Р.А.

БУДАГОБ

ЯЗЫК
КУЛЬТУРА
ХРЕСТОМАТИЯ
Б трех частях
УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ

Часть 1
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

МОСКВА 2001
УДК 800
ББК 81
Б90

Составители:
доктор филологических наук, профессор А.А. Брагина;
доктор филологических наук, профессор Т.Ю. Загрязкина

Издание осуществлено при организационной и финансовой поддержке

факультета иностранных языков МГУ им. M B . Ломоносова

Печатается по постановлению Ученого совета факультета иностранных

языков МГУ им. М.В. Ломоносова

Будагов Р.А.
Б90 Язык и культура. Хрестоматия: В 3 ч. Учебное пособие.
Ч. 1: Теория и практика/ Сост.: АА. Брагина, Т.Ю. Заг-
рязкина. — М.: Добросвет-2000, 2001. — 192 с.
ISBN 5-94119-006-9
Хрестоматия «Язык и культура», состоящая из трех частей, пред-
ставляет собой научные труды Р.А. Будагова в извлечениях, подчас из
публикаций в журналах и «Ученых записках», ставших труднодоступны-
ми. Каждая часть «Хрестоматии» имеет свою ведущую тему, но одновре-
менно является частью целого — единого учебного пособия. Настоящая
часть 1 посвящена теоретическим и практическим вопросам общего ха-
рактера: слово и его значение; природа и культура в истории общества;
система и анти система в языке.
Предлагаемая «Хрестоматия» адресована студентам, будущим фило-
логам и лингвистам, переводчикам и педагогам, аспирантам, специа-
листам, всем, кому наука о языке и языках помогает понять многие
сложные проблемы — исторические, социологические, этические и куль-
турологические.
УДК 800
ББК 81
© РА. Будагов, 2001г.
© Оригинал-макет издательства
ISBN 5-94119-006-9 «Добросвет-2000», 2001г.
 ОГЛАВЛЕНИЕ

От составителей 4
О филологе Рубене Александровиче Будагове 5
Иностранные языки как специальность и как профессия 15

I
Взаимодействие звуков в речевом потоке 25
Слово и его значение 34
Как устанавливаются значения слова 34
Термин и его отличия от слова 36
Конкретные и абстрактные смыслы слова 38
История изучения политической терминологии
XVII-XVIII вв 42
Лексикологические теории XVII—XVIII вв 43
Развитие социально-политической терминологии 48
Природа и культура в истории общества {природа, натура,
культура, цивилизация) 66
Семасиологические исследования 93
Соотношение логических и чувственно-экспрессивных
элементов в слове 93
Проблема промежуточного звена в смысловом развитии
слова 99
В защиту слова 120

II
Семантика слова и структура предложения. Взаимодействие
лексики и грамматики 137
Природа грамматики 147
О синтаксических отношениях 164
Система и антисистема в науке о языке 181
 ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

Для ученого и педагога всегда есть две стороны в его ра-

боте — научная и педагогическая. При этом — неразрывные,
неразделимые, как две стороны листа бумаги. Вот почему
для РА. Будагова не подлежало сомнению вступать в дис-
куссию, обсуждение тех или иных языковых проблем. Это с
одной стороны, а с другой — поставить адекватные вопросы
студенческой аудитории, не снимая дискуссионное™, рас-
крывая их исторические корни и их же актуальность, рожде-
ние новых научных взглядов на новом этапе развития науки
о языке.
В предлагаемой «Хрестоматии» задумано провести чита-
теля-студента через наиболее интересные и важные для ав-
тора — РА. Будагова — темы, поразмышлять, попытаться
разрешить, по-своему ответить на вечно живые вопросы,
возникающие на пути развивающихся языков, в их общнос-
ти и в их национальной специфике: о роли звукового облика
слова в речевом потоке, о значении логических и чувствен-
но-экспрессивных элементов в словесной семантике, о зна-
чении самого слова как основной языковой единицы, о про-
блеме промежуточного звена в семантической эволюции, о
связи лексики и грамматики, о природе грамматики и о син-
таксических связях, о языковой системе и антисистеме как
источнике развития естественных языков.
Vade mecum! — «Идем со мной!» — говорим мы от имени
автора, который помогал, направлял, наставлял нас, соста-
вителей «Хрестоматии». Идем, дорогой читатель, по страни-
цам книги и попытаемся взглянуть на старые, но в каждую
новую эпоху и новые проблемы науки о языке, взглянуть
по-своему, опираясь на опыт предшествующих исследова-
ний, размышлений, сравнений и находок.
 О ФИЛОЛОГЕ
Рубене Александровиче
БУДАГОВЕ

JO сентябре 2000 г. исполни-

лось 90 лет члену-корреспонденту РАН, доктору филологичес-
ких наук, профессору МГУ им. М.В. Ломоносова Рубену Алек-
сандровичу Будагову.
Поколения отечественных филологов были его учениками:
многие учились по его книгам, слушали его лекции, некоторые
имели счастье знать Рубена Александровича лично. Научное на-
следие Рубена Александровича, выдающегося филолога XX в.,
ученого-гуманиста, долгое время возглавлявшего отечественную
романистику, выходит за рамки собственно филологии и затра-
гивает кардинальные вопросы изучения человека, общества и
культуры. Сухие строки фактических сведений не могут отразить
вклад, внесенный РА. Будаговым в отечественную науку, а мо-
гут лишь напомнить основные вехи его жизни и творчества.
Р.А. Будагов родился 5 сентября 1910 г., умер 18 июля 2001 г.
В 1933 г. он закончил Педагогический институт в Ростове-на-До-
ну, а в 1936 г. — аспирантуру при кафедре романской филоло-
гии филологического факультета Ленинградского государствен-
ного университета, возглавляемой в те годы академиком
В.Ф. Шишмаревым. Доцент, с 1946 г. профессор, впоследствии
и заведующий этой кафедрой, Рубен Александрович вел па-
раллельную работу заместителя декана, а затем и декана фа-
культета.
В 1952 г. по приглашению академика В.В. Виноградова Рубен
Александрович переезжает в Москву. Он становится профессо-
ром и заведующим кафедрой общего языкознания на филоло-
гическом факультете МГУ им. М.В. Ломоносова, затем — заве-
дующим кафедрой романской филологии, которую возглавлял
вплоть до 1989 г. Многие годы Рубен Александрович читал курсы
5
«Введение в языкознание» и «Введение в романскую филоло-
гию». Он был Председателем диссертационного Ученого совета,
членом редколлегий журналов «Вопросы языкознания», «Фи-
лологические науки», «Вестник МГУ. Серия 9. Филология» и др.
Уже в первой монографии Рубена Александровича — «Раз-
витие французской политической терминологии в XVIII в.»
(1940) — были намечены вопросы, ставшие в дальнейшем ос-
новополагающими для его школы: проблема слова как основ-
ной единицы языка, связь развития языка и развития обще-
ства, взаимодействие системы языка и его нормы, сущность
различных лингвистических теорий и многие другие. В числе
300 работ, опубликованных Рубеном Александровичем, 22 кни-
ги — монографии, брошюры и учебники. Среди них «Этюды
по синтаксису румынского языка», «Введение в науку о язы-
ке» (1958), «Проблемы изучения романских литературных язы-
ков» (1961), «Сравнительно-семасиологические исследования
(романские языки)» (1963), «Литературные языки и языковые
стили» (1967), «История слов в истории общества» (1971), «Что
такое развитие и совершенствование языка?» (1977), «Язык —
реальность — язык» (1983), «Писатели о языке и язык писате-
лей» (1984), «Портреты лингвистов. Из истории лингвистичес-
ких учений» (1988), «Толковые словари в национальной куль-
туре народов» (1989) и другие работы. Некоторые из этих книг
переведены на иностранные языки: сербский, румынский,
японский, китайский.
Под руководством Р.А. Будагова защитили диссертации бо-
лее 35 кандидатов и докторов наук изо всех уголков Советского
Союза. Каждый из них мог бы сказать, что работа под руковод-
ством Рубена Александровича составила эпоху в его жизни,
потому что это была не только научная работа, но и общение на
темы, затрагивающие основы нашей культуры: беседы о Пуш-
кине, Толстом, Достоевском, и, быть может самое главное, —
проникновение в суть слова, сказанного и написанного на род-
ном языке. В вопросах языка изложения Рубен Александрович
был особенно строгим: неясный и небрежный стиль был для
него синонимом профессиональной непригодности лингвиста.
Р.А. Будагов любил повторять изречение: «Кто ясно мыслит,
тот ясно излагает». Он отклонял статьи и диссертации, содер-
жащие погрешности формы и, следовательно, погрешности со-
держания. Это была настоящая школа.
6
 Заслуги Рубена Александровича на научном, педагогичес-
ком и общественном поприще были отмечены многими орде-
нами и медалями, среди которых ордена «Трудового Красного
Знамени», «Дружбы народов», медаль «За оборону Ленинграда».
В 1970 г. РА. Будагов был избран членом-корреспондентом Ака-
демии наук СССР. Виднейшие отечественные и зарубежные
филологи в своих статьях и рецензиях давали высокую оценку
его творчеству: О.С. Ахманова, СТ. Бархударов, В.Н.Ярцева,
Н.Г Корлэтяну, В.Г Гак, Р.Г. Пиотровский, Л.М. Скрелина,
А.И. Чобану; Ш. Камру и Ж. Вейнранка (Франция), В. Пизани
(Италия), А. Граур и Г. Михаилэ (Румыния), Б. Вихман и X. Хел-
гунде (Германия) и многие другие. Публикации Р.А. Будагова,
издававшиеся 35-тысячными тиражами, поступали во все круп-
ные библиотеки страны и были основой фундаментальной под-
готовки филологов в отечественных вузах.
И все же только сейчас можно в полной мере оценить зна-
чение творчества и самой личности Р. А. Будагова — «большое
видится на расстоянье». Его идеи пережили свое время и даже
опередили его. Так, в 1988 г. увидела свет статья «Ку привире
ла унитатя де лимбэ ромынэ-молдовеняскэ», написанная в
1962 г. в соавторстве с С Б . Бернштейном и показывающая, что
молдавские говоры, несмотря на свои особенности, не состав-
ляют отдельного «молдавского языка», а имеют систему, об-
щую с румынским языком (Нистру. 1988. № 11). Эта публика-
ция положила начало дискуссии, в результате которой было
признано единство румынского языка и культуры. Убеждение
Рубена Александровича в реальности слова как основной еди-
ницы языка, которое он отстаивал последовательно и беском-
промиссно, получило свое подтверждение в работах многих и
многих лингвистов.
Книги Р.А. Будагова стали по-новому актуальными и в связи
с углублением интереса (если не сказать поворотом) к про-
блемам изучения человека и человеческих цивилизаций. Сви-
детельством этого может служить даже простое перечисление
тем, затронутых в любой из его работ, сравним, например,
названия глав в книге «История слов в истории общества»:
1. Слова, вещи, понятия, отношения; 2. Воздействие науки,
техники и искусства на лексику европейских языков (наука,
искусство, техника, машина); 3. Природа и культура в истории
общества (природа, натура, культура, цивилизация); 4. Процессы
7
дифференциации в лексике (личность, персона, гуманность); 5. Че-
ловек и его дарования (талант, гений); 6. Человек и его настро-
ения (юмор, ирония); 7. Человек и искусство (драма, комедия, тра-
гедия) и т.д. И это оглавление лишь одной книги...
Рубен Александрович Будагов — это не только классика на-
шей науки, но и ее современность. В последние годы им были
опубликованы статьи в журналах «Русский филологический ве-
стник», «Филологические науки», а также в первых номерах
журнала «Вестник Московского университа. Сер. 19. Лингвисти-
ка и межкультурная коммуникация» (1998. Спецвып.; 1998. № 1;
1999. № 2). Вышла в свет его книга — «Язык и речь в кругозоре
человека» (2000), а также второе издание книги «Писатели о
языке и язык писателей» (2001). Рубен Александрович внима-
тельно следил за новейшими научными исследованиями и все-
гда был открыт для общения и консультаций.

Доктор филологических наук,

профессор Т. Ю. Загрязкина

Высокий, стройный, подтянутый, серьезный и очень стро-

гий. При виде его охватывал трепет: выпрямлялась спина, вы-
равнивалась походка, выражение лица становилось сосредото-
ченным: нельзя было хихикать и расслабляться, нужно было
делать Главное Дело Жизни университетского преподавателя —
Служить Науке, Учить и Учиться. Сразу вспоминалось: надо быть
образцом для студентов, и образцовыми должны быть и лицо, и
одежда, и душа, и мысли.
Именно таким я знаю всю свою университетскую жизнь (а
ей уже 44 года) Настоящего, Образцового Ученого, Педагога и
Человека — профессора Московского университета Рубена Алек-
сандровича Будагова.
Он был нам образцом во всем: энциклопедически образо-
ванный, с широчайшим диапазоном филологических и обще-
гуманитарных знаний и интересов, всегда доброжелательный и
внимательный, с прекрасными, какими-то особыми (аристок-
ратическими? петербургскими?) манерами. Его присутствие не-
медленно поднимало планку, уровень, создавало атмосферу
8
серьезности, учености, важности происходящего, придавало то,
что по-английски называется a touch of class.
Много лет он был председателем Ученого совета по романо-
германским специальностям на филологическом факультете.
Рубен Александрович сам никогда не опаздывал, и никому не
разрешал опаздывать. Защита диссертаций в Ученом совете —
это важнейший завершающий этап научной работы, это при-
знание заслуг научного работника, его рождение в новом науч-
ном качестве, это серьезнейшее Действо. Все участники этого
Действа должны быть готовы к нему и достойны великой чести
Судей, которым предстоит решить судьбу человека. Как же можно
опаздывать, расписываться и уходить, уклоняться от участия,
болтать, заниматься другими делами?! И все мы, члены этого
Совета, подчинялись этим правилам, следовали образцу заме-
чательного, особенного, строгого к себе и другим Председателя.
Соответственно заседания Ученого совета были серьезными со-
бытиями научной жизни факультета.
Научные труды Р.А. Будагова по филологии вызывают у меня
одновременно и восхищение и смущение: он так много сказал,
так много увидел и объяснил, так замечательно предвидел и
предсказал то, что сейчас «открывается» заново.
Декан факультета иностранных
языков доктор филологических
наук, заслуженный профессор
МГУ CL Тер-Минасова

В течение многих десятилетий, особенно в первый послево-

енный период, Рубен Александрович — один из наиболее авто-
ритетных и чтимых российских лингвистов, виднейший специа-
лист в области общего языкознания и бесспорный глава
романистики в нашей стране. Мне не довелось быть непосред-
ственным учеником Рубена Александровича: я не был ни его
студентом, ни его аспирантом, но я горжусь тем, что могу считать
себя его учеником: я не раз слушал его доклады, неоднократно
встречался и беседовал с ним, но самое главное — читал его
книги. Рубен Александрович — ученый классического склада.
9
Много завихрений пережила лингвистическая наука в послед-
ние полвека, появлялись все новые «направления», «подходы»
и «парадигмы», но Рубен Александрович неизменно оставался
верен той теме, которая сформулирована как название одной
его дважды издававшейся книги: «Человек и его язык». Многие
теории, блеснув на горизонте, отошли в тень, в то время как
целый ряд идей, высказанных Рубеном Александровичем, мно-
жество сделанных им исследований и разработок сохраняют свою
актуальность и по сей день.
Рубен Александрович всегда подчеркивал важность семан-
тики. Он полемизировал с теми структуралистами, которые
считали, что семантику, значение слова, следует «вынести за
скобки». И сейчас мы являемся снова свидетелями расшире-
ния семантического подхода в языкознании, который все бо-
лее углубляется в рамках когнитивной лингвистики. Большое
распространение получило ныне лингвокультуроведение, со-
здаются даже кафедры с таким направлением, но именно Ру-
бен Александрович впервые основательно разобрал в лингвис-
тическом аспекте термины натура, культура, цивилизация;
написал прекрасную книгу «История слов в истории обще-
ства», в которой глубоко исследуются ключевые термины «куль-
турного пласта»: личность, гуманность, талант, гений, наука, тех-
ника, искусство и др.
Ныне многие лингвисты занимаются сопоставительным изу-
чением языков. Но большой вклад в этот раздел языкознания
внес Рубен Александрович. Хотя сравнительные исследования
проводились им на материале родственных романских языков,
в работах его поставлены многие вопросы общеметодологичес-
кого значения. Так, в книге «Сравнительно-семасиологические
исследования (романские языки)» рассматриваются в сопоста-
вительном плане не только отдельные слова и группы слов, но —
впервые в исследованиях подобного рода — многие общелинг-
вистические категории: соотношение логических и экспрессив-
ных элементов в слове, моносемии и полисемии, слова и сло-
восочетания, синонимические ряды в разных языках и др. Здесь
снова формулируется важнейшее раскрытое Рубеном Александ-
ровичем понятие о промежуточном звене в смысловом разви-
тии слова. В других своих исследованиях он разбирает важные
аспекты сопоставления в области синтаксиса. Таким образом,
сопоставительные исследования, особенно в сфере родствен-
10
ных языков, приобрели в трудах Рубена Александровича проч-
ную методологическую базу.
Многогранность научной деятельности Рубена Александро-
вича поразительна. Будучи прежде всего романистом, он осуще-
ствил значительные исследования в области всех основных ро-
манских языков, занимаясь их морфологией, синтаксисом,
семантикой, их литературными формами.
Но в течение всей своей научной деятельности Рубен Алек-
сандрович живо откликался на все возникавшие и обсуждавши-
еся проблемы общего языкознания. Его труды, касающиеся воп-
росов системности в языке, понятия прогресса в языке, понятия
точности в языкознании, экономии и избыточности в языке,
статики и динамики в языке и многие другие вошли в общий
фонд языкознания. Рубен Александрович был убежден, что су-
ществуют национальные традиции и школы в языкознании, и
он много писал о месте отечественного языкознания в совре-
менной лингвистике.
Будучи филологом широкого профиля, Рубен Александро-
вич много занимался проблемами литературных языков и осо-
бенностями языка писателя. В этом отношении наиболее приме-
чательны его книги «Литературные языки и языковые стили» и
«Писатели о языке и язык писателей». Он анализирует язык и
стиль самых различных писателей — от Данте и Сервантеса,
Бальзака и Пушкина до Ильфа и Петрова, Паустовского и Рас-
путина.
Рубен Александрович придает большое значение «орудиям
производства», которыми пользуется лингвист, и прежде всего
словарям. Он написал ряд превосходных статей о самых разно-
образных словарях, показав их роль в культуре общества и ту
пользу, которую может извлечь из них исследователь-филолог.
Поразительна эрудиция Рубена Александровича: по любому воп-
росу, связанному со специальностью, он может привести на
память названия множества книг и статей.
Г. Шухардт подчеркивал значение личности автора в линг-
вистическом исследовании. В работах Р.А. Будагова очень чув-
ствуется личность автора: его стремление к ясности, принци-
пиальность занимаемой им позиции, непримиримость к тому,
что представляется ему неверным, боль за судьбу науки. Его
сочинения нельзя перепутать с работами, написанными дру-
гой рукой.
11
 Особенно я хотел бы остановиться на двух чертах Рубена
Александровича как человека науки. Прежде всего, это огром-
ное уважение к своим учителям и предшественникам. Рубену
Алесандровичу принадлежат замечательные работы о Л.В. Щер-
бе, А.М. Пешковском и других видных лингвистах. В предисло-
виях (например, к книгам Балли, Шухардта) он, при всех по-
лемических замечаниях, внушает читателю уважение к автору.
Другой момент, о котором хочется сказать, — это постоянное
подчеркивание этической стороны рассматриваемых проблем. Не
случайно Рубен Александрович обратился к этической дилемме
Бальзака, связанной со словом мандарин в «Отце Горио». И впол-
не закономерно, что среди современных русских рассказов его
внимание привлек рассказ В. Распутина «Уроки французского»,
пронизанный глубокой истинной нравственностью и челове-
ческой чуткостью.
До последних дней своей жизни Рубен Александрович радо-
вал нас своими новыми работами и публикациями, в которых
продолжал доносить до читателя свои идеи, проникнутые забо-
той о языке как о величайшем достоянии человечества, свою
принципиальную заботу о судьбах лингвистической науки.
Доктор филологических наук,
профессор ВТ. Гак

Scriptores classicL..

Заглавие заметки о творчестве Р.А. Будагова навеяно его ста-

1
тьей «Как развивались значения прилагательного классический» ,
Перу Рубена Александровича принадлежат разработки других
характерных для гуманитарных наук слов, например, роман, ро-
манский, романтизм, романтический, романический, романс, роман-
тики и т.д.
Романские языки были живым доказательством научности
сравнительно-исторического метода в языкознании: «Как это
ни парадоксально, сама архаичность осмысляется не только в

1
Си.: Будагов РА. Человек и его язык. М., 1974. С. 154-159.
1 2
свете архаичных фактов языка, но и в свете его живых, функ-
ционирующих категорий»1.
Столь же остро стоит в индоевропеистике проблема архаич-
ности и/или древности славянских языков. Достаточно припом-
нить горячие споры на эту тему на XII Международном конг-
рессе славистов в Кракове в 1998 г., на котором мне довелось
присутствовать.
И мое первое знакомство с научным «почерком» РА. Буда-
гова состоялось полвека назад в «Ленинке», когда я собирался
писать вступительный реферат в аспирантуру и меня интересо-
вал вопрос, почему в романских и германских языках твердый
порядок слов, а в славянских свободный. Меня поразила слож-
ность проблемы, за которую я хотел взяться, и научная широта
и педантичность Р.А. Будагова как автора докторской диссерта-
ции о переходе от свободного порядка слов в латинском языке
к более твердому, фиксированному порядку слов в разных со-
временных романских языках.
Ныне на трудах Р.А. Будагова лежит хрестоматийный глянец
классика2, но мне все-таки стержневым в его творчестве пред-
ставляется понимание языка как явления системного, но в ка-
ком-то смысле непредсказуемого и свободного как сама жизнь.
Твердость Рубена Александровича в отстаивании своих научных
принципов прошла суровые испытания. Можно упомянуть тру-
ды И.В. Сталина по языкознанию, которые произвели перепо-
лох в слабых душах и смятение даже среди лингвистов «первого
ряда». Но главное испытание выпало на долю Р.А. Будагова в
60-е и последующие годы, когда трибуны всех конференций
захватили структуралисты, громившие всех «староверов» машин-
ным переводом, кибернетикой, структурализмом, якобы дока-
зывавших устарелость традиционных подходов к языку. Это была
болезнь роста нашей гуманитарной науки, которая остается та-
ковой несмотря на головокружительное развитие компьютер-
ной техники, акустической фонетики, машинной лексикогра-
фии, создание Интернета и т.д. Одно не отменяет другого.
1
Будагов Р. А. Понятие архаичности языка в романской лингвистике //
PHILOLOGICA. Исследования по языку и литературе. Памяти акад. В.М. Жир-
мунского. Л., 1973. С. 210.
2
См., например: Будагов РА. Типы соответствий между значениями слов в
родственных языках // История советского языкознания. Хрестоматия. М., 1981.
С. 215-222.
1 3
Верность традиции в эти последние противоречивые десятиле-
тия XX в. выгодно отличала научную позицию РА. Будагова от
сонма докучливых крикунов.
Надо отметить многолетнее председательствование РА. Бу-
дагова на диссертационном Ученом совете филологического
факультета. Меня часто умиляло его внимание к правильности
речи молодых ученых. Со свойственным ему пылом он поправ-
лял диссертантов, и было видно, что для него воистину в нача-
ле было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
Доктор филологических наук,
профессор КК Денисов

Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвисти-

ка и межкулътурная коммуникация. 2000.
№3.
 Посвящается декану Светлане Григорь-
евне Тер-Минасовой\ преподавателям и
студентам факультета иностранных
языков МГУ им. М.В. Ломоносова

ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ
КАК СПЕЦИАЛЬНОСТЬ
И КАК ПРОФЕССИЯ

многие годы преподавания

лингвистических дисциплин мне часто приходилось слышать:
он (или она) прекрасно (свободно) владеет иностранным язы-
ком или иностранными языками. Иногда даже больше: владеет
в совершенстве. Но какова его специальность? Кто он по про-
фессии? Инженер? Врач? Актер? Такое представление о том,
что знание иностранного языка или иностранных языков, да
еще в совершенстве, не есть профессия, а только дополнение к
профессии, широко распространено среди интеллигентных лю-
дей. Я же попытаюсь разобраться в том, что и как надо делать,
чтобы знание иностранных языков было не просто дополнение
к профессии, но и самой профессией.
Начну с того, что есть целый ряд признаков, которые надо
проследить и о которых надо сказать.
Иностранный язык или иностранные языки как предмет
профессионального изучения требуют профессионального же
осмысления.
Вот об этом и пойдет речь.
1. Границы объекта. Границы объекта изучения иностран-
ных языков — действительно неопределенны. Что значит, на-
пример, владеть языком в совершенстве при неопределенных
границах самого объекта? В совершенстве владеть языком во-
обще нельзя. Владеть языком можно хорошо, очень хорошо,
15
отлично, свободно, но в совершенстве владеть языком нельзя
потому, что язык находится в движении. Он развивается. Он
меняется. Он совершенствуется. Но если нет границ у изучае-
мого объекта, то может быть такой объект и нельзя научно
осмыслить? Однако дело в том, что неопределенность границ
изучаемого объекта — в данном случае иностранных языков —
вовсе не означает невозможность их изучения. У самых различ-
ных наук объекты изучения тоже неопределенны в том смыс-
ле, что они не имеют четких границ. «Неопределенность гра-
ниц факта не мешает его единству и его истинности», — давно
отметил Н.Г. Чернышевский в своем исследовании «Эстети-
ческие отношения искусства к действительности»1. Неопреде-
ленность, отсутствие четких границ, я бы сказал, все время
заставляет ученого искать эти границы, понимать, что эти
границы подвижны, иногда неуловимы. В этом сила самого
исследователя, если он понимает, если он учитывает специ-
фику данного объекта. Неопределенность границ свойственна
не только иностранным языкам как объекту изучения, а любо-
му объекту, в том числе и за пределами гуманитарных наук.
Неопределенность границ — это профессиональное понима-
ние объекта изучения.
2. Специфика объекта. Иностранные языки обнаруживают
свою специфику как объекта изучения в противоположных
мнениях о сущности самого языка. Но это естественное состо-
яние любой науки. Сравним свидетельство всемирно известно-
го ученого Н. Винера: «Нынешняя физика представляет собой
ряд отдельных теорий, которые еще ни одному человеку не уда-
лось убедительно согласовать между собой»2. Многие математи-
ки и физики осознают противоположности своих мнений, суж-
дений по теоретическим вопросам, но это их нисколько не пугает.
Множество мнений характеризует развитие любой науки. И сами
физики, математики прекрасно понимают, что в этой противо-
речивости особенность изучаемого объекта.
Среди наших выдающихся лингвистов это явление выдели-
ли и оценили такие ученые, как Л.В. Щерба, который считал:
1
Чернышевский Н.Г. Эстетические отношения искусства к действительности.
М., 1948. С П б .
2
Винер Н.Я — математик. М., 1946. С. 105.
16
«Можно все разобрать, можно все разложить по полочкам, но
какая цена такой схемы?»1 Можно, но это не всегда надо, это
даже мешает изучению самого объекта.
3. Специфика самих иностранных языков как объекта изучения.
Сам по себе изучаемый объект — в данном случае иностранные
языки — находится, как говорил один из ярких представителей
нашей науки — Н.С. Трубецкой, «вне "меры и вне числа"»2.
Нужно иметь в виду и другое. Среди противоположных то-
чек зрения на язык есть две основные. Согласно одной, язык —
прежде всего знаковая система. Безусловно язык — знаковая
система. Но согласно другой точке зрения, язык не только зна-
ковая система. Один из самых известных лингвистов первой
половины XX столетия А. Мейе считал, что язык существует в
двух формах: mot-signe и mot-force3. Слова могут быть знаками
и слова могут быть «сильными», как бы «обремененными» зна-
чениями.
4. Об интуиции и о точности. Нередко приходится слышать,
что только те науки, которые оперируют точными фактами,
точными цифрами, т.е. точным объектом изучения, могут пре-
тендовать на научную достоверность. Иностранные языки тако-
го объекта как будто бы не имеют. Поэтому здесь часто противо-
поставляют объекты, которые можно изучать научно, и объекты,
которые трудно или даже невозможно изучать объективно, по-
скольку они определяются интуитивно. Между тем, это неверно.
Один из самьш больших математиков XX столетия А. Эйнштейн
считал, что интуиция в математике — решающий фактор. «Только
интуиция имеет подлинную ценность». Или дальше: «Достоевс-
кий дает мне больше, чем любой мыслитель...» Так рассуждал,
4
так думал А. Эйнштейн .
Еще рассказывают о широко известном математике Д. Гиль-
берте. На вопрос о том, куда девался один из его учеников,
мэтр ответил: «Стал поэтом: для того, чтобы быть математи-
ком, у него не хватило воображения». До И. Канта считалось,
что математика лишена интуиции и рассматривалась как идеал
1
Щерба Л.В. О второстепенных членах предложения // Щерба Л.В. Избр. ра-
боты по языкознанию и фонетике. Т. 1. Л., 1958. С. 102.
2
Трубецкой Н.С. Основы фонологии / Пер. с нем. М., 1960. С. 15.
г
МепША. Арегсда d'une histoire de la langue grecque. 3 ed. Paris, 1930. P. 235.
А
ЭйнштейнА. Физика и реальность. М., 1965. С. 337, 343.
17
точной и бесстрастной науки. Но уже Кант показал, что это
неверно, что интуиция в математике также существенна, как и
в науке вообще и тем самым показал интуитивную сторону ма-
тематики (чего не видел, в частности, Декарт) 1 .
Значение интуиции, как видим, ценили многие выдаю-
щиеся ученые и среди них — математики и физики. Интуиция
и точность не противоречат друг другу. Они органичны для
всех наук.
5. Писатели и язык. Выдающиеся писатели разных стран не-
однократно подчеркивали, что они недостаточно знают родной
язык. Казалось бы, кому как не писателям, тем более извест-
ным, знать свой язык. Между тем, как я уже отмечал, знать
язык в совершенстве вообще нельзя вследствие специфики са-
мого языка, самого нашего мышления. Тем не менее, известны
случаи, когда писатели обращались не только к родному языку,
но и к другим иностранным, в силу тех или иных жизненных
обстоятельств. Обычно именно жизненные обстоятельства зас-
тавляли того или иного писателя прибегать к неродному языку.
Так, например: Г. Гейне писал и по-немецки и по-французски.
О. Уальд писал не только на своем родном языке — английс-
ком, но и на французском. С. Пшибышевский писал по-польски
и по-немецки. П. Истрати — по-румынски и по-французски.
К. Гольдони — по-итальянски и по-французски. М.Х. Ахундов
писал на азербайджанском и персидском, а Саят-Нова — даже
на трех — на армянском, грузинском и азербайджанском язы-
ках. В. Набоков писал по-русски и по-английски.
Но это исключительные случаи. Как правило, язык для пи-
сателя нечто неповторимое. У каждого свое понимание языка,
его возможностей, его ресурсов. Когда имеются тексты того или
иного писателя не только на его родном языке, но и на чужом,
иностранном, то все-таки языковые различия здесь сказывают-
ся: на иностранном языке тексты как бы слабее, они менее
индивидуальны, самобытны, чем те тексты, которые написаны
на родном языке.
Француз М. Бреаль отмечал, что язык и языкознание гово-
рят человеку о нем самом: «La linguistique parle a Thomme de lui
!
См. об этом, в частности: Винделъбанд В. История новой философии. Т. 1 /
Пер. с нем. Под ред. А. Введенского. СПб., 1908. С. 271 и ел.
18
тёше» 1 . И вот то, что язык говорит о самом авторе, делает язык
выдающегося писателя неповторимым. Это часть его творчества.
Байрон верил: «...меня будут помнить за мои заслуги перед род-
ным языком»2, т.е. родной язык прежде всего, и будут помнить
даже не столько как поэта, а сколько как человека, который
сделал что-то хорошее для своего родного языка.
6. Значение словарей. Знание словарей соответствующих язы-
ков чрезвычайно важно для специалистов в области иностран-
ных языков. Словари дают возможность определить, новое и
старое в лексике — то, что возникло недавно, и то, что устаре-
ло, иногда еще частично, не полностью. Словарь и источник
знаний о жизни народа — носителя языка, знаний о культуре
этого народа. Словари помогают постичь языки в сравнении,
уловить между ними сходство и различие.
Вместе с тем словари оберегают от ошибок, предупрежда-
ют ошибки. Специалист не должен верить случайным ассоциа-
циям. Когда-то один из блестящих русских критиков 60-х гг.
XIX столетия Д.И. Писарев в одной из своих статей писал, что
«слово плутократия происходит от греческого слова плутос,
которое значит "богатство". Плутократией называется господ-
ство капитала. Но если читатель, увлекаясь обольстительным
созвучием, захочет производить плутократию от русского сло-
ва плут, то смелая догадка будет неверна только в этимологи-
ческом отношении»3.
Разграничение случайных ассоциаций и закономерных ассо-
циаций, которые сравнительно легко объясняются при знании
языка, при стремлении его всесторонне понять, очень суще-
ственно.
7. Коснусь еще одного вопроса. Известно, что структурная лин-
гвистика второй половины XX столетия достигла немалых ус-
пехов. Понимание языка как структуры было свойственно и
раньше некоторым выдающимся исследователям. Например,
Ф.Ф.Фортунатову в нашей стране, а Ф.деСоссюру за рубе-
жом. Но более пристально проблемы структуры стали разра-

1
Вгёа1М. Essai de semantique. Paris, 1897. P. 4.
2
См. об этом: Клименко Е.И. Байрон. Язык и стиль. М., 1960. С. 206.
3
Писарев ДЖ Генрих Гейне // Писарев Д И. Соч. Т. 2. Изд. Павленкова, 1897.
С. 282.
19
батываться только во второй половине XX столетия. Вместе с
тем структура структуре рознь. Один из наших замечательных
психологов Л.С. Выготский в своей вступительной статье к
книге психолога К. Коффки «Основы психического развития»
писал о проблеме структуры в разных науках. Именно Выгот-
ский обратил внимание на то, что структура структуре рознь.
«Все кошки, — пояснял он, — оказались серыми в сумерках
этой всеобщей структурности: инстинктивные действия пче-
лы в такой же мере, как и интеллектуальные действия шим-
панзе» 1 . Восприятие пчелы ли, человека ли, или восприятие
обезьяны структурны, но как различны структуры этих вос-
приятий. Я говорю об этом потому, что одностороннее увле-
чение структурностью в языке иногда мешает понять его ан-
тиструктурные тенденции, что особенно важно при изучении
иностранных языков. В языке, как правило, соотносятся струк-
турные и антиструктурные явления. Отсюда всевозможные так
называемые, говоря школьным языком, исключения из пра-
вил. Эти исключения из правил не должны смущать исследо-
вателя. В них кроется борьба структурных и антиструктурных
начал.
В каждом языке есть живое социально обусловленное, со-
циально осмысленное движение. Есть борьба противополож-
ных тенденций, разных начал. В этом и обнаруживается разви-
тие языка.
8. Проблема планирования языка. Это одна из сложнейших про-
блем. Отмечу, что к проблеме планирования языка разные лин-
гвисты относились в разное время по-разному. Огромный инте-
рес к планированию наблюдается в зарубежной науке.
Я уже упоминал, как гордился своим влиянием на язык
Байрон, не менее гордился и Флобер, а у нас — Пушкин,
Гоголь, Тургенев, впоследствии — Маяковский, Есенин... Вы-
дающиеся писатели разных стран и народов стремились по-
своему воздействовать на язык, учитывать его возможности,
его традиции 2 . Планирование, конечно, не должно противоре-
чить развитию языка.
1
Выготский Л.С. Проблема развития в структурной психологии. Критичес-
кое исследование // Коффка К. Основы психического развития / Пер. с нем. М.;
Л., 1934. С. XXI.
2
См. об этом: Будагов РА. Язык — реальность — язык. М., 1983.
20
 Речь идет, разумеется, не об упрощении языка, не об эко-
номии языковых средств.
Проблема экономии — особая проблема. Она требует специ-
ального исследования1. Конечно, планирование прежде всего
касается лексики и фразеологии. Но относится и к языку в бо-
лее широком смысле: от орфоэпии, орфографии, грамматики
до стилистики и языковой нормы.
На вопрос о том, что такое планирование языка — я бы
ответил так: планирование языка — это разумное на него воз-
действие, т.е. отсечение того, что обоснованно представляется
ненужным, и всяческое поощрение языка в его стремлении быть
выразительным, точным и ясным. Влияние на язык писателей и
лексикографов здесь огромно. Но в сущности каждый говоря-
щий на данном языке, в особенности в его устной форме, по-
своему влияет на язык, воздействует на него уже тем, что гово-
рит на нем, пишет на нем, думает на нем.
Речь идет не только о влиянии великих писателей, но и о
народе в целом.
В свое время замечательный немецкий писатель С. Цвейг об-
ратил внимание на рукописи: «...о чем говорят рукописи вели-
ких писателей, композиторов, художников» (я бы прибавил: и
великих ученых). «Чтобы ощутить смиренный трепет перед од-
ним из листов, перед наброском "Лунной сонаты" Бетховена,
необходимо, чтобы эта серебряная мелодия уже однажды про-
звучала в нас самих»2.
Рукопись большого мастера, большого писателя — это не
просто исписанные страницы, у них свой смысл, они имеют
свою красоту, свою эстетику, свою прелесть, они говорят об
авторе. Так же как и речь (а мы уже говорили об этом), рукопи-
си расскажут о человеке, их создавшем. Надо любить рукописи.
А это значит любить язык во всем его разнообразии, не упро-
щенный, не сокращенный, а именно язык в трепетном его со-
стоянии, всегда живой язык.
Прибавлю к этому замечанию Цвейга еще суждение фран-
цузского поэта Поля Элюара: нужно не много слов, чтобы сооб-
щить о наших повседневных нуждах. Когда же нам необходимо
!
См. об этом: Будагов РА. Язык и речь в кругозоре человека. М., 2000. С. 139.
2
Цвейг С. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1963. С. 339-340.
21
передать наши мысли о мире, о жизни, людях, дружбе, любви,
высоких чувствах, нам нужны все слова:
И nous faut peu de mots pour
exprimer Fessentiel,
II nous faut tous les mots pour
le rendre reel.

Принимая в той или иной мере все сказанное здесь, мож-

но считать: иностранные языки — это и специальность и про-
фессия.

Вести. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвис-

тика и межкулътурная коммуникация.
1998. № 1.
 ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЗВУКОВ
В РЕЧЕВОМ ПОТОКЕ

подобно тому как в лексике

изучаются не только отдельные слова, но и различные виды
лексических соединений — устойчивые сочетания, идиомы, фра-
зеологические сцепления, так и в фонетике исследуются при-
рода и свойства не только отдельных звуков, но и различные
случаи их взаимодействия между собой. Случаи взаимодействия
звуков очень многообразны в каждом языке. Это и понятно, так
как звуки не сами по себе выражают значения, а лишь в той
мере, в какой они, выступая в связи с другими звуками, обра-
зуют слова. Не всегда легко установить границу между простым
звуком и сложным, так же как не всегда легко установить грани-
цу между словом и сложным словом или даже словосочетанием.
Композитор С. Прокофьев рассказывал, что когда в возрасте
пяти—шести лет он стал сочинять свои первые музыкальные
вещицы, то однажды он принес своей матери — отличной пи-
анистке — опус, который он назвал «рапсодия Листа». На воп-
рос изумленной матери, почему это «рапсодия Листа», выяс-
нилось, что юный музыкант считал словосочетание «рапсодия
Листа» неразложимым, подобно тому как неразложимым ему
представлялось выражение «соната—фантазия».
Человек, не привыкший анализировать звуки речи, вряд
ли сможет определить, что звук ц сложный (слитное сочета-
ние т + с), а звук ш простой. Между тем такого рода элемен-
тарный анализ совершенно необходим для обоснования прин-
ципов научной фонетики, для понимания особенностей
звукового строя речи.
Из самых разнообразных случаев взаимодействия звуков в
речевом потоке рассмотрим наиболее типичные — ассимиля-
цию и диссимиляцию.
Ассимиляция — это артикуляционное и акустическое сбли-
жение (уподобление) звуков. Когда мы пишем отдать, но
25
произносим аддать, то последующий звук д, уподобляя себе
предшествующий т, создает ассимиляцию. Ассимиляция может
быть полной, когда один из звуков целиком уподобляет себе
другой (аддать), или частичной, когда один из звуков лишь
частично приближает к себе другой, но полностью не сливается
с ним. В русском языке слово ложка произносится как лотка,
так как глухой согласный /с, воздействуя на предшествующий
ему звонкий ж, превращает этот последний в глухой ш. Здесь
образуется не полная, а лишь частичная ассимиляция звуков,
т.е. не полное их уподобление друг другу, а лишь частичное сбли-
жение (звуки шик различны, но вместе с тем и связаны между
собой общим признаком глухости). Следовательно, по степени
уподобления ассимиляция бывает полной и частичной.
Анализ различных типов ассимиляции дает возможность ус-
тановить и различный характер движения самих уподобляемых
звуков. Ассимиляция бывает прогрессивная, если предшеству-
ющий звук воздействует на последующий, и регрессивная, если
последующий звук воздействует на предшествующий. В приве-
денном глаголе аддать (отдать) ассимиляция регрессивная, так
как последующий звук д уподобляет предшествующий т . То же
следует сказать об ассимиляции типа лошка, хотя регрессивная
ассимиляция в этом случае будет, как уже отмечалось, непол-
ная. Схематически регрессивную ассимиляцию можно предста-
вить так:

# #
предшествующий звук последующий звук

Прогрессивная ассимиляция встречается значительно реже, чем

регрессивная. Так, немецкое существительное Zimmer «комна-
та» образовалось из старого слова Zimber: предшествующее т
уподобило себе последующее й, образовав два одинаковых зву-
ка. В некоторых русских диалектах кое-где бытует форма чучье
(чутьё), некогда отмеченная Тургеневым («Живые мощи»)1. В
этом случае также происходит прогрессивная ассимиляция: пред-
1
Ъ словах охотника Ермолая («Записки охотника», гл. 23): «Нельзя сегодня
охотиться. Собакам чучъе заливает, ружья осекаются».
26
шествующее ч уподобляет себе последующее т, хотя эти звуки
и не находятся рядом (их отделяет гласный у). Схема прогрес-
сивной ассимиляции может быть изображена так:

I \
# #
предшествующий звук последующий звук
Своеобразный вид прогрессивной ассимиляции встречается
в тюркских языках. Это так называемая гармония гласных (син-
гармонизм). Сингармонизм приводит к ассимиляции гласных во
всем слове. Вот несколько примеров из ойротского языка тюрк-
ской группы: карагай «сосна», где первый гласный а обуслов-
ливает наличие всех остальных а, емеген «женщина» — первый
гласный е определяет появление последующих е. Эта гармония в
свою очередь может быть полной или частичной, но во всяком
случае если в первом слоге данного слова имеется гласный зад-
него ряда, то в следующих слогах должны быть гласные только
заднего ряда; если же в первом слоге имеется гласный передне-
го ряда, то и в последующих слогах окажутся гласные только
переднего ряда, и т.д.
Как видим, ассимиляции подвергаются не только соседние
звуки, но и те, которые отделены друг от друга в слове другими
звуками.
Когда из древнерусской формы топерь образовалась совре-
менная теперь, то регрессивная ассимиляция этого рода захва-
тила уже не смежные, не рядом стоящие звуки (е уподобило
себе о). Несмежный характер имеет и ассимиляция при гармо-
нии гласных в тюркских языках. Таким образом, при внима-
тельном анализе ассимиляции в разных языках можно обнару-
жить ряд ее признаков: какие звуки ассимилируются (смежные
или несмежные), каково направление движения ассимилируе-
мых звуков (регрессивное или прогрессивное), наконец, како-
ва степень ассимиляции (полная или только частичная). Вновь
возвращаясь к проанализированным примерам, можно сказать,
что в аддать {отдать) ассимиляция полная, смежная, регрес-
сивная, а в диалектной форме чучье (чутье) ассимиляция пол-
ная, несмежная, прогрессивная и т.д.
27
 Будучи явлением фонетическим, ассимиляция имеет отно-
шение, однако, не только к звучащей речи. Возникая в устной
речи в процессе произношения звуков, она часто отражается и
в орфографии, вытесняя ранее бытовавшие в ней написания.
Так оказалось с русским теперь (старая форма топерь сохра-
нилась лишь в некоторых диалектах), с немецким Zimmer (ста-
рая форма Zimber утрачена); так происходит в случаях сингар-
монизма гласных в тюркских языках (явление это закрепляется
и в письме) и т.д. Если ассимиляция типа чу чье (чутье) свой-
ственна только диалектам, если ассимиляция типа аддатъ (от-
дать) возможна только в произношении, то ассимиляция типа
теперь, образовавшаяся в истории языка, ныне уже и не ощу-
щается как ассимиляция, закрепившись в письме и прочно войдя
в язык как единственно возможная форма данного слова. Ср.
также рассориться из старого разсориться, иммиграция, хотя эти-
мологически следовало бы иммиграция (латинский префикс ш-
означает «в», «внутрь»), и многие другие.
Причины возникновения ассимиляции объясняются взаи-
модействием звуков в речевом потоке. Артикуляционно близкие
друг к другу звуки могут сближаться в еще большей степени.
При регрессивной ассимиляции артикуляция звука наступает
несколько раньше, чем это ей «полагается». Когда мы произно-
сим слово отдать, то артикуляция д возникает уже на том мес-
те, на котором теоретически мы должны были произнести т.
Но, возникая раньше времени, артикуляция д как бы заполня-
ет собой все «пространство» — и свое и стоящего перед ним
звука, образуя аддать.
При прогрессивной ассимиляции происходит иное явление.
Звук, который должен был отзвучать и уступить место другому,
продолжает слышаться и там, где по нормам письменного язы-
ка следовало ожидать уже другой звук. Когда немецкое суще-
ствительное Zimmer «комната» вытесняет старую форму Zimber,
то губно-губной носовой звук т, возникнув, продолжает зву-
чать и там, где следовало ожидать другой губно-губной, но уже
неносовой звук й. Но этот звук не возникает, так как т, продол-
жая звучать, уподобляет себе последующий звук в самый мо-
мент его зарождения, следовательно, с определенного момента
вовсе не дает ему возможности образоваться.
Если прибегнуть к сравнению, которое, впрочем, как и вся-
кое сравнение, очень условно, то можно представить себе сле-
28
дующее: когда слушают музыкальную мелодию, то часто нахо-
дятся во власти предшествующей музыкальной фразы даже в
том случае, если последующая уже наступает. Впрочем, приро-
да звучащей речи и музыкальной мелодии различна — звуки
речи «красивы» прежде всего в той степени, в какой они уча-
ствуют в образовании слов, звуки же музыки сами создают гар-
монию и мелодию. Однако все же указанное сравнение, обнару-
живая глубокое различие речи и музыки, показывает и другое —
принцип выделения одних звуков и оттеснения других, принцип
взаимодействия звуков в самом широком смысле этого слова.
Для понимания природы ассимиляции звуков можно провес-
ти и другое сравнение. В оптике известно, как «набегают» друг
на друга два рисунка, если их быстро вращать по кругу. Предста-
вим два отдельных рисунка на двух сторонах белого листа: на
одной стороне изображение клетки, на другой — птицы.

