Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
net/readfic/6539746
Eyeless
Направленность: Слэш
Автор: Vincent Vertra (https://ficbook.net/authors/1308405)
Фэндом: Bungou Stray Dogs
Пэйринг и персонажи: Осаму Дазай/Чуя Накахара, Рюноске Акутагава/Ацуши
Накаджима, Коё Озаки, Огай Мори
Рейтинг: NC-17
Размер: 368 страниц
Кол-во частей: 22
Статус: завершён
Метки: Счастливый финал, Высшие учебные заведения, Секс по телефону,
Инвалидность, Слепота, Япония, Исцеление, Потеря конечностей, Протезы,
Нецензурная лексика, Секс с использованием посторонних предметов,
Романтика, Повседневность, Hurt/Comfort, AU, Учебные заведения
Описание:
Он не видит абсолютно ничего, но стремится быть таким же, как все. Он учится
лучше многих, при этом читая посредством пальцев на испещрённых точками
страницах. Он носит линзы, искренне стараясь скрыть свой порок, и часто их
поправляет, чтобы не раскрыться. Он ненавидит себя, свою вечную темноту и
того жутко раздражающего парня с литературного факультета. | AU, где Чуя —
полностью слепой студент, а Осаму — тот возмутившийся, что рыжий олень не
видит, куда идёт, когда Чуя с ним столкнулся.
Посвящение:
Ты знаешь, к кому я здесь обращаюсь и кому я благодарен за подначивание это
написать.
Примечания автора:
23.06.21 — граница в 10к оценок пройдена!
Оглавление 2
Часть 1 3
Часть 2 19
Часть 3 33
Часть 4 49
Часть 5 66
Часть 6 84
Часть 7 101
Примечание к части 118
Часть 8 119
Часть 9 137
Примечание к части 155
Часть 10 156
Часть 11 174
Примечание к части 189
Часть 12 190
Часть 13 206
Часть 14 222
Примечание к части 238
Часть 15 239
Часть 16 257
Часть 17 273
Часть 18 287
Часть 19 301
Часть 20 325
Часть 21 345
Примечание к части 363
Часть 22 364
Примечание к части 387
Часть 1
Он не знает, какого цвета все окружающие его предметы, но его это не слишком
волнует. Включает порой одновременно лампы на столе и на стеллаже за
спиной, чтобы ориентироваться на тёплый и холодный свет в окружающей
темноте. Привычной темноте.
Ему не дано было увидеть ничьих лиц, никакого интерьера вокруг, ни голубого
4/387
неба над головой, ни зелени травы под ногами, но он знал, что трава зелёная, а
небо голубое. Как только выглядят цвета — непонятно, но это не сильно важно.
Он знает, что красив собой, и это, пожалуй, единственное, что могло его
утешить на протяжении многих лет. Он знает, что его волосы рыжие, как
апельсин, яркий огонь или закатное солнце, а глаза — прекрасно голубые, как
небо или аквамарин с бирюзой, лишь слегка подёрнутые неестественной
светлой плёнкой, навек заточившей юношу в холодной темноте. Мальчик
различал белый и чёрный, реагируя на источники света: свет — белый, всё
остальное — чёрное. Он плакал, когда падал на пол и не мог сообразить, где
теперь находится, пока не нащупывал ножку стола или мягкое кресло. Он
бесшумно ронял слёзы, вытирая их рукой, когда слышал радостные детские
крики за окном и не мог понять, что значат их игры, да и что это вообще такое,
когда не мог наблюдать за ними, а только мог слышать. Мяч был круглый и
резиновый, забавно скачущий, только потом его трудно было найти. Футболка
изнутри кололась, и мальчик не хотел её надевать. Со временем он изучил на
ощупь всю стенку в большой комнате, знал, как безболезненно залезть на диван
и без врезания в дверной косяк хотя бы в эту комнату войти. Он не понимал, что
за стеклянный и большой, с ровными краями — прямоугольный — предмет стоял
посередине стеллажа, и, когда чуть не опрокинул его на себя, слегка надавив
ладонями, быстро узнал, что это было телевизором, чуть не упавшим на него. Он
часто слушал телевизор и рисовал в своём воображении всё то, что там
говорилось.
Его родители потратили на него огромную кучу денег, чтобы сын не чувствовал
себя изгоем. До школы мать старалась заниматься с ним на дому, и у неё даже
получилось выучить мальчика сначала азбуке по выпуклым буквам специальных
книг, потом кое-какому чтению, со вздохом наблюдая, как сын в буквальном
смысле читает пальцами, водя их подушечками по страницам и вслух повторяя
присущий букве звук. Жутко дорогие книги, к тому же редкие, но отец,
владеющий больницей, мог позволить если не отыскать их в городе, то заказать
из другого. Было очень тяжко. Про письмо можно было вообще забыть, но сын
так заинтересовался такими вещами, что… год интенсивного обучения не без
капризов, когда мальчик осознал, как трудно это ему даётся, и юный несчастный
слепец уже не так уж и несчастен, имея представление о буквах, слогах,
предложениях и цельных строках и умея примитивно, но писать, и не только
своё имя. Выучился сначала считать на пальцах, а потом научился различать
выпуклые в книгах числа. Опытные врачи посоветовали научить сына
копировать выпуклые буквы сразу на листок по несколько раз, чтобы запомнить.
Он знает, как пишется его длинная фамилия. Мальчик долго учился писать
имена своих родителей: О-гай и Ко-ё.
Отец слишком расчувствовался, когда слепой сын принёс бумажку с немного
криво, но явно старательно написанным его именем. Мальчик знал, что одна из
таких бумажек, на которых он учился писать имя отца, висит на холодильнике.
Ему не нужны были друзья или какие-либо знакомые. Он, Чуя, чётко знал дорогу
от дома до своей специальной школы, и ходить в неё самостоятельно было его
личной инициативой — он заявил, что совершенно не особенен и может ходить в
совершенно не особенную школу сам. Это было опасно. Он знал, что за ним
молчаливо ходят его родители, но сумел доказать за несколько недель, что
ничего с ним по дороге не случается и он сам в силах дойти. Отец пытался
иногда подвозить его на машине, аргументируя тем, что так быстрее, но на
самом деле просто не хотел, чтобы с упрямым сыном что-то случилось. Но
«нет» — и всё. Чуя не был ленив и часто отказывался. Купленную ему палку для
незрячих он забросил за диван в первый же день, сказав, что ничем не
отличается от обычных детей, а такие вещи ему даром не нужны, — пришлось
смириться с этим фактом уже его родителям, ведь Чуя закатил истерику. На
предложение купить собаку, какую только породу ему захочется, чтобы она,
выученная, сопровождала его и всегда была готова помочь, Чуя очень долго
мялся — щенка-то хотелось, но для каких целей? Это ведь не просто подарок от
всей души, это будет пёс-поводырь. Десятилетний мальчик твёрдо решил, что и
никакая собака ему не нужна, он сам справится. Отказался скрепя сердце, но
был горд своей непреклонностью. Так боялся дать повод отцу и матери
усомниться в его способностях, что стал проводить гораздо больше времени за
книгами, отказываясь от прослушивания телевизора в пользу хоть немного
ровного почерка и чтения, счёта побыстрее. Выучил размер тетради и разных
листков, чтобы не вылезать за поля. Опережал даже свою специальную
программу, зазубривая. Сам. Без помощи других. В десять лет. Чуя поставил
перед собой цель, что обязательно назубок выучит все маршруты вплоть до
сантиметровых поворотов, чтобы быть самостоятельным и не быть к кому-то
привязанным. Чтобы не быть слепым в обычном его понимании.
Часто, когда матери ещё не было дома, а отец не должен был вернуться,
забивался за угол дивана и плакал.
Он не выбирал, каким ему родиться. Он хочет видеть хоть что-нибудь.
Чуя часто ходил в синяках. Его колени в синяках, пальцы ног в гематомах, локти
и руки в ссадинах и таких же синюшных пятнах. В семь лет он впервые рассёк
лоб, налетев на угол стола. В восемь разбил бровь, резко развернувшись и не
вписавшись в дверной косяк. Не было в квартире места, об которое бы Чуя не
ударился. Коё брала длительный отпуск по уходу за больным ребёнком, следя за
ним денно и нощно, и примерно за… шесть лет он выучил местоположение всех
вещей в квартире. Бился, конечно, коленями об углы и шипяще ругался, но не
так часто. Три шага наискосок от входной двери вправо — его комната; два шага
от входной двери по правой стене — кухня с круглым столом; шаг влево от
входной — ванная; шаг от ванной по левой стенке — туалет. Постепенно
большие потолочные светильники заменились на маленькие лампы, чтобы Чуя
хоть как-то ориентировался. Там, где сплошная темень — это коридор. Свет
7/387
слева, если стоять лицом ко входу в большую комнату — его комната, справа —
кухня, впереди два холодных пятна — это зал. В зале два источника света — у
двери и в другой стороне от телевизора. Иногда мелькают малюсенькие
пятнышки от переносных компьютеров родителей.
Чуя очень старался. Лишённый зрения, он полагал так развить свой интеллект,
чтобы даже зрячие ему завидовали. Он меньше всего хотел, чтобы родители
разочаровались в своих вложениях в него. Чтобы видели, что он не какая-то
жалкая обуза для них. Он не сетовал на свою школу, не придавал значения тому,
что она, по сути дела, была для таких же, как он, — особенных. Преподаватели
казались на редкость терпеливыми, многое разъясняли на пальцах, если по
отношению к слепым так можно было выразиться, но даже они, привыкшие к
беспомощности незрячих, приятно удивлялись, как мальчик, уже подросток,
ориентирующийся в помещении лишь на свет, спотыкающийся порой о пороги и
больно задевающий боками края парт, делает такие огромные успехи. Чуя
действительно стремился к знаниям, а на все вопросы отмалчивался. Он не
хотел заявлять при всём своём немногочисленном классе, что не хочет быть
таким же беспомощным и бесполезным, как остальные его одноклассники. Он
хочет выделиться. Быть особенным в хорошем смысле, быть узнаваемым не
потому, что безнадёжно слеп, а потому что… Потому что очень умён, несмотря
на свой недостаток. Он будет лучшим. Он не даст родителям повод
разочароваться в нём. Когда-нибудь он снимет эти проклятые очки и выбросит
8/387
их из окна.
Он будет бесконечно долго плакать, скрывая слёзы под очками или ладонями,
но не позволит родителям видеть в нём отягчающую их жизни обузу.
Слепого обидеть может каждый, а вот если обидит сам слепой, то это уже не
будет престижно. Мать Чуи переживала, что тот будет неспособен никому
ответить физически, если случится какой-нибудь за рамки выходящий форс-
мажор, — он ведь всегда ходит один от дома в школу и обратно. Книжного червя
настала пора оторвать от книг, чтобы тот впоследствии ими не прикрывался, а
мог ими же показать кому-нибудь, что с ним связываться не стоит. Боксёрская
груша не была сильно ожидаемым подарком, и Чуя первое время совсем опешил:
он ведь даже не видит, где предполагаемый враг, так зачем ему пытаться куда-
то целиться и бить? Пока ему не сказали, что это вообще такое, Чуя представить
не мог, что за вещица подвешена теперь на потолок справа от двери. Этот
предмет интерьера мешал одним своим присутствием. Юноша, достаточно
худощавый и не столь хорошо евший, чуть больше недели игнорировал
существование такого своеобразного атрибута, а потом всё же попробовал
кинуть в него подушкой от скуки. Попал, если судить по звуку. Подойдя к груше,
потрогал ладонью, забрав подушку, и слабо ударил. Она оказалась жутко
тяжёлой и не такой уж мягкой, как думалось в первое время. Ударил посильнее.
Груша только пошатнулась. Чуя не представлял, что с такой тяжёлой махиной
делать, потому поднял руками за низ и отпустил. Атрибут ударился о стенку с
глухим стуком и неожиданно отлетел от неё: всё, что Чуя помнит, это то, как
что-то тяжёлое зарядило по его подбородку, зубы больно щёлкнули, а дальше
он почему-то очень внезапно оказался в горизонтальном положении, поражённо
выдыхая: «Твою мать». Ему на момент почудилось, что от такого резкого
принятия положения лёжа у него все повреждённые глазные хрусталики на
место встанут, но он всего лишь прикусил язык. Это как-то некрасиво
получается, что его на пол уронила чёртова боксёрская груша, пощадив тем, что
не наградила ударом по макушке, и хорошо ещё, что неодушевлённый предмет
не отвечает кулаком в лицо. Хорошая мотивация, чтобы начать тренировать
удар и качать мышцы. Особенно хорошая мотивация, когда в комнату на шум
заходит Коё и удивлённо интересуется, почему Чуя решил отдохнуть на полу, а
не на постели.
Для Чуи было огромным испытанием письмо, но он, за секунду прощупав размер
листа и определив расстояние между строками, по привычке расписав ручку в
углу бумаги, стал быстро записывать под диктовку. Писал свои мысли на
заданную тему, чувствуя, как окружён взорами учителей, и нервничал, боясь,
что собьётся со строки и будет писать наобум. Ему нужно это. Он сам
затребовал проверить его на чистоту, ровность, каллиграфию и общую
грамотность, чтобы не иметь проблем с поступлением. Чтобы не иметь проблем
с подозрениями его в слепоте, а не гениальности. Он поступит. Он
обыкновенный совершеннолетний юноша, сын восхитительных, просто
прекрасных родителей, готовый подать документы в самый обыкновенный
университет и самым обыкновенным образом учиться. Будет трудно. Очень. Но
он справится, он твёрдо уверен, что справится. Он не для того развивал свои
способности, чтобы сидеть дома и рыдать в подушку от своей беспомощности и
ненависти к своей инвалидности. Он не инвалид. Он не выбирал свою судьбу. Он
будет решать её сам, и никакое отсутствие зрения не помешает ему стать
совершенно обыкновенным человеком.
Все обыкновенные ученики хорошо сдают тест по общим достижениям, чтобы
иметь право подавать документы в престижные вузы.
Он был принят.
Принят.
Чуя ещё несколько дней не мог поверить, что это случилось. Он смог. Оправдал
надежды отца и матери, не оставшись всего лишь глупой слепой обузой.
Университет был относительно недалеко от дома, в противоположном
направлении от той дороги, по которой юноша ходил в школу — всё-таки
удачное расположение квартиры в центре сыграло свою удобную роль. Накахара
был бесконечно рад, что обошёл по успеваемости многих зрячих, и наотрез
отказался надевать в университет очки. «Не буду», — и всё. И точка. Через
интернет-магазин были заказаны довольно дорогие голубые линзы, через
которые не было бы видно заплывших неестественно белой плёнкой зрачков. Он
хотел бы посмотреться в зеркало, но… Пусть лучше ему об этом скажут другие,
мол, какие красивые у тебя глаза, и Чуя только горько усмехнётся. Да, красивые.
Были бы красивыми, если бы хоть что-то видели. От наплыва чувств парень даже
обнял боксёрскую грушу, а потом с упоением по ней врезал, сжав кулак до
хруста костяшек. Он идеален. Хорош собой. Видный, самоуверенный, красив
внешностью, а за линзами не будет видно его отвратительной слепоты. Теперь
ему будут завидовать, будут завидовать его уму, гениальности, красоте и…
Пускай завидуют. Пускай считают странноватым, но это того стоит.
15/387
Кровать в его комнате заменена на мягкий диван, чтобы не биться о ножки
ногами.
Единственным и неоспоримым условием Огая было то, что Чую будет довозить
личный водитель, и никаких «но». Мори сам в состоянии добраться до места
работы, а водитель пусть будет приставлен к парню — шёл расчёт на то, что у
Чуи и так будет чрезвычайно много стресса в новой обстановке и без лояльного
отношения к его недугу преподавателей, поэтому пускай хоть в ворота не
бьётся и о поребрики не спотыкается. Юноша был вынужден на протяжении
недели наведываться в место своего обучения — по личной, конечно,
инициативе, — чтобы запомнить расположение коридоров и аудиторий. От
центрального входа девять широких шагов вперёд до центральной лестницы,
там — налево по десяти ступеням и налево по коридору второго этажа, чтобы
найти аудиторию матанализа через два шага от лестницы вперёд и пятнадцать
шагов прямо. Чуя не считал, сколько раз прошёлся по этому маршруту, чтобы
запомнить, — охранники были оповещены о присутствии слепого и не
реагировали на его беспрестанное хождение. От центрального входа пять шагов
вперёд и направо двадцать четыре — общая столовая, где можно хотя бы не
умереть с голоду. По центральной лестнице направо до конца коридора в сорок
шагов, повернуть направо и уйти в длинную пристройку, там пройти двадцать
три шага и повернуть снова направо, чтобы попасть в другую аудиторию. Парень
тщательно изучал расписание первого курса, чтобы не запутаться в начале
обучения и не оплошать. Обстановку кабинетов приходилось изучать тоже, но
Чуя особо не заморачивался с местом и садился на самое первое к двери — ему
всё равно никак и ниоткуда не списать, нечего бояться, к тому же
преподаватели запомнят и, может быть, когда-нибудь поставят автомат на
зачёте за знание их предмета… Но всё в будущем. Чуя ужасно волновался, когда
приближался учебный год. Он боялся, что из-за нервов или толчков потока
студентов он собьётся с курса и потеряется. Боялся, пока не пришла пора
первого дня лекций, а на Чую не напал мандраж. Ещё, конечно, пришлось снять
шляпу, которую не разрешалось носить по внутреннему регламенту
университета в самом здании, и, преобразившись, парню понадобилось
несколько дней понять, до какой длины отрасли его волосы — своеобразный
хвост, чересчур отросшая прядь сзади доходила до середины лопаток, когда как
другие обрамляли лицо. Юноша не видел в своей причёске ничего плохого по
понятной причине — он понятия не имел, какая приемлемая длина волос должна
быть у большинства мужчин. Чтобы не выдавать своего волнения, он сделал из
себя пафосного и самовлюблённого, — так, казалось, было немного легче
переносить страх. Он может словесно ответить так, что к нему больше никто не
будет лезть. Приходил в аудитории первым, чтобы не потеряться в толпе и не
растеряться окончательно. Предстояло долго привыкать к новому распорядку,
записывая лекции на диктофон. Он сможет. Он сумеет. Он не отличается от
других.
Он носит зелёные штаны в клетку, красный пиджак и белую футболку под ним.
Цвета знает от матери, которые она ему рассказала. Как только они выглядят —
непонятно…
Будни тянутся вполне себе нормально. Чуя знал, что университетская жизнь
крайне сложна, а для него так особенно. На парах он старался часто отвечать на
вопросы, ответы на которые знал, за первую неделю в своей группе прослыл
умником, хотя по виду и не скажешь — неплохо сложенный парень с сильными
руками, ярким цветом волос, такого же яркого цвета глазами и не очень
большим ростом, молчаливый в обычное время и даже без очков. Он, ходящий
16/387
всегда один, приезжающий на личной машине и почти ни с кем не
разговаривающий, казался странноватым, но выскочкой назвать его язык не
поворачивался — порой он спасал всю группу своим верным расчётом, когда
преподаватель злобно щурился от незнания правильного ответа на его вопрос, а
он единственный подавал голос. Мажором тоже называть не получалось — он не
носил с собой никакого дорогого телефона, не хвастался состоянием предков и
не унижал за неверный ответ на что-либо. У него был приятный чуть низковатый
голос, он не отказывал в помощи, если попросишь. За три недели он мог
запросто прославиться добрячком, если бы не отвечал колкой грубостью на
замечания других о его внешности или росте. Колкой, но точной грубостью.
Оказалось, что такими замечаниями его легко вывести из себя, и однажды он
одними пальцами переломил ручку пополам, пообещав нелестно отозвавшемуся
о цвете его «наверняка крашеных» волос всадить острый конец ручки ему
промеж глаз, причём пообещав очень убедительно. Он часто ходил с
невозмутимым выражением лица, глядя на свои ноги, также часто хмурился и
мог даже поспорить с преподавателем о той или иной формулировке абсолютно
любого чего-нибудь. Спорил тактично, чтобы не злить лекторов, и, наверное,
поэтому его всегда спрашивают устно или заставляют писать ответы на
огромные задания, когда как остальной группе раздают тест и уже готовую
серию кратких вопросов. Накахара Чуя не возмущался. Его всё устраивало.
Там, где темнее — это коридор. Светлые места — аудитории. Юноша всегда
уверенно нащупывал самый первый стол и садился за него, быстро отыскивая
проход к стульям. Все привыкли к нему-зазнайке, называя его так ласково за
глаза — он никогда не вмешивался в чей-то разговор и отвечал только тогда,
когда все молчали. К нему порой подсаживалась немногочисленная женская
половина группы и обижалась, что он никак не реагирует на них, не
рассматривает, не стремится к общению. Он медленно дёргал плечом, когда
писал, стоило кому-нибудь коснуться его руки. Всегда внимательно слушал и
загораживал спиной свою тетрадь, делая вид, что пишет, когда иногда просто
включал диктофон — дома переслушивать это было легче для запоминания.
Богатенький мальчик с личным водителем не интересовался прогулками после
учёбы, посиделками в кафе, посещением ближайшего общежития и женской
половиной всего университета. Точно нетрадиционный.
«Кто я?! — первый раз, когда его причислили к сексуальным меньшинствам, Чуя
не постеснялся поднять в перерыве рядом стоящий стул и швырнуть по
направлению обозвавшего его так голоса, пока лектор не зашёл в аудиторию.
Шум, скрежет, гневный мальчик-умничка уже не кажется таким безопасным.
— Подойди сюда, я быстро перенаправлю твою принадлежность к мужскому
полу в ламинатный прямо здесь!» Почему-то никто не посмел посмеяться. Слух о
такой реакции рыжего коротышки с математического факультета на втором
этаже расползся быстро. Чуя сначала игнорировал, пытаясь не тратить нервы,
но потом кто-то слишком осмелел обозвать его так ещё раз, ещё и близко
подойдя, и кулак парня быстро повстречался с лицом борзеющей сволочи.
Проблемы дискриминации по чёртовому цвету волос ползут из детства
прямиком в студенческую жизнь. Раздражённый. Огрызающийся. За словом в
карман не лезущий и не брезгующий вломить кому-нибудь в коридоре,
восстанавливая справедливость за несправедливое оскорбление.
— Ох, извини, да, это я неправ. Я, наверное, просто не заметил тебя и чуть не
затоптал, — слышна ухмылка. Воображение Чуи рисует особо выёбистого
мажора, запустившего руки в карманы с каким-нибудь айфоном последнего
поколения в одном и огромной самооценкой, оттянувшей карман до пола, во
втором. Гнев закипает. Ещё один шутник подъехал.
— Так давай укоротим тебе твои ходули, чтобы впредь видел, — Чуя развернулся
к источнику голоса лицом, приподняв бровь. — Слезь с вершины своего
идиотизма, необъятный.
18/387
19/387
Часть 2
— Я… в курсе.
Литературная сволочь, потому что Чуе уже сполна рассказали наперебой, кто
это такой «особо дерзкий заносчивый мудак» и «хули ему было нужно»: Осаму
Дазай, длинноногая дылда с замотанными в бинты руками и смазливым — но
красивым, гадство какое! — лицом, приемлемо и даже более чем приемлемо
учащийся, мутящий практически со всем женским коллективом всего
университета, нравящийся многим студенткам, везде успевающий и с
отвратительно смешным и чёрным, просто чернющим чувством юмора.
21/387
Инцидент, видимо, неплохо так сплотил знающих от силы друг друга месяц
студентов-математиков, и группа разделилась на два лагеря, обсуждая драку:
кто-то считал Дазай-куна невероятным душкой, к закидонам которого просто
стоит привыкнуть, понять и простить, а кто-то уж очень нелестно отзывался о
том, что он просто чёрствый и до ужаса напыщенный идиот с завышенной
самооценкой, строящий из себя чёртового Мистера-Литературный-Факультет-
и-«За-Мной-Все-Ваши-Медали» и грош ему вообще цена как другу.
Преподаватели, мол, ценят за трудолюбие, вот и всё. Это ж насколько нужно
цеплять к себе внимание, чтобы за месяц уже найти себе целую кучу
последователей и ненавистников? Не вниманиеблядь ли повздорила с Чуей?
— До конца недели?..
От этих слов у Чуи кольнуло в боку и протяжно в нём заболело — заболело так,
что Накахара по привычке зажмурился, чтобы не показывать свою инвалидность
на глаза. Когда парень пришёл домой прямиком из медпункта с повязкой вокруг
головы под волосами, не очень вовремя вернувшийся отец, должно быть, очень
удивился, ведь Чуя слышал только его изумлённый вопрос, что же с ним
произошло. По изменившемуся тону Мори после немного укороченный версии
произошедшего от сына Чуя понял, что сначала тот думал, что Накахара прошёл
мимо плохой компании, а после выяснил, что как раз-таки Накахара и есть
зачинщик, к его глобальному сожалению. Забавно, но Чуя каждый раз старался
отвернуться от недовольного его поведением отца даже при условии, что не
видит его, — неловко. От неудобной ситуации потирает затылок и пожимает
плечами: «Но он… этот парень… он первый начал!» — было единственным
аргументом. «Я даже никак прокомментировать не могу, — выдохнул Огай,
усадив сына на стул кухни и снимая повязки, осматривая повреждения. — С
одной стороны, я рад, что ты можешь постоять за себя, — пахнет чем-то
заспиртованным, рана над бровью неприятно щиплет, когда рассечённого места
касается холодная вата, и юноша шипит, дёрнувшись. — Но я искренне надеюсь,
что ты осознаёшь масштаб своего просто катастрофически глупого поступка и
готов нести ответственность за него, когда тебя вызовут на ковёр объясняться».
Чуя только устало вздохнул, кивнув, но, поднявшись, сгорбился, вздрогнул и
22/387
ахнул, когда потревоженный бок отозвался неприятной колющей болью. Стоило
только представить выражение лица Огая, когда мужчина увидел огромную, с
ладонь, гематому с кровоподтёками на левом боку под задранной футболкой
Чуи. «Вы кулаками махались или кидались арматурой, я не пойму?» — Мори не
выпустил сына в комнату, пока не обработал мелкие раны от удара чем-то
тяжёлым, а затем на всякий случай перебинтовал — ушиб серьёзен. Наверняка
всё это время Огай не мог как следует понять, как так получилось, что слепой и,
по идее, не совсем полноценный парень ступил на дорожку держания в страхе
всего своего окружения. Это, конечно, хорошо, что у Чуи нет проблем с
самообороной, но Мори казалось, будто он сам предпочитает кинуться, нежели
выслушать оскорбление или насмешку — предупреждение во имя защиты. После
пятнадцатиминутного обоюдного молчания Огай предложил не рассказывать
Коё, которая скоро должна была вернуться, о драке, и Чуя охотно согласился —
не хватало ещё, чтобы мать его отчитывала, а потом волновалась за репутацию
и успеваемость.
Это была пятница. Конец недели с тремя парами и окном между второй и
четвёртой по расписанию. Чуя терпеть не мог окна: все разбредались в столовые
или по углам пристроек, разговаривая, читая, просматривая ленты своих сетей в
телефонах. Это было отличным временем забиться куда-нибудь и слушать
очередную лекцию в наушниках, но Накахаре начало со временем казаться, что
от постоянной зубрёжки всего, что у него было, голова скоро вспухнет, как у
больного гидроцефалией. Была мысль отвлечься и просто полтора часа вникать
в одну и ту же аудиодорожку, подбирая в голове аккорды, но… нет. Он устал.
«Уже? — Чуя встряхнул головой, думая об этом. — Чертовщина. Это только
середина первого триместра, а я уже хочу сдохнуть». Сдохнуть, потому что
отваливалась рука от частой писанины, мозги вытекали через уши от
монотонного «бу-бу-бу», называющееся у некоторых лекторов преподнесением
материала молодому поколению, задница онемела от сидения по два часа на
одном месте, а тело — от непрекращающегося дня проклятого сурка, когда ты
проснулся, причесался, приехал в университет, отстрадался, уехал из
университета, поел, поучил и лёг в грёбаную кровать, о которой мечтал с самого
утра. И в таком темпе — четыре года… Чуя уже морально был готов к субботе,
когда просыпался в одиннадцать утра, а не полвосьмого, и ещё долго просто
лежал в кровати, думая о смысле жизни и о «нахрена мне вообще эта учёба?»
Накахара понимал, что просто вымотался, но первый курс всегда такой тяжёлый
для непривыкших; попробуйте сказать, что на первом курсе трудно, и кто-то
обязательно засмеётся с высоты своего четвёртого или пятого. Нужно
переждать первую сессию и спокойно уйти на двухнедельный отдых, но вот
только рано о нём думать, когда на дворе начало мая, а конец настанет за
24/387
десять дней до начала июля. «Июнь. Ещё целый, мать его, июнь… господи,
лучше б я дворы мести шёл, — Чуя сонно зевает, сидя на подоконнике чуть
поодаль от аудитории последней пары, зарывшись пальцами в свои волосы.
Нажатая на наручных часах кнопка тихо пропищала электронным голосом
начало второго, и парень издал полухрипящий стон, потянув себя за одну из
прядей — бывало иногда, что безумно хотелось домой, ведь именно в пятницу
перед выходным днём юноша с удовольствием падал лицом в подушку и спал до
вечера, не видя снов. — Гх… У меня даже голова не работает». Посидев так
минут десять и раздумывая над тем, не поспать ли, опёршись плечом о
холодную стену и рискуя получить нагоняй за нахождение отдыхающего в месте
проведения занятий, внезапно парень услышал шаги. Туфли не цокали, шаг
быстрый и лёгкий — не препод. Кто-то из учащихся взошёл вверх по лестнице на
второй этаж и продолжил подниматься, но почему-то остановился, быстро
спустился, немного потоптался на месте и направился в сторону Чуи. Шаги
какие-то странные… Кривые будто. Неужто его однокурсник? Это точно не
Рюноскэ — в перерывах он всегда уходил в библиотеку. Студент один. Не
слышно других шагов. Не к Чуе? «Пройди мимо, пройди мимо, пройди мимо,
прошу тебя по-человечески!» — мысленно молится Накахара, доставая первое
попавшееся пособие в переплёте из сумки и раскрывая на чёрт знает какой
странице, чтобы создать видимость деятельности — пособие, потому что их по
умолчанию выдавали всем студентам, а Чуя отличаться ой как не хотел. Парень
нервничает, слыша, что незнакомец вот-вот к нему подойдёт, и усиленно
утыкается в книгу лицом, как вдруг — удар в плечо кулаком. Несильный, скорее
для привлечения внимания, но Чуя даже опешил, пошатнувшись.
— Руки свои при себе держи, агрессивная тюлька! — негромко кричат Чуе вслед,
когда тот уже подходит к лестнице, чтобы спуститься вниз, и почему-то только
сейчас парень опомнился, что оставил пособие по матану на подоконнике. Чёрт.
Ну, всё. Останавливается, раздумывая, возвращаться или нет, но подходить к
этому забинтованному идиоту снова — себе дороже, потому мысленно
распрощался с книгой и уже готов к слухам, что кто-то с математического
выбросил такую ценность в урну, предварительно облив водой. Да и пускай. Она
ему и так не нужна, лишь создаёт видимость нормальной деятельности. Парень
даже не знает, не вверх ногами ли её держал, когда «читал».
Юноша спорить готов, что Дазай-кун хотел вместо «тюльки» обозвать его
26/387
нервной сучкой, но вовремя прикусил язык. А также правильно говорят, что
нельзя оставлять свои вещи в плохом месте, иначе всё равно туда вернёшься.
Чуя не помнил об этом, оставляя пособие на растерзание в логове зверя.
Зря.
Всё, казалось бы, было в полном порядке: последняя пара мутной пятницы
прошла настолько незаметно, что Чуя злиться на приставучего Дазай-куна ещё
не успел перестать, а затем плавно перетекла в мирную субботу. Парень и
думать о невзгодах прошедших недель забыл, когда снова остался один дома,
спокойно встал полдвенадцатого и ещё полчаса сидел под тёплым душем,
подставив лицо несильным каплям — он научился быть в ванной комнате очень
осторожным, чтобы не поскальзываться мокрыми ногами на кафеле и не
разбивать случайно табло о стены или стекло дверок душевой кабины. Его
мокрые волосы высыхали в беспорядке последующие несколько часов, пока он
наводил порядок в комнате; ну, как наводил — робот-пылесос шастал между ног
и забавно гудел, пока Чуя, пойдя наперекор всем своим стремлениям стать
лучше и знать всё необходимое и не очень, проводил рукой по стене от сильно
избитой груши до стеллажа, нащупывая висящую гитару, снимал инструмент с
гвоздика и забирался с ногами в кресло. Гитара была совершенно внезапно
принесена в дом отцом за неделю до поступления, ровно тогда, когда Чуя не
просто сидел весь на нервах, а был одним сплошным комком оголённых
нервов — приходил с разведки обстановки в университете и просто покачивался
порой на стуле, судорожно вздыхая. Мори сказал, что сыну просто нужно
отвлечься, и вручил в руки тяжёлый инструмент, оставив один на один
разбираться c диковинкой. Накахара тогда был очень удивлён, ведь даже
намёка в его интересах на музыку не было, а тут резко, как «нате!» Пальцы и
ладони нащупывают длинный гриф с шероховатыми и холодными струнами;
дёрнешь за них — разного тона звук тихонько взвизгнет и секунду будет
дрожать на колеблющейся струне. Верхняя дека корпуса гладка и приятна на
ощупь, под пальцами чувствуется нижний порожек, под струнами — дыра-
голосник. Парень пробовал бездумно бренчать на ней первые дни, проводя
ладонью по всем струнам, а потом, понимая, что это, во-первых, уже надоедает,
а во-вторых, глупо, осторожно нащупал колки на головке грифа и попробовал
покрутить — и действительно, звук изменяется. Он мягко давит на струны на
грифе, переставляет пальцы, пробуя звучание одной или нескольких на слух.
Чуе кажется, что инструмент был дорогим по цене, и потому решает обучиться
какой-никакой игре, чтобы не разочаровать отца — он, в конце концов,
действительно помог без пяти дней студенту отвлечься, так пусть не жалеет о
том, что потратил деньги впустую.
Накахара правда старался научиться хотя бы азам, не имея под рукой ни
партитур, ни пособий, ни опорного материала, ни даже элементарного знания
аккордов у него не было.
Он старался, правда.
Долго.
Вечерами, когда голова уже не работала учить — в час или два ночи, — а в сон
не моглось, парень ложился на постеленный диван и брал гитару, вспоминая,
что он там учил и где какая высота звука. Из его комнаты порой раздавались
простенькие мелодии, на которых юноша мог и сбиться, и распсиховаться,
откладывая инструмент на пол, но через десять минут поднимая в руки снова и
пытаясь сначала.
Однажды Коё заметила, несмотря на свою усталость после задержки на
работе — как всегда, — что у сына подушечки пальцев немного покраснели и
будто стёрты, и это исключая то, что один или два пальца у парня всегда были в
пластырях от порезов ножом или чем-нибудь ещё. Его правая ладонь была
27/387
почему-то в царапинах, и Чуя нашёл повреждениям объяснения в виде того, что
царапался о гвоздь, когда каждый раз бездумно шаркал рукой по стене, желая
повесить инструмент обратно. Через несколько дней Накахара случайно смахнул
со своего стола по приходу домой какую-то маленькую треугольную штучку,
гладкую и приятную на ощупь, как он понял, еле-еле подняв её, улетевшую
почти под диван, с пола. Медиатор.
Часто, когда по субботам Чуя оставался в доме один, он ложился поперёк
кресла, закидывая ноги на подлокотник или вообще на спинку, свешивая голову
вниз, и наигрывал песни-акустики из своего плейлиста, напевая: «…Видеть
красоту сквозь… боль, ведь ты заставила меня верить, ты заставила меня
верить. Боль. Ты сломала меня, построила заново, заставляла верить, верить.
Боль. Позволь пулям лететь на меня, обрушиться дождём. Моя удача, моя
любовь, мои движения пришли ко мне сквозь боль. Ты заставляла меня верить,
заставляла меня верить».
Порой, конечно, хотелось что-нибудь простого и заученного до дыр, и Чуя,
закрывая глаза, расположившись на диване и запрокидывая голову, сидя
максимально расслабленно, совсем негромко пел про то, что пробудился и
чувствует это своими костями, что чувства переполняют его — добро
пожаловать в новую, в новую эру, я радиоактивен, радиоактивен.
В воскресенье менялись разве что песни, перемежаясь со старыми, да и парень
напевал крайне тихо, его заглушала музыка струн. В последнее время он
частенько пел и бормотал под нос одно и то же, вот только или в
последовательности звуков путался, или в словах, чертыхался и начинал
сначала — его усердное обучение гитарному делу можно было понять по
сгорбленной фигуре, крепко держащим инструмент рукам и хмурому
выражению лица со «смотрящими» куда-то в угол комнаты глазами. Приятные
звуки струн длились всё дольше, отрывки становились слаженнее, пока
однажды юноша не запел о Моне Лизе, правящей городом, о Моне Лизе, «за
хмурый взгляд которой я заплатил бы». Голос у Чуи был красив. Лился с
небольшой высоты незастеклённого балкона тёплыми летними ночами, когда
парень на цыпочках пробирался на кухню и дёргал на себя балконную дверь, и,
если прекрасный голос вдруг начинал звучать посреди недели, это означало
лишь то, что студент очень заебался и хочет отдать душу музыке хотя бы на
двадцать минут: «Я записываю грехи, а не трагедии».
Следующую неделю Чуя ожидал всего что угодно: проколотых шин машины
Хироцу-сана с утра, странных вопросов родителей о том, кто пишет на заборе
нелестные отзывы об их сыне, насмешек в университете или постоянных
оскорблений от знакомого придурка. Накахара не знал, почему ему казалось,
что тот будет мстить за уверенность Чуи в себе, своих силах и так называемой
безнаказанности, и он ждал этого, вообще не взяв во внимание то, что студенты
уже давно не дети и такой хренью страдать не собираются — но Дазай-кун
казался редкостным исключением. Ждал понедельник, вторник, среду —
сначала был готов к подкинутой в сумку дохлой крысе, о которой Чуя даже не
сразу догадается, ещё и рукой возьмёт, пытаясь понять, что это за чертовщина;
потом морально готовился к тому, что его курс будет стоять на ушах от того, что
кто-то сжёг пособие по матану — или что он там оставил на растерзание? — на
первом этаже и бросил до срабатывания пожарной сигнализации; а потом его
отпустило. Три дня Осаму молчал, за которые мог бы и отыграться десять раз,
вот Чуя и успокоился. После разговора с Рюноскэ в начале прошлой недели
28/387
парень заметил, что стал общаться с ним больше, чем с остальными
однокурсниками — юноша приходил раньше всех, исключая появлявшегося
первее всех Накахару-куна, и был единственным собеседником за двадцать
минут до начала пары, как и в Чуе он, Рюноскэ, сам единственного собеседника
видел. Из темы беседы Чуя быстро уловил, что Акутагава в основном читает не
простую литературу, а материал своего факультета, и уже несколько дней
скрытый слепец охотно поддерживал разговор. Дифференциальное исчисление
одной переменной? Да легко. Метрическое пространство? Запросто! Риманский
интеграл? Вопрос сложный и неинтересный, но обсудить можно. Накахара
действительно хорошо понимал идущие сейчас темы и разбирался в них, ведь
спрашивали его в основном то, почему Чуя-кун так хорошо решает, но так криво
пишет по доске, стоит ему выйти, и так неуверенно идёт — неужто ноги
отсидел? Накахара жутко нервничал, когда преподаватели просили дать
письменное решение именно на доске, и незаметно оттягивал воротник,
переживая, что сейчас потеряется в пространстве помещения, споткнётся о стул
и всё уронит — успокаиваться помогали устные объяснения его терний к
верному ответу и мысли после возвращения на место о том, что, возможно, за
успехи ему случится волшебный автомат. «Главное, чтобы этот идиот опять не
решил повздорить со мной, — тотчас раздражённо думал Чуя, параллельно
вникая в даваемый устно материал. — Иначе всю учёбу мне испортит…»
Сердце бьётся громче окружающих звуков. Чуе стало резко страшно. Страшно за
то, что Рюноскэ сейчас показывает ему что-то или говорит о слишком очевидной
большой надписи, которую нельзя не заметить, а парень не реагирует и, как
дурак, ещё переспрашивает.
После акцента на местоимении Накахару как током ударило. «Ах он… Ах ты…
Забинтованная сволочь устроила мне акцию протеста, значит». Забавно, что Чуя
29/387
даже не знает, что там этот мерзкий тип написал, а уже не только определил
его причастность к этому, но и проклял его тридцать раз, сжав кулаки до
побеления костяшек. Не нужно быть большого ума, чтобы догадаться сходу,
вопрос ребром стоит о времени, когда бинтованный придурок прицепил это на
дверь: неужто ждал, пока аудитория будет покинута к вечеру? или прибежал
спозаранку, так заботясь о том, чтобы Накахара точно увидел?
— Выкинь это дерьмо и не трогай больше такую дрянь. Мало ли, к листку
приросли бактерии заразного долбоебизма, — Накахара так и пышет яростью.
Мерзкий подонок. Значит, детсадовские войны начинает? Будет ему
детсадовская война. Ещё бы за волосы дёрнул или кнопку на стул положил, тц.
— Неужели все на этом литературном факультете настолько идиоты, что не
замечают, что их товарищ — неизлечимый еблан?
— Да пошёл он, — Чуя невольно начал думать, как эта высокая дылда едва не
шла перед ним спиной вперёд и не тыкала средний палец в лицо, а Накахаре
хоть бы что. Неудобно, но жутко бесит одного и позволяет сохранить нервы
другому. Стало быть, всё не так уж плохо? В конце концов, если б Дазай-дурак-
30/387
кун хотел бы окончательно заебать своими выходками, он бы и за провод
наушников дёрнул. Не успевал, что ли. — Если, знаешь, долгое время не
реагировать, он сам по себе отстанет. Может, дойдёт до его скудного ума.
Все будто замолкают на минуту, когда снова звучит этот знакомый до боли в
боку голос. Пять минут до начала длятся бесконечно долго, пока Накахара
соображает, что за херня и что не так с этим мудозвонищем. Это вот его-то
31/387
появлению были адресованы удивлённые вопросы? Чуя почему-то думал, что
возмущение царит от предстоящей работы на втором часу пары, о которой
лектор заблаговременно не предупредил и оповестил лишь сейчас. Уж лучше бы
была работа…
— Что ты тут забыл? — сквозь зубы цедит парень, ненадолго обернувшись через
плечо, будто глянув, и целенаправленно не поворачивается к нему лицом, сев
боком, как обычно — игнорирует. Вот надо же было этому приставучему
репейнику спуститься со своего третьего этажа, прискакать в самый угол
второго и пробиться вперёд Чуи, чтобы позлить? — Вон пошёл. Твои мозги
слишком скудны для моего уровня.
Чуе казалось, что вся его группа наблюдает за этими словесными препираниями.
Ждут, пока кто-нибудь разозлится и вдарит второму, но Накахара не собирается
снова выяснять отношения на кулаках. А смысл? Этот идиот уже раз получил и
всё равно продолжает, следовательно, бесстрашный и абсолютно тупой. Ну или
целеустремлённый, это почти синонимы в отношении Дазай-куна. «Ну давай,
давай, придурок, шуткани что-нибудь ещё, твой язык весьма недурно подвешен.
Даже я вижу, как тебе неймётся сострить». Накахара ухмыляется и, подперев
подбородок рукой, повернув голову в сторону Дазая, добавляет:
— Ну, это совершенно невыносимо! — вдруг начинает он. — Весь как есть
искусан злобой! Я злюсь не так, как могли бы вы…
32/387
И Чуя снова его не понимает. К чему он заговорил такую ересь? Краем уха
удаётся уловить шёпот о том, что юный литератор читает «собаку» Маяковского.
«„Как я сделался собакой“? Иронично… Или это он на меня намекнул, что это я
злобой искусан?» Но в локоть Накахаре что-то упирается со стороны Дазая,
будто тот что-то любезно придвинул, тихо шаркнув предметом по столу, и
именно в это время в замолчавшем коридоре от разбрёдшихся по аудиториям
студентов слышны шаги профессора, заходящего в дверь. Что за подношение?
Стол неожиданно трясётся, когда Осаму, судя по звуку, встаёт и опирается на
него, а потом слышится глухой удар обуви о пол — видно, парень не ищет
лёгких путей и просто перемахнул через первый ярус, приземлившись со
странным хрустом, будто ручку с размаху раздавил, встав на пол и похлопав
одной рукой по своей ноге (Чуя слышит несколько хлопков ладони о штанину,
когда парень отряхивается, видимо). Неплохо он скачет для того, у кого
фиксирующая повязка на левой руке или кто хотя бы совсем не давно оклемался
от вывиха. Вошедший профессор спрашивает своим скрипучим голосом, не
спутал ли молодой человек аудиторию, но Дазай, параллельно извиняясь за
вторжение на чужую территорию, уже уходит — его голос отдаляется, пока
Накахара продолжает слышать очередные его выученные отрывки и скалится,
поражаясь странности:
— Морей неведомых далёким пляжем идёт луна — жена моя! Моя любовница
рыжеволосая! За экипажем крикливо тянется толпа…
Почему-то посреди пары в голову неожиданно приходит мысль, что Дазай, так
свободно шутящий на эту тему и вообще не озабоченный мнением других о
себе, — би.
33/387
Часть 3
Держи друзей близко, врагов — ещё ближе, а мудаков прижимай ногой к полу и
говори, какие они раздражающие суки.
Чуя слышал теперь этот голос каждый день. Иногда весёлый окрик заставал его
прямо на входе и сбивал с толку, и порой Чуя, вздрагивая от приветствия,
терялся со счёта шагов, запинаясь о первую ступень лестницы наверх и не
брезгуя крепким словцом, слыша смех, — парень жалел, что не мог запустить
чем-нибудь в бесящий объект, чтобы не промахнуться. Иногда парню в затылок
сзади что-то прилетало, и не всегда это «что-то» было какой-нибудь тетрадью —
сборники стихотворений или биографий авторов, как можно было догадаться,
тоже становились стрелой в рыжую мишень, и в основном были они, потому что
первые два раза Чуя успевал хватать ещё не упавшую на пол тетрадь с
полуразворота и разрывать на две ровные части, тут же слушая вопль отчаяния,
быстрые шаги и собирание распавшихся листов где-то на полу на уровне
коленей Накахары. «Мне льстит, что ты ползаешь в моих ногах, жалкий
плебей», — каждый раз ехидно замечал Чуя, усмехаясь и отходя в сторону,
задевая плечом двери аудитории. Складывалось ощущение, будто Дазай
пропустил годы всех подъёбочек над кем-либо в школе и с радостью вымещал
их на Накахаре. Бинтованный мудень молодец, конечно, ведь избрал политику
раздражать на расстоянии и быть вне зоны досягаемости кулаков Чуи. Бесит.
Очень сильно выводило из себя ещё и то, что придурок с литературного уже
нарочно едва не рвался несильно толкнуть парня в бок, прямо как в их самое
первое столкновение, закончившееся чуть-чуть не трагично, будто отдавая дань
прошлому, а Чуя в это время стал излишне нагружен и заводился от любого хоть
немного раздражающего фактора. Естественно, в последнее время участились
советы профессоров ходить в библиотеку и искать полный комплект материала
к билетам на экзаменах там, и все студенты рвались в несчастное помещение,
пока Чуя нервничал и придумывал отмазки, мол, «да я в интернете найду
электронный вариант» или «да какова вероятность, что попадётся одна
невыученная из девяти выученных тем, что вы, в самом деле?» Чуя на взводе —
страшная вещь. Разрушительная, и это даже при том, что парень видел только
темноту всю свою жизнь — и её он хотел снести к чёртовой матери своей аурой
злости. Раздражали голоса вокруг. Раздражала музыка в машине личного
водителя его отца. Раздражали тяжёлая сумка и этот грёбаный дверной косяк, в
который Чуя однажды не вписался и ударил по нему с такой силы, что тот,
похоже, треснул, иначе бы Коё не спросила, откуда этот зазор, словно бы Чуя
пытался пропихнуть в дверной проём что-то не входящее в него по габаритам.
Раздражали майско-июньская духота и слишком долго стоявший в воздухе запах
сакуры, раздражал поребрик, о который Чуя несколько раз запнулся на выходе
из машины на протяжении нескольких дней и готов был разораться. Злость от
беспомощности и страха попросить о помощи накапливалась в дырявую
душевную тару, выплёскиваясь порциями из прорех и готовая вот-вот заставить
лопнуть эту самую тару — Чуе кажется, что если этот момент выпадет на
шуточки Дазая рядом, то он его изобьёт и не пожалеет. Грёбаные книги.
Грёбаный университет. Грёбаное всё!
Чуя знал, что психовал зря. Вся проблема могла решиться после обычной
просьбы помочь ему. Почему бы не подойти скромно к матери поздно вечером и
не попросить прочесть хотя бы один раздел? Хотя бы. Да, это глупо, да и совсем
34/387
не по возрасту Чуе так делать, но помощь же всё равно! Отец иногда отдыхает
днями. Его тоже можно было бы скромно-скромно попросить… Но они ведь
уставшие. В детстве Чуи половина их обоюдной зарплаты уходила на
обеспечение несчастному ребёнку нормальной жизни, и у Накахары просто язык
не поворачивался просить их о чём-то даже элементарном. Они дали ему всё, и
теперь настала пора юноше отплачивать тем, что из него получилось. Ну,
хорошо. Вопрос с родственниками отпал. Что мешало Накахаре рассказать хотя
бы… тому же Акутагаве-куну про свой ма-аленький секрет и попросить вкратце
пересказать? Многое мешало. Так нельзя. Никто не должен знать о его
инвалидности. Рюноскэ точно не растрещал бы об этом никому, уж в этом Чуя
уверен на все сто и даже больше, но всё-таки непроизвольно расслабишься,
зная, что тебе могут помочь и что кто-то в курсе твоего недуга, а Накахара не в
силах позволить себе выбиться из своего графика и выслушивать жалость.
Мысль грела, конечно, но Чуя не мог. Просто не мог. Невозможно было
дождаться однокурсника с утра возле аудитории и рассказать такую
ошеломляющую новость из-за срочности помощи. Не хотелось бы напрягать. Они
ведь не так уж и давно знакомы, верно? Да и каждый занят после учёбы
подготовкой к этой самой учёбе. Ещё один вопрос с дружественными связями
отпал. Если телевизору с голосовым управлением крикнуть искать нужное, то
нужное-то там окажется, но не с такими формулировками, как в книгах, — Чуя
банально не знает, как написано в пособиях, а надо бы. От этого зависит
отличный или хороший результат в зачётке, а также отношение преподавателей
к обучающемуся-халтурщику. Почему-то именно сейчас Накахара вспоминает о
написании чертежей для сдачи итоговых экзаменов перед дипломом и
понимает, что, нахрен, проще впасть в депрессию, чем даже зрячему сделать
это. Идеальные расчёты, ровные линии, аккуратнейше подточенный карандаш и
ювелирная, мать её, работа — проще повеситься, чем распластаться на
огромном столе и чертить сантиметровую несчастную чёрточку где-то среди
таких же чёрточек, матерясь и не смея ничем заляпать. Есть вариант, конечно,
просить сделать посторонних профессионалов за деньги, но… в чём смысл? Чуя
тот редкий, кому нужны знания, а не просто оценочный балл. Что парень
скажет, когда его попросят объяснить чертёж и показать на плане, что и где
расположено? «Етить твою мать, профессор, иди сюда и выпей со мной!»? Это
ему сказать нужно для полноты безнадёжной картины?
Чуя пытался успокоиться. Сначала думал начать пить настойку валерьянки или
принимать лёгкие препараты, те самые, которые дают эффект только через
месяц после полного выпитого клейстера из упаковки, но просить у родителей
найти их в кухонном шкафчике — неудобно, ведь тотчас посыплются вопросы о
том, не тяжело ли ему тянуть программу, не рассчитывающую на слепых
студентов, а рассказы о том, что сейчас психуют все и это совершенно
нормально для первого триместра, совершенно не помогут; искать же лекарства
самому, разворошив всю аптечку или вообще хватая упаковки наобум — нет уж,
спасибо, парень, конечно, не высыпается, но не собирается впадать в кому или
зарабатывать отравление медикаментами от слишком большого количества
выпитого снотворного или ещё чего-нибудь. Дело дрянь. Юноша пытался
выместить злобу на несчастной избитой груше в углу, но казалось, что бесился
ещё больше и мог бить её до бесконечности, пока кисти не отвалятся в прямом
смысле слова и он не начнёт размахивать обрубками. Внутри копилось что-то
противное и колючее, заставляющее сильно нервничать. Бессильная злоба на
себя, когда хочется забиться в угол дивана и обнять колени, но от этого будет
ещё хуже, ведь только ты виноват в сложившейся ситуации, а не кто-либо
другой. Его угнетало то, что вскоре он совсем учиться не сможет из-за своего
огромного недостатка. Чуя боялся, что действительно не потянет даже первый
35/387
год и вылетит к чёртовой матери мести дворы.
Но боль приводила в чувства.
Парень перестал замечать, что порой почти нарочно пытается врезаться ногами
в пороги или задеть рукой острый угол мебели. Ему казалось, что резкий
дискомфорт отвлекает от раздражения и позволяет продолжать учиться
дальше. Благо, что матери почти никогда не было дома до вечера за
исключением некоторых выходных, а отец и подавно ночами не бывал в
квартире — Чуя, чтобы перестать думать о том, что учит сейчас не то, что
настоятельно рекомендовал лектор, да и вообще не может выучить это
рекомендованное, целенаправленно вставал из-за стола и шёл на кухню,
доставая нож и касаясь лезвием пальцев. Дико. Это отклонения в психике?
Порезы можно оправдать готовкой, да и не видно их под пластырями, только
становилось их всё больше и чаще на левой. Больно. Было совсем не привычно
намеренно причинять себе резкую боль не в состоянии аффекта или в истерике,
но лучше отвлекаться на ничем не вредящий порез на подушечке безымянного
пальца, чем задумываться о том, какой ты неудачник, и биться головой о стол.
Боль отрезвляла. Парень стоял несколько минут неподвижно, опираясь
поясницей на столешницу и держа нож за рукоять у своей ладони, будто думая,
а потом, глубоко вздыхая, давил лезвием на подушечку пальца или фалангу и
резко проводил им по коже, шикая, жмурясь и ахая, кусая губы, откладывая
орудие собственной трезвости и цепляя пластырь обратно. Порезы жгло. Они
болели по паре дней и не позволяли раненой кисти прикасаться вообще к чему-
либо, чтобы не шикать и не встряхивать болезненно рукой, пытаясь унять боль.
Но становилось легче. Чуя не особо заботился о том, заляпают ли кровавые
капли его тетради и книги — он тщательно протирал доску для резки и стол на
кухне, и всё.
Это казалось диким, но это помогало.
Главное — чтобы отец не узнал об этом странном избавлении от тревожных
мыслей.
Когда в плечо парню снова прилетело что-то не очень тяжёлое, Чуя только
дёрнул рукой и не среагировал. Нахмурился и почти ткнулся носом в раскрытую
книгу, чтобы все думали, что он читает — Чуя десять раз проверил, не вверх
ногами ли пособие по чему-то там, — но когда Дазай-куна что-то останавливало?
Уже несколько дней Накахара-кун не агрится на доёбывание и вообще от встреч
уходит, не бросая что-нибудь едкое в адрес литературного придурка и не язвя.
Чуя слышит, как забинтованный литератор ковыляет к нему и чем-то грузно
щёлкает по пути, как стержни ручек при каждом шаге ломает, нервный мудак, а
после и совсем ощущается его присутствие, стоит тому встать у стены рядом,
запустив руки в карманы — случайно касается локтем Чуи. Вот общаться ему не
с кем, что ли, раз зачастил спускаться со своего третьего на второй этаж к
математикам? К одному математику, если быть точным. Неужто скрытый талант
к двум совершенно разным сферам наук? Да нет. Просто сказочный долбоёб.
Чувство, будто давать ему — дают, а поговорить бедному-несчастному не с кем.
— Да что ты? Одна рука осталась живой специально для твоей плоской задницы.
Ч т о.
— Что твой… поганый рот сейчас… вякнул? — Чуя говорит негромко и с паузами,
чётко разграничивая момент, когда Осаму может начать удирать, и тогда,
может быть, Накахара его даже вслепую не догонит и не вырвет ему ногу.
Парень держится, приложив руку к груди и буквально кожей ощущая эту ауру
неловкости Дазая от того, что тот ляпнул, не подумав о последствиях.
Если бы Чуя мог видеть, какая буря эмоций промелькнула за одну секунду в
карих глазах собеседника в этот момент, он бы невольно поразился тому, что
такое количество эмоций в принципе существует. Дазай привык сначала шутить,
даже отшучиваться и подкалывать, а тут впервые так неловко получилось, когда
он уже после шутки подумал над сказанным и в адрес кого это было сказано, —
парень чуть не икнул от испуга и вжал голову в плечи, глядя в стену. Когда
голубые глаза смотрят на него, Осаму вмиг тушуется и отворачивается в другую
сторону, потирая правой рукой затылок. Э-эм… Уф… Неудобненько-то как…
Чёрт…
— Мне позарез нужны эти книги. В аудиоварианте нет. У меня на полках тоже.
Когда Чуя говорил, он провёл рукой по своей шее, показывая, что очень позарез.
Мори долго молчит, читая. На листке некоторые названия перечёркнуты — Чуя
запоминал, на какой строчке что писал, и вычёркивал некоторые за
ненадобностью или отысканной информацией тех же пособий в своих
учебниках. Парень нервно перебирает пальцами по дивану.
«Если этот кто-то стоял рядом и не прятался, то всё чёртов провал», — Чуя едва
не скрипит зубами, сжимая гриф гитары и хмурясь. Впервые ему хочется
размахнуться несчастным инструментом и со всей силы ебануть им об стену, но,
заслышав шаги и голос отца, его окликнувшего, в голове тотчас представляется
картина, как Накахара со всему размаху попадает гитарой по голове Мори, а
потом забивается в угол и хочет умереть от стыда, пока родителя увозит
собственная скорая. Приходится быстро принять нормальный вид и рукой
одёрнуть занавески, чтобы выглядели прилично и не наскоро захлопнутыми.
— Послушай, — Чуя чувствует, как отец положил руку на его плечо, а затем, взяв
за запястье и перевернув ладонь сына вверх, вкладывает что-то похожее на
бумагу. Юноша вопросительно вскидывает бровь и проводит по вложенному в
руку большим пальцем, слегка сжав. Это… Деньги? — На три недели я
отправлен по приказу свыше в область. Амбулаторный приём труднодоступного
района, но я думаю, ты прекрасно понимаешь, о чём я.
— И на что мне деньги? — Чуя всё ещё не уверен, брать бумаги или оставить на
столе, отказавшись. Что за вздор.
42/387
— Я забираю машину, Чуя, — Мори зато уверен, что не позволит Чуе вернуть ему
деньги. — Купюры тебе на такси. Должно хватить на чуть больше двух недель,
ведь, если мне не изменяет память, скоро ты отдыхаешь. Верно?
