Kagarlickij Dolgoe Otstuplenie 978 5 4499 3523 6

Борис Кагарлицкий
ДОЛГОЕ
ОТСТУПЛЕНИЕ
Москва
Берлин
2023
УДК 329.14
ББК 66.631(0)
К12
Кагарлицкий, Б. Ю.
К12 Долгое отступление / Б. Ю. Кагарлицкий. — Москва : Берлин :
Директмедиа Паблишинг, 2023. — 332 с.
ISBN 978-5-4499-3523-6
Книга социолога-марксиста Бориса Кагарлицкого посвящена кризис-

ному состоянию левых сил, серьезно утративших во всем мире свои по-
зиции к началу XXI века. Парадоксальным образом этот кризис не только
не связан с укреплением капиталистической системы, но, напротив, раз-
вивается на фоне нарастающих проблем, с которыми сталкивается господ-
ствующий порядок. Последовательно рассматривая основные дискуссии,
разворачивавшиеся среди левых на протяжении современной истории
(о социализме и демократии, плане и рынке, реформах и революции),
а также развернувшиеся в последнее время споры (о развитии и экологии,
классе и гендере, инфляции и безусловном базовом доходе), автор форму-
лирует возможные подходы к политической стратегии, которые позволили
бы преодолеть кризис движения.
УДК 329.14
ББК 66.631(0)
ISBN 978-5-4499-3523-6 © Кагарлицкий Б. Ю., текст, 2023

© Издательство «Директедиа Паблишинг», оформление, 2023
Оглавление
Предисловие .............................................................................................................................. 5
Часть 1. Социализм как проблема............................................................................................ 9
Глава 1. В лабиринте идеологии........................................................................................... 9
Развитие социализма от утопии к науке… и обратно? ................................................. 10
Социализм как «прекрасная идея» ............................................................................... 19
Социализм без рабочих .................................................................................................. 23
Глава 2. Революция и демократия ..................................................................................... 30
Идеал Коммуны .............................................................................................................. 31
Как быть с парламентаризмом? .................................................................................... 39
Оппортунизм против прагматизма? .............................................................................. 44
Глава 3. Революция как практика ....................................................................................... 52
Наследие якобинцев ....................................................................................................... 53
Революционная диктатура ............................................................................................. 57
Трагический путь большевистской революции ............................................................ 60
Всемирная партия коммунистов .................................................................................... 67
Глава 4. Государство и бюрократия .................................................................................... 72
Индустриализм и свобода .............................................................................................. 73
Противоречия победы .................................................................................................... 77
Катастрофический шанс.................................................................................................. 79
Больше, чем социализм.................................................................................................. 84
Часть 2. Реванш капитала ........................................................................................................ 87
Глава 1. От номенклатуры — к буржуазии. Эволюция советской элиты......................... 87
Главная советская тайна ................................................................................................. 88
Класс или не класс? ......................................................................................................... 90
Застой как решение......................................................................................................... 94
Идеологический переход ............................................................................................. 100
Периферийный капитализм и дефицит демократии ................................................. 102
Глава 2. Что осталось от социального государства?........................................................ 107
Хрупкое благосостояние пролетариата ....................................................................... 108
Бегство капиталов ......................................................................................................... 115
Дестабилизация рынков ............................................................................................... 117
Момент истины ............................................................................................................. 119
Глава 3. Калейдоскоп проблем и возможностей ............................................................ 122
Климатический кризис.................................................................................................. 123
Технологический переход ............................................................................................. 126
Свободное время .......................................................................................................... 130
Деньги для каждого (безусловный базовый доход) .................................................. 137
Деньги для всех (MMT) ................................................................................................ 142
Часть 3. Неолиберализм: долгие проводы .......................................................................... 151
Глава 1. Больное общество ............................................................................................... 151
Перманентный кризис .................................................................................................. 152
Ковид как социальный вызов....................................................................................... 154
Санитарный авторитаризм ........................................................................................... 159
Пандемия и социальные противоречия...................................................................... 164
4
оглавление
Кризис верхов ................................................................................................................ 168

Конспирология .............................................................................................................. 170
Глава 2. Конфликты, голод и перестройка экономики ................................................... 174
Невозможное случилось .............................................................................................. 175
Мировая война на локальной территории ................................................................. 177
Уроки Первой мировой войны ..................................................................................... 180
Миф о самодостаточности и «военный социализм» ................................................. 188
Фашизм в эпоху постмодернизма ............................................................................... 191
Структурная перестройка капитализма ....................................................................... 194
Война и революция ....................................................................................................... 196
Часть 4. Упавшее знамя ......................................................................................................... 199
Глава 1. Кто изменит общество?....................................................................................... 199
Разрушенная пирамида ................................................................................................ 200
Деградация гражданского общества ........................................................................... 203
Восстание забытых низов ............................................................................................. 207
Культурные войны ......................................................................................................... 210
Левые против рабочих .................................................................................................. 218
Классы и интересы ........................................................................................................ 224
Победы, ставшие поражениями .................................................................................. 228
Часть 5. Сумерки демократии............................................................................................... 237
Глава 1. Проблема контроля ............................................................................................. 237
Электоральная ловушка................................................................................................ 238
Приватизация контроля ................................................................................................ 242
Оцифрованный капитализм ......................................................................................... 246
Судьба маленького человека ...................................................................................... 249
Глава 2. Между реформой и революцией ....................................................................... 254
Уроки Розы Люксембург ............................................................................................... 254
«Преждевременный» социализм ................................................................................ 258
Что мешает революции?............................................................................................... 261
Часть 6. Возвращение надежды ........................................................................................... 267
Глава 1. С чего начать? ...................................................................................................... 267
Переходная программа ................................................................................................ 268
Что делать? .................................................................................................................... 272
Демократическое планирование ................................................................................. 278
«Зеленый новый курс» ................................................................................................. 284
Глава 2. План и рынок ....................................................................................................... 288
История вопроса............................................................................................................ 289
Товарное хозяйство в СССР ........................................................................................... 293
Рыночный социализм ................................................................................................... 296
Глава 3. От коалиции сопротивления к коалиции преобразований ............................. 300
Мобилизуя гражданское общество ............................................................................. 301
Неоднородные массы и демократическое действие ................................................. 306
«Хорошая» теория и «плохая» реальность ................................................................. 309
Заключение ............................................................................................................................ 315
Литература ............................................................................................................................. 323
Предисловие
В классической книге прусского генерала Карла Клаузевица
«О войне» есть целая глава, посвященная отступлению. Анализируя
опыт многочисленных кампаний XVIII и XIX веков, он доказывает, что
организация отступления является столь же важной частью стратегии,
как и наступательные действия. «Строго размеренное ежедневное со-
противление должно всякий раз длиться лишь до тех пор, пока равно-
весие в борьбе еще может поддерживаться в состоянии колебания, при
этом методе действий мы страхуем себя от поражения, вовремя уступая
то пространство, за которое шел бой»1. Самое главное, чтобы отступле-
ние не превратилось в паническое бегство, войско не пришло бы в рас-
стройство, а мужество обороняющихся не было бы подорвано. Борьба
может затянуться. «Но благодаря изменению в соотношении сил растут
не только шансы на победу; одновременно с изменившимся положе-
нием сторон увеличивается и значение победы»2.
Давно известно, что законы политической стратегии во многом
похожи на законы стратегии военной. Об этом писал еще Николо Маки-
авелли, про то же напоминал в своих «Тюремных тетрадях» и Антонио
Грамши. Борьба может быть, в зависимости от обстоятельств, затяжной
или маневренной, историческая ситуация может открывать возможно-
сти для революционного переворота или блокировать их. Но главное —
«нельзя по собственному желанию выбрать ту или иную форму ведения
войны и еще в меньшей степени — добиться немедленного превос-
ходства над противником»3. Над всем этим приходится работать — си-
стематически, спокойно, не впадая в панику и не давая захватить себя
сиюминутному преходящему энтузиазму.
К сожалению, подобные уроки редко оказываются выученными.
В конце 1980-х годов в Британии была опубликована моя книга
«Диалектика перемен» (так и не вышедшая на русском языке)4. Оценивая
мою работу, известный левый публицист Алекс Калинникос зацепился
1
Клаузевиц К. С. О войне. М.: ЭКСМО; СПб.: Мидгард, 2007. С. 542.
2
Там же. С. 543.
3
Грамши А. Избранные произведения. М.: Иностранная литература,
1957–1959. Т. 3. С. 197.
4
Kagarlitsky B. The Dialectic of Change. London: Verso, 1989.
6
на рассуждение о том, что в изменившейся обстановке левые должны

научиться отступать, не впадая в панику, не теряя самообладания, пере-
группировывая свои силы, чтобы подготовиться к новым битвам. Калин-
никосу сама идея о возможности отступать показалась возмутительной и
недопустимой. Но увы, события последующих лет убедительно показали,
что левые силы по всему миру не только отступали, сдавая позицию за
позицией, но и оказались патологически не готовы к борьбе в условиях
отступления: паника, деморализация и предательство (пусть и под лозун-
гом «модернизации» движения) стали фактически нормой. Нежелание
отдавать себе отчет в том, насколько происходящие общественные изме-
нения требуют перемен в практике политической борьбы, в организации
и даже в лексике социалистических сил, вело эти движения не просто от
неудачи к неудаче, а именно к последовательности катастрофических
провалов, выбираться из которых становится все труднее. Пользуясь вы-
ражением Грамши, левые «позволили действительности поглотить себя,
а не подчинили ее себе»5.
Несомненно, проблемы левых носили в первую очередь объек-
тивный характер. Однако нетрудно догадаться, что, даже сталкиваясь с
обстоятельствами, которые очевидно сильнее нас, мы можем достигать
разных результатов и приходить к разным итогам. И даже если эти итоги
в любом случае оказываются для нас неблагоприятными, масштаб по-
ражения и его последствия могут быть совершенно разными.
Три десятилетия выработали среди левых специфическую культуру
и психологию, когда, с одной стороны, почти отсутствует вера в возмож-
ность масштабных политических успехов (а когда такие успехи вдруг слу-
чаются, левые оказываются совершенно не готовы их использовать), а с
другой стороны, место реалистических программ изменения общества
и экономики занимают красивые утопии. Сочетание высокоморального
утопизма с абсолютно приземленным прагматизмом даже не «малых
дел», а мелких сиюминутных выигрышей предопределило фатальную
невозможность какой-либо стратегии. Ведь стратегия — это представле-
ние о том, как увязать тактические текущие дела со среднесрочными и
долгосрочными задачами, как прийти к определенному и вполне реаль-
ному, но значимому и масштабному результату. Вера в утопию может
поддерживать энтузиазм, но не может дать стратегических ориентиров.
Более того, она помогает эмоционально справиться с ситуацией, когда не-
возможно объяснить политический и конкретно-социальный смысл своих
собственных действий — ибо такого смысла, скорее всего, нет вообще.
Левые политики, публицисты и активисты все больше разделя-
лись на несколько групп, в равной степени бесполезных с точки зрения
5
Грамши А. Избранные произведения. Т. 1. С. 35.
7
перспектив реальных общественных преобразований. Одна группа за-

менила классовую политику политкорректными заклинаниями о пра-
вах всевозможных меньшинств, что вполне соответствовало логике
и требованиям неолиберального капитализма, фрагментирующего
общество. Другая, продолжая клясться в верности рабочему классу,
заменила политику ролевыми играми, пытаясь убедить себя, будто с
1917 года в мире ничего не изменилось. А поскольку их воображаемый
рабочий класс уже не имел ничего общего с реальными трудящимися,
живущими в новых (не всегда лучших, но иных) условиях, то каждый
очередной раунд этой игры все больше отдалял их от реальности. Нако-
нец, третья группа перестала даже претендовать на участие в политике,
замкнувшись в сфере культуры. Она построила себе такую же «башню
из слоновой кости», как и эстеты начала ХХ века, не желавшие иметь ни-
чего общего ни с буржуазной пошлостью, ни с пролетарской грубостью,
только на сей раз башня оказалась украшена радикальными лозунгами
и даже иногда декорирована красными флагами.
Парадокс состоит в том, что упадок и дезорганизация левого дви-
жения во всех его разновидностях (от умеренной социал-демократии
до твердокаменного коммунизма) ничуть не помог капитализму, а в не-
котором смысле даже способствовал углублению кризиса в буржуазном
обществе. Справившись с внешними вызовами, избавившись от угрозы
социалистической революции, предоставленный самому себе капитал
в поразительно короткие сроки довел до предела все свойственные ему
противоречия, создав условия для множества накладывающихся друг
на друга кризисов: социального, экологического, экономического и т. д.
После Великой рецессии 2008–2010 годов система так и не смогла
восстановить «нормальный» процесс воспроизводства, а нестабильность
сделалась ее естественным спутником. Причем эта нестабильность не
только нарастает, но все более осознается массами. Увы, в тот самый мо-
мент, когда общественное недовольство капитализмом по всей планете
достигло беспрецедентных масштабов, левое движение оказалось на са-
мой низкой точке, пожалуй, за всю свою историю. Если не в плане органи-
зационном, то уж точно в плане идеологическом и моральном.
На протяжении своего долгого отступления левые искали спа-
сения от неприятной реальности либо в попытках адаптации к тор-
жествующему неолиберализму через идеологию политкорректности
(принимая логику социально-культурной фрагментации, но стараясь
каждый раз занять нишу ее наиболее радикальных сторонников), либо
в сектантско-догматическом повторении старых лозунгов, никак не
привязанных к реальности. Механизм формирования сектантского со-
знания отлично описал Зденек Млынарж в автобиографии. Прочитав
8
несколько простеньких брошюр о марксизме, он и его товарищи уже

верили, что овладели передовой теорией во всей ее полноте. «Теперь,
спустя много лет, я нахожу единственный ответ: идеология, изложенная
в этих брошюрках, порождает в человеке, знающем на деле мало или
ничего не знающем, самомнение, уверенность, будто он познал все,
освоил закономерности развития мира и человечества. <…> Хотя зна-
ний по-прежнему нет, появляется уверенность в способности обо всем
судить, определять, что хорошо, а что плохо для человечества. Видеть,
что научно, а что антинаучно, не утруждаясь учеными занятиями. Такой
человек в одночасье становится всевидящим, сразу возвышается над
несознательной массой, блуждающей в потемках неведения и сомне-
ний. Оставаясь незнающим, он становится сознательным»6.
Показательно, однако, что психологические последствия как раз-
вития культа политкорректности, так и укрепления традиционалистского
сектантства оказываются поразительно похожими: и в том и в другом
случае носители абстрактной «истины» постоянно предъявляют счет ре-
альности, осуждая не только буржуазию, капитал и правящую элиту, но с
не меньшей (а обычно куда большей) агрессией, и трудящихся, не жела-
ющих соответствовать их абстрактным идеям и нормативным ценностям.
Конечно, даже такое деморализованное, лишенное перспективы
и не понимающее смысла собственного существования движение то и
дело оказывается поднятым наверх волной общественного недоволь-
ства. К сожалению, однако, каждая такая победа завершается очеред-
ным поражением. Не зная, что делать с собственной удачей, левые
интеллектуалы и политики легко смиряются с утратой своих достиже-
ний и возвращаются в уютную нишу сектантско-оппортунистического
быта, имеющего мало общего с политикой.
Уютную для левых, но отнюдь не для общества, которое нужда-
ется в переменах. Вопрос о социалистической альтернативе приобретает
практический смысл и требует серьезного осмысления. Но не в форме
утопических мечтаний, а именно в привязке к политической стратегии.
Впрочем, не все так плохо. История учит нас, что условия и пред-
посылки общественных преобразований созревают неравномерно.
И если в самых разных странах формируется спрос на новую социа-
листическую теорию, значит, есть и шанс на то, что организации, спо-
собные предложить осмысленные решения, смогут добиться очень
многого. Важно лишь сделать первые шаги, порвав с печальным идео-
логическим наследием трех десятилетий отступления и поражений.
И снова поставить вопрос о социалистической перспективе — как
вопрос практической политики.
6
Млынарж З. Мороз ударил из Кремля. М.: Республика, 1992. С. 9.
Часть 1 Социализм как проблема
ЧАСТЬ 1. СОЦИАЛИЗМ КАК ПРОБЛЕМА
Глава 1. В лабиринте идеологии

На протяжении трех десятилетий, последовавших за рас-
падом Советского Союза и крахом мирового коммунистического
движения, многочисленные публицисты неоднократно заявляли
об исчезновении, непопулярности или неактуальности социали-
стических идей. Реальность, однако, как всегда, оказалась иной,
чем предполагали идеологи. За годы, прошедшие со времени пу-
бликации знаменитого эссе американского философа Френсиса
Фукуямы о конце истории, где доказывалось, что в мире не оста-
лось иных массово-популярных политических идей, кроме либе-
рализма7, обнаружилось, что удалить социализм полностью из
сферы публичного обсуждения невозможно. И причина тому даже
не в силе и убедительности аргументов, приводимых левыми ав-
торами (к сожалению, очень часто они оказывались не более се-
рьезными, чем аргументы их противников), а в природе самого
капитализма, порождающего многочисленные социальные про-
тиворечия и, как следствие, потребность в идеях и стратегиях, от-
личающихся от того, что предлагают правящие классы.
Выдающийся немецкий социолог Вернер Зомбарт писал
в начале ХХ века: «социализм является необходимой обратной
стороной капитализма»8. Именно развитие капиталистического
общества породило современное социалистическое движение,
которое видоизменяется и находит новые формы параллельно
с тем, как перестраивается сам буржуазный порядок.
7
Fukuyama F. The End of History and the Last Man. N. Y.; London etc. Free
Press, 1992. Русский перевод: Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек.
М.: АСТ, 2015.
8
Зомбарт В. Избранные работы. М.: Издательский дом «Территория бу-
дущего», 2005. С. 226.
10
Часть 1. Социализм как проблема
А потому многочисленные и регулярно повторяющиеся по-

пытки похоронить социалистические идеи и ориентированные на
них практические движения раз за разом оказываются неудач-
ными. Слух о смерти социализма в очередной раз оказался сильно
преувеличенным. Но констатировав, что социализм жив, мы от-
нюдь не можем утверждать, что он здоров. Скорее, наоборот.
Развитие социализма от утопии к науке… и обратно?

Политическое отступление левых сил в мировом масштабе
началось уже в конце 1970-х годов, хотя в тот момент мало кто
отдавал себе отчет в том, насколько серьезным и долгим оно бу-
дет. Стремительный подъем неолиберализма, оттеснившего счи-
тавшийся совершенно естественным либеральный центризм,
казался, скорее, каким-то идеологическим эксцессом, а лозунги
Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер воспринимались на первых
порах как гротескное преувеличение, которое имеет мало общего
с практической политикой. Между тем резкий идеологический
разворот вправо охватил не только традиционные элиты, но и зна-
чительную часть среднего класса. В это же самое время советский
блок, совершенно утративший не только прежний динамизм, но
и образ привлекательной альтернативы, явно клонился к упадку.
А надежды левых на то, что крах консервативно-бюрократической
системы в Советском Союзе поможет высвободить созидательные
силы общества и очистить социалистическую идеологию от груза
моральной ответственности за преступления, совершенные под
ее знаменем в течение ХХ века, оказались иллюзиями. Даже если
подобные ожидания и были оправданы с исторической точки зре-
ния (если взглянуть на происходящее в масштабах нескольких де-
сятилетий), они никак не были основаны на анализе социальной,
политической, психологической и культурной ситуации в странах
Восточной Европы. Последующие десятилетия лишь усугубили
упадок левого движения. Социал-демократические партии, потер-
пев неудачу в попытках остановить натиск неолиберализма, сами
стали его адептами9. Коммунистические партии либо в срочном
9
Подробный анализ политического кризиса социал-демократии можно
найти в статье немецкого политолога Франка Бандау. См.: Bandau F. The Electoral
Crisis of Social Democracy: Postindustrial Dilemmas or Neoliberal Contamination?
11
порядке меняли вывеску, либо, сохраняя ее, превращались в соци-

ал-консерваторов, ностальгирующих о «старых добрых временах»
и говорящих на устаревшем языке, на котором просто невозможно
выразить проблемы текущей политики.
Но хуже всего то, что отступление было не только полити-
ческим. Оно было также и интеллектуальным. Как тут не вспом-
нить известные слова Льва Троцкого: «Реакционные эпохи, как
наша, не только разлагают и ослабляют рабочий класс, изоли-
руя его авангард, но и снижают общий идеологический уровень
движения, отбрасывая политическую мысль назад, к давно уже
пройденным этапам. Задача авангарда в этих условиях состоит
прежде всего в том, чтобы не дать увлечь себя общим попятным
потоком, — надо плыть против течения»10.
И речь идет уже не только о левых, но и об обществе в це-
лом. Повсюду, независимо от специфики той или иной страны,
можно было наблюдать, как резко понизилась планка полити-
ческих дискуссий. Идеи, казавшиеся давно забытыми, опровер-
гнутыми и доказавшими свою полную несостоятельность, вдруг
снова возвращались в оборот, завоевывали приверженцев и
обсуждались как новейшее слово общественной мысли. И если
неолиберальная доктрина возвращала экономическую науку ме-
тодологически к концептуальному уровню начала XIX века, то и у
левых дело обстояло ненамного лучше.
Если в 1840-е годы Карл Маркс и Фридрих Энгельс ставили
вопрос о необходимости покончить с утопическими мечтаниями и
сделать социализм научным, а затем противники марксизма обви-
няли его в том, что созданная в его рамках теория общественных
преобразований также является утопией, то в начале ХХI века ле-
вые уже не только не пытаются спорить с подобными утвержде-
ниями, но, напротив, объявляют о своей приверженности утопиям.
Наглядным примером того, как левые сами же представ-
ляют свою программу в виде утопии, является книга голланд-
ского экономиста Рутгера Брегмана «Утопия для реалистов».
Political Studies Review. Vol. 20. № 3. August 2022. Русский пер. см. в интернет-жур-
нале «Рабкор», 27.08.2022: https://rabkor.ru/columns/analysis/2022/08/27/social_de-
mocracy_crysis/
10
Антология позднего Троцкого / сост. М. Васильев, И. Будрайтскис. М.:
Алгоритм, 2007. С. 5.
12
Программа автора является не столько реалистической, сколько в

высшей степени умеренной. Утопична она лишь в том смысле, что
изложенные в ней беззубо оппортунистические рекомендации не
могут стать ключом к социальным изменениям, а потому вряд ли
будут воплощены в жизнь, ибо никого не смогут вдохновить. По
мнению автора, спасение мира будет достигнуто через раздачу
бедным «бесплатных денег», введение безусловного базового до-
хода и сокращение рабочего времени, причем никаких системных
преобразований даже в рамках капитализма для этого не потребу-
ется. Автор книги, пышущей инфантильным благодушием сытого
буржуазного отрока, начинает свое повествование, напоминая,
что, «хотя именно капитализм открыл врата Страны изобилия,
одного капитализма для ее сохранения недостаточно. Прогресс
и экономическое процветание стали синонимами, но в XXI в. нам
придется найти другие способы повышать качество жизни. И пу-
скай молодежь Запада в большинстве своем выросла во времена
аполитичной технократии, нам все равно придется вернуться к по-
литике для того, чтобы отыскать новую утопию»11.
После потрясений 2020–2022 годов обсуждать такие про-
граммы в качестве рецепта будущего прогресса человечества
нет особого смысла, но в данном случае показательно, что ав-
тор предъявляет этот набор благих пожеланий именно как но-
вую утопию, искренне полагая, будто подобные рекомендации
способны вдохновить людей. Стремление соединить возвраще-
ние к утопии с буржуазным практицизмом и технократическим
оптимизмом, демонстрируемое Брегманом, является наглядным
показателем морального и методологического тупика, в котором
оказалось левое движение в начале XXI века. Не имея позитив-
ной программы и не желая признавать политическую бессодер-
жательность своей текущей мелочной и лишенной исторической
перспективы деятельности, многие критики капитализма уте-
шают себя утопическими фантазиями. Но утопии были нужны
социалистам в первой половине XIX века именно оттого, что кон-
кретные задачи реформ и стратегии революционной борьбы еще
11
Брегман Р. Утопия для реалистов: Как построить идеальный мир. М.:
Альпина Паблишер, 2018. С. 27. Англ. издание: Bregman R. Utopia for Realists:
How We Can Build the Ideal World. Little, Brown and Company / Hachette Book
Group USA, 2017.
13
не были сформулированы, тогда как сегодня они уже утрачены.

И чем более социалисты стремятся вновь стать утопистами, тем
менее они остаются социалистами.
Из сферы возможного и необходимого социализм вновь
перемещается в сферу идеального и желаемого, превращаясь в
идеологический миф или моральный принцип, никоим образом
не ведущий нас к выработке практической программы и страте-
гии. Разумеется, далеко не все идеи, которые при данном полити-
ческом порядке считаются утопическими, лишены практического
смысла. Как писал в начале ХХ века Карл Мангейм, «совершенно
очевидно, что социальные слои, представляющие существующий
социальный и духовный порядок, будут считать действитель-
ными те структурные связи, носителями которых они являются,
тогда как оппозиционные слои данного общества будут ориенти-
роваться на те ростки и тенденции нового социального порядка,
который является целью их стремлений и становление кото-
рого совершается благодаря им. Утопией представители данной
стадии бытия называют все те представления, осуществление
которых, с их точки зрения, принципиально невозможно»12. Есте-
ственно, что противники общественных преобразований всегда
будут называть утопическими идеи, «которые не могут быть ре-
ализованы в рамках данного социального порядка»13. Однако в
данном случае важно, что об утопии говорят не противники из-
менений, а их сторонники.
Уже в начале ХХ века многие критики Маркса заявляли, что
его социализм лишь назывался научным, а на самом деле был та-
ким же утопическим, как и у его предшественников. Однако суть
всей этой критики сводилась к указанию на то, что практическим
опытом не подтверждаются те или иные прогнозы или выводы
автора «Капитала». Причем показательно, что поводы обвинить
Маркса в утопизме постоянно менялись, неизменным остава-
лось лишь само обвинение.
Когда Эдуард Бернштейн в начале ХХ века провозгласил
необходимость ревизионистского подхода к идеям Маркса, он
неслучайно использовал бухгалтерский, по сути, тезис, пытаясь от-
делить полезные теоретические «активы» от ненужных «пассивов»,
12
Мангейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 167–168.
13
14
которые только обременяют социал-демократическое движение.

При таком подходе не только исчезало понимание взаимосвязи
разных частей теории, но и терялось представление о реальности
как постоянно меняющейся, эволюционирующей, как сложном
процессе, не сводимом к механической совокупности фактов.
А между тем явления, на которые мы ссылаемся, не только ме-
няют свою форму и значение, они могут то исчезать, то вновь
возникать под влиянием более общих закономерностей истори-
ческого развития.
Авторы, рассуждающие об утопизме Маркса, ссылаются
исключительно на не подтвердившиеся (на тот или иной момент)
прогнозы и на реальные либо предполагаемые проблемы, свя-
занные с их представлением о том, как может быть устроено
будущее социалистическое общество. Однако научность марк-
систского социализма и его принципиальное отличие от утопии
состоит вовсе не в том, что научная мысль всегда и неизменно
дает безошибочно точные результаты. Обвинять Маркса в уто-
пизме на основании отдельных неточностей так же абсурдно,
как называть утопией прогноз погоды на том основании, что он
далеко не во всем оказался точен, или отказывать в научности
математике и физике на том основании, что кто-то из исследова-
телей ошибся в расчетах или ввел в них неточные, непроверен-
ные данные.
Вопрос о соотношении социалистической стратегии и уто-
пии не может сводиться к тому, насколько верны были те или
иные конкретные положения теорий Маркса. Он лежит в совер-
шенно иной плоскости. Прежде чем оценивать точность про-
гноза, надо понять, каким образом и на каком основании он был
сделан. И точно так же, как, исходя из верных посылок, можно
порой прийти к неправильным выводам, так и верные выводы
могут по стечению обстоятельств быть сделаны из неверных по-
сылок. Принципиально важным тут является не специфический
вывод, а сам метод мышления.
«Утопичным, — писал Мангейм, — является то сознание,
которое не находится в соответствии с окружающим его “бы-
тием”. Это несоответствие проявляется всегда в том, что по-
добное сознание в переживании, мышлении и деятельности
ориентируется на факторы, которые реально не содержатся в этом
15
“бытии”»14. Но откуда происходит это несоответствие? Оттого, что

мы воображаем то, чего нет и не может быть, или оттого, что мы,
оценивая ныне существующее, приходим к выводу о том, как оно
может и должно быть пересоздано?
Эту ситуацию превосходно сформулировал немецкий фи-
лософ Эрнст Блох в своем известном труде «Принцип надежды»:
«Объективно возможным является все то, наступление чего на-
учно ожидаемо или, по крайней мере, не исключено на основа-
нии простого частичного познания его наличных условий. Реально
возможным, напротив, является все то, чьи черты еще не полно-
стью собраны в сфере самого объекта, будь то по причине их
незрелости либо потому, что новые условия, хотя и опосредован-
ные уже существующими, подготавливают появление новой дей-
ствительности. Подвижное, меняющееся и изменчивое бытие,
предстающее диалектико-материалистическим, обладает этим
незавершенным возможным становлением, еще-не-окончатель-
ностью как в своем основании, так и по своему горизонту»15.
Утопию, строго говоря, критиковать бессмысленно, по-
скольку она предполагает прежде всего веру в то, что абстрактно
истинными являются ее исходные принципы. Они являются не
выводом (верным или ошибочным), сделанным на основе ис-
следования проблемы, не рецептом ее практического решения,
а готовым ответом на само существование проблемы, призыв во-
образить общество, где этой проблемы просто не существует.
В рамках утопического мышления социализм понимался,
говоря словами Энгельса, как «выражение абсолютной истины,
разума и справедливости»16. Причем справедливости вневре-
менной и внеисторической. Или, говоря словами Эмиля Дюрк-
гейма, речь идет о попытках «выдвинуть абстрактный принцип
идеального законодательства»17. А потому для развития стра-
тегии системного преобразования общества нужно основание
более прочное, чем наши порой весьма зыбкие представления
о справедливости.
14
Мангейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 164.
15
Утопия и утопическое мышление / сост. В. А. Чаликовой. М.: Прогресс,
1991. С. 50.
16
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Политиздат, 1955–1974. Т. 19. С. 201.
17
Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М.: Канон, 1996. С. 52.
16
Еще в диалогах Платона неоднократно высказывалась

мысль, что справедливость — «это то, что пригодно сильнейше-
му»18. В диалоге «Государство» Фрасимах утверждает, что, с одной
стороны, выполнять законы справедливо, но, с другой стороны,
«устанавливает же законы всякая власть в свою пользу: демокра-
тия — демократические законы, тирания — тиранические, так же
и в остальных случаях. Установив законы, объявляют их справед-
ливыми для подвластных, а преступающего их карают как наруши-
теля законов и справедливости. Так вот я и говорю, почтеннейший
Сократ: во всех государствах справедливостью считается одно и
то же, а именно то, что пригодно существующей власти»19. И хотя
Сократ не соглашается с этой точкой зрения, видно, что подобная
позиция являлась весьма распространенной, тем более что ее же
отстаивает софист Калликл в диалоге «Горгий». Разумеется, здесь
речь идет именно о справедливости законов, принимаемых
в государстве, иными словами — о политических порядках. Но
вопрос ставится так именно потому, что обоснованность и есте-
ственность существующих социальных порядков вообще не ста-
вится под сомнение. А между тем с точки зрения нашей эпохи
социально-экономический строй классической Греции вряд ли
можно было считать образцом справедливости.
В книге братьев Стругацких «Понедельник начинается в
субботу» герой, попадая в воображаемое прошлое, явно пароди-
рующее диалоги Платона, сталкивается с персонажами античной
утопии. Один из них «длинно и монотонно излагал основы полити-
ческого устройства прекрасной страны, гражданином коей являлся.
Устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуж-
дении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым
ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и
даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов»20.
Ироническое рассуждение Стругацких в данном случае яв-
ляется абсолютно обоснованным с историко-социологической
точки зрения. И дело не только в том, что люди еще «не доросли»
18
Платон. Диалоги. СПб.: Азбука, 2021. С. 406.
19
20
Стругацкий А. Н., Стругацкий Б. Н. Трудно быть богом. Понедельник
начинается в субботу. Пикник на обочине. За миллиард лет до конца света. М.:
АСТ, 2008. С. 342.
17
до современного понимания равенства, но и в том, что антич-

ное общество в силу технологической необходимости просто не
могло создать эффективную экономику без рабства, а потому и
горизонт представлений о справедливости и свободе был соот-
ветствующий.
Выдающийся социолог Зигмунт Бауман обращает внима-
ние на еще один очень важный аспект массовых представлений о
справедливости. Они всегда консервативны, основываясь если не
на представлениях о некоем золотом веке прошлого, то по край-
ней мере о некоторой устоявшейся норме. «Обычно для боль-
шинства людей “несправедливость” означает неблагоприятное
отступление от “естественного” (читай: привычного) состояния
дел. Это “естественное” состояние нельзя назвать ни справед-
ливым, ни несправедливым; оно попросту является “обычным”,
таким, “как все было всегда”, и обязано быть впредь — и точка.
В конечном счете сопротивление отходу от “естественного” состо-
яния означает защиту привычного порядка вещей»21. Разумеется,
это отнюдь не значит, будто идея справедливости не мобилизует
людей на борьбу за свои права. Но происходит это главным обра-
зом тогда, когда социальное равновесие системы нарушается са-
мим правящим классом, будь то попытки усилить эксплуатацию
выше привычной (т. е. «справедливой» с точки зрения привыч-
ного порядка вещей нормы) или наоборот, когда хозяева пока-
зывают предпочтения по отношению к одной группе трудящихся
в ущерб другим. В последнем случае гнев может быть направлен
как на начальство, не дающее всем равного и «справедливого»
вознаграждения, так и на самих же работников, ставших получа-
телями «несправедливых» привилегий и льгот.
Принцип научного социализма, провозглашенный Марксом
и Энгельсом в противовес утопическому, состоял в том, чтобы от-
казаться от попыток строить программу общественных преобразо-
ваний на основе субъективных представлений о благе и взяться за
выработку метода, в основе которого лежит не моральная оценка
существующей реальности и даже не ее критика с точки зрения
классовых интересов трудящихся, а именно анализ динамики
и противоречий буржуазного развития. Социализм необходим
21
Бауман 3. Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим? М.:
Изд-во Института Гайдара, 2015. С. 82.
18
и возможен не потому, что мы его хотим, а потому что сам

капитализм создает потребность в преобразованиях, осу-
ществление которых суммарно породит качественно новое
общество. Карл Каутский, обобщая мысли Маркса, писал, что
«цели современного социального движения представляют собой
естественный и необходимый результат из предыдущего истори-
ческого развития, а не образуются произвольно в головах людей
в виде требований какой-то “вечной справедливости”»22.
Конечно, речь не идет об отказе от социального воображе-
ния и конструирования будущего, но на какой основе это констру-
ирование должно происходить и насколько оно должно опираться
на наши текущие представления о том «как надо все встроить пра-
вильно»? С точки зрения Энгельса, основания для социалистиче-
ского проекта надо искать не в представлениях о справедливости,
не в этике, а в истории и экономике. Социализм есть «необходимый
результат борьбы двух исторически образовавшихся классов — про-
летариата и буржуазии. Его задача заключается уже не в том, чтобы
сконструировать возможно более совершенную систему общества,
а в том, чтобы исследовать историко-экономический процесс, необ-
ходимым следствием которого явились названные классы с их вза-
имной борьбой, и чтобы в экономическом положении, созданном
этим процессом, найти средства для разрешения конфликта»23.
Принципиальный разрыв Маркса и Энгельса с утопическим
мышлением состоял не в том, что сделанные ими выводы, про-
гнозы и предложения были всегда, во всем и до мельчайших де-
талей верны (что как раз невозможно в живом, развивающемся
научном исследовании), а в том, что они строили свою концеп-
цию, опираясь на изучение противоречий и динамки реально
существующего капитализма. Они базировали свои выводы не
на собственных представлениях о справедливом или желаемом,
а на анализе объективно необходимого и возможного. Именно
поэтому, ошибаясь в деталях или сроках изучаемых ими процес-
сов, они почти всегда верно указывали их направление.
Эрнст Блох, ссылаясь на Маркса, писал, что «с помощью
воинствующего оптимизма нельзя осуществить абстрактные
22
Каутский К. Экономическое учение Карла Маркса. М.: АСТ, 2021.
С. 288–289.
23
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 19. С. 209.
19
идеалы, но зато можно освободить задавленные элементы

нового, более человечного общества, то есть конкретный
идеал»24. Разумеется, в политической практике не всегда су-
ществует четкая грань между рациональным знанием и необ-
ходимой индивидуальной или коллективной интуицией. Но
происходит это лишь в той мере и в том случае, когда мечта
совпадает с реальной возможностью, выражая на уровне бес-
сознательного желания объективно назревшую общественную
потребность.
Четко обозначившееся на рубеже ХХ и XXI веков стремле-
ние левых вернуться к утопии — прямой результат капитуляции
в сфере практической политики. Бунт может вдохновляться
утопическими идеями. Напротив, политика начинается только
там, где заканчивается утопия. Политика просто обязана быть
конкретной и практической, ибо никакой иной политики про-
сто не бывает. Однако это вовсе не значит, будто политики (тем
более — левые) должны ограничиваться близким горизонтом
мелких и непосредственных задач. Борьба за преобразование
общества сама открывает новые перспективы. Только не че-
рез попытки осуществления утопических желаний или идеали-
стических мечтаний, а через конкретную работу по решению
конкретных задач, пусть и очень масштабных. Как очень точно
сформулировал Дьёрдь (Георгий) Лукач, «рабочему классу не
нужно осуществлять никаких идеалов, он должен лишь высво-
бодить элементы нового общества»25.
Социализм как «прекрасная идея»
В Москве середины XIX века, когда в моду вошли идеи

Гегеля, ходил философский анекдот. Англичанину, немцу и рус-
скому поручают за год написать книгу о верблюде. Склонный к
эмпиризму англичанин поехал в Египет и стал жить с верблю-
дами, есть вместе с ними колючки и пастись в пустыне, а вер-
нувшись в Лондон, опубликовал свои записи. Напротив, немец
заперся в кабинете и начал извлекать «идею верблюда» из
24
Утопия и утопическое мышление. С. 53.
25
Лукач Г. История и классовое сознание. М.: Логос-Альтера, 2003. С. 123.
20
глубин собственного духа. Русский же поступил еще проще: он

дождался публикации книги немца и перевел ее — с большим
количеством ошибок26.
Этот анекдот невольно вспоминается всякий раз, когда
проблемы социализма, марксизма и их теоретические основа-
ния пытаются рассматривать в сфере чистых идей. Причем не
столь важно, идет ли речь об опровержении социалистической
идеологии или, наоборот, о ее защите. Даже в XIX веке, когда
это была все еще, выражаясь словами Йозефа Шумпетера, «бу-
мажная дискуссия», Маркс и его ученики стремились макси-
мально перенести обсуждение в сферу практического анализа,
обращаясь к вопросам социологии, политической экономии и
к критическому анализу текущей действительности. Несложно
заметить, что на протяжении ХХ века, когда множество попыток
создания социалистического общества завершились неудачей,
а под революционными лозунгами было совершено множество
преступлений, которые пытались оправдать великими целями,
у сторонников капитализма появилось изрядное количество
аргументов, звучащих более чем убедительно. И если бы соци-
ализм был просто бредовой идеей, порожденной фантазией за-
путавшихся в теоретических дебрях философов, и к тому же еще
и чем-то очевидно противоречащим человеческой природе, то
после многочисленных поражений, понесенных левыми за про-
шедшие 50 лет, он неминуемо должен был бы превратиться в
веру ничтожной и мало кому интересной секты или вовсе ис-
чезнуть из интеллектуальной и политической повестки. Но это
очевидно не так. Что бы ни говорили защитники существую-
щего строя, непреодолимая привлекательность социализма и
его вновь и вновь повторяющийся успех в деле мобилизации
серьезных массовых движений имеют объективное основание.
И основанием этим является сам капитализм, его собственные
глубинные противоречия.
Это отлично понимал не только Карл Маркс, на те же тен-
денции указывал и Макс Вебер, когда писал, что развитый капи-
тализм заключает в себе «хроническую тенденцию к социальной
26
Этот анекдот уже фигурировал в моей книге «Марксизм: не рекомен-
довано для обучения» (М.: Алгоритм, Эксмо, 2006). Но я все же не удержался,
чтобы использовать его повторно, настолько он подходит для данного случая.
21
революции»27. И речь здесь идет не просто о бедности рабо-

чих, низкой заработной плате или высокой безработице — все
эти проблемы так или иначе могут (по крайней мере, в теории)
решаться с помощью частичных реформ, — но именно о про-
тиворечиях массовых интересов и потребностей, формируемых
развитием буржуазной экономики и общества.
Однако, порождая постепенное осознание возникающих
проблем и создавая в обществе объективную потребность в их
решении, капиталистическая практика отнюдь не дает готовых
ответов на вопросы социалистической теории. Если бы это было
так, общество в принципе не нуждалось бы в исследователях
и мыслителях.
Аксель Хоннет, немецкий философ, представляющий тре-
тье поколение Франкфуртской школы, обращает внимание на
очевидный парадокс: материальное торжество капитализма не
только не сделало его идеи популярными, но, напротив, обо-
стрило общественное недовольство существующей системой.
Однако недовольство капитализмом не порождает автоматиче-
ски веры в социалистическое будущее. Хуже того, кризис буржу-
азной идеологии разворачивается на фоне не менее глубокого
и всеобъемлющего кризиса идеологии левых. Для того чтобы
изменить положение, Хоннет предлагает переформулировать и
заново придумать на новом основании идею социализма.
Такая постановка вопроса более чем обоснованна. Упа-
док социалистических движений, сыгравших и отыгравших свою
историческую роль в ХХ веке, вызывает естественное желание
вдохнуть в них новую жизнь, заново осмыслив их идеологию и
теоретическое наследие. Но если подобная попытка предприни-
мается как бы изнутри идеологического и политического тупика,
в котором находятся представители потерпевших поражение
сил, то и результаты получаются соответствующие.
В книге «Идея социализма» Аксель Хоннет начинает с раз-
мышлений о необходимости преодолеть узкое понимание обще-
ственных преобразований просто как перераспределения благ.
Эта потребность кажется немецкому профессору крайне узкой и
обывательской, порожденной чудовищными диспропорциями
27
Вебер М. Хозяйство и общество. М.: Изд. дом Высшей школы эконо-
мики, 2016. Т. 1. С. 239.
22
буржуазной экономики XIX века. Правда, если взглянуть на со-

временный капитализм с точки зрения рабочих в Бангладеш или
даже в управляемом коммунистической партией Китае, подобные
требования отнюдь не кажутся утратившими актуальность, но не-
возможно не согласиться с тем, что «социализм распределения»
никак не решает проблем современной эпохи. И дело не только в
его обывательской узости, которая так претит философу, а в том,
что подобный проект, даже в своем радикальном виде, все еще
остается попыткой улучшить положение дел в рамках и на основе
все тех же капиталистических принципов производства.
Обывательской идеологии перераспределения Хоннет со-
вершенно справедливо противопоставляет наследие Великой
французской революции, вдохновившее Сен-Симона, Фурье и
других радикальных мыслителей следующей эпохи — тех самых
социалистов-утопистов. Правда, в этой констатации нет ничего
нового. Еще Энгельс отмечал, что социализм «по своей теорети-
ческой форме… выступает сначала только как дальнейшее и как
бы более последовательное развитие принципов, выдвинутых
великими французскими просветителями XVIII века»28.
Утописты начала XIX века призывали расширить сферу
социальных прав, выходя за пределы буржуазного порядка.
И звучало это требование не только в Западной Европе. Можно
вспомнить многочисленных русских демократических мыслите-
лей того же времени, которые все почти сплошь были социали-
стами, начиная от Александра Герцена и Виссариона Белинского
и заканчивая Н. Г. Чернышевским. Так Герцен, объясняя, как
пришел к социализму, наглядно показывал связь между демо-
кратическими стремлениями и необходимостью социального
переворота:
«Политическая революция, пересоздающая формы государ-
ственные, не касаясь до форм жизни, достигла своих границ, она
не может разрешить противуречия юридического быта и быта эко-
номического, принадлежащих совершенно разным возрастам и
воззрениям, — а оставаясь при их противуречии, нечего и думать
о разрешении антиномий, и прежде существовавших, но теперь
пришедших к сознанию — вроде безусловного права собственно-
сти и неотрицаемого права на жизнь, правомерной праздности
28
23
и безвыходного труда... Западная жизнь, чрезвычайно способная

ко всем развитиям и улучшениям, не касающимся первого плана
ее общественного устройства, оказывается упорно консерватив-
ной, как дело доходит до линии фундамента»29.
Таким образом, моральным основанием раннего со-
циализма была «позитивная свобода», отличающаяся от ли-
берального представления о свободе как просто отсутствии
политических запретов и государственного произвола. Эта идея
пронизывает тексты многих социалистов, начиная от Сен-Симона
и заканчивая Эрихом Фроммом, различавшим «негативную сво-
боду» («свободу от чего-то»), достигаемую в либеральной демо-
кратии и «позитивную свободу» («свободу для чего-то»), которая
должна проявляться прежде всего во всеобщем доступе граждан
к принятию социальных и экономических решений, к контролю
за собственным трудом и творчеством30.
Такая свобода, по Хоннету, «выходящая далеко за рамки
традиционных представлений о дистрибутивной справедливо-
сти»31, лежала в основе ранних социалистических программ, од-
нако именно в этом философ и видит ограниченность прежнего
социализма, слишком много внимания уделявшего экономике и
производственной деятельности, но недооценивавшего инсти-
туты либеральной демократии.
Социализм без рабочих

Осудив основоположников социализма за неправиль-
ное понимание демократии, Хоннет переходит к другой про-
блеме социалистических идеологов прошлого. А именно — к их
склонности приписывать рабочему классу и в более широком
смысле — пролетариям заведомую приверженность целям и
принципам социализма, что, по мнению Маркса, вытекало из
собственных объективных интересов трудящихся. Подобный
29
Герцен А. И. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Правда, 1975.
Т. 8. С. 279.
30
Фромм Э. Бегство от свободы. М.: АСТ, 2020. Глава 4. «Два аспекта сво-
боды для современного человека». Английское издание: Fromm E. Fear of Free-
dom. London: Routledge & Kegan Paul, 1942.
31
Хоннет А. Идея социализма. Попытка актуализации. М.; Берлин: Директ-
медиа Паблишинг, 2022. С. 51.
24
ход мысли является совершенно неприемлемым для Хоннета: ведь

из-за этого социалистическая теория становится «самореферент-
ной», доказывая свои социальные основания ссылкой на саму себя.
Напротив, Хоннет мечтает освободить идею социализма
в качестве философской абстракции от любой связи с конкрет-
ным массовым социальным интересом, тем более — с интере-
сом класса наемных работников. При этом он прибегает к весьма
странной аргументации, доказывая сперва, что связь социализма
с классовым интересом трудящихся придумана марксистскими
теоретиками, а затем — что исчезновение в западных странах
традиционного пролетариата лишает социализм социальной
базы. Беда немецкого философа в том, что за пределами его ана-
лиза остается не только вопрос о том, почему все-таки идеи соци-
ализма овладели к началу ХХ века рабочими массами, но и более
важный вопрос — существуют ли вообще объективные интересы
у классов и крупных социальных групп. Отказываясь думать на
подобные темы, автор ограничивается ссылкой на то, что в лю-
бом случае в современном обществе классический индустриаль-
ный пролетариат исчезает, а потому делать ставку на него как на
силу, способную совершить социалистические преобразования,
более не имеет смысла. Что, в общем, соответствует известной
формуле бытового спора: во-первых, я не брал твоего кувшина,
а во-вторых, когда я его взял, он был уже разбит.
К несчастью для автора «Идеи социализма», несостоятель-
ными с исторической и социологической точек зрения являются
сразу оба аргумента. Начнем с того, что успех марксистского со-
циализма среди европейских рабочих был связан именно с тем,
что эти идеи и лозунги закономерно отражали их собственные
интересы и потребности. Это в начале ХХ века очень убедительно
доказал от обратного Вернер Зомбарт, поставив вопрос «Почему
в Соединенных Штатах нет социализма». Изучая программы аме-
риканского рабочего движения того времени, он обнаружил, что,
несмотря на подчеркнутое стремление его лидеров избежать лю-
бых упоминаний о социализме и на практическое отсутствие со-
ответствующей идеологии, практические требования трудящихся
были аналогичны требованиям их европейских коллег, находив-
шихся под влиянием марксистских идей. Хотя «американский
рабочий стоит по духу вдали от социализма (как понимаем его
25
мы в Европе, т. е. от социализма марксистской чеканки)», он то

и дело стихийно выдвигает требование обобществления тех или
иных благ, которое буржуазией воспринимается как расшатыва-
ние «основ существующего общественного порядка»32.
Повсеместное распространение социалистических идей
среди наемных работников (тем более в условиях жесткого про-
тиводействия со стороны государственного аппарата, предприни-
мателей и их пропагандистской машины) было бы невозможным,
если бы эти идеи не отражали объективный классовый интерес.
Пресловутая «самореферентность» классического социализма
была лишь проявлением его социальной адекватности, эмпи-
рическим фактом, очевидность которого могла отрицаться лишь
идеологами противной стороны, чья ангажированность была
в высшей степени заметна.
Что касается пресловутого «исчезновения пролетариата»,
о котором начали писать еще в середине ХХ века, то здесь вопрос
несколько сложнее33. Безусловно, в развитых странах индустри-
альный рабочий класс не только резко сократился в численно-
сти, но, что еще важнее, пропорционально утратил значительную
часть своего общественного влияния, оказался деморализован и
дезорганизован. Правда, не совсем понятно, почему Хоннет увя-
зывает поражение рабочего класса, наступившее в результате
проигранных им политических битв, с исчезновением у него ра-
нее существовавших интересов и потребностей.
Технологические изменения, произошедшие на рубеже XX
и XXI веков, также способствовали упадку рабочего движения,
но не столько за счет исчезновения промышленности, сколько за
счет переноса производства в Китай, Индию и страны Восточной
Азии. Зато появились многочисленные новые группы наемных
работников, чье положение на рынке труда оказалось куда сла-
бее, чем у европейских промышленных рабочих ХХ века — так
32
Зомбарт В. Избранные работы. С. 229.
33
Показательно, что идея «исчезновения пролетариата» в 1970-е годы
выдвигалась Андре Горцем и рядом леворадикальных теоретиков в связи с ин-
теграцией в общество потребления и превращением рабочего в буржуазного
обывателя (Gorz A. Adieu au prolétariat. Paris, Galilee, 1980), тогда как спустя
20 лет тот же аргумент выдвигался в связи с физическим исчезновением про-
мышленности, которое сопровождалось массовой безработицей, падением
уровня жизни, а иногда даже обнищанием трудящихся.
26
называемый «прекариат»34. Как отмечает британский социолог

Гай Стэндинг, который ввел в обращение этот термин, главной
проблемой, с которой столкнулась растущая армия работников
наемного труда, является даже не низкая заработная плата или
отсутствие доступа к потреблению, но прежде всего нестабиль-
ность и незащищенность их положения. Стремительный рост
числа людей, оказавшихся в такой ситуации, стал вполне законо-
мерным результатом неолиберальной политики, направленной
на отмену социальных гарантий, завоеванных левыми за преды-
дущие сто с лишним лет в результате борьбы, происходившей
под социалистическими лозунгами. «Считалось, помимо всего
прочего, что следует повысить гибкость, или подвижность, рынка
труда, а это значило переложить бремя рисков на плечи работа-
ющих и их семей, делая их еще более уязвимыми. В результате
возник класс мирового “прекариата”, насчитывающий в разных
странах много миллионов людей, не имеющих якоря стабильно-
сти. Они-то и стали новым потенциально опасным классом»35.
Еще раньше о прекаризации труда писали многие видные
социологи. Так, Пьер Бурдье, а вслед за ним Зигмунд Бауман
подчеркивали, что данный процесс затронул и традиционный
индустриальный сектор36. Потребность прекаризированных
групп трудящихся в радикальных изменениях социальной си-
стемы более чем очевидна, и основная проблема состоит не
34
Термин «прекариат» ввел в социологию британский социолог Гай Стэн-
динг, имея в виду массу наемных работников с нестабильной и незащищенной
занятостью (Standing G. The Precariat. The New Dangerous Class. London. N. Y.:
Bloomsbury Academic, 2011; русское издание: Стэндинг Г. Прекариат: новый опас-
ный класс. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014). Во многом положение «прекариата»
совпадает с привычным положением пролетариев середины XIX века, до того
как промышленные рабочие завоевали значительные социальные права. Когда
говорят о «прекариате» или «когнитариате» (работниках умственного труда), ча-
сто смешивают характеристики деятельности с классовой принадлежностью. Но
в то же время современный прекариат, хотя и является социологически частью
пролетариата (если использовать этот марксистский термин), отличается от ра-
бочего класса времен Маркса характером и условиями труда. Организация труда
этих работников такова, что крайне затрудняет возможность самоорганизации и
борьбы за свои интересы на рабочем месте, что означает необходимость поли-
тического решения вопросов, связанных с защитой их прав.
35
Стэндинг Г. Указ. соч. С. 10.
36
Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2005. Аргу-
ментируя свою мысль, Бауман, в свою очередь, ссылается на Бурдье.
27
в их объективных интересах, а в их слабой организованности и

экономических условиях, подрывающих солидарность между ра-
ботниками, которые теперь менее, чем в прежние времена, спо-
собны достигать выгодного для них компромисса в отношениях с
работодателями как на основе привычной системы договорных
отношений, так и с помощью традиционных форм профсоюзной
борьбы на уровне предприятия (или даже отрасли в масштабах
национального государства).
То, что Хоннет представляет в виде исчезновения с поли-
тической сцены класса наемных работников как организованной
политической силы с собственной идеологией и программой, на
самом деле является лишь следствием политического поражения
труда в борьбе с капиталом (что, в свою очередь, влияет и на ха-
рактер занятости, и на социальную структуру, и на текущие по-
требности массы трудящихся). Неудачи и отступление рабочего
движения парадоксальным, но закономерным (правильнее ска-
зать — диалектическим) образом привели именно к росту про-
летаризации трудящихся и к формированию нового запроса на
перемены. Однако теперь более, чем когда-либо, эти перемены
могут быть реализованы именно в политической сфере, через
радикальное реформирование всей системы общественных и хо-
зяйственных отношений.
Несомненно, термин «пролетариат», потускневший от бес-
престанного употребления и злоупотребления, может казаться
затасканным и старомодным для языка современной социологии,
но это отнюдь не отменяет социальных противоречий, порождае-
мых капитализмом. Какой бы терминологией мы ни пользовались,
история показывает, что ни сами по себе классы, ни классовые ин-
тересы никуда не делись. Конечно, ничуть не меньшим абсурдом
было бы утверждать, будто несмотря на все социальные, культур-
ные, политические и технологические изменения, несмотря на
радикальные сдвиги в системе разделения труда и экономики,
классы и их интересы остались совершенно неизменными, пребы-
вая ровно в том состоянии, в каком Маркс и Энгельс застали их
в середине XIX века. Собственно, здесь и начинается работа как
исследователей, так и политиков, перед которыми стоит задача
понять, какими путями может быть восстановлена и укреплена со-
циальная солидарность в изменившихся условиях.
28
Об этом уже говорил к концу жизни и сам автор «Капи-

тала». Позднее о таких изменениях неоднократно писал уже
Энгельс, с ними пришлось разбираться Ленину и другим маркси-
стам начала ХХ века. Тем более значимы подобные сдвиги по от-
ношению к капитализму эпохи информационных технологий. Но
в том-то и состоит задача теории, чтобы оценить масштабы и зна-
чение перемен, выявить то сущностное и значимое, что остается
неизменным в процессе исторической эволюции, чтобы сформу-
лировать на этой основе политическую стратегию.
Увы, направление, по которому нас призывает идти Хон-
нет, как и многие другие идеологи кабинетной левой, имеет
мало общего с политикой. Основанием для нового социалисти-
ческого проекта должна, по его мнению, быть не социальная
практика трудящихся, не потребности политической мобилиза-
ции и задачи самоопределения наемных работников, а сугубо
философская конструкция, опирающаяся на методологические
и этические принципы Иммануила Канта.
Видя упадок рабочего движения, которое, безусловно, яв-
лялось основой для социалистической политики ХХ века, Хоннет
констатирует, что, поскольку «померкла всякая надежда найти в
пролетариате хотя бы остатки некогда приписанной ему заинте-
ресованности в революционном изменении общества, это задело
глубочайшее ядро социализма, а именно его претензию быть вы-
ражением некоторого живого движения»37. Хуже того, опыт ХХ века
подорвал свойственное предшествующей эпохе убеждение в не-
остановимости и линейности прогресса, к которому апеллиро-
вали и выразителями которого считали себя левые. Сталкиваясь с
подобными проблемами, Хоннет в неокантианском ключе вновь
обращается к изначальным этическим основаниям социализма,
надеясь таким образом придать этой идее новый импульс — уже
в контексте формирующегося постиндустриального общества.
Иммануил Кант, конечно, пытался дать своей этике объек-
тивное обоснование, заменяющее ссылку на божественное от-
кровение — ниспосланную с небес инструкцию по обращению
людей друг с другом (нормальный, кстати, сопроводительный
документ к любому изделию, в данном случае — к человеку, ко-
торый был сотворен, как и всякое другое изделие, но оказался
37
Хоннет А. Указ. соч. С. 69.
29
крайне неудобным в обращении). Однако обоснование морали

у Канта было философски логическим и опять же вневременным,
тогда как Маркс поставил вопрос конкретно-исторически и соци-
ологически.
Социализм невозможно и бесполезно воображать как
абстрактную идею, даже если эта идея выглядит своего рода
«укором» реально существующему капитализму. Социалистиче-
ская стратегия не может быть ни чем иным, как ответом на про-
блемы и противоречия буржуазного общества. Основоположник
французской социологии Эмиль Дюркгейм, положительно отно-
сившийся к социализму, признавал, что эта идея представляет
собой «крик боли и иногда гнева, издаваемый людьми, которые
сильнее всего чувствуют нашу коллективную болезнь»38. Но, кри-
тикуя современный ему социализм за излишнюю, с его точки
зрения, сосредоточенность на экономических проблемах и не-
дооценку моральной стороны вопроса, он тем не менее прямо
связывал развитие подобных идей с классовым конфликтом,
порожденным буржуазным обществом. И напротив, различные
вариации коммунизма, призывавшие изменить общество во имя
нравственных ценностей, он рассматривал как исключительно
моральную доктрину, которая выражает благородство ума ее
творцов и обладает притягательной силой, но не соответствует
потребностям общества, поскольку не учитывает необходимость
материального прогресса39.
Неудивительно, что Карл Маркс всегда категорически воз-
ражал против этического обоснования социализма. Не потому,
конечно, что он был против морали. Однако и он, и Энгельс пре-
красно понимали, насколько изменчиво общественное сознание,
отражающее перипетии и противоречия общественного бытия.
Если бы противоречия капитализма можно было свести к стра-
даниям и протесту общественных низов в условиях буржуазного
общества, то такие проблемы и в самом деле можно было бы
решить с помощью добросовестных социальных реформ. Однако
эти реформы, даже успешно начавшись, раз за разом начинают
38
Durkheim E. Le socialisme. Sa definition, ses debuts, la doctrine saint-simo-
nienne. Paris, 1928. P. 6.
39
История социологии в Западной Европе и США / под ред. Г. Осипова.
М.: Изд-во НОРМА, 2001. С. 144.
30
буксовать или терпят поражение потому, что капитализм порож-

дает и воспроизводит именно системные противоречия, которые
невозможно разрешить на основе моральной проповеди.
Заслуга Хоннета состоит в том, что он попытался заново
сформулировать вопрос о социализме, ставший в условиях по-
литического отступления левых предметом догматических пре-
пирательств сектантских групп, вернув его в сферу серьезной
теоретической дискуссии. Но, к сожалению, ответ его оказался
глубоко несостоятельным. Поражает тут даже не готовность ме-
тодологически вернуться на два с лишним столетия назад для
того, чтобы дать идеологии импульс обновления, но и уверен-
ность в том, что политический проект может быть придуман и
сконструирован на основании некой абстрактной философской
идеи, которую надо извлечь не из практики, а из глубин теории.
Глава 2. Революция и демократия

На протяжении второй половины ХХ века социалисты и ком-
мунисты вынуждены были постоянно публично объясняться и
оправдываться, доказывая, что не являются противниками демо-
кратии. Исторический опыт Советского Союза и других государств,
ориентировавшихся на него как на образец, явно свидетельство-
вал в пользу тезиса о том, что попытки построения социализма
неминуемо ведут к утрате свободы и появлению авторитарных
режимов, которые часто превращались в тоталитарные.
Правда, если посмотреть на конкретный исторический
опыт, то приверженность левых принципам демократии можно
доказать и многочисленными противоположными примерами,
вспомнив решающую роль, которую они играли в борьбе за сво-
боду и в формировании современных демократических режимов
(от Франции, Италии и Португалии до Южной Африки и Брази-
лии). Однако ни эти события, ни многочисленные теоретические
и публицистические тексты, написанные марксистами, крити-
ковавшими советский опыт, не изменили постановки вопроса.
Мало того, что для либеральных мыслителей и журналистов ле-
вые неизменно остаются под подозрением (что легко объяснить
буржуазным интересом этих авторов), но и сами левые посто-
31
янно готовы упрекать самих себя и постоянно каяться, тем самым

как бы подтверждая обоснованность обвинений. Так, по мнению
Акселя Хоннета, классическому социализму изначально была
присуща тенденция к недооценке институтов либеральной демо-
кратии, вернее, к отрицанию их самоценности даже в контексте
признания социалистами общих демократических принципов.
В такой ситуации лозунг «демократического социализма»
не меняет дела по существу, ибо просто констатирует призна-
ние левыми демократических принципов устройства существую-
щего государства. Иными словами, тут констатируется все та же
буржуазная «негативная свобода». А в результате собственная
позитивная программа, как считает Хоннет, мыслится левыми
исключительно в плане социально-экономических мер, не за-
трагивающих сферу политической свободы. При этом, однако,
сам Хоннет в политическом плане не предлагает ничего, кроме
опоры на все те же либеральные принципы, одновременно при-
зывая больше внимания уделять публичной сфере, исследова-
нием которой прославился Юрген Хабермас.
Но почему события 1917 года вообще рассматриваются
именно в контексте неких «изначальных» теоретических постро-
ений, а не в контексте политической практики того времени? По-
чему крушение демократии в России при большевиках (но не при
Ельцине и Путине) объясняют ссылками на те или иные высказы-
вания Маркса или Ленина, тогда как десяткам и сотням случаев,
когда демократические институты рухнули в ходе других, буржу-
азных, революций, никто не пытается искать объяснения в поли-
тической философии, например, Томаса Гоббса, Джона Локка или
Ж.-Ж. Руссо, предпочитая разбираться с конкретными условиями
и причинами в практической плоскости?
И все же, коль скоро вопрос об отношении социализма к
демократии поставлен в теоретической плоскости, придется пред-
принять вызов и сделать небольшой экскурс в историю вопроса.
Идеал Коммуны
Тезис о противостоянии социализма свободе и тем более —
демократии выдвинут был первоначально противниками левых
из числа либералов, но речь все равно не шла о политической
32
системе. Социалисты на рубеже XIX и ХХ веков совершенно одно-

значно связывали себя с демократической политикой и были ее
органичной частью. Новое общество мыслилось авторами «Ком-
мунистического манифеста» как «ассоциация, в которой свобод-
ное развитие каждого является условием свободного развития
всех»40. В свою очередь, буржуазная критика социализма была
направлена на защиту именно рыночной, предпринимательской
свободы, без которой, по мнению либералов, не сможет разви-
ваться экономика.
Как писал социальный философ Борис Капустин, не только
приверженность принципам плюралистической демократии была
изначально органической частью социалистической идеологии,
но и сами эти принципы сформировались в том виде, как мы их
сегодня знаем, в значительной мере благодаря успехам рабочего
движения, завоевавшего равное и всеобщее избирательное право.
«Демократия и освобождение низов оказались, таким образом,
настолько тесно переплетены, что они наложили неизгладимые
отпечатки друг на друга, причем не только на том нормативно-пра-
вовом уровне современных политических режимов, на котором
суверенитет народа конституционно признается единственным
источником власти, но и на самых, казалось бы, «технических» про-
цедурах, образующих сами «подмостки» демократии»41. Ведь даже
равенство граждан и партий в ходе выборов не только не является
самоочевидным следствием буржуазной свободы, но не стало
даже полноценным политическим фактом в странах, где рабочее
и левое движение не смогло сделаться значимой политической си-
лой, как, например, в США, где даже в начале XXI века существуют
законодательные ограничения, препятствующие формированию
третьей партии, и нет возможности выбрать президента простым
большинством голосов избирателей. Иными словами, развитие де-
мократии не только не является чем-то отдельным от истории соци-
алистического движения, но, напротив, органически с ней связано
настолько, что эта связь, говоря словами Капустина, отпечаталась
«на ее институциональной конструкции и на ее нормативном ба-
зисе неизгладимыми следами освободительной борьбы»42.
40
41
Капустин Б. Рассуждения о «конце революции». М.: Изд-во Института
Гайдара, 2019. С. 128.
42
33
Как бы угрожающе ни звучал (особенно для современного

уха) тезис Маркса и Энгельса о диктатуре пролетариата, у их со-
временников не было никаких оснований предполагать, будто
речь идет об установлении однопартийной системы, тотальной
цензуры или несменяемости власти. Вообще возможность воз-
никновения однопартийной системы, даже в качестве утопического
проекта, просто не приходила в голову никому из социалистов, вклю-
чая Ленина, вплоть до конца Гражданской войны в России. Напро-
тив, Маркс и Энгельс понимали диктатуру пролетариата прежде
всего как ряд институтов, способных защитить пролетариат
от контроля со стороны бюрократии и, наоборот, подчинить
аппарат государства его коллективной воле. Поэтому именно во-
прос о низовом контроле над властью и выборности чиновников
выдвигается у них на передний план.
Хотя высказывания Маркса о Парижской коммуне как об-
разце рабочего государства хорошо известны, стоит все же снова
вернуться к ним, чтобы понять, как он видел проблему власти.
В книге «Гражданская война во Франции», анализируя опыт
коммунаров, он настаивает именно на том, что структуры управ-
ления были в Париже подчинены низам общества. «Коммуна об-
разовалась из выбранных всеобщим избирательным правом по
различным округам Парижа городских гласных. Они были ответ-
ственны и в любое время сменяемы. Большинство их состояло,
само собой разумеется, из рабочих или признанных представи-
телей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парла-
ментарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и
законодательствующей, и исполняющей законы. Полиция, до сих
пор бывшая орудием центрального правительства, была немед-
ленно лишена всех своих политических функций и превращена
в ответственный орган Коммуны, сменяемый в любое время. То
же самое — чиновники всех остальных отраслей управления. На-
чиная с членов Коммуны, сверху донизу, общественная служба
должна была исполняться за заработную плату рабочего. Вся-
кие привилегии и выдачи денег на представительство высшим
государственным чинам исчезли вместе с этими чинами. Обще-
ственные должности перестали быть частной собственностью
ставленников центрального правительства»43.
43
34
Позднее Энгельс в предисловии к книге Маркса с одобре-

нием отмечает, что Парижская коммуна отвергла на практике идеи
бланкистов, предполагавшие «строжайшую диктаторскую центра-
лизацию власти в руках нового революционного правительства»44.
Парижская коммуна, которая стала образцом диктатуры проле-
тариата, опиралась на многопартийную демократию, уважавшую
не только свободу слова и собраний, но и основные правовые
нормы, доставшиеся ей от прежнего режима. И хотя основополож-
ники марксизма совершенно справедливо (опираясь на все тот же
французский опыт 1871 года) подчеркивали необходимость защи-
щать революцию от ее врагов, основной заслугой новой власти
они видели именно контроль масс над бюрократией.
«Первоначально общество путем простого разделения труда
создало себе особые органы для защиты своих общих интере-
сов, — писал Энгельс. — Но со временем эти органы, и главный из
них — государственная власть, служа своим особым интересам, из
слуг общества превратились в его повелителей. Это можно видеть,
например, не только в наследственной монархии, но и в демо-
кратической республике»45. Таким образом, главная и первейшая
задача диктатуры пролетариата в понимании Энгельса состояла
в том, чтобы трудящиеся получили возможность контролировать
бюрократический аппарат и диктовать ему свою волю.
«Коммуна должна была с самого начала признать, что ра-
бочий класс, придя к господству, не может дальше хозяйничать
со старой государственной машиной; что рабочий класс, дабы
не потерять снова своего только что завоеванного господства,
должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе употре-
блявшуюся против него машину угнетения, а с другой стороны,
должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и
чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяе-
мыми в любое время»46.
В дополнение к выборности должностных лиц Коммуна
установила им весьма умеренное жалованье и предоставила из-
бирателям право отзыва своих представителей. Оценивая всякое
государство как аппарат подавления, Энгельс подчеркивает, что
44
45
46
Там же.
35
победивший пролетариат, хоть и не сможет вообще отказаться от

принудительной власти, должен будет «немедленно отсечь худ-
шие стороны этого зла»47.
Показательно, что та же тема доминирует и у Ленина в
«Государстве и революции». Скрываясь от агентов Временного
правительства и обдумывая предстоящий захват власти, лидер
большевиков старательно штудирует соответствующие тексты
Маркса и Энгельса, находя явные параллели между Парижской
коммуной и русскими Советами 1905 и 1917 годов. В чернови-
ках «Государства и революции» Ленин неоднократно возвраща-
ется к мысли, что принцип, заявленный и отчасти реализованный
Коммуной, — это «Полная демократия вообще...»48, и тут же для
себя отмечает: «Русская революция подошла к этому же приему,
с одной стороны, слабее (более робко) подошла, чем Парижская
коммуна, а с другой стороны, показала шире “Советы рабочих
депутатов”, “железнодорожных депутатов”, “крестьянских депу-
татов”. Это Nota bene»49.
Однако было бы неверно думать, будто будущий лидер
советского государства уже находит в трудах своих предшествен-
ников готовые рецепты. Для него очень важно, что Маркс принци-
пиально отказывался описывать то, чего еще нет. «Маркс изучает
опыт Коммуны, он не сочиняет этой новой власти, а изучает, как
сами революции “открывают” (“наконец открывают”) ее, как
само рабочее движение подходит к этой задаче, как практика
начинает решать ее»50.
В ходе русской революции предстоит развить ту же прак-
тику, обобщив ее и сделав необходимые теоретические выводы.
Однако некоторые общие принципы уже кажутся Ленину совер-
шенно ясными:
«Итак, разбитую государственную машину Коммуна заме-
нила как будто бы “только” более полной демократией: уничто-
жение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех
должностных лиц. Но на самом деле это “только” означает гигант-
скую замену одних учреждений учреждениями принципиально
47
48
Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5-е. Т. 33. С. 226.
49
50
36
иного рода. Здесь наблюдается как раз один из случаев “превра-

щения количества в качество”: демократия, проведенная с такой
наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще
мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетар-
скую, из государства (= особая сила для подавления определенного
класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство»51.
Анализируя текст «Государства и революции», теоретик
немецкой Левой партии (Die Linke) Михаэль Бри замечает: «Ка-
кими политическими формами будут разрешаться возникающие
конфликты, как можно будет контролировать обособление аппа-
рата насилия этого государства, Ленин в своем сочинении особо
не тематизирует. Как кажется, он предполагает, что прямая де-
мократическая организация государства рабочих и будет гаран-
тией того, что представление интересов всех “членов общества”
не узурпируется частной группой и никакого нового господства
меньшинства не возникнет»52.
Английский марксист Роджер Саймон также отмечает: «Ле-
нин считает, что существует механическая связь между экономи-
кой и политикой — между изменением экономических структур
и изменением формы государства. Для капитализма соответству-
ющая форма государства — это парламентская демократия; для
социализма это система прямой демократии на основе советов»53.
Остается открытым вопрос о том, насколько в долгосрочной
перспективе может эффективно работать управленческая система,
избегающая развития профессиональной бюрократии. И именно
по этой линии марксистскую мысль критиковал Макс Вебер, на-
стаивая на том, что без знающих свое дело чиновников и специа-
листов социализм обойтись не сможет: «Выбор существует лишь
между “бюрократизацией” и “дилетантизацией” управления, и ве-
ликим преимуществом бюрократического управления является
профессиональное знание, абсолютная неизбежность которого
обусловлена современной техникой и экономикой снабжения то-
варами, все равно, будет ли оно организовано капиталистическим
или (что при необходимости решения одной и той же технической
51
52
Бри М. Открыть Ленина снова. М.: Логос / Rosa Luxemburg Stiftung,
2017. С. 53.
53
Simon R. Gramsci’s Political Thought. An Introduction. London: Lawrence
& Wishart, 1985, p. 17.
37
задачи неизмеримо повышает роль профессиональной бюрокра-

тии) социалистическим способом»54.
Последующий опыт антибуржуазных революций, начиная
с практики большевиков в 1917–1920 годах и заканчивая китай-
скими антибюрократическими экспериментами, показал, на-
сколько обоснованными были замечания Вебера. Тем не менее
сама по себе идея расширения выборности должностных лиц
сохраняет свою актуальность, а проблема защиты народа от его
государственных «представителей» со всей остротой стоит и в
наше время.
Другой важной стороной политического опыта Коммуны
было, по мнению Маркса, соединение в одном органе испол-
нительной и законодательной власти. В данном случае история
вновь скорректировала теорию. С одной стороны, не только про-
летарские органы власти (Коммуна во Франции в 1871, Советы в
России в 1905 и 1917 годах), но и вообще любая власть, возникав-
шая и формировавшаяся на гребне революции, обладала теми
же чертами. Английский парламент до установления диктатуры
Кромвеля тоже был не только законодательствующей, но и ра-
ботающей корпорацией, что подметил еще Томас Гоббс, оценив
его как коллективного суверена. То же самое можно сказать и
про французский Конвент в разгар революционной борьбы. Но с
другой стороны, по мере того как власть укреплялась и специали-
зировалась, ей приходилось выделять из своего состава специа-
лизированные исполнительные органы. Так что в данном случае
прагматизм Вебера тоже торжествует над гуманистическим па-
фосом Маркса.
Мы не можем заранее предсказывать, какие формы может
принять общественное самоуправление в будущем обществе, где
информационные технологии создают новые возможности для
развития прямой демократии. Но применительно к современной
истории очевидно, что слияние исполнительной и законодатель-
ной власти, характерное для органов, формируемых в моменты
революционных переворотов, не удавалось поддерживать в те-
чение длительного времени. Тут придется согласиться с Карлом
Каутским, написавшим в 1930 году: «Уничтожение разделения
функций между законодательной и исполнительной властью не
54
Вебер М. Хозяйство и общество. Т. 1. С. 262.
38
представляется мне целесообразным, так как каждая из них пред-

полагает особые качества и особые условия деятельности»55.
Не исключено, что новые возможности, открывающиеся
в XXI веке перед человечеством благодаря развитию информа-
ционных и коммуникационных технологий, позволят реактуа-
лизировать идею прямого участия масс в управлении, которую
отстаивал Маркс. Но так или иначе, совершенно очевидно, что
если и можно в чем-то обвинить автора «Гражданской войны во
Франции», то именно в завышенной оценке возможностей демо-
кратии. Проблема социалистического государства, как она пред-
ставлена была в марксизме начала ХХ столетия, состояла отнюдь
не в отсутствии демократической программы, а, наоборот, в ее
преждевременном радикализме.
Ни одно государство, возникшее в ходе революций ХХ века,
не повторило опыт Парижской коммуны. Однако это меньше
всего может быть основанием для того, чтобы упрекать Маркса
в утопизме, ведь он лишь описал и систематизировал основные
новаторские элементы политического устройства, которые во-
плотила революционная попытка 1871 года. Автор «Капитала» и
«Гражданской войны во Франции» нигде не говорил, что любое
социалистическое государство обязательно будет воспроизводить
эти черты, и тем более, что оно должно повторять их. Более того,
рассуждения Маркса и Энгельса о перспективах парламентаризма
и демократической республики говорят о совершенно ином под-
ходе: новое общество, создаваемое трудящимися, опирается на те
формы и варианты демократии, которые находит в наличии или
которые стихийно конструируются в ходе революции. Коммуна
выросла из низового муниципального самоуправления, а потому
стала такой, какой мы ее знаем из истории. Ее не конструировали
по марксистскому или какому-либо иному учебнику.
Скорее, мысль о закономерном и необходимом воспроиз-
ведении опыта Коммуны в других странах можно обнаружить у
Ленина в «Государстве и революции», но возникла она у лидера
большевиков тоже не из доктринерского стремления повторить
уже готовую модель, а из-за того, что он совершенно точно под-
метил сходство политических форм, возникших в ходе русских
55
Каутский К. Диктатура пролетариата. От демократии к государствен-
ному рабству. Большевизм в тупике. М.: Антидор, 2002. С. 133.
39
революций 1905 и 1917 годов, с аналогичным опытом францу-

зов. Дальнейший опыт продемонстрировал, что структуры власти,
стихийно возникавшие в ходе низовой народной самоорганиза-
ции, в процессе политической борьбы неминуемо претерпевали
серьезные изменения, а зачастую и вовсе замещались более
традиционными государственными институтами. Это по факту об-
наружил и сам Ленин, прекрасно сознававший, что созданный под
его руководством режим отнюдь не походил на то, что им же было
предложено в «Государстве и революции». Но это тем более дока-
зывает, что причины произошедшего надо искать не в ошибках те-
ории, а в условиях исторической практики. Условиях, оказавшихся
в высшей степени неблагоприятными для реализации не только
проекта социалистической демократии, но и в принципе для лю-
бого демократического или гуманистического проекта.
Как быть с парламентаризмом?

В «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс сумми-
ровали свою политическую программу словами «первым шагом
в рабочей революции является превращение пролетариата в го-
сподствующий класс, завоевание демократии»56. Конечно, можно
как угодно широко трактовать понятие демократии или свободы,
что неоднократно и делалось на протяжении последних полутора
столетий. И вне всякого сомнения, ограниченность буржуазного
парламентаризма, который можно было наблюдать в Британии
времен королевы Виктории, была слишком очевидной, чтобы у
кого-либо из тогдашних социалистов были какие-либо причины
идеализировать эту практику. Авторы «Манифеста» прекрасно
понимали: для того чтобы интересы большинства народа были
представлены в политической системе, совершенно недоста-
точно формальной процедуры выборов, даже при условии, что
голоса считают по-честному. Тем не менее попытка представить
Маркса в роли принципиального противника парламентской де-
мократии не имеет под собой никаких оснований. Тут тексты го-
ворят сами за себя.
Выступая в Гааге на конгрессе «Интернационала», Маркс
говорил, что в Англии, Америке и, быть может, в Голландии
56
40
«рабочие могут добиться своей цели мирными средствами»57. А в

предисловии к английскому изданию первого тома «Капитала»
Энгельс указывал, что, по мнению Маркса, в Британии «социаль-
ная революция может быть осуществлена всецело мирными и
легальными средствами», другое дело, что даже там правящие
классы вряд ли подчинятся мирной и легальной революции без
«бунта в защиту рабства»58. Данную мысль Энгельс неоднократно
повторял на разные лады, подчеркивая, что насилие придется
применять не для отмены демократических институтов, а для их
защиты от тех, кто не смирится с реализованной через эти инсти-
туты волей большинства.
Разбирая проект программы немецкой социал-демокра-
тии, Энгельс писал: «Можно себе представить, что старое обще-
ство могло бы мирно врасти в новое в таких странах, где народное
представительство сосредоточивает в своих руках всю власть,
где конституционным путем можно сделать все что угодно, если
только имеешь за собой большинство народа: в демократических
республиках, как Франция и Америка, в таких монархиях, как Ан-
глия, где предстоящее отречение династии за денежное возна-
граждение ежедневно обсуждается в печати и где эта династия
бессильна против воли народа»59. Совершенно иначе дело обстоит
в Германии, где парламент слаб, а правительство всесильно. Но это
тем более означает, что необходимо бороться одновременно и за
демократические права, и за социальные преобразования.
С точки зрения Энгельса, трудящиеся и их политические
представители жизненно заинтересованы в политической сво-
боде. «Если что не подлежит никакому сомнению, так это то, что
наша партия и рабочий класс могут прийти к господству только
при такой политической форме, как демократическая респу-
блика. Эта последняя является даже специфической формой для
диктатуры пролетариата, как показала уже Великая французская
революция»60.
И в начале ХХ века взгляды Энгельса не только никем из
вождей социал-демократии (включая и В. И. Ленина) не оспа-
57
58
Там же. Т. 23. С. 34.
59
Там же. Т. 22. С. 236–237.
60
41
ривались, но и воспринимались как очевидная часть политиче-

ской повестки левых, не нуждающаяся в особых уточнениях и
разъяснениях. Более того, Ленин неоднократно обвинял своих
товарищей в недооценке работы по защите политических прав:
«Напротив, как невозможен победоносный социализм, не осу-
ществляющий полной демократии, так не может подготовиться к
победе над буржуазией пролетариат, не ведущий всесторонней,
последовательной и революционной борьбы за демократию»61.
Карл Каутский, считавшийся главным хранителем марксистской
ортодоксии, говорил то же самое: «Для нас социализм без де-
мократии немыслим. Под современным социализмом мы пони-
маем не только общественную организацию производства, но
также демократическую организацию общества. Поэтому соци-
ализм для нас нераздельно связан с демократией. Нет социа-
лизма без демократии»62.
Как видим, до русской революции 1917 года или, по край-
ней мере, до начала Первой мировой войны между Лениным и
Каутским не было никаких разногласий по вопросу о значении
политической свободы. Острая полемика между ними началась
гораздо позже, когда надо было оценивать и объяснять практи-
ческие меры, предпринятые большевистским правительством
уже в условиях Гражданской войны.
Правда, у Ленина мы можем во множестве найти весьма
резкие нападки на парламентаризм. Но эти высказывания отно-
сятся либо к периоду Первой мировой войны, либо ко времени,
когда большевики уже находились у власти и им приходилось ве-
сти полемику с правыми социал-демократами. В первом случае
достаточно взглянуть на контекст реальной европейской политики
1914–1918 годов, чтобы понять, насколько выпады Ленина явля-
ются обоснованными. А во втором случае совершенно очевидно,
что лидер советского государства вынужден оправдывать уже сло-
жившуюся политическую практику, которая, увы, давала слишком
много поводов для обвинений в недостатке демократизма.
Тем не менее уже летом 1917 года Ленин приходит к категори-
ческому выводу, существенно отличающемуся от мнения Энгельса:
«Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без
61
Ленин В. И. Т. 27. С. 253.
62
Каутский К. Диктатура пролетариата. С. 38.
42
насильственной революции»63. Лидер большевиков категори-

чески смещает акценты, подчеркивая необходимость насилия
для защиты интересов трудящегося большинства от побежден-
ных, но жаждущих реванша эксплуататоров. Несмотря на посто-
янные ссылки на Энгельса, у Ленина обнаруживается скрытая
полемика с ним. Цитируя пассажи о том, что диктатура проле-
тариата проявляется именно в расширении демократии, автор
«Государства и революции» заявляет: «А диктатура пролетари-
ата, т. е. организация авангарда угнетенных в господствующий
класс для подавления угнетателей, не может дать просто только
расширения, демократии. Вместе с громадным расширением
демократизма, впервые становящегося демократизмом для
бедных, демократизмом для народа, а не демократизмом для
богатеньких, диктатура пролетариата дает ряд изъятий из сво-
боды по отношению к угнетателям, эксплуататорам, капитали-
стам. Их мы должны подавить, чтобы освободить человечество
от наемного рабства, их сопротивление надо сломить силой, —
ясно, что там, где есть подавление, есть насилие, нет свободы,
нет демократии»64.
Вполне логично, что, изучая задним числом тексты Ленина
и находя в них четко сформулированные тезисы о необходимости
жесткого подавления врагов революции, можно, как это делает,
в частности, Михаэль Бри, прийти к выводу, что именно из этих
теоретических построений вырастает авторитарная практика
большевизма в 1918–1922 годах. Однако в действительности все
обстоит гораздо сложнее. И дело не только в том, что рассуж-
дения о необходимости жестко подавлять врагов соседствуют у
Ленина с такими же призывами расширять демократию, но и в
том, что представление автора «Государства и революции» о том,
как будет устроено государство, резко контрастируют с тем, что
в действительности у него получилось.
Анализируя взгляды Ленина на демократию, сформулиро-
ванные в годы Гражданской войны, Роджер Саймон отмечает:
«Его подход в тот период отличался от прежнего подхода Маркса
и Энгельса, а также от его собственных взглядов, которые он
высказывал на более ранних этапах развития движения в Рос-
63
Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 33. С. 22.
64
Там же. С. 88–89.
43
сии»65. Таким образом, взгляды Ленина эволюционировали под

влиянием практики и продолжали эволюционировать вплоть до
конца его жизни. Но именно догматическое повторение ленин-
ских тезисов 1917–1918 годов стало фундаментом коммунисти-
ческой ортодоксии после его смерти.
После взятия власти на фоне нарастающего классового и
политического конфликта большевики существенно ужесточили
свою позицию по сравнению с тем, что сами же заявляли еще за
несколько месяцев до того. Именно тогда разворачивается знаме-
нитая полемика между Каутским и Лениным. Первым выступил
идеолог немецкой социал-демократии, написав книгу «Диктатура
пролетариата», где подверг критике большевистский опыт как не
соответствующий положениям марксистской теории. «Демокра-
тия и социализм, — писал Каутский, — различаются не тем, что
первая — средство, а второй — цель; оба они средство для одной и
той же цели. Различие между ними в другом. Социализм как сред-
ство освобождения пролетариата без демократии немыслим»66.
Даже прогрессивность тех или иных социальных и экономических
мер не может оцениваться вне этого контекста. Проведенная в не-
демократических условиях национализация не послужит освобо-
ждению трудящихся, а станет основанием для нового деспотизма.
Книгу Каутского, как заметил испанский марксист Фер-
нандо Клаудин, отличал откровенно высокомерный и поучаю-
щий тон (rather paternalistic and superior tone)67, который не мог
не взбесить Ленина, ответившего в крайне резкой (даже для
него, не стеснявшегося в выражениях) форме. Ленин высказал
свою позицию, написав работу с выразительным названием
«Пролетарская революция и ренегат Каутский». Он обвинил сво-
его бывшего старшего товарища в предательстве интересов ра-
бочего класса, а главное — в том, что, по сути дела, его позиция
оказалась оправданием контрреволюции.
Показательно, что спор ведется, по сути, в разных, мало
соприкасающихся между собой плоскостях. Если Каутский вы-
ступает в качестве хранителя общих теоретических принципов,
65
Simon R. Op. cit. Р. 17.
66
67
Claudin F. Democracy and dictatorship in Lenin auf Kautsky // New Left
Review. November/December 1977. № 106.
44
с высоты которых он судит большевистскую революцию, то Ле-

нину приходится иметь дело с реальной политикой, которая дик-
тует свои законы. Лидер большевиков настаивал, что действия его
правительства, может быть, и сомнительны с точки зрения обще-
политических принципов, но оправданы «с точки зрения нашей
борьбы и ответственности, которую мы несем»68. И это в усло-
виях гражданской войны было не демагогическим оправданием,
а трагической констатацией. Однако острота полемики Ленина и
Каутского не сводится ни к их личному конфликту, ни к обстоятель-
ствам, при которых развернулась дискуссия — большевикам, воз-
главлявшим реальную, практически совершаемую революцию и
столкнувшимся с ужасами гражданской войны, нужна была от ев-
ропейского рабочего движения поддержка, а не поучения. И если
Каутский исходил из общей теории, упрекая политическую реаль-
ность в несоответствии ей, то Ленин вынужден был корректиро-
вать свои собственные теоретические положения в соответствии
с практической ситуацией, одновременно декларируя свою непо-
колебимую верность общим принципам марксизма.
Оппортунизм против прагматизма?