Если быстро вращать этот лист, то птица окажется в клетке:

Нечто подобное — хотя не следует забывать, что это только

отдаленная и образная аналогия — происходит и в звуковом
потоке речи, в котором одни звуки уподобляют себе другие.
С ассимиляцией обычно связано явление диссимиляции. Так
называют случаи расподобления звуков. Когда в некоторых рус-
ских диалектах говорят лесора вместо рессора, то два одинако-
вых несмежных звука р здесь расподобляются, образуя л и р.
Последующее р как бы отталкивает от себя предшествующее
(диссимиляция несмежная регрессивная). Ср. название одной
главы в «Педагогической поэме» Макаренко (ч. 1, гл. 9) — «Есть
еще лыцари на Украина» {рыцари > лыцари). Сюда же относится
29
и форма Личард (т.е. Ричард), встречающаяся в речи Смердякова
в «Братьях Карамазовых» Достоевского.
В одной из сцен решительного объяснения Анны Карениной
с мужем («Анна Каренина», ч. 4, гл. IV), который никак не мо-
жет произнести слово перестрадал и после долгих усилий выго-
варивает наконец пелестрадал. Л. Толстой тонко использует эту
неожиданную диссимиляцию (р + р > л + р): Анне вдруг стало
жалко Каренина.
Иногда в разговорной речи можно услышать трамвай вместо
трамвай. В этом случае происходит диссимиляция, но смежная:
два губно -губных звука (м и в) расподобляются, образуя пере-
днеязычный н и губно-губной в. Следовательно, диссимилиро-
ваться могут как совершенно одинаковые звуки (например, р и
р в примере рессора), так и близкие по артикуляции, но все же
неодинаковые звуки (например, м и в в слове трамвай).
Как и ассимиляция, диссимиляция различается прогрессив-
ная и регрессивная, смежная и несмежная. Диссимиляция иногда
отражается в литературном языке, в письменной форме речи.
Современное слово верблюд образовалось из старой формы вель-
блюд в результате регрессивной диссимиляции двух л. Современ-
ное февраль возникло в результате прогрессивной диссимиля-
ции из старого феврарь (лат. februarius).
К диссимиляции тесно примыкают случаи так называемой
метатезы (перестановки) смежных и несмежных звуков внутри слова.
Современное русское слово тарелка образовалось из старой фор-
мы талерка путем метатезы л и р: р заняло место л, а л соответ-
ственно передвинулось на место р. Хотя одна и та же метатеза мо-
жет иногда наблюдаться сразу в нескольких родственных языках,
но она чаще характеризует один язык. Так, в белорусском языке
сохраняется старая последовательность звуков л и р в слове талер-
ка. То же следует сказать о польском taleiz, о немецком Teller.
На основе диссимиляции происходят разнообразные фоне-
тические явления, в частности случаи так называемой гаплоло-
гии (поглощения слога). Древнее образование близозорок озна-
чало «зорок на близкое расстояние», т.е. «не видящий далеко».
Но вследствие столкновения двух одинаковых слогов зо-зо один
из них был вытеснен, в результате чего образовалось близорок.
Но близорок стало непонятным, ибо уже не распадалось в созна-
нии на такие четкие элементы, как близозорок. В слове близозорок
обе составные части легко осмыслялись, в образовавшемся же
новом слове близорок последний элемент рок стал непонятным
30
и непонятным стало все слово. Тогда в результате так называе-
мой «народной этимологии» непонятное близорок было переос-
мыслено и превратилось в близорук, т.е. «видящий не дальше
своих рук», следовательно, «не видящий далеко». Слово порва-
ло с понятием зоркости (но ср. дальнозоркий, где эта связь со-
хранилась) и сблизилось с представлением о руке.
Так, казалось бы, совершенно внешнее по отношению к
смысловым связям слова явление гаплологии может иметь не-
маловажные последствия для самой семантики слова. В случаях
траги/ко/комедия > трагикомедия, минера/ло/логия > минерало-
гия, несмотря на выпадение слога, смысловая связь между ком-
понентами слов не была нарушена.
Необходимо, однако, заметить, что соотношение фонети-
ческих и семантических процессов в самом взаимодействии зву-
ков может быть и более сложным по сравнению с приведенны-
ми примерами. Русское слово свадьба связано со словами сват,
сватать. Поэтому теоретически можно было ожидать, что су-
ществительное свадьба будет иметь форму сватьба (ср., напри-
мер, чешское svatba). Но в действительности вместо сватьба в
русском языка оказалось слово свадьба, которое возникло в ре-
зультате регрессивной ассимиляции: последующий звонкий со-
гласный б уподобил себе предшествующий глухой т, изменив
его в звонкий. Тем самым ассимиляция оторвала существитель-
ное свадьба от его этимологических родичей — сват, сватать.
Таким образом, ассимиляция, как и другие фонетические
процессы, может осложнить этимологические и семантические
связи между словами. Подобные осложнения часто приводят к
разнообразным последствиям: отдельные слова выпадают из
прямой этимологической цепи родственных образований.
Различные явления взаимодействия звуков имеют очень боль-
шое значение для понимания многообразных особенностей «жиз-
ни» языка, внутренних тенденций его развития.
Звуки обычно образуют слоги. Проблема слога, при всей своей
кажущейся простоте, в действительности относится к очень
сложным проблемам общей и специальной фонетики. Ученые
придерживаются разных взглядов на природу слога1.

Ч^м.: Трахтеров А.Л. Основные вопросы теории слога и его определения//

ВЯ. 1956. № 6; DurandM. La syllabe: ses definitions, sa nature. Orbis, 1954. Vol. III.
N 2; Bh,iaB. Slabica. Praha, 1956; Forchhammar J. Zur Silbentheorie // Indogermanische
Forschungen. 1956. Bd 62. Heft 2.
31
 Так как вопрос о слогоделении является основным для по-
нимания природы самого слога, то наиболее правильной тео-
рией слога представляется та, которая успешнее решает именно
вопрос о слогоделении.
Основные положения, на которых строится истолкование
слогоделения в отечественной литературе, сводятся либо к вы-
делению мышечного напряжения в так называемых фазах арти-
куляции согласных (Л.В. Щерба), либо к установлению нарас-
тания и ослабления звучности (Р.И. Аванесов). Принципы эти
по существу лишь дополняют друг друга. «Слогораздел проходит
через пункт минимальной спайки звуков»1.
Наше школьное представление о слоге осложняется еще и
по другим причинам. Дело в том, что слоги образуются не толь-
ко гласными звуками или сочетанием гласных и согласных, но
и согласными звуками.
В живом произношении обычно слышится не И-ва-нов-на, а
И-ва-н-на, в котором согласный н образует самостоятельный
слог. Мы говорим не в са-мом деле, а фса-м деле: здесь соглас-
ный м формирует отдельный слог и т.д. В чешском языке сонор-
ные согласные р и л постоянно и закономерно образуют само-
стоятельные слоги: ср. чешские vlk «волк», krk «шея» и многие
другие. Следовательно, то, что в русском языке встречается спо-
радически, в чешском получает широкое развитие.
Вопрос о слогоделении сложен и необходимо подчеркнуть,
что «минимальная спайка звуков» в разных языках зависит от
разных условий. В русском языке, например, такие условия опре-
деляются законом восходящей звучности2. Сущность этого закона
состоит в том, что в пределах слога звуки располагаются от наи-
менее звучного к наиболее звучному. Сочетания согласных между
гласными в слове могут поэтому занимать неодинаковое положе-
ние по отношению к самому слогоразделу.
Приведем два примера.
Если имеется сочетание шумного согласного3 с сонорным в
интервокальном положении (между гласными), то это сочета-
ние примыкает к последующему слогу: р'и/бро «ребро».
1
ТрахтеровА.Л. Указ. соч.
2
См.: Аванесов Р.И. Фонетика современного русского литературного языка.
М., 1956. С. 58.
3
Шумными называются все согласные, за исключением сонорных.
32
 Если же имеется сочетание сонорного согласного с после-
дующим шумным, то слогораздел проходит внутри данного со-
четания звуков: сту/д 'ен/ты (сочетание согласных нт оказалось
разделенным между двумя слогами).
Таким образом, условия «минимальной спайки звуков»,
определяющие слогораздел, в свою очередь зависят от конкрет-
ных форм взаимодействия гласных и согласных в речевом пото-
ке. Если сам принцип минимальной спайки звуков в определен-
ных фонетических условиях имеет общелингвистическое
значение, то осуществляется этот закон в разных языках в зави-
симости от конкретного фонетического материала самих этих
языков 1 .

г
О фонологической функции слога см. литературу, указанную в кн.:
Jakobson R, Halle М. Fundamentals of language. The Hague, 1956. P. 20. Note 17.

Из кн.: Введение в науку о языке. М., 1958.

33
 слово
И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ

Как устанавливаются значения слова

обычно не задумываемся
над вопросом о том, что такое слово. Только тогда, когда нам
попадается в книге какое-нибудь незнакомое название, мы либо
обращаемся к словарю, либо просто стараемся угадать по кон-
тексту смысл непонятного слова. Мало кто интересуется теори-
ей слова, проблемой его значения. Больше того, мы обычно
даже не подозреваем, сколько слов своего родного языка мы
знаем. Между тем все эти вопросы имеют не только лингвисти-
ческое, но и общеобразовательное значение; они должны инте-
ресовать всякого, кому не безразличны судьбы языка, кто стре-
мится к ясности и четкости своего изложения, яркости и
выразительности своей речи.
Слово прежде всего многогранно, многозначимо (полисе-
мантично). Даже такие простые слова, как, например, стол,
соль или муж, уже дают нам возможность убедиться в этом.
Стол это не только определенный вид мебели с определен-
ным назначением, не только специальное приспособление, за
которым работают или едят, но и сама еда (ср. «в этом санато-
рии хороший стол»). Соль это не только продукт, употребляе-
мый в пищу, но и «суть», квинтэссенция чего-нибудь («в чем
соль его выступления?») и даже «остроумие» («Вот крупной
солью светской злости стал оживляться разговор». — Евгений
Онегин). Муж: это не только супруг, но и мужчина в зрелом
возрасте («наконец я слышу речь не мальчика, но мужа») и
деятель на каком-нибудь общественном поприще («ученый
муж») и т.д.
34
 Невнимание к проблеме многозначимости1 слова часто при-
водило к глубоко ошибочным заключениям. В свое время Лом-
брозо, например, в книге «Гений и безумие» попытался по-
ставить знак равенства между словами гений и безумец при
помощи таких рассуждений: безумный человек — ненормален,
но и «гений — это тоже необычный, следовательно, ненор-
мальный человек», поэтому гений и безумец — идентичные
понятия. Ломброзо рассматривал понятие «ненормального че-
ловека» догматически; он не учитывал, что по отношению к
гению «ненормальный» имеет совсем другое, резко отличное
значение, чем в применении к безумцу. Не посчитавшись с
многозначимостью самого понятия «ненормальный», Ломбро-
зо пришел к выводам, противоречащим действительности.
Итак, слово прежде всего многозначимо. Но если так, то
как же люди понимают друг друга, как они устанавливают, в
каком значении употребляется то или иное слово? Обычно мы
употребляем слова в определенном контексте, в определен-
ном словесном окружении. Когда мы говорим «о соли выступ-
ления тов. Иванова», никто из нас не думает о продукте, упот-
ребляемом в пищу, а когда мы пробуем слишком соленый суп,
то соль выступает в нашем сознании именно в этом последнем
значении. Когда мы жалуемся на то, что наш стол слишком мал
для занятий, мы разумеем письменный стол, когда же мы сове-
туем больному перейти на диетический стол, мы употребляем
это слово уже в значении еды, питания.
Таким образом контекст, окружение, в которое попадает
слово, придает ему точное значение. Как бы ни было многозна-
чимо слово, в тексте, в речевом потоке, в диалоге оно получает
обычно совершенно определенное значение. Контекст устраня-
ет полисемию слова, всякий раз реализуя его лишь в опреде-
ленном направлении. Больше того, контекст может захватить
слово, надолго предопределить его значение. Внимательно про-
сматривая, например, оглавление «Братьев Карамазовых» Дос-
тоевского, мы можем заметить следующее: книга первая назы-
вается «История одной семейки». Затем идут главы: «I. Федор
Павлович Карамазов; П. Первого сына спровадил; III. Второй
брак и вторые дети; IV. Третий сын Алеша». Когда мы читаем
г
Ддя выделения семантической подвижности автор использует термин «мно-
гозначимость».
35
название второй главы «Первого сына спровадил», а затем и
последующих, то мы невольно воспринимаем название этих глав
как бы на фоне названия и содержания первой главы. Если пер-
вая глава называлась «Федор Павлович Карамазов», то последу-
ющее, несколько неопределенное название — «Первого сына
спровадил» — кажется неопределенным (кто спровадил?) лишь
до тех пор, пока мы мысленно не соотнесем название этой гла-
вы с названием первой главы («Федор Павлович Карамазов»).
Глагол в названии второй главы («спровадил») перекликается
с субъектом первой главы (Федор Павлович Карамазов), обра-
зуя единую смысловую цепь широкого контекстного целого,
которую не разбивает материал, составляющий содержание всей
первой главы. Соответственно этому и название третьей главы
(«Второй брак и вторые дети») через посредство второй главы
примыкает к тому же субъекту первой главы (Федор Павлович
Карамазов). Связь оказывается звеньевая. Воздействие названия
первой главы на смысл названий последующих глав оказывает-
ся мощным и определяющим. Подобное же построение мы об-
наруживаем, например, в заголовках V, VI и VII глав четвертой
книги этого же романа: «V. Надрыв в гостиной»; «VI. Надрыв в
избе»; «VII. И на чистом воздухе». Последнее название («И на
чистом воздухе») получает смысл лишь на фоне предшествую-
щих наименований («Надрыв в гостиной»; «Надрыв в избе»).
Таким образом контекст определяет семантику (значение)
слова не только в пределах одного предложения, — это лишь
простейший и наиболее типичный случай, — но порою кон-
текст одного словесного сочетания воздействует на семантику
другого или даже других словесных сочетаний, устанавливая или
уточняя их смысл, их общее или частное значение.

Термин и его отличия от слова

Чем же отличается слово от термина? Если сравнить, с од-

ной стороны, такие слова, как стол, стул, занятие, размышление,
а с другой — такие, как кислород, прибавочная стоимость, инер-
ция, землетрясение, то нельзя не заметить различия между ними.
Первая группа слов передает те или иные понятия, но эти по-
нятия не являются специфичными для определенной области
36
знания, для определенной науки. Названные слова составляют
общий фонд языка, они употребляются для выражения наших
повседневных нужд и представлений. Вторая же группа слов бо-
лее своеобразна. Слова этой группы передают более специаль-
ные и вместе с тем более точно обрисованные понятия.
Представим себе такое положение. Мы находимся в горах
Кавказа, и перед нами открывается величественная панорама
сурового и строгого горного пейзажа. Кругом тишина. И вдруг
мы явственно слышим звуки вальса Шопена. Мы крайне удив-
ляемся. Мы даже немного пугаемся. Мы стараемся понять при-
чину этого «чуда». Но вот оказывается, что наш спутник, не
расставшийся внизу с радиоприемником, выдает нам «тайну»:
от мощного аппарата исходят отчетливые звуки. «Тайна» рассе-
ивается. Мы поняли, в чем дело. Радио — вот источник, нару-
шивший окружающую тишину. Точный термин найден. Он по-
мог нам понять происходящее. Мы назвали, определили и таким
образом уяснили то, что происходит вокруг нас.
Исключительно велика роль терминов для развития науки.
Установлено, например, что представление об инерции уже было
известно предшественникам Галилея, однако только с того мо-
мента, когда Галилей дал этому явлению название инерции,
понятие не только вошло в научный оборот, но и было уточне-
но тем самым само представление об инерции. О понятии мни-
мых корней в математике можно говорить лишь с того времени,
когда Декарт предложил это наименование, хотя уже Кардан,
по-видимому, догадывался об их существовании. Термин про-
мышленность, введенный Карамзиным, помог отделить новое
понятие от старого представления о промысле и уточнить новое
понятие. В целом ряде случаев переход от предположения и до-
гадки к точному знанию совершается при помощи установле-
ния соответствующего термина. Вот почему почти все великие
ученые, многие писатели и политические деятели так тщатель-
но работали над научной терминологией. Термин не только пас-
сивно регистрирует понятие, но в свою очередь воздействует на
это понятие, уточняет его, отделяет от смежных представлений.
Таким образом, термин отличается от слова своей моносе-
мантичностью (однозначимостью), большей точностью своих
смысловых границ. Многозначимость слова — явление типичное.
Многозначимость же термина воспринимается как известный
недостаток и объясняется тем, что не все термины создавались
37
разумно и сознательно, не все они — результат сознательного
творчества больших мастеров. В ряде случаев термины как бы
дублируют слова общелитературного языка. Так, например, ус-
талость получает в технике значение «постепенного разруше-
ния материала под воздействием большого числа повторно пе-
ременных напряжений». Но это сравнительно редкие случаи. В
основном термины не дублируют слов литературного языка, они
образуют ряды строго очерченных понятий.
Термин отличается от слова не только своим тяготением к
однозначимости. Термин лишен также эмоциональной окраски.
И это второе свойство термина определяется его первой осо-
бенностью, его стремлением к однозначимости. Трудно пред-
ставить себе, что такие термины, как углекислый газ или интег-
рал можно произнести с большей или меньшей эмоциональной
экспрессией. Иное дело слова. В отличие от терминов они легко
поддаются эмоциональной окраске. Такое слово, как, напри-
мер, люди, может получить самые различные значения именно
под воздействием того чувственного тона, с которым оно про-
износится. Мы можем воскликнуть какие люди! в смысле «какие
замечательные люди», и мы можем заметить какие люди в смыс-
ле «какие ничтожные, коварные, злые люди». Следовательно,
сама по себе многозначимость слова обычно делает его воспри-
имчивым ко всем аффективным оттенкам интонации, тогда
как сравнительная однозначимость термина, логическая про-
зрачность его содержания и относительная ограниченность
сферы применения превращают термин в маловосприимчивое
ко всем эмоциональным обертонам интонации языковое обра-
зование. Так, невосприимчивость термина по отношению к эмо-
циональным оттенкам речи определяется его основной осо-
бенностью — однозначимостью его содержания, четкостью его
смысловых границ.

3
К о н к р е т н ы е и абстрактные смыслы слова

Современный интеллигентный человек, говорящий на та-

ких высокоразвитых языках, как, например, русский, фран-
цузский или английский, не замечает различия между конкрет-
ными словами типа стол, стул, топор, трактор и абстрактными
38
словами-понятиями типа любовь, размышление, созерцание, сожа-
ление. Между тем во многих менее развитых языках еще не выра-
боталась сложная система абстрактных слов-представлений, слов-
понятий. Индейцу, например, гораздо легче сказать о любви
«такого-то определенного человека к другому такому же опре-
деленному человеку», чем выразить понятие любви вообще. «Если
сравнить, — пишет американский исследователь Боас, — со-
временный английский язык с некоторыми из наиболее конк-
ретных индейских языков, то контраст поразителен. Когда мы
говорим "глаз есть орган зрения", индеец может оказаться не-
способным образовать выражение "глаз", ему придется указать,
имеется ли в виду глаз человека или животного. Далее, он не в
состоянии выразить одним термином идею органа, ему придет-
ся определить ее сочетанием "орудие видения", так что вся фраза
примет приблизительно такую форму: "глаз неопределенного
лица есть орудие его видения"».
Недостаток в общих понятиях своеобразно компенсируется
огромным многообразием конкретных наименований. Как под-
считали ученые, у лопарей, например, имеется до 20 слов для
обозначения разных форм и сортов льда, 11 слов для передачи
различных видов снега. Сознание обычно ориентируется на кон-
кретные предметы и явления и лишь постепенно, в процессе
исторического развития, овладевает более сложными и отвле-
ченными представлениями. В этой связи любопытно, что и в
старом русском фольклоре обьшно не встречаются загадки на
родовые понятия, зато очень многочисленны загадки, основан-
ные на видовых, частных наименованиях. Нет загадок на темы
«растение», «животное» или «птица», но зато очень часто выс-
тупают конкретные предметы и понятия: яблоня, овца, курица и
т.д. На вопрос «что над нами вверх ногами?» ответ гласил: «муха»
или «таракан», но отнюдь не «насекомое». Видовые понятия
преобладают здесь над родовыми, частные — над общими, кон-
кретные — над абстрактными.
Проблема развития абстрактных слов-понятий сводится к
проблеме исторического развития языка. Различие между язы-
ками в этом плане является не исконным, не расовым, не
«природным», а историческим. Языки, находящиеся на более
высокой стадии общего развития, располагают и более об-
ширным словарем абстрактных понятий, тогда как языки, не
имеющие письменности или только начинающие ее развивать,
39
естественно имеют и менее богатый запас соответствующих
абстрактных понятий.
Движение от конкретных слов и понятий к абстрактным тесно
переплетается с проблемой развития переносных, фигуральных
значений. В свою очередь эта последняя проблема связана с уже
знакомой нам проблемой полисемии слова. В самом деле, что
такое соль в значении «сущности» или «остроумия», как не вто-
рая или третья ступень по направлению к фигуральному смыслу.
Соль в значении «сущности» или «остроумия» создает не только
второй и третий смысловой план самого слова, но, отталкива-
ясь от основного значения (важный продукт питания), новые
смыслы сохраняют с этим основным значением такую связь,
какая существует между фигуральным и буквальным фоном са-
мого понятия. Фигуральное как бы надвигается на буквальное,
сцепляется с ним. То, что в системе полисемантического слова
различные значения не просто сосуществуют, но органически
между собой связаны, объясняется в значительной степени и
легкостью, и вместе с тем внутренней мотивированностью, с
которыми совершаются переходы от буквальных к переносным
смыслам понятия. Пушкинскую телегу жизни каждый из нас
понимает фигурально, никто не думает при этом об обычной
телеге, и все же связь метафорического смысла телеги с ее бук-
вальным значением также не вызывает никаких сомнений. Мы
говорим о горлышке бутылки и ручке кресла, мы восхищаемся
говорящими глазами, сладкими звуками и бархатным тенором,
иногда даже едут зайцем в трамвае или вспоминают седую ста-
рину истории.
Подвижная связь между буквальными и переносными зна-
чениями слова приобретает особо важное значение в языке ху-
дожественной литературы. Вот, например, как своеобразно раз-
вернуты различные значения слова нос в повести Гоголя под
этим же названием. Персонаж повести «Нос» майор Ковалев
заподозрил штаб-офицершу Подточину в колдовстве и объявил
ее виновной в пропаже его носа. В письме к Подточиной Кова-
лев писал: «Поверьте, что история насчет моего носа мне со-
вершенно известна, равно как то, что в этом вы есть главная
участница... Внезапное его отделение с своего места, побег и
маскирование, то под видом одного чиновника, то в собствен-
ном виде, есть больше ничего, как следствия волхований... Я с
своей стороны почитаю долгом вас предупредить, если упомя-
40
нутый мною нос не окажется на своем месте...». В ответ на это
обращение Подточина написала: «Преуведомляю вас, что я чи-
новника, о котором упоминаете вы, никогда не принимала у
себя в доме. Вы упоминаете еще о носе. Если вы разумеете под
сим, что будто я хотела оставить вас с носом, то-есть дать фор-
мальный отказ, то меня это удивляет».
Переносное значение «остаться без носа» по аналогии с пе-
реносным значением «остаться с носом» кажется Подточиной
единственно возможным. Она не предполагает, что невероят-
ные приключения майора Ковалева превращают выражение «ос-
таться без носа» в буквальное, придают ему реальный, непере-
носный смысл.
Мир действительных и фантастических приключений этой
повести как бы отражается в разных значениях слова нос, при-
чем реальные, «естественные» события подсказывают фигураль-
ное толкование выражения «остался без носа» (аналогия «ос-
тался с носом»), тогда как фантазия автора допускает и другое,
буквальное осмысление выражения: майор Ковалев в этом фан-
тастическом плане повести как будто бы действительно остает-
ся без носа. Самый замысел повести обусловил пестроту раз-
личных значений слова нос.

Из кн.: Слово и его значение. Л., 1947.

41
 ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕРМИНОЛОГИИ
XVII-XVIII вв.

политическая терминология
XVIII в., неразрывно связанная с новой буржуазной идеологи-
ей, должна была получить известное развитие уже до Великой
французской революции.
Впрочем, во избежание недоразумений следует отметить, что
мы отнюдь не отрицаем нового качественного сдвига, внесен-
ного революцией во французскую лексику вообще и в полити-
ческую терминологию в особенности. Однако мы хотим подчер-
кнуть, что уяснить истинные нововведения, внесенные во
французский словарь революционной эпохой 1789—1794 гг., мож-
но только путем тщательного изучения дореволюционной эво-
люции этого словаря. Иначе нельзя понять, что собственно но-
вого внесено революцией и что уже было сделано раньше.
1
«Энциклопедия» (Дидро и Д'Аламбера, 1751—1772) в этом
отношении очень благодарный объект для исследования, ибо
на своих страницах она уделяла большое внимание языку, его
«истории», теории, практике. В свете этих общетеоретических
положений «Энциклопедии» не только легче подойти к изуче-
нию отдельных терминов, но яснее можно осознать вопрос о
«сущности определений», о взаимоотношении между «общи-
ми» и «частными» понятиями, письменным и устным языком,
«обычаем» (usage) и «разумом» (raison) в языке и т.д. Кроме
того, при изучении отдельных политических терминов мы стре-
мились не только зарегистрировать то или иное новое значение
или показать перемещение старых значений, но, по возможно-
сти, объяснить, как и почему тот или иной термин претерпел
Начало подготовительных работ к «Энциклопедии» Morley относит к 1745-
1748 гг. (Morley J. Diderot and the encyclopeadists. Vol. 1. L., 1905. P. 146), а Розен-
кранц - к 1748-1749 гг. (Rosenkranz. Diderot's Leben und Werke. 1866. Bd I. S. 106).
42
определенные изменения, каковы тенденции общей семанти-
ческой эволюции интересующих нас лексем-терминов.
Уже Литтре, упрекая академический словарь в том, что лек-
сикон этот не раскрывает путей перехода одного значения сло-
ва в другое и не показывает, как зарождаются новые значения,
всячески подчеркивал важность установления такой преемствен-
ности между различными значениями одного и того же слова
(filiation des sens), каковая необходима для правильного постро-
ения истории каждого термина1.

1
Лексикологические т е о р и и
XVII-XVIII вв.

Французская лексикологическая работа XVIII в. неразрывно

связана с судьбой первого национального академического сло-
варя, который вышел в свет в 1694 г. Французский национальный
словарь, подготовлявшийся около полу столетия, родился в ос-
трых полемических спорах, в страстных дебатах об истинном
назначении родного языка, в глубокомысленных рассуждениях
о «гении», о возможностях и перспективах развития французс-
кой речи. Словарь этот, вышедший в свет на рубеже XVIII сто-
летия, открывал собою новую эру в развитии французской куль-
туры, новую эпоху, когда молодая буржуазия не только стала
заниматься государственными делами и интересоваться эконо-
мическими проблемами, но и судить об «идеологических цен-
ностях», пересматривая и осмысляя их с новой точки зрения, с
позиций прогрессирующего класса.
Если раньше, в первом издании своего словаря, Академия
считала, что «ремесленные и научные термины» не должны вхо-
дить в состав «общего» языка, то в 1740 г. Академия уже огова-
ривается в том смысле, что «большое количество ремесленных
и научных терминов» теперь следует рассматривать как «состав-
ную часть общего языка» (comme faisant de la langue commune).
Как бы ощущая известную неувязку этого замечания с тем,
что она утверждала раньше, Академия стремится объяснить из-
менение своего взгляда тем, что «за последние шестьдесят лет

l
Littre E. Dictionnaire de la langue fran^aise. Paris: Hachette, 1885. Preface. P. XII.
43
стало обычным писать по-французски о ремеслах и науках». И
поскольку термины этих «ремесел и наук стали на устах у всех»
(dans la bouche de tout le monde), словарь обойти их уже не может1.
Таким образом, состав академического словаря, степень его
полноты, его отношение к специальным терминам существен-
но изменились. Писать «о науках и ремеслах» становится обыч-
ным явлением, и в языке термины соответствующих дисциплин
становятся «законными», обычными. Издания академического
словаря 1762 и 1798 гг. идут в этом отношении еще дальше. В
1762 г. Академия включает 5217 новых слов, которых не было в
издании 1740 г., а в 1798 г. — еще 1887, причем большая часть их
приходится на технические и научные термины.
Пятое издание словаря как бы подводит итог тем сдвигам,
которые академический словарь претерпел на протяжении XVIII в.
В 1798 г. Академия попыталась показать, что она коренным об-
разом изменила свою концепцию языка. В действительности это
было не совсем так. Предисловие к пятому изданию начинается
опровержением предыдущих традиций Академии. Здесь указы-
вается, что «изысканное общество» (beau monde), считавшееся
ранее законодателем языка, не может быть «признано таковым»,
ибо представители этого общества (термин «beau monde» берет-
ся Дюкло, автором предисловия, в кавычки) «думают и гово-
рят подчас очень плохо» (tres mal).
Происходит это, по мнению автора предисловия, в силу того,
что представители «изысканного общества» не учитывают «эти-
мологии и аналогий языка», а поэтому они не могут понять
«истинных отношений между словами и идеями» (les vrais rapports
des mots et des idees)2. В связи с этим Академия в 1798 г. отказы-
вается от фразы «обычай в языке сильнее разума», которую она
повторяла во всех предыдущих изданиях, начиная со второго.
Дело в том, что «обычай» вовсе не единственный законодатель
языка, «как думали раньше»: он в свою очередь управляется
другими законами, законами «разума». Вследствие этого сло-
варь языка должен стремиться быть полезным не только тем,
кто имеет претензию «говорить и писать хорошо, согласно обы-
чаю», но, главное, «самому языку, истинному смыслу и разуму
3
всего народа» (a la raison de tout le peuple) .

^ictionnaire de l'Academie franchise. 1740. Preface.

2
Ibid. 1798. Preface.
3
Ibid.
44
 Но ориентация в языке на «разум народа» была в такой же
степени лишь громкой фразой, какой в издании 1718 г. явля-
лось выражение о равноправии между словами. Отвергнув обы-
чай изысканного общества, составители попытались выдвинуть
свою положительную программу, которая разошлась с «разу-
мом народа».
Дело в том, что вместо «обычая изысканного общества» Ака-
демия в 1798 г. выдвигает обычай людей, «думающих и говорящих
безошибочно» (avec justesse), которые постоянно связывают «одни
и те же идеи с одними и теми же словами» (les memes idees aux
memes mots), руководствуются «восхитительным чутьем» и осве-
щают свои писания «светом этимологии, аналогий и фигур»,
передавая тем самым «все контуры нашей мысли»1.
Итак, пересмотр учения о языковой норме в 1798 г. превра-
щается в академическом словаре в пересмотр старого учения о
соотношении «обычая» и «разума» в языке.
Если раньше, до революции, Академия ставила ударение на
«обычае», то теперь акцент переходит на «разум», хотя и тогда,
при доминирующем значении формулы «обычай в языке силь-
нее разума», эти «разумные» тенденции, начав проявляться в
издании 1718 г., в дальнейшем из издания в издание все более и
более усиливались.
Так, в издании 1718 г. подчеркивалась необходимость выяв-
ления «истинных значений каждого слова» и устанавливалась
связь «неправильных» значений с «ложными идеями» (les idees
fausses).
Продолженное в третьем и четвертом изданиях, это «разум-
ное» направление нашло свое полное выражение лишь в 1798 г.,
в пятом издании лексикона. Здесь «этимология и аналогия» ста-
новятся главными критериями при отборе лексического мате-
риала. Теперь образцом для Академии служат именно те, кто
«освещают свои писания светом этимологии и аналогии».
Академия стремится урезать немотивированные, логичес-
ки необоснованные стороны языка, акцентируя моменты, спо-
собствующие превращению языка в определенную «разумную»
систему.
Таким образом, поставленный самим же академическим
словарем в 1798 г. вопрос о соотношении языковой нормы

45
«изысканного общества» и языковой нормы «народа» был фак-
тически переключен Академией в плоскость другой проблемы,
превращен в старый вопрос о соотношении обычая и разума,
в вопрос, который в свое время был поставлен еще Вожла и
представителями Пор-Рояля в их «Общей грамматике».
В 1762 г. Академия писала, что если раньше вопрос о состав-
лении французского словаря интересовал «только французскую
нацию», то теперь это становится общим делом: французский
национальный словарь превращается «в книгу для Европы» (un
livre pour Г Europe). И в этом отношении Академия также не
была одинокой.
Через два года после выхода в свет четвертого издания ака-
демического словаря аналогичные мысли стал развивать и Воль-
тер в своем «Философском словаре», в статье «Langues». «Не-
смотря на то, — писал Вольтер, — что французский язык не
столь богат, как итальянский, не столь величествен, как испан-
ский, не столь энергичен, как английский язык, но все-таки...»
(a fait plus de fortune que ces trois langues, par cela seul qu'elle est
plus de commerce, et qu'il у a plus de livres agreables chez elle
qu'ailleurs: elle a reussi comme les cuisiniers de France, parce qu'elle
a plus flatte le gout general)1. Итак, соображения практического
характера выдвигаются и Вольтером при объяснении «универ-
сальности» французского языка. Не сам по себе язык, а литера-
тура, написанная на нем, «приятные книги» обусловили при-
оритет этого языка среди других языков Европы.
Тем большее значение приобретал французский язык для
современников, чем очевиднее становилось, что французский
язык связан с большой культурной традицией.
Прежние соперники французского языка — латынь и patois —
теперь все более и более отступают перед своим мощным про-
тивником, перед «вульгарным» национальным языком 2 .
В области международных дипломатических отношений фран-
цузский язык уже со второй половины XVII столетия приобре-
тает ведущее значение. Так Disdier в 1680 г. писал, что для иност-
ранных послов «французский язык сделался таким же общим
1
Voltaire. Oeuvres completes. Paris: Hachette, 1866. Vol. XVIII. P. 398.
2
O борьбе «вульгарных» языков с латынью в эпоху Возрождения см. инте-
ресную трехтомную работу: ОлыикиЯ. История научной литературы на новых
языках/ Рус. пер. М.; Л., 1933.
46
(commune), как их родной язык», а в середине XVIII столетия
уже целый ряд крупнейших международных договоров состав-
ляются на французском языке 1 .
«Треву» в издании 1771 г. также отмечал, что «за последние
сорок лет французский язык вытеснил латынь» (dans les negoti-
ations et dans les traites et ainsi devenue la Langue politique de
Г Europe) 2 .
Таким образом, французский язык в сознании известной
части современников становится к середине XVIII в. «полити-
ческим языком Европы». Бесспорно, национальное самосозна-
ние передовых французов того времени переоценивало значе-
ние французского языка как первого языка Европы, но в
известном смысле это отражало реальное соотношение сил,
указывало на быстрое движение французского языка «по пути
завоевания Европы».
Нельзя не отметить, что националистически настроенные
историки французского языка, как например Брюно, причину
«победы» французского языка склонны были видеть во «фран-
цузском гении», «сияние которого восхитило и околдовало мир»
(le vainqueur ici fut... le genie fran§ais, dont le rayonnement avait ravi
et enchante le monde) 3 .
Но уже современники прекрасно понимали, что главная
причина этой «победы» французского языка заключалась не в
«гении языка», не в «гении французском».
Мы старались показать, как Академия, начав со ссылки на
«естественную красоту» французского языка, через полсотни
лет поняла, что это слабый аргумент, и выдвинула более ра-
зумные основания для объяснения «универсальности» фран-
цузского языка.
Следовательно, если на первых этапах своего существова-
ния Академия была близка к объяснению «всеобщности» фран-
цузского языка ссылками на его «гений», на его внутреннюю
красоту, то ко второй половине XVIII столетия «политика и
коммерция» становятся в сознании Академии теми предпосыл-
ками, которые обусловливают это значение и распространение
родного языка.
l
Brunot F. Les debuts du fran^ais dans la diplomatic// Revue de Paris. 1913.
Vol. VI. P. 718, 719.
2
Dictionnaire de Trevoux. 1771. Preface. P. V.
3
Brunot F. Histoire de la langue franchise dis origines a 1900. Vol. 5. Paris: Colin,
1927. Preface; ср. также в этом же томе с. 430.
47
 Как уже отмечалось, эти же «практические» основания при
объяснении «универсальности» французского языка выдвигались
и Вольтером.
Итак, во вторую половину XVIII столетия французский язык
становится политическим языком европейского масштаба. Изу-
чение самой политической терминологии этого языка приобре-
тает особый, актуальный интерес. Проследим же на конкретных
примерах, как происходила эта политическая «универсализа-
ция» французского языка.
Для нас очень важно, что эта «универсализация» француз-
ского языка ощущалась уже современниками в первую очередь
в области политической жизни, политической терминологии.
Обратимся теперь к отдельным терминам.

2
Развитие социально-политической
терминологии
Конституция

Constitution. Литтре в своем «Dictionnaire» относит полити-

ческое значение constitution к 1789 г., ибо «эра политических
конституций открывается с 1789 г.». В другую крайность впадает
Брюно, когда замечает, что с начала XVIII в. «нужно было толь-
ко приложить термин constitution к политике» (il ne s' agissait que
de Tappliquer a la politique)1.
Литтре вообще недооценивал значение семантических сдви-
гов в словах, происшедших на протяжении XVIII в., относя эти
изменения либо к XVII в., либо к революционной эпохе 1789—
1794 гг. Брюно же в данном случае очень легко разрешил вопрос
о новом значении термина конституция, не показав при этом,
как это произошло.
Между тем социально-политическое осмысление конститу-
ции хотя и началось задолго до событий 1789—1794 гг., однако
новое значение термина не просто было приложено к старому,
а развивалось в борьбе с ним.
У Ришеле в его «Французском словаре» (1680) constitution
объясняется: «rente annuelle». В XVII столетии constitution наряду
1
BrunotF. Histoire de lalangue fran^aise... Vol. VI. P. 427.
48
с этим специальным смыслом имело также широкое распрост-
ранение в значении «plan, developpement» вообще1. Так, Литтре
приводит целый ряд примеров на эти пестрые сочетания с тер-
мином constitution, имевшие место в особенности в XVII в.
Но как же зародилось новое, политическое значение термина?
В первом издании академического словаря читаем: «Constitution,
composition. La forme et la matiere entrent en la constitution du corps
nature! II signifie aussi Etablissement, creation d'une rente, d'une
pension... Les rentes mesme s'appellent des constitutions. II a pour
cent mille livres de constitutions. Constitution signifie aussi Ordon-
nance, Loi, Reglement. Les constitutions des Empereurs, violer les
Constitutions. II signifie aussi le temperament et la complexion du
corps humain».
Следовательно, в первом издании академического словаря
конституция имеет уже значение не только «ежегодной ренты»,
как у Ришеле, но и целый ряд других осмыслений. При этом
особенно важно, что конституция здесь морфологически не свя-
зывается с constituer, а объясняется как composition. А если
constitution это прежде всего composition, то отсюда понятен
переход к «Ordonnance», «Loi», «Reglement».
Итак, в первом издании академического словаря термин кон-
ституция уже в предварительном объяснении (composition) таил
переход к социальному осмыслению. Но эта возможность соци-
ального осмысления термина конституция здесь еще растворя-
лась в целом ряде других «буквальных» (constitution du corps naturel)
и специальных (etablissement d'une rente) значений.
В дальнейшем академический словарь не сумел углубить со-
циального значения конституции. Напротив того, во втором
издании он пытается пойти как бы вширь: появляется новое
значение — «la constitution d'un poeme, la constitution d'une trage-
die», которое уничтожается в четвертом издании словаря.
И только в пятом, послереволюционном, издании своего
лексикона Академия решается указать: «La constitution d'un Etat,
pour dire, la forme de son Gouvernement et ses Lois fondamentales».
Но все же нельзя считать, что термин конституция получил
политическое значение лишь после буржуазной революции. На
известное социальное значение термина Академия указывала
1
Livet Ch. Lexique de la langue de Moliere compare... Vol. I. Paris, 1895. P. 473,
474.
49
даже в первом издании своего лексикона (signifie «Ordonnance»,
«Loi», «Reglement»). А то, что конституция в значении «кон-
ституция государства» появилась лишь в послереволюционном
издании академического словаря, говорит только о большой
осторожности Академии по отношению к новым буржуазным
понятиям.
К середине XVIII в. constitution уже перегруппировала свои
основные значения: «рента» отошла на задний план, а вперед
выступило общее осмысление термина. Так, «Треву» в «Sup-
plement» к своему словарю издания 1752 г., регистрируя новые
значения, указывает как на новое осмысление: «Constitution —
assemblage de plusieurs parties pour faire la composition d'un tout».
А это уже в известной мере философское истолкование поня-
тия способствовало развитию политического значения, ибо «по-
литическая конституция» первоначально представлялась как ряд
законов, сведенных в одно целое.
Уже первое издание «Треву» определяет: «Constitution, etab-
lissement, ordonnance, decision, reglement qui se fait par autorite
du Prince». Другими словами, для «Треву» конституция не про-
сто «Ordonnance», «Loi», «Reglement», как для Академии в ее
первых изданиях словаря, a «Ordonnance», «Reglement», «кото-
рые совершаются по воле государя».
Этим самым политическое значение термина constitution
выявляется значительно сильнее. Конечно, «Треву» еще про-
странно говорит об общем значении термина (la constitution de
nos Opera, la disposition des choses), но выделенное сильнее, со-
циальное осмысление понятия здесь уже не так теряется в
других значениях, как в академическом словаре.
В издании 1771 г. «Треву» политическая окраска constitution
сгущается еще сильнее: «Constitution du Prince est tout се que le
Roi veut avoir force de Loi. Constitution relativement а Г Empire
d'Allemagne se dit de Tetat du Gouvernement de ce vaste corps et
des lois generales qui servent de regie a tout Г Empire». Итак, cons-
titution выступает уже до революции в значении «состояния го-
сударства», его «общих законов», хотя и в применении к оп-
ределенному государству. Так опережает «Треву» академический
словарь по линии выявления политического значения термина
constitution.
Буржуазный орган, конечно, оказывался точнее Академии в
понимании политического значения термина. Поэтому «Треву»
50
все сильнее акцентировал политическую значимость constitution,
тогда как Академия растворяла ее в других значениях.
Впрочем, современники еще не ощущали политического
формирования термина constitution. Когда «Dictionnaire national
et anecdotique» в 1790 г. будет настаивать, что термин constitution
до революции «не ощущался как французский», то он выразит
общее мнение, согласно которому только буржуазная револю-
ция «открыла эру политических конституций».
Буржуазные идеологи хотели приписать новое значение тер-
мина constitution своей буржуазной революции. Но, как мы стре-
мились показать, известные подступы к этому новому осмысле-
нию понятия и к расшатыванию его старых значений наметились
уже до событий 1789—1794 гг. И это можно понять лишь в свете
общего становления политической терминологии.

Экономика

Economie, economiepolitique. P. Аржансон в своих «Materiaux pour

Thistoire des choses arrivees de mon temps» писал в 1747 г.: «Ah!
grande economie. Tout le sort de TEtat tout son bienetre consiste en
cela»1. В XVIII в. термин economie получил широкое распростра-
нение. Но еще во второй половине XVII столетия пуристы отно-
сились крайне недоброжелательно к этой и производной от нее
лексемам. Так, Буур писал в 1688 г., что слово ёсопоте можно
употреблять лишь с оговоркой — «если можно так выразиться»2.
Ёсопоте и economie во второй половине XVII столетия счи-
тались в аристократической среде словами «вульгарными». По-
этому понятно, почему оба эти термина в академическом лек-
сиконе словаризуются впервые лишь в 1740 г., в третьем издании.
В первых двух изданиях словаря термины эти совсем не от-
мечаются, и лишь в 1740 г. Академия вынуждена с ними счи-
таться. «Economie, — значится здесь, — Tordre, la regie qu'on
apporte dans la conduite d'un menage. Economie se dit figurement de
Tordre par lequel un corps politique subsiste principalement».
Понятия economie politique здесь еще нет совсем, a economi-
que объясняется: «qui concerne Г economie, le gouvernement d'une
famille». В 1762 г., в четвертом издании словаря, указывается,
l
Argenson RL. Materiaux... Bathery, 1859. Vol. V. P. 119.
2
Bouhours. Critique de Г Imitation de Jesus Christ. 1688. P. 13.
51
что термин economie относится к «philosophie morale que regarde
le gouvemement d'une famille», а в пятое издание впервые вво-
дится economie politique — понятие, определяемое здесь так,
как в предыдущих двух изданиях истолковывалось economie в
«фигуральном смысле»: «rordre par lequel un corps politique subsiste
principalement». Но в определении прилагательного economique
Академия в 1798 г. вносит новое слово, сразу меняющее его пре-
жний смысл: «...economique signifie cette partie de la philosophie
morale qui regarde le gouvemement d'une famille, d'un Etat...». Это
«d'un Etat», прибавленное в 1798 г. к определению 1762 г., сразу
же сделало и термин economique не только «семейным» поняти-
ем, но и государственно-политическим.
Таким образом, политическое истолкование economie, воз-
никшее у Академии уже в 1740 г. (Tordre par lequel un corps
politique subsiste principalement), считалось еще «фигуральным»
значением термина, тогда как словаризуемое в 1798 г. понятие
economie politique целиком перетягивает на себя это полити-
ческое значение economie, которое закрепляется за понятием
economie politique уже в качестве основного и единственного
значения.
Следовательно, вследствие того, что термин economie мог
иметь не только политическое значение, но также и «мораль-
ное», «семейное», то вводимое в академический словарь 1798 г.
понятие economie politique как бы выделяет политическое зна-
чение economie в особое представление, что способствовало
разделению политического значения economie от его «житей-
ского» осмысления.
Итак, одного приближения термина economique к сфере
политических представлений (не только «правление семьей»,
но и «правление государством») оказалось недостаточно.
Наряду с этим Академия ввела понятие economie politique,
которое дало возможность выделить политическое значение
economie в особое понятие. Но «Энциклопедия» уже в 1755 г.
гораздо более четко разграничила политическое значение eco-
nomie от его бытового осмысления, чем это сделала Академия в
1798 г.
Академический словарь, вводя термин economie politique,
не сумел семантически разграничить economie и economie poli-
tique. Определение economie politique, данное Академией в 1798 г.,
целиком повторяет то значение, которое в «фигуральном смыс-
52
ле» продолжало оставаться за термином economie (l'ordre par
lequel un corps politique subsiste principalement).
Таким образом, в трактовке Академии понятие economie poli-
tique отождествлялось с «фигуральным значением» economie.
Другими словами, «фигуральное значение» economie и было
собственным значением economie politique. Между тем «Энцик-
лопедия» подошла к этому вопросу иначе. Как бы опасаясь не-
нужных семантических дублетов и стремясь точнее определить
политическое значение понятия, «Энциклопедия» прежде все-
го разделяет содержание термина economie на два основных зна-
чения: economie generale ou politique и economie domestique ou
particuliere. Этим самым «Энциклопедия» намечает уже другое
соотношение между «домашним» и «политическим» значения-
ми economie, чем то, какое мы видели у Академии.
Политическое значение становится в «Энциклопедии» уже
общим, основным значением, тогда как бытовое, «домашнее»
осмысление термина отодвигается на задний план и относится к
«частному» употреблению. Если Академия исходила из бытового
значения economie и политическое значение этого термина
представлялось ей «фигуральным», то «Энциклопедия», наобо-
рот, в основу своего понимания economie кладет политический
смысл термина, в свете которого бытовое значение economie
казалось ей «частным», специальным.
Кроме того, более четкое разделение этих двух основных зна-
чений economie давало возможность «Энциклопедии» избегнуть
семантических дублетов, чего не смогла сделать Академия, у
которой, как было замечено, фигуральное значение economie
целиком совпало со значением economie politique. Впрочем, не-
обходимо отметить, что понимание политического значения
economie не идет у «Энциклопедии» дальше общих и туманных
рассуждений о порядке политической организации, причем са-
мое понятие «порядка» (ГопЗхе) остается у нее нерасшифро-
ванным.
Но для нас важно, что «Энциклопедия» уже в 1755 г. наста-
ивала на политическом значении economie как на его основ-
ном, главном значении.
Аналогичное разделение значений economie дал в 1764 г. и
Вольтер в своем «Философском словаре». Но вместо выраже-
ния economie politique Вольтер употребляет economie publique,
53
которое он отделяет от economie domestique1. Но и вольтеровс-
кая economie publique трактуется как политико-философ екая на-
ука, рассматривающая явления не в их частных проявлениях,
как то делает economie domestique, а «вообще», в общих чертах.
Но не только специальные «философские» словари и «эн-
циклопедии» второй половины XVIII в. настаивают на различе-
нии бытового и политического значений economie и economique.
К ним присоединяются все те словари эпохи, которые в той
или иной степени поддерживали передовую буржуазию в ее
стремлении обосновать политическую терминологию. Так, «Тре-
ву» в издании 1771 г. замечает, что «философы разделяют мо-
раль на «monastique» и «economique», причем, если первая от-
носится к «частному человеку» (Thomme particulier), вторая —
рассматривает человека «политически, в его отношении к госу-
дарству» (en politique, qui le considere par rapport a TEtat).
Итак, термин economique в определенных социальных кру-
гах к 70-м гг. XVIII столетия настолько уже «заражается» поли-
тическим значением, что даже в таких сочетаниях, как «morale
economique», он не только не утрачивает своей политической
окраски, но с еще большей очевидностью выступает в этом
новом значении.
Таким образом, политическое значение economie во вторую
половину XVIII в. среди буржуазных лексикографов уже настолько
становится веским, что либо выделяется в особое понятие —
economie politique, либо просто перерастает в прямое значение
термина. «Бытовое» значение и здесь отступает на задний план.

