Министерство образования и науки РФ

Министерство образования Московской области

Международная академия наук педагогического образования
Московский государственный областной университет

РАЦИОНАЛЬНОЕ
И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ
В РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Международный сборник научных трудов

Москва – 2012
УДК 911.161.1’06(063) Печатается по решению
ББК 81.2Рус кафедры современного русского языка
Р-27 и Редакционно-издательского совета
Московского государственного
областного университета

Рациональное и эмоциональное в русском языке: Международный сборник

научных трудов. – М.: МГОУ, 2012. - 608 с.
ISBN 978-5-7017-1964-2

Сборник научных трудов содержит материалы Международной научной

конференции «Рациональное и эмоциональное в русском языке» (Москва, 21-24
ноября 2012 г.). Проблемы рационального и эмоционального рассматриваются на
разных языковых уровнях: лексико-фразеологическом, словообразовательном,
морфологическом, синтаксическом, на уровне текста. Исследуется соотношение
рационального и эмоционального в языковой картине мира, в художественном
тексте, в истории русского языка, в языковых контактах.
В книге представлены работы ведущих лингвистов, филологов, русистов
России, Болгарии, Латвии, Литвы, Словакии, Чехии, Эстонии, Южной Кореи, в
которых в структурно-семантическом, когнитивном, коммуникативном,
функциональном и др. аспектах решаются сложные вопросы рационального и
эмоционального в русском языке.
Сборник выходит накануне 80-летия Заслуженного деятеля науки
Российской Федерации доктора филологических наук профессора Павла
Александровича Леканта.
Издание адресовано широкому кругу читателей: лингвистам, филологам,
славистам, русистам, преподавателям высших учебных заведений и колледжей,
учителям школ, студентам и аспирантам – всем, кого интересуют актуальные
проблемы русского языка.

Редакционная коллегия: д.ф.н. проф. Герасименко Н.А. (отв. ред.), д.ф.н.

проф. Шаповалова Т.Е. (зам. отв. ред.), д.ф.н. проф. Леденёва В.В., д.ф.н. проф.
Дегтярева М.В., к.ф.н. доц. Канафьева А.В., к.ф.н. доц. Самсонов Н.Б., к.ф.н.
Головня М.В.
Секретарь: Хлупина М.А.

Рецензенты: д.ф.н. проф. Геймбух Е.Ю. (Московский городской

педагогический университет); д.ф.н. проф. Волков А.А. (Московский
государственный университет им. М.В. Ломоносова).
УДК 911.161.1’06(063)
ББК 81.2Рус
ISBN 978-5-7017-1964-2 © МГОУ, 2012. Коллектив авторов
 П.А. Лекант

3
 Настоящий сборник включает статьи авторов, жизнь и научная деятельность
которых так или иначе связаны с Павлом Александровичем Лекантом, известным
учёным и замечательным человеком, доктором филологических наук,
профессором, Заслуженным деятелем науки РФ. Это видные лингвисты, его
коллеги, это его ученики, ученики его учеников. Представленные в сборнике статьи
– это дань глубокой признательности и искреннего уважения к нему.
Павел Александрович Лекант внёс огромный вклад в развитие науки о русском
языке, обогатив её нестандартным освещением многих проблем, оригинальным
подходом к трактовке лингвистических понятий. Непререкаемым научным
авторитетом для Павла Александровича был и остаётся Виктор Владимирович
Виноградов, к научным изысканиям которого он относится бережно и очень
внимательно, прививая такое же отношение своим ученикам. Для П.А. Леканта нет
в русском языке ничего мелкого, не заслуживающего внимания. Но его постоянный
интерес сосредоточен на грамматике, которая «должна быть грамматикой»,
которая, допуская к себе немногих, уже не отпускает их никогда. Родной стихией
для него является синтаксис русского языка: многоаспектность предложения, его
формальная, смысловая, коммуникативная стороны. Павел Александрович – автор
многих научных работ (около150). На его монографиях «Синтаксис простого
предложения», «Типы и формы сказуемого» выросло не одно поколение
лингвистов.
Павел Александрович Лекант – генератор идей, которые воплощаются в его
многочисленных докладах, статьях, в исследованиях его учеников. Им создана
научная школа – большая научная семья. В ней – 80 кандидатов и 30 докторов
наук. Представители научной школы профессора Леканта развивают и углубляют
теорию грамматических значений предложения, исследуют грамматические
категории темпоральности, персональности, модальности (в богатом спектре её
значений: императивность; оптативность; важность / неважность; согласие /
несогласие и др.); категории оценки, градуальности и др. В поле их зрения
находятся вопросы реализации категориальных значений предложения в текстах
русской классической и современной литературы.
Авторитет Павла Александровича Леканта как учёного в лингвистическом мире
определяется такими его качествами, как филологическая эрудиция,
обдуманность, взвешенность, аргументированность научного поиска, бережное,
уважительное отношение к лингвистическому наследию, умение корректно и
элегантно выразить своё мнение, свою оценку, свою позицию. Деятельность Павла
Александровича не ограничивается только научными исследованиями.
Несомненной его заслугой является руководство и непосредственное участие в
подготовке и в издании учебников для высшей и средней школы. С 1982 года семь
изданий выдержал учебник для студентов высших учебных заведений
«Современный русский литературный язык», а в 2009 году появилось новое,
расширенное его издание.

4
 Кажется, время не властно над Павлом Александровичем Лекантом. Он
постоянно занят, и на всё у него хватает энергии, выдержки, мудрого спокойствия.
Тридцать лет он руководит кафедрой современного русского языка; 35 лет
является председателем диссертационного совета по защите кандидатских и
докторских диссертаций. Он член Учёного совета Московского государственного
областного университета и Учёного совета факультета русской филологии,
Почётный профессор МГОУ, ответственный редактор серии «Русская филология»
журнала «Вестник МГОУ». Его деятельность не замыкается рамками Московского
государственного областного университета. П.А. Лекант - член диссертационного
совета по защите кандидатских и докторских диссертаций в МГУ им. М.В.
Ломоносова, вице-президент Международной академии наук педагогического
образования. Он участник многих научных конференций и симпозиумов. Его охотно
приглашают и с большим нетерпением ждут во многих регионах России: во
Владимире, в Рязани, в Брянске, в Мичуринске, в Арзамасе, в Пензе, в Ярославле,
в Саранске, в Белгороде, в Екатеринбурге – везде, где трудятся его ученики.
Родина Павла Александровича – суровая Сибирь, которая закалила его, дала
силу, выдержку и выносливость в преодолении всех трудностей на пути к научной
вершине. Наука и преподавание были и остаются смыслом его жизни.
Павел Александрович с большим уважением и вниманием относится к каждому
человеку, будь то студент, аспирант, преподаватель или ректор. Он образец
интеллигентности, порядочности, доброжелательности. Изысканность,
элегантность, оригинальность – это черты не только его личности, это ещё и
особенности его научного почерка.
Дорогой Павел Александрович! Сердечно поздравляем Вас с 80-летним
юбилеем! Желаем Вам здоровья, долгих счастливых лет плодотворной жизни,
продолжения научного поиска, роста научной школы профессора Леканта.
Коллеги, ученики, друзья
*****

5
 О.Б. Акимова
Россия, Екатеринбург
СЕМАНТИКА КВАЗИСЛОЖНЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ ТИПА ИЗВЕСТНО КТО
Как известно, термины с частью квази- и псевдо- довольно часто встречаются в
лингвистической литературе. Понятие мнимости в смысле «подобия»,
«кажущности» обобщает значение терминов, содержащих компоненты квази-,
псевдо- в сочетании с наименованием какой-либо единицы или языкового явления,
существующего в действительности, помогает точнее, полнее объяснить,
истолковать описываемое явление, реально существующие факты языка.
Понятие мнимости (кажущности) характеризует факты языка путём отрицания
тех или иных конститутивных признаков исходных фактов, принимаемых в
конкретном случае за подлинные, и является, конечно, лингвистической
условностью, своего рода «якобы мнимостью», так как оба члена подобного
соотношения реальны [Жеребков, Балаганина 1984]. Как отмечают лингвисты,
понятие лингвистической псевдокорреляции представляет собой определённый
терминологический конструкт, служащий для объяснения наиболее общих свойств
языковых объектов путём установления их сходства и различия с известными
объектами какого-либо уровня, к которому относится исследуемый объект. Понятие
мнимости сигнализирует о том, что речь идёт об определенной аномалии по
отношению к подлинному явлению, в нашем случае – к обычному (привычному)
придаточному предложению изъяснительного типа. Понятие «квазисложное
предложение» в силу заложенных в нём терминологических ассоциаций, намёков,
аллюзий существенно дополняет приёмы объяснения фактов языка, путей
развития сложноподчинённого предложения.
Говоря о квазисложных предложениях типа неизвестно кто, необходимо
помнить о существенных для них признаках, которые, возможно, отсутствуют в
других синтаксических квазиконструкциях. Специфика этих предложений
проявляется именно в том, что они объединяют признаки нескольких единиц
разных уровней языка: а) для них характерны некоторые свойства
фразеологических единиц (устойчивость структуры и устойчивость составляющих
компонентов; воспроизводимость структуры и воспроизводимость значений;
эмоционально-экспресссивный и оценочный характер); б) для них характерна
служебная (текстообразующая) роль, которую обычно выполняют неполнозначные
структурные слова в предложении или тексте; в) для них характерна семантика
неопределённости-неизвестности, свойственная некоторым местоимениям; г) как
некоторые переходные единицы, данные предложения занимают промежуточное
положение в системе средств языка, но занимают промежуточное положение в
системе разноуровневых, а не одноуровневых средств, объединяющихся общим
функционально-семантическим значением неопределённости/ неизвестности, и
допускают поэтому синтактико-морфологическую, синтактико-фразеологическую,
синтактико-лексическую соотнесённость [Акимова 1999]. Другими словами,
квазисложные предложения типа неизвестно кто по структуре близки
синтаксическим единицам переходного типа, располагающимся на шкале «сложное

6
предложение – простое предложение»; по семантике они близки местоименным
словам; по функции сближаются со структурными (дискурсивными) словами.
Ядро квазисложных предложений описываемого типа составляют предложения
с опорным словом неизвестно, которое задевает и отражает сферу внутренних
интересов говорящего – состояние, отношение к окружающей действительности,
реальным фактам. Принадлежность испытываемых состояний к эмоциям
представляет собой источник оценочного отношения субъекта к вызывающим эти
эмоции явлениям и обусловливает возникновение оценочного компонента в
значениях соответствующих субъектно-/ безлично-предикативных лексем. В этих
предложениях на передний план выступает связь оценки с сознанием индивида,
осуществляющего оценку, этим, кстати, объясняется и открытость позиции личного
дательного падежа. Состояние неизвестности, неясности, непонимания,
неконкретности, приблизительности резко отличается от состояния
заинтересованности, любопытства, поскольку состояния неизвестности касаются
только интеллектуальной сферы и поэтому не «испытываются», не
«переживаются» субъектом [Павлов 1998].
Как отмечают некоторые лингвисты, в сложноподчинённых предложениях типа
Неизвестно, что… лежит субъектно-характеризующий вектор предикации,
выражаемый предикативом на -о, направленный к субъекту модуса, который
представляется типичным для безличных предложений с личным субъектом в
форме дательного падежа или его «открытым», незанятым местом в структуре
предложения. Выступая в составе сложноподчинённого предложения в роли
главного члена односоставного безличного предложения, предикатив на -о
получает поддержку со стороны связи предикатива неизвестно с носителем
предикативного признака в виде придаточного предложения. Чем дальше оценка
(не в плоскости «хорошо»/ «плохо») отходит от сферы непосредственно
эмоциональных реакций на то или иное явление, описываемое придаточным
предложением, тем более она «интеллектуализируется», обращается в
рациональный отклик на информацию, передаваемую придаточной частью. Это
означает, что в самом придаточном из двух начал, в единстве определяющих
содержание знания, из перцептивного и рационального компонентов
познавательного образа, на передний план выдвигается последний, его собственно
мыслительное содержание как таковое, на оценочном подходе к которому заметно,
часто и преимущественно сказывается его логическая обоснованность.
В отношения предикатива и придаточного предложения вклинивается
посредствующее звено – логическая обработка образа факта и однородных с ними
фактов действительности вплоть до обобщения знания о фрагменте
действительности. По отношению к этой стороне познаваемого образа, а именно к
знанию о чём-то, придаточное предложение выполняет изъяснительную функцию.
Изъяснительный момент, присутствующий в семантических отношениях
придаточного предложения к главному, придаёт их связи характер исходящего от
главного предложения подчинения, односторонней зависимости, которая вступает
в противоречие с отношениями сказуемно-подлежащной взаимозависимости

7
предикатива и так называемого «подлежащного» («субъективного») придаточного.
Отсутствие паузы отграничения двух пропозиций (главного и придаточного
предложений) приводит к формированию квазисложных предложений типа
Неизвестно кто.
Рассмотрим основные семантические разновидности предложений в рамках
общего значения неизвестности.
Лексическое значение опорного слова известно – «такой, о котором все знают»
– реализуется в структуре сложноподчинённого предложения, где слово известно
является сказуемым; реализуется также при употреблении данного слова как
самостоятельной ответной реплики в диалоге и при употреблении этого слова в
качестве вводно-модального компонента: Известно, что слоны в диковинку у нас
(И. Крылов); Люди, как известно, разные бывают (М. Шолохов).
Функционируя в качестве опорного слова квазисложных предложений с
семантикой известности и образуя единое по семантике предложение совместно с
примыкающими местоимениями, слово известно может передавать следующие
значения. Обозначает известное, уже упоминавшееся лицо (известно кто);
предмет, о котором у говорящего есть сведения (известно кто и что в разных
предложно-падежных формах); известный признак, свойство, качество (известно
какой) или признак по принадлежности (известно чей); определённое, точное
количество (известно сколько); известное место совершения действия (известно
где); известное, определённое, конкретное время совершения действия (известно
когда); известную говорящему цель или предназначенность действия (известно
зачем); известные говорящему причины совершения того или иного действия
(известно почему и известно отчего); способ и образ действия (известно как);
направленное действие от одного к другому или направление действия из одного
места к другому, о которых у говорящего есть нужная информация (известно куда
и известно откуда): Тебя убить собираются. – Кто? – еле выдавил из себя
Щукарь. – Известно кто. Кондрат Майданников с женой (М. Шолохов); Кто же
автор сей цитаты? – Автор… Известно кто (В. Зорин); Кто-то сошёл с
лестницы и вышел на улицу… На этот раз проходил известно кто, то есть
шельмец, интриган и развратник (Ф. Достоевский) и др.
Квазисложные предложения с семантикой известности с опорным словом
известно передают инвариантное значение «наличие у говорящего сведений,
информации о ком-, чём-либо; осведомлённость говорящего, компетентность
говорящего в каком-либо вопросе, опирающаяся на предшествующий его опыт и
знания». Такие предложения часто употребляются при обозначении ситуаций,
когда говорящий как бы «цитирует или только общее, то есть не только своё, или
заведомо не своё, а чужое «мнение», знание, информацию о чём-либо, ком-либо»;
нередко данные предложения могут передавать и обобщать знание (значение
общепризнанности, общепринятости).
Периферию квазисложных предложений с семантикой известности составляют
предложения с опорными словами понятно, ясно, объяснимо, ведомо, которые
также являются синсемантическими словами, нуждающимися в уточнении,

8
пояснении, раскрытии семантики; они также задевают сферу внутренних интересов
человека, обслуживают интеллектуальную сторону его деятельности: Груня
засмеялась ещё громче и пропала ведомо куда (С. Антонов); Жених исчез
непонятно куда. Непонятно только невесте. Другим понятно куда. От
невесты (А. Яхонтов); – Как разместился здесь целый городок в лесной глуши, не
изменив её облик? – Объяснимо как: очень хотелось, чтоб незаметно было (Н.
Новожилов); Приехал случайно. Зато врёт неслучайно. Ясно почему: не хочет,
чтобы его раскрыли (Лавровы).
Слова на -о типа известно более тесным образом связаны с познавательными
интересами говорящего, с его речемыслительными актами, чем слова типа
неизвестно, поэтому они в меньшей степени стремятся к тому, чтобы взять на
себя значение всего придаточного предложения и образовать новую
синтаксическую единицу. Квазисложные предложения с семантикой известности,
как видно из приведённых примеров, обычно являются ответной репликой на
прямой или косвенный вопрос и обязательно поясняются зависимыми членами
предложения, конкретизирующими не столько само квазисложное предложение,
сколько слово на -о. Среди периферийных средств выражения семантики
известности наиболее активными являются предложения с опорным словом
понятно, предложения с опорным словом ясно, объяснимо, ведомо встречаются
редко.
Помимо собственных структурно-семантических признаков квазисложных
предложений, которые влияют на формирование семантики известности,
источниками названного смысла могут служить: а) внешний контекст (как устного,
так и письменного характера, то есть условия, при которых происходит акт
коммуникации); б) конситуация, то есть любые невербальные визуально-
чувственные компоненты, в условиях которых употребляется предложения; в)
частно-перцептивная база участников коммуникативного акта, то есть наличие их
прошлого совместного опыта, прошлого или настоящего (приобретённого)
совместного знания/ отсутствия знания, сведений, информации о ком-либо, чём-
либо, обобщённого знания.
Литература
Акимова О.Б. Семантика неизвестности и средства её выражения в русском языке. М., 1999.
Жеребков В.А., Балаганина Л.Н. Понятие мнимости как средство объяснения фактов//
Филологические науки. 1984. № 1.
Павлов В.М. Противоречия семантической структуры безличных предложений в русском языке.
СПб., 1998.
*****
Е.В. Алтабаева
Россия, Мичуринск
СИСТЕМНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ СРЕДСТВ
КАТЕГОРИИ ОПТАТИВНОСТИ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Оптативная семантика обнаруживается в разных модальных аспектах и
соответственно может передаваться разными способами. Выделяются и могут
быть четко разграничены как общее и частное грамматически и лексико-

9
синтаксически выраженные разноаспектные модальные значения: оптативность
как основная модальность предложения и оптативность как модальность
предиката, соответственно предикативная желательность (Вернуться бы) и
предикатная желательность (Хочу вернуться). Таким образом, оптативность как
категориальное значение имеет двухаспектную структурную организацию и
соответственно проявляется на разных уровнях системы языка.
Первый аспект представлен общим, основным, предикативным значением
оптативности, присущим всему высказыванию в целом, напр.: – Понимаешь…на
сто ножей бросился бы я… но чтобы с пользой! (М. Горький); – Мне бы,
братцы, к Сахаре подобраться… (В. Маяковский). Данное значение реализуется
в одном из ирреально-модальных типов простого предложения, противостоящем в
составе своей системы ирреальных предложений индикативно-
повествовательному типу [Лекант 1976: 100]. Напр.: Пошел бы дождь (ирреально-
модальное значение желательности) – Пошел дождь (реальная модальность).
Значение предикативной желательности может быть выражено формой
инфинитива полнозначного глагола в сочетании с частицей бы (Поесть бы),
формой сослагательного наклонения (Я бы поел), а также другими, функционально
аналогичными средствами, в число которых входят: 1) автономно употребляемая в
определённых типах конструкций частица бы, 2) формы императива, 3) интонация
и другие средства.
Среди способов выражения модальности ведущее место принято отводить
морфологическому способу, соотносимому с категорией наклонения [Виноградов
1975: 285]. Выражение желательной модальности традиционно связывают с
формами сослагательного наклонения [см.: Лекант 1976; Золотова 1973;
Распопова 1982; РГ 1980; ТФГ 1990]. Оно, несомненно, является ведущей формой
при выражении условности и сослагательности, однако имеет некоторые
ограничения при выражении желательности.
С другой стороны, для сочетания инфинитив + бы значение желательности
является инвариантным, так как присутствует в большинстве случаев и доминирует
на фоне прочих модальных значений, которыми так богаты инфинитивные
предложения. Напр.: – Есть хочешь? – Спать бы… – ответил Гаврила и через
пять минут храпел; Бежать бы от всего…; – Послать бы за доктором-то…; –
Дать бы ему сажи голландской с ромом…; – Покурить бы теперь…; –
Вытащить бы его сюда, не видно там ничего…; – В босяки бы лучше уйти; –
Хоть бы век тебя не видать! (М. Горький).
Закономерно возникающий вопрос о статусе сочетания инфинитив + бы, как
подсказывают наблюдения, упрощается, если считать его не чем иным, как
показателем особого, желательного наклонения, отличающегося от
сослагательного наклонения с формой глагол на -л + бы: Прийти бы – Пришел бы.
Однако соотносимость этих форм не поддерживается в случае отсутствия частицы
бы: Прийти – Пришел, в силу чего является нерегулярной.
Что же касается сослагательного наклонения, то перечень его модальностей, с
учётом принципа соответствия специфики значения специфике набора форм,

10
включает как минимум три модальных значения: собственно сослагательное,
условное и желательное [Откупщикова 1995: 62-64]. Все эти значения
обеспечиваются разными наборами форм, сфокусированными вокруг
канонической: аналитической формы глагола на -л с частицей бы. В этой ситуации
желательность является лишь одним из вариантов представления общей
семантики гипотетичности, причём персональные значения и контекстные условия
корректируют и даже нейтрализуют желательную модальность, напр.: …Чаем, что
ли, попоить? – Я бы выпил… (желательность с возможным осуществлением
желаемого); – Поди прочь, – уйди! Расшиб бы я тебя… (желательность без
указаний на возможность осуществления, в данном случае – угроза); – А черт с
ней, с этой музыкой! Ты бы послушала, какая в душе у меня музыка… вот это
так! (желательность, обращённая к адресату-собеседнику с целью передачи
состояния модального субъекта); – Зажгла бы ты огонь!.. – предложил Фома
(конкуренция значений желательности и побудительности при адресованности
высказывания адресату-исполнителю); – Слушать мне тебя тошно… душу ты
мутишь… Молчал бы лучше! (конъюнктив в значении императива, о чём
свидетельствуют 2-ое синтаксическое лицо, повелительная интонация и контекст) и
др. (М. Горький).
Сочетание значения желательности с другими значениями формы
сослагательного наклонения довольно часто наблюдается в полипредикативных
конструкциях, напр.: – Прекрасно! Я бы желала, чтоб Верочка это узнала… ей
было бы очень приятно!.. (желательность и предположительность); [Нина] О, если
бы я нрав заране знала твой,/ То, верно б, не была твоей женой…
(желательность, условие и предположительность) и т.д. (М. Лермонтов).
Интересно, что в то же время желательность в сложном предложении
обнаруживается как доминирующее ирреально-модальное значение, с одной
стороны, и может вовсе отсутствовать как значение формы сослагательного
наклонения, с другой стороны. Ср.: [Шприх] Помилуйте – я был бы очень рад,/
Когда бы мог вам быть полезен… и [Баронесса] Как честью женщины так
ветрено шутить?/ Откройся я ему, со мной бы было то же! (М. Лермонтов).
Анализ примеров можно было бы продолжить, и он только подтвердил бы, что в
кругу грамматических средств представления желательности каноническая форма
сослагательного наклонения в лице глагола на -л с частицей бы занимает далеко
не центральное положение, поскольку в условиях конкретного высказывания может
выражать самые разные значения гипотетической семантики. Эту особенность
никак нельзя приписать форме независимого инфинитива с частицей бы, о чём
говорилось выше. Не оспаривая тот факт, что оптативная модальность
свойственна всему инфинитивному предложению в целом, отметим, что создаётся
она не только интонационно-конструктивным способом. Скорее такую
квалификацию можно применить к инфинитивным предложениям без частицы бы,
где именно интонация, во-первых, и тип конструкции, во-вторых, создаёт
соответствующую модальную окраску высказывания. На это в своё время обратил
внимание А.М. Пешковский при рассмотрении инфинитивных предложений «с

11
оттенком ж е л а е м о с т и действия», подразумевая, безусловно, то, что сейчас
принято называть модальными функциями [Пешковский 1956: 381-382].
Относительно инфинитива с частицей бы правомерно заключить, что именно эта
конструкция принимает на себя функции наклонения для выражения желательной
модальности и в таком случае функционирует скорее как аналитическая форма,
закреплённая в языковой системе в качестве специализированного средства
грамматического представления оптативности.
Отдельного рассмотрения заслуживает вопрос об автономном употреблении
частицы бы в оптативных предложениях [Лекант 2000: 5]. При его решении следует
обосновать синтаксические условия подобной автономности: неполнота
конструкции (напр., в диалогических рематических предложениях), формальный
эллипсис инфинитива (в эллиптических предложениях) либо конструктивная
безглагольность (в бытийных предложениях), напр.: – А сколько вы хотели бы? –
Да хоть бы – по иску… (М. Горький); «Где бы дров – где бы дров – где бы
дров» (Е. Замятин); – Мне б язык испанский! (В. Маяковский). Также важно
учитывать синтаксическую природу субстантивной словоформы, к которой тяготеет
бы в безглагольных оптативных предложениях: имеет ли она обстоятельственное
либо объектное значение или же является независимой синтаксемой.
В зависимости от вышеперечисленных факторов и квалифицируется частица бы
в предложениях такого рода. Иными словами, степень её самостоятельности
зависит от типа синтаксической конструкции и синтагматических особенностей.
Следующий пример представляет собой случай, промежуточный между
самостоятельным безглагольным предложением и неполной реализацией либо
глагольных, либо инфинитивных предложений: [Хлестаков] Мне бы только рублей
двести или хоть бы даже и меньше (Н. Гоголь). С точки зрения смысловой это
предложение трудно признать неполным даже вне контекста: оно выглядит
семантически полноценным и при отсутствии глагола. Его можно рассматривать
как речевую интерпретацию инвариантной оптативной ситуации с инфинитивной
формой глагола и частицей бы. Предложение: – Костёр бы… – сказал он,
покашливая (М. Горький) – следует относить к бытийному типу, ср.: Был бы
костер, однако не исключена такая трансформация, как Костер бы зажечь, и тогда
оно окажется неполным инфинитивным. И в том, и в другом случае оптативность
получает языковое выражение благодаря частице бы, а отсутствие однозначной
трактовки безглагольных оптативных предложений подкрепляет тезис о
самодостаточности бы при выражении желательной модальности вне категории
наклонения и вне видимой связи с глаголом.
Таким образом, в зоне функционально-семантического поля оптативности
выделяется сектор грамматически выраженной желательной модальности,
представленный формами желательного наклонения (инфинитив + бы),
сослагательного наклонения (глагол на -л + бы) в его оптативной функции, а также
одиночной частицей бы, покинувшей «глагольные владения» и ставшей
единоличным выразителем оптативности в определённых синтаксических условиях
[см. подр.: Алтабаева 2002: 134-179].