Чуя терпеть не мог, когда его в чём-то обвиняют, и сдерживается от сжатия рук
в кулаки, понимая, что Мори весьма проницателен и знает, куда надавить, чтобы
всё было так, как ему нужно. Тем более что юноше недельное такси вовсе не во
вред, а только из лучших побуждений. Заказная машина избавит его от нервов
перед экзаменами, ведь не медику ли знать, как волнуешься перед сдачей
огромного количества материала? Парень, казалось, уже даже забыл о том, что
нуждался в книгах.
— Ещё до того, как ты встаёшь, — тон Огая стал более спокойным, когда он
отходит, пропуская Чую вперёд. — Курьер доставит твои книги в конце недели.
Надеюсь, не поздно? — юноша, сделав шаг, молча кивает. Экзамен аккурат в
следующий понедельник. Ему хочется возвести памятник тем людям, у которых
его отец заказывает такие непосильные пособия в точках, но, к сожалению, не
может видеть проекты зданий. — Славно. Будь осторожнее. Отступи немного
вправо, не задень плечом угол.
Около ста шагов по дороге вниз, а там отыскать столб с квадратным знаком у
конца тротуара, слушая писк светофора. Людей не очень много в это время,
поэтому шанс столкновения минимален, разве что гуляющие во дворе
центрального госпиталя пациенты со сломанными конечностями и тяжкими
заболеваниями — недалеко от университета расположено место работы отца, и
45/387
Чуя знал, куда свернуть, чтобы пройти по стене забора до открытых ворот. В
этом госпитале и травматология, и отсек онкобольных, и крыло этажа для
инфекционных, и просто поликлиника с аптекой возле главного входа.
— Ну, у меня другое занятие было, чудила, — голос Дазай-куна всё не отстаёт. О
камисама, этот придурок монет в свой кроссовок напихал, чтобы стучать им при
каждом шаге и раздражать? Кошелёк бы купил, нищий. Чуя «смотрит» вперёд и
не поднимает головы на навязавшегося спутника. — Ты, я гляжу,
разбазариваешь своё время только в путь, оставаясь на этих бесполезных
семинарах, тюлька-кун.
— Не поверишь. Цель всей жизни. Отсижу хоть не зря, так ещё и премию дадут
за истребление потенциально опасного для человечества вида, вредитель.
Чуя обычно сбивается с пути, если начинает говорить, тем более что так давно
не ходил до дома от университета пешком, но сейчас, будучи совсем не в
настроении, у него внутри будто встроенный навигатор работает. Хочется
поскорее съебаться от этого придурка подальше. Повезло же именно сегодня
столкнуться с ним, когда парень без машины… Осталось где-то половина пути
до поворота.
— Твои пальцы, — вдруг через несколько минут молчания задаёт вопрос Дазай,
от которого даже гнев в венах не закипает. Чуя по привычке высунул из кармана
брюк руку, будто рассматривая, и спрашивает тихое «что?» — Почему все в
пластырях?
— Откуда ты знаешь?!
— Тц… Завали своё ебало и не смей ходить за мной, — юноша рычит в ответ,
даже не принимая то, что не прав. Ну не могут просто так факт вчерашнего
внимания и факт сегодняшнего вопроса совершенно случайно совпасть! И
пускай Накахара не прав — он в бешенстве сейчас.
47/387
Чуя не особо успевает среагировать, не то что развернуться. Автомобильный
гудок оглушает, а хмурое выражение лица тотчас сменяется на беспомощное,
когда в какую-то долю секунды парень успевает повернуть голову на звук. В нос
пахнуло взбешённым ветром от резкого торможения и запахом резины
машинных шин.
Доля
жалкой
секунды,
и разум долой,
и ноги тоже.
О г о с п о д и.
Парень слышит, как кряхтит знакомый голос, очень тяжко поднимаясь. Возгласы
сбежавшихся на аварию людей и его отнекивания от, видно, предлагаемой
помощи. Чуя совсем потерян и ничего не чувствует, выпалив только
бесчувственное: «Дазай!»
И в ответ ему звучит чуть хриплый голос литератора, постепенно встающего
48/387
словно под грузом чего-то на плечах:
49/387
Часть 4
В утро вторника Чуя просто не смог выйти из дома. Встал, оделся, не тронув
чашку чая на столе в кухне, взял сумку, забив на то, что ничего не сделал, но
остановился у входной двери, положив руку на ручку. Вызвать такси? В
университете наверняка все знают о произошедшем. Если у Осаму и был
костыль, то наверняка Чую засмеют за его беспомощность: конечно, из-под
машины его вытолкнул покалеченный. А если Чуя начнёт оправдываться, то все
заподозрят неладное, а ему только Дазая и хватает. Не нужно больше знающих.
Думая об этом, Накахара вспомнил, что у него теперь только одна линза. И что
теперь? Ходить и глядеть в пол? Ходить с закрытым глазом? Не поднимать
головы? Была идея наложить на глаз повязку, будто повредил, но эта мысль
пришла уже после десятиминутного бесцельного сидения на трельяже в
прихожей. Мысли вообще очень медленно проплывают в голове всполохами
ясного сознания, а потом в какой-то момент Чуя понял, что боится выходить.
Мало ли, в него опять въедет машина… Юноша просидел ещё полчаса
абсолютно недвижимо, слушая лишь тихое тиканье часов из зала. Он как не
понимает, что происходит даже сейчас.
Проходит час.
52/387
Два.
Парень бесшумно лежал на своём диване, смотря в потолок. Сумка стояла
рядом, волосы разметались по подушке. Телефон уже давно точно заряжен на
сто процентов, но Чуя не снимает его с зарядки. Ему всё равно. Он ждёт, что к
нему домой начнёт звонить полиция и попросит явиться в участок, чтобы
оформить возмещение ущерба за что-нибудь случившееся во вчерашней аварии
или подтвердить своё участие в ней, подтвердить то, что спровоцировал
опасную ситуацию, впоследствии прослушав лекцию о правилах поведения на
дороге. Возможно, ещё и штраф заплатить заставят за то, что водитель чуть не
поседел, когда под его колёса бросилось два студента: «Неужели так сложно
у́ чится, что смерть — лучший исход? А если больница? Если бы просто ноги
переломало? Ради этого бросаетесь под машину, молодые люди, чтобы
матричную систему не чертить?» Откуда вообще эти мысли взялись —
непонятно, но ощущение, будто шанс того, что они сбудутся, увеличивается с
каждым посторонним звуком на улице из-за приоткрытого окна. В силу возраста
о происшествии точно узнают родители, а это
вообще пиздец.
Накахара более чем ясно понимал, что пропуски просто прекрасны для его
успеваемости и репутации. Если бы он изначально рассказал обо всём или
пресса бы растрещала, можно было бы стрясти с отца справку, что был при
смерти из-за африканской чумы и нога из-за холеры отнималась, но, как видите,
я здесь уже через три дня и готов к труду и обороне. В четверг он даже не
переодевался в университетскую форму и, сказав матери, что ему ко второй
паре, отключил будильник. Спать ему не хотелось. Волосы растрёпаны,
уставший взгляд, больной живот из-за того, что ничего не хочется есть. У него
болит голова. Ему жарко под одеялом и холодно без него, а на дворе первые
числа июня. Шестого — первая сессия, а Чуя себя даже готовиться заставить не
может. Всё сваливает на то, что подготовится в выходные, когда заказанные
отцом книги прибудут с курьером домой, и не то чтобы Накахара такой
слабохарактерный… Слишком много навалилось на него в последнее время. Он
чувствует, как буквально воздух давит на него, и не понимает, почему вся
тяжесть этого мира свалилась именно на плечи слепого, а не кого-нибудь
другого.
Он сам виноват.
И ещё больше запускает процесс морального гниения.
Мир за стенами кажется ему враждебным и болезненным. Всё, что Чуя не видит,
может причинить страх или боль, даже когда ты, полагал ты, приспособился к
окружающей среде. Всё шумит, сбивая с толку, гудит и визжит, верещит, рычит,
шипит. Всё острое, горячее, шершавое или жутко ледяное. Накахара не любил
внимания к себе и уж тем более в негативном свете, а из-за произошедшего
именно в этом свете его и выставят. На кухне скапливались грязные кружки с
кофейными разводами внутри, и нет ни одной, от которой бы пахло чайной
заваркой — у Чуи уже есть отговорка, что он готовится-готовится-готовится, а
кофе помогает не уснуть. Накахара пробовал есть, но разогретый рис,
подцепленный палочками, коснулся губ и остановился. Чуя не может. Именно в
тот момент, когда еда перед носом и можно есть, к горлу подкатывает
тошнотный комок, и юноша вздыхает. Он сидит за столом ещё минут десять,
бесцельно тыкая палочками в плошку с рисом, пробует взять в рот ещё раз и
даже жуёт, но, проглотив единственную мизерную порцию, сдаётся и
отодвигает миску от себя. Из-за волнений у него совершенно пропал аппетит, а
живот всё крутит. В нём на последнем выдохе урчит умирающий кит, но Чуя
снова заливает несчастное животное внутри себя ещё даже не до конца
заварившимся кофе и уходит с кухни, предварительно убрав посуду в
холодильник. Видимость обеда после учёбы.
54/387
Накахара не делал абсолютно ничего. Он пытался, создавая иллюзию работы,
вспоминать вопросы из лекций и отвечать на них, но тормозил и отбрасывал эту
идею. Он включал лекции на диктофоне и телефоне, но тут же выключал через
пять минут. Голова болела. В висках как сердце билось, заставляя морщиться и
тереть их, присев на стул. Чуя, если честно, не переодевался из домашнего уже
второй день. Он даже не знал, одинаковые ли на нём носки. Волосы убраны в
неаккуратный хвост, а взгляд бесцельно направлен в стену, как и всегда. Плед
на плечах. Не хочется тоже абсолютно ничего. Он болеет. Душевно. Болеет
боязнью осуждения. И не может найти лекарства. Нельзя запускать своё
угнетённое состояние, но Чуе кажется, что он будто уже не может
выкарабкаться самостоятельно, а ведь всего третий день идёт. Вот так сходят с
ума, да? Неправильный человек, закрывшийся в себе из-за элементарных
проблем для правильных людей, которые для них вообще не проблемы, и
отказавшийся бороться. Ладно. Ладно. Пятница — край. Накахара,
нахмурившись, поднимает голову и кивает сам себе, намереваясь перестать
пропускать — в университете никто за тобой гоняться не будет, просто отчислят
и не посмотрят ни на какие душевные страдания — и завтра вот прямо точно
пойти. Поехать то есть. Никаких больше «пойти». Чуя уже находился, а потом
набегался. Тишина в квартире целый день стала столь привычной, что парень
едва не поскальзывается на полу, когда
в дверь стучат.
— А ну пошёл прочь!
Чуя не понимает, как, чёрт возьми, так. Его сердце бьётся теперь откуда-то из
глубины, будто его, вырванное, бросили в пустую канистру на самое дно и
слушают стук с самого верха. Парня пробивает холодный пот за секунду, и рука,
резко нащупавшая внутренний замок, щёлкает им и рвёт дверь на себя, но в то
же мгновение останавливается. Это мертвец с того света пришёл мстить ему?
Зачем он вообще открыл? Секундный порыв, чтобы убедиться, что этот ублюдок
жив, а его сейчас не разыгрывают. В открывшийся проём может пролезть только
чужая рука, пока Чуя остался стоять за дверью. Он совсем не подумал о линзах
и при этом открыл врагу двери. Как этот дьявол тут вообще оказался? Накахаре
показалось? Да он в жизни этот мерзкий голос ни с чем не спутает. Но как он
вообще пришёл сюда? Юноша отчётливо помнит, как три дня назад ему что-то
точно сломали и Дазай в итоге совсем плохо держался на ногах. Неужели…
Неужели волнения были напрасны? Не на реанимационной каталке же он
приехал сюда. В это же время на дверь снаружи облокачиваются, и Чуя налегает
на неё же со своей стороны. Ага, сейчас. Пустил он его. Подражая манере
ебучего оппонента говорить, Накахара, переворошив воспоминания, отвечает:
— Считаешь, что тебя продуло и нет ничего интересней на свете стены и стула?
— Зачем выходить оттуда, куда вернёшься вечером таким же, каким ты был, тем
более изувеченным? — Чуя налёг на дверь спиной и упирается пятками в пол. Он
не знает, пропихнул ли вторженец в щель открытой двери какую-нибудь
очередную свою конечность, но теперь сломать ему что-нибудь хочется ещё
сильнее и уже намеренно, а вот впускать совсем не хочется. Голос звучит низко
и надрывно, когда Накахара изо всех сил пытается вытолкнуть вторженца
наружу, но вторженец тоже не сдаётся со своей стороны. Если толкают изнутри,
тут же толкают плечом с улицы. Почему-то именно сейчас слепец благодарит
себя за то, что когда-то ещё по школе выучил это стихотворение. Оно ведь почти
про него написано.
Чуя, прорычав что-то невнятно, быстро отвернулся. Ему плевать, увидел Дазай
или нет. Его вообще сюда не приглашали, так что Накахара не сильно-то и
виноват. Скрестил руки на груди, пока слышит знакомый щелчок, который уже
не вселяет такого страха, как дребезжащий звук в воспоминаниях, — очевидно,
вторженец вторгся и уже стоит на пороге. Оглядывается, может быть. Хозяин
квартиры внимательно прислушивается, пытаясь уловить, хромает ли
нежданный гость, всё ли с ним в порядке. От произошедшей ситуации в
понедельник и от сегодняшней встречи Чуя сбит с толку, но виду не подаёт. Ему
и хочется спросить, как он вообще именно дошёл, но боится, что это видно по
Осаму, потому и молчит.
57/387
— Твою рожу сюда никто не приглашал, — Чуя встряхнул головой и тронул рукой
свои волосы. Он не прикасался к ним на протяжении трёх дней, и на ощупь они
кажутся более менее чистыми. Сталь в голосе сходит на нет, ибо юноша
внезапно почувствовал укол вины: Дазай его спас и как-то пострадал — знать
бы, как, — а Накахара так с ним себя ведёт. Нужно успокоиться. — Ты как
вообще обнаружил мой адрес и какого чёрта пришёл именно сейчас? Я ли себе
выходные устроил?
— Какая тебе вообще разница, чем я болею и болею ли? У меня другая причина,
и тебе о ней знать необязательно, — Чуя понимает, к чему сейчас сведётся
разговор, и голос становится совсем не уверенным. Парень еле слышно
вздыхает, проходя мимо Дазая, чувствуя его присутствие, в свою комнату и
садясь в кресло, но слышит, как внезапный гость встал. — Сиди там, я не
разрешал тебе входить дальше.
— Ты совершенно негостеприимный.
Смешок.
— Ах, тебе ещё и все секреты свои выкладывать. Ладно, будь по-твоему, хозяин
барин, — Осаму устало вздыхает и, судя по тихому скрежету, опирается сумкой
или ещё чем-то на зеркало, откинулся спиной. Хрен с ним. — Я не так уж далеко
живу. Примерно так же, как и ты от университета, только в противоположном
направлении, — Чуя усмехается про себя, понимая, что был прав, когда
предполагал это. — И просто однажды увидел на перекрёстке ту самую машину,
которая постоянно привозит и забирает тебя. Ехала медленно, значит, и
остановиться должна не так уж далеко. Ну я и пошёл за ней. Я так
разочаровался, когда не увидел никакого дворца или замка! — Чуя на это только
цыкает, и цыкает специально громко. — Всего лишь обыкновенный дом, у ворот
которого машина и остановилась. Не составило труда запомнить.
— Видел я, как я сбил тебя с такта. Ломанулся с балкона так, что я думал, что
стекло двери вылетит, — Осаму мерзко хихикает, а Чуя только вздыхает. Да,
тогда он испугался. — Так ты долго ещё дома чалиться собираешься? Записка от
матери не поможет.
— Так у тебя ещё и цель визита была, помимо той, чтоб подоёбывать меня?
— юноша усмехается и чуть поднимает голову, прикоснувшись к косяку
затылком и опустив руку. — Ну давай, удиви меня, ты умеешь.
— И? Приглашаешь вольнослушателем?
— И что дальше?
— Швырять их не в кого!
Вернувшаяся домой Коё застала Чую за слегка необычными для него делами, но
просто в прекрасном расположении духа: юноша сменил свою домашнюю
одежду — было слышно, как в ванной комнате жужжит и вздрагивает,
пережёвывая молнии с замками, стиральная машина, — не выглядел уставшим, с
привычным хвостом, завязанным резинкой; на плите что-то ворчало в кастрюле и
шкварчало в сковородке одновременно, на кухне прелестно пахло рисом, рыбой,
лимоном и приправой, сам же Чуя стоял у столешницы рядом с плитой, опираясь
на неё поясницей, и быстро водил пальцами по точечным строчкам какой-то из
книг — позади Чуи стояла целая стопка таких же книжек с диктофоном наверху.
Его мешки под глазами будто исчезли, а лицо не казалось осунувшимся. Он
негромко мурлыкал что-то под нос: «…я влюблён в твой силуэт. Отталкиваемся и
притягиваемся, как магниты. И пускай моё сердце не выдерживает, я влюблён в
твоё тело». Озаки даже поинтересовалась, что случилось, и Накахара не
задумываясь ответил, что с наступлением лета становится легче. Его пальцы
снова в пластырях, но, учитывая количество приготовленного, это
неудивительно и даже похвально. Хозяин вырос, если только не пересолил или
ничего не спалил, но это поправимо. Параллельно с мурлыкающей своей песне
Чуя, бродя по кухне вокруг стола по, видимо, уже выверенной траектории, порой
прерывался и бурчал что-то из выученного им материала. Женщина не стала его
тревожить, лишь поблагодарив за ужин, на что Накахара легко отмахнулся.
Ужин действительно получился вкусным. В самое яблочко.
— Ты копуша! — обиженно тянет кто-то из-за забора, если судить по тому, что
оклик не рядом. — Чем ты мог заниматься на протяжении получаса? Твоя мать
собралась быстрее.
Чую как перекосило. Так. Стук в окно, голос, упоминание выхода Озаки из дома…
60/387
Этот идиот припёрся сюда полседьмого и стоял ждал?!
— Что ты тут забыл, мать твою за ногу и букет шипастых роз ей за такого сына?
— Чуя резко оборачивается, делая вид, что смотрит, пока закрывает дверь, и
пихает ключ в карман брюк. На улице по-утреннему свежо и пахнет мокрой
травой. — Ты окончательно решил изжить меня со свету и прописаться здесь?
— Какая машина? У тебя задница скоро к сиденью прирастёт, если так часто
ездить будешь. Пойдём со мной, прогуляешься. Погода такая хорошая. Ты не
видишь, что л-
Дазай осёкся.
Чуя не слышал ещё раньше, чтобы парень так резко обрывался на полуслове. Ах,
гад. Слепой останавливается, вздохнув. Ему не страшно и не грустно. Да, всё-
таки понял. Он слышит, как Осаму остановился тоже. Какой благородный, решил
устроиться поводырём. Ну и пожалуйста. Дазай, конечно, последний конченный
ублюдок, но, наверное, у него хватит мозгов не говорить об этом. Накахара
никак не реагирует. Это было очевидно.
— Я имел в виду, что сейчас тепло, — у Дазая тон такой, будто он извиняется.
Никто и словом не обмолвился, когда Чуя пожал плечами и зашагал вслед,
убирая телефон в правый карман брюк и гремя ключами в левом. Осаму идёт
рядом.
Когда Акутагава окликнул Чую, а Дазай ещё издалека помахал Ацуши рукой, все
вчетвером поднялись по лестнице на второй этаж (Чуя мысленно считал шаги),
а на третий остались взбираться только двое. Рюноскэ шёл рядом, спрашивая,
что у Накахары с глазом, а тот, выглядя весьма расположенным к разговору и в
хорошем расположении духа, что совсем нехарактерно для тех, кто
возвращается в место учёбы после пропусков, отмахнулся и сказал первое, что
пришло в голову: «Не поверишь. Споткнулся о собственную ногу и налетел
бровью на угол тумбочки». Рюноскэ только кивает, всё прекрасно понимая.
— Эй, тюлька, — сверху звучит голос, и Накахара уже даже не реагирует. Просто
убирает телефон в карман. Кажется, у Дазай-мать-его-за-ногу-куна оказался с
собой зонт, ну или украл у кого-нибудь, неважно. Было весьма опрометчивой
мыслью с утра не послушать прогноз погоды. — Ты себя чувствуешь сейчас как
рыба в воде? — Осаму усмехается, а Чуя рычит, не смотря на него. — Пойдём.
— Куда пойдём? Ты в другой стороне живёшь. Зонт лучше отдай, — язвит Чуя в
ответ, недовольно цокнув языком. — Я на такси домой.
63/387
— Неужели Чуя-кун пускает меня в свои хоромы ещё раз? — в голосе слышится
насмешка, и, пока Накахара отошёл в ванную, нащупывая полотенца, в
прихожей на коврик хлюпает мокрый кроссовок и что-то щёлкает.
— И часто ты один дома? — пока Чуя, свесив полотенце на плечи, прошёл в свою
комнату, Дазай, судя по голосу, стоит в дверном проёме и рассматривает
интерьер. Ей-богу, принесённый с улицы щенок. Жаль, что нельзя увидеть
забавные полувисячие ушки и мохнатый хвост.
Руку Чуи за запястье тянут вверх, и оказалось, что её нужно практически всю
выпрямить, чтобы достать до головы Дазая. Охуеть длинноногое животное.
Парню неудобно, когда с подначивания Осаму его ладонь касается его щеки и
инстинктивно касается кожи подушечками пальцев.
65/387
— Как у девчонки лицо, — Чуя рассмеялся, и настроение как-то снова стало
нормальным. Литератор показался ему очень ничего таким, но не красивее его
самого, конечно. Впечатление осталось приятное: Накахара искренне полагал,
что гость уродливее, а теперь воображение рисовало очень даже завидного
жениха для девушек. Высокий, правда, но это поправимо, всего лишь ноги
укоротить нужно, а так вполне даже ничего парень. Про таких говорят, что всех
невест во дворе собрал и ещё и убегает от них. — Знаешь, после всего того, что
ты мне сказал, я хорошо подумал над твоими словами и…
66/387
Примечание к части Надеюсь, никто не заметил мой гигантский косяк с датами
триместров, потому что я еблан и прочитал об этом гораздо позже, чем написал.
Никто не углубляется в это особо, правда? ( )
Часть 5
Чуя прекрасно оценивает свои шансы. Если преподаватель решит взять парня на
измор, заваливая дополнительными вопросами, юноша нацелен хуй там сдаться.
Он не для того поступал, что вылететь прямо в первом триместре, не для того
мучил свою голову, забивая мозги буквами, цифрами, числами, матрицами,
теоремами… Да вообще всем. Перед Чуей лежит листок, чтобы расписать на нём
гигантский ответ. Так. Что ж. Нужно взять себя в руки, собраться и начать
писать то, чего словами не опишешь, а это, во-первых, система уравнений. «Не
думаю, что лектор будет слишком притязателен к почерку», — Чуя покачал
ручку между пальцев, решая писать поразмашистее, чтобы прямо-таки точно не
задеть ни одной буквой или знаком букву сверху или снизу. Тщательно
продавливает ручкой полоску под каждой системой едва не до горизонтальной
рваной дырки, чтобы хоть как-то ориентироваться. Не нужны ему поблажки,
чтоб приходить после всех сдавших последним и сдавать в устной форме на
доске! Он и без этого сможет.
67/387
Чую раздражает каждый посторонний звук. Если к монотонному и
непрекращающемуся звуку шагов преподавателя можно привыкнуть, — конечно,
чего Накахаре напрягаться, если он чисто физически ниоткуда списать не
может? — то из-за звуков упавшей со столов ручки или громкого шороха бумаги
парень покрывается мурашками от внезапности и морщится, потирая щёку,
раздражённый. Все такие мерзко шумные. Так, определитель матрицы
невырожденный, следовательно, строим обратную матрицу «а» в минус первой…
алгебраические дополнения… Парень боится, что забудет числа, потому на
отдельном листке продавливает каждое точками. Семнадцать… минус тридцать
семь… минус одиннадцать… Минус один, три, один. Часы где-то у входа так
медленно тикают, и кажется, что протикали они уже достаточно много. Нельзя
нажать кнопочку наручных часов — привлечёшь внимание звуком. Чуя надеется,
что у него ещё много времени, потому что по ощущениям он решает уже
слишком долго. На вычислении, исходящем из предыдущих вычислений, где «а»
в минус первой равно одной второй в системе семнадцать, минус тридцать семь,
минус одиннадцать, парень внезапно слышит, как кто-то встал с задних рядов и
направляется сдавать(ся). Нет, не Акутагава. Кто-то из однокурсников. Неплох
храбрец, конечно. Накахаре уже от нервов чудится, что от перенапряжения его
слух настолько обострился, что он, подобно голодной лисице, слышит
сердцебиение загнанного кролика — кролика в виде первого пришедшего к
столу лектора студента. Что у него там, интересно? Определители четвёртого
порядка?.. Так, нет, Чуя отвлёкся. Он встряхивает головой. На улице с утра было
прохладно, а в аудитории от скопления нервничающих математиков и от
собственной нервозности стало душно. Накахара оттягивает воротник футболки,
коснувшись пальцем выступающей ключицы. Да его пот пробил. Снимает
пиджак, прикрыв глаза и зажмурившись, отложив вещь рядом на свободные
стулья и искренне надеясь, что пиджак не только не упадёт, но и не падёт
смертью униженных от того, что по нему прошлись двадцать раз. Чуя
совершенно потерян во времени. Он полчаса решал всё это? Двадцать минут?
Или все пятьдесят? Сколько, чёрт возьми, прошло времени? А осталось сколько?
Парень шумно вдыхает носом, трёт ладонью лоб и продолжает, нащупав
пальцем последнюю продавленную черту. Вот чёрт… На чём он там
остановился? А, осталось только по формуле вычислить всю эту хуету. Накахаре,
признать, немного легче всё это делать — считать, потому что в жизни
калькулятором не пользовался и не умел. Смысл? Всё равно не увидит
результата, а говорящих калькуляторов что-то пока не обнаруживалось. Да и не
нужно ему. Он же на высшей математике, где если не из головы, то голову эту
оторвут за незнание и пнут мести дворы. Так-так-так… Икс равен «а» в минус
первой, умноженное на «бэ», и всё это равно… о боже. Одна вторая в системе…
все эти грёбаные девять чисел, написанные точно и аккуратно друг по другом в
три ряда по три числа, умноженные на систему из шести, шестнадцати и ещё
шестнадцати… если сократить?.. О боже, боже, боже, что это за поебота.
Но ответ выходит адекватным. Тройка икса, единица игрека и единица зэта.
Сойдёт, в принципе. «Надеюсь, ручка не перестала писать в процессе».
Тот, что вышел сдаваться первым, ещё отвечает. Стол лектора не так уж близко
от столов молодого поколения, и отвечающий вполголоса не очень-то мешает
потоку мысли своих собратьев по несчастью. У Чуи на всю эту дрянь ушло два
листа полностью, и сейчас он просто сидит, глядя в потолок и искренне надеясь,
что нигде не пропустил никакой чёртов минус. Пробежался пальцами по тем
значениям, которые пробил точками стержнем ручки на отдельном листе,
задумался, отложил и решил немного отдохнуть. Профессор точно прогонит его
по определениям и теории и не факт, что только по теме матричных систем. Ну и
ладно. Ну и пожалуйста. Пусть подавится своими вопросами. Накахара не для
68/387
того штудировал всю свою жизнь горы учебников, чтобы завалиться на
определении несовместной системы или на миноре элемента определителя
третьего порядка. Нет, безусловно, Накахара будет только рад, если его не
спросят про этот грёбаный минор элемента, потому что иначе придётся
поднапрячь мозги, но сессия есть сессия. Тут ему точно никто не поможет. «Да
ну его к чёрту идти следующим! — Чуя кривится, глубоко вдыхая и подпирая
щёку рукой. — Я никуда не тороплюсь, чтоб сдаваться вторым. Посижу,
послушаю, что-нибудь надумаю… посплю». Работа с решённой матрицей
отложена в сторону, парень невесомо водит ручкой по углу черновика.
Интересно, у него синяя или чёрная ручка? Душно. Чертовски душно, хотя и
после вычислений понемногу отпускает. А вот интересно, Дазай там, на своём
третьем этаже, тоже сдаёт что-нибудь, или у него не в этот день? Накахара не
спрашивал. В прошедшие выходные и прошедший понедельник они не
пересекались нигде, кроме здания университета — дождь не накрапывал, Чуя
вызывал такси без всяких недовольств, оба были по горло сыты подготовкой.
Никто не затрагивал тему случившегося на прошлой неделе, и Накахара,
вспоминая это, хмурится и встряхивает головой, не желая думать об этом. Ему
до сих пор любопытно, что конкретно произошло тогда, но не хочет спрашивать.
Дазай его совсем инвалидом посчитает. Но всё-таки… Что тогда случилось с
литератором под колёсами машины? Не крошатся повседневные предметы с
таким оглушительным визгом и треском.
Чуя помнит его лицо. Он ведь так и не спросил, какого у Осаму цвета глаза.
Ровный нос, чистая кожа, мягкие волосы и тонкие, изломленные в лёгкой улыбке
губы. Литератор, наверное, ещё больше красив, если на него посмотреть.
Понятно теперь, почему его прозвали бабником и почему вокруг него всегда
женский коллектив ошивается. Пока мерно потрескивают лампы над головой, а
где-то за приоткрытыми окнами дует ветер, щекоча стёкла листьями деревьев,
Накахара, направив взгляд куда-то в стену, или доску, или ещё куда-нибудь, он
не знает, постепенно как начерчивает образ из головы на черновике,
продавливает линии стержнем. Парень никогда не хотел учиться рисовать.
Зачем, если всё искусство в мире, которое нельзя послушать, он никогда не
увидит? Статуи и скульптуры ещё хотя бы потрогать можно, а картины… Ну
мазнул ладонью по шершавому полотну, ну и что дальше? Джоконда или
«Последний день Помпеи» в голове от прикосновения появится? Не бывает в
жизни чудес. Жизнь жестока, Чуя знает это с самого детства, но образ в голове
именно сейчас выливается из рук прямо на листок. Кажется, парень так
успокаивается, пытается отвлечься на что-то другое, чтобы не перенервничать и
не схватить обморок. Рваные, чуть закруглённые линии стараются быть
плавными, но Накахара не рисовал ещё ни разу в своей жизни. Он даже боится
представить, какое чудовище появляется на листке, но кому какая разница, если
он скомкает бумажку и выбросит в ближайшее мусорное ведро? Никто не
узнает, даже Чуя, что он там нацарапал. Линия носа, ниже — губы…
Изломленные в ухмылке. Где-то над кругом головы должны располагаться
волосы, и Накахара просто чиркает неровные короткие линии на их месте —
чёлка к носу волнисто извивается, пряди, скрывающие уши, и вообще рисунок
получается лохматым, но Чуя не претендует на звание лучшего художника. Он
ведь на чёртовой сессии и скоро пойдёт отвечать матричную систему, а не
сдавать историю искусств или какой-нибудь ландшафтный дизайн. Решением
системы называют совокупность… закруглённую линию к подбородку и
постараться сделать поровнее, чтобы щёки не кривые, и шея бы не слишком
тонка получилась… так, совокупность значений неизвестных от одного икса до
энного… «чёрт, я не умею рисовать глаза, но, пожалуй, вот здесь будут
ресницы»… так, блять! Решением системы называют совокупность значений
69/387
неизвестных, при подстановке которых все уравнения системы обращаются в
равенство. «Надеюсь, глаза получились не косые, а то увидят — засмеют…»
Чуя вздрагивает, когда слышит ещё одни приближающиеся шаги из-за спины.
Ах, ещё один храбрый идёт сдавать. Нет. Ну уж нет. Если он так продолжит
сидеть, он ничерта не сдаст и всё забудет. Накахара неожиданно резво комкает
листок черновика со своим шедевром, шумно и дребезжа всем на столе
вскакивает с места, как подорвавшись от испуга и сам пугая однокурсника,
шедшего отвечать, своим скачком, в несколько шагов преодолевает расстояние
между своим столом и столом лектора и криво усаживается на стул, чуть не
соскользнув с него. По аудитории прошёлся скупой смешок, а Накахара подобен
натянутой до предела струне, втянув голову в плечи и с мольбой в глазах смотря
на преподавателя — примерно туда, где он может сидеть. Пальцами немного
взмокших от волнения рук теребит листок с решённой системой и сжимает его
так, будто его сейчас отберут.
Чуя вздрагивает, когда слышит совсем глухой стук ладони о стол, когда
преподаватель, видимо, отложил работу на бумаге и придавил её рукой. Парень
вжимает голову в плечи.
— А… эм… Так как каждый минор матрицы является минором и другой матрицы,
то… — Накахара задумывается, как лучше сказать, но, понимая, что если ничего
сейчас не скажет, то всё, нахрен, забудет, резко встаёт со стула, обходит его,
ударившись боком о спинку, подходит к доске за спиной лектора, нащупывая
пальцами мел, и быстро пишет формулу, тут же замерев. Постоял. Шумно
выдохнул и отложил мелок обратно, отряхнув руки, отшагнув в сторону.
Показывает рукой. В-вот.
— Неопределённая.
Чуя совершенно расслаблен. На его лице — лёгкая улыбка, а сердце бьётся всё
ещё немного быстрее обычного от прошедшего экзамена. Скоро уймётся. Парень
не забывает накинуть пиджак на плечи, сжимая в руке скомканный и никем не
тронутый черновик на столе, зачем-то разворачивая и выравнивая, выходя из
аудитории вон. Ну вот, все трудности сегодняшнего дня позади, а завтрашние
трудности будут уже завтра. Когда двери за спиной закрываются, юноша,
глубоко вдохнув, опирается на стену возле входа в ад спиной и сладко
потягивается. В коридоре тихо, ещё прохладнее, пахнет лимонным моющим
средством, за окнами слышится щебет птиц. Скомканный черновик в руке
шуршит, когда Чуя окончательно его распрямляет пальцами и встряхивает
непонятно зачем. Интересно, на какой стороне он рисовал знакомую морду по
памяти? Ему больше не с чего рисовать. Проводит костяшками пальцев по
листку ещё раз, ощупывая неровности, оглаживает большим пальцем, словно
стараясь совсем выровнять, и уже сомневается, что хочет выбрасывать.
Но в плечо как разряд тока бьёт, а Чуя едва не вскрикивает, отшатнувшись,
сжав в руке бумагу, когда его плеча касается что-то гладкое. Накахара за
секунду сгорбился и отскочил на шаг, как вдруг слышит… смех. Да, именно его,
сраного этого ублюдка, смех. Сначала приглушённый, гортанный, а потом
звонкий, лёгкий. Накахару злость берёт, когда он мгновенно прячет черновик за
спину. Эта кобелина стояла тут всё это время, а потом, склонившись, решила
подбородок на чужое плечо положить?! Даже не постеснялся выдать своё
присутствие!
— Потому что из-за заваленного экзамена тебя вышвырнули отсюда, — у Чуи нет
настроения шутки шутить. Хочется отвязаться. Такое колющее внутри чувство,
когда и обижаться не за что, и вроде не обиделся, но всё равно хмуришься и
всем своим видом показываешь, что обидчик, сука такая, ещё и извинится за все
свои грехи. Нравится, мол, мне, когда ты стоишь на коленях с поджатым хвостом
и опущенной головой и признаёшь, как был не прав. — Но ты, к сожалению, всё
сдал, позволь догадаться.
Дазай, стоя рядом и глядя на Накахару, понимает, что тот, наверное, никогда и
не узнает, как прекрасны на солнце его рыжие волосы. «Я тебе не очень
нравлюсь, да? Я успел заметить это сразу, — он вздыхает, потирая рукой
затылок и глянув на солнце, а потом зажмурившись и наблюдая
расплывающиеся жёлтые круги в темноте закрытых век. — По сосулькам и
кусочкам льда в вежливых твоих немногих фразах…»
Что?..
В отличие от Дазая в тот далёкий раз, когда юноша обмолвился про здоровую
руку исключительно для плоской задницы Накахары, Чуя сейчас ничуть не
смутился. В голове чётко предстаёт образ, как смазливое личико сначала
74/387
хмурится, а потом удивляется, в смущении злясь и спрашивая, какого чёрта.
Парень, упершись рукой в свой бок, по-прежнему держит ладонь открытой для
возвращения телефона, но теперь уже слегка пригнулся и повернулся к Осаму,
хитро улыбаясь. Тот молчит. Один-один.
— Правильно я всё сказал, ты, дерьма кусок, — Накахара каким-то образом всё-
таки понимает, что Дазай не слишком желает ему зла, поступая так, ведь, если
б хотел вывести из себя, уже убежал бы, а Чуя не сомневается, что Осаму очень
быстро бегает. Если б не умел, давно был бы мёртв за свой острый змеиный
язык. Три шага слепого вперёд — три шага щелкунчика от него. Вот же ж.
Хорошо, что людей на улице в такое раннее время не очень много, иначе бы
слепой уже давно б словил оплеуху или оскорбление за слепоту. — Хватит,
блять, валять дурака, Дазай! Верни добровольно, и тогда, может быть, я не
уроню тебя рожей в канализацию. Но не обещаю.
Ой. Накахара понимает, что сбился со счёта шагов ещё с самого начала. Он даже
не считал их и теперь удивлён. Где это они, кстати? Пытается прислушаться к
звукам, но… Не понимает, от того в начинающейся панике начинает вертеть
головой, будто это ему поможет. Слушает справа, слева. Да, звук проезжающих
машин. Шаги людей, стук каблуков, где-то заливисто тявкает маленькая
сумочная собака, гудит вдалеке автомобиль. Эти звуки всегда преследуют на
улице, но чёрт, где он конкретно сейчас? Сердце начинает биться быстрее. Это
всё из-за Осаму! Куда этот мудень завёл его? Вдруг звучит короткий
электрической щелчок где-то сверху, и Чуя не успевает поднять голову, как
Дазай бодро потянул его за собой, не разжимая хватки — Накахаре ничего не
остаётся, как зашагать за ним. Десять шагов — и останавливаются. Парень по-
прежнему оглядывается и сжимает свободной рукой футболку на груди, как
вдруг в руку, которую держал Осаму, вкладывается холодный телефон. Дазай
отдал. Да неужели?
Хмпф. Благородный рыцарь, значит. Прознал про недуг и теперь ведёт себя так,
будто в поводыри или няньки записался. Чуя терпеть не может, когда ему
пытается помочь посторонний без на то просьбы. «Я нормальный! — захотелось
ему в какую-то секунду вскрикнуть, в груди прямо желание больно кольнуло.
— Я без тебя могу разобраться, куда мне идти и сколько оград считать! Пошёл
прочь!» Но вместо этого слепой проглатывает вставший в горле ком, скалится,
опустив голову, и с силой бьёт кулаком Осаму в плечо, слушая его «ай».
— Я тебя съем, Дазай, если не заткнёшься, — устало ответил Чуя, слушая его
усмешку.
78/387
— Скажи мне, — слышится издалека спокойный и уже не такой внезапный голос.
Что ты за вездесущий человек, Дазай-кун? — Хорошо ль ты спишь ночами?
Чуя обернулся, хрипло пропев это и ощущая литератора рядом. Голос у него,
Дазая, мелодичный. Хорошо напевает, когда, слегка толкнув в плечо,
завершает, присвистнув:
Сегодня… Что сегодня? У парня жутко ноет затёкшая шея, хрустит спина, когда
он выпрямляется. Упирается лопатками в спинку стула, выгибаясь и
потягиваясь. Задница онемела от сидения на твёрдой поверхности.
Замечательно. Накахара с самого утра почувствовал себя роботом с железными
и ржавыми суставами. Что он повторял вчера? Проводит ладонью по страницам,
пытаясь зацепиться за что-нибудь, но глаза сами собой закрываются, а голова
кружится от резкого скачка со стула. Чёрт. Ладно, по дороге поймёт. Он
настолько не выспался, что хочет лечь лицом в наполненную водой ванну и не
80/387
вставать. Никогда больше не вставать. На выходе, параллельно сдёргивая с
волос резинку и встряхивая головой, Накахара с разбегу врезался в Осаму,
охнувшего от столкновения. «Ай, блять, — парень, стоит догадаться, потирал
ушибленное место, в которое Чуя удачно вписался лбом. — Я ведь не дверь, ты
немного промахнулся». «Я вышел из комнаты и тотчас же совершил ошибку,
встретив тебя, какая досада, — сквозь зубы раздражённо прошипел Накахара,
потирая ладонью лоб, а потом болящую шею. — Зря припёрся, умник. Машина
уже вызвана».
Дазай, видно, хотел возмутиться, но Чуя с его острым слухом уже слышал, как
где-то издалека подъезжает машина. Пришлось отойти к ограде, чтоб не
попасть под колёса снова, только вот Осаму почему-то партизански молчит. Ни
одной стихотворной строчки, ни одной подъёбочки. Обиделся, мать его, ну
точно. Когда Накахара проводит ладонью по дверце подъехавшего такси, руку
неожиданно отталкивает чужая рука, открывая дверцу за Чую. Что за хрень?
«Старших нужно уважать», — слышится недовольный голос, но Накахара только
фыркает, садясь в такси. Дазаю же неожиданно то, что, закрывая дверцу за
чёртовой слепой принцессой, чужая нога не даёт это сделать. Чуя толкнул
несчастную дверку вперёд, открывая снова, и его лицо так мило и обыденно
нахмуренно, что просто прелесть. «Лакеи обычно с хозяевами ездят, ты,
идиот, — хмыкает парень, махнув рукой и указывая внутрь салона. — Садись,
подвезу, так и быть». Осаму почему-то упирался, упирался сильно, как ребёнок,
которого затаскивают в стоматологический кабинет, но Накахара ловко
выставил руку вперёд и схватил за, кажется, штанину. «Или садишься, или
остаёшься без куска своих брюк».
Чуя очень убедителен.
Дазай сидел рядом удивительно молча.
В университете странным было то, что Осаму без единого слова расстался со
спутником на лестнице. Если Рюноскэ, шедший рядом с Чуей, молчит по
обыкновению своему, то Ацуши-кун был не в восторге, что на его приветствие
Дазай-сан отмолчался. «Обидели принцессу. Он сегодня не в духе», — едко
заметил слепой, так и не услышав ничего в ответ. Какое ему, собственно, дело?
Ему сейчас дифференциальные уравнения методом Бернулли решать придётся,
когда как Накаджиме с Дазаем какую-то философию сдавать. Культуру всякую,
основоположников. Им по стопке хлопнуть достаточно, чтобы стать
профессорами в философии, разглагольствовать за всех и задаваться вопросами
о создателе вселенной и о смысле бытия. Ладно, чёрт с ними, уравнения по
сравнению с аналитической геометрией нервно в сторонке курят, и главное,
чтобы после первой в своей жизни зачётной недели Чуя сам курить не начал.
Игрек в дифференциации икс плюс два игрек равен иксу в кубе…
— Чу-уя-кун, и кого это ты тут так верно ждёшь? — раздаётся голос со стороны
лестницы, разбавляемый тихими щелчками. — Неужели меня?
— Опаздываешь, Дазай, — Чуя пожимает плечами. — Где это видано, чтоб принц
без прислуги ходил?
Чуя молчит. Не знает, что ответить. Это Дазай так попытался наладить контакт?
Или он сейчас добавит, что имел в виду гнилые мандарины на дне ящика, а
персики он и подавно терпеть не может? Всё возможно, но Осаму ничего не
говорит. Когда Накахара вовремя замедляет шаг, останавливаясь у дороги,
Дазай зачем-то обошёл его и встал по левую руку — стороной к машинам.
Электрический щелчок — Осаму щёлкает рядом, тихо вместе с тем ступая.
Перейдя дорогу, снова возвращается на своё место по правую руку, чтоб не
мешать слепому протянуть руку к ограждениям. Вот стальной забор первого
дома, высокий и гладкий, вот чугунные и шершавые прутья, дальше —
горизонтально рифлёные пластины, нагретые солнцем. Вот тонкая и низкая
сетка, вот угловатое дерево, и за ним дважды или трижды всегда лает собака.
Дазай, на самом деле, с опаской глянул на этого кривоногого бультерьера с
чёрным пятном на глазу и ухе, но пёс с той стороны даже к ограде близко не
подошёл, оставшись сидеть возле дверей охраняемого им дома. Ирландский
сеттер через четыре забора только голову из большой своей будки высунул, а
ещё через пять ограждений где-то на заднем дворе начало рычать что-то
огромное, но за домом — Дазай машинально представляет этих пушистых
монстров вроде кавказских овчарок. За три забора до дома Чуи парень сначала
замечает прелестного бордер-колли, машущего хвостом и лежащего в своей
конуре, на которой хозяевами выгравирована кличка пса «Мистер Огурчик».
Потом Дазай смотрит вперёд и неожиданно видит, что как раз возле ограждения
дома Накахары стоит машина. Та самая, на которой Чуя ездил раньше. Парень
замирает ровно тогда, когда видит, кто выходит из машины.
— Чуя?
Голос Мори. Накахара со всей своей сессией совсем забыл, что отец должен
вернуться. Что-то рановато. Юноша, конечно, хочет поприветствовать его, но это
внезапно напряжённое молчание и от отца, и от литератора немного пугает. Что
такое?
Чуя улавливает, как что-то резво защёлкало. Дазай уходит. Уходит быстрее
обычного, даже не попрощавшись. Вообще ничего на прощание не бросил, но
Накахара его и не останавливает. Просто недоумевает от того, что случилось
что-то такое, о чём сам он не в курсе.
— Чего? — Чуя понимает в момент две вещи: он, во-первых, только что избежал
серьёзного разговора насчёт халатного отношения к обещанию, которое дал
отцу, а во-вторых — что может так сильно удивить его отца? Мори всегда был
спокойным человеком, но сейчас почему-то не отвечает. В любой другой момент
Накахаре стало бы жутко неудобно от своего проступка, но сейчас он чувствует,
что это Огаю будет неудобно от расспросов сына. — Пап? Что это сейчас было?
— Ты… Назвал твоего… мм, друга, скажем, Дазай, верно? — Чуя кивает,
внимательно прислушиваясь и щурясь. Хочется поправить, что Осаму никакой
ему не друг, но не время. — Дазай. Осаму Дазай. Да, я… Я помню его, — на этих
словах Накахара совсем замирает, сделав шаг. — Просто сильно удивился тому,
что этот юноша ещё жив.
84/387
Часть 6
Снаружи темно. У центрального входа тёплым жёлтым горят два фонаря по две
стороны от дверей, вдоль аллей больничного двора фонарные столбы
выключены через один, открыты ворота для машин скорой помощи — недавно,
как и всегда, одна, мигая красным и синим, но абсолютно тихая покинула
территорию госпиталя. Ничего страшного. Отравление с промыванием желудка,
приступ астмы или высокое давление очередной старушки — всё это купируют
на дому вызвавшего и уедут восвояси. На улице никого. Тишина, ночная
октябрьская прохлада, из-за чего окна больницы открыты только в углах
первого этажа, чтобы воздух не застаивался. Мори знает, каково это, когда
средь глубокой ночи нужно выглядеть бодрым и лететь на очередной вызов,
делая вид, что любишь людей и свою работу, а особенно то, чем люди страдают.
Нет, мужчина не жаловался, что ему действительно не нравится его работа, но
безграничная любовь к хомо сапиенс в профессию не входит, а Гиппократ такого
не говорил. В конце концов, не хирургу жаловаться — тот пациент, который
рискнул нагрубить или быть недовольным работой медперсонала, получит
меньшую долю необходимого наркоза. Или вообще бесплатный наркоз для
дорогих нуждающихся в помощи! Кувалдой по голове не стоит никаких денег, а
отсутствие одной из двух почек никто не заметит.
Но то, конечно, шутка.
Время подходило к двум ночи, когда уснувшая улица разразилась далёким воем
сирены скорой помощи. Мори, оторвавшись от писанины и настороженно
подойдя к окну, нахмурился. Обычно машина возвращалась в тишине, но, судя
по приближению звука и мигающим огням в темноте, кого-то срочно доставляют
сюда. Сон как рукой сняло, стоило мужчине разглядеть в подъезжающей карете
скорой помощи жёлтую машину детской реанимации. Кого могло принести в
столь поздний час? Что могло случиться с несчастным ребёнком, если его везут в
реанимации? Пока машина подъезжает, где-то в душе Мори надеется, что она
вдруг не погаснет и не замолкнет: замолкнувшая в дороге карета скорой
помощи — символ отчаяния и безысходности, когда уже ничего не в силах
сделать. Мужчина, видя, как жёлтая карета останавливается у входа, а её двери
распахиваются, даже смотреть издали не хочет, совсем не желая разглядеть на
носилках кровавое месиво или посиневшее тело. От приехавшей скорой в
некоторых окнах госпиталя зажигается свет, в окнах палат видны силуэты
разбуженных людей, в коридорах слышны шаги и суета. Не к добру это.
Спускаясь быстрым шагом к центральному входу, Мори, хмурясь, теплит в
мыслях надежду, что всё обойдётся, какая бы степень тяжести повреждений не
была. Ожоги? Утопленник? Отёк Квинке? Ранение?
Мори не спрашивал, где родители несчастной жертвы. Мори думал только о том,
держа в руках медицинскую пилу, как могло так оторвать конечности. Тут уже
ничем не поможешь — разорванное мясо на сухожилиях и раздробленная кость
на полотне. Раздробленная в такие мелкие крупицы, что под микроскопом лишь
сосчитаешь. Мужчина ещё не приступил. Не притронулся лезвием к коже,
только занёс его над безнадёжной конечностью и старался не смотреть в лицо
пострадавшему. Ему на секунду показалось, что сердечный ритм парня
участится, он откроет глаза, молча посмотрит на своего мучителя с самой
последней для пациентов вещью в руке и спросит, почему именно его.
Медсестра прикрывала рот рукой, всхлипывая, и хирург прекрасно её понимает:
парня более чем жалко. Жалко от безысходности, потому что ничего больше не
сделаешь — если промедлить, жертва получит заражение крови и будет совсем
88/387
обречена. Мори, на самом деле, не так уж и долго стоял в нерешительности с
уже опущенной вниз пилой, нахмурившись, всего меньше минуты. Медлить
нельзя ни в коем случае — у пациента глобальная потеря крови. Огай думал.
Думал, как будет смотреть в глаза не родителям и не коллегам, а именно
юноше. Может, парень сам бросился под машину и заслужил?.. Вряд ли. Врачи
обязаны быть бесчувственными, иначе они непригодны для своей профессии.
«Может, всё-таки что-нибудь другое?» — вкрадчиво и от отчаяния интересуется
практикант, вздыхая. Мори не отвечает. Ему нечего ответить на это так же, как
будет нечего ответить родственникам несовершеннолетнего. А что он мог
сделать? Ногу не спасти, а чудес в этом мире не существует. Всегда более
тяжко принимать решения насчёт детей, чем насчёт взрослых — последние
являются уже состоявшимися людьми с окрепшей психикой и возможностью
если не самим себе помочь, то кого-нибудь нанять. Мори каким-то шестым
чувством понимает, что операция сегодняшней ночи не пройдёт для него
мимолётно.
В свете белых потолочных ламп сверкает медицинская сталь пилы.
— Иногда мне кажется, что я никогда не выкину из головы этот крик. Это был не
ужас и не страх… — хирург болезненно вздыхает, тихо прочищая горло. — Это
был вопль отчаяния. От него даже у пациентов с тяжёлой стадией анемии кровь
в жилах стынет.
Отец и сын были похожи. В медкарте имя юноше было Осаму Дазай, возраст —
пятнадцать, рост — сто семьдесят, вес — пятьдесят два, группа крови —
последняя. День рождения датирован девятнадцатым июня. Астеник. Недобор
веса. Парень на удивление не угловат и не несуразен, не нескладен для своего
роста и телосложения, и Мори невольно сравнивает пациента с собственным
сыном такого же возраста, но меньше весом и ростом в сто пятьдесят восемь.
Мягкие чистые волосы каштанового цвета. Даже не каштанового, скорее, а
такого молочного шоколада. Худощавые руки. Чистое лицо. Юноше на щёку
приклеили пластырь после операции, хотя, казалось, это так не нужно после
всего того, что произошло. Обрубок правой ноги по колено был тщательно
забинтован и болел на шве. Отец сидел рядом, придерживая мальчишку в
полугоризонтальном положении, пока тот закрывал лицо одной рукой и
безвольно опустил на койку вторую ладонью вверх, чтоб не тревожить
утыканный иглами сгиб. Его острые плечи содрогаются в абсолютно беззвучном
90/387
плаче. Мори более чем уверен, что не причём тут ни боль в сломанной ноге, ни
нахождение в реанимационном отделении госпиталя, ни гнетущая больничная
атмосфера. Хирург подзывает реаниматологов к себе ближе взмахом руки,
говоря держать шприц с успокоительным наготове. Юношу точно придётся
усыплять на некоторое время, чтобы в порыве истерики он не навредил самому
себе. Такие вещи не проходят для психики бесследно. У него ведь только
недавно начался второй триместр средней школы.
Или телефон всю ночь снисходительно молчал, или Мори слишком крепко спал,
но за весь сон его никакой обеспокоенный звонок в четыре часа утра не
разбудил. Звонки были не только обычным делом, но и частью обязанностей,
когда в любое время должен сорваться и прямо в домашней одежде мчаться
спасать попавшего под поезд или человека с ангиной и держащейся уже третий
день температурой. Огаю на утро стало даже немного легче. Не было тяжко
вставать в шесть утра из тёплой постели и опускать ноги на холодный пол,
после того как совершил утреннюю традицию целовать супругу в щёку. Мори
давно перестал верить в чудеса и в лучшее, случающееся просто так, потому как
не раз, не два и уже даже не двадцать раз видел, как лучший исход для
человека определяют действия врача — такого же обыкновенного человека,
отдавшего себя на растерзание бездушной профессии. Но именно сегодня Мори
наивно полагал, что, может быть, всё будет не так плохо, как должно случиться.
Наивность, как известно, худший враг здравого смысла.
Хирург был прав насчёт своего спокойствия, что в эти три дня юноша ничего не
предпримет. В отделение он наведывался дважды за день — после прихода в
госпиталь и перед уходом, проверяя, действуют ли обезболивающие и как
пациент себя ведёт. Вызванному на третий день к мальчишку психиатру мало
что удалось выудить из него, ведь на все вопросы он отвечал однотонно и
безразлично, что он в полном порядке, у него всё хорошо и прекрасно себя
чувствует. Неприкрытое враньё, которое врачу душевных болезней было
лицемерно выдано на блюдце от пациента, но которое не искоренить. Дазай
равнодушно отвечал, даже не глядя на доктора, что отсутствие конечности не
является помехой, он скоро выберется из своего состояния и будет абсолютно
нормальным. «Вы хотите сказать, что я как-то изменился?» — провокационно и
негромко спросил парень, впервые переведя взгляд на психиатра и смотря на
него взрослыми, всё понимающими глазами. На вопрос же, зачем он выдрал все
капельницы, мальчишка просто пожал плечами и не сказал ни слова. Мори с
отчёта психиатра было только лишним доказательством, что пациент тяжёлый и
трудный, что выходить его душевное состояние будет очень непросто, что
парень закрылся и не будет идти на тот контакт, который врачам нужен. С
момента перевода парня в травматологию в курс лечения будут приписаны
антидепрессанты и таблетки для восстановления железа в крови, когда его
отключат от растворов капельниц. Беседы с психиатром будут тоже, но Огай
наперёд предполагает, что они будут бесплодны и бесполезны.
— Знаешь, если выливать воду, что тебе приносят запивать лекарства, вот
сюда, — Мори кивает на коричневый горшок с растением, — можно запить соком
с подносов из столовых, которые дают на завтрак, обед и ужин. Только
незаметно от медсестёр.
Собеседник кивает и медленно моргает. Он или слушает, или просто делает вид,
не вникая в слова говорящего. Ресницы у юноши пушистые. Глаза полуоткрыты.
Уже поздно, и парень, видимо, уже хочет спать. Стресс изматывает, а
ничегонеделанье вместе с ним тем более вырубает мгновенно. У юноши сейчас
простые серые дни, которые, по его уразумению, растянутся на всю жизнь.
Озаки заметила, что супруг впервые за всю неделю был не такой угрюмой тучей.
95/387
Мори, казалось, был готов прямо сейчас сесть и самостоятельно написать для
сына книгу с точечными страницами. Он был чем-то воодушевлён. Пока Коё в
течение несколько часов наблюдала за ним, лёжа в постели с книгой, она
видела, как Огай останавливался в дверном проёме, шёпотом разговаривал сам
с собой и уходил снова к столу. Он чем-то воодушевлён. Был момент, когда
ненадолго Мори стал хмурым-хмурым, о чём-то думая и надолго неподвижно
засев за своим рабочим столом, а потом щёлкнул пальцами, и хмурый настрой
исчез. Женщине даже неудобно перебивать Мори, боясь, что собьёт с мысли, но
наблюдать за ним было даже забавно. Он искал что-то в интернете, о чём-то
читал и беспрестанно щёлкал на разные вкладки, прерываясь, чтобы встать,
подойти к шкафу с книгами и достать очередное своё пособие по хирургии и
ещё чему-то. Ей, Коё, казалось, что наконец-то всё наладилось. И Огаю тоже так
казалось. Ровно до следующего утра, когда Мори после завтрака всех
пациентов, что в девять, полдесятого пошёл проверить жертву страшной
аварии.
На завтраке в этот день было что-то, что необходимо было резать ножом.
Обыкновенный столовый нож, заточенный не ахти как, был разнесён так же и не
ходячим, недавно прооперированным пациентам на подносах. Когда Мори,
плавно дёргая за ручку двери, входит в палату, история болезни Дазай-куна в
твёрдом переплёте вываливается из рук: на инвалидной коляске, сгорбившись,
сидит его пациент с опущенной головой и закрытыми глазами, а с обоих
запястий, безвольно свешенных с подлокотников, накрапывала на пол и на
колёса коляски тёмными каплями кровь. Доктор замирает на долю секунды,
видя, как у левого колеса лежит выпавший и окровавленный тот самый столовый
нож. Этот парень, он… Ему действительно всё равно на всё происходящее
вокруг, если воспользовался всем, что есть, в стенах госпиталя. Мысли мечутся в
голове хаотично, и хирург, пропуская удар сердца, зачем-то хватает с подноса
недопитый стакан воды и со всей силы швыряет в пол, в кровавую лужу, пачкая
красным осколки стекла.
Что это за чертовщина? Огай понятия не имеет, на что злиться. На себя? Он,
чёрт возьми, не всемогущ и не бог, чтобы знать действия людей наперёд. На
Дазай-куна? То, что он в столь раннем возрасте потерял одну из четырёх
конечностей, нанесло непоправимую психологическую травму, это видно и без
диагноза. Сказать психиатрической бригаде всё как есть и передать парня им
после излечения в стационаре — вот здравый смысл, но минус репутация как
врача, так и всего госпиталя, который не уследил, что в стенах больницы
пациент детского отсека покончил с собой тупым ножом из столовой. И всё
больше полагаясь на эту мысль, Мори терзает ещё и то, что он будто предаст
его. Отрезал безнадёжную ногу, почти ни разу не появился перед ним лично,
вытащил с того света и сплавил психиатрической бригаде. Огай знает, какой
ужас творится в этих лечебницах, и, вспоминая равнодушный ко всему взгляд
потухших карих глаз пятнадцатилетнего мальчика, понимает, что вынужден
бесконечно лгать, чтобы поставить его на ноги и выпустить отсюда живым.