Материя
Matiere, materialisme. Когда в 1759 г. известный адвокат Барбье в
своем «Journal historique et anecdotique» воскликнул: «Le mate-
2
rialisme, e'est la le grand grief!» — то слово materialisme звучало
как новое, только входившее в литературный язык понятие.
Но уже в этом же, 1759 г., в постановлении королевского
совета, осуждающем на сожжение «Дух законов» Монтескье и
первые семь томов «Энциклопедии», указывалось, что авторы
этих сочинений пытались «поддержать материализм для того,
1
Voltaire. Op. ей. Vol. XVII. P. 333.
г
ВагЫег. Journal historique et anecdotique. Vol. VI. P. 523.
54
чтобы разрушить религию» (soutenir le materialisme, pour detruire
la religion)1. Каким бы годом ни датировать появление термина
материализм, бесспорно только то, что это понятие явилось
созданием XVIII столетия.
В XVII в., когда еще термина материализм не существовало,
понятие matiere употреблялось часто в философском смысле, в
противоположность «уму, сознанию» (esprit)2.
В академическом лексиконе термин материализм словаризу-
ется лишь в 1762 г., в четвертом издании, поэтому слово matiere
в известной мере, до появления materialisme, как бы выполня-
ло функцию последнего, т.е. в какой-то степени являлось «фи-
лософским» термином.
«Matiere, — писала Академия в 1694 г., — en termes de
philosophie, signifie се dequoy toutes les choses corporelles sont faites,
et qui est capable de toutes sortes de formes». Во втором издании
словаря это специальное, философское значение matiere отде-
ляется от других осмыслений термина при помощи замечания:
«il n'a d'usage que dans le dogmatique».
«Энциклопедия» в 1765 г. также еще не дает термина мате-
риализм, хотя materialistes во множественном числе уже отме-
чается. Зато matiere в «Энциклопедии» уже почти выполняет
функцию семантики более позднего термина материализма,
«Matiere, — пишет "Энциклопедия", — le premier principe de
toutes les choses naturelles et qui par ses differents arrangements et
combinaisons forme tous les corps». И в зависимости от того, как
относились к термину matiere философы, «Энциклопедия» раз-
делила последних на различные категории. Следовательно, в
определении понятия matiere «Энциклопедия» уже не смогла
сохранить той «беспристрастности», которая была характерна
для академического лексикона.
«Энциклопедия» не только определяла термин, но одновре-
менно подчеркивала свое отношение к нему. Для нее материя —
это основа «всех естественных объектов, формирующих все тела».
Этим самым «Энциклопедия» не только подчеркивала свою
материалистическую концепцию мира, но и вкладывала в тер-
мин matiere то содержание, которое впоследствии закрепилось
за термином materialisme.
l
Aubertin Ch. L'esprit public auXVIII siecle. 2ed. Paris, 1873. P. 289.
2
Livet Ch. Op. cit. Vol. III. Paris, 1897. P. 52.
55
 В «Энциклопедии» термин matiere становится не только отвле-
ченным философским понятием, как в академическом словаре,
но и словом для обозначения определенной системы убеждений.
В этом смысле мы и считаем, что, отказавшись, по-видимо-
му, из излишней осторожности от термина материализм, «Эн-
циклопедия» фактически вложила в термин matiere содержание
термина материализм.
Философы-энциклопедисты вынуждены были отказаться от
термина материализм вследствие того, что это понятие стано-
вилось все более и более «опасным». Так, в издании 1752 г. «Тре-
ву» замечает, что «materialisme — dogme tres dangereux, suivant
lequel certains philosophes, indignes de ce nom, pretendent que tout
est matiere et nient rimmortalite de Гаше». Материализм считался
«очень опасной догмой», а его приверженцы «недостойными
имени философа». В издании 1771 г. «Треву» материализм, хотя
также характеризуется как «очень опасная догма», но замеча-
ние, что его сторонники «недостойны имени философа», здесь
уже отсутствует.
Таким образом, если в 50-х гг. «Треву» еще отказывается ви-
деть в материализме определенную философскую систему, то к
70-м гг., несмотря на то, что сам термин не утрачивает негатив-
ного осмысления, все же материализм уже входит в круг фило-
софских понятий.
Итак, вследствие того, что термин материализм настойчиво
преследовался врагами буржуазной просветительной философии
XVIII в. («Треву» в этом отношении оказался на поводу у про-
тивников новой философии), все его приверженцы вынуждены
были избегать «опасный» термин материализм и вкладывать зак-
репившееся за ним содержание в другой, гораздо более «нейт-
ральный» и расплывчатый в семантическом отношении термин
matiere.
«Энциклопедия», после того когда ее первые семь томов были
осуждены королевским советом именно за «поддержку матери-
ализма», была вынуждена совсем отказаться от трактовки по-
нятия материализм с целью перенести его содержание в термин
matiere, который сам по себе за давностью времен и полисе-
мантичностью значений не вызывал никаких подозрений.
Этим объясняется тот факт, что в «Энциклопедии» термин
matiere, наряду с другими значениями, стал обозначать и опре-
деленную материалистическую систему убеждений.
56
 И лишь со временем, когда понятие материализм получило
полные права гражданства, произошла дифференциация значе-
ний между терминами matiere и materialisme. Но уже современ-
ники прекрасно понимали различие между этими терминами.
Теоретически же оно осознается только во второй половине
XVIII в.

Партия

Parti, Partie, Как отмечает исследователь французского языка

XVI в. Е. Huguet, partie в этом столетии, наряду с другими ос-
мыслениями, имело значение parti («partie» avait le sens de «parti»)1.
Другими словами, parti и partie в XVI в. еще семантически почти
не различались. В XVII в., как показал Литтре в своем словаре,
parti уже получило более четко разграниченное значение, свя-
занное по преимуществу с понятием «union de plusieurs personnes
contre d/autres qui ont un interet, une opinion contraire». Но все же
можно утверждать, что даже в XVII в. parti и partie еще семанти-
чески очень неустойчивы и часто употребляются тождественно.
Так, у Корнеля partie в целом ряде случаев приобретало «граж-
данское» значение2, в то время как parti, по свидетельству того
же Литтре, хотя и уточнилось несколько в своем значении, но
все же еще слабо ощущалось как политический термин.
Посмотрим, как лексикология XVIII в. попытается осмыс-
лить взаимоотношение этих двух терминов.
В первом издании «Треву» дается чисто «физическое» опре-
деление partie: «portion d/un tout en tant qu/il est divise ou divisible.
On le dit aussi des corps politiques». После этого перечисляются
частные значения partie в медицине, геометрии, химии, музы-
ке и пр. Следовательно, в первом издании «Треву» общее значе-
ние partie состоит, с одной стороны, из физического представ-
ления о partie как о части целого, с другой — partie уже тесно
связывается с понятием «corps politique». Чем же объяснить,
почему политическое значение partie причислено к общему, бук-
вальному, физическому значению термина? Почему partie в смыс-
ле «corps politique» не относилось к специальным значениям тер-
мина, к каковым были причислены медицинское, химическое,
l
Huguet E. Dictionnaire de la langue fran^aise du XVI siecle. Vol. I. P. XXXIV.
1
Marty-Laveaux. Lexique de Corneille. Vol. II. P. 160.
57
музыкальное и другие значения partie, а было выдвинуто среди
них в разряд общего, основного значения? Нам представляется
ясным, что partie в смысле «corps politique» было настолько об-
щераспространенным уже в начале XVIII в., что составители
«Треву» были вынуждены выдвинуть, подчеркнуть и выделить
это политическое значение термина среди множества его других
осмыслений в медицине, химии, геометрии и музыке. Выделить
же одно значение среди других значило зачислить его в разряд
основных значений термина.
Но основное, чисто физическое толкование термина (portion
d/un tout en tant qu'il est divise ou divisible) не давало возможнос-
ти логически связать буквальное и политическое значения тер-
мина, в результате чего первое издание «Треву» вынуждено было
просто утверждать, что термин, обозначающий «portion d'un
tout», «se dit aussi des corps politiques».
В издании 1771 г. «Треву» эта логическая неувязка отчасти
устраняется путем переосмысления всего понятия в целом. Здесь
уже partie определяется иначе: «teime relatif а Г assemblage. С est
се qu'on detache du tout. Le tout est plus grand que sa partie».
Итак, вместо физического объяснения термина 1704 г., по-
вторенного и в последующих изданиях, «Треву» в 1771 г. стре-
мится философски осмыслить partie. Это уже «часть» — незави-
симо от того, делится ли физически целое на части или не
делится. Это уже не только физическая часть, но и относящееся
к «assemblage» понятие.
Философский подход к термину partie в издании 1771 г. дал
возможность устранить логическую неувязку между буквальным
и политическим значениями понятия, неувязку, имевшую мес-
то в предыдущих изданиях лексикона. В издании 1771 г. читаем:
«се mot (partie) s'applique egalement a la portion d'un tout physique
ou d'un tout moral. Partie du corps humain, partie d'un corps politique».
Хотя и элементарное, но все же философское определение partie
в этом издании давало возможность устранить искусственность
в соединении физического и политического значений термина.
Partie, как философское понятие, теперь уже стало в равной
степени (egalement) применяться и в том, и в другом значени-
ях, тогда как ранее политическое значение термина лишь меха-
нически присоединялось к значению физическому и нисколько
не было обусловлено последним.
58
 Теперь же «часть» трактуется не только физически, но и
«морально» (moral), философски, в результате чего выражение
«corps politique» становится вполне обоснованным.
Таким образом, если политическое значение partie как бы
конкурирует с его физическим значением уже в первом изда-
нии «Треву», то в издании 1771 г. политическое значение глубже
осознается путем переосмысления всего термина в целом. И тер-
мин parti в издании «Треву» выступает прежде всего как поли-
тический термин.
Уже в первом издании parti определяется: «faction, interest,
puissance opposee a une autre». Отличие partie от parti у «Треву»
заключается вовсе не в том, что первое понятие только «житей-
ское», а второе — только политическое. И тот и другой термины
выступают то в «житейском», то в политическом аспектах. Но, в
отличие от partie, parti получает более определенное политичес-
кое значение (faction и пр.), тогда как partie в этом отношении
философски более абстрактное понятие (corps politique).
Между тем академический словарь стремится установить иные
синонимические оттенки между интересующими нас термина-
ми. В первом издании академического лексикона partie опреде-
ляется: «portion d/un tout, portion d'un corps physuqie, moral ou
politique», a «parti — union de plusieurs contre d'autres qui sont
dans un interest contraire». Следовательно, уже в первом издании
академического словаря partie имеет меньшую тенденцию к по-
литическому значению (несмотря на слово «politique»), чем parti,
так как в первом случае акцентируется portion, во втором —
union. Что это предположение справедливо, подтверждает вто-
рое издание лексикона, в котором связь partie с «politique» унич-
тожается: «Partie. Portion d'un tout, portion d'un corps physique ou
moral» (ср. первое изд.: «portion d'un corps physique, moral ou
politique»).
Что касается parti, то оно остается в прежнем, главным об-
разом политическом, значении: «se faire chef de parti, le parti de
la ligue, le parti des Guelfs, des Gibelins» и пр. Но partie в академи-
ческом словаре не могло, конечно, сразу утратить свое полити-
ческое значение вместе с вычеркнутым в 1718 г. словом «полити-
ческий». Вплоть до пятого издания мы находим в академическом
словаре такое пояснение: «la partie signifie aussi complot contre
quelqu'un. C'est une partie faite contre lui». И только в пятом изда-
нии лексикона этот пример опускается, и partie становится,
59
таким образом, «житейско-бытовым» и специально-научным тер-
мином.
Следовательно, в то время как Академия пытается разгра-
ничить partie от parti, отделяя от первого понятия его полити-
ческое значение, «Треву», наоборот, усиливает, сгущает поли-
тическую окраску partie в издании своего словаря 1771 г. У «Треву»
parti от partie отличается вовсе не тем, что первый термин —
политический, а второй лишен этого значения, как у Акаде-
мии, а тем, что partie в политическом отношении оказывается
носителем общего, абстрактного значения (corps politique), тог-
да как parti выступает как конкретная социально-политическая
единица (faction, puisance opposee a une autre).
Таким образом, если Академия в установлении смыслового
различия между терминами отказалась от политического значе-
ния одного из них, то «Треву» оба термина использует и в об-
щем, и в политическом аспектах, стремясь внутри политичес-
кого осмысления установить синонимические оттенки.

Патриотизм

Patrie. Брюно считает, что «мало слов изучались с такой тща-

тельностью и филологами, и историками, как слово patrie». При
этом Брюно ссылается на заметку Дельбуйя1 и на работу Олара2.
Но и после «синтетических» замечаний на эту же тему, данных
в 1930 г. самим Брюно в его «Истории французского языка», все
же можно утверждать, что термин patrie еще ждет своего иссле-
дователя.
Брюно правильно заметил, что термин patrie среди филосо-
фов XVIII в. стал все более и более отделяться от слова pays, с
которым раньше он часто смешивался3. Но, к сожалению, Брю-
но не показал, как и почему произошло это явление. Мы не
будем останавливаться на споре о том, когда возникло самое
понятие patrie. Укажем лишь, что Литтре в своем «Словаре» воз-
водил термин к XV столетию, а Дельбуй написал свою заметку
специально для того, чтобы показать ошибку Литтре и необхо-
димость датировать термин не XV, а XVI столетием4.
1
Delbouille. Histoire du mot patrie // Revue d'histoire Utteraire de la France. 1901.
2
Olar. Le patriotisme frangais de la Renaissance a la Revolution. Paris, 1921.
^BrunotF. Histoire de la langue francaise. Vol. VI. P. 133.
A
Delbouille. Op. cit. P. 688, 689.
60
 Для нас это несущественно, потому что во второй половине
XVII столетия понятие patrie в связи с общим развитием поли-
тической терминологии как бы родилось заново.
Академия в 1694 г. писала: «Patrie. Le lieu natal, le pais dans
lequel on est ne. La France est notre patrie, le devoir envers la patrie
est un des premiers devoirs». Слова patriote и patriotisme появляют-
ся только в четвертом издании академического словаря (1762):
«Patriote, celui, celle qui aime sa patrie, et qui cherche a lui etre
utile; patriotisme — caractere du Patriote». Приведенное определе-
ние patrie остается без всяких изменений во всех изданиях ака-
демического словаря XVIII в. Следовательно, Академия продол-
жает настаивать даже после буржуазной революции на том, что
patrie это прежде всего «место рождения».
От этого определения еще не отходит и «Треву» в 1704 г. При
этом указывается, что, «...когда француз, возвращаясь из Ин-
дии в Европу, говорит, что он возвращается в свое отечество
(patrie), он несколько излишне (un peu trop) расширяет значе-
ние слова patrie». Итак, когда француз называет Европу своим
«отечеством», он лишь «несколько излишне» расширяет значе-
ние термина, но такое понимание, с точки зрения «Треву»
1704 г., еще вполне возможно. Это дает нам основание утверж-
дать, что не только Академия, но и «Треву» в первом издании
своего лексикона еще не вкладывали в термин patrie собственно
того значения, которое впоследствии стало пониматься как «пат-
риотическое». Не только Франция, но и вся Европа является, в
известном смысле, «отечеством» француза, возвращающегося
из далеких странствий.
С одной стороны, «Треву», как и Академия, связывает patrie
с определенной страной (le pais ou Г on est пё), но с другой —
понятие это еще трактуется очень релятивно и в свою очередь
может означать целую часть света (Europe) по отношению к
более отдаленной стране (les Indes) или другой части света.
Впоследствии, стремясь уточнить термин patrie, закрепить
его более последовательно за понятием страны, как определен-
ным национальным государством, уничтожить относительность
в его понимании, «Треву» в 1771 г. элиминирует пример с фран-
цузом, возвращающимся из Индии (в издании 1752 г. пример
этот еще фигурирует).
Гораздо решительнее и последовательнее в трактовке тер-
мина patrie оказалась в 1765 г. «Энциклопедия».
61
 Не называя прямо своего противника, «Энциклопедия» стра-
стно нападает на тех «вульгарных лексикографов, которые рас-
сматривают отечество как место рождения» (lexicographes vulgai-
res, qui prennent la patrie pour le lieu de la naissance). Ясно, что это
как раз направлено против академического определения терми-
на patrie как «страны, в которой человек рождается». «Фило-
соф, — продолжает «Энциклопедия», — знает, что слово patrie
происходит от латинского «pater», представляет отца и детей и,
следовательно, выражает идею (sens), относимую к семейству,
к свободному государству (de famille, d'etat libre), членами ко-
торого мы являемся и законы которого обеспечивают наши сво-
боды и наше счастье» (assurent nos libertes et not re bonheur).
Правда, уже у Лабрюйера в его «Характерах» (1688) выра-
жена мысль о том, что в деспотических государствах нет поня-
тия отечества (il n'y a point de patrie dans le despotique)1, но Лаб-
рюйер не умел осмыслить это положение лексикологически.
Конечно, Лабрюйеру, по-видимому, была понятна какая-
то связь французского patrie с латинским pater, но для него это
было неважно. Знаменитый моралист хотел лишь сказать, что
король «не должен быть деспотом».
«Энциклопедия» же подходит к этому термину философско-
лингвистически. Она призывает на помощь ту самую этимоло-
гию слова, которую в других случаях она отвергала, если этимо-
логия шла в разрез с ее политическими воззрениями (например,
термины revolution, republique). В данном же случае этимология
оказалась удобной для того, чтобы напасть на «вульгарных лек-
сикографов», отстаивая гражданско-политическое значение patrie.
С точки зрения «Энциклопедии», «деспотические восточные
государства не знают, что такое patrie и даже не имеют соответ-
ствующего слова (n'en connaissent pas meme le mot), являюще-
гося истинным выражением счастья».
Если Лабрюйера в этом отношении и можно зачислить в пред-
шественники «Энциклопедии» в связи с новым осмыслением
термина patrie, то все же нужно иметь в виду, что лексикологи-
чески «Энциклопедия» обосновала это новое понимание patrie
впервые. Поэтому, когда годом раньше (в 1764 г.) Вольтер в сво-
ем «Философском словаре» поставил вопрос о том, «что такое
2
patrie?», он вынужден был оставить этот вопрос без ответа .
l
La BruyereJ. Caracteres. Paris: Nelson. P. 315.
2
Voltaire. Op. cit. Vol. XIX. P. 124.
62
 Вольтер не мог пойти дальше лабрюйеровского рассуждения
о том, что «отечество возможно лишь при хорошем короле и
невозможно при дурном», но Вольтер не дошел до понимания
patrie как «идеи, относимой к свободному государству» («Эн-
циклопедия»: «Patrie exprime le sens que nous attachons a Tetat
libre»). Конечно, это «свободное государство» легко срасталось с
монархическим правлением Людовика XV, но все же теорети-
чески это была новая ступень в истолковании понятия patrie.
Революционная эпоха 1789—1794 гг. только развила, подчер-
кнула и углубила те черты национального самосознания, кото-
рые были вложены в термин patrie уже в 1765 г. «Энциклопеди-
ей». Так «Dictionnaire de la Constitution et du Gouvemement fran§ais»
(1791) пояснял: «Любовь к отечеству — это привязанность к
стране, где господствуют законы справедливости и человечнос-
ти и где разрешается любить всех людей, этого заслуживающих,
какова бы ни была их страна, их обычай, их религия»1. Здесь
звучал уже голос революционного народа.
Нам же важно подчеркнуть, что «Энциклопедия», выступая
против академического определения термина patrie, явилась
предшественницей революционного истолкования этого поня-
тия. Если академический словарь употреблял patrie в значении
«pays» или, точнее, в значении «родной страны», то «Энцикло-
педия» настаивала уже на принципиальном различии понятий
pays и patrie. «Энциклопедия» противопоставляла Академии прин-
цип «гражданско-патриотического» истолкования понятия.

Заключение

Таким образом, мы видели как целый ряд терминов из «жи-

тейских» превратились в политические. При этом в основном
эта семантическая эволюция наметилась уже до 1789 г. Буржу-
азная революция лишь закрепила и углубила те общие тенден-
ции в становлении политической терминологии, которые в бур-
жуазной лексикографии XVIII в. были намечены значительно
раньше.
Конечно, революция 1789—1794 гг. создала массу новых слов
вообще и политических в особенности, но это нисколько не
1
Любопытно, что уже у Монтескье в «Esprit des lois» «любовь к отечеству»
считалась главным проявлением «добродетели» при республиканском государ-
стве (см. об этом: SorelA. Montesquieu. Paris, 1887. P. 98).
63
опровергает нашего тезиса о том, что переосмысление громад-
ного количества терминов началось еще в эпоху «старого ре-
жима».
При этом мы стремились показать, как различные мировоз-
зренческие концепции преломлялись в лексикологических тео-
риях, в истолковании того или иного термина.
Мы видели, что в то время как консервативная Академия
лишь под напором со стороны «философов» пересматривала свои
старые определения терминов, более либеральный «Словарь
Треву» уже значительно отчетливее ставил вопрос об «истин-
ном» значении каждого слова, выделяя в соответствующих тер-
минах их политическое значение более рельефно и последова-
тельно, чем это делала Академия.
Но если «Треву», как словарь, идеологически занимавший
лишь промежуточную позицию между «правыми» и «левыми»,
оказывался в целом ряде случаев еще на поводу у Академии, то
«Энциклопедия» — компендиум материалистической филосо-
фии XVIII в. — уже более последовательно проводит рационали-
стический принцип выявления «истинных» значений, подчер-
кивая и вскрывая «актуальный» смысл целого ряда терминов.
Так разгорается в XVIII в. борьба вокруг проблемы этимологи-
ческих и «актуальных» значений. Академия, хотя и стремится к
буквальным, этимологическим объяснениям слов, но в целом
ряде случаев и она уже вынуждена считаться с более «актуаль-
ными» значениями.
«Энциклопедия» же прямо нападала на тех «вульгарных лек-
сикографов», которые не видели «истинного», гражданско-по-
литического существа интересовавших ее понятий.
При этом линия борьбы между этимологическими и «акту-
альными» значениями терминов, как мы видели, отнюдь не была
простой и односторонней. В целом ряде случаев положение как
бы менялось: «Энциклопедия» выступала в защиту этимологи-
ческих значений, тогда как Академия как будто бы отходила от
родословной определяемых понятий.
Когда этимология способствовала гражданско-политическому
истолкованию термина, «Энциклопедия» ею не пренебрегала.
Так, термин patrie она поставила в связь с латинским pater, что
дало ей возможность подчеркнуть патриотическое значение «оте-
чества», однако в других случаях «Энциклопедия» с негодова-
нием опровергала критерий этимологического истолкования
64
термина как способ, который приводил к забвению «актуаль-
ного» значения слова.
В то же время Академия, хотя и избегала «опасных» значе-
ний в своем лексиконе, предпочитая основываться на букваль-
ных, этимологических значениях слов (revolution, constitution и
пр.), но в целом ряде случаев и она отходила от своего принци-
па (republique, organisation и пр.), однако уже по иным, чем
«Энциклопедия», основаниям. В общем все же, если консерва-
тивная Академия тяготела к этимологическим, буквальным зна-
чениям, то «Словарь Треву», и в особенности «Энциклопедия»
вступали в полемику с этим этимологическим принципом ис-
толкования политических терминов, настаивая на необходимо-
сти учета их «актуальных» значений. Отклонения от этого ос-
новного, разделяющего противников, положения только
подтверждают справедливость последнего.

Из кн.: Развитие французской политичес-

кой терминологии в XVIII веке. Л., 1940.

65
 ПРИРОДА И КУЛЬТУРА
В ИСТОРИИ ОБЩЕСТВА
(природа, натура, культура,
цивилизация)

0л<
/лово культура теперь уже
не
так часто связывается со словом природа {натура)1. Между тем в
процессе своего возникновения первое отталкивалось и одно-
временно взаимодействовало со вторым, хотя слово культура в
европейских языках гораздо моложе слова натура. Новое значе-
ние лексема культура получает лишь в XVIII столетии. К этому
же времени заново осмысляется и натура. Возникают семанти-
ческие контакты между словами, датировка которых относится
к совершенно различным эпохам.
Латинский источник слова культура не вызывает сомнений
(cultura — colere — «возделывать», «обрабатывать»). В классичес-
кой латыни это слово употреблялось еще редко и лишь в огра-
ниченном числе сочетаний cultura agri «обработка земли», cultura
animi «воспитание души»2. Переносные значения усиливаются в
вульгарной латыни, где cultura уже не только «обработка», но и
«внимание к кому-нибудь», «почтение» и даже «нравы» («нечто
обработанное», «устоявшееся»)3.
Как показал в специальном исследовании Нидерман, в ев-
ропейских языках культура перестает означать «функцию чего-
то» и приобретает способность «передавать что-то» лишь в XVIII
Существительное натура, бытующее в европейских языках, рассматрива-
ется как эквивалент русского природа. Об особых осмыслениях натуры будет
сказано дальше.
2
ErnoutA. et MeilletA. Dictionnaire etymologique de la langue latine. Histoire des
mots. 3 ed. Paris, 1951. P. 237.
^SouterA. Later Latin. Oxford University Press. Amen House, 1957. P. 84.
66
столетии1. Потребовалось много столетий, чтобы завершился,
казалось бы, очень простой семантический переход: от «возде-
лывания чего-то» к «возделыванию» (вообще), от «воспитания
души» к «воспитанию», от «культивирования чего-то» к «куль-
туре» в новом смысле этого слова, бытующего в современных
европейских языках.
Нидерман и некоторые другие ученые, собравшие ценный
материал по истории самого слова культура (и его синонима
цивилизация), недостаточно интересовались взаимоотношением
слов и понятий, языковым окружением, в котором формирова-
лись эти слова. До сих пор не выяснено и другое: причины, за-
державшие на многие столетия переход семантики культуры от
функции «чего-то» к функции «что-то». Между тем подобный
переход внешне представляется простым и очевидным. Вопрос
осложняется: когда в XVIII столетии лексема культура наконец
получила возможность функционировать в значении «что-то», у
нее появляется конкурент в виде существительного цивилизация.
Это последнее слово сразу осмысляется как «что-то» («степень
общественного развития»), тогда как культура приближалась к
аналогичному значению на протяжении многих веков.
Семантическая трансформация, столь медленно подготавля-
емая в одном случае, совершается почти сразу в другом случае.
Потребность в новом понятии в XVIII в. не только ускорила смыс-
ловое движение старого слова, но одновременно создала новое
слово. Вместе с тем возникла проблема: дифференциация лексем
(культуры и цивилизации), ставших рядом во многих языках мира.
Причины, определившие столь неравномерное становление
самих этих слов, оказались сложными. И в той мере, в какой
подобные причины были обусловлены уровнем развития обще-
ства и сознания людей разных исторических эпох, они требуют
анализа не только лексико-семантического, но и понятийного.
Покажем, почему один лексико-семантический анализ здесь
недостаточен.
Э. Бенвенист, специально интересовавшийся датой появле-
ния существительного цивилизация во французском языке (пер-
вая регистрация — 1757 г., в английском — 1772 г.), стремился
объяснить причины столь позднего рождения слова, без которо-
го, по-видимому, трудно было обойтись и в предшествующие
l
Niedermann /. Kultur. Werden und Wandlungen des Begriffs und seiner
Ersatzbegriffe von Cicero bis Herder. Firenze, 1941. S. 167.
67
столетия. Выявляя эти причины, автор подчеркивает: 1) редкость
окончания на -isation (civilisation) французских существитель-
ных до 1789 г.; 2) новизну самого понятия цивилизация в ту эпо-
ху1. Дело не только в том, что следует «перевернуть» последова-
тельность этих причин (новизна понятия имела решающее
значение). Еще важнее другое: исследование общих условий за-
рождения понятия, выраженного определенным словом или
рядом слов. Бенвенист прибегает к компромиссному решению
вопроса. Он ссылается на новизну понятия, но отодвигает этот
аргумент на второй план, ставит его в зависимость от степени
распространения суффикса -isation.
Каковы же основания, позволяющие считать, что новизна
понятия была основной причиной позднего появления лексемы
цивилизация в ряде европейских языков? Чтобы подобные осно-
вания стали очевидными, достаточно вспомнить: слово культу-
ра (синоним цивилизации в наше время), не имевшее никаких
трудностей в суффиксальном окончании (-иге), тоже получает
новое значение лишь в XVIII столетии. Следовательно, пробле-
ма не сводится к «трудностям окончания». К тому же суффикс
-isation встречался у существительных и раньше, хотя широкое
распространение получил действительно после революции 1789—
1794 гг. Морфологически совершенно разные слова {культура и
цивилизация), возникшие в совсем несхожие времена, начина-
ют семантически соприкасаться в определенную эпоху (середи-
на века Просвещения). При этом, как было только что отмече-
но, культура движется к новому значению на протяжении веков,
а цивилизация почти сразу «выстраивается» рядом с первым сло-
вом, когда оно получает новое значение. Все это показывает,
что одного морфологического и лексико-семантического ана-
лиза явно недостаточно. История слов переплетается здесь с
историей понятий.

Вернемся к противопоставлению понятий натура {природа)

и культура. Сложность подобного противопоставления была обус-
ловлена тем, что для понятия культура в древние времена еще
не существовало никакого слова с обобщенным значением. По-

^enveniste Е. Problemes de linguistique generate. Paris, 1966. P. 340.

68
этому и понятие выступало в «рыхлом виде». Как уже отмеча-
лось, слово, фиксируя понятие, способствует его закреплению
в языке и тем самым уточняет его границы, намечает постоян-
ную связь (в пределах определенной эпохи) между означаемым
и означающим. До тех пор пока лексема культура передавала
лишь функцию «чего-то», она была не в состоянии справиться
с подобной задачей.
Между тем уже Локк отмечал трудность разграничения врож-
денного и приобретенного (усвоенного, выученного). Ребенок
боится темноты: это врожденное чувство или чувство, вызван-
ное, например, действием волшебных сказок, а следовательно,
приобретенное? Новейшие исследования показывают, что страх
такого рода возникает у детей не раньше двухлетнего возраста.
Не все, что обнаруживается у человека «не сразу», является ре-
зультатом влияния культуры. Ребенок не сразу начинает ходить,
однако он выучивается ходить «от натуры», а не «от культуры».
Современный французский социолог Леви-Строс предлагает
такой критерий разграничения «природных» и «культурных»
привычек и свойств человека: к натуре он относит все то, что
имеет универсальное распространение и не зависит от привы-
чек, нравов, языка и прочих атрибутов отдельных народов (на-
пример, то же умение ходить). Все остальное — по способу от
противного — оказывается результатом завоевания культуры.
Натура — универсальна, культура — национальна1.
При всей внешней заманчивости подобного разграничения
натуры и культуры оно оказывается довольно поверхностным.
По существу такая доктрина сводится к антропологическому
принципу. В ней нет понимания социального детерминирования
самого антропологического принципа. Не говорим уже о том,
что и культура может обнаруживать универсальные тенденции,
а натура — тенденции чисто национальные.
Рассмотренная концепция страдает еще одним недостат-
ком: противопоставляя культуру натуре, Леви-Строс акцен-
тирует лишь различия между этими понятиями, отодвигая на
задний план формы и виды взаимодействия между ними. Между
тем свыше ста лет тому назад Маркс и Энгельс показали, что,
l
Levi-Strauss С. Les structures elementaires de la parente. La Haye, 1967. P. 3.
Иначе освещается вопрос в коллективном сб. «Природа и общество» (М., 1968),
где имеется, в частности, раздел «Проблема отношения человека и природы в
философии» (с. 11-28).
69
«действуя на внешнюю природу, человек изменяет свою соб-
ственную природу». Плеханов считал, что в этих немногих сло-
вах «содержится сущность всей исторической теории Маркса»1.
Культура тоже приобретается в процессе взаимодействия с при-
родой. Подобное отношение выступает как разновидность обще-
го взаимодействия природы и человека.
Но как могло возникнуть взаимодействие природы и культу-
ры в эпоху, когда еще не существовало второго слова в отме-
ченной оппозиции?
Проблема осложнялась и по другой причине. Не только куль-
тура, но и природа не сразу получили отвлеченное значение. И в
обоих случаях «вина» здесь падает на понятия. «Незрелость» соот-
ветствующих понятий препятствовала формированию слов, спо-
собных сохранять с ними более или менее строгую корреляцию.
Латинское существительное natura «природа» медленно завое-
вывало отвлеченное философское значение. Оно долго семанти-
чески ассоциировалось с глаголом nasci «рождаться», «происхо-
дить». Так, например, в пьесе Теренция «Адельфы» (125—126) на
замечания Демея, что «отцом надо уметь быть», Микион отвеча-
ет: «...по природе ты сам отец» (natura tu illi pater es). По природе,
т.е. по рождению. Веским доказательством в пользу первоначаль-
но ограниченного значения слова природа может служить и на-
звание знаменитой поэмы Лукреция «О природе вещей» («De
гегшп natura»).
Как предполагают исследователи, прибавление «вещей» к
слову природа было вызвано желанием Лукреция выразить бо-
лее общее значение всякой природы {природы вообще). Для этого
философу и поэту понадобилось сочетание из трех слов («De
rerum natura»), так как сама лексема природа (natura) еще не
привыкла передавать то абстрактное понятие о природе, кото-
2
рое само еще не вполне установилось . Вместе с тем природа
осмыслялась Лукрецием не только пассивно (как она есть), но
и активно (в ее творческой силе). И хотя количественно лексема
природа выступает в поэме гораздо чаще в первом аспекте, она
все же нередко получает и активное значение. Например: «Rerum
natura creatrix» (I, 629). — «Природа, творящая вещи» (созидаю-
1
Плеханов Г.В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю.
М., 1949. С. 132.
1
Fisher I. Le sens du titre «De rerum natura»// Melanges linguistiques publies a
Г occasion du 8 Congres international des linguistes a Oslo. Bucure§ti, 1957. P. 17-22.
70
щая природа). Несмотря на то, что отмеченные два значения
природы еще нечетко разграничены в поэме, сама возможность
истолкования природы как творческой силы характерна для Лук-
реция. Подобные семантические колебания отразились и в на-
звании поэмы, известной и в традиции «De rerum natura», и в
традиции «De natura»1.
Несомненно, что природа в смысле творческой силы, спо-
собной «рождать», сближала само слово с его древним этимо-
логическим значением (natura — nasci — «рождаться», «проис-
ходить»). Все это мешало лексеме природа выступать в
отвлеченном философском значении.
Таким образом, прежде чем могла сформироваться отвле-
ченная оппозиция слов природа и культура и вместе с тем обра-
зоваться взаимодействие между ними, должна была созреть не-
обходимость в соответствующих общих понятиях, имеющих не
только конкретное, но и обобщенное значения. До поры до вре-
мени нечеткость самой лексической оппозиции обусловлива-
лась недостаточной завершенностью отвлеченных понятий, по-
зднее закрепившихся за словами природа и культура. Вместе с
тем понятие о природе, выраженное словом природа, гораздо
раньше получает отвлеченное и обобщенное значение, чем по-
нятие о культуре, позднее фиксированное в слове культура.
Следовательно, отдельные элементы оппозиции природа — куль-
тура семантически и исторически развивались неравномерно.
В самом деле, в сочинениях писателей и ученых XVI—
XVII столетий, написанных по-латыни, встречаются многочис-
ленные словосочетания, лишь подготавливавшие рождение но-
вого, более отвлеченного значения культуры:
cultura furls («выработка правил поведения»),
cultura scientiae («приобретение знаний, опытности»),
cultura litterarum («совершенствование письменности»),
cultura linguae («совершенствование языка») и т.д.
Большое количество этих и аналогичных им построений
можно обнаружить, в частности, в трактатах немецкого юриста
и историка С. Пуфендорфа (1632—1694). В словосочетаниях та-
кого рода cultura проявляет первые признаки самостоятельного
значения, хотя само существительное еще опирается на другое
!
См.: Боровский Я.М. О термине natura у Лукреция / Уч. зап. Ленингр. ун-та.
Сер. филол. наук. 1952. Вып. 18. С. 223-232.
71
слово, образующее с ним известное формальное и смысловое
единство. Здесь создаются как будто бы все условия для возник-
новения самостоятельного слова (культура вообще, без прибав-
ления «знаний», «языка», «поведения» и пр.). И все же такое
слово еще не образуется. Только в XVIII в. сформируется, нако-
нец, это слово как отдельная лексическая единица (культура),
причем не только в недрах латинского языка, но почти одно-
временно и в живых европейских языках того же столетия1.
Почему, однако, лишь в XVIII столетии слово культура ста-
ло употребляться самостоятельно и получило общее значение?
Почему только в эту эпоху сформировалось противопоставле-
ние природы и культуры? Чтобы ответить на эти вопросы, мимо
которых обычно проходят исследователи, надо начать издалека.
Как уже отмечалось, отвлеченное значение природы образо-
валось гораздо раньше, чем аналогичное значение культуры. Но
стоило слову культура сформироваться, наконец, в своей абст-
рактной семантике и получить права самостоятельного функци-
онирования, как в самом противопоставлении и одновремен-
ном сближении природы и культуры оба эти слова получили
толчок для дальнейшего смыслового развития. Не успела, одна-
ко, установиться корреляция природа — культура, как сейчас
же она была осложнена новым словом цивилизация, возникшим
в европейских языках в середине века Просвещения.

Отношение к природе меняется в эпоху Возрождения. Если в

средние века природа обьшно рассматривалась прежде всего как
«божественная субстанция»2, то естественнонаучные открытия
и достижения Возрождения не могли не отразиться на истолко-
вании понятия о природе. Большую роль в этом отношении сыг-
рал метод Ф.Бэкона (1561—1626). Позднее интерес к природе
углубляется у Декарта и Спинозы, у Локка и Лейбница, как и у
других великих мыслителей и ученых. Но только в XVIII столетии
природа оказывается уже в центре не только естественнонауч-
ных, но и философских построений.
!
См. об этом в кн.: Niedermann /. Op. cit. P. 120-130.
2
См. рассуждения, например, Эритны (IX в.) о том, что «Бог, как первая
природа, стоит выше всех категорий и предикатов» {ШтеклъА. История сред-
невековой философии. М., 1912. С. 88).
72
 Д'Аламбер и Дидро, руководители знаменитой многотом-
ной французской «Энциклопедии» (1751—1772), в предисловии
ко второму тому извещали читателей, что статья nature «приро-
да», ввиду ее особой важности, будет написана специально для
их издания известным натуралистом Бюффоном 1 . Позднее вы-
яснилось, что Бюффон не представил вовремя статьи, поэтому
ее написал для «Энциклопедии» один из ее же организаторов —
Д'Аламбер. В статье сообщалось, что природа — это не только
«вселенная» и не только «система мира», но и «способ воздей-
ствия одних вещей на другие», «реальный мир в его движении и
развитии». Природа выступает здесь как антипод провидения и
тем самым получает новое осмысление.
«Природа, — утверждал Гольбах, — есть причина всего... Она
существует и будет существовать вечно... Ее движение и разви-
тие — неизбежное следствие ее же бытования»2. Статьи и трак-
таты о природе появляются в большом количестве на протяже-
нии всего XVIII в. В 1761 г. книгу «О природе» («De la nature»)
публикует С. Робине. Природа привлекает пристальное внима-
ние Вольтера и Руссо. Понятие о природе и само слово природа
действительно передвигаются в центр философских дискуссий
той эпохи3.
Конечно, здесь еще не было единства. Природа продолжает
толковаться с разных теоретических позиций. Но одно несом-
ненно: дебаты о природе способствовали становлению отвле-
ченного значения самого слова природа, В самом конце века тол-
ковый академический словарь французского языка определяет:
«...природа (nature) — совокупность вещей и существ, физи-
4
ческий мир в его самых различных проявлениях» . Человек стал
частично включаться в понятие о природе.
К этому времени (середина XVIII в.) «поспевает» и новое
значение существительного культура. Создается и его синоним
цивилизация, еще редко употреблявшийся, но получивший дос-
таточно широкое распространение в начале XIX столетия. В эпо-
ху Просвещения оформляется ранее уже упомянутое противо-
поставление двух слов-понятий: природа {натура) и культура.

Encyclopedic Vol. II. Paris, 1751. P. I.

2
Голъбах П. Система природы / Рус. пер. М., 1940. С. 318.
^Ehrard /. L'idee de nature en France dans la premiere moitie du XVIIIe siecle.
Paris, 1963.
4
Dictionnaire de l'Academie francaise. 5 ed. Paris, 1798. P. 328.
73
Это уже именно слова-понятия, так как за каждым словом те-
перь скрывается обобщенное понятие. Природа — нечто данное,
культура — нечто приобретенное. Различия обнаруживаются лишь
в том, как раскрываются в разных концепциях «нечто данное»
или «нечто приобретенное».
Подобное противопоставление получает распространение не
только во Франции, но и в других странах и в других языках. В
1786 г. И. Кант писал, что он присоединяется к мысли Руссо о
«борьбе между культурой (Kultur) и природой (Natur) в исто-
рии человечества»1. Вслед за Руссо Кант считал, что культура
обогащает каждого человека в отдельности, но отрицательно
влияет на все человечество. Дальше начинались расхождения. Если
Руссо призывал «вернуться к природе», к тому состоянию, ког-
да человек не был «испорчен культурой», то Кант искал иной
выход. Он считал, что цель человечества — устранить противо-
речие между природой и культурой на высоком нравственном
уровне самосовершенствования.
Оба автора постулировали оппозицию природа — культура,
хотя и различно ее истолковывали. Свою зависимость от Руссо
не скрывал и Гердер, хотя антонимию природа— культура он
решал уже во многом иначе, чем французский писатель. Гердер
был убежден, что все народы равны по природе, но отличаются
друг от друга по степени культуры. Воздействие же культуры на
природу он рассматривал не под знаком минус, как Руссо, а
под знаком плюс. Культура в трактовке Гердера — свидетель-
ство прогресса человеческого общества2.
Что же относится здесь к европейским языкам и что к исто-
рии философии, к истории творчества отдельных мыслителей и
писателей? Это трудный вопрос, на который все же попытаем-
ся ответить.
Как лексические единицы многих европейских языков слова
природа {натура) и культура выработали (ко второй половине
XVIII в.) способность передавать общие понятия. Это особенно
относится к лексеме культура, которая до этой эпохи могла
передавать лишь функцию «чего-то». Но и природа в процессе
l
Niedermann /. Op. cit. P. 195; см. также у последователя Канта — Ф. Маутне-
ра: MauthnerF. Worterbuch der Philosophie. Beitrage zu einer Kritik der Sprache.
Miinchen, 1910 (ст. «Kultur»).
2
См.: Гердер И. Избр. произв. / Под ред. В.М. Жирмунского. М., 1959. С. 192—
196. Любопытны колебания Гердера в написании слова культура: и Kultur и
Cultur (Niedermann /. Op. cit. P. 215).
74
противопоставления новому значению культуры уточнилась в
своем обобщенном значении. Все это — факты лексики, а сле-
довательно, и факты европейских языков определенного исто-
рического периода. Остальное (различная интерпретация приро-
ды и культуры у разных мыслителей и писателей) — факты и
явления общественной мысли в тех или иных странах.
Не успела, однако, окрепнуть языковая оппозиция природы
и культуры, как она же была осложнена и несколько «сбита»
полисемией каждого из этих двух слов. Известно, что полисемия
всегда затрудняет прямолинейное противопоставление слов,
кажущихся антонимичными по своему основному значению. Так
произошло и с природой— культурой.
Дело в том, что именно в ХУШ столетии природа получает новое
эстетическое осмысление, которого она была совершенно лишена
раньше. «Культурный грек, — пишет А.Ф. Лосев, — конечно лю-
бовался на солнце и снег, на луну и звезды, на хорошую погоду и
природные пейзажи, на прекрасные образы растений, животных
и людей... Но это не только не было художественным созерца-
нием, но даже едва ли было эстетикой вообще. Во всех этих
случаях наслаждение создавалось не столько прекрасными ви-
дами окружающей природы или космоса... Оно создавалось го-
раздо больше жизненной целесообразностью этих предметов,
их полезностью для человека, их производственно-технической
образцовостью... Эстетическая роль чувственного созерцания
вполне совпадала здесь с утилитарной оценкой предметов, нуж-
ных для жизни, полезных, удобных для употребления»1.
То же наблюдается и в средние века. Природа не получает
еще никакой эстетической функции. В средневековых сочинени-
ях природа и ее атрибуты лишь «упоминаются», но никогда не
созерцаются. Вот, например, как изображается природа в одном
из эпизодов «Песни о Роланде» перед трагической для францу-
зов битвой в Ронсевальском ущелье:
Высокие горы, мрачен ряд ущелий,
Среди теснин камней чернеют груды.
2
Весь день уныло шли дружины Карла .
«Мрачный ряд ущелий» нужен автору «Песни» лишь для того,
чтобы оттенить унылое состояние войск императора Карла

Лосев А.Ф. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963. С. 544.
2
Песнь о Роланде / Пер. Ф. де ла Барта.
Зарт; М., 1958. С. 53.
75
Великого. На более активную роль природа не претендует. В луч-
шем случае она лишь «аккомпанирует» чувствам и мыслям пер-
сонажей 1 .
И это не только особенность «Песни о Роланде», но и почти
всей средневековой литературы Европы. Напомним эпизод из
«Песни о Нибелунгах», в котором Зигфрид отправляется в опас-
ное путешествие за Нибелунгами. Море бушует, но Зигфриду
все нипочем:
Гребца не видно было, кораблик же летел
От рук Зигфрида: силой такою он владел.
Все думали, что это ветер так кораблик мчит:
Нет, то работал милой Сиглинды сын, лихой
Зигфрид2.

Автор любуется силой Зигфрида, по сравнению с которой сила

ветра представляется ничтожной. Природа лишь оттеняет досто-
инства или недостатки персонажей, но она не привлекает спе-
циального внимания повествователя. Как правило, в средневе-
ковой литературе упоминается лишь «ближайшая природа»,
среди которой действуют герои произведения. Авторы той поры
не знали природы как «предмета», достойного художественного
описания и осмысления.
Аналогичная картина наблюдалась во всех жанрах литерату-
ры, в том числе и в лирике, причем не только в средние века,
но и в эпоху Возрождения и позднее, вплоть до середины
XVIII столетия.
В одном из латинских стихотворений Петрарки («Epistolae
rerum familiarum». IV, 1) рассказывается о том, как на юге Фран-
ции поэт восходил на гору Венту. Эта гора известна необычай-
ной красотой своих идущих уступами многочисленных плато,
покрытых разнообразной и богатой растительностью. С большим
трудом достигнув вершины горы, Петрарка и не думает хоть на
мгновение предаться созерцанию открывшейся перед ним па-
норамы, а немедленно обращается к чтению книги святого Ав-
густина. Такое отношение к природе у одного из великих лири-

з м , об этом: Kuttner M. Das Naturgefuhl der Altfranzosen utid sein Einflup auf
ihre Dichtung. Berlin, 1889. S. 20-30.
2
Песнь о Нибелунгах / Пер., введение и прим. М.И. Кудряшева. СПб., 1889.
С.197.
76
ков Возрождения характерно не только для самого Петрарки,
но и для литературы его времени в целом.
Перешагнув три столетия, почти то же обнаружим и в XVII в.
Природа очень медленно вовлекается в орбиту художественного
изображения и осмысления.