Осуждая большевиков, Каутский обращался не только
к трудам Маркса и Энгельса, но напоминал и собственные вы-
сказывания Ленина относительно опыта Парижской коммуны,
находившиеся в явном противоречии с последующей практи-
кой советского правительства. Разве не сам лидер большевиков
писал в своей программной книге: «Подавлять буржуазию и ее
сопротивление все еще необходимо. Для Коммуны это было
особенно необходимо, и одна из причин ее поражения состоит
в том, что она недостаточно решительно это делала. Но подавля-
ющим органом является здесь уже большинство населения, а не
меньшинство, как бывало всегда и при рабстве, и при крепостни-
честве, и при наемном рабстве. А раз большинство народа само
подавляет своих угнетателей, то “особой силы” для подавления
уже не нужно! В этом смысле государство начинает отмирать.
Вместо особых учреждений привилегированного меньшинства
(привилегированное чиновничество, начальство постоянной ар-
68
45
мии), само большинство может непосредственно выполнять это,

а чем более всенародным становится самое выполнение функ-
ций государственной власти, тем меньше становится надобности
в этой власти»69.
Эти слова явно контрастируют с тем, что происходило в
России 1918–1920 годов. Взяв власть, Ленин и его товарищи дей-
ствовали совершенно не так, как он сам прогнозировал. Репрес-
сивные и управленческие механизмы государства оставались
вполне традиционными, просто они либо заполнялись новыми
людьми (в идеале — сознательными рабочими и идейными рево-
люционерами-марксистами, хотя на практике все обстояло куда
как сложнее), либо «пересобирались» заново, меняя название
и структуру, но сохраняя свои прежние функции. В поздних ра-
ботах Ленин уже откровенно признает, что революция не только
не устранила бюрократию, к чему он призывал летом 1917 года,
но, наоборот, расплодила ее в невероятных масштабах. Однако
готового рецепта для решения этой проблемы у него нет. И не
только потому, что у него уже оставалось мало времени — он был
тяжело болен и жизнь подходила к концу, но и потому, что про-
блема имела в значительной мере объективный характер.
Неудивительно, что Каутский, который, кстати, сам отнюдь
не считал необходимым воспроизводить французский опыт
1871 года, не упускает случая поймать своего оппонента на слове:
«Коммуна и Маркс требовали уничтожения постоянной
армии и замены ее милицией. Советское правительство начало,
правда, с уничтожения старой армии. Но создало на ее место
Красную армию, в настоящее время чуть ли не самую многочис-
ленную армию в Европе.
Коммуна и Маркс требовали уничтожения государственной
полиции. А советская республика уничтожила старую полицию
только для того, чтобы создать полицейский аппарат «Чрезвы-
чайки», т. е. политическую полицию, гораздо более всеобъем-
лющую, неограниченную и жестокую, чем та, которую имели
французский бонапартизм и русские цари.
Коммуна и Маркс требовали замены государственной бю-
рократии чиновниками, избранными народом на основе все-
общего избирательного права. Советская республика устранила
69
Ленин В. И. Указ. соч. Т. 33. С. 42–43.
46
царскую бюрократию, но на место ее поставила новую, в такой

же мере централизованную, но с еще большими полномочиями.
И так как эта бюрократия должна была регулировать всю хозяй-
ственную жизнь, то в ее распоряжение была отдана не только
свобода, но и все источники существования населения. Нигде об-
щество в такой мере не подчинено государству, как в России»70.
Парадокс в том, что сам Каутский, как уже говорилось,
отнюдь не являлся сторонником прямой демократии и замены
бюрократического аппарата рабочим самоуправлением, уповая
на институты, которые достанутся социалистическому прави-
тельству в наследство от буржуазного парламентаризма. Но в
системе аргументации Каутского это не имеет особого значения,
поскольку важно в данном случае не то, как складывается обще-
ственное развитие на самом деле, а то, насколько слова Ленина
соответствуют теоретическим постулатам марксизма. «Больше-
вики могут возразить, что конституция Коммуны, которую Маркс
так высоко ставил, неприменима в современном большом госу-
дарстве. Об этом можно быть разного мнения. Но грубой фаль-
сификацией является то, что, осуществляя свою диктатуру, они
ссылаются на Маркса и на Парижскую коммуну. Последние пред-
лагали путь как раз противоположный тому, по которому пошли
большевики»71.
Однако насколько политически обоснованными были
представления самого Каутского? События последующих двух
десятилетий в Германии показали, что надежды на жизнеспо-
собность и самодостаточность демократии в условиях кризиса
капитализма оказались не менее утопическими, чем планы ра-
дикальных левых, мечтавших одним рывком пробиться в светлое
будущее. Каутский был уверен, что «повсюду, где демократия
укрепилась, социальная революция пролетариата примет совер-
шенно другие формы, нежели формы буржуазных революций,
что пролетарская революция в противоположность буржуазной
будет проведена «мирными» средствами экономического, зако-
нодательного и морального характера, а не средствами физиче-
ского насилия»72.
70
71
72
47
Общественная борьба видится им как механистический и

линейный процесс, который, по сути, сводит всю политическую
деятельность социалистов к ожиданию момента, когда само со-
бой сложится нужное большинство: «Чем сильнее развитие ка-
питализма в государстве, чем демократичнее оно, тем ближе оно
к социализму. Чем более развито его капиталистическое произ-
водство, тем выше его производительные силы, тем больше его
богатство, тем общественнее его труд, тем многочисленнее его
пролетариат. Чем демократичнее государство, тем лучше органи-
зован и обучен его пролетариат»73.
Критикуя Ленина, Михаэль Бри подчеркивает, что в его
концепции «нет места для либерального наследия, которое сле-
довало сохранить при социализме»74. Это совершенно верно. Но
зато призывы к сохранению и защите либеральной демократии
занимают центральное место в рассуждениях Каутского. К сожа-
лению, практический опыт 1920–1930-х годов самым трагическим
образом показал, что если левые в условиях кризиса капитали-
стического порядка ограничиваются защитой либеральных ин-
ститутов и буржуазной свободы, то в итоге они не добьются не
только социальных преобразований, но и сохранения той самой
буржуазной свободы, которая рухнет под тяжестью обострив-
шихся общественных противоречий.
Каутский призывал социал-демократов в Веймарской Гер-
мании «оберегать республику, то есть существующее государ-
ство, а не опрокидывать его»75. История очень быстро показала,
насколько слабой и бесперспективной оказалась подобная так-
тика. В условиях, когда либеральная демократия неспособна
была поддерживать равновесие между надвигающейся в усло-
виях кризиса революционной волной и поднимающимся фа-
шизмом, попытки социал-демократов сохранять существующий
порядок не только были обречены, но и объективно работали
на силы реакции, ибо ослабляли революционный лагерь. Это от-
нюдь не значит, будто сектантская тактика, которую отстаивали —
при полной поддержке Москвы — немецкие коммунисты, была
верна. Строго говоря, и социал-демократы, и коммунисты внесли
73
74
Бри М. Открыть Ленина снова. С. 72.
75
48
свою лепту в крах Веймарской республики, не сумев объеди-

ниться, чтобы остановить Гитлера. Но точно так же история Гер-
мании 1930–1933 годов показывает, что в эпоху революционного
кризиса недостаточно и бесперспективно просто пытаться со-
хранять демократические институты, не пытаясь одновременно
принимать меры по радикальному преобразованию общества.
И если это преобразование не будет в интересах социального
прогресса осуществлено «слева», оно будет навязано обществу
силами реакции «справа», и в такой форме, что катастрофиче-
ские последствия подобного сценария выхода из кризиса при-
дется расхлебывать на протяжении поколений. Именно исходя
из этого Роза Люксембург — в отличие от Каутского — поддер-
жала большевиков в 1917 году, хотя не хуже (а пожалуй, и лучше)
него понимала, чем обернутся антидемократические меры рус-
ских революционеров.
Уже после Второй мировой войны дискуссия о парла-
ментском пути к социализму возобновилась в коммунистиче-
ских партиях. Если для социал-демократов середины ХХ века
демократический социализм мыслился как сочетание парла-
ментской политической системы со смешанной экономикой и
частичной национализацией промышленности, то коммуни-
стам приходилось уже оглядываться на советский опыт одно-
партийной системы и полного огосударствления производства.
Однако даже в лояльных Сталину коммунистических партиях
возникало понимание того, что механически копировать СССР
не только невозможно, но и нежелательно. Отчасти на первых
порах это осознавал и сам Сталин.
Идеологической опорой для переосмысления политической
стратегии, естественно, становились цитаты классиков, в первую
очередь рассуждения Маркса и парламентаризме в Британии.
Как отмечает Вольфганг Леонгард, до 1946 года эти высказывания
основоположника марксизма были известны, но ни в СССР, ни в
компартии Германии «не находились в центре идеологического
или политического обсуждения»76. Ситуация изменилась в фев-
рале 1946 года, когда один из лидеров немецкой компартии Антон
Аккерман опубликовал текст «Существует ли особый немецкий
76
Леонгард В. Революция отвергает своих детей. Карлсруэ: Кондор-Фер-
лаг, 1960. С. 437.
49
путь к социализму?»77. Ссылаясь на слова Маркса о возможности

парламентского пути к социализму в Британии, Америке и Голлан-
дии, он доказывал возможность такого же перехода в Германии,
настаивая на том, что в странах с более высоким уровнем развития
производительных сил социалистические преобразования при-
мут иную форму, нежели в России, которая была в 1917 году от-
сталой страной. Поскольку в это время немецкие коммунисты на
востоке Германии, в советской зоне оккупации, работали в тесном
контакте со сталинским руководством в Москве, нет оснований
сомневаться в том, что данное выступление было согласовано.
Леонгард в своих воспоминаниях указывает, что переводил на
немецкий присланную из СССР статью с поддержкой «тезиса Ак-
кермана», хотя задается вопросом: «Было ли согласие Сталина и
тогдашнего советского руководства на самостоятельный путь к со-
циализму искренним?»78.
На первых порах «тезис Аккермана» был принят как офици-
альная стратегическая линия Социалистической единой партии
Германии (СЕПГ), образовавшейся за счет слияния коммунистов
и социал-демократов (прошедшего, правда, в значительной
мере принудительно, под влиянием советских оккупационных
властей). Позднее, в ходе холодной войны и после превращения
СЕПГ в государственную партию Германской Демократической Ре-
спублики, «тезис Аккермана» был отвергнут, а сам его автор ока-
зался отодвинут от руководящих позиций в партии и вынужден
был отречься от своих взглядов. Дискуссия возобновилась лишь
в 1960-е годы в связи с возникновением «еврокоммунизма»,
первым публичным документом которого стал «Ялтинский ме-
морандум» (или «Памятная записка Пальмиро Тольятти»), опу-
бликованный в Италии и в СССР уже после скоропостижной
смерти лидера итальянской компартии. В нем Тольятти в основ-
ном касался дискуссии между КПСС и китайскими маоистами, но
также затронул и вопрос о демократии. «Мы должны, — писал То-
льятти, — стать поборниками свободы интеллектуальной жизни,
свободы художественного творчества и научного прогресса»79.
77
Ackermann A. Der deutsche Weg zum Sozialismus. Berlin: Neue Das Berlin
GmbH, 2005.
78
Леонгард В. Указ. соч. С. 461.
79
Правда. 10.09.1964.
50
По его мнению, коммунисты должны серьезно переосмыслить

не только свою стратегию и тактику, но и само значение демо-
кратии. «Например, более глубокое изучение темы возможно-
сти мирного перехода к социализму ведет к уточнению того, что
именно мы понимаем под демократией в буржуазном государ-
стве, как могут быть раздвинуты пределы свободы и демократи-
ческих институтов и каковы самые эффективные формы участия
рабочих и трудящихся масс в экономической и политической
жизни. Таким образом, встает вопрос о возможности завоевания
трудящимися позиций власти в рамках государства, которое еще
не изменило свою природу буржуазного государства, а отсюда и
вопрос о возможности борьбы за постепенное преобразование
этой природы изнутри»80. А в Советском Союзе стоит «проблема
преодоления режима ограничения и подавления демократиче-
ских и личных свобод, который был введен Сталиным»81.
Таким образом, еврокоммунисты в целом вернулись на
позиции, которые еще в начале ХХ века сформулировали кри-
тики Ленина — Карл Каутский и Роза Люксембург. Но запоздалая
констатация значимости демократических институтов все же не
давала ответа на вопрос о революционной стратегии, если речь
идет не об общих принципах, а о конкретных способах полити-
ческого действия. Много лет спустя, подводя на страницах New
Left Review итог дискуссии Ленина и Каутского, Фернандо Кла-
удин констатировал, что их полемика выявила слабые стороны
обеих точек зрения82. Каутский убедительно показал, насколько
позиции, отстаиваемые Лениным, противоречат базовым прин-
ципам социалистической демократии, а Ленин, в свою очередь,
убедительно разоблачил оппортунизм Каутского, неспособного
предложить хоть сколько-нибудь внятную тактику борьбы за
власть — кроме ожидания счастливого момента, когда она сама
упадет в руки социалистов, причем в условиях, максимально бла-
гоприятных для создания нового общества.
Однако, констатируя значимость демократических инсти-
тутов в том виде, как их сформировала буржуазная цивилиза-
ция, мы обязаны поставить и другой вопрос: означает ли наша
80
Правда. 10.09.1964.
81
Там же.
82
Claudin F. Op. cit.
51
приверженность принципам современной плюралистической

демократии уверенность, что ее институты в неизменном виде
будут воспроизводиться и в будущем социалистическом об-
ществе? Западные коммунисты после Второй мировой войны
пришли к выводу о становлении на Западе «передовой демо-
кратии», которая, не отменяя капиталистических отношений, все
же не может быть сведена к господству буржуазии, а следова-
тельно, появляется возможность для парламентаризма «не быть
замененным системой советского типа, а трансформироваться в
социалистическое парламентское государство»83. Принципиаль-
ное значение в данном случае имело стремление избежать по-
вторения авторитарно-бюрократического опыта большевистской
революции, а также иллюзий относительно безграничных воз-
можностей прямой демократии, способной стать альтернативой
парламентаризму. Но, в свою очередь, неудачи западных левых
в конце ХХ и начале XXI века показывают, что возврат к несколько
подновленной версии взглядов Карла Каутского был отнюдь не
лучшим решением.
Грамши в 1919 году совершенно верно заметил, что опыт
либерализма «может быть превзойден только после того, как
исчерпает себя»84. Отсюда, однако, не следует, будто человече-
ство обречено навечно воспроизводить демократические инсти-
туты только и исключительно в тех формах, которые сложились в
рамках западного капитализма XIX–ХХ веков. Формирование де-
мократии происходило в условиях капитализма и, несомненно,
несет в себе черты того социального порядка, в рамках которого
все это произошло. Можно с уверенностью утверждать, что де-
мократия, зародившаяся в своих ранних и примитивных формах
еще до буржуазного общества, переживет его. Но почему мы
должны сделать отсюда вывод, будто она должна прекратить
свое развитие и сохраниться именно в тех окостенелых формах,
которые сложились к середине ХХ века?
В начале 1980-х годов британский марксист Ральф Ми-
либэнд, критикуя социал-демократию и еврокоммунистов, заме-
чал, что их приверженность гражданским свободам не отменяет
проблемы власти и конфликтов из-за борьбы за нее. Если мы
83
Simon R. Op. cit. Р. 17.
84
52
хотим долгосрочного успеха для социально-экономических пре-

образований, демократизация должна затронуть государствен-
ные институты. «Необходимо, чтобы реальная власть оказалась
у органов народного представительства во всех сферах жизни, от
рабочих мест до местного самоуправления, и также необходимо,
чтобы происходила демократизация политической системы и
усиливался демократический контроль над этой системой во
всех ее проявлениях»85.
История учит нас, что левые обязаны быть последователь-
ными и принципиальными демократами, ибо, сойдя с этого пути,
они неминуемо рано или поздно утратят и социалистическую
перспективу. Но если они ограничивают свои представления о
демократии и свободе горизонтом либеральных политических
институтов, то мы рискуем утратить как свои социальные права,
так и политические свободы.
Глава 3. Революция как практика

Уже в 1918 году заявления и тем более действия больше-
виков вызвали серьезные протесты в социалистическом движе-
нии, причем не только со стороны правых социал-демократов,
таких как Карл Каутский, но и со стороны представителей его
левого крыла. Разгон Учредительного собрания воспринимался
как грубое нарушение принятых самими же большевиками обя-
зательств. Молодой Дьёрдь Лукач видел в большевизме «нераз-
решимую моральную проблему», поскольку его средства мало
отличаются «от средств старого миропорядка, по праву ненави-
димых и презираемых»86. Поэтому нужно в любом случае при-
держиваться принципов демократии, даже если это потребует
«чрезвычайного самоотречения и самоотвержения от тех, кто
к ней стремится честно и сознательно»87.
Такой же, в сущности, позиции придерживалась и Роза
Люксембург, поддержавшая в целом политику Ленина, но резко
критиковавшая большевиков за диктаторские действия и отказ от
85
Miliband R. Class Power and State Power. London: Verso, 1983. Р. 76.
86
Лукач Г. Ленин и классовая борьба. М.: Алгоритм, 2008. С. 55, 54.
87
Там же. С. 55
53
демократических принципов, лежащих в основе социализма. От-

сюда ее знаменитая формула: «Свобода лишь для сторонников
правительства, лишь для членов одной партии — сколь бы мно-
гочисленными они ни были — это не свобода. Свобода всегда
есть свобода для инакомыслящих. Не из-за фанатизма “справед-
ливости”, а потому, что от этой сути зависит все оживляющее, ис-
целяющее и очищающее действие политической свободы; оно
прекращается, если “свобода” становится привилегией»88.
Однако трагизм ситуации состоял в том, что политическая
реальность не оставляла участникам событий «хороших» и демо-
кратических вариантов выхода из ситуации. Эту мысль четко сфор-
мулировала сама Роза Люксембург: «Просто не существует — как
бы парадоксально это ни звучало — какой-то правильной тактики,
которой мог бы воспользоваться русский пролетариат»89. Хотя об-
стоятельства русской революции были неблагоприятны для успеха
социализма, отказ от радикальных преобразований для пролета-
риата, уже получившего власть, оказался бы актом «предательства
по отношению к самому себе»90. А самое главное — не очевидно,
что твердое и неукоснительное следование требованиям демо-
кратии, в свою очередь, гарантировало бы торжество свободы,
а не победу авторитарной реакции, о чем сама же Роза Люксем-
бург прямо предупреждает (и о чем свидетельствует история мно-
гих других революций ХХ века).
Наследие якобинцев
Социолог Федор Степун, позднее высланный из России,
вспоминая свои встречи с Лениным, заметил, что «его главный
талант — невероятный дар упрощения»91. Но именно этот «дар
упрощения», которым отличался лидер большевиков, позволил
ему выработать оптимальную революционную тактику в чрез-
вычайных условиях 1917 года, когда, не решив вопрос власти,
88
Роза Люксембург: актуальные аспекты политической и научной дея-
тельности. М.: Памятники исторической мысли, 2004. С. 223.
89
Цит. по: Бри М. Открыть Розу Люксембург снова. М.: Логос / Rosa
Luxemburg Stiftung, 2020. C. 145.
90
Роза Люксембург: актуальные аспекты политической и научной дея-
тельности. С. 227.
91
Степун Ф. А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000. С. 233.
54
невозможно было остановить сползание общества к хаосу. По-

нимание трагической невозможности «хорошего» решения объ-
единяет большую часть добросовестных критиков большевизма.
Николай Бердяев, не поддерживавший коммунистов и выслан-
ный ими из России в качестве одного из пассажиров знамени-
того «философского парохода», признавал, что демократических
вариантов для решения проблем России в 1917–1920 годах про-
сто не имелось: «Только диктатура могла остановить процесс
окончательного разложения и торжества хаоса и анархии. Нужно
было взбунтовавшимся массам дать лозунги, во имя которых эти
массы согласились бы организоваться и дисциплинироваться,
нужны были заражающие символы. В этот момент большевизм,
давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой,
которая, с одной стороны, могла докончить разложение старого
и, с другой стороны, организовать новое. Только большевизм
оказался способным овладеть положением, только он соответ-
ствовал массовым инстинктам и реальным соотношениям. И он
демагогически воспользовался всем»92.
Разумеется, осознание трагизма русской политической
ситуации 1917–1920 годов вело разных людей к разным выво-
дам. Но если христианский социалист и мыслитель Бердяев мог
позволить себе одновременно осудить большевиков с мораль-
ной точки зрения и понять их правоту с точки зрения практиче-
ской политики, то сами участники социалистического движения
должны были сделать выбор. Именно поэтому и Дьёрдь Лукач,
и Роза Люксембург, несмотря на все свои сомнения и обоснован-
ную критику, все же сделали выбор в пользу Ленина93.
В противоположность им Каутский, критикуя диктаторские
меры большевиков, принципиально не задается вопросом о том,
92
Бердяев Н. Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, 2018. С. 116.
93
Интересно, что выбор в пользу большевизма, сделанный Лукачем,
был очень резким и неожиданным как для его окружения, так и для венгер-
ских коммунистов. А. С. Стыкалин в биографии мыслителя свидетельствует, что
«обращение Лукача в новую веру произошло буквально в промежутке между
двумя воскресеньями». Но он «доказал всей своей последующей политиче-
ской, философской, научной деятельностью, что сближение с коммунистиче-
ским движением, неожиданное для прежних его единомышленников, не было
для него случайным, кратковременным увлечением» (Стыкалин А. С. Дьёрдь
Лукач — мыслитель и политик. М.: ЛЕНАНД, 2021. С. 48).
55
как иначе можно было действовать в сложившейся ситуации,

в конкретных российских условиях 1918 года. Сдать власть силам
контрреволюции? Сложить оружие? Легко догадаться, что подоб-
ная альтернатива была неприемлемой не только для большеви-
ков, но и для значительной части русского общества, выступавшего
за радикальный разрыв с монархическим прошлым.
Будучи хранителем марксистской ортодоксии, Каутский ис-
кренне считал: для победы в споре достаточно показать, что его
оппоненты отклонились от того или иного положения теории
Маркса, приверженность к которой декларировали. И он был
прав, уличая Ленина в теоретической непоследовательности. Ле-
нин хоть и опирается на Энгельса, неоднократно его цитируя, но
говорит иное. И невозможно не видеть различий между ними.
Однако порождены ли эти различия только их взглядами на демо-
кратию как теоретическую проблему или все же практическими ус-
ловиями, в которых формировались их позиции? И если практика
требовала отступления от готовых (и по сути, абсолютно правиль-
ных) рецептов классического марксизма, то теоретическое осмыс-
ление произошедшего надо начинать с оценки именно практики.
Оказавшись в ситуации реальной, а не воображаемой ре-
волюции, причем происходившей на фоне уже идущей войны
и вакуума власти, возникшего при крушении старого режима,
большевики вынуждены были действовать применительно к
обстоятельствам, но это не значит, будто они не имели в своем
интеллектуальном багаже никакого опыта, на который могли бы
опереться, принимая свои решения. Английские революционеры
XVII века соотносили свои поступки с библейскими сюжетами,
французы сто лет спустя оглядывались на республиканские тра-
диции классической античности, а их русские последователи на-
чала ХХ века — уже на идеи и опыт самих французов.
Вступая в противоречие с привычными идеями марксист-
ского социализма, Ленин вполне вписывался в другую революци-
онную традицию — якобинскую94. И дело тут не только в идейной
94
Известный российский политолог И. К. Пантин видит в Ленине зачи-
нателя «пролетарски-якобинской тенденции в освободительном движении
России» (Философия политического действия. Из истории левой политической
мысли ХХ века. М.: Идея-Пресс, 2010. С. 93). Эта оценка опирается на слова са-
мого Ленина: «Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата,
56
преемственности, но и в схожести практической ситуации, в ко-

торой оказался революционный режим во Франции 1793 года
и России 1918–1919 годов. У Каутского с его великолепным
профессорским социализмом почерпнуть было в сложившихся
обстоятельствах нечего. А вот Робеспьер и Сен-Жюст давали
руководителям молодого советского государства конкретные
образцы политических решений. Другой вопрос — насколько
эти решения были верны с точки зрения социалистической пер-
спективы.
Не большевики, а именно французские революционеры
провозгласили принцип — никакой свободы для врагов свободы.
Объясняя необходимость террора, Максимилиан Робеспьер
четко сформулировал мысль, которая Лениным позднее будет
повторяться в почти неизменном виде: «Для того чтобы создать
и упрочить среди нас демократию, чтобы прийти к мирному го-
сподству конституционных законов, надо довести до конца войну
свободы против тирании»95. В этом плане очень показательно,
что, защищая проводимую советской властью жесткую поли-
тику, Ленин подчеркивал: «без такой диктатуры, т. е. без систе-
матического, беспощадного, не останавливающегося ни перед
какими буржуазно-демократическими формулами подавления
сопротивления эксплуататоров, немыслим не только социали-
стический, но и последовательно демократический переворот,
немыслимы никакие серьезные меры борьбы с кризисом и раз-
рухою, созданною войною»96. Точно такой же логики придер-
живались и вожди Великой Французской революции, подавляя
сознавшего свои классовые интересы, это и есть социал-демократ» (Ленин В. И.

Полное собрание сочинений Т. 8. С. 370). Ленин возвращался к этой теме не-
однократно. Например, в 1905 году он писал, что социалисты должны брать
пример с якобинцев, которые «так же последовательно отстаивали интересы
передового класса 18-го века, как революционные социал-демократы после-
довательно отстаивают интересы передового класса 20-го века» (там же, т. 9,
с. 308), а меньшевиков сравнивал с жирондистами. В разговорах с товари-
щами он повторял это сравнение неоднократно, подчеркивая, что большевики
должны стать русскими якобинцами (Валентинов Н. Встречи с Лениным. N. Y.,
Chalidze Publications, 1981). Правда, как отмечает Пантин, в начале революции
Ленин надеялся, что большевики будут «якобинцами без гильотины» (Филосо-
фия политического действия. С. 93).
95
Robespierre M. Oeuvres completes. P. 1912–1967. Т. 10. Р. 353.
96
57
восстание в Вандее и разворачивая репрессивные кампании про-

тив спекулянтов и «подозрительных».
Переворот, происходивший в России начала ХХ века, решал
в значительной мере задачи, которые стояли еще перед фран-
цузской революцией, разрушая не только буржуазные порядки,
но и традиционные добуржуазные отношения, которые на прак-
тике неразрывно срослись с ними в условиях периферийного
капитализма. Ленин неоднократно говорил, что большевикам
приходилось доделывать работу так и не состоявшейся в России
буржуазной революции. Потому нет ничего парадоксального
в том, что в идеологическом и культурно-историческом плане
Ленин совершенно сознательно опирается на традицию фран-
цузского якобинства, от которой он никогда не отказывался и
приверженность к которой он неоднократно декларировал97.
Революционная диктатура
В годы Гражданской войны Ленин четко сформулиро-
вал принципы революционной диктатуры: «врагов социализма
можно лишить на время не только неприкосновенности лично-
сти, не только свободы печати, но и всеобщего избирательного
права»98. Михаэлю Бри такой подход кажется странным, он с не-
доумением констатирует, что «неприкосновенность личности,
т. е. защита физической и психической целости перед полити-
ческим насилием, здесь расценивается ниже, чем политическое
избирательное право»99. Однако это совершенно логично с точки
зрения якобинской традиции. Расправа с конкретным человеком,
являющимся, по мнению революционеров, врагом свободы,
вполне допустима, особенно в условиях острого противостояния.
Другое дело покушение на демократические институты как тако-
вые — тут возникает очень много вопросов, в том числе касаю-
щихся и границы применения подобных запретов, которые рано
или поздно начнут бить по своим, о чем и предупреждает Роза
97
Сравнение большевиков и якобинцев типично также и для работ Троц-
кого (Троцкий Л. Преданная революция. Что такое СССР и куда он идет? М.:
Марксистская тенденция, 2021. С. 95, 97).
98
99
58
Люксембург в своем тексте о русской революции. Но для Ленина

очевидно, что чрезвычайная обстановка гражданской войны дает
основания покуситься даже на эти демократические свободы, ко-
торые сами большевики еще недавно горячо отстаивали.
И Ленин, и Троцкий, оправдывая свои решения, неодно-
кратно подчеркивали «временный характер» применявшихся
мер100. «Демократия сжималась, по мере того как нарастали
трудности. Первоначально партия хотела и надеялась сохранить
в рамках советов свободу политической борьбы. Гражданская
война внесла суровую поправку в эти расчеты. Оппозиционные
партии были запрещены одна за другой. В этой мере, явно про-
тиворечащей духу советской демократии, вожди большевизма
видели не принцип, а эпизодический акт самообороны»101.
Нет оснований сомневаться в искренности этих слов, осо-
бенно учитывая, что репрессивная политика большевиков была
в годы Гражданской войны крайне непоследовательной и пере-
межалась попытками диалога с политическими противниками
(анархистами, социал-демократами, народниками и частично — эт-
ническими националистами). Гораздо более важным, чем вопрос о
намерениях большевиков, является вопрос о последствиях прини-
мавшихся ими решений. И во Франции, и в России непримиримая
политика революционной диктатуры привела к массовым казням
не только врагов свободы, но и множества людей, отнюдь не являв-
шихся противниками революции. Исследователь истории Великой
Французской революции Альберт Манфред, сочувственно относив-
шийся к якобинскому террору, констатировал: «Робеспьер и рево-
люционное правительство сражались против неодолимой силы,
против гидры, у которой на месте одной отрубленной головы сразу
вырастало десять новых»102. Разумеется, причину такого положения
дел советский историк видел в том, что якобинцы плыли против те-
чения, начав воевать с буржуазией в эпоху все еще набирающего
силу капитализма. Однако несложно заметить, что террор не только
уничтожает врагов, но и создает их. А главное, даже оказываясь по-
рой вынужденной и даже неизбежной мерой, он все равно дискре-
дитирует ту идею, которой его оправдывают.
100
Троцкий Л. Преданная революция. С. 56.
101
102
Манфред А. З. Великая французская революция. М.: Наука, 1983. С. 337.
59
Спустя почти сто лет Михаэль Бри резонно замечал, что

формулировки Ленина предполагали возможность — ради реше-
ния задач революции — ограничения свободы и прав не только
для сторонников старого режима, но и для самих трудящихся,
что «диаметрально противоречит представлениям всех социали-
стов»103. И в самом деле происходившее в Советской России уже
в первые годы революции сильно отличалось от образа демокра-
тической диктатуры пролетариата, нарисованного Лениным в
«Государстве и революции». Бри недоумевает: «Если сами про-
летарии более не имеют демократических прав, кто же тогда от
их имени осуществляет диктатуру?»104
Беда в том, что независимо от риторики большевиков
русская революция не сводилась к классовой борьбе, а задачи,
стоявшие перед захватившей власть партией, не были в пер-
вую очередь связаны с борьбой за социализм — на первых по-
рах нужно было обеспечивать выживание городов, справиться
с голодом, предотвратить остановку заводов и развал страны на
части. На более позднем этапе возникала необходимость инду-
стриализации, преодоления неграмотности, создания дееспо-
собной армии. Задачи эти стояли перед советскими лидерами
объективно, их вынуждено было бы в той или иной форме ре-
шать любое правительство, оказавшееся у руля в России того
времени. И неудача сулила не просто крах конкретной партии
у власти, но и грозила тотальным развалом страны. Иными сло-
вами, диктатура большевиков, даже выступая в форме борьбы за
интересы пролетариата (которые и в самом деле ставились тогда
партией во главу угла), в первую очередь была все-таки диктату-
рой прогрессистской образованной элиты во имя модернизации.
Рабочий класс выступал для этой власти опорой, но отнюдь не
господствующей силой.
Если для Ленина якобинцы были образцом, своего рода
идеальным типом революционеров, единственным недостатком
которых было то, что действовали они в эпоху буржуазных, а не
пролетарских революций, то Маркс и Энгельс относились к дан-
ному опыту гораздо более критически. В сентябре 1870 года Эн-
гельс в письме Марксу дал красному террору весьма жестокую
103
104
Там же.
60
оценку: «Наблюдая, как французы вечно впадают в паническое

состояние из-за боязни таких ситуаций, когда приходится смотреть
правде в глаза, получаешь гораздо лучшее представление о пери-
оде господства террора. Мы понимаем под последним господство
людей, внушавших ужас, в действительности же, наоборот, это го-
сподство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей
частью бесполезные жестокости, совершаемые для собствен-
ного успокоения людьми, которые сами испытывают страх»105.
Это не значит, конечно, будто Маркс и Энгельс оценивали
якобинский период революции негативно. Просто они видели
противоречивость политики Робеспьера и его единомышлен-
ников. Поражение этой политики было предопределено зако-
номерной динамикой революции. И террор, вышедший из-под
контроля самих же лидеров правящей партии, не предотвратил,
а ускорил их падение. Однако во Франции наследие якобинства
и трагический опыт революционного террора не только в конеч-
ном счете способствовали победе буржуазной модернизации,
но и не помешали становлению демократической республики.
То, что в России дела пошли иначе, вызвано не идеологией ре-
волюционеров или «ошибками теории» и даже не трагическими
последствиями террора, а спецификой исторических условий,
в которых происходила революция.
Трагический путь большевистской революции

Говоря о социализме, Макс Вебер периодически обрывал
собственные рассуждения ссылкой на то, что вопрос о его не-
обходимости лежит в области ценностей, а потому находится за
пределами научного исследования106. Но, будучи выдающимся
и даже великим социологом, он явно не мог не сознавать, что
ценности сами по себе формируются в процессе общественного
развития, а его исследования о влиянии протестантизма на хо-
зяйственную практику капитализма неминуемо должны были
бы привести к размышлениям о том, как социалистические цен-
ности будут формировать экономическую реальность нового
общества. И если создатель «понимающей социологии» принци-
105
106
См.: Вебер М. Хозяйство и общество. Т. 1. С. 158, 239 и др.
61
пиально уклонялся от этого вопроса, то не потому, что не считал

его значимым, а потому, что любое дальнейшее исследование
неминуемо заставляло бы его занимать публичную политиче-
скую позицию, которую он считал несовместимой со своим ста-
тусом ученого. Тем не менее яростность, с которой он спорил о
социализме и большевизме с Йозефом Шумпетером, его траги-
ческие предсказания в письмах Дьёрдю Лукачу и Отто Нейрату
не оставляют сомнений в том, с какими ценностями он связывал
свои симпатии. Его критика социализма выдает заинтересован-
ного сторонника общественных перемен, с тревогой видящего
угрозы и катастрофы на этом пути.
Задолго до того, как большевики пришли к власти, Макс Ве-
бер, анализируя перспективы русской революции, скептически
оценивал шансы на победу демократии. И скептицизм его был
связан отнюдь не с идеями социалистов, а с тем, что на определен-
ном этапе своего развития индустриальный капитализм начинает
сам подрывать демократические институты, им же и порожден-
ные. Требования дисциплины и порядка, без которых невозможно
индустриальное производство, могут более или менее уживаться
с либеральной демократией в условиях спокойного и бескризис-
ного развития, но оказываются в непосредственном противоречии
с ней, когда речь идет о необходимости мобилизации ресурсов
ради сохранения производства и необходимой капитализму об-
щественной структуры. Это самым драматичным образом обна-
ружилось уже на Западе в ходе Первой мировой войны, но в еще
большем масштабе те же проблемы выявились в России, где серия
военных поражений обернулась весной 1917 года не только кру-
шением царского режима, но и распадом государственности.
Практический опыт большевистской диктатуры в годы
Гражданской войны меньше всего можно вывести из теоретиче-
ских тезисов даже такой работы как «Государство и революция»
(хотя текст этот и был написан уже в 1917 году, когда автор се-
рьезно готовил свою партию к захвату власти). Скорее наоборот,
видно, насколько практика разошлась с теорией, а произошед-
шее в реальности противоречило первоначальным планам Ле-
нина и большевиков.
Крайне авторитарные формы, которые приняла больше-
вистская власть в годы Гражданской войны, объясняются, конечно,
62
не только условиями военного времени и культурной отстало-

стью масс (на что неоднократно ссылался сам Ленин), но и тра-
гедией переходного периода, которую мы наблюдаем во всех
великих революциях. «Красный террор» и последующая дикта-
тура советской бюрократии не были исторической случайностью
точно так же, как не были случайностью репрессии против инако-
мыслящих, организованные пуританами в Англии XVII века, или
диктатура якобинцев во время Великой французской революции.
Как известно, ни то ни другое не только не помешало установ-
лению буржуазной демократии впоследствии, но и подготовило
для нее необходимые условия.
То, что в России все сложилось иначе, чем во Франции,
объясняется не только разными условиями социального раз-
вития, но и эволюцией самой большевистской партии в годы
Гражданской войны. Троцкий отмечает, что, хотя большевики
в годы революции старательно оберегали классовый характер
своей партии, они первоначально допускали острые дискуссии
в собственных рядах. «На самом деле история большевизма есть
история борьбы фракций. Да и как могла бы подлинно револю-
ционная организация, ставящая себе целью перевернуть мир и
собирающая под свои знамена отважных отрицателей, мятежни-
ков и борцов, жить и развиваться без идейных столкновений, без
группировок и временных фракционных образований? Дально-
зоркости большевистского руководства удавалось нередко смяг-
чать столкновения и сокращать сроки фракционной борьбы, но
не более того. На эту кипучую демократическую основу опирался
Центральный комитет, из нее он почерпал смелость решать и
приказывать. Явная правота руководства на всех критических эта-
пах создала ему высокий авторитет, этот драгоценный мораль-
ный капитал централизма»107. Конечно, по мере того как партия
сосредотачивала в своих руках все больше власти, происходило
«чрезвычайное сближение, отчасти прямое слияние партийного
аппарата с государственным»108. На первый план вышли уже не
политические дискуссии, а вопросы управления. «Но и в первые
годы после завоевания власти, когда партию уже прохватило ад-
министративной ржавчиной, каждый большевик, не исключая
107
Троцкий Л. Преданная революция. С. 89–90.
108
63
и Сталина, назвал бы злостным клеветником того, кто показал бы

ему на экране образ партии через 10–15 лет!»109
Так или иначе, централизация власти и управления в руках
партии меняли ее структуру и ее природу. Логичным следующим
шагом на том же пути было решение X съезда о запрете фрак-
ций уже внутри самой большевистской партии. Но, настаивает
Троцкий, это тоже не было временным решением. «Запрещение
фракций мыслилось опять-таки как исключительная мера, которая
должна отпасть при первом серьезном улучшении обстановки.
В то же время Центральный комитет с чрезвычайной осторожно-
стью применял новый закон, больше всего заботясь о том, чтоб он
не привел к удушению внутренней жизни партии»110.
К сожалению, Троцкий здесь немного лукавит. В годы Граж-
данской войны оппозиционные левые партии хоть и подверга-
лись периодическим гонениям со стороны большевиков, но все
же имели возможность действовать открыто в рамках советов и
в профсоюзах. Более того, когда в ноябре 1918 года после оче-
редного периода запретов большевистское руководство приняло
решение о легализации меньшевистской партии, Ленин выска-
зался по этому поводу со свойственной ему прямотой, заявив,
что от мелкобуржуазных партий (к числу которых относили и со-
циалистов) он ждет как минимум нейтралитета: «нам теперь этот
нейтрализм, эти добрососедские отношения со стороны мел-
кобуржуазной демократии не только не страшны, а желательны.
Вот почему, если мы смотрим на дело с точки зрения предста-
вителей класса, осуществляющего диктатуру, мы говорим: мы на
большее никогда не рассчитывали со стороны мелкобуржуазной
демократии. С нас этого достаточно. Вы будете с нами в добро-
соседских отношениях, а у нас будет государственная власть»111.
На самом деле меньшевики не были нейтральными. Не-
смотря на серьезные политические и идеологические разно-
гласия с большевиками, партия дала своим членам указание
сражаться в рядах Красной армии против контрреволюционных
белых генералов. «Мы безоговорочно поддерживали боль-
шевиков в борьбе против Колчака и Деникина, — писал лидер
109
110
Там же.
111
64
социал-демократов Юлий Мартов. — Мы выбрали меньшее из

зол»112. Так что у Ленина были все основания заявить 27 ноября
1918 года на собрании партийных активистов Москвы, что мень-
шевиков «охотно легализуем»113.
В 1919 году, несмотря на продолжающуюся войну, мень-
шевики получили возможность выставлять кандидатов в Советы
и добились впечатляющего успеха. «Большевики, — вспоминал
позднее Юлий Мартов, — разрешили нам участвовать в выборах
1919 года, но развернули против нас мощную кампанию. И все же
мы провели 45 депутатов в Москве, 225 — в Харькове, 120 — в Ека-
теринославе, 78 — в Кременчуге, 45 — в Туле, более 30 в Киеве,
Самаре, Брянске, 20 — в Ташкенте. Мы не сомневаемся, что в усло-
виях демократии мы смогли бы собрать под свои знамена большую
часть рабочего класса»114.
Легко догадаться, что такие перспективы отнюдь не радо-
вали большевистское руководство, особенно в условиях, когда
власть удалось удержать лишь дорогой ценой в ходе вооруженной
борьбы. Систематическая кампания по ликвидации оппозицион-
ных советских партий началась в конце 1921 — начале 1922 го-
дов, и не в связи с гражданской войной, а в связи с переходом к
новой экономической политике. Часть социал-демократических
лидеров была арестована или выслана, многие вынужденно
вступили в Коммунистическую партию. В 1922–1923 годах мень-
шевики, социалисты-народники и анархисты были изгнаны из
профсоюзов.
Ленин обосновывал эту политику ссылками на то, что в ус-
ловиях новой экономической политики у буржуазии появляются
значительные ресурсы, которые могут быть использованы для
приобретения политического влияния. И оппозиционные партии
в Советах, пусть и придерживающиеся социалистических идей,
неминуемо станут проводниками такого влияния: «Они являются
авангардом всей реакции»115. По мнению Ленина, экономиче-
ская либерализация, на которую пошла советская власть, должна
112
Социалистический вестник. 04.04.1927. Цит. по: Мосунов А. Партия
меньшевиков в 1923–1927 гг. Петрозаводск: Копистар, 2014. С. 10.
113
114
Социалистический вестник. 04.04.1927. Цит. по: Мосунов А. Указ соч. С. 12.
115
65
была компенсироваться ужесточением политического контроля.

И решение запретить фракции внутри компартии было законо-
мерным следствием такого подхода.
Возвращаясь к взглядам и построениям Ленина, мы об-
наруживаем, что ни в одной из его теоретических работ нет са-
мого главного элемента, определившего характер политической
системы в Советском Союзе, — обоснования однопартийной
системы. Показательно, что такого теоретического обоснования
нет не только в работах дореволюционного периода, нет в «Го-
сударстве и революции», нет его и в текстах, написанных после
прихода большевиков к власти, когда по факту они уже были
единственной партией в стране. Ленин совершенно четко вос-
принимал такое положение дел как результат конкретных поли-
тических событий Гражданской войны, но отнюдь не как норму
и принцип, которым надлежит следовать. Принимая диктатуру
большевистской партии как вполне приемлемый и эффективный
инструмент социалистических преобразований, он прекрасно со-
знавал ограниченность и проблематичность такого решения. Все
оценки и политические рекомендации, связанные с вопросами
управления, в текстах Ленина относятся именно к конкретной
ситуации и носят явно краткосрочный характер. Однако вопрос
о том, какую форму должно принять социалистическое государ-
ство в долгосрочной перспективе, остается для него открытым
и неактуальным в силу чрезвычайной ситуации, в которой это
государство сейчас находится. В поздних работах он болезненно
переживал стремительную бюрократизацию советского госу-
дарства и партии, жаловался, что «мы называем своим аппарат,
который на самом деле насквозь еще чужд нам и представляет
из себя буржуазную и царскую мешанину, переделать которую в
пять лет при отсутствии помощи от других стран и при преобла-
дании “занятий” военных и борьбы с голодом не было никакой
возможности»116. Однако сколько-нибудь убедительных планов
относительно того, как исправить эту ситуацию, в текстах Ленина
мы не находим. Он призывает укрепить руководство за счет при-
влечения большего числа представителей рабочего класса, реко-
мендует не допускать сосредоточения слишком большой власти
в руках таких амбициозных лидеров, как Сталин и Троцкий,
116
66
уповает на культурное развитие народа, который сможет взять

свою судьбу в собственные руки, когда справится с невежеством
и безграмотностью. Но у него нет политического и стратегиче-
ского решения, ибо бюрократизация уже становится не болезнью
советской власти, а органическим процессом, определяющим ее
дальнейшую эволюцию.
Изменение правил внутрипартийной жизни создавало
идеальные предпосылки для изменения и руководящего со-
става на всех уровнях. Реализуя мрачное пророчество Макса
Вебера, на передний план выходили люди из бюрократического
аппарата, постепенно перетягивавшие на себя политические
функции, деятели, которые не просто живут за счет политики,
но «не поднялись до уровня своих собственных поступков»117.
В такой обстановке уже в 1920-е годы Сталин, сформировав-
шийся в качестве партийного лидера еще в революционные
годы, но в совершенстве овладевший и навыками бюрократи-
ческого управления, оказывался идеальным вождем, на голову
превосходившим своих соратников и союзников. Оборотной
стороной такого положения дел стала, с одной стороны, репрес-
сивная практика расправ с теми, кто пытался претендовать на
такую же роль, используя те же самые рычаги власти, а с другой
стороны, дальнейшая деградация руководящего состава пар-
тии, сделавшаяся особенно очевидной после смерти Сталина.
Уничтожая потенциальных соперников, он устранял и наиболее
перспективных преемников.
Подводя итоги, Троцкий вынужден был признать, что про-
цесс удушения советской демократии имел свою внутреннюю
логику. Хотя диктатура большевистской партии явилась мощ-
ным инструментом социального прогресса, она с каждым годом
становилась все более жесткой. «Запрещение оппозиционных
партий повлекло за собой запрещение фракций; запрещение
фракций закончилось запрещением думать иначе, чем непогре-
шимый вождь. Полицейская монолитность партии повлекла за
собою бюрократическую безнаказанность, которая стала источ-
ником всех видов распущенности и разложения»118.
117
Вебер М. Политика как призвание и профессия. Харьков: Литера Нова,
2018. С. 221.
118
67
Превратившись из партии власти в центральное звено аппа-

рата управления, не только политического, но также хозяйствен-
ного и до известной степени даже военного, коммунистическая
организация в Советской России не просто трансформировалась,
но и меняла свою идеологию, все более отождествляя себя с го-
сударством. По сути дела, это была уже совершенно другая ор-
ганизация, функционировавшая по иным правилам и с другими
целями. Это подметил уже Антонио Грамши в «Тюремных тетра-
дях», когда описывал, как на определенном этапе партия, моно-
полизировавшая власть, может содействовать общественному
прогрессу, но, став тоталитарной и препятствуя свободному са-
мовыражению общества, она становится «объективно реакцион-
ной и регрессивной, даже если (как обычно бывает) сама себе в
этом не признается и старается казаться носителем новой культу-
ры»119. Тогда же, отмечая снижающееся качество теоретической
работы в коммунистических партиях, Грамши вынужденно согла-
шается с Бенедетто Кроче, сетовавшим на догматизм марксистов.
Приходится признать: «многие так называемые теоретики исто-
рического материализма очутились на философской позиции,
схожей с позицией средневековой теологии»120.
Всемирная партия коммунистов

Создавая в ходе русской революции коммунистический
III Интернационал, большевики не скрывали своей надежды на
то, что революционные события в других — более развитых —
странах мира помогут им разрешить свои проблемы и противо-
речия. Об этом же писал и Карл Каутский, который тоже, особенно
на первых порах, признавал драматизм ситуации, в которой ока-
зались Ленин и его единомышленники: «особенно упрекать боль-
шевиков за то, что они ожидали европейской революции, нельзя.
Ведь и другие социалисты тоже ожидали»121. Захват власти в Пе-
трограде осенью 1917 года был отчасти основан на этих расчетах.
Но что делать, если эти ожидания не оправдались? «Наши больше-
вистские товарищи поставили все на карту всеобщей европейской
119
Gramsci A. Quaderni del carcere. Torino: Einaudi, 1975. V. 2. P. 800.
120
121
68
революции. Когда карта была бита, они должны были пойти по

пути, который ставил перед ними неразрешимые задачи. Без ар-
мии они должны были защищать Россию от могущественного и
беспощадного врага; создать режим благосостояния для всех при
всеобщем разложении и обеднении. Чем меньше было матери-
альных и интеллектуальных условий для того, к чему они стре-
мились, тем больше они вынуждались заменить недостающее
применением голой силы диктатуры, и тем скорее, чем больше
росла оппозиция против них в народных массах. Отсюда с неиз-
бежностью диктатура вместо демократии»122.
Логика большевиков была совершенно противоположной.
Европейскую революцию не следует ждать, ей надо способство-
вать. И победа на «западном направлении» необходима в том
числе для того, чтобы разрешить указанные Каутским проблемы. Так
рассуждали и Ленин, и Бухарин, и Троцкий. Но если не удается до-
биться быстрого успеха, надо выстраивать политическую стратегию
надолго. А это значит, что коммунистические партии других стран
необходимо эффективно контролировать, направляя на решение
общих задач, так или иначе связанных с ситуацией внутри России.
Мировое коммунистическое движение превращалось не
только в заграничное крыло советской партии и становилось ин-
струментом внешней политики СССР, но и реструктурировалось
соответственно. Отсутствие внутрипартийной демократии стано-
вилось вполне естественным результатом поставленных задач,
поскольку объективно не о чем было дискутировать — все ос-
новные тактические и стратегические повороты движения опре-
делялись в Москве.
«Не следует забывать, — признает как всегда стремящийся
к объективности Шумпетер, — что Коммунистический интерна-
ционал возник в атмосфере надвигающейся битвы не на жизнь,
а на смерть. Многое из того, что впоследствии приобрело иной
смысл, например централизованное руководство, обладающее
неограниченной властью над отдельными партиями и лишающее
их всякой свободы действий, могло поэтому казаться в то время
вполне оправданным»123. То же самое касается и других автори-
122
123
Шумпетер Й. А. Теория экономического развития. Капитализм, соци-
ализм и демократия. М.: Эксмо, 2007. С. 773.
69
тарных мер, принятых во время революции уже во внутренней

политике и в сфере хозяйственного управления.
Дело даже не в самом авторитаризме, который, увы, по
ходу истории постоянно оказывается наиболее удобным и бы-
стрым, а часто и единственным способом решать наваливши-
еся проблемы в чрезвычайных обстоятельствах, но в том, что
подобные временные меры имеют тенденцию перерастать в
постоянно работающие и воспроизводящиеся институты (до-
статочно вспомнить, что знаменитая советская госбезопасность
зародилась именно как «чрезвычайная» комиссия по борьбе
с контрреволюцией и бандитизмом, но не исчезла после окон-
чания Гражданской войны и подавления антибольшевистских
мятежей), а также множество людей, заинтересованных в сохра-
нении именно такой структуры управления. Проблема автори-
таризма вовсе не в том, что он якобы не работает, а как раз
в том, что подобные меры работают, и часто работают
даже очень хорошо. Настолько хорошо, что отменить и преодо-
леть их по мере продвижения общества к решению новых задач
оказывается крайне трудно.
Успехи советской индустриализации и победа СССР во Вто-
рой мировой войне повсеместно укрепили уверенность комму-
нистов, что ориентация на советский опыт является правильной
и необходимой, даже если по отдельным вопросам возникали
сомнения. Зденек Млынарж, один из идеологов и лидеров Праж-
ской весны 1968 года, отмечает, что Советский Союз виделся не
только силой, способствующей социальным преобразованиям
в мировом масштабе, но и помощником в борьбе за демокра-
тию: «В Чехословакии 1945 года поклонение Советскому Союзу
и Сталину не противоречило общенародному стремлению к
свободе и справедливости, которые должны были воцариться в
новом государстве»124. И происходило это не только в Чехослова-
кии, но также в Италии, Франции, да и во многих других странах,
переживших опыт сопротивления и народной антифашистской
мобилизации. Немецкий коммунист Вольфганг Леонгард, ра-
ботавший с основателями Германской Демократической Респу-
блики Вальтером Ульбрихтом и Вильгельмом Пиком и позднее
бежавший в Югославию, вспоминает в своих мемуарах: он и его
124
Млынарж З. Указ. соч. С. 8.
70
товарищи верили, что с помощью Советского Союза они смогут

«построить новую демократическую Германию»125. Эта вера пе-
реполняла его энтузиазмом. «Я был полон надежд на то, что мы
получим сравнительную свободу действий в политическом раз-
витии дел в Германии, право проводить некоторые мероприя-
тия по-иному, чем в Советском Союзе. Кроме того, я думал, что
после окончания войны и в самом Советском Союзе произойдет
изменение режима в сторону предоставления населению боль-
шей свободы»126. В конце концов, демократические конституции,
принятые в этих странах, были написаны при активном участии
коммунистов — при полной поддержке Москвы. Не кто иной, как
Сталин на XIX съезде КПСС призывал коммунистов бороться за
политические права и свободы граждан, провозглашаемые ли-
беральной традицией: «Раньше буржуазия позволяла себе ли-
беральничать, отстаивала буржуазно-демократические свободы
и тем создавала себе популярность в народе. Теперь от либера-
лизма не осталось и следа. Нет больше так называемой “сво-
боды личности” — права личности признаются теперь только за
теми, у которых есть капитал, а все прочие граждане считаются
сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплу-
атации. Растоптан принцип равенства людей и наций, он заме-
нен принципом полноправия эксплуататорского меньшинства и
бесправием эксплуатируемого большинства граждан. Знамя бур-
жуазно-демократических свобод выброшено за борт. Я думаю,
что это знамя придется поднять вам, представителям коммуни-
стических и демократических партий, и понести его вперед, если
хотите собрать вокруг себя большинство народа. Больше некому
его поднять»127.
Разумеется, Сталин обращался в данном случае к коммуни-
стам зарубежных стран, и отнюдь не призывал к демократизации
в СССР. Но показательно, что своим политическим чутьем он уло-
вил настроения, царившие во многих странах после окончания
войны. Для масс, впервые за долгие годы почувствовавших себя
движущей силой истории, советский опыт и связанные с ним по-
беды были вдохновляющими. «На вопрос, на чьей стороне и за
125
Леонгард В. Указ. соч. С. 349.
126
127
Сталин И. В. Речь на XIX съезде партии. М.: Политиздат, 1953. С. 7.
71
что бороться, — продолжает Млынарж, — эпоха давала простой

ответ: на стороне тех, кто последовательнее и радикальнее всех
выступает против прошлого, кто не колеблется, не ищет компро-
миссов с прошлым, а революционными средствами с ним рас-
правляется и преодолевает. Такой силой тогда казался Советский
Союз, а такой личностью — Сталин»128.
Задним числом многие коммунисты и их союзники при-
знавали, что не знали всего масштаба репрессий, разворачивав-
шихся в СССР при Сталине. В этом смысле откровения ХХ съезда
КПСС, тоже не давшие полной картины событий, стали для них
шоком. Но будем откровенны: использование репрессивных и
авторитарных методов в Советском Союзе и других странах, где
ко власти приходили коммунистические партии, отнюдь не было
тайной. Уже в середине 1930-х годов Лев Троцкий констатировал:
советский режим приобрел «тоталитарный» характер «задолго
до того, как из Германии пришло это слово»129.
Однако в том-то и дело, что репрессивные методы Сталина
отнюдь не были и чем-то исключительным для своего времени,
о чем совершенно честно пишет даже не одобряющий больше-
визм (но старающийся всегда быть добросовестным) Шумпетер.
По его мнению, «Сталин следовал сложившейся практике тех
времен. Большинство национальных правительств действовали
точно так же, и изображать какое-либо особое негодование в
связи с его деятельностью было бы чистым лицемерием»130.
Специфические условия формирования мирового комму-
нистического движения наложили неизгладимый отпечаток на
его дальнейшую судьбу и всю его политическую культуру, пре-
допределяя как силу, так и слабость этих партий. И даже более
или менее успешные попытки преодолеть авторитарный стиль
управления, начавшиеся повсюду после смерти Сталина, не ме-
няли ситуацию коренным образом, поскольку не затрагивали ни
организационных структур, ни культурных норм, объединявших
движение. Следствием этого оказалось не только и не столько
сохранение авторитарного способа руководства, сколько поли-
тическая негибкость коммунистических организаций, постоянно
128
129
130
Шумпетер Й. А. Теория экономического развития. С. 774.
72
«опаздывавших» к значимым социальным и политическим со-

бытиям, менявшим общество, будь то кубинская революция
1959 года, «Красный май» 1968 года во Франции или «Револю-
ция гвоздик» в Португалии 1974 года. Даже критикуя сталинизм,
решения советского «центра» и подчеркивая приверженность
ценностям демократии, коммунистические партии Запада про-
должали оглядываться на него если не как на образец, которому
надо следовать, то, по крайней мере, как на образец, от которого
надо отдалиться. После распада СССР, когда мировое коммуни-
стическое движение уже не имело никакой точки сборки и общих
ориентиров (пусть даже и негативных), поставленное в ситуацию,
где «каждый за себя», оно стремительно развалилось. Органи-
зационная и политическая негибкость обернулась чудовищной
хрупкостью.
Глава 4. Государство и бюрократия

Всякий, кто изучает становление социологической науки,
обнаруживает, что все три ее основателя — Карл Маркс, Эмиль
Дюркгейм и Макс Вебер — в той или иной степени связывали пред-
ставления о будущем индустриального общества с социализмом.
Конечно, их позиции были разными: если Маркс отстаивал необ-
ходимость революционного преобразования существующей си-
стемы, то Дюркгейм возлагал надежды на социальные реформы,
а взгляд Вебера на социализм был одновременно заинтересо-
ванным и скептическим131. Но в данном случае важно не то, чем
различались их представления о будущем, а то, что, анализируя
капиталистический порядок, все они неминуемо приходили к
выводу о том, что социализм представляет собой закономерный
и логичный ответ на его противоречия. Однако противоречиями
131
Чарльз Торп, рассматривая взгляды позднего Вебера на социализм,
подчеркивает связь между прогнозом растущей и неизбежной социализации
и растущим пессимизмом социолога. В отличие от своих молодых коллег Шум-
петера и Лукача, которые тогда испытывали горячий интерес к происходящему
в России, Вебер, по мнению Торпа, не разделял позитивных ожиданий, связан-
ных с социалистическими преобразованиями, хотя и поддерживал социал-де-
мократию. См.: Thorpe Ch. Sociology in Post-Normal Times. N. Y.; London: Lexington
Books, 2022. Р. 130.
73
буржуазного развития определяется не только потребность в соци-

алистических преобразованиях, но и проблемы, трудности и траги-
ческие неудачи, которые также закономерно возникают на таком
пути. Эти проблемы болезненно осознавали уже и сами револю-
ционеры ХХ века, но часто не могли найти для них решение. И не
только потому, что не хватало опыта или теоретических инструмен-
тов, но и потому, что возможности социальных преобразований,
пусть и закономерно назревших, были ограничены исторически.
Индустриализм и свобода
Троцкий связывал бюрократизацию советской системы пре-
жде всего и главным образом с проблемами распределения. При
этом, как и во многих других случаях, автор «Преданной револю-
ции» ссылается на авторитет Ленина. «Именно благодаря тому,
что Ленин, согласно всему своему интеллектуальному складу,
придает концепции Маркса крайне заостренное выражение, он
обнаруживает источник дальнейших затруднений, в том числе и
своих собственных, хотя сам он и не успел довести свой анализ до
конца. “Буржуазное государство без буржуазии” оказалось несо-
вместимым с подлинной советской демократией. Двойственность
функций государства не могла не сказаться и на его структуре.
Опыт показал, чего не сумела с достаточной ясностью предвидеть
теория: если для ограждения обобществленной собственности от
буржуазной контрреволюции “государство вооруженных рабо-
чих” вполне отвечает своей цели, то совсем иначе обстоит дело
с регулированием неравенства в сфере потребления. Создавать
преимущества и охранять их не склонны те, которые их лишены.
Большинство не может заботиться о привилегиях для меньшин-
ства. Для охраны “буржуазного права” рабочее государство оказы-
вается вынуждено выделить “буржуазный” по своему типу орган,
т. е. все того же жандарма, хотя и в новом мундире»132.
Развивая эту мысль, Троцкий констатирует: «Тенденции бю-
рократизма, душащие рабочее движение капиталистических стран,
должны будут везде сказаться и после пролетарского переворота.
Но совершенно очевидно, что чем беднее общество, вышедшее
из революции, тем суровее и обнаженнее должен проявить себя
132
74
этот “закон”; тем более грубые формы должен принять бюрокра-

тизм; тем большей опасностью он может стать для социалисти-
ческого развития. Не только отмереть, но хотя бы освободиться
от бюрократического паразита препятствуют советскому государ-
ству не бессильные сами по себе “остатки” господствовавших
ранее классов, как гласит чисто полицейская доктрина Сталина,
а неизмеримо более могущественные факторы, как матери-
альная скудость, культурная отсталость и вытекающее отсюда
господство “буржуазного права” в той области, которая непо-
средственнее и острее всего захватывает каждого человека: в об-
ласти обеспечения личного существования»133.
Маркс был, безусловно, прав, когда видел, как в индустри-
альной цивилизации формируются предпосылки социализма и
потребность в нем, но возможность перехода к новой системе
окончательно созревает все же именно в условиях, когда человече-
ство технологически получает возможность вырваться за пределы
классического индустриализма. В этом плане все антикапиталисти-
ческие революции ХХ века были изначально обреченными в той
или иной форме на историческое поражение. Но значит ли это,
что они были «преждевременными»? Отнюдь нет. Ибо вызрева-
ние новых производственных и общественных отношений не про-
исходит в один момент, «сразу» и непременно «после» того, как
определенная технологическая система сама достигает зрелости.
История не знает упорядоченных и строго последовательных ли-
нейных процессов, существовавших лишь в бюрократизированном
сознании немецких социал-демократов и советских профессоров
марксизма-ленинизма. ХХ век стал эпохой ранних социалистиче-
ских революций точно так же, как XV–XVII века были эпохой ранних
буржуазных революций, без которых известные нам формы буржу-
азного гражданского общества просто не могли бы сложиться. Эти
формы в действительности предшествовали индустриальной ре-
волюции или происходили на фоне ее самых первых проявлений,
лишь намекавших нам на ее будущие масштабы134.
133
134
Именно это «опережающее» развитие буржуазной идеологической
и хозяйственной практики, формировавшейся еще до того, как в полной мере
развились производственно-технологические условия существования капита-
лизма, дало основание Максу Веберу искать истоки буржуазного порядка в ре-
лигиозных идеях протестантизма.
75
Точно так же и бюрократическая централизация, сопрово-

ждавшая как становление советского планирования, так и разви-
тие социального государства в Западной Европе, была отнюдь не
продуктом некого изначального «порока», заложенного в идее
социализма или государственного регулирования (как упорно
пытался доказать Фридрих фон Хайек), а результатом историче-
ского противоречия между объективно назревшей в индустри-
альном обществе потребности в планировании и незрелостью
его организационно-технологических возможностей, которые не
позволяли ему принять иную форму, кроме централистско-бю-
рократической (противоречие, которое очень остро уловил Макс
Вебер в своих прогнозах).
Ранние социалистические революции, как и социал-де-
мократические реформы, продемонстрировали возможность
всеобщего участия в управлении, не создав условий для его эф-
фективности и превратив массовое вовлечение народа в процесс
принятия решений из инструмента демократизации в канал вер-
тикальной мобильности при формировании новой бюрокра-
тии, пополняющей свои ряды из народных масс.
В свою очередь, стремление строить социалистическое
общество на прочном фундаменте эффективной индустриаль-
ной экономики не только подвергалось критике, но даже вос-
принималось некоторыми мыслителями как основной источник
авторитаризма, воцарившегося в советской России и других
странах, где к власти пришли коммунистические партии. Так,
Альбер Камю жаловался на развитие «технической цивили-
зации, от которой в равной мере зависят и капитализм, и со-
циализм»135. Веру в технический прогресс Маркс, по мнению
французского писателя, разделял «с такими же восторженными
буржуазными идеологами»136. В итоге возникает общество, «по-
клоняющееся культу производства», а «небесные врата оста-
ются закрытыми»137.
Видеть корни авторитаризма в логике индустриализма го-
раздо более верно, чем выводить все произошедшее из идео-
логии. Но, к несчастью, развитие индустрии было объективным
135
Камю А. Бунтующий человек. Миф о Сизифе. М.: АСТ, 2021. С. 236.
136
137
76
требованием ХХ века. И более того, далеко не везде и не всегда,

как мы знаем, оно приводило к отрицанию свободы. Тем не ме-
нее попытки многих левых оправдываться и мучительно искать в
идеях основоположников «изначальную ошибку» или «упущен-
ную возможность», как это делают многочисленные авторы от
Камю до Хоннета, демонстрируют не столько потребность в об-
новлении социализма, сколько неспособность к историческому
и социологическому мышлению, а потому не имеют никакого
смысла для тех, кто стремится возродить движение и идти впе-
ред в изменившихся условиях.
Если отождествление капитализма и демократии является
не более чем идеологической формулой, возникшей задним
числом на том основании, что именно в рамках буржуазного
общества сложились к концу XIX века современные демократи-
ческие формы государственной организации, то вопрос о том,
предполагает ли развитие капиталистической системы сохра-
нение и развитие демократии, или, напротив, создает для нее
все новые и новые угрозы, является в высшей степени актуаль-
ным. С одной стороны, историческим фактом является то, что
демократические порядки внедрялись первоначально в запад-
ных, а потом и в иных обществах именно под давлением снизу.
Буржуазные классы постоянно сдерживали набиравшие силу
процессы демократизации: борьба чартистов за всеобщее изби-
рательное право в Британии XIX века, выступления суфражисток
за равноправие женщин на рубеже XIX и XX веков, движение
за гражданские права в США 1960-х годов, когда реальную воз-
можность участия в политике для чернокожего меньшинства
на юге Америки приходилось в буквальном смысле завоевы-
вать, — лишь несколько наиболее известных примеров того,
как демократизация происходила через острый конфликт и
противостояние с буржуазным истеблишментом. С другой сто-
роны, все же борьба эта именно в рамках капиталистического
общества смогла завершаться победами. Существование неза-
висимых судов, позволяющих непредвзято решать хозяйствен-
ные споры и защищать права собственности, необходимое для
воспроизводства данного порядка, создает предпосылку как
минимум для индивидуальной свободы и гражданского равно-
правия. Это привело Й. Шумпетера к оптимистическому выводу:
77
«Буржуазия может смириться или даже одобрить беззаконие,

но только в качестве временной меры»138.
Куда более пессимистичным на сей счет был взгляд Макса
Вебера. Анализируя развитие корпоративного капитализма, он
предупреждал, что нет причин видеть в нем основание для де-
мократии, поскольку «все экономические тенденции ведут к
возрастанию «несвободы»139, а индустриальная организация
производства требует неминуемого усиления бюрократии «как
сердцевины любого массового управления»140. В этом плане ка-
питализм и социализм вынуждены будут сталкиваться с одними
и теми же проблемами, независимо от идеологии. И угроза демо-
кратии порождена именно этой объективной динамикой массовой
индустриализации. Размышления Вебера приводят его к трагиче-
скому пророчеству: в условиях формирующегося индустриального
общества и капитализм, и социализм в равной степени обречены
быть бюрократическими. И главный вопрос в данной ситуации со-
стоит уже не в том, возможна ли социалистическая демократия,
а в том, насколько велики шансы на выживание у демократии бур-
жуазной. Но с другой стороны, не является ли попытка выхода за
пределы капитализма одновременно и шансом спасти буржуаз-
ную демократию от закономерного саморазрушения?
Противоречия победы
Психологические и организационные механизмы, предопре-
делившие поражения левых, были, увы, точно предсказаны еще
Максом Вебером, напоминавшим, что ни один борец за обще-
ственное благо не сможет обойтись без политического аппарата,
138
Шумпетер Й. А. Теория экономического развития. С. 534. К тому же
не без некоторой доли цинизма австрийский мыслитель замечал, что буржуаз-
ные диктатуры более жестоки по отношению к протестующим рабочим, чем к
интеллектуалам, поскольку существование интеллектуальной свободы входит
в капиталистический «жизненный уклад» (там же). Последнее явно противо-
речит большей части политического опыта прошедших десятилетий, когда важ-
нейшей задачей репрессивного аппарата буржуазных режимов как в России,
так и во многих других странах (включая относительно умеренные формы авто-
ритаризма) становилось подавление не только отдельных интеллектуалов, но и
вообще интеллектуальной деятельности как таковой.
139
Вебер М. О России. Избранное. М.: РОССПЭН, 2007. С. 49.
140
78
живущего по собственной логике. «Ему он должен обещать не-

обходимое (внутреннее и внешнее) вознаграждение — мзду
небесную или земную, — иначе «аппарат» не работает. Итак, в ус-
ловиях современной классовой борьбы внутренним вознаграж-
дением является утоление ненависти и жажды мести прежде
всего: Ressentirnenta и потребности в псевдоэтическом чувстве
безусловной правоты, поношении и хуле противников. Внеш-
нее вознаграждение — это авантюра, победа, добыча, власть и
доходные места. Успех вождя полностью зависит от функциони-
рования подвластного ему человеческого аппарата. Поэтому за-
висит он и от его — а не своих собственных — мотивов, то есть
от того, чтобы свите, красной гвардии, провокаторам и шпионам,
агитаторам, в которых он нуждается, эти вознаграждения достав-
лялись постоянно. То, чего он фактически достигает в таких усло-
виях, находится поэтому вовсе не в его руках, но предначертано
ему теми преимущественно низкими мотивами действия его
свиты, которые можно удерживать в узде лишь до тех пор, пока
честная вера в его личность и его дело воодушевляет по мень-
шей мере часть товарищества (так, чтобы воодушевлялось хотя
бы большинство, не бывает, видимо, никогда). Но не только эта
вера, даже там, где она субъективно честна, в весьма значитель-
ной части случаев является, по существу, этической «легитима-
цией» жажды мести, власти, добычи и выгодных мест — пусть
нам тут ничего не наговаривают, ибо ведь и материалистическое
истолкование истории — не фиакр, в который можно садиться по
своему произволу, и перед носителями революции оно не оста-
навливается! — но прежде всего: традиционалистская повсед-
невность наступает после эмоциональной революции, герой
веры и прежде всего сама вера исчезают или становятся — что
еще эффективнее — составной частью конвенциональной фразы
политических обывателей и технических исполнителей. Именно
в ситуации борьбы за веру это развитие происходит особенно
быстро, ибо им, как правило, руководят или вдохновляют его
подлинные вожди — пророки революции. Потому что и здесь,
как и во всяком аппарате вождя, одним из условий успеха явля-
ется опустошение и опредмечивание, духовная пролетаризация
в интересах «дисциплины». Поэтому достигшая господства свита
борца за веру особенно легко вырождается обычно в совершенно
79
заурядный слой обладателей теплых мест»141. Эта проблема, про-

должал Вебер, встает перед каждым, кто всерьез собирается го-
ворить о «будущем социализма» или даже о «международном
умиротворении»142.
Увы, никакого однозначного решения, кроме призыва
к политикам помнить об ответственности за последствия
своих решений и действий, великий социолог так и не предло-
жил. Однако с высоты исторического опыта, в том числе и нако-
пленного за прошедшие три десятилетия, мы можем сказать, что
ответ в принципе лежит за пределами теории. Ошибкой было
представление, свойственное социалистам первой половины
ХХ века, будто новое общество может быть построено с одной
попытки (даже если эта попытка окажется первоначально удач-
ной), точно так же, как, к сожалению, необоснованными оказа-
лись и реформистские надежды на постепенный или тем более
«эволюционный» переход к новому общественному порядку.
Социалистическое преобразование своей собственной страны
и мира в целом становится реальностью лишь как исторический
итог многих попыток, реформ, революций, реставраций и новых
революций, конфликтов, позволяющих накапливать необрати-
мые изменения в долгосрочной перспективе, корректировать
совершаемые ошибки, выбираться из тупиков. И именно по-
следовательность таких попыток и составляет суть революцион-
ного процесса. Но отсюда отнюдь не следует, будто изначально
поставленный вопрос о политической ответственности теряет
смысл. Относительность любого достигнутого успеха не отме-
няет необходимости закреплять его в общественных институтах
и отношениях, преобразуя структуры экономики, меняя соотно-
шение классовых сил.
Катастрофический шанс
Совершенно очевидно, что экономическим основанием
для социализма является не падение зарплат, бедственное по-
ложение трудящихся и упадок хозяйства, а наоборот, развитие
производительных сил. Такова была позиция Карла Маркса, то же
141
Вебер М. Политика как призвание и профессия. С. 207–2011.
142
80
самое утверждали и социал-демократы начала ХХ века, так же

мыслил и Макс Вебер. Критикуя большевиков и радикальное
крыло немецких социал-демократов, в том числе отвергая как
«неразумное» требование социализации финансов в условиях
царившей в Германии послевоенной разрухи и пытаясь по-
сле поражения Баварской и Венгерской советских республик
отговорить своих молодых друзей Отто Нейрата и Дьёрдя Лу-
кача (состоявших в поверженных революционных правитель-
ствах) от участия в новых подобных попытках, Вебер постоянно
подчеркивал, что выступает против преждевременных ради-
кальных мер именно «с точки зрения возможного будущего
социализма»143. Преждевременно радикальная политика не
только приведет к поражению, но и обрушит общество «в без-
дну идиотской реакции»144. Ссылаясь на тяжелое хозяйствен-
ное положение в Германии и отсталость России, выдающийся
социолог писал молодому Дьёрдю Лукачу: «Я абсолютно убе-
жден, что эти эксперименты могут иметь и будут иметь в каче-
стве своего следствия одну лишь дискредитацию социализма
на ближайшие сто лет»145.
В известном смысле слова Вебера оказались пророче-
скими, но в то же время не стоит забывать и того, что создатель
«понимающей социологии» совершенно неверно оценивал пер-
спективы большевистского режима, будучи уверен в его скором
крахе, после которого наступит неминуемая черносотенная реак-
ция. Иными словами, прогноз, вроде бы и верный, основан был
на неправильном понимании текущей ситуации.
Вебер считал, что большевистская партия, опирающаяся не
на организованный пролетариат, а на деклассированную солдат-
скую и крестьянскую массу, будет не в состоянии удержать кон-
троль над ситуацией, а возглавляющая революцию марксистская
интеллигенция обречена пойти на поводу поддерживающей ее
толпы. И дело не только в авторитарных методах революционе-
ров, но прежде всего в том, что никакую прогрессивную повестку,
опираясь на такую массу, осуществить будет невозможно, любые
жертвы окажутся напрасными.
143
Weber M. Gesamtausgabe. Tübingen, Bd. 10. Hb. 2. S. 986.
144
Ibid. S. 800.
145
Ibid. S. 961.
81
Эту позицию Вебер аргументировал во время ставшего ле-

гендарным спора с Йозефом Шумпетером. Вот как описывает этот
эпизод историк Тимофей Дмитриев: «Весной 1918 года посетители
венского кафе “Ландман” на Рингштрассе, что напротив Венского
университета, стали невольными свидетелями спора между не-
сколькими респектабельными господами, который, начавшись
вполне мирно, затем перерос в ожесточенную перепалку и кон-
чился тем, что один из участников спора в сильном волнении выбе-
жал на улицу. Этот спор в кафе разгорелся между Максом Вебером
и австрийским экономистом Йозефом Шумпетером. Вебер пришел
на встречу в сопровождении Людо Морица Гартмана, специалиста
по античной истории; поводом для встречи послужила необходи-
мость обсудить важный академический вопрос. Однако в ходе раз-
говора речь зашла о революции в России. Шумпетер заявил, что
благодаря ей социализм перестал быть «бумажной дискуссией»
и теперь вынужден доказывать свою жизнеспособность на прак-
тике. На это Вебер возразил, что попытка ввести социализм в Рос-
сии, учитывая уровень ее экономического развития, есть, по сути
дела, преступление и что социалистический эксперимент немину-
емо окончится катастрофой. В ответ Шумпетер холодно заметил,
что такой исход вполне вероятен, но что Россия при этом представ-
ляет собой «прекрасную лабораторию». Тут Вебер не выдержал и
взорвался: «Лабораторию с горой трупов!» Шумпетер парировал:
«Как и любой другой анатомический театр»146.
Спор разгорался и становился все более яростным. Ве-
бер говорил «все резче и громче, Шумпетер — саркастичнее и
тише». К спору начали прислушиваться посетители кафе. Нако-
нец Вебер в сильном возбуждении вскочил со своего места и со
словами «Это уже невозможно выносить!» выбежал из кафе на
Рингштрассе. Гартман догнал его, вручил забытую в кафе шляпу и
попытался успокоить, но все напрасно. На что Шумпетер флегма-
тично заметил: «Ну как можно поднимать такой крик в кафе?»147
Показательно, что метафора «лаборатории» применительно
к СССР использовалась не только Шумпетером, но и Дж. М. Кейн-
сом, который видел в советской России «лабораторию жизни»,
признавая, что в этой лаборатории постоянно случаются аварии,
146
Социологическое обозрение. 2017. Т. 16. № 3. С. 90–91.
147
82
после которых выносят трупы — неизбежное следствие масштаб-

ного и рискованного, но необходимого эксперимента148.
Заметим, что и Шумпетер, и Кейнс рассуждали о советской
России 1920-х годов, задолго до сталинского «Большого террора».
Уже в начале 1930-х, оценивая результаты коллективизации и уско-
ренную реализацию первого пятилетнего плана («Пятилетку — в че-
тыре года»), Кейнс пришел к куда менее оптимистичным выводам:
«Быстрый переход вызовет столь значительное разрушение благо-
состояния, что новое состояние будет поначалу значительно хуже
прежнего, а великий эксперимент будет дискредитирован»149.
Тем не менее события, произошедшие в советской России,
оказали огромное влияние на остальной мир, а главное — спо-
собствовали социальным и политическим изменениям во многих
других странах. Сравнивая опыт русской революции с француз-
ской и китайской, американская исследовательница Теда Скочпол
отмечает, что подобные перевороты стимулируют преобразова-
ния еще и тем, что правящие элиты во всем мире «вынуждены
отвечать на вызовы или угрозы усиливающихся национальных
государств, порожденных революциями»150. Угроза пролетарских
и крестьянских восстаний, недвусмысленно обозначившаяся
благодаря быстрому распространению большевистских идей не
только на Западе, но и на периферии капиталистического мира,
заставляла господствующие классы проводить реформы и смяг-
чать свои методы управления151. А потому сводить исторический
148
Keynes J. M. Short View on Russia. London: Hogarth Press, 1925. Русское
издание в кн.: Кейнс Дж. М. Впечатления о Советской России. Должно ли госу-
дарство управлять экономикой. М.: Алгоритм, 2015.
149
Цит. по: Барнетт В. Л. Кейнс и Россия: в долгосрочной перспек-
тиве экономическая теория всегда находится в состоянии перехода. Вестник
Санкт-Петербургского университета. 2007. Сер. 5. Вып. 1. С. 17.
150
Скочпол Т. Государства и социальные революции. Сравнительный ана-
лиз Франции, России и Китая. М.: Изд-во Института Гайдара, 2017. С. 25. Надо
отметить, что русский перевод не совсем точен, речь у Скочпол идет не о нацио-
нальных государствах, а о влиянии власти, возникшей в одной стране, на другие
страны. Свою мысль американская исследовательница подкрепляет цитатой из
японского историка Илбаки Хермасси. См.: Hermassi E. Toward a Comparative
Study of Revolutions. Comparative Studies in Society and History, April 1976. Р. 214.
151
О влиянии, которое оказала большевистская революция на развитие
социального государства в западных странах, см.: Rasmussen M., Knutsen C. Re-
forming to Survive: The Bolshevik Origins of Social Policies. Cambridge: Cambridge
University Press, 2021.
83
эффект русской революции только к дискредитации идеи социа-

лизма, даже если признать поражение «большевистского экспе-
римента», было бы фактической ошибкой.
Как бы ни расходились взгляды западных мыслителей, на-
блюдавших за советским экспериментом в реальном времени,
они едины были в том, что трагические последствия происхо-
дящих в России событий предопределены не самой природой
социализма, а именно попыткой построить его в крайне неблаго-
приятных условиях, в стране с незрелой экономикой, под давле-
нием крайней необходимости, заставлявшей участников событий
торопиться и совершать непоправимые ошибки. В конце концов,
даже многие советские граждане, пострадавшие от политики
Сталина в 1930-е годы, готовы были ее задним числом оправ-
дывать, ссылаясь на объективную необходимость ускорить раз-
витие152. Авторитаризм большевистской политики справедливо
связывался именно с этими объективными условиями, отнюдь не
благоприятствовавшими расцвету демократии. В итоге применя-
емые советским режимом диктаторские меры, в свою очередь,
не только дискредитировали социалистическую программу, но и
сами по себе вели к накоплению проблем и противоречий, неми-
нуемо отражавшихся на экономических и социальных результа-
тах, достигнутых в СССР.
Однако насколько бы ни были логичны подобные рассуж-
дения в устах сторонних наблюдателей, политический процесс
развивается по собственной логике. И показательно, что Вебер
видел проблемы не только в отсталой России, но и в передовой
152
То, насколько сталинская модернизация мыслилась как необходимое
прогрессивное явление даже теми, кто сам оказывался ее жертвами, очень хо-
рошо видно в воспоминаниях немецкого коммуниста Вольфганга Леонгарда,
написанных им после побега из Восточной Германии. Как отмечает Леонгард,
сыновья и дочери кулаков, которых он встретил в 1941 году в Караганде, «с те-
чением времени превратились в сталинистов» (Леонгард В. Указ. соч. С. 151).
Причем это были те же юноши и девушки, которые сами рассказывали автору
книги об ужасах коллективизации и ссылки. «Конечно, вполне возможно, что
тот или иной притворялся и лицемерил, высказывая свою приверженность и
любовь к сталинскому режиму. Однако большинство моих здешних коллег-сту-
дентов думали так же, как я и как многие мои друзья юности в Москве, родители
которых стали жертвой чисток 1936–1938 гг.: судьба отдельных семей трагична
и, конечно, несправедлива, но принципиально советскую власть нужно поддер-
живать и поэтому оправдывать все ее мероприятия» (там же, с. 152).
84
Германии, которой он предсказывал не светлое будущее, а при-

ход к власти реакционных сил (что, увы, и реализовалось после
победы Адольфа Гитлера, хоть и не в такой форме, о которой ду-
мал выдающийся социолог). И применительно к немецкой си-
туации права оказалась нелюбимая Вебером Роза Люксембург,
предсказавшая, что поражение социализма автоматически озна-
чает победу нового варварства.
Больше, чем социализм

Невозможно не согласиться с британским экономистом
Алеком Ноувом, писавшим: «Очевидно, что демократический
социализм возможен только в условиях, когда его поддержит
большинство населения. На сегодня это не так, несмотря на де-
прессию и безработицу. Приходится признать, что только куда
более масштабный крах существующего порядка убедит наших
граждан в том, что настало время для фундаментальной альтер-
нативы ему»153.
К сожалению, политическим и психологическим условием
для начала радикальных преобразований является именно систем-
ный кризис, неминуемо сопровождаемый упадком производства,
снижением уровня жизни, а иногда и настоящей хозяйственной
разрухой. Социализм становится потенциально возможным бла-
годаря росту производительных сил и развитию общества, но пе-
реход к нему становится реально возможным именно тогда, когда
и экономика, и общество оказываются в тяжелейшем кризисе (что
неминуемо включает в себя разрушение производительных сил и
распад социальных связей). Это противоречие неизбежно порож-
дается самой логикой капиталистического развития. Оно в зна-
чительной мере предопределило трагический характер событий
русской революции 1917 года, да и других революций ХХ века. Оно
не может быть сведено к вопросу об уровне развития экономики,
якобы «недостаточно созревшей для социализма», поскольку
даже в странах, находящихся на высоком уровне развития, ради-
кальные перемены начинаются именно тогда, когда предшествую-
щая система оказывается в руинах.
153
Nove A. The Economics of Feasible Socialism Revisited. London: Harper
Collins Academic, 1991. P. VI.
85
Подводя итоги собственного революционного опыта, Ле-

нин не отрицал того, что события развивались совершенно не
так, как требовали теория и программа социалистического дви-
жения. Однако «полная безвыходность положения, удесятеряя
тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного
перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во
всех остальных западноевропейских государствах»154. Таким об-
разом, вопрос, стоявший в повестке дня, не сводился к постро-
ению социализма и тем более — демократии. Речь шла о том,
чтобы сохранить и обеспечить минимальные условия для циви-
лизованного бытия и социального развития.
Практическую проблему, вставшую перед большевиками,
очень хорошо сформулировал Карл Каутский, показав, что комму-
нисты, обосновывающие необходимость социализма развитием
производительных сил, оказались у власти в тот момент, когда
производительные силы подвергались разрушительному воздей-
ствию кризиса, и именно благодаря этому кризису. Но, по мнению
Каутского, получается, что именно в тот момент, когда социалисты
имеют наибольший шанс прийти к власти, им делать этого катего-
рически не следует: «Наконец, всеобщее благосостояние означает
непрерывное развитие производства. Разрушение капитализма
еще не социализм. Где капиталистическое производство не мо-
жет тотчас же перейти в социалистическое, там первое должно
остаться в силе, иначе произойдет перерыв производственного
процесса, а с ним и массовая нищета, которой современный рабо-
чий так же сильно боится, как и безработицы»155.
На первый взгляд это звучит совершенно убедительно —
в начале XXI века так же, как и в начале ХХ столетия. Но проблема
в том, что разрушение производительных сил, кризисы и перио-
дические спазмы массового обнищания тоже представляют со-
бой продукт развития производительных сил при капитализме.
И более того, именно повторяемость и неизбежность подобных
событий как раз и является важнейшим аргументом в пользу со-
циалистических преобразований.
Получается стандартное противоречие, о котором уже не
раз писали как левые, так и правые публицисты. Когда капитализм
154
155
86
работает, нам не нужен социализм. Когда капитализм не рабо-

тает, мы не можем себе позволить социализм.
Хотя Каутский и не говорит это впрямую, логика его мысли
состоит в том, чтобы постепенными реформами подготовить ус-
ловия для возникновения социалистического общества, а затем
так же плавно и безболезненно перейти к нему. Именно такой
линии придерживалась европейская социал-демократия в эпоху,
когда она еще способна была вырабатывать политическую ли-
нию. Однако история конца ХХ века не только показала, что ре-
формы могут быть обратимыми, но и продемонстрировала, что,
даже подняв производительные силы на новый, небывалый уро-
вень, капитализм вновь обрушивает общество в кризис, сопрово-
ждающийся разрушениями и социальной дезорганизацией.
Именно это делает революции неизбежными. Но как все
же быть с противоречием, обозначенным Каутским?
Опыт ХХ века приводит нас к выводу, что мы просто не мо-
жем разделить социалистическую повестку и повестку демокра-
тических реформ, ориентированную на куда менее амбициозные,
но не менее значимые для общества цели. Социалистические
преобразования будут успешными именно в той мере, в какой
они решают не только задачи построения нового общества,
но и задачи спасения и стабилизации общества как такового.
При этом объективной основой для социалистического преобра-
зования становится не только имеющаяся в наличии (в данной
стране и в данный момент) реальная экономика, но и весь по-
тенциал производительных сил и научного знания, достигну-
тый на данный момент человечеством в целом. Именно опора
на этот общемировой потенциал обеспечивал, пусть и частичный
и обратимый, успех социалистических экспериментов прошлого,
и именно он является главным фундаментом для проведения
любой успешной левой политики в будущем. Это отнюдь не зна-
чит, будто нет шансов добиваться значимых результатов в рамках
каждой конкретной страны. Но ключом к успеху становится не
опора на собственные силы, не попытка закрыться от мира, а, на-
оборот, готовность использовать глобальный опыт и стремление
влиять на внешний мир.
Часть 2 РЕВАНШ КАПИТАЛА
ЧАСТЬ 2. РЕВАНШ КАПИТАЛА
Глава 1. От номенклатуры — к буржуазии.