12
 Оптативность реализуется и в ином модальном аспекте – как модальность
предиката, при этом основная модальность предложения может быть как реальной,
так и ирреальной: Хочу увидеть – Хотел бы увидеть; Хотелось увидеть –
Хотелось бы увидеть, поскольку особенностью значения желательности
является то, что оно воспринимается на фоне инвариантного модального значения
предложения – реальности/ ирреальности [Лекант 1976: 71]. Это значение
устанавливается при оценке говорящим отношения предикативного признака к
субъекту в модально-временном плане и выражается лексико-синтаксически:
семантика желательности закреплена в корневых морфемах группы модальных
модификаторов: глаголов, слов категории состояния, девербативов типа хотеть,
желать, мечтать, жаждать; желательно, охота, не прочь; желание, мечта,
жажда и др. Напр.: …И мочи нет, сказать желаю,/ Мой ангел, как я вас люблю!
(А. Пушкин); Боюсь не смерти я. О нет!/ Боюсь исчезнуть совершенно./ Хочу,
чтоб труд мой вдохновенный/ Когда-нибудь увидел свет;/ Хочу – и снова
затрудненье (М. Лермонтов); Охота странствовать напала на него (А.
Пушкин); – Вы не можете себе представить ту жажду его видеть, которую я
испытываю (Л. Толстой).
Дифференцируя аспекты желательной модальности, следует учитывать, что они
тесно связаны и могут взаимодействовать, совмещаясь в конкретном
высказывании: Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль и бросить
то слово на ветер… (А.К. Толстой). Лексико-синтаксически и грамматически
выраженные значения разных аспектов поля оптативности создают особую
модальную окраску высказывания, главным образом, за счёт контаминации
семантики и формы модального компонента.
Таким образом, зона оптативности в системе языка представлена, с одной
стороны, двумя модальными аспектами – предикативной и предикатной
желательностью, с другой – грамматической и лексико-синтаксической
принадлежностью средств её представления в языке. Значение предикативной
желательности реализуется, в основном, грамматически (формами желательного и
сослагательного наклонений и функционально аналогичными им средствами –
автономно функционирующей частицей бы, формами императива в оптативной
функции), а также интонацией и серией оптативных частиц. Средства
представления предикативной желательности находятся в динамическом
взаимодействии, заключающемся в конкуренции формы сослагательного
наклонения и сочетания независимого инфинитива с частицей бы при выборе
одного из этих средств на роль ядерного. Предикатная желательность выражается
лексико-синтаксически, так как эта семантика закреплена в корневых морфемах
группы модальных модификаторов – глаголов и их дериватов. Разноаспектные
значения оптативности могут взаимодействовать, совмещаясь в конкретном
высказывании и создавая особую модальную семантику и перспективу за счёт
контаминации семантики и формы модального компонента.
Выделенные модальные аспекты противопоставлены друг другу как более
частные значения в пределах общекатегориального значения желательности и

13
соответствующим образом группируют вокруг себя описанные средства
представления оптативной семантики.

Литература
Алтабаева Е.В. Категория оптативности в современном русском языке. М., 2002.
Виноградов В.В. Основные вопросы синтаксиса предложения/ Избранные труды. Исследования
по русской грамматике. М., 1975.
Золотова Г.А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М., 1973.
Лекант П.А. К вопросу о модальных разновидностях предложения// Лингвистический сборник/
Моск. обл. пед. ин-т им. Н.К. Крупской. Вып. 6. М., 1976.
Лекант П.А. К вопросу о грамматическом статусе частиц// Слово и словоформа в высказывании:
номинация и предикация: Межвуз. сб. науч. тр. М., 2000.
Откупщикова М.И. Общая парадигматика в морфологии. СПб., 1995.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
Распопова Т.И. Оптативные предложения: (На материале русского и английского языков):
Автореф. …дис. канд. филол. наук. Л., 1982.
Русская грамматика: В 2 т. М., 1980. Т. 2. (В тексте – РГ)
Теория функциональной грамматики: Темпоральность. Модальность. Л., 1990. (В тексте – ТФГ)
*****
И.А. Антипова
Россия, Москва
ИДЕНТИФИЦИРУЮЩЕЕ ТОЛКОВАНИЕ В ДРЕВНЕРУССКОМ ТЕКСТЕ
Толкование понимается нами как особый механизм выявления скрытого смысла
символа, при котором внутренняя сущность символа раскрывается путём
отождествления, сравнения или сопоставления с другими одушевлёнными/
неодушевлёнными объектами. При этом под символом, вслед за В.В. Колесовым,
мы понимаем «основное образное средство, представленное как предельная
степень развития метафоры или, напротив, как нераскрытая метафоричность
семантически синкретичного слова» [Колесов 2002: 248].
Наше исследование показывает, что одним из наиболее частотных является
идентифицирующее толкование, которое основано на отождествлении одного
одушевлённого/ неодушевлённого объекта с другим по принципу А есть В. Данный
способ толкования представлен в древнерусских словарях – ономастиконах,
приточниках и азбуковниках, которые построены на идентифицирующем
толковании имён собственных: ~вга жизнь, сара приди, агарь wбитавъши, ревека
радость (Речь жидовского языка) и имён нарицательных: рогъ сила (Речь
жидовского языка), рогъ крhпость, eдeмъ пиmа райска< (Толк о неразумных
словесах).
В текстах литературы Древней Руси рассматриваемая модель расширяется и
выделяется как на уровне предложения, так и на уровне текста.
В идентифицирующем толковании, выделяемом на уровне предложения,
выявляется внутренняя сущность образов-символов путём их отождествления с
другими одушевлёнными / неодушевлёнными объектами, причём символ
выступает в роли подлежащего, а уподобляемый ему объект – в роли сказуемого:
Река акианьска есть богатъство (Физиолог); Крестъ – страстем пагуба,

14
крест − помысломъ злым отгнание, крестъ – сокрушение языческо (Житие
Епифания); Та вода есть исповhдь… (Из Римских Деяний).
В данных контекстах река символизирует богатство и полноту жизни; крест
является символом христианской веры; вода − символом исповеди.
Идентифицирующее толкование на уровне текста может воплощаться в
вопросно-ответной форме, причём в одном из предложений содержится указание
на образ-символ, а в другой − его истолкование: Что есть древо животное? −
Смиреномудрие (Притча о человеческой Душе и о теле); И что приклониаа
древеса? Оплота райскаа; И что озеро? Рожеству рай (Физиолог).
Данный способ толкования может строиться по-иному: текст состоит из
предложений повествовательного типа и условно делится на две части, одна из
которых включает в себя центральный образ (или образы), а другая − его (их)
толкование путём отождествления. На рассматриваемом виде
идентифицирующего толкования построены загадки, притчи, вещие сны, басни,
для которых идентифицирующее толкование является стержневым, необходимым
в процессе построения текста.
Рассмотрим следующие загадки: Горе граду тому, въ немъ же царь юнъ и
бояре его помыслы; рано пиютъ и ядятъ – Градъ – h , а царь юн
− непостояненъ умъ, а бояре его – помыслы: помышляше земная и небесное
сhмо и овамо; Что есть ковчег , и в немъ Ной, и голубь, и листъ и сучецъ
масличный? − Ковчегъ есть церковь, а Ной − Христосъ, а голубь − духъ
святый, а листъ, масличный сучецъ − человhколюбие божие на насъ и
милость испущаетъ (Беседа трёх святителей).
В данных контекстах путём идентифицирующего толкования, основанного на
отождествлении двух объектов, толкуются символические образы, лежащие в
основе рассматриваемых загадок.
Сюжет притчи «О душе и теле» (или «О слепце и хромце») был известен ещё в
древней восточной литературе, а затем попал во многие памятники мировой
литературы («Тысяча и одна ночь», «Римские деяния» и др.). Славянская версия
появилась в Восточной Болгарии в X в. и широко распространилась в Древней
Руси.
Сюжет был использован и Кириллом Туровским, который мог опираться на
Пролог − «древнерусский сборник постоянного состава, в котором жития, слова и
поучения, притчи и повести расположены в календарном порядке» [Алехина 1991:
438]. Пролог ведёт своё происхождение от византийского Синаксаря, включавшего
краткие жития святых. Предполагается, что основная переработка Синаксаря была
произведена в конце XII в., возможно, в Турове при участии и по инициативе
именно Кирилла Туровского.
В «Притче о человеческой Душе и о теле…» Кирилл Туровский цитирует
евангельскую притчу: Сему случается еуаггельская притча глаголющи: «Всяк
книжникъ, научися царствию небесному, подобенъ есть мужу домовиту, иже
износить от скровищь своих ветхая и новая.
После цитаты древнерусский книжник добавляет: …аще ли тщеславиемь

15
сказаеть болшимъ угажая, а многи меншая презрить, буестью крыя господню
мнасу, недадый жизньнымъ торжником, да удвоить царьское сребро, еже суть
человhчскыя душа, и видhвъ господь горды его ум, возметь свой от него
талантъ; сам бо прозоривымъ противится, смиренымъ же даеть благодать.
Автор использует здесь идентифицирующее толкование: царское серебро
символизирует человеческие души.
Вслед за похвалой Книге следует начало притчи о душе и теле и её толкование.
Сравним толкование притчи из Пролога и авторское толкование Кирилла
Туровского:
Толкование из Пролога: Человек есть добра роду Христос Сын Божий (О душе
и теле).
Толкование Кирилла Туровского: Человhкъ домовит − бог всевидець и
вседержитель, створивы вся словомъ, видимая же и невидимая; Человhкъ есть
домовит − бог отец, всячьских творець. Его же сын добра рода − господь наш
Иисус Христос (Притча о человеческой Душе и о теле).
Толкование из Пролога: …а виноград − земля и мир сей (О душе и теле).
Толкование Кирилла Туровского: А еже насади виноград − рай глаголеть: того
бо то есть дhло. А виноград − землю и миръ нарицаеть (Притча о человеческой
Душе и о теле).
Толкование из Пролога: Оплот же − закон и заповеди (О душе и теле).
Толкование Кирилла Туровского: Стhна бо − законъ речется. Закон же всему
заповhдь божия есть (Притча о человеческой Душе и о теле).
Толкование из Пролога: Менит хромца же − тело человече, а слепца− душу его
(О душе и теле).
Толкование Кирилла Туровского: Что же есть хромець и слhпець? Хромець
есть тhло человhче, а слhпець есть душа (Притча о человеческой Душе и о
теле).
После рассмотрения данных примеров можно говорить о явном заимствовании
сюжета о слепце и хромце Кириллом Туровским. Однако древнерусский книжник
добавляет свои, собственно авторские контексты, включающие
идентифицирующее толкование: Незатвореная же врата − дивныя божия
твари устроение и над тhми божия сущьства познанье; Едемъ же
речеться − пища. Яко се кто бы на пир зовый преже уготоваеть обильну пищю,
ти потом приведеть званаго − тако и бог преже уготоваеть ему жилище
едемъ, а не рай; Церкви бо всhмъ входна. Та бо ны есть мати, поражающи вся
крещениемъ и питающи живущая в ней нетрудно, одhвающи же и веселящи вся
вселшаяся в ню; Древо бо разумhния добра и зла − есть разумны грhх и
волное богоугодья дhлатель; Что есть древо животное? −
Смиренномудрие, ему же корень исповhданье; Того корене стебло −
благовhрье (Притча о человеческой Душе и о теле).
В истолковании тела и души воззрения Кирилла Туровского «уходят своими
корнями к Иоанну экзарху Болгарскому, Иоанну Дамаскину и от них − к Платону,

16
Филиппу Философу (Пустыннику) и др. Но прежде всего Кирилл Туровский
развивал дальше воззрения своих отечественных предшественников − Никифора,
Смолятича, Мономаха и др.» [Клевченя 1991: 205]. Душа, в представлении Кирилла
Туровского, вечна, а тело превращается в прах. Однако следует заметить, что ни
тело, ни душа не могут существовать друг без друга. При этом выражается
зависимость не только тела от души, но и души от тела.
Подобные контексты, включающие идентифицирующее толкование, основанное
на отождествлении двух объектов, встречаются и в других древнерусских
произведениях:
Изнесоша ему писание, имущее сицево: «В лhто 5000 востати имат козелъ
единорог и потенет пардусы западныя и превозносящихся и паки к востоку
поиде, идhже двоерогии овенъ, ему же рози до небесъ, и сего единемъ рогомъ в
сердце. И потрясутся миди и финицы, восточнии велицыи и страшнии языцы, и
острия меча перьскаго притупит и, в Римъ пришедъ, царь совершенъ
прославитца, и сему время прия весь Иеросалим безо всякия пакости и рати». И
сие писание Александръ слыщав и прочее, вопросив дати хотя толкование
писанию. Философ же рече ему: «Александре, во дни иеврейского пророка Данила,
слышахом, яко в писании наших западныи царь пардус наречетца, овна же
двоерогаго перьское нарицается царство, козла же единарогаго
македонское нарицает царство, яко же мнится бытии, остру сущу и храбру,
понеже яве сие творит чюдное твое в Римъ пришествие» (Александрия).
Рече же господинъ: «Подсhки древо старое да не творитъ пакости младому
древу, имею убо на него надежду, да подастъ плод лутчи стараго древа». <…>
Слышавше же граждане погубление стараго древа плакавше горцh о немъ
велми. Младое же древо не даде плода. «Разумеhши ли сие, цесарю, еже ти
сказах повhсти разсуждение убо тому есть: Старое древо − то твоя суть
великая честь, великия и богатыя от твоея власти думы навыкаютъ, а
немочныя и убогия от тебе милость приемлютъ; а младое древо − у тебе
сынъ твои проклятый; а еже хотhло младое древо вhтра и дождя − то
есть хощетъ сынъ твой царствия твоего; а еже подсhкоша старое древо
− се умышляетъ сынъ твой, хощетъ тя убити; и плакахуся о древеси
людие» (Повесть о семи мудрецах).
В заключение следует отметить, что на толковании как механизме выявления
скрытого смысла слова-символа основывается толкование как особый
функционально-смысловой тип речи, восходящий к экзегезе библейских притч и
вопросно-ответной форме народных загадок [Пименова 2000: 106].
Литература
Алехина Л.И. Комментарии к притчам // Древнерусская притча / Сост. Н.И. Прокофьева, Л.И.
Алехина. М., 1991.
Клевченя А.С. Кирилл Туровский и византийская культура // Отечественная философская мысль
XI−XVII вв. и греческая культура; под ред. В.М. Ничик. Киев, 1991.
Колесов В.В. Философия русского слова. СПб., 2002.
Пименова М.В. Эстетическая оценка в древнерусском тексте: Дис. … д-ра филол. наук. СПб.,
2000.

17
 Источники
Александрия / Подг. текста, пер. и коммент. Е.И. Ванеевой // ПЛДР. Вторая половина XV века. М.,
1981. С. 22−173; 585−593. (В тексте – Александрия)
Беседа трех святителей / Подг. теста, пер. и коммент. М.В. Рождественской // ПЛДР. XII век. М.,
1980. С. 137−148; 647−649. (В тексте – Беседа трёх святителей)
Житие Епифания / Подгот. текста и коммент. Н.Ф. Дробленковой // ПЛДР. XVII век. Книга вторая.
М., 1989. С. 310−336; 632−636. (В тексте – Житие Епифания)
Из «Римских деяний» / Подгот. текста и коммент. Л.В. Соколовой // ПЛДР. XVII век. Книга 2. М.,
1989. С. 133−175; 600−602. (В тексте – Из «Римских деяний»)
Кирилл Туровский. Притча о человеческой Душе и о теле… / Подгот. текста, пер. и коммент. В.В. Колесова
// ПЛДР. XII век. М., 1980. С. 291−310; 660−665. (В тексте – Притча о человеческой Душе и о теле)
Повесть о семи мудрецах / Подгот. текста и коммент. И.Д. Казовской // ПЛДР. XVII век. Книга
первая. М., 1988. С. 192− 266; 637−638. (В тексте – Повесть о семи мудрецах)
Речь жидовского языка // Л.С. Ковтун. Русская лексикография эпохи средневековья. М.- Л., 1963.
(В тексте – Речь жидовского языка)
Толк о неразумных словесах // Л.С. Ковтун. Русская лексикография эпохи средневековья. – М.-
Л., 1963. (В тексте – Толк о неразумных словесах)
*****
В.Н. Артамонов
Россия, Ульяновск
РАЗГРАНИЧЕНИЕ ПОДЛЕЖАЩЕГО И СКАЗУЕМОГО С ПОМОЩЬЮ
ЛОГИЧЕСКОГО И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО МЕТОДОВ АНАЛИЗА ПРЕДЛОЖЕНИЯ
Консультируя учителей средней общеобразовательной школы по вопросам
синтаксиса на базе УИПКПРО (Ульяновского института повышения квалификации
профессиональных работников образования), я часто встречаюсь с проблемой
квалификации слов и их сочетаний как членов предложения. В данной статье хотел
бы остановиться на том, как разграничить подлежащее и сказуемое, если и то, и
другое выражено одинаковыми формами (имя существительное в И.п., имя
прилагательное в И.п., инфинитив), или формами, которые в равной степени могут
претендовать как на роль подлежащего, так и на роль сказуемого или его части
(инфинитив и имя существительное в И.п.). Синтаксистам известно, что
современный анализ предложения опирается по крайней мере на три исторически
сложившихся и оправдавших себя метода (подхода): логический (поиск в
предложении субъекта и объекта), психологический (актуальное членение
предложения на тему и рему) и формальный (соотносящий форму с функцией
члена предложения) – и в ряде случаев представляет собой попытку найти
компромисс между этими подходами. Не вызывает затруднений анализ
предложений, в которых логический субъект выражен формой имени
существительного в И.п. (т.е. является формальным подлежащим) и при
актуальном членении входит в тематический компонент, а логический предикат
выражен спрягаемой глагольной формой (т.е. является формальным сказуемым) и
при актуальном членении входит в рематический компонент, напр.: Максим
читает книгу; Павел вышел к реке и т.д. Сложными для учителей оказываются
предложения, при анализе которых логический, психологический и формальный
подходы дают разные результаты, напр.: Ему (Степану. – В.А.) всегда нравились
девушки с каким-нибудь недостатком (В. Шукшин). В данном предложении

18
логический субъект выражен формой местоимения в Д.п. ему, а логический объект
– именем существительным в И.п. девушки, что приводит к “традиционной” ошибке
школьников – подчеркиванию формы ему как подлежащего. Сегодня противоречие
формального и логического подходов в вопросе о подлежащем решается в пользу
формального подхода [Лекант 2002: 178]. А как быть в случаях, когда в
предложении имеются две формы, одинаково претендующие как на роль
подлежащего, так и на роль сказуемого?
Рассмотрим несколько примеров:
(1) Ничего себе едок – парень этот новый (А. Твардовский);
(2) На необитаемом острове художник – только Робинзон, а поэт – бог (В.
Каверин);
(3) Крыша – небо, хата – ель (А Твардовский);
(4) Первое для него (шестилетнего Коти. – В.А.) удовольствие рыться в
нижнем левом ящике моего письменного стола (А. Аверченко);
(5) Идти в науку – терпеть муку (Посл.).
А.М. Пешковский в числе дифференцирующих средств, имеющих
«вспомогательное значение» для решения данного вопроса, называет порядок
слов [Пешковский 2001: 230]. О.Б. Сиротинина, отмечающая большое количество
ошибок «при определении главных членов в предложении с постпозицией
подлежащего (Цена человеку – дело его; Сады садить – дело безобидное; Его
цель – сделаться героем романа и т.д.)», говорит о том, что, несмотря на
относительную свободу расположения главных членов в русском предложении,
«грамматическая зависимость сказуемого от подлежащего и абсолютная
независимость подлежащего ярче проявляется при препозитивном расположении
подлежащего» [Сиротинина 2003: 95]. Однако, как мы видим из приведенных ею же
примеров, не всегда подлежащее занимает препозитивное положение. Поэтому
считаем, что для решения данного вопроса необходимо подключить логический и
психологический методы исследования синтаксических единиц.
Рассмотрим эти предложения подробнее.
(1) Ничего себе едок – парень этот новый. Дело в том, что оба выделенных
существительных обозначают один и тот же предмет (одно и то же лицо – в данном
случае), однако значения этих существительных неодинаково предметны.
Существительное едок, имеет отглагольное происхождение, поэтому носит
квалифицирующий, т.е. менее предметный, характер, что позволяет считать его
логическим предикатом. Скорее речь идет о том, что парень много ест, нежели о
том, что едок является парнем. Об этом же пишет А.М. Пешковский,
разграничивая, правда, приложение и определяемое слово в сочетаниях типа
брат-учитель: «<…> в брат-учитель, <…> второе существительное больше
годится для квалификационной роли, чем первое, потому что обозначает в корне
признак, и всё сочетание гораздо ближе к учительствующий брат, чем, так
сказать, к братствующий учитель [Пешковский 2001: 152]. Конечно, возможна
ситуация, когда едоку приписывается признак по принадлежности к мужскому полу
(парень). Поэтому считаем, что в данном случае окончательно решить вопрос о

19
подлежащем позволит психологический подход. Указательное местоимение этот,
определяющее существительное парень, является сигналом левосторонней связи
этого предложения с предшествующим контекстом, т.е. сочетание парень этот
новый – тематический компонент данного высказывания, психологическое
подлежащее. Перед нами инверсия. Таким образом, в пользу того, что парень
является подлежащим, а едок входит в состав сказуемого, “говорит” актуальное
членение данного предложения (высказывания), а также “более предметный” (и
поэтому субъектный) характер существительного парень по сравнению с
квалифицирующим (предикатным) характером существительного едок.
(2) На необитаемом острове художник – только Робинзон, а поэт – бог. В
данных однотипных предикативных частях из двух пар выделенных слов более
предметны (субъектны) Робинзон и бог, а квалифицирующими (т.е. логическими
предикатами) следует признать художник и поэт. И, по-видимому,
предпочтительнее сочетания: Робинзон, занимающийся живописью
(«художничающий» Робинзон), бог, занимающийся поэзией («поэтствующий»
бог). Хотя «робинзонствующий» художник тоже имеет право на существование.
Однако это предложение взято нами из следующего контекста: Потом мы
вернулись к нашему разговору о «первоначальности» искусства, и я первая
сорвалась, когда она (Лариса. – В.А.) сказала, что недаром сказано: «В начале
было слово», и что в сравнении с поэзией «все зрительное – второстепенное».
Я стала доказывать обратное, то есть «первоначальность» живописи, и не
нашлась, когда она возразила, что на необитаемом острове художник – только
Робинзон, а поэт – бог (В. Каверин). Речь в этом фрагменте идет об
установлении статуса художника и поэта, следовательно, художник и поэт –
психологические подлежащие, логические субъекты, которым приписывается
соответственно статус Робинзона и более высокий статус бога, поэтому
определяем эти слова как подлежащие, а существительные Робинзон и бог,
получившие в данном контексте квалифицирующий характер, определяем как
сказуемые.
(3) Крыша – небо, хата – ель. В обеих парах выделенных слов одинаково
предметны оба существительных, поэтому только психологический подход может
позволить определить, что чему уподобляется (что чем является). Герой
произведения А. Твардовского «Василий Теркин» находится в лесу,
следовательно, наблюдает небо и ель (психологические подлежащие, а значит, и
логические субъекты), которые соответственно уподобляет крыше и хате
(психологические сказуемые, логические предикаты).
В предложениях типа (4) Первое для него (шестилетнего Коти. – В.А.)
удовольствие рыться в нижнем левом ящике моего письменного стола –
большинством учителей удовольствие определяется как подлежащее, а рыться
как сказуемое с опорой на порядок слов, хотя, разумеется, это неправильно.
Доказываем это с опорой на логический подход следующим образом.
Предположим, что удовольствие – подлежащее, а рыться – сказуемое, в этом
случае смысл предложения в том, что логическому субъекту удовольствие

20
приписывается действие рыться, т.е. «удовольствие роется». Это, разумеется,
абсурд. Скорее действию рыться дается положительная эмоциональная оценка,
что наблюдаем во всех конструкциях с инфинитивным подлежащим и составным
именным сказуемым, ср.: умываться хорошо, курить вредно, бегать полезно и
т.д.
(5) Идти в науку – терпеть муку. При анализе предложений, где функции
главных членов выполняют формы инфинитива, надо иметь в виду следующее.
Это обобщенно-личные предложения (пословицы, афоризмы), в которых, как
правило, не нарушается порядок слов. Поэтому первый инфинитив (или, как в
данном случае, инфинитив с зависимыми словами) следует считать подлежащим,
а второй – сказуемым. Кроме того, в предложениях с инфинитивным подлежащим
сказуемое всегда оценивает действие, названное подлежащим, поэтому
инфинитив-сказуемое легко трансформировать в оценочное прилагательное, напр.:
Идти в науку (учиться) трудно. Ср.: Жизнь прожить – не поле перейти (Жизнь
прожить нелегко); В Москву идтить – только деньгу добыть (В Москву идти
глупо) и т.д.
Таким образом, в случаях, когда на основании формального подхода
невозможно разграничить подлежащее и сказуемое, можно достаточно
эффективно использовать психологический и логический методы с обязательным
учетом контекстных и ситуативных условий.
Литература
Лекант П.А. Что такое подлежащее?/ Очерки по грамматике русского языка. М., 2002. С. 175-180.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001.
Сиротинина О.Б. Порядок слов в русском языке. М., 2003.
*****
В.В. Бабайцева
Россия, Москва
СЛОВО, ЯЗЫК, РЕЧЬ
Слова слово, язык, речь образуют синонимический ряд и в некоторых случаях
употребляются как взаимозаменяемые слова не только в общенародном языке, но
и в лингвистике. Приведу примеры употребления слов этой триады в поэтической
речи:
Наш язык – слов гора алмазная,
Наш язык – золотая жила… (Н. Леонтьев).
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь (И. Бунин).
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное слово (А. Ахматова).
В триаде: слово, язык, речь – особое место занимает слово, которое в
древнерусской письменности входило в названия таких произведений, как «Слово
о полку Игореве», «Слово о Законе и Благодати» и др. Аналогичное значение это
слово имеет в названии книги Л. Успенского «Слово о словах». В современном
языке слово употребляется то как синоним слова язык, то как синоним слова речь.