Буало в своем «Поэтическом искусстве» (1674) всячески

рекомендовал писателям следовать природе (nature). Больше того,
он предлагал им ограничиться изучением «только природы»
(гл. 3, строка 360). Но природа для Буало — это люди, точнее
люди определенного времени и определенной социальной при-
надлежности («Изучайте придворное общество и наблюдайте
город» — 3, 391). Теоретик классицизма истолковал природу как
«природу человека», принадлежащего к тому социальному ран-
гу, который достоин изображения. Уже давно Э. Кранц пока-
зал, что природа в значении «лоно природы» была совершенно
чужда эстетике классицизма1. Но исследователь не показал дру-
гого: природа в смысле «природа человека» выступала не только
у поэтов и прозаиков, но и у философов того времени. Так было
не только во Франции, но и в Англии, Германии, Италии. Еще
в первой половине века Просвещения природа прочно ассоции-
ровалась с «природой человека». Достаточно вспомнить, напри-
мер, сочинение англичанина Д. Юма «Трактат о человеческой
природе» («Treatise of human nature»), первая часть которого
вышла в свет в 1739 г.
Мы уже говорили, что природа в смысле «природа человека»
в свою очередь возникла в результате длительного развития са-
мого понятия о природе. Человек не сразу стал включать себя в
это понятие.
Во второй половине XVIII в. на базе нового понятия о при-
роде стало формироваться новое значение уже самого слова
природа. Если природа — это не только окружающий человека
мир, но и сам человек как его частица, то на подобной основе
сравнительно легко могло возникнуть сначала контекстное, а
l
KranzE. Essai surTesthetique de Descartes. Paris, 1882. P. 245; ср. также: HoyerA.
Eine historischgenetische Analyse der Begriffe nature und fortune bei Shakespeare.
Halle, 1913. S. 23-25.
77
позднее и общее значение — «природа как объект созерцания
человека». Толчок к рождению нового значения природы был
дан европейскими предромантиками. Это значение возникло
именно в их среде. Внимание к природе обернулось возможным
эстетическим отношением к самой природе.
Наиболее ярко это новое понимание выразил Ж.-Ж. Руссо.
«Гладкие равнины, — писал он в "Исповеди", — никогда не
казались мне прекрасными. Мне нужны стремительные потоки,
скалы, деревья, густые леса, горы, крутые дороги со спусками
и подъемами, пропасти... Я ошущал всю их прелесть...»1 Между
тем эстетика классицизма опиралась на представления о глад-
ких и ровных дорогах, на геометрически правильные линии
придворных парков. Вспомним в своем роде прекрасный Вер-
сальский парк недалеко от Парижа, разбитый при Людовике XIV.
Еще в 1899 г. Плеханов в первом «Письме без адреса» цити-
ровал в связи с этим «Путешествие на Пиренеи» И. Тена, впер-
вые опубликованное в 1855 г. Тен писал: «Вы едете в Версаль и
вы возмущаетесь вкусом XVII века... Но перестаньте на время
судить с точки зрения ваших собственных привычек. Мы правы,
когда восхищаемся диким пейзажем, как они были правы, ког-
да такой пейзаж нагонял на них скуку. Для людей семнадцатого
века не было ничего некрасивее настоящей горы. Она вызывала
у них множество неприятных впечатлений... Люди той эпохи были
утомлены варварством, как мы — утомлены цивилизацией. Эти
горы... дают нам возможность отдохнуть от наших тротуаров, бюро
2
и лавок. Дикий пейзаж нравится нам только по этой причине» .
Новое эстетическое отношение к природе повсеместно рас-
пространяется в последние десятилетия XVIII столетия. В годы,
когда писалась «Исповедь» Руссо, Гёте публикует роман «Стра-
дания юного Вертера» (1774), в котором восклицает: «Город сам
по себе мало привлекателен, зато природа (Natur)... повсюду вок-
руг несказанно прекрасна» (1-я книга). Позднее немецкий ро-
мантик Л. Тик, имея в виду эту же эпоху, вспоминал: «Природа
(Natur)... Вот уже сорок лет как это слово стало модным (in Mode
gekommen). И насколько я могу понять, так теперь называют
3
какой-нибудь ручеек, горную речку, лесок и тому подобное» .
1
Rousseau JJ. Les confessions. Paris, 1962. P. 160 (юбилейное издание «Испо-
веди», приуроченное к 250-летию рождения писателя).
2
Цит. по: Плеханов Г.В. Искусство и литература. М., 1948. С. 59.
3
Zeitschrift fur deutsche Wortforschung. 1904-1905. Bd VI. S. 113.
78
 Нечто сходное наблюдалось и в живописи. Даже у таких ве-
ликих мастеров, как Рафаэль и Тициан, природа обычно дава-
лась как фон, на котором выступали лица и фигуры людей. Спе-
циального интереса к природе у них не было1. И здесь ситуация
меняется лишь во второй половине XVIII столетия.
Итак, не успела еще окрепнуть оппозиция природа — куль-
тура, как была осложнена многозначностью первого элемента
противопоставления (дальше будет показана полисемия и вто-
рого элемента). Эстетический аспект природы оказался настоль-
ко сильным, что вошел во все европейские языки. Этот же ас-
пект усилил активное отношение человека к природе, которое
подготавливалось на протяжении веков. Поэтому, хотя эстети-
ческое осмысление самого слова природа выступило в послед-
ней трети XVIII в. как значение новое, оно все же было подго-
товлено всей предшествующей историей этой же лексемы.
Противопоставление природа— культура осложнялось и по
другим причинам, выходящим за пределы самой лексики. Про-
светители XVIII столетия не всегда соотносили природу с куль-
турой, но весьма часто — с разумом и искусством. Искусство
и разум могли улучшать природу, делать ее более «благород-
ной». Представление об искусстве (art), которое совершен-
ствует природу, широко бытовало в эстетике классицизма в
2
разных странах .
Еще более серьезной причиной, осложнившей и так уже
ставшими многоаспектными контакты между природой и куль-
турой, было появление, как уже отмечалось, в середине XVIII в.
нового слова — цивилизация*. Его судьба в дальнейшем отлича-
лась от судьбы его же ближайшего синонима {культура): быстро
распространившись во многих европейских языках на протяже-
нии второй половины XVIII и первой половины XIX в., лексе-
ма цивилизация затем стала употребляться гораздо реже, чем
1
Biese Л. Die Entwicklung des Naturgefiihls im Mittelalter und der Neuzeit.
Leipzig, 1888. S. 236.
2
См., В частности: История эстетики. Памятники мировой эстетической
мысли. Т. 2. М., 1964. С. 701. В 1821 г. Н. Остолопов писал: «Изящная натура есть
натура украшенная, усовершенствованная искусством» {Остолопов Н. Словарь
древней и новой поэзии. Ч. 2. СПб., 1821. С. 217).
3
Ср. историю и толкование слова цивилизация: Benveniste E. Op. cit.; а также:
Лихачев Д. С. Об интеллигенции. Приложение к альманаху «Канун». 1997. Вып. 2;
Он же. Русская культура. М., 2000; Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской
культуры. М., 1997. С. 520-545.
79
культура, а в некоторых языках превратилась даже в архаичес-
кую единицу (например, в немецком, отчасти в русском). И все
же на протяжении целого века цивилизация успешно конкури-
ровала с культурой, превратив знакомую нам оппозицию двух
слов в оппозицию многоаспектную.
Ранее уже была отмечена дата возникновения слова цивили-
зация, установленная рядом ученых, в том числе и Бенвенис-
том (1757 г. — во французском1, 1772 г. — в английском). Для
чего же понадобилось это слово, которого не знали античность,
средние века, Возрождение, XVII в., если как раз к середине
XVIII в. слово культура получило возможность употребляться в
том общем и обобщенном значении («определенная ступень об-
щественного развития»), на которое сразу же после своего по-
явления начала претендовать и цивилизация?
Здесь еще раз убеждаемся в «капризах» развития языка, в
особенности его лексики, которая не укладывается в элемен-
тарную схему языковой экономии («от неэкономного к эконом-
ному выражению»), изложенную еще в 1862 г. английским фи-
лософом и социологом Г. Спенсером2. В нашем случае, как и во
многих других, язык поступает «наоборот». Создав новое значе-
ние слова культура, он ставит рядом с ним еще и цивилизацию,
неэкономно выражая одно и то же понятие, но зато получая
возможность более тонко дифференцировать оттенки между дву-
мя семантически сходными лексемами.
Цивилизация не сразу становится сильным конкурентом куль-
туры. Как отмечалось, во французском языке, в частности, это-
му мешала слабая продуктивность именного суффикса -tion
(civilisation), получившего широкое распространение лишь во
время и после революции 1789—1794 гг., когда было создано
немало имен существительных с аналогичным окончанием. С
конца же XVIII и с начала XIX столетия слово цивилизация уже
широко функционирует во многих европейских языках.

!
По данным однотомного Словаря Робера — 1734 г. (год фиксации слова
цивилизация): Robert P. Dictionnaire alphabetique et analogique de la langue franchise.
Paris 1972.
См.: Спенсер Г. Основные начала/ Рус. пер. М., 1886. С. 171-179. Позднее
концепция Спенсера находила многочисленных сторонников и среди лингвис-
тов, впрочем, без ссылок на самого Спенсера (см., например: Martinet A. Elements
de linguistique generale. Paris, 1960. P. 182—187; Он же. Принцип экономии в фо-
нетических изменениях/ Рус. пер. М., 1960. С. 126-150).
80
 В эту эпоху цивилизация понимается как «состояние обще-
ственного развития», то, что «сделано руками и душами лю-
дей». Так толкует это слово Ф. Гизо, публикуя в 1828 г. «Исто-
рию цивилизации в Европе», а через два года — «Историю
цивилизации во Франции» 1 . Еще раньше о важности «всемир-
ной цивилизации» писала мадам де Сталь2. В 30-е же гг. о циви-
лизации заговорил и О. Конт в своем курсе позитивной фило-
софии, а за ним — и социалист Ш. Фурье3. Позднее, в 1857 г.,
англичанин Г. Бокл публикует первый том своей «Истории
цивилизации в Англии», за которым через четыре года после-
довал и второй том 4 . В это же время Я. Буркгардт издает в Швей-
царии книгу, вскоре получившую широкую известность и пе-
реведенную (как и исследование Бокля) на многие языки
мира, — «Культура Италии в эпоху Возрождения» (слово циви-
лизация в немецком почти совсем не употребляется)5. Позднее
подобные монографии и очерки выходили и в других странах,
и на других языках.
В тех языках, в которых закрепились оба слова {культура и
цивилизация), между ними постепенно к 20—30-м гг. XIX столетия
устанавливается дифференциация. Цивилизация, как показыва-
ют приведенные примеры, обычно относится к целым наро-
дам, к большим эпохам, выступает как синтетическое обозна-
чение всего, что сделано человеком (первоначально: «руками и
душами людей»). Напротив, культура теперь уже не претендует
на подобное синтетическое значение и выступает для именова-
ния чего-то более частного, менее обобщенного. Культура, пе-
редавая синтетическое значение слову цивилизация, сама как бы
вновь отбрасывается к своим старым осмыслениям («функция
чего-то», а не «что-то»). Не успев укрепиться в более широкой
семантике, культура тем легче передает эту семантику своему
конкуренту — слову цивилизация.
l
Guizot F. L'histoire de la civilisation en Europe depuis la chute de Г Empire romain.
Paris, 1828; Idem. L'histoire de la civilisation en France depuis la chute de Г Empire
romain. Paris, 1830. О роли этих книг Гизо во французской историографии пер-
вой половины прошлого века см.: РеизовБ.Г. Французская романтическая ис-
ториография. Л., 1956. С. 173-228. О синонимах к цивилизации в испанском язы-
ке см.: Bulletin hispanique. 1967. N 3-4. P. 435-439.
2
Madame de Stael Oeuvres completes. Paris, 1820. P. 187.
^ Fourier Ch. Ofcuvres completes. Vol. 1. Paris, 1841. P. 5.
A
Buckle # . A history of civilisation in England. Vol. 1. L., 1857; Vol. II. 1861.
5
Die Kultur der Renaissance in Italien (1-е изд. вышло в 1860 г. в Базеле).
81
 Так продолжалось, однако, сравнительно недолго, пока с
конца XIX столетия культура не оттеснит на второй план циви-
лизацию (к этому процессу еще вернемся).
Примерно сходное различие между культурой и цивилизаци-
ей сохраняется и в тех современных европейских языках, где
бытуют оба эти слова1. В современном русском языке цивилиза-
ция обычно не только более торжественное слово, чем культура
(тоже дифференциальный признак), но и употребляется оно по
отношению к целым народам, большим эпохам, большим про-
блемам: «Душанбе. Сегодня здесь открылась научная конферен-
ция ЮНЕСКО по изучению цивилизаций народов Централь-
ной Азии» (1968). Или: «Широкое обсуждение проблем внеземных
цивилизаций» (из журналов) и т.д.2 И хотя отмеченное разгра-
ничение, разумеется, не абсолютно, оно все же характерно. Язык
использует синонимику в своих — бесконечно разнообразных и
исключительно тонких — дифференциальных тенденциях.
Известно также и строго терминологическое значение циви-
лизации, в свое время обоснованное К. Марксом и Ф. Энгель-
сом: третья ступень в развитии человечества, которой предше-
ствуют две другие — эпоха дикости и эпоха варварства.
Итак, к концу XVIII и к началу XIX столетия во многих
языках рядом с природой оказалась не только культура, но и
цивилизация.

Но как, однако, передавалось само понятие о культуре в

эпоху, когда ни слово культура в его самостоятельном значе-
нии, ни тем более слово цивилизация еще не существовали ни в
одном европейском языке? Здесь вновь следует вернуться к воп-
росу, частично уже рассмотренному. Речь идет о возможном «об-
гоне» понятий, о возможном выражении понятий с помощью
других слов, прежде чем будут найдены слова, за которыми дан-
ные понятия закрепятся позднее.

коллекция разрозненных определений культуры в толковых словарях раз-

ных европейских языков собрана в журн.: Re vista de Portugal. Serie A. Lingua
portuguesa. 1967. N 257. P. 329-336.
2
Любопытны и названия книг, посвященных истории различных исчез-
нувших цивилизаций.
82
 Поясним сказанное на характерном историческом примере.
Современные исследователи знаменитого трактата итальян-
ца Дж. Вико «Основания новой науки об общей природе на-
ций» (1-е изд., 1725 г.; 2-е изд., 1730 г.) постоянно говорят об
идее и даже теории цивилизации, разработанной в этом сочи-
нении 1 . Между тем о каком понятии и о каком слове идет речь?
Слово цивилизация (итал. civilizzazione) у самого Вико не встре-
чается ни разу. В итальянском языке оно впервые зарегистриро-
вано в 1770 г.2, т.е. через 26 лет после смерти Вико (1744). Не
знал автор «Оснований новой науки...» и нового, свободного
значения лексемы культура (в современном итальянском быту-
ют две формы — книжная cultura и народная coltura), которая
встречается у него лишь в определенных связанных словосоче-
таниях. Редкие случаи подобного употребления культуры у ита-
льянского мыслителя показывают, что для него культура — это
еще только «воспитание» (ср. старое значение «обработка»), а
не культура в более позднем осмыслении3.
Но если Дж. Вико еще не знал ни слова цивилизация (и по-
зднее редкого в итальянском), ни слова культура в новом зна-
чении (позднее широко распространенного), то как же он вы-
ражал понятие о культуре! Ведь исследователи творчества Вико
постоянно говорят о «теории цивилизации», разработанной им
же. Известно, что Вико различал три стадии в истории челове-
ческого общества: эпоху варварства, век героев и век человече-
ства. Последний этап итальянский мыслитель особенно тесно
связывал с понятием о цивилизации. Как же выйти из подобного
затруднения?
Здесь еще раз можно убедиться, как понятия «опережают»
слова, за которыми они позднее закрепляются. Прежде чем най-
ти «окончательную» форму своего выражения в той или иной
лексеме, понятия могут передаваться с помощью других слов.
Так, в частности, было и у Дж. Вико. В его лексике существитель-
ное umanita («человечество» и «человечность») одновременно
!
См., например, вступит, статью МА. Лифшица к рус. пер. названной кни-
ги Дж. Вико (Л., 1940. С. IX).
2
Battisti С, Alessio G. Dizionario etimologico italiano. Vol. II. Firenze: Barbera,
1951. P. 972.
3
Угсо G. Opere / Ed. Ferrari. 1860. VI. P. 127. В словаре А. Прати («Vocabolario
etimologico italiano». Торино, 1951, с. 303) подчеркнуто, что новое значение
итальянского cultura возникло позднее нового значения французского culture.
83
означало и «степень развития человечности»1, т.е. стало соотно-
ситься с тем еще синкретическим понятием, которое позднее
уточнилось, получив наименование культуры или цивилизации. В
той мере, в какой истоки понятия о культуре (resp. цивилиза-
ции) восходят к более ранним временам по сравнению с XVIII в.,
допустимо говорить о своеобразном «опережении» понятий. В
этом случае они передаются либо с помощью других слов, либо
описательно. Когда же понятия, наконец, находят специальные
слова для своего выражения, первые уточняются в своих логи-
ческих контурах, а старые слова, с помощью которых понятия
передавались раньше, уточняются в своих значениях.
Какие же слова в других случаях имели возможность переда-
вать будущее представление о культуре (цивилизации) до XVIII в.?
Во французском таковыми были: police «организация», courtoisie
«образованность», «вежливость»; в итальянском: civilita «обра-
зованность», umanita «человечность», nobilita «благородство»; в
немецком: Bildung «образованность», Rittertum «благородство»;
в провансальском: cortezia «образованность» и т.д. Когда же ря-
дом с этими словами позднее «встали» культура и цивилизация,
тогда семантический диапазон всех ранее перечисленных слов
заметно уменьшился.
Отмеченный процесс шел параллельно не только в живых
европейских языках, но и в мертвом латинском языке эпохи
Возрождения и XVII в. в той мере, в какой латынь функциони-
ровала в памятниках тогдашней письменности и науки. Поэтому
такие существительные, как civilitas «обходительность», humanitas
«человечность», educatio «воспитание», «воспитанность» и мно-
гие другие в латинских сочинениях Данте и Петрарки, Декарта
и Спинозы, Ньютона и Лейбница приобретали новые значе-
ния, подсказанные новыми требованиями эпохи.
Обратим теперь внимание на некоторые особенности разви-
тия слов природа (натура), культура и цивилизация в русском языке.
Как показал Ю.С. Сорокин, само слово культура впервые
регистрируется в Карманном словаре иностранных слов, вошед-
ших в состав русского языка, изданном в 1845—1846 гг. Н. Кири-
ловым. Но и позднее, в 60—70-х гг. XIX в., оно еще не имело
широкого распространения и не встречалось даже у Добролю-
l
Migliorini В. Storia della lingua italiana. Firenze, 1960. P. 577; см. также коммен-
тарии А.А. Губера к рус. пер. «Оснований новой науки...» (с. 529).
84
бова, Писарева и Чернышевского1. Это объясняется тем, что
такие слова, как образование, просвещение, словосочетания типа
духовная жизнь, и многие другие обычно могли выражать поня-
тие, позднее закрепившееся за лексемой культура. Еще в 1853 г.
Иван Покровский в «Памятном листке ошибок в русском язы-
ке», опубликованном в «Москвитянине» (1853, № 17, с. 13),
объявлял это слово ненужным. Однако к 80-м гг. слово культура
уже употребляется, а в 90-е гг. получает широкое распростране-
ние. В словарях русского языка оно регистрируется раньше, в
частности в 1863—1866 гг., в первом издании Толкового словаря
В.Даля («культура — обработка и уход, возделывание, воздел-
ка; образование умственное и нравственное»).
Из определения Даля видно, что этимологическое значение
культуры («обработка», «возделывание») некоторое время вос-
принималось как основное, хотя уже в 1845 г. у Белинского встре-
чается выражение «литературная культура»2, в котором интере-
сующее нас слово выступает уже в своем явно переносном
осмыслении. Понадобилось, таким образом, известное время
не только для того, чтобы слово культура вошло в русскую лек-
сику, но и для того, чтобы его переносное осмысление («обра-
зование», «просвещение») оттеснило на второй план значение
этимологическое («обработка», «возделывание»). Оба эти про-
цесса наблюдаются в русском языке в 40—90-х гг. XIX столетия.
Иначе сложилась судьба лексемы природа. По данным «Ма-
териалов» И. Срезневского, она еще не встречается в древне-
русских текстах, но в XVII в. природа уже известна. Ее значение в
ту эпоху и в начале XVIII столетия — «порода», «род», «проис-
хождение». Один из исследователей приводит такие примеры:
«Целовальник промыслом, портнов сын с природы» (А. Канте-
мир); «Татаре природою военнии люди, смели, не боязливи»
(«Книга, нарицаемая Козмография»). В этих значениях употреб-
лялась и натура: «Народ смелый от натуры своей»3. Природа и
натура регистрируются и в «Лексиконе» Поликарпова в 1704 г.

!
См.: Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного
языка (30-90-е гг.). М., 1965. С. 94.
2
См.: Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1953-1959. С. 563.
3
Кутина Л.Л. Формирование терминологии физики в России. М.; Л., 1966.
С. 31. В отдельных случаях натура встречается уже в XVI в. (Hiittl Worth G. Foreign
words in Russian (1550-1800). California, 1963. P. 91); см. также: Райнов Т. Наука в
России XI-XVII вв. М.; Л., 1940. С. 213-223.
85
 Попытку более широкого толкования природы {натуры) мож-
но обнаружить у Ломоносова и особенно у Радищева в сочине-
нии «О человеке, о его смертности и бессмертии» (1792). Здесь
утверждается: «...природа всегда едина». Человек должен влиять
на природу, подчинять своим целям. Природа и человек рас-
сматриваются во взаимодействии1. При этом у Радищева, по-
зднее и у Карамзина, природа и натура выступают как абсолют-
ные синонимы, оттенки между которыми едва уловимы 2 .
Синонимия такого рода мешала развитию абстрактного значе-
ния природы: постоянная соотнесенность с натурой всякий раз
напоминала о более старых значениях самой природы («род»,
«порода», «то, что дано натурой»). Не случайно и Яновский в
1803—1806 гг. в своем «Новом словотолкователе» определял на-
туру с помощью природы («...натура — естество, природа —
весь свет, все созданные вещи...» — с. 926).
Положение меняется к 40-м гг. XIX столетия. Теперь уже по-
нятие о природе, необходимость глубже в нем разобраться «под-
талкивает» и семантику самого слова природа. Это особенно ярко
обнаружилось в «Письмах об изучении природы» А.И. Герцена,
опубликованных в 1845—1846 гг. В этом сочинении природа про-
тивостоит и одновременно взаимодействует не только с челове-
ком, но и с наукой, созданной человеком. Письмо второе из
книги Герцена так и называется — «Наука и природа». Автор
понимает природу уже иначе, чем Радищев. Для Герцена приро-
да — непрерывный процесс (у Радищева она «всегда едина»).
3
Природа находится в постоянном движении и развитии . Углуб-
ление самого понятия о природе не могло не отразиться на тол-
ковании слова природа, В Словарь церковнославянского и рус-
ского языка, опубликованный Академией наук в 1867—1868 гг.,
уже проникает (хотя еще очень осторожно) естественнонаучное
истолкование природы («вселенная и все находящееся в ней»,
«врожденное или естественное свойство»). Старые определения
природы («то, что дано натурой», «все созданные вещи») теперь
оказываются недостаточными.

1
Си.: Радищев АЛ. Избр. филос. соч. М., 1949. С. 302, 306.
2
См.: Грот Я. Филологические разыскания. Т. 1. 2-е изд. СПб., 1876. С. ПО
(ст. «Карамзин в истории литературного языка»).
3
См.: Герцен АИ. Письма об изучении природы. Избр. филос. произв. Т. 1. М.,
1948. С. 123 и ел.
86
 В русском, в отличие от многих западноевропейских языков,
природа в новом значении не сразу стала сопоставляться и про-
тивопоставляться новому значению культуры вследствие ранее
отмеченной специфики последнего слова во второй половине
XIX столетия (до начала 90-х гг.). В русской лексике этой эпохи
образовалось иное противопоставление: природы и цивилизации.
Существительное цивилизация включается в первое издание Сло-
варя Даля и получает достаточно широкое распространение в
60-х и 70-х гг.1 У Добролюбова и Писарева — это уже частое
слово. В 1858 г. Добролюбов пишет, в частности, большую ста-
тью «Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым», в ко-
торой, критикуя Жеребцова, употребляет несколько десятков
раз слово цивилизация.
Позднее соотношение между словами изменилось: стоило
только к концу XIX в. культуре приобрести то общее значение,
о котором речь шла в предшествующих разделах, цивилизация
начала отодвигаться на второй план, уступая место культуре.
Быть может, подобной победе способствовали и словообразова-
тельные тенденции русского языка; от культуры легко образо-
вывалось прилагательное культурный, чего нельзя было сказать
о существительном цивилизация,
В результате — более специальный семантический оттенок
вьщеляет слово цивилизация, И хотя в современном русском язьже
культура и цивилизация выступают как синонимы, они не все-
гда взаимозаменимы: дом культуры, например, не называется
домом цивилизации, хотя цивилизация древнего народа X, может
быть названа культурой древнего народа X, Даже этих элементар-
ных примеров достаточно, чтобы убедиться в большей обиход-
ности культуры по сравнению с цивилизацией в русской лексике
наших дней. Иное соотношение между этими словами наблюда-
лось сто лет тому назад.
Итак, история слов природа, культура и цивилизация в рус-
ском, тесно связанная с историей этих же слов в других евро-
пейских языках, вместе с тем сохраняет и свои особенности,
обусловленные особенностями адаптации заимствованных эле-
ментов в другой лингвистической системе и своеобразием жиз-
ни каждого общества.

1
Си.: Сорокин Ю.С. Указ. соч. С. 49, 64.
87
 В нашем современном языке русское слово природа уже
непосредственно не соотносится с европейской лексемой на-
тура, хотя в первой половине XIX столетия они несомненно
ассоциировались. Подобная ассоциация поддерживалась и про-
изводными образованиями, в частности прилагательным нату-
ральный, В литературе гоголевского периода образовалось выра-
жение натуральная школа. Исследователь этой школы пишет:
«Впервые термин натуральная школа употребил Ф.В. Булгарин
26 февраля 1846 года в журнале "Северная пчела"... Он хотел
этим термином обругать гоголевское направление в литерату-
ре... Но получилось иначе. Белинский подхватил термин нату-
ральная школа и придал ему положительный смысл: правдивая
школа в литературе, стремящаяся к изображению жизни без
прикрас» 1 .
Любопытно, что аналогичный процесс сближения с приро-
дой начался еще раньше в русской живописи. Уже в конце XVIII в.
параллелизм между описанием природы и человеческих чувств
приводил порой к такому их употреблению, при котором пове-
сти приобретали пейзажное наименование, например «Темная
роща, или Памятник нежности» П. Шаликова (1793)2. В эту эпо-
ху природа в искусстве сближается с понятием «чего-то прав-
дивого», «верного натуре». На этой основе между природой и
натурой продолжает сохраняться и позднее своеобразное взаи-
модействие.
Когда же во второй половине XIX в. в русский язык прони-
кает заимствованный термин натюрморт, то на первых порах
он вызывает резкие протесты. Казалось, что на полотне подлин-
ного художника не может быть и не должно быть ничего «мерт-
вого» (nature morte «мертвая природа»). Даже в 1915 г. в книге
«Проблемы и характеристики» Я. Хугендхольдт писал: «Пора от-
бросить этот неологизм (натюрморт) и вернуться к старому и
гораздо более проникновенному термину, существующему во
всех языках, кроме французского и нашего: Stilleven по-гол-
ландски, Stilleben по-немецки, Still-life по-английски и Ripose
1
Кулешов В.И. Натуральная школа в русской литературе. М., 1965. С. 14.
2
См.: Федоров-Давыдов А. Русский пейзаж XVIII — начала XIX в. М., 1953.
С. 91.
88
по-итальянски, что значит — спокойная жизнь. Безмолвная и
пассивная жизнь вещей»1. «Оживив» природу в искусстве в конце
XVIII и в начале XIX столетия, художники и писатели не хоте-
ли видеть ее мертвой даже в отдельных случаях. Лучше уж без-
молвная природа или спокойная жизнь, чем мертвая природа.
Многие стремились «остановить» семантику природы на том
уровне, который она получила на рубеже XVIII—XIX вв. Но по-
нятие и слово продолжали развиваться, и попытка оказалась
обреченной на неудачу.
Заблуждение было глубоким. Когда в 80-х гг. XIX в. Золя на-
чал публиковать свои романы и во многих странах мира загово-
рили о натурализме, то сам писатель спешил заверить своих
читателей, что это не он выдумал данное слово. «Я ничего не
придумал, — писал автор "Ругон-Маккаров", — даже самого
слова натурализм, которое встречается еще у Монтеня в том
самом значении, какое мы придаем ему в наши дни»2. Писа-
тель, однако, ошибался. Само слово действительно не было но-
вым. Новым оказалось значение, которое вкладывал в него Золя
и его многочисленные последователи. Оно-то и «грозило» пре-
вратиться в знамение времени.
Золя подвела этимология. Ему казалось, что такое слово дол-
жно раз и навсегда означать «правдивость», «близость к приро-
де (к натуре)». Весь предшествующий анализ показывает, что
это не так. Само понятие о природе оказалось исторически из-
менчивым. Соответственно трансформировалась и семантика
слова, как и семантика производных от него образований. На-
турализм у Золя, в частности, иногда грозил превратиться не в
«правду жизни», а в «рабское копирование жизни». Подобного
значения натурализм, разумеется, не имел у Монтеня.
Такова история слов природа {натура), культура и цивили-
зация. История слов столь широкого исторического диапазона
тесно связана с историей понятий, обозначаемых этими сло-
вами. Не всегда, разумеется, удается провести четкую границу
между историей слов и историей понятий. Это обусловлено ис-
ключительной многоаспектностью и тех и других. При резкой

^ и т по.: Сергеев В.И. Из истории русской искусствоведческой термино-

логии// Этимологические исследования по русскому языку. Вып. 5. М., 1966.
С. 136-141.
2
Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. Т. 26. М., 1967. С. 51.
89
неравномерности семантического развития лексемы культура и
лексемы цивилизация они все же «встретились» во многих язы-
ках в определенный исторический период. Менялись соотноше-
ния не только между этими двумя словами, но между ними, с
одной стороны, и природой (натурой) — с другой. Здесь уста-
навливается своеобразная лексическая микросистема. Она была
не вечной и не всегда универсальной, но исторически подвиж-
ной и изменчивой. Вместе с тем в каждую эпоху такая микроси-
стема стремилась к устойчивости и «равновесию».

Заключительные замечания

Мы проанализировали лишь некоторые из «ключевых слов»,

характерных для той или иной исторической эпохи. Была сде-
лана попытка показать жизнь этих слов в определенной лекси-
ческой системе, в определенных связях и отношениях в разных
языках.
Выбор «оппозиционной пары» в лексике всегда более сво-
боден, чем аналогичный выбор в морфологии или фонетике,
где он строго детерминирован самим материалом. Но лексика
не только подвижна, она и непрямолинейна в процессе своего
исторического развития. По отношению к лексике формальная
непротиворечивость построения никак не может быть признана
идеалом теоретического познания. Сама лексика движется пу-
тем коллизий, преодолевая их на одних исторических этапах и
тут же вступая в ряд других коллизий на последующих этапах
развития.
Преодолев полисемию одного типа, слово приобретает по-
лисемию другого типа. Эта новая полисемия оказывается более
«собранной», более органичной, чем полисемия старого типа. В
этом и обнаруживается один из признаков прогрессивного раз-
вития лексики. Здесь происходит отнюдь не «коловращение слов»,
а их подлинное развитие, глубоко обусловленное всем ходом
формирования мышления и культуры человечества.
Язык неразрывно связан с мышлением, а мышление челове-
ка исторически становится все более глубоким, одновременно и
синтетическим и расчлененным. Все это находит свое выражение
и в языке, в особенности в его лексике. Лексика обогащается не
только количественно (число слов), но — что особенно важно! —
90
и качественно (соотношение между словами, появление и груп-
пировка разных значений в структуре слов и т.д.)1.
Историю слов трудно и, на наш взгляд, бесперспективно
изучать вне истории вещей и понятий, которые обозначаются с
помощью этих слов. Разумеется, данная проблема весьма слож-
на. Свыше ста лет тому назад В.Даль на титульном листе своего
знаменитого и замечательного Толкового словаря живого вели-
корусского языка писал: «Словарь назван толковым, потому что
он не только переводит одно слово другим, но толкует, объяс-
няет подробности значения слов и понятий, им подчиненных».
Теперь потребуется уточнить тезис «подчиненность понятий
словам». Бесспорной, однако, остается другая часть далевского
утверждения: взаимодействие слов и понятий, необходимость
постоянной «оглядки» на понятия, которые передаются с по-
мощью слов.
Разумеется, наука нашего времени внесла немало уточне-
ний в положение о постоянном взаимодействии слов и понятий.
Знак, например, может иметь значение, но не иметь «референ-
та» (денотата), с которым он обычно соотносится. Но именно
при изучении истории слов в связи с историей вещей и поня-
тий возникает перспектива разобраться в том, когда, в каких
условиях, при каких обстоятельствах понятия могут «обгонять»
слова (передаваться с помощью других слов, словосочетаний
или описательно) и когда слова могут не иметь или терять сво-
их «референтов».
Большинство проанализированных в работе слов относится
к словам особой и широкой семантической значимости. Это дей-
ствительно некоторые из «слов-ключей» разных исторических
эпох. Вместе с тем очевидна и уязвимость выбора: это все же
лишь отдельные «слова-ключи», а не все слова, характерные
для определенного исторического периода в жизни европейс-
ких народов. Чтобы проделать подобную работу по сбору всех
«слов-ключей», потребуются большие усилия многих ученых.
Со времен Ф. Соссюра стало обычным утверждение, что
язык — это система отношений, имеющая строго определенные
функции. В наше время данное положение, справедливое в самом
общем плане, нуждается, однако, в важных и принципиальных

*См. об этом подробно в кн.: Будагов РА. Проблемы развития языка. М.,
1965. С. 41-72.
91
уточнениях. Система предполагает взаимодействие элементов,
ее образующих, причем в разных «сферах» языка подобные эле-
менты приобретают и известную самостоятельность. Эта отно-
сительная самостоятельность элементов очевидна в лексике и
еще более очевидна в той ее части, которую обычно относят к
«словам-ключам». Именно поэтому такие слова в состоянии «све-
титься как звезды» (А. Блок) не только в поэзии, но и в нашей
повседневной речи, независимо от того, сознают или не созна-
ют это говорящие люди.
Система слов, взаимодействуя с системой понятий, тем са-
мым оказывается системой двусторонней. Исследователи лекси-
кологии и семасиологии обязаны считаться с природой самого
объекта, подлежащего изучению.

Из кн.: История слов в истории общества.

М., 1971.

92
 СЕМАСИОЛОГИЧЕСКИЕ
ИССЛЕДОВАНИЯ

Соотношение логических
и чувственно-экспрессивных
элементов в слове

'ля понимания известных об-

щих закономерностей в соотношении логического и чувствен-
ного в истории слов, распространенных в разных родственных
языках, весьма интересен переход caput «голова» > testa «глиня-
ный горшок», имевший место в латинском и нашедший самое
широкое отражение в романских языках. Хотя сам по себе этот
переход неоднократно привлекал к себе внимание исследовате-
лей (см. литературу, указанную в REW, 1668, 8682)\ попытаемся
1
Здесь и далее приняты следующие сокращения (в тексте дается их краткое
название с указанием страницы): REW — Romanisches Etymologisches Wbrter-
buch von W. Meyer-Liibke. 3 AufL Heidelberg, 1935; Dauzat. Diet. et. — DauzatA.
Dictionnaire etymologique de la langue francaise. Paris, 1949; Rohlfs G. Sermo vul-
garis. — Rohlfs G. Sermo vulgaris latinus. Vulgarlateinisches Lesebuch. Halle (Saale),
1951; Olivieri — Olivieri D. Lizionario etimologico italiano. Milano, 1953; Keller.
Etude. — Keller Я. Etude descriptive sur le vocabulaire de Wace. Berlin, 1953; Cay-
rou. Fr. classique. — Cayrou G. Le francais classique. Lexique de la langue de
XVII siecle. Paris, 1948; Devoto. Storia della lingua di Roma. — Devoto G Storia
della lingua di Roma. Bologna, 1944; Ernout, Meillet. Diet. et. —Ernout A. et Meillet A.
Dictionnaire etymologique de la langue latine. Paris, 1951; Thomas. Diet, des diffi-
cultes. — Thomas A. Dictionnaire des difficultes de la langue francaise. Paris, 1956;
Souter. Later Latin. — Souter A. Later Latin Dictionary. Oxford, 1949; Quillet. —
Dictionnaire Quillet de langue francaise. I—III. Paris, 1946; Diet. gen. — HatzfeldA.,
Darmesteter A., Thomas A. Dictionnaire general de la langue francaise. I, II. Paris,
1900; Krebs. Antibarbarus. — Krebs /. Antibarbarus der lateinischen Sprachen. I, II.
6 AufL Basel, 1886; Diez Et. W. — Diez F. Etymologisches Worterbuch der Roma-
nischen Sprachen. 5 Aufl. Bonn, 1887; R F E — Re vista de filologia Espanola; Vox. —
Vox Dicciomario general ilustrado de la lengua Espanola. Prologo de R. Menendez
93
подойти к нему с другой точки зрения — в связи с интересую-
щей нас проблемой логического и чувственного.
До последнего времени движение caput > testa рассматрива-
лось как простая метафора, как замена неэкспрессивного слова
экспрессивным наименованием (см., например, Dauzat Diet, et.,
707). В действительности явление это гораздо сложнее. Бенве-
нист в работе, посвященной проблемам семантической рекон-
струкции, высказал предположение, что замена caput > testa была
обусловлена не экспрессивностью второго существительного, а
широкой полисемией первого. В сочетаниях типа caput
coniurationis «руководитель (глава) заговора», caput libri «глава
книги» существительное caput весьма удалялось от значения «го-
лова», а поэтому на помощь этому последнему все чаще и чаще
стало приходить testa. В свою очередь testa двигалось от значения
«горшок» к новому осмыслению — «череп», «голова». У римских
медиков testa «череп», а затем и «голова» встречается без всякой
иронии, как своеобразный terminus technicus1.
В изложении Бенвениста остается не вполне ясным, почему
полисемия caput стала «мешать» этому существительному. В тех
романских языках, в которых caput сохранилось, оно не только
не утратило своей полисемии, но, наоборот, развило ее еще
больше. Ср., например, исп. cabo «конец», «рукоятка», «началь-
ник», «глава книги», «хвост лошади» и многие другие. Конечно,
testa могло так или иначе «уточнять» caput, когда последнее ока-
зывалось двусмысленным, но это не снимает вопроса об эксп-
рессивном характере развития самого testa от «горшка» к «чере-
пу», а затем и «голове». Но Бенвенист прав, подчеркивая, что
проблема caput > testa не решается ни ссылкой на метафору, ни
ссылкой на экспрессивность второго существительного.
2
Гиро предложил такую последовательность переходов:

PidaL 2 ed. Barcelona, 1956; Littre. — Littre E. Dictionnaire de la langue franchise. I-

IV. Paris, 1863-1872; Nyrop. Grammaire. —Nyrop K. Grammaire historique de la
langue fran^aise. Vol. 4. Semantique. Paris, 1913; Corominas. — CorominasJ. Dic-
cionario critico etimologico de la lengua caste liana. I-IV Bern, 1954-1957; FEW —
Franzosisches Etymologisches Worterbuch von Wartburg. Bonn; Leipzig, 1922; Ford.
Old sp. read. — Ford /. Old Spanish Readings selected on the basia of critically edited
texts. Boston; N. Y., 1911.
1
Benveniste E. Problemes semantiques de la reconstruction // Word 1954. N 2-3.
P. 255-256. Иначе см.: LofstedtE. Syntactica. I. Lund, 1933. S. 352.
2
Guirand P. La semantique. Paris, 1955. P. 34.
94
 caput testa

сравнение (два автономных образа)

(на горшке вырисовываются

метафора контуры головы)

у ^ ~^О (образ горшка начинает

употребление V ^ "^ ~*"~/ вытесняться)

значение (голова)

Как видим, метафора объясняет отнюдь не все, а является

лишь звеном в семантической цепи соотношений caput > testa.
Первоначально возникло сопоставление двух предметов, а за-
тем и слов. Говорящие, по-видимому, долго осознавали разли-
чие между caput и testa. В одной из латинских глосс так прямо и
объяснялось, что testa: caput vel vas fictile (Rohlfs G. Sermo vulgaris,
62) «testa — это голова или глиняный горшок». Следовательно,
testa и сопоставлялось с головой и противопоставлялось ей одно-
временно (первый этап). Затем метафора сближает понятия, а с
понятиями и слова (второй этап). После этого в отдельных кон-
текстах testa означает «голову» (третий этап). Наконец, уже неза-
висимо от отдельных контекстов testa — это «голова» вообще
(четвертый этап). Так наглядный образ участвует в сложном се-
мантическом процессе развития.
Проблема, однако, не исчерпывается этими материалами
и соображениями. Дело в том, что старинное значение testa «гор-
шок» до сих пор живет во многих романских диалектах, в час-
тности, в Италии, в неаполитанском, где оно служит назва-
нием вазы для цветов {Olivieri, 694). В романских языках и
диалектах находят свое отражение и caput и testa. В румынском
и каталанском cap «голова». В испанском и португальском cabo
весьма полисемантично, но включает также значение «глава»,
«начальник». Понятие голова передается здесь либо с помощью
95
образования, производного от caput, — cabeza (порт. cabe§a),
либо с помощью testa. Во фр. tete «голова», a chef (из caput)
специализируется в значении «глава», «начальник» (ср. в таком
же осмыслении в русском заимствованное шеф). Если посмот-
реть на карту распространения caput и testa в современных ита-
льянских диалектах, то можно обнаружить своеобразную черес-
полосицу: зоны одного слова чередуются с зонами другого .
В отличие от глаголов сошрагаге и *accaptare, которые срав-
нительно отчетливо разделяют романские языки на две лекси-
ческие зоны, существительные caput и testa и разделяют эти
языки и сближают их одновременно. Если не считаться с диа-
лектами, которые часто сохраняют архаичную лексику, то в
литературных романских языках нередко сосуществуют оба сло-
ва: caput и testa. Такова картина во французском, итальянс-
ком, испанском и португальском языках. В этих случаях возни-
кает проблема семантической дифференциации разных слов в
одном языке, подобная той, которая только что была отмече-
на во французском.
Любопытно проследить, как формировалась подобная диф-
ференциация в истории каждого романского языка, в котором
сохранились оба слова.
Во французском, например, вплоть до начала XVII в. эти
существительные могли обозначать «голову». В «Песне о Ролан-
де» chief (современное chef из caput) постоянно встречается в
этом значении: li emperere en tint son chief embrunc (214) «импе-
ратор склоняет голову». В своем описании словаря Баса, поэта
XII столетия, Келлер приводит многочисленные примеры из
его сочинений, в которых с помощью chief также именуется
«голова» {Keller. Etude, 43). В этом же смысле chef употребляется
и в XVI в., в частности у Ронсара и Рабле. Положение меняется
только в следующем столетии, когда chef «голова» начинает вос-
приниматься как архаичное значение слова. Академический сло-
варь 1694 г. отмечает, что chef «голова» допустимо иногда только
в поэзии (Cayrou. Fr. classique, 146). У Мольера (Etourdi, I, 5)
выражение par mon chef «клянусь моей головой» окрашивается
уже иронически. Чем реже употреблялось chef в значении «голо-
ва», тем чаще в литературном языке в этой функции стало вы-
ступать tete. В результате в XVII—XVIII вв. установилась диффе-
!
Эту карту см.: Migliorini В. Linguistica. Firenze, 1946. P. 60.
96
ренциация: tete «голова» и chef «глава», если иметь в виду ос-
новные значения каждого из этих существительных1.
Распределение caput и testa в романских языках ставит пе-
ред исследователем не только проблему размежевания латинс-
ких слов, но и проблему смысловой группировки этих слов
внутри тех отдельных языков, которые сохранили оба латинс-
ких существительных. Своеобразная проблема лексических сфер
здесь имеет сразу два аспекта — межъязыковой и внутриязы-
ковой.
При распределении глаголов сошрагаге и *accaptare между
разными языками также возникает не только проблема диффе-
ренциации, но и проблема интеграции, хотя ни один из совре-
менных романских литературных языков не сохранил одновре-
менно двух данных глаголов. Но в этом случае интеграция
относилась к общности типа семантического развития, а не к
общности слов. В примере же с caput и testa общность охватывает
и тип семантического развития и лексические единицы слова-
ря, которые могут сосуществовать в пределах одного литератур-
ного романского языка.
Связи романской лексики с латинской исторически оказы-
ваются разноплановыми. В одних случаях от романских слов нити
тянутся к более древнему латинскому слову caput, в других — к
более позднему testa, которое в значении «голова» само когда-
то пришло на смену более раннему слову. Но и тогда, когда в
самом латинском языке, точнее в разговорном стиле опреде-
ленной эпохи, произошел семантический сдвиг между caput и
testa, романские языки отражают не только более поздние, но и
более ранние отношения, существовавшие между этими слова-
ми. Поэтому распространенное представление о том, что там,
где в самом латинском языке совершился смысловой переход
типа caput > testa, исследователь должен проследить лишь судь-
бу последнего существительного в романских языках, и факти-
чески и исторически неточно. Романские языки хотя и отража-
ют отмеченный переход, но группируют оба слова заново. В

Нельзя не отметить, что в известных случаях стилизации chef «голова»

может встречаться и в современном языке. См., например, в фантастическом
романе Велькора: Le docteur acquies^a aussi, mais de fa^on moins assuree, d'un
simple mouvement du chef. — «Доктор тоже согласился, но менее уверенно,
простым движением головы» (Velcors. Sylva. Paris, 1961. P. 63).
97
романской лексике наличествует не только более позднее в этом
значении testa, но и более раннее caput. Все это свидетельствует
о том, что лексика романских языков, сохраняя постоянные
связи с латынью, вместе с тем определяется своими собствен-
ными законами развития.
Экспрессивный образ способствовал переходу testa от зна-
чения «глиняный горшок» к значению «голова». Поэтому нельзя
согласиться с Бенвенистом, который отрицал влияние этого
образа на семантическую историю testa. Вместе с тем невоз-
можно примкнуть и к тем лингвистам, которые сводят сущ-
ность нового значения testa к простой метафоре. В семантичес-
кой истории testa в латинском и романских языках существовал
ряд этапов, и только один из них был обусловлен метафорой.
Проблема взаимодействия абстрактного значения слова с его
чувственно-образным восприятием в определенные периоды раз-
вития самого слова приобретает большое значение для правиль-
ного понимания как всего процесса в целом, так и его отдель-
ных звеньев.
Если рассматривать не только литературные языки, но и
диалекты, а также условия жизни слова в различных арго, то
движение caput > testa находит себе более поздние аналогии.
Вновь и вновь дает о себе знать фактор чувственно-образного
восприятия слова. В различных арго романских языков голову
часто называют другими словами — такими, как яблоко, дыня,
шар, ведро, даже скрипка (в частности, в Румынии, где скрип-
ка является народным инструментом). В подобных случаях, од-
нако, процесс обычно останавливается лишь на первом этапе
(сравнение, сопоставление разных предметов) и не проходит
тех этапов развития, о которых уже говорилось в связи с пере-
ходом caput > testa. Нужно принципиально различать возмож-
ность употребления одного слова вместо другого по признаку
разного рода случайных ассоциаций (очень частых в тех или
иных арго) и семантические процессы, получающие свое вы-
ражение и закрепление в языке, как определенной системе. К
сожалению, эти явления далеко не всегда последовательно
разграничиваются.

98
 Проблема промежуточного звена
в смысловом развитии слова

Многозначное слово может обладать значениями, связь между

которыми далеко не всегда ясна в синхронном состоянии языка.
Какие же существуют принципы изучения подобной полисе-
мии? Как установить связь между значениями слова, которые
представляются несвязанными и даже противоречивыми? Име-
ется, на наш взгляд, ряд принципов, на основе которых следу-
ет вести подобное исследование.