Эволюция советской элиты
Первые разговоры о перерождении советской бюро-
кратии начались еще во время Гражданской войны. Позднее
эту же тему развивала левая оппозиция, сетовавшая на то,
что правящая верхушка в СССР обуржуазилась. Понятно, что
в сталинские времена вести подобные дискуссии было делом
опасным. Но показательно, что уже в 1954 году на сцене ле-
нинградского БДТ была поставлена пьеса Леонида Зорина «Го-
сти», где речь шла именно об этом. Написана она была еще в
марте, сразу после смерти Сталина. И тут же привлекла к себе
внимание режиссеров и публики. Премьера пьесы прошла с
невероятным успехом. По словам Зорина, «в этот вечер зри-
тель отвел свою коллективную душу после тридцати лет мол-
чания»156. Пьесу начали ставить во многих театрах, но почти
сразу после этого успеха спектакли были отменены, пьеса за-
прещена, а на автора обрушился поток разгромной критики
в официальной печати.
Болезненная реакция на пьесу, которую сам драматург от-
нюдь не относил к числу своих лучших произведений, свидетель-
ствует о том, сколь деликатной для советского общества была
поднятая в ней тема.
После истории с «Гостями», несмотря на разоблачения
ХХ съезда и заметное расширение сферы, где допускалась сво-
бодная дискуссия, темы социального и культурного переро-
ждения советской элиты в легальных публикациях старались
избегать. Можно было в течение некоторого времени писать про
156
Зорин Л. Авансцена. Мемуарный роман. М.: Слово, 1997. С. 80.
88
сталинские лагеря («Один день Ивана Денисовича» Александра

Солженицына даже выдвигали на Ленинскую премию), можно
было намекать на отсутствие свободы, иронизировать по поводу
убожества советского быта. А вот критиковать советскую элиту в
плане социальном было крайне нежелательно. Нельзя, конечно,
утверждать, будто данная тема в годы оттепели не мелькнула ни-
где, но в целом тенденция была однозначна. Власть готова была
признать некоторые проблемы со своей прошлой историей и
даже со своей текущей политикой. Но не существование соци-
альных противоречий внутри советского общества.
Главная советская тайна

Естественно, вытесненная из легального поля, дискуссия
перешла в поле нелегальное. В Советский Союз проникали книги
Милована Джиласа «Новый класс»157 и Михаила Восленского
«Номенклатура»158, где рассказывалось о привилегиях элиты и
где авторы доказывали, что партийно-государственная верхушка
СССР (и других стран, принадлежавших к советскому блоку) пре-
вратилась в коллективного собственника средств производства и
тем самым в коллективного эксплуататора. Показательно, что, не-
смотря на явный антикоммунистический пафос, оба автора пыта-
лись оперировать марксистскими категориями, причем именно в
той догматической интерпретации, которая сложилась в рамках
тогдашнего коммунистического движения.
С легкой руки Восленского термин «номенклатура» вошел в
массовый обиход, став социологическим обозначением высшей
советской элиты, которая упорно скрывала от общества сам факт
своего существования в качестве особой привилегированной
группы. Но спрятавшись за высокими заборами государственных
дач и глухими дверями «закрытых распределителей», эта приви-
легированная группа лишь демонстрировала всему населению,
что не просто отгораживается от него, но и страдает коллектив-
ными муками нечистой совести, ибо не готова демонстрировать
свой образ жизни публично и открыто.
157
Джилас М. Новый класс. Нью-Йорк: Изд-во Фредерик А. Прегер, 1961.
158
Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Со-
юза. М.; Берлин: Директ-Медиа, 2019.
89
Глава 1. От номенклатуры — к буржуазии. Эволюция советской элиты
Мучительная необходимость скрывать собственное богат-

ство и привилегии, безусловно, стала одним из психологических
механизмов, способствовавших впоследствии не только откры-
тому переходу бывших номенклатурщиков в стан реставраторов
капитализма, но объясняет и вакханалию престижного (и демон-
стративного) потребления, в которую погрузились социальные
верхи нашего общества уже в постсоветскую эпоху. Однако про-
блема гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
И самый факт, что номенклатура не могла публично признаться
обществу в собственном существовании, свидетельствует о нали-
чии в СССР целого ряда механизмов, ограничивавших ее возмож-
ности. Не только на уровне пропаганды, идеологии и культуры,
но и на уровне институтов.
Привилегии номенклатурщиков были, конечно, значитель-
ными по сравнению с тем, что имел рядовой советский гражда-
нин, а потому крайне раздражающими. Но по сравнению с тем,
что имел правящий класс на Западе или в азиатских странах, они
были совершенно ничтожными (что, кстати, тоже становилось
раздражающим фактором для самой советской элиты, начи-
навшей испытывать комплекс неполноценности по отношению
к зарубежным партнерам). Тем более жалкими и смешными
выглядят все эти советские номенклатурные радости по срав-
нению с образом жизни постсоветской олигархии и даже сред-
ней буржуазии. Невозможность легализовать свое положение,
сделать престижное потребление открытым и публичным, от-
равляла жизнь тем больше, чем более информационно откры-
тым становилось советское общество: несмотря на все запреты
и ограничения, связи между СССР и внешним миром неуклонно
расширялись на протяжении всего послевоенного периода, в том
числе и в годы брежневского застоя.
И все же причину перерождения номенклатуры надо ис-
кать не в ее образе жизни или в ее потреблении, а в гораздо бо-
лее глубоком противоречии. Структура советского общества и
организация государственных институтов были таковы, что бю-
рократическая элита, даже обладая монопольной возможностью
принятия решений, огромной, почти безграничной властью и ин-
струментами для контроля над политической жизнью общества,
в то же время вынуждена была управлять и принимать решения
90
именно в интересах развития общества, а не в своих собствен-

ных, индивидуальных или коллективных. Конечно, номенклатура
себя не забывала, что проявлялось не только в привилегиях, но
прежде всего в последовательном блокировании любых попыток
повысить эффективность управления за счет дебюрократизации.
И все же, как бы ни пыталась советская верхушка отго-
родиться от общества, структура власти была построена таким
образом, что не допускала жестких разрывов. Вертикальная мо-
бильность постепенно снижалась, однако вышестоящие органы и
персонал постоянно оказывались во взаимодействии с нижесто-
ящими и не могли их игнорировать. Критически мыслящая интел-
лигенция ссылалась на отсутствие обратной связи в управлении,
но на самом деле эта обратная связь существовала, только рабо-
тала она совсем не по тем каналам и не теми способами, как на
демократическом Западе.
Класс или не класс?

В условиях капитализма собственник обладает полным
суверенитетом в рамках своей корпорации так же, как и фео-
дальный князь в своей вотчине. И как бы ни ограничивалось это
право различными юридическими конструкциями, оно остается
не только «священным», но и защищаемым теми же законами,
которые его в чем-то ограничивают. Разумеется, в эпоху всеоб-
щей демократизации 1960-х годов господство корпоративной
элиты в западных странах находилось под постоянной угро-
зой — не только со стороны общественных низов и выборных
государственных органов, но прежде всего со стороны средних и
низших слоев той же управленческой бюрократии, участие кото-
рой в процессе принятия решений размывало суверенитет соб-
ственников. Именно в этом была суть пресловутой «революции
менеджеров», о которой писал выдающийся американский эко-
номист Джон К. Гэлбрейт в книге «Новое индустриальное обще-
ство»159. Власть распылялась и перераспределялась, превращая
управление из способа обслуживать частные или коллективные
159
Гэлбрейт Дж. К. Новое индустриальное общество. М.: АСТ, 2004. Показа-
тельно, что книга Гэлбрейта была издана в 1967 году на английском и очень скоро
была переведена на русский язык. В 1969 году она вышла в издательстве «Прогресс»,
но предназначалась для научных библиотек, а в книжные магазины не поступала.
91
интересы собственников (прежде всего — ради их обогащения) в

непосредственно общественный, хоть и не вполне демократиче-
ский процесс.
Парадоксальным образом именно наступившая после Вто-
рой мировой войны демократизация делала западное общество
не просто менее буржуазным и более технократическим, но во
многих отношениях все более похожим на советское. И неслу-
чайно именно тогда на Западе получает широкое распространение
«теория конвергенции», обещавшая окончательное слияние двух
конкурирующих моделей индустриального общества. И ведь эту
теорию пропагандировал не только Джон Гэлбрейт. Ее на первых
порах придерживался и академик А. Д. Сахаров, ставший рупором
диссидентского движения.
Власть правящей верхушки в СССР была ограничена не во-
лей народного собрания и даже не законами, защищающими
личность и собственность, как на Западе, а структурой самой же
управленческой системы, не позволявшей ни одному чиновнику
и даже группе чиновников достичь полного суверенитета в своей
корпорации, а сами эти корпорации были настолько тесно свя-
заны между собой, что не могли работать, не учитывая интересов
друг друга, а также интересов общего экономического развития.
В то же время официальная идеология, весьма жестко кодифици-
рованная, выполняла в советском обществе примерно ту же ре-
гламентирующую роль, что и конституционное законодательство
в странах Запада. Легитимируя и защищая существующий поря-
док, она одновременно создавала определенные ограничения
для правящей группы.
В такой ситуации говорить о бюрократии как о коллек-
тивном собственнике не было никаких оснований, ибо этот
собственник не был отделен от не-собственника, от массы
рядовых советских граждан, постоянно требовавших внимания
к своим интересам, участвовавших в массе неизбежных, пусть и
формальных процедур, писавших жалобы на начальство и друг
на друга, договаривавшихся по мелочи с руководством своих
предприятий и постоянно, хоть и косвенно, вовлеченных в про-
цесс принятия решений.
Сказывалась тут и природа советского планирования, ори-
ентированного на комплексность и целостность. Эта система,
92
несмотря на чудовищную и непрерывно нарастающую бюро-

кратизацию, все равно была ориентирована на интересы дела,
интересы развития, которые формулировались не на самом
верху партийно-государственной элиты, а получали выражение
в результате коллективных усилий экспертов, управленцев и чи-
новников более низкого ранга на многих уровнях. Правила были
весьма жесткими, и, например, любое решение о строительстве
завода влекло за собой целую цепочку других решений — о стро-
ительстве жилья, об открытии магазинов, школ, детских садов,
о создании железнодорожных станций и формировании новых
маршрутов поездов и автобусов. Причем, как легко догадаться,
это всегда выходило за рамки вопросов, касавшихся только од-
ного ведомства или даже территориальных органов власти.
Система Госплана порождала длинные цепочки согласований,
необходимость комплексно увязывать между собой социальные
и экономические решения.
Как и на Западе, сложная система горизонтальных и вер-
тикальных согласований отнюдь не была бесконфликтной. И на-
ряду с противоречиями между ведомствами и учреждениями
она неминуемо выявляла и противоречия между своим высшим
и средним звеном. Чем сложнее становилась система, тем менее
эффективным делалось централизованное управление, которое
сложилось во времена форсированной индустриализации. По сути
дела, в 1960-е годы СССР вплотную подошел к своей собственной
версии «революции менеджеров», выразившейся в первоначаль-
ном проекте экономической реформы, которую обычно связывают
с именем тогдашнего председателя Совета министров Алексея
Косыгина. Руководству предприятий готовы были предоставить
широкую автономию, одновременно позволив налаживать гори-
зонтальные связи. И в то же время каждое отдельное предприя-
тие, напоминавшее, по выражению историка и социолога Павла
Кудюкина, «индустриальную общину»160, превращалось если и не
в островок самоуправления, то, во всяком случае, в самостоятель-
ный коллектив с общими интересами.
Нетрудно догадаться, что такое развитие событий не только
не укрепляло позиции номенклатуры как пока еще только потен-
160
СССР. Жизнь после смерти / под ред. И. Глущенко, Б. Кагарлицкого,
В. Куренного. М.: Высшая школа экономики, 2012.
93
циального коллективного собственника средств производства, но,

напротив, подрывало ее шансы консолидировать свое господство.
Реформа, начатая в 1964 году, была свернута в 1968–1969 годах па-
раллельно с подавлением силой советских танков демократических
преобразований в Чехословакии. Совпадение здесь далеко не слу-
чайно, ведь именно начатая там экономическая реформа не только
быстро поставила в порядок дня вопрос о политической демократи-
зации, но и спровоцировало превращение Коммунистической пар-
тии Чехословакии именно в партию, пользующуюся поддержкой
большинства населения и способную побеждать на выборах, но не
занятую непосредственно вопросами хозяйственной деятельности,
местного управления или заботой о повышении надоев коров.
Оценивая значение экономической реформы, которую в
Чехословакии начали под влиянием первоначальных импульсов,
полученных из СССР, Зденек Млынарж отмечает, что она «создала
благоприятные условия для перемен в политической сфере»161.
Децентрализация и дебюрократизация управления неминуемо
вели к целому ряду политических и социальных последствий.
«Прежде всего устранялась потребность в колоссальном госу-
дарственном аппарате, директивно направлявшем каждый шаг
хозяйственной деятельности. Теперь стало возможно постепенно
преобразовывать этот аппарат, за исключением органов перспек-
тивного планирования, в административный аппарат предприятий
и объединений и отделить его от политических, государственных
органов. С этим была тесно связана перспектива отделения правя-
щей партии от директивного руководства экономикой, что, в свою
очередь, привело бы к сокращению раздутого партийного аппа-
рата, поскольку вмешательство в хозяйственные дела составляло
львиную долю содержания его деятельности. Вследствие таких
перемен коммунистическая партия как общественный организм
начала бы больше заниматься собственно политической, про-
граммной работой»162. Сочетание политической демократизации
и децентрализации управления должно было затронуть и низовой
уровень. Трудящиеся должны были получить «право на создание
органов рабочего самоуправления на производстве»163.
161
Млынарж З. Указ. соч. С. 86
162
Там же.
163
94
Рабочие советы и в самом деле были созданы, причем

продолжали развивать свою деятельность вплоть до 1969 года
(эти события и связанная с ними борьба за рабочий контроль на
предприятиях получили название «второй Пражской весны»164).
Окончательно островки производственной демократии были
уничтожены в ходе «нормализации» лишь к 1970 году.
На первых порах чехословацкие реформаторы, как и их со-
ветские коллеги, надеялись, что, поднимая вопрос о повышении
качества управления, они не только не подрывают систему, но,
напротив, улучшают ее. «Демократическая система, — продол-
жает Млынарж, — не требовала бы ликвидации бюрократии как
таковой, напротив, она, сняв критерии “политической благона-
дежности”, улучшила бы положение многих управленцев. С тота-
литарным режимом были неотделимо связаны лишь привилегии
узкой прослойки политического аппарата, сильного именно своей
властью, а не значимостью для нормального функционирования
общества»165. Увы, очень скоро им пришлось убедиться, что во-
прос стоит в совершенно иной плоскости. Ведь теперь именно
вопрос о власти становился центральным — не только в плане
идеологическом и политическом, но также и в плане социаль-
ном. Начав с реформы управления, сторонники перемен, сами
того не подозревая, создавали условия для формирования соци-
алистической демократии, избавленной не только от господства
номенклатуры, но в известном смысле и от власти профессио-
нальных политиков. Переход практических вопросов в ведение
демократических структур и технократических профессиональ-
ных команд лишал номенклатуру остатков экономического су-
веренитета, без которых и политическая власть, ограниченная
жесткими нормами права, в значительной мере теряла смысл.
Застой как решение

Курс на стабильность, провозглашенный в годы правления
Леонида Брежнева как альтернатива подрывавшим позиции бюро-
кратии реформам, вполне отвечал стремлениям и чаяниям совет-
164
Vladimir Fisera. The Workers Counsils: The Second Prague Spring // New
Left Review. № 105. September-October. 1977.
165
95
ской номенклатуры. Уже на рубеже 1960-х годов Милован Джилас

констатировал, что описанный им «новый класс» после смерти
Сталина хочет «жить спокойно», его идеалом является не продол-
жение революции, а «мирная и обеспеченная жизнь»166. Суетливая
активность Никиты Хрущева и реформаторские инициативы Алек-
сея Косыгина нарушали это спокойствие. Свертывание реформ в
начале 1970-х годов устранило угрозу стихийной управленческой
демократизации, но не решило проблему эффективности. Эта про-
блема была по-своему решена (вернее — выведена за скобки) в
1973–1974 годах благодаря новой стратегии команды Леонида
Брежнева. Эта стратегия имела две основные составляющие.
С одной стороны, резкий рост цен на нефть после ара-
бо-израильской войны 1973 года создал условия для резкого
расширения советского участия в глобальной экономике. Пыта-
ясь с помощью нефтяного эмбарго заставить Запад отказаться от
поддержки Израиля, арабы добились совершенно иного резуль-
тата, радикально изменив структуру мировых рынков. Теперь
СССР входил в систему глобального разделения труда в качестве
поставщика сырья. А хлынувший на советскую экономику поток
нефтедолларов (и возможность получения на Западе дешевого
кредита) создавали у правящих кругов иллюзию ненужности ре-
форм. Если мы что-то не можем произвести сами, мы это купим.
Единственным сектором, по-прежнему нуждавшимся в собствен-
ных технологических инновациях и в эффективном управлении,
оставалось оборонное производство, которое можно было под-
держивать на высоком уровне централизованными усилиями,
постоянным вливанием денег, привлечением наиболее ценных
ресурсов и лучших кадров за счет других отраслей167.
С другой стороны, проблему управления все равно надо
было как-то решать. И если политика децентрализации была
отвергнута, то на смену ей пришла своего рода «расщепленная
централизация». Полномочия и ресурсы в очередной раз пере-
распределялись, но не сверху вниз, а непосредственно наверху.
166
Джилас М. Указ. соч. С. 68, 69.
167
Анализ межотраслевого перераспределения ресурсов и борьбы за
них был дан академиком Юрием Яременко. См.: Яременко Ю. В. Структурные
изменения в социалистической экономике. М.: Мысль, 1981. Популярное изло-
жение взглядов Яременко см. в статье: Белановский С. Юрий Васильевич Яре-
менко (1935–1996). Сегодня. 20.09.1996.
96
Всякий, кто задумает проследить эволюцию советской

системы управления в 1970–1980-е годы, будет поражен стре-
мительным ростом числа отраслевых министерств и ведомств.
Каждая отрасль и даже подотрасль производства стремилась
получить собственную управленческую структуру, которая бы
занималась только и исключительно ее делами. Если вниз пол-
номочия нельзя было передавать, пришлось наверху до предела
усиливать специализацию. Но именно эти новые ведомства уже
превращались во все более замкнутые и самодостаточные кор-
порации, работавшие на себя. Природа планирования посте-
пенно менялась. Вместо технического согласования решений
Госплан теперь должен был стараться удовлетворять амбиции
растущего числа отраслевых лобби, каждое из которых исполь-
зовало любые административные и коррупционные инстру-
менты для усиления своих позиций. Партийные начальники,
впрочем, внакладе не остались. Ведь именно к ним обращались
за поддержкой отраслевые лоббисты, стремившиеся добиться
своих целей.
Сохранявшиеся в советской экономике диспропорции по-
рождали своеобразную игру интересов, при которой обладание
дефицитными ресурсами или продукцией становилось условием
влияния и даже в известных пределах — власти. Хотя часто по-
вторяемый тезис о тотальном дефиците всего и вся в советской
экономике представляет собой идеологическое преувеличе-
ние, невозможно отрицать, что нехватка тех или иных товаров
(не только потребительских) была в ней постоянным фактором,
причем игравшим немалую роль в принятии решений на разных
уровнях. «Государственная плановая экономика, — пишет исто-
рик Александр Шубин, — была рассчитана на производство либо
массы стандартной (причем плохо стандартизированной) продук-
ции, либо уникальных образцов сложной высококачественной
техники. В итоге часть потребностей оказывалась неудовлетво-
ренной, продукция делилась на обычную и дефицитную. Дефицит
стал натуральной “валютой”, которая позволяла уравновешивать
интересы в условиях отсутствия универсального денежного эк-
вивалента»168. Такая «валюта» оказывалась ценнее, чем деньги,
168
Шубин А. В. Золотая осень, или Период застоя. СССР в 1975–1985 гг.
М.: Вече, 2008. С. 96.
97
за которые не все и не всегда можно было получить (это касалось

и связей между предприятиями в условиях все чаще случавше-
гося срыва плановых поставок). В итоге формировался теневой
рынок, в котором подпольные бизнесмены и спекулянты играли
далеко не самую важную роль. Это был рынок неформальных
обязательств, связей и власти.
На такой почве коррумпированность высшего начальства
стремительно усиливается. Но в то же время меняется и струк-
тура элиты. Партийно-государственная номенклатура уже не
сплоченная группировка. И тем более не пресловутый «орден
меченосцев», о котором мечтал Сталин. Теперь это конгломерат
групп и кланов, каждый из которых имеет собственные «завязки»
и взаимные обязательства со «своей» группой хозяйственных
и региональных начальников.
Двигаясь в таком направлении, советская экономика к се-
редине 1980-х уже вполне была готова к приватизации. Мало
того что корпоративные структуры более или менее оформи-
лись, став самодостаточными, но и нарастала интеграция СССР в
мировой рынок. Таким образом, переход к открытой экономике
капиталистического типа выглядел уже для многих корпораций,
связанных с сырьевым сектором, не только вполне возможным,
но и привлекательным. По сути, траектория развития, по которой
Россия идет вплоть до конца эпохи правления Владимира Пу-
тина, уже вполне оформилась в поздние советские годы.
В это же время на Западе разворачивается процесс, по-
лучивший название «контрреволюция акционеров». Если на
востоке Европы угроза демократической конвергенции была
предотвращена советским вторжением в Чехословакию и свер-
тыванием «косыгинской» реформы, то в США и в Западной Ев-
ропе элиты действовали менее грубо, но не менее решительно.
Начавшееся повсеместно изменение структуры капиталистиче-
ских корпораций привело к тому, что более или менее единая
структура менеджмента раскололась. Высший менеджмент за
счет приобретения крупных пакетов акций был интегрирован
в класс собственников, а основная масса рядовых управленцев
и бюрократов была лишена рычагов влияния на стратегические
решения и превращена в обычных исполнителей, хорошо опла-
чиваемых и покорных наемных работников.
98
Показательно, что появление так называемого народного

капитализма, когда все больше людей владело акциями пред-
приятий, не только не сделало систему более демократичной и
социально ориентированной, но, наоборот, усилило рыночные
стимулы к получению краткосрочной выгоды за счет долгосроч-
ных целей. Этот парадокс очень хорошо описывает британский
экономист Алек Ноув: «Так называемых “собственников” могут
быть тысячи, даже миллионы, это могут быть небольшие вложе-
ния различных фондов и трастов. Но дело в том, что большинство
из них даже не разбирается в том, долю в каких компаниях они
приобрели или продали за прошедший год. Важно то, что “соб-
ственники” и менеджеры фондов теперь имеют только самый
краткосрочный интерес, состоящий в том, чтобы получить при-
быль как можно быстрее, ведь они порой владеют этими акци-
ями в течение всего нескольких недель, а иногда (как сказал один
из дельцов с Уолл-стрит) всего в течение десяти минут»169.
Как следствие, долгосрочные перспективы развития кон-
кретной компании (и тем более отрасли) оказались подчинены
всего лишь решению двух взаимосвязанных задач: росту прибыли
и повышению цены акций на бирже. Инвестор зачастую покупает
акции не для того, чтобы ими владеть, а чтобы их перепродать, что,
в свою очередь, подчиняет рост промышленного капитала зада-
чам увеличения капитала финансового. Производство, оставаясь
объективно фундаментом экономики, превращается во второ-
степенный вопрос для тех, кто распоряжается ресурсами, а обще-
ственный интерес и вовсе исчезает из их поля зрения.
На политическом уровне тот же процесс выразился в тор-
жестве неолиберализма, когда сперва правительства Маргарет
Тэтчер и Рональда Рейгана в Британии и США, а потом и руко-
водство других стран (включая и социал-демократов) начинают
проводить не только меры по приватизации государственного
сектора и демонтажу социального государства, но и последова-
тельно ограничивают возможности демократических институтов
влиять на какие-либо решения. Это делается под предлогом за-
щиты рынка и бизнеса от бюрократического вмешательства, но
армия бюрократов по ходу дела только растет, тогда как демо-
кратические институты выхолащиваются и отмирают. Демокра-
169
Nove A. The Economics of Feasible Socialism Revisited. Р. 4.
99
тия все более превращается в фасад, украшающий довольно

неприглядное здание корпоративного господства.
Таким образом, не только советская элита к концу 1980-х го-
дов была готова к приватизации, но и Запад был готов к тому,
чтобы принять в свои объятия бывших соперников. Конверген-
ция происходила, но совершенно не таким способом, как меч-
тали Дж. Гэлбрейт и А. Д. Сахаров в 1960-е годы. Скорее, речь шла
о негативной конвергенции, в ходе которой советскому обще-
ству предстояло утратить свои социальные завоевания, а запад-
ное общество становилось все менее демократическим.
Однако в Советском Союзе оставалась нерешенной про-
блема идеологии. И дело не только в том, что в эту идеологию
приватизация и окончательное превращение номенклатуры в
корпоративную буржуазию не особо вписывалось (решили же
эту проблему в Китае). Поскольку коммунистическая идеология
играла в СССР примерно ту же организующую и сдерживающую
(по отношению к произволу власти) роль, какую играет, напри-
мер, конституционное право в США, на ее основе функциони-
ровала своеобразная система сдержек и противовесов, каналы
обратной связи и вертикальной мобильности. Идеология одно-
временно (как и закон на Западе) легитимировала господство
правящей элиты и сдерживала ее амбиции. Она пронизывала
быт советских людей, регулируя общественное поведение, делая
его предсказуемым. Этот идеологический порядок, конечно, не
заменял отсутствующей демократии, но для большинства насе-
ления более или менее компенсировал ее отсутствие.
Коммунистическая идеология в ее советском варианте
также требовала от власти постоянных достижений в социаль-
ном и экономическом развитии. Власть должна была не только
постоянно чем-то делиться с народом, доказывая тем самым
свою легитимность. Важно и то, что идея социально-экономиче-
ского прогресса была жестко вписана в господствующую систему
ценностей. Бюрократия советского типа формировалась в ходе
индустриализации и модернизации, она обязана была служить
данной цели или, по крайней мере, делать вид, будто служит.
Мало того что это было обременительно, но и получалось с каж-
дым годом все хуже. А снижение динамизма советской системы
подрывало ее легитимность.
100
Идеологический переход
Неудивительно, что переход к капитализму начался с реши-
тельного демонтажа именно идеологии и связанных с ней инсти-
тутов. Задним числом у многих людей, ностальгирующих по СССР,
это создало идеалистическую иллюзию, будто именно отказ от
идеологических догм породил крах системы, но в действитель-
ности (в строгом соответствии с теорией Маркса) дело обстояло
совершенно наоборот. Эволюция системы породила у правящих
кругов необходимость избавиться от оков идеологии.
Превращение в буржуазию всегда было тайной коллек-
тивной мечтой номенклатуры. В 1989–1991 годах эта мечта
сбылась. Правящее сословие смогло, освободив себя от оков
идеологии (а заодно и морали), стать полноценным классом,
приватизировав не только собственность и власть, но в значи-
тельной мере и само государство. Разрыв между элитой и об-
ществом не только окончательно оформился, но и приобрел
характер непреодолимого противостояния, обострив социаль-
ные противоречия до такой степени, какой они уже давно не
достигали в развитых капиталистических странах (хотя и там
они стремительно нарастали).
Разумеется, как и любой сложный процесс общественной
трансформации, превращение номенклатуры в буржуазию не
могло произойти без серьезных издержек (от которых понесли
урон и сами победители). Поскольку все советское государствен-
ное устройство было не только тесно увязано с господствующей
идеологией, но и непосредственно соединено с интегрированной
системой планирования и управления, раздел собственности зако-
номерно сопровождался распадом страны. Ликвидация СССР в де-
кабре 1991 года не только развязала руки новым «национальным»
элитам, разделившим между собой наследие сверхдержавы, но
и окончательно обрушило идеологические структуры, лишив их
привязки к государственной традиции и истории. Историю теперь
можно было не проживать, как часть собственного прошлого, не-
разрывно связанного с настоящим, а сочинять заново.
Разрушение хозяйственных связей стало не менее, а, ско-
рее, даже более тяжелым стрессом для предприятий, чем от-
крытие рынков для иностранной конкуренции, но именно эта
101
катастрофа облегчила реализацию конкретных планов прива-

тизации. Собственность уходила в частные руки за бесценок,
ее легко было делить.
Значительная часть предприятий так и не оправилась от
случившегося, а многие новые хозяева в итоге получили куски
гораздо менее ценные, чем рассчитывали (хоть это было ре-
зультатом их собственной политики). Произошла сырьевая при-
митивизация экономики, что сделало долгосрочное повышение
эффективности практически невозможным — в рамках сложив-
шейся структуры интересов.
Изменяя свою классовую природу, элита неминуемо
вынуждена была изменить и свой персональный состав. Поя-
вились новые люди, не просто успешно примазавшиеся к пра-
вящему классу в процессе его формирования, но и активно
влиявшие на этот процесс в своих интересах. Новая буржуазная
элита так и не смогла полностью отделиться от традиционной
бюрократии, но зато радикально изменила характер государ-
ственного управления, поставив его в зависимость от управ-
ления корпоративного. А силовые структуры, востребованные
в процессе перехода как его защитники, сами сделались подо-
бием бизнес-корпораций, часто вступающих в конкуренцию
с другими такими же корпорациями.
Но самое главное изменение, которое произошло с оте-
чественной элитой в результате превращения номенклатуры в
буржуазию, состоит в том, что она полностью утратила заинтере-
сованность в развитии и модернизации общества.
Советская бюрократия сформировалась в процессе ин-
дустриализации, ее структура формировалась для решения со-
ответствующих задач и ее легитимность в значительной мере
основывалась на том, что подобные задачи так или иначе ре-
шались. Теперь олигархия освободила себя от подобных обя-
зательств точно так же, как и от старой идеологии (о которой
старшее поколение начальников иногда ностальгически вспо-
минало в дни советских праздников). Ни структура власти, ни
ее идеология, ни ее непосредственные интересы не диктовали
уже новым хозяевам жизни необходимости что-то менять, раз-
вивать или хотя бы улучшать. Их золотой век раз и навсегда до-
стигнут. Мечты сбылись.
102
А потому власть и олигархия в России начала XXI века, не-

зависимо от того, какие слова они писали на своих знаменах,
оказались глубоко консервативными и враждебными всяче-
скому прогрессу.
Периферийный капитализм и дефицит демократии

Реставрация капитализма в государствах, возникших на
руинах Советского Союза, отнюдь не представляла собой просто
возврата к прошлому или даже механического переноса на но-
вую почву институтов, практик и производственных отношений,
характерных для буржуазных обществ Запада. Такой перенос в
принципе невозможен. Принципиально важно, однако, то, что
капитализм не только вернулся туда, где потерпел крах в начале
ХХ столетия, но и вернулся уже сразу в том виде, какой приобрел
в результате реформ, революций и реставраций, происходив-
ших на протяжении целой исторической эпохи. Тут можно вновь
вспомнить Макса Вебера. Описывая события Первой русской ре-
волюции, он пришел к выводу, что попытки копирования готовых
образцов, сложившихся в рамках западного общества, не при-
близят Россию к политической свободе: «Было бы совершенно
смехотворно надеяться, что нынешний зрелый капитализм (этот
неизбежный итог хозяйственного развития), каким он импорти-
рован в Россию и установился в Америке, как-то сочетается с “де-
мократией”, а тем более со “свободой” (в каком бы то ни было
смысле). Вопрос стоит совершенно иначе: каковы в этих усло-
виях шансы на выживание “демократии”, “свободы” и пр. в дол-
госрочной перспективе? Они смогут выжить лишь в том случае,
если нация проявит решительную волю в своем нежелании быть
стадом баранов»170.
Верная применительно к началу ХХ века, эта мысль тем
более оказалась верна по отношению к России конца столетия.
Но в то же время нельзя забывать, что буржуазные порядки фор-
мировались здесь не на пустом месте, а накладывались на уже
имевшиеся социальные и политические практики. Капитализм
пришел в Россию и другие государства, образовавшиеся на руи-
нах СССР, не только как уже готовая система, которую, как считало
170
Вебер М. О России. С. 49.
103
большинство людей и в верхах и в низах общества, не надо было

создавать, а достаточно было копировать, он был импортиро-
ван уже в своей неолиберальной форме. Этот режим со всеми
его специфическими экономическими, политическими и куль-
турными особенностями, включая отсутствие связи между нако-
плением капитала и развитием национальной промышленности,
отнюдь не предполагал ни свободной конкуренции, ни тем бо-
лее демократии. Постоянно звучавшие и в России, и на Западе
идеологические мантры относительно преимуществ свободного
рынка имели своей целью исключительно освобождение уже
сложившихся и экономически необходимых монополий от госу-
дарственного регулирования и социальной нагрузки.
Снижение государственного вмешательства в условиях
экономики, которая (как показал еще Вебер) просто в силу техно-
логических причин не может работать по законам классического
рынка XVIII–XIX веков, означало неизбежное усиление корпора-
тивного монополизма и способствовало формированию олигар-
хического правления — как в сфере хозяйственной, так и в сфере
политической.
Проблема западной корпоративной элиты в конце ХХ столе-
тия состояла в том, чтобы сократить, а по возможности устранить
участие масс в политике, не жертвуя формальными институтами
парламентаризма, свободных выборов и другими завоеваниями
либеральной демократии. Данная задача была решена через со-
четание рыночных реформ с технократическим принятием ре-
шений, ставших «слишком сложными» для понимания рядового
избирателя. Как отмечает Борис Капустин, это привело к устра-
нению большинства как политического субъекта, сформиро-
вался «режим недопущения “народа”/демоса как специфической
формы политической субъектности»171. Принципиальное различие
между Востоком и Западом состояло, однако, в том, что в странах
с устоявшимися демократическими институтами господство кор-
поративной олигархии наталкивалось на множество ограниче-
ний, а общество имело возможности и ресурсы для того, чтобы
эффективно сопротивляться. Даже если капиталу удавалось про-
тиводействие развитого гражданского общества раз за разом пре-
одолевать, достигалось это ценой потери времени, ослабления
171
Капустин Б. Указ. соч. С. 126.
104
натиска и неминуемых уступок. В условиях постсоветских стран

те же тенденции приобрели куда более масштабный, а главное,
на первых порах всепроникающий характер, приобретая форму
почти «естественного» и потому неудержимого процесса.
Антидемократическая реакция, развернувшаяся на
Западе, соединилась с результатами вырождения совет-
ской номенклатуры, образовав своего рода синтез. Как от-
мечает британский экономист Винсент Барнетт, «постсоветская
экономика в действительности была сконструирована путем
наложения западного понимания рыночных процессов и им-
портированных технологий на существующие бюрократические
порядки и остатки разрушающихся институтов плановой эконо-
мики», а в результате получилось «то, что описывается как мафи-
озный капитализм»172.
Разумеется, сравнивая все еще сохраняющиеся на Западе
демократические практики с тем, что творится на территории
бывшего СССР и некоторых других стран, легко прийти к вы-
воду о том, что именно номенклатурное прошлое нового пра-
вящего класса стало причиной всех этих бедствий. Но схожесть
процессов, происходящих по обе стороны бывшего «железного
занавеса», слишком очевидна, так же как и их взаимовлияние.
Негативная конвергенция стала реальностью.
Остатки разложившихся и деградировавших советских об-
щественных и политических структур с характерными для них
практиками по-своему органично соединились с отношениями
и практиками, свойственными позднему капитализму. Характер-
ный для постсоветского общества бум потребления — не только
количественный (стали потреблять больше, хотя не всегда при-
обретаемые вещи и продукты были лучше), но и качественный
(разнообразие товаров и потребностей стремительно увеличива-
лось) — тоже был подготовлен позднесоветским периодом с его
парадоксальным сочетанием бурно развивающегося потреби-
тельского общества и хронического дефицита, порожденного не
только недостатками централизованного планирования, но и опе-
режающим ростом заработной платы в 1960–1970-е годы. Однако
именно превращение потребительской активности в важнейший
аспект жизни, формирующий не только быт, но в значительной
172
Вестник Санкт-Петербургского университета. 2007. Сер. 5. Вып. 1. С. 19.
105
мере саму личность, сделали россиян еще более разобщенными.

Промышленное производство сплачивает большие коллективы,
потребление разобщает людей, реализуясь на уровне индивидов
или, в лучшем случае, семей, домохозяйств.
Тем временем крупные промышленные объекты массово
ликвидировались либо резко сокращали число работников.
К тому же коллективы старели: в условиях массовых сокращений
нанимать молодежь не было смысла. Разумеется, в 2000-е годы
на волне экономического подъема появились новые заводы, но
это чаще всего были сборочные предприятия. Они, во-первых, не
требовали столь больших коллективов, как раньше, а во-вторых,
нуждались в меньшем количестве квалифицированных кадров,
людей, которые могли бы создать вокруг себя новую массовую
культуру труда.
Триумф потребления в сочетании с разложением совет-
ской индустриальной системы радикально изменил как инди-
видуальное, так и массовое сознание. Для левых, опиравшихся
исторически на силу организованных трудящихся, последствия
были катастрофическими. И хотя в той или иной степени этот
процесс можно было наблюдать во всех «старых» индустри-
альных странах, на территории бывшего СССР он развивался
особенно быстро и драматично, приводя к наиболее масштаб-
ным изменениям. В странах Запада, где сохранялись институты
гражданского общества, профсоюзы и партии, унаследованные
от прежнего времени, переход оказывался хоть и болезненным,
но менее резким.
В результате произошедших в 1990–2000-е годы социаль-
ных сдвигов уровень разобщенности между людьми оказался
настолько велик, что даже говорить об «обществе» можно лишь
условно. Горизонтальные связи между индивидами, солидар-
ность, взаимодействие и доверие оказались сведены к мини-
муму. Возникающие сообщества не только формировались по
достаточно случайным признакам, но и оказывались крайне
нестабильными. Более или менее прочные связи существовали
только внутри семьи, да и та переживала кризис. За пределами
технических систем и формальных организаций (общий дом с
единой системой отопления, общая работа с одним общим на-
чальником) людей ничто не объединяло.
106
Это напоминает древнюю азиатскую деспотию, как она

описана у Маркса (знаменитый «мешок с картошкой», объеди-
ненный извне жесткими границами государства), но и тут есть
огромные различия. Дело в том, что, с одной стороны, в азиат-
ской деспотии низовым элементом системы была община, вну-
три которой как раз связи, солидарность, иерархия и правила
были очень четкими. В нынешней России не только никакой об-
щины нет, но нет и ее современных аналогов (вроде трудовых
коллективов в позднем СССР). А с другой стороны, в азиатских
деспотиях была не просто свирепая и безжалостная власть, но и
четко работающая дисциплинированная и организационно мо-
нолитная бюрократия. Эти государственные системы, не «про-
раставшие» вглубь общества, легко рушились от внешнего удара
(будь то нашествие врагов или раскол элиты на самом верху), но,
пока все было спокойно, работали стабильно и четко.
В постсоветских странах, напротив, аппарат власти ока-
зался таким же, как и само общество. Он состоит из многочис-
ленных индивидов и групп, ничем не объединенных, кроме
формальных должностных инструкций, из людей совершенно
коррумпированных, некомпетентных и не нуждающихся в том,
чтобы хотя бы демонстрировать компетентность для сохране-
ния своей позиции и продвижения карьеры. Азиатские деспо-
тии были в своей основе системами нерыночными. В России и
других постсоветских странах, напротив, не только рынку под-
чинено все, но и само государство, его функции и его инстру-
менты приватизируются как неформально, так и формально.
«Мешок», в котором должна храниться «картошка», весь прог-
нил и расползается на части.
В результате неолиберальных реформ в России сложи-
лась элита, которая отчаянно держится за власть, но которой
совершенно не нужна власть как таковая. Суть этого парадокса
в том, что власть рассматривается лишь как техническое сред-
ство, как способ получить доступ к неограниченному количеству
денег, к своего рода коррупционной ренте, составляющей суть
и главный смысл управления. Деньги, привилегии, всевозмож-
ная роскошь и наслаждения, все то, что можно получить лично
для себя с помощью занимаемой должности, — вот ради чего
используется власть. Поэтому у представителей правящей оли-
107
Глава 2. Что осталось от социального государства?
гархии нет ни стремления к власти как таковой, ни ощущения,

что «ты держишь в руках нерв исторически важного процесса»,
о котором говорил Макс Вебер173.
Неминуемо возникает вопрос: как в таком обществе может
произойти революция и как могут быть проведены реформы (не
только прогрессивные, но вообще какие-либо)? Но точно так же
очевидно, что поддержание даже среднесрочной стабильности
в такой стихийно и необратимо разрушающейся системе невоз-
можно. Слабость общества неминуемо оборачивается непропор-
циональными возможностями для любой консолидированной,
организованной и осознающей свои стратегические задачи
группы, которая в случае успеха сама превращается в новый центр
не только политической, но и социальной «кристаллизации». В из-
вестной степени такую роль играла большевистская партия в рос-
сийском обществе, пережившем потрясения Первой мировой и
Гражданской войн. Однако в начале XXI века отсутствуют и условия,
сделавшие возможным формирование того типа «авангардной
партии», которая сама была продуктом не только революционной
идеологии, но и бурного, хоть и короткого индустриального подъ-
ема 1890–1910-х годов.
Каким образом может в России сложиться новая об-
щественная сила, способная реструктурировать и консоли-
дировать общество? И будет ли эта сила левой (да и вообще
прогрессивной)?
Глава 2. Что осталось

от социального государства?
В середине ХХ века леворадикальные идеологи на Западе
осуждали рабочий класс за то, что он предпочел потребление ре-
волюции. А само потребительское общество рассматривалось как
обезличенное и бездуховное, как торжество отчуждения и ком-
мерческой манипуляции. И в самом деле, по мере того как рос
жизненный уровень трудящихся, политика делалась все более
скучной, радикальные партии становились реформистскими, а ре-
формистские — умеренными. Повсюду торжествовало то самое
173
Вебер М. Политика как призвание и профессия. С. 166.
108
«пресыщенное равнодушие», о котором некогда Георг Зиммель

пророчески говорил в связи с бытом больших городов174.
Если радикальные левые осуждали мещанское пере-
рождение рабочих, то у социал-демократов возникала уве-
ренность, что историческая миссия социализма состояла не в
преодолении капитализма, а в его гуманизации и реформи-
ровании. Однако история последнего десятилетия ХХ века и
первых двух десятилетий XXI века полностью рассеяла эти ил-
люзии. Опыт ХХI века продемонстрировал, что, несмотря на
бесспорную правоту критиков потребительского общества, они
упустили главное: благосостояние трудящихся, достигнутое в
результате борьбы за социальные реформы, породило новую
потребительскую психологию, которая подорвала волю людей
к сопротивлению в тот момент, когда не только итоги реформ,
но и само это благосостояние оказались под угрозой.
Хрупкое благосостояние пролетариата

Разбирая программу немецкой социал-демократии, Энгельс
обратил внимание на тезис о том, что численность и нищета проле-
тариев постоянно возрастают, и решительно возразил против него.
«Организации рабочих, их постоянно растущее сопротивление
будут по возможности создавать известную преграду для роста
нищеты. Но что определенно возрастает, это необеспеченность
существования»175. События ХХ века полностью подтвердили
данную мысль. Благосостояние трудящихся при капитализме на-
ходится под постоянным давлением рынка, несмотря даже на то,
что рынок одновременно создает и возможности для повышения
этого благосостояния. Без политической и экономической борьбы
любые достижения оказываются обратимыми.
В 1970-е годы Жан Бодрийяр убедительно показал, на-
сколько тесно связаны потребительское общество и социальное
государство. «Общество потребления, — писал он, — характе-
ризуется не только быстрым ростом индивидуальных расходов,
но и ростом расходов, осуществляемых третьей стороной (осо-
бенно администрацией) в пользу отдельных лиц и имеющих
174
Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь. М.: Strelka Press, 2018. С. 87.
175
109
целью уменьшить неравенство в распределении доходов»176.

Коллективные расходы и коллективное потребление при всей
своей “не-рыночной” природе не только снимали значительную
часть нагрузки с домохозяйств, высвобождая их ресурсы для ры-
ночного потребления, но и гарантировали базовые условия для
воспроизводства общества, которые капитал не мог обеспечить
автоматически, опираясь на собственную логику накопления.
Кроме того, как отмечает Бодрийяр, социальное государство
устраняло или, во всяком случае, смягчало проблему культурной
инерции, не сводимой к имущественному неравенству: доступ
низших классов к образованию, знаниям и культуре зависит не
только от их дохода, здесь «действуют другие, более тонкие ме-
ханизмы, чем механизмы экономического порядка»177. В свою
очередь административные и политические меры, принимавши-
еся правительствами под влиянием левой идеологии, позволяли
существенно изменить ситуацию.
Ограничение власти капитала, осуществленное западными
правительствами после Второй мировой войны под влиянием
идей Дж. М. Кейнса и под давлением рабочего движения, не
только привело человечество к беспрецедентному прогрессу и
благополучию, но и стабилизировало капиталистическую систему,
по крайней мере в странах, составлявших центр миросистемы. Но,
как отмечает американский политолог Джеффри Антонио Кармона
Баес, подобная политика неминуемо сталкивалась с новыми про-
тиворечиями: «Кейнсианская экономика стала жертвой собствен-
ного успеха. Она существенно повысила производительность и
жизненный уровень рабочих в индустриальных странах и тем са-
мым стимулировала корпорации выйти за государственные гра-
ницы в поисках новых рынков и дешевого труда»178.
В то же время социальная структура буржуазных обществ
радикально изменилась. Рассматривая опыт социального государ-
ства в странах Запада, Пол Кругман приходит к выводу, что именно
благодаря этим реформам сложился современный массовый
176
Бодрийяр Ж. Общество потребления. М.: АСТ, 2020. С. 28.
177
178
Carmona Báez G. A. Global Trends and the Remnants of Socialism. Social,
Political and Economic Restructuring in Cuba. Amsterdam: Academisch proefschrift,
2002. Р. 41.
110
средний класс, обязанный своим благополучием в первую оче-

редь не рынку, а, напротив, нерыночной политике перераспреде-
ления179. Однако ни доминирующая идеология, ни сам средний
класс в большинстве случаев не воспринимали этот факт как
очевидный, тем более что людям в буржуазном обществе свой-
ственно объяснять свои успехи и благополучие собственными
индивидуальными достижениями180.
В конце 1970-х годов капитал смог превратить средний
класс в своего союзника, пообещав снять с него бюрократиче-
ское и налоговое бремя, связанное с содержанием социального
государства, но одновременно сохранить потребительское обще-
ство. В этом состоит суть социальной политики неолиберализма,
причина ее первоначальных успехов и закономерного краха.
Невозможность такого решения в долгосрочной пер-
спективе очевидна, и его несостоятельность в полной мере
сказалась во время мирового кризиса — Великой рецессии
2008–2010 годов. Но в краткосрочной перспективе это казалось
возможным. Демонтаж социального государства происходил не
одномоментно и не полностью, а противоречия накапливались
постепенно. К тому же оборотной стороной социального де-
монтажа стала финансиализация капитализма. По мере сокра-
щения государственных социальных расходов увеличивалась
закредитованность домохозяйств, вынужденных приобретать
в долг то, что раньше получали бесплатно или дешево181. Од-
нако одновременно расширялся и финансовый сектор, созда-
вая, помимо прочего, рабочие места, технологии и стимулы для
экономического роста. А коммерциализация различных сторон
жизни, ранее обеспечивавшихся государством, тоже создавала
новые рынки, занятость и карьерные возможности для тех, кто
вписался в процесс перемен.
179
Кругман П. Кредо либерала. М.: Европа, 2009.
180
Что, кстати, радикально отличает буржуазное общество от сослов-
но-феодального и в более широком смысле традиционного, где, даже если ин-
дивидуальные достижения и воспеваются (например, в форме доблести), они
никогда не воспринимаются вне контекста принадлежности к коллективной
общности — сословию, местности, вере, ордену, роду и т. д.
181
Бреннер Р. Экономика глобальной турбулентности: развитые капита-
листические экономики в период от долгого бума до долгого спада, 1945–2005.
М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014.
111
Еще перед началом Первой мировой войны Николай Буха-

рин писал: «Потребление масс, его уровень, самая ценность ра-
бочей силы включают, по Марксу, и момент классовой борьбы.
Во всей механике развертывающихся противоречий между про-
изводством и потреблением, между ростом производства и от-
ношениями распределения уже включена эта борьба классов,
напяливающая на себя костюм экономических категорий»182.
В конечном счете, несмотря на все специфические особенности,
характеризующие разные, но регулярно повторяющиеся, кри-
зисы, все они порождены одним и тем же фундаментальным
противоречием между все большим развитием производитель-
ной силы капитала и «узким основанием, на котором покоятся
отношения потребления»183. Социальное государство, регулиро-
вание рынков и возникшее вместе с ними общество потребле-
ния не просто гуманизировали и преобразовали капитализм в
демократических развитых странах, сделав его менее жестоким
по отношению к трудящимся. Они позволили на некоторое время
смягчить его фундаментальное противоречие. Эти реформы не
только превратили наемных работников в активных покупателей
на рынке, но и сделали само государство важнейшим и крупней-
шим потребителем. Однако успех этих мер был достигнут за счет
систематического насилия над капиталом, ограничением его
возможностей и свободы. Правящий класс был готов мириться
с таким положением дел в течение значительной части ХХ века
(поскольку это было ценой его собственного спасения), но лишь
в той мере и до тех пор, пока для него существовала непосред-
ственная и смертельная угроза революции и политического
уничтожения. Как только глобальное соотношение классовых сил
начало меняться, стали пересматриваться и условия социального
компромисса. Сначала понемногу и исподволь, потом все более
радикально и агрессивно.
Атака неолиберализма против социального государства и
регулирования хозяйственной жизни шла под лозунгом защиты
индивидуальной свободы от бюрократического вмешательства.
Политики и публицисты постоянно подчеркивали, что государ-
ственные институты недопустимо разрослись и присутствуют
182
Бухарин Н. И. Избранные произведения. М.: Политиздат, 1988. С. 395.
183
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 25. Ч. 1. С. 268.
112
теперь во множестве сфер жизни, которые ранее были для них

закрыты. Однако совершенно не случайно, что подобное «рас-
ширение» государства происходило пропорционально его демо-
кратизации. Это можно проследить не только на Западе, но и в
Советском Союзе, где именно в эпоху оттепели, одновременно с
демонтажем репрессивной машины, построенной в сталинскую
эпоху, разворачивалось массовое жилищное строительство, при-
нимались все более широкие социальные программы. Данный
парадокс еще в 1920-е годы уловил Карл Шмитт: «Плюралисти-
ческое партийное государство становится “тотальным” не из-за
силы и могущества, но из-за слабости; оно вторгается во все
сферы жизни, поскольку должно исполнять требования всех ин-
тересантов. В особенности в области экономики, прежде свобод-
ной от вмешательства государства, даже если оно отказывается
там от любого руководства и политического влияния»184.
В конечном счете, не капитализм, демонстрируя свою
жизнеспособность, посрамил прогноз Маркса о необходимости
социализма, а наоборот, эффективность социалистических
мер, примененных для преодоления кризисов, оказалась реша-
ющим фактором выживания капитализма на протяжении
ХХ века. Но отказ от социалистических костылей, отброшенных
капиталом за ненадобностью после краха Советского Союза, по-
ражения социал-демократии и других антикапиталистических
сил, в свою очередь вернуло противоречия на исходный уровень.
Парадоксальным (а на самом деле — диалектическим) образом
именно политическое поражение марксистского социализма ре-
актуализировало теоретический прогноз Маркса.
Капитализм на протяжении своей истории неоднократно
нуждался в государстве для освоения новых пространств — как
географических, так и технологических или социальных. Благо-
даря массированным государственным инвестициям возникали
новые технологии и отрасли, которые просто не могли быть соз-
даны частным сектором из-за отсутствия как возможности бы-
строго получения прибыли, так и самого рыночного пространства,
где можно было бы эту прибыль извлечь. Только после того, как
государственный сектор в США, СССР и Западной Европе полвека
184
Шмитт К. Государство: право и политика. М.: Издательский дом
«Территория будущего», 2013. С. 303.
113
развивал космическую отрасль, она достигла таких масштабов,

что стала возможна деятельность Илона Маска и других «гениев
предпринимательства»185. То же самое относится к интернету и
в более широком смысле — информационному сектору. Но тем
более это относится к образованию, здравоохранению, жилью
или транспорту, которые именно благодаря социальной поли-
тике государства стали масштабными секторами, пригодными
для рыночной эксплуатации.
Несмотря на призывы сократить роль правительства в эко-
номике, неолиберальная трансформация на рубеже XX и XXI ве-
ков не только не привела к сокращению масштабов бюрократии
или снижению уровня государственного принуждения, но, на-
против, увеличивала их влияние на жизнь общества. Как отме-
чал немецкий политолог Ульрих Бек, в большинстве стран власти
проводили «системную трансформацию под знаком самораз-
государствления»186. Причем эта контрреформа проводилась
правительствами в интересах транснациональных концернов —
сверху, принудительно и часто насильственно.
Несомненно, приватизация, демонтаж социального государ-
ства и коммерциализация общественного сектора сами по себе
стали до определенной степени факторами роста, причем именно
представители среднего класса, выступавшие тут потребителями,
одновременно приобретали и целый ряд краткосрочных выгод, что
демпфировало негативные последствия неолиберальной политики,
которые сказывались не сразу, не везде, но главное — не на всех.
Тем самым у сторонников неолиберального реванша сохранялась
возможность не только удерживать свои позиции в обществе, но
и расширять наступление. Однако этот курс неминуемо должен
был упереться в свои объективные границы. Когда это произошло,
пришлось платить по счетам. Все противоречия и проблемы, нака-
пливавшиеся десятилетиями, вдруг разом вышли на поверхность.
И даже если массами не была осознана сущность происходящего,
ощущаемый ими эмоциональный дискомфорт достиг таких масшта-
бов, что череда социальных взрывов стала неминуемой.
185
Mazzucato M. The Entrepreneurial State: Debunking Public vs. Private Sec-
tor Myths. Anthem Press, 2013.
186
Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-по-
литическая экономия. М.: Изд. дом «Территория будущего», 2007. С. 180.
114
Быстрее всего это выявилось в сфере жилищной политики.

В начале ХХ века, когда массовая урбанизация еще только начи-
налась, Георг Зиммель констатировал, что «внутри города про-
исходит не связанное с вложением труда повышение ценности
земельного имущества, когда арендная плата возрастает просто в
силу увеличения деловой активности и прибыль, которую она при-
носит владельцу земли, увеличивается сама собой»187. Следствием
такого положения дел становится постоянно развивающееся не-
равенство в жилищных возможностях не только между низами
и верхами общества, но и между поколениями, между группами
«старых» и «новых» горожан. Муниципальная жилищная политика
в середине ХХ века позволяла не только улучшить положение тру-
дящихся, но и предотвратить углубление этого стихийно развива-
ющегося противоречия, становившегося тем более масштабным,
чем успешнее была экономика. Приватизация муниципального
жилья, проведенная неолиберальными реформаторами повсюду
в Европе, от Москвы до Лондона, привела к тому, что вновь обо-
стрились различия между теми, кто уже получил доступ к недви-
жимости, и теми, кто опоздал к разделу собственности.
В несколько иных формах тот же процесс развивался и в
США. Выяснилось также, что некоторые социальные группы, су-
мевшие приобрести жилье на относительно выгодных условиях,
не могут его поддерживать, поскольку их доходы не соответ-
ствуют необходимым и постоянно растущим затратам. Таким об-
разом, в крупных городах (особенно в США и на востоке Европы)
повсеместно разразился жилищный кризис, ответом на кото-
рый стало массовое распространение ипотечных кредитов, что,
в свою очередь, привело к разрастанию долгового кризиса, когда
закредитованность домохозяйств достигла катастрофических
масштабов, лишив миллионы людей возможности создавать не-
обходимые денежные накопления. Банки, на первых порах по-
лучившие возможность эксплуатировать своих должников, сами
стали заложниками данной ситуации, поскольку теперь поддер-
живать платежеспособность клиентов можно было только одним
способом — выдавая им все больше необеспеченных кредитов.
Именно так рухнул в 2007–2008 годах рынок недвижимости и фи-
нансовый рынок в США, а в европейских странах и особенно на
187
Зиммель Г. Указ. соч. С. 99.
115
территории бывшего Советского Союза банковский сектор ока-

зался в полной зависимости от государства, гарантировавшего
его выживание на фоне тотальной неэффективности.
Бегство капиталов
Одной из ключевых реформ, изменивших в конце ХХ века
облик капитализма, был отказ государств от контроля за рынком
капиталов. В соответствии с логикой либеральной мысли деньги
всегда находят для себя наилучшее применение, и, предоставив
инвесторам глобальную свободу перемещать средства в любое
время в любую точку земного шара, мы обеспечиваем максималь-
ную эффективность вложений. Это, конечно, совершенно верно, но
лишь при двух условиях: во-первых, мы должны понять, для кого
и для чего эффективность, а во-вторых, помнить, что максимиза-
ция эффективности в краткосрочной и долгосрочной перспективе
не только не одно и то же, но часто предполагает взаимоисклю-
чающие решения. Причем финансовые рынки, ориентированные
на быструю и осязаемую выгоду для инвестора, закономерно де-
лают выбор в пользу краткосрочных решений по принципу «лучше
синица в руке, чем журавль в небе». По сути дела, либеральная
мысль приходит к своеобразному самооправданию, утверждая,
что любое применение денег, которое имело место на рынке,
является наилучшим уже потому, что оно в принципе состоялось
и состоялось в соответствии с этими принципами.
На практике основным последствием освобождения рынка
капитала стала массовая перекачка средств в офшорные зоны,
где дополнительный доход можно было получить, не вклады-
ваясь в производство товаров и услуг, просто за счет снижения
налоговых затрат. Количество денег, доступных в реальном сек-
торе, сокращалось, а кредит становился дорогим. Долгосрочные
проекты стагнировали или требовали все более высоких затрат,
а занимающийся ими бизнес вновь обращался за помощью к го-
сударству, у которого становилось меньше средств из-за сокра-
щения налоговой базы.
Экономист Брук Харрингтон, работавшая долгое время в
сфере управления инвестициями, показала, что увод денег из-под
налогов давно превратился в масштабный бизнес, опирающийся
116
на деятельность высокооплачиваемой профессиональной элиты.

Более того, менеджеры, помогающие своим заказчикам укры-
ваться от налогов и выводить деньги на экзотические острова, ис-
кренне верят, что приносят пользу обществу: «Многие из нас, если
не все, считают, что своей работой мы в первую очередь помогаем
людям — не только нашим клиентам, но и в целом содействуем
движению капитала для инвестиций и экономического роста. Но
мы не можем рассказать об этом общественности»188.
Разумеется, проблемы, связанные с бегством капиталов,
неравномерно распределились между центром и периферией
капиталистической системы. От развития офшорного бизнеса
страдали и те и другие, но в странах, подобных России, буржуазия
нуждалась не только в наличии «спокойных гаваней», где можно
спрятаться от налогов, но и в «респектабельных юрисдикциях»189,
где можно легализовать сомнительно нажитые капиталы и обе-
спечить стабильную правовую основу для продолжения бизнеса.
Правда, вооруженный конфликт между Россией и Украиной,
разразившийся в 2022 году, показал, насколько рискованным
делом может оказаться хранение средств в западных банках,
где правительства могут в любой момент их конфисковать, од-
нако выяснилось это уже задним числом. К тому же регулярно
повторявшиеся истории с иранскими, иракскими и российскими
деньгами, несмотря на свою поучительность, не меняли общую
политэкономическую логику мир-системы: перемещение капи-
талов от периферии к центру связано отнюдь не с недостатком
патриотизма у инвесторов, а с общей логикой накопления.
В свою очередь, офшорные фонды, аккумулировавшие ка-
питалы в странах как центра, так и периферии, создали новую фи-
нансовую инфраструктуру, глобальную сеть перемещения денег,
живущую по своим законам и мало связанную с потребностями
людей (если не считать, конечно, собственников офшорного ка-
питала и их управляющих).
Анализ деятельности этих фондов приводит Брук Харринг-
тон к пессимистическому выводу, что создана система, обеспе-
188
Харрингтон Б. Капитал без границ: управляющие частным капиталом
и один процент. М.: Изд-во Института Гайдара, 2022. С. 269.
189
Выражение Руслана Дзарасова. См.: Дзарасов Р., Новоженов Д. Круп-
ный бизнес и накопление капитала в современной России. Изд. 2-е. М., 2009.
117
чивающая существование оторванных от общества финансовых

династий, а главное — систематическое поддержание и увели-
чение неравенства, не имеющего ничего общего с вознаграж-
дением за успех в бизнесе. И этот разрыв вряд ли можно будет
исправить без революции190.
Дестабилизация рынков
Великая рецессия, спровоцированная банкротством банков
и крахом на рынке недвижимости в США, разом выявила, насколько
рыночные реформы стали фактором хронической дестабилиза-
ции рынков. Разумеется, неолиберальные экономисты могли по-
вторять обычные мантры об «ошибках регуляторов», «жадности»
отдельных финансовых игроков и цепи «досадных случайностей»,
обваливших ранее безупречно работавшую систему, а государ-
ственные банки и правительства прибегли к обычному средству
спасения, массово выкупая долг, созданный частными корпораци-
ями. Но очень скоро выяснилось, что без изменения политики нет
оснований надеяться на преодоление кризиса. Можно было смяг-
чить его остроту и восстановить падающий спрос, заливая рынок
казенными деньгами. Но такие лекарства лишь позволяли снимать
симптомы болезни, создавая при этом многочисленные побочные
эффекты, с которыми приходилось справляться отдельно. Кризис
частной задолженности сменился стремительным ростом государ-
ственного долга, который, однако, в свою очередь перераспреде-
лялся между странами, превращая одни государства в банкротов,
а другие — в агрессивных кредиторов.
Очень скоро последовал новый удар: глобальная пандемия
COVID-19, которая, помимо экономических потерь, спровоциро-
вала и тектонические сдвиги в массовом сознании. Она разрушила
привычный мир очевидных представлений и практик, заставив
миллионы людей столкнуться не столько с новой реальностью,
сколько с ранее скрытыми сторонами той самой реальности, в ко-
торой они, порой сами того не сознавая, жили и прежде.
Общество, привыкшее к практике массового потребления,
воспринимает его как нечто само собой разумеющееся, полагая, что
Дзарасов Р., Новоженов Д. Крупный бизнес и накопление капитала в

190
современной России. Изд. 2-е. М., 2009. С. 287.

118
оно имеет, пользуясь термином Бодрийяра, «естественное право

на изобилие»191. В результате изобилие «делается повседневным и
банальным, оно переживается как повседневное чудо в той мере,
в какой оно проявляется не как произведенное, вырванное, заво-
еванное в результате исторического и общественного усилия, а как
розданное благодетельной мифологической инстанцией, закон-
ными наследниками которой мы являемся: Техникой, Прогрессом,
Ростом и т. д.»192 При этом, с одной стороны, в обществе склады-
вается иллюзия того, что капиталистические порядки — такие, как
они есть на данный момент, — сами по себе обеспечивают потре-
бительское благополучие, которое с легкой руки того же Бодрийяра
теперь можно критиковать и оспаривать, но которое тем не менее
не воспринимается как результат развития целой череды классовых
и политических конфликтов, приведших капитализм к социальным
реформам. А с другой стороны, будучи естественным, это право,
по мнению обывателя, сохранится за ним независимо от того, как
будет происходить дальнейшая эволюция или деградация капита-
лизма. Хуже того, массы трудящихся оказываются вовлечены в по-
требительскую гонку, имеющую собственную логику, инерцию и
масштабы, так что неминуемо начинают претендовать на тот «нор-
мальный» образ жизни, который тоже воспринимается ими как
естественный и современный, но оказывается им не по средствам.
Это противоречие до определенного момента разрешается
через массовую закредитованность населения, попадающего в
рабство по отношению к финансовым организациям, которые те-
перь выглядят уже самыми страшными и наиболее заметными уг-
нетателями, поскольку эксплуатируют уже не производителя,
а потребителя. Трудящийся не воспринимает эксплуатацию на
месте работы так болезненно, как свои финансовые обязатель-
ства, а труд на хозяина оказывается лишь средством, для того
чтобы обеспечить возможность эксплуатировать себя еще и фи-
нансовому капиталу. И в то же время люди, которым и без того
хронически не хватает ресурсов для поддержания своего потре-
бительского равновесия, особенно болезненно воспринимают
ситуацию, когда привычный мир потребления рушится, что и
произошло во время эпидемии COVID-19 в 2020–2021 годах.
191
Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 21.
192
119
Спад производства и сокращение потребления в результате

карантинных мер, по сути, означали разрыв привычных цепочек
воспроизводства, необходимых для потребительского общества,
а государство, поставленное перед лицом этой ситуации, вынуж-
дено было искусственно поддерживать равновесие с помощью
всевозможных выплат. Как выяснилось, можно пользоваться фи-
нансовыми ресурсами, ничего не производя или, во всяком случае,
резко сократив производительность. Но это не только демонстри-
ровало гибкость современной экономики, которая спокойно мо-
жет пережить масштабное нарушение рыночного равновесия, но
и свидетельствовало о том, что сохранение хоть в каком-то виде
финансовых и потребительских цепочек для правящего класса ока-
залось даже важнее, чем рынок и производство. Другой вопрос,
что это решение было сугубо тактическим. И в данном случае так-
тика была направлена на то, чтобы отложить насколько возможно
разрешение куда более глубинных, системных противоречий.
Поддерживая потребителя, государство в первую очередь
выручало финансовый и торговый капитал, который в противном
случае вынужден был бы нести бремя кризиса, что соответство-
вало привычному неолиберальному принципу социализации
убытков и приватизации доходов, но одновременно создавало
новые структурные диспропорции уже между различными фрак-
циями капитала (выигравшими и пострадавшими в ходе кризиса).
Другим аспектом произошедшего стало массовое внедрение не-
рыночных методов распределения ради спасения рынка. В оче-
редной раз элементы социализма были задействованы для
стабилизации капитализма. Однако выход из данной ситуации
создавал и новую проблему: либо возвращение к докризисной
«норме» (с гарантированной вероятностью скорого возвращения
кризиса в какой-то новой форме), либо развитие этих тенденций
вплоть до того, что они начнут менять природу общественных и
производственных отношений. А это, в свою очередь, станови-
лось предметом политической борьбы.
Момент истины
В начале ХХ века Дьёрдь Лукач, анализируя реакцию эконо-
мистов на кризисы, пришел к закономерному выводу: «Для бур-
жуазии жизненно важно, с одной стороны, рассматривать свой
120
собственный строй производства, как если бы он был сформиро-

ван категориями, имеющими вневременное значение, то есть как
если бы он определялся вечными законами природы и разума к
вечному существованию, а с другой стороны, важно истолковывать
неуклонно обостряющиеся противоречия не как неотъемлемые от
сущности этого строя производства, а всего лишь как поверхност-
ные явления и т. д.»193 Каждый кризис объявляется результатом
цепи случайностей. И каждый из них представляется непохожим
на предыдущие, так что невозможно понять, что же объединяет
все эти события и что заставляет кризисы столь регулярно повто-
ряться. В конечном счете проблемой теории становится классовый
интерес. Дело не в слабости методологии, применяемой иссле-
дователями, и даже не в идеологической предвзятости авторов
подобных текстов. Просто «теория экономики, в которой кризисы
рассматриваются как необходимость, должна одновременно со-
держать в себе отказ от капитализма»194.
В то же время регулярное повторение кризисов, демон-
стрирующее слабости и противоречия общества, нисколько не
приближает нас к социальным преобразованиям. В момент кри-
зиса буржуазный хозяйственный порядок дает сбой. Но в том-то
и суть, что каждый раз после кризиса правящий класс тем или
иным способом оказывается способен перезапустить экономи-
ческий процесс более или менее на прежних основаниях, пусть
и корректируя некоторые технические обстоятельства, которые
были непосредственной (но не глубинной, системной) причиной
спада. Системное преодоление кризиса зависит уже от расста-
новки социальных и политических сил.
Великая депрессия 1928–1932 годов, последствия которой
окончательно были преодолены только после Второй мировой
войны, завершилась глубокими реформами, произошедшими
под давлением рабочего движения и левых сил внутри стран ка-
питалистического центра — на фоне внешнего давления со сто-
роны набирающего силу Советского Союза. И напротив, Великая
рецессия, несмотря на сопровождавшие ее глубочайшие потря-
сения, не только не привела к отказу от неолиберальной модели
193
Лукач Г. История и классовое сознание. М.: Логос-Альтера, 2003.
С. 113; Ленин и классовая борьба. М.: Алгоритм, 2008. С. 86.
194
Лукач Г. История и классовое сознание. С. 321.
121
развития, но, напротив, спровоцировала новую волну антисоци-

альных реформ и наступление на демократические права граж-
дан в большинстве развитых стран. Причина очевидна: на сей раз
капитал не испытывал серьезного политического давления ни
изнутри, ни снаружи. Советского Союза давно уже не существо-
вало, а Китай, хоть и продолжал официально придерживаться
«красной» идеологии, являлся вполне капиталистической держа-
вой. Причем, в отличие от СССР, китайское руководство не пыта-
лось даже на уровне идеологии представить свою общественную
модель в виде глобальной системной альтернативы, которую
можно и нужно воспроизводить в других концах мира. А потому
нарастающее противостояние Запада и Китая развернулось в
форме вполне традиционной конкуренции за рынки и ресурсы.
Оно не только не способствовало (в отличие от холодной войны
1940–1970-х годов) укреплению демократии и развитию соци-
ального государства на Западе или процессам деколонизации в
Азии и Африке, а наоборот, создало условия для более жесткого
наступления на права трудящихся в самых разных частях мира.
Да и сами китайские предприниматели, выступая в качестве экс-
портеров капитала, агрессивно настаивали на отказе от высокой
заработной платы, длинных отпусков или гарантий занятости.
Именно возможность жесткой и безжалостной эксплуатации тру-
дящихся воспринимается молодой китайской буржуазией в ка-
честве важнейшего условия, которое должна обеспечить страна,
рассчитывающая на ее инвестиции.
Еще Маркс отмечал, что рабочие организации и партии,
выступая против эксплуатации, становятся силой, способной
«уничтожить или смягчить разрушительные для их класса след-
ствия этого закона капиталистического производства»195. Но в
условиях кризиса ставки резко повышаются. Как заметил Лукач,
в такие исторические периоды трудящиеся должны перейти от
«тормозящих, ослабляющих, сдерживающих действий» к актив-
ным попыткам изменить общество196. Но это означает не только
необходимость отказаться от привычных, «докризисных» правил
поведения, но готовность к жесткой конфронтации. И чем более
объективно назрели необходимые меры, тем более серьезно им
195
196
122
будут сопротивляться правящие элиты, ибо на этом этапе оказы-

вается уже невозможно изменить положение дел, не затронув их
интересов. «Те меры, с помощью которых буржуазия надеется
преодолеть мертвую точку кризиса, которые, абстрактно говоря,
и сегодня (если отвлечься от вмешательства пролетариата) на-
ходятся в ее распоряжении точно так же, как во время прежних
кризисов, становятся ареной открытой классовой войны. Наси-
лие становится решающей экономической силой ситуации»197.
Демонтаж социальных реформ, происходивший на протя-
жении последних двух десятилетий ХХ века и первых двух декад
века последующего, создал не просто предпосылки для череды
всевозможных конфликтов и кризисов, превращая каждое новое
решение правящих кругов в источник новых трудностей — вся-
кий раз все более масштабных, — но и породил своего рода гло-
бальную революционную ситуацию.
Глава 3. Калейдоскоп проблем и возможностей

Если в конце ХХ века призывы к радикальным реформам
и критика капиталистической глобализации воспринимались как
однозначно маргинальный дискурс, то уже в 2010-е годы, после
Великой рецессии, подобные рассуждения стали частью мейн-
стрима. Другое дело, что, описывая симптомы разворачивающе-
гося кризиса, как радикальные критики системы, так и многие
представители истеблишмента стремились избегать обсуждения
противоречий между трудом и капиталом или анализа социаль-
ных процессов, предпочитая переводить внимание на другие
проблемы, пусть и очень важные, но рассматриваемые в прин-
ципиально иной плоскости.
Таких тем — безусловно, актуальных, но куда менее болез-
ненных в идеологическом и политическом отношении — оказался
целый букет. Это и проблема климатического кризиса и вопросы,
связанные с внедрением новых технологий, и гипертрофирован-
ное развитие финансового капитала, и рост новых социальных
потребностей в развитых странах. Все это естественным обра-
зом сопровождало эволюцию капиталистической мир-системы
197
Лукач Г. История и классовое сознание. С. 322..
123
на очередной фазе ее истории. Вопрос лишь в том, возможно ли

полноценное разрешение этих проблем, которое бы не затраги-
вало куда более глубоких оснований существующего порядка.
Климатический кризис
Уже в начале 2000-х годов изменение климата стало вос-
приниматься как главный вызов, с которым в XXI веке сталкива-
ется человечество. Причем подавляющее большинство ученых и
политиков поддержали вывод исследователей, которые настаи-
вали на том, что именно массовое использование человечеством
углеводородного топлива является основной причиной поте-
пления атмосферы. Правда, в научном сообществе появилось и
меньшинство, оспаривавшее этот вывод. Однако климатические
изменения так или иначе происходят. И есть все основания от-
носиться к проблеме серьезно. Тем не менее дискуссия о соци-
ально назревших преобразованиях, связанных с меняющейся
климатической ситуацией, быстро зашла в тупик: обсуждались
не социально-экономические реформы, а технологии и научные
теории, причем обсуждались они дилетантами, ничего не смыс-
лящими ни в науке, ни в технологиях.
В любом случае, независимо от того, какие климатологи-
ческие теории объективно верны, речь идет о преобразовании
структур капиталистического общества. Как отмечает Ева Кройзер,
левые активисты делятся на тех, кто считает, что «капитализм не
может быть реформирован таким образом, чтобы преодолеть кли-
матический кризис», и более умеренных, считающих, что частич-
ные реформы все же возможны, и стремящихся «использовать
подобные реформы как платформу, с которой можно запустить бо-
лее радикальные и глубокие перемены»198. Но в том-то и дело, что
основная проблема состоит не в климате, а в экономических ин-
тересах, так или иначе затрагиваемых экологической повесткой.
Какие бы технологические решения ни принимались, возникает
очевидный вопрос: «Кто заплатит за банкет?»
По сути дела, уже к середине 2010-х годов быстрое изме-
нение доминирующего дискурса — от отрицания климатической
198
International Socialism. Autumn 2021. № 172. Р. 19; см. также: Gills B.,
Morgan J. (Eds). Economics and Climate Emergency London: Routledge, 2022.
124
проблемы до превращения ее в тему международных саммитов

глав государств и правительств — свидетельствовало о том, что
правящий класс более или менее сформировал свою повестку.
Суть этого подхода состояла в том, чтобы, мобилизовав обще-
ственное мнение в поддержку мер, направленных на решение
экологических проблем через резкое сокращение использова-
ния ископаемого углеродного топлива, на самом деле решить
задачи, связанные со структурной реконструкцией экономики в
интересах корпоративного капитала. Корпоративная экологиче-
ская повестка предполагает жертвы со стороны трудящихся клас-
сов ради сохранения эффективности капитала. Иными словами,
экспроприация среднего класса и усиление эксплуатации рабо-
чих во имя «спасения планеты».
Рассматривая экологическую повестку в том виде, в ка-
ком она была представлена выступлениями Греты Тунберг и
другими популярными активистами, экономический журна-
лист Николай Проценко приходит к выводу, что это движение
«вполне органично инкорпорируется в новые цели корпора-
ций»199. Внедрение новых технологий, необходимое не только
ради решения экологических проблем, но и для стимулирова-
ния экономического роста в рамках такой повестки, должно
происходить за счет общественных средств и в интересах круп-
ного капитала. Как отмечает Проценко, нефтегазовые корпора-
ции охотно и совершенно добровольно сокращают инвестиции
в прибыльные проекты добычи и переработки ископаемого
топлива, одновременно требуя от государства огромных субси-
дий на реализацию убыточных программ «чистой» энергетики.
Там, где правительства не справляются с нагрузкой, на помощь
приходят глобальные финансовые рынки. Так созданный в
2020 году Фонд восстановления экономики Европейского Союза
(European Union Recovery Instrument) взялся профинансировать
инвестиции в объеме 750 миллиардов евро, необходимые для
обеспечения энергетического перехода, с условием, что сред-
ства будут получены за счет заимствований на международных
финансовых рынках200. Как замечает Проценко, расплачиваться
по счетам предстоит как раз поколению Греты Тунберг, с энтузи-
199
Union magazine. Журнал о будущем. 2021. № 1. С. 69.
200
125
азмом поддержавшему эту повестку, но отнюдь не привлечен-