21
В значении ‘язык’ слово употребляется редко, преимущественно в поэтической
речи. Напр.:
Словом можно убить,
Словом можно спасти,
Словом можно полки
За собой повести (В. Шефнер).
В значении ‘речь’ слово употребляется во фразеологизмах: «Слово
предоставляется…», «Дай слово сказать!», «Скажи хоть словечко!» и т.д. Ср. у А.С.
Пушкина: …чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить…
В современной лингвистике проблемным является разграничение понятий язык
и речь. Дифференциация языка и речи стала особенно актуальной после работы
Фердинанда де Соссюра «Курс общей лингвистики», однако и в настоящее время
задачу разграничения «лингвистика языка» и «лингвистика речи» нельзя считать
решенной.
Чем же отличается язык от речи, да и вообще можно ли задавать такой вопрос?
Дифференциация понятий, обозначенных словами язык и речь, возможна лишь
при осознании связей между лингвистическими терминами язык и речь.
Язык является основным средством формирования, выражения и сообщения
мыслей, и основными функциями языка являются мыслительная функция и
коммуникативная. А.А. Потебня подчёркивал: «Слово есть выражение мысли лишь
настолько, насколько служит средством к её созданию» [Потебня 1999: 165].
В структуру языка входят три компонента: система языка, языковая
деятельность, речь [Бабайцева 2012]. В основе выделения компонентов этой
триады лежат три аспекта языковых явлений, обозначенных Л.В. Щербой:
языковая система, речевая деятельность, языковой материал [Щерба 1974].
Что представляют собой компоненты триады: система языка, языковая
деятельность, речь?
Система языка – упорядоченная совокупность взаимосвязанных и
взаимодействующих единиц разных уровней, выступающих как целостное
образование. В систему языка входят единицы разных уровней: фонетико-
фонематического, морфемного, лексико-фразеологического, морфологического и
синтаксического. Эти уровни связаны между собой явлениями изоморфизма и
переходности [Бабайцева 2010].
Единицы разных уровней имеют свою, языковую, семантику. Так, особое
категориальное значение имеют части речи и члены предложения. У всех
словосочетаний есть своя языковая семантика; разнообразны языковые значения
коммуникативных единиц как простых, так и сложных и т.д. И всё равно наличие
развитой семантической системы не делает языковую систему языком с его
мыслительной и коммуникативной функцией.
Богатство русской языковой системы не раз отмечали мастера художественного
слова, тонко чувствующие семантику языковых средств. В Институте языкознания
идет большая работа по созданию Национального корпуса русского языка [НКРЯ
2005, 2009 и др.].

22
 Богатейшая система русского языка нередко отождествляется с языком.
Арсенал языковых средств (языковой материал) не является языком, хотя и
является важнейшим компонентом структуры языка. Приведу примеры
отождествления системы языка с языком. «Как материал словесности, язык
славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими», –
отмечал А.С. Пушкин. М. Горький писал: «Язык – это материал, из которого
делаются стихи, рассказы, романы. Из плохого материала хорошую вещь не
сделаешь». Отождествление языковой системы и языка характерно и для многих
лингвистических работ.
Итак, система языка – не язык, а тот материал, благодаря которому
формируются и выражаются мысли в результате языковой деятельности субъекта
речи.
В лингвистике и лингвометодике вместо термина языковая деятельность
нередко употребляется сочетание речевая деятельность, которое, возможно,
получило распространение под влиянием статьи Л.В. Щербы. Ф. де Соссюр в
«Курсе общей лингвистики» употребил термин языковая деятельность. Этот
термин встречается и в некоторых современных исследованиях, напр., название
сборника статей «Языковая деятельность: переходность и синкретизм»
(Ставрополь, 2001).
Несомненно, термин языковая деятельность (второй компонент структуры
языка) точнее, так как речь создаётся лишь в результате языковой деятельности.
Языковая деятельность – сложнейший процесс создания людьми
коммуникативных единиц при использовании языкового материала, то есть средств
языковой системы. Этот процесс требует напряжённой работы мышления при
выборе типа синтаксических единиц и лексико-фразеологического материала из
«тысячи тонн словесной руды».
Из разных видов языковой деятельности наиболее сложным является
говорение, требующее определенных условий, наличия производителя речи
(адресанта) и адресата [Солганик 2010].
Предшествует говорению и сопровождают его построение/ конструирование
речи (третьего компонента структуры языка), которая может быть представлена
предложением, диалогическим единством и текстом.
Термин речь имеет два основных значения: 1) речь – ‘результат, следствие
языковой деятельности’; 2) речь – ‘процесс говорения’.
Вне контекста в слове речь сочетаются два категориальных значения:
предметность и действие, одно из которых актуализируется в конкретном тексте
или в условиях коммуникации. Предметность превалирует, если слово речь
обозначает результат языковой деятельности, а семантика действия ярче при
обозначении речевой деятельности. Существительное речь во втором значении
входит в синонимический ряд монолог, разговор, беседа: С ней речь хотел он
завести/ И – и не мог (А. Пушкин).
Синкретичное категориальное значение, а также два значения слова речь
обусловили разные направления в изучении речи.

23
 Одно направление исследует преимущественно текст, представляющий собой
застывшую речь. Выводы из наблюдений этого направления обогащают языковую
систему, если отмеченные явления характеризуются стабильностью.
Второе направление изучает живую речь, то есть процесс речи. Именно здесь
«язык живой, как жизнь», именно здесь, в живом процессе коммуникации,
происходит развитие языка: рождаются новые слова, сочетания слов, проходят
проверку временем и частотностью употребления новые слова и выражения.
К.И. Чуковский писал: «…На меня, как и на всякого моего современника, сразу в
два-три года нахлынуло больше новых понятий и слов, чем на моих дедов и
прадедов за последние два с половиной столетия.
Среди них было немало чудесных, а были и такие, которые казались мне на
первых порах незаконными, вредными, портящими русскую речь, подлежащими
искоренению и забвению» [Чуковский 1962: 7].
Именно это направление, изучающее язык живой, и осознается как лингвистика
речи.
Речь как результат языковой деятельности находит выражение в текстах.
Термин текст не однозначен. Простейшее определение: текст – сочетание
предложений, связанных между собой грамматически и по смыслу. Текст может
иметь и широкое значение, напр., пушкинский текст, тексты произведений И.С.
Тургенева и т.д.
Источником изучения языка является речь. Лингвистика речи
трансформируется в лингвистику текста. Язык дан нам в речи, а речь – в
текстах, разнообразных по жанрам, стилям.
Все компоненты структуры языка тесно связаны между собой.
Речь формируется в результате языковой деятельности, вовлекающей в работу
средства языковой системы, имеющие собственную языковую семантику.
Так, информативное содержание простого предложения, основной
коммуникативной единицы, складывается из языковой и речевой семантики,
причем бóльшую часть семантики предложения составляет языковой компонент,
служащий основанием для речевого смысла [Бабайцева 1983]. Л.В. Щерба
утверждал: «…Лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, т.е.
словарь и грамматику данного языка, из соответственных “текстов”, т.е. из
соответственного языкового материала» [Щерба 1974: 31].
В центре внимания современных исследований языка – лингвистика текста,
которая стала темой многочисленных конференций, многочисленных сборников
материалов конференций, докторских и кандидатских диссертаций.
Обобщим сказанное.
Слово, язык, речь объединяются в триаду синонимов коммуникативной
функцией, но существенно отличаются друг от друга основным значением.
Слово как синоним слов язык и речь употребляется преимущественно в
поэтической речи и в фразеологизмах.
В структуре языка объединяются три компонента: языковая система, языковая
(речевая) деятельность и речь, причем нередко язык отождествляется с языковой

24
системой. Речь, будучи компонентом структуры языка, обычно обозначает не
только результат деятельности, но и сам процесс речетворчества.
Литература
Бабайцева В.В. Семантика простого предложения// Предложение как многоаспектная единица
языка. М., 1983.
Бабайцева В.В. Система языка как целостное образование/ Избранное. 2005-2010. М.;
Ставрополь, 2010.
Бабайцева В.В. Речь как компонент структуры языка// Текст: Структура и семантика. Доклады XII
международной конференции. М, 2012.
Национальный корпус русского языка. 2003-2005. Результаты и перспективы. М., 2005. (В тексте
– НКРЯ)
Национальный корпус русского языка. 2006-2008. Новые результаты и перспективы. СПб., 2009.
(В тексте – НКРЯ)
Солганик Г.Я. Основы лингвистики речи. М., 2010.
Потебня А.А. Мысль и язык. М., 1999.
Чуковский К.И. Живой как жизнь. М., 1962.
Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.
*****
М.С. Банникова
Россия, Брянск
СПОСОБЫ СЕМАНТИЧЕСКОГО ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ВЫСОКОЧАСТОТНЫХ
ВОДНЫХ ОБЪЕКТОВ В ЯЗЫКЕ ПОЭЗИИ Ф.И. ТЮТЧЕВА1
В основе поэтического мира Ф.И. Тютчева – мир стихий, первооснов Вселенной.
«В особенности поэта влечёт к себе водная стихия» [Касаткина 1969: 20]; «...более
чем в одной третьей части всех оригинальных стихотворений Тютчева есть образы,
связанные с его излюбленной водной стихией, а примерно в одной десятой части –
эти образы являются центральными, так или иначе определяющими тему
стихотворения» [Козырев 1988: 99]. Среди высокочастотных водных объектов,
представленных в языке поэзии Ф.И. Тютчева, особое место занимают слёзы. Мы
вправе отнести слёзы к водной стихии в силу нескольких причин.
Во-первых, учёные-географы склоняются к мнению, что под гидросферой
следует понимать «все природные воды Земли, участвующие в глобальном
круговороте веществ, в том числе... и воду живых организмов» [Михайлов,
Добровольский 1991: 8].
Во-вторых, авторитетнейший учёный-физик Б.М. Козырев писал: «Кажется, нет в
природе такой формы существования влаги, которая не была бы отмечена
Тютчевым, начиная с Мирового Океана и кончая каплями слёз» [Козырев 1988: 99].
В-третьих, о принадлежности слёз к водной стихии свидетельствуют данные
толковых словарей. Сопоставление дефиниций лексем вода и слеза позволяют
увидеть их эксплицитно выраженную семантическую общность. Так, «Словарь
церковно-славянского и русского языка» отмечает, что слеза – это «водяная влага»
[СЦРЯ], В.И. Даль определяет воду как «стихийную жидкость», а слезу – как
«водянистую жидкость» [Даль], МАС в первом, основном значении называет и
воду, и слезу «прозрачной жидкостью» [МАС]. Таким образом, и вода, и слеза – это
жидкости, различные по своему происхождению и некоторым физико-химическим

25
свойствам, но относящиеся к одному семантическому комплексу – «вода».
Особенности семантического представления высокочастотного объекта слеза
(39 употреблений) в поэтическом идиолекте Тютчева связаны в первую очередь с
тем, что вода – это субстанция рациональная, субстанция вне человека, а слёзы –
эмоциональная, существующая внутри человека. Отсюда и коннотации, и
пересечение слёз и воды в некоторых семантических компонентах.
Так, лишь в одном случае лексема слёзы имеет метафорическое значение
‘водяные капли’ [ПСТ: 716]: Туман рассеется слезами/ И небо серафимских лиц/
Вдруг разовьётся пред очами, зато в других контекстах Тютчев довольно часто
ставит рядом слёзы и другие объекты водной стихии, но природного
происхождения: Перед тобой, святой источник слёз,/ Роса божественной
денницы!..; Сквозь ресницы шёлковые/ Проступили две слезы…/ Иль то капли
дождевые/ Зачинающей грозы?..; И в излиянье чувств народных,/ Как божья
чистая роса,/ Племён признательно-свободных/ На них затеплится слеза!. Эти
сопоставления показывают, что для поэта, очевидно, человеческие слёзы – такое
же естественное, стихийное проявление, как дождь или роса в природе. Отметим
безусловно положительную коннотацию восприятия слёз в данных контекстах,
поскольку в двух случаях из приведенных выше слёзы оказываются рядом не
просто с росой, а с росой неземного, божественного происхождения.
В других случаях рядом оказываются две жидкости человеческого организма:
кровь и слезы: Довольно крови, слёз пролитых; И там, где кровь так
безотрадно льётся,/ Почтут его признательной слезой. Восприятие слёз как
проявления печали, страдания обусловлено самой жизненной ситуацией: где
льется кровь, там льются слёзы.
Таким образом, рассмотренные выше случаи употребления лексемы слёзы
подтверждают одну из особенностей поэтического творчества Тютчева,
отмеченную многими исследователями: у него нет ничего безусловно
положительного или безусловно отрицательного.
Это мы можем проследить и на уровне синтагматических связей лексемы слеза,
выделив следующие смысловые группы:
1. Эпитеты, выражающие эмоционально положительное восприятие слез. Их
можно разделить на две подгруппы: 1) эпитеты, характеризующие восприятие слёз
органами чувств человека: чистых – зрением, теплыми – осязанием,
благоухающие – обонянием; 2) эпитеты, отражающие существование мира
дольнего и мира горнего: с одной стороны, средь благодатных, ниспосланных
Богом слёз, а с другой – признательной слезой, идущей от человеческого сердца.
Но следует отметить, что оппозиции, характерной для Тютчева в отношении этих
двух миров, в данных случаях мы не наблюдаем.
2. Глагольные метафоры, в которых слёзы показаны то как благодатное
проявление человеческих чувств (хранятся, искупятся, затеплятся), то как
символ горя, тяжёлых переживаний, несчастья (опалили, выжгли). ещё Ю.М.
Лотман отметил в качестве общеизвестного факта, что в наследии поэта постоянно
наличествует прямо противоположное решение одних и тех же вопросов

26
[Тютчевский сборник 1990: 110], и это мы видим в приведённых выше примерах,
причём трудно сказать, какая коннотация – положительная или отрицательная –
преобладает в данных характеристиках. Но можно заметить, что отрицательно
воспринимаемые слёзы, вызывающие наиболее сильные страдания, душевную
опустошенность, связаны с глаголами, относящимися к стихии огня: опалили,
выжгли. На существование оппозиции воды и огня в творчестве Тютчева не раз
указывали исследователи, в частности, Козырев писал: «Культ воды, признание её
первичной и благой мирообразующей стихией... – в сочетании с признанием огня
принципом раздора, борьбы, разрушения – эти две поэтические идеи-мифа
окрашивают все или почти все глубинные восприятия природы у Тютчева»
[Козырев 1988: 98]. Природы и человеческой жизни, можем добавить мы.
3. Лексема слёзы используется у Тютчева в сочетании только с
притяжательными местоимениями: своих, моим, наши. Это свидетельствует,
вероятно, о глубоко личном восприятии поэтом слёз, поскольку они связаны с
самыми интимными переживаниями человека: горем, несчастьем, а также с
радостными чувствами.
4. Дважды в пределах одного стихотворения Тютчев использует притяжательное
прилагательное людские в сочетании с лексемой слёзы. До него подобное
словоупотребление мы находим только у М.В. Ломоносова: Довольно, небо, будь
потоком слёз людских;/ Поставь уж с нами мир за кровь рабов твоих (М.
Ломоносов).
Л.В. Пумпянский, Ю.Н. Тынянов и другие учёные отмечали близость языка
поэзии Тютчева к поэтическому наследию XVIII в., и в данном случае черты
«высокого штиля» Ломоносова Тютчев воспринимает для создания обобщённо-
возвышенного поэтического образа-символа, с одной стороны, а с другой –
приближает эти слезы людские к читателю, миру его чувств, сравнивая их далее с
природным явлением: Льётесь, как льются струи дождевые. И снова мы видим
сравнение двух объектов водной стихии, но теперь слёзы сравниваются не с
дождевыми каплями, но со струями. Отсюда следует ещё одна особенность поэзии
Тютчева. Л.В. Пумпянский писал: «Замечательной чертой поэзии Тютчева является
обилие повторений, дублетов» [Пумпянский 1928: 9]. И далее он продолжает:
«Почти все лучшие стихи свои Тютчев повторил с различными изменениями, в
иной, так сказать, редакции, по крайней мере два раза, а весьма часто и больше»
[Пумпянский 1928: 10]. Подтверждение этого положения мы находим в сравнении
слёз с росой – первый раз в стихотворении 1823 г. «Люблю, друзья, ласкать
очами…» и во второй раз в стихотворении 1867 г. «По прочтении депеш
императорского кабинета, напечатанных в “Journal de St. Petersbourg”» – и с
дождевыми каплями (в 1835 г. в стихотворении «В душном воздуха молчанье…»), а
потом и с дождевыми струями (в стихотворении 1849 г. «Слёзы людские, о слёзы
людские...»).
5. Генитивные конструкции слезы благоговения, слезы скорби отражают
двойственную картину мира в поэзии Тютчева: они выражают как эмоционально
положительные, так и эмоционально отрицательные ассоциации.

27
 Таким образом, семантика слёз представляет собой довольно строгую систему,
которая свойственна и другим водным объектам в поэзии Тютчева и вписывается в
его картину мира, отражая её двойственный, а подчас и оппозиционный характер.
Литература
Касаткина В.Н. Поэтическое мировоззрение Тютчева. Саратов, 1969.
Козырев Б.М. Письма о Тютчеве// Литературное наследство. Ф.И. Тютчев. Книга первая. М., 1988.
Михайлов В.Н., Добровольский А.Д. Общая гидрология. М., 1991.
Пумпянский Л.В. Поэзия Ф.И. Тютчева// Урания. Тютчевский альманах. 1803–1928. Л., 1928.
Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф.И.Тютчева/ Под общ. ред. Ю.М. Лотмана.
Таллинн, 1990.
Словари
Голованевский А.Л. Поэтический словарь Ф.И. Тютчева. Брянск, 2009. (В тексте – ПСТ)
Словарь русского языка: В 4-х т./ Под ред. А.П. Евгеньевой. М, 1999. URL: http://feb-
web.ru/feb/mas-abc/ (В тексте – МАС)
Словарь церковно-славянского и русского языка. СПб, 1847. URL:
http://imwerden.de/pdf/slovar_cerkovno-slavjanskago_jazyka
Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля. URL:
http://slovari.yandex.ru/~книги/Толковый%20словарь%20Даля/ (В тексте – Даль)
Источники
Национальный корпус русского языка. Людская слеза. URL:http:// http://search.ruscorpora.ru
Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987.
Примечание
1
Работа над статьей велась при финансовой поддержке РГНФ: проект 11 - 14 - 3200 (а/ц).
*****
М.Ю. Баринова
Россия, Люберцы
СВЯЗКИ С МОДАЛЬНЫМ ЗНАЧЕНИЕМ КАЖИМОСТИ
Модальное значение представляет собой выражение оценки предикативного
признака говорящим. Связки с модальным значением располагаются в поле
достоверности/ недостоверности и «представляют собой оценку отношений
«предмет – признак» в аспекте реальности («подлинности»)» [Лекант 2007: 151].
П.А. Лекант представляет систему модальных значений в виде полюсов, крайними
точками которых являются значения констатации признака, с одной стороны
(связки быть, являться), и значение мнимости признака, с другой стороны (связки
казаться, представляться, чудиться, мниться). Остальные же модальные
значения располагаются между ними, приближаясь к одному из полюсов.
В системе модальных значений связки с семантикой констатации признака
являются показателями исходного значения, которые противопоставлены связкам
со значением мнимости (кажимости).
Модальное значение кажимости – субъективное восприятие говорящим
внешней, видимой связи субъекта и признака в предложении как отражение
реальной связи [Горельникова 1993: 7].
Кажимость вариативна, для неё характерны следующие признаки:
двуплановость (совмещение реального и кажущегося); наличие наблюдателя или
самонаблюдателя; чувственное восприятие ситуации наблюдателем (в образах,
ощущениях, впечатлениях, воспоминаниях). Модальность кажимости («к-

28
модальность») «оставляет вопрос об истинностном значении предложения
открытым: образ присутствует лишь в субъективном восприятии наблюдателя»
[Арутюнова 1999: 834].
Система связок с модальным значением кажимости имеет ядерно-
периферийную организацию. Ядро представлено связками казаться,
представляться, чудиться, мниться, периферия – глаголами-связками других
семантических групп, дифференцированно выражающих значение доминанты.
Периферийные связки выражают значение кажимости, по-разному реализуя
элемент субъективности, они осложняют сему кажимости добавочными
значениями: внешней недостоверности (связки считаться, почитаться (устар.),
расцениваться, числиться, отличаться, мнимой подлинности (связки
притворяться, прикидываться, возомнить себя), подлинности восприятия (связки
выглядеть, иметь вид, иметь характер, производить (создавать, оставлять)
впечатление, восприниматься, смотреться, признаваться), общеизвестной
достоверности (связки слыть, славиться).
В данной статье мы рассмотрим ядро системы связок с модальным значением
кажимости.
Итак, связки казаться, представляться, чудиться, мниться представляют
наиболее полно значение мнимости, кажимости. Данными связками представлены
отношения между субъектом и предикативным признаком как кажущиеся,
иллюзорные, мнимые, но вполне достоверные [Горельникова 1993: 11].
Собственно значение кажимости, недостоверность, сомнение субъекта в
истинности предиката характерна для ядерной связки казаться, для остальных
связок данной группы характерно чувственное восприятие субъектом
действительности (связки представляться, чудиться, мниться, видеться,
рисоваться, грезиться, мерещиться).
Связка казаться в данной группе является ядерной, имеет значение: ‘иметь тот
или иной вид, производить то или иное впечатление’ [ТСО: 259], или, как
охарактеризовал А.М. Пешковский, «обнаруживать своё внешнее, неистинное
бытие». Учёный признавал связку казаться, наравне со связками оказаться,
остаться, приблизительно равной по отвлечённости связке являться
[Пешковский 2001: 219]. Напр.: Главное было для неё [Маши]: избавиться от
ненавистного брака; участь супруги разбойника казалась для неё раем в
сравнении со жребием, ей уготовленным (А. Пушкин); И долго мне смысл этой
поэмы казался тёмным (Д. Рубина); Полина Фёдоровна казалась властной,
энергичной и немного самоуверенной (С. Довлатов) – основополагающим
моментом здесь является признак недостоверности, кажимости.
Отметим, со значением кажимости тесно связано значение сходства/ подобия.
Следует учитывать, что все связки в той или иной степени могут проявлять и
фазисное, и модальное, и логическое значения. Ср.: Настроение у магистра было
победительное, все на свете проблемы казались ему сейчас лёгкими и
разрешимыми (Б. Акунин) и Она [Вера] казалась молоденькой девушкой,
впервые переживающей радость и боль любви (И. Эренбург). В первом примере

