Количественные и качественные методы в

литературоведении Д. М. Бреслер

Лекция
4.
Два с половиной
формализма
Трагедия «Борис
Годунов»
• Преодоление классицистических трагедийных принципов
• Ориентация на «Историю…» Карамзина
• Исторические драмы Шекспира как романтический дискурс
 • Моретти: «the repeatable element of literature: what returns fundamentally unchanged over many
Фор cases and many years».

ма • Эндрю Пайпер: «computational reading’s hallmark consists in see[ing] continuities in difference».

textual meaning is a function of linguistic repetition.

• Тынянов: Мы недавно еще изжили знаменитую аналогию: форма — содержание = стакан —

вино. Но все пространственные аналогии, применяемые к понятию формы, важны тем,
что только притворяются аналогиями: на самом деле, в понятие формы неизменно
подсовывается при этом статический признак, тесно связанный с пространственностью.
(Вместо того, чтобы и пространственные формы осознать, как динамические sui generis).
Форма литературного произведения должна быть осознана как динамическая.
• Динамизм этот сказывается во 1) в понятии конструктивного принципа. Не все факторы
слова равноценны; Динамическая форма образуется не соединением, не их слиянием (ср.
часто употребляемое понятие «соответствия»), а их взаимодействием и, стало быть,
выдвиганием одной группы факторов за счет другой. При этом выдвинутый фактор
деформирует подчиненные. 2) Ощущение формы при этом есть всегда ощущение
протекания (а, стало быть, изменения) соотношения подчиняющего, конструктивного
фактора с факторами подчиненными. В понятие этого протекания, этого «развертывания»
вовсе не обязательно вносить временной оттенок. Протекание, динамика — может быть
взято само по себе, вне времени, как чистое движение. Искусство живет этим
взаимодействием, этой борьбой. Без ощущения подчинения, деформации всех факторов со
стороны фактора, играющего конструктивную роль, — нет факта искусства.
Квантитативная эпистема
(Кант)
Kant famously argued that for coherent experience to be possible, it
must be distributed in the homogeneous transcendental media of space
and time. Time and space are, in other words, “a priori forms of
sensibility”, organizing the entire content of sensory experience. As
such, “form must lie ready for the sensations a priori in the mind, and so
must allow for being considered apart from all sensations” (Kant 1965:
66). The a priori forms of space and time are nothing but types of
relationality ‒ coexistence in space, linked to geometry, and sequence in
time, linked to arithmetic ‒ irrespective of the objects being related.
ОПОЯЗ и
длительность
Bergson distinguishes between two types of multiplicity in experience,
the quantitative multiplicity of space and the qualitative multiplicity in
time, properly experienced as duration. Number belongs in spatial
multiplicity: insofar as we consider numbers to be units of equivalent
smaller units, we count numbers like points in space. Addition in time,
or in duration, is strictly speaking impossible, since time is an
inhospitable medium for equivalence.
Кант и
Бергсон
Kantian conception of form is then projected onto collective historical
time, resulting in the kind of historical Kantianism that tended to
characterize nineteenth-century Geistes- and Kulturgeschichte. On the
other side, we have a conception of form that owes much to the
alternative philosophical tradition, one that emphasizes the
inextricability of mind from world, thought from activity, and form from
content. In this immanentist paradigm, form can only be understood as a
certain activity, as emphasis, estrangement, displacement (the
Formalists borrow the futurist word “sdvig”), deformation, articulation,
etc.
 • Моретти: a genre exhausts its potentialities ‒ and the time comes to give a competitor
Прием a chance ‒ where its inner form is no longer capable of representing the most
significant aspects of contemporary reality.
• In Moretti’s work we also find the definition of form as a diagram of social forces.
These forces can be singular historical events, like the 1830s peasant uprisings in
England, or shifts in fundamental modes of production ‒ the processes of
industrialization and urbanization ‒ but they are capable of putting an end to a given
genre or form, consigning subsequent invocations of it to the status of mere epigonism.
• Эйхенбаум: История есть, в сущности, наука сложных аналогий, наука двойного
зрения: факты прошлого различаются нами как факты значимые и входят в
систему, неизменно и неизбежно, под знаком современных проблем. Так одни
проблемы сменяются другими, одни факты заслоняются другими. История в этом
смысле есть особый метод изучения настоящего при помощи фактов прошлого.
• As historians (dynamic archeologists), we must recover the movement behind such
apparent solidity and thus recover our own activity as the essence of that which
confronts us. Literature, and literary form in particular, thus becomes an object of
historical study as a recalling of form-creation to selfconsciousness; as such, literary
history can also become a tool in contemporary struggles for the de-automatization of
language and de-reification of life.
А.Н. Веселовский «Поэтика
сюжетов»
«Под мотивом я разумею формулу, отвечавшую на первых порах
общественности на вопросы, которые природа всюду ставила
человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся
важными или повторяющимися впечатления действительности».
«…не ограничено ли поэтическое творчество известными
определенными формулами, устойчивыми мотивами, которое одно
поколение приняло от предыдущего, а это от третьего ? Каждая
новая поэтическая эпоха не работает ли над исстари завещанными
образами, обязательно вращаясь в их границах, позволяя себе лишь
новые комбинации старых и только наполняя их новым
пониманием жизни?»
Тынянов, Якобсон «Проблемы изучения литературы и языка» (192