ному к обсуждению ее финансовой составляющей.
Важным аспектом политики декарбонизации является вве-
дение углеродного налога, точнее штрафных пошлин, которые
должны быть наложены на импортируемые в Европейский союз
товары и услуги в зависимости от величины их углеродного следа.
На протяжении нескольких предшествующих десятилетий, когда в
западных странах усиливалась забота об экологии, европейские и
американские корпорации систематически переносили «грязные»
производства в более бедные страны, которым теперь придется
оплачивать и расходы, связанные с новой климатической повест-
кой. Косвенно такая политика может способствовать возвраще-
нию — на новом технологическом и экологическом уровне — части
промышленного производства в исторически более развитые
страны, но в любом случае речь идет о воспроизводстве и даже
усугублении глобального неравенства. «Очевидно, — заключает
Проценко, — что такой подход просто воспроизводит привычные
отношения между центром и периферией мировой капиталисти-
ческой системы, отражающие неравенство возможностей в про-
цессе капиталистического накопления»201.
Разумеется, из всего вышесказанного не следует, будто ле-
вым необходимо отказаться от заботы об экологии. «Проблема
лишь в том, что такое целеполагание полностью противоречит
природе капитализма — динамичной неравновесной системы,
занимающейся постоянным “созидательным разрушением” и ос-
нованной на принципе бесконечного накопления, неравномерно
распределенного между ее ядром и периферией. Пресловутый
энергетический переход как раз и является новым циклом сози-
дательного разрушения. Для придания капитализму новых сти-
мулов требуется ликвидировать его прежнюю технологическую
платформу, основанную на ископаемом топливе, заменив ее
зелеными технологиями — при этом все убытки будут привычно
возложены на государство (а в конечном итоге на налогоплатель-
щиков), а прибыли приватизированы корпорациями»202.
Движение «желтых жилетов» во Франции уже продемон-
стрировало оборотную сторону этой повестки, когда очередной
201
202
126
«экологический» налог на углеродное топливо жестко ударил по

бюджету беднейших провинциальных семей, что закономерно
спровоцировало массовые протесты. Некритическое принятие
экологического дискурса в том виде, в каком его продвигают пра-
вящие круги и финансируемые ими неправительственные орга-
низации, дружно поддержавшие страстные речи Греты Тунберг,
встраивает левых в стратегию обновления капитализма, не только
не предполагающую сколько-нибудь серьезных уступок социаль-
ным низам, но, напротив, ведущую к еще более радикальной се-
грегации и разобщению общества, как на национальном, так и на
глобальном уровне. При этом именно наиболее бедные и уязви-
мые слои населения не только становятся жертвами структурной
реконструкции, но и выглядят «виновными» в экологически без-
ответственном поведении, а их сопротивление рассматривается
как аморальное.
Насколько в принципе осуществима данная стратегия —
как в плане социальном, так и в плане организационно-техно-
логическом — остается большим вопросом. Но очевидно, что
в реальности экологическая повестка представляет собой не от-
вет на кризис капитализма, а лишь повод для развертывания но-
вой острой борьбы, в ходе которой выявятся в полном масштабе
все системные противоречия. Провести экологическую реформу
в интересах (или хотя бы с учетом интересов) большинства че-
ловечества при условии сохранения буржуазного порядка в его
нынешнем виде в принципе невозможно.
Технологический переход
Кризис левого движения на рубеже ХХ и XXI веков был вызван
далеко не только идеологическими причинами, но и объектив-
ными изменениями в экономике и социальной структуре капи-
талистических обществ. Парадоксальным (или диалектическим)
образом эти процессы, с одной стороны, подрывали позиции тра-
диционных левых, лишая актуальности многие их привычные под-
ходы, но с другой стороны, создавали противоречия и проблемы,
которые буржуазная политика оказывалась не в силах разрешить.
В то время как экологические активисты обрушивались с
критикой на промышленное производство, отравляющее окру-
127
жающую среду своими отходами и находящееся в противоречии

с логикой природы, крупные компании внедряли новые техно-
логии, радикально меняющие ситуацию в этой сфере. Правда,
изменения эти происходили с большим опозданием, если учесть
научные и инженерные разработки, опередившие подобные
сдвиги почти на полвека.
Массовое внедрение роботов и радикальное изменение
рынка труда начали предсказывать уже в конце 1970-х годов,
и многие технологии уже тогда давали основания прогнозировать,
что в самое ближайшее время роботы массово вытеснят рабочих
не только в промышленности, но и в транспорте, а затем и в сфере
услуг. Однако в тот период капитал сделал ставку не на автомати-
зацию, а на использование дешевой рабочей силы. И лишь рост
стоимости рабочей силы в Китае и других странах Азии, сочетаю-
щийся с исчерпанием потребительского спроса в старых индустри-
альных странах, пострадавших от сокращения «хороших» рабочих
мест и оттока капитала, вызвали необходимость повернуться к ис-
пользованию технологических решений, которые были доступны
уже несколькими десятилетиями раньше.
Новое оборудование не только меняет структуру занятости
и преобразует рынок труда, но и сказывается на экономической ге-
ографии, перемещая производства из одних регионов в другие в
зависимости от доступности ресурсов, размещения рынков сбыта,
оптимальной для данных технологий и продукции транспортной
инфраструктуры. Как мы видели, вопрос о соотношении классовых
сил и стоимости рабочей силы в разных странах не только является
одним из факторов в этом процессе, но и играет в нем все более важ-
ную роль. И если в конце ХХ века капитал перемещал производство
из Европы и других развитых стран в Азию, подрывая позиции ра-
бочего класса в старых индустриальных государствах, то на сей раз
из-за роста стоимости рабочей силы в новых индустриальных странах
производство начинает понемногу возвращаться назад, в Европу и
США. Если на первом этапе «дешевые» азиаты оттеснили роботов, то
теперь подорожавшие азиатские рабочие рискуют пострадать из-за
продвижения робототехники. Таким образом, перемещаясь между
рынками и внедряя те или иные производственные решения на гло-
бальном уровне, капитал одновременно провоцирует проблемы на
локальных рынках труда и порождает социальные кризисы.
128
Вполне естественно, что появление роботов и рост про-

изводительности промышленного оборудования вызвали оче-
редной всплеск дискуссии о машинах, вытесняющих людей.
Дискуссия эта шла с XIX века, то вспыхивая, то затихая в связи с
тем, что каждый раз рост экономики снимал вопрос об исчезно-
вении рабочих мест. На сей раз особую тревогу вызывало то, что
технологическая модернизация стала затрагивать отрасли, где
раньше решающую роль играл именно живой труд, а механиза-
ция оставалась минимальной — от банковской сферы до управ-
ления складскими помещениями. Беспилотные автомобили и
автоматизированные транспортные системы грозили оставить
без работы множество специалистов. Размышления о счастли-
вом «мире без труда» или, наоборот, об обществе, пораженном
хронической и почти тотальной безработицей, стали снова вол-
новать многочисленных социологов и футурологов в середине
2010-х годов, но ход событий опять продемонстрировал, что ре-
альные процессы развиваются совершенно иначе.
Каждый раз, когда массово внедряются трудосберегающие
технологии, это сопровождается не только появлением массы но-
вых специальностей, но и ростом экономики. При капитализме
никто не внедряет технологии просто так, чтобы облегчить труд
людей или дать им доступ к новым возможностям. Технологии
внедряются ради повышения рентабельности, увеличения объе-
мов выпуска продукции и расширения рынка сбыта. Удешевление
производства делает товары более доступными, а их производ-
ство более массовым. Это растущее производство вновь предъяв-
ляет спрос на рабочую силу, но уже с другими квалификациями.
В то же время выясняется, что незаменимыми остаются люди, де-
лающие что-то уникальное или индивидуальное (от видеоблогов
до изготовления единственных в своем роде ремесленных про-
дуктов). Меняется при таком раскладе и характер управления.
Чем более труд индивидуализируется, тем менее продуктивным
становится управление, применяющее традиционные методы.
Стихийно происходит замена управления как организации —
борьбой за лояльность, управлением как контролем. Руководи-
тель превращается в надсмотрщика, в том числе по отношению к
людям, занятым творческим трудом. Появляются новые отрасли
и виды деятельности. Механизация и автоматизация затраги-
129
вают сферу услуг, однако в то же время повышают потребность

в ней и соответствующую суммарную занятость.
Исторический опыт показал, что, несмотря на целый букет
социальных проблем, порождаемых техническим прогрессом,
Маркс и Энгельс все же были в целом правы, видя в развитии
производительных сил стимул для социальных преобразова-
ний и объективную основу для выдвижения новых, более ра-
дикальных требований со стороны трудящихся. Однако каждый
раз технологические сдвиги не просто создавали новые формы
эксплуатации, контроля и сопротивления, но и меняли характер
самого труда, одновременно преобразуя и задачи борьбы за его
освобождение.
Как и на раннем этапе индустриальной революции, но-
вые технологии не только обострили социальные противоречия,
поставив под удар или даже ликвидировав многие старые про-
фессии, но одновременно создавали и стремительно растущий
спрос на новые категории работников, причем спрос, часто опе-
режающий предложение. И так же, как индустриальная револю-
ция создала условия для подъема рабочей борьбы, так и новая
волна автоматизации и подъема информационных технологий
не только породила новые конфликты, но и спровоцировала си-
туацию, в которой в борьбу за свои права втягивались профес-
сиональные группы, ранее либо не участвовавшие в серьезных
конфликтах, либо и вовсе не существовавшие. Другой вопрос, что
эта борьба по большей части принимала совершенно не такие
формы, какие были характерны для деятельности и поведения
пролетариата в классическую индустриальную эпоху, а потому и
методы левых (как и формы профсоюзной организации), сфор-
мировавшиеся в те времена, оказывались неадекватны новой
реальности.
Проблемы, возникшие на рынке труда многих стран после
эпидемии COVID-19, показали, что, по крайней мере в ближай-
шее время, о вытеснении рабочих роботами, несмотря на все
технологические инновации, говорить не приходится. Более того,
восстановительный рост после связанного с пандемией падения
создал во многих странах ситуацию дефицита рабочей силы.
Окончательную точку в дискуссии об «исчезновении труда» по-
ставил кризис, разразившийся на рынке рабочей силы в США
130
после пандемии COVID-19, когда рабочие, воспользовавшись

экстренными пакетами социальной помощи, начали массово
увольняться. Люди, с одной стороны, ссылались на возникнове-
ние новых медицинских рисков, а с другой стороны, требовали
повышения заработной платы, которая могла бы конкурировать
с выросшим уровнем социальных пособий. Эти события, развер-
нувшиеся в США в конце 2021 года, получили название «Великая
отставка» (Great resignation).
Миллионы людей отказывались возвращаться на свои ра-
бочие места, требуя повышения заработной платы. В США так
поступило более 4 миллионов человек. Экономист Роберт Райх,
работавший министром труда в администрации Билла Клинтона,
признавал, что рабочие «не хотят возвращаться на изнуритель-
ную скучную плохо оплачиваемую и бессмысленную работу. Они
перегорели. Им надоело. С них довольно. Пережив болезни,
трудности и риск смерти в течение прошедшего года, они просто
не готовы оставить все по-прежнему»203.
По сути дела, впервые за полвека на рынке труда возникла
ситуация, в целом благоприятная для рабочих и способствующая
изменению соотношения сил в их пользу. Это стихийно ощуща-
лось трудящимися, но лишь в незначительной мере было осоз-
нанно левыми политиками и активистами, остававшимися в
плену своих устаревших представлений.
Свободное время
Говоря о возможном будущем и перспективах прогрессив-
ных общественных изменений, британские социологи Ник Срничек
и Алекс Вильямс пишут, что, несмотря на политическую слабость
левых, технические возможности для реализации их повестки в
XXI веке являются в высшей степени благоприятными: «Многие
из классических требований левых — меньше работы, больший
доступ к различным благам, экономическая демократия, произ-
203
Цит. по: International Socialism. Winter 2022. № 173. Р. 3. Показательно,
что песня канадских дальнобойщиков, организовавших в 2022 году «Конвой
свободы» в знак протеста против ковидных ограничений, начиналась буквально
теми же словами: “We’re not gonna take it any more”. См.: https://www.youtube.
com/watch?v=8wh3QJ24jbo
131
водство социально значимой продукции и освобождение чело-

вечества — в материальном плане сейчас легче достижимы, чем
когда-либо в истории»204. С этим трудно не согласиться. Но на-
сколько сами левые способны сформулировать радикальную по-
вестку и осознать открывающиеся перед ними возможности? Это
особенно хорошо видно на примере дискуссии о сокращении ра-
бочей недели, развернувшейся в начале XXI века.
В самом по себе требовании сократить продолжительность
рабочего дня нет ничего нового. Как отмечает швейцарский эко-
номист Штефан Либиг, «борьба за рабочее время так же стара,
как сам капитализм»205. Еще Маркс в «Капитале» писал о том, что
в конечном счете всякая экономика сводится к экономике вре-
мени. Но именно в XXI веке эта тема вышла на передний план по-
сле длительного периода, в течение которого сохранялась более
или менее устойчивая система, установившаяся в начале преды-
дущего столетия, когда в большинстве стран успехом заверши-
лась борьба за восьмичасовой рабочий день, а позднее — за
пятидневную рабочую неделю. Именно тогда был сформули-
рован принцип «8–8–8», равное распределение времени суток
между сном, работой и отдыхом.
В XXI веке требование сокращения рабочей недели «слева»
обосновывалось ростом производительности труда и обществен-
ного богатства. Так влиятельный немецкий профсоюз IG Metall
выдвинул требование свести работу к 28 часам в неделю. Зашла
речь и о предоставлении трудящимся многомесячных отпусков.
Однако не менее важно и то, что реформирование «экономики
времени» по факту проводилось самим капиталом, причем
весьма практично и эффективно: новые технологии, дистанцион-
ная и надомная работа, использование все более индивидуали-
зированного и интеллектуального труда, как и многочисленные
прочие нововведения, обеспечили не только гибкость в распре-
делении трудовых задач по часам и дням недели, но и размыли
границы между рабочим и свободным временем, сделав его
нормативное регулирование во многих случаях бессмысленным.
Требование сокращения рабочей недели оставалось, однако,
204
Srnicek N., Williams A. Inventing the Future: Postcapitalism and a World
Without Work. London: Verso, 2016. Р. 2.
205
Das Denknetz. № 11. April 2022. S. 8.
132
актуальным для традиционной индустриальной и стремительно

расширяющейся офисной занятости. Но и тут возникают серьез-
ные вопросы, с удивительной последовательностью игнорируе-
мые левыми.
Главный из них состоит в том, для чего вообще нужно
свободное время? Сокращение рабочей недели позволит выс-
вободить время для «общения, семьи и культуры», заявляет
швейцарская феминистка Анна Линдмайер206. Иными словами —
для частной жизни вне общества и производства. Но даже если
мы примем такой мещанский взгляд на жизнь, совершенно не
очевидно, во-первых, что, получив в свое распоряжение больше
свободных часов, люди будут использовать их с большим смыс-
лом, а во-вторых, современное буржуазное общество сводит
«общение, семью и культуру» в экономическом плане к потре-
блению. И именно в этом состоит, как говорили в начале ХХ века,
«гвоздь вопроса».
Экономика времени подчиняется общей логике развития
производственных и общественных отношений, складываю-
щихся в данной системе. И несмотря на то, что правящий класс
во все времена стремился увеличить эффективность и интенсив-
ность эксплуатации, его интересы никогда не сводились просто
к увеличению продолжительности рабочего дня. Более того, ра-
бочее и свободное время в капиталистической рыночной эконо-
мике неразрывно связаны между собой.
Если в период классического индустриализма XIX–XX веков
политэкономическая функция свободного времени состояла в
воспроизводстве рабочей силы, восстановлении у наемных ра-
ботников способности к труду, то в позднем индустриальном об-
ществе не менее важным вопросом стало потребление. Капитал
для своего развития и воспроизводства нуждается в потребителе
не менее, чем в работнике. Увеличение свободного времени и
оплаченные отпуска для работников позволяли расширять сферу
услуг и сформировали условия для развития потребительского
общества. При этом значение «экономики времени» для низов
и для элиты общества всегда было принципиально разным. Если
для трудящихся речь шла о праве на отдых (необходимый, как мы
уже видели, и для воспроизводства самой возможности эксплу-
206
133
атации работника), то для элит с древнейших времен свободное

время создавало возможность творчества, участия в граждан-
ской жизни и управлении. Иными словами, социальный смысл
времени у разных классов был принципиально разным. И в об-
ществе с ограниченными ресурсами именно выделение некото-
рого количества людей, не обремененных заботой о выживании,
создавало возможность для развития науки, культуры, искусств
и совершенствования различных общественных практик.
Если под управлением понимать не просто механиче-
ское воспроизведение рутинных бюрократических функций,
а творческую деятельность, направленную на взаимодействие
с другими людьми, то, с одной стороны, именно свобода рас-
поряжаться своим временем здесь становится важнейшим
фактором успеха, а с другой стороны, правящие классы, хоть
и обладали большим количеством часов для досуга, издревле
жили в «гибком» режиме: ведь никто не может четко отделить,
являются ли часы, проводимые, например, боссом компании
в дорогом ресторане с партнерами по бизнесу, частью его сво-
бодного или рабочего времени.
Немецкий социолог Андреас Реквиц отмечает растущий
разрыв между двумя типами работников, возникший в начале
XXI века на рынке труда. С одной стороны, мы видим предста-
вителей новых креативных профессий, создающих уникальные
и единственные в своем роде (сингулярные) продукты, которые
должны удовлетворить растущую и тщательно стимулируемую в
обществе потребность на индивидуализацию потребления (ко-
торое само превращается в способ проявить и доказать свою
индивидуальность). Это креативный средний класс, обладаю-
щий не просто высокой квалификацией, но и определенными
личностными характеристиками и возможностями, культурным
капиталом и просто связями, позволяющими занимать данную
нишу. Использование такого сотрудника предпринимателем не
ограничивается его рабочим временем, поскольку и объектом
эксплуатации и конкурентным преимуществом на рынке труда
становится сама личность работника.
С другой стороны, мы видим «новый низший класс», кото-
рый не только занят рутинной тяжелой работой, получая за это
невысокую зарплату, но и испытывает постоянное культурное
134
давление207. Его труд и личность обесцениваются на фоне всеоб-

щей погони за индивидуальными достижениями. Причем часто
представители этой группы непосредственно обслуживают ту же
самую креативную экономику. «Таким образом, в креативной
экономике сосуществуют друг с другом чрезвычайно успешные и
престижные профессии с международной привлекательностью,
профессиональные группы среднего класса со стандартными ус-
ловиями труда, а также низкооплачиваемые трудовые отноше-
ния, обеспечивающие лишь нестабильную занятость»208. Таким
образом, невозможность ограничить время труда определенным
количеством часов проявляется и в нижней, и в верхней части
социально-трудовой иерархии. Одни просто не могут разделить
время работы и время, затрачиваемое на саморазвитие, а у дру-
гих просто нет стабильной работы с нормированным временем.
События 2020–2021 годов, когда из-за эпидемии COVID-19
множество людей было отправлено на надомную или дистанци-
онную работу, привели к серьезному переосмыслению экономи-
ческого значения свободного и рабочего времени, одновременно
возродив ряд практик, характерных для времен средневековой
рассеянной мануфактуры, когда каждый ремесленник самостоя-
тельно работал на своем оборудовании, оставаясь одновременно
подконтрольным собственнику капитала. Рассеянная мануфактура
XXI века воспроизвела отношения, типичные для самых ранних
форм буржуазных производственных отношений, но на новом
технологическом уровне и в новом масштабе. Превращение фри-
лансеров в наемных работников (как по факту, так и официально)
сочеталось с одновременным распространением работы на дому
среди сотрудников крупных компаний. Тенденция эта, наметивша-
яся еще до пандемии, резко усилилась, после того как по всему
миру стали вступать в силу всевозможные ограничения, вызван-
ные попытками сдержать распространение болезни. Экономисты
писали о «серьезных сдвигах в предпочтениях работников», при-
чем речь шла не только о готовности и желании работать из дома,
но и о стремлении обеспечить себе «формализацию трудовых
207
Реквиц А. Общество сингулярностей. О структурных изменениях эпохи
модерна. М.; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2022. С. 222, 281–282. Немец-
кое издание: Die Gesellschaft der Singularitäten. Zum Strukturwandel der Moderne.
Suhrkamp, Berlin 2017.
208
135
отношений, что, по сути, означает и большие права и социальные

гарантии»209. Однако, разумеется, дело не только в «пожеланиях»
работников, но и в том, что изменившийся рынок труда поставил
их в более сильное положение, давая шанс превратить свои по-
желания в требования благодаря новым условиям, когда из-за
экономических изменений неожиданно для обеих сторон начало
складываться новое соотношение классовых сил. В свою очередь,
компании, как отмечает британский экономист Джозеф Чунара, ис-
пользовали надомный труд, чтобы «увеличить его интенсивность и
продолжительность»210. Тем самым новые условия производства,
создавая как новые возможности для работников, так и новые воз-
можности для их эксплуатации, сами по себе становились также
новым пространством классового и политического противостояния.
Как замечает российский социолог Константин Гаазе, новые
формы эксплуатации, превращение жилища работника в часть
производственного и технологического пространства порождают
и новые формы сопротивления. Это протест против «покушения
на свободное время, на остатки автономии разнообразия форм
жизни»211. Проблема отчуждения личности, порождаемого капи-
тализмом, остававшаяся в ХХ веке, скорее, философской и психо-
логической, становится в XXI веке непосредственно социальной и
даже бытовой. Но в то же самое время слияние производственного
и личного пространства, хозяйственной и повседневной деятель-
ности, наемного труда и личного быта порождают и потенциаль-
ную возможность «захвата» организационно-технологического
пространства трудящимися, проецирующими на него свои личные
потребности, по-новому ставит в повестку дня вопрос о производ-
ственном самоуправлении и хозяйственной демократии.
По словам Гаазе, «пандемия снесла последние перего-
родки между рабочим и свободным временем, временем досуга
и праздности, оставшиеся в наследство от индустриальной эпохи,
и уничтожила обеспечивающую эту границу автономию частного
пространства»212. Такое положение дел создает, с одной стороны,
209
Коронаэкономика. Хроника экономических последствий пандемии
2020 г. / под ред. А. С. Генкина и К. С. Фрумкина. М.: Издательские решения. С. 243.
210
International Socialism. Winter 2022. № 173. P. 9.
211
Прощай, ковид? / под ред. К. Гаазе, В. Данилова, И. Дуденковой,
Д. Кралечкина, П. Сафронова. М.: Изд-во Института Гайдара, 2020. С. 325.
212
136
новые возможности для контроля и эксплуатации, заставляя

работника, по сути, субсидировать компанию (собственным по-
мещением, электроэнергией, компьютерным оборудованием,
программным обеспечением и, главное, временем), а с другой
стороны, демонстрирует и то, насколько работник делается са-
мостоятельной и самодостаточной единицей в системе произ-
водственной организации. Технически возможной становится
горизонтальная координация между работниками и создание
ими самостоятельных ассоциаций на основе уже налаженных
связей.
Современные технологические условия и растущий уро-
вень образования населения позволяют подорвать управ-
ленческую монополию правящих классов, изменить характер
общественного разделения труда и в конечном счете сделать
буржуазию ненужной для воспроизводства экономики. Но та-
кой подход предполагает не механическое сокращение рабо-
чего дня, а совершенно новое отношение как к рабочему, так
и к свободному времени, преодоление разрыва между ними,
интеграцию их в единый созидательно-творческий процесс.
Время необходимо свободным гражданам не для бесконечно
продлеваемого «досуга», заполняемого потреблением, ком-
пьютерными играми, просмотром тупых сериалов, пьянством
и семейными склоками, а для участия в управлении, в приня-
тии политических, социальных и производственных решений.
Иными словами, у рядовых граждан появляется доступ к важ-
нейшим социально значимым видам деятельности, которые
ранее были привилегией правящих классов и специализиро-
ванных элит. И главный вопрос здесь не в распределении часов
между трудом и досугом, а в изменении социальной природы,
культурно-психологического смысла, характера и содержания
самого же труда. Нам нужно не работать меньше, а работать
по-другому, преодолевая отчуждение за счет совмещения
труда с творчеством. Современные технологии дают нам такую
возможность. Но чтобы она стала реальностью, нужна иная
политика и прежде всего совершенно иная повестка левых.
Повестка, нацеленная не на умеренное перераспределение ре-
сурсов в рамках существующего порядка, а на его структурное
изменение.
137
Деньги для каждого (безусловный базовый доход)

Кризис неолиберальной экономической модели в сочета-
нии со стремительным ростом значения финансового сектора,
появлением новых технологий и потребностью в реорганизации
рынка труда вызвали к жизни сразу несколько новаторских про-
ектов, предлагающих обществу ответы если не на все, то, по край-
ней мере, на многие значимые вопросы. Наиболее популярные и
обсуждаемые из них — безусловный базовый доход (ББД) и со-
временная денежная теория (Modern Monetary Theory — MMT).
Разумеется, более осторожные приверженцы этих концепций
подчеркивают, что ни та ни другая не являются способом решить
все проблемы, но именно так их порой воспринимает обыденное
сознание. Тем более в обыденном сознании часто не фиксируется
то, что эти две концепции не только не дополняют друг друга, но
и находятся между собой в очевидном противоречии.
Идея безусловного базового дохода, на первый взгляд,
выглядит почти как реализация коммунистической утопии все-
общего гарантированного благосостояния в условиях капита-
лизма. Ведь предполагается, что все граждане, независимо от
того, трудятся они или нет (и насколько полезен для общества
их труд), будут получать от государства гарантированный доход,
позволяющий им безбедно существовать. Критикам, которые
намекают, что так вообще никто не будет работать, сторонники
ББД резонно отвечают: люди, заинтересованные в своем труде,
все равно останутся. Помимо людей, которым нравится их дело,
заниматься производством и обслуживанием счастливого насе-
ления будут роботы, иммигранты и жители бедных стран, прави-
тельства которых пока не могут или не хотят прибегнуть к рецепту
всеобщего счастья.
Идея безусловного базового дохода (иногда презентуемого
также как «гражданский доход» — Citizens’ Income) неслучайно
возникла одновременно с триумфом неолиберализма. Она яви-
лась одной из версий программной адаптации левых к этому три-
умфу. Наибольшее распространение данная концепция получила
в 2010-е годы, а затем приобрела новую популярность в связи с
массовыми выплатами населению и бизнесу, которые прави-
тельства вынуждены были делать во время пандемии COVID-19.
138
Получение гражданами этих «вертолетных денег», которые, по

мнению журналистов, доставались всем без разбора, вопреки
опасениям ортодоксальных экономистов, не обрушило эко-
номику, зато вдохновило сторонников безусловного базового
дохода на активное продвижение своих концепций. Однако в
действительности они не были столь новыми. Уже в 1994 году
Дэвид Парди на страницах New Left Review презентовал эту кон-
цепцию как основание для консенсуса между социалистами
и либералами, одновременно доказывая, что такая практика
может стать «современной, динамичной и эмансипативной за-
меной социальному государству»213. Если убрать красивую про-
грессистскую риторику, то принципиальным моментом здесь
является уверенность в необходимости и неизбежности унич-
тожения социального государства со всеми его завоеваниями
и институтами.
Несложно заметить, что легкость, с которой всевозможные
проекты безусловного базового дохода, выдвигаемые левыми,
находили поддержку среди правых, объясняется тем, что в ос-
нове своей данная концепция воспроизводит идеологические
принципы неолиберализма, порывая не только с традицией ле-
вой мысли, но и с идеями классического либерализма214. Если
концепция социального государства исходила из представления
о наличии общественных благ (public goods), которые должны
быть не только доступны всем, но и использоваться людьми
совместно (причем преимущественно на неденежной основе),
то неолиберализм предполагает, что общества как единого ор-
ганизма не существует, а есть только совокупность физических и
юридических лиц, выступающих агентами рынка и при необхо-
димости приобретающих за деньги — пропорционально своему
доходу — все, что им необходимо. Разница лишь в том, что ра-
дикальные сторонники данной идеи готовы смириться с тем, что
213
New Left Review. November/December 1994. № 208. Р. 48.
214
В данном случае можно обратиться к упоминавшейся выше работе
Пола Кругмана «Кредо либерала», где отлично показано, как социальное го-
сударство за счет некоммерческого характера своей деятельности позволило
домохозяйствам экономить и перераспределять ресурсы, получая дополни-
тельную свободу в формировании своих жизненных и экономических стратегий.
Именно на этой основе и сложился современный средний класс, существова-
ние которого ставится под угрозу рыночными реформами.
139
разного рода «нищеброды», неспособные опять же на рыночных

основаниях заработать необходимые средства, не должны пре-
тендовать на какую-либо помощь, тогда как более умеренные и
разумные политики готовы были поддерживать беднейшие слои
общества за счет государственной благотворительности в форме
адресной помощи или бесплатных услуг. Тот факт, что речь идет
именно об услугах, приобретаемых на рынке (даже если их не-
посредственный получатель не платил бы из собственного кар-
мана), не подвергается в данном случае сомнению.
Адепты государственной благотворительности, впрочем,
руководствовались не только человеколюбием, поскольку де-
нежные компенсации (монетизация льгот) расширяют клиент-
скую базу корпораций, занимающихся предоставлением услуг,
и оживляют рынок, страдающий от сужающегося спроса. Соб-
ственно, оживление рынка за счет правительственных средств,
перераспределяющихся в конечном счете в пользу частного сек-
тора, как раз и является общим для всех подобных проектов, не-
зависимо от идеологического оформления.
Концепция безусловного базового дохода, предъявлен-
ная нам в прогрессивной упаковке, разумеется, имеет большие
шансы получить поддержку (или, попросту говоря, быть про-
данной обществу), чем если бы она была представлена в своем
«голом» экономическом содержании как способ поддержания
спроса в условиях неизменного отказа от социальных реформ.
Здесь имеет место очередная попытка если не разрешить, то
хотя бы смягчить противоречие между отказом от социального
государства и необходимостью сохранять общество потребле-
ния. Попытка, которая в любом случае вряд ли будет удачной,
но свидетельствует о растущем понимании проблемы хотя бы
в среде приближенных к элите экспертов. Но почему эту идею
должны продвигать именно левые? Как тут не вспомнить слова
Бодрийяра: «Не следовало бы принимать за объективный обще-
ственный прогресс (включение как “права” в скрижали закона)
то, что является прогрессом капиталистической системы, то есть
постепенную трансформацию всех конкретных и естественных
ценностей в продуктивные формы, а именно в источники 1) эко-
номической прибыли и 2) социальной привилегии»215.
215
140
В данном случае идеологи безусловного базового дохода

исходят из тех же постулатов, что и все остальные борцы против
социального государства, не понимающие (или делающие вид,
будто не понимают) значения именно коллективного потребле-
ния и соответствующей организации общественных благ (что, по
сути, является объективной необходимостью не только для соци-
ализма, но и вообще для любого современного общества). И в то
время как левая традиция предполагает расширение этой сферы
за счет декоммодификации целого ряда сторон жизни, данная
концепция, напротив, предполагает расширение сферы товар-
но-рыночных отношений на все новые и новые практики, ранее
от рынка защищенные216.
С точки зрения даже экономической эффективности пе-
ред нами, конечно, очевидный абсурд, поскольку индивидуаль-
ное приобретение всего того, что может быть организовано и
обеспечено коллективно, оборачивается чудовищным расточи-
тельством, стремительным ростом транзакционных издержек,
что было подтверждено всем опытом приватизации обществен-
ных служб как в Западной, так и в Восточной Европе. Однако
общественное благо в данном случае оказывается жертвой
частного интереса. Вопрос о том, кем, как и на что будет потра-
чен пресловутый базовый доход, является в действительности
малозначимым. Существенно то, что государство за счет мо-
билизации своих средств должно поддерживать активность на
рынке в условиях кризиса спроса, порожденного неолибераль-
ными реформами.
И в самом деле, концепция ББД вовсе не предполагает пре-
кращения людьми трудовой деятельности. Напротив, суть ее со-
стоит в том, чтобы в очередной раз реорганизовать рынок труда
216
В связи с данной дискуссией можно вспомнить идею польского эко-
номиста Оскара Ланге о социальном дивиденде, который в социалистическом
обществе выплачивается всем его членам из поступающей в доход государства
части прибыли предприятий. Однако принципиальное отличие социального
дивиденда от ББД состоит в том, что, во-первых, он является именно зарабо-
танным, только заработанным не индивидуально, а силами всего общества,
а во-вторых, его возникновение и функционирование неразрывно связано с
обобществлением экономики или какой-то ее части. Тем самым устанавлива-
ется непосредственная экономическая связь между обществом и государствен-
ным сектором экономики.
141
для удобства капитала и бюрократии. В условиях, когда продол-

жавшийся десятилетиями демонтаж социального государства
привел к ослаблению спроса со стороны беднеющего и все более
озабоченного выживанием населения, новая концепция предла-
гает одновременно оживить и упростить социальную политику,
причем на принципиально рыночных основах. Вместо многих
разных пособий будет одно общее, что крайне упрощает работу
чиновников. Вместо заботы о практическом решении различных
общественных задач и создания многочисленных общественных
благ (public goods), социализированных инвестиционных про-
грамм и самоорганизации граждан, людям предоставят опре-
деленные суммы денег для приобретения различных услуг и
товаров на рынке. Вместо совместной работы по решению общих
задач нам предлагается гарантированная возможность все, что
потребуется, купить217.
Разумеется, работать такая схема не будет, поскольку спот-
кнется о все те же исследованные Шумпетером «провалы рынка»
(market failures), из-за которых, собственно, и возникает необхо-
димость целенаправленного создания общественных благ уже
при капитализме. Но в данном случае принципиальное значе-
ние имеет не практическая реализуемость модели, а смещение
дискуссии с вопроса о восстановлении социального государ-
ства, социализации различных сфер человеческой деятельно-
сти и производства на обсуждение практических возможностей
осуществить очередную утопию. Пропаганда ББД имеет своим
смыслом отнюдь не внедрение элементов коммунистического
распределения в буржуазное общество, насквозь пропитан-
ное идеологией крайнего индивидуализма и рынка. По спра-
ведливому замечанию Константина Гаазе, данная концепция
является «сценарием максимально возможного замедления ка-
питализма». Буржуазный порядок должен «стать незаметным,
оставаясь всесильным, превратиться в природную силу, подоб-
ную движению континентов»218.
217
Изложение концепций ББД и их критика в данной книге сводятся к ми-
нимуму, поскольку этому уже было уделено значительное место в другой книге:
Кагарлицкий Б. Между классом и дискурсом. Левые интеллектуалы на страже
капитализма экономики». М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017.
218
Прощай, ковид? С. 319.
142
Деньги для всех (MMT)

В отличие от рыночных утопий, предполагающих достичь
счастья за счет индивидуальной раздачи денег страждущим,
концепции MMT ориентированы на возможность активного госу-
дарственного финансирования различных программ независимо
от ограничений, принятых ортодоксальной денежной теорией,
представляющей государственный бюджет расширенной копией
семейного.
Активный сторонник MMT Рэндалл Рей неслучайно высту-
пил резким критиком базового дохода. И не так важно, насколько
сама по себе концепция Рея и его коллег способна разрешить
накопившиеся экономические проблемы современности. Прин-
ципиально тут другое: если в случае MMT, являющейся одной из
современных версий кейнсианства, речь идет о том, чтобы ре-
структурировать хозяйство, обеспечить всеобщую занятость и со-
здать стимулы для роста производства, то в случае ББД, какими
бы красивыми словами это ни прикрывалось, речь идет о том,
чтобы приспособить как можно больше людей в богатых странах
к пассивному выживанию в условиях стагнирующей неолибе-
ральной системы.
На протяжении трех десятилетий представители неоли-
берального экономического мейнстрима внушали своей ауди-
тории, что не существует никакой принципиальной разницы
между финансами домохозяйств и государства. Хотя эта идея от-
кровенно абсурдна: домохозяйства не могут сами печатать свою
валюту, менять политическим решением источники и масштабы
своего дохода, а главное — реструктурировать и стимулировать
хозяйственную среду, в которой они функционируют, — подоб-
ная логика воспринималась общественным мнением как нечто
вполне естественное.
В свое время Маркс и Энгельс осмеивали теории, по-
строенные на упрощенных моделях взаимодействия рыноч-
ных субъектов, которые находятся как бы вне общества и вне
технологического, культурного и политического контекста, как
будто эти хозяйственные процессы протекают на необитаемом
острове, где нет никого, кроме Робинзона Крузо и дикаря Пят-
ницы. Аналогия государства с домохозяйством представляет со-
143
бой продвинутую версию все той же «робинзонады». В рамках

такого подхода единственная опасность, с которой должно бо-
роться государство, — это начать жить не по средствам и, зале-
зая в долги, стимулировать инфляцию. В свою очередь, главная
опасность инфляции состоит в том, что она приводит к обесце-
ниванию денежных накоплений, создавая проблемы для фи-
нансового капитала.
В свою очередь, сторонники MMT начинают с того, что
объясняют своим читателям простейшую истину: «федераль-
ный бюджет фундаментально отличается от бюджета вашего
домохозяйства»219. Исходя из этого они доказывают, что дефи-
цит государственного бюджета далеко не так опасен, как при-
нято считать, а главное — не вызывает автоматически всплеска
инфляции. Все зависит от того, на что направлены государствен-
ные расходы и какой экономический эффект они дают.
Возникновение новой теории денег неразрывно связано
с общими процессами финансиализации капитализма, развер-
нувшимися на рубеже XX и XXI веков, а также с их противоречи-
ями. Теоретики MMT отвергают предостережения либеральных
экономистов, страдающих от параноидального страха перед
инфляцией (с которой они все равно, несмотря на все усилия,
справиться не могут). Ограниченность рынка состоит в том, что
он «видит» только платежеспособный спрос. Общественные
потребности, не обеспеченные денежными потоками (и, соот-
ветственно, текущим спросом), остаются как бы за пределами
экономики, если только государство само не выступает в роли
централизованного потребителя и заказчика, что, с точки зрения
либеральных мыслителей, само по себе уже является наруше-
нием «естественного» хода вещей (но приветствуется практи-
ческими политиками буржуазии во время кризиса). Не только
многочисленные потребности, не ставшие «спросом», остаются
нереализованными, но и значительные ресурсы, под использо-
вание которых в данный момент нет финансового обеспечения,
остаются неиспользованными. Результатом оказывается кризис,
когда есть и люди, готовые потребить товары, и товары, не находя-
щие потребителя, но они просто не могут «встретиться» поскольку
219
Kelton S. The Deficit Myth: Modern Monetary Theory and the Birth of the
People’s Economy. N. Y.: Public Affairs, 2020. Р. 2.
144
в нужное время и в нужном месте отсутствует финансовый по-

средник. Точно так же обстоит дело и непосредственно с трудом.
В условиях современного капитализма правительствам развитых
стран легче выплачивать людям пособия или безусловный базо-
вый доход, чтобы они не работали, чем создать рабочие места,
заняв население осмысленной и полезной деятельностью. Люди,
готовые и желающие работать, есть, как есть и многочисленные
хозяйственные и социальные задачи, которые могут быть ре-
шены с помощью их труда, но рабочих мест под эти задачи нет,
поскольку они не обеспечены финансовыми потоками.
Теории MMT продвигались целой группой экономистов,
опиравшихся на идеи Дж. М. Кейнса: Уоррен Мослер, Рэн-
далл Рей, Павлина Чернева, Стефани Келтон и другими. При-
чем важно отметить, что теоретические подходы этой группы
исследователей почти сразу же оказались в эпицентре острой
политической дискуссии. Например, Стефани Келтон была со-
ветницей сенатора Берни Сандерса и активно участвовала в его
избирательной кампании.
ММТ настаивает на том, что функционирование денег зави-
сит в первую очередь от налоговой политики государства. Один
из основоположников данной теории, Рэндалл Рей, подчерки-
вает, что именно налоговая система обеспечивает эффективное
обращение денег в экономике. «Правительство не может просто
заставить всех принимать данную валюту для частных платежей
или накапливать ее в кубышках, но оно может заставить всех пла-
тить налоги именно в данной валюте»220.
В отличие от ортодоксальных экономистов, считающих
налогообложение просто средством пополнения бюджета, сто-
ронники MMT видят в налогах, скорее, инструмент управления
хозяйством. Задача прогрессивного налога состоит не в том,
чтобы перераспределить финансовые ресурсы, а в том, чтобы
стимулировать определенные экономические процессы и пове-
дение. «Для тех, у кого низкий доход, хозяйственная политика
должна создавать рабочие места и повышать зарплату. Что ка-
сается наиболее богатых, то политика должна быть направлена
на то, чтобы пресекать практику, позволяющую получать избы-
Wray L. R. Modern Money Theory: a Primer on Macroeconomics for Sover-

220
eign Monetary Systems. University of Missouri — Kansas City, 2015. Р. 49.

145
точные средства»221. Однако, вопреки ортодоксальным экономи-

стам и некоторым левым, которые видят в налоговой политике
только способ перераспределения, теоретики MMT предлагают
воспринимать ее как способ регулирования общественного и
хозяйственного поведения, стимулирующий одни действия и за-
трудняющий другие.
«Мы можем использовать налоги, чтобы наказывать “грехи”
таким образом, чтобы “греховное” экономическое поведение ста-
новилось невыгодным, и чем более оно “греховно”, тем более оно
становится убыточным. Накопление избыточных и неиспользуе-
мых средств должно пресекаться конфискационными налогами.
Некоторые жалуются, что высокие ставки подоходного налога по-
сле Второй мировой войны мешали корпорациям платить боль-
шие средства топ-менеджерам. Совершенно верно! Именно так
и должны работать налоги. Цель не в том, чтобы повысить доход
казны, а в том, чтобы устранить греховное поведение»222.
В рыночной экономике деньги помогают соединить потре-
бителя и поставщика, спрос и предложение, товар и потребность
в нем. Но проблема в том, что в действительности они не только
соединяют, но и разделяют их. В буржуазном обществе рынок,
подчиненный логике накопления капитала, постоянно перерас-
пределяет ресурсы, поляризуя богатство и бедность, ограничивая
спрос и создавая разрыв между платежеспособностью и потреб-
ностью. Причем это отнюдь не связано с ограниченностью мате-
риальных ресурсов (которые как раз используются неэффективно
или вовсе не используются из-за того, что они не обеспечены ре-
сурсами финансовыми).
Если есть общественная потребность, есть ресурсы, чтобы
ее удовлетворить, государство может и должно направить деньги
именно в эту сферу. При таком подходе налоговая политика тоже
может стать фактором перераспределения, но отнюдь не в при-
вычной форме, когда деньги, отбираемые государством у одних
социальных групп, передаются другим, более бедным, а как спо-
соб направить средства именно в те сферы, где необходимо раз-
витие общественного сектора.
221
Wray L. R. Modern Money Theory: a Primer on Macroeconomics for Sover-
eign Monetary Systems. University of Missouri — Kansas City, 2015. Р. 146.
222
Ibid. Р. 149.
146
Речь, таким образом, не идет о том, чтобы просто печатать

деньги. Как раз наоборот, правительства, придерживавшиеся
вполне ортодоксальных концепций, в период Великой рецессии
и во время пандемии COVID-19 неожиданно принимались нака-
чивать рынок деньгами в масштабах, которые никогда не при-
ходили в голову ни одному из последователей Дж. М. Кейнса.
Разница состоит в том, что либеральные администрации делали
это вынужденно и не знали, как эти «лишние» деньги исполь-
зовать для восстановления экономического роста. Хуже того,
значительная масса денег хлынула на финансовые рынки, стиму-
лируя спекуляции, рост цен и удорожание кредита. Эту ситуацию
великолепно описывала Уинн Гудли в докладе, опубликованном
еще до начала Великой рецессии: «Длительный период стагна-
ции или рецессии, наносящий удар по доходам государства, при-
водит к дефициту бюджета, при котором, однако, речь не идет о
смягчении денежной политики, в то время как для борьбы с ре-
цессией приходится как раз смягчать фискальную политику, даже
увеличивая дефицит. Дальнейшее смягчение монетарной поли-
тики оказывается недостаточным, чтобы поддержать экономи-
ческий рост, разве что незначительно, зато одновременно будет
спровоцирован бум на бирже»223. В 2008–2010 и в 2020–2021 го-
дах события развивались в точности по такому сценарию, демон-
стрируя не только обоснованность прогнозов, которые делали
критики свободного рынка, но и несостоятельность «разумной»
консервативной политики.
Такое положение дел далеко не случайно. Согласно пред-
ставлениям либерального мейнстрима, «правительство является
участником рынка, таким же, как и все остальные, с той един-
ственной разницей, что оно может печатать деньги»224. Соци-
альные проблемы, с точки зрения этих мыслителей, не имеют
самостоятельного значения и тем более не могут (по определе-
нию) быть порождены капитализмом и рыночной экономикой,
разве только некоторыми ошибками и отклонением от «вер-
ного» пути. «Единственный способ систематически сокращать
безработицу, согласно этой точке зрения, состоит в том, чтобы
223
Goodly W. Seven Unsustainable Processes. N. Y.: The Jerome Levi Econom-
ics Institute, 1999. Р. 4.
224
Ibid.
147
дать возможность рынкам работать еще лучше, снимая с них

ограничения и улучшая качество информации»225.
Рэндалл Рей также жалуется на либеральных экономистов,
которые «верят, будто полная занятость несовместима со ста-
бильными ценами. Хуже того, безработица рассматривается как
инструмент для стабилизации цен»226. Но совершенно непонятно,
почему сдерживание инфляции через удушение спроса лучше,
чем регулирование цен и стимулирование экономики через го-
сударственные инвестиции, создающие рабочие места? Предпо-
лагается, что рынки сами решат не только вопросы, связанные
с появлением неизвестно откуда нужных для развития инвести-
ций, но также сами создадут спрос и обеспечат равновесие, а лю-
бые — совершенно естественные в реальной жизни — события
вроде стихийных бедствий, экологических и техногенных ката-
строф, эпидемий, социальных и военных конфликтов являются
просто досадными случайностями, мешающими «нормальному»
функционированию рынка. В подобных «аномальных» ситуациях
либеральные экономисты, управляющие центральными бан-
ками и министерствами финансов, не просто готовы признать
неизбежность «неортодоксальных» решений, но, сделав это, как
правило, впадают в панику, превращаясь из упрямых скряг в ис-
терических расточителей227.
Разумеется, представлять денежную систему как нечто без-
гранично гибкое было бы крайне опрометчиво. Тот же Маркс со-
вершенно справедливо подчеркивал, что деньги не существуют
отдельно от всего комплекса общественных и экономических
отношений. Потому представления некоторых экономистов, ве-
рящих, что отказ от «пугала» бюджетного дефицита сам по себе
225
Goodly W. Seven Unsustainable Processes. N. Y.: The Jerome Levi Econom-
ics Institute, 1999. Р. 4.
226
Wray L. R. Op. cit. Р. 221.
227
Показательно, что политика «количественного смягчения» (иными
словами, увеличения денежной массы), проводившаяся Федеральной резерв-
ной системой США, стала основанием для бурного роста финансовых спекуля-
ций и повышения спроса на любые финансовые инструменты, включая биткоин
и другие криптовалюты, которые рассматривались как частная альтернатива
государственным деньгам. Однако, как только ФРС и вслед за ней другие цен-
тральные банки перешли в 2022 году в попытке сдержать ими же стимулиро-
ванную инфляцию к более жесткой политике, начал падать и курс биткоина.
148
позволит построить «народную экономику», являются в высшей

степени наивными228. Взятая отдельно денежная политика —
будь она неолиберальной или кейнсианской — проблем не ре-
шит. И хуже того, финансовые принципы неолиберализма при
всей их теоретической несостоятельности и при всех очевидно
катастрофических последствиях, к которым уже привела данная
экономическая политика, в большей степени соответствует тре-
бованиям современного буржуазного общества, чем рекоменда-
ции MMT. Дело именно в том, что общество, а не финансовая
политика находится в кризисе и должно быть реформировано.
И в этом плане идеи сторонников MMT могут быть эффективно
использованы как часть общей стратегии социально-экономиче-
ских преобразований, но не заменят ее.
Как отмечает швейцарский экономист Базил Оберхольцер,
позитивный смысл концепции ММТ состоит не в том, что госу-
дарство может теперь свободно тратить деньги, а в том, что эта
теория возвращает в повестку дня вопрос об обеспечении пол-
ной занятости (Jobgarantie). «Хотя многие теоретические основа-
ния ММТ не являются новыми, ее заслуга состоит в том, то она
вывела дискуссию из привычной ниши. Главное тут — понимание
того, что не деньги, а реальные ресурсы, такие как труд и техно-
логии, являются ограничителями экономического роста, а деньги
не более чем инструмент, с помощью которого эти ресурсы мо-
билизовать и увеличить»229.
Здесь теория, однако, сталкивается с практическим след-
ствием капиталистического накопления: финансы, необходимые
на местах, на самом деле централизуются корпорациями (через
концентрацию капитала и прибыли) и государством (через нало-
говую систему). Если в итоге необходимые средства и поступают
туда, где в них есть нужда, то лишь с большим опозданием и че-
рез громоздкую бюрократическую машину перераспределения
(в том числе и частно-корпоративную). Но главное, целый ряд
объективных потребностей вообще не могут быть выражены
228
Хотя ни один из сторонников MMT не утверждает прямо, что предлага-
емые ими меры являются панацеей, такое впечатление складывается при чтении
известной книги Стефани Келтон «Миф о дефиците». Критику Келтон с марксист-
ских позиций см.: Roberts M. The Deficit Myth. Michael Roberts Blog, 16.06.2020:
https://thenextrecession.wordpress.com/2020/06/16/the-deficit-myth/
229
Das Denknetz. № 10. November 2021. S. 33.
149
конкретным рыночным и даже социальным «агентом». Какая

конкретная группа потребителей или даже социальная группа
заинтересована в эстетичной и уютной городской среде? Кто вы-
ступает в роли потребителя при решении проблем, возникающих
в связи с изменением климата? Кто предъявляет спрос на пред-
меты и практики, которые еще не изобретены, но могут быть
созданы, если вложить деньги в исследования? Вполне понятно,
что во всех этих случаях мы имеем дело с непосредственным об-
щественным интересом, осознаваемым сначала специалистами,
а затем большинством населения лишь в процессе открытой
дискуссии. Государство даже при капитализме рано или поздно
начинает — по крайней мере, в странах с демократическими по-
рядками — признавать эти задачи, но, во-первых, делает это с
большим опозданием, когда очередной «провал рынка» приоб-
ретает уже масштаб полноценного кризиса, а во-вторых, будучи
заложником корпоративных капиталистических интересов, де-
лает это с большим трудом, а иногда и оказывается неспособно
своевременно принять необходимые меры.
Как и любой технический инструмент, финансовая поли-
тика, выработанная на основе идей MMT, вполне может срабо-
тать на благо общества и стимулировать развитие экономики.
Но в полной мере она реализует свой потенциал, лишь будучи
встроена в систему институтов общественного самоуправления и
демократического планирования, став частью процесса социали-
стической реконструкции общества.
Это относится не только к MMT, но и к ряду других инициа-
тив, направленных на исправление ситуации в финансовой сфере.
Так, призывая бороться против эгоизма финансовой аристократии,
швейцарский экономист Марк Шенэ предлагает усилить демокра-
тический контроль над банковским сектором и законодательно
ограничить некоторые виды банковских операций (например,
установить жесткий предел на задолженность финансовых корпо-
раций)230. Легко догадаться, что эти меры не только окажутся недо-
статочными, чтобы решить накопившиеся проблемы, но просто не
будут приняты, поскольку, с одной стороны, противоречат интере-
сам описанной самим Шенэ финансовой аристократии, а с другой
230
Шенэ М. Перманентный кризис. Рост финансовой аристократии и по-
ражение демократии. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017.
150
стороны, никак не подрывают ее мощь. Любые частичные меры,

какими бы разумными ни были они сами по себе, дадут значимый
эффект лишь в сочетании с радикальными изменениями, созда-
ющими новую политическую ситуацию, новую экономическую
реальность и новые правила. В случае крупного финансового капи-
тала таким единственным решением является его экспроприация,
причем, по сути дела, она подготовлена самой практикой ведущих
банков, которые постоянно обращаются за помощью к государ-
ству и получают от него всевозможные льготы. Если в самом деле
функционирование таких предприятий системно необходимо для
выживания экономики в целом, а развиваться без регулярной пря-
мой и косвенной государственной поддержки они не могут, то на-
ционализация и последующее реструктурирование финансового
сектора не просто являются естественным и назревшим реше-
нием, но и логически вытекают из экономической аргументации,
предъявляемой обществу самими же банкирами.
Увы, поднимая подобного рода вопросы, мы выходим за
рамки экономической дискуссии, неминуемо переходя в сферу по-
литики. Известный британский историк и экономист Адам Туз жа-
луется на неспособность политиков после 2008 года «предложить
адекватный ответ на кризис»231, но причину такого положения дел
надо искать отнюдь не в недостатке фантазии. Необходимые меры
очевидны, и дело вовсе не в отсутствии идей или даже политиче-
ской воли, необходимой, чтобы эти идеи реализовать, а в том, что
любая попытка действительно решить проблемы, приведшие к
кризису, необходимо затрагивает господствующие частные инте-
ресы, а потому не может быть реализована исключительно в сфере
финансовой или даже экономической политики, она требует изме-
нения баланса классовых сил в обществе. Для этого недостаточно
просто смены правительства, нужно системное изменение самой
власти. Иными словами — революция.
231
Туз А. Крах. Как десятилетие финансовых кризисов изменило мир. М.:
Изд-во Института Гайдара, 2020. С. 39.
Часть 3 неолиберализм: долгие проводы
Часть 3. Неолиберализм: долгие проводы
Глава 1. Больное общество

Великая рецессия, потрясшая мир в начале XXI века, ока-
залась не одноразовым событием и даже не очередным (пусть
и очень масштабным) потрясением в ряду других таких же кри-
зисов, а началом затяжного периода, когда любые решения кон-
кретных экономических, а затем и политических проблем лишь
поднимали ставки, усугубляя общую нестабильность. В условиях,
когда глубинные причины происходящего не только не могли
быть устранены, но даже не могли быть публично признаны,
иначе и быть не могло.
Антикризисные меры правительств в сочетании с неоли-
беральной политикой сдерживания заработной платы суммарно
породили большое количество «лишних» денег, которые было
невозможно выгодно вложить в производство из-за недостатка
спроса. Хотя глобальный экономический спад был преодолен, это
не сопровождалось (в отличие от 1932–1936 годов) даже ограни-
ченными структурными реформами, а потому ни одна из причин,
породивших Великую рецессию, устранена не была. Промышлен-
ность в развитых странах задыхалась из-за конкуренции дешевого
труда на периферии капиталистической мир-системы, но там,
в свою очередь, возник кризис сбыта из-за сокращения занятости
и снижения числа «хороших» рабочих мест в странах «центра».
На протяжении 2008–2010 годов кризис просто «тушили
деньгами». Учетная ставка центральных банков после 2008 года
стала в соответствии с кейнсианскими рецептами крайне низкой,
кредит для корпораций сделался дешевым. Но в условиях, когда
государства продолжали сокращать прямое участие в экономике,
а у трудящихся и мелкого бизнеса не было свободных средств из-за
низких зарплат и демонтажа социального государства, вкладывать
152
деньги в создание новых производств или в масштабное расшире-

ние уже имеющегося бизнеса не имело смысла. Избыточный капи-
тал хлынул в «цифровой сектор».
Перманентный кризис
Марк Шенэ констатирует, что начиная с первой половины
2000-х годов развитие банковской системы капитализма представ-
ляет собой «перманентный кризис», который сопровождается ро-
стом безответственной финансовой аристократии. «Финансовые
рынки уже не в состоянии нормально функционировать. Они не
выполняют функции оптимального размещения капиталов и ри-
сков». Получив огромное политическое влияние, финансовый сек-
тор, «вместо того чтобы служить экономике, подчиняет ее»232.
Крупнейшие банки, став системно необходимыми для функцио-
нирования экономики, приобретают возможность шантажировать
правительства и общества, требуя покрытия своих убытков всякий
раз, когда их бизнес сталкивается с трудностями из-за неудержи-
мой жажды прибыли, порождающей неоправданные риски.
Неолиберальная политика конца ХХ века превратила фи-
нансовый капитал не только в основную силу, определяющую
развитие рынков, но и в важнейший фактор экономического ро-
ста. Однако события первых двух десятилетий нового века проде-
монстрировали, насколько ограниченным и нестабильным было
это господство. Великая рецессия 2008–2010 годов выявила, что
даже самые могущественные банки легко становятся жертвами
собственной спекулятивной экспансии, затягивая в пучину паде-
ния множество других предприятий, после чего приходится ис-
кать спасения в добром старом государственном вмешательстве,
неэффективность которого только что была объявлена аксиомой.
Спустя десять лет, в 2020 году, финансовый капитал со всей его
развитой инфраструктурой, передовыми информационными
технологиями, впечатляющими глобальными сетями и политиче-
ской мощью, оказался бессилен и бесполезен перед крошечным
врагом — вирусом COVID-19.
Анализируя события 2008–2010 годов, Адам Туз писал:
«Возникает искушение сделать вывод о том, что кризис глобали-
232
Шенэ М. Указ. соч. С. 115.
153
зации подтвердил жизненно важную роль национального госу-

дарства и зарождение новой разновидности государственного
капитализма»233. Однако «этот диагноз верен лишь отчасти»234.
Несмотря на то что государства повсеместно выступили в роли
спасителя по отношению к рушившимся рынкам, движущей си-
лой мировой торговли и финансов выступают все же транснаци-
ональные корпорации. Тем не менее сам Туз признает, что дело
не в мифической слабости национальных правительств, а в том,
что они сами себя в ходе неолиберальных реформ превратили
в инструмент реализации и защиты корпоративных интересов.
В течение трех десятилетий, предшествовавших кризису, господ-
ствовали идеи «рыночной революции», правительства больше
всех заботились о прекращении «государственного интервенци-
онизма». На самом деле государственное регулирование никуда
не исчезло, но теперь оно было делегировано «независимым»
учреждениям и в первую очередь «независимым центральным
банкам», задача которых состояла в поддержании дисциплины и
в том, чтобы придать стихийным экономическим процессам упо-
рядоченность и предсказуемость235. При этом проблема, по мне-
нию Туза, состоит в том, что «на самом деле для одних правила
есть, а другим они не писаны»236. Два-три десятка крупнейших
банков, по сути, определяли жизнь финансовых рынков планеты,
действуя по своему усмотрению и не слишком оглядываясь на
какие-либо правила и нормы, тогда как правительства принуж-
дены были справляться с последствиями их ошибок и провалов.
«По сути, неолиберальный режим ограничения расходов и фи-
скальной дисциплины действовал с оговорками. В случае круп-
ных финансовых кризисов, угрожавших “системным” интересам,
выяснялось, что мы живем в эпоху не ограниченного, а большого
правительства, крупномасштабных государственных действий и
интервенционизма, который имел больше общего с военными
операциями или с оказанием экстренной медицинской помощи,
чем с управлением, подчиняющимся закону. И это выявило важ-
ную, но неприятную истину, замалчивание которой диктовало
233
Туз А. Указ. соч. С. 20.
234
Там же.
235
236
154
весь ход экономической политики с 1970-х годов. Основы совре-

менной монетарной системы носят политический характер, и с
этим ничего нельзя поделать»237.
Увы, данная проблема, в свою очередь, является лишь след-
ствием гораздо более масштабного сдвига, тесно связанного с
утверждением заново (в новых условиях и с новой силой) классо-
вого характера власти, когда ее институты изначально создаются
именно для защиты определенных корпоративных интересов.
Ради этого и писались правила, а «независимость» центральных
банков и других связанных с государством финансовых учрежде-
ний должна была не просто обеспечить крупнейшим корпорациям
прямой контроль над этими институтами, но и освободить их от ка-
кого-либо контроля со стороны публики и ответственности перед
ней. Надо отметить, что Туз также признает «политический» харак-
тер принимавшихся решений. Но речь идет не только о политике,
но и о том, что демонтаж демократии становится важнейшим ус-
ловием реализации власти финансовых элит в современных усло-
виях. Оборотной стороной этого процесса оказывается, впрочем,
иллюзия независимости не только от народа, но и от объективных
обстоятельств, которые неминуемо и необходимо напоминают о
себе кризисами, приобретающими с каждым разом все более ка-
тастрофический характер.
Ковид как социальный вызов

Спасение банковского сектора во время кризиса 2008–2010 го-
дов на самом деле не только не помогло решить накопившиеся
долгосрочные проблемы и смягчить противоречия неолибераль-
ной системы, но, напротив, привело к тому, что эти проблемы и
противоречия продолжали накапливаться, а кризис приобрел за-
тяжной характер238. Однако в 2020 году ситуация осложнилась еще
больше, когда на проблемы в глобальной экономике наложилась
эпидемия COVID-19.
Массовое сокращение производства и изменения в об-
разе жизни, затронувшие миллионы людей на всех континен-
тах, породили новые общественные противоречия, изменили
237
238
См. Коронаэкономика. С. 28.
155
экономику и спровоцировали многочисленные проблемы на

международном и национальном уровне. Незадолго до начала
российско-украинского конфликта 2022 года американский ис-
следователь международных отношений Джошуа Басби утверж-
дал, что эта эпидемия «может быть самым значимым по своим
последствиям событием начала XXI века»239. Пандемия пред-
ставляла собой одновременно удар по глобализации и демон-
стрировала ее последствия, в значительной мере необратимые.
«Правительства уже не могут решить свои задачи, опираясь
исключительно на внутреннее производство. Глобально инте-
грированные логистические цепочки приводят к тому, что все
зависят от импорта медицинских препаратов, лекарств, масок и
оборудования. У многих стран вообще ничего нет, чтобы само-
стоятельно бороться с болезнью, лишь немногие страны могут
собирать информацию о распространении эпидемии по миру,
вкладывать деньги в новые лекарства и вакцины, необходимые,
чтобы помочь больным и окончательно победить вирус»240.
Возникшая на глобальном уровне ситуация в очередной раз
доказывала, что рыночные структуры не способны обеспечить
эффективную реакцию на глобальные вызовы, требующие меж-
дународной кооперации. Но происходило совершенно обратное.
Дезорганизация рынков, паника и неспособность государств к со-
трудничеству резко контрастировали с весьма активной коорди-
нацией усилий правительств в 2008–2010 годах во имя борьбы
с финансовым кризисом, что, в свою очередь, демонстрирует
систему институциональных приоритетов, сложившихся во всем
мире к началу XXI века.
«Сталкиваясь с дефицитом медицинского оборудования и
препаратов, многие страны, по которым одновременно ударила
пандемия, вместо того чтобы наладить глобальное сотрудниче-
ство, ведут острую конкуренцию между собой, перекрывая вы-
воз необходимых товаров»241.
Задним числом можно констатировать, что панические меры,
принятые большинством правительств на основе рекомендаций
239
Indian Journal of Politics and International Relations. Vol. 12 / № 2 &
Vol. 13 / № 1 (2019–2020). Р. 70.
240
Ibid. Р. 71.
241
Ibid. Р. 73.
156
Всемирной организации здравоохранения, не только крайне тя-

жело сказались на социальной обстановке и потребительских рын-
ках, но и оказались не слишком эффективными с медицинской точки
зрения. Однако такое развитие событий было следствием именно
сложившейся экономической и политической практики, а не резуль-
татом некомпетентности или, наоборот, тайного сговора медицин-
ских чиновников и экспертов.
Несмотря на серьезный ущерб здоровью, который наносил
новый вирус, он был гораздо менее опасным, чем большинство
болезней, с которыми медицина сталкивалась на протяжении
человеческой истории. Хотя показатели летальности и масштабы
распространения инфекции существенно превышали сезонный
грипп, они все же не были такими, чтобы составить угрозу суще-
ствованию и воспроизводству общества. Ни в какое сравнение с
эпидемиями испанки или тифа, бушевавшими за сто лет до этого,
ковид не шел. Ущерб, нанесенный мировой и большинству на-
циональных экономик закрытием целых отраслей и массовым
падением спроса из-за карантина, был очевидно больше непо-
средственного вреда, наносимого обществу вирусом. И даже
если сделать поправку на абсолютную ценность человеческой
жизни, ответ будет неочевидным — еще предстоит подсчитать,
сколько людей в развитых странах покончили с собой из-за
стресса одиночества, сколько человек умерло от голода в стра-
нах Азии, где целые регионы лишились средств к существованию
из-за свертывания экспортных заказов.
Вполне логично, что диспропорция между масштабами ме-
дицинской проблемы и абсолютно беспрецедентными карантин-
ными мерами, принятыми в большинстве стран мира, вызвали
к жизни многочисленные теории заговора. В условиях, когда ра-
циональная картина мира в головах миллионов людей была по-
дорвана десятилетиями идеологической реакции (в том числе и
систематическим искоренением марксизма), подобные версии
событий распространялись во всех концах планеты с неудержи-
мой силой, подобно пожару в прерии.
Вопреки многим прогнозам, пандемия COVID-19 не изме-
нила мир, но радикальным образом обострила все его противо-
речия, подведя черту под целым историческим периодом. Она
явственно продемонстрировала не только кризисное состояние
157
социально-экономических и политических институтов современ-

ного общества, но и их неспособность справиться с обеспече-
нием даже собственного текущего воспроизводства перед лицом
не такого уж страшного объективного вызова.
Чем более рыночной является экономика, тем менее она
готова к вызовам, порожденным войнами, эпидемиями, сти-
хийными бедствиями, а заодно и к резким технологическим
сдвигам. Возникающие общественные потребности выявляют,
пользуясь терминологией Шумпетера, «провалы рынка», кото-
рые оказываются тем масштабнее, чем более резко и внезапно
эти потребности возникают. Неолиберальная система оказалась
принципиально неспособной быстро и адекватно реагировать на
резкое изменение внешних или внутренних условий собствен-
ного существования, но в то же время эффективно сопротивля-
лась любым сколько-нибудь значимым реформам.
Кризис массового сознания тоже развивался рука об руку с
кризисом общественного порядка. Эпидемия подорвала доверие
к институтам, ранее считавшимся безусловно необходимыми, но
отнюдь не способствовала осознанию людьми необходимости
радикального преобразования мира.
Применительно к коронавирусу проблема состояла не
столько даже в масштабах вызова, сколько в его внезапности. Со-
кращение общественного сектора и демонтаж социального госу-
дарства устранили необходимые страховочные механизмы, без
которых в подобных случаях невозможно успешно реагировать
на подобные угрозы. Не вирус стал причиной медицинского кри-
зиса, а состояние повсеместно деградировавшего здравоохра-
нения превратило опасную, но вполне ординарную эпидемию в
глобальную катастрофу. Пока вакцины от коронавируса не было,
нехватка врачей не давала возможности помогать одинаково
всем больным, обеспечивая им необходимый уход, борьбу с сим-
птомами и осложнениями, что гарантировало бы низкий уровень
летальности. А концентрация всех усилий на борьбе с ковидом
привела к тому, что необходимой помощи не получали милли-
оны пациентов, страдавшие другими заболеваниями, из-за чего
люди тоже начали массово погибать.
Система всеобщего бесплатного здравоохранения формиро-
валась на основе нерыночных принципов, ее функционирование
158
было связано с другими сегментами общественного сектора, тоже

пострадавшими от неолиберализма. Здравоохранение ХХ века,
развивавшееся в качестве одного из институтов социального го-
сударства, имело свои недостатки. Тогдашняя медицина была не
слишком внимательна к индивидуальным особенностям и чув-
ствам пациента. Но ее демонтаж ради «клиентоориентированного
подхода» оказался катастрофой в плане не только медицинском,
но и экономическом, социальном, этическом и даже политиче-
ском. Здравоохранение большинства развитых стран, включая
Россию, оказалось не готово к борьбе с эпидемией не из-за недо-
статка оборудования или лекарств, а из-за изменившейся органи-
зационной структуры, которая, в свою очередь, породила нехватку
медперсонала, коек и защитных средств для врачей.
Недофинансирование и рыночная реорганизация здраво-
охранения привели к ухудшению его результативности еще до
начала пандемии COVID-19. Так, британская пресса сообщала,
что в октябре 2019 года, еще до распространения коронавируса,
от обычного гриппа в стране умерло 62 тысячи человек, показа-
тель немыслимый в конце ХХ века242. В России количество боль-
ниц только за период с 2000 по 2015 год сократилось в два раза,
упав до уровня 1913 года, а количество больничных коек за тот
же период уменьшилось на 27,5 % (в сельской местности — на
40 %). С 2017 по 2019 год число больничных коек на 10 000 чело-
век населения сократилось с 80,5 до 78,4243.
Трагический парадокс состоит в том, что средства на здра-
воохранение в большинстве развитых стран по-прежнему вы-
делялись и оставались весьма значительными. Но изменилась
структура расходов. В свою очередь, критерии эффективности
становились чисто рыночными даже в общественном секторе.
В ХХ веке здравоохранение развивалось как система, обеспечи-
вающая общественные потребности, не здоровье отдельного
«клиента», а здоровье общества в целом. Именно поэтому ор-
ганизация национальных систем здравоохранения была тогда
принципиально «избыточной» с точки зрения рынка. Напротив,
неолиберальная концепция экономического развития представ-
ляет медицину как одну из отраслей сферы услуг. А поскольку
242
Socialist Review. May 2020. Р. 17.
243
Прощай, ковид? С. 236–237.
159
рынок ориентирует управление на текущий спрос, нет смысла

держать «про запас» лишние койко-места, оплачивать «лишний»
медицинский персонал и готовить специалистов. Правительства,
стремясь оптимизировать бюджеты, урезали расходы, считавши-
еся «неэффективными». Такая оптимизация привела во всем мире
к сжатию системы здравоохранения. Текущие меры медицинской
профилактики были отменены как «избыточные» и «неэффек-
тивно затратные», в результате чего системы здравоохранения по-
всеместно оказались не готовы к массовым эпидемиям.
Конечно, сокращение общественного сектора должно
было компенсироваться развитием коммерческой медицины.
Но она тоже была ориентирована на текущий платежеспособный
спрос, а потому оказывалась сверхспециализированной и не име-
ющей потенциала быстрого развертывания в кризисной ситуации.
Хотя изрядные средства выделялись во многих странах на конкрет-
ные проекты (чаще всего это были онкология или кардиология),
бессистемное финансирование отдельных направлений без связи
с другими сегментами отрасли лишь вносило дезорганизацию.
Несмотря на размах отдельных программ, институциональное
финансирование здравоохранения сокращалось, его способность
гибко реагировать на новые проблемы и вызовы сводилась к ми-
нимуму, а саморегулирование становилось невозможным.
Санитарный авторитаризм
Главным экономическим последствием пандемии оказался
не нанесенный ей финансовый ущерб и не изменения в органи-
зации труда, связанные с распространением надомной работы,
дистанционных услуг и интернет-торговли, а очевидное измене-
ние общих правил игры, отношений между обществом, бизнесом
и государством. По факту пандемия в очередной раз продемон-
стрировала типичную картину провала рынка и очевидную необ-
ходимость медицинского и социального планирования, причем
скоординированного уже на международном уровне (что, од-
нако, невозможно без национальных и региональных институтов
планирования). Турецкий медик Эртегрул Оруч писал: «Тот факт,
что коммерческие права на производство вакцин принадлежат
небольшому числу компаний, приводит к неизбежной нехватке
160
вакцин, поступающих на рынок, и к завышенным ценам, которые

выставляют фармацевтические корпорации, что, в свою очередь,
привело к тому, что беднейшие страны не могли обеспечить свое
население вакцинами. Напротив, в богатых странах накопился из-
быток вакцин, существенно превышавший потребность в них»244.
Разумеется, правительства вынуждены были принимать
меры, чтобы исправить положение. Историк Алексей Сахнин на-
звал начавшееся весной 2020 года резкое усиление вмешатель-
ства государства в жизнь граждан «санитарным социализмом»
по аналогии с «военным социализмом», вводившимся европей-
скими странами во время Первой мировой войны245. Однако го-
сударственное вмешательство в жизнь общества, не связанное
с принципиальным отказом от курса на продолжение антисоци-
альной политики, привело не к повышению уровня солидарно-
сти и расширению социальных прав, а к возникновению новых
конфликтов и противоречий.
Американский социолог Чарльз Торп характеризует по-
рядки, возникшие в результате пандемии, как попытку нормали-
зации ненормального мира, своего рода «постнормальность».
И причину происходящего надо искать отнюдь не в распростра-
нении вируса, а в разрушении социального государства. «Это
надо понимать в широком смысле как конец неустойчивой нор-
мальности, характерной для периода фордизма и кейнсианства,
который продолжался всего четверть века, начиная с конца Вто-
рой мировой войны. Этот период можно считать пиком модерна.
Истоки того, что случилось в постнормальные времена, начав-
шиеся с пандемии COVID-19, надо искать в 1970-х годах. Именно
тогда начались экономические сдвиги, которые привели нас к те-
перешнему постнормальному состоянию»246.
Резкое сокращение функций и возможностей социального
государства привело отнюдь не к сокращению бюрократии и
правительственного вмешательства в частную жизнь или даже
в рыночные процессы, но перенастроило институты власти, для
244
Revolutionary Marxism. A Journal of Theory and Politics (Devrimci Mark-
sizm) / Special annual English edition. 2021. Р. 136.
245
246
Thorpe Ch. Sociology in Post-Normal Times. N. Y.; London: Lexington
Books, 2022. Р. 2.
161
которых теперь основной и наиболее органичной вновь, как и до

середины ХХ века, сделалась функция организованного насилия.
В результате даже свои социальные и регулирующие функции
государство реализовывало именно насильственно-репрес-
сивными методами. Повсюду власть прибегала к карантинным
и запретительным мерам, практиковавшимся в Средние века и
вплоть до XVII столетия. Правда, опыт организации карантин-
ных мероприятий был в значительной мере утерян. А потому
государство не только боролось с эпидемией, главным образом
с помощью репрессий и запретов, но и делало это крайне не-
эффективно. Социально-экономический ущерб от карантинных
мер по большей части оказывался более или менее пропорци-
онален тому, насколько в той или иной стране были подорваны
институты социального государства. Вирус протестировал также
и «качество» правительственной бюрократии, показав неутеши-
тельные результаты.
Даже в странах с относительно устойчивыми демократи-
ческими институтами выяснилось, что структурами, наиболее
способными справиться с ситуацией, оказываются не социаль-
ные службы, а военно-полицейские силы. Военно-полицейский
комплекс оказался единственным сектором государственной
системы, не только не подвергшейся массовым сокращениям и
оптимизациям, но и разросшимся практически во всех странах.
Объясняется это вполне рациональными причинами. В отличие
от медиков или учителей, которым постоянно приходится дока-
зывать свою рыночную состоятельность, военные и полиция не
обязаны были это делать. Они могли в любой момент обосно-
вать необходимость своего существования и даже накапливать
резервы. Армия в мирное время все равно должна готовиться к
войне. Генералов, в отличие от ученых, невозможно перевести
на работу по проектному принципу или отправить на удаленку.
Затраты на полицию и военных можно всегда оправдать ре-
альными или мнимыми угрозами: терроризм, международная
напряженность, массовые волнения. Чем более «рыночным»
является то или иное общество, тем острее конкуренция, тем
острее конфликты и противоречия.
Имея слабую медицину, зато сильную полицию, прави-
тельства не имели выбора. А уж эти службы работали своими
162
привычными средствами. Подобные меры вводились в самых

разных странах, включая наиболее демократические, а любой
город, оказавшийся в карантине, стал напоминать территорию,
оккупированную вражеской армией.
Как отмечает политолог Глеб Кузенцов, «пандемия спо-
собствовала концентрации властных полномочий в руках испол-
нительной власти, а также служила поводом для ограничения
возможностей тех, кто пытался ее оспаривать»247. Повсеместно
наряду с мерами по введению карантина и защите здоровья граж-
дан вводились ограничения свободы слова и свободы собраний,
которые никто не собирался резко отменять после победы над
болезнью. Запреты, вводившиеся в России, поразительным об-
разом воспроизводились в западных демократиях, осуждавших
«путинский авторитаризм». Даже в чисто медицинском плане за-
дачей властей повсеместно было «администрирование ковида
под видом борьбы с ним»248.
Политический и управленческий класс большинства стран,
с одной стороны, постарался использовать возможности, от-
крывшиеся ему благодаря пандемии, но с другой стороны, так
и не смог выработать стратегию поведения в новых условиях.
«С момента появления коронавируса он сосредоточился на
введении чрезвычайного положения и распространении страха
среди граждан. Это позволило ему легитимизировать ограни-
чительные меры, непропорциональные существующей угрозе»,
пишет Глеб Кузнецов249. Итальянский философ Джорджо Агам-
бен пошел в своих выводах еще дальше, заявив, что эпидемия
в принципе была не более чем поводом для введения чрезвы-
чайных полицейских мер, необходимость которых продикто-
вана не опасностями, связанными с распространением болезни,
а общей логикой развития современного капитализма. Форми-
руется новый политический порядок, формально не отменяю-
щий демократию, но замещающий ее режимом чрезвычайного
положения250. В противоположность Агамбену, шведский гео-
247
248
249
Там же. С. 13–14.
250
Агамбен Дж. Куда мы пришли? Эпидемия как политика. М.: Ноокра-
тия, 2022.
163
граф и эколог Андреас Малм видит в опыте чрезвычайных мер,

предпринятых государствами в ходе эпидемии ковида, рецепт
будущего спасения планеты. Чрезвычайное положение должно
создать возможность для радикальных экологических реформ
в духе советского военного коммунизма251. Без ответа, однако,
остается главный вопрос — какое именно государство будет про-
водить данные меры, используя режим чрезвычайного положе-
ния, какие социальные группы выиграют или проиграют от этих
мер? До тех пор пока политический контроль остается в руках
старой элиты, мобилизационные усилия, даже оправдываемые
самыми благими намерениями, оборачивались против интере-
сов и прав большинства.
При этом полностью отсутствовала какая-либо программа
выхода, не было даже простейших представлений о том, что
делать, когда все это закончится. Разумеется, идеальным поло-
жением дел было бы сохранение сложившихся правил навечно,
но даже самые авторитарные правительства понимали, что осу-
ществить такое практически не получится, а в обществе стреми-
тельно нарастали усталость и раздражение. Пассивным ответом
на этот объективный вызов стало стремление правящих элит все
больше откладывать решения, затягивать ситуацию и перено-
сить выход из режима чрезвычайного положения на все более
далекий срок. Но этим они лишь провоцировали нарастание
общественного напряжения, которое в конце концов вылилось
в целый ряд массовых протестов, а затем и в настоящее народ-
ное восстание, принявшее в Канаде форму «Конвоя свободы —
2022», когда водители десятков тысяч грузовиков при широкой
поддержке населения потребовали отменить введенные прави-
тельством ограничения.
Однако очень скоро обнаружилось, что практически
нигде в мире эти меры не удалось ввести на сколько-нибудь
длительное время. Вопреки ожиданиям и опасениям многих,
готовность репрессивных структур успешно использовать пре-
доставленные им возможности контроля над населением ока-
залась ограниченной. Зачастую вместо «цифрового концлагеря»
Малм А. Корона, климат, хроническая чрезвычайная ситуация. М.:

251
Городец, 2023. Англ. издание: Malm A. Corona, Climate, Chronic Emergency: War
Communism in the Twenty-First Century. London: Verso Books, 2020.
164
получался «оцифрованный бардак», ограничения массово на-

рушались, появлялись многочисленные способы обходить их.
Ограничительно-карантинные меры оказывались успешными
и устойчивыми лишь в той степени, в какой опирались на под-
держку и сотрудничество общества. Пропаганда оказалась эф-
фективнее административных запретов, но и ее возможности
были не беспредельными.
Пандемия и социальные противоречия

Повсеместный провал попыток внедрения тотального кон-
троля имел и другие причины. Традиционные элиты в большин-
стве стран мира, конечно, были не против того, чтобы усилить
контроль над населением. Меры по внедрению электронной
слежки за гражданами широко практиковались даже в самых
свободных странах. Однако «цифровой концлагерь» предпола-
гает не только использование определенного набора технических
средств, он делает неминуемым и перераспределение власти от
действующих элит к силовикам (причем и внутри самого силового
блока происходят неизбежные сдвиги, распределение влияния,
власти и полномочий радикально меняется). Весной 2020 года у
правящих кругов большинства стран мира просто не было иного
выхода, кроме как обратиться за помощью к полиции, военным
и репрессивной бюрократии. Но, после того как острота кризиса
начала спадать, правительственная бюрократия и близкие к ним
элиты оказались в своеобразной политической ловушке. Они ко-
лебались между желанием отменить непопулярные меры, порой
даже жертвуя эффективностью карантина, и страхом потерять
контроль над ситуацией — не столько в медицинском, сколько
в политическом плане. Таким образом, весь 2021 и значительная
часть 2022 года прошли под знаком неопределенности и непо-
следовательности, пока ситуацию разом не переломил начав-
шийся российско-украинский конфликт, по сравнению с которым
все проблемы ковида вдруг показались малозначительными.
Между тем ковид и вооруженный конфликт были лишь
проявлениями одного и того же глобального кризиса. Пандемия
2020 года случилась именно тогда, когда глобальная экономиче-
ская и социальная система и без того сталкивалась с тяжелейшими
проблемами. Модель развития, доминировавшая в мире на про-
165
тяжении предшествовавших 30 лет, подошла к историческим гра-

ницам, исчерпав свои возможности. По сути, удар COVID-19 стал
лишь катализатором неминуемого крушения, все условия для
которого были подготовлены двумя десятилетиями предшеству-
ющего развития. Уже в 2020 году экономисты констатировали,
что пандемия «используется как возможность для решения нако-
пившихся экономических проблем под предлогом наступления
форс-мажорных обстоятельств»252. Вооруженный конфликт была в
некотором смысле логическим продолжением эпидемии, только,
пользуясь терминологией Клаузевица, «другими методами».
«Карантин, — отмечает Глеб Кузнецов, — копировал и даже
укреплял классические формы неравенства»253. Люди, находив-
шиеся в худших социальных условиях, сталкивались с более се-
рьезными проблемами. Но в плане эмоциональном главной
жертвой оказался средний класс. «Состоятельные и пережившие
карантин с меньшими потерями и большим комфортом пред-
ставители среднего класса теперь в неравном положении с ред-
неками и прочим пролетариатом: они более уязвимы, их легче
запугать. Они буквально невротизированы»254.
Кризис среднего класса начался задолго до пандемии, его
констатировали многочисленные исследователи уже в первые
годы XXI века255. Однако из-за ковида все накопившиеся противо-
речия выходили наружу, причем в наиболее болезненной форме.
«Неравенство стало более заметным из-за пандемии», —
констатируют швейцарские экономисты Ханс Бауман и Роберт
Флудер256. То же самое отмечает и российский политолог Констан-
тин Гаазе: «…пандемия пересобрала социальное время таким
образом, что контраст между образом жизни богатых и бедных
теперь снова станет визуально нарочитым, как и во времена го-
нений на праздность»257. С одной стороны, сопоставление жизни
богатых и бедных порождает эффект «эстетического шока»258.
252
Коронаэкономика. С. 29.
253
254
255
Подробнее см.: Кагарлицкий Б. Восстание среднего класса. М.: Уль-
тра. Культура, 2003.
256
257
258
166
А с другой стороны, это совершенно конкретный социальный и

бытовой контраст: «Тех, у кого есть имение, чтобы пересидеть на
удаленке очередной карантин, и тех, у кого есть 40 метров на се-
мью для того же самого. Тех, кто может летать по миру в биоло-
гически безопасных дорогих и комфортных самолетах, и тех, кто
будет копить на бензин, чтобы раз в несколько лет съездить в до-
рожное путешествие на машине, которая эти несколько лет будет
стоять в гараже, потому что по работе ездить больше никуда не
надо. Тех, у кого есть профессиональная прислуга, и тех, кто до-
плачивает соседям за присмотр за детьми»259. Средний класс от-
носительно благополучных стран в одночасье осознал себя если
и не пролетариатом, то, во всяком случае, ущемленным в правах
социальным слоем, остро ощущающим масштабы неравенства.
Осознание масштабов социального кризиса стало почти
всеобщим, затрагивая как экспертов и политиков, так и обывате-
лей. Главной особенностью всемирной пандемии 2020–2021 го-
дов «является именно то, что весь мир одновременно оказался
не только направленным не в том направлении, но и осознаю-
щим это», писал израильский философ Йогель Регев в сборнике,
посвященном социальным и культурно-психологическим эффек-
там ковида260. Иными словами, меры, принятые властью в са-
мых разных странах, повсюду вызвали сомнение в адекватности
правящего класса и его способности в принципе реагировать на
вызовы нового времени. И не только потому, что меры были неэ-
ффективны (часто они отражали неспособность элит предложить
что-либо более эффективное в сложившихся обстоятельствах),
но в первую очередь потому, что актуализировали и обосновали
давно уже копившиеся в обществе сомнения и недовольство.
Провозглашенный Маргарет Тэтчер в начале 1980-х принцип
«Альтернативы не существует» вызвал всеобщее несогласие
именно в тот момент, когда у правительств и господствующих
элит и в самом деле не было краткосрочной альтернативы —
другое дело, что причиной тому оказались их предшествующие
решения, создавшие непреодолимую колею институциональ-
ных, системных и экономических ограничений. Разрушив обще-
доступную систему здравоохранения в процессе демонтажа
259
260
167
социального государства, правящие классы большинства стран