Одним из наиболее простых и очевидных является принцип,

который может быть назван принципом реалий. Различные зна-
чения слова представляются разрозненными до тех пор, пока
история реалий, понятая в широком смысле, не только как ис-
тория вещей, но и как история культуры народа, не раскроет
перед нами связи между значениями, далеко «ушедшими» в
процессе исторического развития слова.
Латинское существительное calx — не только «известь»,
но и «цель», «финиш». Поставленные рядом, эти значения не
образуют подлинной полисемии (перечисление — еще не
объяснение) до тех пор, пока не будет установлена преем-
ственность между ними. Но чтобы понять, как соединились
эти значения в одном слове, нужно знать простые историчес-
кие факты: в древности на ристалищах мета ставилась извес-
тью или мелом. К цели, на которой делалась известковая от-
метка, стремились состязающиеся бегуны. В существительном
calx «известь» стало развиваться новое значение — «финиш»,
неожиданное для его первоначального осмысления, но вполне
закономерное в определенных условиях общения. Преемствен-
ность между данными значениями определяется не формаль-
но-логическими схемами (логически финиш не «выводится» из
извести), а условиями бытования языка, его реальной и кон-
кретной историей.
В этом смысле можно утверждать, что логические катего-
рии в языке, при всей их важности, подчиняются категориям
99
историческим, действуют как бы в рамках истории языка. Про-
межуточным звеном, помогающим соединить оба значения в
одном слове, оказался исторический обычай.
На первых порах может показаться странным, почему ла-
тинское существительное hasta «шест», «жердь» в определенную
эпоху приобретает также значение публичных торгов, аукциона.
Но стоит только установить, что в древности шест, воткнутый
в землю, служил знаком продажи с торгов, как становится ясно,
откуда возникла подобная полисемия. Логический переход от
шеста к аукциону, сам по себе непонятный, раскрывается в свете
исторических обычаев. Исторический фактор подчиняет себе
логику перехода и развития значений.
Другое латинское существительное codex первоначально оз-
начало «бревно». Позднее оно стало осмысляться как «дощечка
для письма» (древние, как известно, писали на навощенных
дощечках). Сначала подобная дощечка действительно изготов-
лялась из дерева (Devoto. Storia della lingua di Roma, 52), а затем —
из кожи, пергамента и пр. Уже в эпоху Империи этимология
слова настолько ослабела, что стали говорить о codices
membranei, т.е. о кожаных дощечках (Ernout, Meillet Diet, et., 233).
Связь с понятием дерева тем самым утрачивается. В результате
во всех современных романских языках codex служит средством
выражения особого понятия книги (чего-то написанного), но
никак не бревна и даже не дощечки: фр. code «свод законов», исп.
и порт, codigo, ит. codice, рум. codice — все в том же значении.
Так история реалий (обычаи древних народов писать на на-
вощенных дощечках) объясняет нам семантическое различие
между более древним и более новым осмыслением codex в раз-
ные эпохи и в разных языках. И в этом случае исторический
фактор предопределяет логику перехода и развития значений.
Возникает вопрос: не напоминают ли подобного рода шту-
дии эпоху «атомистического» языкознания, т.е. ту эпоху, когда
наука о языке изучала лишь разрозненную историю отдельных
слов и отдельных форм, не интересуясь их системными отноше-
ниями. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно иметь в виду, с
какой целью изучаются те или иные явления языка. Рождение
нового не остается без последствий для старого значения слова,
в результате чего возникает взаимодействие разных значений в
пределах одного слова. Проблема же взаимодействия разных
100
значений, как и проблема взаимодействия разных слов, не мо-
жет не затронуть системных отношений в лексике.
Сказанное поясним примером. Французское прилагательное
indolore «безболезненный» получило распространение лишь в
нашем столетии {Thomas. Diet, des difficultes, 216). До этого дру-
гое прилагательное indolent означало не только «вялый», «не-
чувствительный», но и «безболезненный». Более новое слово
indolore, укрепляясь в своем значении «безболезненный», спо-
собствовало тому, чтобы indolent в этом же значении больше не
употреблялось. И действительно, в современном языке indolent
«вялый», «апатичный», тогда как indolore «безболезненный».
Произошла дифференциация значений между разными слова-
ми, одинаково существенная для обоих слов. Системные отно-
шения между indolent — indolore стали иными по сравнению с
эпохой, когда каждое из этих двух слов могло употребляться без
учета подобной дифференциации. Следовательно, семантичес-
кая история одного слова как бы рикошетом «ударяет» по се-
мантической «поверхности» другого или других слов, устанав-
ливая между ними новые отношения.
Вернемся, однако, к нашим примерам: в словах calx, hast а и
codex исторические реалии выступают в функции промежуточ-
ного звена, объясняющего семантическую историю каждого из
этих существительных. Казалось бы, изолированные образова-
ния, определяя новые отношения между разными значениями,
вместе с тем обусловливают и новые связи между словами. Со-
четаемость существительного calx с другими словами была мень-
шей в эпоху, когда оно означало только «известь». Когда же
наряду с этим calx стало служить средством наименования «фи-
ниша», то его сочетаемость с другими словами резко возросла.
Семантическая история слова перестает казаться изолирован-
ной, если подойти к ней с позиций современных представле-
ний о системе в лексике.
До сих пор речь шла о промежуточном звене, которое обна-
руживалось вне самого языка, в истории реалий. Обратимся те-
перь к другим случаям. Постараемся в самой семантической ис-
тории слов установить то важнейшее звено, которое не только
связывает старое значение с новым, но и делает понятным на-
правление дальнейшего семантического развития слова.
Латинское существительное cuneus «клин» очень рано ста-
ло употребляться переносно — «боевой порядок войска, рас-
101
положенного клином», «часть амфитеатра с клинообразно рас-
положенными скамьями». Словосочетание cuncti cunei «все кли-
нья» стало употребляться в смысле «все зрители». В вульгарной
латыни cuneus пошло еще дальше: «толпа», «множество лю-
дей» и даже «множество вещей» (Souter. Later Latin, 85). Если
расположить рядом с cuneus, с одной стороны, клин, а с дру-
гой — толпа, зрители, то филиация значений в полисемии
подобного рода останется непонятной. Если же между этими
значениями установить промежуточное звено — «клинообраз-
ные ряды скамей, заполненные людьми», — то полярные для
определенной эпохи значения («клин» — «зрители») окажутся
скрепленными, мотивированными самим ходом семантичес-
кого развития слова.
Весьма любопытно, однако, что романские языки про-
должают не поздние значения существительного cuneus («зри-
тели», «толпа»), а ранние, чисто предметные («клин»,
«гвоздь»). Таковы рум. cuiu «гвоздь», ит. cuneo «клин», фр. coin
«клин» и «угол», исп. сипа «клин» и cuno «штамп», порт, cunha
«клин». В случае с проанализированным выше codex было вид-
но, что в романских языках живут поздние осмысления этого
существительного («книга», «свод законов»). В развитии же
данного существительного (cuneus) наблюдается противопо-
ложное соотношение тенденций. Промежуточное звено в ис-
тории cuneus («клинообразные скамьи амфитеатра, заполнен-
ные людьми») оказывается тем самым весьма важным для
понимания поздних употреблений существительного в вуль-
гарной латыни, но оно менее существенно для движения этого
слова в романских языках.
Отсутствие или, точнее, очень слабое развитие фигуральных
значений cuneus в романских языках говорит о том, что вуль-
гарнолатинские осмысления этого слова («люди, заполняющие
клинообразные скамьи», а затем «люди», «толпа» вообще) ос-
тавались лишь на положении «употреблений» и так и не «подня-
лись» до уровня значений cuneus. По-видимому, по этой причи-
не они и не нашли отражения в романских языках.
Из всех современных романских литературных языков толь-
ко французский знает некоторые случаи фигуральных употреб-
лений существительного coin, которые, впрочем, так и не обоб-
щаются, не превращаются в значения слова. Они живут лишь в
102
определенных, строго ограниченных словосочетаниях. На базе
coin «штамп» возникают: oeuvre marquee au coin du genie «творе-
ние, отмеченное печатью гения»; cela est frappe a tel coin «здесь
видна марка, виден характер» {Quillet, I, 347; литературные при-
меры см. в Diet, gen., I, 460).
Итак, промежуточное звено в истории значений cuneus ока-
зывается необходимым для понимания определенных этапов в
его развитии. Постараемся пристальнее присмотреться к усло-
виям формирования промежуточных звеньев подобного типа.
Латинский глагол callere наряду с буквальным значением
«иметь жесткую кожу», «быть мозолистым» (соответственно
callum «мозоль», «мозолистая кожа») мог иметь и фигуральное:
«быть закаленным», а затем «набить руку», «быть искусным,
опытным», «хорошо знать что-либо». У Тита Ливия (35, 26, 10),
например, читаем: urbanas rusticasque res pariter callebat «он хо-
рошо знал как городские, так и сельские дела»; callere in aliqua
res «быть опытным в каком-либо деле, хорошо знать его».
Этимологически и словообразовательно связанные с ним
существительное calliditas «умение», «сметка» и прилагатель-
ное callidus «искусный» не сохраняют буквального значения,
характерного для глагола («иметь жесткую кожу») и развивают
только фигуральные значения. Следовательно, если в глаголе
обнаруживаются и буквальное («иметь жесткую кожу») и фи-
гуральное значения («быть искусным, опытным»), то у соот-
ветствующих существительного и прилагательного развивают-
ся только фигуральные значения («умение», «сметка» —
«умелый», «искусный»). Не выясняя вопрос о том, почему про-
изошло такое разграничение (это особая проблема), обратим
лишь внимание на то, что важно в плане поставленной темы:
фигуральное значение глагола callere «быть искусным» оказы-
вается промежуточным звеном, которое соединяет его букваль-
ное значение («иметь жесткую кожу») с фигуральными значе-
ниями — единственно возможными — у других слов того же
этимолого-словообразовательного ряда: calliditas «умение» и
callidus «искусный». Фигуральное значение глагола callere ока-
зывается тем мостом, который семантически соединяет дан-
ный глагол с другими словами анализируемого ряда. Проме-
жуточное звено в семантике является важным фактором
системных взаимодействий в лексике.
103
 В романских языках линия фигурального осмысления этого
словообразовательного ряда не получила развития, поскольку
из всех слов, в него входящих, в литературных языках романс-
ких народов живет как раз то слово, которое не было втянуто в
русло фигурального движения; лат. callum «мозоль» так и сохра-
нилось в этом значении в ит. callo, в исп. callo, в порт. calo.

Приведенные примеры, разумеется, не означают, что ро-

манские языки не продолжают линий фигуральных осмысле-
ний тех или иных латинских слов. Наоборот, чаще всего они не
только продолжают, но и дальше развивают эти линии.
В современном французском глаголе tancer значения «бра-
нить» и «отчитывать» тесно связаны между собой. Между тем
его этимология показывает, что вульгарно-латинское образова-
ние *tentiare связано с классической формой tentus — причас-
тием от tendere «натягивать», «протягивать». Сами по себе две
крайние точки — современное «бранить» и исходное «натяги-
вать» — семантически не объясняют друг друга. Необходимо и
здесь обнаружить промежуточное звено, связующее эти значе-
ния. Уже у поздних латинских писателей на основе буквального
значения глагола tendere «натягивать» стали развиваться пере-
носные значения — «устремляться», «домогаться», «добивать-
ся» (классическая форма в этих случаях — contendere. Krebs.
Antibarbarus, II, 592). В старофранцузском процесс фигурально-
го переосмысления глагола идет еще дальше: tencer (tender)
«спорить, упрекать кого-либо». Когда в «Песне о Роланде» (2581)
приверженцы короля Марсилия терпят неудачу, то они обра-
щаются к Аполлону с упреками: Tencent a lui laidement (le)
despersunt. — «Бранят его, поносят ужасно». Глагол tencer выс-
тупает здесь уже в таком значении, которое сохраняется и в
современном французском языке (tancer «бранить», «отчиты-
вать»). Следовательно, один из романских языков не только раз-
вивает фигуральное значение глагола, возникшее в вульгарной
латыни, но и направляет это значение в определенное русло.
Хотя в других романских языках анализируемый глагол не со-
хранился (REW, 8652; несколько иначе Diez~ Et. W., 687), его
семантическая история во французском показательна как при-
мер дальнейшего развития фигурального значения. Промежу-
104
точное звено между значениями «натягивать» и «бранить» уста-
навливается в самой семантической истории глагола, сохранив-
шегося в одном из романских языков.
Промежуточное звено, обычно обнаруживаемое путем ис-
торических разысканий, может, однако, находиться и на «по-
верхности» языка, в его синхронной системе.
Французское существительное les echecs «шахматы» персид-
ского происхождения. Вместе с тем в единственном числе rechec
в шахматной игре означает «шах королю»: «причинить королю
неприятности», «ставить его в положение, предупреждающее
об опасности, о возможном поражении». Именно на этой осно-
ве Techec употребляется теперь в единственном числе и в более
общем значении — «поражение», «неудача». Если сопоставить
les echecs «шахматы» и ГёсЬес «неудача», «поражение», то труд-
но понять, в каких смысловых отношениях находятся эти два
образования: ведь в шахматах испытывают не только горечь по-
ражения, но и радость победы. Если же привлечь промежуточ-
ное звено — Techec «шах королю», то семантическое развитие
станет ясным. Не решая сейчас вопроса о том, оказались ли в
современном языке ГёсЬес «шах королю» и ГёсЬес «поражение»
омонимами, отметим лишь, что все три образования, включая
и les echecs «шахматы», должны быть привлечены для объясне-
ния значения ГёсЬес «поражение», «неудача» (уже совершенно
независимого от шахмат).
Между современными словами les echecs «шахматы» и ГёсЬес
«поражение» оказывается промежуточное звено в виде специ-
ального значения второго из этих слов — ГёсЬес «шах королю».
Говоря иначе, специальное значение ГёсЬес («шах королю»)
связывает более общее значение этого же слова (ГёсЬес «пора-
жение») с существительным, которое является pluralia tantum
(les echecs «шахматы»). Все эти слова и все их значения суще-
ствуют в современном языке и раскрываются, таким образом,
синхронно. Однако последовательность группировки значений
играет большую роль при соединении, казалось бы, весьма раз-
ных понятий: вещественного наименования шахматы и абст-
рактного существительного поражение.
Обратимся теперь к материалу других романских языков.
Испанский глагол afeitar (лат. affectare, фрекентативная фор-
ма (частая, повторяемая) к afficere от facere «делать») в наши
дни означает прежде всего «брить». В старом же языке — прежде
105
всего «украшать». В прозаическом испанском памятнике XVв.:
un prado grande afeytado de flores bien olientes de fermusura {Ford,
Old sp. read., 60, 10) — «большой луг, украшенный хорошо пах-
нущими цветами». В памфлете против женщин у испанца Аль-
фонсо де Толедо (1438 г.): Рего quiero que sepan que non esto de
mirar menos que ella byen afeytada (Antologia, 373). — «Я хочу,
чтобы знали: хорошо нарумяненная, я достойна не меньшего
восхищения, чем она».
По-видимому, более древнее значение находим у старофран-
цузского глагола afaitier, родственного исп. afeitar (REW, 253; иначе
у Castro, RFE, V, 26). В известном тексте XII столетия, в «Романе
о Лисе» (1226—1227) сообщается о человеке, который увидел
Лиса с примерзшим к проруби хвостом. И вот человек этот
...al'espreetraite
et рог le miens ferir s'afaite
«...вытащил шпагу и приготовил ее, чтобы лучше ударить». В
этом случае afaitier «приготавливать» ближе к простому (бес-
префиксальному) «делать». Так другие романские языки кос-
венно помогают восстановить этапы семантического движения
afeitar в испанском языке: от «приготавливать» к «украшать», а
затем и «брить». Хотя современный испанский глагол afeitar
может означать и «брить» и «украшать», но первое, по-видимо-
му, преобладает, так как само понятие «украшать» часто ассо-
циируется с теми или иными «косметическими средствами»
(afeites — Vox, 45). В своем испанско-французском словаре Сальва
переводит afeitar сначала raser, se raser «брить», «бриться», а
затем embellir, farder, se farder «украшать», «краситься».
Итак, «украшать» выступает как промежуточное семанти-
ческое звено между «приготавливать» и «брить». Первое и третье
значения глагола оказываются на поверхности современного
языка (синхрония), тогда как третье («приготавливать») уходит
в глубину исторических напластований (ср. современное порт,
enfeitar «украшать»).
До сих пор речь шла о таком промежуточном звене, которое
обнаруживается либо в семантической истории анализируемых
слов, либо, хотя и находится сейчас на поверхности синхрон-
ного состояния языка, однако формируется в процессе разви-
тия самой этой синхронии. В ряде случаев, как было показано,
функцию подобного промежуточного звена выполняют реалии,
106
тесно связанные с культурой и бытом данного народа. Обратим-
ся теперь к таким случаям, когда промежуточное звено устанав-
ливается в процессе взаимодействия разных слов в различных
формах словообразования и в еще более многообразных формах
словосочетаний.

Начнем с простейшего случая. Сопоставим рум. pat «кровать»

с переносным значением другого существительного patura «про-
слойка». Хотя словообразовательная зависимость второго от пер-
вого не вызывает сомнения, семантические отношения между
ними представляются не вполне ясными («прослойка» и «кро-
вать») до тех пор, пока рядом с pat не окажется patura в его
предметном значении — «одеяло». Тогда получается: pat «кро-
вать», patura «одеяло» и «прослойка». Говоря иначе, семанти-
ческая преемственность «кровать» — «прослойка» представля-
ется менее очевидной, чем последовательный ряд: «кровать» —
«одеяло», а затем уже прослойка. Это последнее может пони-
маться уже вполне отвлеченно: patura culta букв, «культурная про-
слойка», т.е. «интеллигентные люди». Полисемия patura полнее
раскрывается на фоне словообразовательных отношений между
разными существительными (pat — patura).
Итальянское arte имело в средние века не только значение
«искусство», но и значение «ремесло». В этом последнем оно
употребляется теперь крайне редко (ср. мн. число le arti meccaniche
«промышленность»). Но в сравнительно позднем производном
образовании artigiano «ремесленник» не только сохраняется связь
с понятием ремесла, но и само это понятие («ремесленник») в
новом виде, в форме nomen agentis, выражается именно с по-
мощью artigiano. Значение, ослабленное в одном звене словооб-
разовательного ряда (arte), может не только не ослабевать в дру-
гом его звене (artigiano), но даже составлять единственное
значение последнего («ремесленник»).
Для понимания полисемии средневекового ит. arte суще-
ственно, что в ту же историческую эпоху можно обнаружить
аналогичную полисемию и у других имен. Так, tagliapietre вплоть
до XVI в. означало не только «каменотес», но и «архитектор»1.
!
См.: ОлъшкиЛ. История научной литературы на новых языках. Т. 1 / Рус.
пер.М.;Л., 1933. С. 25.
107
Данте употреблял artista и в значении «художник» и в значении
«ремесленник», «работник» (см., например, Paradiso, 16, 51).
Состояние науки и техники в ту историческую эпоху объясняет
подобную полисемию. Тенденция словообразовательного ряда
(лингвистический фактор) как бы столкнулась с тенденцией,
поддержанной условиями бытования данных слов в определен-
ную эпоху (исторический фактор).
В результате — разрыв связи лишь на одном «конце» (arte «ис-
кусство», но уже не «ремесло»)1 при сохранении значения «ре-
месленник» за словом artigiano. Тем важнее оказывается значение
промежуточного звена для всего данного словообразовательного
ряда: зная, какое значение имеет в современном языке artigiano,
легко уяснить и полисемию более старого существительного arte.
Промежуточное звено выступает в роли семантического орга-
низатора существительных, связанных между собой принципом
словообразования.
Но промежуточное звено может быть обнаружено не только
в семантическом аспекте словообразования, но и в различного
рода словосочетаниях. Приведем сначала несколько известных
примеров, на которые по другому поводу уже обращали внима-
ние, а затем проанализируем новые материалы.
Французское существительное greve «гравий» получило в
XIX в. новое значение «забастовка»2. Это последнее настолько
далеко теперь отошло от первого и в семантическом и в слово-
образовательном отношениях, что greve «забастовка» и greve «гра-
вий» образовали в современном французском языке омонимы.
В годы возникновения фабрик представители рабочего клас-
са нередко выходили на площадь перед французской ратушей и
предъявляли предпринимателям свои требования. Площадь эта
называлась Laplace de greve «Гревская площадь», букв, «площадь,
покрытая гравием». Такие выходы на площадь, покрытую гра-
вием, стали ассоциироваться с прекращением работы на пред-
приятии. В XIX столетии появляется выражение faire la greve букв,
«делать гравий», а фигурально — «прекращать работу», «басто-
вать». Etre en greve «быть в состоянии забастовки». Несколько
позднее на основе подобных словосочетаний возникло слово
!
Маторе считает, что и фр. art «искусство» получает современное значение
лишь в XVII в. (Matore G. La methode en lexicologie. Paris, 1953).
2
MeilletA. Linguistique historique et linguistigue generate. Paris, 1926. P. 230
(Comment les mots changent de sens).
108
greve «забастовка», оказавшееся к исходному greve «гравий» в
положении омонима: связи «гравия» и «забастовки», реальные
в определенную эпоху и в определенной обстановке, затем пе-
рестали ощущаться, по мере того, как сами забастовки утра-
тили всякую связь с Гревской площадью. Омонимичность greve
«гравий» и greve «забастовка» в современном языке подтверж-
дается словообразовательными тенденциями и особенностями
словосочетаний: от greve «забастовка» образуется немало но-
вых слов и словосочетаний (greviste «забастовщик», se mettre
en greve «объявлять забастовку», briseur de greve «штрейкбре-
хер» и пр.), тогда как от greve «гравий» этого, естественно, не
наблюдается.
Так на основе greve «гравий» через словосочетания типа faire
la greve букв, «делать гравий», а затем «бастовать» возникло но-
вое слово greve «забастовка». Следовательно, словосочетание
определенного образца сначала, по-видимому, только расши-
ряло употребление greve «гравий». Но подобное расширение на-
столько противоречило предметному значению greve «гравий»,
что из этого «расширения» ничего не получилось: greve «забас-
товка» откололось от greve «гравий», образовав в языке новое
слово. К тому же социальные процессы, связанные с ростом
рабочего движения в XIX в., настоятельно требовали создания
особого слова для понятия «забастовка».
Промежуточным звеном, определившим раскол этих слов,
1
оказалось словосочетание типа faire la greve «бастовать» .
Сходна, но не тождественна по семантическому типу исто-
рия существительного toilette «туалет». Первоначально оно вос-
принималось как уменьшительное образование от toile «полот-
но», следовательно, «кусочек полотна» (Littre, IV, 2241; Nyrop.
Grammaire, IV, 185). Затем — это «полотно», которое расстила-
ли на столе, служившем для причесывания. Позднее — действия,
связанные с причесыванием, умыванием и одеванием.
Новое значение «туалет» возникло под воздействием слово-
сочетаний faire sa toilette «приводить себя в порядок» (ср. выше
1
Любопытно, что в последние годы у существительного greve «забастовка»
появилось коррелирующее слово debrayage «кратковременная забастовка» (букв,
«расцепление»). Nouveau debrayage d'une heure (Humanite. 1961. 24fevr.). — «Но-
вая забастовка на час». Соответственно debrayer «бастовать непродолжительное
время». Les ouvriers ont debraye hier de 10 heurs a midi (Ibid.). — «Рабочие вчера
бастовали с 10 часов до полудня».
109
аналогичное faire la greve). Во всяком случае словосочетания по-
добного типа могли ускорить процесс морфологического опро-
щения слова и образования нового значения, уже не связанно-
го с «небольшим куском полотна». Словосочетание и в этом
случае явилось промежуточным звеном, ускорившим процесс
развития к новому значению слова, причем старое значение
слова, некогда служившее исходной точкой для последующего
движения («небольшой кусок полотна»), вовсе не сохранилось
в современном туалет.
Сравним теперь историю greve с историей toilette. И в том и
в другом случае сходные словосочетания (faire la greve, faire sa
toilette) определили перелом в семантическом движении обоих
слов. Этот момент объединяет анализируемые слова, столь раз-
личные по своему значению. Но дальше начинаются расхожде-
ния. В toilette от старого значения слова ничего не сохраняется,
тогда как в greve исходное значение не только удерживается, но
даже и выделяется в самостоятельное существительное (greve
«гравий» и greve «забастовка» — два омонима). Следовательно,
задача исследователя заключается не только в том, чтобы уста-
новить роль словосочетаний в изменении значения слова, но и
в том, чтобы обнаружить последствия их влияния. Как было
показано, типы воздействия словосочетаний на семантику сло-
ва могут быть различными. Тем большее значение приобретает
анализ различного материала, имеющего отношение к постав-
ленной проблеме.

Греческое существительное сага «голова» употреблялось по-

чти исключительно в поэтическом языке: у Гомера, Пиндара и
других {Corominas, I, 661; FEW, II, 350). Имеются свидетельства
проникновения этого слова в вульгарную латынь (сага, caput
«голова»). В ряде романских языков, например в испанском,
португальском и итальянском, слово сага развивалось несколько
иным путем, чем во французском. Точнее, путь был общим, но
в то время как в одних романских языках существительное сага
прошло лишь часть этого пути, в других — весь путь или во
всяком случае большую его часть.
Общероманским является движение семантики сага от «го-
ловы» к «лицу». По-видимому, основой, определившей отме-
110
ченный переход, было словосочетание типа французского faire
bonne chere (сага > chere) букв, «сделать хорошую голову», т.е.
«сделать хорошее лицо, принимая и угощая кого-нибудь». В ре-
зультате в старофранцузском языке и позднее, вплоть до XVII в.,
chere стало употребляться в смысле «лицо» и вне данного сло-
восочетания. У Амио (Numa, 18): Avec une chere basse et morne,
sans mot dire. — «С наклоненным и мрачным лицом, не говоря
ни слова». В первом издании французского академического сло-
варя (1694) chere поясняется, в частности, таким примером: II
etait si aise de le voir qu'il ne savait quelle chere lui faire. — «Он был
так рад его увидеть, что не знал, какой ему оказать прием» (букв.
«с каким лицом его принять»).
Впоследствии, однако, chere в значении «лицо» не сохрани-
лось во французском (FEW, II, 349—351). Но толчок, получен-
ный от словосочетания типа faire bonne chere, по-видимому,
продолжал ощущаться, обусловливая дальнейшее семантичес-
кое движение имени.
Словосочетание bonne chere стало истолковываться все в
большей степени переносно — «хороший прием», где непос-
редственное представление о лице пропадает: Comment appelez-
vous се traiteur... qui fait si bonne chere»? (Moliere. Pourceaugnac, I,
6). — «Как зовут этого трактирщика, который так хорошо при-
нимает?» Отсюда до современного значения chere (уже и вне
словосочетания) — один шаг: «еда», «стол». Существительное
это, однако, и теперь употребляется преимущественно в опре-
деленных устойчивых сочетаниях: bonne chere «хороший стол»,
faire bonne chere «вкусно поесть», faire maigre chere «скудно пи-
таться» и т.д.
В других романских языках — в итальянском, испанском и
португальском — существительное сага прошло не несколько
больших этапов семантического развития, как во французском
(«голова» > «лицо» > «выражение лица при еде» > «еда», «стол»),
а в основном только один («голова» > «лицо»).
Отсюда современные исп. сага «лицо», «выражение лица»,
«манеры», порт, сага «лицо», «внешность», иг. сега «лицо», «вы-
ражение лица». Любопытно, что в староиспанском словом сага
могло именоваться не только «лицо» человека, но и «морда»
или «голова» животного. В «Сиде» (215): La сага del cavallo tomo a
Santa Maria. — «Он повернул голову лошади в сторону Святой
Марии».
111
 Первый этап семантического развития («голова» > «лицо»)
был общим для всех романских языков. Под воздействием сло-
восочетаний типа фр. faire bonne chere изменилось и значение
опорного слова, в него входящего (фр. chere, соответственно
сага и сега в испанском и итальянском). На этом этапе семанти-
ческого движения существительное сага остановилось в целой
группе романских языков, сохранив значение «лица». Во фран-
цузском развитие не прекратилось и chere стало означать «еда»,
«стол».
Какой вывод напрашивается из проведенного сравнения?
Словосочетание, которое оказывается промежуточным звеном,
объясняющим направление семантического развития слова, в
разных языках действует неодинаково. В одних случаях, вызывая
изменение значения, оно затем как бы задерживает слово на
определенном этапе развития, а в других — дальше «толкает»
его, определяя последующие ступени семантической трансфор-
мации. Отсюда различные семантические результаты в родствен-
ных языках при равенстве исходных позиций, исходных данных
и, по-видимому, исходных словосочетаний.
Еще одно следствие из истории сага. Там, где существитель-
ное сага прошло лишь один этап семантического изменения («го-
лова» > «лицо»), оно сохраняет более или менее самостоятель-
ное значение. Таковы исп. и порт, сага, ит. сега. Там же, где сага
проходит и второй этап семантической трансформации («лицо» >
«выражение лица при еде» > «еда», «стол» оно почти полностью
утрачивает свое самостоятельное значение и живет, как было
показано, лишь в небольшом количестве сравнительно устой-
чивых словосочетаний. Таково фр. chere.
Во французском переводе современного итальянского ро-
мана Пратолини о «Бедных влюбленных» ит. сега «лицо» в сво-
бодных сочетаниях передается переводчиком то с помощью фр.
figure, то с помощью фр. visage или face, но, разумеется, никог-
да не используется chere: Sua сега pallida (474) = sa figure pale
(320) «ее бледное лицо».
Любопытно, что в итальянском языке в тех случаях, когда
сега выступает в несвободном значении, оно воспринимается
как калька с французского. Так, по свидетельству Каппуччини
и Мильорини (Vocab., 283), выражение far buona сега «обильно
поесть», «вкусно поесть» является калькой с французского faire
bonne chere.
112
 Сказанное, разумеется, не означает, что глубокие семанти-
ческие изменения будто бы вообще обусловливают неустойчивость
слова, подвергающегося подобным изменениям. В приведенном
ранее материале можно было наблюдать и противоположные фак-
ты: слова, семантически совершенно оторвавшиеся от своих про-
тотипов, начинают новую жизнь и получают широкое распрос-
транение в языке (см. хотя бы greve «забастовка»).
История сага в романских языках показывает, что словосо-
четание, воздействуя на развитие семантики слова, в разных
языках приводит к неодинаковым результатам. Возникает про-
блема типов подобного воздействия. В некоторых языках слово
претерпевает один «перелом» в своем семантическом движении,
в других — два или три и более «переломов», хотя начальное
направление смысловых изменений слов у всей группы языков
бывает обычно общим. Необходимо в дальнейшем исследовать
конкретную лексическою систему каждого отдельного языка,
чтобы уяснить отмеченные различия1.

Проанализируем для этой цели другие случаи соотношения

между семантикой слова и семантикой словосочетания.
Лат. placitum «удовольствие» сохранилось в большинстве ро-
манских языков в значении «судебный спор». Мейер-Любке
(REW, 6561), перечисляя романские формы этого слова, не
объясняет их отношений к латинскому источнику и не отмечает
смысловых различий между ними внутри романских языков.
Лат. placitum уже в вульгарной латыни осмыслялось как «моль-
ба», «просьба» {Souter. Later Latin, 305). По-видимому, под вли-
янием глагольных словосочетаний типа senatui placet «сенату
угодно», «сенат требует», а также глагольных оборотов типа
placitum est «постановили» существительное placitum в свою оче-
редь подверглось переосмыслению. Отсюда вульгарно-латинские
не только «просьба», но и «судебный спор», «судебная тяжба».
Существительное placitum прошло, таким образом, следующие
!
Для семантики сага в романских языках весьма важны многочисленные
синонимы лица. Число их особенно велико в разных речевых стилях (ср. анало-
гичную картину для существительного голова). В одном только испанском языке
их свыше десяти (Vox, 330). Для итальянского см.: Tommaseo N. Dizionario dei
sinonimi della lingua italiana. Milano, 1957.
113
этапы смыслового развития: «удовольствие» > «то, что соответ-
ствует желанию» > «спор по своему желанию (просьбе, требо-
ванию) на суде». Именно это последнее значение послужило
основой для соответствующих романских образований.
Необходимо, однако, отметить, что романские образования
от placitum семантически очень неоднородны, чего обычно не
учитывают исследователи. Достаточно подчеркнуть, что лат.
placitum явилось источником двух слов в испанском и порту-
гальском языках: исп. pleito «тяжба», «процесс», соответственно
порт, pleito, исп. plazo «срок», соответственно порт, prazo в таком
же значении. Если же сопоставить исп. plazo, порт, prazo, с од-
ной стороны, и фр. plaid «судебное дело», ит. piato «тяжба» — с
другой, то семантический диапазон романских потомков лат.
placitiun окажется довольно широким.
Проанализируем этимологические дублеты современного
испанского языка: pleito «тяжба» и plazo «срок» (такая же кар-
тина наблюдается в португальском). Второе из этих слов по сво-
ей форме является книжным образованием1. Как возникли дан-
ные этимологические дублеты?
Промежуточное звено, которое соединяет два разных слова
(pleito, plazo), восходящих к одному источнику, нужно искать в
латинских словосочетаниях типа dies placitus «удобный день», а
затем «подходящий день» > «определенный день» > «опреде-
ленный срок» > «срок» (вообще). Словосочетание dies placitus
встречается в таких латинских памятниках, которые имеют юри-
дический характер. Короминас (Corominas, III, 818) обнаружил
это словосочетание в «Lex Ripuaria». Так устанавливается отда-
ленная семантическая связь между понятиями «судебного про-
цесса» (тяжбы), с одной стороны, и «срока» — с другой. В ис-
панском и португальском отмеченная связь привела к тому, что
совершенно различные в синхронной системе современных язы-
ков существительные pleito и plazo (соответственно порт, pleito
и prazo) оказываются этимологически родственными.
Возможно и несколько иное толкование этапов семантичес-
кого движения, если исходить не из словосочетания dies placitus,
а из словосочетания tempus placitum: «приятное время» > «вре-
мя удобное для обеих сторон» > «подходящее время» > «опреде-

semicultismo: Claws В. Clasificacion de los cultismos // Archivum. Oviedo,

1959. IX. P. 216-227.
114
ленное время» (т.е. время, ограниченное определенным сроком) >
«срок» («срок вообще», «всякий срок»). Plazo в значении «срок»
встречается уже в древнейших испанских текстах, в частности в
«Сиде» (212): Mucho es huebos, са §егса viene el plazdo. — «Очень
нужно, так как срок приближается». Иначе осмысляется этимо-
логический дублет plazo — существительное pleito. В XIII в. у Аль-
фонса Мудрого (Antologia, 146) находим: Grand verguena hobieron
los romanos del pleito que Mancino ficiera con los de £amera. —
«Римляне очень стыдились соглашения, которое заключил Ман-
сино с жителями Саморы». В испанском, таким образом, уже с
древнейших времен два слова — plazo «срок» и pleito «соглаше-
ние». То же в португальском.
Что же произошло в других романских языках?
Здесь, как правило, сохранилось лишь одно звено в цепи
анализируемого развития. Это — «судебный процесс», понима-
емый в широком смысле. В самом древнем памятнике француз-
ского языка, в «Страсбургских клятвах» ( К в . ) , можно найти
это существительное, но еще в не совсем определенном значе-
нии. Один брат заверяет другого, что он будет ему верен и не
вступит в заговор с третьим лицом: et ab Ludher nul plaid nunquam
prindrai. Литтре (III, 1142) в свое время переводил эту строку на
современный французский язык так: Je ne prendrai jamais querelle
avec Lothaire. — «Я никогда не перейду на сторону Лотэра». Более
поздний переводчик Брюно 1 передает несколько иначе: Je ne
prendrai jamais aucun arrangement avec Lothaire. — «Я никогда не
вступлю в сделку с Лотэром». Так как оба интерпретатора — и
Литтре и Брюно — были отличными знатоками старого языка,
то отмеченные колебания нельзя признать случайными. В древних
французских текстах plaid выступает в очень широкой амплитуде
колебаний: не только «тяжба», но и «сделка», «соглашение».
Однако уже через два столетия, в «Песне о Роланде» (3704),
plaid, частично сохраняя отмеченные колебания, теперь все же
более определенно вовлекается в русло «юридического значе-
ния»: Desor(e) cumencet le plaid de Guenelun. — «Вот начинается
суд над Ганелоном». Быть может, и в этом случае словосочетания
типа etre en plaid «присутствовать при тяжбе», aller au plaid «ИДТИ
на тяжбу» ускорили процесс движения самого существительно-
го plaid в сторону значения «суда», «судебного дела» (процесса).
l
Brunot F. ffistoire de la langue fran^aise. I. Paris, 1905. P. 144.
115
 Итак, лат. placltum получило неодинаковое значение в раз-
ных романских языках. Различие определяется прежде всего тем,
что в одних языках это существительное живет в виде двух слов,
семантически далеко разошедшихся, тогда как в других оно от-
разилось в одном слове.
Неодинаковой оказалась и функция словосочетания, как
промежуточного звена между разными значениями placitum. В
одних языках словосочетание способствовало образованию двух
слов (в испанском и португальском). В других оно стимулирова-
ло лишь семантическое развитие одного существительного, но
к образованию разных слов не привело (во французском и италь-
янском). Поэтому здесь и было подчеркнуто, что задача иссле-
дователя заключается не только в том, чтобы обнаружить роль
словосочетаний в семантической эволюции слова, но и в том,
чтобы установить возможные типы подобного воздействия. Иначе
трудно понять, почему влияние словосочетания на значение
слова не только в разных языках, но и на разных этапах разви-
тия одного и того же языка приводит к столь разнообразным
последствиям.
Намного проще семантические взаимоотношения между сло-
вом и словосочетанием складываются тогда, когда они рассмат-
риваются в пределах одного языка. <...>
Поставленные друг за другом, два значения современного
французского существительного tuile «черепица» и «неожидан-
ная неприятность» на первый взгляд представляются соедине-
нием несоединимого. Но обратим внимание на два устойчивых
словосочетания: loger sous les tuiles букв, «помещать под черепи-
цы», т.е. «вселять в мансарду многоэтажного дома» и recevoir
une tuile букв, «получать черепицу», которая падает с крыши, т.е.
«иметь неожиданную неприятность».
В этой связи Литтре (IV, 2377) приводит интересный при-
мер из романа популярной в начале XIX в. писательницы — гос-
пожи де Жанлис: Quelle tuile! Ah! mon Dieu, c'est une tuile qui me
tombe sur la tete. — «Какая неприятность! Боже мой, это черепи-
ца, падающая мне на голову». Первый раз tuile выступает здесь в
своем переносном значении («неприятность»), а второй — в
буквальном («черепица»). Но отрываясь от подобных контекстов
и определенных словосочетаний, tuile получает новое, вполне
самостоятельное значение, хотя и распространенное главным
116
образом в сфере разговорной речи — «неожиданная неприят-
ность» («неожиданное и неприятное происшествие» — Petit
Larousse, 1961). Так несколько словосочетаний определенного
типа послужили промежуточным звеном, которое соединило
старое значение «черепица» с новым значением — «неожидан-
ная неприятность» в рамках одного слова tuile.
Если даже признать, что в современном языке эти значения
«стремятся стать омонимичными», то сам факт развития «чере-
пица» > «неожиданная неприятность» через этап определенных
словосочетаний не может быть взят под сомнение.
Борьба нового со старым имеет огромное значение в языке
вообще, особенно в лексике. Новое значение может «стать» ря-
дом со старым и сохраниться в языке вместе с последним. Но
новое значение может и вытеснить старое. В процессе подобного
вытеснения новое чаще всего сосуществует со старым, причем
нередко подобное сосуществование продолжается не только де-
сятилетиями, но иногда и столетиями. Тем большее значение
приобретает проблема промежуточных звеньев в смысловом раз-
витии слова.
Невозможно согласиться с теми исследователями, которые
возникновение нового значения рассматривают как «мгновен-
ный акт». Совсем недавно так писал Ульман1, подчеркивая, что
«новое значение возникает мгновенно, без всяких промежуточ-
ных оттенков». Если, считает английский ученый, словом gorge
французы называют и горло человека и ущелье (узкий проход) в
горах, то это происходит вследствие мгновенного и непосред-
ственного «акта апперцепции». Но Ульман упускает при этом
едва ли не главное. Для того чтобы произошла подобная «непос-
редственная апперцепция», требовалась длительная историчес-
кая традиция развития лексики. Надо было подготовить семан-
тику существительного горло к такого рода «апперцепции». Без
способности слова горло выражать различные переносные зна-
чения сама апперцепция, отмеченная Ульманом, была бы не-
возможна. Следовательно, «мгновенность» апперцепции здесь
только кажущаяся.
Как бы чувствуя неточность своего утверждения, Ульман
оговаривается, подчеркивая, что «внезапность возникновения»
нового значения слова не противоречит тому, что тщательное
l
Ulmann S. Precis de semantique fran^aise. Bern, 1952. P. 239.
117
изучение семантических филиаций является одной из главных
задач семасиологии.
Промежуточное звено в смысловом развитии слова в исто-
рии отдельных языков обнаруживается легче, чем в истории
группы родственных языков. Но здесь была сделана попытка
показать, что и в истории родственных языков оно тоже может
быть установлено.

В заключение остановимся еще на одном положении. Не вся-

кое более позднее значение ближе к современному, чем значе-
ние более раннее. Если слово исторически пережило, напри-
мер, три этапа семантического развития, то этот факт еще не
может служить основанием для того, чтобы второй этап всегда
считать промежуточным звеном между первым и третьим. Свя-
зи, как мы видели, бывают и более сложными. Третий этап не-
редко подготавливается уже первым, тогда как второй этап как
бы временно уводит слово «в сторону». В этом случае второе зна-
чение оказывается либо непрочным, либо периферийным по
отношению к основному пути семантического развития слова.
Французское существительное antenne «антенна», восходя-
щее к лат. antenna, в древности означало «рея». Позднее, начи-
ная с XV в., это слово стало употребляться в специально-техни-
ческом значении «усики у насекомых» (внешняя ассоциация с
торчащей палкой). Подобное осмысление известно и другим
романским языкам: иг. antenna, исп. antena и т.д. Еще позднее,
уже в XX столетии, в связи с развитием радио, а затем и теле-
видения, антенна получает новую жизнь и начинает все шире и
шире употребляться для наименования «радиомачты» и «теле-
визионной мачты». Это последнее значение оказывается гораздо
ближе к исходному «рея», чем к более позднему «усики насеко-
мых». В смысловом развитии существительного antenna значение
«усики насекомых» оказалось как бы своеобразным «ходом в
сторону», лишь очень слабо связанным с основным путем раз-
вития слова. Хотя значение «усики насекомых» сохраняется и в
современных романских языках, но сохраняется как перифе-
рийное, почти совсем обособившееся от «магистрального» пути
развития слова. Значение «усики насекомых» не выступает как
связующее звено в смысловом развитии «рея» > «радиомачта».
118
Сам этот переход настолько прост и очевиден, что в промежу-
точном звене и не нуждается. В других же случаях оно оказывает-
ся необходимым для истолкования этапов семантического дви-
жения.
Итак, промежуточное смысловое звено может быть обна-
ружено:
1)в историческом развитии самих слов, причем различного
рода реалии помогают осмыслить последовательность се-
мантических переходов;
2) в группе слов, так или иначе связанных между собой (эти-
мология, принцип словообразования и т.д.);
3) в различных словосочетаниях, которые выступают в каче-
стве одной из движущих сил семантического развития;
4) в связях с соответствующими словами других родствен-
ных языков.
Промежуточное звено весьма существенно как для истори-
ческого, так и для синхронного изучения лексики, в частности,
для классификации значений слов в современных толковых сло-
варях. Поэтому проблема промежуточного звена в смысловом раз-
витии слова, выступая прежде всего как проблема диахронной
лексикологии и семасиологии, вместе с тем должна учитываться
и при синхронном описании лексики любого языка.

Из кн.: Сравнительно-семасиологические
исследования. М., 1963.