Возможно, личный опыт с инвалидностью собственного ребёнка сыграл роль в
том, чтобы ни в коем случае не допустить, чтобы пациент, ровесник сына, стал
неполноценным. Каждый ребёнок достоин того, чтобы не чувствовать себя
изгоем общества.
Дазай очнулся через пару часов. Его голова была тяжёлой, глаза слипались, а
мысли словно стальными шарами перекатывались. Как только он попытался
приподнять голову, на его лоб надавили ладонью в перчатке, чтобы он вернулся
в прежнее положение, и голос где-то наверху от расплывчатой фигуры строго
сказал не двигаться. Не в том юноша положении, чтобы сопротивляться, и
пришлось снова закрыть глаза, проваливаясь в лёгкий и тревожный сон.
Единственное, что он успел понять, так это то, что он не в палате и не в
реанимационном отделении. Хирург вернулся ещё через полтора часа, держа в
руках кучу каких-то документов и будучи в незастёгнутом белоснежном халате.
Он поговорил о чём-то с практикантом, о чём-то, что парень не слишком
разобрал на сонную и туманную голову, а потом практикант ушёл, и на кушетку,
на которой лежал юноша, присел сам Мори. Черноволосый хирург глядел на
Дазая строго и молча, будто разглядывая или пытаясь прочесть мысли по
затуманенному взгляду. А затем он вздохнул, откладывая бумаги на кушетку
чуть дальше от левой ноги мальчишки, вставая и куда-то уходя из
операционной, оставляя пациента одного в прохладном и пахнущем
медицинском спиртом кабинете. Здесь светло и до того стерильно, что ни одной
соринки и капельки крови на полу. Над дверью расположена кварцевая лампа,
97/387
после работы которой обычно не очень приятно пахнет и покалывает в носу.
Доктора нет достаточно мало, часы над кварцевой лампой не успевают пройти
третью минуту, как дверь открывается и в проходе появляется хирург,
прикативший в операционную инвалидную коляску. Видимо, ходил за ней до
палаты. Он без лишних слов помогает парню приподняться, всё ещё не отключив
от капельницы с донорской кровью — она капает слишком медленно, —
пересаживает на «транспортное средство» и берёт в руку стойку с медицинским
пакетом крови. Загипсованная нога пациента упирается в подставку для ног, а
небольшое пятно крови на животе футболки совсем не волнует юношу, когда
хирург, держа одна рукой стойку, а другой взявшись за ручку коляски, вывозит
его из кабинета. Врач катит неторопливо, то смотря вперёд, то опуская взгляд
на пациента, но почему-то, как заметил молчаливый Дазай, его везут не в его
палату, а в совершенно другом направлении. Медсёстры, увидевшие, что хирург
везёт инвалидную коляску с пациентом, прикрывают двери палат, чтобы
остальные травмированные не помешали на пути хотя бы на несколько секунд, а
медбрат подскочил буквально из-за угла, предлагая везти за ручки — Мори
вручил ему в руки стойку капельницы, что в сленге больничных посетителей
называется «рогами».
Собеседник, помолчав и тронув правой рукой одну из книг, что ближе всех к
нему, чуть приоткрыл её и наконец-то кивнул. То, что он вдруг обронил хоть
98/387
какую-то фразу, уже прогресс. Врач не стал добиваться ещё чего-нибудь от
юноши, открывая ящик своего стола ключом и доставая оттуда несколько
блистеров таблеток, а затем подходя к двери и, высунувшись оттуда, подзывая
медсестру, что-то сказав ей шёпотом. Через несколько минут на столе Мори
ближе к парню лежат две таблетки — антидепрессант с вычурным названием и
коричневая железовосстанавливающая — и пакетик с порошком, позволяющий
микрофлоре кишечника принимать огромный объём лекарств и не загибаться в
приступах тошноты, сильных болей или ещё чего похуже. Рядом с таблетками и
пакетиком стоит два прозрачных стакана — один с водой, другой наполнен
прозрачным жёлтым яблочным соком.
— Три часа, — говорит Мори, указывая на часы на стене. — Когда будет ровно
три часа, ты выпьешь всё это, — Дазай медленно поднимает голову и
встречается взглядом потухших карих глаз с доктором. Мальчишка к этому
времени уже открыл одну из первых страниц одной из книг. — И не пытайся
выкинуть их или закинуть за диван. Я узнаю и насильно накормлю тебя ими. Ты
понял, Дазай-кун? — Мори немного наклонился, разговаривая с пациентом, и их
лица на одном уровне. Осаму не смотрит в каре-красные глаза доктора, он
рассматривает две чёрные пряди, свисающие с двух сторон от его лица. Хирург
выпрямляется. — Я надеюсь на твою мудрость, Дазай-кун. Здесь ты пойдёшь на
поправку, хочешь ты того или нет. Покинешь стены больницы — делай, что душе
угодно. Но здесь я самолично не позволю тебе ничего с собой сделать.
Ночью у хирурга зазвонил телефон. Мужчина ещё не спал так крепко, поэтому
быстро схватил его и закрылся на кухне, стараясь говорить как можно тише: как
и договаривались, звонил отец трудного пациента. Судебные процессы над
водителем-ублюдком обязали его выплатить всю ту сумму, что потребуется на
лечение, и вот тут-то и была загвоздка. Вернее, не загвоздка, а решение
проблемы. Доктор, по привычке бесшумно расхаживая по кухне из угла в угол,
подсказал насчёт растраты этих денег в плане того, чтобы родитель жертвы
аварии позаботился о такой вещи, как… протез. Тридцать тысяч долларов за
спортивный протез «лёгкой леопардовой ноги», как и было раньше оговорено. В
йенах это больше трёх миллионов. «Огласка в общественности инцидента
может сбить цену», — говорил Мори, опираясь поясницей на стол и смотря куда-
то за окно балкона. Об этом доктор и отец пациента уже разговаривали ранее, и
первый раз мужчина сильно испугался такого количества йен. «Судите сами, —
сказал тогда Огай. — Я ни к чему не принуждаю, но с обычным протезом Дазай-
кун вряд ли сможет заниматься обыкновенным спортом и иметь в принципе
какие-либо физические нагрузки. Спортивный протез позволит ему чувствовать
100/387
себя лучше среди детей своего возраста. Неудобно им будет, если парень с
протезированной ногой их обгонит, верно? Всё в ваших руках. Протез —
единственный шанс дать ему возможность жить как прежде. Можете
попытаться пробиться к главврачу всей больницы с рекомендацией от меня,
чтобы обсудить вопрос».
Чуя ещё долго не может отойти от всего того, что рассказал ему отец, пускай и
не полностью. Во время рассказа он не смел перебивать и иногда даже
мурашками покрывался от подробностей. Сидел на диване около двадцати
минут, опустив голову и о чём-то думая. Внутри покалывают смешанные чувства.
Вот что за щелчки преследовали его при встречах с Осаму. Это… это поэтому
литератор так привязался к нему? Увидел в Чуе кого-то, кто может его понять.
Нужно много времени, чтобы переварить всё это. Дазай достаточно пережил в
своей юности, как можно было судить, и пускай некоторые детали до сих пор
покрыты мраком вопросов, — без них и так всё предельно ясно. Чуя чувствует
себя немного неудобно от ощущения того, что без разрешения порылся в
тёмных уголках чужой жизни. Вот почему Дазай так быстро ушёл. Как знал, что
Накахаре всё расскажут. Возможно, ещё и прошлое ворошить не хотел,
столкнувшись лицом к лицу с тем, кто был практически главным действующим
лицом в самый сложный его жизненный период. Мори тоже, видимо, не хотел об
этом вспоминать. Литератор, скорее всего, был просто не в курсе, что доктор
Мори Огай, его спаситель и мучитель одновременно, является отцом рыжего
математика.
101/387
Часть 7
Чуя заглянул под корку чужой жизни совсем мельком, но уже хочет избавиться
от воспоминаний. Какие, к чёрту, задания и материалы для подготовки? У него
мозг на это не способен сейчас. Юноша сидел на своём диване, не желая брать
ни книгу в руки, ни чашку чая или кофе, ни любимый инструмент со стены. То
самое чувство, неприятное и давящее на все органы внутри, когда человек,
который бесил тебя, которого ты ненавидел за фразочки, поведение, отношение
к чему-либо, — да ко всему! — который невероятно выводил из себя и которого
не раз хотелось удушить собственными руками за его отвратительный характер,
вдруг действиями чужих людей и парой чужих слов не по своему желанию
приоткрыл частичку своей жизни, объясняющую, почему он стал таким, в чьей
личине предстаёт перед тобой сейчас. И теперь тот человек, который бесит,
которого ты ненавидишь за поведение и отношение, который невероятно
выводит из себя и которого хочется удушить собственными руками за
отвратительный характер — это ты сам, тот, чьё отражение смотрит на тебя
печальными глазами, потому что сам себе опротивел за незнание каких-то
кажущихся элементарными сейчас вещей и потому что ненавидел того, кто стал
сволочью по воле чужих рук и чужих слов. И… Он ли, этот человек, теперь
сволочь? Чую с ног пронзает лёгким ударом тока, когда в голову внезапно бьёт
мысль, что Осаму в один из дней не просто так упирался сесть в машину.
А каково было Дазаю, что прекрасно всё видит, но не в силах был элементарно
передвигаться? Это жутко. Чуя не понаслышке знает, что значит быть
лишённым чего-то настолько элементарного, что даже смешно от своего недуга.
Его мечтой было слишком очевидное и уже давно отошедшее по желаниям на
второй план. Как-нибудь потом, как говаривал Мори.
Чуя, замолкнув, хотя и до этого его хриплых тихих слов не было слышно дальше
его открытого балкона, заглушаемых негромким и холодным перебором струн,
чуть затягивает проигрыш, доведя до конца с небольшой кульминационной
паузой и на несколько секунд задумавшись о чём-то. Нет. Не отпускает.
Этой ночью — эти четыре часа перед будильником — Чуя тоже спал без
сновидений. В начале седьмого он привычным движением отключил будильник,
ещё спящим прошёл в ванную комнату, приводя своё помятое лицо в порядок и
делая из рыжего стога сена на голове приемлемую причёску, нащупал
оставшуюся линзу в коробочке и вспомнил, что у него бинты, снятые ещё в
субботу с глаза без линзы, до сих пор лежат в сумке. Надо всё-таки сказать отцу
о потере, иначе долго в такой шпионской манере скрытности Чуя долго не
протянет — заматывать пол-лица сейчас нельзя, иначе Хироцу-сан увидит, а от
него Мори узнает сразу, поэтому лучше потерпеть до университета. От волнения
перед предстоящей сдачей теории алгоритмов аппетита не было, а на выходе из
дома Накахара почему-то остановился, прислушиваясь к окружающим звукам
после закрытия двери ключом. Он чего-то ждал, но… Ничего. Шелест деревьев,
звуки просыпающейся улицы, щебет утренних птиц, тихо фырчащая машина у
ограждения, поджидающая его. Чуе на мгновение показалось, что он, отвыкнув
106/387
от поездок на автомобиле отца, даже немного расстроился, что теперь снова
придётся разъезжать туда-обратно. Это ведь гораздо легче, чем ходить или
вызывать такси!
Но Накахаре всё равно что-то не нравилось. Его лицо было уставшим и грустным.
Отсто-ой.
Ацуши ел плохо, потому что времени не хватало на еду больше, чем денег.
Когда Рюноскэ приглашал юношу к себе, то ненавязчиво старался накормить
его, отдавая холодильник в его распоряжение, и в самый первый раз, когда
Акутагава предпринял такую попытку, Накаджима едва не расплакался — если
Рюноскэ порой спонсировали его родители, Ацуши негде было искать помощи.
Он подрабатывал после учёбы в зоомагазине, из-за любви к животным держал
дома двух попугайчиков и белого с тёмными полосками кота, когда-то
подобранного на улице. Акутагаве не нравилось, что юноша тратит половину
зарплаты на корм и уход за зверьми, когда сам себя прокормить не может, но
язык сказать не поворачивался, стоило только увидеть, как парень обнимает
своего спокойного домашнего тигра и как разговаривает со своими птичками,
сидящими на его плечах или подставленных пальцах рук. Рюноскэ иногда сам
покупал для Ацуши что-нибудь из корма для его животин и был даже вынужден
взять к себе в комнату древнего толстого хомяка, которого в зоомагазине никто
не брал и которого чуть не забрал Накаджима, боясь за судьбу этого облезлого
мехового шарика. Акутагаве несложно, зато Ацуши не переживает.
— Осаму-кун, — юноша отвёл взгляд, а потом попытался успокоить себя тем, что
110/387
совсем не часто просит Дазая помочь. Чёрт, он ведь даже не придумал причины!
Дурак, дурак! Парень выглядит очень сконфуженным, и одноногого не радует,
что Милая Булочка переминается с ноги на ногу, будто провинился перед ним.
— Мне… Мне нужна твоя помощь.
— Ты чего? — Дазай кладёт руку на его плечо, и голос его звучит более
уверенным, а не таким… потухшим и сонным, каким был с утра. Если не
смотреть в его лицо, можно подумать, что всё в порядке и как обычно. — Ты мог
даже не просить меня, Ацуши-кун! Просто взял бы за руку и поставил бы перед
фактом без всякой преамбулы.
Чуя был не шибко в восторге от перспективы посидеть ещё час или больше в
библиотеке после зачёта, но то, что зачёт — последний, а помощь Акутагаве ему
самому поможет избавиться от ненужных мыслей и, может, даже насовсем,
играли важную роль в соглашении Накахары двинуться на книжный склад. Он
просто пожал плечами, произнося хриплое «да» и вместе с тем потирая лоб
ладонью, не зная, спать он хочет больше или есть. Он не спрашивал про
закрытость библиотеки вообще, ведь не был там ни разу. Он просто шёл вслед
за шагами Акутагавы впереди, остановившись тогда, когда услышал поворот
ключа в замочной скважине. Зашёл тогда, когда услышал звук открывающейся
двери и почувствовал запах свежести — видимо, в библиотеке были открыты
окна. Чуя был тут впервые, поэтому старался вести себя осторожно, незаметно
нащупав носком кроссовка порог и перешагнув через него. Чёрт. Он не знает,
как тут и что. Его запоздало начинает пробирать дрожь, бьёт чувство, что
хочется встать там, где он стоит, и не двигаться с места. Чёрт, чёрт, чёрт. Ему
страшно. Ему бы тут хотя бы минут пятнадцать побыть одному, чтобы изучить
обстановку. Когда Акутагава, отойдя, зовёт его, Чуя старается идти точно на
звук вперёд, выставив руку чуть-чуть в сторону и надеясь не натолкнуться на
стулья, столы или полки, и ему сказочно везёт, что через девять шагов он
плечом случайно толкает однокурсника, стушевавшись и пробормотав:
«Извини».
— Так… Зачем мы здесь, напомни? С чем тебе помочь? — Чуя сделал вид, что
оглянулся. С запахом ветра, продувающего пустое помещение, мешается запах
пыли и бумаги. Накахара признаёт, что иногда прижимал разворот новой книги к
носу, вдыхая этот чудесный запах свежих страниц.
Чуя слышит шаги где-то далеко в коридоре, потому что дверь, видимо, не
закрыта или закрыта неплотно. И какие шаги! Снова этот щелчок, который
Накахара так ждал с утра, но не находил источника звука, а теперь этот звук
приближается именно сюда. Голосов не слышно, но людей явно двое или трое, и
Чуя поворачивается лицом к двери. Лёгкость изнутри исчезает, уступая место
колющемуся желанию уйти или спрятаться, и юноша не знает, почему это
чувство появилось. Ему… ему стыдно, что ли, за то, что Дазай наверняка знает о
том, что знает о нём Чуя, ведь Накахара на своём бы месте совсем не хотел,
чтобы кто-то знал о его прошлом в таких подробностях. Он тотчас
отворачивается теперь, протягивая руку вперёд, ударяясь костяшками правой
руки о полку и корешки книг, суматошно хватая одну из них и раскрывая на
совершенно рандомной странице, делая вид, что читает и весь из себя занят.
Щелчки приблизились, щёлкнули по линолеуму библиотечного пола и
остановились. Видимо, Осаму смотрит на него. Раздаётся неловкий смех Ацуши-
куна, и его голос просит теперь немного подождать его здесь. Стоп, что…
Не успевает Чуя поднять голову и спросить, какого чёрта, как слышен хлопок
двери и поворот в ней ключа. Вот почему Накахара не слышал удаляющихся
шагов Акутагавы-куна — потому что Акутагава-кун никуда и не уходил. Отлично.
Просто, блять, охуенно. Эти два чёртовых конспиратора привели сюда этих
обоих и заперли здесь. «Охуе-еть, — Чуя, зажмурившись и хмурясь, закрывает
книгу и легко стучит ею по своему лбу, неразборчиво что-то шипя (кажется,
проклятия) и ставя книгу на место. Она не входит между другими книгами.
Накахара психует и с силой её впихивает, заставляя полку — или стеллаж?
— содрогнуться. Похер. Вообще похер. — Неужели моё настроение было так
заметно? Ещё и тот идиот… вёл себя так же, наверное».
— Нет.
— Очень мне интересны твои похождения в тот год, — Чуя брезгливо фыркает и
морщит нос, по-прежнему отвернувшись. — Потрахался с кем-нибудь впервые
или напился до свинячьего визга, дай угадаю?
Чуя, говоря это, нервно сжимал ворот рубашки и касался пальцами своего
кадыка. Он знал, что не особо силён в полемике и разглагольствовании, но,
оборвавшись на последней фразе, решил больше не продолжать. Выразить свои
мысли по этому поводу вышло немного скомкано, но, наверное, основная суть
была ясна, иначе бы Дазай не молчал и перебивал. Накахаре, если честно, всё
равно, как отреагирует Осаму — разозлится, съязвит, скажет, что не нуждается
в таких трогательных речах Накахары-куна, засмеётся или ещё что-нибудь. Чуе,
кажется, вообще не нужен его ответ. Он уже абстрагировался и хочет услышать
заветный щелчок замка, чтоб была возможность уйти и забыть обо всём, что
сказал.
Но Дазай, вздохнув, начинает приглушённо говорить совершенно о другом.
Чуя снова напрягся. Он уже повернул голову в сторону Осаму, показывая, что
115/387
весь во внимании и слушает.
— Мои одноклассники сказали мне, что я слишком много о себе думаю и являюсь
редкой выскочкой и умничкой, а раз я умничка, — Дазай говорил это с такой
интонацией, будто копировал голоса своего прошлого, — то и на физкультуре
должен отличиться. Они сказали мне, чтобы я бежал от них так быстро, как
только могу на своей палке, иначе меня догонят и этой самой палки лишат. И,
знаешь, я действительно побежал! Побежал так быстро, как только могу, и
оказалось, что с этой лапой леопарда бегать действительно удобно. Только вот,
как ты понял, убежав один раз, я больше не возвращался. Боялся оказаться
подвешенным за эту лапу на ветку дерева, за турник или ещё что-нибудь.
Забился в угол комнаты и отказывался выходить. Не знаю, стал ли разбираться
папа с причиной моего резко изменившегося поведения, но до конца третьего
триместра я, как я понял, находился на домашнем обучении и сдавал экзамены
экстерном, чтобы в первом триместре следующего года оказаться в новом
классе новой школы. Дружбу старался ни с кем не заводить, ни с кем не
общался, до конца всей школы просидел на задней парте возле окна. Знаешь,
какую кличку за ношение бинтов, чтобы скрыть шрамы рук, я получил после
пары недель обучения в новом месте? Тут даже думать не надо. Сам
догадаешься.
— Ещё бы. Я знал, что это больно. На меня наехать не решались, а у спасённого
так язык заплетался, когда он благодарил меня, с ним не общающегося. До
этого я почему-то знал только его фамилию, поэтому спросил имя. И это, как ты
мог догадаться, был Ацуши-кун. Я, знаешь, не особо стремился заводить
знакомства в школе, но с Ацуши чувствовал себя более менее комфортно. Я
помогал ему с литературой и языками, он подтягивал мне историю и право.
После того как Ацуши-кун успешно сдал английский в конце учебного года, а
историк мне даже дополнительных вопросов не задал, настолько тема билета
была исчерпана, что вот тут-то я понял, что Ацуши действительно стал мне
другом, — кажется, судя по интонации, Дазай, рассказывая это, всё время
улыбался. Ацуши-кун для него дорог. Чуе думается, что он теперь готов сделать
всё, чтобы литератор и его закадычный товарищ никогда не разошлись из-за
глупой ссоры. А ещё Чуя понимает, что даже не знал, что Осаму шарит в языках.
Спик инглиш или парль франсе?
Дазай замолкает, глубоко вдыхая, и Накахара зевает, сонно моргая. Если зверь
позволяет себе сонливо щуриться в компании человека — это явный признак
доверия. История о его дружбе с Ацуши немного смягчила все те
обстоятельства, что были в жизни Осаму до этого. Возможно, найдя друга, Дазай
перестал строить из себя одинокого шакала и не пытался вскрыться ещё раз, но,
к сожалению, это всего лишь вторая часть истории. Интересно получается:
первую часть ему рассказал отец, вторую — сам Дазай, а остальное? От конца
средней школы до поступления всё-таки существует один из самых тяжких
периодов жизни, самых тяжких эмоционально и по мозговой нагрузке, когда
наваливается куча экзаменов с выбором будущей профессии. Проще говоря,
сдохнуть охота в это время. Чуя даже думать не хочет, каково было Осаму, если
он и до этого только по счастливой случайности не отошёл в мир иной. Хотя… по
счастливой ли?
— Не позволяю.
Что, блять?
Дазай воскликнул это так весело, что Накахара совсем теряет связь между
логикой этого чёртового самоубийцы и реальным миром. Чуе очень некомфортно
и хочется услышать заветный поворот ключа в двери, если, конечно, их тут не
забыли к чёртовой матери. Примирение зашло слишком далеко. «Лучше бы мы
оставались по разные стороны…» — думает Чуя, желая слезть со стола и отойти
куда-нибудь подальше, но очередной щелчок напрягает, и Осаму, кажется,
подошёл к нему вплотную. Колена поставленной на стол ноги касается чужая
ладонь, чужое дыхание опаляет лицо и губы — видимо, Дазай склонился к нему.
В горле застывает возмущённое «Что ты, блять, делаешь?», потому что Чуя
ощущает себя каким-то посаженным в тёмный мешок животным, которое
пытаются потрогать сквозь плотную ткань и понять, что за кот в этом самом
мешке. На самом деле, Чуя не дёргается ещё и потому, что при малейшем
отклонении назад с грохотом свалится со стола спиной на пол, а кто знает, обо
что он может удариться? Если бы сухие и холодные губы не прикоснулись к его
118/387
плотно сомкнутым губам легко и ненавязчиво, если бы Накахару моментально не
бросило в ужасную краснь от ебаной деликатности щекотливого момента, если
бы тело не оцепенело и если бы чужая ладонь не прикоснулась к щеке, опаляя
холодом подушечек тонких пальцев тёплую кожу, он бы, может быть, и вдарил
кулаком в чужую челюсть.
Примечание к части
119/387
Часть 8
Чуе, если задуматься, всю жизнь было даже гораздо легче, чем
остальным, в плане отсутствия зависимости от кого-либо. Отсутствия
привязанности к кому-нибудь, к кому питал бы какие-нибудь дружеские, тёплые
или романтические чувства. Иногда юноше казалось, что у него вообще эти
чувства атрофированы, если исключить любовь к родителям, но с поступлением
в университет он бонусом — в награду или наказание? — получил возможность
ощущать всем своим существом лютейшую ненависть к одной заебатой суке
первое время. Не имея друзей, не имея круга общения, а одноклассников
стараясь не подпускать к себе достаточно близко, Накахара совершенно не
беспокоился о душевных терзаниях его ровесников: никакая несчастная любовь
в семнадцать или через год ему не грозила, а последствия от случившегося
быть отвергнутым второй половинкой — тем более. Он относился к объектам
воздыхания лояльно, есть, мол, и есть у его знакомых, он ведь к этому не
причастен, но и жутко раздражался, когда вокруг начинали трещать о
романтике, а воздух становился едва не пропитанным этой их придурковатой
любовью. Возможно, это просто учёба для Чуи была на первом месте. Возможно,
фактором такого отношения была невозможность видеть кого-либо, к кому
можно питать такие чувства, да и самого себя видеть, чтобы понять, во что там
влюбляться.
Ему было одиннадцать, когда он впервые между делом спросил у матери, кого
называют голубыми и за что (при этом не интересуясь, почему цветом неба и
цветом его глаз обозначают нетрадиционных людей). «Любовь, — судя по
интонации голоса, Коё тогда пожала плечами, ставя с лёгким стуком чашку
кофе на стол. — Тёплые чувства к определённому человеку своего пола.
Подрастёшь — начнёшь сам в этом разбираться, если захочешь». Лёгкое и
доступное объяснение, после которого невольно задаёшься вопросом, что в этом
такого. Возможно, из-за добавившегося к этому ответу ответа отца чуть позже
Чуя даже и не думал считать такие отношения чем-то ужасным: «Ну,
понимаешь, любовь — это чувство, вызванное выделением допамина. Гормон
радости. Или психоэмоциональное состояние, определяющееся необъяснимым
влечением к какому-либо человеку. И дело в том, что никто не вправе приказать
кому-то любить какого-то конкретного человека, — отвечал Огай, вздохнув и
явно отвлёкшись тогда от чтения или письменной работы. — Я не говорю сейчас
про браки по расчёту, фиктивные, контракты. Фактически, любой человек может
питать какие-либо чувства к человеку противоположного пола, к своему же —
это считается немного отклонением, заложенным в генетике, которое никак не
исправить и не предугадать, но таким, знаешь, несущественным и никак не
влияющим практически ни на что, кроме пола объекта воздыхания. Некоторые
120/387
это порицают. Достаточно многие уже принимают это обыкновенным явлением,
потому что вполне логичное полагают, что ориентация — человеческий фактор,
а не заболевание или патология. Вариант нормы. И твоё отношение к этому
зависит только от тебя, ибо проблема неприемлемости, знаешь, она социальная,
а не медицинская. Это называется толерантностью».
123/387
Накахара искренне предполагал лишь какие-нибудь отрицательные мотивы
дружбы Дазая с ним. Предполагал даже то, что когда-нибудь он, доверившись
литератору, забредёт, ведомый, совсем не в сторону своего дома и попадёт в
такой кошмар, который даже отец в своей больнице не сможет до конца
восстановить, но то было всего лишь мимолётным предположением, сразу
отметённым, как заведомо нелепым. У Осаму должна была быть какая-то тайная
фишка, которую Чуя, зная его, Дазая, тёмное прошлое, ещё не разгадал, потому
и ждал, в какой момент всё всплывёт из пучин сплошных догадок.
Но, если честно, такой исход дружеского общения даже Чуя не мог предугадать.
Хотел бы Чуя посмотреть в его лицо и эти бесстыдные глаза в этот момент.
Чуя — это, прежде всего, огонь. Огонь, чья сердцевина состоит из нетающего
льда — его невидящих глаз. Чуя — он, прежде всего, сочетает в себе нечто
несочетаемое: огромная сила воли, бесстрашие, ум с незрячестью и железный
характер, лишь совсем немного расплавившийся в последнее время от
присутствия забинтованного шута, позволивший хоть немного к себе
приблизиться. Парень сидит сейчас на столе, сжавшийся и напряжённый, как
натянутая струна, в красном пиджаке, спавшем до локтей, белой футболке с
бежевым воротником и тёмных брюках. На нём красные с белым кроссовки, и
одну ногу Чуя бесстрашно поставил на чистый библиотечный стол. Его острая
коленка неудобно упиралась Дазаю в грудь, когда он наклонился, и, если бы Чуя
дёрнулся, было бы больно. Один из его глаз более синеватый, чем другой — этот
глаз фальшивый, с линзой, скрывающий такой же, идентичный другому глазу,
светло-голубой оттенок. От него пахнет зелёным чаем, выпитым, очевидно,
накануне экзамена. Его волосы были немного растрёпаны ещё со времени
выхода из аудитории, и не нужно было сильно наклоняться, чтобы поддаться
возможности, ведь Накахара-кун сел на стол. Пальцы (уже без пластырей) одной
руки крепко вцепились в край стола, видимо, чтобы не упасть спиной назад, а
пальцы другой сжались в кулак до побеления костяшек. Странно, что Чуя не
позволил себе ударить обидчика. Стоически вытерпел. Для него такое действие
со стороны литератора было весьма неожиданным, и Осаму не удивляется, что
Накахара сначала чуть приоткрыл рот, после того как Дазай отпрянул,
разглядывая его лицо, а потом плотно сжал губы, даже беспомощно поджал их,
и зажмурился. Он по-детски хмурил брови — так хмурятся, когда хотят
расплакаться, но героически сдерживаются. Эти эмоции не передать, на это
нужно смотреть и подмечать каждую деталь, как делал Осаму. Эмоции не
передать так же, как и то, что чувствовал литератор, находясь рядом с Чуей-
куном. Одно время Дазай даже хвастаться начать хотел, что Накахара всё-таки
подпустил его к себе ближе, чем было раньше, но эту радость никто бы не
понял. Осторожно, аккуратно давать возможность выпустить когти или укусить,
ударить, врезать, и сила удара с каждым разом смягчалась. Под бинтами на
руках расцветали тёмные синяки, но и Чуя со временем выпускал когти и
скалился больше не из чистейшей злобы, а так, играючи. Это было очень
странным чувством, неистово дёргающемся внутри, где-то между лёгких, когда
Дазай подходил к Чуе и слышал его голос. Дазай знал, как это чувство
называется, но упорно не называл его так ни мысленно, ни тем более вслух. Это
чувство в разы отличалось от болезненно колючей зависти или обиды, от
холодящего мурашками кожу страха и паники, от опустошающей полностью
депрессии, от мелко и резко вспыхивающей из-за селфхарма боли. Чувство,
очень резво трепещущее возле сердца, но не в нём самом, как бьющая крыльями
и пойманная в силок птица; чувство, от которого случается невозможным сидеть
на месте, от которого в кончиках пальцев покалывает от перенапряжения и
желания просто прикоснуться. Дазай довольствовался тем, чем Чуя позволил
довольствоваться. Это нравилось. Но этого было чертовски мало. Вернее,
оказалось чертовски мало со временем.
Чуя слышит, как Дазай щёлкнул своей ногой, отойдя на шаг. Оба молчат, не
пытаясь объясниться: литератор — нахуя он это сотворил, математик — какого
хуя не отреагировал должным образом. В прохладной библиотеке стало жарко
до невозможности, Накахара так и не поправил спавший до локтей пиджак,
свесив ноги со стола и продолжая сидеть. Он даже отвернулся, думая о чём-то
своём, словно прячет взгляд, хотя и незачем. Каждому казалось, что, если чуть-
чуть прислушаться, можно услышать сердцебиение другого. Часы на руке Чуи
пропищали с его позволения без пятнадцати двенадцать, когда послышались
заветный поворот ключа в замке и голоса пленителей за дверью. Чёртовы
сводники. Дазай отошёл от стола и медленно зашагал в сторону выхода, и Чуя
слушал до конца его отдалённые щелчки и посвистывание незнакомой мелодии
в коридоре. Ацуши-кун о чём-то говорил, Накахара не слушал, и говорил он
сначала звонко, а потом как озадачился. Видимо, его не порадовало, что их
гениальный план по сплочению двух поссорившихся сердец несколько
провалился, как было видно — Дазай уже ушёл, ничего не сказав своему
светлому другу на прощание, пускай и выглядел расслабленным, а Чуя, сидящий
на столе, даже голову в их сторону не повернул. О, знали бы жалкие смертные,
что сейчас произошло! Знали бы — убедились, что их гениальный план просто
чертовски удался, а пока можно и обиженного построить. Чуя, если честно,
понимал, что Рюноскэ хотел для него как лучше. Возможно, вышло даже как
нельзя лучше, вот только Накахара чёрта с два кому-нибудь расскажет об
интересном исходе, а в глазах Акутагавы и Накаджимы всё вышло как всегда.
«Мы же слышали, что они о чём-то разговаривали!» — постарался негромко
сказать Ацуши, и этого не было бы слышно, не будь коридор и вообще
университет молчалив, как заброшенное кладбище. Акутагава шикнул и одёрнул
стоящего, наверное, рядом юношу, по-прежнему стоя где-то у входа. Чуя встал
минут через пять, глубоко вздохнув и накинув сумку на плечо. Почему-то он уже
не боялся положить ладонь на стол и вести ею по гладкой поверхности, пока
стол не кончился. Он не особо торопился, запустив руки в карманы и слегка
задев плечом дверной проём, но промолчал. Благими намерениями вымощена
дорога в ад, как говорится.
Как и, собственно, с утра, Чую у входа никто не ждал. То есть машина ждала
после вызова, а вот вездесущий щелкунчик — нет. Накахара не удивился. Ему,
наверное, даже легче, что он один и может хорошо над многим подумать.
Осознать, принять, отвергнуть, что ещё. Это что же получается? Дазаю не
хватает своей свиты из дружного женского коллектива, потому переключился
на кое-кого поинтереснее? Да нет. Это шутка. Проиграл спор. Взяли на слабо.
Иначе в голове не укладывается. Привычным движением тянет ручку машинной
двери на себя, открывает и садится, кидая сумку в ноги, на резиновый коврик.
«Тц. Ты, чёртов мазохист… — Чуя хмурился во время всей поездки домой, сидя
на переднем сидении и опираясь локтем на дверцу машины. — Он от меня
126/387
столько увечий получал, столько всего хорошего о себе слышал, а теперь вот
так делает. Ну охуенно, что!» На задумчивость и хмурый настрой юноши обратил
внимание и Хироцу-сан, спросив по пути, всё ли у Чуи-куна в порядке. Его
подозрения неудивительны, ведь Накахара мог завалить экзамен, вот и не в
настроении. Вопрос вывел из раздумья, и невидящий взор посветлел, а брови
перестали хмуриться: «О, нет, всё хорошо, — Накахара даже неловко
усмехнулся, будто извиняясь. — За мной максимальные баллы. Ничего
сложного». Говоря это, парень спокойно улыбался. Говоря это, парень соврал
дважды. Первое — «ничего сложного», потому что экзамены были чертовски
выматывающими и нужно было бы быть каким-нибудь чёртовым богом, чтобы
сдать всю эту мозгоеботню и не устать. Второе — «всё хорошо», но это с какой
стороны посмотреть: на учёбе — да, всё более чем, а вот… Чуя даже не знает,
как это назвать-то получше. Дружба? Уже нет. Личный фронт? Ещё нет. Да и
бред какой-то с последним. Не может такого быть. Личный фронт — это когда
конфетки, цветочки и соплежуйство, Ромео под балконом и умирающая
Джульетта, растянутая на двоих лапшинка за столиком во дворе итальянского
ресторана, колечки и блестяшки. Личный фронт — влюблённость, тёплые
чувства, доброжелательность, долгие отношения, взаимная поддержка и ещё
что-нибудь. Ну где это Чуе взять? Он вообще не думал об этих розовых мечтах
уже давно, забыв про существование такого слова, как «романтика». У любых
пар, традиционных и нет, должна быть романтика. Нежность там всякая,
объятия, поцелуи, что ещё? Накахара может навскидку назвать ещё парочку
вплоть до постели и дальнейших извращённых фантазий, он в этом не особо,
если честно, разбирается. Поразбираешься, блять, в таком, когда не видишь
нихуя в прямом смысле. А Дазаю что в голову ударило? Какая они, блять, пара?
Осаму должен одуматься. Неужели Чуя как-то не рассчитал силы удара, что у
несчастного калеки вместо звёзд и искр из глаз сердечки появились и курс на
девушек сбился? Чертовщина какая-то. Не поддаётся объяснению.
Этого просто не может быть. У Дазая такой большой выбор своей пассии, если
верить и слухам, и собственному слуху — вокруг него вьются толпы девушек.
Высокий, умный, хитрый, как сука, красив лицом и со всеми аспектами юмора в
ладах, ещё и учёба хороша. Нога одна, конечно, но к этому, наверное, уже
можно привыкнуть, раз самому Дазаю стальная нога не доставляет неудобств. В
конце концов, если б доставляла, он бы и спросом не пользовался? А тут тигру в
клетку мяса недодали, вот жиру и бесится, не видя интереса в круге своего
обожания и зацепившись за злого рыжего студента с математического.
Возможно, стоит немного подождать, и литератор сам осознает свою глупость.
Или это было всё-таки осознаннее, чем кажется?.. Чуя со скрипом по кафелю
отодвинул стул, поставил свою тарелку в холодильник и шагал теперь из
комнаты в комнату по знакомому маршруту, раздумывая, приложив руку к
губам. Подумать только, скольких Осаму мог целовать так же, как целовал Чую в
библиотеке. Целовал… Чую… Какая мерзость. Накахара поморщился, но факт
остаётся фактом, а кому, как не математику, не опровергать его наличие?
Процент отчисления из университета был больше, чем такой исход. Не сам
Осаму ли подначил двух товарищей сделать такую подлянку? У парня в голове
не складывалось, что ему, полностью слепому и злому, симпатизирует
протезированный самовлюблённый эгоист, красавец своего факультета,
самоубийца, шут и его собственный враг с первого дня знакомства. Остались
ещё у судьбы-злодейки припасённые для слепого шуточки.
В этот день Чуя проснулся в шесть вечера. Неплохо так вздремнул. Озаки, как он
понял по звукам из кухни, была уже дома: летом рабочий день сокращается, да и
со следующего месяца женщина, как и всегда, возьмёт отпуск. Летом чаще
жужжит принтер и копировальный аппарат по совместительству из большой
комнаты, чаще не закрываются окна, чаще еле различимо шумит кондиционер.
Для юноши лето ассоциировалось с запахом яблок, возможностью погреться под
солнцем на балконе, стоя на нагретом дереве, щебетом птиц и шумом ветра.
Ассоциировалось с лёгким и тягучим ароматом табака, потому что летом на
балконе теплее, а отец, Чуя знает, курит: Накахаре было пятнадцать, когда в
доме первые появился этот запах, но не особо сокрушался, Мори можно понять.
Никогда в квартире запах табака не стоял густой стеной, просто изредка
чувствовался возле балконной двери. Однажды Накахара стоял на балконе,
опираясь руками о перила, и ему в лицо прилетел древесный лист. Он пах корой
и зеленью. Соседи часто скашивали траву, потому что к летним звукам всегда
добавлялось дребезжание газонокосилки, а к запахам — скошенная трава.
Газонокосилка всегда не радовала, если она была у соседнего дома или через
дом, ведь будила спозаранку и пробуждала не только рыжее невыспавшееся
чудовище, но и неуправляемую чудовищную ярость, когда хотелось разбить
гитару о голову проклятущего жаворонка. В список лета был закоренело
добавлен запах росы и прохлада ранним утром, когда Чуе почему-то случалось
не спать и он выходил на балкон, подставляя лицо лёгким порывам ветра. Он
129/387
знал, что летом полчетвёртого начинается рассвет, и роса, прохлада, тишина и
едва различимая перекличка ранних птиц-звоночков стали ассоциироваться с
рассветом. Рано утром было несказанно хорошо. Вечером же было немного
шумнее, когда время доползало до восьми, слышались голоса людей, негромкий
лай собак, далёкие крики детей. Дети. Из рассказов отца Чуя прекрасно уяснил,
что у его будущих детей может быть такой же порок, как и у него, а юноша всё-
таки не изверг, чтобы обрекать будущее поколение на такое. Это также
приписывалось к тем факторам, почему Накахара не хотел даже пытаться
заводить подругу: многие склонны к внезапному желанию завести семью, а Чуе
этого не надо. Ну вот просто не нужно. Он как-нибудь один в своём будущем
справится. Не хотелось бы ассоциировать вступление в семейную жизнь с
криками, отвратительными запахами, бардаком и вечной усталостью. Немного
эгоистично, но, с другой стороны, разумно. Не нужен этот риск. Вот просто не
нужен.
Чуя был доволен, что его мать довольна его учёбой. Чуя хотел, чтобы его
родители были довольны его учёбой, мол, видите, что я могу, что справляюсь,
что я не ущербный? Он будто хвастался, что не только не отличается от других,
а ещё и лучше других. После сна стало немного легче. Осознание, что вот она,
пора первого летнего отдыха после первого триместра, радовало и наполняло
душу лёгкостью. Накахара уже не слишком терзался невозможностью
нормальной подработки, он раздумывал над тем, как бы ему смочь подработать.
Нужно только отойти от экзаменов хотя бы на несколько дней, чтоб быть
полным сил. Главное в такие моменты — не начинать думать о чём-то плохом. А
каков закон подлости? Как только думаешь не думать, сразу же подумаешь об
этом. Вот и в голове Чуи щёлкнуло, когда он только прикоснулся к своей гитаре,
что с Дазаем нужно что-то делать. «Какая-то тупейшая ситуация, что могла со
мной произойти, — Накахара тяжко вздохнул, нахмурившись, но инструмент всё
же снял со стены. Хотелось сыграть что-нибудь лёгкое. Что-то, что
ассоциируется у него с летом. — И что мне делать теперь?» Утро, конечно,
вечера мудренее, но после сна, а сейчас было уже семь вечера, голова работала
в разы лучше, потому что Чуя уже не сокрушался по поводу случившегося, а
пытался или смириться, чтобы потом пожимать плечами и задаваться вопросом
«Ну и что такого?», или найти решение проблемы. Табуретка в стороне
подцепляется ногой за ножку и придвигается поближе к углу, чтоб опираться на
неё спиной, и брякнул ладонью по струнам. Вот она, его замечательная
малышка, его гитара, которая выручает в тяжкие моменты и радует в хорошие.
Кажется, если бы Накахару спросили, что бы он спас из пожара — зачётку с
материалами к экзаменам или гитару, он бы крепко задумался.
«Если б я имел деньги, позволь рассказать, как всё было бы: я бы захватил всю
страну, и все бы преклонились предо мной! Проходи в мой дворец, обещаю,
станешь моей королевой. Мы бы управляли кораблём вместе, прошу, просто
подожди и увидишь! Мы будем королями».
Кофе, кофе. Дазай пьёт кофе? Чуя не понимает, почему он думает об этом, но на
долю секунды представил кое-что… И тут резко встряхнул головой,
нахмурившись и повернувшись к улице лицом. Вот ведь проклятая мысль.
Накахаре она не так уж и противна, он просто сам удивился, что такая мысль
вообще в его голове возникла. Это определённо знак. Парень, послушав
минутный рёв далёкой машины, проезжавшей где-то за пять или шесть домов,
поставил локоть на гладкие перила и зарылся пальцами в волосы, взлохмачивая
свисающие на лоб пряди. Так. Дазай. Мысль постепенно выстраивается, мечется
от одного к другому, но выравнивается. Среда — последний день официальной
работы университета, так? Так. В среду у литературного факультета последний
зачёт или что у них там. Соответственно, Осаму обязан там быть. Долг родине
при войне отдавать не обязательно по сравнению с обязанностью прийти на
экзамен в университете. Экзамены, если Чуе не изменяет память, все в одно
время, да? В восемь или в девять утра точно. Ага. А меньше полутора часов
Осаму ни на одном экзамене не сидел… Так. Это всё звучит чистейшим бредом
сумасшедшего влюблённого, но, чтобы разобраться, попробовать стоит. При
положительном исходе для Накахары всё прояснится и перестанет быть мутным
болотом, при отрицательном — ну, они квиты. Чуя сам не верит, что задумал это
провернуть, но, продумав, это уже не кажется больной и невыполнимой мыслью.
Самым худшим исходом может быть только то, что Осаму назовёт его кретином
в свойственной ему стихотворной манере и спросит, какого чёрта Накахара-кун
творит и, мол, не ударился ли головой о столб, когда возвращался домой. И что
ему ответить? «Сам хорош, идиот! — выкрикнет, наверное, Чуя, или не
выкрикнет, а хмыкнет, вскинув бровь и скрестив руки на груди, делая вид, что с
презрением и иронией на Дазая смотрит. — Мне нужно было отстоять свою
честь. Ты унизил меня, я унизил тебя, всё честно, поэтому варежку закрой и не
вякай». Да, это будет идеально, если только парень не рискнёт обозвать
математика соответствующим оскорблением и не получит кулаком под дых. А
какой… А какой хороший исход? У Чуи мысли путаются, но это даже интересно,
если учитывать то, что Накахара этим решением ставит твёрдое каменное
надгробие на своей принадлежности к на-ту-ра-лам. «Пиздец, ну его нахуй!» —
хочется воскликнуть. Возможно, Осаму действительно поспорил, но спор ещё не
окончен, и после осуществления того, что юноша задумал, литератор получит со
спорщика деньги, ведь условием была ответная и точно такая же реакция. А
131/387
возможно и то, что Чуя откроет для себя совершенно новые горизонты, когда
Дазай начнёт говорить. Главное — пустота коридора. Ну или выловить его на
улице. Проще простого. Накахара точно в проигрыше не останется. Дазай сам
виноват, что спровоцировал.
На словах и в мыслях это так просто, а нужно ведь ещё и с эмоциями совладать.
Особенно попасть в те часы, когда литератор закончит. У выхода подождать
будет идеальным решением.
Если бы… если бы Чуя мог видеть, он бы взял сейчас телефон в руку, набрал
номер Дазая и, услышав ответивший голос на том конце, усмехнулся и спросил
бы: «Спишь, сонная рожа? А я не сплю!» Неудивительно было бы, если бы Осаму
не взял трубку вовсе или взял бы и ответил весьма бодрым голосом: «А ты
почему не спишь? Так поздно сейчас». И, возможно, стоило бы поговорить по
душам. Чуя не злится на него за этот неожиданный порыв, нет. Если бы он
злился, литератор мог бы лишиться и второй ноги. Чуя просто недоумевает с
причины, которая могла бы сподвигнуть Дазая на это. Всё или слишком
очевидно, но Чуя в упор не видит или не хочет видеть, или настолько просто, что
Чуя эти мысли отметает из-за их простоты. Истина рядом, но Накахара в
который раз тычется вокруг, как слепой щенок (хотя почему как?), и не
замечает. Почему-то Чуе приходит в голову мысль, что Осаму может курить. Его
тяжкое прошлое могло наложить отпечаток на трудности успокоения, и
сигареты были неплохим вариантом. По голосу этого не слышно, но мало ли, от
одной-двух сигарет в день вряд ли что-то будет. Вот, кстати, Акутагава курить
может, и этому находится более логичное объяснение в виде его хриплого
голоса и кашля. «Надеюсь, я не наслал на себя проклятие этой догадкой, думая
так, когда на самом деле он болеет». Насчёт Ацуши-куна Чуя не уверен за
133/387
малым общением с ним, но тот вряд ли занимается чем-то подобным, слишком
ангельский мальчик, если судить по рассказу Дазая.
Накахара думал ещё о многом около часа, пока не заснул сидя. Проснуться
получилось в девять утра с жутко затёкшей от сидячего положения спиной и
затёкшей шеей, ведь голова была закинута на спинку дивана. Для Чуи в летний
отдых началась жизнь среднестатического домашнего цветочка: проснулся,
поел, позанимался своими делами, вздремнул, поел, вышел на улицу, вернулся,
позанимался чем-нибудь своим и снова спать. Юноша жалеет сейчас, что не
может пользоваться ноутбуком, поэтому поступает весьма оригинально, слушая
фильмы на телевизоре. Парень не очень любил так делать, не имея
представления об актёрах, но рисовал в воображении собственную картинку
происходящего. Особенно забавно было смотреть ужасы или что-нибудь с
чудовищами, стараясь представить самому, как выглядит это рычаще-
скрипящее мудло. Погружённый в слушание, Чуя часто вздрагивал раньше от
неожиданных звуков в происходящем на экране и даже пугался, а со временем
смотреть страшные хорроры стало довольно интересным. Воображение слепого
во много отличается от воображения обычного зрячего, но Чуя вряд ли сможет
описать, как он видит в собственных мыслях, если не получит видящие глаза.
Как правило, о том, что лёг поздно, начинаешь жалеть рано утром под треск
будильника. В секунды этого треска, медлительные и разламывающие голову,
Чуя резко передумал куда-то ходить и как-то выплывать из всей ситуации, но
отступать было нельзя. Откладывать можно вечно, но так ничего и не сделать, и
юноша сквозь страдания и боль в ватных от онемения ногах встал. Ему везло с
тем, что родителей дома нет, иначе бы посыпались вопросы, в какие такие дали
парень собрался в такую рань. Мотивацией оторвать задницу от стула и пройти
мимо соблазнительно мягкого дивана был железобетонный аргумент о том, что
Чуя ещё сто раз выспаться за полтора месяца сможет и один раз пожертвовать
сном не станет смертельным. Он неторопливо заваривает чай, зевая и
приглаживая лохматые волосы. Все эти обыденные действия не кажутся ничем
примечательным и особенным, если бы юноша не был полностью слеп. Он просто
привык к этим действиям. После превращения морды невыспавшегося чудовища
в лицо нормального человека посредством воды из крана из гардероба
достаётся, предположительно, белая футболка и какого-то цвета штаны.
Зелёные в клеточку или обычные чёрные, потому что на ощупь одинаковые.
Волосы вроде в порядке, Чуя чувствует себя свежим. «Блять, я как на свидание
собираюсь… — он прикладывает ладонь к лицу, ловя себя на этой мысли уже в
134/387
прихожей, обутый. Линз решил не надевать. Смысл? — Розочки не хватает, чтоб
залепить по роже». Со стороны задумка кажется безумной, потому что никакой
нормальный парень на это не решится. Жаль, что Чуя на себя со стороны
посмотреть не может.
136/387
Он ни слова не сказал.
137/387
Часть 9
Сначала литератор не знал, куда себя деть. Сердце так громко билось, что
казалось, что вот сейчас ему станет плохо и придётся прислониться спиной к
столбу или ограждению, чтобы не упасть. Потом Дазай вспомнил, что Чуя ни
черта не видит, и стало полегче — можно хоть средний палец в его лицо
показывать, он язвительно не прокомментирует. Оно даже и к лучшему в
некоторых моментах (оно — полная слепота), ведь Накахара не может
отвернуться от него просто из-за того, что Осаму вынужден носить бинты от
запястий до локтей и на своей шее, и это только видимая часть, потому что не
стоит заглядывать под одежду. «Радость в грустном расставанье и вопрос: когда
ж опять? — для Чуи парень произносил это своим привычным ничуть не
изменившимся голосом, когда, шагая рядом, литератор не мог не прикасаться
подушечками холодных пальцев к своим губам — ему казалось, что они горят,
как от ожога, саднят, как от укуса, и припухли. Ему казалось, что на губах всё
ещё осталось то самое ощущение, но увы! — Где слова, чтобы названье этим
чувствам отыскать?..»
— Знаешь, иногда выразить свои мысли словами бывает очень и очень трудно, —
голос Дазая говорит о том, что он сейчас отменно выделывается, жалкий
уличный актёришка. Наверняка жестикулирует или, приложив руку к груди,
строит из себя жертву обстоятельств. — А стихотворные строки могут выразить
всю глубину моей души!
— Нет у тебя её, о какой глубине может идти речь, — Чуя только плечами
передёрнул, вслушиваясь в окружение. Потрескивают по правое плечо
магазинные вывески, слышны колокольчики открывающихся дверей и людские
шаги. Жизнь кругом кипит и плещет звуками и запахами, ощущениями вроде
дуновения ветра и взъерошенных из-за них волос, и Накахара вынужден
встряхивать головой, убирая спавшие пряди с лица.
139/387
— Мне показалось, или ты меня недооцениваешь? — Дазай, видимо, пришагнул
ближе, быстро щёлкнув, и пихнул Чую плечом в плечо. Чуя рыкнул и потёр плечо
ладонью, хмурясь. — Это большое упущение! Ты не прав. Сейчас я расскажу
тебе почему.
— У тебя, в отличие от меня, всё-таки не все дома? — Осаму тараторит так, что
перебивает и не даёт досказать, и как же Дазай, по мнению Чуи, ошибся, думая,
что может безнаказанно говорить ему такие вещи. — Отлично! Тогда я зайду к
тебе.
— Что? — Чуя, если честно, не въехал сразу. В смысле нахуй? Он даже руки
медленно опустил, положив их обратно в карманы и склонив голову к плечу,
будто может смотреть на Осаму очень скептически.
— Ну ты же сам сказал, что, в отличие от меня, у тебя не все дома. У моего отца
сегодня выходной, так что он спит сейчас, а я с чистой душой пойду к тебе. Всё
просто!
— Ты очень жестокий.
— Ты раздражаешь.
— А чего это ты, кстати, без своей личной кареты сегодня? — Дазай прервался
ненадолго от своей философии, спрашивая: — Ещё с самого начала спросить
хотел.
— Прости, моя крёстная сказала, что комнатный фикус для кареты не подойдёт,
а тыквами я не располагаю, — если бы Чуя имел змеиный язык, он бы так и
плевался ядовитыми словами в прямом смысле, пока говорил это. — Я бы
предложил и тебя, но на твоём фоне даже фикус лучше.
— Причём тут я? — Чуя открывает дверь, прекрасно понимая, что всё, приплыли,
конец, финита ля комедия, выхода нет — он впускает в своё логово вражеского
супостата. Он уже щёлкнул своей ногой в прихожей, ознаменовав захват чужой
территории, пока хозяин квартиры прошёл внутрь.
— Да потому что ты тот ещё овощ, — Чуе просто упоительно для слуха слышать
обиженное «Э-эй!» — Мне, знаешь, позвонили на днях с овощебазы и сказали,
что у них картошка сбежала, но я тебя не выдал.
Чуя чувствует, что делает что-то в корне неправильное. Если этот кусок мусора
освоится на чужой территории и продолжит облюбовывать тёплое место,
Накахара может лишиться как минимум личного пространства, потому что
выдворить наглеца будет не так просто — прошлая попытка закончилась едва
не выломанной входной дверью. Чуя умывает лицо ледяной водой и убирает
волосы в хвост, по привычке тянет руку к глазам, но вспоминает, что линз
сегодня не надевал. Слышит, как Дазай прощёлкал по направлению к кухне, и
мысленно материт его. Настоящий паразит: въелся в хозяйскую территорию и не
отцепляется. Все соки высасывает. На звук включённого чайника Чуя хмурится и
проходит за Осаму, но в злости забывается и спотыкается о порог в ванной,
сдавленно шипя: «Мать твою». Дазай усмехается и просит не разносить
собственные хоромы.
— Да, мой господин, — Дазай протянул это таким голосом, что, если бы он ещё и
преклонился, встав на колено, Чуя бы не удержался и заехал коленом прямо по
носу, если не пяткой по макушке, чтоб прижать мордой к полу. Он ведь уже
говорил когда-то, что протрёт мордой гостя пол? Угроза близка к исполнению.
— Мне скучно, — единственное, в чём Дазай хорош, так это в его неожиданной и
мелкой честности. Не стал заливать длинные тирады на какую-нибудь
саркастичную тему, в конце которой Чуя уловит оскорбление в свой адрес. — Ну,
вернулся бы я домой, а потом что? Гулять в такую жару?
142/387
— Мне не горит.
Укол зависти. Зависти, потому что Чуя не может просто так взять и съехать на
съёмное жилье. Не может не из денежных соображений, а из-за того, что
работать он не сможет, ведь напрягать родителей с платой отдельного жилья
своего сына — ну совсем как-то по-свински. Кажется, это ещё больше
мотивирует на поиск подходящего досуга. Такого досуга, чтоб на настоящий
досуг времени не оставалось, а деньги были. Отстой. Видимо, Дазай прекрасно
понял, почему собеседник нахмурился, сложил логическую цепочку в голове,
помолчал и своим вопросом резко сменил тему:
Чуя заметно напрягся, но теперь это Осаму не смутило. Юноша поджал губы и с
немного громким стуком поставил чашку на стол.
Глупо было бы надеяться, что после этого литератор встанет и уйдёт. Даже не
сдвинулся. Для убедительности и чистоты намерений Чуя повторил, чтобы тот
шёл вон, пока за шкирку вышвыривать не пришлось. Юноша круто
143/387
разворачивается, не задвигая стул, оставляя чашку на столе и уходя в свою
комнату. Он болезненно шипит, когда врезается плечом в дверной косяк, но
шипит больше не из-за боли, а из-за того, как всё бесит и как хочется по
дверному косяку врезать с размаху. Сука. Осаму Дазай — ёбаная сука. Чуе
казалось, что он нормальный. Как же юноша сильно ошибся. Зря он не шутил
про инвалидность. Хотелось начать расспрашивать в таком же ключе, но
Накахара ведь не идиот.
В отличие от некоторых.
144/387
— А меня?
— Что, блять?
Чуя опешил. В какой раз литератор загоняет его своими вопросами в ступор?
Первая мысль после секундной затупочки — заехать локтем по солнечному
сплетению, им же по затылку и наступить ногой на голову, пригвоздив к полу,
чтобы понял, как ошибся, спрашивая подобное. Вторая мысль более гуманна, и
Чуя просто, резко вытянув руку вверх, с силой хватает Дазая за волосы и тянет
вниз. Парень кашляет, когда его кадык очень неприятно бьётся об острое плечо,
и отстраняется. Чуя тоже отходит и уже поворачивается к Осаму лицом,
скрестив руки на груди вновь.
Осаму только чудом выжил, когда хозяин квартиры в мгновение ока налетел на
него, лежачего и беззащитного, придавив острым коленом живот и душа
подушкой. Дазай смеялся и умолял пощадить, но непреклонный Чуя только и
шипел, чтоб издох наконец, скотина, вместе с его словарным запасом. «Я
пытался предупредить тебя, — сквозь зубы цедил Чуя, не ослабляя хватки за
края подушки и не сдавая позиции, придавив нахального гостя подушкой за
шею к дивану и не встречая сопротивления — Осаму точно раскинул руки в
стороны и признал поражение ещё раз, только более убедительно. Его грудь всё
ещё вздрагивала от коротких усмешек. — Я клянусь, я предупреждал!»
— Всё равно!
Огромный минус быть слепым — не то, что понятия не имеешь, как выглядит
мир вокруг, а то, что теряешься и чувствуешь себя беззащитным щенком в
любом возрасте, когда происходит что-то резкое и неожиданное и хочется
спрятаться из-за этого куда подальше, забиться в угол и переждать накал
страстей, обнимая руками колени. И Чуя эти моменты терпеть не может, потому
что фильм с резким звуком можно выключить, а от реальной жизни не
отключишься по доброй воле. Срабатывает механизм «перестать дёргаться и
замереть», если что-то подобное происходит, и вот сейчас, когда, казалось, Чуя
хотел уже встать, тело гостя рядом с ним резко подскакивает, вцепляется
руками в плечи и тянет на себя. Накахара так и не понял, как так произошло, что
литератор оказывается сверху, а он — прижатым за руки к собственной мебели и
немного оглушённым резким поворотом в прямом смысле слова. Его волосы
мгновенно разметались по подушке, тело напряглось, а выражение лица на
секунду стало очень несчастным. Испуганным. Чуя не мог защищаться, когда не
знал, что произошло, и Дазай видел это. Видит прямо сейчас, когда сидит на
краю дивана, держит за руки и не даёт встать.
Ах ты так, сука.