29
связка казаться имеет модальное значение мнимости, кажимости. Во втором – в
значении связки содержится оттенок сравнения, логическое значение сходства, то
есть, другими словами, Вера была похожа на молодую девушку. Это обусловлено
высокой степенью грамматизации специализированной связки казаться.
Связка представлять (представляться) – ‘являться, быть’ [ТСО: 582];
‘принимать какой-либо вид, выглядеть, казаться кем-либо, чем-либо’ [СТСЕ, URL].
По нашему мнению, связка представляться, выражая значение кажимости,
является стилистическим эквивалентом связки казаться, а не являться, быть, как
указывает ТСО. Напр.: Аллеи представлялись тёмными коридорами, но
открытые места, поблекший цветник, огород, всё пространство сада, лежащее
перед домом, освещались косвенными лучами выплывшей на горизонт луны
(И. Гончаров); В своём знаменитом «Наказе» для комиссии, на которую
возлагалось создание «Уложения», призванного стать своего рода сводом
законов империи, Екатерина II высказала положения, которые
представляются актуальными и для нашего времени (газ.). Связка
представляться, как и связка казаться, в предложении выражает значение
кажимости.
Таким образом, с помощью связок казаться, представляться говорящий
пытается выразить предположение, которое, по его мнению, отражает реально
существующий признак субъекта [Герасименко 2007: 241], а с помощью связок
чудиться и мниться говорящий передаёт своё личное восприятие признака
субъекта, которое осознаётся им, существует в его воображении.
В словаре глаголы чудиться и мниться представлены как синонимы к
казаться, представляться, но отличие их в том, что чудиться и мниться имеют
дополнительные оттенки значений, их модальная семантика отличается большей
конкретностью. Связки чудиться, мниться проявляют оттенок иллюзорности
восприятия.
Чудиться – ‘несов. (разг.). Казаться, мерещиться’ [ТСО: 889]: И чудится давно
забытым сном/ Ему теперь всё светлое, живое… (Ф. Тютчев). Глагол-связка
чудиться, образованная от имени существительного чудо, привносит в
предложение оттенок чего-то чудесного, необыкновенного (чудиться сном).
Мниться – ‘несов. (устар.). Думать, казаться’ [ТСО: 359]: Минувшее мне мнится
водевильным,/ Крикливым, как пасхальное яйцо,/ Под ярмарочным гримом, под
обильным,/ Лубочное блестит его лицо (Б. Окуджава). Глагол-связка мниться
является средством стилизации архаической речи (минувшее мне мнится
водевильным).
Данные глаголы в функции связки встречаются нечасто, так как относятся к
ограниченной сфере употребления, на что указывают пометы в словаре (чудиться
– разговорное, мниться – устаревшее). В основном эти связки используются в
поэтических текстах.
Семантика модальных связок со значением кажимости влияет на семантику
предложения в целом.

30
 Литература
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.
Герасименко Н.А. Грамматика связки// III Международный конгресс исследователей русского
языка «Русский язык: исторические судьбы и современность»: Сб. тез. М., 2007.
Горельникова Ю.А. Выражение модального значения кажимости в структуре предложения:
Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. М., 1993.
Лекант П.А. Функции связок в русском языке/ Грамматические категории слова и предложения.
М., 2007.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001.
Словари
Современный толковый словарь русского языка/ Под ред. Т.Ф. Ефремовой: в 3 т. М., 2006. URL:
http://dic.academic.ru/contents.nsf/efremova/ (В тексте – СТСЕ).
Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 2000 (В тексте – ТСО).
Источники
Акунин Б. Алтын-толобас. М., 2001.
Гончаров И.А. Собрание сочинений: в 6 т. М., 2010.
Довлатов С.Д. Собрание сочинений. М., 1999.
Литературная газета. 2011. № 6. (В тексте – газ.).
Окуджава Б.Ш. Стихотворения. М., 2007.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М., 1962.
Рубина Д.И. На солнечной стороне улицы. М., 2008.
Тютчев Ф.И. Собрание сочинений: в 7 т. М., 2005.
Эренбург И.Э. Собрание сочинений: в 8 т. М., 1991.
*****
Е.И. Беглова
Россия, Стерлитамак
«ОФИСНЫЙ ПЛАНКТОН»: НОМИНАЦИЯ,
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ И ЯЗЫКОВАЯ РАЗНОВИДНОСТЬ
Изучение «живого» слова – важная многовековая задача лингвиста. Решая эту
задачу в синхронии, проследим особенности семантики словосочетания офисный
планктон и попытаемся определить его место в лексико-фразеологической
системе русского языка, а также этимологию и причины возникновения.
В современном русском языке существуют свободные словосочетания с
прилагательным офисный, образованным от имени существительного офис с
помощью суффикса -н-: офисный блокнот, офисный кабинет, офисная клетка. В
этот ряд не вписывается словосочетание офисный планктон, которое
употребляется в публицистических текстах 2007-2012 гг. С точки зрения
синтагматики словá офисный и планктон не могут сочетаться по своему
лексическому значению: офис (оффис) – от английского – office –контора,
канцелярия, служба [КССПТ: 298]; планктон – от греческого planktos –
специальное; «блуждающий, странствующий – скопление мельчайших
растительных и животных организмов (бактерий, водорослей, моллюсков, личинок
и т.п.), живущих в толще воды морей, рек, озер и переносимых течением» [СК:
528]. Отсюда следует, что выражение основано на метафорическом переносе
значения слова планктон. Английское слово офис, актуализировавшееся в
русском языке с середины 1990-х гг., приобретает значение «компания,
осуществляющая определенную деятельность в сфере бизнеса». Люди,

31
работающие в такой профессиональной компании, находятся в иерархических
отношениях. Иерархия касается прежде всего профессионального звена
менеджеров, которое подразделяется на социально-профессиональные
разновидности, имеющие свои названия: офис-менеджер, топ-менеджер, PR-
менеджер, менеджер по продажам, менеджер по клинингу и др. М.А. Кронгауз
отметил некоторые названия менеджеров разного ранга, представляющие собой
сложные слова или словосочетания с компонентом менеджер (составные
именования): сейлзменеджер, аккаунтменеджер, брендменеджер, менеджер по
клинингу, (уборщица) [Кронгауз 2008]. Эти слова-номинации используются в СМИ,
напр., газетный заголовок: «Лондонский суд решил не выдавать топ-менеджеров
«ЮКОСа» (Изв. 22.03.2005). Об актуальности слова менеджер и его производных
сложных слов, в частности являющихся названиями профессий, свидетельствуют
креативные тексты малых речевых жанров смеховой тональности, напр.: Тот
менеджер дурее, у кого визитка пестрее (Зеркало. 26.10.2005). Известно, что в
офисе или компании разного рода менеджеры выполняют соответственно разную
работу, одни из них зависят от других. Слово планктон называет офисных
работников, часть менеджеров, которые, как правило, не имеют подчиненных,
выполняют текущую работу не по призванию, а по необходимости, не проявляя
инициативы, а дожидаясь указаний. От них ничего не зависит, но они имитируют
активную деятельность, создавая видимость важности их труда. В значении
«сотрудники офиса, выполняющие рутинную работу с утра до вечера за невысокую
зарплату» слово планктон используется в заголовках журнальных и газетных
текстов, выполняя функцию интриги адресата, напр., заголовок «Так говорит
планктон» (журнал «QO»). Названные признаки являются основой
метафорического употребления слова планктон в устойчивом словосочетании
офисный планктон. Определение новой номинации лиц по профессии офисный
планктон встречается в газетных текстах: …офис-менеджеры, PR-
специалисты, маркетологи и сотрудники отделов закупок. Словом, всех
тех, кого мы понимаем под выражением «офисный планктон» (КП. 28.12.2009).
На сайтах Интернета наблюдаем обсуждение содержания нового устойчивого
словосочетания офисный планктон, а именно: кого следует именовать офисным
планктоном, каких работников офиса относить к малополезным или бесполезным,
без которых может обойтись компания. Приведем несколько мнений по этому
поводу: 1. Пренебрежительное выражение «офисный планктон» прочно вошло в
наш лексикон. Работаешь в офисе с девяти до шести? Значит, ты – планктон,
часть безликой серой массы. Но на самом деле, далеко не каждый офисный
сотрудник относится к категории офисного планктона. 2. Офисный планктон – это
категория сотрудников, которые отсиживают рабочее время с девяти до шести, с
понедельника по пятницу, лишь бы получить заплату и дотянуть до пенсии. В
общем, дрейфуют по течению в офисном океане. Иногда офисный планктон
даже работает – в перерыве между чаепитием, перекурами, раскладыванием
пасьянсов и чтением развлекательных сайтов. 3. В основной массе такие
работники не имеют подчиненных, выполняют не самую важную и срочную работу

32
и получают не особо высокую зарплату, что позволяет им без угрызения совести
пренебрегать рабочими обязанностями. Закон Парето в действии: 80% работы
выполняется 20% сотрудников. Соответственно, остальные 80% работников – это
преимущественно офисный планктон, на долю которого остается не так уж много
работы.
Таким образом, устойчивое словосочетание офисный планктон появилось в
профессиональной среде сотрудников офисов для именования особой группы
людей, выполняющих мелкую работу и не приносящих компании какой-либо
выгоды. По нашему мнению, эта фразеологическая единица (ФЕ), образованная
на основе метафорического переноса значения слова планктон, является
обобщенным названием людей – работников определенной компании,
составляющих её не главную, а вспомогательную часть. С точки зрения русского
национального языка ФЕ офисный планктон является принадлежностью речи
людей, объединенных профессией и одним местом работы, то есть
профессиональным жаргонизмом. Как номинация, она отражает новое социальное
явление – профессию «сотрудник офиса». О появлении новой профессиональной
группы людей свидетельствует внимание СМИ, писателей-юмористов, языковедов
и пр., проявленное не только к жаргонной ФЕ офисный планктон, но в целом к
бизнес-сленгу, обслуживающему коммуникацию людей по профессии «сотрудник
компании». Например, встречаем текст малого речевого жанра – афоризм: Все
люди по образу жизни либо планктон, либо нектон: одни плывут по течению,
другие – против течения [Шевелев 1997: 116]. Или в радиопередаче была дана
информация о новом жаргонном выражении офисный планктон, а также об
изучении бизнес-сленга лингвистом Евгением Погребняком, который создал
специальный сайт, отображающий офисный жаргон, то есть профессиональные
особенности речи (лексику и фразеологию) офисных работников (Радио «Россия».
16.03.2011). Сначала было собрано 60 фраз, затем словарь пополнился. «Словарь
бизнес-сленга», составленный Е. Погребняком, это словарь профессионального
жаргона работников компаний, отражающий специфику поведения, деятельности,
взаимоотношения, наблюдения, образ жизни людей, объединенных профессией и
местом работы [Погребняк 2005].
Следует отметить, что в текстах СМИ гораздо раньше (с 1990-х гг.)
употребляется ФЕ белые воротнички в общем значении «работники офисов»,
напр., заголовок «Из жизни «белых воротничков»/ Съемки банковских эпизодов
ведутся в настоящем офисе московской адвокатской конторы по ночам и
вечерам. Георгий Шенгелия, выбирая объект, имел возможность понаблюдать
за работой реальных сотрудников офиса: «Все они выглядят как «белые
воротнички». Меня заманить сюда работать можно было бы только под
угрозой расстрела!» (Речь идет о фильме «Флэш» Георгия Шенгелия, автор
сценария кинодраматург Алексей Тимм. – Е.Б.) («Культура». 03-09.11.2005). В
конце первого десятилетия XXI в. ФЕ белые воротнички употребляется как
гипероним по отношению к ФЕ офисный планктон: заголовок «Увольнения – 2010:
под угрозой «белые воротнички»/ Если экономическая ситуация не

33
восстановится, то первым делом руководители попросят принести им на стол
личные дела тех, кто так или иначе связан с расходами компании: офис-
менеджеров, PR-специалистов, маркетологов и сотрудников отделов закупок.
Словом, всех тех, кого мы понимаем под выражением «офисный планктон»
(«КП». 28.12.2009).
Итак, планктон, в нашем случае офисный планктон – это номинация не только
определенной части сотрудников офиса, но и характеристика образа жизни, то есть
слово планктон развивает ещё одно значение в русском языке на основе
метафорического переноса по сходству признака – «образ жизни человека,
работающего в офисе и не проявляющего инициативы», то есть специальный
термин планктон развивает систему новых значений (полисемию): 1) жарг. группа
сотрудников офисов, выполняющих работу по необходимости без проявления
инициативы; 2) образ жизни человека, довольствующегося тем, что есть и как есть.
Образ жизни работников офиса – белых воротничков, офисного планктона –
предполагает длительное пребывание в офисе, сидячий образ жизни,
утомляемость от работы на компьютере или с бумагами, что породило ещё одну
ФЕ серые воротнички. Все трудности работы сотрудников офиса нашли
отражение в СМИ: заголовок «Ноги в тазике»: Алина, менеджер проектов одной
строительной фирмы, рассказала, что когда наступает летняя жара, весь
офис ставит ноги в тазики с прохладной водой. Тазики «белым воротничкам»
официально выдает начальник отдела снабжения (Труд. 18.07.2008). Новое слово
моббинг в значении «офисные войны» репрезентирует форму эмоционального
насилия по отношению к человеку; неуставные отношения в офисе. В программе
«Вести. Дежурная часть» от 27.07.2008 говорилось об особенностях поведения и
взаимоотношений клерков офисов – «белых воротничков». В программе
использовалось словосочетание «белые воротнички» как синоним слова «клерки».
Речь шла о явлении, которое психологи обозначили словом моббинг, то есть слово
моббинг – является термином психологии (ТК «Россия». Вести. Дежурная часть.
27.07.2008).
Итак, с лингвистической точки зрения можно продемонстрировать
парадигматические отношения новых профессиональных ФЕ и слов, вычленив две
гиперо-гипонимические парадигмы: 1) гипероним: белые воротнички;
гипонимы, зависимые друг от друга по семантике ФЕ: серые воротнички,
офисный планктон; 2) гиперо-гипонимическая фразеологическая парадигма:
гипероним белые воротнички (работники офисов), гипоним офисный планктон
(лишь часть белых воротничков, выполняющих мало значимую работу).
Исходя из вышесказанного, можно утверждать, что новая профессия «работник
компании, офиса» породила свой профессиональный язык – жаргон сотрудников
офиса. Доказательством этого служит названный «Словарь бизнес-сленга» Е.
Погребняка. Кроме него, аргументом являются выделенные нами на основе
идеографического принципа лексико-семантические группы жаргонной лексики и
фразеологии сотрудников офиса.
Образ жизни «офисного планктона», «белых воротничков» обусловливает

34
взаимоотношения людей между собой, порождая новые слова, именующие
иерархический статус работников, их отношения и пр. Напр.: 1. Лексико-
семантическая группа (ЛСГ) «именование менеджера»: Адский Босс – менеджер
высшего звена; лось – менеджер среднего звена; Элвис – пожилой менеджер – от
английского Elvis Prestlej. 2. ЛСГ «именование руководителя»: Главный Попиар –
начальник службы связей с общественностью; аббревиатура ЛДПР – лицо,
действительно принимающее решения; животное – невменяемый, агрессивный
руководитель; заяц – высокопоставленное должностное лицо (метафорическое
переосмысление значения литературного слова). 3. ЛСГ «сотрудник офиса»
аббревиатура МНС – мало нужный сотрудник (по аналогии с номинацией
должности младший научный сотрудник); аббревиатура СНС - совсем ненужный
сотрудник (по аналогии со словосочетанием, называющим должность старший
научный сотрудник); имя собственное, метафорически переосмысленное, Гагарин
– не существующее в реальности лицо, на которое оформляется подставная
фирма (от фамилии российского летчика-космонавта Ю.А. Гагарина); 3. ЛСГ
«характеристика человека» в профессиональном жаргоне сотрудников офиса,
компании имеет следующие номинации: звезда – сотрудник компании,
отличающийся нерациональным, смешным поведением; мозгач – умный человек;
фуфлыжник – участник рынка, активно и дорого продающий рискованный актив; ФЕ
ночной горшок – сотрудник, который подолгу засиживается на работе (возникло на
основе метафорического переосмысления значений слов ночной и горшок
(голова); привидение – уволившийся сотрудник, приехавший по каким-то делам в
офис (метафорический перенос значения слова привидение). 4. ЛСГ «состояние и
отношения»: аут – состояние усталости, граничащее с невменяемостью, потерей
чувств; ФЕ быть в ауте; бодаться – вести игру на повышение должности.
Названные ЛСГ жаргонной лексики и фразеологии включают слова, жаргонное
значение которых возникло большей частью в результате метафорического
переосмысления известных общеупотребительных слов, а также в результате
аббревиации словосочетаний. Поэтому это оценочная, эмоциональная лексика и
фразеология. Оба способа образования новых значений свойственны социальным
и профессиональным жаргонам. Однако на основе наличия словаря работников
офисов, классификации жаргонной лексики и фразеологии сотрудников офисов
можно сделать вывод о том, что устойчивое словосочетание офисный планктон
получает ещё одно значение дополнительно к двум вышеназванным – третье:
«профессиональный (жаргонный) язык сотрудников компании, офиса».
Таким образом, метафорическое значение термина планктон легло в основу
жаргонной ФЕ офисный планктон, служащей номинативной единицей
определенной социальной группы людей, работающих в офисе или компании,
выполняющих работу без инициативы и интереса. В свою очередь слово планктон
начинает употребляться самостоятельно в переносном значении «клерки офиса»,
что свидетельствует об активности распространения в речи лексики и фразеологии
новой профессиональной группы. Профессиональный жаргонизм офисный
планктон, активно употребляющийся в публицистических текстах устной и

35
письменной формы, развивает систему значений, некоторые из них могут изменить
свой стилистический и языковой статус, войдя в разговорный язык. Скорее это ФЕ
офисный планктон в значениях: «часть сотрудников офиса, выполняющих
текущую работу и не влияющих на доходы компании»; «профессиональный язык
сотрудников офисов». Основанием нашего предположения служит судьба ФЕ
белые воротнички, вошедшей в русскую литературную фразеологию, а также
появление новых терминов для именования явлений (как термин психологов
моббинг), образа жизни, взаимоотношений, для описания особенностей речи
профессиональной группы.
Литература
Кронгауз М.А. Русский язык на грани нервного срыва. М., 2008.
Шевелев И. Афоризмы. Мысли. Эмоции. М., 1997.
Словари
Бунимович Н.Т., Жаркова Г.Г., Корнилова Т.М. и др. Краткий словарь современных понятий и
терминов/ Под ред. В.А. Макаренко. М., 1995. (В тексте – КССПТ)
Кузнецов С.А. Современный толковый словарь русского языка. М., 2004. (В тексте – СК)
Погребняк Е. Словарь великорусского языка делового общения. Корпоративный словарь бизнес-
сленга компании Scharzkopf. М., 2005.
*****
Л.Д. Беднарская
Россия, Орёл
О РАЗЛИЧЕНИИ КАТЕГОРИЙ
ЭМОЦИОНАЛЬНОСТИ И ЭКСПРЕССИВНОСТИ
Проблема экспрессивного синтаксиса вписывается в контекст самых главных,
основополагающих лингвистических и психолингвистических понятий: язык и речь,
языковая система и речевая деятельность, способы выражения оппозиции
постоянного и вариативного в языке, порождение речевого акта и речевой акт как
результат речевой деятельности, дискурс как данность текста и как стоящая за
этой данностью система и т.д. Интерес к экспрессивному синтаксису определяется
антропоцентризмом и функционализмом. Речевая деятельность людей
чрезвычайно сложна по своей структуре и по своей зависимости от самых
разнообразных, в том числе внеязыковых, факторов. Она всегда соединяет в себе
противоположные начала: автоматизм и творчество, дискретность и
континуальность, линейность и многомерность, реализацию структурной схемы и
её приспособление к точке зрения говорящего. В процессе речевой деятельности
сливаются воедино когнитивные, логические и языковые структуры, определяемые
индивидуальностью и неповторимыми способностями человеческой личности.
Исследователей всё более занимает задача вскрыть природу творческого,
установить сочетание стереотипного, “общеязыкового”, и нового, творческого,
индивидуального.
Экспрессивность определяется следующим образом: это «совокупность
семантико-стилистических признаков единицы языка, которые обеспечивают её
способность выступать в коммуникативном акте как средство субъективного
выражения отношения говорящего к содержанию или адресату речи.
Экспрессивность свойственна всем уровням языка» [ЛЭС: 591].

36
 Впервые о проблеме экспрессивности и эмоциональности в языке написала Е.М.
Галкина-Федорук. Различая экспрессивное и эмоциональное, она отмечает:
«Экспрессия, экспрессивность может пронизывать как эмоциональное, так и
интеллектуальное и волевое в их проявлении. Поэтому экспрессивность гораздо
шире эмоциональности в языке. Экспрессия – это усиление выразительности,
изобразительности, увеличение воздействующей силы сказанного» [Галкина-
Федорук 1958: 107]. Среди экспрессивных средств Е.М. Галкина-Федорук выделяет
силу произношения, тон, тембр, мелодику, паузы, повторы, относя все эти
средства к фонетическому, а не синтаксическому уровню.
Е.М. Галкина-Федорук впервые выделила разновидности экспрессивных
языковых средств: 1) фонетические: Что – о– о?, 2) формы выражения темпа, тона
высказывания, 3) паузы, 4) различные лексические средства (повторы,
взаимозаменяемость форм глаголов-сказуемых, синонимические сочетания
(раным-рано), антонимы, суффиксы эмоциональной оценки).
Здесь пока не различаются синтаксический и лексический планы высказывания.
В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» читаем: «В результате
актуализации экспрессивных средств языка, сочетание и взаимодействие которых
позволяет практически любой единице языка выступать в качестве носителя
экспрессивности, речь приобретает экспрессию, то есть способность выражения
психического состояния говорящего» [ЛЭС: 591].
«Экспрессивность как одно из свойств языковой единицы тесно связана с
категорией эмоциональной оценки и в целом с выражением эмоций у человека.
Генетически многие закреплённые системой языка экспрессивные средства,
включая тропы и фигуры речи, а также приёмы построения стиха, восходят к
особенностям оформления высказывания в эмоционально окрашенной
(аффективной) речи. Этим объясняется и сходство арсенала экспрессивных
средств и принципов их функционирования в языках разных систем» [там же].
Характерно, что в работах ряда лингвистов категории экспрессивности и
эмоциональности отождествляются [Никитевич 1960; Бахмутова 1967; Ивин 1970;
Гак 1997; Золотова 1982 и др.]. Более того, понятиям эмоциональности и
экспрессивности даются неязыковые дефиниции: «Эмоциональность – это ярко
выраженный акцент на чувствах и на их свободном изъявлении… Экспрессивность
– общепризнанная особенность русской культуры коммуникации» [Матевосян 2005: 4].
Толкования терминов «оценка», «эмоциональность» нет и в «Лингвистическом
энциклопедическом словаре». Из словарной статьи «Экспрессивность» можно
сделать следующие выводы:
− оценка – базовое, первообразное понятие по сравнению с понятием
«экспрессивность»;
− категории оценки и экспрессивности часто переплетаются, создавая
синкретичные значения;
− в научной литературе категории эмоциональности, оценки и экспрессивности
обычно не различаются.