мира оказались перед лицом ситуации, когда просто не могли
на организационном уровне противопоставить пандемии ни-
чего кроме карантинов, локдаунов, запретов и ограничений, а на
экономическом — кроме панической раздачи денег. Попытка
Швеции найти какой-то особый путь нерепрессивной борьбы с
ковидом захлебнулась в условиях вынужденной изоляции. Особ-
няком стоит в данном случае лишь Россия, правительство кото-
рой умудрилось довести ситуацию до абсурда, объявив локдаун,
но не выделив серьезных денежных компенсаций для населе-
ния, а затем заменив антипандемические меры политическими
запретами и репрессиями.
Главной проблемой пандемии оказалась, таким обра-
зом, не сама болезнь, а состояние систем здравоохранения и
самих обществ, неготовность государств оказывать поддержку
собственным гражданам в не столь уж и чрезвычайных обстоя-
тельствах. «Ковидный кризис в очередной раз показал значение
социальных услуг», — отмечают цитировавшиеся выше швейцар-
ские экономисты. Из-за событий 2020–2021 годов в порядок дня
встает вопрос о возвращении этих услуг под контроль местных
властей (Rekommumalisierung) и создании «локальных эконо-
мик всеобщего благосостояния» (lokaler gemeinwohlorientierter
Oekonomien)261. Вопрос в том, как это сделать, кто и почему этому
мешает? Демонтаж социального государства произошел не про-
сто так, он отражал изменившийся баланс сил в развитых буржу-
азных обществах и соответствовал потребностям капитала.
То, что результаты неолиберальных контрреформ оказались
плачевными для большей части общества и в любом случае не со-
ответствовали идеологическим обещаниям, с помощью которых их
обосновывали, не имеет в данном случае никакого значения. Более
того, объективная общественная потребность в определенных реше-
ниях не означает, что они будут реализованы, если им противостоит
сложившаяся структура господствующих интересов. Реализация на-
зревших преобразований не только не происходит автоматически,
«сама собой», в силу «естественного хода вещей», но, напротив,
требует активной политической борьбы. Другой вопрос, что шансы
на успех в этой борьбе зависят не только от решимости, героизма
261
168
или компетентности участников событий, но и от объективных ус-

ловий, в которых события разворачиваются.
Кризис верхов
Как всегда во время масштабного кризиса, резкое измене-
ние ситуации обострило и выявило копившиеся в течение дол-
гого времени противоречия, включая и противоречия внутри
правящего класса и самого аппарата власти. Именно этот раскол
в элитах создает потенциал для радикальных общественных и по-
литических перемен, но этот потенциал на первых порах не мо-
жет быть реализован из-за того, что не сложился «коллективный
субъект» преобразований, новый исторический блок. В резуль-
тате противостоящие и борющиеся между собой элитные группи-
ровки на какое-то время остались предоставлены сами себе и их
конфликты разрешались без участия масс.
Высшие эшелоны власти, временно утратившие контроль над
ситуацией в пользу полицейских структур, региональных властей
и руководителей санитарно-медицинского аппарата, пытались по
мере отступления вируса вернуть свои позиции, но наталкивались
на упорное сопротивление. В США и Канаде это выразилось во вза-
имных претензиях федеральной власти и штатов, в Великобритании
местные власти просто вводили собственные постановления, игно-
рируя правительство в Лондоне (причем так поступали не только
шотландские сепаратисты, но и многие вполне лояльные регионы
Англии), а в России президентская администрация, сперва передо-
верив некоторые полномочия регионам, тут же переложила на гу-
бернаторов ответственность за принимаемые решения.
Однако еще более значимым, чем конфликты внутри ап-
парата власти, стало стремительно и повсеместно растущее не-
доверие к официальной пропаганде, доминирующим массмедиа
и вообще любым элитам — корпоративным, политическим, ин-
формационным или интеллектуальным. Наступил, пользуясь тер-
минологией В. И. Ленина, глобальный кризис верхов.
Как известно, Ленин в работе «Крах II Интернационала» пе-
речислил три признака революционной ситуации:
«1. Невозможность для господствующих классов сохра-
нить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис
169
“верхов”, кризис политики господствующего класса, создающий

трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение уг-
нетенных классов. Для наступления революции обычно бывает
недостаточно, чтобы “низы не хотели”, а требуется еще, чтобы
“верхи не могли” жить по-старому.
2. Обострение выше обычного нужды и бедствий угнетен-
ных классов.
3. Значительное повышение в силу указанных причин активно-
сти масс, в “мирную” эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные
времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими
“верхами”, к самостоятельному историческому выступлению»262.
В этой постоянно цитируемой (и ставшей уже почти ба-
нальной) формуле очень важны именно последние слова: правя-
щие круги сами создают новые условия, подталкивающие низы
общества к самостоятельным общественно-политическим дей-
ствиям. Конечно, в отличие от военных мобилизаций 1914 года,
карантинные меры, спровоцированные пандемией ковида, не
соединяли воедино огромные массы народа, а наоборот, раз-
деляли их. Многочисленные запреты, локдаун, введение специ-
альных пропусков, противопоставление друг другу привитых и
непривитых граждан — все это создавало своего рода новую се-
грегацию, причем границы групп, а также длительность запретов
не только оставались неясными, но и произвольно изменялись
по решению бюрократии. Но это разделение, в свою очередь,
вызвало потребность в возвращении масс на улицы.
Массовые протесты прокатились по большинству европейских
стран, а затем достигли кульминации в Канаде, где водители-даль-
нобойщики, недовольные политикой премьера Джастина Трюдо,
организовали масштабный протест, к которому последовательно
присоединялись фермеры, дорожные и строительные рабочие,
индейцы, рыбаки, лесорубы и мелкий бизнес. Связь работников
и работодателей была ослаблена карантином, а связь с государ-
ством, которая должна была бы усиливаться благодаря получению
компенсационных выплат, обернулась взаимными претензиями
народа и бюрократии: граждане жаловались на недостаточность
помощи, а чиновники — на несоблюдение гражданами их (часто
заведомо невыполнимых) предписаний.
262
170
Адресная помощь, оказываемая специфическим группам,

не только не решала общих вопросов воспроизводства общества,
но и создавала новые диспропорции. Вместо того чтобы вло-
жить деньги в развертывание системы здравоохранения, власти
повсюду проводили разовые мероприятия, не дававшие долго-
срочного эффекта. Вместо того чтобы, опираясь на возможности
общественного сектора, укреплять службы социальной помощи,
создавать новые рабочие места для гибкой замены заболевающих
или нуждающихся в домашней изоляции сотрудников, они пред-
почитали закрывать бизнесы, лишая людей средств к существова-
нию. Препятствием для принятия рациональных решений были не
отсутствие компетентности или информированности, а интересы
правящего класса и приближенных к власти элит (олигархических в
России, финансовых на Западе). Перераспределение средств про-
водилось в первую очередь в пользу сильнейших групп интересов
и в ущерб более слабым (но более многочисленным). Итогом ока-
залось повсеместное отчуждение между государством и массами
народа в тот самый момент, когда они теоретически в наибольшей
степени должны были бы нуждаться друг в друге.
По ходу событий массы неминуемо втягивались в политику,
но по-прежнему не готовы были ни сформулировать свои требо-
вания, ни организоваться в новую политическую силу, ни даже
найти слова, позволяющие им адекватно выразить собственные
потребности и надежды.
Для социальных низов происходящее создало острую по-
требность в «восстановлении справедливости». Этот запрос, при-
нимавший разные формы, от оправдания обществом массовых
бунтов и погромов в Соединенных Штатах до «конвоя свободы»
в Канаде, Новой Зеландии и Австралии и внезапного роста осоз-
нанной потребности в демократии в России, Белоруссии и Казах-
стане, оказался повсеместным проявлением общего принципа,
сформулированного Лениным: «низы не хотят».
Конспирология
В условиях, когда марксистская мысль, как и традиция
либерального рационализма, была в значительной мере дис-
кредитированы их собственными носителями, протест против
171
политики верхов то и дело выражал себя в принципиально не-

адекватной форме на языке конспирологии.
Борьба с коронавирусом, сопровождавшаяся масштабным
ростом «полицейщины», способствовала распространению все-
возможных теорий заговора. Поскольку в самых разных странах
правительства, не сговариваясь, вводили одинаковые запреты
и меры по контролю за населением, возникало ощущение, что
кто-то это централизованно координирует, а вирус был специ-
ально придуман, дабы создать «цифровой концлагерь», устано-
вить «новый тоталитаризм» и запугать простых людей.
Илья Яблоков, написавший развернутое исследование о
конспирологических теориях, используемых российской элитой,
констатирует, что подобные взгляды получили наибольшее рас-
пространение в двух столь разных странах, как Соединенные
Штаты Америки и Россия, однако не предлагает ответа на вопрос,
почему все сложилось именно так. Между тем связь далеко не
случайна263. И в той и в другой стране массовая политическая
культура в XXI веке сложилась под воздействием антикомму-
низма. Правда, исторические условия для торжества антиком-
мунизма были в двух случаях не просто разными, но и прямо
противоположными: в США речь шла о защите американского
образа жизни от внешней угрозы, в России — о преодолении со-
ветского прошлого. Тем не менее последствия этих идеологиче-
ских процессов оказались на удивление схожими.
Распространенность конспирологических интерпретаций
политических и даже хозяйственных событий, а главное — готов-
ность людей всерьез их воспринимать свидетельствуют о слабости
или об упадке социального знания в обществе. Разумеется, в ре-
альной политике есть и заговоры, и закулисные интриги и тайные
организации. Но они «ответственны» лишь за ничтожную часть
происходящих процессов, а главное — их эффективность и успеш-
ность ограничены объективным соотношением сил в обществе,
263
Книга Яблокова вышла как на английском, так и на русском языках.
Сравнение России и США имеется в предисловии к английскому изданию:
Yablokov I. Fortress Russia: Conspiracy Theories in the Post-Soviet World. Cambridge:
Polity Press, 2018. Р. 3. В русском издании также подчеркивается, что российское
и американское общества похожи в своем стремлении повсюду находить заго-
воры. См.: Яблоков И. Русская культура заговора. Конспирологические теории
на постсоветском пространстве. М.: Альпина нон-фикшн, 2020. С. 19.
172
существующими институтами и социально-экономическими усло-

виями. Парадоксальным образом именно однотипность реакции
элит на внешние вызовы свидетельствует о стихийности происхо-
дящего процесса: централизованное управление должно было ока-
заться гораздо более вариативным либо столкнулось бы с серьезной
проблемой трансляции единого сигнала в самых разных средах и
бюрократических системах. Напротив, интуитивно единообразная
реакция элит самых разных, часто враждующих стран свидетель-
ствовала о своего рода успехе глобализации: правящие группы во
всем мире стали если и не однородными, то однотипными. И руко-
водствовались одними и теми же политическими инстинктами.
Разумеется, заговоры существуют, равно как существуют и
всевозможные тайные службы и секретные агентства. Однако за-
дачи и действие заговора всегда локальны. Заговор может быть
направлен на смещение и даже убийство какого-то чиновника, на
похищение человека или слив информации, на подготовку воен-
ной или политической провокации. Так достигаются локальные и
конкретные цели, всегда очень ограниченные и одномоментные.
Напротив, конспирологическое мышление совершенно не интере-
суется реальными политическими и криминальными заговорами,
это для него слишком мелко и неинтересно. Оно предполагает, что
с помощью «тайной власти» организуются и управляются как раз
наиболее масштабные и долгосрочные процессы общественного
развития, направляется эволюция политических и экономических
систем, причем именно политическая воля (непременно — злая
воля), а не логика рынка, бюрократии или каких-то культурных
институтов определяет ход событий. Там, где социологический
анализ видит общественное явление или структуру, конспиролог
непременно видит какого-то человека или группу лиц, сознательно
направляющих процесс ради достижения некой порочной цели,
рациональное объяснение которой сводится в лучшем случае к
желанию захватить тотальную власть над миром или неизвестно
зачем кого-то (нас) погубить.
И в самом деле, если посмотреть со стороны на многие сти-
хийные процессы, не пытаясь анализировать их механику, они вы-
глядят удивительно согласованными, порождая иллюзию тотальной
управляемости. На самом же деле такой уровень согласованности
достигается именно тем, что процессы срабатывают автоматически.
173
Не нужен единый центр управления пожаром, чтобы все живые су-

щества начали спасаться от огня. Не нужно контролировать рынок
для того, чтобы покупатели начали искать более дешевые товары,
и т. д. Стихийные факторы обеспечивают если не согласованность,
то, по крайней мере, одновременность и однотипность поведения
многих людей в большей мере, чем любое управление. Другой
вопрос, что далеко не все процессы могут происходить стихийно,
а главное — конструктивная и созидательная деятельность требует
как раз сознательного управления, а также согласования целей и
интересов (что, кстати, невозможно сделать тайком при выполне-
нии масштабных задач). Именно потому люди, искренне верящие
в тайную власть, всеобщий контроль, заговор мировой закулисы
и т. д. редко способны поверить в возможности демократии, а тем
более — в социалистическое планирование, построенное на основе
участия народа в принятии решений.
Рост конспирологических настроений, происходивший па-
раллельно в самых разных обществах, отражал также и общий
упадок гуманитарного знания, произошедший из-за рыночных
реформ в сфере образования и коммерциализации науки, когда
исследования перешли на проектное финансирование вместо
институционального. В итоге даже наличие достаточного или
избыточного знания по отдельным проблемам никак не компен-
сировало слабого понимания комплексных социально-экономи-
ческих структур и взаимосвязи между различными процессами
в обществе. В известном смысле распространение теорий заго-
вора стало закономерным результатом идеологического три-
умфа неолиберализма: марксизм и другие школы критической
мысли были политически маргинализированы, а их влияние на
массовое сознание свелось к минимуму.
Идеологическим основанием популярности конспироло-
гических теорий является массовая уверенность (характерная
как для верхов, так и для низов общества) в том, что обычные
граждане, рядовые люди, простые трудящиеся и даже чинов-
ники или представители среднего класса совершенно бес-
сильны, лишены собственной воли и могут выступать только в
роли объектов управления либо в качестве пассивных жертв
чьих-то манипуляций. Такая вера в бессилие маленького чело-
века годами прививалась низам общества. Но в то же время
174
недовольство, обиды, а порой просто материальные лишения

толкали людей на улицы. Это вполне обоснованное вызванное
объективным положением дел и справедливое недовольство,
однако, не находило адекватного идейного и даже лексического
выражения. Язык левых был скомпрометирован — как неоли-
беральной пропагандой, так не в последнюю очередь и самими
левыми, сменившими классовую риторику на идеологию за-
щиты меньшинств и оказавшихся совершенно беспомощными
перед лицом проблем, волнующих подавляющее большинство
граждан (включая и подавляющее число представителей тех са-
мых меньшинств, неожиданно, но обоснованно перед лицом
большой беды отождествивших себя с большинством). Толпы,
выходящие на улицу, не могли четко выразить, чего они хотят.
Они требовали одного, добивались другого, а имели в виду тре-
тье. Но это было неминуемое пробуждение общества, еще не
до конца сумевшего преодолеть многолетний сон разума.
Глава 2. Конфликты, голод

и перестройка экономики
В откровении Иоанна Богослова конец света возвещают
четыре всадника Апокалипсиса, символизирующие болезни, го-
лод, войну и смерть. К несчастью, закат эпохи неолиберализма
вполне соответствовал древним пророчествам. Еще не заверши-
лась пандемия ковида, а в Европе уже развернулся масштабный
конфликт — между Россией и Украиной.
Больших войн между государствами здесь не было с 1945 года.
Череда вооруженных конфликтов, порожденных на Балканах рас-
падом Югославии, все же была чем-то вроде междоусобицы, пусть
и крайне кровавой и сопровождавшейся интервенцией Запада.
По той же логике развивались и конфликты на постсоветском про-
странстве, включая и восстание на юго-востоке Украины в 2014 году,
приведшее к отделению Донецка с Луганском, а также к присоеди-
нению Крыма к России. Даже войны, происходившие за пределами
Европы, по большей части не принимали форму межгосударствен-
ных столкновений. После затяжной войны Ирана и Ирака речь шла
либо о коалиционных усилиях Запада, занимавшегося наказанием
175
Глава 2. Конфликты, голод и перестройка экономики
того или иного режима в Азии, либо о гражданских войнах, сопро-

вождавшихся иностранными интервенциями.
Невозможное случилось
На протяжении десятилетий мир жил с представлением,
что, хотя войны по-прежнему возможны, подобные события
происходят исключительно на периферии капиталистической
системы, не затрагивая напрямую ее центр. Однако благодаря
распаду советского блока и формированию на его руинах новых
олигархических режимов периферийный капитализм прочно
обосновался на востоке Европы, в непосредственной географи-
ческой близости к странам центра.
Тем не менее вооруженный конфликт между Россией и
Украиной, разразившийся в 2022 году и быстро принявший черты
глобального противостояния, в которое прямо или косвенно ока-
зались вовлечены почти все страны мира, не возник на пустом
месте и не был вызван исключительно волей или ошибками по-
литиков. Ситуация созревала на протяжении долгого времени,
и не только в плане политическом.
Анализируя изменения, произошедшие в начале ХХI века,
американский социолог Уильям Робинсон отмечает, что демонтаж
социального государства и сокращение соответствующих статей
государственных расходов сопровождались перераспределе-
нием средств в пользу силовых структур (не только военных, но
и полицейских). Причем речь идет не только об изменении струк-
туры бюджетов, но и о том, что были запущены экономические
процессы, которые он называет «милитаризированным и репрес-
сивным накоплением» (militarized accumulation and accumulation
by repression). Разумеется, развитие этого процесса было нерав-
номерным. Окончание холодной войны сопровождалось резким
сокращением военных расходов, что тоже имело немалое значе-
ние для неолиберального проекта, поскольку вело к массовым
увольнениям работников, причем именно в тех отраслях, где
ранее занятость была высокооплачиваемой и гарантированной.
Это способствовало трансформации рынка труда, прекаризации
и установлению системы «гибких» (flexible) трудовых отношений
в интересах капитала. Однако параллельно с сокращением чисто
176
военных расходов происходило стремительное наращивание

различных спецслужб, полицейских и охранных структур (госу-
дарственных и частных), их перевооружение и технологическое
преобразование. В целом силовой блок большинства государств
все более приобретал именно репрессивно-контрольные функ-
ции. Тем не менее уже Война в заливе в 1991 году показала, что
разоружение было лишь временным этапом в развитии силового
блока. Борьба против терроризма (на Западе) и необходимость
подавления сепаратизма (в России) обеспечили идеологическое
обоснование новому росту военных расходов в начале 2000-х го-
дов. Несмотря на то что массовое производство тяжелых вооруже-
ний во многих странах было свернуто, расходы на силовой блок
повсюду оставались крайне высокими или росли.
«Наращивание военных расходов, — пишет Робинсон, —
прикрывается заимствованиями на международных финансовых
рынках. Взятые в долг деньги потом идут на поддержание ми-
литаризированного накопления и выплату процентов кредито-
рам. Характер этого процесса становится очевидным, когда мы
оцениваем масштабы выплат одних лишь процентов по долгам,
связанным с войнами в Ираке и Афганистане. Речь идет о суммах,
оценочно равных 7,5 триллиона долларов к 2050 году»264.
В этом плане процессы, происходившие в России с ее яв-
ной тенденцией неуклонного повышения государственных рас-
ходов на силовые структуры, ростом численности этих структур и
расширением их вмешательства в разные стороны жизни, были
не исключением из общего правила, а скорее, как это часто про-
исходило в русской истории, крайним, даже экстремальным, но
все же проявлением общей тенденции.
«Чем более государственная политика ориентирована
на войну и репрессии, — продолжает Робинсон, — тем больше
возможностей открывается для транснационального накопле-
ния капитала, тем больше политические представители транс-
национального капитала и руководство корпораций стремится
влиять на государственную политику, усиливая именно эти тен-
денции. В результате политическая культура капитализма фа-
шизируется»265.
264
Robinson W. The Global Police State. London: Pluto Press, 2020. P. 77.
265
Ibid. P. 78.
177
Известная театральная поговорка, приписываемая Ан-

тону Чехову, гласит, что если в первом действии на сцене ви-
сит ружье, то в одном из последующих актов оно обязательно
должно выстрелить. Экономическая логика капитализма дей-
ствовала в том же направлении, тем более что стены всех участ-
ников драмы уже были увешаны оружием. В 2022 году «ружье»
выстрелило.
Мировая война на локальной территории

Конфликт между Украиной и Россией развивался дли-
тельное время и вызван был отнюдь не идеологическими
пристрастиями элит этих двух государств. Хотя на первых по-
рах происходящее выглядело как трагикомические разногла-
сия по поводу интерпретации истории, статуса русского языка
на Украине и раздела паствы между Московским и Киевским
патриархами православной церкви, реальные причины про-
тивостояния лежали в сфере корпоративных интересов и
экономики. Наличие этих серьезных интересов как раз и пре-
допределяло остроту, которую раз за разом принимали куль-
турные конфликты, равно как и абсурдность предлагавшихся
сторонами идеологических решений. Борьба за использование
остатков советской инфраструктуры, доставшихся правящим
классам двух государств, конкуренция на рынке зерна, по-
пытки российского и западного капитала захватить наиболее
прибыльные сектора украинской экономики, испытывавшей
постоянный дефицит инвестиций, — все это создавало поле
для многочисленных столкновений и запутанных интриг. По-
стоянное нагнетание напряженности и взаимные обвинения,
однако, не мешали сторонам взаимодействовать друг с дру-
гом. Оказав поддержку народным республикам, провозгла-
шенным в Донецке и Луганске, кремлевские правители больше
всего были обеспокоены тем, чтобы выступления недовольных
граждан юго-востока Украины против новой власти в Киеве не
переросли в социальную революцию.
Возникновение вооруженного конфликта в 2022 году,
хоть и было предсказано военными экспертами, оказалось не-
ожиданностью для российского общества именно потому, что
178
противостояние Москвы и Киева превратилось в постоянный

фон их взаимоотношений, а периодически повторявшиеся обо-
стрения ни к чему не приводили. Тем не менее начало военных
действий всегда приходится на конкретный исторический мо-
мент, когда хотя бы одна из борющихся сторон считает это для
себя необходимым и выгодным. То, что все стороны противобор-
ства от войны только проигрывают, было ясно с самого начала,
из-за чего многие аналитики до последнего момента сохраняли
уверенность, что вооруженного столкновения удастся избежать
или оно будет сведено к минимуму. Однако в очередной раз под-
твердилось пророчество Энгельса, объяснявшего, как происхо-
дит потеря контроля над ситуацией в условиях обостряющегося
кризиса: «стоит только раздаться первому выстрелу, как вожжи
выпадут из рук и лошади понесут...»266
Причину военного столкновения следует искать отнюдь не
в двусторонних российско-украинских отношениях и даже не в
отношениях России с пресловутым «коллективным Западом». Всё
это было спровоцировано стремительно углублявшимся в России
внутренним кризисом, который, в свою очередь, был тесно свя-
зан с кризисом мировой системы неолиберального капитализма,
куда Россия была плотно интегрирована. То, что подобные зако-
номерности оказались не понятыми даже самими политиками,
принимавшими решения, не говоря уже о зомбированном про-
пагандой обывателе, не отменяет их первостепенного значения.
Эта объективная логика работала тем жестче и фатальнее, чем
менее была осознана участниками событий, по крайней мере —
на первом этапе. Масштабы проблем в полной мере выявились
лишь ко второй неделе конфликта, когда столкновение России с
Западом привело к выпадению страны из системы логистических
цепочек и хозяйственных связей миросистемы. Тут-то и выясни-
лось, насколько зависимой является российская экономика, кото-
рая не могла без взаимодействия с мировым рынком обеспечить
не только собственное воспроизводство, но и поддержание бое-
способности воюющей армии.
Таким образом, агрессивность кремлевского руководства
была предопределена, с одной стороны, отчаянными и безу-
спешными попытками найти выход из нараставшего в стране
266
Энгельс Ф. Избранные военные произведения. М.: Воениздат, 1956. С. 695.
179
внутриполитического кризиса, а с другой стороны, не будет пре-

увеличением сказать, что конфликт 2022 года был следствием и
одним из проявлений глобального социально-экономического
кризиса, порожденного исчерпанием возможностей неолибе-
ральной модели капитализма.
Вспышка российско-украинского противостояния не слу-
чайно происходила на фоне обострения конфликта между Ки-
таем и Тайванем, народного восстания в Иране и целого ряда
других локальных конфликтов в самых разных частях мира. На-
пряженность в китайско-тайваньских отношениях стремительно
росла в то же самое время, когда в другом конце Евразии рос-
сийские и украинские войска начали обмениваться артилле-
рийскими залпами. И не исключено, что именно сопротивление
украинских сил российской армии убедило Пекин в нежела-
тельности повторения такого же опыта при попытке присоеди-
нения Тайваня.
То, что начинается как ошибка, нередко оформляется в
виде катастрофы. Но и катастрофы нередко оказываются факто-
ром социального и политического прогресса. Тут можно вспом-
нить исторические примеры (поражение в Крымской войне
1853–1856 годов привело к отмене крепостного права и прогрес-
сивным реформам, а неудачи в Русско-японской войне и Первой
мировой войне — к революциям).
Неудачная кампания, план которой был основан на недо-
оценке российскими чиновниками силы украинской армии и
готовности народа к сопротивлению, вскоре дополнилась эконо-
мическими санкциями Запада против России. А санкции, в свою
очередь, не только дезорганизовали и обрушили российскую
экономику, но и усугубили диспропорции глобального рынка.
Разрушения, причиненные Украине, и хозяйственные по-
тери, понесенные Россией в результате санкций, наложившихся
на последовавший за этим развал управления, достигли таких
масштабов, что бессмысленно говорить о восстановлении обеих
вовлеченных в конфликт государств на основе рыночных мето-
дов. Падение частного спроса было настолько велико, что на-
деяться можно было только организованное распределение
ресурсов и плановую координацию работ в национальном и
международном масштабе.
180
Однако затронуты этими событиями оказались не только

страны, непосредственно вовлеченные в боевые действия. Уже в
самом начале войны британский марксист Джозеф Чунара писал
на страницах журнала International Socialism, что последствия рос-
сийского вторжения «выходят далеко за пределы региональной ге-
ополитики»267. И все же западные наблюдатели в первую очередь
отмечали экономические проблемы, непосредственно затраги-
вавшие европейского потребителя (рост цен, финансовые потери
компаний, работавших на восточноевропейские рынки и т. п.). Всё
это знаменовало начало куда более масштабных тектонических
сдвигов, затрагивавших не только вовлеченные в противостояние
страны, но и весь мир. По сути дела, драма 2022 года в миниатюре
повторяла трагедию Первой мировой войны, наглядно показывая,
что в истории раз за разом воспроизводятся однотипные ситуации,
порождающие однотипные поступки.
Уроки Первой мировой войны

Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж, объ-
ясняя своим сторонникам значение Первой мировой войны, го-
ворил в 1915 году про «сейсмическое возмущение из числа тех,
вследствие которых страны либо делают бросок вперед, либо
откатываются на целые поколения назад»268. На самом деле при
всей кажущейся внезапности подобные катаклизмы являются за-
кономерным результатом предшествующих процессов, итогом
накопления противоречий, которые десятилетиями никто не же-
лал и не мог (в рамках сложившегося порядка) разрешить.
Политики внезапно начинают действовать так, словно со-
шли с ума. В этом смысле события февраля 2022 года могут быть
классическим примером такого помешательства, еще более вы-
разительным, чем приступ безумия, охвативший политиков и мо-
нархов Старого Света в июне 1914 года. Но и в том и в другом
случае подобное превращение далеко не случайно. Ведь еще за
несколько недель до катастрофы все эти люди имели репутацию
вполне рациональных и опытных политиков.
267
International Socialism. Spring 2022. № 174. P. 24.
268
The Times. 27. 1915. P. 3. Цит. по: Туз А. Всемирный потоп. Великая
война и переустройство мирового порядка, 1916–1931 годы. М.: Изд-во Ин-
ститута Гайдара, 2017. С. 21.
181
Боевые действия никогда не начинаются случайно, они

подолгу готовятся, а порождающие их конфликты вызревают
не только на политическом, но и на экономическом и даже на
социальном уровне. Тем не менее государства, вовлеченные в
события, то и дело оказывались застигнуты врасплох не только
действиями своих противников и партнеров, но даже и своими
собственными.
Историки дипломатии, описывая настроения правящих кру-
гов Австро-Венгрии и Германской империи в июне 1914 года после
убийства эрцгерцога Фердинанда в Сараево, отмечают, что сна-
чала «в Вене царила полная растерянность», тогда как берлинское
правительство требовало жестких действий269. Спустя несколько
недель, когда выяснилось, что Британия не останется нейтральной,
немецкое правительство уже осознавало масштабы предстоящей
войны. «Картина разом изменилась: в Берлине были близки к па-
нике»270. Однако австрийцы, предъявившие ультиматум Сербии,
уже не могли отступать. Русское правительство тоже «чувствовало
себя неуверенно», но не видело выхода, кроме развертывания
мобилизации271. В свою очередь, немецкие дипломаты сообщали,
что требования Австро-Венгрии «застигли сербское правительство
совершенно врасплох»272. Но события уже катились неудержимо,
Берлин отреагировал на русскую мобилизацию объявлением
войны, руководствуясь «внутриполитической обстановкой», по-
скольку ему легче будет справиться с возможной оппозицией со-
циал-демократов, если военные действия будут развернуты «под
лозунгом войны с царизмом»273.
Как мы видим, решения, которые принимались всеми
участниками процесса, были не последовательными этапами ре-
ализации некой заранее разработанной стратегии или плана, но,
с одной стороны, становились неизбежным итогом предшествую-
щих шагов этих же правительств, а с другой стороны, сами власть
имущие не отдавали в полной мере себе отчета в том, каковы бу-
дут последствия содеянного.
269
История дипломатии / под ред. В. П. Потемкина. М.: Политиздат,
1945. Т. 2. С. 246.
270
271
Там же.
272
Файнберг И. 1914-й. Документальный памфлет. М.: МТП, 1934. С. 52.
273
История дипломатии. Т. 2. С. 261.
182
О чем не пишут историки дипломатии, так это о том, что все

это происходило на фоне нарастающего экономического кризиса,
обострения социальных конфликтов и очевидного отсутствия у пра-
вящих классов какой-либо программы для проведения назревших
социальных реформ. Сталкиваясь с лавинообразно нарастающими
проблемами и неуправляемым кризисом, консервативные прави-
тельства неминуемо начинают реагировать агрессивно-панически,
пытаясь решать внутренние проблемы за счет внешней политики,
социально-экономические проблемы — за счет военно-политиче-
ских действий. Борьба за расширение подконтрольной территории
является не только способом отвлечь народ от кризиса и консолиди-
ровать его против внешнего врага, но и попыткой получить допол-
нительные ресурсы, чтобы восстановить социально-экономическое
равновесие, вынести свои проблемы вовне.
В период кризиса диспропорции рыночного обмена стано-
вятся особенно болезненными, а необходимость концентрации ре-
сурсов, в том числе и за счет соседей, особенно острой. Все давно
тлевшие конфликты обостряются, а поведение их сторон делается
неожиданно агрессивным. Дефицит времени для принятия реше-
ний и стрессовые ситуации, порожденные лавинообразным на-
растанием проблем, увеличивают риск неверных решений, когда
даже опытные политики и государственные деятели начинают
совершать грубейшие ошибки. Возникает ощущение, что люди,
принадлежащие к элитам, внезапно коллективно глупеют — что
можно было легко наблюдать на примере событий, приведших к
Первой мировой войне. Внешнеполитические действия не только
перемешиваются с попытками решения внутриполитических за-
дач, но и рассматриваются как наилучший метод их решения.
Американские исследователи Мэтью Кляйн и Майкл Петтис
убедительно показывают, что обострение торговых войн и межго-
сударственных конфликтов как на протяжении XIX–XX веков, так и
в XXI веке было тесно связано с обострением социальных проти-
воречий и хозяйственных диспропорций внутри основных стран,
вовлеченных в подобные конфликты. Усиленная эксплуатация
собственного населения и ставка на дешевый труд, характерная
для либеральных моделей капитализма, заставляет корпорации
и правительства искать выход на внешних рынках, емкость кото-
рых, в свою очередь, оказывается ограниченной, тогда как конку-
ренция за оставшиеся рынки обостряется: «В течение прошедших
183
нескольких десятилетий именно спрос на товары и услуги стал

самым ценным и дефицитным ресурсом»274. Внутренние диспро-
порции в экономике ведущих стран создают эффект перенакопле-
ния капитала, и столкновение империалистических интересов,
о котором писали в начале ХХ века Джон Гобсон, Владимир Ленин,
Роза Люксембург. А Фридрих Энгельс еще в 1887 году предсказы-
вал, что грядет «всемирная война невиданного раньше размера,
невиданной силы», которая в течение трех-четырех лет приведет
к экономическому опустошению и краху империй, когда «короны
дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы
поднимать эти короны»275. Эти опустошения, однако, даже отбра-
сывая общество назад и лишая его ряда социальных завоеваний,
создадут условия для социалистической революции.
Прогноз Энгельса подтвердился, хоть и частично, в ходе Пер-
вой мировой войны и русской революции 1917 года (которая, в свою
очередь, была лишь частью глобальной революционной волны, за-
тронувшей Германию, Венгрию, Мексику, отчасти Китай и Турцию).
Точно так же сочетание эпидемии, войны и социального кризиса по-
трясли основания государств в Восточной Европе. Неслучайно еще
до начала российско-украинского столкновения массовые протесты
охватили Казахстан, куда пришлось, хоть и ненадолго, вводить вой-
ска из союзных государств, в Канаде, Австралии и Новой Зеландии
общественный порядок был нарушен выступлениями противников
ковидных запретов, формировавших «Конвои свободы», а прави-
тельство Китая грозилось напасть на Тайвань, а вскоре за тем вспых-
нули волнения в Иране. Дело не только в том, что народы не хотели
смириться с навязанными им репрессивными правилами, а прави-
тельства не желали жить в мире, но прежде всего в том, что ставший
за 30–40 лет привычным порядок вещей необратимо рушился.
Однако, идя на обострение конфликтов в надежде раз-
решить их силовым способом, правящие классы воюющих или
вовлеченных в противоборство государств лишь создают новые
социальные и экономические диспропорции, еще более мас-
штабные, чем те, что они пытались преодолеть.
274
Klein M. C., Pettis M. Trade Wars Are Class Wars: How Rising Inequality Dis-
torts the Global Economy and Threatens International Peace. Yale University Press,
2020. P. 225.
275
Энгельс Ф. Избранные военные произведения. С. 611–612.
184
«Давно признано, — писал Ленин в 1915 году, — что войны,

при всех ужасах и бедствиях, которые они влекут за собой, при-
носят более или менее крупную пользу, беспощадно вскрывая,
разоблачая и разрушая многое гнилое, отжившее, омертвевшее
в человеческих учреждениях»276. В этом плане война, начавша-
яся в Европе, по мнению лидера большевиков, принесла «не-
сомненную пользу», выявив, насколько оппортунистическим,
продажным и бессовестным было прежнее руководство рабо-
чих партий277.
В 1914 году у левых нашлись лидеры, занявшие четкую
антивоенную позицию. В Государственной думе фракции боль-
шевиков и меньшевиков совместно выступили против развязы-
вания вооруженного конфликта. Ленин сразу же объявил всех,
кто выступил за войну, социал-шовинистами, идеология которых
«представляет из себя полную измену всем социалистическим
убеждениям»278. Не менее категоричен был и лидер левого крыла
меньшевиков Юлий Мартов, заявивший: «Социал-демократия
будет решительно интернационалистской в своем мышлении и
своей политике или сойдет бесславно с исторической сцены»279.
Однако голоса Ленина, Мартова и Розы Люксембург, вы-
ступивших против войны, тонули в громком хоре милитаристских
заявлений. Противники войны и агрессии повсюду оказывались в
меньшинстве. Их подвергали гонениям и репрессиям, называли
иностранными агентами. Лидеры левых партий повсеместно
поддерживали свои правительства, призывая рабочих идти на
фронт. Вотирование военных кредитов германской социал-де-
мократией стало переломным моментом, сделав невозможной
серьезную антивоенную мобилизацию в обществе. Во Франции
происходило то же самое: «В палате депутатов во время голосо-
вания за военные кредиты не нашлось ни одного депутата-соци-
алиста, который выступил бы с протестом против войны»280. Не
лучше дело обстояло и в России. Левый меньшевик Н. Н. Суха-
нов писал позднее про первые дни войны, «когда патриотиче-
276
277
Там же.
278
279
Цит. по: Урилов И. Х. Ю. И. Мартов. Политик и историк. М.: Наука,
1997. С. 200.
280
История Второго Интернационала. М.: Наука, 1966. Т. 2. С. 407.
185
ский подъем был, казалось, всеобщим; когда шовинистический

угар или оборонческий образ мыслей, казалось, охватил всех без
исключения, когда людей, правильно оценивающих значение
войны и место царской России в войне, совсем не приходилось
встречать даже среди социалистов»281.
Впрочем, как отмечает историк Михаил Кром, позиция со-
циал-демократических политиков, занявших министерские посты
(как, например, Эмиль Вандервельде в Бельгии или Жюль Гед во
Франции), предполагала готовность буржуазии со своей стороны
сделать встречные шаги ради обеспечения классового мира и
единства нации. «Хотя левое крыло международной социал-де-
мократии (включая большевиков во главе с Лениным) осудило
поступок лидеров европейских социалистов, увидев в нем “пре-
дательство” и “оппортунизм”, в поведении последних была своя
логика. Не говоря уже о том, что в условиях военной истерии высту-
пление с пацифистских и интернационалистских позиций ставило
партию и ее вождей в опасное положение (так, 31 июля 1914 года,
накануне начала войны, от выстрела националиста погиб извест-
ный оратор, социалист и пацифист Жан Жорес), соглашение с пра-
вительством делало вполне реальным достижение конкретных
результатов в деле улучшения положения трудящихся. Так, уже
упомянутому лидеру бельгийских социалистов Э. Вандервельде
и его товарищам сразу после окончания Первой мировой войны
удалось добиться введения всеобщего избирательного права для
мужчин (и ограниченного для женщин) и 8-часового рабочего
дня»282. Напротив, в 2022 году российские думские лидеры, пре-
тендовавшие на роль «левой оппозиции», поддержали специаль-
ную военную операцию против соседней Украины, не получив от
власти не только уступок, но даже и каких-либо обещаний.
Оппортунистическая поддержка военных усилий правитель-
ства может быть представлена как мудрое стремление ориентиро-
ваться на массовые настроения, однако, как показал ход событий
Первой мировой войны, эти настроения не только меняются, но
и меняются самым радикальным образом. Прозревшие массы,
281
Суханов Н. Н. Записки о революции. М.: Издательство политической
литературы, 1991. Т. 1. С. 51.
282
Кром М. Патриотизм, или Дым отечества. СПб.: Изд-во Европейского
университета в Санкт-Петербурге, 2020. С. 116.
186
разумеется, винят не себя, а политиков, которые их обманули.

И именно тот, кто громче всего выкрикивал патриотические ло-
зунги, начинает восприниматься народом как виновник произо-
шедшего.
После сараевского убийства потребовалось два года кро-
вопролития и страданий, полностью изменивших сознание масс,
чтобы воинственный энтузиазм испарился. И заменила его волна
гнева и ненависти, направленная внутрь самих воюющих стран.
Готовность решать проблемы — внешние и внутренние —
военными методами имела ту же природу, что и неспособность
государств справиться с пандемией без массового применения
карантинов, запретов и полицейских мер. Как и в начале ХХ века,
консервативные и своекорыстные элиты, озабоченные только на-
коплением капитала, вели человечество к потрясениям, угрожав-
шим их собственному господству. И все же значение войны как
фактора социальных преобразований не сводится к радикализа-
ции масс, кризису правительств и росту протестных настроений
в обществе. Разрушая международные связи, обеспечивающие
функционирование капиталистического рынка не только на гло-
бальном, но, что особенно важно, на национальном уровне,
война создает потребность в новой организации экономики. По-
требность, которую ощущают и вынуждены признавать даже го-
сподствующие классы.
Первая мировая война повсеместно вызвала к жизни ши-
рокомасштабное государственное вмешательство, получившее
название военного социализма. Как отмечал в 1915 году М. И. Ту-
ган-Барановский, большая война создает для народного хозяй-
ства «совершенно новые условия, не имеющие ничего общего с
нормальными условиями капиталистической системы». Для того
чтобы предотвратить коллапс, «требуется прибегнуть к приемам,
чуждым духу капиталистической системы и недопустимым для
нее при нормальных условиях хозяйства. Нужно планомерно рас-
пределить национальное производство, заменить свойственную
капитализму свободную игру хозяйственных сил подчинением
всего народнохозяйственного целого единой регулирующей со-
знательной воле»283.
Великая война. Сборник статей под ред. М. И. Туган-Барановского. Пг.:

283
Издание юридического книжного склада «Право», 1915. С. 276.

187
Это уже в первый год войны начали делать правящие круги

Германии, создав Военный промышленный совет. С большим
или меньшим опозданием по пути управленческой централиза-
ции, планирования и нормирования пошли и другие воюющие
страны. Разрыв хозяйственных связей, необходимость отказа от
импорта, рост безработицы — все эти проблемы требовали не-
медленного решения.
События 2022 года уже в первые недели поставили под во-
прос принцип частной собственности, вынудив все стороны кон-
фликта проводить национализации и конфискации, либо грозить
этим. Украинское правительство национализировало компании,
связанные с российским капиталом: «Укрнафта», «Укртатнафта»,
«Мотор Сiч» и «АвторКрАз». Газовая блокада Западной Европы, на-
чатая Россией в 2022 году, способствовала росту государственного
вмешательства в энергетическом секторе. После того как российское
правительство потребовало от западных стран оплачивать в рублях
поставки энергоносителей, европейские государства начали сокра-
щать закупки, одновременно пытаясь оптимизировать потребление
нефти и газа. Эту работу пришлось централизовать и координиро-
вать на государственном уровне, отказываясь от использования
рыночных принципов в энергетике. Европейская комиссия полу-
чила право осуществлять общие для всего Европейского союза со-
вместные закупки газа и других ресурсов. Ранее такое же решение
было принято по вакцинам во время пандемии. За централизован-
ными закупками неминуемо следует и централизованное плано-
вое распределение. Таким образом, развитие событий объективно
способствовало внедрению целого ряда мер из арсенала социали-
стического планирования. В это же время правительство России,
столкнувшись с технологической блокадой, объявило об отказе от
соблюдения норм интеллектуальной собственности.
Германия национализировала ряд компаний, связанных
с российским капиталом, а собственность олигархов, близких к
Путину, конфисковывали повсюду. В самой России, однако, как
в 1915–1916 годах, так и в 2022 году неготовность власти своев-
ременно принимать подобные меры, продиктованная прежде
всего страхом перемен и нежеланием правящих групп посту-
паться своими краткосрочными интересами, усугубляла процесс
хозяйственного распада.
188
Миф о самодостаточности и «военный социализм»

Мировая война в ХХ веке дважды приводила к массо-
вым сбоям и распаду хозяйственных связей и логистических
цепочек, что затрагивало даже страны, не вовлеченные непо-
средственно в вооруженный конфликт. Российско-украинский
конфликт в 2022 году спровоцировал тот же самый процесс,
даже не принимая глобального масштаба. Однако этот эффект
стал возможен именно потому, что социально-экономическое
развитие вступило в роковую фазу системного кризиса. Стреми-
тельный рост цен, дефицит сырья и деталей для промышлен-
ного производства начался в мировом масштабе еще до того,
как на российско-украинской границе прозвучали первые вы-
стрелы. Из-за нехватки микропроцессоров заводы в России и
многих других странах начали останавливаться и нарушать ритм
своей работы уже летом 2021 года. Военный конфликт лишь за-
вершил этот распад, придав ему необратимость.
Волна санкций, обрушившихся на Россию после того, как
на Украине начались военные действия, вернула к жизни теоре-
тические представления об экономической самодостаточности,
характерные для меркантилизма конца XVII века. Любопытно,
что эти воззрения часто обосновывались ссылками на иссле-
дования, сделанные представителями школы мир-системного
анализа, особенно же на концепцию «отключения» (de-linking)
Самира Амина. Однако показательно, что трактовались эти
идеи не в марксистском, а именно в меркантилистском духе.
Если Самир Амин под отключением подразумевал способность
национальной экономики минимизировать вывоз капитала и
обеспечить развитие за счет внутреннего накопления (лучше
всего — за счет национализации крупнейших корпораций), то в
данном случае речь шла о попытках обеспечить экономическую
самодостаточность путем автаркии — разрыва технологических,
производственных и культурных связей с внешним миром. Та-
кой разрыв никоим образом не содействовал ни модернизации
экономики, ни освобождению ее от внешней зависимости. В от-
личие от сталинского периода, когда СССР проводил индустри-
ализацию, импортируя передовые на тот момент технологии и
оборудование ради создания собственного машиностроитель-
189
ного комплекса, теперь речь шла о производстве потребитель-

ской продукции, соответствующей стандартам 40–50-летней
давности, поскольку более передовые образцы оказывалось
невозможным производить в условиях санкций, блокировав-
ших ввоз важнейших современных компонентов для изготовле-
ния товаров. Известный экономист Бранко Миланович назвал
происходящее «технологически регрессивным импортозаме-
щением» (technologically regressive import substitution), заме-
тив, что даже в случае успеха такая политика должна была бы
привести к архаизации производства, дисквалификации рабо-
чей силы и усилению зависимости от мирового рынка на следу-
ющем этапе развития284.
События 2020–2022 годов могли поверхностному наблю-
дателю показаться стихийным и даже абсурдным обрушением
привычной жизни, крушением устоев цивилизованного мира.
Однако в них была своя логика и последовательность. Просто
эта логика находилась за пределами обывательских представ-
лений о нормальной жизни — включая и представления эко-
номистов или политиков, представлявших идеи и интересы
правящих классов. Глубинным основанием этих процессов был
кризис и постепенный распад системы неолиберального ка-
питализма, процесс, на самом деле начавшийся уже во время
Великой рецессии 2008–2010 годов, но на поверхности стабили-
зированный с помощью экстренных финансовых мер, не только
не разрешивших ни одного противоречия, но, напротив, сде-
лавших их еще более острыми. Ковид и украинский конфликт
толкали глобальные и национальные хозяйственные системы в
одном и том же направлении, отражая одну и ту же фундамен-
тальную проблему: система просто не могла поддерживать себя
в равновесии, она не имела свободных ресурсов и легко давала
сбой, как только возникали вызовы, находящиеся за пределами
банальной повседневности.
Разрушение логистических цепочек, сложившихся в условиях
глобализированного рынка, организованного для удобства транс-
национальных компаний, началось еще до появления ковида, уже
284
Milanović B. The novelty of technologically regressive import substitu-
tion. Globalinequality, 30.04.2022: https://glineq.blogspot.com/2022/04/the-novel-
ty-of-technologically.html?m=1 (дата обращения: 16.05.2022).
190
во время Великой рецессии, а пандемия и события 2022 года эти

процессы лишь ускорили, показывая, что вернуться в исходную
точку даже после изменения санитарных и политических об-
стоятельств будет непросто. Стихийно начинали складываться
новые производственные и коммерческие связи, которые тоже
носили временный и неустойчивый характер, ставя вопрос о
планомерной реконструкции сетей хозяйственного взаимодей-
ствия. Однако для того, чтобы такая работа была сделана и сде-
лана успешно, необходимо выйти за пределы экономической
логики, построенной на поиске сиюминутной и краткосрочной
прибыли. Иными словами, принципиальный разрыв как с нео-
либерализмом, так и с важнейшими хозяйственными принци-
пами капитализма.
По сути дела, конфликт на Украине стал важнейшим сти-
мулом для реализации в западных странах и в глобальном мас-
штабе изменений, ранее предполагавшихся в рамках реализации
«Зеленого нового курса», однако по факту навязанных военной
необходимостью285. Тем не менее неминуемый рост государ-
ственного присутствия в экономике автоматически не означает
ни перехода к социализму, ни даже того, что подобные меры
будут осуществляться комплексно, эффективно и в интересах
общества. Реконструкция хозяйственной жизни не может быть
успешной и последовательной без политических и социальных
изменений, которые, в свою очередь, требуют прихода новых
людей и сил к управлению. Таким образом, события 2022 года
в очередной раз подтверждали, что левые получают шанс на
приход к власти именно тогда, когда старая элита не просто ис-
черпала все свои возможности, но и довела дела до очевидного
краха, когда вопрос стоит уже не о строительстве нового мира,
а о том, чтобы восстановить хотя бы минимально необходимые
условия общественного воспроизводства.
285
Относительно связи «зеленого нового курса» (Green New Deal) с мо-
билизационной экономикой, порождаемой военными событиями, см.: Hart-
Landsberg M. The Planning and Politics of Transformation: World War II. Lessons for
a Green New Deal // New Politics. Vol. XVIII. № 4 (Winter 2022); он же. The Green
New Deal and the State: Lessons from World War II // Against the Current. № 207
(July-August 2020).
191
Фашизм в эпоху постмодернизма

Идеологическая особенность конфликта, разразившегося
между Россией и Украиной в 2022 году, состояла в том, что обе
стороны объявляли своих оппонентов фашистами. Российская
пресса подробно информировала читателя про деятельность
множества ультраправых националистических групп на Украине,
причем некоторые из этих объединений в самом деле были ин-
тегрированы в силовые структуры государства. Вспоминали и
про существующий в соседней стране культ сотрудничавшего с
нацистами украинского националиста Степана Бандеры. Однако
леворадикальные активисты и группы подвергались репрессиям
в обоих государствах, а националистическая риторика с изряд-
ной долей откровенного расизма буквально разливалась по ин-
тернет-каналам воюющих сторон. В свою очередь, украинские
медиа обвиняли российские войска в военных преступлениях
и называли оккупантами и фашистами.
Распространение националистической риторики в России
и на Украине стало важным фактором культурной подготовки к
противостоянию обеих стран. Праворадикальные военизирован-
ные группы на Украине спонсировались еврейским олигархом
Игорем Коломойским, но им же спонсировалась и победонос-
ная президентская кампания Владимира Зеленского, с которым
на первых порах связывались надежды на поворот государства
к более демократическому развитию и установлению равенства
между языками и культурами.
При этом на уровне политической культуры российская власть
подчеркивала приверженность к «традиционным ценностям»
и даже архаике, пытаясь возрождать древние традиции царизма и
византийщины, но одновременно чиновники не чурались и ссылок
на великие достижения СССР. Размахивая красным советским фла-
гом как символом «Великой Победы 1945 года», они продолжали
сносить советские памятники и изгонять из системы образования
остатки коммунистического наследия, культивируя ностальгию по
территориальному единству и могуществу распавшегося Союза.
В этой непоследовательности есть, однако, своя логика. Тор-
жествовал эклектично-агрессивный постмодернизм. Что бы ни гово-
рили про советское или, наоборот, имперское наследие, правящая
192
элита России оказалась сформирована именно тремя десятилетиями

неолиберального и глобализированного капитализма.
Дэвид Харви связывает постмодернистскую игру со смыс-
лами и комбинацию образов с «маскировкой социальных эф-
фектов от экономической политики в пользу привилегированных
групп». Так возникла еще во времена Рональда Рейгана «рито-
рика, которая оправдывает наличие бездомных, безработицу,
нарастающее обнищание, отчуждение и т. д., апеллируя к якобы
традиционным ценностям»286.
В этом смысле идеологические комбинации, утвердив-
шиеся в России во времена Путина с легкой руки его советника
Владислава Суркова, отражали отнюдь не стремление вернуться
в прошлое — имперское или советское, но как раз стремление
идти в ногу со временем и соответствовать западным трендам.
Классический фашизм 1920–1940-х годов представлял со-
бой не просто идеологию, а комплексную систему, в которой
эклектичное соединение элитаристских и эгалитаристских ло-
зунгов, антикоммунизма и критики буржуазной демократии
служили цели тоталитарно-корпоративной реорганизации
капитализма в рамках национального государства. Он был
тесно связан с антикризисным восстановлением национальной
промышленности под эгидой крупного капитала, жестко интегри-
рованного с упорядоченной бюрократией на основе правитель-
ственного регулирования экономики.
Опираясь на грамшианский анализ кризиса, наступившего
после окончания Первой мировой войны, Роджер Саймон от-
мечает, что несмотря на то, что идеологическая и политическая
гегемония капиталистических элит была поколеблена этими со-
бытиями, рабочее движение «оказалось не в состоянии сфор-
мировать альянс с разнообразными социальными силами,
способными вместе бросить успешный вызов правящим груп-
пам»287. В Италии этот идеологический и политический вакуум
был заполнен фашизмом. Бенито Муссолини гораздо лучше,
чем умеренные вожди социал-демократии сумел почувствовать
286
Харви Д. Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных
изменений. М.: Высшая школа экономики (ВШЭ), 1989. С. 268. Англ. издание:
Harvey D. The Condition of Postmodernity. An Enquiry into the Origins of Cultural
Change. Cambridge (Mass.) — Oxford: Blackwell, 1992.
287
Simon R. Op. cit. P. 39.
193
специфику момента и предложить лозунги, выражающие отказ

от привычных институтов. «В таких условиях фашизм нашел себе
массовую базу в городской и сельской мелкой буржуазии, резко
политизировавшейся в результате войны»288. Однако в отличие
от левых, фашизм предлагал не социалистическую и демократи-
ческую трансформацию общества, а сохранение и отчасти адми-
нистративную реорганизацию старого экономического порядка
в новой идеологической упаковке — популистской и антидемо-
кратической, сплачивая часть недовольных низов с частью правя-
щего класса, уже неспособного управлять по-старому.
Такой комплексный фашистский или нацистский проект ста-
новится невозможен в XXI веке из-за того, что нет уже больше той
классической индустриальной системы, на основе которой он воз-
ник, а неолиберальный рыночный порядок давно стал фундамен-
тальным механизмом воспроизводства элиты, причем не только
в сфере бизнеса, но и в сфере государственного управления.
Культурная логика позднего капитализма предполагает
не интеграцию, а фрагментацию общества. Эта фрагментация
находится, однако, в прямом противоречии с традициями граж-
данского общества, институционально-организованного плюра-
лизма, основанного на горизонтальной солидарности классов
и социальных групп, противостоявших государству и крупному
капиталу. И именно поэтому отдельные элементы фашистской
идеологии и практики могут быть — в полном соответствии с
эстетикой постмодернизма, порожденной теми же социальными
процессами, — использованы в самых разных контекстах, хоть
и с неизменно реакционными целями.
Элементы фашизации можно наблюдать даже в старых
и все еще прочных либеральных демократиях — от Австрии до
Франции, где правый популизм хоть и не является просто совре-
менной формой фашизма, но легко использует идеологические
инструменты из его арсенала. Тем более это проявляется в та-
ких обществах, как Украина, где слабое государство сочетается с
ожесточенной борьбой олигархических групп, способных само-
стоятельно формировать силовой ресурс, или в России, где авто-
ритарная власть сырьевой олигархии пытается преодолеть свой
кризис на основе тоталитарной идеологии и практики.
288
194
И все же сам факт, что и неолиберализм, и постмодернизм

логически приходят к своеобразным формам постфашизма, сви-
детельствует о том, что данная эпоха заканчивается. Используя
тоталитарную идеологию и риторику, система не в состоянии
оказывается выстроить соответствующую этим принципам рабо-
тоспособную тоталитарную машину — ни в сфере управления, ни
в сфере производства и обмена. А потому начавшаяся в 2022 году
военная конфронтация является лишь симптомом кризиса, вы-
ход из которого придется искать именно на путях воссоздания
механизмов демократической солидарности.
Структурная перестройка капитализма

Один из секретов войн, которые, с одной стороны, раз-
рушают производительные силы и наносят убытки бизнесу, а с
другой стороны, стимулируют хозяйственное развитие, состоит в
том, что причины их надо искать не в конкретной заинтересован-
ности тех или иных инвесторов, стремящихся к захвату активов
или получению заказов (хотя и то и иное имеет место), а в общей
логике системы. Не только в противоречиях между отдельными
участниками процесса, но и в противоречивости и неравномер-
ности самого процесса накопления капитала.
Российско-украинский конфликт 2022 года, вернее его
глобальные экономические последствия, не просто отлично
вписываются в общее направление структурной перестройки
капитализма, стихийно начавшейся еще в 2018–2020 годах, но и
являются механизмом, позволяющим в относительно короткие
исторически сроки осуществить данные задачи. Эту связь очень
точно уловила эколог Светлана Краковская, сказав, что вызван-
ные человеком климатические изменения и конфликт с Украиной
имеют общие корни — использование углеводородного топлива
и нашу от него зависимость289. Дело, разумеется, не в том, что за-
висимость Западной Европы от российского газа создала условия
для начала военной операции. Гораздо важнее то, что конфликт
создавал возможность ускоренными темпами провести измене-
ния, которые и ранее уже назрели, но давались с трудом. Отказ
западных стран от российской нефти и, с некоторыми оговор-
289
195
ками, от газа явился не просто жестким и логичным (хоть и эко-

номически затратным) ответом на политику Путина в отношении
соседнего государства, но и ускорял процесс структурных преоб-
разований, который уже был запущен.
Перестройка энергетики давала бы возможность массово
внедрить новые технологии, запускающие новый цикл экономи-
ческого роста. И в данном случае не так важно, насколько «эко-
логичными» являются эти технологии сами по себе, а то, что с их
помощью можно преодолеть затянувшуюся стагнацию. Другой
вопрос — насколько результат этого процесса будет соответство-
вать целям и задачам его инициаторов, будет ли трансформация
проходить исключительно в интересах капитала или станет пово-
дом для нового витка общественной борьбы, ставкой в которой
может оказаться сохранение буржуазного экономического по-
рядка как такового.
К несчастью для правящих классов и даже для новых по-
литических сил, вооруженный конфликт запускает стихийные
процессы, как разрушительные, так и созидательные, но в лю-
бом случае не поддающиеся контролю привычными средствами.
Как заметил Троцкий, «войну нельзя устранить по произволу,
после того как она дала ожидавшийся от нее революционный
толчок, как исторического мавра, который выполнил свою рабо-
ту»290. Воронка кризиса засасывает в себя общество и экономику.
Соотношение сил в обществе, в хозяйственном управлении и
бюрократии меняется, появляются новые группы интересов, пре-
тендующие на влияние и власть, порой не заинтересованные в
решении проблем, побочным продуктом которых они сами явля-
ются. Однако парадоксальным образом именно глубина кризиса,
трагичность происходящих событий и масштабы разрушений
(требующие соответствующих масштабных усилий для восста-
новления производства и социального быта) работают на ради-
кализацию перемен, создавая условия для прихода к власти сил,
вчера находившихся на обочине политического процесса или во-
все не имевших организационного воплощения, но способных к
реализации необходимых для спасения мер в наиболее последо-
вательной и решительной форме.
290
Цит. по: Сарабеев В. Троцкий, Сталин, коммунизм. СПб.: Питер,
2021. С. 34.
196
Назревшая в рамках мир-системы структурная перестройка

может быть осуществлена разными средствами, разными тем-
пами и за счет разных социальных групп. По сути дела, военная
операция ставит и вопрос о том, кто заплатит за перемены, кто
сможет оказаться их выгодополучателем. И поскольку боевые
действия порождают собственную стихию, формируют новые
интересы и меняют соотношение сил, выигравшими далеко не
всегда оказываются те, кто стоял у истоков конфликта.
Война и революция
Связь между войнами и революциями была очевидна уже
в XIX веке, когда события Франко-прусской войны породили па-
дение режима Второй империи, а затем появление Парижской
коммуны во Франции. Тем более очевидной была эта связь для
русской революции 1905 года, последовавшей за Русско-япон-
ской войной и революцией 1917 года, развернувшейся на фоне
поражений русской армии в Первой мировой войне. В этом же
ряду стоит и Ноябрьская революция 1918 года в Германии. В мас-
совом сознании возникло представление, что проигранные войны
неминуемо стимулируют революционные взрывы или, во вся-
ком случае, серьезные реформы (тут можно вспомнить влияние
Крымской войны на отмену крепостного права в России и пере-
стройку в СССР, начавшуюся в ситуации, когда советская армия
была в Афганистане). Однако все не так просто, как кажется на
первый взгляд. Об этом очень точно написал еще Лев Троцкий,
заметив: «Поражения дезорганизуют и деморализуют правящую
реакцию, но одновременно война дезорганизует всю обществен-
ную жизнь, и прежде всего ее рабочий класс»291. Можно сказать,
что война, особенно — проигранная, создает потребность в пе-
ременах и возможность для них. Но масштаб, направленность
и успех преобразований зависят уже от зрелости участвующих в
этом процессе политических сил и от их способности не только
взаимодействовать со стихийным движением общества, но и от
того, насколько их усилия будут содействовать социальной кон-
солидации, укреплению солидарности и готовить практические
решения в условиях острого кризиса.
291
Цит. по: Сарабеев В. Троцкий, Сталин, коммунизм. СПб.: Питер, 2021. С. 34.
197
Войны встряхивают общество и побуждают миллионы лю-

дей к активному участию в событиях, даже если к этому у рядовых
граждан не было ни стремления, ни потребности. Именно поэтому
военные конфликты часто оказываются катализаторами революци-
онных перемен. Однако точно так же, как наивно было бы верить,
будто эти перемены произойдут стихийно в нужном нам направле-
нии, нет смысла и сетовать на то, что, обрушившись на нас внезапно,
катастрофа застала нас неподготовленными. Подготовиться к та-
ким событиям заранее невозможно в принципе.
Восторжествовавшая в Советском Союзе официальная
версия марксизма не только описывала революцию как одномо-
ментное или очень краткое по времени историческое событие,
сутью которого становится взятие власти передовой партией, но и
представляло это событие как закономерный результат длитель-
ной подготовительной работы, которую вела партия по созна-
тельному и заранее составленному плану. Вооруженные люди,
заполняющие коридоры дворцов и учреждений, становятся вы-
разительным фоном, на котором разыгрывается совершенно
другая драма. Оружие воспевается, но политика рулит. Догма-
тическая идеология обязательным условием победы объявляет
наличие «субъективного фактора» в виде наличия уже набрав-
шихся опыта, зрелых лидеров и возглавляемой ими партии, гото-
вой сразу возглавить государство. По сути дела, такой взгляд на
преобразование общества предполагает, что любая революция
делается именно «сверху», даже если первоначальный импульс
для нее возникает «снизу» в виде народных волнений, восста-
ний или офицерских заговоров. А если у вас нет такого заранее
сконструированного политического инструмента или он является
недостаточно мощным, то лучше и не вмешиваться в события,
покорно ожидая того счастливого момента, когда у вас все будет
именно так, как требует выученная в кабинете теория.
Действительная история революций, однако, имеет мало об-
щего с этой схемой. Низы общества, неожиданно (часто даже для
самих себя) выходящие на политическую сцену, вовсе не собира-
ются с нее уходить, чтобы разом уступить место профессиональ-
ным революционерам вооруженным научной идеологией. А сами
революционеры никогда не бывают готовы заранее к той роли, ко-
торую они собираются играть. Разумеется, порой они воображают
198
себя вождями, которым почему-то недостает массовой поддержки.

Эту поддержку остается либо завоевать настойчивой пропагандой
своих идей, либо она придет сама собой под влиянием опыта. Тот
факт, что, получая новый опыт, массы начинают приходить к соб-
ственным выводам, рассматривается в лучшем случае как некое
случайное и преходящее обстоятельство. И чем больше социа-
листические и коммунистические партии пытались действовать
в соответствии с некоторыми предварительно придуманными
планами или выученными готовыми теориями, тем более они,
столкнувшись с реальными революционными событиями, оказы-
вались в положении генералов, которые, как известно, всегда го-
товятся к предыдущей войне.
Реально успешные революционные партии были именно
порождением революции, они формировались под ее воздей-
ствием и по мере того, как складывались новая политическая
культура и практика292. Именно поэтому все победившие рево-
люции оказывались «неправильными» с точки зрения теории:
социал-демократы предъявляли эти претензии большевикам,
советские коммунисты и их последователи не могли понять юго-
славскую, китайскую и кубинскую революции.
Однако если революцию невозможно спланировать и вооб-
разить заранее, а революционная партия, сконструированная по
готовым образцам прошлого, оказывается совершенно бесполез-
ной и даже вредной организацией в момент, когда массы начи-
нают действовать, отсюда отнюдь не следует, будто к масштабным
общественным потрясениям невозможно подготовиться. Просто
эта подготовка должна состоять не в копировании готовых органи-
зационных образцов или повторении готовых лозунгов, а в работе
с текущей социальной повесткой. Массовая политика не может
развиваться в отрыве от массового сознания. Однако миллионы
людей не всегда понимают смысл стоящих перед ними задач сразу
и адекватно. Именно в такой опережающей работе по осмысле-
нию и формулированию назревших задач состоит смысл суще-
ствования радикальных интеллектуалов и политиков.
292
Подробнее об этом см.: Кагарлицкий Б. Происхождение революцион-
ных партий // Левая политика. 2011. № 16.
Часть 4 упавшее знамя
Часть 4. Упавшее знамя
Глава 1. Кто изменит общество?

Гнев, отрицание, торг, принятие — стандартное описание
смены эмоциональных состояний людей, столкнувшихся с ката-
строфической, но непреодолимой реальностью. Именно такими
терминами можно было характеризовать и последовательную
смену состояний левых идеологов перед лицом неудержимого
наступления неолиберализма.
Принятие наступило в разных формах, от открытого при-
знания безальтернативности неолиберальной политики пра-
выми социал-демократами до выстраивания всевозможных
изощренных идеологических конструкций интеллектуалами,
подобными Майклу Хардту и Тони Негри293, пытавшимся обосно-
вать поддержку мер, проводимых правящими классами Евро-
пейского союза, ссылаясь на то, что развитие капитализма само
ведет к его гибели (а следовательно, долг правильных левых со-
стоит в содействии любым инициативам буржуазии). И дело тут
не только в том, что эти авторы старательно делали вид, будто не
понимали диалектики классовой борьбы, когда развитие капита-
лизма и развитие сопротивления ему идут рука об руку, но и в
том, что они сознательно не желали видеть и фундаментального
различия между прогрессом и реакцией внутри самого буржуаз-
ного общества. Замещая анализ классовой структуры рассказом
про общество ничем не определяемых «множеств», отказываясь
от анализа конкретных экономических процессов ради повество-
вания о вездесущности и одновременно неуловимости противо-
речий современного глобального порядка, они походя лишали
293
См.: Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху
империи. М.: Культурная революция, 2006. Англ. издание: Negri A., Hardt M.
Multitude: War and Democracy in the Age of Empire. Penguin Books. 2009.
200
смысла вообще всякую политическую деятельность левых, не

переставая, однако, претендовать на политическую роль в си-
стеме, где нет больше никакой содержательной альтернативы,
есть только дискурс — радикальный или не очень. То, как Хардт
и Негри сумели заместить социологические категории литератур-
ными образами, безусловно, свидетельствует об их незаурядном
таланте, но это не отменяет того факта, что они приняли (или
сделали вид, будто приняли) симптомы разложения социальной
структуры за саму социальную структуру.
Между тем изменения, произошедшие в буржуазном об-
ществе за последние 10 лет ХХ столетия и за два десятилетия
XXI века, в самом деле заслуживают серьезного анализа и не мо-
гут быть сброшены со счетов. Принципиально важно в данном
случае, что из-за глобализации рынка труда разрушились при-
вычные внутриклассовые связи и механизмы солидарности, еще
недавно игравшие важнейшую роль не только для борьбы рабо-
чих за свои права, но, как ни парадоксально, для эффективного
воспроизводства и стимулирования самого же трудового режима
капитализма.
Разрушенная пирамида
Чем более интегрированным — с точки зрения корпора-
ций — становился рынок труда на глобальном уровне, тем бо-
лее неоднородным, нестабильным и дискретным оказывался он
на национальном и региональном уровне. Традиционная соци-
ально-квалификационная пирамида, существовавшая в любом
индустриальном обществе, предполагала, конечно, различие
уровней квалификации и оплаты труда (от людей, выполнявших
самые примитивные и не требующие особых знаний или навыков
задачи, до рабочей аристократии, находившейся в привилегиро-
ванном положении не только по отношению к своим собратьям
по классу, но и к администрации предприятий). Но точно так же
сохранялась и непосредственная связь между всеми этими уров-
нями, равно как и возможность в случае успешного развития ка-
рьеры, повышения квалификации и приобретения знаний перейти
с нижних этажей этой пирамиды на средние и даже верхние. К тому
же внутри предприятия поощрялось постепенное движение снизу
201
вверх, когда трудовое прошлое (включая опыт работы на более

низком уровне) превращалось в своеобразный социальный капи-
тал, укрепляло авторитет и повышало статус работника. Перемеще-
ние людей между этажами квалификационной пирамиды, с одной
стороны, помогало трудящимся солидаризироваться («верхи»
рабочего класса, помня свое прошлое и устраивая карьеру своих
детей, не отрывались от «низов»), а с другой стороны, укрепляло
дисциплину и поддерживало культуру добросовестного труда на
предприятии, создавало перспективы, которыми людей могла сти-
мулировать администрация. Укрепляя рабочий класс, эта система
способствовала и более эффективному использованию его труда
со стороны капиталистов.
В условиях глобализации, когда разные фрагменты одного
и того же производственного процесса могут быть разбросаны по
разным регионам и странам, исчезают крупные промышленные
центры, собирающие в одном месте большие массы рабочих,
снижаются шансы людей выбрать себе место работы, соответ-
ствующее квалификации (ближайшая подходящая вакансия мо-
жет оказаться за несколько сот километров от вашего дома, а то и
вовсе на другом конце планеты). В свою очередь, в масштабах от-
дельных стран подрывается органическая целостность квалифи-
кационной пирамиды. Многие рабочие специальности, которые
ранее открывали дорогу на более высокий уровень, становятся
тупиковыми. Между работниками различных отраслей, специ-
альностей и производств возникают непреодолимые разрывы.
Андреас Реквиц называет это «структурой песочных часов»294,
когда для трудящихся, находящихся на верхних и нижних уровнях
системы, почти нет промежуточного переходного пространства.
Он связывает это со спецификой анализируемой им креативной
экономики, но при анализе традиционного индустриального
производства мы получаем сходную картину.
Самые драматичные события произошли в старых инду-
стриальных странах, переживших массовое закрытие предпри-
ятий. Несмотря на любые технологические достижения, ни одно
общество в начале XXI века не может избавиться от огромной
массы людей неквалифицированного труда, массы, которая в из-
менившихся условиях даже нарастает. Однако, с одной стороны,
294
Реквиц А. Указ. соч. С. 148.
202
неквалифицированный простой труд, который ранее мог быть

лишь первой (и по-своему необходимой) ступенькой жизненной
карьеры, превращается теперь в социальный тупик и пожизнен-
ный приговор. А с другой стороны, значительная часть таких
мест заполняется иммигрантами либо мигрантами. И если пер-
вые хоть как-то постепенно вписываются в принимающее их об-
щество, то вторые не закрепляются ни на своих рабочих местах,
ни на месте проживания, являясь, по сути, элементом, присут-
ствующем в производственном процессе, но выпадающим из
социальной системы.
Экономист Вячеслав Иноземцев, обобщая исследования,
посвященные последствиям технологической революции конца
ХХ века, констатирует, что рост интеллектуального потенциала и
экспансия творческой активности одной части работников усили-
вают их отрыв от другой части трудящихся, не имеющих таких воз-
можностей, что порождает «новый тип социального конфликта»295.
Правда, будучи убежденным либералом, Иноземцев не видит
здесь большой проблемы, искренне веря, что в рамках демокра-
тии западного типа естественные процессы развития как-нибудь
разрешат эту проблему, все само по себе образуется, а в рамках ка-
питализма наступит торжество «постэкономического общества»,
поскольку благодаря изобилию материальных благ противоречия
«не будут столь жестко, как это имело место в экономическом об-
ществе, заданы материальными обстоятельствами»296.
Увы, события начала XXI века показали, сколь наивными были
подобные представления. Квалифицированный труд отрывается
от неквалифицированного, образованная часть общества — от тру-
дящихся низов. Социально-квалификационная разобщенность ра-
ботников блокирует механизмы солидарности, но одновременно
негативно сказывается на общей культуре труда, снижая его произ-
водительность. То, что в социально-политическом плане укрепляет
капитализм, в плане производственном оказывается фактором на-
растающей неэффективности, усугубляющей кризисные явления.
Противоречия системы обостряются, но это не ведет к автоматиче-
ской мобилизации людей для решения возникающих проблем.
295
Иноземцев В. Л. За пределами экономического общества. М.: Academia —
Наука, 1998. С. 244.
296
203
Своего рода островками стихийной солидарности остаются

определенные специальности, работники которых не могут быть
перераспределены между странами и регионами либо разоб-
щены каким-то иным способом. Например, неслучайно во всем
мире именно акции водителей-дальнобойщиков оказались в
2022 году детонатором больших социальных взрывов (еще ранее
такие же выступления водителей происходили и в России из-за
введения властями новых дорожных сборов). Однако и в подоб-
ных случаях солидарность формируется скорее в форме корпора-
тивно-профессиональной, нежели классовой.
Масса работников самых разных, но плохо связанных
между собой специальностей, эксплуатируемая разными, порой
весьма изощренными способами, больше напоминает народ
эпохи раннего капитализма, чем индустриальный рабочий класс
ХХ века. Именно поэтому массы возмущенных пролетариев легче
собираются под популистскими лозунгами, нежели под знаме-
нами традиционных левых партий. Но отсюда не следует, будто
привычная повестка социализма и солидарности устарела. На-
против, она становится даже более актуальной, ибо ту работу
по стихийной солидаризации рабочего класса, которую ранее
капитал сам делал за социалистов, он теперь либо не делает со-
всем, либо делает крайне плохо. Отсюда напрашивается вывод,
что данные задачи, хоть и поставлены хозяйственной практикой
неолиберализма, решаться должны политическими методами.
Если старое рабочее движение в большинстве стран Запада шло
от профсоюзной самоорганизации к политическому самосозна-
нию, то в XXI веке вопрос может и должен будет решаться в об-
ратном порядке — от популистских общественных мобилизаций
к социалистической и демократической политике, а через нее —
к формированию классовой организации и восстановлению се-
тей солидарности.
Деградация гражданского общества

На протяжении ХХ века устойчивым противовесом бюро-
кратической деградации государства, авторитаризму и домини-
рованию элитных или олигархических групп принято было считать
гражданское общество. Объединяя и организуя различные группы
204
интересов, включая и низовые, оно, по мнению Антонио Грамши,

занимает своего рода промежуточное пространство между вла-
стью, остающейся в первую очередь аппаратом принуждения, и
массой людей, способных через эти структуры не просто отстаи-
вать свои права, но и влиять на принятие решений. Грамши отме-
чал, что к началу ХХ века гражданское общество «превратилось
в очень сложную структуру, выдерживающую катастрофические
“вторжения” непосредственного экономического элемента (кри-
зисов, депрессий и т. д.)»297. По сути, оно выполняет двоякую
функцию, сдерживая протестный радикализм масс и одновре-
менно создавая препятствия для произвола элит. Жестокий ха-
рактер событий в России 1917–1920 годов Грамши склонен был
объяснять слабостью гражданского общества, которое не могло
смягчить форму классовой борьбы, что отчасти способствовало
и победе революции. Напротив, на Западе, где демократиче-
ские практики имеют немалую историю и укоренены в повсед-
невной жизни, события будут развиваться по иному сценарию,
напоминая позиционную войну, когда социалистам придется
продвигаться постепенно, добиваясь собственной гегемонии. Ту
же точку зрения много лет спустя отстаивал идеолог немецких
«новых левых» Руди Дучке, призывая своих сторонников начать
долгий путь через институты.
Увы, развитие событий в начале XXI века оказалось разо-
чаровывающим не только для поклонников либеральной де-
мократии, но и для части левых, пытавшихся добросовестно
следовать подобным стратегиям. Парламентские институты бла-
гополучно «переваривали» радикальных политиков, пытавшихся
пробраться через их посредство к влиянию и власти. Достаточно
вспомнить лидеров немецкой партии «Зеленых», начавших свою
карьеру в качестве решительных борцов с буржуазными ценно-
стями и порядками, а затем превратившихся в заурядных поли-
тических функционеров, решительно защищающих именно эту
систему. И все же вырождение радикальных идеологов и поли-
тиков оказалось наименьшей проблемой на фоне набиравшего
темпы вырождения самого гражданского общества.
Неолиберальные реформы, изменив экономику, не оставили
в стороне и базовые структуры общества. Рыночные отношения
297
205
как метастазы раковых клеток пронизывали гражданские объ-

единения, заставляя их ориентироваться на краткосрочную эф-
фективность и расположение спонсоров. Массовые коалиции и
движения отступали под давлением все более профессиональ-
ных неправительственных организаций, занимавших на первых
порах нишу «представительства» тех или иных интересов, а затем
и узурпировавших эту роль, оттесняя самих граждан. Поддержа-
ние и воспроизводство таких профессиональных структур, техно-
кратов от гражданского общества в конечном счете становилось
сутью их деятельности, а низовые интересы оказывались скорее
помехой для их «нормального» функционирования.
Следующим закономерным этапом стала деполитизация
населения. Связь граждан с политическими партиями, прохо-
дившими аналогичную эволюцию, постоянно слабела, а способ-
ность людей самостоятельно организовываться на местах, если
и не была полностью утрачена, то существенно ослабела. Место
организаторов, пропагандистов, агитаторов и даже идеологов
заняли профессиональные политтехнологи, прекрасно умеющие
работать с такими же профессиональными средствами массовой
информации, но мало заинтересованные в содержательной дис-
куссии. Хуже того, любая попытка навязать обществу дискуссию
по существу какого-либо вопроса воспринималась системой уже
как помеха нормальному функционированию отлаженного ме-
ханизма культурных коммуникаций, работавшему по принципу
коммерческой выгоды, минимизации издержек и рисков (к числу
которых относилась любая содержательная непредсказуемость,
любой дискурс, воспринимающийся сообществом как подрыва-
ющий его устойчивость).
В какой степени этот процесс был плодом сознательной
стратегии элит, а в какой — результатом стихийного процесса,
определить уже невозможно, поскольку несомненно имело
место и то, и другое. Так или иначе, к 20-м годам XXI столетия
процесс приобрел вполне завершенный и до известной сте-
пени необратимый характер. Формальное сохранение институ-
тов либеральной демократии не обеспечивало их привычного
функционирования, а общество, лишенное политического и
гражданского представительства, осталось предоставлено само
себе, избегая больших вопросов и находя убежище в частной
206
жизни, которая, в свою очередь, становилась все менее свобод-

ной от экономических сил рынка.
Однако парадоксальным образом, деполитизация об-
щества далеко не всегда оказывается благом с точки зрения
интересов правящего класса. Она не отменяет и не смягчает про-
тиворечий системы, а лишь блокирует возможность их адекват-
ного осмысления массами. Социальные конфликты все равно
прорываются наружу — но в форме идеологически неоформ-
ленного и неструктурированного бунта, разрушительная сила
которого растет пропорционально отсутствию или слабости пози-
тивных альтернатив. В свою очередь, такая отчужденная форма
протеста практически блокирует какие-либо долгосрочные вари-
анты реформистского компромисса, поскольку правящий класс,
столкнувшись с внезапной угрозой, обнаруживает, что договари-
ваться оказывается не только не с кем, но и не о чем.
В низах общества складывается совершенно обоснованное
и ежедневно подтверждаемое ощущение, что элиты, правящие
круги, политическое начальство оторвались от народа и не про-
сто безразличны к нему, но уже и враждебны ему. В большинстве
случаев интеллектуалы и оппозиционные политики уже не вос-
принимаются как нечто противостоящее этому порядку.
В России воплощением отчужденности элит от общества
стал образ президента Путина, прикрывающегося снайперами
на крышах и прячущегося за забором от собственных граждан
на Пискаревском мемориальном кладбище в годовщину снятия
блокады с Ленинграда. Но и на Западе, несмотря на соблюде-
ние демократических формальностей, разрыв, пусть и не выра-
женный столь гротескно, ощущался не менее остро. В обществе
сложилось твердое и обоснованное представление, что вся по-
литическая элита, независимо от идеологических оттенков (инте-
ресных по большей части лишь профессионалам), представляет
собой единый закрытый клуб, куда нет доступа посторонним.
К концу 2010-х годов разрыв уже не просто становился
очевидным, но и проявлял себя в массовых бунтах и восста-
ниях, потрясавших самые разные страны. Внезапное голосова-
ние британских низов за выход страны из Европейского Союза,
протест «желтых жилетов» во Франции, погромы и уличные
столкновения в американских городах — все это были признаки
207
надвигающейся беды. Ситуация усугубилась пандемией ковида,

необратимо подорвавшей привычный образ жизни. Массо-
вые и по сути революционные восстания, охватившие в январе
2022 года столь разные страны, как Казахстан, Канада и Иран,
оказались выразительными симптомами системного кризиса и
одновременно — наглядным проявлением катастрофической
идейной слабости не только левых, но и общества в целом.
Восстание забытых низов

В конце января 2022 года жители Канады могли в самых
разных частях страны видеть одно и то же захватывающее зре-
лище. Тысячи грузовиков, украшенных национальными флагами,
лозунгами, а иногда и флагами отдельных штатов, двигались по
дорогам в сторону столицы — Оттавы. Это был протест против
принудительной вакцинации, получивший название Freedom
Convoy 2022 (Конвой свободы).
Поводом для выступления послужили новые обязатель-
ные нормы, принятые властями Канады и США в начале года.
Дело в том, что опасаясь новой волны коронавирусной эпиде-
мии, правительства Канады и США приняли комплекс мер, кото-
рые должны были, по замыслу чиновников, предотвратить рост
числа заболевших. Эти меры включали в себя принудительную
вакцинацию, предъявление тестов и карантин. В Канаде новые
правила вступили в силу с 15 января, а в США 22 января.
Водители грузовиков, которые обычно ездят в кабине одни,
были изумлены и возмущены требованием обязательной вакци-
нации. Хотя, конечно, они перемещаются между штатами, считать
их активными разносчиками болезни нет никакой возможности.
Вирус гораздо легче подцепить в общественном транспорте, чем
на пустой дороге. Принудительную вакцинацию дальнобойщики
восприняли как нарушение своих прав. Лозунгом протеста стало
изречение: «Мои права не заканчиваются там, где начинается
ваш страх» (My rights don’t end where your fear begins).
Несложно догадаться, что вся эта история явилась не бо-
лее чем поводом для протеста, который зрел давно. И в самом
деле, масштабы движения, массовая поддержка, которую оно
получило за считанные дни, и огромный вызванный им по всему
208
миру резонанс показывают, что речь шла о чем-то большем, чем

о специфическом профессиональном конфликте. Да и сами про-
тестующие не скрывали, что их выступление имеет куда более
серьезные задачи, чем просто добиться отмены решения, при-
нятого федеральной властью. Водители грузовиков говорили, что
восстали, чтобы вернуть людям украденную у них свободу. Но о
какой свободе идет речь?
Массовые выступления 2010–2020-х годов, начавшиеся
еще до пандемии коронавируса, имеют под собой два неизмен-
ных и общих основания. С одной стороны, затяжной экономиче-
ский кризис, стагнация, утрата социальных прав и блокированная
вертикальная мобильность, когда люди, оказавшиеся в нижней
части общественной пирамиды, не имеют особых шансов под-
няться выше, спровоцировали общее недовольство существую-
щей системой. С другой стороны, этот протест получался каждый
раз невнятным и безадресным, когда за непосредственными и
очень скромными требованиями скрывалось очень глубокое воз-
мущение. Именно поэтому, кстати, несмотря на исключительно
умеренные требования протестующих (отмена повышения цен
на топливо в Казахстане, отмена принудительной вакцинации
в Канаде) власти не шли не только на уступки, но и на диалог,
применяя жесткие репрессивные меры. В обоих случаях власть
понимала суть и причины протеста лучше, чем сами проте-
стующие. Большинство из них слишком были плохо образованы
и слишком заморочены пропагандой, чтобы четко сформули-
ровать причины беды. Но они ясно чувствовали, что с системой
что-то не так.
И в Казахстане, и в Канаде восстали низы, трудяги, те, кто
много лет тащил на себе бремя разваливающейся экономики и
для кого рассказы об успехах «гениальных предпринимателей»
выглядели просто как очередное признание в коррупции. Если
посмотреть на состав участников Freedom Convoy, послушать
песни, которые они пели, вникнуть в их жалобы и оценить их
претензии к власти, то невольно вспоминаются такие же точно
походы в разгар Великой Депрессии 1930-х годов. Разница, пожа-
луй, лишь в мощности грузовиков — за 90 лет техника не стояла на
месте. Это были такие же трудяги «реднеки» (фермеры, шоферы,
рабочие с загорелой «красной» шеей), о которых писал Стейнбек
209
в своем знаменитом романе «Гроздья гнева». Подобное движе-