119
 В ЗАЩИТУ СЛОВА
Памяти Федота Петровича Филина
(1908-1982)

1?) -
i_/L/ нашей отечественной науке
слово всегда рассматривалось как важнейшая категория языка. В
1883 г., в частности, Крушевский закончил свой прекрасный
«Очерк науки о языке» так: «Развиваясь, язык вечно стремится
к полному общему и частному соответствию мира слов миру
понятий»1. «Мир слов» в связи с «миром понятий» оказался в
центре всего «Очерка». Немного позднее об этом же писал Срез-
невский: «Каждое слово есть представитель понятия бывшего в
народе: что было выражено словом, то было и в жизни... Каждое
слово для историка есть свидетель, памятник, факт жизни на-
рода, тем более важный, чем важнее понятие, им выраженное.
Дополняя одно другим, они все вместе представляют систему
понятий народа, передают быль о жизни народа — тем полнее,
чем обширнее и разнообразнее их собрание»2. Написанные бо-
лее ста лет тому назад, эти строки звучат удивительно совре-
менно: вдумчивый и серьезный исследователь прекрасно пони-
мал и значение отдельных слов («каждое слово....»), и системы
слов («все вместе...») для науки о языке.
Подобные мысли развивали в своих публикациях такие уче-
ные, как Л.В.Щерба, Л.П. Якубинский, В.В.Виноградов,
И . И . М е щ а н и н о в , Г.О. Винокур, Б.А.Ларин, В.И. Абаев,
А.И. Смирницкий, Ф.П.Филин, О.С.Ахманова, В.З.Панфилов,
О.Н. Трубачев и др. При этом Мещанинов и Виноградов, напри-
мер, справедливо считали, что слово — это предмет изучения не
3
только в лексикологии и семасиологии, но и в грамматике , а
1
Крушевский # . Очерк науки о языке. Казань, 1883. С. 149.
2
Срезневский И.И. Мысли об истории русского языка. СПб., 1887. С. 103.
3
См.: Мещанинов И.И. Члены предложения и части речи. М.; Л., 1945. С. 3;
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1947.
120
Щерба утверждал, что «каждое мало-мальски сложное слово (в
семантическом отношении. — Р.Б.) в сущности должно быть
предметом научной монографии...»
Этот интерес к слову обнаруживают историки античности:
ученые той эпохи «...стремились посредством анализа слов прий-
ти к познанию реального мира»2. Гораздо позднее знаменитый
шведский ботаник и медик Карл Линней заметил: Nomina si
nescis, perit et cognitio rerum. — «Если ты не знаешь имен, то ты
не имеешь представления и о вещах»3. При всей наивности ста-
рых представлений о прямой связи между «вещами и именами
(словами)» в подобных утверждениях уже обнаруживалось жела-
ние как-то сблизить язык с действительностью, как-то проник-
нуть в «сущность вещей». И недаром те лингвисты XX в., кото-
рые отрицают какую бы то ни было связь между языком и
реальностью, отрицают и взаимодействие между словами и по-
нятиями 4 .
Разумеется, связь между словами и понятиями сложна и ее
нельзя упрощать. Вместе с тем очевидно, что наши знания так
или иначе, прямо или косвенно взаимодействуют со словами.
Мир современной техники нельзя осмыслить без мира совре-
менной лексики, современной терминологии. Речь идет, конеч-
но, не о физической связи между словами и понятиями, как
думали когда-то, а о связи исторической, о связи в процессе
исторического развития каждого языка.
Было справедливо замечено: «Чем более отвлеченным и об-
щим является понятие, тем меньшую роль играют сопровожда-
ющие его конкретные чувственные образы и тем большее зна-
чение приобретает для него чувственная форма слова По мере
возрастания обобщенности понятий связь между понятием и
словом становится все более тесной, а для абстрактных поня-
тий, непосредственно не связанных ни с какими наглядными
образами вещей, слова оказываются единственной формой
1
Щерба Л.В. Избр. работы по языкознанию и фонетике. Л., 1958. С. 72.
2
История лингвистических учений. Древний мир: Сб. статей. Л., 1980. С. 111.
3
Об истории этого интересного афоризма см.: Ullmann S. Language and style.
Oxford, 1964. P. 208-209.
4
См.: Блумфилд Л. Язык/ Рус. пер. М., 1968. С. 293 (в английском оригинале
книги здесь говорится об отсутствии всякой связи между такими категориями,
как form-classes and lexicon, т.е. между грамматикой и лексикой. По мнению
автора, эти понятия вообще не соотносительны: Bloomfield L. Language. N.Y.,
1933. P. 273).
121
существования понятий...»1 Несколько иначе об этом же писал
и американский лингвист Э. Сепир, хотя и отдавший дань скеп-
тицизму и релятивизму, но умевший глубоко анализировать язы-
ковые факты: «Наш ум требует точки опоры. Если он не может
опереться на отдельные словообразующие элементы, он тем
решительнее стремится охватить все слово в целом»2.
Историки науки давно установили многообразные связи и
взаимоотношения между уровнем развития отдельных наук и
уровнем развития соответствующего языка. «Из чертежей Лео-
нардо да Винчи по механике, — пишет Л. Олыпки, — из указа-
ний Бенедетти можно заключить, что... предшественникам Га-
лилея было знакомо понятие момента силы. Но это понятие
получило ценность лишь с того времени, когда Галилей дал ему
точный термин, как доказывает и тот факт, что его враги ни
при каких условиях не желали понять и принять этого выраже-
ния» 3 . Автор приводит и другие многочисленные аналогичные
примеры, свидетельствующие о роли терминологии и, шире, о
роли слов и словосочетаний в процессе развития различных наук
в эпоху Возрождения. Один из персонажей «Назидательных но-
велл» (1613) Сервантеса образно говорил: в науку нельзя про-
никнуть иначе, как только через дверь языка 4 . То же следует
сказать и о науке нашей эпохи. Достаточно вспомнить сотни новых
слов и новых словосочетаний, проникших в русский язык в связи
5
с развитием одних только космических исследований . Анало-
гичный процесс наблюдается и в других науках, подтверждая
тезис о связи между развитием языка и развитием культуры (в
самом широком смысле).
Вместе с тем нельзя забывать, что язык и мышление, язык
и наука — это силы, постоянно и глубоко взаимодействующие,
но отнюдь не тождественные. Поэтому надо признать несостоя-
1
Резников Л. О. Понятиен слово. Л., 1958. С. 18-19. Ср.: Панфилов В. 3. Фило-
софские проблемы языкознания. М., 1977. С. 45—49.
1
Сепир Э. Язык/ Рус. пер. М., 1934. С. 103.
ъ
Олыики Я. История научной литературы на новых языках. Т. 2 / Рус. пер. М.;
Л., 1934. С. 49; см. также: Eucken R. Geschichte der philosophischen Terminolo-
gie. Leipzig, 1876. S. 270—280; Finoochiaro A. Galileo and the art of reasoning. L.,
1980. P. 25-50.
4
См.: Сервантес M. Назидательные новеллы. Т. 2. M.; Л., 1935. С. 259 и ел.
Документированные примеры и иллюстрации см.: БрагинаА.А. Неологиз-
мы в русском языке. М., 1973; для более ранних эпох см.: БудаговРЛ. История
слов в истории общества. М., 1971. Конечно, не исключается критический взгляд
на избыточную терминологию нашего времени.
122
тельными заявления многих современных позитивистов, будто
бы любая наука — это не что иное, как только «хорошо органи-
зованный язык»1.
История любой науки неразрывно связана с историей слов
и терминов, с историей соответствующих наименований, а не-
редко и с изменением подобных наименований. И нельзя не
сожалеть, что этот интересный и важный вопрос остается все
еще недостаточно изученным. Один из исследователей заметил,
что когда в 1770 г. во Франции появилось слово соке «КОКС»,
именно тогда в этой стране началась эпоха капитализма: кокс
заменил в индустрии дерево и тем способствовал «рождению
современной промышленности»2. Разумеется, здесь сама «вещь»
(кокс) заменила другую «вещь» (дерево), а не одно слово —
другое. Вопрос не сводится к такому, несколько упрощенному
установлению прямого взаимодействия между отдельными сло-
вами и целыми экономическими эпохами, хотя сама проблема
«слов и реалий», слов в истории общества еще ждет своих но-
вых исследователей. Эта проблема сближает язык и общество не
путем деклараций, а путем анализа фактического и очень важ-
ного, интересного материала.
Но вернемся к «ниспровергателям» слова. Двумя главными
аргументами (после общефилософских предпосылок) в их тео-
рии являются многозначность огромного большинства слов и
их зависимость от контекста. Рассуждения обычно строятся так:
слова многозначны, «следовательно», они неопределенны, не
имеют значений вне данного контекста, границы между слова-
ми ясно не очерчены, «следовательно», слова не нужны вообще.
Уже Соссюр стал сомневаться в реальности отдельного сло-
ва, хотя его позиция в этом отношении была двойственной,
колеблющейся. С одной стороны, он как будто бы понимал зна-
чение слова как «конкретной сущности языка», а с другой —
утверждал, «что конкретную единицу языка следует искать не в
слове» ввиду, как ему представлялось, известной неопределен-
3
ности самого слова . Эту двойственность позиции Соссюра можно
объяснить тем, что как серьезный исследователь конкретного

l
Ischreyt H. Studien zum Verhaltnis von Sprache und Technik. Diisseldorf, 1965.
S. 9. Споры по этому вопросу ведутся на протяжении многих лет, в частности,
в специальном журнале «Sprache im technischen Zeitalter» (Stuttgart).
2
Matore G. Lamethode en lexicologie. Paris, 1953. P. 66.
3
Соссюр Ф. Труды по языкознанию / Рус. пер. М., 1977. С. 138.
123
материала индоевропейских языков он не мог не понимать роли
слова в процессе развития этих языков, а как «чистый» теоретик,
находившийся под влиянием односторонне понятой теории от-
носительности, Соссюр сам интересовался только языковыми
отношениями, а не языковыми субстанциями. Еще более реши-
тельно об этом же писал Ельмслев, устраняя, как ему казалось,
колебания Соссюра. Лингвист, по убеждению датского ученого,
может и должен исследовать лишь отношения внутри системы
языка. Конкретные единицы языка теоретика интересовать не
могут: они относятся к эмпирическому материалу1. Эти же мысли
повторяет и глава генеративной грамматики Н. Хомский2.
Все подобные рассуждения отнюдь не так безобидны.
Уже в 1931 г. выдающийся французский лингвист А. Мейе,
рецензируя монографию И. Трира («Der deutsche Wortschatz im
Sinnbezirk des Verstandes». Heidelberg, 1931) и отдавая должное
ее автору, собравшему большой материал, отмечал основной
недостаток его работы: нельзя, по мнению Мейе, исследовать
группы слов, минуя историю отдельных слов, образующих по-
добные группы. Каждое слово, пояснял рецензент, взаимодей-
ствуя с другими словами в процессе функционирования и раз-
вития языка, вместе с тем сохраняет и свою самостоятельность,
тем более, когда речь идет не о служебных словах, а о словах
вполне независимых3. Целое не может бытовать в языке незави-
симо от элементов (частей), формирующих подобное целое.
Однако еще Б. Кроче утверждал, что слово не может иметь
одно и то же значение дважды: слово живет только в одном
контексте, в другом оно уже оказывается другим словом. Упот-
ребленное в разных контекстах, слово дом становится другим
4
словом . Но если итальянский ученый подобное различие стре-
мился обосновать прежде всего эстетически (эстетическая не-
повторяемость слова), то примерно в то же время немецкий
филолог К. Фосслер защищал сходное положение «лингвисти-
l
Hjelmslev L. Prolegomena to a theory of language. Baltomore, 1953. P. 5.
2
См.: Хомский Н. Язык и мышление / Рус. пер. М., 1972. С. 17. Хорошо обо-
снованные критические суждения зарубежных ученых о построениях Хомского
собраны в интересной публикации: Трансформационно-генеративная грамма-
тика в свете современной научной критики: Реферативный сборник. М., 1980.
3
Рецензия А. Мейе напечатана в «Bulletin de la societe de linguistique de Paris»
(1931. N 3 . P. 143-144).
4
См.: Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика /
Рус. пер. М., 1920. С. 165.
124
чески»: по его убеждению, контекст всякий раз делает слово
другим1. Впоследствии стали обосновывать отрицание слова не
одной причиной, а совокупностью ряда причин: 1) относитель-
ностью «всего сущего»; 2) культом целого или системы; 3) иног-
да возникающими формальными трудностями определения гра-
ниц слова и т.д. Все эти причины признаются равными, хотя
теоретически они во многом различны.
В.В. Виноградов был безусловно прав, когда писал: «Вне за-
висимости от данного употребления, слово присутствует в со-
знании со всеми своими значениями, со скрытыми и возможны-
ми, готовыми по первому поводу всплыть на поверхность» . Здесь
следует особо выделить — «вне зависимости от данного его упот-
ребления», т.е. от данного контекста, и «со всеми значениями»,
причем не только реально существующими, но и со «скрытыми
и возможными». И это, разумеется, совершенно верно. Произно-
ся такие слова, как хаеб или дом, радость или горе, ни одному
человеку, для которого русский язык является родным, не по-
требуется особого контекста для их понимания. Вопрос в том,
что в определенных, особых случаях контекст может придать по-
добным словам дополнительное, даже неожиданное значение
(«скрытые и возможные» силы слова). Но все это, разумеется, не
может изменить основных значений слов, понятных каждому. В
противном случае язык не смог бы быть средством общения.
Эти, казалось бы, бесспорные и очевидные положения у нас
по меньшей мере неточно излагались, даже в официальных ака-
демических изданиях. Так, например, в русской академической
грамматике справедливо отмечалось, что слово является «од-
ной из основных единиц языка». Но тут же разъясняется, что
слово «существует в языке как система словоформ: так, слово
стол существует как система двенадцати словоформ: стол, сто-
ла, столу, стол, столом, столе, столы, столов, столам, столы, стола-
3
ми, столах» . В подобном толковании ощущается влияние реляти-
вистской концепции слова: 1) ничего не говорится о том, что
слово стол бытует, прежде всего, как самостоятельное слово;
2) «исходная форма слова» разъясняется только морфологически

1
Vossler К. Sprache als Schopfung und Entwicklung. Heidelberg, 1905. S. 5.
2
Виноградов В. В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1947.
С. 14 (обращаю внимание на подзаголовок — о слове, а не о предложении: в
подходе к предложению недопустимо забывать о слове).
3
Русская грамматика. Т. 1. М., 1980. С. 454.
125
как элемент парадигмы, а не как вполне самостоятельное наи-
менование определенного предмета. Получается так, что слово
стол существует в языке лишь в системе двенадцати словоформ.
Один из руководителей академической грамматики совер-
шенно справедливо писал: «Перед нами два взаимодействую-
щих фактора: значение слова и его сочетаемость. Как бы ни было
тесно и постоянно взаимодействие этих двух факторов, в работе
по теоретической семантике они обязательно должны быть раз-
граничены: изучение и разграничение значений слова не может
подменяться изучением его сочетаемости»1. Я думаю, что автор
этих справедливых суждений согласится с тем, что аналогичное
разграничение необходимо проводить не только в теоретической
семантике, но и в теоретической грамматике: грамматическое
значение и грамматическая сочетаемость — это принципиально
разные категории, которые недопустимо смешивать: они посто-
янно взаимодействуют в процессе функционирования языка.
Как мы уже знаем, у противников самого понятия слова од-
ним из основных аргументов выступает многозначность боль-
шинства слов естественных языков. А многозначность будто бы
предопределяет полную зависимость слова от контекста. Действи-
тельно, многозначность слова глубоко и принципиально отлича-
ет естественные языки от искусственных кодовых построений,
где строго действует принцип: одно слово — одно значение, одно
значение — одно слово2. Подобный принцип удобен и необхо-
дим для машины, в частности, в процессе автоматического пе-
ревода с одного языка на другой, но этот же принцип, если бы
он оказался в основе национальных языков человечества, при-
вел бы к их оскудению, лишил бы их огромных выразительных
(в самом широком смысле) возможностей.
Как справедливо отмечал в свое время один из создателей
семасиологии М. Бреаль, полисемия слова — это признак при-
3
обретенной цивилизации . Достаточно раскрыть хороший толко-
вый словарь русского или английского, японского или китайс-
кого языков, чтобы убедиться, насколько органична, насколько
внутренне обусловлена полисемия: она предопределена при-
1
Шведова Н.Ю. Несколько замечаний по поводу статьи «Синонимия и си-
нонимы» // ВЯ. 1970. № 3. С. 41.
2
См.: Ершов А.П. Методологические предпосылки продуктивного диалога с
ЭВМ на естественном языке // Вопр. философии. 1981. № 8. С. ПО.
3
Вгёа1М. Essai de semantique. Paris, 1913. P. 144.
126
родой самого языка, способного к постоянным обобщениям.
То, что на русском языке можно, например, сказать не только
глубокая впадина, но и глубокая мысль, не только ясный день,
но и ясный взгляд, не только золотое кольцо, но и золотое серд-
це (такие примеры можно приводить бесконечно), свидетель-
ствует о внутренне неисчерпаемых ресурсах любого развитого
языка. Если лишить слово подобной способности к обобщени-
ям, оно не только сейчас же потускнеет, но и лишится своей
главной особенности — способности обозначать и частное, и
общее, и конкретное, и абстрактное, и буквальное, и пере-
носное и т.д.
Но может быть, многозначность действительно приковыва-
ет слово к контексту, делает слово нереальным вне определен-
ного окружения?
Выдающиеся филологи А А. Потебня, а позднее Л.В. Щерба
нередко задумывались над вопросом о том, как следует уста-
навливать границы многозначных слов, где кончается полисе-
мия и начинается омонимия 1 . И все же в своих конкретных фи-
лологических разысканиях эти ученые не только всегда считались
с полисемией, но и опирались на нее. Достаточно напомнить,
что Потебня свою основную многотомную монографию «Из
записок по русской грамматике» начинает с анализа многознач-
ности слова, а Щерба в составленном им с Матусевичем боль-
шом «Русско-французском словаре» пишет: «Всякое слово так
2
многозначно, так диалектично...» Щерба туг же ссылается на
свою классификацию многочисленных значений союза и и гла-
гола играть — классификацию, предложенную им для академи-
ческого словаря русского языка 30-х гг.
Но как же теоретически разобраться в парадоксе многознач-
ности? С одной стороны, слово едино и самостоятельно, а с
другой — оно как бы «распадается» на множество отдельных
значений. Дело, однако, в том, что никакого парадокса здесь
собственно и нет. Когда человек, достаточно владеющий дан-
ным языком, говорит, например, золотое сердце, то перенос-
ное значение прилагательного золотой воспринимается на фоне
его же буквального значения (золотое кольцо), нисколько не
1
О6 этом см.: Овсянико-Куликовский Д.Н. А. А. Потебня как языковед-мыс-
литель. Киев, 1893. С. 16-17.
г
Щерба Л.В., Матусевич М.И. Русско-французский словарь. 9-е изд. М.,
1969. С. 6.
127
нарушая единства самого слова — единства, свойственного при-
роде слова. Разумеется, поэт и прозаик могут пойти дальше в
стремлении усилить подобные переносные (в широком смысле)
фоны слова. Но это уже другой вопрос, относящийся к индиви-
дуальному осмыслению слова. В.В. Виноградов был безусловно
прав, когда обращал внимание на то, что слово «присутствует в
сознании со всеми своими значениями» одновременно. Пара-
докс оказывается, таким образом, мнимым парадоксом.
Еще в конце 20-х гг. С. Карцевский убедительно обосновал
принцип, который он же назвал «асимметрическим дуализмом
языкового знака». Согласно этому принципу, «обозначающее все-
гда стремится иметь различные функции, подобно тому как и обо-
значаемое стремится быть выраженным не одним, а многими спо-
собами. Хотя оба эти стремления асимметричны, они образуют в
языке подвижное равновесие»1. Если бы язык был «устроен» ина-
че, он превратился бы в плоскую структуру, непригодную для
передачи всего многообразия мыслей и чувств человека. Реаль-
ная же структура любого современного развитого языка сохра-
няет «подвижное равновесие», несмотря на наличие двух, каза-
лось бы, противоречивых «стремлений», отмеченных автором.
Вместе с тем нельзя отрицать и того, что в отдельных, редких
и исключительных случаях, полисемия все же может заставить за-
думаться над смыслом того или иного, обычно сложного текста.
Исследователи философии И. Канта уже обратили внима-
ние, что знаменитый тезис кенигсбергского мыслителя — «мне
пришлось поднять знание, чтобы освободить место вере», сфор-
мулированный им в предисловии ко второму изданию «Крити-
ки чистого разума», — может быть истолкован двояко, так как
немецкий глагол aufheben, употребленный здесь Кантом, поли-
семантичен и способен передавать, в частности, два в какой-то
степени противоположных значения — «поднимать» и «отме-
нять»2. В зависимости от этого тезис Канта можно толковать и
так, будто философ хотел лишь «поднять» выше знание, чтобы
освободить место вере, и так, будто он же хотел «отменить»
знание, чтобы целиком уступить место вере. В этом исключи-
тельном случае полисемия aufheben нуждается уже не в контек-
сте предложения, а в контексте философии Канта (идеологи-
l
Karcevskij S. Du dualisme asymetrique du signe linguistique // Travaux du cercle
linguistique de Prague. Vol. 1. Prague, 1929. P. 88.
2
См.: ГулыгаА. Кант. Сер. «Жизнь замечательных людей». М., 1981. С. 129, 205.
128
ческая, а не только лингвистическая проблема): мыслитель стре-
мился лишь совместить знание и религию. Поэтому и глагол
aufheben имеет здесь значение «поднять», а не «отменить». Об
аналогичных случаях другой замечательный ученый Гегель лю-
бил говорить, что рассудку доставляет радость сама возмож-
ность разобраться в таких противоречиях языка, которые обус-
ловлены его многообразными связями с мышлением.
Языком надо уметь пользоваться. Одно дело, когда мы вос-
торгаемся погодой или ругаем ее в ситуации непогоды, и совсем
другое, когда возникают большие и непростые проблемы нашего
сознания и нашей науки, требующие языкового выражения.
Как ни интересны отдельные случаи, они, разумеется, не
могут отменить общих закономерностей развития слова. Зависи-
мость слова от контекста не следует отрицать, но подобная за-
висимость не мешает слову: 1) сохранять свою самостоятельность
и вне контекста; 2) в каждую историческую эпоху существова-
ния языка иметь основное значение, на фоне и на основе кото-
рого воспринимаются все остальные его значения, рождаются
оттенки новых значений.
У ниспровергателей слова как самостоятельной категории
языка есть еще один аргумент: слова, говорят они, находятся в
системе языка только в бинарной оппозиции. Чтобы понять зна-
чение слова день, надо иметь представление о слове ночь, пра-
вый предполагает левый, труд — отдых и т.д. В свое время теория
бинарных оппозиций, первоначально разработанная в области
фонологии, помогла кое-что понять и в лексикологии. Но би-
нарность, даже там, где она действительно наблюдается в лек-
сике, не может опровергнуть самостоятельность отдельных слов,
образующих подобную бинарность. В свое время В.Я. Пропп,
много сделавший для изучения системных отношений в различ-
ных видах искусства, совершенно справедливо писал в более
поздней своей работе: «Противопоставление комического тра-
гическому... не вскрывает сущности комизма и его специфики...
Мы будем определять сущность комизма без всякой оглядки на
трагическое..., пытаясь понять и определить комическое как та-
ковое»1. Mutatis mutandis (с соответствующими поправками), тоже
следует сказать и о бинарности в лексике.
1
Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. М., 1976. С. 8. О важности асиммет-
рии не только в искусстве, но, в определенных случаях, и в логике см. глубо-
кие суждения Гегеля (Гегель. Соч. Т. XII. М., 1938. С. 138-142).
129
 Легкая работа может противостоять тяжелой работе, но лег-
кая музыка уже не противостоит тяжелой музыке, а противостоит
классической музыке, или серьезной музыке, или камерной музыке,
или симфонической музыке и т.д. Само многообразие подобных оп-
позиций в лексике свидетельствует о бедности и поверхностности
теории бинарных оппозиций. Не говорю уже о том, что такие ус-
тойчивые словосочетания, как, например, смотреть свысока или
легок на помине не располагают противоположными по смыслу
словосочетаниями. Даже в фонологии, где бинарность в отличие
от лексики имеет важное значение, она постоянно нарушается.
Если четыре носовых гласных звука литературного французского
языка сравнительно легко укладываются в два бинарных ряда, то
пять носовых гласных португальского языка (норма лиссабонско-
го произношения) подобную бинарность разрушают.
Наконец, еще один аргумент у противников слова. Речь идет
о теории разного «разбиения» значений, казалось бы, одних и
тех же слов в разных языках, о теории, известной под названи-
ем «теории Сепира—Уорфа». Рассмотрим пример, который стал
уже тривиальным во многих учебниках. В английском, немец-
ком и французском языках имеется по два слова для обозначе-
ния руки и по два слова для обозначения ноги, тогда как в
некоторых других языках, в том числе и в русском, в каждом
случае — по одному слову. Предлагается такая схема:
англ. hand/arm англ. foo^eg
нем. Hand/Arm нем. Fuss/Bein
фр. main/bras фр. pied/jambe
рус. рука рус. нога

Собирая подобные примеры, исследователи на их основе ча-

сто делают вывод о полной относительности «разбиения» значе-
ний, казалось бы, одних и тех же слов в разных языках. Отсюда —
один шаг и до признания относительности самого слова, его ус-
ловности и неясности его функции. Между тем здесь речь должна
идти совсем о другом. Членить неодинаково в разных языках,
например, понятие «верхней и нижней части руки», «верхней и
нижней части ноги» вполне естественно. Русские не испытывают
никакого неудобства от того, что в языке отсутствует точное та-
кое же членение данных понятий, как, например, в английском
с помощью слов hand/arm или foot/leg. Английскому членению
hand/arm может соответствовать в русском членении кисть руки/
130
рука. Хотя здесь и нет тождественного совпадения с английским
hand/arm, но кто сказал, что между разными языками должно
наблюдаться тождество в выражении тех или иных понятий? Если
бы здесь существовало тождество, тогда, выучив один язык, мы
бы понимали и лексику другого язьжа (расхождения сводились
бы только к звучанию). Но язьжи справедливо называют разны-
ми, даже если речь идет о близкородственных языках. В лексике
подобное различие обнаруживается не в том, что в одних совре-
менных языках имеются слова для обозначения руки и ноги, а в
других таких слов будто бы нет, а в том своеобразии, которое
отличает способ их выражения в одном языке сравнительно со
способом их выражения в другом или других языках. Даже в гене-
тически родственных словах (ср., например, англ. hand и нем.
Hand) обнаруживается различие в их современном употребле-
нии. Теория относительности «разбиения» значений слов, сход-
ных по своей номинативной функции, никак не может служить
основанием для теории относительности всех слов вообще, для
того, чтобы сомневаться в объективности их существования.
И недаром теорию Сепира—Уорфа критиковали многие уче-
ные, хотя и с разных теоретических позиций 1 .
Наконец, еще один аргумент. Слово объявляется лишь но-
минативной единицей языка и противопоставляется коммуни-
кативным функциям предложения, в котором имеется преди-
кат, прямо выраженный или подразумеваемый. Получается так,
будто бы слово в коммуникативной функции, т.е. в важнейшей
функции языка, вовсе не участвует2. Отсюда и пренебрежитель-
ное отношение к слову. Я глубоко убежден в ошибочности по-
добных рассуждений.
Нельзя противопоставлять родовое понятие (коммуникация)
видовому понятию (номинация). Это неправомерно и с пози-
ции формальной логики. Коммуникация включает в себя и но-
минацию. Называя дом домом, а жизнь жизнью, люди могут тем
самым не только называть предметы и понятия, но и сообщать
что-то другим людям об этих предметах и понятиях. Я уже не
говорю здесь о номинативных предложениях, коммуникативную
Например: Gipper H. Gibt es ein spachliches Relativprinzip? Untersuchungen
zur Sapir-Whorf Hypothese. Frankfurt, 1972; Dubeck H. Neuere Untersuchungen
zur Sapir-Whorf Hypothese // Linguistics. An international Review. The Hague, 1975.
N 145. P. 5-45.
2
См. об этом соответствующие материалы в интересной монографии: Рас-
попов ИЛ. Спорные вопросы синтаксиса. Ростов-на-Дону, 1981. С. 85-98.
131
функцию которых уже давно и хорошо показал, в частности,
шведский лингвист А. Ломбард в специальной монографии1. Лю-
бой язык — это прежде всего коммуникативная система, служа-
щая для выражения наших мыслей и чувств. Поэтому и номина-
ция, обычно передаваемая с помощью слова или словосочетания,
служит все той же цели коммуникации. Номинация не может
стоять в стороне от коммуникации, хотя первая и сохраняет свое
своеобразие. И этот аргумент (номинация оказывается вне вся-
кой коммуникации) нужно признать необоснованным.
Важнейшая роль слова, очевидная в общенародном языке,
становится еще очевиднее в стиле художественной литературы.
Этот вопрос, сам по себе весьма интересный, изучен сравни-
тельно мало. Я попытаюсь показать на двух—трех примерах роль
слова в языке поэзии.
«Всякое стихотворение, — писал Александр Блок, — по-
крывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова све-
тятся как звезды. Из-за них существует стихотворение»2. Здесь
необходимо отметить самостоятельность отдельных слов в, ка-
залось бы, целостном стихотворении. Но в том-то и дело, что у
великого мастера целое не противоречит отдельному, а взаимо-
действует с ним. Больше того. «Из-за них», из-за отдельных слов,
существует и целое. Отдельные слова не только не теряются в
целом, но и «светятся как звезды».
Вопрос, разумеется, не сводится только к построениям типа
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека», а ко всем созданиям поэта. Не
случайно он сам говорит о «всяком стихотворении». В одном из
его шедевров — в поэме «Двенадцать» — отдельные слова тоже
«светятся как звезды» («Ветер, ветер — На всем божьем свете!»).
Л.И. Тимофеев уже давно совершенно справедливо заметил: «В
тенденции слово в стихе всегда имеет интонационную самосто-
3
ятельность» . Подобная интонационная самостоятельность от-
дельных слов нисколько не мешает им взаимодействовать друг с
другом в текстах больших мастеров.
В некоторых направлениях лингвистики и поэтики намети-
лась тенденция толковать ключевое или опорное слово в стихе
1
Lombard A. Les constructions nominates dans le fran^ais moderne. Paris, 1930.
2
Записные книжки Ал. Блока. Л., 1930. С. 63. Ср. свидетельство одного из
современников Блока: «Блок очень точно и отчетливо произносил окончания
слов, при этом разделял слова небольшими паузами» {Павлович К Воспомина-
ния об Александре Блоке// Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 453).
3
Тимофеев Л.К Очерки теории и истории русского стиха. М., 1958. С. 50; см.
также: Он же. Слово в стихе. М., 1982.
132
как явление чисто звуковое. Ссылаются при этом на стихотворе-
ние, например, О. Мандельштама «Воронеж» с последующей
рифмовкой «Воронеж, проворонишь, вернешь, ворон, нож»1. У
больших поэтов случаи подобной рифмовки могут иметь либо
подсобное значение, подчиненное идейному и эмоционально-
му замыслу произведения, либо выполнять шуточную, ирони-
ческую функцию. Когда А. Блок писал о словах, светящихся как
звезды, он был весьма далек от уровня «Воронежа». Сказанное,
разумеется, не означает, что звуковая организация стиха несу-
щественна. Она существенна для всякого истинного поэта. Но у
подобного поэта она же подчиняется более значительной цели.
Хорошо известна функция отдельного слова и у Маяковско-
го. Например:

«Приду в четыре», — сказала Мария.

Восемь.
Девять.
Десять.

Разумеется, эти предложения зависят от контекста, но вме-

сте с тем каждое слово-предложение сохраняет и свою самосто-
ятельность. Самостоятельность слова нельзя противопоставлять
контексту ни в языке вообще, ни тем более в поэзии. В приве-
денном же примере предложения не сводятся к простому обо-
значению времени (номинация), а передают сложные пережи-
вания поэта — его мысли и чувства — поэта, находящегося в
ожидании решения своей судьбы (предикация)2.
Слова в стихах великих мастеров не могли бы приобретать
самостоятельного значения, если бы общенародный язык не
предоставлял поэтам таких возможностей3.

!
См. комментарии Вяч. Вс. Иванова к кн.: Выготский Л. С. Психология ис-
кусства. М., 1968. С. 514. Совсем иная постановка вопроса в кн.: Гончаров Б.П.
Звуковая организация стиха и проблемы рифмы. М., 1973. С. 9-30.
2
Отлучить имена существительные и прилагательные от коммуникации —
это означает отлучить 80% из 100% слов, встречающихся в «среднем потоке
речи». Таковы данные Гиро для французского языка (GuiraudP. Les caracteres
statistiques du vocabulaire. Paris, 1954. P. 36).
3
«Слово в поэзии — это уже художественное произведение» {Марченко А.
Заметки о поэтике А. Вознесенского// Вопр. литературы. 1978. № 9. С. 94). О
роли отдельных слов у поэтов разных стран см.: Cohen /. Le vocabulaire de Racine.
Paris, 1946; Lain M. Lapalabra en Unamuno. Caracas, 1964; Kayser Ж Das sprachliche
Kunstwerk. Eine Einfuhrung in die Literaturwissenschart. 13 Aufl. Berlin, 1968.
133
 Все изложенное позволяет заключить:
1) слово не только выражает понятие, но и способствует его
формированию, ибо слово не только синхронная, но и
историческая категория языка, тесно связанная с его об-
щим развитием;
2) слово и лексико-семантическая, и грамматическая кате-
гория языка одновременно, так как в огромном большин-
стве языков слово грамматически оформлено (сколь бы
ни был различен характер подобного оформления);
3) слова и их значения хотя и взаимодействуют с различны-
ми контекстами, но отнюдь не сводятся к ним, сохраня-
ют свою самостоятельность (большую или меньшую);
4) полисемия слов не разрушает их внутреннего единства и
внутренней целостности;
5) слова выполняют не только номинативную функцию, но
и участвуют в общем процессе языковой коммуникации.
Вольтер в свое время говорил, что богословы порождают
атеистов. Перефразируя проникновенную мысль великого писа-
теля, можно сказать, что хулители слова порождают его ревно-
стных и убежденных защитников.

Из кн.: Писатели о языке и язык писате-

лей. 2-е изд., доп. М., 2001; первую публи-
кацию статьи см.: ВЯ. 1983. № 1.
 СЕМАНТИКА СЛОВА
И СТРУКТУРА ПРЕДЛОЖЕНИЯ.
ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЛЕКСИКИ
И ГРАММАТИКИ

J0 современных руководствах
по общему языкознанию стало общепринятым утверждение, что
само по себе слово несамостоятельно, что оно определяется толь-
ко в контексте, только в предложении1. В известном смысле это
бесспорно. Но ставя вопрос о зависимости слова от системы
предложения, от широкого контекста исследователи оставили
совершенно в тени вопрос об обратном воздействии семантики
слова на конструкцию, на логическое построение предложения.
Тем самым проблема диалектического взаимодействия, именно
взаимодействия слова и предложения совсем не ставилась. Сло-
во, как элемент «несамостоятельный», стало рассматриваться
как нечто всегда подчиненное, всегда зависимое от характера
предложения, и вопрос о возможности своеобразного обратно-
го воздействия этого «несамостоятельного» элемента на «само-
стоятельное» предложение тем самым и вовсе не существует в
науке.
Между тем для подлинно научного изучения как слова, так
и предложения, мы должны исходить из этого взаимного воз-
действия предложения на слово и слова на предложение, что
дает нам возможность рассмотреть по-новому вопрос о соот-
ношении лексических и синтаксических категорий в языке и
переосмыслить традиционное деление грамматики. Недаром

1См., например: Wundt J^Volkerpsychologie.Bd l.Die Sprache.Bd 2. Leipzig,

1922. S. 1; Dittrich 0. Grundziige der Sprachpsychologie. I. Halle, 1903; Idem. Prob-
leme der Sprachpsychologie.Leipzig, 1913, passim «в разных местах книги»; Morris S.
On principles and methods in latin syntax. N. Y., 1902; Hermann E. Die Wortarten.
1928. S. 3. Cp. Weisgerber L. Vorschlage zur Methode und Terminologie der Wortfor-
schung// Indogermanische Forschungen. 1928. XLVL S. 307 и 318.
137
последние работы русских языковедов, И. И. Мещанинова и
В.В. Виноградова, написаны в этом направлении.
Впрочем, я не собираюсь прибавлять еще одно определение к
уже существующей в научной литературе бесконечной веренице
дефиниций слова и предложения, или ставить вопрос о проис-
хождении этих важнейших грамматических понятий. Меня инте-
ресует здесь совсем другое: хочется показать значение слова в
системе современного предложения русского и других индоевро-
пейских языков, обнаружить внутреннее движение, характерное
для слова, несмотря на всю, кажущуюся неумолимой, тиранию
предложения. Думается, что вопрос этот имеет немаловажное
значение для современного языкознания, для вопроса о соотно-
шении между синтаксисом, лексикологией и стилистикой.
Языкознание XIX в., начиная от Боппа, обычно делило грам-
матику на фонетику, морфологию и синтаксис. Именно по та-
кой схеме построены все крупнейшие руководства по индоев-
ропейским языкам: Боппа, Бругмана и Дельбрюка, Миклошича,
Мейер-Любке и многих других. Но если грамматика — это фо-
нетика, морфология и синтаксис, то что же включает в себя
понятие языка? Другими словами, каково соотношение между
понятием грамматики и понятием языка? Уже в самом назва-
нии работ типа Rieman'a «Etudes sur la langue et la grammaire de
Tite-Live» (Париж, 1885) или Lebreton'a «Etudes sur la langue et la
grammaire de Ciceron» (Париж, 1901) раскрывается это пороч-
ное противопоставление языка и грамматики. Создается впечат-
ление, что грамматика это не язык, а язык это не грамматика.
Язык сводится в таких построениях к лексике и стилистике, а
грамматика — к фонетике, морфологии и синтаксису. Все стро-
го раскладывается по полочкам.
Традиционное деление грамматики на фонетику, морфоло-
гию и синтаксис сталкивается с рядом серьезных затруднений.
Где оканчивается морфология и где начинается синтаксис, это-
го никто точно не знает. Миклошич в свое время считал, что
синтаксис имеет дело с той частью грамматики, в которой изу-
чается значение классов и форм слов. Рис, полемизируя с Мик-
лошичем, утверждал, что синтаксис имеет дело только с фор-
мой и значением словосочетаний, тогда как исследование
1
классов и форм слов относится к учению о слове .

. Was ist Syntax? 1894. S. 84.

138
 Так, Рис сперва изучает все «формы» слов и словосочета-
ний, а затем переходит к их значениям, а Пауль проводит
через всю свою книгу разделение языковых явлений на «ве-
щественные» и «формальные» группы 1 . В результате, одно и
то же по существу грамматическое явление рассматривается в
самых разнообразных разделах, дробится на бесчисленные
мелкие категории. Романисты говорят о падежах в одной гла-
ве исторической грамматики, а о предлогах — совсем в дру-
гой, несмотря на глубокую взаимозависимость этих явлений.
Единое понятие супплетивности растворяется между различ-
ными грамматическими категориями так, что впечатления о
едином характере всех родов супплетивности так и не полу-
чается. Точно так же германисты рассматривают внутреннюю
флексию то в разделе об имени, то в разделе о глаголе, не
вынося за скобки никаких общих типов, никаких общих тен-
денций.
Разграничение морфологии и синтаксиса еще более ослож-
няется при внесении в грамматику нового компонента — лек-
сикологии. Протесты против исключения из грамматики лекси-
ки уже раздавались в западноевропейской лингвистике со
стороны крупнейших диссидентов индоевропеистики. Шухардт
и Тромбетти, Фосслер и Потебня каждый по-своему настойчи-
во включали лексику в систему грамматики. Шухардт, напри-
мер, указывал, что очень часто элементы словаря «перебрасы-
ваются на чашу грамматики», в результате чего создается
впечатление о большей важности грамматики по сравнению с
лексикой. Грамматические формы lieb-st, lieb-te, lieb-lich, lieb-
reich, liebe-voll, be-lieben, по мнению Шухардта, столь же са-
мостоятельны, как и du, tat, gleich, voll, bei reich. Если грамма-
2
тика — это «кости языка, то в словаре — его мясо» . Совсем
иначе против формализма традиционного фонетико-морфоло-
гического подхода к языку протестовали Фосслер и Шпицер. Они
растворяли грамматику в искусстве слова, в эстетике словесных
сцеплений и видели в грамматике лишь своеобразную форму
выражения человеческой души. Грамматика лишь тогда становит-
ся подлинной наукой, по их убеждению, когда исследователю

der Sprachgeschichte. Halle (Saale), 1920; cp.Lerch E.Dtr

Aufbau der Syntax// Germanish-Romanische Monatsschrifi. 1915. S. 97—109.
2
SchuchardtH. Brevier / Zuammengestellt von L. Spitzer. 2 AufL Halle, 1928. S. 198.
139
удается показать, какие внешние экспрессивные категории от-
ражаются в этой грамматике1.
Гораздо глубже к вопросу о соотношении грамматики и лек-
сики, грамматики и семантики, подошел Потебня. Полемизи-
руя в своих «Записках» с Буслаевым, Потебня упрекает этого
филолога в том, что он «посвящает свою грамматику только
формам, а не лексическому составу языка»2. Для Потебни нет
сомнения в том, что грамматист должен в равной степени инте-
ресоваться синтаксическим и лексическим строением языка. Уже
на первой же странице III тома своего сочинения Потебня ут-
верждает: «В истории языка общего внимания заслуживает, ко-
нечно, исследование не звуковой наружности слов, а мыслен-
ного содержания слов»3.
И действительно, уже в начале «Записок» дается подробная
лексическая история слова верста, на основе которой выраста-
ет у Потебни интереснейшее синтаксическое построение. Он
прослеживает разнообразные замены старинных славянских кон-
струкций в новом русском языке, не считаясь с тем, к каким
морфологическим разделам они относятся. В результате такого
подхода связка, деепричастие, предикативное употребление тво-
рительного падежа и многое другое выстраивается в одну ли-
нию единого синтактико-семантического рассмотрения.
Не менее решительно против исключения лексикологии из
грамматики возражал и Н.Я. Марр. «Индоевропеистика, — пи-
сал он, — работает формальным методом и, сосредоточивая
свое внимание на фонетике и морфологии, отводит словарь на
второстепенное место не учитывая явлений семантики, учения
4
о значениях слов...» Марр жалел, что «существуют лишь зако-
ны фонетики, но нет законов семантики, законов осмысления
речи...»5
Покажу теперь на различных примерах, как воздействует
слово на характер предложения. В диалектическом взаимодей-
1
См., например: Vossler К. Das Verhaltnis von Sprachgeschichte und Literatur-
geschichte // Vossler K. Gesammelte Aufsatze zur Sprachphilosophie. Miinchen, 1923.
S. 20-39.
1
Потебня А А. Из записок по русской грамматике. Т. I—П. 2-е изд. Харьков,
1888. С. 36.
3
Тамже.Т.Ш. 1899.С. 1.
4
Марр Н.Я. Избр. работы. Т. И. Л., 1936 С. 128.
5
Марр Н.Я. Язык и мышление. М.; Л., 1931. С. 28.
140
ствии слова и предложения я буду прежде всего акцентировать
активное значение слова не потому, что я считаю слово веду-
щим началом в этом соотношении, а потому, что до сих пор
лингвисты интересовались обычно лишь вторым элементом в
этой пропорции — предложением.
Ю. Тынянов приводит такой пример: у А. Толстого в «Аэли-
те», где действие, как известно, происходит на Марсе, встре-
чается такая фраза: «...вот он (воздухоплавательный аппарат
марсианина. — Р.Б,) нырнул и пошел у самой земли» (т.е. мар-
сианской земли). И дальше: «Но когда Лось и Гусев двинулись
к нему (марсианину), он живо вскочил в седло и сейчас же
опять сел на землю». Ю. Тынянов объясняет «комическое впе-
чатление» от этого места тем, что здесь сталкиваются «фразо-
вое единство» и «лексический план». Слово земля само по себе
полисемантично, но во фразе «пошел у самой земли» слово
земля теряет свое независимое положение, приобретая значе-
ние «у самого низа». «Фраза подчиняет отдельное слово и пре-
допределяет его значение» — комментирует это место Ю. Ты-
нянов 1 .
Но почему все же возникает у читателя «комическое впечат-
ление»? Дело не только в том, что «фраза подчиняет слово».
Несомненно, предложение «пошел у самой земли», в свою оче-
редь поставленное в более широкий «марсианский» контекст
романа, в котором все время вращается мысль читателя, в изве-
стной степени подчиняет себе семантику слова земля, отчасти
создавая из земли понятие марсианской земли. Но только отчасти
и только в известной степени. Само по себе подчинение слова
фразе не создает комического впечатления. Если здесь было бы
полное подчинение слова предложению, тогда слово земля дол-
жно было полностью получить значение «марсианской земли».
Но этого не произошло. Ведь недаром Ю. Тынянов пишет о
столкновении, именно столкновении «фазового единства» и
«лексического плана», т.е. лексического и синтаксического
значений слова. Земля здесь лишь отчасти получает значение
«марсианской земли». Она воспринимается все же как наша,
нефантастическая, «человеческая», реальная земля. Это не только
обычное слово в несколько расплывчатом значении («черная
жирная земля», «бежать по земле», «оторваться от земли» в
1
Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л., 1929. С. 460-461.
141
смысле мечтать и пр.), но и термин с четкими, строго очерчен-
ными контурами: Земля противостоит в романе Марсу и это ее
значение проходит через все повествование.
Так или иначе в предложении о воздухоплавательном аппа-
рате марсианина, который «пошел у самой земли», слово земля
не подчиняется целиком «марсианскому» контексту. Исконное,
обычное, самостоятельное значение земли просвечивает здесь
через марсианскую обстановку, образуя своеобразное столкно-
вение лексического и синтаксического значений слова, в кото-
ром синтаксический план не целиком заслоняет лексический, а
переплетается с ним, наступает на него1.
Не простое подчинение слова предложению, а их взаимо-
действие определяет смысл всего предложения.
Сравнивая сочетания в ящике, в воде, в постели, в кресле,
А. Пешковский замечает, что «вещественная разница между
ними грамматики не касается»2. Однако Пешковский не прав.
Для того чтобы пояснить семантику предлога в в современном
русском языке, удобнее остановиться прежде всего на таких
примерах, как в ящике, в воде, в постели. Здесь предлог в обозна-
чает проникновение внутрь, проникновение во что-нибудь, в
глубину, под какую-то поверхность. На фоне этого значения
предлога в сочетание в кресле также может получить аналогич-
ное истолкование, хотя само по себе сочетание в кресле не
передает этого проникновения во что-то, в глубину, которое
характерно для сочетания в воде. Тип в кресле занимает как бы
промежуточную в смысловом отношении позицию между ти-
пом в воде и типом на стуле. Что тип в кресле не так очевидно
передает движение «во что-то в глубину», как тип в воде, вид-
но и из сравнения таких выражений: он сидел в кресле и деньги
были спрятаны в кресле между пружинами. Во втором случае
прибавление между пружинами как бы углубляет процесс фи-
зического проникновения в глубину, чего не ощущается в пер-
вом примере, где предлог в слегка приближается к семантике

*В «Толковом словаре русского языка» (под ред. Д.Н.Ушакова. Т. I. 1935)

находим восемь значений слова земля, причем первым значением идет «плане-
та, на которой мы живем», и лишь третьим и четвертым значениями: «3. Суша
(в отличие от водных пространств)» и затем «4. Почва... твердая поверхность...».
1
Пешковский A.M. Русский синтаксис в научном освещении. 6-е изд. М.,
1933.С. 285.
142
предлога на. Впрочем, все же в кресле сидят обычно углубив-
шись в него, поэтому тип в кресле скорее ближе к типу в по-
стели, чем к типу на стуле1. И не случайно, конечно, что кон-
струкция на стуле уже совсем исключает возможность
параллельной формы в стуле: само понятие стула делает не-
возможным это словосочетание. В стуле, разумеется, можно
обнаружить торчащий в нем гвоздь, но человек оказывается
сидящим только на стуле, а никак не в стуле.
Таким образом, если предлог в в сочетании в воде имеет
одно значение, а в сочетании в кресле — другое (дополнитель-
ный оттенок на), если тот же предлог в оказывается невозмож-
ным в сочетании в стуле (в смысле сидеть в стуле), то, очевид-
но, семантика предлога в в значительной степени определяется
вещественным различием самих существительных, с которыми
данный предлог вступает во взаимодействие.
Вот и получается, что «вещественное различие» между по-
нятиями отнюдь не безразлично для грамматиста. Грамматист
обязан установить семантику предлога в, а для этого необходи-
мо исходить из определенных реальных словосочетаний, при-
чем на значение самого предлога может заметно влиять семан-
тика того понятия-существительного, которым данный предлог
управляет. Оказывается, что грамматическое значение предлога
в должно быть своеобразным извлечением, своеобразной абст-
ракцией из всего многообразия действительных словосочетаний.
Поэтому для установления семантики предлога в необходимо
учитывать не только более или менее однородные в смысловом
плане словосочетания в воде или в ящике, но и другие сочета-
ния типа в кресле, типа в настроении и т.д. Исходя из этого мно-
гообразия реальных значений данного предлога, мы не можем
сделать вывода о том, что предлог в всегда означает только «дви-
жение в глубину» или «нахождение внутри чего-нибудь», хотя
это значение в определенную эпоху истории языка и может яв-
ляться его ведущим, определяющим значением. Весь вопрос,
однако, в том, что на это общее абстрактно-грамматическое
значение предлога в («проникновение или нахождение внутри»)
непрерывно воздействуют частные лексические подзначения
этого же предлога, то удаляющие его значение от основного

!
Вот почему книга оказывается лежащей на кресле, а человек — сидящим в
кресле.
143
грамматического осмысления (в сторону сближения с предло-
гом на например), то, напротив того, еще более усиливающие
его основную грамматическую семантику.
Сложные слова типа золоторог допускают социативное тол-
кование: золоторог — это «тур с золотыми рогами», «золоторо-
гий тур». «Между тем другие сложные, — замечает по этому по-
воду Потебня, — становясь существительными, покрывают
собою свое определяемое или совпадают с ним, исключая мысль
о социативности. Таким образом, бор-суходол значит «бор, ко-
торый вместе с тем суходол», но никак не «бор с суходолом»
(таковы же сложные слова типа дуб-стародуб, утка-водоплавка,
белодед и пр.). «Такое отношение к определяемому, — продол-
жает Потебня, — обусловлено в некоторых случаях лексичес-
ким значением сложного слова»1.
Здесь важно подчеркнуть то, что, стремясь решить вопрос о
сущности различия сложных слов типа золоторог и типа бор-
суходол, Потебня исходит из семантического своеобразия этих
слов и стремится решить вопрос о их внутреннем синтаксичес-
ком строении своеобразием лексической семантики, лексичес-
кого круга этих слов. Различие в лексической семантике слов —
наличие социативного значения в одном случае и его отсут-
ствие в другом — определяет, по Потебне, и различие их внут-
реннего синтаксического строя.
Мы уже видели, что лексическая связь слов может переби-
вать синтаксическое движение предложения. «Нужно знать, —
читаем мы в "Шинели", — что одно замечательное лицо недав-
но сделался значительным лицом. Что, что? — сказал значи-
тельное лицо. Значительное лицо не заметил». Чиновник, о ко-
тором пишет Гоголь, и представление об этом чиновнике,
перебивает синтаксическую связь между словом лицо и глаго-
лом сделался. Смысловое представление преображает и подчи-
няет себе синтаксис. Совсем иначе героиня одной из пьес А. Ос-
тровского, обращаясь к мужу, называет его моя голова. Здесь
синтаксис, синтаксическое согласование, подчиняет себе зна-
чение отдельных слов. Но и в первом, и во втором примерах,
несмотря на все их различие, решение вопроса зависит от взаи-
модействия двух сил — лексической и синтаксической.
1
ПотебняА. Из записок по русской грамматике. Т. III. Харьков, 1899. С. 202.
144
 Как бы ни было прочно синтаксическое единство типа моя
голова, красный уголок или / hate you to go away в европейских
языках, все же каждому элементу любого из аналогичных соче-
таний соответствуют абстрактные слова, понятные и вне дан-
ного контекста: мой, голова, красный, уголок, to hate, to go away и пр.
Обычно всякому окказиональному, контекстному значению
слова соответствует в европейских языках общее, узуальное зна-
чение слова, понятное и вне данного контекста.
Таким образом, проблема взаимодействия слова и предло-
жения основывается на взаимодействии общего значения слова
с его конкретным, синтаксическим значением в предложении.
При сравнении плане индоевропейских языков с не-индоевро-
пейскими языками важно установить самый характер взаимо-
действия между словом и предложением и в тех, и в других
языках. В некоторых не-индоевропейских языках, где слово не
имеет общего, абстрактного значения, синтаксическая «тира-
ния» предложения над словом имеет совсем другой характер,
чем в языках индоевропейских. В европейских языках слово, под-
чиненное синтаксическим «правилам» и вставленное в систему
целого предложения, все же живет очень часто и своей особой
параллельной жизнью самостоятельного «организма», со своим
особым значением1. Это самостоятельное значение слова может
просвечивать и через его контекстную семантику, образуя то
своеобразное переплетение синтаксических и лексико-семан-
тических линий, проследить которое на небольшом материале я
и пытался в этой статье.
Наивна точка зрения старого языкознания, рассматривав-
шего язык лишь как сумму отдельных слов. Но однобоко также
стремление многих синтаксистов видеть в слове только эле-
мент предложения, усматривать в нем только его несамостоя-
тельность. Конечно, в синтаксическом соотношении между
словом и предложением ведущее начало сохраняется за пред-
ложением. Это бесспорно. Предложение выступает не только
как конструктивное целое, но и как контекст, смысловая пер-
спектива, на фоне которой каждое отдельное слово определя-
ется и уточняется в своем значении. Но в этом взаимодействии

примеры борьбы лексического значения слова с синтаксическим строем

предложения и своеобразное «преодоление синтаксиса» у Маяковского см. в
интересной кн.: Винокур Г. Маяковский — новатор языка. М., 1943. С. 77 и ел.
145
слова и предложения слово не пассивно, оно сохраняет свое
активное начало в системе целого1. Думается, что с точки зре-
ния проблемы воздействия предложения на слово и слова на
предложение ряд трудных синтаксических проблем индоевро-
пейских языков может получить новое истолкование.
!
См.: Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.,
1947 (дан анализ настоящей статьи Р.А. Будагова). В.В. Виноградов, посвятив
свою книгу грамматическому учению о слове, рекомендует все же во взаимо-
действии лексики (семантика слова) и грамматики (структура предложения)
выделить роль словосочетания — синтагмы как предельной синтаксической
единицы в структуре сложного синтаксического целого. Примечательна в грам-
матическом учении о слове В.В. Виноградова и опора на утверждение Л.В. Щер-
бы («Основные понятия методики преподавания иностранных языков») о не-
обходимости включения в грамматику исследования всех тех лексических
элементов и форм, которые играют «строевую роль». К строевому лексическо-
му материалу должно отнести, например, помимо глаголов с лексическим зна-
чением, близким к видовому или модальному {начать, продолжать, хотеть, на-
мереваться и т.п.) и форм инфинитива, все переходные глаголы, несущие
функцию связки между субъектом и объектом действия (см.: Виноградов В.В.
Указ. соч. С. 762, 763-764).