— Господи! За что этому миру ниспослано это существо! Оно слишком разумно
для всех нас, не понимая простых просьб заткнуться, — Накахара круто
разворачивается спиной к поднимающемуся — или, кстати, нет — Дазаю.
— Боже! Забери его от нас. Заебал хлеще любой соседской дрели.
— Зачем же мне идти к сатане, Чуя-кун, если я уже рядом с ним? — Дазаю везёт,
когда он ловит прилетевшую в него подушку. Хорошо, что не ваза или стакан
для ручек со стола. — Ещё и дерётся!
— Раз, два, три, четыре, пять, — Чуя даже голову не поворачивает, внимательно
слушая. Дазай должен вдохнуть или щёлкнуть протезом, рассекречивая себя.
— Буду органов лишать. Где ты, милый гость? Я тебя не трону. Ножичком по
скальпу поглажу.
«Я буду ждать тебя мучительно. Я буду ждать тебя года, — Дазай делает здесь
многозначительную паузу. — Ты манишь… сладко-исключительно, ты обещаешь
навсегда!»
Они подрались в комнате, как дети, ей-богу. Чуя только сейчас понимает, как
смешно бы выглядело это в глазах других: два здоровых девятнадцатилетних
лба, один — слепой, другой — одноногий, и подрались до вырванных перьев из
подушки, причём просто так подрались, ради забавы, а не ради разбитых губ и
сломанных носов в отместку за что-нибудь. Чуя даже неловко усмехается. Да
уж. Они стоят друг друга, честно: один легко раздражается и дерётся, другой
раздражает, уворачивается и всё равно получает. И так по кругу. Что за
ребячество. Накахара неловко улыбается, думая об этом и прикрывая глаза
рукой. Позо-орище.
Хрен с ним, сор из избы выносить не принято.
— Да нет, куда мне выходить, — Чуя прошёлся по кухне, вкруговую обошёл стол
и встал боком к холодильнику, открыв дверцу и осторожно трогая рукой всё, что
там лежит. «Опять есть нечего», — любимая фраза. — На данный момент
единственное моё дело — спать.
Зависть — грех, но Чуя понимает, что Дазаю повезло больше, чем ему.
— А меня и нет на пороге твоего дома, — ишь ты, выкрутился. — Ты обещал мне
вчера после твоей угрозы кое-что.
— Сидел бы и эссе свои писал, — Чуя нехотя отворяет двери шире, но тут же
закрывает. Дазай опешил, потому что не предпринял попытки вторгнуться. Из-за
двери Накахара, зевнув, отвечает чуть громче: — Стой там и жди теперь. Я
оповещу тебя когда-нибудь, принимаю ли я приглашение или нет.
Чуе казалось, что собирается он всегда быстро, но, открыв дверь и показавшись
на пороге, звякнув ключами на пальце, он услышал, что он — грёбаная
принцесса или Дазай не знает даже, чем можно заниматься эти пятнадцать
минут, не иначе как причёску делать и платье гладить.
— Руки свои убрал от меня, — Чуя прячет в карманы брюк ключи и зевает,
прикрывая рот ладонью. — Скажи мне по-хорошему, нормально ли я выгляжу.
— Эй, Дазай, — Чуя, на самом деле, готов в любой момент пригнуться или
получить в лоб какой-нибудь вывеской, удариться коленкой о преграду,
навернуться, наступив в какую-нибудь впадину, и поэтому чувствует себя
настоящим беззащитным ребёнком. Сердце бьётся. Не влететь бы во что-нибудь.
— Зачем ты тащишь меня в свою халупу? Мне и в своих хоромах неплохо.
— А теперь шаг влево, кругом — и ещё десять ступеней. В таком темпе три
пролёта.
— Я развернусь сейчас и буду чувствовать себя как дома у себя дома, — Чую,
когда он говорил это, Осаму схватил за плечи и буквально задвинул за порог.
Это звучит смешно, но литератор просто приподнял его, чтоб тот не упёрся
кроссовками в порожек, и поставил уже внутри квартиры. Чуя досказал свою
фразу уже на чужой территории. — Да ты охуел.
— Ещё как, ещё как, — когда Дазай прищёлкнул ближе и дверь захлопнулась,
Чуя понял, что всё, приплыли, конец, финита ля комедия, выхода нет — он
находится в логове вражеского супостата. Нужно вести себя аккуратнее. Юноша
вообще чувствует себя в вакууме, где на каждом шагу — мина или ловушка.
Мда.
Дазай-то прошёл, щёлкая своей ногой где-то впереди и в стороне, а Чуя стоит
столбом, даже не зная, с чего начать. Он так тупо себя ощущает: стены трогать,
передвигаться на ощупь… Слышно, как Осаму что-то переставляет и отодвигает
по ковру и полу, закрывает двери — очищает проход.
— Иди ко мне, — Осаму стоит примерно… в шагах шести или восьми. Его фраза
звучала так ласково, что ли, словно уверенный в себе собачник со стажем
протягивает руку бродячей собаке непонятного поведения. Тут пятьдесят на
пятьдесят — оторвёт кисть или даст погладить. — Иди на голос.
— Отпусти уже меня, — с уст Чуи слетает настоящая спокойная просьба. Дазай
улыбается на это, улыбается также спокойно и доброжелательно, только гость
это вряд ли когда-нибудь увидит. — Дазай, твою мать.
— Дам по зубам.
— Неверный пароль.
— В живот коленом?
Гость не очень-то ожидал. Для слепого вообще многое неожиданно, из-за этого
он только пальцы одной руки на футболке Дазая сжал. Тёплый лоб щекочет
пушистая чёлка, ведь Дазай склонился и стоит непозволительно близко. Его
рука огладила щеку и скользнула к затылку, чуть сжимая пальцами волосы —
сжимая не так, чтобы больно, а так, чтобы приятно и без претензий. Опять эта
тупая неловкая ситуация, когда Чуя не знает, что ему делать. Неужели снова
замереть? И сработает? Он ничего к Осаму не чувствует. Ничего. Ни-че-го.
155/387
Абсолютно. Бесспорно. Ну быть просто не может.
Бред какой-то.
Примечание к части
156/387
Часть 10
Странно, Чуя ожидал каламбура насчёт того, что умолять его Дазай не может, а
умалять — может.
Этот поцелуй Чуя просто не мог воспринять адекватно. Он не думал о нём, как о
чём-то серьёзном, большом, постыдном, ему было гораздо важнее то, что к нему
лезет Дазай, а это проблема куда посерьёзнее. Не покидало чувство, что парень
просто обманывает и нагло пользуется его слепотой. Иногда очень хотелось
спросить, не крутит ли дорогой механизированный друг шашни на стороне, но
это звучало бы так блядски глупо, что Накахара просто прикусывал язык каждый
раз, когда хотел задать подобный вопрос. Об отношениях и сопливой романтике
и речи быть не может, и точка. Какая Чуе разница, есть у Осаму кто-нибудь или
нет? Гораздо интереснее то, что у Чуи есть неопровержимый компромат на
Дазая, которым можно шантажировать. Вещественных доказательств, конечно,
нет, но вряд ли бы злобный и рыжий математик, которому палец в рот не
клади — по локоть откусит, стал так плоско и странно шутить о поползновениях
чудаковатого самоубийцы с литературного факультета.
— Не говори мне, что ты притащил меня в свою пещеру, для того чтобы
нервировать меня, — Чуя скрестил руки на груди, хмурясь и почти наверняка
157/387
сверля Дазая взглядом.
— О, ты даже не знаешь, какова моя настоящая цель, — Осаму сказал это так
легко, как руками развёл и спокойно улыбнулся, жмурясь. Если подумать, это
звучало немного угрожающе.
— Посвяти меня в свои планы, о мистер злой гений, — Чуя чувствует, как хозяин
квартиры осторожно взял его за плечо и развернул. — Не трогай меня.
— Если я не буду тебя трогать, ты раскрасишь мне пол кровью из носа, когда
споткнёшься и полетишь лицом вниз, — Накахара на это только раздражённо и
коротко зарычал. — Ч-ч-ч, не зверей, у меня нет ошейника, сдерживающего лай
электрическим импульсом.
— Укушу, — гость прошипел это сквозь зубы, ясно давая понять, что намерение
может воплотиться в реальность.
Чуя очень удачно попадает кулаком Дазаю в бок, и тот тихо охает.
— Рот закрой.
— В каком смысле? — юноше пришлось сказать это немного громче, ибо Дазай
куда-то ушёл. Отошёл, вернее, в другую комнату, наверное. — Ты головой
ударился, пока падал?
— Значит останешься, — голос Дазая звучит уже веселее, и Чуе остаётся только
молиться, чтобы не врезаться лбом в какую-нибудь открытую дверку, пока он
двигается навстречу голосу. Рука коснулась стены и ведёт по шершаво-гладким
обоям с узорами, одна нога шаркает по мягкому ковру, чтобы не споткнуться.
— Вот надо было, блять, прийти и провести! — Накахара злится. Осаму тоже
положено злиться, но он этого не делает, ведь Чуя только подтвердил его слова,
а не послал в далёкое пешее эротическое. Он всё ещё потирает ушибленную
задницу и шипит, но, кажется, гнев сходит на нет. — Обо что я?..
— Твоя квартира мстит мне за то, что я уронил тебя минутами ранее, — Чуя всё
ещё хмурится, но боль постепенно притупляется. Синяк будет. Он бы хотел
оттолкнуть Дазая снова, но боится, что опять во что-нибудь врежется. Такое уже
случалось в его собственной квартире много-много лет назад.
— Тебе больно? — Чуя хотел бы ответить, что нет, а ещё не пойти бы Осаму
нахрен во второй раз со своей заботой, и первым делом отодвигает своей рукой
забинтованное запястье от своего лица, но внезапно его руку перехватывает
рука хозяина квартиры, и юноша ощущает дуновение в свой лоб. Аккурат в то
место, которым врезался в открытую дверь, преграждающую путь. Этот
придурок только что… подул на место будущего синяка?
159/387
Он ненавидит так себя чувствовать.
— Я не верю тебе.
— А потом?
— Дазай, — у Накахары сомнений нет, что Дазай просто вот так, блять, взял и
поднял его на руки. В голосе его звучат металлические нотки, а пальцы чешутся
вцепиться в забинтованную шею, чтобы душить.
— Что такое? — Чуя зуб даёт, что Осаму хитро улыбается, но делает вид, что не
при делах. Он ещё так мерзко тянет слова, словно вообще недоумевает от
возмущения своего гостя.
160/387
— Ты нормальный так делать? — юноша вцепился одной рукой в его плечо,
пытаясь приподняться, но смысл? Оттолкнётся — упадёт. Ещё и вместе с
Дазаем. — Поставь меня на место.
— Я всегда всё порчу, — его голос такой мягкий, что Чуя только убеждается в
том, что Дазаю лишь в радость чужие страдания. Он разворачивается теперь в
сторону комнаты, в которой был и дверь в которую закрыл, и шагает прямиком
туда. Она светлая и прохладная, чувствуются свежесть и ветер из открытого
окна. — Куда милая леди желает присесть?
…О боже.
Если Осаму пошутит сейчас про то, что знает, на что можно у него сесть,
Накахара сломает ему шею.
— Тогда, смею предположить, в этом чудесном кресле тебе будет удобно, — Чуя
успевает успокоиться от своих собственных выдуманных опасений, но вполне
зря, потому что Дазай, сделав три шага, просто роняет Накахару вниз, опустив
руки и перестав держать. В эти полсекунды юноша почти инфаркт схватывает
от того, что снова упадёт сейчас, но задница и спина встречаются с вполне
мягкой большой подушкой. Подлокотники тоже не блещут особой твёрдостью, и
гость опирается на один обеими руками, сдвинув брови к переносице. Что за
человек такой. — Ну как? Здесь тебе безопаснее? Не упадёшь?
— Хватить язвить, змей. Лучше ответь мне, для каких таких экспериментов ты
заманил меня в своё логово.
Накахара просто уже вечность проводит в своей темнице без света и видения
всего вокруг, запертый в собственном доме, а так бы хотелось быть свободным
от этой жути.
— Мэ, — этот звук от Осаму звучит так забавно. Стоит только представить, как
на мгновение он скорчился, зажмурившись и высунув язык, как от дольки
лимона во рту, а потом и рукой отмахнулся. — В подобных местах так скучно.
— Когда со мной общается кто-то вроде тебя, например. Думаешь, я просто так
тебя сюда так любезно пригласил? — лёгкая усмешка. Ну, стоило ожидать.
— Ну, знаешь ли, Дазай-кун, и абсолютно здоровые люди могут быть скучными и
бесполезными. Прямо как ты.
— А вот, слушай, Дазай, — Чуя чуть приподнял голову, хрустнул затёкшей шеей
и лёг обратно. — Ты сказал, что из меня джентльмен хреновый.
— И был прав.
— Из тебя куда более хреновый хозяин. Как это понимать, Дазай? Привести
дорогого гостя — привёл, а ничего не предлагаешь. Я к тебе со всем своим
доброжелательством вчера, а ты… Пропащий ты человек.
— Учитывая то, что я всю жизнь молился богу о своём счастье, а ко мне пришёл
сущий дьявол, то да, я ничего не напутал, — на губах Накахары — полуулыбка.
Такая, которая каждый раз приковывает к себе и на которую хочется смотреть
вечно, но вряд ли слепой когда-нибудь узнает об этом. — Ты вытащил меня с
утра пораньше, а я даже не успел поесть толком.
Осаму, судя по звуку, подкатил к креслу Чуи кофейный столик на колёсиках или
что-то вроде того, составив на него чашки с блюдцами, перед этим мило
поинтересовавшись, предпочитает его дорогой гость кофе, чай или потанцуем.
Чуя, осторожно проведя пальцами по гладкому стеклу кофейного стола и
нащупав холодную кружку, ответил, что для «потанцуем» в паре требуется
четыре ноги. Дазай на это презрительно фыркнул и что-то съязвил, но юноша не
слушал. «Может, тебе салфеточку к вороту подвязать?» — ехидно спросил
хозяин квартиры, но получил за это печеньем в лицо. Очень удачно получил,
схватив зубами, жаль только, что Чуя не видел этого чудесно выдресированного
трюка. Если бы видел, точно бы переспросил, сколько раз Дазаю кидали что-то в
лицо, чтобы он научился так мастерски хватать кинутое собственными
челюстями: «Неужто фрисби или палочку?» Но Чуя не спросит. Очень жаль.
— Я ничего от тебя не скрываю, так что да, так и есть, — Дазай жуёт что-то
тоже. Идеальная атмосфера, когда оба говорят невнятно и всё равно друг друга
понимают.
163/387
— Ты на полном серьёзе сейчас сказал, что вытащил меня на прогулку, как
грёбаного пса?
Чуя всё-таки сгибает ногу в колене и пинает Дазая под зад, однако, попав в
бедро, ничуть не расстраивается — Осаму всё равно охнул и, видимо, скрючился,
потирая ушибленное место.
Чуя не знает, что ответить, поэтому просто резко поднимает руку и кладёт
ладонь на лицо этому ебучему Дазаю, с силой надавливая и отодвигая. Если этот
протезированный рискнёт коснуться ладони языком… Он больше никогда не
сможет говорить, Чуя клянётся.
— Всё, что я смогу забыть в этой жизни, — Чуе только с радостью покинуть
место своего заточения, — это твоё лицо.
Всю дорогу Дазай трещал о чём-то. То у него жара и солнце — день чудесный, то
тучи-странники мчатся, изгнанники, с милого севера в сторону южную, то
165/387
природа у него — это не то, о чём вы мните, не слепок и не бездушный лик, и
Чуя просто не знает, почему наедине с ним его заскоки со стихами так бесят, а
стоит оказаться в людном месте — успокаивают. Болтовня Дазая звучит знаком
того, что он, хоть и может подъебать в девяноста девяти процентах случаев, всё
равно не оставит в одиночку на пустой улице. Они идут достаточно долго,
потому что Чуя уже больше тысячи шагов досчитал и сбился, поняв, что счёт
бесполезен. Ему не хочется признаваться в этом, но сегодня, кажется, он
вынужден во всём полагаться на Дазая. Если Чуя и чувствует себя псом на
поводке, то слепым, для которого хозяин и является верным поводырём.
Интересно, жалеет ли Дазай о том, что волею судьбы тоже получился не совсем
вписывающимся в общество.
Чуя признаётся, что никогда не был в том месте, куда ведёт его литератор. Он
вообще нигде не бывал за всю свою жизнь, кроме того маршрута, по которому
ходил в университет и обратно. Ещё можно вспомнить дорогу до
специализированной школы и до места работы отца, в детские поликлиники, но
на этом послужной список заканчивается точно. Когда-то он завидовал своим
сверстникам, в его возрасте побывавшим в других городах и за границей. Ему
было даже неприятно слушать чьи-то рассказы о других местах, потому что
сразу чувствовал себя отщепенцем. Франция, Англия, Турция, Египет… Что ему
до этого. Пустые названия, ведь красоту, заключённую в них, он не увидит,
пожалуй, никогда. Чуя никогда не влезал в разговоры других своих ровесников
об этом. Ему бы хотелось, но… Но, но, но. Одни сплошные «но». Зависть сгубила
и навсегда уничтожила какие-то искренние аспекты характера и внутреннего
мира, потому Чуя решил от неё отречься. Было сложно, но без неё жить легче.
— Пошути мне ещё, остряк. Не стоит говорить о себе в третьем лице. То есть
морде.
166/387
— Кто из нас ещё остряк. Идём, тут шагов… двадцать вперёд. Не споткнись на
ровном месте.
Кажется, место, в которое Дазай привёл Чую — парк или сквер. Что-то
наподобие, по крайней мере, потому что чем дальше Осаму Накахару заводит,
тем тише звук машин и отчётливее птичий щебет. Солнце не жарит так сильно,
здесь много теней, пахнет зеленью и растительностью, следовательно, здесь
много деревьев. Голоса людей по-прежнему слышны, но в гораздо меньшей
степени, чем на улицах города. Здесь спокойно. Чуя прямо новые горизонты для
себя открывает, бывая в подобных локациях и отмечая их на карте в
собственной голове. Литератор ведёт всё прямо и прямо, ну, как ведёт — он
идёт рядом прогулочным шагом и явно никуда не торопится. Даже насвистывает
что-то.
— Это просто чудесное место, — Осаму воодушевлён, если судить по голосу. Чуе
кажется, что спутник мог бы раскинуть руки в стороны и вдохнуть полной
грудью, словно это всё — его собственность, его личный райский уголок.
— Слышишь?
— Мы уже близко! — Накахара только убедился, что Дазай привёл его сюда не
просто прогуляться. Хоть за ручку не держит, на том спасибо. Чуя резко
наклоняется, согнув колени, и выскальзывает из хватки забинтованной руки,
тотчас выпрямляясь и снова оказываясь рядом, запустив руки в карманы. Осаму
усмехнулся и больше не тронул. — Ты станешь частью великого события…
Чуя задумывается, что Дазай показывает ему нечто такое, что очень ему дорого
или важно, хотя, скорее, не показывает, а посвящает. Как тогда, когда Накахара
потерял линзу на дороге и раскрылся, а Осаму узнал, только наоборот — уже
Накахара узнаёт про что-то, что Дазаю весьма ценно. Литературный клуб на
природе, мать их. Кружок очумелых поэтов. Главное, чтобы в нём не
существовало обряда посвящения, иначе Чуя теорию вышмата вряд ли сможет
срифмовать, а если и сможет, то его ещё и обвинят в вызове дьявола.
— Почти ничего, — голос Ацуши весел и звонок. Позитивный мальчик, как можно
судить. — А… Неожиданно видеть здесь тебя, Накахара-кун, — это уже звучит
обращение в адрес Чуи. Со спокойствием резко приходит игла дискомфорта,
ведь слепой без линз. Откровенное палево. Чуя сразу посмотрел в сторону,
неловко потирая затылок.
— Почему это?
168/387
— С кем поведёшься, — Акутагава приглушённо кашляет в кулак, и Ацуши
посмеялся. У Чуи в голове складывается картина, что Рюноскэ тоже попал на эти
собрания-или-что-это-такое-у-литераторов чисто случайно и из-за Накаджимы,
но, кажется, он тут не в первый раз. Именно поэтому и ожидаемо, раз парни
разбились по парам математиков и литераторов. Забавно получилось.
Чуя, на самом деле, мог бы съязвить что-нибудь по поводу этого места и всего
этого сборища-или-что-это-такое, но решает этого не делать: Дазай не
насмехался над его секретом, вот и Накахара не хочет показаться совсем уж
идиотом, насмехаясь над чем-то, что ему дорого. Какие же сопливые выводы,
серьёзно. Осаму, наверное, счастлив быть здесь, иначе зачем с такой радостью
вёл его сюда? Чем бы дитя не тешилось.
О нет.
О боже.
Оу.
— Чуя-кун, — Рюноскэ произнёс это рядом, сидя сзади. — Послушай меня. Даже
не знаю, как бы поточнее объяснить, но, в общем, студенты филологических
факультетов собираются здесь по определённым дням и довольно многое из
своей сферы обсуждают, просто потому что гораздо проще выслушать
замечания своих сотоварищей со старших курсов, нежели преподавателей. Я не
предполагал раньше, что литература университета так трудна, а вся эта
филология — непролазная чаща. И я не шучу. Здесь читают наизусть прозу,
слушают критику, дополняют биографии писателей неупомянутыми фактами,
часто дискутируют и многое другое. По словам Ацуши, один раз даже
подрались, споря, хорошим ли жанром является антиутопия или полным бредом.
О, и не забудь, — неожиданно прямо перед лицом Чуи раздаётся щелчок
пальцев, и парень вздрагивает. — После каждого вслух прочитанного стиха или
отрывка из чего-нибудь здесь не хлопают. Здесь щёлкают.
170/387
— Ах, как всё запутано у этих гуманитариев, — Чуя хрипло усмехается,
зарывшись пальцами в свои волосы и вздохнув. Он так сказал, словно технари и
гуманитарие-лингвисты — две разных породы людей. Всё забавно, конечно, но
не выходит из головы одна мысль, потому, шепча, чтобы не обращать на себя
внимания слушателей, поворачивает голову к Ацуши: — Накаджима-кун, что ты
имел в виду, когда упомянул о прошлом разе, пожелав Дазай-куну удачи на
дороге?
О как.
Второй.
— Это правда?
— Ох, ладно, я… Это было давно, — Ацуши-кун рвано вздыхает. — Я был знаком с
Дазай-куном ещё со школы и гораздо раньше, чем познакомился с Рюноскэ. Он
был моим единственным другом, и я даже не расспрашивал его об отсутствии
его ноги, Дазай-кун сам рассказал мне впоследствии. И… И, в общем… Вышло
так, что… В последнее полугодие перед окончанием школы…
«Неужели Дазай ругался с моим отцом, после того как тот вытащил его за ногу с
того света?..»
Логичный вывод.
Чуя хотел узнать, что было с Дазаем в его старшей школе, и вот, пожалуйста —
лучше бы не узнавал и жил в счастливом неведении. Вот ведь перебинтованный
идиот… Грустно это всё, на самом деле. Накахара даже угадать не мог, что его
отец так взбесится, узнав, что тот, на кого он угробил свои нервы больше всех,
вернётся к нему во взрослой травматологии с той же самой причиной. Наверное,
он же и поспособствовал тому, чтобы Осаму не загребли в психушку года на три,
пускай и надо было бы. Интересно, сколько антидепрессантов за все свои
восемнадцать на тот момент лет он выжрал? Парень ушёл в размышления, пока
не услышал знакомый голос издалека, окликающий Чую по имени.
— Эй, Чуя! — Накахара моментально обернулся на голос, как вдруг в его грудь
прилетело что-то маленькое, твёрдое и холодное. Чуя даже вздрогнул,
схватившись за вещь и обнаруживая в ней бутылку ледяной воды. Настолько
ледяной, что ладони стало холодно, а на футболке теперь небольшое мокрое
пятно. — Ну ты и косорукий.
173/387
— Ты издеваешься?
— Ну пожалуйста.
Губ касается нечто гладкое и жутко холодное, тотчас вызывая зубную боль. Чуя
резко недовольно мычит, давится и хватается за всунутую в его рот хрень,
обнаруживая под пальцами палочку. Этот придурок только что ему в рот
мороженое запихнул? Серьёзно, блять? Ацуши смеётся, Рюноскэ закашлялся.
— Дазай, твою мать, — Чуя морщится, чуть причмокнув губами. Фруктовый лёд
или что-то наподобие. Он, вообще-то, к мороженому равнодушен, но сейчас это
было вообще неожиданным. Сладкая ледышка. — Ты головой по дороге
ударился?
174/387
Часть 11
Дождь можно не любить даже из-за того, что вся причёска приходит в
негодность: волосы липнут к лицу, ты начинаешь напоминать больше облезлую
бешеную гиену, чем представителя человеческого рода. Чуя не имел особого
понятия, как выглядит хотя бы нормальная гиена, но вряд ли бы хорошо
выглядящего человека можно назвать куцей гиеной. Мокрая крыса, выползшая
из канализации.
Осаму болтал о чём-то, после того как вернулся на своё место, ведь ему срочно
понадобилось в какой-то момент выразить свою весьма ценную точку зрения
насчёт прочитанной прозы, из-за чего он, судя по звуку, перемахнул через
впереди стоящую лавку и ущёлкал к первым рядам, если ряды тут есть, конечно.
Отвлёкшись от жары, стало не так душно. Чуя слышал, прикрыв глаза и
запрокинув голову назад, как Ацуши рассказывает Акутагаве о своём экзамене,
о работе, а потом, видимо, о своём домашнем любимце с кличкой Тигр.
Очевидно, кот. Хоть не хомяк, на том спасибо. Накахара так вслушался в
окружение, наслаждаясь внезапно наступившей прохладой, что вздрогнул,
стоило голосу Дазая неожиданно зазвучать прямо над ухом. «Неужели я так
страшно выгляжу, что ты пугаешься моего появления?» — усмехнулся он, говоря
где-то сверху, потому что стоял, чуть склонившись, и Чуя бы с удовольствием
ответил что-нибудь в соглашающемся ключе, если бы на руки и голову вдруг не
закрапали мелкие капли. Сначала можно было подумать, что это просто брызги
от чего-либо, но капли усиливались и не думали прекращаться. Замечательно.
Приплыли. «Ты настолько страшен, что стал божеством бед и несчастий, —
недовольно цыкнул слепой, прищурившись и встав, не желая мочить штаны на
намокнувшей от капель скамье. — Почему ты приносишь одни неудачи?» «Ну,
знаешь, Чуя-кун, дождь не приносит неудачи, под дождём растут…»
— Пойдёте с нами? — Ацуши, очевидно, наступил в лужу, после того как сказал
это, и хныкнул от намокнувшей обуви. Чуя, на самом деле, с удовольствием бы
согласился на это, хотя бы по причине сухой обители в этом промокшем до
нитки мире страданий и боли, но Осаму почему-то решил всё за него, перебивая
даже не слова, а мысли:
— А ты думаешь, я такой жестокий, что сам уйду домой, а тебя одного, бедного-
несчастного, здесь оставлю? В по-олном одиночестве? — мокрая ладонь Дазая
неожиданно ерошит мокрые волосы на затылке, но им уже и так ничего не
поможет. Чуя морщит нос и встряхивает головой, чтобы гребня из мокрых
прядей не было на макушке. Если этот перебинтованный ублюдок хоть
намекнуть попробует на зайку, которого под дождём оставила хозяйка и
который до ниточки промок, Чуя ему — Дазаю, не зайке — въебёт. — Ты сильно
недооцениваешь меня.
Чуя знает, что ему пора записывать каламбуры про зрение и глаза от него
самого в отдельную тетрадь — вроде тех, что у Накахары есть слепая зона.
Дазай же может вполне пошутить про себя, что у него одна нога здесь, а
другая — там.
Где-то через шагов пятьдесят, после того как Осаму доблестно и незаметно
схватил Чую за край футболки, стоило им приблизиться к переходу, Ацуши ещё
раз спросил, не хотят ли парни к ним присоединиться, но Дазай, сучка под
веществами, снова взял слово, чем невероятно выбесил. Шум дождя заглушал
многие звуки, и Чуя чувствовал себя несколько дезориентированным: то, что
Осаму часами ранее держал его на руках, когда он отказался сдвигаться с
места, не казалось уже таким отвратительным. Вокруг сплошная грязная вода,
шум и стена неопрятного вакуума, никак не приобретающего черты. Чуя ведь,
можно сказать, мог по-своему «видеть» всё это время, полагаясь на мышечную и
обыкновенную память: в радиусе метра предметы и обстановка знакомого места
отпечатывались в темноте своими своеобразными очертаниями, позволяя не
биться о них всем, чем только можно — осязание на высшем уровне. В
незнакомых же местах царила кромешная пустота и чернота с острыми углами, в
которой было чревато терять направление. Накахара месит грязную воду
носками кроссовок, хлюпая подошвами по лужам, молча ненавидит небесный
душ и немножко мечтает, чтобы Дазай уже поскорее привёл его к себе. Вернее,
в свою квартиру. Вернее, в тёплое и сухое место. Чуя не сопротивлялся желанию
Осаму — долгая дорога к своему дому отзовётся потом высокой температурой от
177/387
прохлады и долгого пребывания под дождём или мокрой насквозь одеждой как
минимум. Чуе кажется, что от этого дождя у него кости начинают промокать.
Складывается ощущение, что он выплачивает все свои долги перед Чуей, чтобы
после полной выплаты навсегда исчезнуть из поля зрения и перестать о себе
заявлять, и делает это по весьма простой причине: исчерпывает всё, что могло
бы о нём напоминать, чтобы не было потом «Знаешь, Осаму, я постоянно думаю
о тебе… Когда косарь вернёшь, нищенка?» Дазая ведь не разгадаешь, если он
сам не позволит сделать это.
— Если тебя так гнетут мои порывы к дружбе, считай себя моей собакой, —
нараспев и поразительно легко произносит спутник, звонко шлёпая кроссовком
и щёлкая протезом по мокрому асфальту. Чувство, что асфальт после дождя —
невыжатая губка. Вот думают, наверное, сидящие дома и смотрящие в окно, что
за два придурка без зонтов и плащей вышагивают по улице в бодрости и
здравии в такой-то ливень.
— Нет, а что?
— Сейчас укусит.
— Я запихну тебе твой протез в задницу сейчас, если продолжишь свою мысль.
— Может, карту мне ещё нарисуешь, гид? Такая же полезная будет, как твои
указания! — Чуя, конечно, ни разу бы не послушался рекомендаций, но сейчас
действительно хотелось отдохнуть. Хорошо, когда ничего не видишь — можно
идти куда угодно, продолжая заниматься своими делами. Юноша так и оставил
полотенце на своих плечах, вытерев о него ладони и размяв затёкшую шею.
Ровно три шага — он сел прямо там, где стоял, в позу лотоса на ковёр,
179/387
потянувшись руками вверх.
Дазай гремит чем-то, когда, придя в комнату, ставит это что-то на стол или что-
либо другое с ровной поверхностью. Судя по тихому грохоту, это посуда. Чуя на
минуту думает, что Осаму — действительно хозяюшка, раз притащился в
комнату к гостю с посудой и наверняка ещё чем-то на ней. Было бы неплохо
поесть, ибо Накахара готов сказать, что есть ему уже не хочется — есть
хотелось час назад, а сейчас хочется по-настоящему жрать, как узнику
Освенцима. Хозяин квартиры напевал что-то себе под нос, ходя вокруг, на
удивление не комментируя сидение Чуи прямо посреди комнаты на полу и что-то
откуда-то вытаскивая. Накахара только лениво поворачивает голову на звуки,
словно следит за Дазаем. О, если бы он мог.
Дазай снова чем-то тихо гремит, пройдя мимо Чуи снова и с неким усилием
воткнув что-то в розетку совсем рядом — этот натужный щелчок не спутать ни с
чем. Он… подключает телевизор? Телефон на зарядку? Парень заходит теперь
за спину сидящему и так и не сдвинувшемуся с места гостю и садится сзади,
придвинувшись ну очень уж близко. Сидит, согнув одну ногу в колене, а другую
подогнув под себя, и сидит как-то полубоком, что ли. Чуя не успевает головы
вернуть, как вдруг с его плеч сдирают полотенце и чем-то щёлкают — шею
обдаёт внезапным порывом тёплого воздуха, а уши на секунду закладывает от
громкого гудения. Осаму сушит его волосы феном? Серьёзно, блять?
Чуя очень расслабился от тёплого воздуха в спину, согнув теперь ноги в коленях
и слегка жмурясь, забив на всё и подставляя голову под фен. Где-то высохло,
где-то нет. Горячие порывы направлены на макушку. Дазай, как ни странно,
сушит весьма мастерски, со знанием дела, а не просто направив струю воздуха в
одно место. Часто пользуется, что ли? Если бы Чуе не нравилось, за шутку про «я
вижу, а ты нет» кое-кто бы схватил локтём по рёбрам, но слепой ни один мускул
не напряг. Не удосужился даже ответить, благородно пропустив мимо ушей.
Дазай не отвечает, только хмыкает, ещё с минуту суша рыжие волосы феном
сзади, а затем выключая прибор и, завязав чем-то высушенные рыжие волосы в
хвост — в зубах до этого он держал ленту или резинку, скорее всего, —
заскрипел протезом, перебираясь сесть спереди. Если бы Чуя мог видеть, он бы
открыл глаза и наверняка увидел лицо Дазая перед своим лицом где-то на
расстоянии полувытянутой руки. Он, Осаму, сидит, касаясь коленом
протезированной ноги ног гостя, снова включая фен, и Чуя морщится от потока
горячего воздуха прямо в лицо. Что-то щёлкает снова, но гораздо тише, и резкий
порыв сменяется на более мягкий, не обжигающий кожу. Осаму разумно решает
высушить те пряди, что спадают на лицо и обрамляют его же. Он не знал, что
Чуя с чистыми и высушенными, но непричёсанными волосами, улёгшимися так,
как им заблагорассудилось, выглядит, как только начавший отращивать гриву
львёнок. Вслух он, конечно, этого не скажет. И прямо тоже это не выпалит. А вот
в своей привычной манере…
— Хватит заражать меня своей голубизной, — Накахара говорит это сквозь зубы,
но словно нехотя и слегка отвернувшись. — Я нормальный, в отличие от тебя.
— Ну да, ну да, — Осаму точно улыбается, говоря это. — Это просто я дальтоник,
а ты объят самой натуральной аурой. Сейчас завяну от этой отравы.
— Калек бить грешно, хотя надо бы, — Чуя рычит это немного обиженно.
Скрывает что-то за обидой. Вернее, делает вид, что скрывает за обидой именно
невозможность ударить по причине предрассудка о калеках, только было бы всё
так просто…
У слепого урчит живот, напоминая, что желудок завернётся в трубочку, если кое-
кто не поест.
— Ты есть будешь?
— …Не откажусь.
Дазай умело пропускает мимо ушей всё то, что уже слышал далеко не раз. Чуя
был прав, что, гремя посудой, хозяин квартиры притащил сюда что-нибудь
поесть. Два шага в сторону — пальцы ноги упираются в что-то твёрдое, обитое
мягким, и, стало быть, это диван или что-то вроде. Парень наклоняется, касаясь
рукой невысокой поверхности (невысокой — полметра от пола, если не меньше,
как Чуя смог определить на глаз), проводя по мягкой ткани ладонью и чувствуя
приятный бархат. Поверхность широкая. Юноша искренне надеется, что
диван — никакая не подстава, и садится, боясь, что сейчас провалится, и… Ну,
не проваливается никуда, это очевидно. Спинка приятная и удобная, Чуя сразу
на неё откинулся, вытянув ноги, вот только по колену что-то бьёт сбоку.
— Как вам угодно, — Накахара язвительно шипит, подобрав ноги под себя и
нащупывая теперь рукой тот самый кофейный столик из стекла, поставленный
прямо впритык к краю дивана. — Я надеюсь, ты не подсыпал мне никакой яд.
182/387
— Крысиный яд был бы банален, ты бы долго мучился, солнце, — Дазай
плюхается рядом — плюхается, потому что Чуя немного покачнулся, стоило
Осаму рухнуть на диван. — Я бы добавил лучше абаддона или яд фугу… Здесь
чай, хлеб с сыром, печенье, раз, два… пять штук сладкого, долька апельсина,
половинка яблока, немного риса в блюдце, дынная булочка и…
— А я гостеприимный!
— Ты придурок.
Дазай только усмехается. Надо же, он, кажется, впервые видит, как злобный
математик ест что-то материальное. «Мне казалось, ты питаешься страхом
окружающих и какими-нибудь электромагнитными волнами», — говорит Осаму
невнятно, зажав в зубах импровизированный бутерброд — хлеб Дазай не любил,
сыр казался вкуснее, но сыр без хлеба быстро надоедал, потому хлеба была
ровно половина от дольки сыра. Жаль, Чуя не сможет оценить этой гениальной
затеи, пока ему не скажешь — для него-то бутерброд совершенно нормальный.
Натуральный, как сам потребитель, мать его. На замечание хозяина квартиры
Накахары промямлил что-то с закрытым ртом и пихнул рукой в плечо. Видимо,
это была убедительная просьба заткнуться.
Юноша просто шарил рукой по столу, нащупывая тарелку, и брал всё, что
попадалось под пальцы — смешение сыра с шоколадной конфетой и апельсином
показалось не таким уж отвратительным на вкус, или это просто Чуя оголодал
настолько, что в буквальном смысле готов был есть всё, что видит. Он только
усмехнулся, когда слишком резко потянулся за чашкой чая на столе, а от
движения плечом Дазай поперхнулся и закашлялся, садясь. Нехрен было
поступать заведомо так, чтоб потом было плохо. Смешок был неприкрыт, и
Осаму прекрасно это слышал.
183/387
— Злой ты и нехороший, — хрипло пробасил он, откашлявшись и прочистив
горло.
Чуя хотел бы ответить, что лишь помогает ему покончить с собой, раз тот так
отчаянно пробовал самоустраниться столько раз и ни одна попытка не
обвенчалась успехом, но почему-то подумал, что лучше эту тему не затрагивать.
Мало ли. Дазай, может, всё это время, взятое началом от его последней попытки
в старшей школе, пытался забыть об этом и жить совершенно адекватным
человеком, — к Осаму вообще подойдёт термин об адекватности? — а Чуя
ненарочно оброненной фразой вернёт его к реальности. Слепой, в конце концов,
не спрашивал и не знает, пьёт ли литератор антидепрессанты до сих пор, или
курс всё-таки окончен: парень хоть и ублюдок, но депрессия его состояние
лучшим не сделает. И как только Осаму не покончил с собой в больнице, если в
самый первый раз ему и присутствие доктора не помешало? А, ну да, точно. Он
ведь, скорее всего, с приказа Мори был настолько накачен успокоительным, что
вставать с койки было лень, не то что за лезвием тянуться. Выспался наверняка
на несколько лет вперёд из-за дикого смешения седативных и успокаивающих
нервы, вот и скачет теперь, как подстреленная лань.
— Чувствую что?
— Ну, нет.
— Ой-ой-ой, какая же ты язва, — Дазай снова тянется через ноги Чуи куда-то к
подлокотнику дивана или ещё дальше — за пультом, как можно догадаться. Он
кряхтит, шаря по бархату рукой и не прекращая возиться: — Жизнь бесцветна…
Надо, друг мой, быть упорным и… искать… — Осаму переворачивается спиной
кверху, если судить по его движениям, и Чуе остаётся только слушать. — Раза
186/387
два в году ты сможешь, как король, тор-жес-тво-вать… — захрипел — полез
рукой куда-то в междудиванье, в этот таинственный мир под сидушкой, где
можно найти крошки, монеты, телефон, носок, собаку, затонувшую Атлантиду и
смысл бытия. Как Чуя понял это? Осаму совсем прижался грудью к его животу,
лёжа боком и шурша рукой где-то за спиной гостя. — Раза два в году — не
шутка… А при счастье — три и пять… — рука резко остановилась, прекратив
шуршать. — Надо только, друг мой бедный, быть упорным и… искать. Я нашёл!
Осаму — Чуя уверен — хотел подъебать, намекая, что у Накахары не может быть
предпочтений в просмотрах чего-либо на телевизоре, но гость не так прост, как
казалось бы на первый взгляд. Чуя только улыбается, хмыкнув.
— Да иди ты! — Дазай явно недоволен тем, что Чуя смеётся из-за его поведения,
потому резко выключает или ставит фильм на паузу. Комната наполняется
светлой тишиной, освобождённой от всяких проклятий и неожиданных
появлений монстров в кадре.
— Мне можно, — Дазай теперь, кажется, дуется или даже обижен, но ему,
скорее всего, стрёмно за испуг. Ха-ха, лох. — Да я сейчас сопливую мелодраму
включу, будешь слушать и страдать от нудных диалогов.
— Ну-ну, а лучше «Титаник» или «Хатико», чтоб мы, два здоровых лба,
обрыдались от смерти мужика или собаки.
— О, называй меня безумным! — Чуя жалеет, что не может видеть лица Дазая в
этот момент. Чудесны его эмоции, наверное, но об этом только гадать и
приходится. — Назови чем хочешь, в этот миг я разумом слабею… Я в сердце
чувствую такой прилив любви, что не могу молчать, не стану, не умею!
«Да я тебя не только безумным называл. Это ещё мягко сказано будет, если
назову, — Чуя усмехается про себя, слушая. Осаму бы выступать где-нибудь с
таким талантом выёбываться и не получать при этом в морду. — И
действительно, молчать ты не умеешь».
— Всё, всё, я понял, что у тебя восхитительная память, я даже похлопаю, только
заткнись, — Чуя махнул рукой, как маэстро, призывая подчинённого к молчанию.
— Неженка.
Примечание к части
зачем добавлять что-то важное для сюжета, когда можно просто страдать
хуйнёй.
190/387
Часть 12
Удивительно получилось в этот раз, на самом деле. Как это так? Накахара своим
присутствием внёс в его жизнь непоправимые метаморфозы — если не
метастазы, — из-за которых вдруг мозг литератора поплыл и решил, мол, а чего
бы, собственно, не нарушить многолетний режим и, например, не заснуть прямо
сейчас, раньше пяти вечера? Хотя сам литератор тоже поплыл. Гори сарай, гори
и хата. Будет уместна шутка со стоящей рядом с Дазаем, смотрящим на Чую,
табличкой: «Осторожно, мокрый пол». Парень часто моргает, вытянув шею и
хрустя затёкшими позвонками, и хотел бы он потянуться руками вверх или в
стороны и приподнять голову, чтобы посмотреть, как там за окном обстоят дела,
параллельно поражаясь тому, что, оказывается, можно спать днём, но
неожиданно вдруг понял, что рядом с ним, к нему спиной, тихо лежит не кто
иной, как его ворчливый гость. Буквально прижался лопатками к груди Осаму,
но это как раз-таки не странно — диван в ширину не такой уж и громоздкий,
чтобы развалиться на нём двум людям, не стесняя друг друга, — а странно то,
что Чуя позволил себе это сделать. Он ведь капризный недотрога, так с хуя ли
допускает такие катастрофы? Первое время Дазай ищет подвох, но математик
не двинулся, когда литератор завозился, только продолжал спокойно вдыхать и
совсем не слышно сопеть. Авв. Дазай, смотря на рыжую макушку под своим
подбородком, начал чувствовать, что ему нужно срочно-пресрочно
придурошным голосом проораться — картина умилительна. Просто… Да какой из
Чуи зубастый хищник и грозный задира? Он самый настоящий милый спящий
медвежонок, поджавший к животу колени и обнявший самого себя за бок одной
рукой, вторую свесив с края дивана. Появилось дикое желание стиснуть его в
объятиях, как плюшевую игрушку, и не брать во внимание, что эта плюшевая
игрушка, проснувшись, станет чёртовым дьяволом и выбьет все зубы одним
191/387
движением своей головы по челюсти, ещё и вцепится зубами в руку и вырвет с
мясом кусок, сказав потом, что это было «всего лишь предупреждение». Чуя,
скорее всего, случайно заснул в таком положении, потому что, зная его, он бы
лучше на пол сполз или спал стоя, чем прижался к Дазаю, и слава богу, что не
лицом к груди, иначе литератор бы получил по печёнке просто за своё
существование. Дазаю в таком случае нужно вообще не двигаться и не дышать,
чтобы этот не выдавшийся ростом монстр не проснулся и не проломил его рёбра
от возмущения и смущения, и больше от последнего.
И всё-таки медвежонок.
В его комнате нет часов, а диван угловой, белый, приятный на ощупь. Если
присмотреться, на одном из краёв видно старое замытое пятно от кофе — Дазай
старался, честно, но проливать что-то на белое сродни смерти. Светлые обои
непонятного то ли беловатого, то ли кофейного, но нравящегося глазу цвета.
Окно по длине всей стены, от угла до угла, и за телевизор в одном из углов
задвинуты коричневые шторы, чтобы не мешать обзору. Один хиленький цветок
на подоконнике, или не цветок, а просто какая-то покрытая зеленью палка —
Дазай вообще не знает, что эта за его собрат такой овощной, но растёт он и
здравствует уже больше десяти лет. Ни разу не цвёл ни единым цветком, просто
обыкновенная шершавая зелёная палка, мягковатая на ощупь, как
представитель мясистых суккулентов, никак не пахнущая и никак, блин, не
умирающая — Дазай периодически забывал поливать его, но вот цветок не
192/387
умирал и всё. Выкинуть — жалко, но Осаму подсознательно чувствовал, что
постепенно набирает коэффициент бесполезных действий в свою карму,
ухаживая за этой зелёной палкой. Если её поставить с подоконника на пол в её
коричневом керамическом горшке, она Дазаю будет до груди доставать —
нихуёвая такая в высоту зелёная палка. Хозяин квартиры окрестил её каким-то
глупым русским именем и называл своим единственным другом, который его
понимает, который его выслушивает и никогда не огрызается, который, если
вырвать его из земли, будет классным рыцарским мечом. «Чудесный друг, всем
бы таких, — сказал он Ацуши-куну как-то раз, когда речь зашла о комнатных
растениях. — Неразговорчивый только, но столько пользы от него! Всем
советую». Литератор просто удивлялся с каждым годом, почему это живое
растение до сих пор не сдохло, учитывая просто бомбезную ответственность
хозяина комнаты, но палка жила и цвела, и ничего в комнате не менялось. Дазай
даже думал, что друг его верный и овощной сделан из пластика, но земля была
настоящей, да и корни проглядывались. У этого странного цветка живучесть
была такой же, как и у Осаму. Никак не откинется, проще говоря.
Дазай перетащил эту зелёную палку в горшке из прошлой квартиры в эту, когда
его отец продал предыдущий дом и нашёл обитель поближе к центральной
больнице. На всякий случай. Осаму прекрасно понимал причину такого
местоположения, но и не жаловался — теперь, когда госпиталь рядом, а к
госпиталям и больничным стенам у него развилась патологическая ненависть,
он хрен туда попадёт ещё раз и будет действовать наверняка. Этот чёртов
главврач, ещё и оказавшийся отцом Накахары, проклянет его, если Дазай в
больнице окажется снова и с тем же, а потом исполнит угрозу своего сына
насчёт того, что постарается запихнуть его железную ногу ему в одно место,
только собственными руками, и выпнет за порог своей больницы к чёртовой
матери. «Хватит вмешиваться в мою жизнь! — Дазай кричал тогда, в последний
неудачный раз, подскочив на койке в реанимации и крепко сжав рукой
подставку под капельницу. В руках отзывалась режущая боль от зашитых
запястий, бинты покрывались красными пятнами. — Хватит! Я не хочу жить, что
за издевательство? Издевательство — вот вся моя жизнь! Изгаляюсь над собой,
будто оно мне всё нужно!» «Замолкни, — злобно прошипел сквозь зубы доктор,
вцепившись пальцами в перегородку койки сбоку и заглядывая Дазаю в глаза,
хмурясь. Ткнул пальцем ему в грудь. — Пока я жив, ни один паршивый щенок с
подростковым максимализмом не выедет из моей больницы ногами вперёд. Да
даже если ты себе голову отрежешь! Пойду на принцип. Я уже говорил тебе это
и не раз. Не раз я говорил тебе это, Дазай!»
193/387
Осаму не понимал тогда, о чём говорит Огай-доно. Сейчас же, вспоминая эти
слова после раздумываний о зелёной цветущей палке на подоконнике, он понял.
Понял, глядя на Чую и осторожно перебирая пальцами его мягкие волосы.
Возможно, Мори сам как-то подстроил это знакомство, чтобы незадачливый
самоубийца додумался, что кому-то бывает в жизни ещё тяжелее, чем ему, но
очень вряд ли. Мори, если б мог, за километр бы не подпустил бывшего
неоднократного его пациента к своему сыну, но судьба шутить умеет, это знают
уже многие.
Дазай всегда был честен с собой, поэтому справедливо в своих мыслях себе же и
заявлял, что до конца в чувствах к Чуе не разобрался. Кто там на него что
подумает? Он постоянно с девушками ошивался и продолжает ошиваться, кто
его вообще в романе с парнем заподозрит? Тем более с рыжим ругающимся
математиком, с которым они подрались когда-то и якобы ненавидят друг друга
по сей день. Да и почему его должно волновать чужое мнение? Осаму всегда
угнетало, что говорило о нём его окружение: раньше, в шестнадцать и
семнадцать, если и приходилось бывать на улице, он выбирал самые нелюдимые
места и стыдливо прятал эту проклятую крючковую железяку за свою здоровую
ногу, если приходилось где-то останавливаться. Ему всё казалось, что люди
смотрят на него, а если смеются, то только над ним. Конечно, ходит и скрипит,
как клюкой. Насмешки одноклассников подливали масла в огонь — Дазай
ненавидел урок физкультуры весь конец средней и всю старшую школу. Все эти
дети, бегающие за мячом, прыгающие, скачущие, как олени, по всему залу или
полю, сдающие нормативы, всё такое. Осаму с завистью смотрел сначала на это,
сидя на скамье и прожигая взглядом свою железную конечность, а потом и
возненавидел всей душой. Почему они могут это делать, а он лишён самого
элементарного? Что за дискриминация, эй, вы там, наверху? Ненависть и злобу
юноша скрывал под плотной маской бесконечного юмора. Половина его юмора —
защитная реакция на всё, что его оскорбляет и что ему не нравится, и, наверное,
поэтому его считают непробиваемым. Раньше Осаму был злопамятным — до
конца старшей школы он хранил многие воспоминания об обидах и ссорах,
помнил каждого, кто хоть раз косо посмотрел на него, и полагал, что его протез
приковывает лишнее внимание. Сейчас Дазай не растерял своей прекрасной
памяти, но всё зло, сделанное вокруг него и для него, стал отпускать —
счастливые и хорошие люди не станут прыскать ядом плохого настроения на
других. Он анализирует, запоминает и понимает слабые стороны, исходя из
оскорблений, из ругани, из изменившегося после какой-либо темы поведения.
Люди читаются, как раскрытые книги, и Дазай только удивляется, как
окружающие могут не видеть этого. С Чуей было, конечно, немного сложнее,
потому что самого элементарного — самого очевидного — Осаму у него и не
увидел, но ведь и Накахара не такой простой, чтоб позволить догадаться кому-
то о своём недуге. Не случись инцидента с машиной, хрен бы Дазай узнал об
этом в столь скором времени и при таких быстрых обстоятельствах.
Чуя злой и колючий. Он кажется злым с первого взгляда и острым на язык — это
про него говорят, что он встанет на колени лишь тогда, когда нагнётся поднять
топор или биту для своего коронного. Он колюч, не желая подпускать к себе
людей, способных ему навредить: слепого обидеть, как конфетку у ребёнка
отобрать, только потренироваться немного нужно, чтобы стать бесшумным.
Дазай прекрасно понимает, на какой риск Накахара пошёл, доверяя
сомнительному самоубийце. Животные закрывают глаза и сонно жмурятся в
присутствии человека, когда не боятся его, так ведь? Чуя очень храбр, засыпая
на чужой территории с чужаком, рядом с чужаком, прижимаясь к чужаку.
Последнее, правда, уже случайно, но Чуя ведь позволил себе самое первое, а
194/387
значит, что подразумевал и второе. Осаму, честный с собой, признаётся, что
когда-то весной и подумать не мог, что колючий и с тяжёлой рукой рыжий метр
с кепкой и вертушкой на ней может оказаться таким… Ну… Вот таким вот.
Типичные ласковые слова для парней не очень-то применимы, а для Чуи —
особенно. Если кого-то и можно назвать зайчонком, котёнком, рыбкой, то Чуя —
акулёнок или «ты ж моя маленькая ядовитая кобра, убивающая с одной капли
яда с клыков». Кобра эта потом сомкнёт свои пальцы на чужой шее и без
зазрения совести переломит за упоминание о росте.
Осаму считает, что доверие Чуи — верх всех его достижений, потому что даже
престижный университет на хорошем месте меркнет по сравнению с этим.
Чуя был недвижим ещё минут двадцать. Дазай, кажется, даже начал закрывать
глаза вновь, когда его спящий гость начал морщиться и что-то невнятно мыкнул,
медленно и чувственно потягиваясь, просыпаясь, вдавливая Осаму лопатками и
спиной в спинку дивана. Конечно, лежать в такой позе — всё тело затечёт и
занемеет. Как Чуя не окаменел ещё в такой позе — загадка. Блять, он умудрился
потягиваться так, что упёрся своей задницей точно Дазаю в пах, отлично. Не
195/387
подавать виду, не подавать виду. Чуя случайно, Дазай не заметил и остался жив.
Он осторожно приподнялся на локте снова, подпирая щёку ладонью и глядя на
проснувшегося: догадается, как лежал и рядом с кем, или нет? Чуя хрустнул
шеей, по одной вытянул ноги, а затем, видимо, всё-таки что-то понял, затихнув,
напрягшись и прислушавшись. Дазай, на самом деле, ждал, что Чуя сейчас
начнёт потягиваться, как кот, встав на колени, выпячивая задницу назад и
прогибаясь в спине… Но достаточно с него. Юноша резко двинул локтем назад,
упираясь им Осаму в рёбра и слыша сдавленный «ай», а потом, видимо, картина
в его голове сложилась очень быстро, раз медленно, словно в силах спугнуть
или не веря своему мироощущению, он перевернулся на спину и протянул руку
вперёд. Ладонь Чуи легла Осаму сначала на плечо, огладила по груди,
нащупывая и убеждаясь в собственной ужасной правоте, и чего стоит одно
наблюдение за эмоциями слепого — сначала нахмурррренный и
подозрительный, а потом его лицо, как в замедленной съёмке, вытягивается от
осознания произошедшего, брови приподнимаются, губы слегка поджаты,
выражая беспомощность. Дазай уж хотел было прокомментировать, как вдруг
рука Чуи одним выверенным и быстрым движением оказывается у его глаз и
хватает за лицо всей ладонью, вынуждая зажмуриться и поморщиться. Накахара
будто для галочки убедился, что позади него лежит действительно закадычный
товарищ, но кажется, что убеждение его только расстроило. Смутило как
минимум. Какого лермонтовского дьявола?
— Поклялся всем тем существующим, что у меня есть. Могу ещё поклясться
обворожительностью и природной красотой.
— Сколько?!
196/387
Блять, блять, блять!
— Ну, у тебя есть вторая нога, скормишь монстру её, чтоб не жрал тебя
полностью.
Он ведь так сладко тянулся руками вверх, прикрыв глаза и зевая, как вдруг
перепугался, вздрогнув, будто с верхнего этажа кто-то проломил пол и
провалился в квартиру к Дазаю. Он чуть конфеткой не подавился. Грохот очень
характерный, если не вхарактерный, с отборным, выкрикнутым в чистой
тональности «Блять!», потому что на середину комнаты, не вписавшись в
поворот и врезавшись лбом аккурат в дверной косяк, промахнувшись по
дверному проёму, отскочил Чуя, держась руками за лоб. Он согнулся в три
погибели, растирая ушибленную бровь, жмурясь и шипя. А ведь Осаму говорил
ему не метаться. Бедняжка. Поспешишь — Дазая насмешишь, как говорится,
потому что сейчас он смеётся.
— Завали своё ебобо, — сквозь зубы цедит Чуя, опустив голову, словно не хочет
смотреть Дазаю в глаза. Его скулы и щеки снова касаются холодные пальцы, его
лба снова касаются чужие губы, будто от поцелуя вся боль утихнет, его лицо
снова предательски горит, а в темноте глаз расплываются желтоватые круги.
Чуя поджимает губы, сжимая в руке салфетку. — П-пидор несчастный.
Дазай вдруг прерывается, когда спотыкается обо что-то, но не падает, хотя мог
бы, и чертыхается. Чуя почему-то хрипло засмеялся, теряя хмурый настрой.
Хе-хе, задело. Вот ведь плюшевый идиот. Дазай обиженно бубнит что-то про то,
что Накахара сам хорош в своих кривоногости, но Чуя как-то неожиданно
понимает, что в компании Осаму ему всё-таки хорошо. Да, ему уже не раз
прилетало чем-нибудь по голову или по телу, да, они уже не раз цапались едва
не до злобного щенячьего визга, да, они ссорятся, как детсадовцы, не
поделившие игрушечный грузовик, но всё равно продолжают ошиваться вместе.
Да, их союз странен, но рядом с литератором как-то комфортно, что ли. Можно
не стрематься показаться дураком рядом. Слепым дураком. И пускай на Чую в
зеркале, когда он пройдёт мимо, посмотрит растрёпанный, с синяком на лбу и
пластырем на брови монстр, Осаму всяко выглядит не лучше, чёртов киборг.
Удобно ему, наверное, постоянно надевать один кроссовок, и неудобно,
наверное, покупать новую обувь — хрен продадут один ботинок без второго.
Наверняка продавцам жутко неловко, когда парень с протезом, покупая
обыкновенную пару обуви, шуткует, что, мол, ему только один и понадобится, а
он несправедливо переплачивает.
— Дазай.
— Мм?
Чуя не знает, что он делает и чем руководствуется. В его голове вообще одно
перекати-поле, гонимое ветром отсутствия здравых мыслей. Пока Осаму стоит
рядом с ним, слепой протягивает руку вперёд, касаясь пальцами его локтя,
хватая и за него разворачивая к себе, потянув. Сердце разбивает рёбра в
костную труху, становится жарко, но руки уже сами всё делают и не
останавливаются: Чуя провёл рукой от локтя Дазая до его плеча, на секунду
сжав пальцами ткань футболки, вздохнув, скользнув теперь ладонью к
забинтованной шее, протягивая к ней и вторую, обхватывая, приподнимаясь на
носках. Как же глупо Чуя выглядит. Осаму даже не вякнул ничего, что
удивительно, только ногой скрипнул. Ну и правильно, его же зубы будут целее.
Чуя за полсекунды возненавидел эту разницу в росте и то, что литератор — ну
просто ебаный жираф на ходулях, но отринул любую мысль, очищая голову,
хмурясь и проводя пальцами одной руки, держась второй за чужую шею, по
острому подбородку, ориентируясь, где у этой нахальной морды глаз, а где рот.
Выдыхает прямо ему в губы, огладив большим пальцем по нижней. Вряд ли
Дазай мог ожидать такого неебически охуительного поворота, стоит Чуе ни с
того ни с сего решить его поцеловать. Вот так. Без предпосылок. Ничего не
предвещало, как говорится, но такие неожиданности приятны.