ние в середине ХХ века воспринималось бы (и воспринимало бы
себя) как безусловно левое. Но на сей раз в рядах протестующих
тон задавали правые популисты, которых либеральные столич-
ные интеллектуалы тут же окрестили экстремистами, расистами
и даже фашистами. Обвиняли их и в «западноканадском сепа-
ратизме», хотя сами дальнобойщики с гордостью размахивали
канадскими флагами и подчеркивали, что движение объединило
людей со всех концов страны. К несчастью, большая часть левой
интеллектуальной и политической элиты тоже отмалчивалась
или некритически повторяла тезисы, которые формулировала го-
сударственная пропаганда. Поразительно, что на левом фланге
не было предпринято даже попытки самостоятельного анализа
сложившейся ситуации, исследования ее социальной и экономи-
ческой природы.
Причину такого положения дел надо искать не в глупости,
темноте и бескультурье реднеков (хотя диковатых и малообразо-
ванных людей среди них оказывалось более чем достаточно), а в
снобизме и оппортунизме самих левых, которые предпочитали
общение с рафинированными представителями буржуазного
столичного истеблишмента работе с суровыми и скучными шо-
ферами, лесорубами, металлургами или фермерами.
Пока рабочие бастовали, устраивали демонстрации и бло-
кады, депутаты от левоцентристской Новой демократической пар-
тии в канадском парламенте тихо сидели на своих местах, стараясь
не напоминать никому о своем существовании, а иногда даже
призывали ужесточить полицейские репрессии. Также и многочис-
ленные левые интеллектуалы с университетских кафедр предпо-
читали обсуждать что угодно, только не события, происходящие
за окном. Напротив, консервативные депутаты, ранее не замечен-
ные в симпатиях к рабочим, выставляли себя защитниками про-
стого народа, набирая политические очки. Они, по крайней мере,
понимали масштаб и значение происходящего.
Конечно, если бы движение вдохновлялось призывами
бороться против угнетения меньшинств — расовых, религиоз-
ных, сексуальных или даже гастрономических, отношение к нему
было бы другим. Но и в таком случае экономические интересы
людей, составляющих данные меньшинства, никакого интереса
210
у интеллектуалов бы не вызвали. Появление на митингах даль-

нобойщиков индейцев и даже афро-американцев ничего не
меняло в этой ситуации. Ведь всякая попытка апеллировать к
классовой солидарности для решения общих социальных про-
блем воспринимается как нечто старомодное и подлежащее
моральному подавлению.
Культурные войны
Интеллигенция была вовлечена в бесконечные «культур-
ные войны», начавшиеся в США, но постепенно распростра-
нившиеся по всему миру. Противостояние «традиционных» и
«современных» ценностей, вопросы идентичности, обсуждение
расы и гендера как основных факторов, разделяющих людей,
явно заместили прежние темы — безработицу, социальное нера-
венство, противоречия между трудом и капиталом.
В свое время, анализируя в своих «Тюремных тетрадях» то-
талитарные политические системы, Грамши отмечал, что они по-
рождают ситуацию, когда «политические вопросы облекаются в
культурные формы и как таковые становятся неразрешимыми»298.
Однако, как показал опыт XXI века, те же тенденции можно на-
блюдать и в формально демократических обществах, живущих по
правилам неолиберализма. Сталкиваясь с нарастающим кризи-
сом, правящие классы заинтересованы переключить протестную
энергию народа в сферу «культурных войн», не затрагивающих
экономические основания общества и провоцирующие различные
группы трудящихся на борьбу друг с другом299.
Характерно, что в ходе культурных войн проблемы не ана-
лизируются, и тем более не решаются (они в принципе не могут
и не должны быть решены на данном уровне), а называются или
в лучшем случае описываются. В противном случае пришлось
бы признать, что большая часть проблем, о которых идет речь,
порождены совершенно иными факторами, лежащими за пре-
делами собственно культуры или индивидуального поведения,
298
299
Термин «культурные войны» ввел в широкий оборот американский
социолог Джеймс Дэвисон Хантер в 1991 году в связи с переформатированием
политических дебатов в США. См.: Hunter J. Culture Wars: the Struggle to Define
America. N. Y.: BasicBooks, 1991.
211
в сфере экономических и социальных отношений, а, в свою оче-

редь, изменение общественных отношений как минимум заставит
эти темы переформулировать или сделает неактуальными.
Это, конечно, не значит, будто культурных различий и про-
тиворечий не существует. Напротив, они существуют и будут
существовать. Более того, они принципиально неустранимы,
хотя с течением истории неоднократно меняли и будут менять
свою форму. Однако очень существенно то, что логика культур-
ных войн направлена на превращение второстепенных личных
разногласий в главные политические вопросы. Начиная с конца
1960-х годов идеология различных леворадикальных течений
была направлена на максимальное расширение сферы полити-
ческого, в том числе на превращение личного в политическое.
Тотальному господству буржуазной нормативной культуры про-
тивопоставлялся мультикультурализм, представавший, однако,
не как альтернатива пролетарской и буржуазной культур (как это
было в работах Ленина и более радикальных русских авангарди-
стов), а как сумма культурных практик, характерных для угнетен-
ных меньшинств, по большей части этнических. Задача состояла в
том, чтобы, не вступая в большую борьбу по большим вопросам,
решить которые было невозможно в силу собственной слабости,
дать возможность радикалам проникнуть в политику, так сказать,
с заднего крыльца, вынудив основные общественные силы реаги-
ровать на дискуссии, по которым у них часто просто не было сфор-
мулированных позиций либо эти позиции, сложившиеся в рамках
традиционных ценностей и обычаев, демонстрировали свою сла-
бость в условиях современной публичной дискуссии.
Такая тактика (отчасти сознательная, отчасти стихийно сфор-
мировавшаяся из-за неудачи борьбы по другим направлениям)
дала сногсшибательный успех. Но главной причиной этого успеха
стало благорасположение самого правящего класса и крупных
медиа, которые видели в подобном диалоге способ безопасной
интеграции бывших радикалов в истеблишмент и оживления пу-
бличной сферы после потрясений 1960-х годов. Неолиберализм
радостно подхватил идею расширения сферы политического,
продвигавшуюся частью левых, поскольку чем более эта сфера
расширялась, тем более политика размывалась и теряла свое един-
ственное реальное содержание как борьба различных классов за
212
власть или влияние на нее. Измельчение и дробление групп ин-

тересов, формирование их по случайному признаку, институцио-
нальное закрепление этих случайных объединений через систему
хорошо организованных и стабильно финансируемых неправи-
тельственных организаций вели к соответствующему дроблению
общественной дискуссии и к исчезновению (в массовом сознании)
«больших нарративов» — обсуждения стратегии развития обще-
ства и разговора о фундаментальных общих ценностях, на которых
эта стратегия может строиться.
Разумеется, конец «больших нарративов» вовсе не пред-
полагал исчезновения больших общественных проблем. Но те-
перь они не осмысливались как таковые, а оценивались как
масса частных случаев, причем сами эти частные случаи могли
приобретать совершенно глобальные масштабы (как, например,
совершенно реальная, но далеко не единственная даже в эколо-
гическом плане проблема выброса парниковых газов). В то же
время один «большой нарратив» оставался совершенно нетро-
нутым и становился при отсутствии любых альтернатив тотально
господствующим: это была повесть о безграничных и универ-
сальных возможностях частнособственнического рынка.
Разумеется, разнообразие, утверждаемое логикой мульти-
культурализма, выглядит как развитие и утверждение принципов
демократии. Но одновременно оно выявляет и ее противоречия,
особенно важные именно в контексте буржуазного общества.
Еще в 1920-е годы консервативный теоретик Карл Шмитт, ана-
лизируя конституцию Веймарской Германии, замечал, что «из
действия демократии исключаются определенные охраняемые
объекты, лица или группы лиц, которые освобождаются от обя-
занностей и тем самым становятся в привилегированное относи-
тельно большинства положение, — в качестве более или менее
исключительных особых сообществ»300. Это отнюдь не означает,
по мнению Шмитта, будто подобные меньшинства не нуждались
в определенных гарантиях: «В действительности эта потребность
в защите может быть очень значительной»301. Но проблема в том,
что, с одной стороны, объект защиты приобретает своеобразный
300
301
Там же.
213
исключительный статус, когда его «охраняют от большинства из-за

его особой внутренней ценности и, вероятно, даже из-за его свя-
тости», а с другой стороны, большинству «высказывается недемо-
кратическое, даже антидемократическое недоверие»302.
Здесь Шмитт, сам всегда с недоверием относившийся к де-
мократии, обнаруживает ее очевидное противоречие, достигшее
апогея уже в начале XXI века. Разумеется, защита прав меньшинств
является неотъемлемой частью современного демократического
порядка, но речь идет именно об их праве оставаться наряду с
большинством самими собой, не подвергаясь преследованиям и
дискриминации, а вовсе не о неких особых правах и привилегиях,
дающих им специальные преимущества. В этом смысле позитив-
ная дискриминация, на которой настаивает часть левых, не просто
противоречит демократии, но и является наряду с другими неоли-
беральными реформами одним из инструментов ее разрушения
(не говоря уже о том, что такая политика сознательно и последо-
вательно толкает социально и культурно угнетаемое большинство
в лагерь реакции, создавая в лучшем случае ложные альтернативы
в духе культурных войн, которые должны заместить обсуждение
объективно значимых вопросов стратегии общественного разви-
тия). Таким образом, в начале XXI века приходится защищать не
только меньшинства от демократии, но и демократию от дикта-
туры меньшинств, вернее, от диктатуры неолиберальной элиты,
которая прячется за идеологией защиты меньшинств и призывает
левых себе в союзники.
Принципиальной проблемой в данном случае являются
не сами меньшинства (внутри которых, как правило, имеется
как собственная, включенная в систему элита, так и собственное
большинство, ничего или почти ничего от этой «защиты» не по-
лучающее), но неолиберальная политика, осуществляющая по-
следовательную фрагментацию общества, превращающая массу
граждан в бесконечно растущую совокупность меньшинств, кон-
курирующих друг с другом за внимание и привилегии так же, как
покупатели и продавцы конкурируют между собой на рынке. Все
включенные в этот процесс группы обособляются друг от друга
(в лучшем случае им предоставляется возможность заключать
302
214
между собой коалиции), а их число увеличивается за счет совер-

шенно сознательного конструирования идентичностей, чем за-
нимается растущая армия интеллектуалов и профессиональных
медиатехнологов. В итоге большинство исчезает, заменяе-
мое массой меньшинств, которые надо защищать уже не от
большинства, а друг от друга (феминисток от консервативных
женщин, геев от мусульман, мусульман от евреев, евреев от ан-
тисемитов и т. д.).
Настойчивое публичное утверждение групповых идентич-
ностей способствует не только разделению людей и бесконечно
нарастающей фрагментации гражданского общества, но и раз-
рушению гражданской личности как таковой. Как справедливо
отмечал еще в 1990-е годы Эрик Хобсбаум: «Люди не могут быть
описаны, даже ради бюрократических целей, иначе, чем через
комбинацию многих характеристик одновременно. Но политика
идентичности предполагает, что только одна из множества иден-
тичностей является определяющей и доминирующей, по крайней
мере в политическом отношении: вы только женщина, если вы фе-
министка, вы только протестант, если вы североирландский юни-
онист, вы только каталонец, если вы каталонский националист, вы
только гомосексуалист, если вы член гей-движения. И естественно,
вы должны отбросить другие свои характеристики, поскольку они
противоречат вашей “подлинной” сущности»303.
Именно наличие и сочетание множества идентичностей
является, по Хобсбауму, основанием для обобщенной политики
(general politics) в противовес политике идентичности. Разуме-
ется, леволиберальные идеологи прекрасно отдавали себе отчет
в этой проблеме, пытаясь разрешить ее, как всегда механически
и на вербальном уровне, провозгласив принцип интерсекцио-
низма — иными словами, сочетания сразу нескольких повесток,
продиктованных различными идентичностями. Беда в том, что не
только сумма подобных разномастных частей не создает органи-
ческого целого, но и в том, что реальное объединение достигается
в политике, как и вообще в жизни, за счет концентрации внима-
ния именно на том общем, что позволяет преодолеть различия. На
основе сочетания специфических повесток, построенных на поли-
тике идентичности, можно построить коалиции, но не движение
303
New Left Review. May/June 1996. № 217. P. 41.
215
с долгосрочной программой комплексного преобразования об-

щества. Впрочем, это и не является задачей интерсекционизма,
который предполагает не изменение общественных отношений,
а обеспечение более комфортабельного существования ряда
специфических групп (точнее — их элит) в рамках уже существу-
ющей системы.
Результатом данного процесса, в развитии которого не-
малую роль сыграли и левые, становится уже даже не подрыв
классовой солидарности между трудящимися, а тотальное раз-
рушение любых общественных связей, кроме тех, которые
неизбежно воспроизводятся капиталистической рыночной эко-
номикой — между работником и работодателем, между началь-
ником и подчиненным, между поставщиком и клиентом, между
покупателем и продавцом. Как отмечал французский социолог
Кристиан Лаваль (Christian Laval), происходит «растворение соци-
альных связей»304.
Окончательным политическим итогом распространения
идеологии мультикультурализма среди западных левых явился
решительный разрыв между интеллектуальными представите-
лями так называемого культурного марксизма305 и традицион-
ной рабочей массой. Стигматизация «белого мужчины», ставшая
важнейшим элементом культурных войн, не просто разделив-
ших Америку, но и подорвавших базовые культурные основания
классовой солидарности, представляла собой вполне логичное
порождение буржуазной гегемонии, породившей в постмодер-
нистскую эпоху своего рода обратный расизм, не имеющий ни-
чего общего с реальными интересами этнических меньшинств.
Эта идеология, показавшаяся консервативным публицистам
проявлением «черного расизма», который они связывали с по-
явлением движения Black Lives Matter (BLM), на самом деле
имела совершенно иные корни. Показательна в этом смысле
304
Лаваль К. Человек экономический. Эссе о происхождении неолибера-
лизма. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 374.
305
Термин «культурный марксизм» первоначально связывавшийся
рядом американских социологов с наследием Франкфуртской школы (см.:
Schroyer T. The critique of domination: the origins and development of critical theory
Boston: Beacon Press, 1975), позднее стал агрессивно использоваться консерва-
тивными публицистами в США для характеристики своих оппонентов в «куль-
турных войнах».
216
эволюция самого движения BLM, возникшего как попытка ре-

шить совершенно конкретную проблему полицейского насилия
по отношению к чернокожим американцам. Немаловажным
обстоятельством было и то, что движение это возникло после
восьми лет пребывания Барака Обамы в Белом Доме. Обещания
прогрессистской интеллигенции, убеждавшей себя и общество,
будто цвет кожи президента имеет решающее значение для об-
щественной жизни и поможет радикально улучшить положение
социальных низов, оказались несостоятельными. Как заметил
политолог и левый активист Крис Катрон, BLM возникло «из ра-
зочарования в первом черном президенте»306. Однако в контек-
сте американской леволиберальной политики этот протест очень
быстро изменил свой вектор и превратился в медийный символ
борьбы против «засилья белых мужчин», которую вели отнюдь не
афроамериканцы307. В действительности речь идет именно о но-
вой версии все того же белого расизма, только теперь обращен-
ного вовнутрь, воспроизводящего в негативном ключе все ту же
идею белой исключительности, но замещающую (вполне в духе
Фрейда) гордость стыдом и требованием коллективной ответ-
ственности рядовых рабочих за действия, которые совершались не
просто другими людьми в другую эпоху, но, что особенно важно,
представителями совершенно иного, враждебного им класса.
Еще в конце 1990-х годов, когда мультикультурализм и
политика идентичности только входили в моду, Славой Жижек
предупреждал, что за прогрессивным фасадом этих идей скры-
вается новый расизм, представляющий «идеальную форму
идеологии» (ideal form of ideology) для нового глобального ка-
питализма, культурный проект своеобразного нового колониа-
лизма, обращенного не только вовне, но и внутрь самого Запада,
когда колонизаторы уже не нуждаются в «национальном госу-
дарстве — метрополии» (Nation-State metropole)308. Более того,
народы бывших метрополий сами превращаются в объект коло-
низации, не переставая оставаться частью капиталистического
306
Marxism in the Age of Trump. Articles from Platypus Review 2015–2017 /
ed. by Chris Cutrone. Ann Arbor, MI, Platypus Publishing, 2018. P. 136.
307
Крис Катрон отмечает, что эти обвинения уже в 2016 году выдвигались
сторонниками BLM против Берни Сандерса и его группы. См. Ibid.
308
См.: Žižek S. Multiculturalism, or, The Cultural Logic of Multinational Capi-
talism // New Left Review. 1997. №. 225. P. 44.
217
ядра. Ибо если классический империализм использовал эксплу-

атацию колониальных и полуколониальных стран периферии
для того, чтобы смягчить остроту социальных противоречий в
государствах центра, то неолиберализм, напротив, использует
тот же метод глобальной экспансии для того, чтобы за счет уже-
сточения конкуренции отменить многие уступки, сделанные тру-
дящимся в богатых странах, одновременно культивируя среди
их населения чувство вины, подрывая их самоуважение и вну-
шая обществу своего рода культ жертвы. Декларировать себя в
качестве жертвы, нуждающейся в защите, становится выгоднее,
чем солидарно бороться, преодолевая различия, за общие права.
Разумеется, это все та же старая максима «разделяй и властвуй»,
но в куда более циничной и лицемерной форме, чем во времена
прежних империй.
Показательно, что стихийные низовые протесты 2021–2022 го-
дов в Канаде неожиданным образом деконструировали систему
лозунгов и дискурсивных аргументов, на которых держалась логика
политкорректности. Так, например, лозунг «Мое тело — мое дело»
(My body — my choice), ранее использовавшийся феминистками,
выступавшими в защиту абортов, теперь провозглашался против-
никами вакцинации, и наоборот, либеральный премьер-министр
Канады Джастин Трюдо заявлял недовольным, что не будет счи-
таться с их правами, поскольку они являются меньшинством, хотя
перед этим сам же подчеркивал, что приоритетом его политики
должна быть именно защита меньшинств.
К счастью, разрыв между левыми и трудящимися низами
далеко не всюду был окончательным и необратимым. Например,
во Франции выступления «желтых жилетов» и «Конвой свободы»
были решительно поддержаны движением Жана-Люка Мелан-
шона «Непокоренная Франция», ставшим крупнейшей силой
на левом фланге, тогда как старые левые организации — соци-
алистическая и коммунистическая партии, старательно воспро-
изводившие новомодные идеи в духе политики идентичности и
активно участвовавшие в культурных войнах, стремительно шли к
упадку. Однако уникальность успеха Меланшона на фоне после-
довательной череды провалов других движений, организаций
и проектов, сама по себе говорит об остроте проблемы и о необ-
ходимости ее осмысления.
218
Левые против рабочих

В начале 2000-х годов американский социолог Томас Франк
опубликовал книгу «Что случилось с Канзасом», где было пока-
зано, как этот штат, считавшийся оплотом прогрессивного движе-
ния, стал консервативным. К ужасу либеральных левых, рабочие
в США с начала 2000-х годов предпочитали голосовать за консер-
вативных республиканцев, «обвал, казавшийся столь невероят-
ным и столь необъяснимым, что либеральные комментаторы
часто не могли поверить, что это действительно происходит»309.
Эта тенденция понемногу начала распространяться и на Европу,
где, несмотря на привычную связь между рабочими массами и
левыми партиями, происходил аналогичный разворот в сторону
правого популизма. А левые либералы, бросившие трудящихся
на произвол судьбы, не только категорически не желали призна-
ваться в том, что несут ответственность за происходящее, но и
категорически не желали сделать хоть что-то, дабы исправить по-
ложение. Постепенно в их среде формировалось убеждение, что
задача политики состоит в том, чтобы защищать просвещенных и
прогрессивных людей, принадлежащих, естественно, к верхушке
среднего класса и буржуазии, против дикой массы непросвещен-
ных людей, составляющих низы общества. Курс Демократиче-
ской партии США на отказ от попыток сохранить голоса рабочих,
Том Франк характеризовал как «преступно глупую стратегию»
(criminally stupid strategy)310. Однако еще более преступной и
безответственной была позиция тех левых, что не нашли ничего
лучшего, кроме как пристроиться в хвост этому курсу, пытаясь
придать более радикальный смысл все той же политике.
В начале ХХ века Вернер Зомбарт писал: «Соединенные
Штаты Америки являются обетованной землей, Ханааном для ка-
питализма. Ведь здесь впервые осуществились все условия, не-
обходимые для полного и ясного развития его сущности. Страна
и люди, как нигде более подходящие для развития высших форм
капитализма»311. Тут нет институтов, оставшихся в наследство
от феодализма, ресурсы имеются в избытке, а в хозяйственной
309
Frank Th. What’s the Matter with Kansas? How Conservatives Won the
Heart of America. N. Y.: Metropolitan Books, 2004. P. 8.
310
Ibid. P. 243.
311
219
жизни здесь господствует «экономический рационализм такой

чистоты, какого не знает ни одно европейское общество»312. Аме-
риканские рабочие связывают свои перспективы с двумя офи-
циальными партиями, которые, будучи, конечно, выразителями
интересов правящего класса, одновременно создают немалые
карьерные возможности и для выходцев из низов общества, а за-
работная плата трудящихся растет гораздо быстрее, чем в других
странах. Тем не менее в конце своего исследования об Америке
немецкий социолог сделал вывод: «все факторы, задержива-
ющие до сих пор развитие социализма в Соединенных Штатах,
в скором времени должны исчезнуть или превратиться в свою
противоположность, так что вследствие этого социализм в Аме-
рике в ближайшее людское поколение разовьется, по всей види-
мости, с необычайной силой»313.
Текст Зомбарта был написан в самом начале ХХ века, и как
мы знаем из истории, в течение последующих ста с лишним лет
его прогноз не подтвердился, несмотря на потрясения Великой
депрессии, выступления «новых левых» в 1960–1970-х годах и
бурное развитие академического марксизма в американских
университетах. Причину такого положения дел следует искать
прежде всего в том месте, которое Соединенные Штаты заняли
в капиталистической мир-системе, став к началу ХХ века лиди-
рующей экономикой планеты, а затем и глобальным гегемоном.
Однако более века спустя после того, как Зомбарт сделал свой
прогноз, есть все основания снова вспомнить его пророчество.
По мере того как слабеет американская глобальная гегемония,
обостряются все внутренние противоречия, долгое время под-
спудно подтачивавшие социальный порядок в ведущей дер-
жаве мира. А вместе с этим уходит в прошлое идеологическая
гегемония правящих классов, позволявшая им подчинять своей
повестке трудящиеся классы Америки. Точно так же и в истории
Британии постепенный, но неуклонно нараставший упадок им-
перии сопровождался параллельным ростом социалистических
настроений и выходом рабочего движения из-под опеки про-
грессивных либералов. Идеи социализма стали стремительно за-
воевывать популярность в США, и успех президентской кампании
312
313
220
сенатора Берни Сандерса, выступавшего с откровенно левыми

лозунгами, был лишь симптомом куда более глубоких перемен.
Однако в отличие от Британии начала ХХ века идеологический
кризис старого порядка не совмещается с появлением четкой
идейной и моральной альтернативы, поскольку сознание самих
левых замусорено идеями радикального либерализма и «куль-
турного марксизма», которые долгое время были своего рода
пропуском-паролем для участия интеллектуалов в политике и ап-
паратных интригах Демократической партии США.
Еще в 1977 году испанский профессор-марксист Хосе Бер-
мудо отмечал, что для западных левых характерно «определенное
ощущение беспомощности, неверия в революционный характер
трудящихся классов»314. Причем именно эти представления стано-
вились основанием для стратегических решений. На протяжении
длительного исторического периода социалистическое движение
деградировало, превращаясь из классового в идеологическое,
а из идеологического в культурное, а затем — в неоднородную
совокупность субкультурных групп. В итоге между трудящимися
низами и левыми интеллектуалами возник критический разрыв,
усугубляемый агрессивно-догматической культурой и скандаль-
ным высокомерием левой элиты.
Разумеется, никто из левых не пытался винить в происходя-
щем себя. Но что еще хуже, не было даже малейшей потребности
разобраться в причинах сложившегося положения. На первый
взгляд, вопрос был очевиден: если нам не нравятся взгляды ра-
бочих, то мы должны постараться их взгляды изменить. Но любая
попытка всерьез взяться за подобное дело требовала радикаль-
ной самокритики левого движения.
Для того чтобы изменить настроения масс, надо ориенти-
роваться не на их взгляды, а на их интересы. Трагедия не в том,
что рабочие в США голосовали в 2016-м и тем более в 2020 годах
за Дональда Трампа, а в том, что, поступая подобным образом,
они были по-своему правы, ибо демократы никоим образом не
доказали им обратного. Если бы администрации Демократиче-
ской партии были для трудящихся низов явно и ощутимо лучше,
314
Prologo de José Manuel Bermudo. В кн.: Del Turia J. Temática del
marxismo: síntesis conceptual del pensamiento de sus fundadores y de sus reali-
zadores. Barcelona, Editorial Cinc D’Oros, 1977. P. XIV.
221
чем правление Трампа, люди обнаружили бы свою ошибку и

переориентировались на ту политическую силу, которая в боль-
шей степени соответствует их интересам. Этого не происходит в
том числе и потому, что левое крыло демократов раз за разом
капитулирует перед правыми. Данный факт ни для кого не явля-
ется секретом, но необходимо задаться вопросом о том, почему
такое происходит. И ответ надо искать не в слабости лидеров и
представителей левых, а в самой природе их политики, ориенти-
рованной исключительно на текущие ценности. А эти ценности
сближают их именно с буржуазными либералами, с которыми
легче найти общий язык на уровне дискурса.
Анализируя сложившуюся ситуацию, Андреас Реквиц от-
мечает, что по мере того, как в обществе торжествуют ценно-
сти креативного среднего класса, социальные низы становятся
объектом «негативной культурализации, обесценивания»315.
Их проблемы воспринимаются не столько как следствие эко-
номических и классовых отношений, сколько как результат их
собственной культурной отсталости, неспособности принять и
усвоить новые ценности, изменить свой образ жизни. В свою
очередь, представители низших классов, отторгаемые прогрес-
сивным либеральным истеблишментом, ищут поддержки у пра-
вых популистов. И находят ее.
В результате большинство рабочих в США — и не только — ви-
дит в левых кучку развращенных элитных интеллектуалов, не просто
чуждых заботам и проблемам масс, но и глубоко им враждебных.
И самое печальное в том, что по большей части такое представле-
ние о левых полностью соответствует действительности.
315
Реквиц А. Указ. соч. С. 226. «Культурализация неравенства», как от-
мечает Реквиц, вполне совместима с позитивной оценкой отдельных групп,
удобно вписываемых в общую логику мультикультурализма: «на фоне восхвале-
ния культурного разнообразия отдельные элементы культуры низшего класса,
например культуры рабочего класса или чернокожих и мигрантов, могут при-
обрести определенную привлекательность» (с. 294–295). При этом, однако, уг-
нетенные сообщества рассматриваются не как социальные или экономические
группы, а именно как культурные. «Этнические коллективы (мигранты, группы
коренного населения, культурные меньшинства и т. п.) зачастую рассматрива-
ются с точки зрения “культуры” в эссенциалистском смысле (а не с позиции
класса или других критериев)» (с. 323). При этом они «представляются гомоген-
ными сообществами», так что социальной дифференциации внутри этих групп
и даже конфликтам внутри них не придается никакого значения (там же).
222
Необходимо осознать факт, который был самоочевиден

для социалистов в течение XIX и большой части ХХ века, но с кото-
рым категорически не желают считаться политкорректные левые
в начале XXI столетия: у рабочих есть свои интересы, эти инте-
ресы совершенно объективны, а левые обязаны их выражать
и защищать. Если же левые не хотят этого делать, рабочие все
равно будут защищать свои интересы (по крайней мере — эконо-
мические) и будут это делать без левых, а если надо — и про-
тив них.
Не декларируемая, но почти инстинктивная и устойчивая
ненависть к рабочему классу превратилась в фундаментальную
часть новой «левой» культуры, которая из Соединенных Штатов
проникла в Западную Европу, а к началу 2010-х годов и в Рос-
сию. Неграмотные труженики воспринимались как угрожающая
и зловещая масса, принадлежащая уже фактически к другому
биологическому виду, у которого, естественно, не может быть ни
суверенных прав, ни легитимных интересов, ни мыслей и тем бо-
лее — ценностей, с которыми стоило бы считаться. Это логично
привело интеллектуалов к одобрению практически любых мер,
ограничивающих гражданские права тех, кто не вписывается
в повестку либерального истеблишмента, не говоря уже о том,
что любая пропагандистская ложь, распространяемая либераль-
ными массмедиа, не просто принималась за правду, но и заве-
домо не подвергалась критическому осмыслению. Все это стало
поразительно напоминать картину будущего, описанного у Гер-
берта Уэллса в «Машине времени», где общество оказалось
разделено на два несовместимых вида — утонченных элоев
и работающих на них страшных морлоков.
Между тем грузовики, идущие к Оттаве, подавали мощ-
ный сигнал — не только истеблишменту, политикам и финансо-
вым магнатам, но и множеству интеллектуалов, считающих себя
критиками системы: гроздья гнева в самом деле зреют. И неза-
висимо от того, нравится ли нам облик, который принимает про-
тест, он становится закономерным продуктом кризиса.
Описывая протестные настроения прекариата, Гай Стэндинг
отмечает, что недовольные массы не имеют четкой идеологии
и программы, более того, они очень смутно представляют себе
собственные интересы. «Они охотно прислушиваются к самым
223
вздорным призывам и готовы отдать свои избирательные голоса

и денежки на создание и укрепление политической платформы
для этих смутьянов. Сам успех неолиберальной программы,
в той или иной степени проводившейся правительствами раз-
ных стран, породил — пока еще в зачаточном виде — политиче-
ское чудовище»316. Как отмечает Стэндинг, традиционные левые
Британии оказались не готовы к этому явлению. «Стареющим
профсоюзным деятелям, которые обычно “дирижировали” пер-
вомайскими мероприятиями, оставалось лишь удивляться, глядя
на скопище новых демонстрантов, чьи требования свободы ми-
грации и универсального базового дохода имели мало общего
с традиционным тред-юнионизмом. Профсоюзы видели разре-
шение проблемы “незащищенного труда” в возвращении к лей-
бористской модели, отлично служившей им для консолидации в
середине двадцатого столетия: это более стабильные рабочие ме-
ста с долгосрочными гарантиями занятости и соответствующими
заманчивыми привилегиями. Но многие юные демонстранты на
примере своих родителей видели, что значит жить по фордист-
скому образцу: тянуть лямку от зари до зари и целиком зависеть
от промышленного менеджмента и диктата капитала. И, даже не
имея связной альтернативной программы, они не выказывают ни
малейшего желания возрождать лейборизм»317.
На самом деле прекариат, описанный Стэндингом, отнюдь
не является классом. И неспособность этой массы сформулиро-
вать собственную программу и сформировать организации, хоть
как-то говорящие от ее имени и защищающие ее интересы, бо-
лее чем показательна. В тех немногих случаях, когда экономиче-
ские задачи прекариата хоть как-то решались, делалось это как
раз традиционными левыми, занимавшимися организацией этих
работников как бы извне, опираясь на традиционные формы и
традиционные ресурсы профсоюзного движения (например,
в случае успешных забастовок работников доставки, проведен-
ных в 2020–2021 годах в России профсоюзом «Курьер»). Но кон-
статация социальной слабости и противоречий сознания этой
угнетенной и неполноправной массы отнюдь не означает отсут-
ствия у нее собственных интересов. Проблема лишь в том, что,
316
Стэндинг Г. Указ. cоч. С. 10.
317
224
во-первых, эти интересы, даже чисто экономические и текущие,

не могут быть реализованы и защищены, иначе как в рамках бо-
лее комплексных социальных реформ, проводимых на основе
социалистической программы, а во-вторых, не работает харак-
терная для старого рабочего движения схема, когда профсоюз-
ная мобилизация и защита экономических прав предшествует
политической борьбе. В данном случае все происходит противо-
положным образом. Политическая мобилизация становится важ-
нейшим условием для социальной консолидации.
Разумеется, если взглянуть на историю рабочего движения
в классический индустриальный период, оно тоже развивалось
далеко не линейно. Деятельность тысяч профсоюзных активи-
стов и социалистических агитаторов имела прямое отношение
не только к формированию организационных структур и идеоло-
гии рабочего движения, но и к становлению самого класса (по
крайней мере, как «класса для себя», способного осознавать
свои интересы и защищать их). Однако в условиях кризиса не-
олиберального капитализма эта работа не только должна быть
во многих случаях проделана заново, но и неминуемо должна
быть проделана в более радикальной форме, поскольку, как мы
уже видели, чисто экономическая борьба становится уже недо-
статочной, да порой и невозможной. Точно так же невозможно
и пытаться вернуть разрушенные капиталом прежние структуры
социального государства. Для того чтобы восстановить социаль-
ную связанность общества в новых условиях, необходимо куда
более решительное наступление на капитал.
Классы и интересы
В исторической перспективе классовый интерес, писал
Дьёрдь Лукач, «не совпадает ни с совокупностью принадлежа-
щих к классу индивидов, ни с актуальными, сиюминутными ин-
тересами класса как коллективного единства»318. Но кто в таком
случае формулирует и выражает именно этот наиболее общий
интерес, кто заботится о том, чтобы именно он был осуществлен
через фундаментальные общественные преобразования, ча-
сто — за счет тех самых сиюминутных интересов класса, и тем
318
Лукач Г. Ленин и классовая борьба. С. 64.
225
более — отдельных его представителей? С точки зрения клас-

сической идеологии большевизма 1920-х годов, к которому
примыкал и сам Лукач, носителем такого сознания становится
пролетарская партия, вооруженная марксистской теорией. От-
сюда, кстати, и вера многих старых большевиков, повторявших
даже в разгар сталинских репрессий, жертвами которых они
сами становились, что партия не может ошибаться. К несчастью,
в XXI веке мы уже не можем признавать верными подобные фор-
мулировки, не только из-за того, что случилось с Советским Со-
юзом (и не только в 1930-е годы), но и потому, что современная
политика и общество просто не позволяют сконструировать еди-
ную идейно мотивированную авангардную партию, которая была
бы способна сформулировать и реализовать коллективную волю
всего движения. Плюрализм левых сил, отражающий в том числе и
неоднородность самих классовых интересов трудящихся, является
уже даже не политическим, а социологическим фактом. Но это от-
нюдь не отменяет проблемы, поставленной Лукачем.
По всей видимости, объективный классовый интерес фор-
мулируется и осуществляется лишь в процессе истории, когда
неполнота и даже неудача каждой из революционных попыток
лишь приближают нас к пониманию объективных задач и воз-
можностей движения. Задача и теоретика, и политика, однако,
состоит в том, чтобы этот интерес (не только классовый, но и об-
щественный) все равно максимально осознать, сформулировать
и действовать на его основе, не имея возможности навязать дру-
гим свое понимании истины, но опираясь на твердую и обосно-
ванную уверенность в том, что именно знание истины дает нам
шанс на исторический успех. И здесь мы снова сталкиваемся с
принципиальной проблемой общественной мысли: теория не
может оставаться абстрактной, она вообще не может иметь пер-
спективы развития вне практики. А потому социалистический
теоретик, не желающий и не готовый быть одновременно поли-
тиком, — плохой теоретик.
Логика неолиберализма усугубляет фрагментацию и ра-
зобщенность общества — на социальном, культурном и даже
технологическом уровне. Но сама по себе данная проблема
далеко не нова для капитализма. Новы лишь ее беспрецедент-
ные масштабы. «Само понятие буржуазного общества, — писал
226
Роджер Саймон, — уже содержит в себе противоречие, поскольку

классовая власть буржуазии основывается на антисоциальной
логике рынка. Либерализм, классическая идеология, утвержда-
ющая буржуазный порядок, вырастает из описания взаимоотно-
шений разобщенных между собой продавцов и покупателей на
рынке»319. К тем же мыслям приходит и социолог Чарльз Торп,
анализируя, как неолиберализм формирует систему правил и
ценностей постнормального общества 2020-х годов: «Противо-
речивая антисоциальная конкурентная социальность рынка од-
новременно и сводит людей вместе и разделяет их, что, в свою
очередь, отражается в противоречиях либерализма и либераль-
ной социологии»320.
Таким образом, мозаичность общественных структур позд-
него капитализма не только не отменяет вполне традиционных
задач борьбы за консолидацию и отстаивание общественных ин-
тересов, но, наоборот, требует от левых последовательной вер-
ности своей фундаментальной миссии, определяющей их роль
не только как силы, выступающей за преодоление капитализма,
но и как фактора, стабилизирующего и укрепляющего общество
в рамках капитализма.
Показательно, однако, что чрезвычайная мозаичность соци-
альной ткани позднего капиталистического общества во многом
повторяет такую же неоднородность и нелогичность социальных
отношений позднего феодализма, когда многочисленные ста-
тусы и сословные правила, унаследованные от Средневековья,
накладывались на новые социальные отношения, порождаемые
уже рыночными силами и динамикой Нового времени. Такое со-
впадение не только свидетельствует о том, что капитализм, как
и некогда феодализм, в известном смысле пережил сам себя, но
и о наступлении революционной эпохи, требующей от общества
радикального упрощения.
К несчастью, кризис и обострение общественных противоре-
чий отнюдь не гарантируют их успешного разрешения. Собирание
под общим знаменем различных социальных сил, классов и групп
сродни превращению мозаичной россыпи в целостную картину,
все равно состоящую из бесчисленного количества самостоятельных
319
320
Thorpe Ch. Op. cit. P. 6.
227
фрагментов. И попытки построить всех участников процесса в

одну колону, подчинив жесткой дисциплине или централизован-
ному управлению, не дадут ожидаемого результата. Все это очень
плохо работало уже в ХХ веке и уж точно не будет работать в но-
вом столетии.
Тем не менее бесконечные конфликты и соперничество
левых между собой не только не укрепляют движение, но и де-
морализуют общество. Описывая кризис левых политических
структур, Йохен Стайнхильдер, отвечающий за вопросы глобаль-
ной политики в немецком социал-демократическом Фонде им.
Фридриха Эберта, отметил, что различия между радикальными
течениями и группами отражают объективную неоднородность
общества и трудящихся классов (что, кстати, уже в 1970-е годы
констатировали советские исследователи, изучавшие латиноаме-
риканских левых). Отсюда делается вполне очевидный вывод о
необходимости «позитивно работать с подобными различиями».
И все же приходится признать, что «это, впрочем, сегодня не так
уж легко, ибо есть очень многое, что нас разделяет (и должно
быть прояснено)»321.
Проблема, однако, состоит не только в поиске компро-
миссов и объединяющих позиций, но и в понимании самими
левыми тех конкретных социальных интересов, на основа-
нии которых такое объединение в долгосрочной перспективе
должно состояться. Иными словами, речь идет о реконструкции
трудящегося класса (как «класса для себя») через практическую
деятельность и политическую борьбу за свои наиболее общие
интересы.
Роджер Саймон, ссылаясь на грамшианскую концепцию
гегемонии, замечает, что формирование нового исторического
блока, способного взять власть и преобразовать общество, «тре-
бует трансформации политического сознания рабочего класса,
а также членов других классов и групп, чья поддержка необхо-
дима для широкого блока. Идеология цементирует этот блок раз-
нообразных классов и сил. А потому такая идеология не может
быть чисто классовой, отражая исключительно интересы буржуа-
зии или рабочего класса»322.
321
322
228
Роль интеллектуалов и политиков состоит, разумеется,

вовсе не в том, чтобы придумывать идеологии или, как стало с
некоторых пор модно говорить, смыслы, а в том, чтобы найти
исторически значимые точки соприкосновения разных обще-
ственных сил, направив их энергию в сторону общего дела. Но
для того, чтобы достичь этого, у самих интеллектуалов и полити-
ков должно быть понимание этого дела и его общественной зна-
чимости, понимание своей миссии. И тут опять невозможно не
вспомнить завет Макса Вебера: если вы хотите чего-то добиться,
нужна ориентация на существо дела и ответственность за послед-
ствия своих поступков323.
Победы, ставшие поражениями

Как писал Макс Вебер, «весь исторический опыт под-
тверждает, что возможного нельзя было бы достичь, если бы в
мире снова и снова не тянулись к невозможному»324. Тот, кто хо-
чет изменить мир, «должен быть вождем, мало того, он еще дол-
жен быть — в самом простом смысле слова — героем. И даже те,
кто не суть ни то ни другое, должны вооружиться той твердостью
духа, которую не сломит и крушение всех надежд; уже теперь
они должны вооружиться ею, ибо иначе они не сумеют осуще-
ствить даже то, что возможно ныне»325.
К сожалению, пережив череду неудач и поражений, левые
по всему миру старательно сводили свои предложения к «реа-
листическому минимуму», отражающему не общие интересы
трудящихся, а представления конкретных политиков о границах
перемен, приемлемых для правящей элиты, и раз за разом ока-
зывались неспособными обеспечить реализацию даже такой
скромной программы из-за непримиримого сопротивления бур-
жуазии. В то же время, старательно демонстрируя свою умерен-
ность в содержательных вопросах, левые политики не скупились
на радикальную риторику, катастрофически контрастировавшую
с их собственными минимальными требованиями и еще более
скромными достижениями. Политическая борьба, сводившаяся
323
Вебер М. Политика как призвание и профессия. С. 167–168.
324
325
Там же. С. 222–223.
229
к противостоянию риторик, превращалась, однако, в бессодер-

жательное сотрясение воздуха, ибо риторическое подогревание
общественных настроений оборачивалось массовой фрустра-
цией, единственными выгодополучателями которой становились
крайне правые.
Опыт 2000-х годов в Латинской Америке показал, что ле-
вые могут побеждать и брать власть. Левый популизм оказался в
электоральном плане крайне успешным326. Но за каждой из этих
побед неминуемо следовало поражение. Иногда созданный ле-
выми режим деградировал, превращаясь в коррумпированную
бюрократическую диктатуру, которая (в отличие от постреволю-
ционных режимов ХХ века в СССР или на Кубе) даже не пыталась
предпринимать что-либо серьезное для изменения социальной
структуры общества, не говоря уже о движении к социализму.
Так случилось в Никарагуа, когда после длительного перерыва к
власти вернулось движение сандинистов, утративших свой рево-
люционный потенциал, и в Венесуэле после смерти Уго Чавеса.
В большинстве же случаев левые правительства, проведя ряд
успешных, но ограниченных реформ, начинали буксовать, утра-
чивали перспективу и, проиграв очередные выборы, уступали
власть правым. Так было и в Бразилии с Партией трудящихся, так
было в Аргентине и Уругвае. Как сказал бы Макс Вебер, «прокля-
тие ничтожества твари тяготеет над самыми, по видимости, мощ-
ными политическими успехами»327.
В самом по себе факте поражения на выборах, впрочем,
еще нет ничего страшного. Это нормальное чередование партий
у власти в условиях демократии. Беда в том, что данные пора-
жения раз за разом приводили к демонтажу всех прогрессив-
ных преобразований, свершившихся в результате предыдущей
победы социалистических партий и коалиций. Если в период
после Второй мировой войны реформы, проводимые социал-де-
мократами (нередко при поддержке и участии коммунистов), за-
креплялись, оставаясь фундаментом дальнейшего развития, то в
эпоху неолиберализма ситуация складывалась противоположным
326
О левом популизме в Латинской Америке см.: Русакова Т. Ю. Попу-
лизм как социально-политическое явление и его новое звучание // Латинская
Америка. 2006. № 11.
327
230
образом. После поражения лейбористов в Великобритании в

1951 году консервативный кабинет Уинстона Черчилля не от-
менил ни одной из реформ, проведенных кабинетом Клемента
Эттли. После поражения Партии трудящихся в Бразилии правое
правительство Жаира Болсонару начало последовательно от-
менять социальные программы, включая крайне популярную
программу помощи бедным Bolsa familia, которая помогла мил-
лионам людей выбраться из нищеты.
Политические провалы левых правительств на рубеже ХХ
и XXI веков легче всего объяснить обывательскими ссылками на
то, что власть всегда и всех развращает, а политика по определе-
нию есть грязное дело, из которого ничего хорошего все равно не
вырастет. Такая идеология, проникая в массовое сознание, стано-
вится важнейшим фактором пассивности граждан и в конечном
счете работает на ликвидацию демократии, если не по форме, то
по сути. К счастью, политическая история свидетельствует о том,
что все обстоит совершенно иначе, а коррумпированность госу-
дарственных деятелей каждый раз имеет совершенно конкретные
причины, которые нужно искать в специфических обстоятельствах
их правления и в их способе действия. Как писал выдающийся
культуролог Леонид Баткин, анализируя труды Макиавелли, «по-
рядочные люди при любых обстоятельствах останутся и в ходе
политической борьбы порядочными людьми. Но, во-первых, им
придется принять ответственность перед совестью не только за
свои личные действия, но и за действия других людей, совместно
с которыми они выступают, не только за непосредственные, но и
за косвенные и отдаленные исторические последствия этих дей-
ствий; не исключено также — общеизвестный пример! — что,
столкнувшись, скажем, с необходимостью противостоять беспо-
щадному и лицемерному насилию тоталитарного режима, такие
люди будут вынуждены заново решать, что, собственно, значит
для них оставаться порядочными. Нравственность рождается в
момент выбора — под личную ответственность, а не как резуль-
тат наложения готовой парадигмы. В политике, в истории самой
ответственной нравственной проблемой, в свою очередь, стано-
вится определение индивидом границ этой ответственности»328.
328
Баткин Л. М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. М.: РГГУ,
1995. С. 361–362.
231
Пользуясь категориями Макиавелли, можно сказать, что причины

разложения левых правительств надо искать в том, как их «способ
действия» (il modo del procedere), соотносился с существующим
«порядком вещей» (l’ordine delle cose)329. То, что события раз за
разом развивались именно таким образом, не может объясняться
только просчетами или продажностью конкретных политиков,
речь идет о системной проблеме. Востребованная массами поли-
тическая риторика левых партий позволяет побеждать, но лидеры
и даже радикальное крыло движения не имели ни стратегии ре-
форм, ни однозначных приоритетов, которые позволили бы им
проводить последовательный политический курс. Причем в этом
они радикально отличались не только от революционеров, но и
от реформистов прошлого, имевших ясное представление о том,
куда и какими путями предстоит идти.
В начале ХХ века, Макс Вебер справедливо указывал на раз-
ницу между социальными реформами и призывами к «справед-
ливости», воплотить которую на практике то и дело предлагает
очередной «харизматический лидер», претендующий на дикта-
торские полномочия или пытающийся сохранить ускользающую
власть. Такая идеология публичного перераспределения не имеет
ничего общего с социализмом, который, как очень точно заметил
Макс Вебер, ставит своей задачей не «справедливое» распреде-
ление благ, а «рациональную организацию их производства»330.
Как правило, программы победителей сводились к сумме
разнообразных и не особо связанных между собой предложе-
ний, позволяющих решить ряд конкретных вопросов, которые
остались в наследство от предыдущей власти, либо повысить до-
ходы малоимущих слоев населения. Эта перераспределительная
политика на первых порах позволяла не только улучшить поло-
жение народных низов, но и обеспечивала поддержку левым на
очередных выборах. Но она почти не закреплялась структурными
реформами в сфере производства.
Такая политика похожа на поведение человека, регулярно
таскающего мясо из миски у тигра и уверенного в том, что хищник
329
См.: Макиавелли Н. Государь. М.: Планета, 1990. С. 74. Излагая кон-
цепцию Макиавелли, Баткин ссылается также на переписку Макиавелли и
Пьеро Содерини, которые цитирует по кн.: Machiavelli N. Opere. Vol. VI: Lettere /
A cura di F. Gaeta. Milano, 1961. См.: Баткин Л. Указ. соч. С. 353–354.
330
232
отнесется к нему с пониманием, если отнимаемые куски будут не

слишком большими. Находясь в постоянном конфликте с олигар-
хией, социалисты не решались предпринять мер, подрывающих
экономическую основу ее власти. Надеясь избежать жесткой кон-
фронтации, они все равно не в силах были примирить правящий
класс со своей властью.
Противоречие между первоначальной радикальной ри-
торикой и более чем скромными реформами работало на де-
морализацию масс. И чем дольше находились у власти левые
правительства, избравшие такой метод деятельности, тем слабее
оказывалась их поддержка со стороны низов общества.
По мере того как проходил срок, отведенный конституцией
очередному прогрессивному правительству, разочарование на-
растало, а вера масс в собственные силы и возможности таяла.
Обещая более серьезные и масштабные перемены когда-нибудь
в будущем, политики лишали себя доверия в настоящем. Тут опять
придется вспомнить Макса Вебера: «Время совсем не второсте-
пенный фактор, когда речь идет об историческом процессе: сме-
шивать настоящее и будущее в политике гораздо опаснее, чем в
грамматике»331. Откладывая системные реформы, политики ле-
вого центра лишались динамики, необходимой, чтобы закрепить
даже немногие уже достигнутые результаты. Их понимание про-
блем, определяющих развитие текущей ситуации, становилось
размытым, а главное (и самое опасное) оказывалось заслонено
множеством сиюминутных мелочей, с которыми приходилось
иметь дело. Реформирование общества заменялось текущим
управлением и администрированием. Но в этом качестве левые
как раз уступали консерваторам. Утрачивая первоначальный им-
пульс, не думая о себе в категориях исторической миссии, живя
по правилам системы, которую сами же отрицали, эти политики
не находили в себе моральной опоры, чтобы сопротивляться мно-
гочисленным соблазнам, порождаемым властью. Они коррумпи-
ровались порой даже быстрее, чем функционеры традиционных
правых партий. И чем менее острой была конфронтация, тем
с большей легкостью олигархия в итоге добивалась реванша.
Своеобразным утешением служит то, что и возвращение к
власти правых (в отличие от Европы середины ХХ века) оказывалось
331
233
нестабильной тенденцией. Оно сопровождалось очередной волной

антисоциальных мер, вызывавших к жизни новую волну протестов и
открывавших путь к власти новой группе левых политиков (а иногда
и дававших второй шанс представителям прежних администраций,
как это было в 2021–2022 годах в Аргентине, Боливии, Бразилии).
И хотя чередование партий у власти является безуслов-
ным достижением демократии, смысл политической борьбы для
левых состоит вовсе не в том, чтобы сформировать очередное
правительство, немного менее буржуазное и чуточку более про-
грессивное, чем предыдущее. Если не ставится вопрос о собствен-
ности на жизненно важные для общества ресурсы, если нет даже
попыток увеличить роль общественного сектора в экономике, все
сводится лишь к обеспечению государственной благотворитель-
ности и если трудящиеся не получают доступа к принятию ре-
шений, пребывание левых во власти заканчивается очередным
поражением.
В 2021–2022 годах левые снова одержали ряд значимых
побед. Президентские выборы в Перу закончились торжеством
бывшего школьного учителя Педро Кастильо, кандидат чилий-
ских левых Габриель Борич стал главой государства, опираясь на
энергию массовых протестов, незадолго до того прокатившихся
по стране. А главной сенсацией континента стал успех бывшего
партизана из повстанческой группировки М-19 Густаво Петро на
выборах в Колумбии. Показательно, что все эти победы были
достигнуты на фоне резкой поляризации в обществе, когда кан-
дидату левых противостоял представитель крайне правых, при-
чем успех Густаво Петро, как перед тем и успех Педро Кастильо
в Перу, обеспечен был незначительным перевесом голосов. Да и
в Чили, где Борич набрал во втором туре 55,87 %, его преимуще-
ство было не особенно впечатляющим. В октябре 2022 года Игна-
сио Лула да Силва, который уже дважды избирался в Бразилии
президентом от Партии трудящихся, победил Жаира Болсонару
и вернулся к власти. Но опять же победа далась Луле с большим
трудом, а перевес голосов был ничтожным, менее одного про-
цента. В органах законодательной власти Бразилии левые так
и не получили большинства.
Результаты этих, казалось бы, успешных, кампаний пока-
зательны. Оказавшись перед выбором — кандидат левых или
234
представитель крайне правых, народы раз за разом выбирали

левого. Но незначительность перевеса, с которым были одер-
жаны эти победы, неслучайна. Центристский электорат «про-
сел», однако в то же время наблюдалась и растущая апатия части
населения. Анализируя произошедшие в латиноамериканских
странах перемены, российский исследователь Людмила Дьякова
констатирует, что речь идет «о начале процесса маргинализации
центризма как идейного течения, о том, что значительная часть
общества “устала” от него и стремится к обретению яркой поли-
тической идентичности на правом или левом фланге»332. Таким
образом, успехи левых оказывались побочным продуктом кри-
зиса институтов, порожденного неолиберальной политикой. Ста-
рые партии, центристские и умеренные, теряли влияние. Вакуум
частично заполнялся более радикальными силами, а частично
так и оставался незаполненным. Зияющая пустота в центре поли-
тического спектра свидетельствует о неспособности каких-либо
политических сил мобилизовать обывателя, растерянного и де-
зориентированного. Политика свелась к противостоянию ра-
дикальных меньшинств, оставляющему значительную массу
граждан безучастными.
Таким образом, успехи левых оставались всего лишь шан-
сом на перемены, одновременно порождая новые опасности.
В условиях кризиса институтов побеждает не альтернатива,
а неопределенность. И это в значительной степени относится
не только к Колумбии, но и к Франции, где парламентские вы-
боры прошли почти одновременно с президентскими выборами
в Колумбии, но не дали большинства ни одной партии333. В Чили
правительство Борича не смогло добиться принятия новой кон-
ституции, разработанной при массовом участии граждан. Этот
332
Латинская Америка: политический ландшафт на фоне турбулентности /
отв. ред. З. В. Ивановский. М.: ИЛА РАН, 2022. С. 339.
333
Логика поляризации сработала и на парламентских выборах 2022 года
во Франции. Коалиция действующего президента Эммануэля Макрона (избира-
тельный блок «Вместе») получила 245 мест в Национальном собрании и лишилась
абсолютного большинства. У левых, которые шли на выборы в составе «Нового
народного экологического и социального союза» (NUPES), возглавленного Жа-
ном-Люком Меланшоном, — 131 депутатский мандат. Одновременно прорыв-
ного результата достигло «Национальное объединение» Марин Ле Пен (бывший
Национальный фронт). Это был не просто рекорд, но и качественный скачок.
235
демократический эксперимент закончился полным провалом,

когда на референдуме подавляющее большинство чилийцев
проголосовало против перемен. Причиной такого поворота со-
бытий послужили не недостатки нового основного закона, а за-
метная всем неэффективность и нерешительность правительства
Борича в первые месяцы его работы. В Перу администрация
Педро Кастильо оказалась совершенно недееспособной. За не-
сколько месяцев в стране сменилось четыре премьер-мини-
стра, причем вместе с заменой главы правительства менялась и
его позиция по целому спектру вопросов. «С момента прихода
к власти президент пользовался большой популярностью среди
истеблишмента, однако регулярно возникающие кризисы, с ко-
торыми сталкивается его администрация, связаны с работой его
команды», отмечал российский исследователь Александр Шин-
каренко334. Продержавшись у власти немногим более года, Касти-
льо был смещен конгрессом республики при попытке повторить
переворот сверху, ранее совершенный в 1992 году правым пре-
зидентом Альберто Фухимори. Показательно, что за отстранение
президента от власти голосовали даже многие представители его
собственной партии.
Главная проблема, впрочем, состоит не в том, насколько хо-
рошо или плохо справляются левые партии с задачами управления.
Радикально изменились сами задачи и вопросы, стоящие перед
властью. И это относится не только к Латинской Америке и Запад-
ной Европе, но тем более верно и для России и стран Азии. Начало
2020-х годов оказалось историческим рубежом, когда старый по-
литический мир повсеместно уходит в прошлое. Показательно, что
2022 год если и не побил рекорд политической нестабильности, то
уж точно оказался одним из самых урожайных на подобные собы-
тия. Массовые выступления народа, спровоцировавшие начало
демократических реформ в Казахстане, конфликт на Украине, пар-
ламентский кризис во Франции, победа левых в Колумбии, массо-
вые волнения на Шри Ланке, революционное восстание в Иране и
ужесточение политических репрессий на фоне массового недоволь-
ства в России — все это лишь симптомы куда более масштабного
и драматичного кризиса, надвигающегося на глобальную систему.
334
Латинская Америка: политический ландшафт на фоне турбулентно-
сти. С. 330–331.
236
Трудности левых в Латинской Америке лишь выявили об-

щие проблемы левых политических движений, и выявили с осо-
бой остротой именно потому, что в этой части мира дела у них
шли лучше, чем в других местах. Потеряв веру в революцию, ле-
вые так и не стали последовательными и добросовестными ре-
формистами, ибо серьезное и решительное проведение реформ
требует не меньшей настойчивости, стратегической сосредото-
ченности и смелости, чем революционная борьба. Отсутствие
стратегии и решимости провести конкретную и системную про-
грамму преобразований замещалось бессодержательной ради-
кальной риторикой.
Заполняя политический вакуум, левые получают лишь
возможность начать общественно значимые изменения. Воз-
можность, которая в конце ХХ и в начале XXI века постоянно
оборачивалась попытками неэффективного администрирования
системы. Конечно, любая системная работа все равно состоит из
множества частичных и конкретных решений, но их успех в нема-
лой степени зависит от того, насколько они объединены общей
концепцией, направлением, стратегией. А способность выраба-
тывать стратегию и мобилизовать разнообразные обществен-
ные силы на общее дело, исправляя свои ошибки и не теряя из
вида поставленных целей, не дается просто так. Преодоление
неолиберализма не может быть только делом нескольких раз-
умных интеллектуалов и политиков, засевших в правительствен-
ных кабинетах. Победа — не просто итог удачного совпадения
обстоятельств, повышающих электоральные шансы одаренных
ораторов-популистов. Для того чтобы системные преобразова-
ния стали реальностью, левые организации сами должны ради-
кально измениться, не только отбросив многое из старого багажа,
но и выбросив за борт политический хлам, накопившийся на про-
тяжении 30 лет непрерывного отступления.
Часть 5 сумерки демократии
Часть 5. Сумерки демократии
Глава 1. Проблема контроля

Михаил Бри, обобщая идеи Розы Люксембург, писал, что
ключевым вопросом, который должна решить политическая
деятельность левых, является «противоречие между реальной
социалистической возможностью и ее реализацией». Это про-
тиворечие не может разрешиться само собой в процессе посте-
пенной эволюции, для того чтобы осуществить эти возможности,
порожденные и востребованные объективным ходом развития,
левые должны выработать «стратегию по борьбе за политиче-
скую власть в государстве, являющем собой главное препятствие
на пути к социалистическому перевороту»335.
В свою очередь, одним из главных политических дости-
жений неолиберализма является блокирование не только
практических попыток что-либо изменить, но даже и серьез-
ного обсуждения такой возможности. В этом плане Фрэнсис
Фукуяма с его заявлением о «конце истории» был по-своему
прав. Не в том, конечно, смысле, что исторические процессы,
двигавшие вперед человеческую цивилизацию, в самом деле
закончились, а будущее, предполагающее смену эпох, систем
и общественных отношений, заменяется бесконечно длящимся
однообразным настоящим. Но обсуждение возможных вариан-
тов перехода общества из одного состояния в другое оказалось
совершенно невозможным. И кризис левого движения усугу-
бил ситуацию. Несмотря на то что левые повсеместно осуждали
попытки формирования безальтернативной картины мира,
их собственный дискурс работал в том же направлении. С од-
ной стороны, происходила подмена практических альтернатив
335
Бри М. Открыть Розу Люксембург снова. C. 86.
238
развития бесполезными утопическими мечтаниями о «другом

мире», а с другой стороны, провозглашалась возможность «бес-
конечного множества альтернатив» (что исключало даже мысль
о формировании общих стратегических приоритетов и мобили-
зации сил вокруг них)336.
Электоральная ловушка
Процессы, происходившие в конце ХХ и начале XXI века,
можно описать как бегство буржуазии от демократии. Вопреки
расхожим представлениям, ключевым принципом демократии
является вовсе не свобода личности, а ограничение свободы
элит коллективной волей общества. Значение политических сво-
бод состоит прежде всего в том, что они являются инструмен-
том, с помощью которого только и может быть сформирована,
выражена и консолидирована коллективная воля. Строго говоря,
буржуазии никогда не нужна была демократия: ее социальный
интерес сводился к формированию правового государства с не-
зависимыми судами, достоверной информацией, гарантиями со-
блюдения контрактов, четкими правилами, подконтрольностью и
предсказуемостью бюрократии и защищенной собственностью.
До известной степени подобные правила могут соблюдаться и в
рамках авторитарных режимов (о чем свидетельствуют примеры
Китая, Тайваня и Сингапура в конце ХХ века). По той же причине
в Европе XIX века буржуазия упорно сопротивлялась расшире-
нию избирательных прав, вводя всевозможные цензы и пытаясь
связать гражданство с обладанием некоторым количеством иму-
щества. Тем не менее определенный уровень демократических
свобод является естественным спутником правового государства
и неминуемо открывает для общественных низов перспективы
борьбы если не за власть, то по крайней мере — за участие в при-
нятии решений.
Дилемма буржуазии в конце ХХ века состояла в том,
чтобы свести к минимуму достигший «чрезмерного» масштаба
и ставший крайне «дорогим» общественный контроль над биз-
несом, не отменяя демократических институтов и всеобщего
избирательного права как таковых. Решение было найдено за
336
Подробнее см.: Кагарлицкий Б. Между классом и дискурсом.
239
счет выведения одной части экономических вопросов из сферы

демократического обсуждения через «освобождение рынков»
и превращения другой части вопросов в тему исключительно
экспертного обсуждения, предположительно, недоступного
широкой публике. Наконец, происходит массовый перенос про-
изводства в страны периферии, которые привлекают капитал не
только дешевизной рабочей силы, но и эффективным авторита-
ризмом.
Парадоксальным образом конец ХХ века стал не только
временем беспрецедентного распространения в мире фор-
мальных демократических институтов (партийный плюрализм,
выборы, сменяемость власти), но и временем повсеместного
выхолащивания этих процедур, изъятия все большего числа об-
щественных вопросов из сферы публичного обсуждения. Неуди-
вительно, что начало следующего столетия повсеместно стало
эпохой беспрецедентного отчуждения между государством и об-
ществом, порождая, с одной стороны, массовые волнения, про-
тесты и конфликты в странах, претендующих на роль образцовых
демократий, а с другой стороны, не только в России, но и во мно-
гих других странах наблюдалось возрождение авторитаризма.
Процессы частичной демократизации, начавшиеся в азиатских
государствах, оказались заторможены и свернуты, политические
свободы становились всё менее надежно защищены от одновре-
менного давления рынка и бюрократии.
Левые партии, независимо от радикализма их лозунгов,
превращались в электоральные машины, заинтересованные
только в получении голосов. Что делать с этими голосами, никто
точно сказать не мог, да и не особенно задумывался над подоб-
ными вопросами. Ведь от результата на выборах зависело само
существование организации. В то же время внепарламентские
группы наслаждались сектантским самоудовлетворением, осу-
ждая участие в выборах как таковое, поскольку оно не приводит
к немедленному социалистическому перевороту (при этом, од-
нако, они затруднялись объяснить, что именно в современных
условиях к нему приводит).
Исторически борьба на выборах имела двойной смысл
для левых сил: с одной стороны, это был способ формирования
и консолидации общественного большинства вокруг стратегии
240
преобразований (в данном случае неважно, идет ли речь о ре-

формах или о революции), а с другой стороны, завоевание боль-
шинства и победа на выборах становится необходимым этапом в
борьбе за власть — но именно за власть, а не за парламентские
мандаты или министерские кресла. Обе эти цели были социа-
листическими и коммунистическими политиками забыты, утра-
чены. Так что борьба за голоса превратилась в самодостаточный
и самоподдерживающийся процесс.
В периоды спокойные и благополучные все политические
партии сдвигаются к центру, стремясь получить поддержку апо-
литичного обывателя, но негативно это отражается именно на ле-
вых, поскольку, демонстрируя умеренность и осторожность, они
вписываются в ту самую буржуазную систему, ради изменения
которой были созданы. Лозунги, написанные на партийных зна-
менах, при этом не играют большой роли, поскольку становятся
не столько руководством к действию и обозначением целей
борьбы, сколько оправданием для самого низменного оппор-
тунизма. Как замечал еще Герберт Маркузе, следование таким
правилам стремится «свести оппозицию к обсуждению и разви-
тию альтернативных направлений в политике в пределах status
quo»337. Причем происходит это независимо от уровня демокра-
тии в том или ином государстве. Беда в том, что стабильность,
основанная на благополучии потребительского общества, опи-
санная Маркузе в 1960-е годы, была не вечной. Будучи плодом не
только технического прогресса, но и социального компромисса,
она оказалась подорвана в тот самый момент, когда правящий
класс счел себя свободным от прежних обязательств и уступок,
вырванных у него в ХХ веке под страхом революции.
Живя по правилам системы, левые больше всего боялись
оказаться или показаться маргиналами. И более или менее
успешно решали эту проблему. В то же время организации идейно,
морально, а часто и структурно деградировали. Следствием бю-
рократической устойчивости структуры, поддерживаемой ценой
ее постепенной деградации, становится неспособность партий,
обещающих менять жизнь и общество, реагировать на социаль-
ные перемены, когда те в самом деле наступают.
337
Маркузе Г. Одномерный человек. Исследование идеологии развитого
индустриального общества. М.: REFL-book, 1994. С. 2.
241
Если в спокойные годы центристский электорат постоянно

растет, охватывая подавляющую часть общества, то в период
кризисов он стремительно сужается, заставляя социалистиче-
ских политиков и аппаратчиков, все еще живущих привычными
схемами, сдвигаться все дальше вправо, в поисках «умеренного
избирателя», которого в прежнем виде уже не существует. Они
терпят сокрушительные и внезапные поражения — электораль-
ные и не только, а их место занимают радикалы разного рода.
Это как раз тот момент, когда на сцену выходят новые люди и
партии (или люди и партии, еще вчера считавшиеся маргиналь-
ными). И если политический вакуум не заполняется левыми, его
неминуемо занимают крайне правые.
Развитие политических событий в начале XXI века явля-
ется наглядным подтверждением того, что политические пар-
тии, легитимность которых держится на привычной лояльности
избирателя или на том, что они занимают определенные ниши
в сложившейся системе, не просто слабеют, но и начинают раз-
валиваться. Кризис — это момент истины, запускающий меха-
низм политической реконфигурации. Журналисты и политологи,
сводящие свой анализ к констатации наблюдаемого процесса,
склонны делать из происходящего вывод, что устарела в прин-
ципе сама форма политической партии. Однако, если даже это
отчасти верно, не менее верно и то, что никакой другой устой-
чивой формы политической организации эпоха позднего капи-
тализма предложить не может и окончательное исчезновение
партийной политики возможно только тогда, когда речь пойдет
об исчезновении политики вообще.
В действительности не партийная форма политики исчезает,
а отжили свое конкретные политические организации, сохраняв-
шие место в системе не столько благодаря своему реальному
влиянию, сколько за счет накопленных за долгие годы админи-
стративных и технических возможностей. Причем происходит
это не в первый раз на протяжении истории. «На определенном
этапе их исторического пути, — отмечал Грамши, — социаль-
ные группы порывают со своими традиционными партиями»338.
Конечно, бюрократическая машина, поддерживающая рабо-
тоспособность политических структур, отличается изрядной
338
242
устойчивостью и долгое время может работать как бы сама по

себе, независимо от того, что происходит с обществом и даже
с членами организации. Но подобный разрыв приводит к тому,
что партия «в периоды острого кризиса потеряет свое социаль-
ное содержание и уподобится пустой оболочке»339. Проблема в
том, что распад старых партий и утрата ими связи с обществом
происходит гораздо быстрее, чем формирование новых полити-
ческих сил. Возникает неопределенное и опасное положение,
когда на передний план могут выйти случайные личности, а на-
силие становится тем привлекательнее, чем хуже работают при-
вычные политические механизмы.
Еще в конце XIX века многие предупреждали, что институты
либеральной демократии становятся для социалистов историче-
ской ловушкой. Однако проблема состоит в том, что вместе с де-
градацией левой альтернативы происходит и деградация самой
либеральной демократии, которая оказывается жертвой бюро-
кратических процедур (изнутри) и популистского натиска (извне).
Таким образом, массовая мобилизация для спасения демокра-
тии оказывается одновременно и вызовом для обветшавших
институтов парламентаризма, и единственным радикальным
способом вернуть им изначально заключенное в них демократи-
ческое содержание.
Приватизация контроля
Авторитарный популизм, вождистская политика и расши-
рение полномочий бюрократии традиционно считались основ-
ными угрозами для демократического процесса, и ни одна из этих
угроз не исчезла к началу XXI века. Более того, они нарастают. Во-
преки историческому оптимизму, характерному для мыслителей
эпохи Просвещения, ни социальный прогресс, ни свобода лично-
сти не являются необратимыми. Однако наступление на них идет
не только со стороны государства и авторитарных политических
движений, но и со стороны корпораций.
Американская исследовательница Шошана Зубофф пишет
о наступлении «эпохи надзорного капитализма», который харак-
теризуется ею как «новый экономический порядок, который пре-
339
243
тендует на человеческий опыт как на сырье, бесплатно доступное

для скрытого коммерческого извлечения, прогнозирования и
продажи»340.
Зубофф настаивает также, что надзорному капитализму
присуща «паразитическая экономическая логика» (parasitic
economic logic)341, поскольку эта система, организуя через техно-
логии электронной слежки и манипуляции контроль за поведе-
нием людей, превращает потребителя в подчиненный элемент
производства. Товар не продается тому, кто его хочет купить,
а наоборот, будущий покупатель уже включен в технологиче-
ский план и «предназначен» корпорацией для «своего» товара.
Устанавливаемый капиталом электронный надзор, таким обра-
зом, существенно отличается от традиционных практик контроля
за поведением людей, осуществлявшихся в первую очередь го-
сударством и описанным Мишелем Фуко. Если классические
механизмы контроля и дисциплинирования в первую очередь
ставили своей целью предотвратить неуправляемое, опасное
или нежелательное поведение342, то надзорный капитализм идет
дальше, стараясь контролировать, направлять и подчинять своим
задачам позитивное поведение людей, их желания, потребности
и стратегии поведения.
Разумеется, в историческом плане здесь нет ничего прин-
ципиально нового. Еще в середине ХХ века социологи, изучав-
шие рекламу и массмедиа, констатировали, что с их помощью
осуществляется систематическая манипуляция, направленная в
равной степени на то, чтобы навязать людям определенную иде-
ологию, ценности и товары. Специфика XXI века состоит в том,
что, с одной стороны, используются новые, более мощные элек-
тронные и цифровые технологии для решения тех же задач, а с
другой стороны, в том, что сбор сведений о людях и манипуляция
их поведением объединены в рамках одних и тех же технических
систем — мы сами поставляем информацию о себе, пользуясь
340
Зубофф Ш. Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое бу-
дущее на новых рубежах власти. М.: Изд-во Института Гайдара, 2022. С. 10. Англ.
издание: Zuboff Sh. The Age of Surveillance Capitalism: the Fight for a Human Future
at the New Frontier of Power. N. Y.: PublicAffairs, 2018.
341
Зубофф Ш. Указ. соч. С. 10.
342
Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Margi-
nem, 2018.
244
мобильными телефонами, социальными сетями и любой, порой

совершенно безобидной, техникой вроде «умных» пылесосов.
Одним из итогов (и своеобразных «достижений») неолибе-
рализма стала беспрецедентная деполитизация общества в ус-
ловиях информационной открытости и даже информационного
изобилия. Если в условиях холодной войны не только в странах
советского блока, но и на Западе существовала иллюзия, будто
свободный доступ граждан к информации сам по себе является
одним из ключевых условий существования демократии, то ре-
альность XXI века продемонстрировала, насколько сложнее все
обстоит в действительности. Еще в начале ХХ века Макс Вебер
писал, что массовые издания, принадлежащие крупным капита-
листическим концернам, «были типичными воспитателями поли-
тического индиферентизма»343. Позднее Ги Дебор убедительно
показал, что управление и манипуляция информационными по-
токами стали важной частью буржуазной политики в «обществе
спектакля». Речь идет не просто о некой видимости, создаваемой
пропагандой и массмедиа, но и о том, что организуемый пра-
вящим классом спектакль сам проникает во все формы жизни,
меняя и конструируя нашу повседневность. «Во всех своих част-
ных формах, будь то информация или пропаганда, реклама или
непосредственное потребление развлечений, спектакль консти-
туирует наличную модель преобладающего в обществе образа
жизни. Он есть повсеместное утверждение выбора, уже осущест-
вленного в производстве, и его последующее применение. Ана-
логично этому форма и содержание спектакля служат тотальным
оправданием условий и целей существующей системы»344.
Многочисленные новые каналы получения информации,
как коммерческой и бытовой, так и политической и культурной,
создают у публики ощущение почти безграничной свободы,
причем это ощущение нельзя назвать иллюзорным. Но оборот-
ной стороной данной ситуации является частно-корпоративный
контроль над информационными платформами, которыми мы
пользуемся и которые сами же поддерживаем своим участием.
Будучи общедоступными и по большей части бесплатными, они
не только не являются в полной мере открытыми и обществен-
343
344
Дебор Г. Общество спектакля. М.: Изд-во «Логос», 2000. С. 24.
245
ными, но не могут считаться и нейтральными, что подтвердили

многочисленные случаи корпоративной цензуры в социальных
сетях (причем цензура варьируется от блокирования отдельных
политических каналов, таких как твиттер экс-президента США
Дональда Трампа, до маргинализации отдельных высказыва-
ний или запрета конкретных тем, выражений и слов, не соответ-
ствующих понятиям о политкорректности или рассматриваемых
как недопустимые)345. Либеральная идеология, осуждающая
любые формы государственной цензуры и ограничения прав,
пасует перед вызовом цензуры корпоративной, воплощаю-
щей принципы свободного рынка и частной собственности,
тем более что противоречие между «тоталитарной» прави-
тельственной цензурой и многообразной (а потому якобы ме-
нее опасной) частно-корпоративной цензурой является только
кажущимся (вернее — существующим только в голове идеоло-
гов), поскольку на практике они вместе составляют единую ком-
плексную и взаимодополняющую систему.
По сути дела, в информационном секторе не просто вос-
производится, но достигает беспрецедентной остроты все то же
отмеченное еще Марксом противоречие между общественным
характером производства и частным характером присвоения.
Очевидно, что информация изначально является общественной
ценностью, поскольку любые поступающие в систему сведения
обо мне имеют значимость в первую очередь для других. Более
того, они превращаются из конкретных фактов в информацию
именно и исключительно после того, как отчуждаются и сооб-
щаются этим другим. Если то или иное изделие превращается в
товар, лишь поступая на рынок для продажи, то информация и
вовсе не может существовать вне общественной коммуникации.
Средства коммуникации являются изначально общественными
по самой своей природе. При этом управление процессом,
345
Поучительным примером может быть покупка Илоном Маском сети
Твиттер в 2022 году, когда во имя свободы слова были сняты ограничения, пре-
пятствовавшие публикации оскорбительных высказываний, но одновременно
новое руководство сети ужесточило контроль над ее сотрудниками и спровоци-
ровало массовый уход пользователей, несогласных с новой политикой. Устране-
ние корпоративной цензуры в ее наиболее примитивном виде, как мы видим,
не только не ограничило корпоративный контроль как таковой, но и не сделало
сеть более демократичной.
246
автоматизация и обобщение этой информации являются част-

но-корпоративными, почти не подлежат контролю публики
(хотя это отнюдь не исключает попыток контроля со стороны
авторитарного государства). Конечно, в качестве пользователя
каждый, кто включен в систему, имеет возможность извлечь
свою маленькую выгоду от участия в ней. Но весь массив посту-
пающей в систему информации автоматически присваивается
хозяевами платформ. Впрочем, не означает ли это, что мы по-
дошли к рубежу, когда вопрос об экономическом обобществле-
нии данных платформ становится уже центральным вопросом
политической демократии?
Оцифрованный капитализм
Анализируя корпорации, работающие в информационной
сфере, британский социолог Ник Срничек, отмечает, что, несмотря
на идеологический хайп, культурные инновации и пугающие пер-
спективы тотального контроля, новые технологические кампании
представляют собой «экономических акторов в условиях капита-
листического способа производства»346. Они также вынуждены
гнаться за прибылью, конкурировать между собой, а главное —
сталкиваются в конечном счете с той же проблемой ограниченно-
сти рынка, что и вся капиталистическая экономика в целом.
На фоне разговоров о цифровой экономике, идеальных
(в философском смысле) производительных силах и нематери-
альных ценностях, определяющих тенденции хозяйственного
развития, среди левых развернулась серьезная дискуссия о
применимости к этой ситуации принципов классической полит-
экономии. Понятие «идеальных производительных сил» еще в
Советском Союзе начали употреблять историки Марат Чешков
и Владимир Крылов, опираясь на пророчество Маркса о науке,
которая сама станет производительной силой. Рассуждая о буду-
346
Срничек Н. Капитализм платформ. М.: Издательский дом ВШЭ, 2019.
С. 8. Англ. издание: Srnicek N. Platform Capitalism. N. Y. — Cambridge: Polity Press,
2016. На русском языке обзор теорий, анализирующих внедрение информаци-
онных и в более широком смысле цифровых технологий в современном обще-
стве, можно найти в кн.: Костюк К. Н. Информационные ландшафты цифровой
цивилизации. М.; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2023.
247
щем экономики в эпоху, когда именно научное производство ста-

нет важнейшим фактором развития, они сформулировали тезис
об идеальных производительных силах347.
Разумеется, никакое знание или технология не могут су-
ществовать без материального носителя. Информационное
общество опирается на производство электроэнергии и резко
увеличивает спрос не нее, как и на другую цифровую технику,
производимую промышленностью. Капитализм использует
информацию как ресурс, полагая его в известном смысле без-
граничном и самовоспроизводящимся. Но если это и верно, то
лишь в техническом смысле. Существуют социальные и куль-
турные пределы для использования информационного потока
в обществе. Причем они лишь отчасти зависят от технических
мощностей, поскольку сведения должны не только накапли-
ваться и обрабатываться, но и эффективно использоваться. При
получении избыточного массива информации неминуемо сни-
жается эффективность его использования, даже с учетом при-
менения самых совершенных средств обработки и сортировки.
Лишняя информация превращается в шум. Возможности извле-
чения из нее дополнительной прибыли снижаются так же, как
снижается норма прибыли в любом другом секторе по мере
насыщения рынка. То же самое касается политического и пове-
денческого контроля. Сведения, собранные с помощью техни-
ческих средств, могут быть очень значительными, но никогда
не будут сами по себе достаточными для понимания действий
людей и верного прогнозирования. Знать все невозможно в
принципе. А для того, чтобы знать главное, нужно порой не
отвлекаться на второстепенное и частное. Избыточные инфор-
мационные потоки топят важные и содержательные сведения в
массе мелочей. Разумеется, метод тотального контроля может
быть удовлетворителен при управлении техническими процес-
сами, созданными искусственно по заранее заданным параме-
трам, но он совершенно непригоден для успешного управления
людьми.
При всей технологической прогрессивности информацион-
ные компании, как и «сетевые корпорации», ранее описанные
347
Чешков М. Критика представлений о правящих группах развиваю-
щихся стран. М.: Наука, 1979.
248
Мануэлем Кастельсом348, не являются локомотивом, вытягива-

ющим остальную экономику. Отчасти это связано все с той же
проблемой ограниченности рынка. Технологические инновации
в условиях неолиберализма сталкиваются с теми же границами
частного спроса, что и все остальные участники экономического
процесса. Причем границы эти становятся все более узкими в
том числе из-за неолиберальных реформ, нацеленных на сни-
жение заработной платы и выжимание денег из домохозяйств,
обреченных платить за «социальные услуги». В свою очередь,
цифровые компании создают сравнительно небольшое количе-
ство рабочих мест, причем часто замещают квалифицированный
труд неквалифицированным, а главное — порождают не такой
уж большой спрос для других секторов. Разумеется, пандемия
ковида в 2020–2022 годах способствовала их резкому росту, но
она же показала и его пределы.
Как отмечает Срничек, на долю нового технологического
сектора в Америке приходилось в середине 2010-х годов всего
2,5 % рабочей силы, тогда как в промышленном производстве,
несмотря на всю деиндустриализацию, работало в четыре раза
больше людей. В Великобритании также в промышленности ра-
ботало почти втрое больше людей, чем в технологическом сек-
торе349. Та же картина наблюдается в других странах. Нет причин
говорить ни о масштабном изменении структуры занятости, ни
о том, что новые компании-платформы своей деятельностью
способствуют росту или преобразованию других отраслей. Ско-
рее, они выступают в роли своеобразного противовеса общим
кризисным тенденциям, накапливаемым в «традиционной эко-
номике», поддерживая до поры совокупную «макроэкономи-
348
См.: Castells M. The Rise of the Network Society, The Information Age:
Economy, Society and Culture Vol. I. Cambridge, Massachusetts; Oxford: Blackwell,
1996; Castells M. The Power of Identity, The Information Age: Economy, Society and
Culture Vol. II. Cambridge, Massachusetts; Oxford, K: Blackwell, 1997; Castells M.
End of Millennium, The Information Age: Economy, Society and Culture Vol. III. Cam-
bridge, Massachusetts; Oxford: Blackwell, 1998. По-русски трилогия испанского
социолога Мануэля Кастельса опубликована частично: Кастельс М. Информа-
ционная эпоха: экономика, общество и культура / пер. с англ. под науч. ред.
О. И. Шкаратана. М.: ГУ ВШЭ, 2000 (пер. тома I трилогии Information Age с добав-
лением главы 1 из тома III и итогового заключения ко всей работе из тома III).
349
Срничек Н. Указ. соч. С. 9.
249
ческую стабильность», смягчая кризис перенакопления и т. д.