37
 В одной из статей П.А. Леканта делается попытка разграничить категории
эмоциональности и экспрессивности. «Эмоциональное, – тонко замечает автор, –
не может быть в полном разрыве с интеллектуальной речью», оно связано с
рациональным и переплетается с категорией модальности [Лекант 2004: 3].
Развивая мысль П.А. Леканта, можно сказать следующее.
Действительно, оценка заложена в языковой семантике предложения, в самом
способе выражения синтаксической единицы, в семантико-структурной сути
предикативности. Предикативность любого предложения включает модальность –
наиболее абстрактную базу для выражения оценки в самом общем восприятии
ситуации – в определении говорящим, реальна или нереальна она. Семантика
оценки формирует один из пяти логико-синтаксических типов простого
предложения, которые выделяет и обосновывает В.В. Бабайцева:
а) бытийность (существование): Был вечер. – Вечер;
б) номинация (наименование): Это Маша, дочка моя. – Вот Маша, дочка моя;
Москва – столица России;
в) акциональность (действование): Говорит Москва. – Говорю из Москвы. –
Говорят из Москвы;
г) характеризация: Лес красив. – Красота! – Красиво!;
д) состояние: Мать в тревоге. – Матери тревожно [Бабайцева 2001: 434].
«Эти значения не прикреплены к какому-либо одному структурно-
семантическому типу предложений, – пишет В.В. Бабайцева, – они могут быть
выражены как двусоставными, так и односоставными предложениями. Нетрудно
также заметить, что логико-синтаксические значения предложений тесно связаны с
морфологическим характером компонентов структурных схем и их лексическим
наполнением» [Бабайцева 2001: 434-435].
Перечисленные наиболее общие типы семантики простого предложения
являются основными, они включают разнообразные типовые значения
двусоставных и односоставных предложений, а также частные разновидности,
выделяемые в пределах основных. Каждый из этих типов может быть представлен
экспрессивными вариантами высказываний, но типовую семантику оценки имеет
только один.
Предложения с семантикой характеризации (оценки) близки к предложениям
номинации, в которых именная часть составного именного сказуемого содержит
квалификацию как оценку предмета речи/ мысли: Друзья мои, прекрасен наш союз!
(А. Пушкин); Хороша Россия в ледоход весной… (В. Крутецкий); Капли жемчужные,
капли прекрасные, как хороши вы в лучах золотых (С. Есенин); Красавица, миру
на диво,/ Румяна, стройна, высока,/ Во всякой одежде красива,/ Ко всякой работе
ловка (Н. Некрасов).
Характеризующий предикат указывает не на комплекс квалификационных
признаков, а на один характеризующий признак, который воспринимается как
оценочный. Такие предложения содержат уже три слоя семантики: базовую
семантику бытийности, семантику номинации (квалификации) и семантику
характеризации (оценки). Последний семантический слой наиболее ярко

38
проявляется в случае выражения предиката качественно-оценочными лексемами.
В устной речи, в языке фольклора оценка и экспрессивность часто бывают
представлены синкретично, и это не случайно. Оценка включается в комплекс сем
предикативности (реальность/ нереальность ситуации с точки зрения говорящего).
Точка зрения говорящего может не совпадать с действительной, объективной.
Оценка связана и с интонационной выраженностью высказывания. Нейтральная
интонация противостоит интонации повышенного тона – восклицательной.
Восклицательная интонация может сопровождать любой тип предложения по цели
высказывания. Восклицательная интонация – диффузный, нерасчленённый способ
выражения оценки и экспрессии предложения любого объёма и уровня структурно-
семантической сложности. Интонация является самым древним средством
выражения эмоциональности и экспрессивности. В междометиях, словах-
предложениях – древнейших звукокомплексах, первичных высказываниях (по В.В.
Виноградову) – оценка, эмоциональность и экспрессивность слиты воедино. С
развитием предложения они получают разную языковую и речевую выраженность.
В современных языках интонация, выражающая эмоциональность и экспрессию,
находится на периферии. ИК-5 формирует оценочное и эмоциональное –
добавочное – значение предложения. В русском языке есть две разновидности
интонационных конструкций – ИК-6 и ИК-7, – которые при идентичном лексическом
наполнении высказывания несут яркую оценочную и экспрессивную
характеристику. При повышении тона – положительную: Ну и парень! При
понижении тона – отрицательную: Ну и парень! Отсюда, видимо, начинается
выражение экспрессии – это дополнительная языковая форма, наслаивающаяся
на языковую семантику.
Древнейшей синтаксической структурой, выражающей экспрессию, является
повтор: лексический, лексико-морфологический, грамматический, повтор
фрагментов текста (напр., припевы в песнях, повторы фрагментов сюжета в
былинах и т.д.). Повторы характерны для языка фольклора. Осознанно и системно
использовать сгущение восклицательных, вопросительных предложений,
риторических вопросов, однородных членов предложения и т.д. в целях
экспрессивной актуализации смысла начал А.С. Пушкин. Именно Пушкин сотворил
всю современную систему экспрессивных синтаксических средств [Беднарская
2008]. Пушкин создал художественный текст нового типа, предопределивший
подтекст, о котором заговорили только в ХХ в., он творил семантическую глубину
нового уровня. Именно в романе «Евгений Онегин» впервые возник многогранный,
многоаспектный, неуловимый образ автора – непосредственного участника и
вершителя сюжетного действия, незаметно и виртуозно раздвигающего сюжетные
рамки романа, создающего тот самый «воздух» своего художественного мира,
который был доступен только великим мастерам Возрождения. А.С. Пушкин
создавал новые миры словом, передавая нам своё время, неповторимый аромат
своей эпохи. Им был создан тот космос, который В.Г. Белинский назвал
«энциклопедией русской жизни». В творчестве А.С. Пушкина оформилось
медитативное рассуждение – сам вербальный процесс неуловимых, мгновенно

39
меняющихся ассоциаций и настроений, создающих внутренний художественный
мир творца на глазах у читателя. Медитативное рассуждение, наполненное
Пушкиным глубинным психологическим и национальным смыслом, легло в основу
создания «диалектики души» героев Л. Толстого и Ф. Достоевского.
Художественный шифр ХIХ в. искал усложнённую форму языкового выражения и
нашёл её, причём это усложнение на первый взгляд читателем не ощущается.
Формирование экспрессивных художественных средств развивалось по двум
направлениям: метафоризация лексического уровня и создание системы
синтаксических экспрессивных средств. А.С. Пушкин – непревзойдённой мастер
метафоры – многомерного шифра. Известно, что сама лексическая метафора
имеет синтаксическую предикатную этимологию (Н.Д. Арутюнова), так как базовой
её семантикой является оценка, которая имплицитно закреплена в позиции
предиката-ремы. Кроме того, «заведомо несинонимические и неэквивалентные
единицы» (Ю.М. Лотман) складываются в пушкинском тексте в гармонию нового
мира, новых связей, разрушающих однозначность мира существующего,
расширяющих границы познания действительности в её эстетическом выражении.
Семантическое усложнение пушкинского текста шло по двум направлениям:
– создание, предпочтение и сгущённое употребление синкретичных членов
предложения и многозначных сложных предложений разных типов и видов, в том
числе многокомпонентных с разными типами связи;
– создание синтаксической системы экспрессивного выражения мысли и
чувства, осложняющего информативную функцию языка.
Экспрессивные синтаксические средства, введённые Пушкиным в структуру
языка художественной литературы, охватывают всю синтаксическую систему
языка, непосредственно влияют на разнообразие ритма и мелодики стиха.
Литература
Бабайцева В.В. Простое предложение// Современный русский язык. Теория. Анализ языковых
единиц. В 2-х ч. Ч. 2: Морфология. Синтаксис/ Под ред. Е.И. Дибровой. М., 2001.
Бахмутова Е.А. Выразительные средства русского языка. Казань, 1967.
Беднарская Л.Д. Синтаксис романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Орёл, 2008.
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., 1985.
Гак В.Г. Эмоции и оценки в структуре высказывания и текста// Вестник МГУ. Серия филол. 1997.
№ 3. С. 87-95.
Галкина-Федорук Е.М. Об экспрессивности и эмоциональности в языке// Сборник статей по
языкознанию. М., 1958.
Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., 1982.
Ивин А.А. Основания логики оценок. М., 1970.
Лекант П.А. Рациональное и эмоциональное в русском предложении: эмоциональная лексика//
Язык. Культура. Личность: Межвуз. сб. науч. тр. М., 2004.
Матевосян Л.Б. Стационарное высказывание как структурная основа речевого общения:
Автореф. дис. … докт. филол. наук. М, 2005.
Никитевич В.М. К вопросу о категории оценки в русском языке// Филологические науки. 1960. № 3.
Словари
Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. (В тексте – ЛЭС)
*****

40
 О.Г. Берестова
Россия, Петропавловск-Камчатский
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ЭМОТИВНОГО СМЫСЛА
В СТРУКТУРЕ ОБРАЗА ПЕРСОНАЖА
Исследование художественного текста представляет собой один из способов
исследования языка, ведь каждый текст ориентирован на языковую систему и
является результатом выбора имеющихся в языке средств, выбора,
осуществленного автором в соответствии с его замыслом и отражающего его
знания и представления о мире. По словам В.И. Шаховского, «художественную
литературу с полным правом можно определить как депозитарий имен эмоций и
эмоциональных ситуаций», так как одна из её функций – «идентифицировать и
произвести имянаречение человеческих эмоций, бушующих на её страницах»
[Шаховский 2010: 65]. Художественный текст является отражением полной эмоций
человеческой жизни в индивидуально-авторском преломлении. При этом мы,
читатели, получаем возможность наблюдать эмоции персонажей и автора
опосредованно, через специальные эмотивные языковые знаки.
Персонаж относится к разряду основных содержательных универсалий текста,
поэтому эмотивные смыслы, включаемые в структуру его образа, обладают особой
информативной значимостью в тексте. Обратимся к анализу рассказа Е. Гришковца
«Спокойствие», главный герой которого, деловой и всегда занятой человек, по
воле обстоятельств «впал в безделье», и это неожиданное для него состояние
«ничегониделания» вдруг доставляет ему глубокое наслаждение: В этом было то,
чего он давно не испытывал. В этом было спокойствие!
Строго говоря, состояние спокойствия не является собственно эмоциональным
состоянием. Существует широкое и узкое понимание эмоций. В общеязыковом
понимании эмоция – душевное переживание, чувство, однако во множестве
эмоциональных, в широком смысле, состояний выделяют особый вид собственно
эмоций. В узком понимании эмоция – это непосредственное, «временное
переживание какого-нибудь более постоянного чувства, которое мотивирует,
организует и направляет восприятие, мышление и действия» Изард 2002: 27 . В
отличие от настроений и чувств эмоции имеют более отчётливо выраженный
ситуативный характер, т.е. выражают оценочное отношение субъекта к
складывающимся или возможным ситуациям, к своей деятельности и своим
проявлениям в этих ситуациях. Общепринятой классификации не существует, но
обычно выделяют следующие виды базовых эмоций: интерес, радость, удивление,
страдание, гнев, отвращение, презрение, страх, стыд.
В лингвистических исследованиях, как правило, понятия эмоция, эмоциональное
состояние трактуются широко, поэтому в одном ряду оказываются такие понятия,
как любовь, жалость, одиночество, вина, обида, гордость, с одной стороны, и
удивление, испуг, злость, радость, горе и т.п., с другой стороны. Е.М. Вольф к
эмоциональным состояниям относит волнение, возбуждение, спокойствие,
называя их неспецифическими (не связанными с определенной, положительной
или отрицательной, оценкой) и отмечая при этом, что спокойствие является

41
«нулевой (нейтральной) степенью всех эмоциональных состояний» [Вольф 2002:
230].
Наименование доминантного эмоционального состояния в рассказе
«Спокойствие» является ключевым словом, вынесенным в сильную позицию –
позицию заглавия. В небольшом по объему тексте рассказа слово спокойствие
(включая однокоренные образования – спокойный, успокоиться, успокоительный,
спокойно) употреблено 23 раза. Спокойствие в данном тексте – это комплексная
эмоция, которая включает в качестве составляющих её частных эмотивных
смыслов эмоции наслаждения, удовольствия, радости. Внутренний покой приносит
герою неожиданное удовольствие, он получает наслаждение от простых вещей:
Когда удавалось наткнуться на какое-то старое кино, знакомое с детства, он
хлопал в ладоши, потирал руки; Старое кино, бутерброды и сладкий чай
доставляли серьёзное и глубокое наслаждение; …бритьё вдруг доставило
удовольствие; …сходил в магазин… с удовольствием; …опять же с
неожиданным удовольствием навёл порядок в квартире. В дальнейшем
повествовании о действиях персонажа доминирует и по частотности и по текстовой
значимости положительная оценочная лексика: комфортно, неплохо, чудесно,
очень хорошо, хорошо и др. Для интенсификации эмотивных и оценочных смыслов
автор неоднократно прибегает к приёму повтора: Было хорошо. Даже очень
хорошо; Но если бы шли холодные дожди, было бы ещё спокойнее. Кристально
спокойно было бы!
При описании внутреннего мира персонажа доминируют эмотивные
существительные, безличные предикативы и наречия, глаголы же с эмотивным
значением фактически отсутствуют, что подчеркивает статичность испытываемого
героем состояния, погружённость в него. Особо следует отметить метафорически
характеризующие эмотивные смыслы: Спокойствие, которое на него упало, было
глубже, ценнее и важнее любых летних благ; …спокойствие испытывать не
стоит, а изменять ему просто нельзя; Но в этот раз спокойствие победило;
Эти слова царапнули спокойствие; Он втянулся в спокойствие; Спокойствие
ещё не покинуло его; Но на самом деле он прислушивался к спокойствию внутри
себя. Как оно там? Осталось ли ещё?; …он заглядывал в глаза своему
спокойствию и пытался запомнить эти глаза. Образная метафорическая
интерпретация внутреннего эмоционального состояния имеет особую эстетическую
значимость в эмотивной характеризации персонажа. Использование приема
олицетворения при описании эмоциональных состояний преследует цель
обозначить уникальность эмоций и в то же время выразить к ним отношение,
отчасти ироническое.
Палитру эмоциональных смыслов, представленную в рассказе «Спокойствие»,
нельзя назвать широкой. Помимо доминантного эмотивного состояния в тексте
изображены фрагментные эмотивные смыслы: досада, раздражение, обида, скука,
удивление, злость, стыд. Интересно представлена имитация эмоций. Так, автор,
изображая мнимую досаду героя, подчеркивает: … если человек пробыл всё лето
в городе, даже не без удовольствия или пользы, всё равно говорится «просидел».

42
Далее автор неоднократно использует глагол просидел и его эквивалент уже в
речи персонажа: Всё лето в городе просидел! (фраза повторяется 3 раза); …лето
вот заканчивается, а я в городе проторчал! Речь при этом сопровождается
невербальными сигналами: Дима при этом вздыхал, коротко махал рукой и делал
печальное лицо. Любопытно, что имитация досады в свою очередь вызывает в
душе персонажа подлинное чувство неловкости, стыда: Диме вдруг стало как-то
неудобно за то, что он соврал малознакомому человеку. Зачем он сказал, что
ему было плохо летом. Ему летом было неплохо. И зачем он так оклеветал своё
летнее спокойствие. Как показывает анализ текста, все фрагментные эмотивные
смыслы связаны с общетекстовой доминантной эмоцией и выстраиваются вокруг
неё. Все фрагментные эмоции являются отрицательными, они возникают, когда
что-то мешает состоянию спокойствия. Таким образом, комплексная доминантная
эмоция спокойствия, включающая эмоции удовольствия, радости, наслаждения,
противопоставлена отрицательным фрагментным эмоциям.
Итак, в контексте рассказа нейтральный эмотивный смысл «спокойствие»
приобретает вполне определенную положительную оценку. Спокойствие – «норма
эмоционального состояния» [Вольф 2002: 230] – то, что само по себе содержит
знак «+», воспринимается персонажем, а вслед за ним и читателем, как
неожиданный дар, как высшая ценность. Безусловно, такая оценка, «скрепляющая
все семантические составляющие текста, в том числе эмотивные смыслы, и
обеспечивающая целостность содержания текста» [Бабенко 2005: 159], исходит от
автора.
Литература
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., 2002.
Бабенко Е.Г., Казарин Ю.В. Лингвистический анализ художественного текста. Теория и практика.
М., 2005.
Изард К.Э. Психология эмоций. СПб., 2002.
Шаховский В.И. Эмоции: Долингвистика, лингвистика, лингвокультурология. М, 2010.
Источники
Гришковец Е.В. Планка. Рассказы. М., 2008.
*****
О.С. Биккулова
Россия, Москва
ДЕЕПРИЧАСТИЕ И «ЕДИНЫЙ ВРЕМЕННОЙ ПЕРИОД»
(НА МАТЕРИАЛЕ ТЕКСТОВ XVIII-XIX ВВ.)
Павел Александрович Лекант известен как грамматист, соединяющий лучшие
традиции русистики с современными лингвистическими взглядами, как ученый,
видящий суть языкового факта. Его статьи и доклады открывают новые
перспективы и определяют пути развития современной русистики. На
Виноградовских чтениях 2007 г. в МГУ им. М.В. Ломоносова П.А. Лекант выступил
с докладом о категориальном статусе деепричастия. Настоящая статья навеяна
мыслями этого учёного о категории времени у деепричастия.
Деепричастие, в силу своей таксисной (нешифтерной) сущности, выражает
время данного события по отношению ко времени основного предиката, что

43
выражается глагольным видом в основе, а также суффиксом деепричастия.
Таксисное отношение между двумя предикатами предполагает наличие единого
временного периода, в рамках которого соединяются минимум два действия [ТФГ
1987; Бондарко 2002]. Наблюдения показывают, что требование единого
временного периода могло не соблюдаться авторами XVIII-XIX вв.
И.И. Ковтунова, не используя термина таксис, рассматривала изменения в
употреблении деепричастий в конце XVIII – начале XIX вв., т.е. в период активного
формирования русского литературного языка. По её наблюдениям, в XVIII –
начале XIX вв. ещё была возможность употреблять деепричастия для обозначения
действий, отстоящих во времени от действий, выраженных основным предикатом:
«деепричастие прошедшего времени несовершенного вида обозначает действие,
длившееся в прошлом и не соприкасающееся с действием, обозначенным личным
глаголом» [Очерки 1964: 376]. См. примеры И.И. Ковтуновой: Таким-то
несчастным случаем Евгений лишился своего достойного наставника,
учившись у него с немалым четыре года (А.Е. Измайлов); И кто же? Искра,
Кочубей! Так долго быв его друзьями! (А. Пушкин); Так отрок, чар ночных
свидетель быв случайный,/ Про них и днем молчание хранит (Ф. Тютчев);
Особенно смешно, как эта бутылка, 20 лет содержавши мадеру, была налита
пивом и с досады выбросила пробку (Московский вестник, 1828, № 11).
Не оспаривая того факта, что в приведенных примерах мы видим особое
употребление деепричастия несовершенного вида, можно всё-таки усомниться во
временном разрыве между двумя предикативными частями. Только в первом
примере можно говорить о действиях, не соприкасающихся во времени, но в
данном примере деепричастие расположено постпозитивно относительно личного
глагола, и, возможно, в конструкции начинает действовать механизм
присоединения, поэтому части оказываются меньше связанными. А также в первом
примере, в отличие от других, не наблюдается явной причинно-следственной связи
между двумя частями, это тоже влияет на целостность конструкции. Ср. подобный
пример: (Сидела в келье, услышала шум и «Божественным мановением»
перенесена была за стены монастыря, увидела чудо) Видевши все это, инокиня
опять очутилась в своей келье, пожила после того два года и ослеплёнными
очами свет увидела (И. Забелин).
В этом примере употребляется деепричастие несовершенного вида с
суффиксом -вши, которое обозначает простое предшествование без связи с
предшествующим событием, в отличие от деепричастия совершенного вида.
Однако мы знаем предшествующий контекст и легко устанавливаем временную
связь событий, проблема возникает с причинно-следственной связью, так как то,
что инокиня видела чудо, никак не связано с тем, что после этого она очутилась в
келье. Именно отсутствие причинно-следственных отношений затрудняет
понимание этого примера.
Еще один пример: Напрасно ждав обещанного вспоможения от Глеба,
несчастный Владимир умер (Н.М. Карамзин). Без учета контекста можно прочесть
это предложение так: Не дождавшись обещанного вспоможения от Глеба,

44
несчастный Владимир умер. Т.е. умер от потерянной надежды. Но в реальной
ситуации причинно-следственные отношения не предполагаются, так как Владимир
уже лежал на смертном одре и его смерть не зависела от того, придёт или не
придёт помощь от Глеба.
Собранный материал позволяет говорить о том, что деепричастие,
действительно, соединяется во времени с другим действием даже тогда, когда в
реальности между событиями существует временной разрыв. Это можно увидеть в
лингвистическом эксперименте.
Если есть, напр., три, следующих друг за другом действия, то они связаны во
времени так, что эту связь нельзя разорвать. Так, из последовательности: Он
встал, подошёл к книжному шкафу и взял книгу – нельзя убрать средний
предикат, сохранив ту же самую денотативную ситуацию: Он встал и взял из
шкафа книгу – это значит, что человек сидит около шкафа. Та же ситуация в
зависимом таксисе: Встав, взял – не предполагает, что человек шёл до шкафа.
Теперь о собственно временных отношениях. Рассмотрим пример из современного
русского языка:
Возможно, поэтому вечерние туалеты традиционно тёмных тонов. Выбирая
платье, не спугните потенциальных кавалеров (журнал «Даша»). Данный пример
аномален, так как деепричастный оборот требует соединения со следующим
действием во времени. И требование единого временного периода вступает в
противоречие с логикой развития событий: сначала выбирают платье, а
значительно позже появляются потенциальные кавалеры и возможность их
спугнуть. В примере же деепричастие несовершенного вида с суффиксом -а
выражает одновременность по отношению ко времени основного сказуемого, что и
порождает ошибку, вернее, неправильное представление реальной ситуации.
Деепричастия несовершенного вида, имея два суффикса, могут выражать не
только одновременность, но и предшествование. Тексты XVIII-XIX вв. позволяют
говорить о категории времени у деепричастий несовершенного вида. Это касается,
прежде всего, глагола быть: А не быв долго в доме, поехали мы к родителю
нашему в полк Ростовский в город Харьков (Похождения прапорщика Климова,
1790 г.); Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича, я почитал
долгом предлагать и сыну свои советы и неоднократно вызывался
восстановить прежний, им упущенный порядок (А. Пушкин); Быв в свое время
центром древнего мира, он (Константинополь) сделался центром
магометанского Востока (Н.Я. Данилевский); Быв генерал-адъютантом ещё во
времена императора Александра, он с 1832 года состоял председателем
генерал-аудиториата, как вдруг ему нанесли политический удар (М.А. Корф).
Предложения с формой быв выражают предшествование, при этом могут
соединять отстоящие во времени события (положения дел).
Существует другой тип конструкций с временным разрывом – конструкции с
деепричастиями совершенного вида, описывающие перемещение лиц в
пространстве. В них представлены два действия, в действительности (в
денотативной ситуации) отстоящие во времени, но описывающиеся как

45
непосредственно следующие друг за другом.
В текстах XVIII – XIX вв. можно найти примеры, в которых таксисные отношения
между предикатами не адекватно отражают реальную последовательность
событий. Однако для XVIII-XIX вв. можно говорить не об аномальности, а о
текстовой обусловленности этих примеров, так как сфера их употребления очень
ограничена – это историческое повествование. Сюжетное время в исторических
нарративах сжимается (время в пути не учитывается), в повествовании отражается
только последовательность фактов без учета реального временного расстояния
между ними. См. примеры из «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина:
Всеслав, без успеха осаждав Псков, неожидаемо завоевал Новгород; пленил
многих жителей; не пощадил и святыни церквей, ограбив Софийскую; Бились
мужественно, несколько раз, без решительного следствия, и войско царское,
оставив Брянск, заняло Карачев; Димитрий, оставив своего чиновника в
Новегороде, возвратился в Владимир быть посредником в ссоре князей
ростовских; По согласию с ними Ростислав уехав от Давида Смоленского, с
малым числом воинов явился пред стенами Галича.
Подобные примеры встречаются в библейских повествовательных текстах:
Выйдя из синагоги, Он вошел в дом Симона… (Евангелие от Луки: синодальный
перевод (1816-1862)); И, отправившись оттуда, пришел в пределы Тирские и
Сидонские; и, войдя в дом, не хотел, чтобы кто узнал; но не мог утаиться
(Евангелие от Марка: синодальный перевод (1816-1862)).
Эти и подобные им примеры соединяют пространство и время, два
пространственных ориентира, отстоящие в пространстве, и соответственно два
пространственно ориентированных действия, отстоящие друг от друга во времени.
Деепричастие совершенного вида требует непосредственной связи (следования)
двух событий во времени («единый временной период»), а реальный факт,
обозначенный в тексте деепричастием, может иметь временной отрыв от другого
факта в несколько дней и даже недель, так как все передвижения героев в
историческом тексте связаны с затратой времени на преодоление расстояний
между городами, на долгие и упорные сражения. Тем самым полипредикативная
конструкция соединяет факты по принципу киномонтажа.
Приведенные примеры типичны для текстов на исторические темы, так как
историку и не нужно описывать детали каждого перехода князя и его дружины от
одного города до другого – это второстепенная информация в повествовании о
крупных исторических событиях. Поэтому в таких текстах «единый временной
период» становится очень широким и объединяет далеко отстоящие во времени
действия.
Однако временной разрыв может и не ощущаться в таких примерах, если в
конструкции с деепричастием появляются дополнительные условия, напр., будет
время обоих событий: Выехав из Астрахани 10 августа, они прибыли в Москву 26
сентября в 1476 году, видев только два города на пути, Рязань и Коломну (Н.М.
Карамзин); От Каймонова, выехав на рассвете, приехали на Мамырье в 2 часа
пополудни, 33 вер. (А.Н. Радищев); Обедали в Экау и, выехав в 6 часов после

46
обеда, приехали в 10 в Бальдоны (Д.И. Фонвизин).
При обозначении времени в обеих частях конструкции оба действия
закрепляются в определенных точках временной оси и адресат перестает
прочитывать их как непосредственно соприкасающиеся во времени. Однако
единство временного периода не разрушается. Ср. конструкцию без временных
показателей: Выехав из Астрахани, они прибыли в Москву… В таком
предложении сокращается не только время, но и расстояние между городами.
Устранение временного разрыва может осуществляться посредством указания
времени, прошедшего с момента первого действия: Написал же император, что
Петрон, от Дуная отправившись, за шестьдесят дней на то место прибыл
(В.Н. Татищев).
Другой способ устранения временного разрыва – наличие внутренней
смысловой оппозиции двух действий, что выражается смысловым
противопоставлением именных групп: Можно сказать, что, выехав из
Петербурга в новых платьях, приехали сюда в лохмотьях (Д.И. Фонвизин);
Выехав из дому почти против воли (я был приглашён на обед к одному из
ближайших соседей), я возвращался обратно восвояси на санях в одиночку, с
привязанным к дуге колокольчиком и сопровождаемый молодым кучером… (И.
Тургенев).
В собранном материале есть примеры, в которых представлена обратная
ситуация – без временных разрывов: каждое следующее действие выражается
глагольной формой, что для современного носителя кажется избыточным: После
Пасхи, когда просохла дорога, я паки пошёл в Мануиловку навестить своих
друзей и братию, и пришедши, нашёл их уже готовых ехать в Россию (Инок
Парфений (Агеев); После трапезы послал меня отец Иоанн к настоятелю
скита, отцу Мельхиседеку, по своей потребности. Пришедши, много я с ним
разговаривал на дворе, подле келии, и он много меня расспрашивал о монастыре
Вороне и о жизни, какую ведут монахи (Инок Парфений (Агеев).
В отличие от исторического нарратива, где рассказчик и события разделены
временной дистанцией, а описываемые события имеют большой масштаб, в
рассматриваемом тексте рассказчик описывает свою жизнь в подробностях.
Количество реальных действий субъекта соответствует количеству предикатов в
тексте – пошёл и пришёл. Деепричастие оказывается средством уплотнения
событий во времени.
Подводя предварительные итоги, следует отметить, что в текстах XVIII-XIX вв.
деепричастия несовершенного вида сохраняли категорию времени и вследствие
этого могли выражать временные отношения между фактами, дистанцированные
во времени; деепричастия совершенного вида, для которых требование единого
временного периода является более строгим, употреблялись в контекстах с
определёнными распространителями, которые выводят на первый план
отношения логические – причинно-следственные, сопоставительно-
противительные, уступительные, тем самым соединяют разделённые в реальном
времени факты посредством техники «киномонтажа».