Чуя прижимается губами к его губам, чуть склонив голову, чувствуя, как Дазай
перестаёт строить из себя истукана и касается руками его боков, скользнув ими
к пояснице и обхватывая, прижав к себе. Или держа, чтоб юноша не опустился с
носков и не потянул за собой, ломая Дазаю шею. От Осаму пахнет мятной
конфеткой, какая прелесть, блять. Удары сердца в ушах заглушают все
окружающие звуки, а Чуя боится, что, когда откроет свои крепко зажмуренные
глаза, увидит лицо Дазая и потеряет к чертям сознание от происходящего. Его,
литератора, язык касается тонких и гладких губ Чуи, когда ладонь слепого
200/387
касается холодной щеки, заправляя пальцами пушистую прядь на виске за ухо.
Осаму определённо не против этого неожиданного порыва, прикрывая глаза,
причмокнув и проводя языком по зубам Чуи, где-то в глубине души надеясь, что
его парень не сомкнёт челюсти и не лишит Дазая возможности нормально
говорить. Вообще-то, Чуя если и представлял себе романтику в своей жизни, то с
какой-нибудь девушкой, а тут судьба над ним неплохо подстебалась, будто
решила посмотреть, как будет смотреться, если к полной слепоте добавить
охрененную европейскую внешность, рост в сто шестьдесят и нетрадиционную
ориентацию. Ну, да, классный набор.
— Ну и какого чёрта?
В подъезде было тихо, только где-то очень наверху кто-то выходил из квартиры
с собакой, если судить по шарканью когтей по ступеням вниз. На улице — по-
вечернему прохладно. Чуя даже ёжился, потирая рукой левое плечо, пока Дазай,
держа за левое запястье, вёл его за собой. В воздухе пахло сыростью, мокрой
травой и мокрым камнем, не было слышно толп людей, только изредка
раздражали слух велосипедные звонки и лай собак на прогулке. Ладно, не
раздражали: слушая, Чуя чувствовал себя частью жизни. Литератор шёл молча,
привычно щёлкал протезом, и эти щелчки не давали Накахаре потеряться. Он
уже не считал шагов в своих мыслях, он думал о чём-то отвлечённом, полностью
доверившись Осаму и лишь поворачивая голову на разные звуки: машина
проехала, открылась дверь магазина со звоночком, засмеялся ребёнок.
Кроссовки иногда шлёпали по мелким лужам после дождя и хлюпали в грязь, но
Осаму старался пресекать попытки Чуи вляпаться в последождевое месиво из
земли и резко пару раз тянул на себя за руку, чтоб прекрасный принц не вступил
в это дерьмище. В какой-то момент Дазай начал насвистывать что-то, и Чуе
кажется, что напев ему знаком. Криво Дазай насвистывает, конечно, но нечто
знакомое улавливается. Это… Как же… Чёрт, ну вот на языке название крутится.
Когда Осаму останавливается, видимо, возле перехода, ожидая зелёный, у Чуи в
голове вдруг щёлкает. Это же «Волк». Волк, что каждый день прячется от
201/387
солнечного света, крадётся в тени, каждую ночь танцует в лунном свете и
откуда бы то ни были слышит зов. Это какое-то мистическое стечение
обстоятельств, что Дазай в курсе многих песен, которые Чуя знает, или
Накахара просто не догадывается о том, какой Осаму хитрый, ведь наверняка
что-то сделал, чтобы догадаться. Хакнул чужие мысли, программист юный.
— С тобой всё нормально, что ты как комок нервов? — Накахара на это фыркает.
Дазай обнял его за плечи одной рукой, но Чуя дёргается, отпихивая Осаму от
себя и слыша недовольный стон. — Ой-ой-ой, неужели крошка Чуя стесняется
моей компании?
— Уже прогоняешь? Но я так хотел отчитаться перед твоим отцом, что вернул
его сына в целости и сохранности! — Дазай стоит сзади и ноет. — Как твои
родители мне потом в глаза смотреть будут? Синяка на лбу у тебя всё равно не
видно.
От замечания про синяк становится легче, потому что Чуя уже готов был начать
объясняться, что никто его не бил и ни под какие машины он не бросался лицом
на капот. Если сейчас литератор находится на стадии «Я обещаю, что приведу
вашего сына ровно в восемь», то через какое-то время он обязательно, уводя
Чую за собой, будет готов на полном серьёзе сказать, что сам решит, когда
вернёт юношу домой.
— Но Чуя!
— Два.
Дазай бы очень хотел пошутить, открой дверь Чуе Огай-доно, что папочкой его
сын называет не только его, но… Не время, не время, что за ужасные шутки,
Дазай-кун, где твои правила приличия? Нельзя берега путать, ты не Колумб.
Дверь за ним закрывается, судя по щелчку замка, и слышно, как Коё облегчённо
выдыхает. Чуе сразу становится неловко, ведь, видимо, мать волновалась. Ещё
бы не волноваться, когда слепой сын ушёл без телефона и вообще без
предупреждения с непонятно кем непонятно куда. Юноша только-только снял
обувь, разминая пальцы на ногах, как вдруг почувствовал прикосновение
гладких ладоней к его лицу — Озаки всё-таки заметила пластырь на
рассечённой брови и запёкшуюся кровь на губе. Ну, да, было бы странно, если б
не заметила.
— Это ожидаемо, — Озаки вздыхает. Она точно покачала головой, прикрыв глаза
ладонью. — И очень опрометчиво с твоей стороны. Таким темпом, дорогой, тебе
204/387
нужно будет носить строительную каску.
— Ну, не в первый раз же? Я привык, — Чуя неловко усмехается. Да, взросление
определяешь по тому, когда родители перестают придавать значение твоим
поздним возвращениям домой. Накахара уже даже успокоился, ведь про Дазая
мать ничего не спросила, что хорошо, но не бывает дыма без огня. Он только
коснулся стены, чтобы вернуться в свою комнату, как голос отца застал его
врасплох. Бам. Выстрел в спину.
— И что же ты делал с ним? — голос Мори вроде как спокоен, но Чуя-то знает,
что отец, не доверяя протезированному, не доверяет теперь и сыну. Накахара
шумно выдыхает носом, сжав одну руку в кулак и нервничая. Зуб даёт, что
мужчина опёрся плечом на стену и скрестил руки на груди, стоя в двух шагах от
него.
— Не логично разве, что мы не стояли под дождём? Пап, всё в порядке. Он мне
просто друг.
— Ладно, — Мори сказал это уже после того, как Чуя прошёл в комнату и сел на
диван, вытягивая ноги. Устал, откинувшись спиной и головой на спинку. Тепло.
Он слышит, как отец подходит к нему и зачем-то садится на другой край его
дивана. — Мне нужно серьёзно поговорить с тобой.
— Что?
205/387
Две недели.
Это звучит, как смертный приговор. Чуя должен радоваться, но вот что-то какие-
то ощущения странные. Его как из привычной жизни вырвут, да и… Больничная
обстановка. Ви-ай-пи палата, раз сын главврача, и условия райские, но всё
равно. «Операция» — слово само по себе жуткое.
— Я… Понял.
206/387
Часть 13
«В принципе, если всё пойдёт, как надо… — Чуя вздохнул, свесив руку с
дивана и не желая вставать. Укрыт простынью по пояс и в одних домашних
штанах. Мягких на ощупь. — Мне даже интересно, как всё изменится. Может, я
горы смогу свернуть? Которые не кликом мышки в окошке на экране, — он
усмехается, обнимая руками подушку и лёжа с закрытыми глазами. — Мне… Мне
кажется, что я смогу сделать всё. Разве есть что-то невозможное, когда есть
глаза? Да я и невозможное сделаю!»
Чуе кажется, что с видящими глазами или хотя бы в очках на минус десять —
хотя бы! — он сможет написать все экзамены на отлично, если не сразу получить
автомат, если не решить все задачи сходу и в уме прямо на пороге аудиторий.
Сможет нагнуть всех на чёртовых конкурсах и забрать все награды за все места,
просто потому что он может. Он будет чувствовать себя победителем, когда
даже с завязанными глазами или в кромешной тьме будет ориентироваться так
же хорошо, как и с полным обзором на окружение. «Да я охуенный! Как же я
хорош!» — наверное, скажет он, когда впервые глянет на себя в зеркало. Будет
207/387
выглядеть, как попугай, глядящий на своё отражение и думающий, что по ту
сторону стекла сидит какой-то незнакомец и повторяет за ним все движения.
Чуя не знает, что предвкушает больше. Ему хочется всего и сразу, но он помнит,
что вряд ли будет ощущать связь с реальным миром первое время, если всё,
конечно, получится. Ему хочется посмотреть на отца и мать, хочется посмотреть
на самого себя, на свои руки, хочется взглянуть на то, в чём он ходит и где
живёт. Мир вокруг, на самом деле, такой очешуенный: с запахами и чувствами
будет присутствовать ещё и полноценная красочная картинка. О боже, он ведь и
в цветах будет разбираться! Он поймёт наконец, какого цвета закатное солнце,
апельсиновая мякоть и его волосы, и плевать, что будет выглядеть, как идиот-
детсадовец с отсталостью в развитии, в свои девятнадцать смотрящий на всё
блестящими от счастья глазами и всё трогающий, спрашивающий, что это за
цвет, что это за вещь, а это что за хреновина, вау, как классно.
«Ха-ха. Забавно будет, если я загремлю в психушку, потому что трогаю всё, что
попадается на пути, — Чуя утыкается лицом в подушку. — Давно я так не хотел
всё увидеть. Давно. У меня даже в голове не укладывается. По-моему, я и
видеть — антонимы».
Чуя всяко чувствует себя лучше. Часы, оставленные в комнате, пищат половину
первого дня. Долго же Накахара возился со всеми жутко нужными домашними
обязанностями, зато пахнет теперь, как мятная конфетка. Голову занимают
очень необходимые мысли: включить телевизор для фона, почитать или
нормально поесть? Какой сложный выбор. Гулять совсем не вариант, Чуя и так
весь вчерашний день дома не появлялся. «А вот бы Дазай…» Так. Нет. Парень
встряхивает головой и хмурится. О чём он думает вообще? Никакого Дазая,
никаких нарушителей личных пространств и тишины, Накахаре нужно
отдохнуть, иначе для чего созданы дни отгула от учебной деятельности.
Возникает идея отсидеться на кухне и погреть спину, сев лицом к дверному
проёму. О да, гениальные думы посещают головы великих математиков, когда
они брошены на произвол судьбы отдыхать: поспать сейчас или поспать потом?
поесть или почитать? или сначала почитать, а потом поесть? Чуя только смеётся
с собственной деградации, останавливаясь на нагретом солнцем кафеле — он
ведь намёрзся вчера под дождём и от сырости, — как вдруг, стоило ему хоть
немного расслабиться, услышал скрежет и шорох где-то на улице. Со стороны
балкона. Слишком близко. Ну нахуй, если это грёбаные грабители, они явно
ошиблись временем. Юноша хмурится и снова оказывается на балконе, приникая
грудью к перилам, запнувшись о порог и только зашипев, поджав ногу на какое-
то время. Хозяин дома, идите к чёрту! Этот хозяин злее любой сторожевой
собаки, ещё и без намордника.
210/387
…Лучше бы это были грабители.
Как говорится, помяни черта — он и явится. Вот бы Дазай, вот бы Дазай!.. Бла-
бла. Накаркал. Ебаные материальные мысли. Это же диалог из Шекспира, верно?
Романтика-хуянтика.
Мазохист какой-то.
— Ромео! Как мне жаль, что ты… — драматическая пауза и не менее томный
вздох, — …не Ромео и нихрена на Ромео не похож, — Чуя опустил голову, чтобы
211/387
Осаму хотя бы видел, что Джульетта с голым торсом язвительно ухмыляется и в
грош Ромео не ставит. Вот же ж поворот, Накахара не ожидал даже, что когда-
нибудь кто-то наглухо отбитый будет читать под его балконом Шекспира, не
боясь получить табуретом по лицу. А ещё он не ожидал, что в нём проснутся
актёрские способности читать с выражением. — Как ты сюда пробрался? Для
чего? Ограда высока и неприступна! Тебя здесь неминуемо ждёт смерть.
— Меня перенесла сюда… — и в этот момент Дазай оборвал свою речь, сильно
закашлявшись. Слюной подавился, что ли? Незадачливый оратор. Чуя смеётся,
прикрыв лицо рукой и стирая со лба капли пота. Духота. Сейчас, наверное,
двадцать пять градусов или больше.
— Давай будем честны друг с другом, — голос Дазая приглушён из-за его
нахождения за дверью. — Признайся наконец, что ты злишься просто так.
Впусти своего лучшего друга, пока я тут не скопытился от духоты!
— Но я тут подыхаю!
Трудно, блять, жить в этом мире, когда даже позвонить хоть какой-нибудь
живой душе не можешь. И нет, не потому что Чуя вдруг разучился говорить и не
может окликнуть голосовое управление набрать чей-то номер, просто причина в
том, что номера-то этого и нет. Отстой.
Юноше очень хорошо сиделось на коврике под дверью в прохладе эти несколько
минут, пока он не услышал откуда-то… снова глухой стук, и нет, он не сзади.
Чуя вытягивает вверх голову, прислушиваясь и стараясь понять, откуда шум, и
кажется ему, что аккурат из кухни. Кухня. Что там может стучать? Что-то упало?
Если упало, то сейчас затихнет, а юноша, встав, услышал повторный стук. Стук в
стекло. Осторожно не задевает коленкой угол трельяжа и проходит до дверного
проёма в кухню по коридору, касаясь косяка руками и выглядывая, будто что-то
может увидеть, но, по крайней мере, слух его не подвёл, источник шума здесь.
Со стороны закрытой двери балкона.
До ушей доносится окрик, словно Чую окликнули из-под воды, и ноги становятся
ватными — то самое чувство, когда был уже готов смириться с неудачей, но нет,
всё обошлось. Снова стук в окно. В голове понемногу картинка складывается,
только одна деталь остаётся загадкой: каким образом этот киборг забрался на
балкон?
214/387
Повезло так повезло. Накахара прикладывает руку к лицу и подходит к балкону
снова, какой раз за день уже, на нагревшийся до ста пятисот градусов кафель,
складывая руки на груди. Ну кто ещё, не пущенный через дверь, пролезет через
балкон, кроме отбитого литератора?
Чуя долго думает, почему спросил именно это, а не то, что, мол, нахера Осаму
так основательно до него доебался и не оставляет в покое. Но если б доебался,
то заебал бы, а юноша продолжает его впускать. Угорает для начала, издеваясь
и не давая войти, конечно. Обряд посвящения.
— Моя нога сейчас вплавится в пол, и я буду вынужден остаться тут с тобой на
веки вечные, — Чуя на это хмурится, и, глядя на его лицо, литератор на пару
секунд забывает, что вот-вот солнечный удар схватит, потому что головные
уборы для слабаков.
— Сначала я хотел вызвать пожарных, сказав, что горю из-за огненного тебя. У
них и вода холодная, и лестница, и каска, чтобы ты не разбил мне голову.
215/387
Так-с. Осечка. Чуя не это имел в виду. Не это, сука. Дазай присвистнул. Сука.
— У кого что болит, — нараспев произносит Осаму, чем-то шурша. Кажется, Чуя
перегрелся на солнце и начинает бредить. — Надеюсь, ты не против того, чтобы
я снял футболку, иначе заляпаю тут тебе пол, когда растаю от жары, как
мороженка.
— Точно. А я ведь забыл, что ты, к сожалению, не увидишь всей моей красоты…
— Уебу, Осаму.
— Понял.
Чуя, если честно, готов вывалить весь лёд из морозилки на пол и разлечься на
нём. Он любит тепло, но не тогда, когда нечем дышать и кожа с мясом
оплавляются с костей одним желейным месивом. Пульт от кондиционера лежал
где-то на кухонном гарнитуре, и юноша чуть стакан какой-то не уронил на пол,
пока бездумно вёл рукой по столешнице в поисках нужной вещи. Теперь он
стоит прямо под кондиционером, задрав голову кверху и не желая двигаться.
Впервые хорошо. И плевать, что он в пижамных штанах при госте, Дазаю
жаловаться слова не давали. Вряд ли этот пидор вообще будет жаловаться.
Чуе всё равно, куда там Дазай ходит и что делает. Он слышал шум воды — ну,
да, неудивительно, если литератор намочил свою морду, чтоб прийти в себя.
Когда тот пил, у Накахары возникло ощущение, что он подобрал на улице
умирающее от жары животное, и теперь это животное готово головой в воду
упасть, лишь бы утолить жажду. Ему самому тоже пить хочется, но так влом
отходить от кондиционера… Кажется, что, перестав получать необходимые
потоки прохладного воздуха, он задохнётся к чёртовой матери, выйдя из зоны
комфорта. Зона комфорта Чуи, видимо, настолько хороша и притягательна, что
на неё могут позариться и другие шакалы. Перемотанные медицинским бинтом
шакалы, подошедшие слишком близко и неожиданно поставившие руку сверху
правого плеча Чуи, склонившись и тепло выдохнув прямо в лоб.
Ну, да, Чуя знал, что кровь красная. Какой именно цвет называется красным —
не волнует.
— Да я лучше в льдину впишусь лицом, чем тебя подпущу ещё ближе, — юноша
огрызается, схватив рукой Дазая за запястье. По-прежнему в бинтах.
Неудивительно, что ему так жарко. Руку слепого перехватывает другая рука
Осаму, прижатая ранее к стене, и Чуя не сопротивляется, когда её отцепляют —
Дазай медленно поднял её вверх и прикоснулся своими мокрыми губами к
ладони. Моментальное сжатие пальцев подарило литератору царапину от ногтя
на носу.
Тьма у него в сердце, как же. Голубизна, а не тьма, которую даже слепой видит
сквозь свою темноту в глазах. Ладно, Чуя уже забил болт на сопротивление.
Любое резкое движение повлечёт за собой выход из зоны холодного потока от
кондиционера, а вне этой зоны — ад неимоверный, так что лучше смириться. У
Дазая губы гладкие и влажные, он вжался ими в губы Чуи, не теряя надежды,
что Накахара всё-таки смилуется и не укусит. Неужели жара так его разморила?
А, нет, юноша просто прочухал, что гость, помимо морды лица, облил ещё
холодной водой свои плечи и лопатки, поэтому и закинул руки на шею, сжимая
влажные бинты пальцами. Хотел льдину — получает. Чуя даже причмокнул,
оплетая языком чужой язык и прикрыв глаза, будто это поможет ему не видеть.
Еба-ать, когда он успел докатиться до такого дна? Спокойно засосал другого
парня.
Но горячего же.
Вернее, жутко прохладного и оттого неимоверно притягательного, такого прямо
под голову подложить и разлечься на тёплом кафеле.
У Чуи в голове что-то щёлкнуло в момент, стоило Осаму сильнее придавить его к
стене и положить руку на его спину, вынуждая выгнуться. Холодную влажную
руку, от прикосновения которой мурашки поползли вверх. Юноша мыкнул, резко
подняв руку и сжав пальцами пушистые волосы с каплями воды на затылке,
оттягивая от себя, освобождаясь от поцелуя и слушая шипение. За волосы всё-
таки больно, никто не спорит.
— Отлезь, собака, — Чуя так забавно злится, когда не бьёт по почкам. Пальцы
перестают сжимать волосы и по плечу скользят к груди, чувствуя под ладонью
шершавые бинты. Ух ты, да он ещё и здесь перемотан, чёртова мумия. А в
штанах он перемотан? — Мне из музея звонили, сказали, что у них экспонат из
египетской гробницы сбежал.
217/387
— Я всё ещё могу перезвонить и сказать, что охуевший тутанхамон домогается
живой души. Отвали, — Осаму кажется, что сейчас Чуя подпрыгнет и вцепится
зубами в его лицо, но бешенством здесь никто не заражён.
— Да ладно? Каких это? — Накахаре даже слышать это смешно. В правах он его
ограничивает. Чуя весь во внимании. — Ну-ка, рассмеши меня.
Что.
Ч т о.
Своего кого?
Литератор ходит рядом, грозно так щёлкая своей железкой, но Чуе всё равно.
Его под солнцем разморило. Вот бы диван перетащить сюда и лечь прямо здесь.
Он даже сел на стол — тот даже не скрипнул, — положив руку на шею и размяв
затёкшие мышцы, как вдруг затихший Дазай прищёлкнул к нему опять
запредельно близко. Стол покачнулся от того, как он опёрся руками на край
стола по обе стороны от сидящего Чуи, и Накахара полагает, что его гость
злится. Отшили несчастного во второй раз, как же так, он же уже, наверное,
привык, что девушки на него клеются, как рыбки на крючок. Не на того напал.
Пиранья с леской оторвёт и на дно падать оставит. Дазай напоминает злобного
бычка с его пыхтением: прожигает Чую взглядом, это точно. Их лица теперь на
одном уровне, а Чуя отодвинулся на столе подальше. Брезгливо взмахнул рукой,
морщась.
218/387
— Тебя не учили понятию о личном пространстве? — Дазай на это только
фыркнул. Видимо, сморозив бред один раз, отступать всё-таки не собирается.
Накахара вообще без проблем кладёт ладонь на его лицо, улавливая сдвинутые
к переносице брови и прищуренные глаза. Злобный-злобный Осаму. — Где
полиция нравов, тут злостный нарушитель.
— Как страшно, — вторая холодная рука ложится Чуе на бок, вызывая волну
мурашек, и, ай, как непривычно, когда чужие губы касаются шеи. М-м, как
заманчиво.
Накахара как-то вяло дёрнулся, снова запуская свою руку в пушистые волосы и
сжимая пальцы, готовый в любой момент сильно рвануть, чтобы Дазай
отцепился. Как клещ, ей-богу. Да и хуй со всем этим, слепой пускает всё на
самотёк. Ему уже самому интересно, насколько Осаму распущенная мразь и
докуда дойдёт, прежде чем его прервут или сам прервётся.
Осаму только хотел опустить голову, как вдруг замер, чувствуя, как легко
стукнулся в его живот чужой кулак, не отодвигаясь. Кожей литератор чувствует
напряжённые костяшки кулака около своих рёбер и не двигается, негромко
сглотнув. Опускает голову, понимая, что Чуе ничего не стоит приложить толику
усилий сейчас и ударить прямо по почке.
— Предельно ясно.
Дазай хмыкает. Ладно, будь по-твоему, сначала так и так нужно быть
осторожным. Возникла идею укусить в отместку за шею, но тогда он точно
вылетит пинком с балкона. Без протеза. Чуя сдаст его в металлолом.
Вряд ли Осаму намерен заходить так далеко именно сейчас. Чуе так кажется, по
крайней мере. Чужая рука с щеки скользнула на затылок, слегка взлохматив
волосы и сжимая пальцы на длинных прядях, несильно потянув вниз, — юноша
ещё и выпрямился, как-то машинально хватаясь за перемотанные бинтами плечи
под бинтованными же руками, чтобы не упасть, если вдруг потянут назад. Такая
близость тел бесит. Дазай горячий в прямом смысле слова, вся его
притягательная прохлада спала, и хочется оттолкнуть, чтобы их
расплавившаяся от жары кожа не слилась воедино. Слепому очень хочется пить.
В глотке пересохло, и он громко сглатывает — его кадык немного опустился
вниз и медленно поднялся. У Осаму по-прежнему влажные губы, он держит
одной рукой за поясницу, не позволяя отодвинуться или съехать, аккуратно и в
беспорядке, неторопливо целуя бледную шею, обхватывая губами адамово
яблоко и прикусывая. Блять, неприятно. С волной приятных прикосновений к
коже приходит вспышка лёгкой боли, как с силой впиться в кадык ногтями. Ну
просили же. Мудак. Чуя шипит, царапая лопатку Дазая и нарочно сдирая
пальцами бинты.
Чуя с силой поднимает голову, игнорируя боль из-за стянутых вниз волос, но
220/387
Дазай явно не хочет останавливаться именно сейчас. Слепой снова чувствует,
как к его шее прижались губами, прося не дёргаться, поцеловали ниже и
коснулись косточек ключиц. Ладно, он не спорит, что Осаму отменно умеет
просить. Чудеса прямо творит своим языком, ага. Чуя одной рукой растирает
шею, чтоб не дай бог не осталось никакого пятна или следа от зубов, иначе след
от чужого тела останется на асфальте прямиком возле дома. Почему-то в голову,
пока Дазай отпустил волосы из хватки и целует плечи, лезут мысли о том, что
точно так же он мог действовать со всеми своими пассиями, которых у него,
наверное, было немерено, и от этих догадок становится противно. Чуя вряд ли
первый. Осаму — шлюха. Бабниками положено называть обыкновенных
натуральных скотин, а этот — натуральная шлюха, раз по всем побирается.
Резко он что-то с прекрасной половины населения на парней переключился.
— Эй, — Чуя тут же нахмурился. Если этот идиот что-нибудь сделает с ней…
— Повесь на место.
— Никак не могу, сеньор! — и голос Осаму снова почему-то весел. Задумал что-
то. Парочка аккордов навскидку, перелив всех струн с настраиванием
тональности на колках. Этот криворукий умеет в гитару? Чуя почему-то
сопоставляет его явление под балконом с Шекспиром. Если бы гитара
изначально была в бинтованных руках — клешнях, прости господи, — можно
было бы думать о серенаде под окнами, как в старые добрые семнадцатые века.
222/387
Часть 14
Если бы Дазай спел что-то вроде того, что от своего солнца он ослеп, Чуя бы не
побрезговал кинуть в него подушкой или наручными часами, если бы, конечно,
понял, о чём речь. Окей, сири, о чём он поёт? Слепой ловит себя на мысли, что
ему нравится, как Осаму говорит на этом забугорном. Когда слеп, все чувства
обостряются, отдаёшься слуху и обонянию полностью. Эта кахххтавая «р», это
междузвучье «о» и «е»…
Танцуй, о, танцуй!*
Французский язык Дазай знал чуть более, чем искусство игры на гитаре. В новой
школе происходило разделение по изучению языка, но, естественно, по
желанию, и достаточно многие решили продолжать в той же усиленной форме
изучать английский. Английский Осаму никогда не нравился по звучанию, хоть и
был самым востребованным, он звучал слишком просто и обыденно, прямо как
свой родной — такой же неудивительный, а вот класс с французским манил, как
бабочку на свет убийственной лампы. Французский — красивый язык. Язык
любви и песен, ласкает слух, птицей слетает с языка, и плевать, что времён
глаголов в нём по горло, а ещё это чёртово согласование. Дазай решил, что,
пожалуй, английский он и так знает на уровне понимания и кривого изъяснения
на нём, а беглое владение двумя языками посчитал нужнее профессионального
владения одного, тем более что уровень у него сейчас достаточный, просто не
используется нигде, но это пока. Чуя, скорее всего, из французского знал лишь
знаменитую фразу о том, что «он не ел шесть дней», а ещё «здравствуйте»,
«прошу прощения» и «до скорой встречи». Правда, по звучанию мог тоже
угадать, что это французский. Смысл без перевода хотя бы отдельных слов не
доходил, и Осаму не побрезговал возможность воспользоваться этим.
И вот теперь, когда Чуя внезапно потребовал доказать свою преданность к нему,
у него внезапно прорезался голос, а руки сами потянулись к гитаре, хотя ангел
на плече протестовал против прикосновений к чужим вещам. Первые секунды
Осаму думал, что у него ничего не получится и он облажается, но мышечная
память позволила вспомнить расстановку пальцев, а мозг и так никогда не
забывал слов каких-либо песен. В голову ударила именно французская, и, в
принципе, почему бы и нет? Сейчас ему хорошо. Он поёт для Чуи. И чтобы
224/387
доказать, и просто так. Он не смотрит на гитару, он смотрит на Накахару, на его
рыжие волосы и прикрытые глаза, и улыбается, запрокинув голову. Вряд ли он
расскажет, сколько имеет фотографий юноши на телефоне, да и незачем это
Чуе.
— Ты так же красив, как и ревнив, — Дазай поёт громче обычного, но голос его
по-прежнему приятен. Одно удовольствие смотреть на человека, которому
нравится то, что ты делаешь. — Когда ты танцуешь, время останавливается, я
теряю ориентир, теряю голову.
Щёки горят. Чуя догадывается, что там что-то про любовь, ибо не зря услышано
«амур». Амур, амур… Хуюр. Такие песни нужно петь девушкам под окнами и
посвящать им же, а не менять слова под какого-нибудь парня. Юноше кажется,
что он сильно Дазая испортил. Из бесстрашного и плещущего острым юмором
коллекционера женских сердец он преобразился в невесть что. Или это только
кажется…
Дазай думает подобрать пароль наугад, но после трёх попыток телефон просто
заблокируется, он знает. Вот чёрт, надо было смотреть те самые пресловутые
видео в интернете на тему разблокировки чужого телефона без пароля и тач-ай-
ди. На дурачка введена дата рождения, но хрен там плавал. Ладушки. Юноша
долго смотрит на хозяина телефона, так и не среагировавшего на движение по
комнате — слепой словно звуковой датчик, — как вдруг в голове сверкает
проблеск гениальной идеи. Над макушкой всё ещё светится образная лампочка,
пока Осаму, стараясь ступать протезом на подушку, чтоб тот не трещал, как
сухой сук, в шаг преодолел расстояние между столом и расположившемся на
диване Чуей. Хорошо, что его драгоценные пальчики не зажаты в кулак —
Дазай, нагнувшись, прикладывает кнопку сначала к большому пальцу правой…
и, конечно же, угадывает. У восьмидесяти процентов обладателей телефонов с
распознаванием отпечатка пальца всегда или большие пальцы рук, или
указательные. Ну, ещё можно кончик носа попробовать. Ах, Чуя, ты такой
неоригинальный. Юноша аккуратно вынимает телефон из-под чужой руки и
выпрямляется, продолжая стоять на месте. В телефоне ничего интересного, ни
переписок, ни даже кучи звонков, только миллион непрочитанных сообщений от
оператора, но это ни капли не удивительно, а при взгляде на слепого хозяина
девайса ещё и грустно. На главном экране есть иконка скачанного плейлиста, и
литератор просматривает его, что вполне естественно. Когда-то не так уж
давно, когда ему пришло в голову вырвать телефон Чуи из его рук возле
университета, чтобы вынудить пройтись с ним, он, конечно, не расстался с
возможностью полистать что-нибудь в архивах, пробежавшись глазами и по
скачанной музыки. Её тут была целая куча, и Дазай запомнил далеко не все
дорожки, но каждый раз старался напевать только то, что Накахара знает.
Просто так. Ему хотелось, да и Чуя чувствовал себя комфортно. У него к тому же
прекрасный музыкальный вкус, как оказалось! Дазаю он нравился. Припоминая
эту свою шалость, юноша вытаскивает в самое начало ту самую французскую
песню, которую увидел когда-то давно и которую спецом разучил на гитаре в
свободное время, чтобы Чуя, слушая сейчас или в скором времени, вспомнил. Ну
вот, дело сделано. Но Осаму, на самом деле, не за этим полез в чужой
телефон — он забрался в контакты, нажимая на «клавиши» и набирая свой
номер, чтобы сохранить в базе данных, а заодно переписывает номер Чуи себе
же в заметки. Осталось только надеяться на то, что Накахара в принципе не
отвык пользоваться телефоном, и на то, что его родители не обнаружат
названия контакта, ведь литератор чисто физически не смог не
соригинальничать. Хотя обнаружение будет забавным, и главное, чтобы потом
этот телефон кое у кого в толстой кишке не оказался за такие проделки. Ну вот,
теперь всё на своих местах! Даже телефон возвращён на законное место, а
Дазай вновь чист и невинен, как птенец лебедя. На тихий и шёпотом оклик «Чу-
уя?» никто не отозвался, а это значит, что Осаму действительно не пойман и,
следовательно, не вор. Замечательно. Миссия ещё как выполнима.
Комнату освещает солнце, пробиваясь лучами сквозь светлые шторы. Дазай всё
ещё пользуется возможностью хорошенько тут осмотреться, но ни на что
криминальное и интересующее взор не падает. А что из этого следует?
Правильно! Спящему и ворчливому крокодилу пора просыпаться, но только бы
не нарваться на реакцию кулака в лицо. После взгляда на наручные часы Чуи,
лежащие на столе рядом с телефоном, Осаму видит начало второго. Самое
пекло. Выйдешь за порог — сгоришь за все свои смертные грехи.
Дазай плюхается на диван позади Чуи едва не с прыжка, слушая глухой вскрик
226/387
от внезапности и обнимая одной рукой, но тут же получая дёрнувшейся головой
по подбородку. Ожидаемо, ожидаемо. Юноша потирает ушибленное место, пока
Чуя, проснувшись и оклемавшись, резко развернулся, ставя руку на чужую ногу
и обнаруживая, что гость не только по ногам бинтом перемотан, но и в шортах.
Ну, да, он догадывался об этом.
Дазай пробыл в чужой квартире ещё несколько часов. Прозванный за это время
распиздяем и дармоедом, — ну, а что он без спросу лезет в холодильник, по-
хозяйски спрашивая у хозяина квартиры, чего ему для чужого желудка не
жалко? — Чуе удалось его изгнать только часам к пяти, и то только после того
как ворчащий робот-пылесос наткнулся на протезированную его конечность и
пытался засосать железный мусор. «Боже мой, Чуя, у тебя даже домашний
питомец выебонский, как ты сам!» — Дазай отпихнул робота-пылесоса от себя
подальше, и тот, медленно развернувшись колёсиками по паркету, уехал куда-
то в сторону кухни. Пф. Зачем слепому настоящий питомец, когда литератор и
так готов ему тапки носить, если Чуя попросит или если он проиграет Чуе в
каком-нибудь споре? Точно. Надо будет с ним поспорить на что-то. «Ты, во-
первых, можешь звать меня просто Чуя, а не обращаться ко мне, как к богу, —
Накахара усмехнулся, стоя прямо перед Дазаем, загнав его к входной двери и не
давая пройти. — А во-вторых, скройся уже с глаз моих».
Дазая сейчас спасла только полная слепота Чуи, потому что запущенный в его
голову ботинок пролетел точно над головой. Накахара готов был проклясть, но
литератор со щелчками своего протеза внезапно побежал, чтоб не нарваться на
физическую расправу. Ой мудак, ой мудак. Зря его Чуя подпустил к себе ближе,
нужно было догнать и наподдавать по солнечному сплетению коленом, чтобы
знал впредь, как делать можно и как нельзя. Уже дома, закрыв дверь и
дожидаясь мать в гордом одиночестве, с выключенным на кухне
кондиционером, с надетой домашней футболкой, Чуя от злости раскрошил
печенье в руке на мельчайшие крошки, как смог понять по прилипшим к ладони
кусочкам, и, испугавшись гнева высших сил, пошёл искать робот-пылесос на
звук. Он жужжал где-то в спальне родителей в самом дальнем углу, и Чуя, по
привычке обходя острые углы постели по левой стороне и стараясь не врезаться
в письменный стол справа, затем распластавшись на полу и шаря рукой под
родительской кроватью, чтоб достать пылесос, нашёл заодно потерянные
родительские беруши и чей-то носок. Прямо-таки кладезь полезных вещей.
Робот скрежетал, убирая крошки печенья с кафеля, а Чуя только мысленно
благодарил человечество за изобретение этой шайтан-машины.
Вернувшаяся домой Коё была уставшей, но это почти всегда так, у неё скоро
отпуск. Юноша сидел в своей комнате, впервые раскрыв книгу за столько
времени распиздяйства, но после недовольного окрика о том, что он опять ел
без тарелки, внезапно почувствовал, как хочет стать очень-очень маленьким и
исчезнуть, делая вид, что это не он. Юноша заимел эту «страшную» привычку,
начиная с шести лет, и Озаки, каждый раз сетуя на крошки на полу или ковре,
больше обращалась к Мори, говоря, что этому Чуя научился от него, на что
мужчина каждый раз извинялся. Мальчик тоже повторял извинение каждый раз,
опуская голову, сцепляя руки в замок за спиной и шаркая ногой, потому что
знал, что именно такая виноватая поза вынудит даже самого бессердечного
228/387
простить его, — стоило отцу взять его на руки, такого грустного щеночка, Озаки
мгновенно переставала злиться. Прокатывало всегда, но яблоко от яблони…
Огай снова на дежурстве сегодня, как Чуя сумел понять. Избежав кары за свою
непредусмотрительность и мысленно обозвав робот-пылесос предателем,
юноша сначала около получаса слушает тишину, чтобы понять, что буря
прошла — прошла буквально мимо в виде шагов женщины в свою комнату, — а
затем с чистой совестью втыкает наушники в уши. Иногда он командовал
голосовому управлению включить музыку вразброс, иногда просил проиграть
следующим что-то конкретное, но в основном начинал слушать сначала или
проматывал экран куда-нибудь вниз, бездумно тыкая пальцем. Настроения
долго возиться с плейлистом не было, и музыка пошла с самого начала. Всё
хорошо, всё красиво, но внезапно Чуя хмурится. Он уже слышал эту песню пару
часов назад в исполнении гостя на своей гитаре, только тут, конечно, и звук, и
голос лучше. Что за дьявольское совпадение? Эта песня стояла очень далеко в
плейлисте и не могла просто так оказаться сверху. Юноша списал это на то, что
нажал куда-то на экране, и музыка пошла в свободном порядке, решив
проиграть в начале о прекрасной жительнице Андалузии. Какая, блять,
неожиданность.
На часах было около десяти вечера. Чуя спокойно читал теорию из курса, водя
пальцами по страницам, иногда подтормаживая и вдавливая подушечки пальцев
в точки так, словно несчастная книга в чём-то провинилась, как вдруг музыка в
наушниках быстро затихла, сменившись парными гудками. Что? Юноша даже
как-то и не сообразил сразу, схватившись за телефон и чувствуя вибрацию. Что?!
Это звонок? Это реально звонок? Чей? Кто? Кто такой умный, кто догадался?
Ошиблись номером? Чуя впал в ступор. Его телефон молчал уже довольно долго,
лишь совсем изредка звонили родители или, наоборот, он им, командуя
голосовому управлению набрать тот или иной контакт. Но сейчас? Отец на
работе не звонит, только перепиской с матерью общается, а Озаки сейчас в
дальней комнате занимается своими бумагами. Кто, чёрт его задери и выдери?
Пока юноша в полном непонимании держит телефон в руке, ощущая
виброзвонок и гудки в ушах, в сердце колет иголка страха. Неудобства, что ли.
Возможно, Чуя и взял бы, но язык не поворачивается скомандовать принять
звонок, да и поздно — телефон замолкает, гудки прекращаются, в наушники
снова возвращается музыка. Что за…
Это шутка такая? Чуя хмурится, оскалившись и хватая телефон в руку. Ну, сука,
ты, сраный абонент, сам напросился на гнев божий. Слепой встаёт, продолжая
229/387
молчать и думать, что вот сейчас он примет звонок и наорёт на докучающего,
чтобы тот цифры выучил, чтоб не ошибаться, но… Снова поздно. Приложенный к
уху аппарат замолкает, как только Чуя готов был скомандовать ответить.
Парень рычит, сжав свободную руку в кулак.
— Только попробуй ещё раз вякнуть, — он тычет пальцем в экран, будто может
видеть интерфейс, прорычав сказанное и пройдя к столу, чтобы поставить на
зарядку несчастный телефон. — В окошко выброшу.
Разве неодушевлённый предмет виноват, что хозяин так злится? Чуя сам
понимает абсурдность ситуации, но всё равно как-то неловко. Ни у кого нет его
номера, никто не догадается звонить ему в относительно поздний час. Кажется,
юноша не умеет балансировать между спокойствием и гневом, заводясь
вполоборота с каждой мелочи. Может, успокоительные были не таким уж
плохим решением когда-то? У него один из родителей — медик, ему проще всего
посоветоваться с ним насчёт такого простого. Но…
— Чу-уя, неужели ты не видел, как твой лучший друг пытался целых три раза
дозвониться до тебя?
…Чё?
— Ты без спросу брал мой телефон? А ты не, — слепой немного понизил голос, —
охуел часом?
Так… Чуя как-то поднапрягся. Не нравится ему эта затея. В голове тут же
вспыхивают ощущениями воспоминания прошедших часов, когда Дазай прилез к
нему сначала возле стены, а потом прижал к столу.
— Только в твою.
Ебать. Не только Дазай сейчас как раз-таки туда попал, но и Чуя попал
конкретно. Его ожидают весёлые минуты разговора, если он не вспылит и не
сбросит звонок.
231/387
Блять. Вот любит этот кусок бинта спрашивать очевидное подобное.
Провокатор. Что слепому мешает выключить телефон насовсем? Он сам себя
убеждает в необходимости выключения телефона, но продолжает этого не
делать. Сам себе противоречит.
— Не думаю, что тебя бы волновало это, если бы мои губы продолжали целовать
твою шею, а рука сжимала истекающий смазкой член под тканью трусов с
овечками.
Чуя чувствует, что готов сказать всё что угодно и без стеснения, а вот Осаму
почему замолк на несколько секунд.
— Мне понравится только в том случае, если ты завалишь наконец своё ебало.
Трудно, наверное, болтать будет с моим членом во рту, ублюдок? — Чуя крепче
сжимает телефон рукой, понимая, что сидеть на одном месте как-то трудновато.
Потирает лицо ладонью, резко встав на ноги.
232/387
— Твой намёк мне понятен, вот только мне даже до горла не дойдёт, к твоему
великому сожалению, сладкий ты мой.
Удар по самооценке. Если бы Дазай был здесь, Чуя бы его за шею схватил,
насильно ставя на колени и придушивая.
— Я просто заломаю тебе руки назад, прижму лицом в твой миленький мягкий
диван и подниму рукой под животом, чтоб ты встал на колени, и поверь мне, ты
охрипнешь, пока будешь выскуливать моё имя и называть меня так, как я тебе
скажу, чтобы смочь кончить. Я понятно объясняю?
Чуе казалось, что он никогда раньше не стоял перед такой дилеммой: съязвить,
обозвать озабоченным мудаком или смиренно поддакнуть? Уровень сложности
запредельно высок. Ну, в первых двух случаях юноша может предугадать
развитие событий. А что, если…
— Умница, — литератор на том конце явно доволен, а Чуя и так чувствует себя
от этого разговора не в своей тарелке. — Не волнуйся, я буду предельно нежен с
тобой. Надеюсь, тебя устроит смазка с охлаждающим эффектом? Не хочу, чтобы
от жгучей ты начал скулить раньше времени. Как-нибудь потом. Тебе даже не
нужно завязывать глаза.
— Как, блять, удобно, — Чуя понял, что зря ответил так. Словно белый флаг
поднял.
— Чш. Не вынуждай меня зажимать тебе рот, хорошо? — слепой ловит себя на
233/387
том, что, ничего не ответив, просто кивнул. Уже интересно, как далеко зайдёт
Осаму. Опять. — Будем считать, что ты согласен со мной. Ты ведь растянешь
себя своими чудесными пальчиками, Чуя-кун?
— Эй, — Чуя от вопроса оживился, хотя в интонации Дазая это звучало больше
грёбаным утверждением. Слепому кажется, что что-то как-то даже на балконе
жарковато становится. — Ты не слишком много хочешь?
— Только тебя, а это не так уж много. Всего лишь сто шестьдесят сантиметров.
— Чуя, Чуя, ты забываешь, что я прижму твою голову к дивану, больно сжимая
пальцами волосы. За каждый твой порыв ударить меня ты будешь вынужден
просить меня войти глубже, потому что я не двинусь без твоей мольбы, и с этого
момента отсчёт пошёл.
— Да ты охуел.
— Один.
— Какого чёрта?
— Два.
— Дазай!
— Три.
— Я… — это ужасно странно, но Чуя решает, что лучше смолчит. Мало ли, на чём
этот проклятый счёт в будущем отразится. На крайний случай по рёбрам Осаму
получит всего три раза, как и насчитал. — Ладно, я понял.
— …Четыре.
234/387
Чуя мысленно представил, — а как ему ещё это представлять? — как к третьему
удару по рёбрам добавляет апперкот, вот только к мыслям о расправе
прибиваются всякие непристойности, но, блять, кого это вообще удивит. Он
молчит теперь, только выдохнув в ответ. Воображение рисует… яркие образы,
отдающиеся вспышками в темноте и ползающие мурашками по телу. Чёрт.
Сжимает свободную руку в кулак.
— Крошка Чуя уже не может говорить, как я слышу, — Дазай усмехается. Его
голос даже ни разу не дрогнул. Слепой бы добавил, что не не может, а не хочет,
но решает придержать язык за зубами. Пусть продолжает. — О, был бы я рядом,
никуда бы ты от меня не делся. Прижал бы тебя к стене спиной, вжимая колено
между ног, чтобы даже не подумал уходить, и хорошенько укусил за шею, чтобы
знал, что даже думать об уходе опасно.
— Все твои плечи и грудь украсят следы моих зубов. Тёмные, как то, что ты
постоянно видишь перед своими глазами, и придётся тебе носить шарф в такую
жару, чтоб никто не видел. В низу твоего живота скрутится горячий узел, а
горло начнёт саднить от хрипоты. Намочишь мою ладонь своей слюной, пока я
буду закрывать твой рот, — Дазай говорит негромко, но чертовски убедительно.
Накахара потерял тот момент, когда перестал встревать и полностью отдался
слуху. Цепкие, колкие мурашки пробежались от лопаток к копчику и паху. Это
было блядски ожидаемо. — Ты будешь цепляться за мои плечи и жаться ко мне,
стоит мне оцарапать ногтями твоё бедро и спустить бельё, касаясь пальцами
твоего мокрого и твёрдого члена с вязкими каплями на головке.
Ух ты блять, жара пошла. Чуя, глубоко вдохнув через нос, откинул голову на
стену и вытянул вперёд ноги. Съехал на табурете слегка вниз, прикусив губу и
теребя пальцами свободной руки штанину.
— Как говорится, твой голос, кукушка, так много сказавший мне в ночную пору,
смогу ли когда-нибудь его забыть я… Не волнуйся, я имел в виду, что магия
голоса и слов заставляет человека буквально кончить, если не сделать всё что
угодно, и так из раза в раз, — слышно, как Осаму зевает на том конце,
потягиваясь. — Ну ладушки. Спокойной ночи, моё ослепительное солнышко!
Смотри мне, не расшались на сон грядущий.
235/387
Чуя чувствует себя быком на убой. Блять, ну надо ж так было повестись на слова
этого хитрожопого ублюдка, чтобы теперь метаться на балконе в пять шагов
туда и пять шагов обратно и думать, что делать. Голос Осаму до сих пор
повторяет в голове одно и то же, перебивая все ночные звуки, и юноша видит
спасение только в одном направлении — прямиком в ледяной душ. В животе
жарко тянет. Пизда рулю. Если Чуя думал, что дно достигнуто, но во время
первой встречи с Дазаем ему снизу ещё и постучали, то теперь он поскользнулся
на собственной самооценке и упал ниже того дна, из которого выбрался этот
протезированный хер. Сейчас бы в одиннадцать вечера закрываться в ванной
комнате, включать воду и дрочить. Самое то. Самое, блять, то! А Чуя думал,
каких ощущений ему в жизни-то всё не хватало, голову ломал. А вот этих.
Осталось только после этого с крыши дома головой вниз прыгать, и все
достижения будут записаны на могильной плите посмертно.
Плюс слепоты — тебе не нужно включать свет. Чуя закрывается на щеколду, как
и всегда, только с волнения запинается за порог и едва сдерживается, чтоб не
выкрикнуть кое-что не для материнского слуха. Уф. Блять. Какая стрёмная
ситуация. Вода включена на максимум, кран повёрнут в сторону растаявших
льдов Антарктики, но так, чтоб не совсем холодно, штаны с трусами сброшены
прям на пол, душевая кабинка закрыта. Трусы с овечками… Овечки… О чём он
думает вообще? Овечки. Почему Осаму вообще затронул эту тему. Овечичьи
трусы. С весёлыми барашками. Чуя встряхивает головой, опираясь рукой на
стену, как только волосы окончательно намокли и прилипли к лицу, шее,
плечам. Ему не нужно, не нужно, блять, трогать свой член, чтобы понять, что у
него стоит уже несколько минут. Даже больно. Ладно, ладно, в такой ледяной
воде невозможно что-то делать, можно и потеплее. Грёбаный Дазай! Чтоб у него
протез потерялся в ебенях квартиры. Желательно навсегда.
Чуя помнит все его мерзкие слова. Помнит, что этот извращенец говорил ему
совершенно спокойным голосом, будто хотеть невинных рыжих мальчиков —
обычное дело. Вода стучит струями по дверкам изнутри, юноша съезжает по
мокрой плитке стены вниз, сев на тёплый от воды и гладкий пол кабинки, и
струи воды стекают теперь сверху на спину и плечи, перетекая на грудь и
живот. Рука скользнула пальцами от солнечного сплетения по прессу к паху,
медленно обхватывая член рукой и сжимая. Ох… Мгновенно в животе всё
скручивается, Чуя зажмуривается, хмурясь. Хорошо. Осаму, в принципе, был
236/387
прав… как оказалось. Пальцы касаются головки, большой давит на уретру,
смазывая выступившие капли, и приходится прикусить запястье, чтоб
заткнуться. Чуе не нравилось, что он так бездумно поддался этому льстивому на
слова ублюдку, но всё нравится теперь. Ему всё нравится на эти долгие
несколько минут, абсолютно всё. Фантазия рисует чужую забинтованную руку
прямо на… да, блять, именно там, медленно надрачивающую, оглаживающую
ладонью по головке, резко сжимающую у основания, и в этот момент он
обязательно должен бы был сказать что-нибудь прямо на ухо, скользнув языком
по ушной раковине. Чуе бесконечно стыдно, что он представляет это жуткое
блядство в своей голове, но иначе оргазм не будет таким ярким. Он долго будет
молчать об этом, если литератор посмеет спросить, но сейчас… вот бы… он был
здесь и… говорил что-то на французском томным голосом… сквозь шум воды…
Да похуй.
…Да ну нахуй?
…Да ладно.
Двух пальцев мало. Чуе плевать, что в эту долгую минуту, стекающую смазкой с
пальцев, он трахает себя собственными пальцами, как какая-нибудь портовая
шлюха. Безумно охуенно, и хочется быстрее, хочется больше. Хорошо, что вода
громко шумит, а от тёплой воды вокруг млеешь. Слепой не издал ни единого
звука, хотя мог бы: от касаний простаты по всему телу волны мурашек и дрожь,
и вообще связь с реальностью теряешь. Позорно, но как же божественно. Он…
Он скоро… авх… Если бы пальцы мог заменить кое-чей член… Вытянутая нога
поджимается, и сам юноша сидя слегка прогнулся в спине, когда обильно
кончает в руку, раскрыв рот в немом стоне и ненадолго замерев, вздрогнув.
Медленно вынимает из себя пальцы. Перед глазами вспыхнули звёзды, стоило
приятному расслаблению разлиться по телу. Ради нескольких прекрасных
секунд — и такой позор. Зато каких секунд! Здорово прямо-таки бодрящих, ага.
Дазай, Дазай… Да чтоб он… От оргазма сдох, собака. И в ванной своей
поскользнулся, чтоб задницей на кафель наебнулся, или где он там рукоблудит.
Трусы с овечками.
— Стой.
238/387
Чуя только хотел развернуться, но голову теперь машинально опускает,
остановившись. Что-то тут не чисто.
— Что?..
Примечание к части
239/387
Часть 15
Чуя, если не считать, что резко уверовал в бога, никогда более не использовал
столько раз слово «честно» и «ну правда» в своём разговоре с кем-нибудь, но
под строгим взглядом матери — ему не нужно было видеть взгляд, чтобы
понимать, что женщина хмурится — юноша чувствовал себя нашкодившим
пятилетним пацаном, домашний питомец которого разбил любимую
родительскую вазу на столе, а он пытается доказать, что это правда Рекс
разбил, а не он.
— Мам, мне вообще обидно, что ты так думаешь про меня, — Чуя тогда скрестил
руки на груди, нахмурившись и устремив свой пустой взгляд куда-то в сторону.
— Я совершенно нормальный и вовсе не причастен к тому, что у этого придурка
без лапы хромосома лишняя. Я убедительно попрошу его сменить название или
вообще удалиться из контактов, раз такой умный. Да и, если подумать, стал бы
я, если б мог, так писать? Я в жизни так не делал, почерк не мой!
Ну, ну, ну. Баранки гну. Чуя удивлён, что Озаки ничего ему не сказала про
постоянные «ну», но в юноше в момент оправданий умер всякий оратор и вообще
тот, кто умеет внятно объясняться и говорить. Парень вообще ощутил себя
обвиняемым в ходе судебного разбирательства, и сейчас от его показаний
зависит, какой вердикт вынесет верховный судья в лице родителя. Жаль, что
отца нет дома: Мори точно стал бы адвокатом и защитником одновременно,
правда, потом бы Чуя огрёб за ругательство и от него. Семья приличного врача,
парень — в лучшем институте, а выражается, будто всё детство под забором в
компании гопников провёл. Ах, ну и за сокрытие ориентации получил бы, но так,
чисто символически. Словесно, конечно. Вернее, даже не огрёб бы, но выслушал
бы выговор в стиле «мы же разговаривали с тобой на эту тему когда-то, ты же
знаешь, что всё в порядке, почему ты не сказал». И опять бы всё пошло по
новой: ну правда, ну честно, я не знал, это не я…
Коё только горестно вздохнула, и Чуя уж было подумал, что его пронесло, но
всё-таки неожиданно почувствовал лёгкий хлопок по своей макушке, тут же
втянув голову в плечи. Подзатыльник бумажным свёртком, как обыденно, но
спасибо, что никаких словесных упрёков, юноша и так ощущает себя
провинившимся щенком.
Чуя медленно уходит в свою комнату, вставая возле дверного проёма у стены,
прислушиваясь к удаляющимся шагам Коё, и сжимает руку в кулак. Ох и
241/387
попляшет у него кое-кто, если посмеет приблизиться к нему в ближайшие дни
ближе, чем на километр. Протез вырвет и в задницу засунет. Полностью! Будет
стонать у него, как последняя течная сука, Чуя клянётся своей честью. «А в рот
палку от швабры запихаю, — у Чуи от гнева в его привычной темноте глаз
неопределённого цвета — кровавого — искры мечутся, так хочется начистить
кое-кому ебальник. — Посмотрим, насколько заглотит, обмудок!» Злость берёт.
Юноша стоит какое-то время в тишине, чуть ли зубами не скрипя и еле
сдерживая себя от ударов по дверному косяку, но вместо этого, отойдя на шаг
назад, вдруг упирается спиной в нечто прохладное и кожаное — боксёрская
груша, висящая в углу. Прекрасно. Чудесно. Чуя для начала резко двигает
плечом и бьёт локтем, убеждаясь, что груша — то единственное, что ему нужно
сейчас для выплёскивания ярости, а не какой-нибудь пробравшийся к нему
средь ночи Дазай, спрятавшийся в углу. Хотя жаль, конечно, что не он… Глухой
удар кулаком с размаху — груша бьётся о стену. Чуя зажмурился, но это, скорее,
инстинктивно, и бьёт. Продолжает бить. Непонятная злость, когда
представляешь на месте битой подушки рожу недоброжелателя, оставшегося в
победителях. «Да чтоб, — Чуя шипяще шепчет это, стукнув грушу кулаком, —
ты, — удар сильнее, — откинулся, — удар, — блять, — удар коленом, — из-за
своих дебильных шуток!» — после второго удара ногой груша внезапно не
выдерживает и срывается с цепи, звякнув, глухо плюхнувшись на пол и, падая,
чуть не придавив растерявшегося слепого собой, но здорово стукнувшись в
живот. Это… было просто ужасным предательством со стороны груши! Чуя
никак не мог ожидать этого ножа в спину. Столько висела, столько терпела, а
тут вдруг оборвалась. Юноша только хмыкнул, потирая живот, хватая грушу
руками и облокачивая об угол комнаты. Стоит догадаться, что, будь на месте
несчастной груши Дазай, он бы точно в коленях надломился. Они бы у него
назад выгнулись, у петуха такого. Очень захотелось в этот момент схватить его
за волосы и сделать ирокез, чтобы под стать своей петушиной личности гребень
носил.
Какой спать? Ну какой спать, когда такой адреналин словлен? А Накахара ведь
так наивно представлял его рядом с собой, телом к телу, когда… в общем-то,
неважно когда, важно сейчас то, что он забыл о чистокровной ублюдочности
Дазая. На каких помойках находят таких выродков, объясните? Мусорный
ребёнок. Такое чувство, будто ему сказали когда-то в детстве, что всех детей
благородные белые аисты принесли, а его в мусорном ведре нашли, вот он и не
старается выделиться из ряда своих протухших сородичей. Плесень на всей
жизни, блять. Гриб-паразит. Чуя, опираясь рукой на стену и успокаиваясь,
думая, как бы действительно не выскочить сейчас из дома и не добежать до
дома Осаму, чтоб накостылять ему за проделку с названием контакта, внезапно
понял, что, кажется, этот идиот начинает паразитировать только в случае
передачи половым пу- Накахаре явно хватит думать о таком непотребстве, когда
пять минут назад яро доказывал матери в обратном и даже обвинял её, что она,
такая нехорошая и испорченная, подумала на сына-ангела невесть что из-за
дурацкой шутки друга-имбецила. Не хватало ещё приложить руку к груди,
шумно вздохнуть и: «Матушка моя родная, что ты такое говоришь? Как ты
вообще на меня, своего сына, которого ты же и воспитывала, подумать такое?
Ужас какой! Кошмар! Это выстрел в самое сердце!» — и всплеснуть ещё руками,
делая вид, что падаешь в обморок от такого заявления и незаконного обвинения,
но, к сожалению, Чуя лишён таких актёрских способностей, коими в высшей
мере обладает протезированный мудак. Юноша давно так много не матерился в
своих мыслях, обращаясь ими к Дазаю и думая о нём. Мудак опять пришёл на
смену дураку.
242/387
…А, кстати, чего он звонил-то средь глухой и тёмной ночи? Поинтересоваться,
как всё прошло? Гх. Обломится пусть, никто ему перезванивать не собирается.
Теперь Чуе всё равно, что думает о нём Дазай. Сто двадцать процентов, что
угроза по телефону не даст ему повода не приходить: выждет и заявится как ни
в чём не бывало, делая вид, что ничего не делал и вообще он ангельский
мальчик, как Чуя только не видит его ослепительной красоты. Слепой стоит
возле окна, слышит ночные шорохи и звуки за приоткрытым окном, обдуваемый
лёгким ветром, и голова его пуста, прямо как на зачёте перед самой сдачей
билета. Шёпот ночи сменяется каплями накрапывающего дождя, и за минуты
воздух наполняется влажной свежестью, стоит негромкому полуночному ливню
зашуметь травой — через сетку от мошек и комаров на окне на лицо и кожу рук
попадают едва заметные капли. Как он докатился до такого? Почему одна
забинтованная мразь обыкновенными словами и своей мокрой фантазией довела
его до небольшого согрешения в душе? Лучше бы Чуя был рождён в
семнадцатом веке, там за мужеложство четвертовали — после смерти отпустило
бы.