Но одновременно процесс сопровождается нарастанием дис-
пропорций и неразрешенных противоречий, что готовит новый,
более острый кризис, жертвой которого станут и «корпораци-
и-платформы». Другое дело, что современные информационные
и коммуникационные технологии могут стать важным условием
развития прямой демократии и самоуправления, в том числе и
производственного. Но для этого надо менять не цифровые плат-
формы, а общественные отношения.
Судьба маленького человека

Наступление корпоративного капитала на права и свободы
личности кажется неудержимым, тем более что уже не только
рабочая сила, как во времена Маркса, но и сама личность, как
потребителя, так и работника становится объектом эксплуата-
ции. Однако в действительности все обстоит несколько сложнее.
Точно так же, как в классическом индустриальном обществе, но-
вые технологические условия порождают и новые возможности
сопротивления, создают новые противоречия и проблемы, огра-
ничивающие возможности капитала.
В этом контексте имеет смысл освежить происходившую
еще на рубеже 1970-х и 1980-х годов полемику между Мишелем
Фуко и Мишелем де Серто. В работах Фуко нарисована картина
тотального контроля и манипуляции, осуществляемой властью
(в широком смысле) ради «дисциплинирования» общества. По
мере развития буржуазного рационализма, капиталистической
индустрии и современной бюрократии вырабатывается система
надзорных практик, организующих жизнь общества вплоть до
мелочей, в значении которых мы можем даже не отдавать себе
отчета. Промышленное производство и тюрьмы, больницы и
школы, массовые карантинные меры и военные мобилизации —
все это строится по одному и тому же принципу. «Требуется вести
учет наличия и отсутствия, знать, где и как найти того или иного
индивида, устанавливать полезные связи, разрывать все другие,
иметь возможность ежеминутного надзора за поведением каж-
дого, быть в состоянии оценивать его, подвергать наказанию, из-
мерять его качества и заслуги. Словом, имеется в виду методика,
250
нацеленная на познание, завладение и использование»350. Не-

трудно заметить, что описанный Фуко процесс дисциплиниро-
вания не просто воспроизводится в «надзорном капитализме»,
но и приобретает новые измерения, делающие контроль и
управление воистину тотальными. Но так ли эффективен этот
контроль?
Отвечая Мишелю Фуко, его соотечественник де Серто заме-
тил, что методы, с помощью которых правящая элита подчиняет
себе общество, сталкиваются с богатой социальной реальностью,
которая к тому же еще и постоянно меняется, ускользая от внима-
ния наблюдателя. «Остается задаться вопросом о том, как надо
рассматривать другие, в равной мере мельчайшие процедуры,
которые не получили от истории “привилегированного” статуса
и которые тем не менее действуют бесчисленным количеством
способов между звеньями учрежденных технологий»351. По мне-
нию де Серто, стратегиям государственной и корпоративной
власти «маленький человек» противопоставляет свои тактики,
включающие механизмы саботажа, халтуры и «встречной» ма-
нипуляции. Эти тактики сопротивления выработаны были еще
крестьянскими обществами далекого прошлого, но продол-
жали развиваться и совершенствоваться в более позднюю эпоху.
«Наличный порядок вещей и есть то, что “народные” тактики
обращают себе на пользу, не строя иллюзий, что он изменится
в ближайшем будущем. В то время как этот порядок использу-
ется господствующей властью или просто отрицается идеологи-
ческим дискурсом, здесь он оказывается обыгран при помощи
искусства. Таким образом, в официальные институции проникает
определенный стиль социальных обменов, стиль технической
изобретательности и морального сопротивления, то есть эконо-
мика дара (щедрости, на которую отвечают щедростью), эстетика
приемов (действий художников) и этика упорства (множества
способов отказываться признавать за установленным порядком
статус закона, видеть в нем смысл и судьбу)»352.
350
Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 174.
351
Де Серто М. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать. СПб.:
Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. С. 129.
О взглядах М. Де Серто см. также: Волков В. В., Хархордин О. В. Теория практик.
СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008.
352
251
Спустя двенадцать лет после публикации своей книги «Об-

щество спектакля» Ги Дебор также констатировал, что правящие
круги, с одной стороны, постоянно усиливают «технический и
полицейский контроль над людьми и силами природы», но это
«контроль, сбои в котором растут по мере совершенствования
его технических средств»353.
Уклоняющийся от отправки на фронт бравый солдат
Швейк, описанный чешским классиком Ярославом Гашеком, яв-
ляет собой своего рода «идеальный тип» маленького человека,
прилагающего на самом деле огромные усилия для того, чтобы
саботировать процесс, запущенный государством и господству-
ющими классами. Однако действует Швейк не ради какой-либо
идеи, а оставаясь всего лишь обывателем и даже, по сути, кон-
формистом. Тем не менее ему удается интуитивно находить ре-
шения, позволяющие раз за разом обманывать систему в своих
личных интересах. Как отмечает де Серто, механизм контроля,
построенный по рациональным принципам и отражающий ра-
циональные задачи своих создателей, зачастую просто не видит
этих народных практик, а если и подавляет их, то не осознает
масштаба и глубины их живучести и способности воспроизво-
диться всякий раз в новой форме. «Тем не менее эти практики
имеют шанс также пережить и сам этот механизм, и в любом
случае они также представляют собой часть социальной жизни,
и тем более устойчивую, что являются более гибкими и приспоса-
бливающимися к постоянным изменениям. Когда мы пристально
рассматриваем эту ускользающую и неизменную реальность,
возникает впечатление, что мы исследуем «ночную» сторону
жизни обществ, ночь более длинную, чем их дни, темную пе-
лену, где являются последовательно сменяющие друг друга ин-
ституции, безмерность моря, где социально-экономические и
политические структуры возникают как эфемерные островки»354.
Тактика «слабых» позволяет блокировать стратегию «сильных» в
том числе и потому, что сама является стихийной и неосознан-
ной, часто иррациональной и даже, с точки зрения большой по-
литики — «неразумной». Конечно, она не позволяет сама по себе
изменить общество, но затрудняет попытки преобразовать его
353
Дебор Г. Указ. соч. С. 15.
354
Де Серто М. Указ. соч. С. 116–117.
252
сверху вопреки потребностям людей. «Она извлекает выгоду из

«случаев» и зависит от них, не имея базы для накопления преи-
муществ, усиления позиций и планирования вылазок. Она не со-
храняет то, что завоевывает. Это не-место, несомненно, придает
ей мобильность, но, стремясь поймать возможности, которые
дарит мгновение, она зависима от случайностей времени. Всё
время сохраняя бдительность, она должна пользоваться слабо-
стями, которые конкретные обстоятельства открывают в надзоре
власти, обладающей собственным местом. Она там браконьер-
ствует. Она создает там неожиданные ситуации. Она может ока-
заться там, где ее не ждут. Она — изворотлива»355.
Границы надзорного капитализма очень хорошо стали
видны во время пандемического кризиса 2021–2022 годов, когда
стихийное массовое сопротивление в одной стране за другой
приводило к срыву кампаний по принудительной вакцинации
или внедрению различных форм медицинского контроля за на-
селением. Этот протест, принимавший то форму саботажа, то
форму прямого противодействия, то форму уклонения, в строго
медицинском смысле выглядел совершенно иррациональным,
поскольку проводимая политика трактовалась властью и предъ-
являлась обществу как способ защитить здоровье граждан от
эпидемии. Власть повсюду от Америки и Канады до Казахстана
и России действовала строго в соответствии с представлениями
Фуко о дисциплине. Однако уклоняющиеся массы людей, не
читавших, разумеется, ни Фуко, ни де Серто, при всей иррацио-
нальности своих мотивов, бредовости аргументации и нелогич-
ности применяемых методов оказывались более эффективны и
действовали по-своему разумно, поскольку не столько поняли,
сколько интуитивно почувствовали, что суть дела вовсе не в за-
боте об их здоровье (даже если она все-таки имела место как
побочный мотив правительств), а именно в самом контроле.
И пространство, уступленное власть имущим однажды под пред-
логом медицинской заботы, будет уже очень трудно отвоевать
снова, когда ситуация изменится. Таким образом, выбирая между
реальным риском заражения и очевидной перспективой потери
личной свободы, люди предпочитали первое.
355
Де Серто М. Указ. соч. С. 111.
253
Стихийное сопротивление мобилизации, развернувше-

еся в России во время конфликта с Украиной осенью 2022 года,
является не менее показательным примером. Крайне низкий
уровень солидарности и доверия в обществе не позволял (по
крайней мере — на первых порах) противопоставить какие-либо
коллективные действия решению Кремля о массовом призыве
мужчин на фронт. Люди сопротивлялись индивидуалистически,
скрываясь от мобилизации, прячась в лесах и сотнями тысяч
покидая страну, а иногда и поджигая по ночам военкоматы,
чтобы уничтожить находившуюся там документацию. Суммар-
ный эффект от подобного стихийного уклонения, несмотря на
отсутствие какой-либо организации, оказывался не менее зна-
чимым, чем если бы в стране развернулось мощное движение
протеста.
Массовый саботаж потребителей оказывается другой ти-
пичной народной практикой, хотя его эффекты, как правило,
менее заметны. Потенциальный покупатель, ради манипулиро-
вания которым проводятся масштабные рекламные кампании
и организуются дорогостоящие исследования, вдруг становится
«невидимым». Приспосабливаясь к меняющейся ситуации, «про-
стые люди» то и дело оказываются более гибкими, чем крупные
организации, использующие искусственный интеллект и содер-
жащие целый штат аналитиков.
Но еще большей проблемой, чем сопротивление граж-
дан или потребителей, становится естественное, объективное
сопротивление экономической, технологической, социальной и
природной среды, нуждающейся для своего стабильного воспро-
изводства совсем не в тех решениях, которые принимают в своих
интересах хозяева крупных компаний.
Мощь капитала, сколь бы впечатляющей она ни была, раз за
разом оказывается недостаточной для осуществления желаемого
контроля над людьми и социальными процессами, не говоря уже
о процессах природных. Но стихийное сопротивление среды, то и
дело блокирующее и даже сводящее на нет планы могуществен-
ных правящих кругов, все равно не решает главной проблемы, ибо
не создает новых институтов, необходимых для того, чтобы чело-
веческое общество вышло на новый виток развития.
254
Глава 2. Между реформой и революцией

Стандартный ответ социалистов на множащиеся проблемы
капитализма состоял в обещании революции, которая разрешит
накопившиеся противоречия. Правда, революция не только ре-
шает проблемы капитализма, но и создает свои собственные,
порождаемые неравномерной динамикой преобразований, него-
товностью масс (а часто и лидеров движения) к тем задачам, ко-
торые разом валятся на победителей, инерцией радикализма, да
и просто бедами, оставшимися в наследство от прошлого режима
(ведь ни одна политическая или социальная система не уходит
«просто так», она уступает место новым отношениям через кри-
зис и потрясения). Вполне понятно поэтому, что с самого момента
появления коммунистических и социалистических движений в их
рядах существовала надежда на более мягкий сценарий, на посте-
пенные (пусть даже очень масштабные) реформы, которые позво-
лят избежать потрясений революции. И опыт ХХ века показал, что
эта надежда была далеко не беспочвенной. Конечно, реформы
тоже давались с большим трудом, наталкивались на сопротивле-
ние правящих классов и становились предметом борьбы. Тем не
менее в течение большей части столетия эти реформы (по край-
ней мере — в демократических странах) продвигались. Подобные
успехи превращали даже молодых идейных революционеров в
прагматичных реформистов, готовых идти на уступки — не только
ради смягчения конфликта с правящими кругами, но и для того,
чтобы сохранять поддержку масс, тоже предпочитавших постепен-
ные перемены великим потрясениям.
К несчастью, конец столетия показал, что значительная
часть достигнутого — обратима.
Уроки Розы Люксембург

ХХ век завершился не только чередой политических неудач
левых, но и последовательным демонтажом проведенных ранее
социальных реформ. А страны, где были ликвидированы одно-
партийные коммунистические режимы, за полтора-два десятиле-
тия сумели не только утратить почти все социальные завоевания
предыдущего периода, но и превратиться в периферию буржуаз-
255
ной мир-системы, воспроизводя все худшие черты раннего капи-

тализма. Тем самым в разных частях мира вновь встал вопрос о
революции и ее соотношении с реформами. В известном смысле
процесс преобразований приходится начинать заново, хотя, раз-
умеется, и не с чистого листа. А поскольку повсеместно развер-
нувшийся демонтаж социальных прав подрывает и основания
современной демократии, то приходится заново завоевывать
или защищать демократические свободы, которые казались (по
крайней мере в странах Запада) необратимо завоеванными уже
в середине ХХ века.
Еще Роза Люксембург, рассматривая взаимосвязь между де-
мократией и социальными реформами, показывала, что именно
гражданские свободы дают основание надеяться на превращение
государства в инструмент воли большинства. Благодаря демо-
кратии происходит сближение государства и общества (и даже
«развитие государства в общество»), что «служит этапом к соци-
алистическому перевороту»356. Однако демократия переносит
противоречие внутрь государства, оно само превращается в
арену борьбы различных классовых сил. И выиграть эту борьбу
старые правящие классы могут лишь за счет ограничения, свер-
тывания или выхолащивания народного участия в политике. Вот
почему поворот к неолиберализму и демонтаж социального го-
сударства был одновременно и периодом явного или скрытого
отступления демократии даже в самых свободных и передовых
странах. Тем более катастрофически развивался этот процесс
в государствах, возникших на руинах СССР и провозгласивших
курс на построение демократии. Вновь обретенные свободы
последовательно отменялись или ограничивались — во имя
национальных интересов, ради которых надо было жертвовать
и социальными правами.
Провозглашение курса на рыночную экономику и ограни-
чение социальных прав отнюдь не вело к снижению значимости
государства, сокращению бюрократии или отказу правительства
от влияния на экономику. «Большое государство», возникшее в
ХХ веке, никуда не делось и в XXI столетии, несмотря на поли-
тику «разгосударствления», проводившуюся почти повсеместно.
356
Люксембург Р. Социальная реформа или революция. М.: Политиздат,
1959. С. 40.
256
Но в том-то и дело, что вопрос стоит не о «размерах» государ-

ства, а о его функциях. По мнению Розы Люксембург, расширение
функций государства, порождаемое естественным ходом собы-
тий, отнюдь не является негативным фактором. Вопрос в том,
как общество будет использовать сложившуюся ситуацию: «Ко-
нечно, само капиталистическое развитие значительно изменяет
природу государства, постоянно расширяя сферу его влияния,
наделяя его новыми функциями, особенно в области экономи-
ческой̆ жизни, и в силу этого делая все более необходимым его
вмешательство и контроль. Таким образом постепенно подготав-
ливается будущее слияние государства с обществом, так сказать,
обратный̆ переход функций государства к обществу»357.
Таким образом, в отличие от либералов, стремящихся огра-
ничить роль государства, левые ставят перед собой куда более
амбициозную задачу — изменить природу самого государства,
радикально его трансформировать. Но нет никаких оснований
надеяться, что это произойдет само собой. Напротив, каждый
раз, когда государство усиливает вмешательство в экономику,
оно одновременно усиливает и свои внутренние противоре-
чия. «Если оно в интересах общественного развития берет на
себя разнородные, имеющие общий̆ интерес функции, то это
происходит только потому и постольку, поскольку эти интересы
и общественное развитие совпадают в общем с интересами го-
сподствующего класса. Так, например, в охране труда капитали-
сты как класс так же непосредственно заинтересованы, как и все
общество. Но эта гармония продолжается лишь до известного
момента капиталистического развития. Как только развитие до-
стигло определенной̆ высоты, интересы буржуазии как класса и
интересы экономического прогресса даже в капиталистическом
смысле начинают расходиться»358.
В момент, когда возникает необходимость выбора, власть
«вступает в противоречие с общественным развитием, все более
теряя, таким образом, характер представителя всего общества» и
снова становится «классовым государством»359. Конец ХХ века на-
357
1959. С. 37.
358
Там же.
359
257
глядно показал эту диалектику. Ведь именно прогресс, достигну-

тый в ходе политических и социальных реформ, стал важнейшей
предпосылкой неолиберальной реакции. «Производственные
отношения капиталистического общества все более приближа-
ются к социалистическому, но зато его политические и правовые
отношения воздвигают все более высокую стену между капита-
листическим и социалистическим обществом»360. Разрушить эту
стену должна именно политика — социальный переворот, явля-
ющийся одновременно победой демократии.
Проблема соотношения реформ и революции, как мы ви-
дим, состоит не в том, что реформы делают революцию ненуж-
ной, а в том, что, наоборот, именно успешные реформы создают
условия для радикального столкновения интересов, пусть и на
новом уровне. Причем опыт показывает, что правящий класс,
чувствующий угрозу своим позициям, не будет пассивно наблю-
дать за происходящим. Ответом на успехи реформ оказывается,
по выражению Герберта Маркузе, превентивная контррево-
люция361, которая может происходить в различных формах — от
насильственного переворота как в Чили в 1973 году до постепен-
ного выхолащивания гражданской жизни, как в Западной Европе
в конце ХХ века. В России тот же процесс принял форму государ-
ственного переворота сверху в 1993 году или бюрократического
автопереворота в форме произошедшего в 2020 году «исправ-
ления» конституции: в обоих случаях власть сама же уничтожала
собственный основной закон и радикально меняла правила по-
литической жизни.
В свою очередь, необходимость защиты демократии ставит
в порядок дня и сохранение (либо возрождение) ее социального
основания. Иными словами, любая программа, сводящая борьбу
за свободу исключительно к утверждению формальных процедур
и прав, предполагаемых теоретиками либерализма, обречена в
XXI веке на поражение, поскольку эти свободы уже являются недо-
статочными даже для воспроизводства самих себя. Социальный
и демократический переворот становятся неразделимы.
360
1959. С. 42.
361
Marcuse H. Counterrevolution and Revolt. Boston: Beacon Press, 1972.
258
«Преждевременный» социализм
Принято считать, что революция в России произошла во-
преки Марксу и даже в известном смысле опровергла его про-
гнозы. И в самом деле, торжество социализма автор «Капитала»
связывал именно с преобразованиями, происходящими в наибо-
лее развитых странах. Однако это отнюдь не значило, что именно
оттуда Маркс ожидал революционного импульса, запускающего
глобальные изменения. Растущий интерес, который в конце
жизни проявлял автор «Капитала» к русскому народничеству,
был далеко не случаен, как и его размышления о возможности
для России избежать необходимости повторить все стадии бур-
жуазного развития (которые сами отечественные марксисты по-
читали неизбежными и обязательными). В 1882 году, незадолго
до смерти, Маркс написал, что «Россия представляет собой пере-
довой отряд революционного движения в Европе»362. Позднее,
развивая эту мысль, Георгий Водолазов отмечал, что шансы рево-
люции и реформ надо оценивать, «исходя не только из производ-
ственных отношений данной страны, не только из ее внутренних
противоречий, но из совокупности мировых производственных
отношений»363.
В конечном счете отстающая страна может догнать или
даже перегнать лидеров, к чему и стремились советские ком-
мунисты. Вопрос о том, возможен ли был социализм в России
начала ХХ века, решался не только в зависимости от уровня
ее экономического, социального и культурного развития, но
и от уровня глобального развития всего человечества. Однако
именно тут и содержится главная проблема, отразившаяся на
судьбе не только русской революции, но и социалистического
движения в целом: правы ли были Маркс с Энгельсом и другие
социалисты рубежа XIX–XX веков, утверждая, что капитализм
уже созрел для перехода к социализму? Исторический опыт
ХХ столетия показывает, что ресурсы развития буржуазного
общества и экономики были далеко не исчерпаны. Но тот же
исторический опыт позволяет поставить вопрос и по-другому:
362
363
Водолазов Г. От Чернышевского к Плеханову (об особенностях разви-
тия социалистической мысли в России). М.: МГУ, 1969. С. 7.
259
а мог ли капитализм на протяжении этих ста с лишним лет раз-

виваться без прививки социализма?
Социализм ХХ века — как в виде социал-демократических
реформ, так и в форме советского «реального социализма» —
в строго теоретическом смысле социализмом не был, он был
лишь спутником капитализма, фактором его преобразования и
гуманизации, независимо от того, что думали о себе сами ком-
мунисты и социалисты. Однако это вовсе не значит, будто они
неосознанно работали на буржуазию. Выполняя работу по раз-
витию общества, они в любом случае приближали торжество
качественно новых отношений. Другой вопрос, что процесс этот
оказался куда более сложным, извилистым, чем они думали,
аглавное — достигаемый прогресс был непоследовательным,
обратимым и сопровождался ужасающими издержками.
«Как об отдельном человеке нельзя судить на осно-
вании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя су-
дить о подобной эпохе переворота по ее сознанию, — писал
Маркс. — Наоборот, это сознание надо объяснить из противоре-
чий материальной жизни, из существующего конфликта между
общественными производительными силами и производствен-
ными отношениями. Ни одна общественная формация не поги-
бает раньше, чем разовьются все производительные силы, для
которых она дает достаточно простора, и новые более высокие
производственные отношения никогда не появляются раньше,
чем созреют материальные условия их существования в недрах
самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе
всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так
как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама
задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее
решения уже налицо, или, по крайней мере, находятся в про-
цессе становления»364.
Но как долго и в какой форме будет происходить данный
процесс становления? Каково политическое содержание соот-
ветствующей ему переходной эпохи? Разумеется, как и любая
общая формула, мысль Маркса требует очень серьезного уточ-
нения, когда мы переходим к конкретно-историческому или со-
циально-политическому анализу. Безусловно, любые модели
364
260
общественного развития имеют свои естественные пределы. Мы

можем критиковать или одобрять их, мы можем бороться против
них или их защищать, реформировать их, продлевая или сокра-
щая тем самым эпоху их господства. Но в любом случае попытки
игнорировать или блокировать объективные экономические, со-
циальные и культурные процессы ни к чему хорошему не при-
ведут: общественные перемены, которые при других условиях
могли бы пройти более или менее гладко, приобретают револю-
ционно-катастрофический характер.
Исчерпание ресурса развития капитализма, о котором
говорил Маркс, отнюдь не является равномерным и линейным
процессом, когда мы просто можем поставить некоторую точку
на линии исторической хронологии и заявить: вот тут достигнут
уровень, когда данная система окончательно утратила все свои
возможности. Неравномерность социальных, экономических,
технологических, политических и культурных изменений, к тому
же накладывающихся на сложную географическую иерархию
современной мир-системы, приводит к тому, что, исчерпывая
свой потенциал в одной сфере, капитализм мог сохранять жиз-
неспособность и даже демонстрировать динамизм в других.
Именно этим и объясняется как необходимость и успешность
целого ряда реформ и революций на протяжении ХХ века, так и
их ограниченность, их достижения и их неудачи. Этим в значи-
тельной мере определяется и та форма, в которой происходили
социалистические революции, решавшие одни проблемы,
уже неразрешимые при капитализме, но спотыкавшиеся о
другие вопросы, для которых еще не было социалистического
решения.
Поражения и победы на этом пути, реформы и революции
в равной степени, хоть и в разной форме и в разных масшта-
бах, являлись этапами одного и того же глобального историче-
ского процесса. И если социальные реформы, происходившие
развитых демократических странах в ХХ веке, были всего лишь
средством стабилизации капитализма и адаптации его к меняю-
щимся условиям, то чем объясняется яростная настойчивость,
с которой неолиберальные контрреформаторы боролись со
всем этим? Почему активная работа по демонтажу социальных
завоеваний трудящихся началась сразу же, как только для бур-
261
жуазии ослабели политические вызовы (будь то конкуренция

с советским блоком или давление организованного рабочего
движения и его партий)?
Безусловно, социальные реформы смягчали противоречия
капитализма, но они достигали этого за счет внедрения социали-
стических отношений. И накопление подобных элементов внутри
системы, решая ее технические, организационные, культурные
проблемы, одновременно подрывало ее целостность, создавая
институциональные анклавы социализма внутри капитализма.
Правящие классы в ХХ веке оказались вынуждены стабилизиро-
вать экономику за счет ослабления своего господства, за счет не
просто уступок, но и своего рода институционального компро-
мисса с трудящимися, когда отношения, необходимые для нового
общества, постепенно вызревали в старом, создавая возмож-
ность качественного сдвига. Именно поэтому капитал вынужден
был, защищая свои классовые интересы, пойти по пути систем-
ной реакции, даже рискуя дестабилизировать систему (что и
проявилось в кризисе, охватившем мир после Великой Рецессии
2008–2010 годов). С одной стороны, в XXI веке общественный ха-
рактер производства достиг того масштаба, когда капитал не мо-
жет экономически реализовать свои интересы без учета массы
социальных интересов, которые ограничивают его свободу. Но
с другой стороны, стремясь избавиться от этих ограничений,
правящие круги создают для себя новые угрозы, порождаемые
несоответствием их собственных классовых институтов новой ре-
альности. Так в начале XXI века политическая и идеологическая
победа капитала дестабилизировала экономические условия его
господства.
Что мешает революции?

Суть социализма, как его понимал Маркс, в том, что «об-
щество открыто и, не прибегая ни к каким окольным путям,
возьмет в свое владение производительные силы, переросшие
всякий другой способ управления ими, кроме общественно-
го»365. Естественный ход событий и периодически повторяю-
щиеся на фоне растущих технических возможностей кризисы
365
262
демонстрируют «несовместимость общественного производ-

ства с капиталистическим присвоением»366. Иными словами,
социализм вырастает из капитализма, его элементы уже содер-
жатся в капиталистическом обществе, но без революционного
изменения системы они не станут доминирующими, они не
смогут работать в полную силу, а главное — они не позволят
исторически разрешить накопившиеся противоречия, которые
лишь усложняются и запутываются.
Специфика неолиберального (позднего) капитализма, опи-
санного Фредериком Джеймисоном, Дэвидом Харви и другими
авторами, состоит в тотальном распространении и господстве
товарных отношений, подчиняющих себе сферы, ранее находив-
шиеся вне непосредственного влияния рынка. Это всепроникаю-
щая коммодификация, в свою очередь, отражает своеобразное
исчерпание динамики буржуазного развития, поскольку из-за
недостатка новых сфер и возможностей для экспансии капитал
начинает поглощать и переформатировать те сферы жизни, кото-
рые он ранее сохранял как «защищенные» в интересах собствен-
ной стабильности (о чем прекрасно написал еще Шумпетер).
Однако, становясь впервые в своей истории тотальным, капи-
тализм не только запускает механизмы саморазрушения, кото-
рые ранее был в состоянии блокировать, но парадоксальным
образом и подрывает возможность критического осмысления
происходящего в рамках доминирующей культуры и обще-
ственного сознания.
С точки зрения политической экономии рынок и движение
капитала представляют собой определенную структуру воспро-
изводящихся и эволюционирующих отношений, но для самого
участника процесса происходящее представляет собой доста-
точно хаотичную мозаику событий, цепочку конкретных сде-
лок и транзакций, системная природа которых будет очевидна,
только если на все происходящее смотреть «извне», с позиции
науки или культуры367. Увы, в условиях тотальной коммодифика-
366
367
Фрагментарность и дискретность рынка очень хорошо определил
Макс Вебер: «Рынок как место обменов — это место последовательности ра-
циональных обобществлений, каждое из которых является настолько прехо-
дящим, что затухает с обменом товарами, который является его предметом»
263
ции эта «внешняя» позиция исчезает, поскольку и культура, и на-

ука, и даже личные эмоции поглощаются рынком, становятся его
частью. А сам интеллектуал из позиции критика и наблюдателя
перемещается на позицию обычного участника рыночного об-
мена, причем, в отличие от рабочего, входит в него на довольно
слабых позициях. Будучи до известной степени защищен стату-
сом, он в то же время полностью лишен механизмов солидарно-
сти: интеллектуальные и культурные сообщества, опиравшиеся
на традицию взаимного признания личных достижений, были
поглощены капиталистическим рынком слишком быстро, а по-
тому не успели выработать минимально необходимые меха-
низмы взаимопомощи.
Из-за произошедших перемен позиция наблюдателя, кри-
тика и аналитика, способного видеть развитие системы «извне»,
просто исчезает. Наблюдатель теперь находится уже внутри все
той же рыночного калейдоскопа событий и частных процессов,
будучи неспособен сложить эту мозаику в более или менее внят-
ное целое. В результате критический интеллектуал перестает
видеть социальные классы, которые превращаются для него в
хаотичные «множества», перестает воспринимать «большие
нарративы» истории, заменяя их короткими рассказиками о бес-
конечном числе частных случаев, перестает понимать экономи-
ческий смысл эксплуатации, замечая лишь многообразие видов
угнетения. А кризис старых форм партийно-политической ор-
ганизации или собственная неспособность объединиться ради
политического проекта трактуется как невозможность политиче-
ского действия как такового или отсутствие перспектив для соци-
ального преобразования.
(Вебер М. Хозяйство и общество. Т. 2. С. 269). Комментируя это место, Пьер

Бурдье замечает, что для Вебера важна не цена товара, определяемая соот-
ношением спроса и предложения, а именно одномоментность актов обмена,
происходящих в постоянно меняющихся обстоятельствах, то, что «рынок явля-
ется местом множества моментальных социальных отношений, не имеющих ни
предпосылок, ни последствий» (Бурдье П. Экономическая антропология. Курс
лекций в Коллеж де Франс (1992–1993). М.: Дело, 2019. С. 254). Таким образом,
очевидно, что фрагментация культурного поля, происходящая вместе с торже-
ством постмодернизма в общественных науках и искусстве, является вполне
закономерным продолжением более общего процесса поглощения рынком
науки и искусства.
264
Сочетание привычной интеллектуальной самоуверенности

и новоприобретенной интеллектуальной беспомощности порож-
дает новые концепции, кажущиеся самоочевидными несмотря
на явную логическую и социологическую абсурдность и несоот-
ветствие эмпирическим фактам. Так, изменение социального со-
става парижских окраин, где коренных французов, трудившихся
на фабриках, заменили иммигранты с нестабильной занятостью,
воспринимается интеллектуалом как «исчезновение пролетари-
ата», хотя в действительности рабочий класс никуда не делся, он
лишь изменил свою структуру, а иногда и сменил «прописку»,
переехав с окраин Парижа на окраины Шанхая. И хотя миллионы
работников в старых индустриальных странах, утративших часть
производственной базы, подвергаются эксплуатации множе-
ством новых способов, это либо вообще не становится темой для
социологической рефлексии, либо рефлексия не идет дальше
констатации фактов (например, возникновение на Западе массы
прекариата, живущего примерно по тем же правилам, по ко-
торым давно уже существует подавляющая масса трудящихся
в странах периферии).
Проблема в том, что сохранение специфической позиции
интеллектуала на рынке требует постоянного производства все
новых и новых теорий, причем производства именно на про-
дажу в качестве модного инновационного товара, который дол-
жен конкурировать с другим таким же товаром. Коллективный
поиск истины и развитие общественных наук общими силами
заменяется воспроизведением и постоянным совершенствова-
нием дискурсивных практик, составляющих питательную среду и
материал для воспроизводства интеллектуалами самих себя на
рынке идей. И понятно, что эти идеи не только не должны быть
сложными и глубокими, но, как и другие товары современного
массового производства, не рассчитаны на долгую жизнь и на
длительное употребление. Слова не объясняют и даже не назы-
вают вещи, а сами становятся виртуальными вещами, подлежа-
щими продаже и обмену, точно так же, как продаже и обмену
подлежат и всевозможные статусы, включая академические.
Прошлые интеллектуальные и творческие заслуги, пре-
вратившиеся в социальный капитал, разумеется, засчитыва-
ются, и именно поэтому бывшие левые, давно перестав быть
265
таковыми, не могут позволить себе публично перейти на пози-

цию буржуазии и стать консерваторами, как это делали их более
честные предшественники в XIX и в первой половине XX века.
Теперь подобное превращение чревато потерей накопленного
социального капитала и утратой статуса, а главное — конкурент-
ного преимущества, приобретаемого именно на позиции кри-
тического мыслителя, который ничего не критикует368. Другой
вопрос, что подобная деградация общественной мысли, в свою
очередь, становится проблемой для самой капиталистической
системы: подчинив себе интеллектуалов, правящая элита утра-
чивает способность к критической рефлексии и оценке соб-
ственной практики. В результате, даже вступая на минное поле
непримиримых конфликтов, чреватых масштабными социаль-
ными взрывами, элита не останавливается и не оглядывается,
ибо уже некому ее предупредить о неминуемых последствиях
ее собственных решений.
Вполне понятно, что ни критическая мысль как таковая, ни
общественные науки в привычном смысле слова никуда не де-
лись. Но они оказываются все более маргинальными не только
по отношению к господствующей системе, но и по отношению
368
Понятие социального капитала внедрено в социологию Пьером Бур-
дье, который наряду с этим использует и термин «символический капитал»,
определяемый среди прочего «критериями выслуги лет, известности» (Бур-
дье П. Указ. соч. С. 227). Важно, что социальный капитал является исключи-
тельно групповым ресурсом. Если в конце XIX и в начале ХХ века единичные
примеры ренегатства (в форме «осознания» консервативных ценностей, при-
ходящего с возрастом и статусом) имели место как частные случаи, причем
вознаграждался именно переход индивида из одного политического лагеря
в другой, то на рубеже ХХ и XXI веков мы имеем дело с коллективным фе-
номеном, представляющим, по сути дела, коллективное смещение всего ла-
геря. В такой ситуации ценность индивидуального перехода с точки зрения
политического истеблишмента не так уж велика, зато значимость общего
смещения вправо интеллектуального сообщества и дискурса — огромна. Тем
самым индивидуальная ценность «прозревшего» интеллектуала или журна-
листа как раз пропорциональна его способности оставаться «в строю» вместе
со своими бывшими и нынешними единомышленниками, перешедшими на
новые позиции. И напротив, дополнительным санкциям, в том числе со сто-
роны самого «левого» интеллектуального сообщества, подвергаются те, кто
не меняет взглядов, не смещается вместе с общим направлением дискурса,
а продолжает отстаивать и развивать идеи, в прошлом сформировавшие сам
этот лагерь и давшие ему смысл существования.
266
к той среде, которая ранее их поддерживала, защищала и куль-

тивировала. Отстаивать нужно уже не просто право на инако-
мыслие, но и право на системное социологическое мышление.
И то и другое теперь требует готовности идти не просто против
течения «буржуазной мысли», но и против большинства левых
интеллектуалов.
Часть 6 возвращение надежды
Часть 6. Возвращение надежды
Глава 1. С чего начать?

Многочисленные агитаторы, на протяжении двух столетий
рисовавшие перед трудящимися образы прекрасного будущего,
часто спотыкались на вопросе о том, какие конкретные шаги надо
совершить в первую очередь. И наоборот, программы конкретных
мер, выдвигавшиеся политиками, то и дело подвергались критике
из-за отсутствия перспективы, воспринимались как реформист-
ские и чрезмерно умеренные. Но как бы то ни было, любая, даже
утопическая, а тем более — реально осуществимая программа со-
циальных преобразований состоит из частичных мер и шагов, при-
чем порой не так важен сам этот список, как последовательность
и взаимосвязь осуществляемых общественных изменений.
Мишель де Серто определял стратегию как «способность
преобразовать исторические неопределенности в просчитыва-
емые пространства»369. Осмысливая ситуацию, мы видим ее не
просто как набор случайных обстоятельств и сумму проблем,
каждую из которых нужно решать саму по себе, но и как сово-
купность возможностей, открывающихся перед нами. Однако
«откроются» они лишь в том случае, когда мы сами четко пони-
маем, чего именно мы хотим и можем достичь.
Для Антонио Грамши задача политика и смысл его деятель-
ности состоит в том, чтобы сформировать исторический блок,
объединяющий родственные (но далеко не тождественные)
интересы в русло общего дела. «Направлять волю на создание
нового равновесия реально существующих и действующих сил,
опираясь на ту определенную силу, которая считается прогрес-
сивной, создавая условия для ее победы — все это значит, ко-
нечно, действовать на почве реальной действительности, но
369
Де Серто М. Указ. соч. С. 110.
268
действовать так, чтобы суметь господствовать над ней и пре-

взойти ее (или содействовать этому)»370.
Политика начинается не там, где мы предаемся мечтам о
лучшем мире, а только там, где эти мечты начинают воплощаться
в реальные действия, связывающие воедино наши стремления с
нашими интересами и нашими возможностями. Политика, безус-
ловно, нуждается в риторике, в образах и общих словах, без чего
невозможна не только пропаганда, но и просто распознавание
«своих» и «чужих». Но суть политического действия определя-
ется не лозунгами, а практическими задачами, на решение кото-
рых мобилизуют нас лозунги.
Именно этого категорически не хватало левым активистам,
идеологам и художникам в эпоху торжества неолиберализма.
Переходная программа
В практической программе «Коммунистического манифе-
ста», по мнению Шумпетера, «не было ни единого пункта, который
однозначно трактовался бы как типично или чисто социалисти-
ческий»371. Обосновывая свою оценку, он ссылается на то, что по
отдельности эти требования можно было встретить и у радикаль-
ных буржуазных авторов. Правда, с таким же успехом можно, на-
оборот, утверждать, что целый ряд буржуазных реформаторов для
спасения или исправления системы использовали инициативы из
арсенала социалистов. Более того, можно добавить, что почти все
меры, за которые ратовали в 1848 году Маркс и Энгельс, не просто
были осуществлены на практике, но и были реализованы в рамках
капитализма. Чего Шумпетер не хочет признать, так это того факта,
что именно давление слева и политические успехи рабочего дви-
жения привели к реализации подобных реформ. Между тем здесь
мы сталкиваемся с принципиальным вопросом, от которого укло-
нялись не только либеральные мыслители, подобные Шумпетеру,
но и многие левые. Что делает ту или иную техническую меру
именно социалистической по своей сути?
Показательно, что сами авторы «Коммунистического мани-
феста» говорили о необходимости проведения «мероприятий,
370
371
Шумпетер Й. А. Теория экономического развития. С. 721.
269
которые экономически кажутся недостаточными и несостоятель-

ными, но которые в ходе движения перерастают самих себя и
неизбежны как средство для переворота во всем способе произ-
водства»372. Иными словами, для них было совершенно ясно, что
ни одна из предлагаемых реформ сама по себе не создает нового
общества. Система радикально изменится лишь тогда, когда но-
вые институты и правила начнут работать, создавая в совокупно-
сти новую логику развития.
По мнению Маркса и Энгельса, меры, проводимые ре-
волюционным правительством, будут «различны в различных
странах». Тем не менее они сформулировали короткий список
реформ, включающих экспроприацию земельной собственности
и обращение земельной ренты на покрытие государственных
расходов, высокий прогрессивный налог, отмену права наследо-
вания, централизацию кредита в руках государства посредством
национального банка с государственным капиталом и с исклю-
чительной монополией. Также они выступали за централизацию
всего транспорта в руках государства, увеличение числа госу-
дарственных фабрик, орудий производства («содействие посте-
пенному устранению различия между городом и деревней»,
«конфискация имущества всех эмигрантов и мятежников»,
«устранение фабричного труда детей» и т. д.)373. Вполне по-
нятно, что конкретные инициативы авторов «Манифеста» были
сформулированы применительно к социально-экономическим
и политическим условиям середины XIX века. Но для современ-
ного читателя гораздо важнее понять общую логику и направлен-
ность их инициатив.
То, что Маркс и Энгельс разработали именно такой комплекс
мер, далеко не случайно. И прежде всего бросается в глаза то, что,
с одной стороны, эти меры не предполагают ни полного устране-
ния рыночных отношений, ни отмены денег, ни запрета частного
предпринимательства, но, с другой стороны, являются крайне ра-
дикальными для своего, а отчасти и для нашего времени. По сути
дела, речь идет о формировании нового ядра экономической си-
стемы за счет создания сильного общественного сектора в сфере
финансов, промышленности, транспорта и сельского хозяйства.
372
373
Там же.
270
Именно эти новые хозяйственные институты изменят общую ло-

гику общественного воспроизводства и отношения между людьми,
что естественным образом приведет к дальнейшим изменениям,
предсказывать которые Маркс и Энгельс принципиально отказы-
вались, ибо это вопрос естественного демократического разви-
тия. Революция, отменяя господство буржуазии, создает прежде
всего возможность социалистических отношений. Но эта возмож-
ность никогда не откроется, если не будут сделаны определенные
исторически назревшие шаги, если не будет запущен механизм
вовлечения общества в управление собственными делами —
не только политическими, но и хозяйственными, социальными
и культурными.
Спустя 90 лет, в 1938 году, объясняя свою концепцию «пе-
реходной программы», Лев Троцкий писал, что в условиях си-
стемного кризиса «каждое серьезное требование пролетариата
и даже каждое прогрессивное требование мелкой буржуазии
неизбежно ведут за пределы капиталистической собственно-
сти и буржуазного государства»374. Конечно, Троцкий ошибся в
своих прогнозах относительно приближающегося краха капита-
листической системы, который казался ему неминуемым в са-
мое ближайшее время. Жизнь старому режиму, по его мнению,
продлевал лишь «оппортунистический характер пролетарского
руководства», а объективные условия для торжества социа-
лизма созрели настолько, что любые попытки усомниться в
данном выводе «представляют собою продукт невежества или
сознательного обмана»375. Однако кризис, о котором идет речь,
и в самом деле был крайне масштабным — Великая депрессия
и Вторая мировая война действительно потрясли буржуазный
мир, выживший лишь за счет глубоких реформ в странах ядра его
мир-системы, не говоря уже о приходе коммунистов к власти в
большом числе стран Европы и Азии — от Албании и Польши до
Китая и Вьетнама. Так что анализ Троцким текущего кризиса был
вполне верным, даже если сделанные им выводы и оказались
преждевременно оптимистическими.
Чем больше масштабы проблем, с которыми сталкивается
капитализм, тем более «подрывными» оказываются многие ре-
374
Антология позднего Троцкого. С. 302.
375
271
формистские требования, звучащие, на первый взгляд, довольно

умеренно. Система, с одной стороны, просто не может их удов-
летворить, не рискуя сломать господствующие отношения и вы-
годный для нее баланс сил, а с другой стороны, эти требования
не только не предполагают немедленной отмены капитализма,
но и продиктованы его собственным текущим положением. Они
экономически назрели и необходимы, но политически оказыва-
ются невыполнимыми. «Если капитализм не способен удовлет-
ворить требования, неотвратимо вытекающие из порожденных
им самим бедствий, пусть погибнет. “Осуществимость” или “не-
осуществимость” есть в данном случае вопрос соотношения
сил, который может быть решен только борьбой. На основе этой
борьбы, каковы бы ни были ее непосредственные практические
успехи, рабочие лучше всего поймут необходимость ликвидации
капиталистического рабства»376.
Дезорганизация мирового хозяйства и процессов соци-
ального воспроизводства, начавшаяся после Великой рецессии
2008–2010 годов, продемонстрировала, что в XXI веке на новом
уровне капитализм столкнулся с теми же проблемами и проти-
воречиями, что и за сто лет до того. Точно так же и дебаты, со-
провождавшие времена революционных и военных потрясений
первой половины ХХ века, вновь стали актуальными. В контексте
кризисных процессов, не отпускающих мировую экономику на
протяжении уже второго десятилетия с 2008 года, контуры новых
переходных требований уже вполне вырисовываются.
Прежде всего речь идет о необходимости непосредствен-
ного общественного управления секторами, удовлетворяющими
коллективные потребности, решающими задачи общественного
воспроизводства. По сути дела, об этом говорили уже Маркс и
Энгельс в «Коммунистическом манифесте», и последующий опыт
показал, что попытки удовлетворить коллективные потребно-
сти через рыночное соревнование фирм и индивидов, которые
должны справляться с общим делом через сумму частных, не
связанных между собой решений, в лучшем случае порождают
чудовищную неэффективность и затрату излишних ресурсов.
Внутри самого капитализма, под влиянием его собствен-
ного развития возникает и стремительно растет государственный
376
Антология позднего Троцкого. С. 304.
272
сектор в экономике. Это происходит задолго до того, как требо-

вания национализации, провозглашаемые социалистами, стали
доминировать в политической повестке. Государство, отмечал
Энгельс в конце XIX века, «вынуждено взять на себя руководство
производством. Эта необходимость превращения в государствен-
ную собственность наступает прежде всего для крупных средств
сообщения: почты, телеграфа и железных дорог»377.
Коллективные потребности и коллективное потребление
подразумевают и коллективную собственность. Транспорт, водо-
снабжение, энергетика, обеспечение экономики базовыми ре-
сурсами, необходимыми для самого ее существования, не говоря
уже о науке, здравоохранении и образовании, относятся к числу
таких сфер. Совершенно не обязательно, чтобы речь шла о цен-
трализованном государственном контроле. Очень многие задачи
наилучшим образом решаются на местах, через демократические
органы власти, сформированные на региональном и муниципаль-
ном уровнях. Формы социализации могут быть разными, как и
вытекающие из этого методы управления, но так или иначе не мо-
жет быть серьезной левой альтернативы, даже реформистской, не
ставящей подобные вопросы. В середине ХХ века под давлением
объективной необходимости большая часть индустриально разви-
тых стран сделали шаги в этом направлении, но неолиберализм
почти повсюду привел к масштабной волне приватизаций. Совер-
шенно очевидно, что теперь уже и процесс приватизации должен
быть обращен вспять, не ради торжества левой идеологии, а ради
торжества здравого смысла. Таким образом, напрашивается рас-
ширение общественного сектора (в первую очередь в сырьевых
отраслях, наукоемких производствах, транспорте и коммуника-
циях, непосредственно работающих на обеспечение обществен-
ных благ), возвращение государству стратегических предприятий
и общественных служб, отобранных у него в ходе приватизации.
Что делать?
Стремительно развившаяся в конце ХХ века финансиали-
зация капитализма превратила банковский сектор, который был
просто одной из отраслей хозяйства, в силу, контролирующую
377
273
развитие других сфер экономики, и в фактор массовой занятости

и организации повседневной жизни людей. По сути дела, финан-
совая инфраструктура в XXI веке стала частью системы жизнео-
беспечения городского населения большинства стран. И отсюда
столь же неминуемо возникает потребность в социализации
финансов, по сути, уже начавшей происходить в ходе кризиса
2008–2010 годов. Однако меры по государственной поддержке и
реорганизации банков, проведенные правительствами как на За-
паде, так и в России или Латинской Америке, проводились за счет
общества в интересах капитала. Они показали, что собственники
и ориентированный на максимизацию прибыли менеджмент не
справляются со стихийными процессами и силами, которые они
сами же породили. Национализация банков, признанных необ-
ходимой частью воспроизводства системы (too big to fail), встает
в порядок дня. Необходимым следствием такой политики станет
демократизация кредита и превращение финансовой инфра-
структуры в часть упорядоченной системы общедоступных услуг
для граждан и предприятий.
Растущий общественный сектор необходим не только для
того, чтобы оптимизировать процессы коллективного использо-
вания ресурсов. Его важнейшая задача состоит в том, чтобы дать
гражданам полноценный контроль над экономическими и соци-
альными процессами. В свое время еще Троцкий писал, что суть
социализма в том, чтобы на основе передовых технологий сфор-
мировать экономический порядок, когда труд не нуждается в
принуждении, не требует «иного контроля, кроме контроля вос-
питания, привычки, общественного мнения. Нужна, говоря от-
кровенно, изрядная доля тупоумия, чтоб считать такую, в конце
концов, скромную перспективу “утопичной”»378. В XXI веке требо-
ванием времени становится демократизация принятия решений
в общественном секторе, открытость и прозрачность всех про-
цедур, принятие общих правил, регулирующих работу государ-
ственных предприятий.
По той же причине социализация экономики вовсе не
обязательно должна принимать форму огосударствления. Не-
сомненно, именно в национализации частной собственности
марксисты со времен «Коммунистического манифеста» видели
378
274
решающий инструмент социалистических преобразований. Од-

нако уже Маркс и Энгельс недвусмысленно предупреждали, что
собственность является не более чем юридической формой, за
которой скрываются определенные производственные и обще-
ственные отношения. Именно в изменении этих отношений
состоит социальный смысл революции: «Государственная соб-
ственность на производительные силы не разрешает конфликта,
но она содержит в себе формальное средство, возможность его
разрешения»379.
Реализация данной возможности, как и любой другой, за-
висит от деятельности людей и от их способности сформировать
новые институты, соответствующие их потребностям. Национа-
лизация промышленных предприятий, финансовых учреждений,
частных поместий и культурных ценностей неминуемо ставила
перед обществом не только вопрос о том, как эффективно всем
этим управлять, но и о том, в чьих интересах и как будут прини-
маться решения.
«Чтоб стать общественной, частная собственность немину-
емо должна пройти через государственную стадию, как гусеница,
чтоб стать бабочкой, должна пройти через стадию куколки, — пи-
сал Троцкий. — Но куколка не бабочка. Мириады куколок гибнут,
не успев стать бабочками»380. На протяжении ХХ века уже был
накоплен богатый опыт развития муниципальных предприятий,
работающих в тесной связке с общественным самоуправлением.
Сегодня мы можем, конечно, видеть ограниченность представ-
лений о рабочем контроле, типичных для начала ХХ века, когда
самоуправление сводилось к проходившим время от времени
собраниям сотрудников предприятия, иногда вмешивающимся
в технические вопросы, которые надо было доверять специали-
стам, а иногда, наоборот, самоустранявшихся от решения вопро-
сов развития, сводя свою роль к избранию руководства.
И все же самоуправление трудовых коллективов отнюдь
не было утопией даже в индустриальную эпоху, несмотря на
очевидные проблемы с ограниченной компетентностью работ-
ников. Карл Каутский подчеркивал, что обобществление про-
изводства «должно быть осуществлено на основе господства
379
380
275
демократии и внутри предприятия, то есть на основе демократи-

ческого управления предприятием при участии рабочих с одной
стороны потребителей — с другой»381. Однако социал-демокра-
тия никогда не ставила вопрос о производственном самоуправ-
лении как практический, даже тогда, когда под ее руководством
происходила национализация компаний. В лучшем случае речь
шла о правах профсоюзов, гарантиях условий труда и занятости
в общественном секторе.
В свою очередь, Лев Троцкий, находясь в изгнании, активно
поддерживал идею экономической демократии: «В условиях на-
ционализованного хозяйства качество предполагает демократию
производителей и потребителей, свободу критики и инициативы,
т. е. условия, несовместимые с тоталитарным режимом страха,
лжи и лести»382. Однако в годы, когда он был у власти, в том числе
занимаясь и хозяйственными вопросами, Троцкий, напротив,
настаивал прежде всего на жесточайшей дисциплине и центра-
лизации, порой даже милитаризации в деле управления про-
мышленностью. И это далеко не случайно. Задачи, порожденные
необходимостью мобилизации индустриального производства
в условиях военных действий, когда ни рыночные стимулы, ни
привычные методы менеджмента, ни демократический меха-
низм не работали, приходилось решать административными
и командными методами.
Тем не менее во время испанской революции 1936–1939 го-
дов в Мондрагонских кооперативах или в Югославии при Иосипе
Броз Тито предприятия, управляемые выборными органами,
оказывались вполне способными эффективно организовать про-
изводство. Таким образом, утверждать, будто все попытки рабо-
чего самоуправления заканчивались неудачей, было бы неверно.
Ограниченность самоуправленческого социализма, однако,
состоит в том, что он не только оставляет за бортом интересы
потребителей и целых социальных групп, не участвующих непо-
средственно в процессе производства, но и не создает механиз-
мов для формирования и реализации стратегии долгосрочного
развития экономики. Эту проблему заметил еще Макс Вебер,
анализируя революционные события 1917–1920 годов в Европе,
381
382
276
когда показал, что социализм рабочих советов оказывается в

итоге «социализмом распределения», в основе которого лежат
интересы работников383.
На практике возникающие противоречия разрешались за
счет стихийного или сознательного внедрения рыночных сти-
мулов, по сути, возвращая работу предприятий к условиям,
существовавшим в эпоху раннего буржуазного общества. Пара-
доксальным образом самоуправленческий социализм оказы-
вался на практике куда ближе к моделям «классического» рынка,
чем корпоративный капитализм. Таким образом, опыт ХХ века
показывает, что, во-первых, производственное самоуправление
может и будет работать в интересах общества, когда окажется
интегрировано в широкую систему демократических институтов,
включая подчиненное представительным органам хозяйствен-
ное и социальное планирование, а во-вторых — если самоуправ-
ление перестанет быть исключительно «производственным».
Участниками принятия решений в таком случае становятся про-
фессиональные, научные местные сообщества, вырабатывающие
собственные приоритеты и формулирующие свои предложения.
Означает ли такая система отмену рынка? Это совершенно не
обязательно. Но участие трудящихся в управлении неминуемо
создает иные стимулы и приоритеты, не только компенсирующие
неминуемые, как показал Й. Шумпетер, провалы рынка, но и вы-
ходящие далеко за его пределы.
Александр Шубин, описывая опыт рабочего самоуправле-
ния, накопленный в ходе революционной волны 1917–1923 го-
дов (не только в России, но также в Италии, Австрии и других
странах), подчеркивает, что стихийная самоорганизация трудя-
щихся повсюду потерпела поражение. «Австрийские и венгер-
ские левые пытались сделать то, что в 1918 году не получилось у
большевиков — сбалансировать различные уровни управления
и самоуправления социализированным (некапиталистическим)
промышленным производством. Но их построения были рассчи-
таны не на поощрение инициативы снизу, а на ее сдерживание
различными противовесами бюрократического свойства»384. И всё

383
Шубин А. В. Мировая революционная волна (1918–1923). Прилив. М.:

384
Академический проект, 2020. С. 762.

277
же Шубин приходит к выводу, что главная проблема была в самих

трудящихся массах, которые культурно и психологически не были
готовы взять в свои руки контроль над общественными и произ-
водственными процессами на долгосрочной основе. Ситуация, од-
нако, должна измениться в исторической перспективе, поскольку
на смену классическому машинному производству начала ХХ века
приходят новые технологии, а вместе с ними формируется и новый
тип работника, который сможет более успешно продолжить нача-
тое за сто лет до того дело. «Миссия левых социалистов, обычно
не осознаваемая ими, заключалась в том, чтобы создать заделы на
будущее, опережающие задачи своего времени и способные рас-
крыться по завершении модернизации»385.
Управление производством не может быть доверено ис-
ключительно его сотрудникам, поскольку существует масса во-
просов, затрагивающих потребителей и смежников, касающихся
экологии или интересов территории, где разворачивается произ-
водство. К тому же экономика никогда не сводилась и тем более
в XXI веке не сводится к промышленным предприятиям. Но в то
же время технологические и информационные революции, начи-
ная с 1980-х годов изменившие характер экономической жизни,
открывают множество новых возможностей для участия трудя-
щихся в управлении, создавая соответствующие организацион-
ные платформы.
Развитие технологий, идущее параллельно с исчерпа-
нием спроса и углублением системного кризиса, создает запрос
на преобразование коммерческих платформ в общедоступ-
ный инструмент развития, замену частных корпораций
институтами общественного сектора. Использование об-
щественной инфраструктуры самостоятельными участниками,
в том числе и действующими по правилам рынка, становится
реальностью уже сегодня. Но успешное развитие возможно-
стей, которые эта новая реальность открывает, зависит уже от
социальных преобразований и от способности общества кон-
тролировать новые информационные платформы, делая их от-
крытыми, прозрачными и свободными. Решение такой задачи
требует не только политической воли, но решимости бороться
Шубин А. В. Мировая революционная волна (1918–1923). Прилив. М.:

385
Академический проект, 2020. С. 761.

278
с отжившими буржуазными отношениями и соответствующими

корпоративными интересами.
Субъектом принятия решений могут быть не только тру-
довые коллективы классического индустриального типа, но и
организующиеся как часть гражданского общества профессио-
нальные сообщества (а не только традиционные профсоюзы).
В отличие от авторитарных корпораций, формируемых при ка-
питализме по вертикальному принципу, такие сообщества вы-
страиваются снизу, часто стихийно, на основе самоорганизации,
нередко — в ходе конфликта с государством и бизнесом.
Именно на основе самоорганизации профессиональных со-
обществ могут быть проведены социалистические преобразова-
ния в сфере науки, здравоохранения, образования. Социальное
государство, за которое мы боремся, должно быть освобождено
от диктата бюрократии так же, как политические институты — от
диктатуры элиты.
Демократическое планирование
Хорошо известно высказывание Дж. М. Кейнса о социа-
лизации инвестиций как важнейшем и в некотором смысле до-
статочном средстве для преодоления анархии рынка. Отказ от
неолиберализма не может произойти без радикального пере-
смотра социально-экономической структуры. В заключительной
части «Общей теории занятости, процента и денег» британский
экономист подчеркивал, что «достаточно широкая социализа-
ция инвестиций окажется единственным средством, чтобы обе-
спечить приближение к полной занятости, хотя это не должно
исключать всякого рода компромиссы и способы сотрудниче-
ства государства с частной инициативой»386. Аналогичным об-
разом мыслил и выдающийся польский экономист Оскар Ланге,
настаивавший на том, что социализация инвестиций позволит
не только повысить их эффективность, но и выплачивать всем
членам общества социальный дивиденд из части получаемой
государственным сектором прибыли. Масштабы этих выплат ока-
зываются непосредственно зависимыми от успехов, достигнутых
Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. Избранное.

386
М.: ЭКСМО, 2007. С. 336.

279
экономикой, а также от коллективно формулируемых приорите-

тов, которые устанавливает представительный совет387.
Идеи Кейнса и Ланге становятся тем более актуальны в
XXI веке, когда на передний план выходят вопросы экологиче-
ского и социального планирования, но самое главное — невоз-
можно иным способом обеспечить содержательное наполнение
демократического процесса. Выбор очевиден: либо планирова-
ние становится основной задачей представительных институтов
государства (и созданных на таком основании институтов меж-
дународной кооперации), либо демократия отмирает, превраща-
ясь в устаревший фасад, не особо даже прикрывающий новый
корпоративный тоталитаризм.
Хотя нарастающая потребность в стратегическом плани-
ровании развития заставляет вернуться к мысли Дж. М. Кейнса
о социализации инвестиций, решение этого вопроса не может
быть сведено к призывам возродить принципы советского плани-
рования, дополнив его новейшими достижениями вычислитель-
ной техники. Советский Госплан, пытавшийся планировать все от
строительства атомных электростанций до производства чайных
ложечек, был инструментом ускоренной индустриализации, не-
обходимым для концентрации крайне ограниченных ресурсов в
первой половине ХХ века. Выполнив свою роль, он продемонстри-
ровал также издержки и ограниченность подобного подхода, когда
эффективность управления снижалась пропорционально достиг-
нутым успехам. Наукоемкая, разнообразная экономика требует
гибкости, свободы не только для людей, принимающих решения,
но и для тех, кто непосредственно осуществляет на практике по-
ставленные задачи. Однако это отнюдь не отменяет потребности в
плановой координации и в совместной выработке стратегических
перспектив. Напротив, эта потребность стремительно растет, о чем
свидетельствует не только экологический кризис, но и диспропор-
ции между спросом и предложением, социальным и экономиче-
ским развитием, ростом богатства общества и столь же растущим
неравенством его распределения.
Пандемия, военные события, финансовые кризисы и необхо-
димость глобального внедрения новой энергетики (неважно — ради
387
Lange O. Economics of Socialism // Journal of Political Economy. 1942.
№ 50 (2).
280
спасения планеты или ради придания динамизма технологиче-

скому развитию) — все это в совокупности уже привело в начале
2020-х годов к внедрению новых элементов государственного
планирования и регулирования. Но главная борьба развертыва-
ется не вокруг вопроса о том, насколько рынок будет преобразо-
вываться с помощью плановых решений, а вокруг того, кто будет
планировать, как и в чьих интересах. Первоначальные отноше-
ния между людьми, возникающие в процессе производства,
формируют и видоизменяют возникающую на этом основании
социальную структуру. В свою очередь, на этой основе общество
формирует новые интересы, возможности и потребности, кото-
рые оказывают самое непосредственное влияние на экономику.
Так что всевозможные конфликты, возникающие на почве рас-
пределения благ, — это не что-то, существующее отдельно от хо-
зяйственной практики, мешающее ей или осложняющее гладкое
ведение процесса (как склонны думать экономисты-рыночники),
а как раз необходимая и естественная часть экономической
жизни, без чего она просто не может развиваться.
Разумеется, учет социальных интересов, экологических
ограничений, культурных требований, демократических прав и
процедур неминуемо снижает прибыль компаний. Но и макси-
мизация прибыли на рынке отнюдь не является гарантией эф-
фективного ведения дел каждым отдельным предприятием, не
говоря уже об обществе в целом. Так, Макс Вебер, ссылаясь на
исследования С. Сисмонди и В. Зомбарта, показывал, что высокая
рентабельность «часто не имеет ничего общего с оптимальной с
точки зрения использования имеющихся средств производства
организацией хозяйства»388. Суммарная эффективность обще-
ственного воспроизводства не только не сводится к тому, на-
сколько эффективно работает каждое отдельное предприятие,
она достигается за счет взаимодействия различных секторов, от-
раслей и компаний. Хуже того, максимизация прибыли в одном
звене цепочки может резко понизить эффективность работы всех
остальных звеньев.
Социалистическая политика не может сводиться к призыву
сделать экономическое развитие планомерным. Мы боремся
за то, чтобы планирующие органы были подконтрольны обще-
388
281
ству и его демократическим представителям. Если речь идет о

государственных финансах, то возникает задача мобилизовать
средства не для финансирования правительственных расходов,
а для поддержки общественных инвестиций в производство, ре-
гиональное развитие, науку и образование, повышение качества
жизни людей не только за счет потребления, но и за счет улучше-
ния среды, в которой люди живут.
Корпоративное планирование давно является фактом, и без
него капиталистическая экономика XXI века в принципе не была
бы возможна. Сложные логистические цепочки, оптимизация за-
трат и распределение работ — все это давно стало важнейшей
частью управления, ориентированного уже не столько на рынок
и клиентов, сколько на повышение внутренней эффективности
организации. Однако такая борьба за эффективность не просто
игнорирует социальные интересы, потребности работников, эко-
логию, культурные и организационные проблемы регионов и со-
обществ, на территории которых размещаются подразделения
корпорации, но, напротив, реализуется за счет того, что все эти
интересы приносятся в жертву ради максимизации прибыли.
С одной стороны, планирование развивается внутри капи-
тализма, но направлено на реализацию частных интересов. С дру-
гой стороны, институты планирования сложились на протяжении
ХХ века и в рамках социального государства. Однако переход от
регулируемого капитализма к неолиберализму привел к их при-
ватизации389. Типичным примером этого является превращение
центральных банков в независимые от государства учреждения,
находящиеся под непосредственным контролем финансовой
олигархии и диктующие свою волю суверенным правительствам.
Внедрение единой европейской валюты имело в первую оче-
редь ту же цель. Лишив правительства контроля над денежной
эмиссией, финансовый капитал превратил страны с более слабой
389
Относительно опыта корпоративного планирования в «золотую эпоху»
социального государства см.: Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М.:
АСТ, 2004. Англ. издание: Galbraith J. K. The New Industrial State. Boston, Houghton
Mifflin Company, 1967. О планировании, осуществляемом корпорациями в
XXI веке, см.: Phillips L. and Rozworski M. The People’s Republic of Walmart. How the
World’s Biggest Corporations are Laying the Foundation for Socialism. London: Verso,
2019. Русский перевод можно прочитать онлайн здесь: https://vk.com/doc207261
974_581929850?hash=658971cac16a19246a&dl=2754468b1c37186f03
282
экономикой в своих заложников, принудив заимствовать под

ростовщические проценты необходимые деньги, которые в про-
тивном случае могли бы просто быть просто напечатаны. Трагиче-
ские последствия можно было наглядно наблюдать на примере
греческого кризиса 2010 года. Социалистическое планирование
может и должно использовать накопленный организационный и
технический опыт современного корпоративного планирования,
но подчинить процесс новым задачам и новым — массовым,
демократическим — интересам, сделать согласование этих раз-
нообразных интересов органической частью процесса принятия
решений.
Обобщение запросов и предложений, идущих «снизу», яв-
ляется не самой простой работой, а сами эти запросы далеко не
всегда обеспечены необходимыми ресурсами. К тому же они по-
рой противоречат друг другу. Но именно поэтому возникает необ-
ходимость формировать институты и процедуры, позволяющие
эту низовую инициативу организовать, направить в конструктив-
ное русло и сделать фундаментом новой демократии участия.
Подобные вопросы в принципе не могут быть решены зара-
нее и тем более описаны на основе одних лишь теоретических по-
строений. Это вопросы прежде всего практические, а задача теории
в данном случае состоит в критическом обобщении практического
опыта. К счастью, необходимый опыт уже отчасти накапливается,
даже в рамках капиталистической системы. Одним из поучитель-
ных примеров такой практики являются партисипативные бюд-
жеты, распространившиеся во многих городах к началу XXI века.
Партисипативный бюджет, внедренный Партией трудя-
щихся в бразильском городе Порту-Алегре, а затем и во всем
штате, может быть рассмотрен как один из механизмов демо-
кратического планирования. В России по сходным принципам
формировался пятилетний план развития Иркутской области,
осуществлявшийся в 2015–2019 годах, когда губернатором там
был Сергей Левченко. Показательно, что составление плана на-
чиналось со сбора заявок и предложений на муниципальном
уровне. Администрация региона вела консультации с мэрами го-
родов, депутатами и гражданами. Далеко не все предложения и
пожелания оказывались исполнимыми. В итоге было «получено
1741 предложение от жителей 36 муниципальных образований
283
Иркутской области (85,7 % всех муниципальных образований)

по более чем 30 темам»390. В результате реализации «пятилетки
Левченко» область резко улучшила свои экономические пока-
затели, повысилась заработная плата, рост промышленного и
сельскохозяйственного производства стал явно опережать об-
щероссийские показатели. Впечатляющими оказались и финан-
совые результаты — область почти полностью освободилась от
долгов. Зато политический результат этого успеха был предсказу-
емо парадоксален: федеральная власть добилась досрочной от-
ставки «красного губернатора», который своими достижениями
дискредитировал деятельность своих коллег и федерального
правительства, неспособных показать сопоставимые результаты.
Что в очередной раз подтверждает известную истину: без борьбы
за власть невозможно достичь серьезных общественных преоб-
разований даже на локальном уровне.
Поскольку выделение общественных средств в качестве ин-
вестиций является важнейшим вопросом социалистического пла-
нирования, демократические органы встают перед вопросом о
критериях и приоритетах выделения ресурсов, одним из которых,
безусловно, остается рентабельность. Однако наряду с этим важ-
ную роль играют социальный эффект проектов, их экологические
последствия и т. д. Инвестирование в экологические, социальные,
научные или образовательные программы может стать важней-
шим фактором экономического роста — куда более соответству-
ющим интересам человечества, чем вложение денег в военное
производство, которое при капитализме остается для государства
самым простым способом создавать новые рабочие места.
Примером такого подхода, уже реализованного на прак-
тике, является работа корпорации Sitra в Финляндии. Созданный
в рамках государственного сектора венчурный инвестиционный
фонд в 1990-е годы и позднее не только существенно помог
оживлению экономики, погруженной в глубокую депрессию,
и способствовал технологической модернизации страны, но и
позволял решать социальные задачи, преодолевая или смягчая
гендерное неравенство или диспропорции между регионами.
390
Левченко С. Усиление плановых начал в управлении социально-эко-
номическим развитием регионов Российской Федерации. М.; Иркутск: РАЕН,
2021. С. 112.
284
Фонд действует под контролем парламента, и решения прини-

маются наблюдательным советом, представляющим различные
общественные интересы391.
Превращение корпоративного планирования в социали-
стическое предполагает также информационную открытость всех
предприятий общественного сектора по отношению друг к другу,
своим сотрудникам и обществу. Открытый и свободный доступ к
информации, программному обеспечению и технологиям — это не
просто дань принципам демократии, такой принцип повышает со-
вокупную эффективность социалистического сектора экономики.
На этой основе выстраивается кооперация между коллективами
и организациями, возникают разные (в том числе самоорганизо-
ванные) платформы для демократической координации.
«Зеленый новый курс»

В начале 2010-х годов, когда Великая рецессия наглядно
подтвердила опасения, высказывавшиеся критиками неолибе-
ральной экономики, эксперты, журналисты, а затем и политики
заговорили о новых ориентирах развития. Причем дискуссию
эту вели не только левые. Так появилась идея «Зеленого нового
курса» (Green New Deal). Ее сторонники вдохновлялись опытом
Нового курса президента Ф. Д. Рузвельта, реформы которого по-
могли Соединенным Штатам преодолеть последствия Великой
депрессии. Организованные государством строительство дорог
и общественные работы наряду с производством вооружения во
время Второй мировой войны создали миллионы новых рабочих
мест для американцев и заложили основы роста благосостояния,
продолжавшегося три десятилетия.
В свою очередь, идея «Зеленого нового курса» предпо-
лагала использование тех же методов, но выдвигала несколько
иные приоритеты развития, когда стимулом экономического ро-
ста становятся инвестиции в сохранение и восстановление при-
родной среды, замена более грязных в экологическом смысле
технологий и практик потребления более чистыми, развитие
391
Горшенина А. В. Финляндия: стратегия и тактика развития // Бюджет.
№ 7. Июль 2010. Информацию о работе компании Sitra можно получить на ее
сайте: https://www.sitra.fi/en/
285
общественной транспортной инфраструктуры, снижающей по-

требность людей в личных автомобилях, развитие образования,
науки, здравоохранения и социальных услуг. Именно государ-
ство, согласно концепции Green New Deal, должно выступить ос-
новным инвестором, своего рода локомотивом, вагон за вагоном
вытаскивающим из кризиса частный сектор.
Идеология Green New Deal объединила умеренных левых,
экологические движения и даже значительную часть бизнеса, уви-
девшего в ней перспективу экономического роста. Сенатор Берни
Сандерс использовал эти лозунги в ходе своей президентской кам-
пании в 2016 и 2020 годах, да и менее радикальная часть Демокра-
тической партии США готова была работать с подобными идеями.
В других западных странах тема Green New Deal начала активно
обсуждаться. Тем не менее практическое воплощение реформ от-
кладывалось на неопределенный срок, а кризис неолиберального
экономического порядка развивался куда быстрее, чем продвига-
лась вперед политическая дискуссия.
Российско-украинский конфликт заставил правительства
Запада размещать на промышленных предприятиях многочис-
ленные военные заказы, стихийно работая на возрождение более
традиционной формы кейнсианства, когда рабочие места созда-
ются ради производства вооружений. Правда, резкое сокращение
поставок российского топлива в Западную Европу оживило дис-
куссию об альтернативных источниках энергии, но предсказуемо
предпочтение отдавалось краткосрочным решениям.
Тем не менее вопрос о необходимости экологических при-
оритетов развития остается в порядке дня. Призыв высаживать
леса, чтобы убрать избыток парниковых газов в атмосфере, или
развивать общественный транспорт для того, чтобы избавить
города от загазованности и дорожных пробок, вполне рацио-
нальны. Это позволяет создавать множество действительно по-
лезных рабочих мест, стимулировать научные исследования и
укреплять местные сообщества. Беда лишь в том, что политика,
ориентированная исключительно на экологические приоритеты
и игнорирующая другие противоречия современного капита-
лизма, просто не будет работать.
Сам факт, что мы вынуждены снова говорить про «право на
образование» или «право на здоровье», даже о «праве на чистый
286
воздух» свидетельствует не об общественном прогрессе, а, на-

против, о серьезной деградации общества, превратившего то,
что ранее было общедоступным, в привилегию. В свое время
Бодрийяр заметил, что разговор про «право на чистый воздух»
на деле означает «утрату чистого воздуха как естественного
блага, его переход к статусу товара и его неравное социальное
перераспределение»392. Климатический кризис наряду с ра-
стущими социальными диспропорциями и дефицитом ресур-
сов (порожденным не столько их объективным исчерпанием,
сколько специфическими методами их использования в условиях
позднего капитализма) становится важнейшим стимулом к пре-
вращению планирования из внутрикорпоративной в общегосу-
дарственную и затем глобальную практику.
Левые партии всегда выступали (по крайней мере — в те-
ории) за жесткие законы, блокирующие возможность разруше-
ния городской среды под видом «развития». Однако эти законы,
призванные лишь сдерживать хищнические действия капитала,
выступали исключительно ограничивающим фактором, превра-
щая многих радикальных левых в противников экономического
роста как такового и даже в агрессивных технофобов. Такая по-
зиция в любом случае является тупиковой, ибо сталкивается с
объективными потребностями общества, требующими не огра-
ничения хозяйственной деятельности людей, а перенаправления
ее на решение задач, выходящих за границы интересов капитала.
Стратегическая перспектива состоит не в том, чтобы блокировать
экономический рост (хотя он и не является самоцелью), а в том,
чтобы создавать позитивные стимулы, формировать новые усло-
вия для экономического прогресса. Развитие общественного сек-
тора, поставленного под контроль местных сообществ, создает
благоприятные условия для восстановления и защиты не только
природной, но городской, культурной среды.
Совершенно ясно, что практическая работа такого масштаба
не может останавливаться на национальном уровне. Но, в свою
очередь, решения, затрагивающие глобальные процессы, могут
успешно вырабатываться и реализовываться лишь в том случае,
если они опираются на соответствующие институты, существующие
на национальном, региональном и местном уровнях. Перефрази-
392
287
руя известную фразу Жоржа Клемансо о том, что война — слишком

серьезное дело, чтобы доверять ее генералам, можно сказать, что
экология — слишком серьезное дело, чтобы доверять ее экологам,
а экономика значит для нашей жизни слишком многое, чтобы до-
верять ее технократам от управления, даже если эти технократы
являются искренними и убежденными социалистами.
Социалистическая политика представляет собой комплекс-
ную деятельность, направленную на восстановление социально-
сти, подрываемой логикой рыночной конкуренции, принявшей
наиболее радикальную форму в условиях неолиберализма. Пре-
одоление последствий фрагментации, однако, становится уже не
вопросом утверждения идейных принципов левых, а обществен-
ной потребностью, которую по-разному чувствуют люди разных
взглядов и даже принадлежащие к разным социальным группам
и классам. Проблема в том, чтобы объединить их для общей кон-
структивной работы, не разделяя ни по признаку идентичности,
ни по идеологии, ни по узко понимаемому классовому признаку.
Тем более что в процессе преобразований классовая структура
общества и его культура неминуемо меняются и попытки за-
крепить их в первоначальных формах, заморозить или бюро-
кратически зафиксировать становятся фактором социального
консерватизма, даже если продвигаются под революционными
лозунгами. Общество может успешно интегрироваться не через
общую принудительную идеологию, а через участие в конструи-
ровании новой экономики и совместном принятии решений на
разных уровнях393.
Основной парадокс современного социалистического про-
екта состоит в том, что ничего принципиально нового не надо при-
думывать. Нет ни малейшего смысла в изобретении очередных
утопий. За 200 лет развития социалистических движений появи-
лось не только великое множество идей, но и накоплен огромный
практический опыт, пусть и не всегда успешный. В конце концов,
неудачи прежних социалистических экспериментов тоже обогатили
нас огромным количеством теоретического и практического знания.
393
Коммунистические принципы, провозглашенные в СССР, были лишь
одной из форм принудительной идеологии. Мультикультурализм, торжествую-
щий на Западе в начале XXI века, в этом отношении ничуть не менее соответ-
ствует данному понятию.
288
Будучи критически освоен и обобщен, этот опыт становится вполне

достаточным основанием для новой экономической и политиче-
ской практики. Надо лишь собрать пазл. Однако именно для этого
и нужна политическая воля, движение, способное эту волю вырабо-
тать и коллективно направить на решение практических вопросов.
Глава 2. План и рынок

Обобщая историю попыток реализации социалистического
проекта в ХХ веке, невозможно пройти мимо дискуссии о плане
и рынке.
Крушение Советского Союза представлялось многими в
качестве окончательного доказательства невозможности эффек-
тивного планирования, обреченного проигрывать рыночному об-
мену, обеспечивающему оптимальное и быстрое распределение
ресурсов. К несчастью для сторонников свободного рынка, после-
дующие кризисы дали серьезные основания сомневаться в пра-
вильности таких выводов. А технологии обработки информации,
получившие распространение в первые десятилетия XXI столетия,
породили надежду на то, что централизованное планирование
может избавиться от бюрократических проволочек и стать более
динамичным. Британская Financial Times пророчила: «Революция
больших данных может вернуть к жизни плановую экономику»394.
Казалось бы, есть все основания вернуться к знаменитой
дискуссии о калькуляции плановых данных (calculation debate),
затеянной некогда либеральными критиками социализма: те-
перь их позиции выглядели бы куда менее сильными395. Однако
394
Financial Times. 04.09.2017.
395
Дискуссия о расчете ресурсов для социалистического планирования,
получившая в англоязычной литературе название Socialist calculation debate,
велась между представителями австрийской школы Людвигом фон Мизесом и
Фридрихом фон Хайеком с одной стороны и группой марксистских экономистов,
наиболее известным из которых был Оскар Ланге, с другой. См.: Ланге О. Тео-
рия воспроизводства и накопления. М.: Госиноиздат, 1963. См. также: Lange O.
Letter to F. A. Hayek, translated by Thadeusz Kowalik. Journal of Political Economy.
1942. Vol. 50. № 2. Соратником Ланге в этой дискуссии выступал Абба Лернер.
См.: Lerner A. Statics and Dynamics in Socialist Economics. The Economic Journal.
1937. № 47 (186). Обзор дискуссии см.: Adaman F., Devine P. The economic calcu-
lation debate: lessons for socialists. Cambridge Journal of Economics. 1996. № 20.
289
в действительности вопрос о планировании не только не сво-

дится к проблемам оптимального подсчета ресурсов и своев-
ременной обработки информации. Куда важнее осознать, что
планирование является способом организации общественного
воспроизводства в интересах и под контролем всего общества.
И отношение социалистов как к плану, так и к рынку должно
определяться именно тем, насколько используемые средства
соответствуют данной цели.
История вопроса
Как ни парадоксально, вопрос о существовании рыночных
отношений при социализме далеко не сразу стал предметом
острых дискуссий среди революционеров. Приоритетным вопро-
сом было изменение отношений собственности. Причем Маркс и
Энгельс подчеркивали, что эти изменения продиктованы не иде-
ологическими или моральными требованиями, а естественной
логикой самого же капиталистического производства. «Всё более
и более превращая громадное большинство населения в проле-
тариев, капиталистический способ производства создает силу,
которая под угрозой гибели вынуждена совершить этот перево-
рот. Заставляя всё более и более превращать в государственную
собственность крупные обобществленные средства производ-
ства, капиталистический способ производства сам указывает путь
к совершению этого переворота. Пролетариат берет государ-
ственную власть и превращает средства производства пре-
жде всего в государственную собственность»396.
Как будет организована эта собственность, как она будет ис-
пользоваться, об этом в трудах основоположников марксизма можно
найти лишь общие намеки. Фундаментальное требование состояло
в том, чтобы отныне экономика управлялась и ресурсы использова-
лись непосредственно в интересах большинства общества.
Безусловно, в текстах Энгельса несколько раз звучала
мысль о том, что после преодоления частной собственности ис-
чезнет и необходимость в товарном производстве, поскольку
экономика будет направлена на непосредственное удовлетво-
рение потребностей общества. Хотя программа мер, описанная
396
290
в «Коммунистическом манифесте», отнюдь не предполагает от-

мены товарных отношений и рынка, Маркс и Энгельс, размышляя
о характере будущей социалистической экономики, менее всего
связывали ее развитие с рыночными отношениями. Энгельс вы-
сказывался на эту тему вполне определенно: «Раз общество
возьмет во владение средства производства, то будет устранено
товарное производство, а вместе с тем и господство продукта над
производителями»397.
В то же время с самого начала существования социалисти-
ческого движения его отношение к рынку было двойственным.
С одной стороны, они резко критиковали господство рыночных
отношений, их проникновение во все сферы жизни. С другой сто-
роны, для социалистов конца XIX — начала XX века было ясно,
что отменить рыночные отношения декретом не получится,
а главное — и нет причины, которая бы заставила победивший
пролетариат действовать именно таким образом. Такая двой-
ственность отражала объективное противоречие самой эконо-
мической истории, поскольку рыночные отношения отнюдь не
были порождением буржуазного порядка и сложились задолго
до него (а следовательно, могут и пережить капитализм), но
именно в рамках этого порядка рынок получил наибольшее раз-
витие, став основным регулятором не только хозяйственной, но и
вообще человеческой деятельности. Все продается и покупается,
все становится товаром, а рынок становится тотальным.
Тем не менее в конце XIX века, по мере того как усиливалась
концентрация капитала и формировались монополии, доминиру-
ющие в экономической жизни, появлялись основания утверждать,
что, несмотря на формальное провозглашение рыночных принци-
пов, сам же капитализм идет к их отрицанию. Энгельс констати-
ровал, что «свободная конкуренция превращается в монополию,
а бесплановое производство капиталистического общества капи-
тулирует перед плановым производством грядущего социалисти-
ческого общества. Правда, сначала только на пользу и к выгоде
капиталистов»398. По мере развития акционерных компаний и
монополий капитал не только преодолевает свой частный харак-
тер (превращаясь в коллективного эксплуататора), но в прошлое
397
398
291
уходит и «отсутствие планомерности»399. Однако это не отменяет

противоречия, поскольку планирование осуществляется не в инте-
ресах общества, а в интересах элиты.
События начала ХХ века в целом подтвердили прогноз Эн-
гельса. Первая мировая война и начальный этап русской рево-
люции показали, что уже при капитализме возникают ситуации,
когда от рыночных методов приходится отказываться. Причем
это не имеет ничего общего ни с идеологическими установками
социалистов, ни с коллективной волей пролетариата, ни с инди-
видуальными убеждениями революционных лидеров. Рынок в
условиях глобальных потрясений рухнул сам. Меры централизо-
ванного планирования и нерыночное распределение продуктов
начали вводиться воюющими правительствами в разных концах
Европы еще до прихода большевиков к власти в России.
«Военный социализм» в Германии во время Первой ми-
ровой войны, как и «военный коммунизм» в России во время
войны гражданской порождены были именно развалом системы
денежного обращения и объективной необходимостью исполь-
зования натурального обмена, о чем вполне откровенно писал
Макс Вебер. В условиях, когда рынок функционирует, не сталки-
ваясь с чрезвычайными вызовами, появляется иллюзия, будто
можно свести все экономические расчеты к денежным, игно-
рируя сами товары и предметы, подлежащие распределению.
Напротив, любой масштабный кризис ставит вопрос о «рацио-
нализации натурального расчета» и требует выработки соответ-
ствующих методов хозяйственной организации. «Но нынешняя
война, как и любая война в истории, делает их насущными в свете
трудностей военной и послевоенной экономики вновь и с огром-
ной силой»400.
Между тем военная экономика, решая одни проблемы, не-
минуемо сталкивалась с другими. Это тоже констатировал Макс
Вебер: «Расчеты здесь лишь технически точны, а экономически
(в отношении материалов, которым не грозит скорое иссякание,
и рабочей силы) очень приблизительны». Они не учитывают «кон-
куренцию целей», существующую внутри сложного общества,
а потому не могут «обеспечить долговременную рациональность
399
400
292
принятого распределения труда и средств производства»401. Но те

же проблемы возникают и внутри корпоративной капиталистиче-
ской экономики, поскольку при столь высокой концентрации ре-
сурсов в одних руках «точно считают только там и тогда, где и когда
вынуждены это делать»402.
К 1920-м годам опыт «военного социализма» в Европе по-
казал, что экономика может жить и развиваться без рынка, дру-
гой вопрос — стоит ли к этому стремиться?
Обсуждая возможности и границы социализации эконо-
мики, Макс Вебер, ссылался на теоретическую и практическую
деятельность своего ученика Отто Нейрата и приходил к выводу,
что при полном обобществлении всей хозяйственной деятель-
ности деньги в самом деле могут оказаться ненужными, а отно-
шения обмена будут регулироваться с помощью натурального
расчета. Но является ли такое решение практически возможным
и желаемым, по крайней мере — в том реальном мире, о кото-
ром идет речь? Скорее, следует разделить экономическую жизнь
на сферы, объективно требующие и не требующие социализа-
ции, а граница между тем и другим «по форме и степени могла
бы определяться эффективными ценами»403.
Необходимость обеспечивать снабжение городов и работу
промышленных предприятий несмотря на обесценивание денег
и резкое изменение всех привычных соотношений между спро-
сом на различные группы товаров, заставляла правительства с
разной идеологической окраской прибегать к принудительному
изъятию продовольствия в деревнях, вводить карточки и норми-
ровать распределение ресурсов. Оценивать эффективность такой
экономики с помощью рыночных критериев не имело никакого
смысла, ибо задачей управления был не рост производства, бла-
госостояния или дохода граждан, а всего лишь их выживание и
сохранение городского общества. И с данной задачей «военный
коммунизм» успешно справлялся. Однако по мере того, как из
различных решений и мер формировалась более или менее ло-
гичная система, возникала и соответствующая идеология, став-
шая позднее органической частью коммунистической традиции.
401
402
Там же.
403
293
Тем не менее даже в разгар военного коммунизма в

1918 году Ленин прекрасно понимал, что тотальное обобщест-
вление собственности и, соответственно, полный отказ от рыноч-
ных отношений невозможны и нежелательны. По отношению к
крупному капиталу должна проводиться беспощадная экспро-
приация. «Но мы знаем, что мелкое производство никакими де-
кретами перевести в крупное нельзя, что здесь надо постепенно,
ходом событий убеждать в неизбежности социализма»404.
Новая экономическая политика, введенная Лениным и
большевиками в начале 1920-х годов, несколько поколебала иде-
ологию, ставшую господствующей в годы Гражданской войны, но
следует помнить, что и тогда многие коммунисты воспринимали
происходящее как отступление. Возвращение к рыночным ме-
тодам ведения хозяйства противоречило не столько принципам
коммунизма, сколько их представлениям о том, как эти прин-
ципы должны быть реализованы на практике.
Тем не менее опыт военного коммунизма и НЭПа в совокуп-
ности убедили всех участников советских экономических дискуссий
в необходимости сочетания планового и рыночного начал в новой
экономике. Троцкий, выступавший решительным критиком «от-
ступления» в годы НЭПа, прекрасно понимал, что отмена рынка
(по крайней мере — в переходную эпоху) невозможна. «Для регу-
лирования и приспособления планов должны служить два рычага:
политический, в виде реального участия в руководстве самих за-
интересованных масс, что немыслимо без советской демократии;
и финансовый, в виде реальной проверки априорных расчетов при
помощи всеобщего эквивалента, что немыслимо без устойчивой де-
нежной системы»405. При этом он придерживался весьма консерва-
тивного даже для своей эпохи представления, что «единственными
подлинными деньгами являются те, которые основаны на золоте»406.
Товарное хозяйство в СССР

Теоретические дискуссии 1920–1930-х годов были прер-
ваны политическими репрессиями, которые ударили по сторон-
никам практически всех точек зрения. В период коллективизации
404
405
406
294
и форсированной индустриализации в СССР пришлось из-за воз-

никшего дефицита продовольствия и множества других товаров
снова вводить карточную систему. Как отмечает историк Вадим
Роговин, «это трактовалось сталинской пропагандой не как вы-
нужденная временная мера, а как ступень к полной ликвидации
рыночных отношений, прямому безденежному распределению
продуктов»407. Однако очень скоро политика вновь изменилась. По
мере того как происходила нормализация снабжения, в советское
хозяйство возвращались и элементы рынка. Хотя на идеологиче-
ском уровне советское планирование, сложившееся в годы первых
пятилеток, укрепило идеологические установки, возникшие еще в
период военного коммунизма, модель хозяйства, сформировав-
шуюся в СССР, нельзя назвать нетоварной: рабочие получали за-
работную плату, изделия промышленности продавались за деньги,
хоть и по твердым ценам, на колхозных рынках продавцы могли
устанавливать цены самостоятельно. Рыночные критерии, исполь-
зовавшиеся советскими плановыми органами и предприятиями,
получили название хозрасчета (хозяйственного расчета). Выступая
на XVII съезде партии, Сталин подчеркивал: «Чтобы экономическая
жизнь страны могла забить ключом, а промышленность и сельское
хозяйство имели стимул к дальнейшему росту своей продукции,
надо иметь еще одно условие, а именно — развернутый товароо-
борот между городом и деревней, между районами и областями
страны, между различными отраслями народного хозяйства. Не-
обходимо, чтобы страна была покрыта богатой сетью торговых
баз, магазинов, лавок. Необходимо, чтобы по каналам этих баз,
магазинов, лавок безостановочно циркулировали товары от мест
производства к потребителю. Необходимо, чтобы в это дело были
вовлечены и государственная торговая сеть, и местная промыш-
ленность, и колхозы, и единоличные крестьяне»408.
Политику, проводившуюся с середины 1930-х годов, Вадим
Роговин характеризует как сталинский неонэп. Лозунги борьбы
дополнились призывами к «зажиточной жизни», которая, в свою
очередь, связывалась с изобилием товаров409. Рыночные факторы
407
Роговин В. Сталинский неонэп. М.: б. и., 1995. С. 21.
408
Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. С. 341.
409
О сталинской идеологии «изобилия» в 1930-е годы см.: Глущенко И. Об-
щепит. Микоян и советская кухня. М.: Изд. дом ВШЭ, 2015.
295
стали учитываться в процессе формирования планов: «После

отмены карточного распределения рабочие и служащие стали
реализовывать свой заработок на колхозном рынке, с его свобод-
ными ценами и в государственных магазинах, где при фиксиро-
ванных ценах имелась известная возможность потребительского
выбора. Таким образом, в стране возник более широкий потре-
бительский рынок. Обладая свободой в выборе сфер приложе-
ния своего труда, жители городов теперь в большей степени
руководствовались соображениями заработной платы и другими
потребительскими стимулами. Стало быть, в стране существовал
и рынок рабочей силы, побуждавший предприятия к конкурен-
ции за привлечение работников»410.
По мнению Сталина, такое положение дел было связано
с существованием в СССР двух форм собственности — государ-
ственной и колхозно-кооперативной. «Это обстоятельство ведет
к тому, что государство может распоряжаться лишь продукцией
государственных предприятий, тогда как колхозной продукцией,
как своей собственностью, распоряжаются лишь колхозы. Но кол-
хозы не хотят отчуждать своих продуктов иначе как в виде товаров,
в обмен на которые они хотят получить нужные им товары. Других
экономических связей с городом, кроме товарных, кроме обмена
через куплю-продажу, в настоящее время колхозы не приемлют.
Поэтому товарное производство и товарооборот являются у нас в
настоящее время такой же необходимостью, какой они были, ска-
жем, лет тридцать тому назад, когда Ленин провозгласил необхо-
димость всемерного разворота товарооборота»411.
Разумеется, ссылка на то, что колхозы «не хотят» отдавать
свою продукцию иначе как за деньги, была не более чем иде-
ологической уловкой. Реальный контроль над принятием клю-
чевых решений оставался в руках партийной и хозяйственной
бюрократии. Существование товарных отношений было связано,
с одной стороны, с необходимостью экономического учета и кон-
троля, без которых невозможно было бы планирование, а с дру-
гой стороны, как позднее показал Ота Шик, с тем, что в обществе
существуют различные интересы. Стихийное согласование этих
410
Роговин В. Указ. соч. С. 23.
411
Сталин И. В. Экономические проблемы социализма в СССР. М.: Госпо-
литиздат, 1952. С. 16–17.
296
различных интересов на экономическом уровне происходит в

процессе рыночного обмена, и даже централизованное плани-
рование обязано с этим считаться412.
Между тем к середине 1950-х годов советская бюрократия
уже не справлялась с возросшей сложностью встающих перед
народным хозяйством задач. Снижающаяся эффективность со-
ветской экономики спровоцировала в 1950–1960-е годы новую
большую дискуссию413. В обсуждение вопросов о перспективах
хозяйственной реформы включились и специалисты из других
стран советского блока. Плодом этих споров и стала теория «ры-
ночного социализма».
Рыночный социализм
Первоначально интерес к рынку, таким образом, тоже не
был порождением идеологии, а оказался связан именно с необ-
ходимостью повысить эффективность управления экономикой в
государствах советского типа и преодолеть ограниченность бюро-
кратического централизма414. Однако очень скоро с «рыночным
социализмом» стало происходить то же самое, что и с «военным
коммунизмом»: он стал идеологией. Такой ход мысли логически
привел целый ряд экономистов, первоначально стоявших на та-
ких позициях, в либеральный лагерь — это произошло не только
с Яношем Корнаи, но в конце жизни даже с известным польским
412
Šik O. Plan and Market Under Socialism. London, Routledge, 2017.
413
Принято считать, что официально начало дискуссии положила пу-
бликация статьи харьковского экономиста Евсея Либермана «План, прибыль,
премия» в газете «Правда» от 9 сентября 1962 года. Основные идеи реформато-
ров в радикально-демократическом ключе были в 1967 году сформулированы
чехословацким экономистом О. Шиком, а в более умеренном варианте вен-
герским экономистом Р. Ньершем. См.: Šik O. Plan and Market Under Socialism;
Ньерш Р. Реформа хозяйственного механизма // Коммунист. 1967. № 16.
414
Тут можно вспомнить известный «парадокс Корнаи». Венгерский эко-
номист Янош Корнаи, исследуя работу легкой промышленности, обнаружил, что
плановые органы доводят до исполнителей свое представление об ожидаемом
результате в виде суммы различных показателей, после чего нижестоящие струк-
туры работают уже не на результат, а на выполнение этих показателей. То, что
получается в итоге, вполне соответствует этим плановым показателям, но мо-
жет разительно отличаться от того, что имели в виду авторы плана. См.: Kornai J.
Overcentralization in Economic Administration. Oxford University Press, Oxford, 1959.
297
марксистом Влодзимежем Брусом415. Эта идеология, несмотря на

существенно изменившиеся экономические и технологические
условия, продолжает формировать представления о социали-
стических реформах у большинства умеренных левых авторов и
в начале XXI века. Так, Хоннет видит задачу левых в том, чтобы,
ориентируясь на этические ценности, обеспечить преобразова-
ние рыночных институтов: «Сегодня одна из самых насущных
задач социализма состоит в том, чтобы снова очистить понятие
рынка ото всех добавленных к нему задним числом примесей
специфичных для капитализма свойств, чтобы таким образом
получить возможность проверить его устойчивость к моральным
нагрузкам»416. Проблема в том, что, призывая «очистить» рынок
от капитализма, Хоннет не может определиться с вопросом, что
отличает социалистическую экономику от буржуазной, кроме,
конечно, этических ценностей, которые, увы, сами меняются под
влиянием общественного развития.
В конце 1980-х годов, когда перестройка уже предве-
щала закат советской системы, на страницах британского New
Left Review состоялась примечательная дискуссия между бель-
гийским троцкистом, идеологом IV Интернационала Эрнестом
Манделем и экономистом-советологом из университета Глазго
Алеком Ноувом. Если первый, опираясь на классические тексты
Энгельса, призывал к преодолению рыночных отношений с по-
мощью демократического планирования417, то второй, ссылаясь
на практический опыт, настаивал на полезности рынка418. Пара-
доксальный характер дискуссии подчеркивался тем, что авторы
говорили на совершенно разных теоретических языках, приводя
415
Влодзимеж Брус разработал в конце 1960-х годов собственную тео-
рию перехода к социализму, подчеркивая, что огосударствление собственно-
сти является необходимым, но недостаточным условием для возникновения
социалистической экономики, а бюрократизация — следствием неизбежного
в процессе перехода разрыва между формальным и реальным обобществле-
нием. Отсюда следовала необходимость нового этапа социалистических преоб-
разований, направленных на преодоление этого разрыва. См.: Brus W. Socialist
Ownership and Political Systems. London and Boston: Routledge & Kegan Paul, 1975.
416
Хоннет А. Указ. соч. С. 102.
417
Mandel E. The Myth of Market Socialism // New Left Review. May-June
1988. № 169.
418
Nove A. Markets and Socialism // New Left Review. January-February
1987. № 161.
298
аргументы, которые фактически не соприкасались друг с другом.