Вскрытие имманентных законов истории литературы (resp. языка) позволяет

дать характеристику каждой конкретной смены литературных (resp. языковых)
систем, но не дает возможности объяснить темп эволюции и выбор пути
эволюции при наличии нескольких теоретически возможных эволюционных
путей, ибо имманентные законы литературной (resp. языковой) эволюции —
это только неопределенное уравнение, оставляющее возможность хотя и
ограниченного количества решений, но необязательно единого. Вопрос о
конкретном выборе пути, или по крайней мере доминанты, может быть решен
только путем анализа соотнесенности литературного ряда с прочими
историческими рядами. Эта соотнесенность (система систем) имеет свои
подлежащие исследованию структурные законы. Методологически пагубно
рассмотрение соотнесенности систем без учета имманентных законов каждой
системы.
Ilya Kliger. DYNAMIC ARCHEOLOGY OR DISTANT
READING: LITERARY STUDY BETWEEN TWO
FORMALISMS
История литературы без генералов

The real difference seems to lie instead in the divergent construals of the literary field (the literary whole) as an
object of study. For quantitative formalists, the call to “think big” (Jockers) or to include “the great unread”
(Moretti, adopting the expression from Margaret Cohen) conceives of literature as a vast undifferentiated field
(or a series of such vast fields), “a bag of words”, which yields information in the domain of averages. The
theorists of the OPOIAZ understood the task of “thinking big” as involving an understanding of literary history
as a field of multiple articulations ‒ interplays between constructive and subordinate elements, deformations,
inflections, changes in intensity ‒ a field, moreover, in which the Formalist project itself inevitably participates.
In such a context, averages can carry little information because they are bound to treat heterogeneous things as
homogenous, bound, for example, to equate constructive factors to subordinate ones, to place forms (which
must be located anew in every concrete instance) in the same “bag” with materials. What mattered for the
Formalists were not so much the great names as the important moments, the deformations and inflections, which
could occur in a minor poet’s work (e.g. in Kiukhel’beker’s ‘Argiviane’) before they occurred in the work of a
“genius” (e.g. in Pushkin’s Boris Godunov). In short, it is not in the end a matter of one method “thinking big”
and the other setting for itself small, unambitious tasks; rather we are dealing with two fundamentally divergent
conceptions of what that big thing, the literary whole, ultimately is.
We can speak, then, of two divergent social imaginaries organizing the two
formalisms here at issue: the historico-political orientation of the literary
theory of the OPOIAZ and the socio-economic horizon of quantitative
formalism. Two distinct conceptualizations of form, history and society emerge
within these orientations. Early-twentieth-century Soviet Formalism construed
literary form as participating in the project of renewing and reorganizing
experience, consciousness, and language. Literary form was viewed as active,
as something that can be felt by the senses (rather than merely cognized),
called upon to re-animate our sense of participation in collective historical life.
By contrast, early-twenty-first-century computational formalism tends to study
literary history in terms of patterns, chronologically mapped averages, and a
dualist, or correlationist, conception of the relationship between historical
experience and literary form. The project here, as far as it is possible to
generalize, runs parallel to the logic of technological and statistical mastery ‒
no longer of nature (as in the physical sciences) or of society (as in the social
sciences), but of the signifying imaginary itself, the human capacity for
meaning.
Б. Латур Берлинский ключ,
или Как делать слова с
помощью вещей (1991)
запирать двери на ночь, но никогда днем
Ключ смотрителя — без желобков, он тоньше, и у
него на классический манер всего одна бородка.
Консьерж, и только он, может запирать и отпирать
дверь, когда ему вздумается, вставляя ключ в
скважину в горизонтальном положении, но
вынимая его так, как это делают в Париже,—
спокойно оставаясь внутри своего жилища. После
этого действия жильцы дома либо не могут
запереть дверь (в течение дня), либо вынуждены
запирать ее за собой (с восьми вечера до восьми
утра). В Берлине этот стальной ключ выполняет
механическим способом ту же функцию, что в
Париже — электронные дверные коды.
Если я беру ключ с двумя бородками, позволяющий
мне войти в мой дом, обязывающий меня запереть
за собой дверь ночью и запрещающий мне запирать
ее днем, разве я имею дело не с социальными
отношениями, моралью и законами? Конечно, но
отлитыми из стали. Определить их как
продолжение социальных отношений другими
средствами было бы не так плохо, если бы мы были
в состоянии распознать в средствах, средах и
посредниках их замечательную изменчивость, то
замечательное достоинство.
Мишель Каллон «Некоторые элементы социологии перевода: приручение морских гребешков и рыболовов бухты Сен-Бриё» (1986)

Перевод: восстановление популяции гребешков (Pecten maximus)

1. Проблематизация. Объяснение, почему ученые необходимы в сети.

2. Взаимодействие акторов:
- умерят ли свой пыл рыболовы?
- разовьют ли гипотезу коллеги ученые?
- согласятся ли гребешки нереститься в искусственных условиях?