47
 Литература
Бондарко А.В. Теория значения в системе функциональной грамматики: На материале русского
языка. М, 2002.
Очерки по исторической грамматике русского литературного языка XIX века. Изменения в
системе простого и осложненного предложения в русском литературном языке XIX века. М., 1964.
Теория функциональной грамматики: Введение. Аспектуальность. Временная локализованность.
Таксис. Л., 1987.
*****
Е.А. Бирюкова
Россия, Рязань
ПРОСТЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ С ОБУСЛОВЛИВАЮЩИМ ОБЪЕКТНО-
СУБЪЕКТНЫМ ДЕТЕРМИНАНТОМ (НА МАТЕРИАЛЕ РУССКИХ ПОСЛОВИЦ)
Простое предложение с условной семантикой содержит, кроме основной,
дополнительную предикацию, то есть оно полипропозитивно.
Простое предложение с условной семантикой двухкомпонентно: условие
порождает обусловленное, причем условие препозитивно. В простом предложении
условие выражено имплицитно.
В простом предложении обусловливающим может быть подлежащее, объектно-
субъектный детерминант или обстоятельственный детерминант.
Остановимся подробнее на предложениях, содержащих в своем составе
обусловливающий объектно-субъектный детерминант.
«Объектно-субъектными детерминантами обозначается предмет, имеющий то
или иное отношение к тому, о чём сообщается в предложении: воспринимающий
субъект, носитель состояния, предмет общей характеристики, адресат и т.п.»
[Шведова 1970: 629]. Нас интересуют такие объектно-субъектные детерминанты,
которые не просто имеют какое-либо отношение к сообщаемой в предложении
информации, а одновременно обусловливают её, то есть совмещают в себе
объектно-субъектное значение с обстоятельственным (условным) значением.
Обусловливающий детерминант участвует в выражении дополнительной
предикации.
Объектно-субъектный детерминант выражается формами косвенных падежей
существительных с предлогами или без них. Предлоги в таких детерминантах
имеют важное значение. «В семантической системе предлогов открывается
сложная область отвлечённых отношений, выражающих общественное понимание
самых разнообразных связей между предметами, признаками, состояниями и
действиями. …Ни в одном другом типе слов, кроме разве сочинительных союзов,
не совмещается так много разнообразных значений и оттенков, как в первичных
предлогах» [Виноградов 1972: 540-542].
Обусловливающий объектно-субъектный детерминант может быть выражен: 1)
существительными, 2) субстантивированными словами, 3) существительными,
имеющими при себе определяющее слово.
1. В первом случае существительное обозначает конкретный предмет (лицо),
событие или абстрактное понятие:
а) существительные, обозначающие предмет:

48
 – обозначение одушевлённого предмета: Без пастуха и овцы не стадо;
Мышке и кошка зверь; Дурака не научишь; На воре шапка горит;
– обозначение орудий труда: Без косы сена не накосишь;
– обозначение продуктов питания: Без соли не вкусно, а без хлеба не сытно;
Коня овсом не испортишь;
б) событийные существительные: Без подпорки и большая стена падает; Без
ужина подушка в головах вертится; Долгу долог век;
в) существительные, обозначающие абстрактные понятия: Красота без разума
пуста; Без счастья и в лес по грибы не ходи; И сила уму уступает.
Существительные в Т.п. без предлога могут обозначать орудие труда (ложка,
рука, зубы) или одушевленный предмет, выполняющий какое-либо действие (конь,
атаман): Носом окуней не ловят; Лбом стены не прошибешь; Волом зайца не
нагонишь.
Обозначенных детерминантами с таким значением условий недостаточно для
выполнения каких-либо действий: Рыбу не ловят, если нет удочки и т.д. В данном
случае остаётся возможность альтернативы: Если удочки готовы, то можно
ловить рыбу и т.д. Частица не синонимична предлогу без (Без удочки рыбу не
ловят). Сравним приведённые выше примеры с предложением, в котором нет
отрицательной частицы: Атаманом артель крепка. Употребление частицы не
усиливает значение гипотетичности.
Использование приема гиперболизации приводит к тому, что действие
становится нереальным вообще, а не только в определённых условиях: Ложкой
моря не вычерпаешь; Моря песком не засыплешь. Смысл предложений таков:
‘Если берешься за дело, которое невыполнимо, то ты не справишься с ним ни при
каких условиях’.
2. Во втором случае субстантивированное слово является «свёрнутым»
вариантом словосочетания «определение + существительное» и, называя предмет
(лицо), выражает одновременно его качество, которое является причиной
названного действия.
Детерминант выражен субстантивированными словами, значение которых
может быть положительным, отрицательным и нейтральным: Званого везде
честят; В лукавом правды не сыщешь; Дорожному путь не угроза.
Продуктивны конструкции в форме Д.п.: Здоровому врач не надобен; Глупому не
страшно и с ума сойти.
3. В третьем случае причиной и средством возникновения условного значения
является определение. Происходит наложение объектно-субъектных отношений на
атрибутивные, вследствие чего выражается условное значение.
При отсутствии такого определения предложение теряет смысл, так как
предикат информативен не для всего класса объектов, а только для объектов,
обладающих определёнными свойствами. Такое определение можно назвать
«детерминирующим» [Бирюкова 2010: 153]: От домашнего вора не убережешься;
У бодливого барана лоб всегда в крови.
Детерминирующие определения обладают одним из следующих значений:

49
 – оценочное значение: Крепкую дружбу и топором не разрубишь; Ласковым
словом и камень растопишь; На босую ногу всякий башмак впору; Бедному зятю
и тесть не рад; Смирную собаку и кочет бьет; За хорошей головой жена
молодеет, а за плохой – как земля чернеет;
– признак предмета по действию: Пролитую воду не соберешь;
– принадлежность предмета: Не верь волчьим слезам; Чужого мужа полюбить
– себя погубить.
В пословице За эту песню и по боку треснут указательное местоимение эта
приобретает в контексте качественный признак (отрицательный). Пословица
трансформируется в следующее сложноподчиненное предложение: ‘Если будешь
петь то, что не нравится слушающим, то будешь наказан’.
Атрибутивные детерминанты, входящие в состав объектно-субъектных
детерминантов (или находящиеся при подлежащем) и обозначающие
положительное качество предмета, могут не выполнять номинативную функцию.
Это касается высокочастотных оценочных прилагательных хороший и добрый. В их
семантике не содержится указаний на те конкретные качества, по которым
оценивается предмет. Не случайно в логике отмечается универсальная
приложимость термина хороший и нефиксированность замещаемых им свойств.
Эта особенность семантики данного слова становится понятной в свете гипотезы
С.П. Обнорского, который полагал, что по своему происхождению прилагательное
хороший представляет собой притяжательную форму от Хоросъ – имени Бога,
олицетворяющего всевозможные положительные качества, такие как доброта,
искусность и др. [Обнорский 1929: 250-254]. Поэтому его называют
«псевдопредикатом», «скрытым предикатом» [Ивин 1970: 39].
Оценка, выражаемая прилагательным хороший, может иметь самые различные
основания: морально-этическую норму (хороший человек), специальный стандарт
(хорошие дома), вкусы и интересы индивида (хорошая книга) и т.п. Различные
основания абстрактной оценки хороший обусловливают дифференциацию
значений соответствующего прилагательного, а также значений многих других
оценочный прилагательных, семантическую структуру которых в общем виде
можно представить как хороший в каком-либо отношении, положительный. Не
случайно слово хороший стало своего рода символом оценки.
Предложения, в состав которых входит атрибутивный детерминант в форме
Р.п., содержащий отрицательную характеристику предмета, синонимичны
предложениям с существительным в форме Р.п. с предлогом без: Утлого судна
не наполнишь (Судна без дна не наполнишь); Голой овцы не стригут (Овцы без
шерсти не стригут). Такие предложения имеют оттенок ограничения, ср.: *Судно не
наполнишь, если оно утлое; Овцу не стригут, если она голая.
Продуктивными являются предложения, содержащие детерминант в форме Р.п.
с предлогом без. Основное значение этого предлога – указание на отсутствие кого/
чего-нибудь, что и является тем условием, при котором действительна какая-либо
ситуация или при котором неизбежно какое-либо последующее действие: Без
терпенья нет уменья; Без пирога именинника под стол сажают.

50
 Эти предложения разнообразны по структурным схемам. В основном
употребляется форма будущего времени совершенного вида и настоящего
времени несовершенного вида глаголов, обозначающая вневременное действие:
Без беды друга не узнаешь; Без матушки родной и цветы не цветно цветут.
Также в роли сказуемого может быть краткое прилагательное или
существительное, которые наделены значением оценки: Без языка и колокол нем;
Мужик без бабы пуще малых деток сирота.
Сравнительная степень прилагательного в роли сказуемого способствует тому,
что при соблюдении условия наблюдается возрастание признака, обозначенного
прилагательным, то есть действие представлено в динамике. Употребление
сравнительной степени прилагательного является специфической чертой условных
предложений: Без денег сон крепче.
Несмотря на то что предлог без в сочетании с Р.п. существительного не отмечен
в словарях как предлог с условным значением, он в контакте с некоторыми
конкретными (а также и с абстрактными) существительными регулярно выражает
условные отношения в зависимости от лексического наполнения предложения.
Предложения могут иметь дополнительный оттенок сопутствия: Доход не
бывает без хлопот (Если есть доход, то есть и хлопоты); Дыму без огня не
бывает (Если есть дым, то есть и огонь).
Кроме предлога без с детерминантом в Р.п. могут употребляться предлоги от и
у: От займа богат не будешь; У правого уши смеются, а у виноватого и язык
уныл. Названные предлоги выражают условные отношения нерегулярно, так как им
больше свойственны другие значения: предлогу от – причинное, предлогу у –
объектное: От радости кудри вьются, в печали секутся; У рака мочь в клешне,
а у богатого в мошне.
Простые предложения с объектно-субъектным детерминантом могут входить в
состав ССП: По дочери и зять помилеет, а по снохе и сын опостылеет.
Предложно-падежные формы Д.п. существительного с предлогом по (по дочери, по
снохе) выражают условие имплицитно, не называя те события, которые связаны с
этими субъектами и которые повлекли за собой милость или постылость. Смысл
пословицы можно определить следующим образом: ‘Если дочь настроена
доброжелательно, то и зять будет мил; если сноха ведёт себя вызывающе, то и
сын опостылеет’.
Предложения с детерминантом в форме Д.п. с предлогом по характеризуются
оттенком соответствия: По товарищам и слава (ср.: ‘Если товарищи хорошие, то
и о тебе слава хорошая; если товарищи плохие, то и о тебе слава плохая’).
С детерминантом в форме В.п. могут употребляться предлоги на и за. Эти
предлоги участвуют в выражении условных отношений нерегулярно. Предложения
характеризуются причинным оттенком: На бедного везде каплет; На хлеб да на
детей недолго посердишься; За деньги и поп пляшет; За добро плати добром.
С детерминантом в форме Т.п. могут употребляться предлоги с и за.
Детерминанты в Т.п. с предлогом с указывают на лицо (предмет), наличие которого
обусловливает совершение действия: С мёдом и долото проглотишь; С

51
болтунами держи язык за зубами; Не говори с косым о кривом.
Детерминанты в форме Т.п. с предлогом с антонимичны детерминантам в Р.п. с
предлогом без. В сложных конструкциях мы можем наблюдать эксплицитную
альтернативу: Дом с детьми – базар, без детей – могила; С деньгами мил, без
денег постыл.
Детерминант в форме П.п. с предлогом при синонимичен детерминанту в форме
Т.п. с предлогом с: При сухих щепках и сырое дерево разгорается.
Итак, условное значение передаётся объектно-субъектными детерминантами в
Р.п. (без предлогов, с предлогами без, от, у), в Д.п. (без предлогов, с предлогами
по, к), в В.п. (без предлогов, с предлогами на, за), в Т.п. (без предлогов, с
предлогами с, за), в П.п. (с предлогами на, в, при). Выражение условного значения
не характерно для основной массы перечисленных падежей (с предлогами и без
них), за исключением Р.п. + без, Т.п. + с, П.п. + при. «Здесь сказывается результат
взаимодействия между функциями падежа и значениями предлогов» [Виноградов
1972: 146]. Непроизводные предлоги участвуют в выражении условной семантики в
результате взаимодействия функции падежа, значения предлога, семантического
наполнения существительного (или субстантивированного слова).
Употребление непроизводных предлогов приводит к тому, что предложно-
падежная форма может выражать недифференцированные значения, прежде
всего – условно-временные и условно-причинные.
Во всех случаях продуктивны конструкции, в которых содержатся слова с
качественной (оценочной) семой, так как она способствует проявлению
дополнительной (условной) предикации. Определяющим в выражении условной
семантики является не грамматический, а семантический фактор.
Литература
Бирюкова Е.А. Детерминирующее определение в простом предложении с условной семантикой//
Грамматика III тысячелетия в контексте современного научного знания: ХХVIII Распоповские
чтения: материалы Междунар. конф.: в 2 ч. Ч. 1. Воронеж, 2010.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1972.
Ивин А.А. Основания логики оценок. М., 1970.
Обнорский С.П. Прилагательное хороший и его производные в русском языке// Язык и
литература. Т. 3. Л., 1929.
Шведова Н.Ю. Распространение простого предложения// Грамматика современного русского
литературного языка. М., 1970.
*****
С.Г. Букаренко
Россия, Таганрог
СОМАТИЗМЫ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ АСПЕКТЕ
РУССКОЙ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА
П.А. Лекант показал актуальность для современного языкознания исследования
проблемы взаимодействия рационального и эмоционального [Лекант 2007 и др.] и
объединил вокруг разработки перспективных идей своих многочисленных
учеников и последователей. В данной статье рассматривается преломление
эмоционального аспекта в одном из подфрагментов русской ЯКМ – «Части тела
человека» [Букаренко 2009: 60-82], представленном соматизмами.

52
 Причина появления в ЯКМ слов эмоциональной окрашенности (в том числе
соматизмов) связана с особым, отличным от интеллектуального эмоциональным
сознанием. Формальным показателем подключения его является эксплицитность/
имплицитность в контексте глагола воспринять: «В рамках этого сознания объекту
могут приписываться (или, напротив, не приписываться) те свойства, которые, как
знает сам субъект восприятия, этот объект не имеет (или, напротив, имеет) в
действительности…» [Селиверстова 2004: 334, 335]. Так, применительно к
рассматриваемому материалу можно сказать, что в предложении У неё были не
глаза, а очи осуществлено подключение эмоционального сознания, что
передаётся соответствующей имплицитной семантикой ‘Eё глаза
воспринимались говорящим как очи’. Вне специального контекста о наличии
такого сознания свидетельствует результат его. В данном случае это сам факт
выраженности у соматизмов эмоциональной окрашенности.
Соматизмы с эмоциональной окрашенностью имеют два качественно разных
уровня производности. На первом – они представляют собой эмоционально
окрашенные синонимы. Это условно лексически «производные» от своей
нейтральной доминанты, образующие соответствующую часть синонимической
парадигмы с общей гиперсемой (ГС) – своеобразным семным «корнем» (глаза →
буркалы ‘ГС глаза’, гляделки ‘ГС глаза’, мигалки ‘ГС глаза’ и т.д.). На втором –
словообразовательно (все суффиксально) производные слова, обычно
представляющие собой часть словообразовательной парадигмы (глаз → глаз-ок,
глаз-ёнк-и, глаз-оньк-и). Предметом анализа является качественно-
количественное выражение эмоциональной окрашенности на каждом из разного
типа уровней производности соматизмов с целью выявления общего и
отличительного. В качестве материала для анализа были взяты данные о
производных (в указанном смысле) соматизмах, представленные в словарях
соответствующего типа. Это «Словарь синонимов» [СС] и «Словообразовательный
словарь русского языка» [ССРЯ]. Таким образом, источником для анализа стал
хотя для начала ограниченный по объему, но высокочастотный и наиболее
объективный, отражающий скорректированное веками эмоциональное восприятие
всего народа, отражённое в фактах созданного им языка.
Проведённый анализ прежде всего показал, что на 40 исходных соматизмов,
выбранных из числа высокочастотных, указанных производных соматизмов обоего
типа приходится более чем в 3 раза больше – 122. Это подтверждает значимость
для носителей русского языка выражения эмоционального отношения к частям
своего тела. Сопоставление эмоциональной окрашенности соматизмов на
указанных уровнях производности выявляет общее и отличительное.
Общее в выражении эмоциональной окрашенности соматизмов на
разных уровнях их производности. Таким общим являются структурная
простота и конечность производности рассматриваемых соматизмов.
Структурная простота заключается в том, что лексически «производные»
синонимы-соматизмы состоят из одного, но не более корней;
словообразовательно производные используют только первую, (реже) вторую

53
ступень образования. Конечность проявляется в том, что словообразовательно
(суффиксально) производные соматизмы в свою очередь, как правило, не
становятся исходно производящими: ими становятся нейтральные соматизмы.
Напр., для приведенных далее слов таким абсолютно исходным производящим
является не ручонка или ручища, а рука: рукавица, безрукавный, вручение,
вручную, приручать и др. Производные синонимы-соматизмы также обычно не
производящие: буркалы → 0, гляделки → 0, мигалки → 0. Структурная простота
и конечность производства взаимосвязаны. Их взаимосвязь обусловлена общей
экстралингвистической причиной. Лежащие в основе эмоционального отношения
эмоции (особенно сильные, экспрессивные) обычно соответствуют мгновенным
реакциям, что в языке выразилось в двух указанных разновидностях своеобразно
проявившейся краткости.
К числу общего относится также выражение соматизмами на обоих уровнях
производности как положительной, так и отрицательной оценки.
Отличительное в выражении эмоциональной окрашенности
соматизмов на разных уровнях их производности. Проведённый анализ
показал наличие ряда отличий.
Первое отличие – разная степень актуализации значения эмоционального
отношения. Лексическое «производство» синонимов-соматизмов эмоциональную
информацию акцентирует, заключая её в начальной для соматизмов корневой
части. Словообразовательное же изменение в соматизмах осуществляется в
только почти конечной части слова, поскольку реализуется с помощью суффикса,
чем эмоциональная информация оттесняется уже на второй план.
Второе отличие – разное общее количество производных эмоциональных
соматизмов на разных уровнях их образования. Оно проявляется в существенном
преобладании словообразовательной (суффиксальной) производности соматизмов
по сравнению с синонимической «производностью». Так, если количество первых
составляет 89 единиц, то вторых – всего 33 (≈ в 3 раза меньше). Это означает, что
носители русского языка для выражения эмоционального отношения к частям
своего тела предпочитают не создавать принципиально новые по звуковой
оболочке слова (не образовывать синонимов-соматизмов), а только частично
видоизменять эту оболочку с помощью суффикса. Следовательно, в русском языке
больше внимания уделяется выражению более отвлечённого эмоционального
значения, свойственного суффиксам, чем более конкретного, создаваемого
лексически – синонимами. При этом образность соматизмов несколько стирается
при словообразовании, поскольку суффиксальные значения универсальны (глаз-
ёнк-и, голов-ёнк-а и т.д.), и усиливается при синонимии (на лексическом уровне)
благодаря корневой индивидуализации (гляделки, мигалки, бельма).
Следует отметить, что в научной литературе значительное количество
суффиксов эмоциональной оценки рассматривается как особенность русского
языка по сравнению, в частности, с французским: «В русском языке имеется много
продуктивных суффиксов субъективной оценки (уменьшительно-ласкательных,
уничижительных)… Во французском языке таких суффиксов сравнительно мало…»

54
[Гак 1977: 97]. Но для понимания специфики национального эмоционального
сознания важно не только количество соответствующих суффиксов в языке, но и
какие именно суффиксы (положительной или отрицательной оценки) преобладают,
что будет рассмотрено далее.
Третье отличие – различие в доминирующих эмоциональных оценках на разных
уровнях производности соматизмов. Как известно, оценка может быть
положительной и отрицательной. «В первом случае явление изображается как
эстетически приятное либо передается положительное отношение к нему со
стороны говорящего. Во втором случае явление представлено как неэстетичное,
передается отрицательное отношение говорящего к нему самому либо к
связанному с этим явлением субъекту» [Гак 1977: 96]. Практически вне такой
оценки остаются только единичные из рассматриваемых соматизмов: рамена,
пят-к-а, печён-к-а.
Следует подчеркнуть, что в предлагаемой статье характер оценки определялся
по данным словарей, в которых положительная или отрицательная коннотация
фиксируется, как правило, на основе типичных контекстов. Таким образом, не
принимаются во внимание нетипичные контексты, которые могут менять знак этой
коннотации на прямо противоположный. Напр., соматизм ручонки обычно имеет
положительную коннотацию, которая, однако, в приведенном далее контексте
становится отрицательной как отклонение от предполагаемой нормы:
Удивительно, но у этого громадного мужчины были не руки, а ручонки.
Нейтральное по эмоционально-экспрессивной окраске слово лицо может
приобретать в определённом контексте противопоставление другим синонимам
положительной оценкой, тем более при выделенности слова «уважительными,
возвышающими» прописными буквами: И сквозь рыла/ ряшки/ хари
целовальников, менял,/ словно блики среди хмари,/ Стенька/ ЛИЦА/ увидал… (Е.
Евтушенко).
Следует добавить также, что при анализе эмоциональной окрашенности
словообразовательных (суффиксальных) соматизмов ещё учитывался как
типичный внутрисловесный «контекст». Так, слова с суффиксом -онк- в сочетании с
большинством корней соматизмов выражают положительную оценку (руч-онк-а,
нож-онк-а). Но в сочетании, напр., с корнем -душ- (душ-онк-а) данный суффикс
становится средством выражения отрицательной оценки.
Для сферы словообразовательно производных соматизмов характерно
образование с помощью суффиксов преимущественно положительной оценки. Ср.:
с положительной оценкой зафиксировано в проанализированном материале 74
(60,7%) соматизмов, в то время как с отрицательной – 15 (12,3%), т.е. почти в 5 раз
меньше. Следовательно, уровень словообразовательной (суффиксальной)
производности соматизмов, уровень большего отвлечения по сравнению с
лексическим, носителями русского языка используется обычно для выражения
положительных эмоций.
На уровне словообразовательного производства не только количественно
преобладают соматизмы с положительной оценкой. Спектр выражаемых оттенков