Господи прости, как же Чуя заврался. Ему самому ужасно от этого. Врёт в лицо
матери и не краснеет, врёт Дазаю, врёт всем окружающим хотя бы своим
поведением, своими жестами, если не словами: весь из себя такой железный и
злой, за словом в карман не полезет и не умеет решать споры разговорами, а на
самом деле он жутко dk.,k`y, но никому этого не говорит. Конечно, блять,
разговоришься тут, когда тебе yhfdbncz один замшелый красавчик-уёбок, а ты
даже себе признаться толком не можешь. Вроде и бесит, а вроде и так спокойно
рядом с ним. Вот как сказать кому-нибудь о таком? Да никак. И некому. Даже
замшелому красавчику-уёбку. Остаётся только вести себя ощерившимся зверем,
когда он поблизости, и подпускать к себе, держа голову ровно и показывая зубы,
а наедине с самим собой забиваться в угол и покачиваться, обхватив колени,
потому что вряд ли кто-то поймёт. Дазай странный. Чуя не верит, что именно он,
слепой, зацепил его. Не верит. Столько девушек, выбирай не хочу, а он творит
невесть что. «Кажется, я просто смирился с участью неполноценного, которому
что-то недодали, что-то недоговорили, где-то недопоняли, — он вздыхает, думая
об этом и прикладывая руку к щеке. Осаму никогда ещё не был груб к нему,
когда как Чуя только и умеет рявкать, рыпаться и бить. Будто не умеет быть
нежным с обществом, на него не похожим. — Я… Я не верю, но и спросить так,
чтобы он воспринял это серьёзно, не могу. Не могу. Не могу дать ему понять, что
[jxe, snm c ybv».
244/387
Он не понимает, почему так отвратительно ведёт себя перед Дазаем. Словно
боится потерять былой образ и довериться. То, что когда-то Чуя потерял линзу и
раскрылся перед Осаму, было чистой случайностью, из-за которой литератор
стал едва не частью распорядка дня. А то, что Накахара бы перестал вести себя
кусающимся и лающим придурком, случайностью бы не было и быть бы не
могло. Дазай обязательно станет насмехаться и подтрунивать, и ведь как
обидно будет, когда тебе же будут тыкать в лицо собственноручно снятой
маской! Или это просто предрассудки? Чуя не хочет рисковать, чтоб не
обжечься. «А Осаму бы сказал на это какую-нибудь философскую хрень… — Чуя
усмехается, понимая, что глаза уже порядком устали. — Что-то вроде того, что
те, кто боятся обжечься, никогда не согреются… Ну или те, кто не рискуют,
никогда не набухиваются шампанским». Юноша не понимает, почему резко
меняет модель поведения, находясь рядом, а ещё то, какого чёрта изводит сам
себя, хотя прекрасно — и не раз — слышал слетающие с уст Осаму слова некоей
заботы. Он ему совершенно спокойно заявил, что хочет его, а Чуя что?
Справедливо посчитал себя очередным его партнёром на ночь, которого,
добившись, оставят в одиночестве и с которого переключат внимание на кого-
нибудь другого. Другую. Вдруг Осаму — тот редкий индивид, что сразу теряет
интерес к партнёру после того-этого-самого? Накахара тяжко вздыхает. Почему
иногда он с каменным лицом может говорить о сексе и произносить вообще этот
термин и не только, а иногда — любые наталкивающие на это запретное слово
синонимы, наводящие описания, но только не «секс». Бред какой-то.
246/387
Сейчас, наверное, начало второго, и каждый раз, когда Чуя с периодичностью
раза в пятнадцать минут думал о том, что Дазаю пора бы прийти, он вспоминал
вместе с этим о своей убедительной угрозе в голосовом сообщении и
чертыхался. Блин, он был прав насчёт того, что пожалеет! «Да о какой жалости
вообще может быть речь? — тут же мысленно перебивал он себя, протирая
тряпочкой стол и стараясь не задеть чашку с чаем, стоящую где-то рядом. — Я
так хотел? Хотел. Он меня достал? Достал. Всё? Всё! Пусть выучит уже, чёрт
возьми, что со мной шутки плохи! Сколько можно-то уже?»
Он снова забывается, что пообещал себе перестать думать о физических
расправах и учиться решать проблемы спокойными диалогами. Нет, ну… Ну, а
как ещё по-другому? Чуе стыдно за то, что больше половины жизни он, скрывая
свою беззащитность и слабость перед окружающим миром, буквально обрастал
стальными иглами, чтобы уж точно никто не смог банально обидеть. Сейчас,
конечно, юноша уже вырос и более-менее возмужал (или только он так думает?),
но детская привычка о том, что мир вокруг озлоблен, осталась. Сбросить
колючую шкуру не так уж просто, а рядом с Дазаем то решаешь её снять, то
снова надеваешь. Пятьдесят на пятьдесят. Чуе пора прекратить сомневаться, но
как
же
страшно
быть отвергнутым из-за показа своей мягкости глубоко внутри, выпущенной
наружу.
Чуя уже давно не надевает линз, и это кажется ему странным. Пижамные штаны
скинуты куда-то на кресло, наугад найдены шорты где-то в куче одежды на дне
шкафа, чтобы не сгореть под солнцем: прохладно только с утра и в непрогретом
доме, а на улице — пекло, и Накахара знает об этом, уже не раз попадался на
такой обман температур. В ящике трельяжа в коридоре должны быть эти, ну как
их… Солнечные очки. Давненько юноша не надевал их, давненько, но сейчас
самое время: никто не спросит причины, скорее, удивятся, если прохожий будет
без них, просто потому что кому какое дело до зрения незнакомого человека, да
и отсутствие линз уже не будет помехой. Шляпа, как оказалось, осталась
неизменно лежать на верхней полке шкафа в коридоре, вот только, чтобы
понять это, Накахаре пришлось, как бы сильно не хотелось, действительно
притащить с кухни табурет, чтоб хотя бы дотянуться. Чёртов рост… Его отец
высок, мать тоже, а он что за коротышка? Несправедливо! Ох, зато шляпа,
родная-любимая, лежит в уголке. Чуя её очертил пальцами для начала, чтобы
понять, что это она, а затем, улыбнувшись, встряхнул от возможной пыли —
солнечный удар получить желания нет. Осталось только осторожно снести
табурет на место и не сшибить ничего по пути, а ещё не врезаться в дверные
проёмы, но Чуя уже столько раз этот делал, что всё прошло весьма аккуратно.
Последней вещью, о которой юноша вспоминает, является гитара. Как же без
неё? Нужно разбавить своё бесцельное нахождение вне четырёх стен, да и его
малышка со струнами уж запылилась без дела. Чуя, снимая её с гвоздика, даже
обнял свой инструмент, говоря, что Дазай нехороший и трогал её своими
грязными ручонками. Ему совершенно нормально, что он обнимается с гитарой,
да. Где-то в ящике стола лежит медиатор, и хорошо, что Чуя не складывает в
этот несчастный ящик всё подряд, а скидывает только мелочёвку вроде всяких
монеток или огрызков бумаги с надписями — медиатор завалился в самый угол,
и нащупать его не составляет проблем.
Из Чуи вышел бы просто отвратительный родитель уже потому, что сы́ ночкой он
готов назвать обыкновенный гитарный медиатор, а не живое существо.
248/387
Вот только храбрость его и стремление покорять миры оборвались на пороге,
стоило выйти в более-менее приличном виде из дома и уже через минуту
почувствовать себя беконом на раскалённой сковородке. Ох и не лучшее время
он выбрал для выхода, ох и не лучшее, но всё лучше, чем ничего. В конце
концов, он просто проветривается. Подставив солнцу лицо на минуту, поправив
тёмные очки и усевшись прямо возле двери на ступеньку, Чуя, чувствуя, как его
задница сейчас расплавится к чертям на раскалённом камне, свыкся с этой
жестокой мыслью, поудобнее устроив гитару на своём колене и проведя
пальцами по струнам. Восхитительное звучание. Нужно сначала медленно
разыграться, а уж потом наигрывать что-нибудь для души. Аккорд, аккорд…
Квартсекстаккорд, прокручивание колок. Юноша невольно улавливает в
звучании отдельных звуков то самое, что играл ему Дазай, даже вспоминает
моменты, когда звучала та или иная струна.
Чуя закрыл глаза под очками, будто бы это что-то может изменить, надвинул
шляпу на лоб и вздохнул, абстрагировавшись от всех окружающих звуков. Когда
отсутствует один орган чувствительности, необходимо всегда держать начеку
другие, но юноша намеренно совершает ошибку, полагаясь на снисхождение к
нему судьбы в этот момент и полностью отдаваясь движению пальцев. Руки
словно сами наигрывают что-то под палящим теплом солнца, а мысли понемногу
проясняются. Всё-таки хорошо, и спорить нечего. Как себя чувствуют все
видящие сейчас? Восторгаются ли игрой света на траве или продолжают тихо
ненавидеть ужасную духоту? Если за ним кто-то и наблюдает, то Накахаре всё
равно, пусть хоть раз в жизни полюбуются красивым человеком; в любом случае
зрители останутся вне зоны видимости и слышимости, Чуя слушает только
переливы гитарных струн.
Играл Чуя чудесно. Негромко, но так нежно, совсем как тогда, когда
протезированное чмо заявилось в самый-самый первый раз, когда юноша ещё и
не подозревал даже, в какое дерьмище, связавшись с ним, вляпался. Он тогда
ещё похлопал откуда-то со двора, а Чуя со скоростью света, вскочив, вылетел за
балконную дверь в квартиру, чуть не сшибив отца и до покалывания в животе
249/387
испугавшись — ну не любил он внимания тогда, особенно от вот этого вот.
«Вообще-то, он просто может быть занят сегодня, — мелькает в голове вместо
слов песни. — Он же сам говорил, что успеет доделать то, что ему там нужно.
Видно, доделывает… О боже, — медиатор почему-то скользнул мимо струны,
сфальшивил и резко ударил кривым звучанием по слуху, Чуя даже поморщился.
— Тц. Рассуждаю так, будто он обещал мне прийти, ага. Какое мне вообще дело,
где он там шароёбится?»
— Чуя?
Так, это не голос Дазая. Это голос отца. Юноша тотчас встрепенулся,
приподнявшись на локтях, и шляпа остаётся на траве, а тёмные очки съезжают
прямо на кончик носа. Что? Откуда? А, он же на дежурстве был. Точно, и
вернулся раньше. Упс.
— Тогда всё прекрасно, — Мори недолго молчит, а затем, говоря это, кажется,
улыбается. Неловко улыбается, потому что Накахара более чем хорошо
улавливает неспокойствие в его голосе. — Просто, понимаешь, иногда
пациентам перед операциями нужна психологическая поддержка, а у меня так…
252/387
Это уже рабочая привычка.
— Пап, всё нормально, — Чуя отходит на шаг вбок, касаясь ногами дивана и
садясь на него. — Мне кажется, ты переживаешь больше меня.
— Твои коллеги — твои подчинённые, пап, — Чуя вытягивает ноги, жмурясь. Его
темнота тёплая и прохладнее улицы. — А ты не ошибаешься ни в каком выборе.
Зря переживаешь.
«Если бы я мог выбирать, я бы забрал твою слепоту себе, чтобы ты мог видеть».
— Мне хотелось бы, — Мори придвинулся к Чуе ближе, — чтобы ты знал, что что
бы ни случилось, всё всё равно будет в порядке. Мы всегда поможем.
— Завтра у меня свободный день, — Огай встал, оставляя Чую на диване одного
и решив не развивать больше тему веры-не веры в лучший исход. — Уделю его
консультации с офтальмологом-хирургом в микрохирургии глаза.
— Где? — юноша даже голову поднял, и некоторые пряди спали на лицо, отчего
он поморщил нос. — Я думал, я буду в твоей больнице.
— Наш филиал, но не мой госпиталь. Там много моих знакомых врачей, так что
причин для твоего волнения я не вижу. Ты же не будешь там лежать долго,
верно? Два-три дня реабилитации, контрольная проверка и отправишься домой с
соблюдением прописанного режима лечения, правда, не думаю, что ты так уж
скоро скоро расстанешься с повязками на твоих глазах, а там и увидим
результат.
— Я ещё и какое-то время в неведении буду, прошло всё успешно или нет…
253/387
— Чуя нервно смеётся, зарываясь пальцами в волосы. Живот от волнения
начинает сводить. — Как же забавно. Как ждать итоговую оценку решающего
экзамена.
— Понимаешь ли, — Чуя чувствует руку отца на своём плече и поднимает голову
примерно туда, где может быть голова родителя. — Если ты будешь уверен в
самом низком балле, надеяться будешь на средний, а получишь хороший, то
обязательно возмутись, почему не высокий. Просто пообещай.
Чуя иногда путался в этих отвлечённых фразах отца, но смысл в них всё-таки
был, и юноша кивнул, улыбнувшись уголком губ.
— Вот и славно. Ты уже взрослый и сам должен понимать, что всё будет хорошо.
Но в таком тоне, продолжая то, что Чуя уже взрослый, Мори мог бы предложить
купить ему киндер-сюрприз, и чтобы обязательно с игрушкой, а не дурацким
вертолётиком или паззлом, иначе студент первого курса расстроится.
День прошёл, как обычно. Когда вернулась Озаки, она была приятно удивлена
увидеть мужа наконец-то дома и не спешащего на работу впопыхах, это было
слышно по её буквально воркующему голосу. Если бы Чуя мог видеть, они были
бы просто идеальной семьёй, но судьба шутница ещё та. Юноше ужасно
интересно, сколько раз Коё когда-то в его младенчестве пожалела? Сколько раз,
глядя на только уснувшего мальчика, думала, что лучше бы не? Ни поведением,
ни словом родители и подумать о подобном повода не давали, но в глубине
души Накахара всегда чувствовал себя обузой. Женщина, кстати, как парень
уловил, даже словом не обмолвилась об инциденте с названием контакта, а
после и вовсе, зайдя к Чуе, поинтересовалась, как его самочувствие и не нужны
ли какие-нибудь книги, потому что если что, то «всегда обращайся к отцу,
дорогой». Уф. Его родители достойны лучшего, а не его, слепого и
беспомощного щенка, строящего из себя самостоятельного героя. Ему больно и
плохо в минуты раздумывания об этом, но язык спросить не поворачивается.
Несмотря на все трудности, они вложили в мальчика всё, и теперь он чувствует,
что жизнью им обязан. В доме малютки он наверняка бы был невзрачным куском
мусора, но родители осилили.
Он костьми ляжет, если не отблагодарит их за всё, что они ему дали. Он думает
об этом, ходя по комнате, разыскивая наушники и взяв какую-то книгу наугад,
садясь вместе с ней в кресло.
Он уснул к семи утра, когда даже попугай задремал где-то на люстре, но мог бы
и раньше, просто гораздо легче засыпать, слыша звоночек телефона о
пополнении банковской карты на энную сумму. Нужно поспать всего лишь пару
часиков, мозг, пожалуйста, не заставляй просыпаться при свете солнца…
Набрасывая подушку на голову, ту самую, наволочка от которой простиралась с
отбеливателем и сушится в ванной комнате, в голове крутится одно: «Лу-у-уч
солнца… золото-ого… тьма скрыла от меня, — он даже не в силах закрыть глаза.
Такое состояние было несколько раз перед днями экзаменов. — Пу-усть между
нами сно-ова… вдруг вырастет стена… Ночь, приди, убей ты утро ясное!»
Голос мыслей был громок, но желание спать пересилило. Впервые за много лет,
ведь во время сессии Дазай не спал. Вернее, как не спал: повторял и учил всю
ночь, завирая всем, что ничего ему делать не нужно, без сна шёл на зачёт, а
потом приходил домой и спал. После встреч с Чуей, естественно. Единственный
раз, когда жуткую сонливость как рукой сняло, был тогда, когда математик
пришёл в университет именно к нему, притянул за галстук и поцеловал. О, да,
Дазай помнит этот момент, будто он был вчера, помнит детально и в красках. У
него тогда, блять, чуть крышу не снесло, серьёзно, как он только себя в руках
удержал? Некто холодный и жестокий, вывихнувший ему плечо и не брезгующий
назвать последней сукой в этом мире, назвать мразью, которая «если мне дадут
револьвер с тремя патронами, а в одной комнате со мной будут сидеть Гитлер,
Муссолини, Чикатило и ты, я спущу в тебя, мразь, всю обойму», вдруг взял,
растаял и ответил взаимностью. Это же было просто охуенно! Сердце
влюблённого бисексуала вырвалось из груди, очертило розовое сердечко в
воздухе вокруг Чуи и вернулось обратно, и очень даже хорошо, что Чуя слеп, как
крот: он не видел тех ужасных мешков под глазами, что издали выглядели, как
зияющие дыры пустых глазниц, настолько были черны.
На секунду звон умолкает. У Чуи сердце бьётся, как у загнанной собаками в нору
ласки, он стоит на месте и пытается сориентироваться в пространстве, но
вскоре голова приходит в норму. Юноша, тяжко вздохнув и опёршись одной
рукой на дверной косяк, а ладонь другой приложив к груди, чувствуя бешеное
сердцебиение, не торопится идти и отвешивать пиздюлей звонящему — хотя
стоит догадаться, кто эта блядь, — он осторожно нащупывает книгу на полу,
различает пальцами мятый лист, выпрямляет его и аккуратно закрывает свой
драгоценный вышмат, отложив на кресло. Так, телефон. Телефон-телефон, куда
ты наебнулся? Чуя садится на корты, ощущая, как тяжелы веки и нахрен их
поднимать не надо, но почему-то руками телефон на полу не нащупывает. Что
за хрень? Пришлось нагнуться и обнаружить его пальцами под креслом на
высоких ножках, с замиранием сердца проведя ладонью по экрану и
успокоиться, не почувствовав никакой трещины. Теперь телефон отложен на
диван вместе с наушниками, а кулаки разминаются до хруста костяшек. Боже,
как больно всему телу. Он в такой неудобной позе развалился, если честно, а тут
ещё и двигаться надо. Ладно, Дазай-кун, если это ты — а это точно ты, — то кто-
то будет вынужден купить вставную челюсть за неимением зубов. От нажатия
кнопки на часах, лежащих на столе, слышно полдвенадцатого. А что это значит?
Что Чуя снова хозяин дома, что снова в его доме без пяти минут роспуск рук и
сплошной беспредел.
И только Чуя собирается, приложив руку к лицу, проворчать, мол, «чё тебе,
мудень, надо», его вдруг резко толкают в плечи внутрь, а Дазай входит следом.
Дверь закрывается с его подачи.
256/387
Что? Чуя понимает, что попал, потому что подарков от Осаму ждать опасно для
жизни. А особенно он понимает это тогда, когда внезапно в его живот
вжимается что-то… небольшое, меньше ладони, гладкое и вибрирующее. В
живот, чтобы парень прочувствовал от прикосновения. Больше похоже на
вибрацию телефона, но только дурак скажет, что это, сука, телефон! Это, блять,
похлеще, даже Чуя, широко раскрыв глаза спустя пару секунд, дотронувшись
пальцами до презента и улавливая форму капсулы, догадывается и резко
дёргается, двумя руками упираясь литератору в грудь.
257/387
Примечание к части 22.06 часть выложена, 25.06 ничего кардинально не
изменилось, добавлены лишь диалоговые фразы и небольшие куски, основное
изменение во второй половине текста. Если мне скажут, что стало хуже, чем
раньше, или попросят вернуть, я самовыпилюсь нахуй блять
Часть 16
— Что ты-
— Заткнись.
Чуя и вякнуть ничего не успел, как Дазай, крепко схватив одной своей рукой его
за оба запястья, резко дёрнул юношу за руки вниз, вынуждая отцепиться от
себя, а второй рукой стукнул, упёршись, в стену рядом с головой. Возмущённая
ругань Чуи ещё и начаться не успевает, а к его приоткрытому в оскале рту уже
прижались чужие губы, лишая возможности говорить. Кх. Юноша жмурится,
переступив с ноги на ногу и не в силах даже отойти, чувствуя колено между ног,
и целуют его грубо, мокро, не давая как следует вдохнуть. Чмок губ, язык
касается нёба и зубов, оплетает язык, капля слюны медленно стекает с уголка
рта, и Чуя зажмурился настолько сильно, что словил желтушные искры в
темноте. Воздуха не хватает, но его не отпускают. Собственные руки крепко
сжаты в кулаки, Дазай сминает губами его, Чуи, губы и, причмокнув,
отстраняется с шумным выдохом — слепой, втянув воздух сквозь зубы и через
силу, сглотнул, облизывая щиплющие губы, но его целуют снова. Сердце
оглушительно бьётся в ушах, дезориентируя и абстрагируя от всех остальных
звуков, Осаму сильно пережал запястья рукой и не отпускает, давит на пах
коленом, засосав и не думая прекращать. Чуя не сопротивляется, оцепенев, и
тихо мычит. Дазай целуется не просто хорошо, он делает это охуенно. Бросает в
жар, стоит ему снова отпрянуть и громко задышать. У Накахары рот остаётся
приоткрытым.
Его дёргают за руки, отойдя и внезапно куда-то потянув за собой, и Чуя идёт,
чуть не запутавшись в ногах, как пёс на привязи в комнату для усыпления. Если
Накахара попробует остановиться, он въебётся своей головой или плечом во
что-нибудь вроде угла или стены — их ведь так много в человеческих
квартирах, — поэтому как-то вяленько потянул руки на себя в попытке
освободиться, рыкнув: «Отпусти». Ну да, конечно, это поможет. Десять раз
поможет. Его губы мокрые, в своей и чужой слюне, и это немного так себе, но от
поцелуя рот всё ещё горит. Осаму не был таким грубым ранее.
— Только попробуй, блять, мудила ебаная! — Чуя хмурится и кривит губы, сказав
это, выделяя каждое слово паузой, отвернув голову, будто боится, что Дазай —
собака, что вот-вот в силах начать пускать слюни из своей мерзкой пасти. — Я
организую поцелуй твоих губ с раскалённой плитой.
— Я вдавлю твою голову в пол так, что больше двух сосчитать больше в жизни
не сможешь, скотина, — Накахара дёргает рукой, когда Дазай поднимает его
руки за кисти и снова перехватывает одной своей, вжимая в диван над рыжей
головой. Движения точные, неторопливые, Осаму явно наслаждается моментом
доминирования, и слепой ощущает кожей запястьев, как зажатый двумя
пальцами Дазая вибратор в его руке, прижатый к ладони, прижат теперь и к
ладоням Чуи. Парень выгнулся, оскалившись, но освободиться не получилось.
Осаму из-за своего роста весит больше, да и вдавливает сверху неплохо так. От
слепоты и полного не видения происходящего Чуе навязчиво кажется, что его
сейчас задушат чужим телом. Больно будет Дазаю падать с высоты
собственного роста, если его скинуть. — Хватит!
Да что этот ублюдок себе позволяет? Чуя только рычит в ответ на это,
зажмурившись. Если он приложит совсем немного усилий, он сможет сбросить
этого гада с себя, но в какой-то момент, вздохнув сквозь зубы, резко перестаёт
сопротивляться. Можно подумать, он не знает, где этот чёртов вибратор
окажется, если он прекратит вырываться, и блять, это очень странно, что Чуя
забил рыпаться. Фыркнул носом, хмурясь и расслабляясь, но не опуская ног.
Хрен ему. Чем меньше силы прикладываешь, тем быстрее уменьшится давление
противника.
— Эээ?
Кажется, кто-то словит масштабных пиздюлей, если Чуя всё-таки изменит своё
решение по поводу всего происходящего и решит вырваться.
Парню ничего не стоит резко развести руки в стороны, убирая хватку пальцев, и
упереться ладонями в диван, будто пытается встать, но Осаму не теряется и
быстро давит обеими руками Чуе между лопаток, чтоб хоть как-то удержать.
Сейчас это всё похоже на обыкновенную драку, и Дазай явно не в выигрыше, но
спасает его лишь то, что Накахаре от жары в доме банально влом слишком уж
рьяно сопротивляться. Можно и отдохнуть. В конце концов, его не собираются
бить, так что принято решение перетерпеть.
…Трахаться-то хочется.
— Только рискни сделать мне больно, и я выебу тебя твоим протезом, не снимая
его с твоей ноги, — бубнит Чуя, уткнувшись лбом в подушку и зажмурившись.
— Хуежные.
Ему так неловко. Он в буквальном смысле светит своей голой задницей перед
кем-то, стоя на коленях и терпя укус своей жопы. Что за бред вообще? Кто писал
этот сценарий жизни? Где льготы инвалидам, мать вашу? Этот вибратор, если
прислушаться, жужжит, как электрическая бритва, — или это просто у Накахары
слух хороший? — и главное, чтобы его не коротнуло и разрядом не ебануло, а то
об угол стола ёбнется головой кое-кто другой. Дазай, кажется, всё-таки
догадался выключить эту беснующуюся без работы хреновину, пока ей не
нашлось должного применения. Его колено втиснулось между ног, чтобы Чуя их
не сводил и наконец развёл, а тот как зажим в капкане.
— Завали ебло.
— Просто замолчи.
— Как скажешь.
264/387
— Какая чудесная реакция, — Чуя не может ответить, задержав дыхание.
Импульс достаточно силён, задевает вибрацией простату и вынуждает
изнывать, упираясь ногой в диван и вытягивая то одну, то другую. Нужно
поднять голову, медленно сглатывая от чувства тепла в низу живота.
Похуй на колкость. Дазай целует уголок губ, чуть сжимая пальцы и оглаживая
подушечками под нижней челюстью, но Чуя готов, скривившись, хныкнуть и
рухнуть всем телом на диван. На коленях стоять неудобно, ему давят между
ягодиц пахом под шершавой тканью шорт и только тревожат вибратор внутри,
пришлось прижать одной рукой подушку к своей груди, чуть приоткрывая рот
для поцелуя и ощущая прикосновение мокрого языка к нижней губе, пальцами
второй руки касаясь своего солнечного сплетения и ведя ими по впалому от
сдавленного дыхания животу до члена. Вибратора мало, низ живота немного
ноет, но это только лёгкое раздражение до дикого желания вжиаться задницей
в чьи-нибудь бёдра, вот только за губу резко кусают, — вспышка боли
отрезвляет на секунду и отражается в темноте глаз белым пятном, — давление
на шею обрывается, тянущуюся к члену руку грубо хватают за запястье и
прижимают к дивану. Чуя недовольно хныкнул, втянув воздух сквозь зубы и
облизывая прокушенное место на губе. Больно, блять.
— Т-только попробуй!
— Что такое, Чу-уя? — Дазай сидит рядом, обняв рукой за живот и положив
голову на плечо. — Что-то мешает?
Ладно, Чуя встаёт. Встаёт аккуратно, спустив ноги с дивана и двигаясь как-то
деревянно, будто только что перенёс операцию на ноги, выпрямляется, сжав
губы и стараясь свыкнуться с ощущением капсулы в заднем приходе, касаясь
рукой бока рядом стоящего Дазая, оглаживает пальцами до живота и… резко
бьёт кулаком в живот. Дазай мгновенно ахает и отступает, наверняка
266/387
согнувшись и держась за ударенное место, корча и болезненно вздыхая,
хныкнув. Пусть собака знает своё место. Накахара не собирается поддаваться
всему этому даже в таком своём состоянии. Он позволил чисто из-за того, что
так захотел, потому что если б желания не было, то и Осаму был бы выставлен
за порог ещё в самом начале. Парень стоит, согнувшись, сведя ноги в коленях
вместе и упёршись в них руками, жмурясь до желтушных пятен в темноте век.
Дазай явно не ожидал. Он рассчитывал на подданническое поведение партнёра
хотя бы в рамках этой ролевой игры, но теперь, кажется, Чуя рушит все его
планы и снова подгребает под себя. Чёрт, если Накахара с таким импульсом
вибратора так сильно бьёт, ему вообще помешает что-нибудь убить человека с
максимумом скорости вибрации? Странно будет смотреться только, если он
кончит от сворачивания кому-нибудь шеи и вырывания ему же кишок.
— Т-ты мне печёнку так отобьёшь, — Дазай хрипит, глубоко вдыхая и жмуря
глаз, потирая живот через ткань футболки, пока Чуя, не особо слушая его,
отходит к стеллажу за спиной и прижимается к нему боком, сжимая пальцы
одной руки на одной из полок.
— Ты уже отбил у меня всё желание видеть тебя, — Чуя недовольно цыкнул в
ответ.
267/387
— Ха? — Чуя сам немного сгорбился, начиная медленно ходить по комнате,
расхаживаться, потому что стоять с вибрирующей штукой в заднице просто
невозможно. — Свидание? Н-нормальные люди на свидания приносят цветы, а
не извращённые игрушки на радиоуправлении.
— В парке посидим?
— Нахуй иди.
Хм. Дом — конечный пункт, в котором вполне понятно, что будет происходить.
Дазай балансирует на границе, когда может выебать и он, а могут выебать и
его, и пока неизвестно, в какую сторону он склонится. В какую Чуя его толкнёт,
если быть точным, а Чуя подумает.
…Это ужасно. Ходить с этой хренью в жопе — худшее, что могло, блять,
придумать человечество. Даже создатель, извращенец конченный, не думал над
этим, и, скорее всего, за него другой конченный мудак додумал идеальное
завершение применения. Конченный мудак по имени Осаму Дазай, будь он
неладен. Может, если у него нога стальная, его закоротит от попадания воды?
Ну, а что, он, может, на самом деле робот-неудачник, потерявший часть
экзоскелета и косящий под несчастного инвалида со своей роботической
конечностью.
Чуе пиздец как неудобно. Почему он вообще согласился? Что мешает ему
вырвать всю эту хрень, выебать Дазая в рот и выставить за порог? Что-то
мешает. Он ведь поддаётся, как послушная псина. Ну… Один раз в жизни нужно
попробовать всё, да и как будто парень не понимает, к чему всё это приведёт,
пф. Он как бы шагает, но из-за постоянной вибрации капсулы не может
нормально пройти и нескольких шагов, останавливаясь и опираясь рукой на
стену, жмурясь. Импульс слаб, но ощущается более чем прекрасно, и Чуя готов
царапать стену, лишь бы или всё закончилось, когда оба рухнут на постель в
лучших традициях немецкого порно-фильма, или даже не начиналось, но
конечно, конечно Дазаю вдруг расхочется повыделываться. Нужно делать вид,
что всё в порядке. Нельзя показывать этому дураку, что у тебя всё плохо и руки
тянутся подрочить и оттрахать себя пальцами, а потом притворяться, что всё
нормально и что такого. Ладно. Ладно! Чуя идёт ровно и нормально, игнорируя
всё и вся, но не убирает руку со стены — вибратор дезориентирует. Парень
вроде концентрируется на одном, а вроде и… угх, даже укушенное место болеть
перестало. Чуя не особо торопился перебирать ногами, искренне стараясь не
тревожить вибрирующую хуемотину в заднице, но внезапный резкий и сильный
импульс вынудил вздрогнуть и свести ноги коленями вместе, прижимаясь боком
к стене и ударив по ней кулаком. Короткий стон — вибрация сошла на минимум.
Сука, дай дойти!
268/387
— Поживее, красавец. Солнце сядет, пока всё сделаешь, — окликает Дазай
откуда-то сзади, и очень хочется запустить в него чем-нибудь вроде молотка, но
лучше смолчать. — Да и я не вечный.
— Ты какой-то аромантик.
— С удовольствием!
Нога вытягивается чересчур резко. Осаму только айкнул, резко получив пяткой
по полупротезированной коленке, потирая ушибленное место. Что просил, то и
сделали. Возникает желание связать шнурки кроссовок Чуи вместе, но это уж
слишком жестоко: если парень упадёт, он по доброй воле не поднимется, в его-
то состоянии. Дазаю, на самом деле, этот коварный план в голову стукнул
внезапно. Ему хотелось сначала просто прийти и помучить парня разными
режимами, а потом умудриться взять так, чтобы Чуя не ударил в лицо и не взял
на сухую сам, после того как тот кончит от вибратора на максимуме без
прикосновений, а идея вывести на улице с минимумом импульса пришла
буквально по дороге. Это ж шедеврально смотрелось! Правда, всё немного
пошло не по плану, Дазай чуть-чуть не рассчитывал на яростное сопротивление
и собственное калечение, потому пришлось изменить тактику на… чёрт, он ведь
сам начал поддаваться, хотя хотел вынудить поддаться Чую. Как-то это
неправильно, нет?
Дазай медлит. Ничего не говорит, глядя на Чую снизу вверх. Парень так
сосредоточен на своём внутреннем мире сейчас, что невольно заглядываешься
на слегка покрасневшее лицо: сведённые к переносице тонкие брови,
прикрытые глаза и дрожащие ресницы, поджатые губы, аккуратно причёсанные
волосы, свисающие прядями со лба и висков, спускающиеся недлинным хвостом
на плечо. Такой прелестный и податливый, когда не может огрызнуться. Нет,
вернее, может, но не огрызается ведь и терпит, сжав зубы. Какой
принципиальный и противный, а, но в этом вся сладость. Вся фишка. Дазаю
кажется в этот момент, что именно за эту непокорность всему миру вообще, за
это «если все сделают вот так, я один, сука, сделаю по-другому», за это «я
прыгну с крыши первым и не буду ждать, пока прыгнут все» Накахара так
плотно засел в сердце. Когда его хотелось сломить и доказать его неправоту,
это было ещё дружеским соперничеством; когда хотелось продолжать слышать
возмущённую ругань и никем не сломленный нигилизм, это у амура закончились
стрелы и пришлось кидать топором. Осаму воплотил в жизнь стереотип, когда
вокруг него, красавчика, вьются хорошие люди, а он влюбляется в мудака своего
пола и видит идеал лишь в нём. Идеал, смущённый, противящийся собственным
чувствам и ощущениям и крепко сводящий ноги вместе, чтоб хоть как-то
заглушить процесс сто-я-ка. Хех.
Дазай отшагнул назад, но внезапно его колени пронзила резкая боль. По одному
из них с размаху пнули, и пришлось неожиданно согнуться и сесть на пол,
стукнувшись самым мягким местом о твёрдую поверхность. Это было чертовски
больно!
— За собачьи команды. Подай, принеси… Сам неси, — Чуя выглядит угрюмо, стоя
со сведёнными вместе ногами и не сдвигаясь с места. — Мне телефон не нужен.
271/387
— И даже в таком состоянии ты способен противиться обстоятельствам, —
Осаму вздыхает, усмехаясь, и проходит в комнату Чуи, хромая, оставляя
мученика одного в коридоре, всё равно никуда не денется. Встаёт в дверном
проёме, окидывая комнату взглядом и вспоминая, где же видел. Ага, точно, вот
он, в уголок дивана завалился.
— Т-ты в край ебанулся, — низко хрипит Чуя, слушая, как Дазай, щёлкнув, встал,
а затем чувствуя, как его берут за руку и поднимают. Ноги сведены.
273/387
Примечание к части (когда все ждали этого момента, но ты понимаешь, что
опыта в годной nc у тебя ноль, но права на ошибку нет, потому что ты сам есть
ошибка)
Часть 17
Дазай получил по лицу ещё раз, а затем вынужден был пригнуться, когда его
притянули за воротник вниз. Чуя слеп, но создавалось ощущение, словно он не
только может видеть и видит насквозь, но ещё и взглядом дыру прожигает, как
лазер. Дазай потирал ушибленную несколько раз за этот день щёку и
откашливался, потому что сжатый в чужих пальцах ворот футболки крепко
обмотался вокруг шеи, но Накахара благо отпустил. Отпустил, потому что
литератор ради своего спасения снова щёлкнул кнопкой переключения на
вторую скорость. Слепой смолчал, но виден был лёгкий румянец на щеках.
Зажмурился, сжимая руки в кулаки. С мгновенным возвращением на минимум
его отпустило из ступора, и Чуя запускает руки в карманы шорт, нащупывая
телефон в одном из них. Согласился — терпи.
Отвратительно, блять.
Когда Осаму осмелился прямо на улице, идя рядом, коснуться рукой задницы
Чуи, он очень громко скулил, будто ему ногу переехало, и ясно было, что
согнулся, держась за схваченную рукой Накахары свою руку другой своей рукой
и тонко шипя просьбу отпустить. Конечно, в его запястье впились ногти и
оцарапали, стоило эту руку немного вывернуть, а если чуть-чуть посильнее
надавить, и литератор едва на корточки не присел, хныкнув. «Больно, Чуя!
— протянул он, положив свою руку поверх схватившей его запястье руки.
— Отпусти, я понял!» «Ещё раз сделаешь так, — юноша говорит сквозь зубы,
стараясь казаться сдержанным и не поддаваться на это чёртово вибрирующее
раздражение, — и домой ползти будешь на сломанных ногах». И отпустил,
запуская руки в карманы шорт. Угх. Дазай хныкнул ещё раз, щёлкая протезом
рядом и наверняка потирая забинтованную конечность, обиженно дуя щёки, но
не рискуя коснуться Чуи ещё раз — ему хватило того, что слепой и с вибратором
в заднице ещё дома повалил его несколько раз на пол и, будто ему ничего не
мешает, грозился вырвать позвоночник. Осаму принимал это за позволение
высших сил сделать маленькую шалость, и высшей силой выступал именно Чуя,
разрешивший с собой такое сотворить как бы в одолжение. Такое странное
отношение, конечно: парень словно нанял другого парня доставить самому себе
удовольствие его руками, но как только чуть что — исполнитель поплатится
головой. «Я разрешил? Разрешил, — именно это читалось по немного
274/387
нахмуренному лицу Чуи. — Вякнешь — сдохнешь». Дазай довольствуется тем,
что есть. По крайней мере то, что Чуя ему доверился в этом плане, уже что-то
значит, хотя вроде он уже говорил сам себе об этом. Лучше не провоцировать.
Главное, чтобы потом этот вибратор у Дазая в… ну, понятно, где не оказался, а
то он не удивится. «Ха-ха, я веду его к себе, чтоб склонить к постели, — Осаму
потирает оцарапанную руку и смотрит на Чую сверху вниз, на его слегка
сгорбленную, но уверенно идущую рядом фигуру, по которой вообще не
скажешь, что ему кое-что кое-где приносит кое-какое (не)удовольствие.
— Надеюсь, он не убьёт меня, когда отключу и уберу».
Накахара не знает, почему Дазай так и не осмелился пошутить про то, что, мол,
откуда же его милый слепой щеночек вдруг знает о такой нехорошей вещи, как
вибратор? А всё очень просто: поколение нынче растёт из каких-то слишком
взрослых детей и отбросов. Чуе не нужно было читать про эти вещи или
специально углубляться в подобные темы, ему достаточно было внимательно
слушать окружение в виде одноклассников и простых прохожих людей. Когда
пацану случилось разок дожидаться своих родителей на улице, ему не повезло
оказаться, как выяснилось, очень близко к секс-шопу — это он в гораздо
старшем возрасте понял, что магазин был интимных товаров, ага — и в деталях
услышать и описание поступления новой продукции от продавцов, курящих на
улице, и забавные истории с покупателями-извращенцами от них же. Столько
подробностей, столько новых слов… Ему было двенадцать, а впечатлений на всю
жизнь. Ну спасибо, непредусмотрительная тётенька-продавец, что не смотрели
по сторонам и не видели стоящего в паре метров от крыльца пацана с синим
рюкзачком, спустя семь лет мальчику понадобились знания. Классно, наверное,
когда с одного касания угадываешь и вещь, и предстоящий пиздец? И причём
никак не противишься этому пиздецу, даже наоборот — способствуешь его
скорому происшествию!
— П-по глазам людей вижу, как они при взгляде на тебя думают, к-какой же ты
пидор. Что я тебе говорил по поводу… — сжимает ногтями кожу держащей его
руку кисти, — смены скоростей?
— Сволочь.
Дазай только недовольно фыркнул. Интересно, вокруг есть люди? В такую жару
выходят на улицу только ебанутые, и они, Осаму с Чуей, в их числе.
Понадобилось же этому забинтованному ублюдку «поиграть» именно в такую
душную погоду, не мог выбрать времени попрохладнее? Электрический щелчок,
грохот машин умолкает — Дазай потянул за руку за собой, и Чуя руки из его
хватки не вырывает, сжимая вторую руку в кармане шорт в кулак. Невыносимо.
Чуя не исключает, что в какой-то момент ему захочется просто тонко
простонать, приподняв руки и закрыв ими рот, и сесть на тротуаре прямо
посреди толпы, хватаясь за задницу и прогибаясь в спине. Он плотно сжал губы,
запинаясь о поребрик и подскакивая на месте, когда перешёл дорогу, и в этот
момент скорость вибрации снова сходит на минимум. Уф. Ладно, так немного
легче. Юноша уже привык без страха запинаться обо что-то на улице или
провалиться ногой в небольшие ямы, привык пролетать мимо ступеньки вниз
или врезаться носком обуви в ступеньку вверху, но чтобы вместе с этим
присутствовала ещё и пульсирующая штука в заднем проходе… Тот, кто создал
эту отвратительную вещь, знал толк в извращениях. Хм, а ведь на самом деле
то, что Осаму написал про ночёвку «у лучшего друга» именно в таком ключе, это
не так уж и криминально. «Ну, да, я попросил Осаму написать вам за меня, чтоб
не тревожить звонками, что такого-то? — Чуя уже мысленно приготовил речь
для оправдания, и кажется, что звучит она вполне себе правдиво. Только Дазай
нихрена ему не друг, но это детали. — И чего только не выдумаешь, чтобы
скрыть свое круглосуточное, получается, времяпрепровождение с одним
имбецилом…»
— Эй, Чуя, — Дазай действительно ведёт себя, будто всё хорошо и ничего сейчас
не происходит. — Зайдём-ка в одно место.
276/387
— Чего? Нет, не зайдём, — когда юношу потянули за руку в одну сторону,
Накахара упёрся ногами в тротуар и потянул руку на себя, не сдвигаясь.
— Нет, мы зайдём.
— Ты идиот? — голос Чуи глух, когда Дазай переместил свою руку с его запястья
вверх на рукав футболки, держа, но всё равно неспешно ведёт за собой. Парень
только раздражённо рыкнул и, втянув голову в плечи, опустил шляпу на глаза,
взявшись пальцами за поля. — Другого времени н-найти не мог?
— Ну мне будет лень в другое время, — Дазай идёт явно мимо холодильных
камер, потому что ноги от холода морозить начинает, и… о господи, это как
льдом по коже во время разгорячённого напряжения. Чуя сглатывает, жмурясь.
Он ведь ещё и не останавливается, всё идёт куда-то. (Не)приятно. — Может, ты
хочешь чего-нибудь?
— Я хочу только… разбить тебе ебало, — Чуя шипит сквозь зубы, ведь именно
этой общественностью он и скован, нет из-за этого возможности накостылять
мучителю. Ну ничего, дома он на нём отыграется. Надеюсь, Дазай в своём уме и
не ведёт «лучшего друга» домой во время нахождения в квартире его отца?
Если бы Чуя мог, он бы уже убил этого гада, но, к сожалению, не хочет
загреметь в обезьянник за прилюдное и с особой жестокостью избиение
постороннего человека, потому что вибратор ему из задницы никто не достанет,
да и негде в одиночку убрать его будет, а так, если без вибратора, Чуя бы с
удовольствием. Дазай совершенно не торопится, но Чуя слышит щелчки и
шарканья по кафелю его протеза недалеко и вокруг. Мда, возмущаться поздно.
Сам захотел. Осаму, наверное, минут пять бродил рядом и возле стеллажей, а
277/387
потом в какой-то момент попросил Чую вытянуть вперёд руки. Накахара не
соглашался, но, цыкнув, вытянул. Дазай возможность использовал и поставил на
его руки целую коробку, наполненную чем-то откровенно тяжёлым — слепой
захрипел, от неожиданной тяжести согнувшись в коленях, но тут же
выпрямился, крепко обхватив открытую коробку и прижав к себе. Это банки
консервов? Похоже на то. Что за запас для бункера?
— Крабы? О боже, — Чуе, на самом деле, не так уж тяжело, его просто бесит, что
Дазай пользуется им. Занял чем-то руки и теперь совсем не боится, что ему
может влететь. Хитрая рожа. — Чтоб у тебя от этих крабов зубы выпали.
Самое интересное — то, что Дазай на выходе несёт свою коробку в шуршащем
пакете совершенно спокойно и без каких-либо хрипов. Чуя идёт за ним, и благо
что никуда сворачивать не нужно: Осаму дважды резко изменил импульс
вибрирующей капсулы, и один раз он также быстро выключил, почти искренне
извинившись и сказав, что чисто случайно Чую сейчас чуть не коротнуло, а вот
во второй раз, когда Накахара охнул и закрыл рот ладонями, словно собирается
чихнуть, а Осаму снова извинился, ему повезло, что Чуя не дотянулся до него —
успел отскочить, скотина, звеня консервными банками в коробке.
— Эй, Чуя, — Дазай окликает, идя буквально на шаг впереди. — Как насчёт
заглянуть к Ацуши-куну по дороге? Там может оказаться и Рюноскэ. Ты
давненько не видел его.
Конечно, Осаму без всяких предрассудков принял, что ему нравятся и девушки,
и парни, он даже не особо стеснялся признаваться в этом, если бы только
спросили. Осаму был из разряда тех, кто, сидя в ночном клубе в окружении
ночных бабочек и богатеньких молодых посетительниц, мог наблюдать за тем,
как представительницы прекрасного пола в мехах и с дорогими шмотками
пытаются сесть к нему на колени и в принципе пользуются его ненасытным
вниманием, а потом на предложение уединиться ответить, что он, мол, занят во-
он тем рыжеволосым красавчиком возле барной стойки, он берёт нам выпить, у
него ведь такой хороший вкус, и вы бы, дамы, лучше отодвинулись, а то самому
прекрасному на свете мужчине уж и усесться из-за вас всех негде.
Чуя до сих пор был в процессе принятия, хотя, казалось бы, прими уже, тормоз,
блять. Сейчас он принадлежит тем, кто на предложения прекрасного пола
встретиться с ним спокойно скажет, что занят и этим вечером, и на следующей
неделе, и вообще ему некогда, а потом почувствовать сжимающую его плечо
руку, услышать голос Дазая, говорящий: «Девочки, простите великодушно, но
этот рыжий венец творения принадлежит мне», а потом резко двинуть локтем,
чтоб заехать Осаму под дых, и в гневе начать заливаться краской от смущения.
Возможно, через несколько лет Чуя станет уже более спокойным, и это уже он,
наблюдая за Осаму в официальном костюме, привлёкшим внимание сверстниц и
279/387
молодых девчонок, подойдёт к нему, встав с кожаного дивана в баре, выпустит в
лицо струю сигаретного дыма, притянув за галстук, и скажет, что устал ждать
уже этого уёбка, «хотя кончаешь ты так же медленно, тормоз».
У него встал. Твёрдо. И это пиздец. На ткани трусов ощущается небольшое пятно
от предэякулята, и это должно быть стрёмным, потому что Дазай стопроцентно
акцентирует на этом внимание, но нихуя. Вообще похуй.
— Какой ты… изголодавшийся, — Осаму втягивает воздух сквозь зубы, когда его
280/387
больно кусают, и шипит, вздрогнув. Чуя мстит, но мстит изощрённо. — Неужели
ты хочешь прямо здесь? Стоя будет неудобно.
— Д-дазай, сука… — он рвано вдохнул, дёргано убрав руку ото рта и вцепившись
ногтями в штанину его шорт, тяжело дыша. — У-убери.
— Я задушу тебя, вот волшебное слово, — Чуя шумно сглотнул, опуская голову,
281/387
и, если бы мог видеть, точно бы уничтожительно посмотрел Дазаю в глаза, но
угроза, к сожалению, не действует, когда Осаму совсем не против. Блядский
мазохист. — Убирай, я больше не…
— Быстрее, блять! — одна рука осталась на шее, второй Чуя от души ударил по
плечу кулаком, чтоб кое-кто поторопился. Это невыносимо. В низу живота
болезненно тянет, головка члена вся в смазке. Парень резко прижался к Дазаю,
хватаясь за плечи, расслабленно охнув, когда эта ебучая вибрирующая капсула
наконец убрана. О господи. — Ох, твою ма-ать…
— Ты сам довёл меня до этого состояния, — Чуя шипит, шумно выдохнув носом и
царапая ногтями его щёки, немного впившись ими в кожу. Ему плевать на то,
что абсолютно гол и в непристойном виде. — А теперь доведи дело до конца,
скорострел, пока я не… уебал тебе.
Дазай только улыбается, и Накахара чувствует это пальцами, отпуская его рожу
из хватки. Осаму знал, что так будет. Он намеренно всё это запланировал, чтобы
при одинаковом начале и такой непредсказуемой середине процесса исход был
одинаков: Чуя на пределе сам позволит его выебать. Ключевое здесь —
позволит. Без слов видно, как он хочет, и Осаму мурлыкает в ответ только
скромную просьбу снять футболку — Чуя сам не против, видимо, раз, скалясь,
быстро цепляет пальцами края своего верха и стягивает через голову, откинув
на пол. Он взмок от жары, это видно по блестящим каплям пота на торсе и
взъерошенным волосам. Напряжён каждой частицей тела, медленно
сглатывает. Его не нужно теперь ни растягивать, ни подготавливать морально,
он держится одной рукой за плечо Дазая, дрожащей второй касаясь своего
члена и поджимая губы, мазнув ладонью по мокрой головке. Слышит, как Дазай
чем-то зашуршал, доставая что-то из кармана шорт. Ха-ха, стоит догадаться, что
это. Квадратная гладкая упаковка из фольги, которую можно сексуально
открыть зубами, только удовольствие это для зрячих.
— Он уже успел всё приобрести заранее, блять, — шипит Чуя, коротко простонав
сквозь зубы, когда Осаму стянул с себя шорты с трусами, а его член коснулся
члена Чуи. Стояки у обоих. Замечательно.
282/387
— Зря беспокоишься, это мой счастливый презерватив. Ещё ни разу не подводил.
— В смысле ни разу?!
— Шутка!
— З-заткни свою пасть, — Чуя оскалился, сжав пальцы на мягких волосах Дазая,
опускаясь, и немного странно ощущать, как в тебя входит чей-то член.
Размягчённые вибрирующим импульсом ранее стенки сжимаются вокруг ствола
с тонкими вздувшимися венами под гладким слоем презерватива, и это чувство
чертовски охуенно: Осаму жмурится и откидывает голову назад, облегчённо
выдохнув. Круто. Это круто. Накахара только вздрогнул, но молчит. Прекрасно
ощущается странная, но желанная заполненность, и, блять, он не разбирается в
этом — подозрительно бы было, если бы разбирался, — но кажется, что размер
члена этого подонка в самый раз. Идеально нахуй.
Дазай двигает бёдрами сам, придерживая слепого одной рукой, второй накрыв
его истекающий смазкой член, коснувшись подушечками пальцев поджавшихся
яичек, сжав ствол, вместе с тем чуть склонив голову и коснувшись языком соска.
Блядство. Чуя закрывает рот рукой, ахнув сквозь зубы, и его тонкие рыжие
брови так мило сложились «домиком», будто он умоляет. Просто чудесно
наблюдать за его мимикой — такой комок нервов, по-разному реагирующий на
каждое прикосновение. Чудо. Темнота уже не так уж важна. В низу живота
вяжется тугой узел, член изнывает, но, о боже, как же охуенно, когда не нужно
дрочить, потому что тебе дрочит кто-то его же рукой, правда, свои руки деть
некуда.
О-ху-ен-но.
284/387
Ну всё, блять, заебись, поебался с парнем, теперь и место на кладбище можно
заказывать.
— Охуел?
— Мне не зашло, — Чуя оставил одну ногу согнутой, а вторую вытянул, закинув
Дазаю на колени. Классный вид, конечно: два голых и вспотевших гея, один в
футболке, лежат на диване и нихуя не делают, вот только где-то на заднем
плане кричат голосом Дазая: «Не геи, а бисексуалы, невежды!» Классный вид
Дазаю открывается сверху на лежащего Чую, тяжело дышащего, в одной
футболке и без белья, с покрасневшей задницей. Муа. Попка — орешек.
— Вот тебе-то как раз зашло, — Дазай усмехается и получает пяткой по коленке,
но так, чисто символически. — Я схожу в ванную.
— Сам сходи, раз так, — Осаму фыркает, шурша чем-то — видимо, надел шорты
с трусами обратно, а потом щёлкнул пультом, только включился не телевизор, а
кондиционер. Самое то. Чуя спускает одну руку с дивана на пол. — У тебя все
ноги на месте.
285/387
— Прости, я не смогу переговорить с продавцом с глазу на глаз о том, какие
именно сигареты мне нужны, — Дазай на это только недовольно цокает.
— Выбери на твоё усмотрение, у тебя же глаз-алмаз. И вообще, подойди сюда.
— Одна нога здесь, другая — там, — Чуя разжимает пальцы, слыша, как Осаму
тотчас отполз, потирая ухо и хрипя что-то, вставая на ноги. — Живее.
Хозяина квартиры не было где-то минут пятнадцать, и за это время Чуя сам
успел побывать в душе. Кабинки не было, была ванная, как он понял, щупая всё
подряд, но тут уж жаловаться не на что: парень умудрился раскорячиться так,
чтобы не упасть и как следует ополоснуться под душем, а полотенце стянул со
стены первое, которое попалось под руку. С мокрых волос стекала вода, ходить
было немного больно — задница болела, зато чисто наугад найдены шорты в
коридоре, на которые Чуя наступил, вот только надевать их парень не
собирался: в одних боксерах легче. Футболка свисает прямо до них. Слепой
вернулся обратно к дивану, трогая рукой стену, дважды запнувшись о что-то на
полу, но кажется, что он понемногу начал запоминать расположение предметов
в этом пространстве, и на моменте, когда парень развалился в одних футболке и
трусах на диване, потирая поясницу, вернулся Дазай, гремя ключами. По
прошествию пяти щелчков на живот Чуе приземлилось что-то лёгкое,
286/387
прямоугольное и в обёртке — пачка сигарет. Следом — что-то прямоугольное, но
твёрдое на ощупь и поменьше. Зажигалка.
Чуя кашлял, когда закурил впервые, достав одну сигарету и пару раз чиркнув
кремнем зажигалки, и пришлось даже приподняться, садясь, чтобы
откашляться. С трёх раз нормально затянуться не получилось, ощущения совсем
новые, и кажется, что Мори вломит ему, если узнает, но он не узнает. Чуя
постарается не спалиться. Дазай смеялся, сидя рядом, когда Чуя кашлял и
задыхался, матеря собственное курево, смеялся и что-то ел, наслаждаясь
относительной тишиной и потоками холодного воздуха от кондиционера. Оба
сидели на разных концах дивана, оба — в трусах и футболках, только Чуя
больше лежал, положив голову на мягкий подлокотник и закинув за голову руку,
а Дазай вытянул ноги, касаясь ими ног Чуи. Он почему-то не говорит юноше
встать и пойти курить в окно.
— Я, знаешь, хотел сказать, что дрянь — не то, что я ем, а то, что ты из себя в
сексе представляешь, но потом задумался и понял, что ты прямо ничего так на
хую скачешь.
— Ещё раз так скажешь, и я затушу сигарету о твой глаз, — Накахара ложится
обратно и снова закуривает. Это выглядит эстетично. — Когда спросят, вилкой в
глаз или в жопу раз, смело покажешь отсутствие глаза на своей роже.
— Нет, Чуя, не так. Я теперь буду всем говорить, — он прожевал взятое в рот, —
что я самого Накахару Чую на хую вертел.
287/387
Примечание к части И снова часть ни о чём, и снова страдаю хуйнёй. Затишье
перед постоперационной бурей. ┐( ∀ ")┌
Часть 18
— Выбрось куда-нибудь.
— А ты сам подумай, что мне отец выскажет, если увидит окурок в ведре.
Но.
— Ты знал, что он у тебя говорящий, но тем не менее не закрыл его в клетке под
покрывалом? Ну ты и недалёкий, — Чуя просмеялся, утирая слёзы с глаз. — Лох.
— В том-то и дело, что я понятия не имел, что этот комок перьев умеет
повторять! — по тону Дазая можно догадаться, что он совсем чуть-чуть, но всё
же недоволен. Неожиданный сюрприз. — И не заткнёшь, и не выбросишь на
улицу, и не сдашь теперь обратно.
— Это судьба, Дазай, — Чуя, слыша, как попугай, помолчав немного, снова
затрещал отдельные слова, — «Заткни свою пасть! Блять! Дазай!» — снова
усмехнулся, заваливаясь на спину. — Два сапога пара. Что у одного мозгов от
природы нет, что у другого. И оба петухи.
290/387
— Чуя, что у тебя за юмор такой? Где ты понабрался? — литератор откидывается
спиной на спинку дивана. — Даже мой гениальный ум не может понять, как в
тебе сочетаются будущий профессор вышмата и гопник прямиком из холодных
сибирских городов, если не отмотавший срок освобождённый.
— Я могу только ударить тебя, — Чуя сидит с вытянутыми ногами, лишь слегка
согнув одну в колене, но чувствует, как Осаму наполз на него, стоя на
четвереньках. Их лица теперь на одном уровне, и слепой не может не уложить
свою руку на пушистую макушку, сжимая пальцами волосы. — Куда ты полез?
— Мне достаточно знать это, иметь при себе подтверждения окружающих и твоё
собственное признание о твоих спутницах, мачо недоделанный, — Чуя хотел бы
перевеситься через подлокотник дивана к полу, чтобы отползти подальше от
назойливого романтика, но диван, кажется, угловой, и парень просто упёрся в
мягкую спинку. Блин.
— А я разглядел в тебе душу, ага! Конечно, блять, самое время говорить это
после секса со мной. Ещё скажи, что я лишь мимолётное увлечение и просто
291/387
тебе нравлюсь, ничего личного.
— У тебя места другого полежать нет? — Чуя только щёку поцелованную трёт,
хмурясь, но свободную руку всё-таки сложил Дазаю на плечо и лопатки. Если
полулечь, то не так уж и неудобно будет. — Ты просто блядский пидор.
— У меня хотя бы смелости хватает людям в глаза смотреть, зная такой факт
своей биографии, а ты как выкручиваться будешь? — юноша вздыхает, приобняв
лежащего на нём за шею, второй рукой растрепав пушистые мягкие волосы, как
щенку. Чуя уже хорошо знает, как выглядит Дазай, и без прикосновения к его
лицу. Пожалуй, единственные лица, которые Накахара прекрасно помнит без
непосредственного касания до людей, — это своё лицо, лица родителей и морда
Осаму. Как так получилось? Почему именно Дазай?
— Ох, твою мать, — Чуя выдохнул. — На меня со всей силы давит груз твоей
неебической самооценки. Слезь.
— То есть два раза для тебя уже много? Раз, два и обчёлся, гуляй, Дазай, да?
— Осаму только обиженно фыркнул, всё же приподнимаясь. — У тебя был
восхитительный секс со мной, а ты продолжаешь ломаться. И на что ты мне
только такой принципиальный и противный?
292/387
— Я всё ещё льщу себя надеждами сделаться натуралом обратно, — Чуя тут же
немного выпрямился, присев, опёршись рукой на диван, а затем оттолкнул
Осаму от себя. От его острого подбородка наверняка осталось красное пятно на
животе, иначе почему больно так. — Я не завтракал сегодня, если ты помнишь,
человек с памятью золотой рыбки. Сделаешь поесть — поцелую.
— Ты ещё и условия мне ставишь в моём доме, — Дазай наконец встаёт, скрипя
протезом и спуская ноги на пол. От движения на диване двух больших туш
замолкнувшая птица на люстре встрепенулась и застрекотала, щёлкая,
изображая какую-то трель. Скорее всего, дверного звонка. Стало жутко смешно,
когда в пощёлкиваниях и посвистывании мелькнуло: «Дазай, блять!» И снова
посвистывание.