Из ст.: Семантика слова и структура

предложения// Уч. зап Ленингр. ун-та.
Сер. филол. наук. 1946. Вып. 10.

146
 ПРИРОДА ГРАММАТИКИ

Л/от
эрошо известно, что разные
языки и похожи, и непохожи друг на друга. Это становится осо-
бенно очевидно, когда мы сравниваем родственные языки. Здесь
сходство как бы перевешивает несходство, тогда как при бег-
лом сопоставлении неродственных языков несходство начинает
превалировать над сходством. Между тем, что все это означает?
Как понимать сходство и несходство между языками? При вни-
мательном рассмотрении оказывается, что, казалось бы, оче-
видные явления не столь уже очевидны. Несмотря на множество
самых различных исследований по сравнительно-исторической
грамматике родственных языков, несмотря на разнообразные
разыскания по типологии неродственных языков, простые по-
нятия о сходстве и несходстве между языками остаются все еще
мало разъясненными.
Часто приходится слышать: «Ну, позвольте, понятие частей
речи уже было известно Аристотелю и другим античным мыс-
лителям; как же можно в современной науке пользоваться та-
кими старыми терминами?» Но «возражения» подобного рода
сразу же обнаруживают кругозор вопрошающего. В самых разно-
образных науках мы на каждом шагу пользуемся понятиями и
соответствующими им терминами, установленными весьма давно.
И если эти понятия и теперь согласуются с действительностью,
тогда их возраст никак не может повлиять на степень их досто-
верности и современности. Таковыми, в частности, оказывают-
ся и части речи.
Вместе с тем старое старому рознь. До сих пор почти все
лингвисты употребляют такие термины в грамматике, как «зна-
менательные» и «незнаменательные» части речи. И хотя эти тер-
мины освящены очень давней традицией, они основаны на
ошибочной концепции. Как могут существовать незнаменатель-
ные части речи? Разве предлоги и союзы европейских языков не
выполняют важнейших грамматических функций? Ведь, кроме
147
лексической знаменательности, существует и грамматическая
знаменательность. Без этого последнего понятия грамматика
сейчас же превращается в пустую формальность, а ее катего-
рии — в совершенно условные категории.
Таким образом, если старый термин «части речи» не иска-
жает объективной природы языка, то другие старые термины, в
частности, «знаменательные части речи» в противопоставлении
к «незнаменательным частям речи» могут исказить природу язы-
ка 1 . В этом случае знаменательность относят только к лексике, а
не к грамматике. В действительности в грамматике части речи
различаются не по признаку «знаменательные — незнаменатель-
ные», а по признаку большей или меньшей их самостоятельнос-
ти, по их функциям. Имена существительные и глаголы, разу-
меется, более самостоятельны в европейских языках, чем
предлоги или союзы, а в некоторых случаях и приставки. Но
грамматические функции этих последних в ряде случаев оказы-
ваются более «нагруженными», более напряженными, чем чис-
то грамматические функции существительных или глаголов.
Приведу простой пример. В одной из сказок Л.Н. Толстого
читаем: «Погостили они у нас, все поели, попили, поломали,
но ничего не сожгли». Для того чтобы перевести это предложе-
ние на любой западноевропейский язык, приставку по- надо
передать самыми различными, вполне самостоятельными сло-
вами. В одних случаях по- выражает «краткость протекания дей-
ствия» {погостили), в других — «завершенность действия» {по-
ели, попили). Противопоставление жгли и сожгли семантически
не менее важно, чем пили и попили. Как же после этого пристав-
ки можно называть незнаменательными средствами языка или
«пустыми приставками»? То же следует сказать о предлогах,
2
союзах, местоимениях .
*Даже такой ученый, как Э. Сепир, в свое время писал: «Когда дело дохо-
дит до языковых форм, Платон равен македонскому свинопасу» (Sapir Е. Language.
N. Y., 1921. Р. 234). В русском переводе неточно: «...Платон шествует с македон-
ским свинопасом» (Сепир Э. Язык. Введение в изучение речи. М.; Л., 1934. С. 172).
2
См., например, понятие о «пустых приставках» в книге, в целом интерес-
ной и тщательно составленной: Boyer P., Speranski N. Manuel pour l'etude de la
langue russe. 2 ed. Paris, 1872 («Les preverbes russes»). В этом же плане неясность
царит и в нашей лингвистической литературе: то предлоги «противопоставля-
ются знаменательным словам» (Тер-АвакянГЛ. Предлоги французского языка.
М., 1977. С. 3), то предлоги анализируются как слова, обладающие «яркой лек-
сической семантикой» (без необходимого разграничения лексической и грамма-
тической семантики: Аксененко Б.Н. Предлоги английского языка. М., 1956. С. 41).
148
 Противопоставление отдельных грамматических форм язы-
ка грамматической форме языка — целостному понятию — при-
обретает глубокий смысл. Это отнюдь не игра слов, как утверж-
дали некоторые критики Гумбольдта (форма — формы), а
стремление понять многообразие средств грамматической офор-
мленности различных языков. Прибегая к несколько условному
сравнению, можно сказать, что формы человеческого тела бы-
вают, как известно, разными, но нельзя представить себе чело-
века вне определенной оформленности. И в языках, как и у
людей, форма и формы взаимодействуют, хотя в первом случае
подобное взаимодействие оказывается более свободным и раз-
нообразным, чем во втором.
Нередко приходится слышать и другое возражение. Ну, а как
быть с языками, грамматика которых вообще не знает служеб-
ных слов, где все без исключения слова имеют достаточно кон-
кретное или во всяком случае достаточно лексически ясное зна-
чение?
В 1927 г. известный норвежский лингвист А. Соммерфельт
обследовал одно австралийское племя (аранта), на языке кото-
рого тогда говорили от 300 до 400 человек. В книге, опублико-
ванной позднее, Соммерфельт утверждал, что изученный им
«на месте» язык не имел никаких служебных слов. Все слова
языка этого племени имели «вполне конкретное значение»1. В
этом случае проблемы противопоставления самостоятельных и
служебных слов, разумеется, не возникает. Но это нисколько не
уменьшает значения самой проблемы. Все дело в том, на каком
уровне развития тех или иных языков она возникает и на какие
лингвистические традиции опирается. Речь идет о типологичес-
ком и стадиальном разнообразии языков — это особый и важ-
ный вопрос, нуждающийся в тщательном изучении. И нельзя
не сожалеть, что проблема стадиального развития языков, ко-
торая у нас успешно разрабатывалась в 30-е и 40-е гг., позднее
оказалась забытой и заброшенной. Между тем, если типологи-
ческое изучение языков не замыкать рамками их синхронного

1
Sommerfelt A. La langue et la societe. Caracteres sociaux d'une langue de type
archaique. Oslo, 1938. C. 115. После Соммерфельта к аналогичным заключениям
приходили многие авторы, изучающие архаичные языки. Подобная архаич-
ность — явление чисто историческое. Ср. в другой связи обзор литературы: Кли-
мов ГА. Очерк общей теории эргативности. М., 1973.
149
состояния и помнить о постоянном развитии языков, то докт-
рина о стадиальных различиях между разными языками приоб-
ретает большое значение.
Итак, проблема взаимодействия самостоятельных и служеб-
ных слов в грамматике, хотя и возникает только на определен-
ном уровне движения самой грамматики, но возникнув, стано-
вится универсальной проблемой. При этом, разумеется, в каждом
отдельном языке она приобретает и некоторые особенности,
свои способы манифестации.
Принимая или отвергая те или иные традиционные терми-
ны и понятия в лингвистике, ученый обязан отдавать себе стро-
гий отчет, что и для чего он принимает и что и для чего он
отвергает. Когда в некоторых направлениях лингвистики поня-
тия о частях речи и членах предложения объявляются устарев-
шими, то, как мы видели, никаких серьезных аргументов про-
тив этих важнейших для грамматики понятий не выдвигается1.
Между тем части речи соответствуют объективным представле-
ниям людей о важнейших категориях, о субстанции, о движе-
нии, об отношении и о многих других, а члены предложения
обнаруживают способы выражения этих категорий в структуре
предложения. Поэтому, хотя анализируемые термины являются
очень старыми, они необходимы лингвисту нашего времени в
такой же степени, в какой они были необходимы и античным
грамматистам, и античным философам.
Анализируемый вопрос, однако, более сложен, чем может
показаться. Дело в том, что здесь речь должна идти не только о
признании или непризнании грамматической знаменательнос-
ти, но и о том, что вкладывают различные ученые в понятие
грамматической знаменательности.
Среди очень пестрых грамматических теорий можно выде-
лить две основные противоположные теории. Если говорить крат-
ко, одну из них следует назвать субстанциональной, другую —
антисубстанциональной.
Субстанциональная концепция грамматики вовсе не исклю-
чает понимания ее специфики, ее самостоятельности, даже из-
вестной автономности. Но, уяснив подобную автономность,

!
См.: Ахманова О.С., Микаэлян Г.Б. Современные синтаксические теории. М.,
1963. С. 42 и ел.
150
следует осмыслить, как в процессе функционирования языка
автономность перестает быть автономностью, как «сухие абст-
ракции грамматики» наполняются живым и реальным содержа-
нием, как они приобретают «двоякого рода ценность».
В современных антисубстанциональных концепциях грамма-
тики всячески подчеркивается абсолютная относительность всех
ее категорий. Рассуждают при этом так: в европейских языках
прилагательные могут выступать в функции имен существитель-
ных, а имена существительные способны приобретать предика-
тивное значение (соприкосновение имен и глаголов), наречия
становятся предлогами, а предлоги — наречиями и т.д. Следова-
тельно, — делается вывод — все в грамматике абсолютно отно-
сительно, как абсолютно относительны и все ее категории 1 .
Объективность грамматики и ее категорий либо прямо отрица-
ется, либо ставится под сомнение. Все сводится к точке зрения
исследователя: можно так, а можно и совсем иначе.
Разумеется, категории грамматики подвижны, имена при-
лагательные действительно могут выступать в функции суще-
ствительных. И все же имеются вполне объективные критерии,
независимые от отдельных контекстов. Разумеется, прилагатель-
ные исторически возникли позднее имен существительных, а
предлоги бытуют не во всех языках. Но это уже другая проблема.
Очень важно, однако, что при известной относительности чле-
нения грамматики по частям речи, при постоянном историчес-
ком и функциональном движении внутри самих частей речи,
последние сохраняют свою полную объективность, а поэтому и
должны изучаться вполне объективно.
Историческая и функциональная подвижность частей речи,
как и многих других грамматических понятий и категорий (по-
добная подвижность хорошо известна любому историку языка),
не имеет, однако, и не может иметь ничего общего с доктри-
ной их абсолютной относительности. Это два противоположных
подхода к грамматике: в одном случае постулируется объектив-
ность ее существования (так же, как объективно бытуют в чело-
веческом мышлении категории, формы выражения которых
грамматика анализирует), в другом — отрицается подобная
объективность.
!
См. защиту подобной точки зрения, например, в сб.: Langue fran^aise. 35.
Paris, 1977. P. 17.
151
 Изучая грамматику, следует, на мой взгляд, строго разгра-
ничивать грамматику естественных национальных языков и грам-
матику искусственных языков, так называемых кодов.
В самом деле: однозначность языковых единиц (в первую
очередь лексических и грамматических) неизбежно превращает
любой естественный язык в «простое собрание этикеток» (un
simple repertoire d/etiquettes). Выражаясь современной термино-
логией, «собрание этикеток» — это код, а не национальный
язык. Так же точно и глубоко сформулировано положение о
стремлении «обозначаемого быть выраженным не одним, а мно-
жеством разнообразных способов». Этим определяется богатей-
шая лексическая и грамматическая синонимия национальных
языков. При этом, чем больше развиваются языки, тем много-
образнее становятся способы подобной передачи, тем обшир-
нее оказываются синонимические (в самом широком смысле)
ресурсы национальных языков.
Одна из самых трудных проблем грамматики — это ее отно-
шение к логике. Какие только теории ни создавались по этому
поводу!
Историки науки о языке обычно строят такую схему: снача-
ла логическая грамматика (античность, средние века. Возрож-
дение, XVII — XVIII столетия), затем историческая и сравни-
тельно-историческая грамматика (XIX в.), на смену которой
приходит синхронно-структурная грамматика1. В действительно-
сти эта схема оказывается сложнее, если учесть, что логические
основы грамматики в XX столетии обсуждаются не менее горя-
чо, чем в далеком прошлом. Весь вопрос в том, как и кто, с
каких теоретических позиций обсуждает подобные проблемы. К
тому же накопленный конкретный материал разных языков (та-
ким материалом не располагали минувшие века) дает возмож-
ность осмыслить взаимоотношение логики и грамматики во
многом иначе, чем это делалось раньше.
Когда хотят обосновать полную автономию грамматики по
отношению к логике, то с давних времен обычно приводят при-
меры такого рода: предложение этот круглый стол четыреху-
гольный логически бессмысленно, но грамматически построено
безукоризненно (соблюдены, в частности, все необходимые здесь
1
См., например: Trabalza С. Storia della grammatica italiana. Bologna, 1963. P. 520-
523.
152
виды грамматического согласования). Но примеры подобного
характера доказывают совсем другое. Они свидетельствуют лишь
о том, что на любом языке, с соблюдением всех его граммати-
ческих правил, можно выражать любые суждения — правиль-
ные и неправильные, разумные и неразумные, полные глубо-
кого смысла и совсем лишенные смысла. Поэтому такие примеры
никакого отношения к проблеме взаимодействия грамматики и
логики, разумеется, не имеют.
В свое время известный немецкий логик X. Зигварт обращал
внимание на суждения типа великие души прощают обиды и ком-
ментировал их: «Такие суждения, — писал он, — не утвержда-
ют ни того, что великие души существуют, ни того, что вели-
кие души именно теперь (в настоящее время) прощают обиды.
Данное суждение говорит лишь о том, что когда кто-либо ока-
зывается великой душой, он должен прощать обиды»1. Если в
случае с предложением типа этот круглый стол четырехуголь-
ный столкновение логики и грамматики кажется очевидным, то
в предложении типа великие души прощают обиды подобное стол-
кновение гораздо менее очевидно, хотя и во втором случае, как
и в первом, грамматическая безупречность ни в какой степени
еще не обеспечивает такой же логической безупречности.
Проблему взаимодействия грамматики и логики нельзя сво-
дить к мысли о том, что правильность первой будто бы должна
обеспечить правильность второй. Если бы дело обстояло так, то
всякий человек, изучивший правила грамматики своего родно-
го языка, обеспечил бы себе тем самым и логическую безуко-
ризненность мысли. Проблема взаимодействия грамматики и
логики предполагает совсем другое: изучение логического фона
грамматики, в частности, и грамматики каждого отдельного
языка или ряда языков. При этом расхождения между граммати-
кой и логикой (а такие расхождения постоянно наблюдаются)
отнюдь не свидетельствуют, будто отмеченного взаимодействия
в действительности не наблюдается. Наоборот. Расхождения сви-
детельствуют совсем о другом: о сложности отмеченного взаи-
модействия, об его универсальном и вместе с тем в каждом
конкретном случае национальном характере.

1
Зигварт X. Логика. I. СПб., 1908. С. 112. С других позиций остроумную кри-
тику примера круглый стол, имеющий четыре угла, дал в свое время Б. Кроче
(Сюсе В. Problemi di estetica. 4 ed. Bari, 1949. P. 173-175).
153
 Речь должна идти, следовательно, не о совпадении или не-
совпадении грамматического ряда и ряда логического, а о раз-
личных формах (нередко сложных и противоречивых) их взаи-
модействия. Без учета этого последнего условия разобраться в
соотношении грамматики и логики невозможно.
В свое время Фосслер и его последователи, всячески акцен-
тируя необходимость изучения национальных особенностей грам-
матики каждого отдельного языка, утверждал, что грамматика
вообще не имеет никакого отношения к логике. Для доказатель-
ства Фосслер приводил изречение Гете, вложенное в уста Ме-
фистофеля:
Grau, teuer Freund, ist аДе Theorie
Doch. grim des Lebens goldner Baum,

что в переводе букв. «Сера, дорогой друг, всякая теория, хотя

зелено жизни золотое дерево». При этом оказывалось, что здесь
«все нелогично»: зелено должно относиться не к жизни, а к
дереву, золотым дерево не бывает и т.д.1 Фосслеру тем самым
представлялось, что он решительно отделил грамматику от
логики.
В действительности исследователь лишь обратил внимание
на огромные, как бы скрытые возможности языка употреблять
слова, словосочетания и предложения не только в их прямом,
но и в их самых многообразных переносных (метафорических)
осмыслениях. Золотое дерево жизни нисколько не опровергает
наличия логического фона у грамматики и у ее категорий, хотя
и показывает, что с помощью этих категорий может переда-
ваться сложный мир человеческих знаний и представлений, точ-
ных сведений и воображаемых ассоциаций, уже известных и еще
неведомых фактов. Именно поэтому наш язык нисколько не ста-
новится алогичным от того, что говоря солнце восходит и солнце
заходит и нарушая тем самым закон, еще в XVI столетии от-
крытый и обоснованный Коперником (как известно, Солнце
не вращается вокруг Земли), мы вместе с тем нисколько не
лишаем язык его логики, в конечном счете детерминированной
все тем же принципом взаимодействия грамматики и логики.

l
Vossler К. Gesammelte Aufsatze zur Sprachphilosophie. Miinchen, 1923. S. 1.
Другие примеры из мировой литературы см. в кн.: Лапшин К К Проблема чужо-
го «я» в новейшей философии. СПб., 1910. С. 118-129.
154
 Разумеется, всякий язык глубоко идиоматичен, логика же
не знает идиоматики. Это, в частности, одна из причин несов-
падения грамматики и логики. Но это же — парадоксально! —
придает проблеме взаимодействия грамматики и логики особо
важное значение в самой теории грамматики.
В истории языкознания известны и попытки полного отож-
дествления грамматики и логики, и попытки полного отделе-
ния грамматики от логики. В первом случае ученые рассуждают
так: язык прежде всего служит средством передачи наших мыс-
лей, поэтому законы логики одновременно оказываются и за-
конами языка. Во втором случае ученые ставят вопрос иначе:
язык и в первую очередь его грамматика имеют свою специфи-
ку, поэтому грамматика не имеет никакого отношения к логи-
ке, каждая из них — и грамматика, и логика — располагают
своими функциями и своими законами. Грамматика, да и язык
в целом, должны изучаться как имманентные структуры.
Доктрина, согласно которой грамматика не имеет никакого
отношения к логике, всегда сопровождается девизом: необхо-
димо изучать специфику грамматики. В наше время этот девиз
приводит, однако, к двум противоположным результатам. Спе-
цифику грамматики надо изучать совершенно так же, как и спе-
цифику языка вообще — утверждают одни ученые, ибо, как
отмечал еще Соссюр, «единственным и истинным объектом
лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для
себя»1. Другие — решительно возражают против подобного вы-
вода, подчеркивая, что специфику языка в целом, как и специ-
фику грамматики в частности и в особенности, надо исследо-
вать очень пристально не для того, чтобы изолировать их от
всего человеческого, а для уяснения, как служит язык и его
грамматика человеку, как они дают возможность людям выра-
жать и передавать другим свои мысли и чувства.
В книге с интригующим названием «Грамматика — как она
есть и какой должна бы быть» В. Сланский рассуждал так: все,
что логически сходно, должно быть тождественным и в грамма-
тическом плане. Поэтому словосочетание дачная жизнь грамма-
тически приравнивалось к предложению жизнь на даче на том
1
О том, действительно ли эти слова принадлежали Соссюру, см.: Будагов РА.
[Рецензия] // ВЯ. 1978. № 2. Рец. на новое изд. соч. Соссюра на рус. яз. {Соссюр Ф де.
Труды по языкознанию / Пер. А.А. Холодовича).
155
основании, что обе конструкции «выражают одно и то же». На
том же основании предложение вода испаряется от теплоты
объявлялось грамматически тождественным предложению ис-
парение воды происходит от теплоты1. Между тем именно в грам-
матическом аспекте внутри каждой пары приведенных предло-
жений или словосочетаний есть сходство, но нет равенства.
Грамматически дачная жизнь строится совсем иначе, чем жизнь
на даче, хотя их логическая корреляция не вызывает никаких
сомнений. Нельзя уничтожать своеобразие грамматики (с помо-
щью каких грамматических средств выражено, сказано, напи-
сано), опираясь на понятие логического тождества или логи-
ческого нетождества.
Сравним два предложения французского языка: la chanson
que nous avons entendu chanter «песня, исполнение которой мы
услышали» и la jeune fille que nous avons entendue chanter «де-
вушка, пение которой мы услышали». В первом предложении
причастие прошедшего времени (entendu) не согласовано с
подлежащим (la chanson), а во втором предложении согласовано
(entendue согласовано с la jeune fille). Чтобы разобраться в зако-
нах грамматического согласования, необходим элементарный
логический анализ обоих предложений. Трудность проблемы,
однако, заключается в том, что подобный логический анализ
соприкасается с семантическим анализом тех же предложений.
При этом нелегко установить, где кончается первый и где на-
чинается второй. И это отнюдь не случайно. Напротив, очень
характерно.
Взаимоотношения грамматики и логики в естественньш язы-
ках оборачиваются взаимоотношениями тройственными — грам-
матики, логики и семантики. И это закономерно, если не забы-
вать об основных функциях языка.
Нельзя забывать и о национальных особенностях граммати-
ки каждого отдельного языка. Предложение я верю, что это правда
француз построит так, что глагол есть будет у него в изъяви-
тельном наклонении (букв.: я думаю, что это есть правда). Так-
же построит предложение и испанец. А вот итальянец глагол
есть должен употребить не в изъявительном, а в сослагательном

1
Сланский В. Грамматика — как она есть и какой должна бы быть. СПб.,
1887. С. 17, 26.
156
наклонении, тем самым усиливая модальность первого глагола.
Сравним французское, испанское и итальянское предложения:
Je crois cue c'est vrai; Creo que es verdad; Credo che sia vero. Можем
ли мы логически объяснить, почему итальянцы находят нуж-
ным усилить модальное значение первого глагола верить с по-
мощью сослагательного наклонения (sia) второго глагола, а
французы и испанцы довольствуются лексической модальнос-
тью лишь первого глагола {верить), не прибегая к грамматичес-
кой модальности второго глагола? Логически это объяснить не-
возможно. Здесь только следует сослаться на историческую
традицию каждого языка. Вместе с тем взаимодействие логики
и грамматики обнаруживается в каждом из этих трех языков,
хотя и реализуется либо различно (особая позиция итальянско-
го), либо одинаково (совпадение позиций испанского и фран-
цузского).
Все это дает возможность еще раз отметить: если недопусти-
мо отождествлять грамматику и логику, то также недопустимо
не видеть разнообразных и многообразных контактов между ними.
Обратимся теперь еще к одной общей проблеме — к соотно-
шению национальных и интернациональных особенностей в
грамматических системах различных языков.
В нашу эпоху, в эпоху все более развивающихся контактов
между народами, подобные контакты находят свое выражение
и в языках. Возникают известные интернациональные тенден-
ции, свойственные не только генетически родственным язы-
кам, но и языкам неродственным, казалось бы, совсем несход-
ным. Подобные интернациональные тенденции обнаруживаются
прежде всего в лексике, в новых словах и устойчивых словосо-
четаниях, вызванных, в частности, научно-технической рево-
люцией. Сходство дает о себе знать и в некоторых синтаксичес-
ких построениях, в развитии номинативных предложений, в
преобладании паратаксиса над гипотаксисом, в особенностях
структуры диалога, разговорной речи и т.д.
Вместе с тем интернациональные тенденции языков мира,
сами по себе очень важные и интересные, не должны непра-
вильно ориентировать лингвистов, приводить их к ошибочному
заключению о стирании национальных различий между языка-
ми. К сожалению, такое заключение нередко делают ученые,
односторонне отмечающие интернациональные контакты между
157
языками. Больше того. Часто утверждают, что языковые контак-
ты и формы их выражения изучает теоретическая лингвистика,
тогда как «на долю эмпирической лингвистики» приходится лишь
регистрировать различия между языками. Эта доктрина амери-
канца Н. Хомского находит сторонников среди лингвистов и в
других странах1.
Нет никаких оснований ограничивать теорию грамматики
рамками интернациональных тенденций в самой грамматике.
Дело в том, что подобные тенденции обычно неотделимы от
национального своеобразия грамматики каждого отдельного
языка. Думать иначе, значит, смешивать естественные языки с
уже упомянутыми искусственными кодами. Если грамматики
отдельных языков не имели бы своих особенностей, постановка
вопроса об интернациональных тенденциях в грамматике раз-
ных языков оказалась бы вообще невозможной. Подобного рода
тенденции всегда пробивают себе дорогу сквозь отдельные грам-
матические системы, не только «преодолевая» их, но и опира-
ясь на них. Поэтому тезис «теория изучает универсальные черты
языка и его грамматики, а все остальное отводится на долю
эмпирического описания» оказывается тезисом в своей основе
ошибочным: национальные языки здесь прямо подменяются
кодовыми построениями.
Между тем, нередко идут еще дальше, выдвигая все тот же
тезис, согласно которому для понимания межнациональных
функций русского языка (действительно важнейшая функция
русского языка нашей эпохи) будто бы не следует обращать
внимания на национально-неповторимые особенности самого
русского языка, выделяя лишь такие его черты, которые оказы-
ваются у него общими с другими языками. С такой постановкой
вопроса согласиться невозможно2.
Чтобы стать подлинно межнациональным языком общения
всех народов, населяющих нашу страну и говорящих на разных
!
См., в частноста, защиту данного тезиса Н. Хомского в одной из обзор-
ных статей: Борьба между эмпиризмом и рационализмом в современной аме-
риканской лингвистике // Вопр. философии. 1972. № 1. С. 142—146.
2
Материалы о языковых универсалиях см. в сб.: Новое в лингвистике. Вып. V.
М., 1970. Уже в 1860 г. В. Даль в предисловии к первому изданию своих «Посло-
виц русского народа», предостерегая против опасности выравнивания и обез-
личивания русского языка, талантливо выступал в защиту его яркой самобыт-
ности.
158
языках, русский язык должен быть сильным и богатым в своих
выразительных возможностях (в широком смысле). Для этого ему
следует не только сохранить свои национальные особенности,
свою языковую специфику, но и дальше всячески развивать их.
Если же русский язык — представим себе это на минуту — стал
бы в дальнейшем заботиться лишь о таких своих особенностях,
которые оказываются у него общими, например, с тюркскими
или некоторыми кавказскими языками, то он потерял бы свою
силу и стал менее пригодным для выполнения межнациональ-
ных функций. Для этой последней цели язык должен распола-
гать огромными коммуникативными и выразительными возмож-
ностями, что невыполнимо без столь же значительных чисто
национальных особенностей, без своеобразной индивидуальной
неповторимости языка.
Как это и ни кажется парадоксальным с первого взгляда,
межнациональная и даже интернациональная функция русско-
го языка будет тем сильнее и тем значительнее, чем в большей
степени станет и дальше развиваться его национальное богат-
ство (во всех областях и сферах), основанное на разнообразной
письменной и устной традициях. Такой язык станет поистине
межнациональным: он сможет удовлетворить нужды разнооб-
разных народов, языки которых в свою очередь располагают
богатой народной традицией. Язык же, лишенный своего соб-
ственного «лица», с подобной, во всех отношениях ответствен-
ной функцией (межнациональной) никогда не справится. Здесь
мы подходим к весьма важной проблеме взаимодействия наци-
онального и интернационального в языках мира.
Сказанное относится не только к русскому языку, но и к
любому другому языку, получающему широкое распростране-
ние. В Норвегии, например, значительная часть образованных
людей говорит и понимает по-английски. При этом английский
язык, безусловно, оказывает воздействие на некоторые области
и сферы норвежского (прежде всего на его лексику и фразеоло-
гию). Вместе с тем нельзя, разумеется, сказать, что норвежский
язык «приспосабливается» к английскому, а английский — к
норвежскому. Хорошие норвежские писатели и сознательно, и
бессознательно стремятся «оттолкнуться» от английского языка,
всячески развивая и углубляя чисто национальные особенности
своего родного языка во всех областях. Этим самым писатели
159
развивают и обогащают родной язык — проблема, мимо кото-
рой никогда не проходит ни один значительный автор. Так на-
циональное «сталкивается» с интернациональным — диалекти-
ческий процесс, наблюдаемый во всем мире, хотя и получающий
различные особенности своего выражения в разных странах, в
разных социальных условиях.
Более сложное соотношение между языками складывается
во многих странах современной Африки и современной Азии.
Так, например, в Танзании (юго-восточная Африка) в 70-е гг.
насчитывалось «более чем 120 местных языков»1. Руководители
республики приложили немало усилий, чтобы установить меж-
национальный язык, в большей или меньшей степени понят-
ный всем народам и племенам, населяющим эту страну. В 1971 г.
таким языком был объявлен суахили. Возникло много трудно-
стей (сам суахили имеет 20 диалектов), но местная интеллиген-
ция стремилась не только дальше развивать суахили, но и не
допустить его смешения с другими языками, бытующими в этой
стране. Чтобы стать межнациональным языком, суахили свое-
образно должен был «возвышаться» над другими языками. В про-
тивном случае он был бы понятен одним народам и непонятен
другим. И здесь парадоксальность положения в том, что статус
межнационального языка требует от его носителей по-своему
беречь язык, не допуская его сближения с одними местными
языками и не отдаляя его тем самым от других местных языков.
В противном случае любой межнациональный язык окажет-
ся в положении пиджин-инглиш, «испорченного» английского
языка. Пиджин-инглиш потому и оказался неспособным выпол-
нять функцию межнационального и, тем более, функцию госу-
дарственного языка, что, приспосабливаясь в каждой отдель-
ной стране к местным лингвистическим условиям, он тем самым
утратил свою специфику, стал своеобразным упрощенным язы-
ком, негодным для обслуживания современной цивилизации.
Разумеется, были и другие причины фиаско пиджинг-инглиш,
но отмеченная причина едва ли не была главной. Недаром по-
чти все видные африканские писатели и политические деятели
выступают против смешения суахили не только с другими мес-
тными языками, но и против его смешения с английским. Все

проблемы языковой политики в странах тропической Африки. М., 1977.

С. 34.
160
это сделало возможным переводить на суахили произведения Шек-
спира, Достоевского и других классиков мировой литературы1.
Сама по себе проблема соотношения национальных и ин-
тернациональных тенденций сложна даже в пределах родствен-
ных языков. Здесь надо считаться с разными уровнями языков.
Более 80 лет назад Мейер-Любке, например, отмечал, что син-
таксис современных романских языков в некоторых своих осо-
бенностях ближе к синтаксису германских и славянских язы-
ков, чем к синаксису латыни2. Хотя исследователь и не выходил
здесь за пределы родственных индоевропейских языков, но он
поднял новую проблему, отмечая, как синхрония в состоянии
«перекрывать» диахронию и как неодинаково «ведут себя» раз-
ные уровни языка. Синтаксические тенденции оказываются го-
раздо более интернациональными, чем тенденции морфологи-
ческие или фонетические. Сказанное не означает, однако, что
синтаксис языка всегда важнее его морфологии и фонетики,
как утверждали многие3, но считаться с различными особенно-
стями тех или иных уровней языка необходимо. При этом нельзя
забывать, что без фонетики и морфологии обычно не может
существовать ни один живой язык.
Видеть в современных языках лишь интернациональные тен-
денции, лишь то, что их объединяет, закрывая глаза на черты
несходства, черты национального своеобразия каждого язы-
ка, — это значит сознательно или бессознательно искажать ис-
тинное состояние языков мира, а в теории — возвращать нас,
как это и ни странно с первого взгляда, к науке средних веков.
Именно в ту эпоху, как и несколько позднее в эпоху Возрож-
дения, черты греческого и особенно латинского языков при-
писывали другим европейским языкам. В европейских языках
тогда видели лишь то, что сближает их с латынью, и старались
не замечать «всего остального»4. Только с 20-х гг. XIX столетия,
х
Тзм же. С. 32. Ср. также материалы другого сб.: Языковая ситуация в стра-
нах Африки. М., 1975.
2
Meyer-LUbke W. Einfuhrung in das Studium der romanischen Sprachwissenschaft.
3 Aufl. Heidelberg, 1920. S. 10.
3
Например: Renzi L. Introduzione alia fflologia romanza. Bologna, 1976. P. 170.
A
Baebler /. Beitrage zu einer Geschichte der lateinischen Grammatik im Mittelalter.
Halle, 1885. S. 35-45; Олъшки Л. История научной литературы на новых языках: В 3 т.
М.; Л., 1933-1934 (в особенности т. 3, с. 135-198); БаткинЛЖ Итальянские гу-
манисты: стиль жизни и стиль мышления. М., 1978. С. 73—80 (может быть напрасно
Л.М. Баткин билингвизм той эпохи опасался интерпретировать социологически).
161
в эпоху обоснования сравнительно-исторического метода, ста-
ло ясно, насколько существенны не только черты сходства, но
и черты несходства между языками, даже между языками гене-
тически родственными. Больше того. Как уже тогда показали ис-
следования Боппа и Гримма, сходство между родственными
языками можно по-настоящему осмыслить, лишь учитывая осо-
бенности расхождения между этими же языками.
Современная лингвистическая карта мира показывает, как
происходит постоянное взаимодействие интернациональных и
национальных особенностей языков. Между родственными язы-
ками подобный процесс, естественно, протекает несколько
иначе, чем между языками неродственными. При этом языки
очень широкого распространения (русский, английский, араб-
ский, испанский и др.) не теряют своего глубокого националь-
ного своеобразия.
Подобно тому как национальная культура отдельных наро-
дов нисколько не препятствует их сближению и взаимопонима-
нию, так и национальные особенности разных языков нисколь-
ко не мешают межнациональному и даже интернациональному
престижу отдельных языков, в особенности в тех случаях, когда
подобный престиж завоевывается честно, в результате справед-
ливых: социально-культурных предпосылок.
Итак, была сделана попытка показать: 1) в чем принципи-
альное различие между изучением форм в грамматике при по-
стоянном учете их функциональной и смысловой значимости и
чисто формальным изучением тех же форм; 2) почему проблема
грамматической семантики не менее важна для общей теории
языка, чем проблема лексической семантики (и та, и другая
семантика одновременно и связаны между собой, и отличаются
друг от друга)1.
Своеобразие национальных и интернациональных тенден-
ций в современных языках обнаруживается, на мой взгляд, в
том, что: 1) межнациональный язык в многоязычных странах,
отнюдь не «растворяясь» в отдельных языках и сохраняя свою
собственную специфику, вместе с тем служит средством линг-

1
О глубоком взаимодействии грамматики и лексики см. первую публика-
цию статьи: БудаговРА. Семантика слова и структура предложения// Уч. зап.
Ленингр. ун-та. Сер. филол. наук. 1946. Вып. 10.
162
вистического объединения разных народов, населяющих дан-
ную страну; 2) то же наблюдается и на уровне мировых языков,
имеющих широкое распространение: с одной стороны, контак-
ты между ними крепнут и углубляются, а с другой — каждый из
таких языков стремится сохранить свое национальное своеобра-
зие. Здесь многое зависит и от говорящих на данном языке лю-
дей, от разумной языковой политики государства, от общей
культуры общества и от национальных писателей. Такова диа-
лектика национального и интернационального в современных
языках мира.

Из кн.: Язык и речь в кругозоре человека.

М., 2000.

163
 О СИНТАКСИЧЕСКИХ
ОТНОШЕНИЯХ

а
специалисты считают, что от
Платона и Аристотеля до наших дней согласие между философа-
ми разных направлений всегда было исключением, правилом же —
несогласие1. Почти то же можно сказать и о лингвистике в ее
историческом движении, в частности, и о синтаксических тео-
риях. Расхождения начинались уже с обоснования того, что та-
кое синтаксис и какими методами его следует изучать. Не до
конца ясными и сложными остаются отношения между синтак-
сисом отдельного языка, синтаксисом родственных языков и
типологическим синтаксисом. Еще менее разработана теория вза-
имоотношений синхронии и диахронии в синтаксисе. И это не-
смотря на бесчисленное количество публикаций по отдельным
синтаксическим вопросам тех или иных языков.
Допустим, что синтаксис отдельного языка — понятие дос-
таточно определенное; тогда как же следует толковать синтак-
сис ряда родственных языков? Как расширяются границы син-
таксиса при типологическом его изучении?
Дело в том, что синтаксис двух родственных языков обычно
во многом бывает несходным даже тогда, когда морфологичес-
ки эти языки мало чем отличаются друг от друга. В современном
португальском языке бытуют формы личного инфинитива, не-
известные испанскому языку. В свою очередь испанский язык
лишь формами preterito anterior морфологически отличается от
португальского, тогда как синтаксические системы обоих язы-
ков во многом и существенном несходны. Времена испанского
Ч^м.: Ойзерман Т.И. Главные философские направления (Теоретический
анализ историко-философского процесса). М., 1971. С. 3.
164
глагола, морфологически почти совпадающие с временами пор-
тугальского глагола (исключение preterito anterior), синтакси-
чески функционируют в двух языках неодинаково. Следователь-
но, при сравнительном изучении родственных языков
синтаксические проблемы приобретают особое значение. Как
увидим, сама природа синтаксиса обусловливает необходимость
функционального к нему подхода.
Проблема формы и содержания является центральной в син-
таксисе. Здесь эта проблема уточняется как проблема формы и
функции или как проблема формы и функции содержания фор-
мы. То или иное решение этой центральной проблемы обычно
приводит к противоположным выводам.
Синтаксические конструкции нередко рассматриваются аб-
страктно, в изоляции от многообразных форм материального
наполнения этих конструкций в каждом конкретном языке. Со
временем все чаще и чаще проводятся опыты построения «кон-
текстно-чувствительных грамматик»1, в которых прослеживает-
ся разное поведение и разная функция синтаксических конст-
рукций, находящихся в прямой зависимости от конкретного
материала языка. В этом случае лингвисту уже совсем не безраз-
лично синтаксическое поведение частей речи в зависимости от
их семантики, например, глагола скудеть в русском языке: озе-
ро не скудеет рыбой; в сердце не скудеет нежность. Семантика
глагола скудеть оказывается «чувствительной» к тем или иным
синтаксическим построениям, как и сами подобные построе-
2
ния — к семантике глагола .
Но здесь сейчас же возникает другая, более сложная про-
блема. Как понимать зависимость синтаксиса от лексики? Быть
может, лексика — это содержание синтаксиса? Синтаксис —
форма, а лексика — содержание? Нужно с самого начала отме-
тить, что это совсем не так. При всей важности постоянного и
систематического взаимодействия синтаксиса и лексики, лек-
сика не является содержанием синтаксиса, подобно тому как и

Подзаголовок «Опыт построения контекстно-чувствительной граммати-

ки» имеет, например, кн.: ШепделъсЕ.И. Многозначность и синонимия в грам-
матике. М., 1970.
2
Между тем еще в 1937 г. Р. Карнап утверждал, что «значения слов совер-
шенно несущественны для синтаксиса» {Сагпар R. The logical syntax of language.
L., 1937. P. 3).
165
синтаксис — не форма лексики. Далее будет сделана попытка
показать, что синтаксис располагает своими содержательными
категориями, обнаружить которые можно в процессе изучения
функций синтаксических категорий1.
На протяжении ряда десятилетий в лингвистике неоднок-
ратно возникал спор о том, существуют ли в индоевропейских
языках «пустые предлоги» или не существуют. При этом под пу-
стыми предлогами понимаются предлоги, не имеющие само-
стоятельного лексического значения. Так, например, один из
самых распространенных французских предлогов — предлог de
считается пустым (иногда к нему присоединяют и предлог а), а
предлоги, например, pour «для» или jusque «до» — знамена-
тельными 2 .
Для теории синтаксиса характерна сама постановка вопроса
о пустых предлогах. В многочисленных работах на эту тему все
сводится к тому, имеет ли тот или иной предлог в конкретном
языке лексическое значение или не имеет. Если самостоятель-
ного лексического значения у предлога обнаружить не удается,
то он объявляется пустым. Насколько мне известно, до сих пор
никто не сформулировал вопроса иначе: почему, собственно,
отсутствие лексического значения должно превращать предлог
в пустой? Разве синтаксическая функция предлога (часто весь-
ма важная) — это пустая функция? Получается, что исследова-
тели ищут категорию значения только в сфере лексики, лишая
синтаксис своих содержательных категорий. Это, разумеется,
неправомерно.
Предлог de в таком аналитическом языке, как французский,
действительно не имеет никакого лексического значения, но
он располагает важнейшими синтаксическими значениями,
выполняя многообразные синтаксические функции в словосо-
четаниях и предложениях. «Пустота» в лексическом плане обо-

^омтев Т.П. утверждает, что «правила вхождения лексики» в структуру

предложения относятся не к лексикологии, а к синтаксису (см.: Ломтев Т.П.
Вопросы выбора глагола // Проблемы двуязычия и многоязычия. М., 1972. С. 343).
Это верно. Но автор тут же замечает, что в случае изгнания лексики из синтак-
сиса произойдет «оскудение синтаксиса как науки». Вопрос о том, имеет ли
синтаксис свои содержательные категории, при такой постановке остается от-
крытым.
2
Gougenheim G. Y-a-t-il des prepositions vides en fran^ais? // Gougenheim G. Etudes
de grammaire et de vocabulaire fran^ais. Paris, 1970.
166
рачивается «заполненностью» в синтаксическом плане. При всей
важности взаимодействия лексики и грамматики их нельзя сме-
шивать, нельзя не различать. К тому же подобное смешение
обедняет понятие синтаксиса, лишая его своих, весьма суще-
ственных, содержательных категорий.
Известно, что в некоторых романских и германских языках
имеется особая форма длительного настоящего времени. Дей-
ствие, передаваемое подобной формой, обычно мыслится как
ограниченное во времени. Поэтому можно, например, сказать
the man is standing in the garden «человек находится в саду», но
нельзя сказать the house is standing in the garden «дом стоит в
саду», так как дом обычно не может стоять в «ограниченном
периоде времени». Создается впечатление, что все определяется
только лексикой, как будто бы подтверждая тем самым схему:
лексика — содержание, синтаксис — форма.
Конструкция «длительного настоящего» (в английском, в
испанском и в некоторых других языках) действительно обоб-
щает сотни случаев, подтверждающих семантику этого времени.
Оно ограничено в своей протяженности. Само по себе подобное
обобщение не зависит от лексики. Лексика может лишь ограни-
чить сферу употребления длительного настоящего, не допустить
его распространения на те или иные словосочетания, но лекси-
ка не в состоянии опровергнуть синтаксическую семантику это-
го времени. Поэтому, когда говорят, что длительное настоящее
означает настоящее, ограниченное определенным периодом (ср.
в испанском trabajo «я работаю», но estoy trabajo «я работаю в
данное время»), то выявляют синтаксическую семантику, в ти-
повом отношении не зависящую от лексики. И это естественно.
В синтаксисе имеется своя категория содержания, как имеется
она и в лексике. Эти категории соотносительны, но отнюдь не
тождественны.
Между специалистами возникла полемика, насколько ро-
манские языки (в первую очередь испанский и итальянский)
отличаются от английского в сфере употребления описатель-
ных форм, передающих семантику глагольной длительности.
X. Мэрченд, в частности, утверждал, что английский язык бо-
лее строго, чем языки романские, дифференцирует глаголы
l
Marchand H. On a question of aspect // Studia Hnguistica. Lund, 1955. IX.
167
допускающие и глаголы, не допускающие описательные фор-
мы 1 . Его оппоненты показали, что это не так. В итальянском,
например, возможно построение типа stava rimostando «я
вспоминал» («находился в состоянии воспоминания»), но ана-
логичная конструкция едва ли возможна с глаголом dire «го-
ворить». Хотя синтаксическая конструкция и находится во вза-
имодействии с семантикой разных глаголов, но подобная
семантика выступает в своем категориальном обобщении (до-
пускаются одни типы глаголов, не допускаются другие типы
глаголов), характерном для синтаксиса. Через «голову», каза-
лось бы, отдельных глаголов синтаксис взаимодействует с оп-
ределенными типами глаголов.
Категория принадлежности в современном французском
языке передается, как известно, чаще всего с помощью пред-
лога de: le livre de Pierre «книга Петра». Но в старофранцузс-
ком (до XIVв.), где аналогичная конструкция тоже уже была
широко распространена, многое зависело от семантики вто-
рого имени существительного. Если речь шла о неодушевлен-
ном имени, встречалась уже эта конструкция, если же речь
шла об имени одушевленном (прежде всего о человеке), то
предлог de еще не употреблялся. Отсюда различие, бытовав-
шее в старом языке: с одной стороны, la table de bois «дере-
вянный стол» (современная конструкция), с другой — la niece
le due «племянница герцога» (несовременная конструкция,
где отношение выражено старым косвенным падежом и где
еще нет предлога). Старофранцузская «конструкция принад-
лежности» была более дробной, менее обобщенной, чем со-
временная конструкция. Но и старофранцузская конструкция
уже обобщала определенные типы значений. Понятия одушев-
ленности и неодушевленности в грамматике выступают как
понятия категориальные.
Итак, как правило, в синтаксис «вмешивается» не семанти-
ка отдельных слов, а семантика определенных (более общих или
менее общих) категорий.
Возможна и ситуация иного рода. Известно, что в большин-
стве романских языков перфектная форма глагола передает зна-
чение завершенного действия. Практически, однако, во многих
литературных текстах перфект может сочетаться с наречиями и
наречными оборотами, имеющими противоположное значение
168
(повторяемость действия). Например, у Сервантеса в «Дон Ки-
хоте» (т. I, гл. 5): ...muchas veces le acontecio a mi seiior «...много
раз это случалось с моим господином» (букв.: «случилось», но
много раз придает глаголу значение неоднократности). В италь-
янском у Мандзони («Обрученные», гл. 8): ...invito poi piu volte
Lucia «...затем много раз он приглашал Лучию» (букв.: «пригла-
сил»). Во французском у Мопассана («Милый друг», гл. 3):
...plusieurs fois il dit tout haut «...много раз он говорил громко»
(букв.: «сказал»).
Опровергают ли подобные примеры категориальное значе-
ние романского перфекта (законченность действия)? Нет, не
опровергают. В подобных случаях особенно необходимо разли-
чать лексическое и синтаксическое значения. Романский пер-
фект сохраняет свое категориальное значение законченности
действия, но лексика, в приведенных примерах с помощью
наречного словосочетания много раз, осложняет это значение.
Создается взаимодействие синтаксического и лексического зна-
чений, которое временно может «перетянуть» в ту или иную
сторону, но не свести на нет своеобразия каждого из этих двух
типов значений. К тому же количественное соотношение меж-
ду типичными и нетипичными употреблениями перфекта вы-
ражается примерно в пропорции 9 : 1 . Имеется в виду «сред-
ний» разговорный тип речи, с колебаниями в ту или иную
1
сторону в разных языках и в разных стилях . Вместе с тем при-
веденные примеры свидетельствуют о том, что синтаксичес-
кое значение, даже на одном синхронном «срезе», подвижно
и может осложняться под влиянием стилистических тенден-
ций языка и индивидуальной манеры крупных писателей. И
все же нет никаких оснований отрицать основное значение
грамматической формы, грамматической конструкции, как это
теперь часто делают: оно сохраняет свою категориальную оп-
ределенность.