55
этой оценки значительно превосходит количество суффиксов с отрицательной
оценкой в структуре соматизмов. Если привести полученный на основе
проанализированного материала набор суффиксов без объединения их вариантов
(думается, что первоначально все они имели свой отличительный оттенок,
возможно, почти интуитивно осознаваемый и сейчас), то первых – 17, вторых – 3 (
≈ в 6 раз меньше); ср.:
I – положительная оценка: 1) -к-: бров-к-а, пяточ-к-а и др. = 23; 2) -ик-: волос-ик,
зуб-ик, лич-ик-о и др. = 9; 3) -ишк-: языч-ишк-о, нос-ишк-о и др. = 6; 4) -ушк-:
голов-ушк-а, шеj-ушк-а и др. = 5; 5) -ок-: волос-ок, глаз-ок и др. = 5; 6) -ёнк-:
волос-ёнк-и, глаз-ёнк-и и др. = 5; 7) -оньк-: волос-оньк-и, глаз-оньк-и и др.= 4; 8) -
инк-: волос-инк-а, кров-инк-а = 2; 9) -ек-: волосоч-ек, ноготоч-ек = 2; 10) -еньк-:
ноже-еньк-а, руч-еньк-а = 2; 11) -ц-: колен-ц-е = 1; 12) -онок-: пальч-онок = 1; 13)
-онк-: руч-онк-а = 1; 14) -ищ-: глаз-ищ-е (при данном корне положительное
значение) = 1; 15) -чик-: зуб-чик = 1; 16) -ечк-: нож-ечк-а = 1; 17) -очк-: губ-очк- а = 1.
II – отрицательная оценка: 1) -ищ-: волос-ищ-и, голов-ищ-а, языч-ищ-е = 13; 2) -
онк-: душ-онк-а = 1; 3) -ин-: лб-ин-а = 1.
Как видно по показанному количественному соотношению групп I и II, носители
русского языка при выражении своего эмоционального отношения к частям тела в
более отвлеченном виде, свойственном словообразовательному типу
производства, по сравнению с лексическим, не считают нужным тщательно
дифференцировать отрицательную оценку в отличие от положительной. Поэтому
для выражения первого значения применяется 17 суффиксов, второго – только 3.
Наиболее частотным (в том числе и среди положительных) является суффикс -к-.
Количество соматизмов с таким суффиксом в проанализированном материале
составляет 31% от всего количества соматизмов с положительной оценкой. Этот
суффикс, кстати, в списке наиболее активных суффиксов русского языка занимает
второе место [Кузнецова, Ефремова 1986: 1129]. Он является наиболее простым в
структурном отношении, ибо состоит всего из одного звука, причем по
длительности звучания является наиболее коротким и поэтому закономерно
отнесён к мгновенным. Таким образом, уменьшительно-ласкательное значение
данного суффикса имеет ещё и фонетическую поддержку в виде указанной
длительности звука.
Этот доминирующий вообще и в сфере выражения положительных эмоций
суффикс -к- противопоставлен другому доминирующему, но только в сфере
выражения отрицательных эмоций – суффиксу -ищ- с его увеличительно-
пренебрежительным значением. Показательно, что значение увеличительности у
суффикса -ищ- так же, как и значение уменьшительности у суффикса -к-, имеет
фонетическую поддержку. В рассматриваемом суффиксе -ищ- оба звука обладают
повышенной длительностью: гласный [и] как ударный, согласный [ш’:] по своему
качеству. Кстати, и второй зафиксированный в проанализированном материале
суффикс -ин-, специализированный на фиксации пренебрежительно-
увеличительного значения, также состоит из звуков, характеризующихся
повышенной длительностью: из ударного [и] и носового [н]. Таким образом,

56
противопоставление значений суффиксов -к-/-ин- имеет ещё и фонетическое
выражение. Оппозиционные отношения данных суффиксов были отмечены, в
частности, В.Г. Гаком: «Экспрессивность тесно связана с качественно-
количественными суффиксами. Домик – не только маленький, но и симпатичный
дом, так же как домина – не только большое, но ещё и нескладное строение» [Гак
1977: 96]. Значит, внесение именно количественного осмысления поднимает
эмоциональную оценку на высокий уровень отвлечения.
Для лексически «производных» соматизмов-синонимов характерна
преимущественно отрицательная оценка, а не положительная, как для
словообразовательно производных. Особенно очевидно это на примере перехода
слова с одного уровня образования соматизмов на другой: морда (отрицательная
оценка у лексически «производного» соматизма-синонима к слову лицо) → морд-
очк-а, морд-ашк-а, морд-ёнк-а, морд-к-а (положительная оценка у целого ряда
словообразовательно, суффиксально, производных слов). Причём показательно,
что возможное морд-ищ-а, предназначенное для выражения отрицательной
оценки, в словообразовательном словаре не зафиксировано [ССРЯ].
Ср. также: в проанализированном материале с отрицательной оценкой отмечен
21 «производный» синоним-соматизм (17,2%), в то время как с условно
положительной, поскольку она воспринимается таковой благодаря необычности
звучания устаревших слов, – 12 (9,8%), т.е. ≈ в 2 раза меньше:
I – отрицательная оценка: буркалы, гляделки, мигалки, бельма, зенки;
физиономия, рожа, морда, физия, рыло, харя, мурло, ряшка и др. = 21;
II – положительная оценка: вежды (синоним к веки), очи, вежды (синоним к
вежды), зеницы, глава, лик, перст, длань, чело и др. = 12.
Итак, проведенный анализ показал суть механизма распределения
эмоционального значения на лексическом и словообразовательном уровнях
«производства» соматизмов. Положительное значение, как менее значимое по
сравнению с отрицательным, реализуется преимущественно словообразовательно
(суффиксально), т.е. на достаточно высоком уровне его отвлечения. Эту
отвлеченность создает, как было показано, включение в эмоциональное
отношение-оценку также наиболее абстрактных количественных системных
отношений. Отрицательное же требует повышенного внимания как фиксирующее
нечто потенциально «опасное» (в широком смысле), поэтому оно реализуется уже
на лексическом уровне, т.е. не кратчайшей смысловой единицей-морфемой в виде
суффикса, а специальным словом-синонимом. В результате на разных уровнях-
типах производности у соматизмов оказываются доминирующими разные по
отвлеченности и по выражаемой оценке эмоциональные значения. Сказанное
позволяет выдвинуть гипотезу о межуровневом, связанном с качественно разными
типами производности, распределении на основе взаимокомпенсации
доминирующих эмоциональных значений в одном из подфрагментов русской ЯКМ –
«Части тела человека».

57
 Литература
Букаренко С.Г. Отражение фрагментов русской языковой картины мира в предикативных
стереотипных сочетаниях. М., 2009.
Гак В.Г. Сопоставительная лексикология. М.,1977.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Селиверстова О.Н. Труды по семантике. М., 2004.
Словари
Кузнецова А.И., Ефремова Т.Ф. Словарь морфем русского языка. М.,1986.
Словарь синонимов/ Под ред. А.П. Евгеньевой. Л., 1975. (В тексте – СС)
Тихонов А.Н. Словообразовательный словарь русского языка: в 2 тт. М., 1985. (В тексте – ССРЯ)
*****
Е.А. Валькова
Россия, Москва
ТРАНСФОРМАЦИЯ СМЫСЛОВОЙ СТРУКТУРЫ СЛОВА БОКАЛ
В ЯЗЫКЕ ПРОИЗВЕДЕНИЙ А.С. ПУШКИНА
На семантическом уровне освоенная лексика на первый взгляд не вызывает
затруднений при чтении того или иного произведения, поскольку легко соотносима
с предметами современной читателю материальной среды. Эта видимая легкость
на деле оборачивается тем, что «понятные» слова остаются попросту не
замеченными и, в лучшем случае, могут вызвать недоумение читателя. Поскольку
сегодня неуловима былая экзотичность и новизна освоенной лексики,
современному читателю фактически недоступна её предметно-зрительная
сторона, и в результате многообразие материального, предметного мира,
запечатлённого в произведении, обедняется.
Большинство заимствованной лексики в произведениях Пушкина – это слова,
прочно вошедшие в русский язык ко времени их написания. Заимствованные слова
направлены на отражение реалий окружающей действительности и на её
предметное многообразие. Контекст, в котором употребляется то или иное
заимствованное слово, указывает на освоенность предмета бытом.
При анализе пушкинского словоупотребления важно помнить о том, что слово
Пушкина обладает необыкновенной смысловой насыщенностью, – так,
заимствованная бытовая лексика, с одной стороны, несёт в себе конкретное
вещественное значение, а с другой – включает комплекс разнообразных
поэтических смыслов, отражая тем самым становление и развитие русского
художественного слова. Поэтому нейтральные слова, простые и понятные, могут
быть рассмотрены с точки зрения их функциональной значимости в поэтическом
языке А.С. Пушкина.
Рассмотрим функциональное поле слова бокал, обозначающего предмет
материальной культуры.
В отношении пушкинских произведений трудно провести чёткую грань между
явлениями языковыми в собственном смысле и явлениями стилистическими,
художественными: то, что, возможно, было пушкинской инновацией, сейчас может
восприниматься как обиход, и наоборот, традиционные поэтические формулы –
как индивидуальность стиля. И поэтому зачастую слово в пушкинском
произведении представлено нам нерасчленённо, оно, по образному выражению

58
В.В. Виноградова, «намагничено» литературной традицией, огромным
разнообразием литературно-художественных применений. Примером тому может
служить слово бокал.
Толковый словарь под редакцией Ушакова иллюстрирует слово бокал цитатой
из поэтического произведения (стихотворение Баратынского) с одноимённым
названием:
БОКА́Л, а, м. [фр. bocal]. Посуда для вина, похожая на рюмку, но большего
размера. Полный влагой искрометной, зашипел ты, мой
б.! Баратынский. ◊ Поднимать бокал за кого или за что — провозглашать тост за
кого-н. или что-н., пить чье-н. здоровье [Ушаков, т. 1: 138].
Подобное цитирование в словаре кажется знаменательным: первоначально
простое бытовое заимствование, к началу века слово бокал употреблялось в
метафорическом смысле; у Баратынского бокал становится самоценным
поэтическим образом. Он единственный друг и собеседник Поэта в его уединении,
чуждом людскому «шуму», «пошлой жизни»:
О бокал уединенья!
Не усилены тобой
Пошлой жизни впечатленья,
Словно чашей круговой <…>
И один я пью отныне!
Не в людском шуму пророк –
В немотствующей пустыне
Обретает свет высок!
Не в бесплодном развлеченье
Общежительных страстей –
В одиноком упоенье
Мгла падёт с его очей!
В поэтическом языке Пушкина слово бокал стойко ассоциируется с эпикурейским
мотивом «пира». В пушкинских посланиях «кубок круговой», «пенистый бокал»,
«бокалы пуншевые» – непременные атрибуты дружеских пиров, с их культом
веселья и наслаждения жизнью, противопоставленных скоротечности времени и
забвению:
О, будь же ты со мной,
Дай руку сладострастью
И с чашей круговой
Веди меня ко счастью
Забвения тропой («Городок»);
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале («Пирующие студенты»);
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,

59
 Рюмок грозное молчанье –
Пламя трубок грошевых? («Воспоминание»).
Бокал как образ «резвой юности» поэта, как символ слова и веселья
раскрывается во множестве конкретных применений слова в пушкинских
Посланиях:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой («1836»);
Где мы под вечерок
За рюмками шумели;
Где Ком нас угощал
Форелью, пирогами,
И пенистый бокал
Нам Бахус подавал («Послание к Галичу»)
Слово бокал в языке Пушкина употребляется в своём прямом вещественном
смысле, иногда в подчеркнуто «прозаическом» контексте (Весельем круглый стол
накрыт;/ Хлеб-соль на чистом покрывале,/ Дымятся щи, вино в бокале,/ И щука в
скатерти лежит), но чаще всего в поэтическом окружении (И с песнями бокалов
звон мешался…). Характерен метонимический перенос: Ещё бокалов жажда
просит залить горячий жир котлет («Евгений Онегин»); О Галич, верный друг
бокала,/ Ты Эпикуров младший брат,/ Душа твоя в бокале («Пирующие
студенты»). Поэтические свойства слова особенно ярко проявляются, когда оно
употребляется метафорически: Смирились вы, моей мечты высокопарные
мечтанья,/ И в поэтический бокал Воды я много подмешал; Остряк любезный,
по рукам! Полней бокал досуга…; или метонимически: Мы любим слишком-де в
бокале/ Топить разгульные умы… Слово бокал (бокалы) встречаются в
характерном окружении условных античных имен и атрибутов – Ком, Кифера,
Бахус.
В тексте «Евгения Онегина» слово бокал употребляется трижды – в 1-ой главе
(Еще бокалов жажда просит/ Залить горячий жир котлет), в 8-ой главе в
составе метафоры (Блажен, кто праздник жизни рано/ Оставил не допив до дна/
Бокала полного вина,/ Кто не дочёл её романа) и в отрывках из «Путешествия
Онегина», где бокал – символ поэтического творчества (И в поэтический бокал/
Воды я много подмешал). Для современников Пушкина эти строки романа были
связаны с поэтическими контекстами пушкинских посвящений непосредственно (в
доказательство тому Пушкин вводит в романное повествование и имя реального,
конкретного лица, одного из адресатов своих дружеских посланий – Каверина).
В настоящее время иноязычная, французская, природа слова бокал практически
не воспринимается; соотносимость этого слова с языком-источником
обнаруживается либо в ходе сопоставления смысловой стороны слова в языке-
источнике и языке заимствующем (кабинет и cabinet), либо при сопоставлении
фоностилистических вариантов слова (бокал в бытовой речи и бокал в поэтической

60
речи), когда предударный гласный звук в слове редуцируется не полностью, что
частично отражает произносительную норму французского, при которой гласные
звуки сохраняют свое качество независимо от положения в слове.
Словари
Толковый словарь русского языка: в 4 т./ Под ред. Д.Н. Ушакова. М, 1935-1940. (В тексте –
Ушаков).
Источники
Пушкин А.С. Избранные сочинения в 2-х т. Т.1. М., 1978.
*****
С.С. Веремеенко
Россия, Москва
СЕМАНТИКА ЭМОЦИОНАЛЬНОГО КОНЦЕПТА «РАДОСТЬ»
В РОМАНЕ И.А. ГОНЧАРОВА «ОБЛОМОВ»
Современные исследования последних лет отражают повышенный интерес к
макроконцепту «Человек» и его реализации в лексемах. В составе данного
макроконцепта выделяются три основных компонента: 1) человек как физическое
лицо; 2) человек как интеллектуальное существо; 3) человек как общественное
существо. Многие слова языка описывают физический облик, эмоциональное
состояние, деятельность человека, его отношение к миру, к обществу, к себе
подобным с той или иной точки зрения.
Эмоциональное состояние является частью макроконцепта «Человек». Язык –
это не только орудие культуры, но и орудие эмоций [Маслова 2011: 255]. Персонаж
в художественном тексте индивидуален. Его эмоции изображаются в тексте как
особая психическая реальность. Образные средства актуализируют стоящие за
языковыми единицами концептуальные структуры и конденсируют знания о мире
[Николина 2008: 78].
Эмоции [лат. emoveo – потрясаю, волную] – особый класс психических явлений,
выражающих в виде пристрастного субъективного переживания значение
отражаемых предметов и ситуаций для удовлетворения потребностей живого
существа [Общая психология, URL]. Они являются специфической формой
человеческого отношения к миру. Каждая языковая личность переживает одни и те
же базовые эмоции. Но их варьирование и интенсивность различны, что делает
каждого человека уникальным.
В нашей статье рассматривается семантика эмоционального концепта
«Радость» в романе И.А. Гончарова «Обломов».
Радость – «чувство удовольствия, ощущение большого душевного
удовлетворения» [БТС: 1059]. Можно увидеть двойственный характер этой
лексемы. С одной стороны, она имеет отношение к внутреннему состоянию
человека, с другой стороны – указывает на тот объект (или субъект), который
вызвал эту положительную эмоцию.
В романе данный концепт чаще всего используется в значении «способность
отзываться на жизненные впечатления» и содержит в себе положительную
коннотацию: А радость разве не чувство, и притом ещё без эгоизма? Лексемы
радость – эгоизм составляют между собой антонимическую пару. Радость всегда

61
искренняя, её нельзя подделать. Эта эмоция, как правило, обращена к
собеседнику, вызывает у него ответную реакцию. В свою очередь, человек-эгоист
не склонен к проявлению сильных чувств, так как в общении он привык
доминировать над другими людьми.
Радость часто смешивается с другими эмоциями, как в описании Ольги
Ильинской: Слёзы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая, резвая
радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий
разговор, шёпот наедине, этот доверчивый шёпот душ, таинственный уговор
слить две жизни в одну! Словосочетания слёзы и улыбка – живая резвая радость
– счастливая торопливость представляют собой синонимический ряд. Они
передают настроение Ольги, которое, как у ребёнка, может несколько раз
поменяться.
Однако радость не всегда может проявляться открыто: Она пела много арий и
романсов, по указанию Штольца, в одних выражалось страдание с неясным
предчувствием счастья, в других – радость, но в звуках этих таился уже
зародыш грусти. В данном контексте выражается значение «испытывать что-то
неясное, непонятное». Словосочетания предчувствием счастья, зародыш грусти
и лексема страдание составляют синонимический ряд. Музыка, окружающая
героев романа, создаёт атмосферу таинственности. Высшей степенью
музыкальности является способность к творческому переживанию разнообразно
звучащего мира, а не заранее детерминированное, «культурное» восприятие
отдельного музыкального произведения [Обломовская энциклопедия, URL]. Иногда
такая эмоция становится своеобразным «ключом» к разгадке внутреннего
состояния собеседника: Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно,
шёл то ощупью, то смело и думал – вот-вот он близко у цели, вот уловит
какой-нибудь несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; ещё нужно
маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох её, и завтра
тайна падёт: он любим!; Радость разлилась у ней по лицу: она усмехнулась даже
сознательно. В данных контекстах выражается значение «показатель, знак, по
которому можно что-либо определить».
Интересно, что здесь описывается момент принятия решения о женитьбе
персонажами-мужчинами. В ситуации с Обломовым – это просто обмен чувствами.
Его общение с Ольгой напоминает детскую игру. Лексемы разлилась и усмехнулась
составляют между собой синонимическую пару. Настрой Штольца иной. Он
серьёзно относится к предстоящей встрече с Ольгой. Основная цель героя –
получить её ответ, желательно утвердительный. На это указывает синонимический
ряд штрих – признак – движение – взгляд – слово. Героиня становится взрослой
женщиной, которая уже может контролировать свои эмоции.
Радость – это и осуществление надежд человека, его желаний: Дома отчаялись
уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого,
радость родителей была неописанна. Вера в спасение Илюши Обломова почти
утратилась. На это указывает лексема отчаялись в первой части предложения.
Однако во второй части иная картина. Появление мальчика в имении вызвало

62
сильные эмоции домочадцев. Это подчёркивается словосочетанием радость
неописанна.
В то же время концепт «радость» может содержать в себе отрицательную
коннотацию и употребляться в значении «утрата, отчаяние»: Дверь тихо
отворилась, и явилась Ольга; он взглянул на неё и вдруг упал духом: радость его
как в воду канула: Ольга как будто немного постарела. Фразеологизм как в воду
канула синонимичен фразеологизму упал духом. Герою становится неуютно, он не
знает, что сказать своей возлюбленной. Грусть и уныние овладели Обломовым.
Таким образом, эмоциональный концепт «радость» достаточно распространён в
романе. В его структуре можно выделить следующие значения: 1. Способность
человека отзываться на жизненные впечатления (открытость собеседника). 2.
Способность испытывать что-то неясное, непонятное (закрытость собеседника). 3.
Знак, по которому можно что-либо определить («ключ» к разгадке). Данный концепт
чаще несёт и положительную, и отрицательную коннотации.
В художественном тексте выбор варианта слова, обозначающего человека,
связан с представлениями автора о его сущности, важнейших условиях бытия.
Языковой образ персонажа составляет ядро эмоционального концепта, его
вербализуемую часть.
Литература
Маслова В.А. Введение в когнитивную лингвистику. М., 2011.
Николина Н.А. Филологический анализ текста. М., 2008.
Словари
Большой толковый словарь русского языка/ гл. ред. С.А. Кузнецов. СПб., 2008. (В тексте – БТС)
Обломовская энциклопедия. URL: http://www.pushkinskijdom.ru/ Default.aspx?tabid=8316
Общая психология. Словарь/ под ред. А.В. Петровского// Психологический лексикон.
Энциклопедический словарь: В 6 т./ ред.-сост. Л.А. Карпенко; под общ. ред. А.В. Петровского.
URL: http://slovari.yandex.ru/
Источники
Гончаров И.А. Обломов// Гончаров И.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 4. М., 1953.
*****
А. Вершик
Эстония, Таллинн
ЭСТОНСКОЕ ВЛИЯНИЕ НА РУССКИЙ ЯЗЫК ЭСТОНИИ:
ВОЗНИКНОВЕНИЕ НОВОГО ЯЗЫКОВОГО ВАРИАНТА
В статье рассказывается об изменениях, происходящих или уже произошедших
в русском языке Эстонии за последние 20 лет. Изменения связаны, прежде всего, с
изменением социолингвистической ситуации и статуса языков, а также с
переменами в идентичности (некоторые русские уже называют себя эстонскими
русскими и считают, что их русский язык отличается от российской нормы).
За последние десятилетия контактная лингвистика (contact linguistics) накопила
огромный эмпирический материал по взаимовлиянию различных языков в
разнообразных социолингвистических ситуациях. В то же время постсоветские
языковые контакты пока не исследованы должным образом, хотя надо отметить
появление обзорных работ с попыткой некоторого обобщения [Pavlenko 2008,
Verschik 2010a]. В этом смысле лингвистика отстает от общественных наук,

63
которые уделяют немало внимания изменениям в постсоветских обществах (в том
числе связанным с выбором языка, самоидентификацией и т.д.).
Частично такое положение связано с тем, что многие ученые постсоветского
пространства не участвуют в общих дискуссиях, связанных с изменениями языка в
результате языковых контактов (contact-induced language change), и не работают с
наиболее известными моделями ([Myers-Scotton 1993, 2002; Muysken 2000; Matras
and Sakel 2007; Heine and Kuteva 2005] и др.), поэтому работы, затрагивающие
языковые контакты на постсоветском пространстве, остаются изолированными и
малодоступными учёным, не читающим по-русски (или, скажем, по-литовски и т.д).
Что касается именно русского языка, появились исследования так называемого
языка диаспоры [Кюльмоя 2000]. Такой подход, несмотря на плюсы, несколько
ограничен. Во-первых, термин «диаспора» не определён чётко и охватывает
слишком разные по своей социальной структуре и истории возникновения группы:
русский язык потомков эмигрантов первой волны, русский язык этнических немцев,
репатриированных в Германию, русский язык так называемых русифицированных
титульных наций (некоторые казахи в городах, этнические украинцы, перешедшие
на русский язык), русский язык в Израиле и США, наконец, русский язык русских в
Прибалтике и пр. Более обобщённо, это подход с точки зрения дивергенции (т.е.
различий по сравнению с вариантами русского языка в России).
Во-вторых, в дополнение к дивергенции, необходимо подойти к теме и с точки
зрения конвергенции. Невозможно объяснить изменения только удалённостью от
основных вариантов (т.е. существованием центра и периферии). Немаловажную
роль играет и то, с какими именно языками взаимодействует русский язык, и в
каких социолингвистических условиях это происходит.
Целесообразно сформулировать несколько общих вопросов:
1. Продолжается ли влияние русского языка на другие языки? Здесь надо иметь
ввиду, что исходная позиция неодинакова: влияние русского языка в советский
период на эстонский язык ограничено по ряду причин [Ehala 1994, Hasselblatt 2000],
в то же время, влияние на тюркские языки, включая морфосинтаксис, очень
существенно [Wertheim 2003 о татарском, Muhamedowa 2009 о казахском].
Различия объясняются социолингвистическими и историческими факторами.
2. Каково влияние других языков на русский? Ограничивается ли оно лишь
уровнем лексики (переключение кода, распространение и укоренение лексических
заимствований)?
3. Какова общая языковая динамика (сохранение языка с изменениями,
языковой сдвиг [Thomason and Kaufman 1988])?
На эти вопросы пока невозможно дать исчерпывающий ответ, потому что
соответствующих исследований мало. К сожалению, возможность для сравнения
отсутствует даже внутри региона со схожей социолингвистической историей, каким
являются страны Балтии.
Прежде, чем пойдет речь о конкретных инновациях и изменениях, надо сказать,
что ярлыки «эстонские русские», «эстонский русский язык» появились стихийно как
среди русских, так и среди эстонцев (соответственно, eestivenelane, eestivene keel).