— Тебя блядью даже попугай зовёт, — Чуя улыбается, усмехнувшись. Вот будет
перед отцом этот пидрила разъясняться, почему его домашний петух копирует
чьи-то стоны и бранные оскорбления.
На кухне Дазая прохладно, свежо и пахнет чем-то сдобным вроде печенья. Чуя,
держась рукой за лоб, поцарапался бедром об угол стола и отскочил в сторону,
на что Осаму только придержал его и едва не самостоятельно усадил на стул,
подтолкнув к нему. Обыкновенная табуретка без спинки и мягким чехлом на
твёрдой сидушке, чтоб сидеть было удобнее. Небольшая кухня. Половина от
кухни в доме Чуи. Дазай ходил буквально в шаге от гостя, хлопнув дверцей
холодильника, пошумев водой из крана, нарезая что-то ножом на доске и весело
напевая под нос: «Сердце красавцев склонно к измене и к переме-ене, как ветер
293/387
мая…»
Накахара прекрасно понимал, что Дазай или жутко ленив, или просто не умеет
готовить, хотя склонялся больше к совокупности всего этого. Теперь ясно было,
хрен ли Осаму такая дылда, но такой дрищ, вес которого в основном составляет
его заменяющая конечность железяка: питался или всякой хернёй, избегая
готовки нормальной пищи, или не питался вообще, потому что лень задницу от
дивана оторвать. Конечно, это ведь учитывая ещё и то, что отец его постоянно
на работе по сей день пропадает, предоставив парню полную свободу действий
и почти всегда пустующую от чужого присутствия квартиру, и жаль только, что
кое-кого готовить так и не научили.
— Я не вижу абсолютно нихрена, но при этом умею готовить лучше, чем ты, —
Чуя кусает хлеб и пытается откусить, но получается только растянуть зубами
горячий сыр. — Вернее, в принципе умею готовить, в отличие от тебя.
— Скоро станешь тем самым эталоном зависти, который ест как не в себя, а
умудряется оставаться в форме или вообще худым. На костре бы тебя сжечь за
твои феноменальные способности быть таким вызывающе рыжим, вызывающе
мелким и вызывающе сильным, но иметь такой стервозный характер.
Они снова страдали хернёй. Дазай чисто для фона включил телевизор с
непонятно каким каналом, пока оба валялись на диване под кондиционером —
Чуя забросил ноги на подлокотник и свесил руку к полу, Осаму лежал головой к
рыжей голове, тоже свесив руку и упёршись ногами в стену. Сначала молчали.
Потом литератор встал, ковыляя в другую комнату, и на вопрос, куда ходил,
Дазай ответил легко и просто: «Да, знаешь, попугая в окно выкинул, надоел…»
Потом Чуе как в голову ударило попросить проверить его телефон на наличие
сообщений. Часы он оставил дома, и Дазай, перед тем как — с его позволения,
естественно — помочь и прочесть, сказал, что сейчас половина десятого.
Казалось бы, куда столько времени пропало? А после невольно вспоминаешь,
что и проснулся ты далеко не ранним утром, и явились вы оба в этот день часам
к трём, и любви предались на… хуй знает, сколько времени, и балду пинали, и
снова балду пинали, и ещё пинали балду. В такую жару нападает ленность, и
только к вечеру, как на город снисходит сумеречная прохлада, начинаешь
осознавать себя в человеческом теле. Но мурашки пробрали, стоило Дазаю
присвистнуть и поцокать языком, протянув: «Мда-а-а».
— Что там такого? — Накахара как-то напрягся. Если этот придурок залез не в
сообщения и пропущенные, а занимается чем-то своим, Чуя спихнёт его на пол.
— Дазай!
— Ладно, ладно. Я просто даже таких ругательств не знаю, какими твой отец
тебя называет…
— Говори, что мне написали, ты, тупица, — Накахара касается рукой бока Дазая
и щиплет за кожу через ткань футболки, отчего тот ойкает. — Не трепи не
нервы.
— Ну, сначала отец написал тебе, что ты мог бы предупредить заранее, а не так
295/387
спонтанно, но желает удачи и просит быть осторожным. Относительно недавно
написал, кстати. Часа три назад.
— Ну, он ещё приписал потом, эээ… Послание для меня, потому что читать эти
сообщения точно буду я и отвечать тоже, но тут ничего примечательного.
Предупредил, что вскроет меня живьём грязным и тупым скальпелем, а органы
скормит воронам, если я наврежу тебе.
— Люблю папу.
— А потом сообщение от твоего отца, — тут голос Дазая стал немного более
серьёзным. — Не буду зачитывать всё, но если вкратце, то твой отец просит
передать тебе, что в офтальмологической клинике освободилась очередь и твоя
операция переносится буквально на послезавтра. Он пишет, чтобы я долго не
задерживал тебя и привёл в целости и сохранности завтрашним днём без всяких
фокусов. Что за операция, Чуя?
— И чего ты? — тон литератор стал немного более мягким. Чую обнимают за
296/387
шею одной рукой. — Неужели такой большой мальчик, гроза всего района,
боится каких-то врачей?
— Бояться мне нечего, ничего от меня лично не зависит, — Дазая едва не сносит
этой аурой негатива и плохого настроения, честно. Чуя из солнечного-дам-по-
твоему-ебалу-стулом-мальчика превратился в покрытую колючками фигурку. Эй,
не надо так.
— Прямо-таки не дашь всё бросить? Ну-ну, — Чуя усмехается, щуря один глаз,
когда Дазай снова целует его щёку, второй рукой коснувшись его щеки и
поворачивая его лицо к себе.
— Да ты охуел, — Чуя вдруг схватил его пальцами за нос. — Только попробуй так
сделать, и я лично надеру тебе зад чем потяжелее. О, или нет, — слепой вдруг
резко толкает руками Дазая в грудь, роняя на диван и упираясь руками в мягкую
поверхность сидушки, чувствуя по-прежнему его руки на своих боках, но стоя
сверху него. — Если с операцией ничего не получится, я приду и выебу тебя сам.
Понял?
Ну началось. Опять завёл свою шарманку. Чуя закатил бы глаза, если бы видел в
этом необходимость. Ему думалось, что чтение стихов на память при любом
удобном случае — часть маски, которую Осаму надевает на своё лицо в
обществе, а с ним, с Чуей, эта привычка постепенно отходит на второй план, но
всё же ещё не искореняется до конца.
Ну или Накахара слишком глобально мыслит.
— Ну-ка, улыбочку, Чуя, — Дазай прижался к нему боком, крепко обнимая, и Чуя
даже за его руку схватился, нахмурившись. Чего?
— Ну, я решил, что твоему отцу по душе придётся больше фотоотчёт, чем сухое
и безэмоциональное сообщение от меня, поэтому давай, улыбнись.
— Я обрежу в редакторе.
— Я поднял камеру повыше, чтоб не видно было. Так, всё, улыбнись, — Дазай
закидывает руку на его плечи, замерев, и Чуя вынужден повернуть голову туда,
где, кажется, расположен телефон. Осаму, правда, его голову немного
поправил, сначала наклонив чуть в сторону, а затем приподняв за подбородок.
— Вот так. Умница. Замри.
299/387
— Боже мой, ты как ноющая девочка с недотрахом. Не поцеловал, не поцеловал,
ууу… — Чуя поморщился, опираясь рукой на диван и вставая, потягиваясь.
— Расскажи мне какую-нибудь поэму наизусть, чтоб мне понравилась, и
поцелую.
Чуя не знал, что Дазай знает множество сонетов о любви Шекспира наизусть.
Осаму, рассказывая один, ознаменовывал следующий каким-то там по числовому
порядку сонетом и начинал снова. И ведь ни разу не запнулся! Телевизор был
выключен, в квартире было тихо, даже попугай перестал трещать и стонать под
копирку, а Чуя лежал на диване на животе, положив руки под голову. Иногда он
переставал слушать, закрывая глаза и задумываясь о чём-то. «Дазай ведёт себя
искренне, если я не ошибаюсь, — слепой вздыхает, зевнув. — Он почему-то так…
оптимистично отнёсся к моему угнетённому состоянию по поводу операции. Его
совершенно никак не задело, что я могу остаться слеп. Возможно, на
протяжении всей оставшейся жизни я буду вспоминать с улыбкой, как… он был
рядом? Вряд ли Осаму задержится со мной надолго, я не могу быть нежным с
ним. Почему только до сих пор не обиделся… И я так ни разу и не сказал ему, что
k., k. Это вообще звучит так странно».
— Мм? — Осаму тут же замолк. Сидит на полу совсем рядом, хотя мог бы
перелезть и на диван.
— И петуха, и попугая.
— Что?
— Тоже часто, — Осаму умудрился сложить руки Чуе на бок, хотя слепой
300/387
прижался спиной к спинке дивана, слегка поджав ноги. — Когда сплю ночью,
когда сижу в ванне, когда сам протез нужно почистить, а то бывает, что я
вляпаюсь в грязь.
— Даже не знаю, пошутить мне про цирк с конями или цирк уродов…
— А ты никак не шути.
Чуя закрыл глаза, улыбнувшись и потрепав Дазая по волосам, как пса. Осаму
поймал его руку, целуя костяшки и тыльную сторону ладони, а затем снова, тихо
и вполголоса, начал читать наизусть. У него феноменальная память. Видимо,
трагический инцидент с аварией повлиял как-то на то, что в долгий период
реабилитации, длившейся годами, Осаму запомнил множество сборников
поэзии.
301/387
Часть 19
— Чу-уя, — тихий и чуть низковатый голос раздался над ухом, и Чуя крепко
зажмурился и раскрыл глаза, пытаясь не заснуть, чтоб ничего не пропустить. Он
напрягся, чувствуя, как сзади к нему прижались плотнее — пришлось упереться
ладонями в диванную спинку. Сложно активно сопротивляться, когда сонный.
— А как насчёт…
Пришлось выгнуть шею и поднять голову, сглатывая, чувствуя, как хочется пить,
и сильно упираясь при этом коленкой в спинку дивана — Дазай провоцирует,
медленно потираясь членом о задницу сквозь ткань боксеров. Отлично
ощущается, как у него постепенно встаёт. Засранец! Он что, во сне планировал
трахнуть? Сомнофил. Чуя бы «случайно» во сне ему локтём по зубам зарядил,
чтоб мигом отучился. Или у него резко проснулось это желание, когда проснулся
слепой? Господи ёб твою мать, как же сложно находиться рядом с таким
пришибленным дураком. В животе теплеет и то скручивается, то отпускает.
Дазай прижимается сухими губами к шее, имитируя бёдрами акт, пальцами
обхватывающей за грудь руки прикасаясь к бусине соска под футболкой,
сначала слегка надавив, потом сжав. Угх.
Чуя резко бьёт локтём назад, попадая по рёбрам и слыша короткий глухой хрип.
Больно ему, как же. Дазай шикнул сквозь зубы, отрывисто выдыхая в шею и
царапнув ногтями по животу. Ай. Так, блять, больно уже Чуе. Он выставил руки
вперёд, упираясь в спинку дивана и спиной стараясь выпихнуть Дазая на пол, но
302/387
вдруг по его члену сквозь ткань трусов скользнули чужие пальцы, огладив
ладонью и массируя. О-о-о боже.
Ох, б л я т ь.
Шутник ебаный.
За то, что этот кобель не надел презерватив и кончил внутрь, мотивируя, что
Чуе бояться нечего, «ты же вроде парень, хоть и с другими парнями ебёшься, не
залетишь ведь, разве нет?», он получил за это в морду. Накахара сначала крепко
сжал зубы, зарычав, а затем, протянув руку и огладив Осаму по лицу, будто в
нём проснулась ласка, со всей силы вдарил. Больно вдарил, прямо по щеке и
кулаком, до звёзд в глазах, ибо нехер. Накахара сквозь зубы матерился, резво и
не впечатавшись ни в одну стену, что удивительно, ускакал в ванную комнату,
пока Осаму скулил, сидя в углу дивана, и растирал ладонью ударенное лицо.
Думал построить обиженку, но стоило Чуе через минут десять стукнуть в дверь
ванной с той стороны и окликнуть, ещё более убедительно, но спокойным тоном
304/387
попросив принести скинутые где-то на полпути трусы, Дазай решил не
испытывать судьбу и помочь. От Чуи пахло апельсиновым мылом, он вытирал
волосы первым попавшимся под руку полотенцем — полотенцем Дазая, как
выяснилось, — и все обиды прошли от одного вида невинного рыжего мальчика
в боксерах; Дазай просто действительно в эти моменты готов был прыгать
вокруг Чуи и радостно выкрикивать, что этот альфа-самец только его и ничей
больше, «завидуйте, сучки!» Осаму попытался также построить из себя
виноватого щенка, аккуратно взяв за плечи и целуя в одно из них, но резко
пригнувшись, увидев поднятую руку, чтоб не получить в глаз, только Чуя всё же
не ударил, а потрепал по голове. «В следующий раз так сделаешь — кастрирую
собственными руками. Понял?» — в ответ на это Осаму ткнулся носом в щёку,
прошептав что-то розово-сопливое, во что Накахара даже не вслушивался особо.
На часах было без двадцати четыре.
Осаму усаживается рядом, касаясь холодным стаканом руки Чуи, чтобы тот взял,
и Накахара почти уверен, что тот демонстративно ойкнул, шикнув, когда,
наверное, коснулся ушибленного на лице места, чтоб построить из себя
великого мученика.
— Это было больно, — обиженно пробурчал он. — Ты мог мне глаз выбить.
— От того, что ты кончил в меня, мне тоже мало приятно было, так что
терпи, атаманом будешь, — холодные капли воды стекают с уголка рта на шею,
но Дазай не перестаёт — тихо хныкнул. О боже, по нему театральное училище
плачет. Он бы там на вступительных экзаменах всех порвал. — Да неужели так
больно?
— Ах, боль, зияют раны, открытые раны — настежь ворота… — заунывно начал
Осаму, на что Чуя только раздосадованно протянул: «О бо-оже блять». — И
отблеск солнца на крови, что глухо так и долго в темноте по венам шла… И
льется, льется пурпур страданий, нежнейший пурпур!..
Как ни странно, Дазай тут же резво умчался из комнаты, спустя несколько минут
вернувшись, усевшись на пол перед Чуей и положив под пальцы его руки
упаковку. Он ведь специально добивался, чтобы Накахара сам заклеил ему
кровоподтёк. «Ну ты и манипулятор, Дазай», — юноша вздохнул, спокойно
раскрывая упаковку и сжимая в пальцах небольшой квадратный и мягкий
пластырь, напоминающий ровно отрезанный кусок бинта. Вторую руку протянул
к «пострадавшему», коснувшись волос, спустившись к щеке и огладив, надавив,
чтобы понять, где больно — Осаму дёрнулся и айкнул.
305/387
— Сиди смирно, пока я тебе рот не заклеил, — Дазай что-то невнятно буркнул,
но щёку подставил, и Чуя аккуратно на этот раз провёл по больному месту
подушечкой большого пальца, осторожно наклеивая пластырь. Ровно на щеке
красуется теперь заплатка, Чуя разгладил пальцами и снова потрепал по
голове. — Всё, свободен.
— Что-что, протез снял, — Осаму коснулся тёплой ладонью локтя Чуи, сжимая
пальцы и слегка потянув на себя. — Смотри не споткнись, если вставать будешь.
— Ты хочешь сказать, что трахал меня без своей железяки? — Накахару вдруг
резко дёрнули за руку вперёд, и слепой не сразу понял, что увалился сверху на
одноногого дурака, оказавшись подбородком на его груди. Приподнимается,
складывая ему на грудь руки. — Ну и зрелище не для слабонервных, конечно…
— И только попробуй двинуться. Я уйду, — Чуя лёг щекой на чужую грудь, через
ткань футболки ощущая полосы бинтов на коже, и свесил одну руку вниз, к полу.
Немного непривычно, но сойдёт. Его левая нога соприкасается коленом с
коленом правой ноги Дазая, а ниже его колена — странная для обычного
человека пустота. Мягкий и ровный обрубок вместо продолжения ноги в
качестве тяжести времяпрепровождения с одноногим протезированным
киборгом.
— Хуексик.
***
Отец не говорил ему, как конкретно ему вернут зрение, да и не углублялся Чуя в
эти темы. Со временем сам узнает. Ну, как со временем… Буквально вот
послезавтра или послепослезавтра, или когда там повязку снять можно? «Так,
нет, не думай об этом, прекрати, — юноша встряхивает головой и поднимает её,
хрустнув шеей, поправив шляпу. — Всё будет заебись, не парься».
Самоутешение — самая забавная на земле штука.
Они просто сидели рядом и слушали музыку. Осаму, как он и сказал, взял с
собой плеер с расслабляющей музыкой, «а то ты весь на нервах», и неожиданно,
пока Чуя пил из бутылки, вставил наушник в его ухо — от внезапности Накахара
поперхнулся и чуть не облился ледяной водой, но в отместку закрутив бутылку
крышкой и сильно прижав к ноге Дазая этот пластиковый холод собачий. У
Осаму палец с экрана плеера соскользнул, судя по оборвавшейся музыке, когда
он взвизгнул и моментально ногу приподнял. Чуя только коварно улыбнулся.
307/387
— Какой же ты всё-таки… нехороший человек!
Осаму было всё равно, что о них подумают, но он взял Чую за руку, когда вёл его
домой. Чуе, похоже, тоже было поровну, если он её не отдёрнул, только чуть
крепче сжал, следуя за ним. Вот же чёрт, сейчас такой момент, когда хочется
признаться во всём, вымолить прощения за грехи и отойти в мир иной с чистой
совестью. Хочется попросить о чём-то, но ты всё витаешь в своих тяжёлых
мыслях и не можешь сосредоточиться. Наверное, телефон Накахары
разрывается от сообщений, вот только он разряжен: на предложение Дазая
поставить его на зарядку слепой только рукой махнул, мол, да похер. «Паинька-
мальчик вдруг хочет, чтобы его родители беспокоились?» — Осаму тогда
удивлённо усмехнулся. «Они будут со мной всё время реабилитации, так что
набеспокоиться ещё сполна успеют».
— Да я не про это, дурак, — они уже перешли дорогу, но Чуя не вытягивает руку
в сторону, чтобы по привычке вести кончиками пальцев по заборам домов и
ориентироваться. Шелест листьев деревьев, ворчание собак за ограждениями,
далёкий скрежет газонокосилки. — Я, ну… Уф. А ты после операции не…
— Дазай?
«Это было грубо!» — Чуя не ответил вслух, насупившись и легко ударив кулаком
Дазая по боку, но кивнул. Это он и имел в виду.
— Да даже если тебе вместо глаз рот зашьют, я всё равно буду сидеть рядом и
309/387
доставать тебя, беспрестанно тыкая пальцем в твою руку и ожидая, пока ты не
взбесишься и не уебёшь мне, как обычно и делаешь, — Осаму матерится редко,
но сейчас он словно забыл про своё грамотно-литературное начало, зато говорит
убедительно: — Я обижен твоим вопросом. Я, Дазай Осаму собственной
персоной, и ты смеешь сомневаться во мне? Уму непостижимо!
Когда Дазай повернул в сторону и расцепил их руки, Чуя понял, что через пять
шагов встанет на крыльцо своего дома, и вдруг сердце так оглушительно от
страха непонятно чего забилось, что он вцепился рукой… Осаму в задницу.
Дазай тут же замер на месте, вздрогнув. Если бы Чуя мог видеть, они бы с
удивлением молча в глазах переглядывались.
— Охохо, какие запросы, — Осаму усмехнулся и айкнул, когда Чуя ущипнул его
за ягодицу, а затем демонстративно отряхнул руки. — Ну посмотрим, посмотрим.
А если ты станешь нормальным человеком, ты сам отсосёшь мне. Спорим?
— Я ключи уронил куда-то сюда, — Чуя вздыхает, встряхнув головой и поняв, что
не найдёт пропажу без посторонней помощи. Коё выпрямилась, шагнула вперёд
и наклонилась, поднимая ключи с земли. Это можно было угадать. — Ага…
Спасибо.
— Я надеюсь, ты хорошо провёл время с ним? — Чуя готов поспорить, что Мори
склонил голову к плечу, прищурившись. Его подозрительный настрой понятен:
он знает Дазая больше, чем Накахара, как бы странно это не звучало, и далеко
не с хорошей стороны.
— Я так понимаю, шутки про недостатки друг друга у вас обоих актуальны, —
Огай усмехнулся, но как-то без энтузиазма. Он точно волнуется больше, чем Чуя,
просто не показывает. Подходит ближе, снова усаживаясь на край дивана, и,
когда отец так делает, Накахара морально готовится к серьёзным разговорам.
— Я рад, что вы оба спелись. Не подозревал даже, что мой сын и мой бывший
тяжёлый пациент внезапно встретятся и ещё более внезапно сдружатся, но это,
наверное, даже хорошо, — Мори наверняка сидит, сгорбив плечи и сцепив руки в
замок, положив их на колени. Он хорошо умеет незаметно подводить к темам
бесед.
312/387
— Вопрос Молинью состоит в том, что полностью слепые, обрётшие зрение,
могут на ощупь определить, куб перед ними или сфера, а впервые посмотрев —
не могут. Тебе ничего не сделают, ты просто должен будешь отгадать, что за
фигуры перед тобой, чтобы офтальмолог установил твоё восприятие
окружающих предметов и понял, поступает ли зрительная информация в мозг в
принципе. Проверят — наденут повязку обратно. Мы все надеемся, что
пересадка роговицы тебе поможет, но, Чуя, я не даю гарантий, что твоё зрение
даже при успешной операции в течение жизни улучшится хотя бы до сорока
процентов, а также не могу сказать, хорошо ли ты будешь различать цвета. В
общем, через два дня всё будет известно, а там уже пойдёт реабилитация,
снятие швов через полгода, наблюдение у твоего врача на протяжении года и
так далее, но я предлагаю пока не думать об этом. Тебе всё понятно?
Чуя молчит. Слишком большой объём информации. Он думает, что нужно будет
поспрашивать у голосового ответчика в телефоне, что значат все эти термины,
чтобы знать чуть больше, чем простые основы и примерные ориентиры. Мори
думает, что лучше не будет заострять внимание на том, что его гарантии
практически ничего не дают, хотя врачебная этика по гроб жизни обязывает
говорить пациентам только правду и точные прогнозы. Мори знает, что после
снятия повязки юноша всё равно может остаться слепым, заточённым в темноте
невидящих глаз, но не произносит этого вслух, полагаясь на то, что, во-первых,
не является лечащим врачом, а во-вторых — пациент всё-таки его родной сын.
Не для этого он вместе с Коё пропадал сутками на работе, не для этого они
накапливали нужную сумму, чтобы Чуя остался слепым даже с гидрогелевыми
протезами. Мори знает, что операция рискованна. Когда вроде и не верующий, а
вроде бросаешься из крайности в крайность, готовый поверить во все силы,
лишь бы они помогли.
— Я надеюсь на это.
«Хотел бы я верить, что всё получится», — Мори уходит. Он, судя по шагам,
направился в одну из больших комнат, где, предположительно, находится и
Озаки. Они теперь не будут слышать, чем тут юноша занимается, и в каком-то
смысле Чуя остался в полном одиночестве. На данный момент ему хорошо
одному. Есть над чем подумать. Накахара сидит теперь в комнате наедине со
своими мыслями, а ещё с Сири на телефоне, протянув руку к столу и взяв
телефон, не выключая его с зарядки.
Часов в десять вечера телефон Чуи вдруг разразился звонковой трелью, будучи
в руке и прерывая вещание Сири, ведь парень вспомнил, что забыл спросить
кое-что об имплантации роговицы. Юноша сначала вздрогнул, не ожидая, а
потом проговорил в динамик: «Принять звонок».
Дазай вселял надежду. Честно. Пускай он сам говорил, что Чуя — солнышко и
всё такое, но на самом деле лучом этакой надежды выступал именно он. Его
отношение к жизни на данном этапе стоило только молчаливого восхищения,
ведь Осаму, по сути, поборол желание умереть, перестал обращать внимание на
взгляды посторонних на него и собрал себя по кусочкам сам. Он смог сделать
это, хоть и далось ему преодоление крайне тяжко — одной лишённой
конечностью, отторжением его коллективом и тремя попытками самоубийства. С
одной стороны, Осаму Дазай — пример для подражания: весел, не унывает,
прекрасно учится, ещё и в своих компаниях побывать успевает. С другой… Та
315/387
цена, которой ему всё это далось, чрезмерно высока. Чуя многого не знает, по
крайней мере того, почему Дазай воспитывается одним отцом, ведь это,
возможно, тоже входило в критерий цены того, что у него сейчас есть. Можно
спросить, конечно, но что-то подсказывает, что вопрос будет немного
некорректен и личного характера. У Чуи совсем немного отличается биография:
слепой с рождения беспомощный, он выкарабкался благодаря родителям и даже
без глаз сейчас достаточно приемлемо устроился в жизни. Пока юноша говорил
с Дазаем о вещах насущных и просто о какой-то херне, он всё думал, сможет ли
он быть таким сильным, как Осаму, если ничего не получится, или сломается.
Ему снилось что-то тревожное, от чего он просыпался каждый час, жал кнопку
наручных часов, слушал время и переворачивался на другой бок, засыпая, чтобы
проснуться через час ещё раз.
Озаки разбудила его в двенадцать дня, говоря, что нужно подсобраться, на что
Чуя сонно фыркнул и сказал, что ему собраться — только подпоясаться, но всё-
таки встал. Отец был дома. Он сказал, что юноша может не торопиться, но чем
раньше они приедут, тем быстрее возьмут его анализы, заполнят медицинскую
карту и прооперируют соответственно. От слова «прооперировать» холодок по
спине пробежался, и кончики пальцев ненадолго онемели — Чуя предпочёл
закрыться в ванной комнате, сначала вжавшись спиной в дверь, нервно сглотнув
и чувствуя, как к горлу подступает паника от неизбежного, а потом резко
включил холодную воду, наклоняясь и подставляя лицо под водную струю. Это
какое-то очень странное чувство: вроде и стремился к этому моменту всю свою
недолгую жизнь длиною в девятнадцать лет, а вроде и так хочется отсрочить,
чтобы не сейчас и чтобы все от него отстали! Чуя никогда не боялся больниц и
врачей, — с чего бы ему бояться, если отец по профессии хирург? — но почему-
то именно сейчас внутри заколол такой панический страх загнанного собаками в
нору кролика, что хотелось спрятаться куда-нибудь и сидеть молча. Быть на
лечении в стационаре автоматически означает полное подчинение персоналу и
лечащим врачам, как бы это жутко и тиранически не звучало; на операции ты не
подскочишь, сказав, что тебе не нравится, а лежать ты будешь на боку, потому
что так удобнее, а принимать ты это не будешь, потому что горько и фу-фу-фу.
Под наркозом с тобой вообще могут всё что угодно сделать! «Господи, и почему
меня именно сейчас посещают подобные мысли?» — Чуя провёл ладонью по
лицу, встряхнул головой и резко отвесил самому себе пощёчину. Соберись,
ссаная тряпка! Всё будет в порядке!
— Пап, а… — юноша хотел спросить что-то, когда оба сели в машину, но что-то
вопрос так и не сформулировался нормально и внятно.
Без пяти шесть к нему зашёл хирург, оповестив, что личные вещи можно
закрыть в тумбочке на ключ.
***
Они смотрели друг на друга, как на врагов. Дерзкий и молодой волчонок посмел
огрызнуться на старого волка, ещё и зубы скалит, и хмурится, недовольный. По
его словам, «в этом холле я уже битый час околачиваюсь, как инквизитор возле
церкви, а я мало того, что не могу пройти, так ещё и ждать вас должен!» Осаму
просто не знал часов посещения и пришёл в два часа, когда приём с пяти, но
обвинить в нерасторопности всё равно нужно, пускай на часах и без пяти пять.
— Для начала тебе нужно взять халат, — Огай тяжко вздохнул, понимая, что
Осаму от него не отвяжется, пока не увидит Чую и не успокоится.
— Именно так.
Халаты выдавались на посте охраны, но, пока охранник стоял чуть поодаль и не
319/387
слышал, Мори полагал, что Дазай не найдёт и сдастся. Он решил немного
подождать ради приличия, будучи не в восторге, однако совсем немного ликуя в
душе, что на какое-то время избавился от Осаму — парень раздражённо закатил
глаза, забрал паспорт и ушёл в противоположном направлении, оглядываясь по
сторонам и громко щёлкая свои протезом по кафелю. Мори стоял возле стены,
глядя на пол, как вдруг услышал, как Дазай окликнул «Девушка!» и вдруг
скрылся из коридора, завернув в один из отсеков. Вероятно, он решил спросить,
где взять халат для посещения.
Каково же было удивление, когда Осаму вернулся к Мори с халатом на плечах.
Откуда?
— Откуда ты… Ладно, — Мори устало потёр пальцами глаза. — Только надень
бахилы на ноги, чтоб грязь в палату не нести.
Осаму был взволнован весь прошедший день икс. Честно, он вроде и отвлекался
на доделывание заказов на компьютере, сидя на полу и с подушкой под
задницей, а вроде и периодически начинал грызть ногти, отключаясь от мира
сего и думая, как там этот ослепший щенок. Не навредили ли врачи? Всё ли
гладко? У него была идея позвонить на стационарный телефон приёмного
отделения, но потом он всё-таки одумался: когда спросят, кем Дазай пациенту
является и какого, собственно, хуя, он внятно так и не ответит. Ладно,
переждёт. В том сообщении, которое Мори написал для Чуи о переносе
операции, когда слепой находился здесь, у Осаму в квартире, Огай-доно
специально для протезированного приписал адрес офтальмологической
клиники, чтобы этот дурак не заявлялся к ним домой и не тыкался из больницы в
больницу, пытаясь узнать, где его друг-товарищ отдыхает. Спасибо Мори-сану,
конечно, за информацию, но у Дазая создалось ощущение при прочитывании
сообщения, что Огая заставила написать адрес госпиталя другу их сына его
жена. «Я искренне надеюсь, что у этого слепого пи- пингвина всё хорошо!» —
литератор ходил по комнате из угла в угол, пока вдруг не развернулся по
направлению к залу и не достал коньяк из серванта, чуть-чуть отхлебнув из
горла. Для успокоения. За здоровье.
А днём следующего дня рванул по нужному адресу, захватив шоколадку в
подарок, молясь всем богам, если они существуют, чтобы Чуя прозрел.
— Ой, иди нахуй, шутник, — Чуя складывает руки на покрывало, поджимая под
себя одну ногу. — Мне эту повязку снимать только через неделю.
— Нет, почему, меня будут пытать завтра, — Чуя усмехнулся. — Ладно, шутка.
Тест Молинь… Молин… Не помню. Короче, тест, где я должен потрогать какой-
либо предмет, а потом распознать его, посмотрев. И через два дня ещё раз.
— Да я не хочу.
— Кто-кто, отец твой. Я еле уговорил его пустить меня к тебе, это было просто
нереально. Прямо охраняющий башню дракон. Как только я выжил?
— В смысле?
— Ты сделаешь это, просто втайне ото всех, — Дазай явно опёрся руками на
постель, склоняясь и заглядывая Чуе в лицо.
— Отстань от меня.
— Дазай!
— Что?
— Я не… уф, ладно, — Чуя сказал это с дрожью в голосе, нервно сглотнув, и
мурашки пробежались по рукам — от нервов стало холодно. Он рвано вздохнул,
касаясь рукой повязки. — Я… Дазай, если после этого мне станет хуже, я возьму
самую большую медицинскую пилу и распилю тебя ей нахуй пополам. Понял?
— Не отговаривай меня.
323/387
Дазай внимательно смотрит. Ему, кажется, за Чую страшнее, чем самому Чуе. Не
двигается, остановив взгляд на открывшемся глазе, и замечает только
маленькие полоски швов на роговице и покрасневшую склеру, будто
налившуюся кровью. Такое себе зрелище. Чуя не обращает на него внимания, он
медленно повернул голову к стене, к другой, обернулся на светлое окно, глянул
куда-то сквозь Дазая. В палате царит тишина, только на заднем фоне звуки
живой больницы, шаги посетителей пациентов, отдалённые голоса. Накахара
сейчас словно сова: у них глазные яблоки из-за своего строения не вращаются, и
для создания картины местности нужно крутить головой. А ещё у него зрачки не
двигаются. Стеклянные. Эти секунды длились долгой и текучей каплей дёгтя,
пока Чуя не моргнул. Молчит, поджимая губы и устремив куда-то взгляд. Оуф.
— Чуя? — Дазай спросил тихо, и юноша повернул на оклик голову. Его зрачок
недвижим, хотя смотрит будто на него, — или сквозь него, как обычно? — и глаз
неестественно светлого цвета. Осаму так и не сказал ничего, пока слепой не
вернул повязку на место, не обронив ни слова и поджав губы, сильно прижав
ладонь к глазу. — И… Как?
Накахара так и не ответил. Всё плохо. Дазай нервно сглатывает, выдохнув ртом,
и обнимает слепого, придвинувшись ближе и положив голову ему лбом на плечо.
Это ужасно. Осаму даже не ожидал, что так сильно падёт духом в одну долгую
секунду. Чуя не обнимает его в ответ, отдавшись в объятия, как безвольная
кукла, только тихо дышит, по-прежнему прижимая ладонь к повязке. Будто
больно. Будто скрывает ck`ps.
Его резко бьют кулаком в лоб, и он падает на локти головой к краю койки,
испугавшись.
325/387
Примечание к части Часть особо ни о чём. Осталось ещё две пятницы, если
только я внезапно не умру и не прерву цепочку. ( ∀`")
Часть 20
Просто Мори зашёл как раз именно во время теста Молинью, и Чуя с воплем «О
боже мой!» соскочил с постели и прижался к стене спиной, не понимая, что это
за непонятное пятно двигается там, в конце комнаты. Врачи, конечно,
успокоили, да и сам Мори, подав голос, стал узнаваемым и перестал быть
страшным размазанным пятном. Юноша, если быть честным, вообще был в
этакой прострации, когда на ощупь с лёгкостью назвал фигуру куба из пластика,
шар, параллелепипед, пирамиду, а стоило его хирургу снять повязку с его глаз,
парень потерялся: непонятные объёмные штуки лежали на его постели, которые
удалось рассмотреть, согнувшись и едва не уткнувшись в них носом, только это
всё равно ничего не дало. Не угадал. Не понял. Всё было такое… странное
вокруг. Цветное. Из-за разнообразия яркостей и отсутствия темноты уже через
минуту сильно заслезились и заболели глаза, а так как тереть их запретили во
избежание расхождения швов, пришлось вернуть бинтовую повязку на место.
Пришлось вернуть, после того как в палату бесшумно зашла Коё, а Чуя
вскрикнул и подскочил на месте второй раз, увидев, как к нему приближается
очередное непонятное пятно. Только голос и успокоил.
Папа был прав насчёт того, что Чуя просто растеряется на первом тесте
Молинью. Юноша прекрасно различал любые предметы на ощупь, но стоило
другим снять с него повязку и указать на предмет, он тут же терялся и не
понимал, куда смотреть. Что это? Что это такое вокруг? Создавалось ощущение,
что парень не может сосредоточить взгляда ни на одном предмете, а ещё он
почему-то поворачивал голову, чтобы осмотреться, вместо того чтобы банально
глянуть в сторону или скосить глаза. Кругом одни сплошные непонятные пятна,
от которых слезятся глаза и от которых голова кружится, становится даже
страшно, ведь теряешься в пространстве. «Ничего, — седой хирург записывал
что-то в своём блокноте. — Для человека, слепого с рождения, реакция
совершенно нормальна. Уже то, что он хоть что-то различает в пространстве,
победа, а остальное придёт со временем». Парню, конечно, интересен был тест,
да, так занимательно, но на фигуры он перестал смотреть сразу же, как только
увидел их, потому что поднял голову и больше всматривался в расплывчатые
пятна, называющие себя его родителями. Это… уф… У него собранные позади в
короткий хвост тёмные волосы и две свисающие пряди по двум сторонам от
лица, острый подбородок, халат на плечах и, эм… тоже тёмная??? одежда с
высоким воротом. Чуе понадобилось привстать и прищуриться так, что
появлялось чувство, будто глаза его закрыты, а к отцу он приблизился так
близко, что, казалось, мог разглядеть частицы молекул в живом организме.
Папа. Когда его окликнули с другой стороны, юноша обернулся чисто из-за
слухового рефлекса, и пришлось перелезть на другую сторону койки, щурясь и
разглядывая второе расплывчатое пятно: длинные и ровные, яркого цвета
волосы, аккуратные руки, приятное лицо и обворожительная улыбка. Мама.
Чуя понятия не имел, что слёзы на оживший глаз — это так больно. Первые
минут десять он просто пребывал в состоянии нестояния, не понимая, что
произошло и действительно ли он различает цвета, но стабильно разговаривал с
обоими родителями и даже внятно отвечал. Что он отвечал? Он не помнит. Его
326/387
накрыло, стоило рукам затрястись, глазам — обжечься от слёзных капель, и
было очень неприятно от жжения нижних век и уголков глаз, но юноша плакал.
Перестал поддерживать беседу, чувствуя, как теплеет и намокает бинтовая
повязка, а потом всё же скривил губы, закрывая лицо руками и прижав колени к
груди. Господи, он видит. Видит. Кажется, Озаки тоже всплакнула, обнимая
сына со спины. Это, может быть, банально и по-детски, но быть в объятиях двух
дорогих людей даже в свои девятнадцать — это чертовски мотивирует
стараться быть лучше и жить дальше. Он пытался улыбнуться, не понимая,
отчего плачет. Плакал сначала тихо, потом начал всхлипывать, вздрагивая
плечами, но на большее не способен — плакать было больно, глаза обжигало, но
Чуя не мог остановиться. Когда он плакал в последний раз?.. Он не помнит
даже. Несколько лет назад. Да, да, точно тогда, когда забивался за диван и
беззвучно ронял слёзы, осознавая, что беспомощен и жалок, как слепой щенок,
только почему-то не утопленный в ведре с ледяной водой, а растущий в заботе и
любви, будто из него может что-то получиться, когда он вырастет.
А теперь он нормальный.
Н о р м а л ь н ы й.
— Ты охуел, что ли, цветы в мою палату таскать? — Чуя, конечно, аккуратно за
букет взялся, прикрыв глаза, но тут же, пока Осаму отвлёкся, замахнулся и
вдарил этим букетом по кое-чьей голове. — Забери их отсюда. Подумают ещё,
что я нетрадиционный.
328/387
— Ой-ой-ой, посмотрите-ка на него, какой скромный, — Осаму скинул халат и
сдёрнул бахилу с протеза. — Не порти мне букет. Как уйду, заберу и какой-
нибудь милой медсестре подарю. Я принёс его к тебе цвета учить, дурачок.
Было девять часов, когда Дазая попросили покинуть палату больного до завтра.
Парень запихнул под койку Чуи нераскрытую и так и оставшуюся тайной
поклажу с чем-то большим, но лёгким, сказав, что всё покажет и расскажет
завтра. Букет, конечно же, остался в вазе на столе, аккуратно расправленный и
поставленный благоухать. Цветное пятно, в котором видны красный,
оранжевый, жёлтый и, естественно, зелёный. Осаму специально выбирал по
разному цветку каждого цвета, чтобы помочь. Это так… уф, заботливо. Никто не
знает, что Чуя нарушает правила и периодически приподнимает повязку, с
интересом рассматривая всё вокруг, а Дазай знает. Юноша, сидя в позе лотоса,
придержал его за рукав надетого вновь халата, когда тот встал, и второй рукой
поманил наклониться.
Чуя шепчет «Спасибо», поднимая голову и касаясь губами губ, приложив ладонь
к его щеке.
329/387
Спасибо.
Третьей ночью, когда Чуя, снова проснувшись часам к трём непонятно от чего,
подскочил на койке, он постарался сдержать крик, и в этом помог ему вновь
включённый посреди ночи свет. Он приподнял повязку, огляделся. Палата для
него была сплошным светлым пятном с едва-едва отличающимися друг от друга
по цвету пятнами мебели, но и то хлеб, как говорится. Сердце оглушительно
билось, однако в этот раз парень выпил воды из бутылки и достал пульт от
телевизора в ящике тумбочки, поставив на минимальную громкость, чтоб никого
не будить, и оставляя горящий экран просто светящимся пятном в темноте
палаты, чтобы не теряться. Эта идея спасала его в оставшиеся ночи, и в
последнюю он проснулся более спокойным, чем в тревожные предыдущие.
Тест Молинью на четвёртый день, как и говорил отец, дал гораздо более
улучшенные результаты: с горем-пополам, конечно, но Чуя вроде как отгадал,
где из предоставленных фигур круг, где — пирамида, а где — куб. Усложнённые
фигуры из больших деталей конструктора, предназначенных специально для
теста, юноша не пытался узнать даже наугад, взяв их с койки и приблизив к
своему лицу, пытаясь рассмотреть, но хирург заверил, что у Чуи всё в порядке и,
возможно, завтра-послезавтра он отправится домой под ответственность своего
отца. Это ведь чудесно! Парень наконец-то переоденется из этого дурацкого
больничного балахона в свою привычную одежду и выйдет на улицу. Улица! Это
солнце, небо, деревья, асфальт и люди, на которых можно тайком поглядеть из-
под повязки. К приходу родителей он был не только в прекрасном расположении
духа, но ещё и посреди палаты оказался, согнувшись в три погибели и
разглядывая фрукты в вазе, уткнувшись носом в апельсин. Чуя всё ещё путал
оранжевый и жёлтый, голубой и синий, фиолетовый и розовый, зато
монохромные цвета угадывал без проблем. Больше всего ему почему-то
запомнились зелёный и красный, и это, наверное, из-за того, что стебли цветов в
букете были сплошь и рядом зелёные, а самый большой цветок — мак — был
красным. Говорят, что если хочешь что-то спрятать, то спрячь это на самое
видное место, ведь никогда больше эту вещь не найдёшь, но с Чуей это правило
330/387
не сработало — красный мак и зелёные лепестки больше всего бросались в
глаза.
Дазай приходил, после того как уходили оба родителя. Он будто приходил
раньше и выжидал минут десять, чтоб не пересекаться с охраняющими
принцессу драконами, а потом заявлялся, пиная дверь своей железкой и ступая
на порог, обязательно что-нибудь притаскивая с собой: сладкое, фрукты, какую-
нибудь забавную хреновину. Литератор понимал, что Чуе, скорее всего, заново
придётся различать буквы на глаз и писать, но, наверное, раз юноша умел и со
слепотой чиркать что-то на бумаге, много времени переучиться у него не
займёт. На четвёртый день Осаму застал Чую стоящим возле раковины на стене,
опирающимся на неё руками и уткнувшимся носом в зеркало, со сдвинутой с
одного глаза наверх повязкой. Парень вздрогнул, когда входная дверь хлопнула,
а на пороге появилось непонятное пятно, но от голоса пришло успокоение. «А,
это ты. Явился не запылился. Иди сюда», — Накахара резко подтянул Дазая за
футболку, различая в цвете её ткани синий, в ткани халата — белый, а сам
приподнялся на носки, ткнувшись лбом Дазаю в лоб и переносицу. Осматривает
придирчивым взглядом, будто оценивает состояние какой-то статуэтки, водит
большим пальцем по щеке и бровям, слегка тянет Осаму за уши вниз,
всматриваясь в волосы и ероша их пальцами. Дазай даже голову в плечи втянул,
нервно сглотнув.
— Хех. Цвет коры дерева, орехов, верескового мёда и шоколада, — Осаму потёр
пальцами подбородок и прошёл следом за Чуей, отодвигая один из стульев с
мягкой сидушкой и усаживаясь. Его только что осмотрели, как придирчивые
331/387
родители большую игрушку в подарок своему ребёнку. — Но вообще-то
коричневые волосы принято называть каштановыми, людей с коричневыми
волосами — шатенами, а коричневые глаза — карими. И у тебя волосы тоже не
оранжевые, а рыжие. Люди с чёрными волосами, как у твоего любимого
папочки, — брюнеты, а с такими, как у твоей матери, которые не входят в
понятие обычного скудного разнообразия цветов волос, я бы называл или
отдалённо напоминающими рыжих, или просто выкрашенными.
— Можно придавать другой цвет своим волосам? — Чуя садится на другой стул,
потягиваясь руками вверх.
— Ишь ты, умник нашёлся, — Чуя легко пнул Дазая по коленке носком, и вдруг
его как осенило: — Слушай, ну-ка поставь свою ногу киборга на стул.
332/387
— Свою кладовку разгрёб. Не бухти, будем учить животных. Итак, это —
котейка…
333/387
— А помнишь, ты мне тоже обещал кое-что, если прозреешь?
— И кто это мне тут запел про совесть и про лечение? — Дазай фыркнул, целуя
ладонь и усаживаясь на койку, судя по скрипу протеза и самой кровати. — Да
попробуй тебя кто инвалидом назвать, ты же сам ему зубы кулаком
пересчитаешь и отправишь не только в пешее эротическое, но ещё и в
реанимацию. Себя-то ты бить не собираешься?
— А когда одному рыжему ребёнку пора будет домой? — Осаму спускает ноги
вниз, вставая. — Или ты тут теперь навечно заточён?
— Ха-ха, смешно, — Чуя вытянул ноги на койке и слегка пнул Дазая по коленке.
Пнул чисто символически. — Ну… Может быть, завтра вечером. Или послезавтра
утром или днём. Уже скоро, не волнуйся. Попей пустырника, успокой нервы.
— Она полетит в следующий раз тебе в голову, шутник, — юноша встаёт на пол,
оставляя игрушку на кровати и доходя до двери, у которой уже стоит его
поздний гость. — Иди давай. Я всё ещё слышу тебя здесь.
— А как же прощальный поцелуй в щёку? Ты так давно обещал мне его! — Осаму
делает вид, что ноет, и не хватает ему только ногой топнуть и на пол
завалиться, начав бить по нему руками и рыдать. — Ну пожалуйста.
— Обязательно прискачу.
Последний день, день выписки, был суматошным. Мори с самого утра оказался в
стенах больницы, вот только Чуя узнал о местонахождении отца здесь только
ближе к обеду — конечно, куда там, когда такая интересная стряпня на подносе
на тумбочке, которую, казалось бы, рассматривай да рассматривай. Юноша
почему-то больше всего залипал на бледный узор одеяла, зажмурив один глаз и
поднеся кусок простыни к лицу, словно сканировал. Честно, как ребёнок:
обычные вещи виделись просто нереально классными, которые хотелось только
трогать и трогать, смотреть, разглядывать, запоминать. Чуя был в таком
состоянии, будто он куда-то вечно торопился: схватит что-нибудь с подноса,
посмотрит, переключится на скатерть стола и фрукты, потом уткнётся лицом в
немного увядший букет, вспоминая цвета, потом подскочит к зеркалу и снова
начнёт себя рассматривать. Своё лицо Накахара почему-то всё никак не мог
запомнить, всё водил пальцами по щекам и изгибам, по губам, приподнявшись
на носки и стараясь максимально приблизиться к отражению, растрёпывал и
причёсывал свои волосы, убирал в хвост, снова распускал. С каждой причёской
юноша словно нового человека видел и не понимал, как так. Стоило ему отойти
буквально на шаг, он прекращал не то что себя в зеркале видеть, он зеркало-то
из поля зрения терял, лишь ориентировочно зная, что оно там, впереди, над
раковиной. Господи, видеть — это восхитительно, хотя мозг всё ещё по
привычке в основном реагирует на прикосновения и звуки. Зрительные нервы
запаздывают с реакцией. Значительно запаздывают, но это ничего. Чуя
надеется, что через полгода у него всё восстановится до приемлемого
зрительного восприятия.
Чуе было всё равно, что он задел коленкой угол стены, приподняв повязку с
левого глаза и смотря исключительно под ноги. Он случайно столкнулся с
молоденькой медсестрой чуть ниже его ростом, извинился за невнимательность,
но в порыве радости внезапно обнял её, абсолютно незнакомую девушку,
покружил, поставил на место и побежал на выход. Бежать было чревато, но
юноша вовремя остановился, еле разглядев пятно в виде человека, который,
кажется, был папой. Да, он. Огай подошёл ближе, положив руку на плечо и
сказав, что кое-кому, вообще-то, нельзя снимать повязку, на что Чуя только
грустные глаза состроил.
Мори пришёл через десять минут, отдав очки в футляре сыну, чтоб рассмотрел.
По словам отца, Чуя должен будет ходить в повязке на глазах ещё две недели,
но очки эти он обязан будет надевать каждый раз, когда правило
бесперебойного ношения повязки для Чуи действовать перестаёт и когда ему
вдруг захочется тщательнее всё рассмотреть. «В этих очках ты проходишь
достаточно долго, потому что они тёмные, — юноша даже не подозревал, что
бывают другие и разве они отличаются по цвету? — На улице ты вообще не
должен их снимать, но выходить в них можно. Твои глаза слишком
чувствительны к ультрафиолету солнечного света, так что не обессудь».
Накахара готов был хоть в очках на пол-лица ходить и в самых уродливых, лишь
бы мог видеть в них. Линзы толстенные, с полпальца толщиной, но Чуе вообще
всё равно. Он готов их присверлить к своему лицу и никогда не снимать, зато
всё видеть. Очки-очки-очочки, божечки-кошечки. Сокровище. За попытку украсть
самостоятельно руки негодяям перегрызёт и перемолет в мясорубке.
Его комната такая уютная: светлые пятна дивана и кресел, коричневые обои
(кофейные, на самом деле, но юноша не знает такого оттенка) с витиеватым
узором, его светло-оранжевая малышка-гитара, которую Чуя едва не обнял, как
грушу, только по струнам пальцами провёл, его красные подушки, его тёмно-
коричневый стол и горы книг в разных обложках. Накахара просто уселся на
пол, сгрёб книги со стола на пол и разглядывал их цвета. Озаки ничего не
сказала насчёт того, что Чуя совсем сбросил повязку с лица и надел свои очки,
уткнувшись в книгу лицом и, видимо, пытаясь хоть что-нибудь прочесть, но
буквы… Буквы очень тяжко воспринимались зрительно. Юноша не понимал, что
написано, без закрытия глаз и написания слов на листке вслепую, потому он
намеренно закрывал глаза и писал так, как раньше, и только после этого начал
более-менее ориентироваться в названиях. Выс-ша-я ма-те-ма-ти-ка. Ал-го-рит-
мы. У-рав-не-ни-я… Боже! Читать так охуенно. Чуя всхлипнул, подушечками
пальцев аккуратно убирая слёзы и иногда сильно жмурясь, когда глаза
начинали болеть. Нет, плакать нельзя, это уже перебор. Остальные мелкие
буквы читать крайне тяжело, многие символы непонятны, но парень просто рад,
что видит цвета и названия. Ой. Что это? На форзаце высшей математики
напряжённые глаза внезапно заметили что-то выделяющееся из всего чёрного
мелкого текста. Какую-то надпись сбоку витиеватым крупным почерком, очень
отличающимся от шрифта. Откуда? Что? Чуя никогда в пособиях ничего не
писал. Ему пришлось написать весь алфавит на листке, закрыв глаза, чтобы
337/387
понять этот почерк и эти буквы, но, кажется, через пять минут прочесть-таки
смог: «Ты мне нравишься».
Он боялся уснуть. Дазай позвонил ему поздно вечером, интересуясь, как там его
рыжий провидец, на что получил ответ: «Я вижу, что ты у меня по воде
забегаешь, когда я приду отвешивать тебе по самое не балуй, святой мученик».
Чуя чувствовал, что не испытывал ни капли гнева или грусти в последние
несколько дней. Больница, конечно, была не самым прекрасным воспоминанием,
но именно там, на больничной койке, он испытывал невообразимое счастье,
когда впервые увидел что-то помимо темноты в палате и когда наебал Осаму,
поджимая губы, чтобы скрыть улыбку. Он не видел тогда лица Дазая вообще и
не понимал, что перед ним, но различал по движению, что перед ним кто-то
есть, удачно попав кулаком по лбу. Он чуть не расплакался тогда перед ним,
постаравшись стойко выдержать нахлынувшие эмоции, и удалось ему это,
скорее, из-за того, что юноша вообще не осознавал, что вокруг него творится, и
чувствовал сильное головокружение от обилия ударивших по чувствительным
глазам цветов. Оба разговаривали по телефону до часу ночи, и Чуя признался,
что боится спать. «Мне… Мне кажется, — он сидел на диване, потирая повязку
на глазах, завязанную Мори, — что я могу проснуться и… снова потерять всё то,
что вижу. Я не хочу закрывать глаза и погружаться во тьму».
— Беден он и мал, как же, — Накахара, усмехаясь, цыкнул, обрывая Дазая от его
стихотворных флешбеков. — Состоятельная ты шпала. Был бы бедным, у тебя бы
вместо твоего протеза-попрыгунчика была бы деревянная палка, как у пиратов.
А что? Матерящийся попугай у тебя есть, а за морское чудовище ты сам тоже
вполне сойдёшь.
Дазай явился как по расписанию точно тогда, когда Чуя, сидя на кухне,
забравшись на стул с ногами, напялив свои толстенные очки на нос и постоянно
придерживая их пальцем, с широко раскрытыми глазами пялился на миску с
хлопьями, заливая в плошку молоко. Оно было такое… белое и… текло такой
сплошной белой полосой, и жёлтые точки хлопьев так погружались в молоко и
плавали на поверхности, а ложка была такая классная и серая, а кухня вообще
была топовая: оранжевый кафель, белый холодильник, деревянный круглый
стол посреди, бело-оранжевый кухонный гарнитур. Во всё это Чуя уткнулся
носом, чтобы рассмотреть, и он чуть не обжёгся чайником, когда рассматривал и
его. На самом деле, проснулся он рано. Он с разных сторон в сотый раз
разглядывал плюшевую рыбу, вертя её перед своими глазами, пялился на свои
домашние шорты с майкой — обыкновенные синие шорты и белая майка, —
поднял с пола свои тапочки и щупал их, светло-фиолетовые, мягонькие и такие
цветные. Выглядело со стороны, конечно, странно, но Чуе было плевать. Он
только взял в рот ложку еды, опуская повязку на глаза и снимая очки, как
раздался звонок в дверь. Юношу, к сожалению, опередил его отец. Юноша, на
339/387
самом деле, даже со стула не поднялся, очарованный цветными пятнами
непонятных предметов вокруг. Конечно, куда тут до открывания двери, когда в
воспоминаниях такая великолепная красная зубная щётка и бело-чёрная плитка
ванной комнаты…
— Спасибо вам, люди добрые, что отпускаете птичку из клетки мир повидать,
век вашей снисходительности не забуду, — Дазай, блять, уймись, театральная
ты сучка! Звезда погорелого театра, мать его. Чуя подшагивает к литератору и
341/387
хватает за футболку на спине, оттягивая, прикладывая руку к лицу и тяжко
вздыхая, мол, простите меня, родители мои, я не хотел связываться с этим
душевнобольным. Слышно, как дверь закрывается, как вдруг Осаму,
усмехнувшись, ляпает: — Наконец-то мы идём лапать кисок.
Дазай касается губами губ, ощущая, как на его здоровую ногу с размаху
наступили и давят, при этом делая вид, что ничего не происходит. Чуя касается
языком его губ, обняв руками за шею и схватив пальцами за волосы на затылке,
сжимая, пока Осаму не пытается взять верх и терпит боль в ноге. Ибо нехуй.
Дазай мило разговаривал с Ацуши возле кассы, поглядывая за Чуей, пока тот,
облегчённо вздохнув и убедившись, что в глазах у него не плывёт и шарф всё-
таки не ожил, осторожно коснулся ладонью скользкой и холодной головы
Мистера Злобного Шипения. Огромный жёлтый удав, повисший на плечах
Рюноскэ, был достаточно милым, и Накахара даже не подумал его бояться, хотя
надо бы: погладил по голове между глаз и отпустил. Акутагава прошёл дальше,
возвращая Мистера Злобное Шипение обратно в его террариум с жёлтой лампой,
и выпрямился, захлопнув крышку.
На самом деле, Чуе теперь было всё равно, растрещит Дазай Ацуши-куну об
излечённом недуге Накахары или нет, потому что он сам был готов делиться
своей радостью вообще с любым прохожим. Накаджима легко и просто
прошёлся до двери, переворачивая на ней табличку с надписью «Перерыв»
лицевой стороной вперёд и закрывая дверь на ключ, сказав, что в эти часы всё
равно никто не заходит. Поговорить с Рюноскэ ни о чём показалось просто
манной небесной и невероятным отдыхом, особенно когда внезапно Чуе в руки
отдали что-то мягкое и пушистое. «Миссис Пухлые Щёчки, — звонко оповестил
Ацуши, пригладив кролика между ушек, и у Чуи чуть руки не затряслись от того,
насколько зверушка пушистая и охренительно милая. Беленькая с чёрными
пятнами. Накахара побоялся, что на бедного кролика упадут его тяжеленные
очки с носа, поэтому приподнял зверушку на уровень своих глаз, чтоб не
наклоняться. — Мы всем животным даём такие официальные имена, но клички
эти чисто для круга работающих здесь. Покупатели дают такие имена, какие
хотят, а нам с такими кличками у подопечных просто запоминать их всех легче».
Чуя чуть не прослезился, прижимая кролика к щеке и чувствуя, как дёргается
маленький милый носик. Эти звери такие милые. Остаться тут жить, что ли?
— Хороший мальчик.
345/387
Часть 21
Чуя искренне вздрагивал от резких моментов, думая про себя, что раньше, когда
был слеп, громкие звуки хоррор-фильмов не вызывали такой бурной ответной
реакции, а сейчас это даже не ужас, а Накахара пугается обыкновенных
спецэффектов. Честно признать, Дазай ждал, что юноша не отстанет от него с
расспросами о том, как это происходит и что за актёры, но Чуя не издал ни
одного звука — конечно, он ведь не видит актёрских лиц вообще, а экран для
него всего лишь яркая картинка. Осаму весь приближающийся конец фильма
уже забил на происходящее, вытянул ноги, подпёр щёку кулаком и глядел
только в сторону Чуи, думая, когда же настанет тот самый подходящий момент,
но в итоге на внезапном поцелуе главных героев махнул рукой, мол, да похер,
что тут парень и девушка, и наклонился к Чуе, касаясь рукой его подбородка,
хватая пальцами, поворачивая к себе и целуя. Блять, да он только ради этого
клише всей жизни и пришёл сюда и упускать не собирается даже при том, что
346/387
Накахара недоволен и хочет смотреть фильм. Парень легко и раздражённо
оттолкнул Осаму от себя в плечо, фыркнув и наморщив нос, и лишь после этого
услышал, как на задних рядах некто женскими голосами едва не пищит. Зачем?