Итогом этого спора стала публикация статьи англичанки Дайан
Эльсон, поставившей вопрос принципиально иным образом. Если
Ноув выступал за рынок, а Мандель против него, то Эльсон загово-
рила о механизмах социализации рынков, необходимо порождае-
мых задачами того же демократического планирования419.
Проблема не в том, «хорош» или «плох» рынок сам по
себе и даже не в том, каким образом он необходим социалисти-
ческой экономике как механизм, способствующий рациональ-
ному использованию ресурсов и связывающий производителей
с производителями, а в том, что развитие новейших технологий
и формирование новых потребностей (как индивидуальных, так
и коллективных), наряду с появлением новых проблем немину-
емо заставляет нас выходить за границы рынка. Не отрицая его
необходимости и не пытаясь его отменять или демонтировать,
мы ставим перед собой задачи, решение которых требует совер-
шенно иных подходов.
Рынок незаменим, если речь идет о производстве обуви
или о повышении качества обслуживания в ресторанах, но куда
меньше можно на него полагаться, организуя обеспечение це-
лых регионов электроэнергией или финансирование фундамен-
тальных научных исследований, практическая выгода от которых
вряд ли станет доступна ранее, чем через 20–30 лет. Отсюда с
неизбежностью вытекает вывод о том, что чем более масштаб-
ные и долгосрочные задачи ставит перед собой общество, тем
меньшую роль для их решения будет играть рынок и тем больше
потребность в планировании. В этом смысле действительно эко-
номический прогресс человечества означает выход за пределы
рынка. И в известном смысле даже за пределы экономики в том
смысле, как мы ее сейчас понимаем.
Рассуждая о кризисе индустриальной цивилизации и
растущем значении цифровых технологий, российский эконо-
мист Вячеслав Иноземцев указывает на «невозможность адек-
ватного исчисления стоимости информационных продуктов,
индивидуализированных благ, определения ценности самих
производственных компаний и заключенного в них человече-
419
Elson D. Market Socialism or Socialization of the Market? // New Left Re-
view. November-December 1988. № 172.
299
ского и социального капитала»420. Однако решение проблемы

он видит всего лишь в появлении новых статистических показа-
телей, более точно отражающих новую реальность. Между тем
очевидно, что проблему меняющихся производительных сил
невозможно решить, не затрагивая самих производственных и
в более широком смысле общественных отношений, включая
отношения власти и собственности. Новые технологии ставят
под вопрос объективную необходимость в рыночном обмене,
позволяя регулировать производственную деятельность через
непосредственные согласования заинтересованных коллекти-
вов, сообществ и лиц. По той же причине исчезают или сужаются
технологические основания для частной собственности, не явля-
ющейся уже необходимым элементом в процессе взаимодей-
ствия между участниками экономических процессов. В XXI веке
стихийно формируется многоуровневая экономика, неминуемо
требующая комплексных решений, комбинирующих различные
подходы. Старое не исчезает полностью, оно лишь уступает гла-
венствующее место новому. И это еще один повод для создания
мощного общественного сектора, работающего на интеграцию
различных технологических и социально-бытовых укладов, не
только исторически сложившихся в обществе, но и продолжаю-
щих в нем развиваться и взаимодействовать.
С одной стороны, необходимость получения базовых ре-
сурсов, важных для воспроизводства общества как такового,
создает экономику потока (как, например, в производстве энер-
гии, базового сырья и т. д., когда отдельно взятый покупатель не
может свободно выбрать, какой именно баррель нефти больше
соответствует его вкусам и пристрастиям), а с другой стороны,
необходимость стратегических инвестиций требует не только за-
траты общественных средств, но и концентрации их в руках от-
ветственных перед обществом органов.
В то время как политика неолиберализма была направ-
лена на то, чтобы превратить в товар все, что в принципе может
производиться или использоваться человеком, интересы обще-
ства требуют декоммодификации, иными словами — возвраще-
ния предметам, действиям и процессам их непосредственного
420
Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. М.: Academia — Наука,
1999. С. 191.
300
первоначального смысла, когда доступ к ним не был ограничен

платежеспособным спросом421.
Замена рыночного обмена непосредственными отноше-
ниями между людьми и сообществами там, где такие отношения
вызваны к жизни самим развитием технологий и общества, не
отменяет необходимость в рыночных механизмах постольку, по-
скольку речь идет о традиционных формах производства и потре-
бления. Но интеграция этих уровней экономической деятельности
возможна лишь на основе демократического планирования. А сле-
довательно, потребность в экономической демократии вытекает
из самого процесса развития человечества.
Глава 3. От коалиции сопротивления

к коалиции преобразований
«Традиция сопротивления, — писал Кристиан Лаваль, — су-
ществует уже давно; она обновляется из поколения в поколение,
и к ней принадлежат, нравится это нам или нет, как лучшие фило-
софы политического либерализма, так и самые горячие защитники
Страны Советов»422. Говорить о сопротивлении могут радикальные
художники и профсоюзные активисты, представители угнетенных
меньшинств, философы и общественные деятели. В каждом слу-
чае в понятие сопротивления вкладывается собственное содержа-
ние, а главное — речь идет лишь об одном из аспектов системы,
определенном решении или, наоборот, об экзистенциальном про-
тивостоянии господствующему порядку вещей.
К величайшему сожалению, система по большей части пре-
одолевает сопротивление, но даже тогда, когда противодействие
общественных сил срывает планы господствующего класса, фун-
421
Идею декоммодификации развивает в своих работах южноафри-
канский исследователь Патрик Бонд. В качестве примера можно привести его
статью Decentralization, Privatization and Countervailing Popular Pressure: South
African Water Commodification and Decommodification в сб.: Planning and Decen-
tralization Contested Spaces for Public Action in the Global South / ed. by Victoria A.
Beard, Faranak Miraftab, Christopher Silver. London, Routledge, 2008. См. также:
Bond P. Globalisation/Commodification or Deglobalisation/Decommodification in
Urban South Africa // Policy Studies. Vol. 26. № 3/4. 2005.
422
Лаваль К. Указ. соч. С. 376.
301
Глава 3. От коалиции сопротивления к коалиции преобразований
даментальные отношения господства остаются неизменными.

В начале XXI века протесты, организованные антиглобалист-
скими коалициями, сумели объединить различные инициативы
и движения, но этот успех оказался недолговечным, а главное, не
привел к социальным изменениям.
Многократное повторение одной и той же ситуации неми-
нуемо заставляет поставить вопрос по-новому. Задача состоит в
том, чтобы перейти от поддержания коалиции сопротивления
к формированию коалиции преобразований.
Мобилизуя гражданское общество

Долгое господство неолиберализма и столь же долгое от-
ступление левых сформировали своего рода культуру отчаяния,
дополняемую утопическими иллюзиями относительно катастро-
фических событий, которые как-то сами собой изменят ситуацию
и сделают неизбежным переход к новому обществу. Этот тип
мысли очень точно описал Борис Капустин: «Те из отчаявшихся
(вчерашних) левых, которые полагают, что в этой ситуации рас-
считывать уже не на что и ожидать нечего, помимо полной ка-
тастрофы, которая когда-нибудь произойдет и таким образом
изменит мир, слишком оптимистичны. В таком мире катастрофа
может произойти, и финансовый коллапс 2008 года довольно
близко подвел к ней и показал в общих чертах, какой она может
быть, но и катастрофа ничего существенного не изменит, не при-
ведет к “смене парадигм”, если сохранятся нынешние субъектно-
сти “раба” и “господина” и, соответственно, нынешняя остановка
диалектики»423.
Для того чтобы потенциал назревших перемен превратился
в процесс общественных преобразований, необходимы практиче-
ские действия, объединяющие и мобилизующие силы, объективно
в этих переменах заинтересованные. Причем эта практическая
работа, в свою очередь, неотделима, от точной постановки теоре-
тических вопросов и готовности давать на них честный и трезвый
ответ. Как говорил Вальтер Беньямин: «Быть диалектиком значит
улавливать в паруса ветер истории. Паруса суть понятия. Однако
недостаточно только иметь паруса. Решающим является искусство
423
302
их правильно поставить»424. Такая задача не может быть решена

ни бесконечным повторением самых верных и радикальных ло-
зунгов, ни попытками механического подчинения массовых дви-
жений заранее сформированной идеологии или организации.
И самое худшее, что могут делать левые, это отстраняться от по-
вседневных забот большинства, от их стихийно формирующейся
и далеко не всегда политически правильной повестки, мотивируя
это «незрелостью масс».
Анализируя механизм идеологической гегемонии правя-
щего класса, Славой Жижек отмечал, что господствующие идеи
могут работать и получать поддержку в низах общества лишь в том
случае, если так или иначе включают в себя «подлинное народное
содержание» (authentic popular content)425. Иными словами, управ-
ляющий не может получать поддержку управляемых, если хотя бы
отчасти не учитывает их интересы, мнения, потребности, желания
и страхи. Революция происходит именно в тот момент, когда идео-
логическое саморазоблачение правящего класса вынужденно ста-
новится полным и очевидным, поскольку он уже не может — под
воздействием социального и экономического кризиса — делать
хоть что-то в интересах большинства.
Еще в середине ХХ века социологи, изучавшие классовые
конфликты на локальном уровне, пришли к выводу, что спо-
собность бизнес-элиты навязывать свою волю обществу опре-
деляется не только и не столько ее собственной силой, сколько
является «следствием апатии со стороны рабочих»426. Иными
словами, политическая, культурная и эмоциональная демобили-
зация масс является важным фактором классового господства, но
в периоды кризисов такое положение вещей, с одной стороны,
может резко измениться, а с другой стороны, сами правящие
классы обнаруживают, что пассивность низов становится пре-
пятствием для решения назревших задач, требующих массового
участия. Результатом этого становятся отчаянные попытки элиты
«разбудить» массы с помощью патриотической пропаганды, со-
424
Цит. по: Бри М. Открыть Ленина снова. С. 52.
425
New Left Review. September/October 1997. № 225. P. 31.
426
Ледяев В. Г. Социология власти. Теория и опыт эмпирического иссле-
дования власти в городских сообществах. М.: Изд. дом Высшей школы эконо-
мики, 2012. С. 26.
303
циальных кампаний и принудительных мобилизаций, однако

конечные результаты часто оказываются совсем не теми, на ко-
торые рассчитывали (что точно подметил Ленин в своем анализе
революционной ситуации).
В такие моменты противоречие между риторикой власти
и жизненной практикой масс становится абсолютным, а правя-
щий класс или сословие уже оказывается неспособным даже на
эффективное лицемерие, демонстрируя всему обществу свое
истинное лицо. На место идеологического компромисса прихо-
дит откровенная реакция, а потребность в сопротивлении ох-
ватывает широкие слои, ранее остававшиеся «вне политики».
Хуже того, прежние идеологические формулы, насаждавшиеся
властью в массовом сознании, начинают теперь работать про-
тив господствующей группы, вынужденной отказаться от них
или неспособной подтвердить свою приверженность им своими
делами. В данном случае совершенно не важно, насколько про-
грессивными или реакционными были эти идеи. Принципиально
важно то, что они объективно становятся подрывными.
К несчастью, неспособность правящих классов поддержи-
вать доверие масс к своей идеологии, отнюдь не означает торже-
ства прогрессивного мировоззрения. В известном смысле дело
обстоит даже наоборот. В первую очередь умами людей начинают
овладевать наиболее поверхностные и мутные идеи, уже ранее
циркулировавшие в обществе и не встречавшие систематического
противодействия, поскольку на тот момент они не считались —
с точки зрения элиты — опасными. «Можно с уверенностью ска-
зать, — писал Антонио Грамши, — что экономические кризисы
сами по себе непосредственно не порождают основных историче-
ских событий; они могут лишь создать более благоприятную почву
для распространения определенного метода мышления, поста-
новки и разрешения вопросов, которые охватывают весь последу-
ющий процесс развития государственной жизни»427.
Кризис гегемонии правящего класса создает потребность
в новом общественном блоке, который неминуемо включает в
себя многих из тех, кого ранее существующий порядок устраи-
вал. Они приходят в новое движение отчасти ведомые логикой
идей, отчасти по мере осознания собственного интереса, отчасти
427
304
просто под воздействием растущего эмоционального возмуще-

ния происходящим. Но для того, чтобы этот протест превратился
в конструктивную преобразующую силу, над ним еще нужно ра-
ботать идеологически и политически.
К несчастью, массовое сознание отнюдь не является «чи-
стым листом». И хуже того, уже не работающая идеология пра-
вящего класса продолжает засорять сознание людей даже после
того, как непосредственно эти идеи перестают работать и даже
отторгаются. Вместо более или менее целостной картины мира,
пусть и реакционной по своей сути, возникает свалка идеологи-
ческого мусора. Этот мусор накапливался в течение десятилетий,
причем далеко не всегда целенаправленно.
Адаптируясь к господству неолиберализма, левые внесли
свой вклад в усугубление разрухи в головах (пользуясь знаме-
нитым образом Михаила Булгакова). В течение многих лет для
левого дискурса была типична склонность к переименовыва-
нию явлений и людей: вместо анализа и попыток изменения об-
щественных отношений замена и подмена понятий как форма
управления массовым сознанием и одновременно адаптации его
к политике принудительной фрагментации. Дискуссия сводится
к продвижению различных субъективных оценок, выступающих
в качестве мнений, но совершенно не связанных с выявлением
объективной истины. В свое время Николай Бухарин видел один
из признаков деградации буржуазной политэкономии в попытках
Ойгена Бем-Беверка и других авторов «австрийской школы» заме-
нить объективистскую логику закона стоимости, используемого
Адамом Смитом, Давидом Рикардо и Карлом Марксом, на субъек-
тивистскую логику «предельной полезности»428. Парадоксальным
образом радикальная (на первый взгляд) критика неолиберализма
исходит из таких же субъективистских посылок. Разумеется, далеко
не всегда обращение к субъективному фактору означает неспособ-
ность или нежелание адекватно анализировать общество, но если
речь идет о стремлении заменить им изучение объективного хода
событий, то дело обстоит именно так, как говорил Бухарин.
Экономически содержательное понятие эксплуатации или
политически конкретное понятие дискриминации заменяются
428
Бухарин Н. И. Политическая экономия рантье: теория ценности и при-
были австрийской школы. М.: Орбита, 1988.
305
бесконечно расширительно трактуемым понятием угнетения

(opression). Точно так же расширительно и безгранично тракту-
ется и понятие насилия, которое может теперь быть «не физиче-
ским», «моральным», «словесным» и даже «эмоциональным».
Ряды обиженных и защищаемых растут ежечасно, так что всякий,
независимо от своего положения в обществе и отношения к су-
ществующему социально-экономическому порядку, своей прак-
тической деятельности или своего места в этом порядке, может
причислить себя к разряду жертв или хотя бы объявить себя их
защитником. И чем более широко применяется каждый из по-
добных терминов, тем больше он дает возможностей для мани-
пуляций, тем более он работает против тех, кто действительно
подвергается насилию, эксплуатации и принуждению в узком
(и конкретном) смысле слова.
Многочисленные новые права, специально относящиеся
к изолированным общественным секторам или темам, это, по
сути, отражение рыночного потребительского изобилия в поли-
тической сфере или, пользуясь словами Бодрийяра, «демокра-
тическая афиша общества потребления»429. Фактически такая
политика не просто продолжает и отражает логику рынка, но и
усугубляет ее, превращая то, что должно быть самоочевидным
признанием фактически существующих различий, в поле борьбы
за взаимно признаваемые привилегии, не столько классовые,
сколько кастовые. Даже заявляя некоторые требования как
формально универсальные, их сторонники, сами того не заме-
чая, признают наличие принципиального неравенства, предъ-
являемого как «различия».
И хотя, вне всякого сомнения, множество людей в раз-
ных формах и по разным причинам действительно оказываются
обижены, угнетены или становятся жертвами тех или иных при-
теснений, политики, пытающиеся строить на этом свой проект,
либо остаются обычными морализаторами, либо пытаются
сознательно увести нас от основных проблем и противоречий
нашего времени, а левые группы, превратившие подобные
словесные упражнения в основу своей идеологической прак-
тики, превращаются в безопасные для системы субкультурные
тусовки, порой даже менее привлекательные для большинства
429
306
«обычных» людей, чем различные сообщества толкинистов или

потребителей органической пищи.
Неоднородные массы и демократическое действие

Еще в 1980-е годы Ральф Милибэнд отмечал, что, хотя со-
циалистическая идеология по большей части представляет трудя-
щихся как однородную массу, на самом деле «рабочий класс это
неоднородный блок с единым ясным интересом и единым го-
лосом». По его мнению, задачу политической интеграции трудя-
щихся масс должно брать на себя социалистическое государство,
выступающее своего рода «медиатором» между различными
группами и одновременно «защищающее личные, гражданские
и политические свободы, без которых не может быть социали-
стического гражданства»430. Тезис о том, насколько подобную за-
дачу должна решать именно государственная власть, имеющая
определенную автономию по отношению к самим трудящимся
массам (о чем в несколько иной форме писал и Дьёрдь Лукач),
неминуемо вызывает вопрос: не скрывается ли за ним оправда-
ние манипулятивно-бюрократического управления, пусть и в де-
мократической форме? Но в чем Милибэнд был очевидно прав,
так это в том, что оформление и реализация демократической
коллективной воли большинства — как при социалистическом,
так и при буржуазном порядке — требует сознательной полити-
ческой работы. А потому политическая миссия левых состоит не
в том, чтобы следить за чистотой теории, а в том, чтобы, опираясь
на эту теорию, работать над согласованием интересов.
Несомненно, с 1980-х годов, когда Милибэнд публико-
вал свои размышления, социальный состав трудящихся масс
стал еще более неоднородным. Но именно поэтому надеяться
на создание монолитной политической организации, объеди-
ненной общей и единой идеологией, нет никаких оснований.
И даже во времена классического индустриального капита-
лизма XIX–ХХ веков поддержание механического единства,
подавляющего естественные различия, вызванные социальной
неоднородностью общества, было возможно лишь ценой по-
давления свободы членов организации.
430
Miliband R. Class Power and State Power. London: Verso, 1983. P. 77.
307
Политическое единство в условиях неоднородного общества

неизбежно приобретает форму коалиции, даже если технически
представителей разных социальных групп и течений удается удержи-
вать в рамках одной партии. Однако чаще параллельно формируется
сразу несколько организаций. Проблема здесь не в плюрализме как
таковом, а в том, что, с одной стороны, каждая из возникающих групп
стремится представить свои взгляды и принципы как единственно
правильные, а с другой стороны, плюрализм отнюдь не отменяет
того факта, что некоторые стратегические подходы действительно
являются более перспективными с точки зрения общих интересов
дела, чем другие. В конце концов, уважение к чужому мнению не от-
меняет объективной истинности или ошибочности суждений.
Уже Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте»
констатируют существование одновременно разных пролетар-
ских и социалистических партий, не видя в этом особой про-
блемы. Описывая отношение коммунистов к демократическим
движениям и «к сложившимся уже рабочим партиям», они при-
зывают своих сторонников отстаивать «будущность движения»431.
Иными словами, речь идет о том, чтобы отстаивать наиболее об-
щие и долгосрочные интересы класса, отражающие объективно
назревшие потребности развития общества.
К таким же выводам пришел и Троцкий, когда, находясь в
изгнании, переосмысливал опыт коммунистического движения.
«На самом деле классы разнородны, раздираются внутренними
антагонизмами и к разрешению общих задач приходят не иначе,
как через внутреннюю борьбу тенденций, группировок и партий.
Можно, с известными ограничениями, признать, что “партия есть
часть класса”. Но так как у класса есть много “частей” — одни гля-
дят вперед, другие назад, — то один и тот же класс может выде-
лить несколько партий. По той же причине одна партия может
опираться на части разных классов. Такого примера, где одному
классу соответствовала бы только одна партия, не найти на всем
протяжении политической истории, если, конечно, не принимать
полицейской видимости за реальность»432.
Проблема в том, что реальность политической борьбы очень
часто диктует свои требования, далеко не всегда совпадающие
431
432
308
с требованиями демократии. Решения нужно принимать быстро

и добиваться их исполнения независимо от того, насколько все
участники дискуссии согласились с их правильностью. По сути
дела, реальная политика заставляет — особенно в условиях кри-
зиса или революции — постоянно искать баланс между эффектив-
ностью действия и демократическим императивом, заложенным
в самой сути социалистического движения. В свою очередь, осу-
ществление политических решений в значительной мере оказы-
вается возложенным на аппарат управления, который обретает
тем большую силу и самостоятельность, чем чаще приходится
полагаться на его исполнительность вне зависимости от того,
велика ли поддержка принимаемого решения массами. Как за-
метил Троцкий, «живой исторический процесс всегда совершает
скачки и требует того же в критические моменты от революцион-
ной политики»433. Ожидать полного одобрения, обстоятельного
обсуждения и тщательного согласования всех предпринимаемых
действий в моменты, когда решается судьба страны, по меньшей
мере наивно. Именно потому выдающиеся революционеры (да
и вообще политики, возглавлявшие государство в подобные «ми-
нуты роковые») вынуждены были действовать авторитарно, опи-
раясь на свой политический аппарат. Принципиальный вопрос
состоит не в том, допустим ли такой образ действия, а в том, как
не превратить его в постоянную, рутинную и воспроизводящуюся
практику, в том числе и в такие исторические этапы, когда требу-
ются совершенно иные подходы434.
Критика бюрократизма, постоянно звучавшая в рядах про-
фсоюзных организаций, социал-демократических, а потом и ком-
мунистических партий, ничего не изменила, поскольку никому
не удавалось создать устойчивую политическую структуру, где
не было бы хотя бы некоторого количества профессиональных
аппаратчиков. Но удушение демократии происходит не тогда,
когда возникает бюрократический аппарат, а когда он начинает
принимать политические решения, минуя демократические
процедуры или сводя их к симуляции. Пользуясь терминологией
433
Троцкий Л. Перманентная революция. СПб.: Азбука-классика, 2009.
С. 164.
434
Заметим, что та же проблема занимает и Макиавелли в 25-й главе
«Государя», когда он отмечает, что один и тот же образ действий приводил к
совершенно разным результатам в зависимости от ситуации.
309
Вебера, речь идет о развитии таких форм демократии, которые,

сводя к минимуму роль вождей и партийного аппарата, «харак-
теризуются стремлением к минимизации господства человека
над человеком»435. Точно так же, как мы не можем требовать от
практического действия идеального соответствия теоретиче-
ским принципам или провозглашаемым в форме общего прин-
ципа моральным нормам, мы не можем и забывать о них или
откладывать следование им на потом — вплоть до окончатель-
ной победы нового мира. Если движение идет вперед, оно не-
минуемо ошибается, но также и корректирует ошибки, вручает
полномочия вождям и заботится о том, чтобы ограничить эти
полномочия, сталкивается с проблемами и решает их. Любой
другой метод неизбежно заводит нас в тупики, единственным
выходом из которых оказывается очередное отступление.
«Хорошая» теория и «плохая» реальность

Преобразование общества, становясь практическим делом,
сталкивается с теми же противоречиями, что и любая другая де-
ятельность в рамках сложившейся реальности. Но это не повод
отказаться от повседневной работы, требующей не только реши-
мости, но и гибкости, сопряженной не только с победами, но и с
поражениями. Политический философ Григорий Водолазов от-
мечал «сложное диалектическое (т. е. противоречивое) единство
революционной стратегии и революционной тактики», когда в ре-
альной жизни «стратегическая линия борьбы под влиянием обста-
новки необходимо принимает причудливые тактические изгибы.
И эти изгибы могут нисколько не противоречить стратегической
направленности. Больше того, «прямизна» стратегической линии
вообще существует лишь идеально, т. е. в голове человека, людей;
в действительности же она и не может состоять иначе, как из так-
тических зигзагов. И эти зигзаги тем сложнее, тем запутанней, чем
сложней, запутанней сама обстановка»436.
Противопоставление высокой и чистой теории и «пошлой»
реальности, а тем более — связанной с ней практики — типич-
ная черта левого сектантства, в той его специфической форме,
435
436
Водолазов Г. От Чернышевского к Плеханову. М.: МГУ, 1969. С. 13–14.
310
которая сложилась за годы долгого отступления. И в самом деле,

охранять чистоту идей на фоне всеобщего прагматизма и по-
стоянных идейных капитуляций, наблюдаемых вокруг, занятие
в высшей степени достойное. Но и совершенно бесперспектив-
ное. А главное — не имеющее ничего общего с революционным
действием.
В связи с ирландским восстанием 1916 года Ленин напоми-
нал, что не может быть в реальном мире революции без «взры-
вов части мелкой буржуазии со всеми ее предрассудками, без
движения несознательных пролетарских и полупролетарских
масс»437. Отсюда неминуемая непоследовательность любого ре-
волюционного процесса и даже порой присутствие в нем реак-
ционных тенденций, которые всегда могут быть использованы
поборниками идейной чистоты движения как своего рода иде-
ологическое алиби, оправдывающее нежелание участвовать в
практической борьбе.
Николай Бердяев, вспоминая труды Дьёрдя Лукача, пи-
сал, что этот «венгерец, пишущий по-немецки, самый умный из
коммунистических писателей, обнаруживший большую тонкость
мысли», лучше кого-либо понял революцию, как тот момент,
когда теория органически соединяется с практикой438. И надо
признать, что Бердяев, не считавший себя марксистом, хотя и на-
ходившийся всю жизнь под сильным влиянием идей Маркса, по-
нял суть дела гораздо лучше многих социалистов и коммунистов,
ссылающихся на «законы материалистической диалектики».
Но дадим, однако, слово самому Лукачу. Оценивая дискуссию
между ревизионистами, критиковавшими марксизм, и догмати-
ками, защищавшими его от любой критики, он не видел между
ними особой разницы: стремление уберечь идеологическую чи-
стоту от «осквернения», связанного с поисками практических ре-
шений, «может в конце концов вылиться в такое осквернение»,
ведет к тому же самому отходу от постижения действительности,
от «практически-критической деятельности, к тому же самому
возврату к утопическому дуализму субъекта и объекта, теории
и практики, к которым привел ревизионизм»439.
437
438
Бердяев Н. Малое собрание сочинений. С. 87.
439
311
Неприязненное отношение леворадикальных морализа-

торов к реальным революциям (постоянно противопоставляе-
мым некой идеальной революции, возможной исключительно
в их воображении) объясняется тем, что эти группы существуют
и воспроизводят себя вне связи с массовой политикой, а по воз-
можности и с политикой вообще. Отсюда и их презрительное
отношение к «буржуазным выборам», за которым скрывается
недоверие и презрение к трудящимся массам, которые в этих
выборах сознательно или вынужденно участвуют. Отсюда и по-
стоянное осуждение массовых выступлений, за которыми видят
не более чем «бунт потребителей», лишенных классового созна-
ния. Отсюда и пренебрежительная критика других левых, пытаю-
щихся разбираться в вопросах, реально волнующих большинство
людей на данном этапе истории.
Несмотря на постоянно провозглашаемый культ «рабочего
класса», или «пролетариата», реальный рабочий для них — сино-
ним злостного оппортуниста. И не только потому, что он не разде-
ляет их догм, но и потому, что у него есть свои, вполне осознанные
классовые интересы, не сводимые к немедленному установлению
«пролетарской диктатуры» под руководством той или иной левой
секты. Рабочий виноват уже тем, что хочет жить по-человечески
здесь и сейчас, получать приличную зарплату, защищать свои
права и добиваться улучшения условий труда, а также улучшать
свои бытовые и культурные условия, не дожидаясь полной и окон-
чательной победы социализма. И когда именно такие люди — до-
веденные до крайности эксплуатацией и бесправием — выходят
на улицы, сражаются с полицией и берут в руки оружие, чтобы
добиться реальных и немедленных улучшений, назревших и не-
обходимых, независимо от идеологических лозунгов, левые мора-
лизаторы не только не оказываются на их стороне, но и осуждают
их с высоты своей непреходящей мудрости, предпочитая комфор-
табельное существование в маленькой никому не опасной группе
тревогам реальной борьбы и вызовам массовой политики.
«В революциях всегда есть уродливая сторона. И те, кто
хотят быть особенно верными красоте, не могут быть слишком
активными в революциях», — писал Бердяев440. Тем, кто сталки-
вается с реальностью — с ее бесконечными противоречиями,
440
312
всегда, как и все живое, незавершенной и неполной, а потому

и принципиально несовершенной, остается либо проклинать
факты, не совпадающие — не с теорией, но с обывательскими
и филистерскими о ней представлениями, либо пойти навстречу
практике, чтобы эту теорию применить и тем самым придать
ей действительный общественно-исторический смысл. Иными
словами, теория, как и любой инструмент, предназначена не для
оценки реальности, а для работы с ней. Это не отменяет необхо-
димости так или иначе оценивать события, но подобные выводы
не являются самодостаточными, они не завершают ход политиче-
ской мысли, а, напротив, инициируют его.
«Кто ждет “чистой” социальной революции, тот никогда ее
не дождется. Тот революционер на словах, не понимающий дей-
ствительной революции»441, — писал Ленин в 1916 году. При этом
он опирался на реальный опыт событий 1905 года, который он оце-
нивал безо всякой идеализации. Эта революция, по его словам,
«состояла из ряда битв всех недовольных классов, групп, элемен-
тов населения. Из них были массы с самыми дикими предрассуд-
ками, с самыми неясными и фантастическими целями борьбы,
были группки, бравшие японские деньги, были спекулянты и
авантюристы и т. д.»442 Однако принципиально важно, продолжает
Ленин, что объективно это было движение масс, которое «ломало
царизм и расчищало дорогу для демократии»443.
Точно так же революционное восстание масс в Казахстане в
2021 году, возникшее из стихийного рабочего протеста, сопрово-
ждалось всевозможными провокациями, вспышками насилия и
уличными грабежами, но именно оно продемонстрировало, на-
сколько мощным является заряд народного недовольства, нако-
пившегося за 30 лет капиталистической реставрации. И даже если
сами участники событий были весьма далеки от левой идеологии,
они оказывались вполне в состоянии стихийно выдвигать клас-
совые требования — начиная от повышения заработной платы,
восстановления на работе уволенных сотрудников предприятий
и снижения пенсионного возраста до легализации свободных
профсоюзов и оппозиционных (в том числе левых) партий, права
441
442
Там же.
443
Там же.
313
на забастовку, национализации компаний, свободных выборов

органов власти. Эти требования не были придуманы идеологами
или «внесены» в массовое сознание агитаторами, они возникали
как результат практического осмысления бастующими рабочими
собственного практического опыта.
Как тут не вспомнить слова Энгельса, относившиеся к фран-
цузским революциям XIX века. Каждый раз, когда требование
демократии становилось лозунгом дня, его осуществление на
практике зависело от развития социальной борьбы. В результате,
«оплатив победу собственной кровью, пролетариат выступал
после победы с собственными требованиями. Эти требования
бывали более или менее туманными и даже путаными, в зави-
симости каждый раз от степени развития парижских рабочих;
но все они в конце концов сводились к уничтожению классо-
вой противоположности между капиталистами и рабочими. Как
оно должно произойти, этого, правда, не знали. Но уже самое
требование при всей его неопределенности заключало в себе
опасность для существующего общественного строя; рабочие,
предъявлявшие это требование, бывали еще вооружены; поэ-
тому для буржуа, находившихся у государственного кормила,
первой заповедью было разоружение рабочих. Отсюда — после
каждой завоеванной рабочими революции — новая борьба, ко-
торая оканчивается поражением рабочих»444.
Собственно, именно эти повторяющиеся революции, ре-
формы, контрреволюции и новые народные выступления в совокуп-
ности как раз и составляют процесс социального преобразования,
переход от капиталистической системы к новому обществу.
Инфантильное стремление получить все и сразу никоим об-
разом не свидетельствует о радикализме. Скорее, оно говорит о
неготовности пройти долгий путь, в ходе которого политический
процесс не только будет развиваться, проходя через разные, ча-
сто отрицающие друг друга фазы, но и творить самого себя по
мере того, как сами участники событий осознают свою действи-
тельную историческую миссию, свое место и свои возможности
в этом процессе.
Николай Бердяев назвал главу российского временного
правительства Александра Керенского «человеком революции
444
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 22. С. 190–191.
314
первой стадии»445. Эта прекрасная формулировка показывает,

что различные фазы движения требуют не только разных идей
и лозунгов, но и разных людей. Лишь те, кто способен осознать
перспективу и возможности процесса в целом, способен пройти
весь путь, не потеряв себя и не растеряв свое политическое влия-
ние. Теория дает возможность такого понимания, но не снимает
личной ответственности и не освобождает от необходимости при-
нимать трудные решения, которые далеко не всегда могут быть
оптимальными и безупречными. И все же, лишь повернувшись
лицом к истории и приняв ее логику, мы можем стать ее частью.
«Социалистическая революция в Европе не может быть
ничем иным, как взрывом массовой борьбы всех и всяческих уг-
нетенных и недовольных, — писал Ленин в 1916 году. — Части
мелкой буржуазии и отсталых рабочих неизбежно будут участво-
вать в ней — без такого участия невозможна массовая борьба,
невозможна никакая революция — и столь же неизбежно бу-
дут вносить в движение свои предрассудки, свои реакционные
фантазии, свои слабости и ошибки. Но объективно они будут
нападать на капитал, и сознательный авангард революции,
передовой пролетариат, выражая эту объективную истину раз-
ношерстной и разноголосой, пестрой и внешне раздробленной
массовой борьбы, сможет объединить и направить ее, завоевать
власть, захватить банки, экспроприировать ненавистные всем
(хотя по разным причинам!) тресты и осуществить другие дик-
таторские меры, дающие в сумме ниспровержение буржуазии и
победу социализма, которая далеко не сразу “очистится” от мел-
кобуржуазных шлаков»446.
Мы можем сегодня по-разному относиться к практической
деятельности Ленина, как и к результатам большевистской поли-
тики в 1917–1920 годах. Но в одном мы не можем сомневаться:
жизненный путь Ленина показал, что он лучше кого бы то ни
было разбирался в том, что представляет собой революционная
практика. И никогда не уклонялся от вызова истории, не прятался
от нее за частоколом догматических формул.
445
446
Заключение
Критики Маркса задним числом выдвигали ему два вза-
имоисключающих обвинения. Одно состояло в том, что его ви-
дение социалистического будущего оказалось утопическим.
А другое — в том, что он не предложил своим последователям
четкого видения социалистического будущего.
Констатируя глубочайший тупик, в котором оказалась эко-
номическая политика после кризиса 2008–2010 годов, Адам Туз
приходит к горькому выводу: «усилия центра и правых прова-
лились, а левые подвергаются широкомасштабной обструкции
или занимаются самообструкцией»447. Последнее, пожалуй, наи-
более важно. Получив исторический шанс в 2010-е годы, левые
силы не только не попытались его использовать, но, напротив,
старательно прятались от него. К счастью, этот шанс все еще не
до конца упущен, а общественная жизнь не просто дает нам но-
вые возможности, но и предъявляет все более жесткие требова-
ния, не соответствуя которым мы рискуем потерять все.
Кризис 2008–2010 годов так и не привел к радикальным
системным изменениям ни на глобальном, ни на национальном
уровнях. Но ценой, которую капитализм заплатил за консерва-
тивные методы преодоления Великой рецессии, стало возник-
новение новых, еще более болезненных и катастрофических
кризисов, разрушающих механизмы воспроизводства системы.
Частью этого процесса стала и эпидемия ковида, превративша-
яся в глобальный медицинский кризис. Усиление авторитаризма,
переживавшееся Россией в 2020–2021 годах, и последующий
конфликт с Украиной тоже не были отдельными или случайными
явлениями, порожденными коррупцией или страхом перед на-
зревающими естественными переменами. Вернее, этот страх,
в той или иной мере охвативший все мировые элиты, в России при-
вел к специфическим последствиям, катастрофичность которых
447
316
усугублялась слабостью гражданского общества и беспрецедент-

ной для развитого общества технической концентрацией власти.
Системное разложение порождает кризис таких масшта-
бов, что это неминуемо снова ставит в повестку дня вопрос о
революции. Только на сей раз нет причин надеяться, будто во-
прос будет решен взятием очередной Бастилии или Зимнего
дворца.
Борис Капустин констатировал, что в общественной жизни
начала XXI века происходило «вытеснение революции как ре-
зультат определенных стратегий, действий, соотношения сил,
формирования и развала некоторых общественных институ-
тов, принятия и отвержения некоторых способов мышления и
т. д.»448 Таким образом, вопрос о революции, возвращаемый в
2020-е годы в повестку дня самим ходом событий, требует как
изменения нашей политической практики, так и радикального
переосмысления понятий и институтов, ставших привычными за
предшествовавшие 30 лет. И здесь также невозможно не согла-
ситься с Капустиным, настаивающим на необходимости новой
«теории революции, адекватной современному неолибераль-
ному обществу»449. Однако сформировать такую теорию мы мо-
жем только одновременно с новой политической практикой и
на основе осмысления опыта, уже накопленного социалистиче-
скими движениями.
Именно тут мы сталкиваемся с главным вызовом, никак
не связанным ни с переосмыслением моральных оснований со-
циализма, ни с готовностью левых к социальному эксперимен-
таторству, ни с тем, насколько верно те или иные мыслители
оценивают автономию различных сфер общественной жизни.
Вызов этот состоит в социальном содержании практической
деятельности, не только отражающей именно объективные
интересы и потребности (как отдельных социальных групп и
общества в целом), но и способствующей их консолидации на
основе борьбы за эти интересы.
Социализм возник как обобщение коллективной практики
рабочего движения. С изменением социологии труда подвер-
гается разложению и первоначальная общность пролетариата,
448
449
317
действительно основанная на его роли в индустриальном произ-

водстве, но в то же время классовые противоречия капитализма
не только никуда не исчезают, они в известной степени даже обо-
стряются. Именно это предопределило как кризис позитивной
программы социалистического движения, так и многочисленные
и по большей части неудачные попытки переформулирования
его социальной базы и стратегии (как, например, социологиче-
ски беспомощную, но очень ярко изложенную концепцию «мно-
жеств» у Майкла Хардта и Тони Негри).
Разумеется, неудачи наших предшественников были вы-
званы не только их ошибками, недостатком радикализма или
непоследовательностью, точно так же, как наши вероятные бу-
дущие успехи тоже неверно будет приписывать исключительно
нашей решимости и нашим достоинствам. Объективное соотно-
шение сил создает возможность победы, либо, наоборот, делает
достижение желаемого маловероятным. И все же ни одна исто-
рическая возможность не реализуется сама по себе. А потому пе-
риоды отступлений и неудач тоже имеют свою ценность — как
время накопления и осмысления опыта, который окажется неза-
меним в момент наступления. От того, насколько данный опыт
критически усвоен, во многом зависит то, в какой мере будут ис-
пользованы открывающиеся возможности.
Кризис капитализма порождает острую общественную по-
требность в новой гегемонии. И дело тут не только в состоянии
культуры или даже политики, а в том, что дезорганизация и хаос,
превращающиеся в постоянных спутников неолиберализма в пе-
риод его затянувшегося упадка, не могут быть преодолены на ка-
кой-либо иной основе.
Чарльз Торп определяет гегемонию через связь власти с
доминирующими общественным порядком (Hegemony is power
as order)450. Иными словами, способность правящего класса или
альтернативной ему силы упорядочить и организовать общество
как раз и обеспечивает стабильность существующего строя или
возможность создать на смену ему что-то новое. В данном слу-
чае, однако, речь идет уже не о смене одного порядка другим, а о
преодолении хаоса, о сохранении и восстановлении основ орга-
низованного социального бытия как такового.
450
318
По мнению Торпа, буржуазная система в историческом

смысле пережила сама себя и, утратив способность развиваться,
сохранила способность к стабильному воспроизводству неста-
бильности. «Капитал более не способен организовать общество:
хуже того, господствующий класс к этому уже и не стремится.
Глобализация свела на нет потребность капитала в организации
общества вокруг национального государства, а буржуазия не-
способна организовать общество на более высоком уровне»451.
Теоретический ответ на вопрос о разрешении подобного проти-
воречия дан много лет назад классическим марксизмом, уви-
девшем в рабочем классе не просто могильщика буржуазии, но
и силу, способную сконструировать новый общественный по-
рядок, отталкиваясь от своих интересов. Понятно, что в начале
XXI века и структура, и состав, и интересы понимаемого в широ-
ком смысле рабочего класса радикально изменились. Однако
проблема не только в этом. Проблема в том, как конвертировать
потенциальные возможности новой гегемонии в политический
ответ на кризис, в практическое социальное действие. Отступле-
ния и капитуляции рабочих организаций в конце ХХ века были от-
нюдь не только результатом предательства вождей, сектантства
радикальных левых, оппортунизма социал-демократических
лидеров и беспринципности коммунистических партийных или
профсоюзных аппаратчиков. Вернее, тот факт, что именно такие
люди и политические тенденции доминировали на левой сцене,
сам по себе является следствием более общего и более глубокого
противоречия между глобальными возможностями и конкрет-
ными — здесь и сейчас — слабостями. «Латентная сила рабочего
класса как глобального коллектива, — размышляет Торп, — растет
в прямой пропорции с его не менее реальной беспомощностью
и отчаянием, когда рабочие обнаруживают себя совершенно без-
защитными, поскольку их прежние организации на националь-
ном уровне фактически перешли на противоположную сторону
и выполняют волю глобального капитала»452.
Противоречие, отмеченное Торпом, особенно драматично
именно потому, что, нравится нам это или нет, несмотря на гло-
бализацию капитализма, политическая жизнь развивается в рам-
451
452
Ibid. P. 113.
319
ках обществ, отнюдь не ставших глобальными и сохраняющими

в значительной мере свою национальную ограниченность, не го-
воря уже о соответствующих политических институтах. Удастся ли
организовать общественные силы на глобальном уровне и моби-
лизовать накопленный потенциал преобразований? Это остается
открытым вопросом, поскольку общество и политические про-
цессы по-прежнему оформлены именно в рамках национального
государства. И ни в каких других рамках их непосредственная мо-
билизация произойти не может.
Таким образом, глобальный кризис все равно развивается
как сумма разворачивающихся параллельно и взаимозависимо,
но все же локальных, национальных кризисов, а глобальная
альтернатива может сложиться лишь как совокупный результат
этих процессов и как кумулятивный эффект ряда побед, каждая
из которых сама по себе является локальной и ограниченной.
В этом смысле любое современное революционное действие
является по определению недостаточным, но никаким иным
быть оно не может.
По сути дела, реальность капиталистического кризиса
20-х годов XXI века возвращает нас к проблеме перманентной
революции, к стратегическим вопросам, которые так и не смогли
разрешить социалисты и коммунисты сто лет назад. Начинаясь в
одной части планеты, процесс преобразований достигает завер-
шенности или оформленности лишь тогда, когда революционная
волна начинает охватывать другие страны мира. И революцион-
ная волна начала ХХ века в самом деле изменила мир, но прои-
зошло это все же не так, как ожидали революционеры. Ранние
социалистические революции прошлого столетия в этом смысле
обречены были на неудачу, так же как и первые европейские
попытки утвердить принципы демократии и прав человека в
обществе, еще только осваивавшем возможности буржуазной
экономики. Смысл революций ХХ века состоял в том, чтобы
поставить задачи, уже назревшие в плане исторической пер-
спективы, но еще не разрешимые на уровне технологических и
культурных возможностей. В первой половине ХХ века политиче-
ская зрелость рабочего класса в значительной мере опередила
созревание производительных сил и коммуникативных возмож-
ностей, необходимых для социалистического преобразования.
320
Сегодня ситуация, по сути дела, зеркальная. Главная беда на ле-

вом фланге — дефицит политики.
Эти вопросы, увы, не может разрешить никакая теоретиче-
ская книга, даже самая хорошая. Они стоят именно как практиче-
ские, и задача мыслителей состоит в том, чтобы честно говорить
о них, одновременно переключая внимание на новую конструк-
тивную политическую практику, потребность в которой уже более
или менее осознана. Насколько и как она будет удовлетворена,
покажет будущее. Но пока мы лишь можем констатировать, что
нарастающие масштабы кризиса, с которым сталкивается неоли-
беральная модель капитализма, являются основанием не только
для многочисленных опасений, но и для надежды.
Наблюдая, как развитие капитализма закономерно соз-
дает условия и предпосылки для социалистического перево-
рота, Маркс и Энгельс видели задачу теории в том, чтобы честно
и непредвзято осмыслить не только эти предпосылки, но и то,
что происходит в процессе общественных изменений с самими
трудящимися массами: «Исследовать исторические условия,
а вместе с тем и саму природу этого переворота и таким обра-
зом выяснить ныне угнетенному классу, призванному совершить
этот подвиг, условия и природу его собственного дела — такова
задача научного социализма, являющегося теоретическим выра-
жением пролетарского движения»453.
С тех пор два столетия классовой борьбы, реформ, рево-
люций, реставраций позволили не только накопить огромный
исторический опыт, но и осознать собственные противоречия со-
циалистического движения, противоречия, жертвами которых то
и дело становились самые, на первый взгляд, успешные полити-
ческие силы левого фланга.
Таким образом, самокритика левого движения становится
важнейшей практической задачей для всех тех, кто серьезно
относится к перспективе борьбы за общественные изменения,
выводящие нас за рамки неолиберального капитализма, да и
капитализма вообще. Научность социалистической теории, на
которую Маркс возлагал столь большие надежды, определя-
ется именно способностью самих социалистов честно и беспри-
страстно взглянуть на себя и на плоды своей деятельности, но не
453
321
для того, чтобы опустить руки и каяться, а для того, чтобы, учиты-
вая опыт прежних неудач, сформулировать радикальные ответы
на текущие вопросы.
Преодоление кризиса, парализовавшего общественное
развитие по итогам почти полувекового наступления неолибе-
рализма, требует не только и не столько теоретических усилий
по переформулированию этических и философских концепций,
сколько практической и политической деятельности, направлен-
ной на новую консолидацию массы трудящихся в изменившихся
социально-экономических и технологических условиях. Если эта
консолидация состоится в реальности, а не на страницах книг, то
и вопрос о расширении сфер социальной свободы будет решаться
уже не теоретиками. Его будут решать сами люди — миллионы лю-
дей, участвующих в практическом преобразовании общества.
Технологическое и культурное развитие общества за два
столетия истории индустриального капитализма сформировало
острейшую потребность в новом социальном порядке, дающем
простор для реализации потенциала свободы и творчества — для
всех, а не только для избранных. «Можно сколько угодно пресле-
довать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, — пи-
сали братья Стругацкие в романе «Трудно быть богом», — но рано
или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовным,
но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым
тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые
люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исто-
рической объективности, они могут только притормозить, но не
остановить. Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно
приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или
поздно им приходится разрешать университеты, научные обще-
ства, создавать исследовательские центры, обсерватории, лабора-
тории, создавать кадры, людей мысли и знания, людей, им уже не
подконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совер-
шенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать
и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого ко-
рыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо
плотских потребностей. Им нужна новая атмосфера — атмосфера
всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим
напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы,
322
и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку.

Тот, кто упрямится, будет сметен более хитрыми соперниками в
борьбе за власть, но тот, кто делает эту уступку, неизбежно и па-
радоксально, против своей воли роет тем самым себе могилу. Ибо
смертелен для невежественных эгоистов и фанатиков рост куль-
туры народа во всем диапазоне — от естественнонаучных иссле-
дований до способности восхищаться большой музыкой… А затем
приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровожда-
ющихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим
широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха,
когда серость дает последние бои, по жестокости возвращающие
человечество к Средневековью, в этих боях терпит поражение
и уже в обществе, свободном от классового угнетения, исчезает
как реальная сила навсегда»454.
XXI век, который встречали, как и любую новую эпоху, с оп-
тимизмом и энтузиазмом, принес нам именно такую битву, пред-
сказанную писателями-фантастами. Эта битва идет сейчас. И все
мы, независимо от своего желания или своих стремлений, оказы-
ваемся ее участниками.
Уклониться не получится.
Но можно с достоинством и уверенностью сыграть свою роль.
454
Стругацкий А. Н., Стругацкий Б. Н. Указ. соч. С. 120–121.
Литература
1. Агамбен Дж. Куда мы пришли? Эпидемия как политика. М.: Ноо-
кратия, 2022.
2. Антология позднего Троцкого / сост. М. Васильев, И. Будрайтскис.
М.: Алгоритм, 2007.
3. Барнетт В. Л. Кейнс и Россия: в долгосрочной перспективе эконо-
мическая теория всегда находится в состоянии перехода. Вестник
Санкт-Петербургского университета. 2007. Сер. 5. Вып. 1.
4. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. М.:
РГГУ, 1995.
5. Бауман 3. Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим? М.:
Изд-во Института Гайдара, 2015.
6. Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2005.
7. Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-по-
литическая экономия. М.: Изд. дом «Территория будущего», 2007.
8. Белановский С. Юрий Васильевич Яременко (1935–1996) // Сегод-
ня, 20.09.1996.
9. Бердяев Н. Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, 2018.
10. Бодрийяр Ж. Общество потребления. М.: АСТ, 2020.
11. Брегман Р. Утопия для реалистов: Как построить идеальный мир.
М.: Альпина Паблишер, 2018.
12. Бреннер Р. Экономика глобальной турбулентности: развитые ка-
питалистические экономики в период от долгого бума до долгого
спада, 1945–2005. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014.
13. Бри М. Открыть Ленина снова. М.: Логос / Rosa Luxemburg Stiftung,
2017.
14. Бри М. Открыть Розу Люксембург снова. М.: Логос / Rosa Luxemburg
Stiftung, 2020.
15. Бурдье П. Экономическая антропология. Курс лекций в Коллеж де
Франс (1992–1993). М.: Дело, 2019.
16. Бухарин Н. И. Избранные произведения. М.: Политиздат, 1988.
17. Бухарин Н. И. Политическая экономия рантье: теория ценности и
прибыли австрийской школы. М.: Орбита, 1988.
18. Валентинов Н. Встречи с Лениным. N. Y., Chalidze Publications, 1981.
19. Валлерстайн И. Мир-системный анализ. Введение. М.: УРСС, 2020.
20. Вебер М. О России. Избранное. М.: РОССПЭН, 2007.
21. Вебер М. Политика как призвание и профессия. Харьков: Литера
Нова, 2018.
22. Вебер М. Хозяйство и общество. М.: Изд. дом Высшей школы эко-
номики, 2016.
324
23. Великая война. Сборник статей под ред. М. И. Туган-Барановского.

Пг.: Издание юридического книжного склада «Право», 1915.
24. Вестник Санкт-Петербургского университета. 2007. Сер. 5. Вып. 1.
25. Водолазов Г. От Чернышевского к Плеханову (об особенностях раз-
вития социалистической мысли в России). М.: МГУ, 1969.
26. Волков В. В., Хархордин О. В. Теория практик. СПб.: Изд-во Европей-
ского университета в Санкт-Петербурге, 2008.
27. Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского
Союза. Москва; Берлин: Директ-Медиа, 2019.
28. Герцен А. И. Собрание соч. в восьми томах. М.: Правда, 1975. Т. 8.
29. Глущенко И. Общепит. Микоян и советская кухня. М.: Изд. дом Выс-
шей школы экономики, 2015.
30. Горшенина А. В. Финляндия: стратегия и тактика развития // Бюд-
жет. № 7. Июль 2010.
31. Грамши А. Избранные произведения. М.: Иностранная литература,
1957–1959.
32. Гэлбрейт, Дж. К. Новое индустриальное общество. М.: АСТ, 2004.
33. Де Серто М. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать.
СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.
34. Дебор Г. Общество спектакля. М.: Изд-во «Логос», 2000.
35. Джилас М. Новый класс. Нью-Йорк: Изд-во Фредерик А. Прегер, 1961.
36. Дзарасов Р., Новоженов Д. Крупный бизнес и накопление капитала
в современной России. Изд. 2-е. М., 2009.
37. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М.: Канон, 1996.
38. Завалько Г. А. Понятие «революция» в философии и общественных
науках: проблемы, идеи, концепции. М.: УРСС, 2005.
39. Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь. М.: Strelka Press, 2018.
40. Зомбарт В. Избранные работы. М.: Издательский дом «Территория
будущего», 2005.
41. Зорин Л. Авансцена. Мемуарный роман. М.: Слово, 1997.
42. Зубофф Ш. Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое бу-
дущее на новых рубежах власти. М.: Изд-во Института Гайдара, 2022.
43. Иноземцев В. Л. За пределами экономического общества. М.:
Academia — Наука, 1998.
44. Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. М.: Academia — Наука, 1999.
45. История Второго Интернационала. М.: Наука, 1966. Т. 2.
46. История дипломатии / под ред. В. П. Потемкина. М.: Политиздат,
1945. Т. 2.
47. История социологии в Западной Европе и США / под ред. Г. Осипо-
ва. М.: Изд-во НОРМА, 2001.
48. Кагарлицкий Б. Восстание среднего класса. М.: Ультра.Культура, 2003.
325
литература
49. Кагарлицкий Б. Марксизм: не рекомендовано для обучения. М.:

Алгоритм, Эксмо, 2006.
50. Кагарлицкий Б. Между классом и дискурсом. Левые интеллектуалы
на страже капитализма экономики». М.: Изд. дом Высшей школы
экономики, 2017.
51. Кагарлицкий Б. Неолиберализм и революция. СПб.: Полиграф, 2013.
52. Кагарлицкий Б. Происхождение революционных партий // Левая
политика. 2011. № 16.
53. Камю А. Бунтующий человек. Миф о Сизифе. М.: АСТ, 2021.
54. Капустин Б. Рассуждения о «конце революции». М.: Изд-во Инсти-
тута Гайдара, 2019.
55. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и куль-
тура / пер. с англ. под науч. ред. О. И. Шкаратана. М.: ГУ ВШЭ, 2000.
56. Каутский К. Диктатура пролетариата. От демократии к государ-
ственному рабству. Большевизм в тупике. М.: Антидор, 2002.
57. Каутский К. Экономическое учение Карла Маркса, М.: АСТ, 2021.
58. Кейнс Дж. М. Впечатления о Советской России. Должно ли государ-
ство управлять экономикой. М.: Алгоритм, 2015.
59. Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. Избран-
ное. М.: ЭКСМО, 2007.
60. Клаузевиц К. С. О войне. М.: ЭКСМО; СПб.: Мидгард, 2007.
61. Коронаэкономика. Хроника экономических последствий пандемии
2020 года / под ред. А. С. Генкина и К. С. Фрумкина. М.: Издатель-
ские решения.
62. Костюк К. Н. Информационные ландшафты цифровой цивилизации.
М.; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2023.
63. Кром М. Патриотизм, или Дым отечества. СПб.: Изд-во Европейско-
го университета в Санкт-Петербурге, 2020.
64. Кругман П. Кредо либерала. М.: Европа, 2009.
65. Лаваль К. Человек экономический. Эссе о происхождении неоли-
берализма. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
66. Ланге О. Теория воспроизводства и накопления. М.: Госиноиздат, 1963.
67. Латинская Америка: политический ландшафт на фоне турбулентно-
сти / отв. ред. З. В. Ивановский. М.: ИЛА РАН, 2022.
68. Латинская Америка: политический ландшафт на фоне турбулентно-
сти. М.: ИЛА РАН, 2022.
69. Левченко С. Усиление плановых начал в управлении социально-эконо-
мическим развитием регионов Российской Федерации. М.; Иркутск,
РАЕН, 2021.
70. Ледяев В. Г. Социология власти. Теория и опыт эмпирического ис-
следования власти в городских сообществах. М.: Изд. дом Высшей
школы экономики, 2012.
326
71. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5-е. М.: Госполитиз-

дат, 1958-1965.
72. Леонгард В. Революция отвергает своих детей. Карлсруэ, Кон-
дор-Ферлаг, 1960.
73. Лукач Г. История и классовое сознание. М.: Логос-Альтера, 2003.
74. Лукач Г. Ленин и классовая борьба. М.: Алгоритм, 2008.
75. Люксембург Р. Накопление капитала. Т. I–II. М.: Соцэкгиз, 1934.
76. Люксембург Р. Социальная реформа или революция. М.: Политиз-
дат, 1959.
77. Макиавелли Н. Государь. М.: Планета, 1990.
78. Малм А. Корона, климат, хроническая чрезвычайная ситуация. М.:
Городец, 2023.
79. Мангейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994.
80. Манфред А. З. Великая французская революция. М.: Наука, 1983.
81. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. М.: Политиздат,
1955–1974.
82. Маркузе Г. Одномерный человек. Исследование идеологии разви-
того индустриального общества. М.: REFL-book, 1994.
83. Млынарж З. Мороз ударил из Кремля. М.: Республика, 1992.
84. Мосунов А. Партия меньшевиков в 1923–1927 гг. Петрозаводск: Ко-
пистар, 2014.
85. Ньерш Р. Реформа хозяйственного механизма // Коммунист. 1967.
№ 16.
86. Пантин И. К. Философия политического действия. Из истории левой
политической мысли ХХ века. М.: Идея-Пресс, 2010.
87. Платон. Диалоги. СПб.: Азбука, 2021.
88. Прощай, ковид? / под ред. К. Гаазе, В. Данилова, И. Дуденковой,
Д. Кралечкина, П. Сафронова. М.: Изд-во Института Гайдара, 2020.
89. Реквиц А. Общество сингулярностей. О структурных изменениях
эпохи модерна. М.; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2022.
90. Роговин В. Сталинский неонэп. М.: б. и., 1995.
91. Роза Люксембург: актуальные аспекты политической и научной де-
ятельности. М.: Памятники исторической мысли, 2004.
92. Русакова Т. Ю. Популизм как социально-политическое явление и
его новое звучание // Латинская Америка. 2006. № 11.
93. Сарабеев В. Троцкий, Сталин, коммунизм. СПб.: Питер, 2021.
94. Скочпол Т. Государства и социальные революции. Сравнительный
анализ Франции, России и Китая. М.: Изд-во Института Гайдара, 2017.
95. Социологическое обозрение. 2017. Т. 16. № 3.
96. Срничек Н. Капитализм платформ. М.: Издательский дом ВШЭ,
2019.
327
97. СССР. Жизнь после смерти / под ред. И. Глущенко, Б. Кагарлицкого,

В. Куренного. М.: Высшая школа экономики, 2012.
98. Сталин И. В. Речь на XIX съезде партии. М.: Политиздат, 1953.
99. Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. С. 341.
100. Сталин И. В. Экономические проблемы социализма в СССР. М.: Го-
сполитиздат, 1952.
101. Стачки: история и современность / под ред. А. А. Галкина, Р. Я. Евзе-
рова. АН СССР, Институт международного рабочего движения. М.:
Наука, 1978.
102. Степун Ф. А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000.
103. Стругацкий А. Н., Стругацкий Б. Н. Трудно быть богом. Понедельник
начинается в субботу. Пикник на обочине. За миллиард лет до кон-
ца света. М.: АСТ, 2008.
104. Стыкалин А. С. Дьердь Лукач — мыслитель и политик. М.: ЛЕНАНД,
2021.
105. Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. М.: Ад Маргинем
Пресс, 2014.
106. Суханов Н. Н. Записки о революции. М.: Изд-во полит. л-ры, 1991. Т. 1.
107. Троцкий Л. Перманентная революция. СПб.: Азбука-классика, 2009.
108. Троцкий Л. Преданная революция. Что такое СССР и куда он идет?
М.: Марксистская тенденция, 2021.
109. Туз А. Крах. Как десятилетие финансовых кризисов изменило мир.
М.: Изд-во Института Гайдара, 2020.
110. Туз А. Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирово-
го порядка, 1916–1931 годы. М.: Изд-во Института Гайдара, 2017.
111. Урилов И. Х. Ю. И. Мартов. Политик и историк. М.: Наука, 1997.
112. Утопия и утопическое мышление / сост. В. А. Чаликовой. М.: Про-
гресс, 1991.
113. Файнберг И. 1914-й. Документальный памфлет. М.: МТП, 1934.
114. Фромм Э. Бегство от свободы. М.: АСТ, 2020.
115. Фуко М. Интеллектуалы и власть. Избранные политические статьи,
выступления и интервью. Части 1–3. М.: Праксис, 2002-2006.
116. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad
Marginem, 2018.
117. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: АСТ, 2015.
118. Харви Д. Состояние постмодерна. Исследование истоков культур-
ных изменений. М.: Высшая школа экономики (ВШЭ), 1989.
119. Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху импе-
рии. М.: Культурная революция, 2006.
120. Харрингтон Б. Капитал без границ: управляющие частным капита-
лом и один процент. М.: Изд-во Института Гайдара, 2022.
328
121. Хоннет А. Идея социализма. Попытка актуализации. М.; Берлин:

Директмедиа Паблишинг, 2022.
122. Чешков М. Критика представлений о правящих группах развиваю-
щихся стран. М.: Наука, 1979.
123. Шенэ М. Перманентный кризис. Рост финансовой аристократии и
поражение демократии. М.: Изд. дом Высшей школы экономики,
2017.
124. Шмитт К. Государство: право и политика. М.: Издательский дом
«Территория будущего», 2013.
125. Шубин А. В. Золотая осень, или Период застоя. СССР в 1975–1985 гг.
М.: Вече, 2008.
126. Шубин А. В. Мировая революционная волна (1918–1923). Прилив.
М.: Академический проект, 2020.
127. Шумпетер Й. А. Теория экономического развития. Капитализм, со-
циализм и демократия. М.: Эксмо, 2007.
128. Энгельс Ф. Избранные военные произведения. М.: Воениздат, 1956.
129. Яблоков И. Русская культура заговора. Конспирологические теории
на постсоветском пространстве. М.: Альпина нон-фикшн, 2020.
130. Яременко Ю. В. Структурные изменения в социалистической эко-
номике. М.: Мысль, 1981.
131. Ackermann A. Der deutsche Weg zum Sozialismus. Berlin: Neue Das
Berlin GmbH, 2005.
132. Adaman F., Devine P. The economic calculation debate: lessons for so-
cialists. Cambridge Journal of Economics. 1996. № 20.
133. Bandau F. The Electoral Crisis of Social Democracy: Postindustrial Dilem-
mas or Neoliberal Contamination? Political Studies Review. Vol. 20. № 3.
August 2022.
134. Bond P. Decentralization, Privatization and Countervailing Popular Pres-
sure: South African Water Commodification and Decommodification,
in: Planning and Decentralization Contested Spaces for Public Action in
the Global South. Edited by Victoria A. Beard, Faranak Miraftab, Chris-
topher Silver. London: Routledge, 2008.
135. Bond P. Globalisation/Commodification or Deglobalisation/Decommod-
ification in Urban South Africa // Policy Studies. Vol. 26. № 3/4. 2005.
136. Bregman R. Utopia for Realists: How We Can Build the Ideal World. Lit-
tle, Brown and Company / Hachette Book Group USA, 2017.
137. Brus W. Socialist Ownership and Political Systems. London and Boston:
Routledge & Kegan Paul, 1975.
138. Carmona Báez G. A. Global Trends and the Remnants of Socialism. So-
cial, Political and Economic Restructuring in Cuba. Amsterdam: Acade-
misch proefschrift, 2002.
329
139. Castells M. End of Millennium, The Information Age: Economy, Society

and Culture Vol. III. Cambridge, Massachusetts; Oxford: Blackwell, 1998.
140. Castells M. The Power of Identity, The Information Age: Economy, So-
ciety and Culture Vol. II. Cambridge, Massachusetts; Oxford: Blackwell,
1997.
141. Castells M. The Rise of the Network Society, The Information Age: Econ-
omy, Society and Culture Vol. I. Cambridge, Massachusetts; Oxford:
Blackwell, 1996.
142. Claudin F. Democracy and dictatorship in Lenin auf Kautsky. New Left
143. Das Denknetz. № 10. November 2021.
144. Das Denknetz. № 11. April 2022.
145. Durkheim E. Le socialisme. Sa definition, ses debuts, la doctrine saint-si-
monienne. Paris, 1928.
146. Elson D. Market Socialism or Socialization of the Market? // New Left
147. Financial Times. 04.09.2017.
148. Frank Th. What’s the Matter with Kansas? How Conservatives Won the
Heart of America. N. Y.: Metropolitan Books, 2004.
149. Fromm E. Fear of Freedom. London: Routledge & Kegan Paul, 1942.
150. Fukuyama F. The End of History and the Last Man. N. Y.; London etc.:
Free Press, 1992.
151. Galbraith J. K. The New Industrial State. Boston, Houghton Mifflin Com-
pany, 1967.
152. Gills B., Morgan J. (Eds). Economics and Climate Emergency. London:
Routledge, 2022.
153. Goodly W. Seven Unsustainable Processes. N. Y.: The Jerome Levi Eco-
nomics Institute, 1999.
154. Gorz A. Adieu au prolétariat. Paris: Galilee, 1980.
155. Gramsci A. Quaderni del carcere. Torino: Einaudi, 1975, v. 2.
156. Hart-Landsberg M. The Green New Deal and the State: Lessons from
World War II // Against the Current. № 207 (July-August 2020).
157. Hart-Landsberg M. The Planning and Politics of Transformation: World
War II Lessons for a Green New Deal // New Politics. Vol. XVIII. № 4
(Winter 2022).
158. Harvey D. The Condition of Postmodernity. An Enquiry into the Origins
of Cultural Change. Cambridge (Mass.); Oxford: Blackwell, 1992.
159. Hermassi E. Toward a Comparative Study of Revolutions. Comparative
Studies in Society and History, April 1976.
160. Hunter J. Culture Wars: the Struggle to Define America. N. Y.: Basic-
Books, 1991.
330
161. Indian Journal of Politics and International Relations, Vol. 12 / № 2 &

Vol. 13 / № 1 (2019–2020).
162. International Socialism, Autumn 2021, № 172.
163. International Socialism, Spring 2022. № 174.
164. International Socialism, Winter 2022, № 173.
165. Kagarlitsky B. The Dialectic of Change. London: Verso, 1989.
166. Kelton S. The Deficit Myth: Modern Monetary Theory and the Birth of
the People’s Economy. N. Y.: Public Affairs, 2020.
167. Keynes J. M. Short View on Russia. London: Hogarth Press, 1925.
168. Klein M. C., Pettis M. Trade Wars Are Class Wars: How Rising Inequality
Distorts the Global Economy and Threatens International Peace. Yale
University Press, 2020.
169. Kornai, J. Overcentralization in Economic Administration. Oxford: Ox-
ford University Press, 1959.
170. Lange O. Economics of Socialism // Journal of Political Economy. 1942.
№ 50 (2).
171. Lange O. Letter to F. A. Hayek, translated by Thadeusz Kowalik. Journal
of Political Economy. 1942. Vol. 50. № 2.
172. Lerner A. Statics and Dynamics in Socialist Economics. The Economic
Journal. 1937. № 47(186).
173. Machiavelli N. Opere. Vol. VI: Lettere / A cura di F. Gaeta. Milano, 1961.
174. Malm A. Corona, Climate, Chronic Emergency: War Communism in the
Twenty-First Century. London: Verso Books, 2020.
175. Mandel E. The Myth of Market Socialism // New Left Review. May-June
1988. № 169.
176. Marcuse H. Counterrevolution and Revolt. Boston: Beacon Press, 1972.
177. Marxism in the Age of Trump. Articles from Platypus Review 2015–2017.
Ed. by Chris Cutrone. Ann Arbor, MI, Platypus Publishing, 2018.
178. Mazzucato M. The Entrepreneurial State: Debunking Public vs. Private
Sector Myths. Anthem Press, 2013.
179. Milanović B. The novelty of technologically regressive import sub-
stitution. Globalinequality, 30.04.2022: https://glineq.blogspot.
com/2022/04/the-novelty-of-technologically.html?m=1 (дата обраще-
ния: 16.05.2022).
180. Miliband R. Class Power and State Power. London: Verso, 1983.
181. Negri A., Hardt M. Multitude: War and Democracy in the Age of Empire.
Penguin Books. 2009.
182. New Left Review. May/June 1996. № 217.
183. New Left Review. November/December 1994, № 208.
184. New Left Review. September/October 1997. № 225.
185. Nove A. Markets and Socialism // New Left Review. January-February
1987. № 161.
331
186. Nove A. The Economics of Feasible Socialism Revisited. London: Harper

Collins Academic, 1991. P. VI.
187. Phillips L. and Rozworski M. The People’s Republic of Walmart. How the
World’s Biggest Corporations are Laying the Foundation for Socialism.
London: Verso, 2019.
188. Prologo de José Manuel Bermudo. В кн.: Del Turia J. Temática del
marxismo: síntesis conceptual del pensamiento de sus fundadores y de
sus realizadores. Barcelona: Editorial Cinc D’Oros, 1977.
189. Raekwitz A. Die Gesellschaft der Singularitäten. Zum Strukturwandel
der Moderne. Suhrkamp, Berlin. 2017.
190. Rasmussen M., Knutsen C. Reforming to Survive: The Bolshevik Origins
of Social Policies. Cambridge: Cambridge University Press, 2021.
191. Revolutionary Marxism. A Journal of Theory and Politics. (Devrimci
Marksizm) Special annual English edition, 2021.
192. Robespierre M. Oeuvres completes. P. 1912–1967. Т. 10.
193. Robinson W. The Global Police State. London: Pluto Press, 2020.
194. Schroyer T. The critique of domination: the origins and development of
critical theory Boston: Beacon Press, 1975)
195. Šik O. Plan and Market Under Socialism. London: Routledge, 2017.
196. Simon R. Gramsci’s Political Thought. An Introduction. London: Law-
rence & Wishart, 1985.
197. Socialist Review. May 2020. Р. 17.
198. Srnicek N. Platform Capitalism. N. Y.; Cambridge: Polity Press, 2016.
199. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future: Postcapitalism and a World
Without Work. London: Verso, 2016.
200. Standing G. The Precariat. The New Dangerous Class. London; N. Y.:
Bloomsbury Academic, 2011.
201. Thorpe Ch. Sociology in Post-Normal Times. N. Y.; London: Lexington
Books, 2022.
202. Union magazine. Журнал о будущем. 2021. № 1.
203. Vladimir Fisera. The Workers Counsils: The Second Prague Spring //
New Left Review № 105, September/October 1977.
204. Weber M. Gesamtausgabe. Tübingen. Bd. 10. Hb. 2.
205. Wray L. R. Modern Money Theory: a Primer on Macroeconomics for Sov-
ereign Monetary Systems. University of Missouri — Kansas City, 2015.
206. Yablokov I. Fortress Russia: Conspiracy Theories in the Post-Soviet
World. Cambridge: Polity Press, 2018.
207. Žižek S. Multiculturalism, or, The Cultural Logic of Multinational Capital-
ism // New Left Review. 1997. №. 225.
208. Zuboff Sh. The Age of Surveillance Capitalism: the Fight for a Human
Future at the New Frontier of Power. N. Y.: Public Affairs, 2018.
Научное издание
Кагарлицкий Борис
ДОЛГОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
18+
Ответственный редактор А. Иванова

Корректор С. Мартынович
Дизайн обложки Е. Глаголева
Верстальщик Т. Руднева
Издательство «Директмедиа Паблишинг»

117342, Москва, ул. Обручева, 34/63, стр. 1
Тел. +7 (495) 258-90-28, 8-800-333-68-45
E-mail: manager@directmedia.ru
www.biblioclub.ru
www.directmedia.ru

Kagarlickij Dolgoe Otstuplenie 978 5 4499 3523 6

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Kagarlickij Dolgoe Otstuplenie 978 5 4499 3523 6

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Борис Кагарлицкий

Книга социолога-марксиста Бориса Кагарлицкого посвящена кризис-

ISBN 978-5-4499-3523-6 © Кагарлицкий Б. Ю., текст, 2023

Кризис верхов ................................................................................................................ 168

на рассуждение о том, что в изменившейся обстановке левые должны

перспектив реальных общественных преобразований. Одна группа за-

несколько простеньких брошюр о марксизме, он и его товарищи уже

Глава 1. В лабиринте идеологии

А потому многочисленные и регулярно повторяющиеся по-

Развитие социализма от утопии к науке… и обратно?

порядке меняли вывеску, либо, сохраняя ее, превращались в соци-

Программа автора является не столько реалистической, сколько в

не были сформулированы, тогда как сегодня они уже утрачены.

которые только обременяют социал-демократическое движение.

“бытии”»14. Но откуда происходит это несоответствие? Оттого, что

Еще в диалогах Платона неоднократно высказывалась

до современного понимания равенства, но и в том, что антич-

и возможен не потому, что мы его хотим, а потому что сам

идеалы, но зато можно освободить задавленные элементы

Социализм как «прекрасная идея»

В Москве середины XIX века, когда в моду вошли идеи

глубин собственного духа. Русский же поступил еще проще: он

революции»27. И речь здесь идет не просто о бедности рабо-

буржуазной экономики XIX века. Правда, если взглянуть на со-

и безвыходного труда... Западная жизнь, чрезвычайно способная

Социализм без рабочих

ход мысли является совершенно неприемлемым для Хоннета: ведь

мы в Европе, т. е. от социализма марксистской чеканки)», он то

называемый «прекариат»34. Как отмечает британский социолог

в их объективных интересах, а в их слабой организованности и

Об этом уже говорил к концу жизни и сам автор «Капи-

крайне неудобным в обращении). Однако обоснование морали

буксовать или терпят поражение потому, что капитализм порож-

Глава 2. Революция и демократия

янно готовы упрекать самих себя и постоянно каяться, тем самым

системе. Социалисты на рубеже XIX и ХХ веков совершенно одно-

Как бы угрожающе ни звучал (особенно для современного

Позднее Энгельс в предисловии к книге Маркса с одобре-

победивший пролетариат, хоть и не сможет вообще отказаться от

иного рода. Здесь наблюдается как раз один из случаев “превра-

задачи неизмеримо повышает роль профессиональной бюрокра-

представляется мне целесообразным, так как каждая из них пред-

революций 1905 и 1917 годов, с аналогичным опытом францу-

Как быть с парламентаризмом?

«рабочие могут добиться своей цели мирными средствами»57. А в

ривались, но и воспринимались как очевидная часть политиче-

насильственной революции»63. Лидер большевиков категори-

сии»65. Таким образом, взгляды Ленина эволюционировали под

с высоты которых он судит большевистскую революцию, то Ле-

Оппортунизм против прагматизма?

мии), само большинство может непосредственно выполнять это,

царскую бюрократию, но на место ее поставила новую, в такой

Общественная борьба видится им как механистический и

свою лепту в крах Веймарской республики, не сумев объеди-

путь к социализму?»77. Ссылаясь на слова Маркса о возможности

По его мнению, коммунисты должны серьезно переосмыслить

приверженность принципам современной плюралистической

хотим долгосрочного успеха для социально-экономических пре-

Глава 3. Революция как практика

демократических принципов, лежащих в основе социализма. От-

невозможно было остановить сползание общества к хаосу. По-

как иначе можно было действовать в сложившейся ситуации,

преемственности, но и в схожести практической ситуации, в ко-