1
Си. об этом первую публикацию статьи: Будагов РА. Проблема семантики
перфекта во французском языке // Уч. зап. Ленингр. ун-та. Сер. филол. наук. 1941.
Вып. 5; а также: Будагов РА. Язык и культура: Хрестоматия. 4.2.
2
См., например, главу «Автономность синтаксиса» в кн.: Brendal V. Essais
de linguistique generate. Copenhague, 1943.
169
 Следует различать два понятия: специфику синтаксиса и ав-
тономность синтаксиса. Обычно считают, что признание пер-
вой неизбежно вызывает и признание второй2. Это не так. Син-
таксис, безусловно, имеет свою специфику, вместе с тем он не
автономен, он постоянно и глубоко взаимодействует с морфо-
логией и словообразованием, с одной стороны, с лексикой,
лексикологией и стилистикой — с другой. Но синтаксис сохра-
няет свою позицию.
Уже в 30-х гг. об автономности синтаксиса писал Л. Теньер.
Он утверждал, что такие внешне совсем несхожие конструк-
ции, как liber Petri «книга Петра» и le livre de Pierre, относятся
«к одному и тому же синтаксическому явлению», поскольку в
обоих случаях выражается «одно и то же значение принадлеж-
ности»1. При подобной постановке вопроса возникает опасность
сведения автономности синтаксиса к универсальности логи-
ческих отношений. Собственно от синтаксиса ничего не оста-
ется. Становится совершенно неясно, что же должен изучать,
в частности, сравнительный синтаксис, если различия в струк-
турных отношениях между языками его интересовать не могут.
Происходит отождествление логических и синтаксических от-
2
ношений .
М.И. Стеблин-Каменский писал, что по существу нет прин-
ципиального различия между логическим истолкованием пред-
ложений типа Шепот. Робкое дыханье (А. Фет) и предложений
типа Шепот наличествует. Имеющее место «дыханье» характе-
3
ризуется робостью . Но синтаксису совсем не безразлично, как
выражается одно и то же логическое содержание. Больше того.
Различие в специфике языковой передачи логического содер-
жания и образует «душу» синтаксиса — и в том случае, когда
подобное различие обнаруживается в пределах одного языка
(разные типы предложений), и в том случае, когда речь идет о
несходстве между разными языками (межъязыковые синтак-
1
Tesniere L. Comment construire une syntaxe // Extrait du Bulletin de la faculte
des lettres de l'Universite de Strasbourg. 1934. P. 229.
2
Hochett Ch. The state of the art. The Hague, 1968. P. 105-106.
3
См.: Стеблин-Каменский MM. Называние и познание в теории граммати-
ки//ВЯ. 1971. № 5. С. 36.
170
сические расхождения). Совершенно независимо от поэтичес-
кой интонации двух первых предложений они образуют в самом
языке особый тип, который надлежит тщательно исследовать в
синтаксисе.
Было бы несправедливо считать, что несходство синтакси-
ческих структур вообще не имеет никакого отношения к логике
и семантике. Сравним построения типа Ученик пишет. В доме
тишина с построениями иного типа Я никуда не пойду. Только с
тобой. Вслед за грамматикой русского языка необходимо при-
знать, что предложения первого типа сами передают опреде-
ленное сообщение, тогда как предложения второго типа ясны
лишь в определенной ситуации и могут оказаться не вполне яс-
ными в другой ситуации1.
Специфику синтаксиса надо искать не в изоляции синтак-
сиса и не в стремлении отождествить синтаксис и логику (в чем
же тогда специфика каждого?). Специфика синтаксиса опреде-
ляется его функцией: передавать и выражать мысли и чувства
людей средствами, которыми он располагает (разумеется, на-
ряду со средствами, находящимися в распоряжении лексики,
морфологии, фонетики, интонации и т.д.). В этом отношении
синтаксис не автономен. Как и язык в целом, синтаксис всегда
находится на службе самого человека, его мыслей и чувств.
Вопрос о дроблении синтаксических категорий на своеоб-
разные подкатегории, так же, как и вопрос о «потолке» обоб-
щений, в каждой синтаксической конструкции, сложен. Здесь
нет и не может быть общих рецептов. Необходимо исследование
материала отдельных языков, групп родственных и неродствен-
ных языков. В свое время Потебня прекрасно показал, что зна-
чат отдельные подкатегории в общей системе творительного
падежа в славянских и некоторых других индоевропейских язы-
ках. Творительный места, времени, орудия, образа действия,
причины и некоторые другие были им установлены на матери-
але конкретных языков 2 . Творительный места или творительный
времени выступают как подкатегории общей категории твори-
тельного падежа, а сам творительный падеж — как частная
грамматика современного русского литературного языка. М., 1970. С. 541.
2
См.: Потебня АЛ. Из записок по русской грамматике. 2-е изд. Харьков,
1888 (глава «Творительный падеж»); см. также: Творительный падеж в славян-
ских языках / Вступ. ст. С Б . Бернштейна. М., 1958.
171
разновидность падежа вообще. И здесь возникает проблема пре-
дела дробления одной категории на ее видовые разновидности.
У самого Потебни были и колебания: где проходят границы
одного падежа? Не образуют ли разновидности творительного
падежа самостоятельные падежи? Напрашивалась аналогия с
полисемантичными словами, отдельные значения которых иног-
да, в определенных условиях, «откалываются» от основных зна-
чений слов. И все же Потебне удалось миновать опасные рифы
на пути этого трудного исследования и блестяще показать слож-
ное и многогранное соотношение общего значения падежа и
его частных разновидностей.
Быть может, еще труднее решить, где в подобных случаях
проходят границы морфологии и где — границы синтаксиса. На
эту тему написаны многие сотни работ, но проблема продолжа-
ет оставаться открытой. К каким только ухищрениям не прибе-
гали лингвисты, какие только новые термины не вводили! Между
тем проблема и сложна и проста одновременно. Она сложна при
неясности исходных позиций, но она же может оказаться про-
стой, если вернуться к положению о постоянном взаимодей-
ствии формы и содержания в синтаксисе.
Падеж — категория морфологическая, но функции паде-
жа — категория синтаксическая. Предлог — категория морфоло-
гическая, его же функции в словосочетании или предложении —
категория синтаксическая. То же следует сказать и о других час-
тях речи и о других грамматических категориях. Меня могут уп-
рекнуть в непоследовательности: я же сам возражал против та-
кого понимания соотношения лексики и синтаксиса, при
котором лексика оказывается содержанием, а синтаксис фор-
мой. Но лексика и грамматика (грамматика в целом) — разные
аспекты языка, тогда как морфология и синтаксис вместе фор-
мируют грамматику, вместе цементируют грамматическую струк-
туру языка. Поэтому и неудивительно, что морфологические
категории функционально раскрываются главным образом на
уровне синтаксиса.
Но следует ли говорить о тройном соотношении в синтакси-
се — форма, функция, значение — или функция и значение в
синтаксисе совпадают?
На мой взгляд, функция и значение в синтаксисе всегда стре-
мятся к сближению. Само выявление и осмысление синтакси-
172
ческой функции связано с выявлением и осмыслением значе-
ния этой функции. В свое время Л. Ельмслев и его последовате-
ли утверждали, что лишь формальное совпадает с функциональ-
ным. Когда говорят, например, что конъюнктив в романских и
германских языках — конструкция синтаксического подчине-
ния, то тем самым дают функциональное определение конъюн-
ктива1. Но это не функциональное определение. Типы синтакси-
ческого подчинения могут быть самыми различными, и их
функции тоже различны — как в пределах одного языка, так,
особенно, между разными языками.
Сравним одно и то же предложение в итальянском, испанс-
ком и французском. Credo che sia vero «я думаю, что это верно»
(глагол credere «думать, полагать» сочетается с конъюнктивом
последующего глагола sia), creo que es verdad (здесь второй гла-
гол в индикативе), je crois que c'est vrai (второй глагол тоже в
индикативе, как и в испанском, но не как в итальянском). Син-
таксическое подчинение в итальянском тем самым более после-
довательно ассоциируется с конъюнктивом, чем в испанском
или французском. Самое же существенное в том, что связь конъ-
юнктива с подчинением сама по себе еще не определяет, как
функционирует конъюнктив в том или ином языке. В одних язы-
ках и в одних конструкциях конъюнктив может частично пере-
давать свою функцию лексике (глаголы типа думать, полагать,
надеяться и пр. уже сами напоминают о модальном значении), в
других же языках он этого сделать либо не может, либо осуще-
ствляет подобный процесс «передачи» иначе, иными средства-
ми и иными ресурсами.
Пример с конъюнктивом дает возможность еще раз показать
различие между категориями значения в лексике и в синтакси-
се (при их же непрерывном и постоянном взаимодействии). Если
сомнение, предположение, пожелание, неуверенность и т.д.
выражаются самой семантикой глаголов типа думать, предпола-
гать, считать, мы имеем дело с лексическим значением. Если
же аналогичные категории передаются нейтральными по своей
семантике глаголами типа быть, иметь, но находящимися в
форме конъюнктива, выступает вперед синтаксическое значение.
l
Hjelmslev L. La notion de rection // AL. 1939. L P. 14. Развитие этих идей см.:
Moignet G. Essai sur le mode subjonctif en latin post-classique et en ancien fran^ais.
I—II. Paris, 1959.
173
 Как я уже пытался показать, понятие функционального в
синтаксисе всегда стремится опереться на понятие смыслового.
Установив функцию творительного падежа в выражении писать
пером (творительный орудия или средства действия) в отличие,
например, от функции того же падежа в выражении ехать днем
(творительный времени), тем самым устанавливают и значение
каждой конструкции.
Иногда, однако, проблема осложняется. Хорошо известно,
что в ряде славянских языков прямое дополнение может выра-
жаться и винительным и родительным падежами в зависимости
от семантики всей конструкции: купить хлеба (родительный
падеж части или родительный разделительный — какую-то часть
хлеба), выпить молока, но выпить все молоко (винительный па-
деж). На этом основании иногда говорят, что функция и значе-
ние — это разные категории. Родительный и винительный паде-
жи здесь выполняют одну функцию (прямое дополнение), тогда
как их семантика неоднородна. Думается, однако, что подоб-
ные случаи не дают основания для противопоставления функ-
ции и значения функции. Известно, что в русском языке пере-
ходные глаголы управляют не только винительным, но и
родительным падежом без предлога в большинстве случаев со-
вершенно независимо от разделительного значения родитель-
ного падежа. Если в выражении купить хлеба такое значение
ощущается, то в выражениях хотеть славы или достигать извест-
ности его уже нет1.
И все же различие между выпить молоко и выпить молока
поучительно. Синтаксическая дифференциация такого типа зас-
тавляет осторожнее формулировать тезис о единстве функции и
ее значения. Функция лишь стремится опереться на значение, а
значение лишь стремится наполнить содержанием функцию.
Строгое соблюдение единства формы и содержания требует ли-
тературная нормативная речь, небрежная разговорная речь,
просторечье — расшатывают это единство.

Ч^м. обширный материал в исследовании: ТомсонА.И. К вопросу о возник-

новении родительно-винительного падежа в славянских языках // ИОРЯС СПб.,
1908.Т.ХШ.КН.З.
174
 В грамматике русского языка находим такие разделы: «Связь,
при которой управляемая форма восполняет информативную
недостаточность управляющего слова»1. Действительно, семан-
тика, например, глагола поступать в сочетании поступать на
работу иная, чем семантика того же глагола в сочетании посту-
пать хорошо или поступать смело. В «Грамматике» также случаи
обобщаются, выделяются определенные группы глаголов, со-
четающиеся с разными падежами и разными предлогами. По-
добные примеры, однако, не свидетельствуют о том, что отме-
ченные два типа значений (синтаксический и лексический)
перестают различаться. Напротив, они лишь отчетливее обрисо-
вываются. Поступать на что-нибудь (службу, работу, кафедру и
пр.) — это конструктивно обусловленное значение, лишь реа-
лизующее одно из лексических значений, уже свойственное
полисемантическому глаголу поступать или которое может у
него возникнуть. В.В. Виноградов, в свое время предложивший
термин «конструктивно обусловленное значение», не связывал,
однако, этот термин с разграничением лексического и синтак-
сического значений 2 .
Присмотримся внимательно к характеру подобного разгра-
ничения. Для этой цели вернемся к функциям предлогов в ро-
манских языках.
Особое положение предлогов, как и других служебных час-
тей речи, издавна привлекало к себе внимание не только лин-
гвистов. В свое время Б. Рассел весьма остроумно иллюстриро-
вал различие между самостоятельными и служебными частями
речи. Чтобы объяснить ребенку, что такое лев или слон, доста-
точно повести маленького человечка в зоопарк и, показав ему
клетку со львом или слоном, прибавить: вот это лев, вот это
слон! Но еще никто не придумал, как столь же наглядно пояс-
нить значение предлога в или союза и3. Даже если оставить сей-
час в стороне вопрос о том, что и имена существительные не
грамматика современного русского литературного языка. М., 1970. С. 495.
2
См.: Виноградов В.В. Основные типы лексических значений слова// ВЯ.
1953. № 5. По мнению автора, конструктивная обусловленность «лишь вносит
своеобразные оттенки в основные типы значений слов» (Там же. С. 28).
3
См.: Рассел Б. Человеческое познание. Его сфера и границы. М., 1957. С. 140;
см. также: Флоренский ПА. Мнимости в геометрии. М., 1922. С. 7.
175
всегда столь «предметны», как в приведенном случае, мысль
Рассела все же ясна. Семантика служебных слов абстрактна,
тогда как семантика самостоятельных слов если и не всегда
конкретна, то всегда стремится к номинации предметов, яв-
лений, понятий.
Любопытно, что абстрактность служебных слов вызывала и
вызывает к ним пристальный интерес со стороны представи-
телей математической лингвистики. Не может ли человек —
рассуждают они, — активно воздействуя на язык, сделать так,
чтобы все слова напоминали структуру служебных слов и были
бы лишены «обременительной вещественности»? Слова долж-
ны быть только знаками, только сигналами и по возможности
только однозначными! Здесь-то и обнаруживается глубокое
различие между искусственными языковыми построениями,
вполне возможными для определенных технических целей, и
естественными языками мира, которые выступают не только в
своих узко коммуникативных устремлениях, но и как носите-
ли духовной культуры народов, говорящих на тех или иных
языках.
Попытаемся теперь уточнить на некоторых примерах поня-
тие синтаксического значения.
Латинскому словосочетанию типа corona aurea «золотая ко-
рона» (чаще «золотой венец, венок») в романских языках соот-
ветствует конструкция с предлогом de: фр. couronne d'or, исп.
corona de ого, итал. corona d'oro, порт, согоа de ouro, рум. cununa
din (или de) aur. Если отвлечься от некоторых вариантов (рум.
din из сочетания de + in), то можно сказать, что функция пред-
лога de в отношениях подобного рода (определительных) в ро-
манских языках одинакова.
А за пределами определительных отношений? Как мы зна-
ем, в одном только французском языке с помощью предлога de
передаются весьма разнообразные отношения — определитель-
ные, принадлежности, свойства, направления, аппозитивные
и многие другие. Совпадают ли эти функции с соответствующи-
ми функциями предлога de в других романских языках? Пример
«с золотой короной» как будто бы подсказывает положитель-
ный ответ на последний вопрос. В действительности в языковой
практике все предстает сложнее и функции предлога de, совпа-
дая в одних случаях, не совпадают в других.
176
 Стремясь хотя бы в известной степени показать всю слож-
ность взаимодействия формы и содержания в синтаксической
модели, остановлюсь немного подробнее на двух—трех таких
моделях.
Известно, что во французском языке как языке аналити-
ческом при определенных семантических условиях именные
предложные сочетания стремятся образовать известные смыс-
ловые единства той или иной степени устойчивости (ср. un
chapeau de paille «соломенная шляпа»). Можно эксперименталь-
но показать, что словосочетания подобного рода тяготеют к
известному лексическому и синтаксическому единству. Обра-
щение к здравому смыслу всегда существенно, но экспери-
ментально не всегда убедительно. К тому же остается невыяс-
ненным, чем предложное сочетание такого образца отличается
от беспредложного сочетания флективного образца (ср. рус. со-
ломенная шляпа). Как показали статистические исследования, со-
четания типа un chapeau de paille очень неохотно раздвигаются,
чтобы пропустить сквозь свой строй другие слова, в частности,
определения. Un chapeau vert de paille «зеленая соломенная шля-
па» (букв.: «шляпа зеленая соломенная») встречается в совре-
менном языке гораздо реже, чем сочетания типа un chapeau de
paille vert, где сохраняется контактное расположение первых
двух имен. По подсчетам шведского лингвиста Карлссона, со-
отношение здесь 84% к 16% в пользу второй конструкции un
chapeau de paille vert1.
В испанском, менее аналитическом языке, чем французс-
кий, первая конструкция с вторжением прилагательного (el agua
mineral de mesa букв.: «вода минеральная столовая») встречается
чуть ли не в два раза чаще, чем во французском. Казалось бы,
все объясняется разной степенью аналитичности двух языков,
т.е. чисто формальными причинами. Между тем и здесь синтак-
сическое содержание вступает во взаимодействие с синтакси-
ческой формой.
Вот как это происходит. Приведенное процентное соотноше-
ние окажется иным, если мы присмотримся к фактору синтак-
сической семантики. Дело в том, что «выброшенное» к концу
словосочетания прилагательное обьино обнаруживает тенденцию
l
Carlsson L. Le degre de cohesion des groupes subst. + de + subst. en fran^ais
contemporain. Uppsala, 1966. P. 169.
177
к предикации. Словосочетание un chapeau de paille vert более
предикативно, чем словосочетание un chapeau vert de paille. Два
первых существительных первого словосочетания, тяготея к
сложному слову, тем самым предицируют последующее прила-
гательное. Во втором словосочетании этого не происходит. При-
лагательное vert вторгается в потенциальную группу возможно-
го словосочетания и поэтому попадает не в русло предикации,
а в русло субстантивации. Синтаксическая форма взаимодей-
ствует с различными содержательными синтаксическими про-
цессами (предикация, субстанцивация).
В рекламных листках итальянских газет часто публикуются
объявления типа corsi celeri di dattilografia «краткосрочные курсы
машинописи». Прилагательное celeri «быстрые», «краткосроч-
ные» легко вторгается в словосочетание corsi di dattilografia, так
как здесь начинают взаимодействовать два смысловых комплек-
са — «курсы машинописи» (corsi di dattilografia) и «краткосроч-
ные курсы» (corsi celeri). Для фирмы, помещающей подобные
объявления, одинаково существенно подчеркнуть и наличие
подобных курсов, и возможность их быстрого прохождения. В
данном случае неважно, что импульсы подобного рода могут
иметь внешний источник. Существенно прежде всего другое: что
позволяет и чего не позволяет язык. И в том и в другом случае
важно уметь обнаружить взаимодействие структурных моделей
с их обобщенным синтаксическим значением.

В свое время В. Мейер-Любке, очень много сделавший для

развития романской лингвистики, утверждал, что у лексиколо-
гии и у синтаксиса «один и тот же предмет исследования», но
только в лексикологии анализируются отдельные слова, а в син-
таксисе — группы слов1. Такая постановка вопроса, разумеется,
устарела. В наше время она кажется наивной.
Проблема сложнее. Лексикология интересуется не только
отдельными словами, но и отношениями между ними. Нельзя,
например, заниматься синонимами, не анализируя взаимодей-
ствия между ними. Весь вопрос в том, что отношения в лекси-
l
Meyer-Lubke W. Grammatik der romanischen Sprachen. BdllL Wien, 1890.
S.2.
178
кологии отличны от отношений в синтаксисе. В первом случае
исследуются семантические отношения, во втором — синтак-
сические. То же следует сказать и об абстрактных категориях.
Они бытуют не только в синтаксисе, но и в лексике. Однако это
разные абстрактные категории. В лексике постоянно приходится
иметь дело с абстракцией предмета или понятия, в синтакси-
с е — с категориальной абстракцией, в которой отношение пе-
редает обобщенное значение (принадлежности, свойства, за-
конченности или незаконченности действия и десятки других
аналогичного характера).
В этой связи приведу еще один пример. При актуальном чле-
нении предложения, где, казалось бы, возможна любая фор-
мальная последовательность элементов, многое зависит от са-
мого материала предложения. В греческом и латинском, в
русском и польском, как и в большинстве других индоевро-
пейских языков флективного строя, предложение без формаль-
ного подлежащего — явление достаточно распространенное.
Но в синтаксическом строе таких языков, как новофранцузс-
кий или ретороманский, бесподлежащные предложения — яв-
ление сравнительно редкое и нехарактерное. Местоимения,
непременные спутники глаголов, в этих языках обычно вы-
полняют функцию подлежащего. От того, какой конкретный
языковой материал попадает в распоряжение актуального чле-
нения, во многом зависит и членение самого материала. Меж-
ду тем актуальное членение, казалось бы, должно преодоле-
вать всякий барьер конкретного материала. В действительности
этого не происходит.
Итак:
1)при всей важности постоянного взаимодействия синтак-
сиса и лексики не следует забывать, что синтаксис распо-
лагает своими содержательными категориями. Поэтому в
науке о языке не могут бытовать такие ошибочные, дезо-
риентирующие термины, как «незнаменательные части
речи», «пустые служебные слова» и тому подобные лож-
ные представления;
2) проблема моделей и их синтаксического содержания («на-
полнения»), как и проблема дробления этих моделей на
более частные разновидности и варианты, оказывается в
центре теоретического синтаксиса;
179
 3)как и в языке вообще, категория формы и ее значения
является центральной и в синтаксисе.
Следует помнить, что противники этой категории выступа-
ют против нее с двух «противоположных», но по существу иден-
тичных позиций: либо выводят значение за пределы языка, либо
объявляют — «в языке всё значение». Между тем вне категории
значения и ее формы синтаксис лишается своей «души» и пре-
вращается в сумму мертвых и условных «правил»1.

^ т и строки примыкают к статьям автора: Будагов РА. О предмете языкоз-

нания// Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1972. № 5; Он же. Терминология и семиотика//
Вестн. Моск. ун-та. Сер. Филология. 1972. № 5.

Из кн.: Язык и речь в кругозоре человека.

М., 2000.

180
 СИСТЕМА
И АНТИСИСТЕМА
В НАУКЕ О ЯЗЫКЕ

известно, о системе и о
структуре языка написано очень много 1 . Больше того. Оба эти
термина стали знаменем лингвистики XX в., ее отдельных школ
и направлений. Едва ли найдется серьезный лингвист, кото-
рый отрицал бы системный (структурный) характер языка.
Стоит, однако, присмотреться к тому, как понимается систе-
ма (структура) языка в теоретически разных направлениях лин-
гвистики. Проблема осложняется еще и тем, что в любом жи-
вом языке имеются не только системные, но и антисистемные
тенденции и категории2.
Хотя в лингвистике оба термина (система, структура) обыч-
но связывают с наукой XX столетия, особенно — со второй
Термины система и структура здесь употребляются как близкие синони-
мы. На мой взгляд, еще никому не удалось провести убедительное разграниче-
ние между этими двумя терминами в лингвистике. Далее система применяется
по отношению к языку в целом, структура — по отношению к его отдельным
уровням (ср. система языка, но структура слова). В той же мере, однако, в
какой структура связана со структурализмом как определенным направлением
в науке, сам термин структура тоже может получить более широкое значение.
Любопытно, что в «Курсе» Соссюра говорится только о системе, а не о струк-
туре (см. об этом рецензию Р.А. Будагова на изд. соч. Соссюра 1977 г. — ВЯ. 1978.
№ 2). Что же касается термина антисистема, то в дальнейшем изложении он
употребляется (а не его менее ясный синоним — асистема) для обозначения
таких явлений в языке, которые, хотя и противоречат системе (в этом плане
они действительно антисистемны), вместе с тем не разрушают системного стро-
ения языка. Антисистема и направлена против системы, и выступает как про-
изводное от системы же понятие. Подобное жизненное противоречие глубоко
типично для естественных языков.
2
См., например: Wandruszka M. Iterlinguistik. Umrisse einerneuen. Sprachwis-
senschait. Munchen, 1971. S. 72 («наши языки в значительной степени анти-
системны»). Аналогичные мысли высказывают отдельные филологи в разных
странах.
181
его половиной, однако историки грамматических идей в Евро-
пе отмечают, что термин система был одним из «ключевых
терминов уже в XVIII веке»1. В середине этого столетия фран-
цузский философ Е. Кондильяк публикует даже специальный
«Трактат о системах» (Traite des systemes), который был тесно
связан с его главным сочинением — «Трактатом об ощущени-
ях» (1754). «Система грамматики» в ту эпоху понималась как
совокупность форм языка, связанных между собой определен-
ными отношениями. Подобное истолкование грамматики само
по себе ясное, вместе с тем оказывалось слишком общим, так
как в эту эпоху представление о грамматических формах еще
не находило себе опоры в реальных фактах различных языков:
тогда никто не умел исследовать формы языка в процессе его
функционирования. Общие рассуждения о грамматике вооб-
ще, безотносительно к тому или иному конкретному языку,
занимали важное место в гносеологических построениях фран-
цузских энциклопедистов2.
Примечательной оказалась судьба термина система в науке
о языке XIX столетия. Возникновение и обоснование сравни-
тельно-исторического метода вместе с первой книгой Ф. Боппа
в 1816 г. способствовали изучению конкретных фактов индоев-
ропейских языков, но временно как бы отвлекли внимание уче-
ных от того, в каких взаимоотношениях (системах) сами эти
факты находятся. И хотя в названии первой книги Ф. Боппа фи-
гурировал термин система («Ueber das Conjugationssystem der
Sansrkit Sprache...»), все же ученый ставил акцент не на поня-
тии о «системе спряжения», а на понятии об отдельных элемен-
тах, образующих индоевропейскую парадигму спряжения. В пер-
вой половине XIX столетия система употреблялась еще в
нетерминологическом значении.
Больше того. В эту эпоху в связи с развитием исторической
точки зрения на природу и общество система начинает казаться
бранным словом — нечто предвзятое, заранее кому-то или чему-
то навязанное, а поэтому и противоречащее «свободному исто-
рическому движению».
1
Arrive M., Chevalier /. Lagrammaire. Lectures. Paris, 1970. P. 66. В самом общем
плане уже античность знала понятие системы (см. об этом в сб.: Системные
исследования. Ежегодник 1974. М., 1974. С. 154-156).
2
См. об этом: LUcke Th. Diderot. Skizze eines enziclopadischen Lebens. Berlin,
1949. S. 215.
182
 В ту эпоху, по-видимому, только В. Гумбольдт (1767—1835)
глубоко понимал, что и сам язык, и его отдельные уровни
образуют своеобразное единство, внутри которого часть под-
чиняется целому, а целое вырастает из частей и на них «опи-
рается»1.
В 1916 г. в связи с посмертной публикацией «Курса общей
лингвистики» Ф. де Соссюра, где заново была поставлена про-
блема системы языка, споры о системе в языке и в науке о
языке разгорелись с новой силой. Представители разных направ-
лений в науке стали предлагать свои, во многом несходные,
истолкования системы2.
Несколько иной оказалась судьба термина и понятия струк-
тура. По данным различных этимологических словарей струк-
тура в европейских языках встречается уже в XIV столетии,
но, по мнению Е. Кассирера, впервые научно обосновал важ-
ность этого понятия для науки французский натуралист и био-
лог Ж.Кювье (1769-1832) в 20-хгг. XIXстолетия. По убежде-
нию немецкого философа, именно Кювье истолковал структуру
как нечто целостное, части которого целиком подчинены само-
му этому целому. Кассирер увидел у натуралиста Кювье даже
целую «программу современной лингвистики»3.
Став широко распространенным «научным термином» в се-
редине XX столетия, структура продолжала сохранять разные
значения в разных направлениях науки о языке. Если, как мы
видели, система имеет и сейчас несколько десятков определе-
ний, то примерно то же можно сказать и о структуре. Несом-
ненно, однако, другое: оба эти термина, сохраняя многознач-
ность, прочно входят в обиход разных наук, и прежде всего в
обиход лингвистики, с 40-х гг. XX столетия.
Терминологические затруднения возникают здесь сразу по двум
причинам. Дело не только в том, что оба термина во многом
1
Гумбольдт фон В. О различии организмов человеческого языка и о влия-
нии этого различия на умственное развитие человеческого рода / Рус. пер. П. Би-
лярского. СПб., 1859. С. 40 и ел.; Тайм Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание
его жизни и характеристика. М., 1898. С. 422-424.
2
В одной из книг приводится 34 определения понятия системы в различных
науках нашего времени (см.: Садовский В.Н. Основания общей теории систем.
М., 1974. С. 93-98); см. также: Аверьянов АЛ. Система: философская категория и
реальность. М., 1976. С. 188-190.
3
Cassirer E. Structuralism in modern linguistics // Word. N. Y., 1945. N 2. P. 106—
107.
183
совсем несходно истолковываются в различных направлениях
лингвистики, но и в том, что их широкое употребление во мно-
гих самых разнообразных науках в свою очередь воздействует на
их лингвистическую интерпретацию, расширяя и без того ши-
рокую их полисемию. Терминологическая проблема осложняет-
ся и по другой причине: наряду с необходимостью применять
анализируемые термины по существу, по требованию современ-
ного состояния той или иной науки, оба термина нередко фи-
гурируют и по «требованию» простого поветрия. Стали говорить
о системе (структуре) одежды, о системе (структуре) поведе-
ния людей дома или на улице и т.д.1
Такой «напор» обоих терминов (система, структура) не мог
не вызвать и отдельные протесты. Дело в том, что многие лин-
гвисты стали подгонять языковые категории — звуки, морфе-
мы, слова, определенные синтаксические конструкции — под
те или иные системы (структуры). Между тем языковые катего-
рии обычно не вмещаются в жесткие рамки той или иной си-
стемы (структуры). Национальные языки народов оказываются
гораздо сложнее, их категории полифункциональны, подвиж-
ны, многообразны.
Уже в 1945 г. один из скандинавских лингвистов, имея в виду
догматичные схемы Л. Ельмслева, писал: «Я предполагаю, что
практическое, несистематическое описание фактов языка в дей-
ствительности более научно, чем подобного рода систематичес-
кое описание: первое допускает меньше насилий над самим по-
рядком исследовательского процесса, чем второе, и тем самым
2
дает меньше оснований для неверных истолкований» . Здесь,
хотя и в робкой форме, сказано, что иные структуры, в кото-
рые «втискивается» язык, могут представить этот язык в лож-
ном виде, не таким, каким он является в действительности, а
таким, каким хотел бы его видеть — по тем или иным причи-
нам — исследователь. К сожалению, на фоне общего увлечения
жесткими структурами в языкознании 60—70-х гг. XX в., подоб-
ные голоса протеста были мало слышны в общем хоре востор-
женных поклонников именно таких жестких структур в науке о
языке. Между тем, еще в 1936 г., совсем по другому поводу,
!
Ср., в частности: Barthes R. Systeme de la mode. Paris, 1967; Sens et usages du
terme structure dans les sciences humaines et sociales / Ed. par R. Bastide. Paris, 1962.
2
Borgstrom C. The technique of linguistic descriptions // AL. 1945.1. P. 14.
184
замечательный русский лингвист Л.В. Щерба предостерегал лю-
бителей схем: «Можно все разобрать, можно все разложить по
полочкам, но какая цена такой схеме?»1.
Система, в которой находятся самые различные «единицы»
языка, воздействует на составляющие «единицы». Воздействие
здесь несомненно. Но несомненно и другое: различные «едини-
цы» языка и система, в которой они находятся, предстают не
как взаимоисключающие друг друга категории, а как категории
взаимозависящие, хотя во многом и различные. Значения от-
дельных языковых единиц существуют в любом языке объек-
тивно, хотя многообразие их свойств обнаруживается в системе
языка, в его различных уровнях.
Здесь следует обратить внимание и на другой аспект систе-
мы. Раньше речь шла о том, что единицы языка всех его уровней
обычно не укладываются в систему, причем за пределами сис-
темы нередко оказываются как раз важнейшие языковые свой-
ства и явления. Теперь возникает вопрос о взаимодействии еди-
ниц языка с процессом их же функционирования в той или
иной системе (общей или более частной, относящейся к одно-
му из уровней языка или даже к одному из видов этого уровня).
На первый взгляд, эти проблемы кажутся никак между собой
не связанными. В действительности они глубоко взаимообуслов-
лены. Дело в том, что когда отдельные единицы языка функци-
онируют в системе, сами эти единицы обычно обнаруживают
не все свои свойства, а лишь некоторые из них. И в этом случае
возникает проблема системы и антисистемы (структуры и анти-
структуры), как возникала она и в первом случае. Система (струк-
тура), выявляя возможности и потенции языка, вместе с тем
обычно выявляет их не полностью. Другие возможности одной и
той же единицы языка могут обнаруживаться уже с помощью
другой системы (структуры) или оказаться вне всякой системы
(структуры).
Еще один важный аспект проблемы. Во многих направлени-
ях современной лингвистики обычно высмеивается атомисти-
ческий подход к тем или иным категориям языка. Между тем,
как справедливо заметил известный физик, академик М.А. Мар-
ков, «атомизм всегда, как правило, находился в арсенале ма-
1
Щерба Л.В. Избр. работы по языкознанию и фонетике. Л., 1958. С. 102.
185
териалистической философии»1. Сказанное, разумеется, не сво-
дится к призыву вернуться к атомистической концепции в на-
уке (к учению о дискретном, прерывистом строении материи).
Но приведенные слова специалиста означают, что современная
наука не может не считаться с субстанциональными («лежащи-
ми в основе») свойствами тех предметов и явлений, которые
она изучает. Системные отношения, организуя эти предметы и
явления, должны лишь рельефнее выявлять их субстанциональ-
ные свойства. Речь идет, следовательно, не о возврате к старо-
му, а о единстве старого и нового, об умении рассматривать
предметы и явления и в их единичности, и в их системных свя-
зях и отношениях2.
Наконец, еще один аспект проблемы. Резко выступая про-
тив любой ссылки на историю, против любого исторического
истолкования структуралисты всегда вынуждены замыкать лю-
бую систему, любую структуру их собственными границами.
Неудивительно, что подобное понимание структуры языка
не могло не вызвать протестов в недрах самой американской
лингвистики. Уже с конца 60-х гг. XX столетия начинают выхо-
дить различные сборники, посвященные историческому языкоз-
нанию на его современном этапе3. Исследователи стремятся не
только описать наличные в языке структуры, но и понять пути
их происхождения и формирования.
Чтобы уточнить отношение языка к действительности —
одна из важнейших гносеологических проблем лингвистики —
2
Марков МЛ. О современной форме атомизма // Вопр. философии. 1960. № 3.
С. 47.
2
Математик B.C. Барашенков справедливо отмечает: «...все попытки объяс-
нить окружающий нас мир, исходя только из свойств пространства и време-
ни, оказываются безуспешными. Пространство и время не могут существо-
вать без материи и вне ее... Пространство и время без материи являются
понятиями, лишенными реального физического содержания» (Вопр. филосо-
фии. 1977. № 9. С. 83).
2
См., например: Directions for historical linguistics. A symposium / Ed. by W. Leh-
nmann and Y. Malkiel. University of Texas Press, 1968. Здесь, в частности, демон-
стрируется ограниченность структурной лингвистики, во всем противопостав-
ленной историческому языкознанию (с. 9^ и ел.). Голоса в защиту актуальности
исторического метода раздаются и среди представителей современного есте-
ствознания. О «важности принципа историзма» даже в такой науке, как инфор-
мация, уже написаны целые книги (см., например: Кремянский В.И. Методоло-
гические проблемы системного подхода к информации. М., 1977). Здесь он пишет:
«Стержневая идея книги... — последовательно использовать принцип историз-
ма» (Там же. С. 3).
186
Э. Бенвенист предложил различать «два модуса значимостей»:
внутренний, семиотический, без рассмотрения отношения
языка к действительности, и семантический модус, для кото-
рого отношение языка к действительности приобретает реша-
ющее значение 1 . Стремление выйти за пределы замкнутого
модуса «внутренних значимостей», стремление осмыслить сан-
кции языка в современном обществе, начинает все чаще и чаще
характеризовать творчество наиболее видных филологов наше-
го времени.
Что, однако, практически означает критика жестких систем
и жестких структур в языке и в науке о языке? Обратимся к
анализу материала — здесь по необходимости ограниченному —
из истории и теории романских языков.
Все романские языки восприняли переход количественно-
го признака гласных в качественный. Хорошо известно, что
латинские гласные характеризовались краткостью и долготой,
тогда как романские гласные — своей открытостью и закрыто-
стью. И хотя фонологическая роль открытости и закрытости
гласных в разных языках стала неодинаковой (наибольшая —
во французском, итальянском и португальском), все же имен-
но этот признак гласных оказался для них характерным. Про-
цесс перехода краткости-долготы в открытость-закрытость
обычно изображается с помощью строгой структурной схемы
(дифтонги здесь опускаются). Сам по себе отмеченный переход
в истории романских языков произошел строго и имел важ-
ные последствия и для фонетической, и для фонологической
их системы. Создается впечатление, что простая схема-струк-
тура все легко объясняет. В действительности, в реальном раз-
витии звуковой системы романских языков многое предстает
перед нами в гораздо более сложном виде. Прежде всего каж-
дое долгое латинское и действительно сохраняется в виде и в
большинстве романских языков, кроме французского и окси-
танского (провансальского). Здесь каждому долгому латинско-
му и всегда соответствует огубленное (лабиализованное) ы. В
результате испанскому muro «стена» во французском в том же
значении соответствует mur, где уже нет латинского и, но есть
сильно лабиализованное и.
l
BenvenisteE. Problemes de linguistique generale. II. Paris, 1974. P. 225.
187
 Важно отметить, что при всем значении общероманского
движения гласных одна структурная схема может объяснить не-
многое: слишком велики индивидуальные расхождения между
языками, даже близкородственными.
Фонетические структуры, в особенности в диахроническом
плане, находятся под влиянием множества других тенденций
языка, учитывать которые обязан всякий серьезный исследова-
тель. В этом, в частности, обнаруживается социальная природа
не только условий функционирования языка, но и самих струк-
тур, которыми располагает язык на разных его уровнях. Поэто-
му и судьба таких структур в каждом языке оказывается во мно-
гом различной.
В еще большей степени все сказанное относится к граммати-
ке. В 1936 г. P.O. Якобсон в интересной статье о теории падежей
показал асимметрию падежных противопоставлений в славянс-
ких языках. Принцип бинарности падежных противопоставле-
ний весьма относителен. Если винительный падеж сигнализи-
рует, что на данный предмет направлено действие, то никто не
может сказать, что именительный падеж имеет противополож-
ное значение. Между тем, в другом ракурсе именительный и
винительный могут оказаться соотносительными падежами.
Структура падежных противопоставлений предстает перед нами
как структура асимметричная1.
То же следует сказать и о падежных отношениях романских
языков. Большинство современных романских языков (кроме
румынского) не знает падежных отношений. Остатки старых
падежей сохранились лишь в местоимениях. Между тем, в член-
ных формах румынских существительньш отчетливо противопо-
стоят именительно-винительный падеж, с одной стороны, и
родительно-дательный падеж — с другой (и в единственном, и
во множественном числе).
Падежи имен существительных и прилагательных не сразу
исчезли и в других романских языках. В старофранцузском и в
старопровансальском (вплоть до XIV столетия) еще отчетливо
противопоставлялись тоже два падежа. Это противопоставление
было, однако, совсем иным, чем в румынском. В западнороман-
ских языках в основе оказалась структура, опирающаяся на оп-
позицию прямого и косвенного падежей.
l
Jakobson R. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre // TCLP. 1936. N 6. S.240 и ел.
188
 Грамматическая структура оказывается и общей, и в то же
самое время не общей. Она выступает и как структура, и как
антиструктура, если учитывать не только ее морфологическое
построение, но и ее функциональное поведение в языке. Неда-
ром такие выдающиеся филологи, как В. Гумбольдт и А. По-
тебня, считали, что каждый язык располагает не только явной,
но и неявной (скрытой) грамматикой.
По моему глубокому убеждению, при изучении системных
и структурных отношений в грамматике недопустимо превра-
щать сами эти отношения в абсолютно релятивистские. Наука
XX в. справедливо отметила огромную роль категории отноше-
ния во всех областях знания, в том числе и в лингвистике. Но
сам этот факт может служить основой и для верных, и для
ошибочных заключений. В свое время даже такой ученый, как
И.А. Бодуэн де Куртенэ, утверждал, что формы вода, воду, воде
и другие в одинаковой степени сосуществуют в русском языке
и «...мы с одинаковым правом можем говорить, что форма
вода переходит в форму воду, как и наоборот, форма воду — в
форму вода»1. Хотя перечисленные формы действительно сосу-
ществуют в языке и они не «переходят» друг в друга в школь-
ном смысле этого слова, все же нельзя считать, что наше со-
знание, а вслед за ним и наш язык, не различают основных и
производных форм каждого отдельного слова. Считать иначе —
значит не разграничивать такие принципиально различные
категории в лингвистике, как категории значения и отноше-
ния, категории независимой и зависимой субстанции. При всем
значении системных и структурных связей в грамматике сами
эти связи служат для выражения человеческих мыслей и чувств,
т.е. в конечном счете для передачи субстанциональных (в ши-
роком смысле) понятий.
Учение о системном и структурном характере языка внесло
много принципиально нового в лингвистику нашего столетия.
Однако в отдельных влиятельных направлениях науки о языке
нашей эпохи и система, и структура стали толковаться односто-
ронне, прямолинейно. Ученые начали анализировать не реаль-
ные системы и структуры, бытующие в реальных живых языках,
а системы и структуры, которые характерны для искусственных
1
Бодуэн де Куртенэ ИЛ. [Рецензия] // ИОРЯС. 1907. Т. XIL Кн. 2. С. 795. Рец.
на кн.: Чернышев В. Законы и правила русского произношения.
189
кодовых построений. Подобные построения вполне возможны
для удовлетворения тех или иных технических целей, но сами
они не имеют отношения к национальным языкам. Вместо с
тем, речь идет не о том, чтобы заменить жесткие структуры
различных уровней структурами менее жесткими, более гибки-
ми, как это предлагают отдельные ученые. Речь идет о понима-
нии сложной природы самих структур, о соотношении струк-
турных и антиструктурных тенденций в синхронном состоянии
любого развитого языка 1 .
При изучении разных национальных языков лингвисты обя-
заны считаться с взаимодействием системных и антисистем-
ных, структурных и антиструктурных тенденций во всех язы-
ковых сферах и уровнях. Борьба подобных противоборствующих
тенденций определяется самой природой естественных языков
человечества и служит источником их же дальнейшего разви-
тия 2 . Каждый национальный язык — это средство выражения
не только самых разнообразных мыслей, но и самых разнооб-
разных чувств людей, для которых данный язык является род-
ным. Язык опирается на наш повседневный опыт, на нашу
практику, на нашу науку в широком смысле. Он служит и поч-
ти всем видам искусства. Как заметил по другому поводу один
из крупнейших физиков XX столетия, — «причина, почему
искусство может нас обогатить, заключается в его способнос-
ти напоминать нам о гармониях, недосягаемых для системного
анализа»3. Сказанное не означает, что здесь следует опустить
1
Любопытно, что в интернациональном нидерландско-американском жур-
нале «Лингвистика и философия» («Linguistics and philosophy. An international
journal»), основанному в 1977 г. (Dordrecht — Boston) в обращении редакторов
к авторам и читателям отмечается, что в журнале публикуются и будут публи-
коваться те материалы, которые относятся не к искусственным, а только к
естественным языкам человечества и тем самым представляют большой инте-
рес и для лингвистики, и для философии.
2
Конкретный материал см.: Будагов Р.А. Сравнительно-семасиологические
исследования. М., 1963 (главы 1 и 9).
3
Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1971. С. 111. Тоже
по другому поводу и тоже в другой связи один из наших современных проза-
иков, знаток русского языка, В. Распутин заметил: «А языку, известно, чем
чудней, тем милей» (Наш современник. 1976. № 10. С. 4). Из контекста следу-
ет, что чудней автор толкует здесь так: «точнее», «ярче», «самобытнее». Вместе
с тем — и здесь нет никакого противоречия — «пошлость мышления начина-
ется с отрыва слова от жизненной первоосновы» (Нагибин Ю. Литературные
раздумья. М., 1977. С. 23).
190
руки. Но сказанное означает, что следует учитывать и функ-
цию языка, относящуюся к передаче наших мыслей, и функ-
цию языка, относящуюся к выражению наших чувств в самом
широком смысле. Эти последние подлежат не менее строгому
изучению, чем первые. Вместе с тем именно они требуют в
первую очередь понимания сложного соотношения системных
и антисистемных, структурных и антиструктурных тенденций
в живых языках человечества.

Из кн.: Язык и речь в кругозоре человека.

М., 2000.

191
РУБЕН АЛЕКСАНДРОВИЧ БУДАГОВ

ЯЗЫК И КУЛЬТУРА
ХРЕСТОМАТИЯ
В 3 частях
Часть 1
Теория и практика

Редактор
Л.Н. Левчук
Художник
А.В. Прошкина
Художественно-технический редактор
З.С. Кондрашова
Корректор
Л. К Воробьева
Компьютерная верстка
О. А Пелипежо, Л.В. Тарасюк

Лицензия ИД № 01829 от 22 мая 2000 г

Подписано в печать 20.08.2001.
Формат 60x84 1/16. Бумага офс. № 1.
Офсетная печать. Гарнитура Тайме.
Усл. печ. л. 12,0. Тираж 1000 экз. Заказ
Издательство «Добросвет-2000»
103009, Москва, а/я 344.
Контактные телефоны: 430-02-96,
150-89-16,
факс: 150-69-36.
Отпечатано с оригинал-макета
в типографии НИИ «Геодезия»,
г. Красноармейск, Московская обл.