Накахаре поворачиваться и смотреть за спину бесполезно, он не увидит ничего в
такой темноте — для него весь фильм в принципе пляшущие яркие пятна на
экране, более-менее имеющие чёткие очертания только при прищуривании, но
это Чую никак не расстраивает: он просто рад, что вкушает плоды двадцать
первого века в киноиндустрии. А фишку с поцелуем он ещё не распробовал. По
крайней мере Осаму думает, что чуть позже можно будет взять места на самые
дальние сидения и заняться кое-чем поинтереснее…
Как бы то странно не звучало, Накахара всё своё лето провёл с Дазаем бок о бок:
они часто гуляли вместе под предлогом показа прозревшему окружающего
мира, часто тусили друг у друга в квартирах. Чуя, не изменяя традициям друзей
из зоомагазина, сподвигнул Осаму назвать своего попугая Мистером
Сапожником, потому что «ну ей-богу, Осаму, он матерится у тебя похлеще
любого чётенького пацанчика из российских глубинок, ещё и без ноги для
сапога, пусть будет Сапожником». И Дазай не был против. В конце концов,
корелла выучил ещё много слов, без конца повторяющихся в доме Дазая, и
кажется, что даже стоны из его клюва стали гораздо разнообразнее, в разных
блядских тональностях и с выкриками разной степени эмоциональности. Чуя
искренне смеялся, когда попугай, бывало, от балды выкрикнет имя хозяина из
другой комнаты, а Осаму, не сориентировавшись, действительно шёл на оклик,
а потом угрюмый возвращался: его обдурила собственная домашняя курица.
«Петух петуха слышит издалека, да?» — Осаму на это что-то недовольно ворчал
и чисто символически стукал Чуе в бок, и обычно после этого завязывалась битва
на подушках. Как бы Накахара профессионально не уворачивался и не бил, как
бы не заваливал на пол и не садился на бёдра, победно сжимая руки на шее,
Дазай никогда не целился в лицо и уж тем более в глаза. В конце концов, Чуя,
злобно усмехаясь каждый раз и говоря, что кое-кому не совладать с «рыжим
коротышкой, так ведь ты меня называть осмеливаешься?», всё равно хватал за
воротник и легко касался губами губ, щекоча прядями лицо, а потом поднимался
и протягивал руку, мол, поднимайся, поверженный.
Ему было достаточно прилезть к нему, когда оба лежали на диване и пинали
хуи, пригрозить оторвать руки за хватание волос и запустить ладонь под
резинку шорт, намекая, что благодарность будет.
347/387
Чуя видел очень плохо. Если сравнить его зрение со зрением крота, то крот
видит лучше. Накахара не рассказывал, но он даже свой член видел
отвратительно. Не раз в ванной комнате глядел на него, выключая душ, чтоб на
линзы очков не попала вода, и разглядывал, как грёбаный экспонат. «Твою мать,
Осаму, — Накахара часто рычал в трубку, когда был один дома, — почему я твой
член знаю лучше, чем свой собственный?» «В этом-то и различие между тобой и
комаром, Чуя! — смеялся Осаму, на что Накахара только зубами скрипел. Он
всегда снимал очки и разговаривал с закрытыми глазами, будто боялся, что в
какой-то момент израсходует лимит видения окружающего мира. — Если комара
шлёпнешь, он перестанет сосать!» Когда Дазай ответил так в первый раз, на
следующий день Чуя выловил его у своих дверей, царапнул по заднице и
вынудил встать перед собой на колени, аргументируя тем, что «или ты
получаешь сейчас коленом по зубам за твой идиотский каламбур, или
отсасываешь мне и подробно рассказываешь, как он выглядит, понял меня?»
Накахара специально отказался рассматривать фотографию, просто потому что
так, как он задумал, приятнее и интереснее. Нет, ну, а хули этот мудак хотел?
Чуя вынудил его замереть с открытым ртом, сжав его волосы одной рукой, а
второй держа свой телефон и фотографируя столь прекрасный вид. «На память.
Чтоб не выёбывался лишний раз, а то я ведь по слепоте могу случайно скинуть
это фото кому-нибудь… верно? — Накахара ухмылялся, надавливая на затылок и
принуждая брать глубже, утыкаться носом в лобок и помалкивать. — Раз язык за
зубами держать не умеешь, так поработай им».
Юноша до сих пор не привык, что нужно включать свет, когда заходишь куда-
либо, потому и пугался, если заходил на кухню поздно ночью, а проходящая
мимо кухни Озаки щёлкала выключателем — свет резко бил по глазам, темнота
обретала черты, Чуя терялся на мгновение, щурясь, а потом приходил в себя. И
так было с каждой комнатой в тёмное время суток. Накахара шуточно сетовал,
что раньше он с закрытыми глазами мог сделать всё что угодно, а теперь даже с
открытыми бесполезен — парень подолгу порой застывал в душевой кабине и
соображал, что из бутылок шампунь, а что гель, а что вообще херня непонятная
вроде молочка для тела или скраба. Скраб… Скраб… С крабами связано что-то?
Чуя автоматически вспоминал Дазая и начинал бояться, что этот дурак появится
из ниоткуда и залезет к нему в душ, потому что тот может. Зрительные нервы
всё ещё не могли до конца смоделировать картинку окружающего мира, не
могли послать в мозг понимание увиденного, и Чуя часто просто-напросто мог
растеряться на месте, от большого количества звуков и движущихся объектов
не в силах сосредоточиться и потому зажмурить глаза, пытаясь
сориентироваться хотя бы на звук. А как ещё описать видение мира слепым? Его
бросили в совершенно новое окружение, разбираться в котором по большей
части юноша должен сам, к тому же повязку сняли в десятых числах августа.
Накахара сначала боялся проснуться и не увидеть, а со временем стал
понимать, что боится видеть. Всё новое, враждебное, ярких кислотных цветов,
доставляющих боль и вынуждающих теряться в пространстве. Такие чувства
накатывали лишь иногда и на очень короткий отрезок времени, но в такие
моменты действительно казалось, что погружение в темноту — спасение. Не
было паники, была острая потребность в тишине и уединении, в чьей-то
поддержке, и в эти секунды страха помогали либо мать с отцом, либо Дазай. Их
присутствие помогало успокоиться кружащейся голове от движущейся вокруг
цветной картинки мира, в глазах переставало плыть, ноги прекращали казаться
ватными. Словом, отпускало. Осаму в эти моменты, видя, как спутник начинает
вести себя запуганно, просто останавливался, снимал с него очки и осторожно
закрывал его глаза ладонями, чтобы тот в своей привычной темноте пришёл в
348/387
себя. И Чуя приходил, держась за перемотанные бинтами запястья и выравнивая
дыхание.
Спасибо.
Пусть лучше хмурится и делает недовольное лицо, сидя рядом, чем теряется на
улице и прижимается к стене в страхе, пытаясь успокоиться и прийти в себя,
понимая, что поблизости нет никого, кто мог бы помочь.
Чуя чуть не разучился играть на гитаре. Серьёзно, он как-то раз снял свою
малышку с гвоздя на стене, уселся на табуретку на балконе, опустил взгляд на
гриф и… полностью забыл, как ставить пальцы. Из головы вылетело
моментально. Накахара очень долго пялился на расплывающееся пятно струн,
подносил к лицу, выкручивал колки и постукивал пальцем по корпусу, но
вспомнить не мог. Боже, ужасное чувство растерянности. Прямо как забыть, как
ложку держать или как расчёсываться. Парень не смог сыграть ни одного
аккорда, отложил гитару, походил по балкону и подышал свежим воздухом,
жалея, что сигарет с собой у него нет и покурить не получится. С балкона, к
слову, красивый вид: невысоко, три яблоневых дерева впереди, отцветающих
белыми лепестками и виднеющиеся белыми расплывчатыми пятнами, зелёная
трава внизу, и сама облицовка дома бежевая или кофейная, Чуя путается в
цветах. Пахнет лёгким ароматом яблока и ветра. Выход всё-таки был найден:
Чуя закрыл глаза, погружаясь в темноту, на ощупь дошёл до табуретки, касаясь
её ногой, поднял малышку-гитару, поставил пальцы на струнах и… и, кажется,
мышечная память начала возвращаться. Уф. Странно как-то, ведь видишь
теперь и стал практически неотличимым от общества, а всё равно со зрячими
глазами беспомощный неумёха. Ну хоть как петь не забыл, и то хорошо. Нужно
будет научиться сопоставлять зрительную картинку с мышечной памятью.
Осаму вытащил Чую к себе на ночь ещё как-то раз, сказав, что в эту полночью
Накахару ждёт нечто интересное. «Ты купил новую игрушку-дилдо и теперь
бомжуешь из-за отсутствия денег, зато с резиновым членом? О, о, нет. Ты
выучил новую позу из камасутры? Ой, неужели ты наконец-то созрел для
практики удушения тебя? Или ты хочешь попробовать себя в качестве
пассива?» — прозревший всё не унимался и продолжал предполагать, пока
Дазай коротко отнекивался, шагая по улице с довольным лицом. Чуя уже
перестал так бурно реагировать на яркие и цветные пятна улиц вокруг, но по-
прежнему подскакивал от неожиданности из-за резко проносящихся пятен
машин, птиц, детей на велосипедах, вздрагивал от неожиданных звуков. Оба
одеты в летнее: Дазай влез в белую рубашку с рукавами на три четверти и
бежевые штаны до колен, из-за чего Чуя, после того как окинул оценочным
взглядом, сказал, что тот вырядился, как бомж; Накахара же накинул на белую
майку разноцветные рубашку с короткими рукавами и надел тёмные шорты,
видя в зеркале напротив себя лишь размазанное пятно и справедливо посчитав,
что, наверное, всё-таки красавчик. Был вечер, Осаму выпросил мороженого по
пути, и трата карманных денег на взаимные желания стали обыденностью.
Накахара уже перестал реагировать на шуточки Осаму про то, что язык Чуи
вместо мороженого будет хорошо смотреться на кое-чём другом, потому что Чуя
обещал запихать это мороженое кое-кому в задницу, если кое-кто не заткнётся.
Юноша не ожидал, что Дазай, как только опустятся сумерки, вытащит Накахару
на этажи вверх и по чердаку на крышу. Это было… великолепно:
расплывающиеся пятна города ночных огней, ровные подсветки линий дорог,
мелькающие вывески, сливающиеся в один потоки людей… Чуя понял, что очень
хочет закурить, не в силах выдержать накативший восторг, и у Дазая, как ни
странно, оказалась в кармане пачка сигарет с зажигалкой. Прозревший был
удивлён.
— Ты носишь с собой сигареты с того самого дня, как я впервые попросил тебя
сгонять за сигаретами? — Чуя усмехнулся, чиркая кремнём и выбивая искру из
зажигалки, затягиваясь и опираясь локтями на перегородку крыши от пропасти.
Осаму удивлялся, как слепенький ещё пальцы или губы не обжёг.
— Какой ты скучный.
Чуя плохо видел звёздное небо, различая только сплошное чёрное полотно над
головой, но ему казалось, что, наверное, небо очень красиво. Осаму взял
джинсовую куртку с собой, постелив на самой крыше и усевшись на неё,
похлопав рядом и позвав Накахару присесть. Он, Дазай, рассказывал что-то про
созвездия — цепочки звёзд, собранные в фигуры и названные людьми в честь
животных и других объектов.
— Это ты намекаешь на то, что отираться возле тебя, любителя крабов, мне
самими звёздами предначертано? — Накахара усмехнулся, лёжа, на самом деле,
с закрытыми глазами под тёмными линзами очков, и Осаму слегка перебирал
пальцами рыжие волосы. — Не верю я в эту астрологию. А ты кто по знаку
зодиака, я не ориентируюсь?
— Я Близнец.
С того дня Накахара часто наведывался на крышу дома Дазая, чувствуя себя
спокойным наедине с тишиной, ветром и самим Осаму, конечно, воркующим с
воркующими голубями. Чуя пристрастился к сигаретам, и по сравнению с тем,
что все девятнадцать лет своей жизни к сигаретам он не притрагивался и
вообще о них не думал, юноша стал курить много: по сигарете раз в пару дней.
По сигарете каждый день, если протезированный литератор захаживал к нему.
В общем, всегда, когда был рядом с Дазаем и когда родителей не было в
непосредственной близости. Как-то в привычку вошло, что ли. Да и на крыше
почему-то и дышалось свежее, и курилось лучше. Плохая, в общем, зависимость
351/387
начала проявляться, стоило прозреть. Осаму, конечно, не ворчал и не попрекал,
но Чуя порой специально, подходя ближе, выпускал дым в его лицо, и, пока тот
откашливался и отскакивал назад, размахивая рукой перед собой, Накахара
только улыбался. Месть за все подъёбы. Естественно, блять, мстить захочется,
когда этот придурок время от времени неожиданно хватал за плечи посреди
улицы и орал, мол, «Мне кажется, твой отец на противоположной стороне
улицы!» или «О боже, Коё-сан идёт навстречу!», а Накахара от испуга и страха
быть рассекреченным одним движением руки швырял сигарету куда попало,
отпрыгивая в сторону и искренне пытаясь затеряться в толпе или в магазине,
если тот был рядом. Конечно, Дазай так только стебался, начиная громко
хохотать, и Чуе оставалось только выплёскивать на него воду из бутылки или
ставить подножки, сетуя, что ещё одна сигарета ушла впустую.
Осаму как-то обмолвился, что все прогулки, на которые они выбираются вместе
с подачи него самого — это просто общее дружеское времяпрепровождение, а
те дни, когда уже Накахара говорит, чтоб Дазай тащился к нему или ждал его
где-то с целью вновь прогуляться вместе — это уже настоящие свидания.
352/387
Осаму договорить не дали, обозвали петухом и отвесили подзатыльник. Правда,
предполагаемый подзатыльник пришёлся по шее, но сила удара не изменилась.
«Бьёт — значит любит», — Дазай смеялся, потирая ушибленное место, на что
Чуя искренне заверил, что когда-нибудь спрячет протез Осаму в самые
потаённые ебеня и не будет раскрывать его местонахождения.
Они гуляли с Осаму допоздна, хотя в десять вечера ещё только смеркалось — на
набережной вечером хорошо, шум волн приятно расслабляет, пахнет морем, и
Чуя по-прежнему держал Дазая за запястье, будучи неуверенным в незнакомом,
хоть и кое-как видимом им месте. Накахаре лучше гулялось вечерами, ближе к
ночи или очень ранним утром часов так с четырёх, когда было темно и солнце не
резало зрение. Он всё ещё был под впечатлением от фильма, говоря, что даже
представить себе не мог, что экран может быть настолько огромным, а звук
можно выкрутить на такую громкость, и Дазай, шагая рядом, просто молча
слушал, улыбаясь. Литератор подсознательно понимал, что родители
прозревшего чуть-чуть, но всё же стали доверять Осаму больше: после встреч с
ним и до них Накахара чувствовал себя просто прекрасно, даже воодушевлённо,
а ведь мог сидеть сычом в своей комнате, уткнувшись в учебные пособия. На
вопросы о том, что Чуя будет делать, учитывая, что юноша вообще забил на
повторение материала, он только отмахивался и говорил, что наверстает.
«Знаешь, неприлично как-то говорить, что в данный момент на учёбу мне, мягко
говоря, похуй, — Накахара усмехнулся, поправив очки и вскинув голову к
потемневшему небу, — но врать не буду, так и есть. Я даже пошутить не могу,
что не хочу видеть рожи своих одногруппников и однокурсников, так что не
упрекай меня».
— Как хорошо ты, о море ночное, здесь лучезарно, там сизо-темно… В лунном
сиянии, словно живое, ходит, и дышит, и блещет оно… — Осаму остановился
возле каменного парапета и опёрся о него руками, глядя, как далеко на
горизонте тёмно-оранжевый полудиск медленно тонет в бесконечной воде.
Здесь тихо и почти нет людей. — А ты хочешь их увидеть? Ну, рожи
одногруппников, как ты выразился.
354/387
— Вот не говори мне, что с глазами ты чувствуешь себя хуже, нежели когда они
у тебя были бесполезным дополнением к твоей милой гейской мордашке.
Следующим днём звонок от Осаму застал прямо на пороге двери, и кажется, что
на решение Дазая дать Чуе дойти до места учёбы в покое повлиял
невыспавшийся и хриплый тон недовольного Накахары — с заспанным зверем
лучше не спорить. Чёрт возьми, он уже отвык вставать в такую рань! Родителей
не было, отпуск закончился, так что Чуя возился со своими вещами в гордом
одиночестве, зная, что опаздывает: держа зубную щётку в зубах и завязав
спадающие на лицо пряди маленькой резинкой на макушке, парень быстренько
влез в белую футболку и чёрные брюки, предусмотрительно оставив радужный
напульсник дома закинутым в ящик стола. Чуя действительно чуть не ушёл в
таком виде, с резинкой на макушке, и ведь ушёл бы, если б не глянул в зеркало
по пути и не увидел при ближайшем рассмотрении, что с его причёской что-то
не то, и вот тогда уж юноша вспомнил о резиночке. Стянул, сбросил, растрепал
волосы до приемлемого состояния и вышел из дома, когда на часах — без
двадцати восемь. Прикольно будет опоздать на первую пару в этом триместре,
когда весь прошлый триместр был таким паинькой-умничкой-заечкой с
«отлично» в зачётке и нулём в разделе опозданий, а к этому даже не готовился
и всё лето прогулял с таким же паинькой-умничкой-заечкой-пидорасом под
ручку. Блять, если кто узнает — пизда рулю. Хотя, наверное, уже наверняка кто-
то видел их вместе? «Подумаешь, видели. Мы, может, друзья просто», — Чуя
остановился на пороге, поправив очки на носу и задрав голову кверху. Сплошное
светлое пятно утреннего неба, хочется спать, прохладный ветер и запах росы.
Ух, давненько Накахара не выходил из квартиры в столь ранние часы.
Чуя сорвался с места, боясь врезаться лбом в столб ворот, но всё же входя во
двор перед университетом ровно, без происшествий, падений носом в землю и
ни о кого не спотыкаясь. Правильно, все студенты уже наверняка сидят в
аудиториях, а Чуя ведь особенный, ему особое приглашение нужно. Парень чуть
не спотыкается о ступени и от страха навернуться перепрыгивает их,
несчастные две ступеньки, становясь на крыльцо и различая расплывающиеся
пятна коричневых дверей. Не опоздать, не перепутать аудиторию, не опоздать,
не перепутать!
Накахара понимает, что времени всё тут разглядывать нет. Серый каменный
пол, прохлада, относительная тишина. Одна минута! Он видит ступени и
перескакивает через одну, чуть не спотыкаясь, но продолжая подниматься,
выскакивая на своём втором этаже и растерянно крутя головой: в какую
сторону? где расписание? где посмотреть?! Боже, блять, блять! Где деканат?
Спросить в деканате? Стены на этаже такие… синие до середины и белые от неё
до потолка, и здесь немного темно. Виднеются пятна закрытых дверей в
аудитории и слышны вещающие голоса лекторов. Чуя нервно сглотнул,
потерявшись и понимая, что, возможно, первый день во втором триместре
начнётся с опоздания, но г о с п о д и, он услышал в тишине знакомые тихие
шаги, только несколько торопящиеся. Оборачивается через плечо…
— Тебе идут твои очки, — Рюноскэ сказал это, перед тем как зайти.
Пара была двойной. Вышмат два раза подряд — ад для гуманитария и вполне
себе хорошее настроение для технаря, потому что не нужно покидать
аудиторию и идти к черту на кулички в другой конец этажа. До Чуи почему-то
только сейчас дошло, что, кажется, Акутагава давно знал, что у Накахары плохо
со зрением. Ох, как неудобно. Неужели настолько очевидно? Получается, все
знали?.. Или это Рюноскэ догадался? Или это Дазай растрещал Ацуши, а Ацуши
уже ему? Накахара пришёл к такому беспокойному выводу, исходя из того, что
Акутагава не спросил, зачем Чуе очки, ещё ни разу, хотя за лето они встречались
не так уж и редко. Блин. Бли-ин. Накахара даже не встал с места, продолжая
глядеть на свои руки и на свой стол, довольствуясь тем, что из аудитории ушёл
лектор и можно побродить эти несколько минут между столов, поглядеть, что да
как. Интересно, Осаму ведь учится сегодня? Он ведь точно придёт и доебётся.
Как выяснилось, после второй пары стояло окно. В принципе, Накахара мог бы
сходить домой, поесть и вернуться обратно без всяких опозданий, но, как только
на выходе из аудитории прямо перед ним заявилась знакомая шпала под сто
восемьдесят, восклицающая: «Аудиторий полных далёким коридором идёт
луна — жена моя, моя любовница рыжеволосая! За нами следом крикливо
тянется толпа студентов пестрополосая…», Чуя понял, что никакого отдыха
дома ему не видать. По женским голосам Накахара успел уловить, что в группе
было около трёх девушек, а все остальные — парни, но этот пидорский голос он
мог узнать в столпотворении людей в вечернем метро по одному только
выкрику. Казалось бы, что такого? Все студенты общаются между собой,
несмотря на то, что факультеты у них разные, так почему Накахара не может?
Он вроде как и не стеснялся на улице того, что, возможно, прохожие
догадываются, что эти двое в отношениях, но здесь, среди однокурсников и
одногруппников, вдруг стало ужасно неловко. Парень нахмурился и оттолкнул
Осаму от себя, ведь он, в конце концов, тупо загораживает проход, и после
удаления причины затора толпа студентов смешалась с другой толпой в
коридоре.
— Отстань, Дазай, — Чуя дёрнул плечом ещё раз, но Осаму всё равно идёт
рядом. В коридоре полно людей, полно движущихся и разговаривающих пятен,
здесь шумно, слышны женские и мужские голоса вперемешку. Атмосфера
университета располагает к особому настроению, а Дазая она определённо
наталкивает на доёбывание. Как, впрочем, Накахара и думал. Парень снова
чувствует руку на своё плече, уже сжимающую пальцы.
Что ж. Накахара хмыкнул. Наверное, Осаму рассчитывал на то, что Чуя замнётся,
засмущается и ударит его, но почему бы не поломать стандартное поведение и
не унизить его ходом конём?
— Я жалею тебя всей душою, — Чуя благодарен судьбе, что когда-то ему в руки
360/387
попался сборник стихов, который летом в старшей школе был прочитан от и до и
выучен от нечего делать. Между летом прошедшим и всеми теми июнями-
августами до девятнадцатилетия лежит огромная пропасть. — Что тебе до моей
красоты? Почему не даёшь мне покою и зачем так терзаешься ты?
Дазай, блять, ты что творишь? Первый день в триместре, а ты уже такую хуйню
несёшь. Для кого? Зачем? Осаму совсем не боится говорить такие слова другому
парню. Парню, который четыре с половиной месяца назад ненавидел его и чуть
не сломал ему руку при первой стычке. Эх, Осаму-Осаму, у тебя отбито чувство
самосохранения. Чуя не видит, с каким скептическим интересом за этой сценой
наблюдает Акутагава, скрестив руки на груди и слегка склонив голову к плечу.
Дазай не обращает внимания, как его верный друг Накаджима Ацуши-кун, стоя
возле Рюноскэ, слишком изумлён происходящим. У него бы не хватило смелости
вести себя на публику так… открыто. Неужели это последствия того
совместного закрытия Дазая и Накахары в библиотеке? «Даже не знаю, плохо
это или… всё же к лучшему», — Ацуши нервно сглотнул, поглядывая то на
спокойного Рюноскэ, то на парней.
Снова слышен «Раунд!», и зрители явно оживились после этого. Чуя отчётливо
слышит, что толпа, хоть и задвигалась, не расходится и никак не пытается
расцепить двух злейших врагов. Конечно, наверняка не каждый день увидишь
двух противников, читающих друг другу любовную лирику на этаже
математического факультета, причём один повален на пол, а другой держит его
и едва не душит — лежащий схватился за запястье Чуи, но продолжает:
Осаму нашёл его через полчаса на подоконнике первого этажа в самом конце
правого крыла. Его щёлканья Накахара уловил, когда тот был ещё в самом
начале коридора, и отложил книгу, наблюдая за приближением Дазая — юноша
пытался читать, уткнувшись лицом в страницы, и кое-как он всё-таки разбирал
слова и предложения по строчкам, прерываясь на отдых глаз через каждый
абзац. Чуя не знал, что Осаму, на самом деле, прихрамывает. Его походка
кривовата и смотрится так, словно он переносит вес с больной ноги на
здоровую, потому припадает на свою левую чуть больше, чем на правую. Со
стороны это видно ещё лучше, но Осаму, наверное, уже не обращает на это
внимания, а вот Накахара зацепился за это взглядом хреново видящих глаз
только недавно, раньше ведь всё рядом ходил. В душе просыпается такая…
странная нежность. Хочется сказать, что с Дазаем всё в порядке и он теперь
только его, Накахары, мол, сюда иди, облезлый, инвалид инвалида не обидит.
Чуя вздохнул, когда Осаму объявился совсем рядом и скакнул на подоконник,
усевшись бок к боку. Лёгкий толчок в плечо.
— Эй, ты, — Дазай смеётся и улыбается, если судить по интонации: Чуе нужно
прищуриться и тщательнее всмотреться, чтобы понять это. — Спасибо, что
поддержал.
— Так вот для чего ты этот цирк устроил, — Накахара хмыкнул, потягиваясь
руками вверх. — А мою репутацию натурала зачем запятнал? Мне теперь не
избавиться от кличек, если они, конечно, будут. Я ведь всё ещё льстил себя
надеждой найти девушку и стать нормальным.
— Пра-ав.
— У меня их семь.
— Не ври.
— Ну ладно, шесть.
— Чуя, я встречу тебя, даже если у тебя учебный день закончится в девять
вечера. Не пытайся улизнуть, — Дазай касается ладонью лица парня напротив,
улыбаясь и глядя в глаза под тёмными очками. Своенравный агрессор с глазами
цвета чистейшего неба видит черты лица Осаму очень плохо и жмурится, когда
его оглаживают по щеке и целуют в лоб. Пришла любовь, ага, помидоры
расцвели. Накахара касается подушечками пальцев щеки Дазая и… щиплет за
нос, вынуждая отодвинуть свою голову и только тогда отпуская, хитро
улыбаясь. Ишь, распустился, совсем не боится. — Я должен убедиться, что ты
дойдёшь до дома в целости и сохранности, а не скакнёшь на дорогу, теряя
линзу.
363/387
— Улизнёшь от тебя, — юноша только недовольно фыркнул, поднимая книгу с
подоконника и пальцами нащупывая закладку, смотря, как пятно под названием
Осаму Дазай постепенно уходит и теряется в общем расплывающемся фоне. — У
тебя же внутренний датчик в голове на красивых мальчиков срабатывает в
радиусе километра от тебя.
Примечание к части
364/387
Часть 22
365/387
Он всё поглядывает на часы. Без пятнадцати восемь. Чёрт. Если поймать
такси — это около десяти минут езды, но плюс ожидание и втридорога, чем
автобус… Автобус — непонятно, когда придёт. Маршрутка? Останавливается от
назначенного места далеко. А бегом — около двадцати минут, и то если не
останавливаться. Парень нервничает, полностью забив на то, как ужасно
выглядит его мокрая причёска и как, возможно, промокла одежда, но вдруг он
видит вдалеке выезжающую из-за угла жёлтую машину. Такси. Такси! Он крепко
сжимает пальцами бархатную красную коробочку с кольцом, суёт в карман, не
вынимая из него руки, и выскакивает чуть ли не на проезжую часть, размахивая
другой рукой и прыгая на месте. Пожалуйста, пожалуйста, сюда! Ох, ну,
наверное, сегодня не самый неудачный день, машина-то ведь подъехала и
остановилась, и юноша заваливается на заднее сидение, встряхивая головой и
тараторя адрес, добавив: «Побыстрее, пожалуйста, я опаздываю на важную
встречу». С его пальто нещадно стекает на резиновые коврики под ногами,
чёлка налипла на лицо.
Без трёх минут восемь. Слишком много машин возле ресторана, не подъедешь.
Юноша нервничает, выглядывая в окна с двух сторон, а затем, резко доставая из
карманов две купюры, быстро кладёт их на переднее сидение рядом с
водителем, выскакивает прямо во время медленной езды и кричит вместе с
благодарностью за проезд: «Сдачи не нужно!» Протиснулся между машинами и
скорее-скорее к заветным дверям.
Чуя знает, что по приходе домой поздним вечером засядет за своё рабочее
место, продолжая свой очередной заказ в программе ландшафтного 3D-дизайна.
Компьютер придвинется к самому лицу, чтоб юноше разглядеть можно было
хоть что-то, планшет под рукой, чашка кофе стоит рядом — типичная поза.
Скорее всего, он снова не будет спать этой ночью или всё-таки поспит, но от
силы часа три — работы навалилось до хуя. На самом деле, Накахара и не горел
особым желанием идти в заведомо дорогое заведение, но сегодня особенный
день, который нужно провести так, чтоб запомнилось — отмечать одиннадцатое
апреля стало своеобразной традицией. Почему одиннадцатое апреля? Именно в
этот день они впервые познакомились, будучи ещё в универе, и в первые же
минуты своего знакомства подрались. Чуя вспоминал это с улыбкой (потому что,
если честно, дрались они и по сей день). Не сказать, конечно, что он в свои
двадцать шесть остепенился и прославился львиной долей терпения, но давно
прошедшая драка двух покалеченных жизнью парней казалась забавной.
Почуяли, блять, друг друга. Дазай когда-то предложил отмечать ещё и третье
декабря как международный день инвалидов, но Чуя со свойственной ему
насмешливой манерой сказал: «Можешь праздновать, ты же у нас больной на
голову, а я полностью здоров». Конечно, Чуя врал, но самоирония — залог
успеха. Минус двадцать, толстенная линза очков, карманная лупа, чтобы видеть
без утыкания носом в книгу, что там написано печатным шрифтом, и постоянно
пополняющийся запас щиплющих глазных капель: щиплются они — и пускай
щиплются, а за семь лет преодолели порог в десятку или даже больше.
— Смотри мне, — Накахара хмыкнул, видя краем глаза, как к ним что-то
приближается, и поворачивается: официант, здороваясь, подошёл к столу, ставя
на него поднос и подавая бокалы красного сухого с бутылкой Шато де Шамире.
Осаму в алкоголе не разбирается, полагаясь в выборе на Чую, и, в принципе, он
никогда и не жаловался на вкус юноши в спиртном.
— А ты только представь, как люди задрали твоего отца, у которых вечно болит
что-то, но что — должен определить врач, — Осаму усмехается, вытягивая свои
длинные ноги в сторону, потому что вперёд не получается, слишком тесно.
— Причём нет права на возмущения, потому что врачи у нас и Гиппократу
давали, и знали, куда шли, и ещё миллион баянистых аргументов от недалёких
369/387
пациентов…
Чуя чуть вино изо рта не выплюнул. Слушая смех Дазая, он поставил бокал на
место, чуть отодвинув его, приподнялся со злобным лицом и, вытянув руку,
стукнул ладонью по макушке, мол, заткнись, идиот. Людей, конечно, в будний
день посреди недели не так уж много, но и они, парни, не шёпотом
разговаривают, чтобы их не слышала сидящая за два столика позади компания.
«Я пришёл сюда выпить вина и посадить тебя на эту бутылку, — злобно
прошипел Чуя, прищурившись и, откупорив пробку, подливая в свой пустой
бокал ещё вина, глядя при этом на Дазая неотрывно. — Как видишь, вино я
скоро выпью».
Чуе практически никогда не нужно было ломать голову над тем, что Дазай будет
есть, он просто заказал все блюда, в составе которых есть крабовое мясо. Чуя
вообще порой не парился с готовкой, если уж и брался за неё, ведь достаточно
было покрошить в любой салат крабовых палочек — и всё, он смолотит в любом
виде. В составе салата свежая клубника, ананасы, руккола, зелень, рыба,
голубой сыр и крабовое мясо? Сойдёт. В этом крем-супе есть лёгкий оттенок
крабового вкуса? И это сойдёт. В конце концов, можно было просто заказать
приготовленного краба, и пусть этот великовозрастный владелец книжного
магазина в центре Йокогамы ковыряется в этом крабе, как в конструкторе. Чуе
уже несколько раз прищемляли пальцы оторванными клешнями сваренной
животинки, Чуя уже несколько раз видел, как сытый Осаму из разобранного им
же по частям пустого панциря с клешнями собирал целого, Чую уже не
удивить — у них в квартире на отдельной полке стоит один такой, которого
Дазай собрал, утащил из ресторана пару лет назад и склеил дома, поставив, как
фигурку. Чуя даже смирился с тем, что любимыми домашними трусами этого
киборга с железной ногой были синие боксеры с рисунками красных крабов. Ну,
а что такого? Дома даже он, двадцатишестилетний архитектор-дизайнер с
высшим образованием, ходит в подаренных ему Дазаем несколько лет назад
чёрных трусах с овечками. Эти трусы назывались удачными у обоих — если
предстоял сложный день, достаточно было надеть эти домашние трусы, и тогда
удача точно повернётся к ним лицом.
В этих трусах они обычно сидели на кухне или лоджии, когда с утра в выходные
или поздно вечером было совсем лень хоть что-то делать: Чуя докуривал
сигареты и садился на табурет с гитарой, негромко играя с закрытыми глазами,
а Дазай напевал, зевая. Иногда у них даже дуэт получался, но очень ленивый.
Осаму точно жутко голоден. Его глаза засияли, стоило официанту наконец-то
принести их заказ, и Чуя ни капли не удивился тому, что парень ест так быстро и
так жадно — он ведь целый день и маковой росинки во рту не держал.
Уработался, бедняжка, ага. Дазай нашёл себе подработку продавцом-
консультантом в одном из книжных магазинов недалеко от дома около пяти лет
назад, когда только-только заканчивался первый курс. Большой и стеклянный
торговый центр в четыре больших этажа и с книжным на втором — Осаму уже
через полторы недели испытательного срока начал боготворить своё место
работы за просторное помещение с кучей книг, работающим кондиционером и
чистым белым полом, он чувствовал себя там как рыба в воде: скакал между
370/387
рядов и помогал каждому посетителю, предварительно спрашивая, нужна ли
помощь в выборе, а если не нужна, то просто бродил по магазину и читал вслух
все поэмы, которые знает. За два месяца его работы в три раза увеличилась
продажа сборников стихотворений классических и зарубежных, и один раз ему
даже премию выписали за то, что парень умудрился консультировать сразу трёх
посетителей с разными предпочтениями, плавно переходя с темы одной книги
на другую, рассказывая про серебряный век и в итоге аккуратно и незатейливо
вынудив сразу всех купить одного и того же автора. «Говорил я тебе, не
найдёшь работу по специальности, учась на филологии, — произносил Чуя
каждый раз, когда Осаму, сидя за столом их маленькой кухни и помешивая
ложечкой уже остывший чай в стакане, о чём-то задумывался, загадочно глядя в
угол потолка. — Шёл бы на переводчика, что ли. На педагога там, на языковеда.
На первое время хоть бы нормальной работой был обеспечен, а там бы, может,
пошёл на второе высшее или нашёл бы место по душе». Они часто сидели друг у
друга дома, и Чуя готовил в любом случае — и если он у себя дома, и если он у
Осаму в квартире. Выбора нет. Дазай, бывало, подойдёт к Накахаре сзади, пока
тот у плиты стоит в фартуке и в одних боксерах, сложит свои лапы на бёдра и
ненавязчиво толкнётся через одежду. После этого получал горячей шумовкой по
лбу, ныл и отходил за стол на место. «Вот у вас всех, технарей, склад ума
такой, — усмехался Дазай в ответ и отпивал наконец один большой глоток чая,
осушая половину чашки. — Якобы мы, филологи и литераторы, только
промоутерами и официантами и будем работать. Меня пока устраивает моя
зарплата и моя работа, ведь в отличие от некоторых мои честно заработанные
деньги выплачиваются мне хотя бы на постоянной основе». Здесь Чуя язык и
прикусил. Ладно, Осаму оказался прав, только после такого едкого замечания он
ещё две недели сам себе готовил — Накахара аргументировал тем, что, «раз ты
у нас такой взрослый и самостоятельный с постоянным заработком, вот и готовь
себе самостоятельно, а я так, бич-пакетами перебьюсь, мне же, по твоим
словам, моего заработка лишь на это и хватит».
Чуя просто уже как полгода усердно копил на очень дорогую вещь, потому и
экономил, как мог. Не урезал себя в деньгах уж совсем, но поставленная цель не
давала транжирить.
Осаму видел всё. Видел то, как Накахара психовал и срывался, потому что ему
было сложно, видел, как тот хотел всё бросить и уходил в себя временами,
понимая, что жутко нагружен. «Я… Я не хочу выучиваться на профессора
вышмата или что-то вроде, — он всхлипывал, психуя, сидя на полу в горе
раскиданных книг и порванных листов. — Я хочу создавать. Хочу… Хочу
запечатлевать всё то, что вижу, потому что боюсь забыть. Кто знает, может, моя
слепота ко мне вернётся, но я хотя бы буду знать, что я видел, и другие будут
знать, что я видел, по тому, что я создаю». Чуя бесконечно много курил,
успокаивая сам себя, и из-за того, что ничего не успевал на втором курсе, часто
срывался на слёзы, когда был один или с Осаму — в такие периоды Дазай
молчал и не говорил ничего, ожидая, пока Накахара, сидящий рядом, придёт в
372/387
себя, возьмёт себя в руки и снова сядет за мольберт. Тёмные очки, три больших
настольных лампы вокруг, карандаши и линейки — тысяча чертежей, тысячи
новых терминов, новые знания, новая обстановка аудиторий и бесконечный
стресс. С обширными знаниями в матане учёба в новом направлении давалась,
безусловно, полегче, чем если бы Накахара начал всё с чистого лица, но теперь
его комнату занимали не учебники по вышмату, которые, к слову, тоже удалось
перепродать новому первому курсу, а ватманы, тубусы для них, листки бумаги,
ручки и огромные линейки. Первые полгода было сложно, Чуя разрывался между
делами: набирал долги, чтобы досдать потом, скакал из одного конца города по
репетиторству в другой, вечером уходил на курсы рисования, возвращался
поздно, уходил рано, не высыпался и бесконечно много психовал, желая
вскрыться к хуям и прекратить эти страдания. Вторые полгода, ближе к концу
осени, он более-менее, как ни странно, разобрался с распорядком дня и
перестал нервничать. Привык к скачкообразному образу жизни. Он очень
похудел и осунулся, часто банально не успевая есть, постоянно ходил с серым
кончиком носа или серой щекой от карандашного грифеля, ведь склонялся к
бумажным листкам и утыкался в них лицом,
но как хорошо, что эта суматоха закончилась около пяти лет назад.
А к двадцати трём Чуя резко прекратил свою деятельность репетитора, хотя она
весьма помогала в материальном плане, и Дазай очень долго не понимал,
почему так быстро. Накахара выглядел как-то понуро, после того как закончил
завершающие занятия перед экзаменами у старшеклассников, и только через
пару недель он рассказал, в чём же всё-таки дело: «Знаешь, ко мне в июле того
года пришла девочка. Последний класс заканчивает, для поступления нужен
профильный уровень, а она… Ну, как бы помягче сказать… Даже в базе не бум-
бум. Я-то, наивный, подумал, что это очередной мой самый обыкновенный
ученик, которого нужно подтянуть по матану. Какой я был, блять, наивный! Эта
особа уже к сентябрю начала потихоньку забивать на повторение, которое я ей
задавал, потом и вовсе стала систематически забывать прорешивать варианты,
потом вообще стала пытаться заводить со мной разговоры на отвлечённые темы,
как будто я к ней беседовать прихожу просто так. Психолога она нашла, блять.
Ты же знаешь, что крот видит лучше меня? Во-от. Ты знаешь, а мои ученики
только разве что подозревают. Как я только умудряюсь проверять их записи…
Что-то я отвлёкся. Она мне, знаешь, что высказала ближе к ноябрю? Что я её,
видите ли, не замечаю! Не замечаю её, блять! Я вообще сначала не понял, что
она в виду имеет, и уж подумал, что я её просто не вижу и смотрю в другую
сторону, хотя, казалось бы, вот она, пятно это, передо мной, а уже дома, когда я
окончил занятие, проигнорировав её слова, и вернулся к себе, до меня дошёл
смысл ею сказанного. Боже мой, это был какой-то пиздец, я впервые столкнулся
с этим. А знаешь, как она аргументировала мне на следующем занятии свои
373/387
слова? Я, оказывается, без кольца на безымянном, значит свободен и в активном
поиске. Типа такой красавчик в расцвете сил не может быть один долгое время.
В активном поиске, блять! Я её не вижу, Дазай! Я нихера не видел её лица, а она
мне говорит уже такие вещи! — Чуя тогда громко возмущался, активно
жестикулируя и ходя из угла в угол комнаты, пока Осаму наблюдал за ним и
улыбался. — Я поставил ей ультиматум: либо она прекращает говорить мне
такое и мы спокойно доучиваемся до экзаменов, либо я прекращаю с ней
занятия и она ищет другого репетитора. И, знаешь, вроде как она даже
согласилась на первый вариант, и я, наивный, успокоился. Мне уже самому было
страшно ходить к ней, а то хрен знает, что она ещё мне скажет. А знаешь, какой
финальный фокус она выкинула мне в январе? Ты охуеешь! Мы занимались
всегда с ней, когда её родителей не было дома, и она, знаешь, что выкинула?
Нет, ну ты знаешь? Я-то привык видеть её очертания в футболке или длинной
кофте и штанах каких-нибудь, а тут, блять, ноги у неё голые или в чулках и то
ли юбка, то ли шорты короткие, а сверху майка какая-то. Я, в общем, стою у
дверей, пытаюсь разглядеть, во что это она вырядилась, всё ещё полагая, что
моё херовое зрение меня обманывает, а она таким томным голосом
приветствует меня и предлагает заняться на матаном, а кое-чем поинтереснее.
Поинтереснее, блять! Я понимаю, что пиздец случился, а она подходит так ко
мне, вышагивает аккуратно… Как в стриптиз-клуб попал, честное слово. И в тот
момент я понял, что ну его нахуй, нахуй это репетиторство и этих ебанутых
старшеклассниц, у которых только любовь и секс с кем попало в голове вместо
учёбы. У меня тогда в мыслях пронеслись все последствия, которые могут
произойти. О-ох, это был кошмар. О чём я только не думал: и в изнасиловании
обвинят, и в домогательствах, и забеременеет не дай бог, и с меня и родителей
будут деньги трясти, и что только не… И ну его нахуй, повторюсь. Я ляпнул,
конечно, для приличия, что у меня есть девушка, думая, что она остановится, но
нет! Нет, блять! Она мне выдала, знаешь, что? Девушка не стена! Подвинется,
блять! Мол, она не верит, что у такого красавчика может быть только одна
пассия, да и разнообразие никому в жизни не мешало. О господи… — Чуя
перевёл дыхание на этом моменте, рассказывая слишком возмущённо. — Я, в
общем, вылетел пулей на лестничную клетку, а на звонки её родителей сказал,
что у их дочери слишком непотребное поведение и пусть разбираются с ней
сами. И больше не брал трубку. Ну нахуй таких «учениц», ну нахуй. Я тогда
отзанимался с остальными детьми, а накануне экзаменов убрал свою анкету с
сайта. Признать, боялся, что эта дурочка меня преследовать будет, но слава
богу, я её не видел больше».
— О чём задумался? — Дазай вдруг махнул своей рукой перед лицом Накахары,
и тот часто заморгал, встряхнув головой. — Уже пять минут пялишься в окно и
не ешь ничего. Я же так все твои кусочки курицы перетаскаю из твоего салата.
— А-а-а, ты про это, — Осаму, как ни странно, уже всё съел и спокойно жевал
кусок хлеба из декоративной корзиночки на столе. — Бедная девочка наверняка
подумала, что ты или гей, или импотент, или гей-импотент.
Осаму на это только коварно усмехнулся. Да уж, попробуй семь лет быть
знакомым с человеком, который на каждое слово стихотворную строчку выдаст.
Тут хочешь не хочешь, а сам начнёшь так делать, хотя поначалу жутко бесило.
Чуя удивлялся, как Дазая самого не достала эта его странная привычка, но
парень всегда парировал тем, что в работе очень помогает, а лишняя премия
никому и никогда ещё не вредила: «А что такого? Мне не трудно! Подумаешь,
всего лишь стишок прочитал, который в средней школе учат, зато мне за это
дополнительные купюры в карман».
— Эй, Чуя, — Осаму встряхнул головой, глядя в окно. Он сыт, доволен, согрет и
ничего не хочет делать, его тянет на разговоры ни о чём. — Как твои дела
сегодня?
— Я взял заказ на дом, — Чуя сыт тоже, зевая, прикрывая рот рукой и отпивая
вино из бокала. — У начальника отдела отпуск, я связываюсь с ним по мелочам
по телефону или видеосвязи, так что всё в порядке. Через два дня, думаю,
доделаю этот сраный чертёж окончательно, а там пусть заказчик сам заверяет,
так ему надо или что подправить.
Накахара замолкает. Да, Осаму прав. Ему просто повезло на тот момент.
Для Осаму это был тяжёлый удар. Единственный родственник умершего, то есть
он, должен был организовывать похороны, но Дазай не мог. Он признался потом,
через несколько месяцев, что вообще очень плохо помнит этот ужасный
декабрь, но Чуя предложил не затрагивать эту печальную тему: Накахара тогда
буквально не отходил от него, стараясь помочь, и это именно он договаривался с
больницей, похоронным бюро, хозяином кладбища о месте захоронения — Осаму
был не в состоянии. А кто ещё, кроме Накахары? Он просил Ацуши-куна побыть с
ним, Дазаем, когда сам не мог, опасаясь, как бы товарищ ничего с собой не
сделал. Чуя никогда более не видел его в таком ужасном виде, виде глубоко
несчастного человека, потерявшего единственного родителя, потерявшего вот
так, внезапно — по телефону. Ему как сыну позвонили поздней ночью, сообщая,
что его отец срочно реанимирован прямиком с места работы, а ранним утром
был звонок о том, что спасти не сумели. Ха… Дазай тогда после этого очень
долго ещё ходил без телефона — он выронил его прямо после звонка на
кухонный кафель и полностью разбил экран. Впрочем, ему было всё равно. Это
было причиной, почему Чуя безвозмездно помогал, постоянно принимая звонки и
отдавая Дазаю свой телефон на время, хотя Осаму и отказывался от помощи. Он
был в прострации на протяжении долгого времени. Денег на похороны не было.
Было желание исчезнуть. Или вернуться во времени, когда отец ещё был жив.
Чуя около недели весь день проводил в непосредственной близости, боясь, как
бы Дазая не переклинило и он не взял лезвие в руки — кто знает, когда у
бывших самоубийц может случиться невменяемое состояние от любого
подобного события, но спасибо Ацуши-куну, он одним своим присутствием
предотвращал такой исход. Чуя ждал у катафалка, пока Осаму болезной тенью
плёлся за гробом на купленное на кладбище место, подумав, что лучше уж
Дазай побудет у надгробия наедине со своими мыслями. Чуя почти не
разговаривал с Осаму первые две недели, молча находясь рядом и ожидая,
когда Дазай смирится — ему, Дазаю, не сказали, что денег на всё это тёмное
дело дал Мори. Его не просили, Накахара просто рассказал ему об этом
несчастье, а Огай пришёл к Осаму, когда Чуя был на своей учёбе. Прозревший
понятия не имел, о чём его отец разговаривал с осиротевшим, но Дазай вечером
даже поел без напоминания и день за днём начал оживляться и что-то делать.
Аккурат после похорон Осаму попросил Накахару остаться с ним. «То есть? Я
ведь и так остаюсь у тебя», — Чуя не понял сразу, что Дазай имел в виду просьбу
остаться насовсем. Выплат по потере кормильца в первый месяц хватило на
оплату коммунальных услуг, а там уже Осаму постепенно оклемался. Он был
молодец. Он держался, стараясь не раскисать, а если чувствовал, что на него
накатывает истерика, глотал снотворные и заваливался дремать на добрых часа
три-четыре — и после сна всё проходило.
Протез ноги не мешал ему. Он привлекал внимание к его носителю, а там уже
Дазай приманивал своим обаянием и сломленными стереотипами об инвалидах.
Рабочая схема. Многие девушки стали постоянными посетительницами по
причине того, чтобы почаще глядеть на симпатичного администратора. Осаму,
конечно, ослепительно улыбался и не прекращал читать поэмы о любви и
романтике, склоняясь к посетительницам и томным голосом рассказывая, чем
хороша та или иная книга или чем привлекает тот или иной автор, прекрасно
понимая, что продажи ползут вверх не без помощи его ненавязчивого флирта, и
однажды в интернете он наткнулся на рекомендацию собственного магазина с
припиской о том, что уж очень владелец в нём притягательный и интересный, а
ещё без кольца на пальце, значит свободный. Он только усмехался, подзывая
Чую поглядеть на увлекательные сообщения ему в социальных сетях с
предложениями познакомиться, на что Накахара только презрительно фыркал:
«Ну ещё чего. И многих ты охмурил, казанова?» «Я не виноват, что я такой
красивый, но люблю я только тебя, помни об этом», — отвечал книжный червь с
железной ногой, улыбаясь и вытягивая голову вверх, чтобы поцеловать Чую в
щёку.
— Вот совершенно ты моего труда не ценишь, — Чуя прикрыл глаза и снял очки,
после того как поймал официанта и заказал два мороженых — надо же скрасить
жизнь сладким в такой знаменательный день. У Дазая от услышанного даже
глаза засветились. Мороженое! Ему купят мороженое! — Я так старался, вчера
весь вечер угрохал на этот твой салат с рисом и крабовыми палочками, чтоб ты
на обед с собой взял, а ты так жестоко его проигнорировал.
— Ты намекаешь на то, что готовить я не умею? — Чуя приоткрыл один глаз, но,
естественно, без очков для него всё — расплывающиеся пятна. Он знает, что
Осаму впереди, потому туда и смотрит. — Или на то, что я подсыпал тебе
отраву?
— После твоего последнего варианта мне даже страшно стало. Хотя, знаешь, я с
удовольствием совершу с тобой двойной суицид, если ты поешь отравленный
салат вместе со мной.
Чуя всегда врал, когда говорил, что Осаму бесит, раздражает, мудень, сука,
кобель, мразь, идиот, блядь, шлюха, сатанинское отродье… Хотя, наверное, что-
то от сатанинского отродья у Осаму имеется, никто не отрицает. Накахара
любил. Он, конечно, думал в университете, что, возможно, его вкусы
поменяются, что это всего лишь юношеская увлечённость и ему будет стыдно за
роман с парнем, но… Всё было ложью. Перед защитой дипломов, оба на нервах,
они сильно переругались: Накахару заебало то, что к Осаму представительницы
женского пола липнут, как мухи на мёд, а тот ещё и флиртует с ними в его
привычной манере, соглашается помочь с работами и всё такое. «Ты, блять,
определись уже! — Чуя подошёл к нему вечером и тряхнул за грудки, схватив за
378/387
футболку. — Что ты за блядь такая? Я тебе нравлюсь, или уже девушки
привлекают больше? Ты у нас на два фронта? Хватит базарить с ними, будто ты
у нас альфа-самец хуев! Или ты полагаешь, что, если я нихера не вижу, я и не
слышу ничего? Твой голос в окружении кучи женских узнается везде, не думай,
что ты такой незаметный». Слово за слово — оба перешли на оскорбления друг
друга. Дазай очень сильно злился за такие обвинения и выкрикнул в порыве что-
то жутко обидное, что-то вроде: «Я не виноват, что на тебя, мелкого и
вызывающе рыжего инвалида по глазам, постоянно злого и агрессивного, как
сука, никто не смотрит! Что мне, не общаться ни с кем из живых людей больше,
раз ты постоянно таскаешься со мной?»
Чуя после этого даже не ответил ничего. В его светлых глазах читалось
недоумение, будто он не верил в выкрикнутое, а затем промелькнула… печаль
или обида. Резануло по больному. Он просто молча ушёл в комнату со своими
чертежами. Дазай ушёл к себе, будучи очень раздражённым, но после
услышанного хлопка дверью понял, что, кажется, он немного перегнул палку. И
зачем только ляпнул это?..
Чуя ещё ни разу не пожалел, что простил его тогда. Как не простить эту
улыбающуюся морду, поедающую мороженое, как любящий сладкое ребёнок? А
вроде взрослый мужчина. Солидный даже в некоторых моментах, когда костюм
надевает, например, или разговаривает по телефону с совладельцами.
Серьёзный сразу такой становится, тон понижается, слова умные со рта
вылетают. Послушать со стороны — и не Дазай вовсе. «Ага, взрослый и
солидный, — Накахара задержал в зубах ложку от мороженого, глядя,
задумавшись, на потемневшую улицу с жёлтыми пятнами фонарей за стеклом.
— А галстук ему по-прежнему я завязываю, потому что у этого взрослого и
солидного мужчины руки из задницы».
Осаму долго смотрел в пустую плошку из-под мороженого, а затем закинул ногу
на ногу и начал нервно покачивать стопой. Нервничает. Он огляделся,
убеждаясь, что на втором этаже они практически одни, а все официанты
покамест где-то на первом, и, вздохнув, полез в карман своего пальто.
Наверное, сейчас самое время и… Ну, наверное, да. Сердце на мгновение
укалывает иглой, стоит пальцам сначала не нащупать бархатной коробочки, но
всё же Дазай хватает её, сжимая в руке и незаметно выуживая к себе, прижимая
теперь руки к сидению и опустив голову, рассматривая свою штанину. На
секунды ему кажется, что сейчас всё пойдёт не так: увидит кто-нибудь и
засмеёт из-за того, что они нетрадиционные, или Накахара вдруг запротестует и
всем своим видом будет показывать, что не хочет, или место неподходящее, или
ещё какое-нибудь дерьмо случится. Уф, Осаму последний раз так только перед
защитой диплома нервничал, кусая ногти. Ладно, ладно, атмосфера позволяет,
такие моменты только раз в жизни бывают. Он кладёт свободную руку на стол.
— Эй, Чуя, — Накахара на тихий оклик открыл глаза, глянув на Осаму. — Я тут
подумал.
— Ай, юморист, — Чуя на это усмехнулся и зевнул. Дазай вздохнул ещё раз,
собираясь с мыслями, и смотрит в глаза, стараясь улыбаться, говоря
негромко: — Люди дважды от счастья светятся и два раза от счастья смеются, —
он делают паузу, прикрывая глупую улыбку ладонью, но затем руку опускает.
— В первый раз — когда они… женятся, — Чуя выглядит совершенно спокойно,
слушает. Кажется, он хочет спросить, к чему это Осаму начал, но видно, что до
него доходит — он выпрямился, склонив голову к плечу. Дазай не может
сдержать усмешки, складывая вторую руку, сжимающую коробочку, на стол: — А
второй — когда разведутся.
— Не думай, что я возьму твою фамилию, — юноша сам надел кольцо на свой
безымянный, выпрямив пальцы и рассматривая, сильно щурясь.
Чуя улыбается.
— Вроде семь лет прошло с момента нашей встречи, — Чуя спокойно улыбнулся,
надевая перчатку на руку с кольцом обратно, — а романтик в тебе так и не сдох.
Уважаю.
— Вроде семь лет прошло с момента нашей встречи, — Дазай подпирает лицо
обеими ладонями, глядя, улыбаясь, на юношу, и передразнивая: — А романтик в
тебе так и не дал о себе знать.
— Вот тебе лишь бы поесть, — Чуя в коем-то веке запускает руки в рукава,
надевая пальто нормально, а то у него есть странная привычка носить верхнюю
одежду просто на плечах. Берёт пакет, простоявший весь вечер у его ног, и
обращается к Осаму: — Посмотри, на столе ничего не оставили?
— Ты так мило заботишься обо мне, — Дазай решает не говорить, что бегал под
дождём по лужам.
Сколько чулок они порвали в порыве страсти… На заднем фоне плачут все те
деньги, потраченные на эти вещи ради игр.
Накахаре гораздо удобнее сидеть к Осаму спиной, забросив руки за его шею,
разведя ноги как можно шире — Дазай придерживает под коленями, горячо
выдыхая в шею, мажет губами по вспотевшей коже, медленно толкаясь,
наслаждаясь этими протяжными низкими стонами и всхлипами. Лучшее после
рабочего дня с дерьмовой погодой и хорошим вечером в ресторане —
восхитительный секс. Шлепки бёдер о ягодицы раззадоривают сознание и всё
больше минусуют стеснение в громких стонах, Чуя выгибается, извивается для
получения ещё больших ощущений, его ноги напряжены и немного затекли.
Дазай шумно дышит, кусая за плечи и щекоча дыханием шею, двигаясь
размашисто и в темпе. Жарко, душно, хочется больше и быстрее, в животе
крутятся колючие узлы, член пачкает живот белыми каплями.
Слишком х о р о ш о, когда кончаешь без прикосновений к себе.
Чуя курил, сидя на краю дивана с полотенцем на плечах и без очков, в одних
штанах и мягких серых тапках. Свет горит в комнате. Ждёт Дазая. Он должен
выйти из ванной сейчас и узреть наконец его сраный подарок, так заботливо
упакованный в голубую подарочную обёртку. В том пакете не была коробка из-
под обуви, хотя, конечно, издали похожа. Чуя сам бы принял её за обувную, если
б сам лично не ебался последний месяц с замерами, функционалом, цветом и
доставкой. Он боялся, что Осаму может не оценить стараний, но тогда,
наверное, Накахара просто перепродаст. Деньги лишними не бывают, хули.
— Мне уже прямо интересно, что же там такое, что ты убить за плохую оценку
грозишься, — Осаму уселся прямо на пол, взяв коробку в руки и охнув. — Что-то
тяжеловато для замка принцессы и куклы. Может, там две куклы?
— Я… — Осаму всё ещё обнимает, но уже не так крепко. Чуя развернулся к нему,
и возникает ощущение, что его обнимает один большой щенок. Дазай уложил
голову подбородком на его плечо и, кажется, готов оторвать от пола. — Я не
знаю, как благодарить и…
Чуя, если честно, не очень ожидал именно такой реакции, но, наверное, эта
даже лучше. На полу, в раскрытой коробке, лежит самый обыкновенный протез
голени, сделанный именно в виде ноги — цвет, изгибы, стопа. Можно будет
наконец-то опустить штанину и выглядеть нормальным человеком, не
приковывая к себе взглядов из-за протеза-крюка, хотя, на самом деле, по
функционалу спортивный гораздо больше выдерживает нагрузок. Ну, будет
менять, когда понадобится.
— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, — Осаму тараторил прямо под ухо,
касаясь губами макушки. Ну что за счастливый щенок?
— Я знаю, я понял это по кольцу, — Чуя вдруг кусает за щёку, привстав на носки,
чтобы Дазай показал свою морду. — Носи теперь с гордостью, это тебе от мужа.
— Ах, я и забыл на радостях, что он у меня есть, — Дазая тотчас за это тянут за
щёку, мол, ты чё блять, охуел?
— Я думаю, знаешь, раз такие два события в один день, может, возьмёшь отпуск
через месяц-два? — Чуя зевает, поправляя очки с толстыми линзами на носу,
отходя и аккуратно присаживаясь на диван, вытягивая ноги вперёд, руки —
вверх.
— Возьму, а для чего? — Осаму рухнул рядом, и из-за его падения задницей на
диванную подушку Чую немного подбросило на месте. Дазай смеётся,
завалившись головой Накахаре на колени.
— Надоело каждый день видеть одно и то же. В Париж хочу. Или в Лион.
— Не забывай, что нам сначала твой день рождения праздновать, а в июне будет
мой.
— Ой-ой-ой. Зато не у меня живот болит к ночи, потому что кое-кто переел
крабов и сладкого.
Примечание к части
388/387