64
Эти ярлыки являются не научными терминами, а попытками рядовых людей
сделать, по их мнению, существенные разграничения. Разумеется, наличие или
отсутствие народных ярлыков не отражает наличие или отсутствие изменений в
языке.
В ставшем классическим исследовании Томасон и Кауфман предложили
типологию контактных ситуаций: сохранение языка с изменениями, языковой сдвиг,
возникновение новых, так называемых контактных языков (пиджинов, креольских и
смешанных языков) [Thomason and Kaufman 1988]. Изменения зависят не только и
не столько от структур и ресурсов языков, но и от социолингвистических факторов.
Заметим, что социолингвистические факторы сами по себе не являются
механизмами изменений, но они, образно выражаясь, запускают эти механизмы.
Например, лексическое влияние эстонского языка на русский было минимально,
хотя языки сосуществовали на одной территории. Для того, чтобы русские стали
переключаться на эстонский, использовать эстонскую лексику и т.д., понадобились
перемены, обусловленные восстановлением независимости, требованиями и
необходимостью выучить эстонский и т.д. Сейчас трудно предсказать, идет ли речь
о сохранении русского языка (пусть и особого варианта) или о языковом сдвиге.
Возможно, поскольку русскоязычные Эстонии разнородны, появится несколько
сценариев. Упомянем только, что языковой сдвиг не объясняется влиянием другого
языка на лексику, семантику и пр., даже очень сильным [Johanson 2002a].
Языковой сдвиг означает осознанное или неосознанное решение не передавать
язык следующему поколению, независимо того, насколько глубоки изменения в
структуре. Как указывает Н. Вахтин, причины языкового сдвига имеют
психосоциологический характер, поэтому его нельзя сводить к влиянию другого
языка [Вахтин 2001].
Рассмотрим некоторые примеры. Данные были собраны в 2000-2008 гг. в
бытовом общении, а также начиная с 2010 г. в русскоязычных блогах жителей
Эстонии. Для описания происходящих изменений можно использовать разные
модели (на русском языке об этом см. [Забродская 2011]). Автор предпочитает
модель копирования кода (code-copying framework), разработанную Ларсом
Йохансоном [Johanson 1993, 2002b], поскольку модель (1) учитывает
социолингвистические факторы, (2) описывает изменения на всех уровнях языка в
единой терминологии (различные типы копирования), что показывает связь между
лексикой и грамматикой, (3) учитывает, что разница между «переключением кода»
и «заимствованием» трудноуловима и не установима по формальным признакам
(наличие или отсутствие морфосинтаксической интеграции, см также [Zabrodskaja
2009] об эстонских элементах в русской морфосинтаксической рамке). Скорее
всего, дело в степени привычности или укоренении в качестве нормы
(соответственно, habitualization, conventionalization).
На когнитивном уровне происходит копирование из другого языка. Копировать
можно все свойства элемента (материальные, семантические, комбинаторные,
частотные) или же некоторые из них. В первом случае мы получаем глобальную, или
полную, копию (global copy): В тот раз мы тебе этот juust покупали? (juust ’сыр’).

65
 Как видно, дело не в наличии или отсутствии русского эквивалента, а в том, что
в данном контексте (собеседники находятся в магазине), легче называть товары
так, как они называются по-эстонски во избежание двусмысленности; в то же
время, не исключено, что в другой ситуации будет скорее использовано русское
слово.
Глобальная копия не обязательно адаптирована к морфосинтаксическим
правилам копирующего (в данном случае, русского) языка (пример из блога, где
эстонское слово транслитерировано): сначала оплату их менетлускулуд
(menetluskulud ’судебные расходы’).
Существительное menetluskulud имеет окончание множественного числа
номинатива -d. Оно не получает русского окончания родительного падежа
множественного числа. В то же время, нет и эстонского генитива множественного
числа (menetluskulu-de) по правилам эстонской грамматики. Таким образом, мы
видим, что создается компромиссная форма, которая отсутствует в обеих
одноязычных нормах.
Примеры выборочного копирования (selective copying) разнообразны: можно
копировать только семантические или только комбинаторные свойства, или же и
те, и другие. В некоторых случаях появляются новые коллокации, которые не
противоречат грамматическим нормам русского языка: настольный телефон <
lauatelefon — ‘стационарный, городской телефон’ (в противоположность
мобильному). Это словосочетание, эквивалент эстонского сложного слова laua-
telefon (стол: GEN-телефон), является уже нормой в местном варианте русского
языка.
В других случаях результат выборочного копирования противоречит
одноязычной норме: оттуда же прочитала < sealt lugesingi, ср. там же
прочитала (пример из блога).
В эстонском языке глагол lugema ‘читать’, а также целая группа глаголов ostma
‘купить’, leidma ‘найти’, hankima ‘приобрести’, otsima ‘искать’ требует так
называемого сепаративного управления (отделительные местные падежи,
отвечающие на вопрос «откуда?»).
Кроме глобальных и частичных копий возможны и смешанные копии (mixed
copies). Они характерны для аналитических глаголов, сложных существительных,
идиом, конструкций, то есть, языковых элементов, состоящих из нескольких слов.
Чем больше элементов, тем больше выбор типов копирования: turva-работник <
turvatöötaja — ‘охранник, работник службы охраны/безопасности’; учила pähe <
õppisin pähe — ‘учила наизусть’ (буквально: в голову). Было бы неразумно
анализировать такие случаи как полные копии (turva, pähe), потому что речь идет
об аналитических языковых элементах, которые образуют смысловое и
комбинаторное целое.
Как видно, изменения в русском языке Эстонии происходят на различных
языковых уровнях. По шкале Томасон и Кауфман, это стадия умеренного влияния
другого языка, приводящего к заимствованию лексики, семантики,
морфосинтаксических моделей (управление, порядок слов и пр.). Это не значит,

66
что такое инновативное употребление характерно для всех русскоязычных
Эстонии. Тем не менее, изменения заметны, и в некоторых случаях говорящие
демонстрируют свою осведомленность о них, подчеркивая свое право на особое
использование русского языка. Как объяснила в своем блоге пользователь в ответ
на комментарий русского из России по поводу употребления медицинского термина
гипогликемия в эстонизированной форме гипоглюкемия (hüpoglükeemia): «Я учусь
на эстонском языке... на нём это именно так и звучит... hüpoglükeemia... я знаю, как
это будет по-русски. Просто в тот момент захотелось написать эстонский вариант».
Литература
Ehala M. Russian influence and the change in progress in the Estonian adpositional system. Linguistica
Uralica, 1994. 39(2), 177–193.
Hasselblatt C. Estonian between German and Russian: facts and fiction about language interference. In
D. Gilbers, J. Nerbonne, and J. Schaeken (eds), Languages in Contact. Amsterdam-Atlanta, 2000. 135–
144.
Heine B., Kuteva T. Language Contact and Grammatical Change. Cambridge, 2005.
Johanson L. Code-copying in immigrant Turkish. In Guus Extra and Ludo Verhoeven (eds), Immigrant
Languages in Europe, 197–221. Clevedon/Philadelphia/Adelaide, 1993.
Johanson L. Do languages die of ‘structuritis’? The role of code-copying in language endangerment.
Italian Journal of Linguistics, 2002a. 14, 249–270.
Johanson L. Structural Factors in Turkic Language Contacts [With an introduction by Bernard Comrie].
London, 2002b.
Matras Y. Language Contact. Cambridge, New York, 2009.
Matras Y., Sakel J. Investigating the mechanism of pattern replication in language convergence. Studies
in Language, 2007. 31, 829-865.
Muhamedowa R. The Use of Russian Conjunctions in the Speech of Bilingual Kazakhs. Verschik А.
(ed.). Language contacts in the post-Soviet space. International Journal of Bilingualism [Special issue],
2009. 13 (3), 331-356.
Muysken P. Code-switching and grammatical theory. In Lesley Milroy and Pieter Muysken (eds), One
Speaker, Two languages, 177–198. Cambridge, 1995.
Muysken P. Bilingual Speech: A Typology of Code-mixing. Cambridge, 2000.
Myers-Scotton C. Duelling Languages. Oxford, 1993. (2nd edition 1997).
Myers-Scotton C. Contact Linguistics: Bilingual Encounters and Grammatical Outcomes. Oxford, 2002.
Pavlenko A. Multilingualism in post-Soviet countries: Language revival, language removal, and
sociolinguistic theory. International Journal of Bilingual Education and Bilingualism. 2008. 11 (3–4), 275–
314.
Thomason S. G., Kaufman T. Language Contact, Creolization, and Genetic Linguistics. Berkeley and
Los Angeles, 1988.
Verschik A. 2008. Emerging Bilingual Speech: from Monolingualism to Code-Copying. London:
Continuum.
Verschik A. Contacts of Russian in the Post-Soviet Space. Applied Linguistics Review. 2010a. 1, 86-127.
Verschik A. Russian-Estonian code-copying in Live Journal blogs: a preliminary overview. Slavica
Helsingiensia 40 (special issue: A. Mustajoki, E. Protassova, N. Vakhtin (guest eds), Sociolinguistic
Approaches to Non-Standard Russian). 2010b. 355-365.
Wertheim S. Linguistic Purism, Language Shift and Contact-Induced Change in Tatar. Ph. D.
dissertation, University of California, Berkeley. 2003.
Zabrodskaja A. Eestivene keel(evariant): kas samm segakoodi poole? Keel ja Kirjandus. 2006. 49(9),
736–750.
Zabrodskaja A. Evaluating the Matrix Language Frame model on the basis of a Russian-Estonian
codeswitching corpus. International Journal of Bilingualism 13 (3) (special issue: Verschik A. (guest

67
editor), Languge cotnacts in the post-Soviet space). 2009. 357-377.
Вахтин Н. Языки народов Севера в ХХ веке: очерки языкового сдвига. СПб., 2001.
Кюльмоя И. Специфические черты языка русской диаспоры Эстонии // Труды по русской и
славянской филологии. Лингвистика. Новая серия III. Язык диаспоры: проблемы и перспективы.
Тарту, 2000. 84-93.
Забродская А. Влияние эстонского языка на морфосинтаксис родной речи русскоязычных
учащихся эстонской школы // Онтолингвистика: наука XX-го века. Материалы международной
конференции, посвященной 20-летию кафедры детской речи РГПУ им. А. И. Герцена. СПб., 2011.
528-533.
*****
К.А. Войлова
Россия, Москва
ОТ ПАПЫ РИМСКОГО ДО ПОПА РУССКОГО
Русский язык, находясь с церковно-славянским языком в отношениях
двуязычной языковой ситуации, заимствовал из него языковые единицы для
обозначения реалий, входящих в русскую картину мира, русский быт, русский
менталитет. При этом заимствования могли сохранять церковно-славянское
значение слова, могли «прирастать» другими значениями или, наоборот,
утрачивать компоненты значения слова, могли менять свой стилистический статус
и т.д. В этом отношении интересна судьба слова поп в русском языке. Почему оно
в русском языке изменило стилистический статус и превратилось в единицу языка
не только сниженную по своей стилистической окрашенности, но и где-то даже
единицу с отрицательной оценочностью? «Если Бог создал человека, то человек
создал язык – величайшее свое творение. Если Бог запечатлел свой образ в
человеке, то человек запечатлел свой образ в языке. Он отразил в языке всё, что
узнал о себе и захотел сообщить другому. Человек запечатлел в языке свой
физический облик, своё внутреннее состояние, свои эмоции, интеллект, своё
отношение к предметному и непредметному миру, природе – земной и
космической, свои действия, свои отношения к другому человеку» [Арутюнова
1999: 3]. Каким образом отношения к священному лицу в русском языке претерпели
такие метаморфозы? Почему русский человек так запечатлел в слове образ
священника?
«Старославянский словарь (по рукописям Х – ХI веков)» [СС 1994] отмечает:
… священник kněz: h> > Служ 3а 8. – служ
Евх супр. – Ср. ~ , , v ,
# , #m , , .
«Полный церковно-славянский словарь» [ПЦСС 1998] даёт сведения о попе
несколько расширенные, констатирующие его ‘испорченность’: « =
священникъ… Это испорченное слово, вошедшее въ употребленiе вмhсто греч.
πάππας, папа, т.е. отецъ». «Испорченный» характер слова связывается не со
снижением его стилистического статуса, а со значением: священник вместо папы,
т.е. отца.
«Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера [ЭСРЯФ 1987] отмечает
во всех славянских языках значение попа – священник, в полабском püöp

68
«священник, учитель». М. Фасмер возводит слово поп с долей сомнения к д.-в.-н.
pfaffo «поп, священник», ввиду его распространения у западных славян. «Историко-
этимологический словарь современного русского языка» П.Я. Черных [ИЭССРЯЧ
1993] даёт слово поп с пометой прост. – «священник», распространённое «в укр.,
блр, болг., с.-хорв. языках. В других славянских языках это слово употр. как
наименование православного священника в разговорном языке… Сначала, в др.-
рус. языке попъ: попинъ употреблялись как обычный синоним к словам иерей,
священник и др., без какого-либо презрительного или уничижительного оттенка
значения. С таким значением поп употр. и теперь в болг. и с.-хорв. языках». П.Я.
Черных комментирует взгляды этимологов на происхождение этого слова, отмечая
позднегреческое происхождение, новогреческое, древне-верхне-немецкое,
позднелатинское «pāpā – тж. < pāpās – «наставник» (позже pāpā в католической
церкви и вообще на Западе получило знач. «папа римский»).
В «Словаре древнерусского языка» И.И. Срезневского [СДЯС 1989] отмечено:
попъ – священникъ, пресвитеръ: …Азъ попъ Оупирь Лихый…; Попы набдhти, и
сироты, и вдовича, и нищая…
Таким образом, можно констатировать, что в древнерусский период развития
русского и церковно-славянского языков слово поп выступало как наименование
священника, священного лица вообще, без каких бы то ни было отрицательных
лексических и стилистических коннотаций. И только в СДЯС обнаруживается
единственный пример, где попъ соотносится с человеком, который может
совершить неблаговидный поступок в отношении мирян и членов своей паствы:
Mнози попове, н h U i ,
U ,
.. .
Можно предположить, что именно отрицательные внутренние качества
священников послужили основой для того, что слово поп стало развивать в
русском языке новые стороны смысловой структуры, связанные с негативной
оценочностью реалии мира. Следует отметить, отрицательная оценка номена
развилась не в церковно-славянском языке, а в русском общенациональном языке,
его устных разновидностях.
В «Толковом словаре живого великорусского словаря» В.И. Даля [ТСЖВЯД
1994] слово попъ представлено во всей своей палитре красок смыслового и
стилистического функционирования. Попъ… иногда посвящонный, помазанный,
рукоположенный въ духовный чинъ или санъ пастыря душъ. Чорный попъ стар.
Iеромонахъ. Попъ, папа, …отецъ … Купить попа стар. Облюбовавъ попа изъ
чужого прихода, давали туда вклад, или h …
К ХIХ в. слово попъ в русском языке развило новое значение, отмеченное
ТСЖВЯД: Попъ, въ игрh городки, рюхи, чушки; выбитая изъ кона чушка, ставшая
опять торчкомъ или на попа, что говор. и о бочкh. или тюкh…; въ игрh въ козны,
бабки, … то же, стоячее положенье бабки.
Семантический объём слова попъ расширяется за счёт отрицательной
коннотации, уточняющей смысловую сторону лексемы. Попъ – мздоимец: У попа

69
не карманы, а мhшки; Деньга попа купитъ, и Бога обманетъ; Попъ со всего
возьметъ, а съ попа ничего не возьмешь; Попъ ждетъ покойника богатаго, а
судья тягуна вороватаго; Родись, крестись, женись, умирай – за все попу деньгу
подавай! Попъ – лгун: Вруть и попы, не токма что бабы; Попъ попа хвалитъ,
только глазомъ мигаетъ; Попъ – раскольник: Это попъ, да не тотъ; hхалъ
пахомъ за попомъ, да убился о пень лбомъ; Попъ – обжора: Сытому попу пояс не
къ сану; Попъ – вор: На лhсъ – и попъ воръ; Попъ – примета: Встрhилъ попа – не
хорошъ выходъ; На Сидора попа не одна бhда пришла; Попъ да дhвка, да
порожнiя ведра – дурная встрhча; Попъ – глупец: Смhлаго ищи въ тюрьмh,
глупого въ попахъ; Попъ – завистник: не бери у попа денег взаймы: у
завистливаго рука тяжела и т.д.
Семантический объём слова поп с отрицательной оценкой расширяется и за
счёт употребления этого слова в пословично-поговорочных конструкциях: Каковъ
попъ, таковъ и приходъ; Всякiй попъ свою обhдню служитъ; Всякiй попъ по
своему поетъ; Лучше жить въ поясъ не къ сану и т.п.
Таким образом, мы можем констатировать, что в живых формах русского языка
сформировалась смысловая структура, отличающаяся от семантического объёма
слова в церковно-славянском языке, а значит, произошло становление оппозиции
русское – церковно-славянское, низкое – высокое, лучшее-худшее в семантике и
стилистике одного слова. «У слов стилистически «сниженных» имеет место в
целом «ухудшение» значения; стилистически сниженные слова в общем
«пейоративные» (от лат. pejor –худший), тогда как стилистическое «повышение»,
напротив, «улучшает» значение, почему «высокие» слова в основном
«мелиоративные» (от лат. melior – лучший) [Ахманова 1957: 265].
А.С. Пушкин в языке своих произведений довольно часто использует слово поп,
однако оно не является стилистически маркированным и отличается нейтральным
характером употребления: Егоровна от имени его пригласила попа и весь причет
церковный на похоронный обед («Дубровский»); Латинские попы с ним заодно
(«Борис Годунов»); Но, боже, виноват! Я каюсь пред тобою, Служителей твоих,
Попов я городских Боюсь, боюсь беседы («Городок. (К***) (Прости мне, милый
друг»). Слово поп может у Пушкина развивать и разговорный характер, если оно
употреблено в разговорном контексте: Жил-был поп, Толоконный лоб («Сказка о
попе и работнике его Балде»). Такое осторожное обращение Пушкина с церковно-
славянским словом объясняется тем, что Пушкин «отбирал в литературный язык
то, что ему казалось наиболее национально-характерным и общенародным,
отграничиваясь от массы диалектизмов, жаргонизмов и вообще явлений, резко
отклоняющихся от норм разговорной речи образованного человека», — замечает
В.Д. Левин [Левин 1958: 154]. Отбор сопровождался ограничением тех средств
живой речи, которые не служили «довольству» литературного языка, т.е. не
обогащали его новыми средствами выражения и изображения, не образовывали
новых стилистических категорий и т.д.
Отрицательная оценка образа, действий попа, сформировавшаяся на
протяжении веков, сказалась и на его стилистическом статусе, и на его

70
функционировании. В церковно-славянском языке утверждаются средства
номинации, нейтральные по своей стилистической окрашенности: священник,
иерей, отец, батюшка и т.д. В литературно-разговорном стиле литературного
языка, как правило, используется слово священник, а в устных разновидностях
общенационального русского языка и в художественном стиле литературного
языка – слово поп с отрицательной оценочностью и стилистически сниженным
характером функционирования. «Словарь русского языка», III том [СРЯ 1984]: ПОП,
-а, м. Разг. Священник. – Какой это священник! – Был бы я попом, я бы так
служил, что не токмо люди – святые иконы плакали бы! (М. Горький, Исповедь).
В разговорной речи слово поп стало обозначать не только священнослужителя, но
и лица, отвечающего за идеологическую и политическую подготовку того или иного
круга советских людей. «Большой словарь русской разговорной речи» В.В. Химика
[БСРРРХ 2004]: ПОП, -а, м. Ирон. Разг. совет. Политработник, профессиональный
пропагандист. У нас в полку, помню, поп был, замполит, то есть, мозги нам
пудрил. Расширение семантического объёма слова и изменение его
стилистического статуса связано с тем, что в области литературного языка к этому
времени обозначилась особая стилистическая категория – литературно-
разговорная речь, границы и статус которой в литературном языке были аморфны
и подвижны. «Образование новой системы литературного языка не только
раздвигало его границы, но и неизмеримо расширяло его «экспрессивный объём»;
литературный язык включил в себя разговорность и книжность как экспрессивные
формы, существующие рядом с нейтральными средствами литературного
выражения. В этих условиях оформлялось и разграничение разговорно-
литературной речи, т.е. разговорной речи как факта литературного языка, от
нелитературного просторечия», — отмечает В.Д. Левин [Левин 1958: 156].
Пройдя долгий путь развития от Папы Римского до попа русского, церковно-
славянское слово поп отозвалось в русском языке расширенной семантикой своего
значения, стилистическим варьированием употребления. Оно, несомненно,
обогатило русский язык, где проявило себя и со стороны семантики, и стилистики,
и функционирования. «Слово, как звук, вызывающий движения потрясенной души,
тронутой впечатлением внешним в соприкосновении с действительностью,
означает предметы по тем свойствам, какие ярче бросаются в глаза и затрагивают
воображение» [Буслаев 2005: 11].
Литература
Арутюнова Н.Д. Введение // Логический анализ языка. Ментальные действия. М., 1993.
Ахманова О.С. Очерки по общей и русской лексикологии. М., 2004.
Буслаев Ф.И. Исцеление языка. СПб., 2005.
Левин В.Д. Краткий очерк истории русского литературного языка. М., 1958.
*****
Е.П. Волкова
Россия, Москва
МОДАЛЬНЫЙ ГЛАГОЛ ВЗДУМАТЬ СО ЗНАЧЕНИЕМ
НЕОБДУМАННОСТИ ДЕЙСТВИЯ С ЭТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
Семантика необдуманности рассматривается нами как модальное значение,

71
выражающее отношение к нецеленаправленному действию, противоречащему
этическим нормам и приводящему к нежелательному или печальному результату.
Основным средством, выражающим модальное значение необдуманности,
являются модальные глаголы, которые в сочетании с инфинитивом представляют
«модальность, включённую в форму предиката» [Виноградов 1975: 67].
Проведённый анализ языкового материала по признаку частотности позволяет
нам утверждать, что модальный глагол вздумать составляет лексическую основу
«семантического поля или тематического класса» [Розина 2005: 43-45]
необдуманности действия. Он является широко употребительным, однако
оформляет данное значение только в контексте.
В контекст входят слова, в значении которых выделяется компонент,
отражающий эмоционально-оценочное отношение говорящего к явлениям
действительности [Кобозева 2007: 88-89]. Эти слова, употребляясь в контекстах
позитивного характера, приобретают общую позитивнооценочную направленность,
в негативнооценочных контекстах – негативную модальность [Солганик 2010: 9-10].
Семантика необдуманности передаётся только в негативнооценочных контекстах.
Глагол вздумать выступает в функции вспомогательного компонента главного
члена, или предиката, в конструкциях с семантикой необдуманности. К данному
глаголу примыкает субъектный инфинитив, который конкретизирует действие и
одновременно обозначает его результат – иными словами, репрезентирует
вещественное значение главного члена.
Модальное значение необдуманности действия имеет семантические
разновидности, выражаемые отдельными конструкциями. Одним из семантических
типов модальной семантики необдуманности, выделенных нами, является
необдуманность действия с этической точки зрения.
Понятие этики включает в себя совокупность норм поведения в быту и
общественной жизни [Ожегов, Шведова 1992: 947]. «Этическая оценка
сформировала в недрах человеческой природы свой орган – совесть <...>» [цит. по:
Чернявская 2000: 28]. При помощи этого критерия люди судят о поступках друг
друга.
Рассмотрим структурные разновидности данного значения.
Имплицитно-эксплицитный субъект действия + модальный глагол +
винительный прямого объекта + субъектный инфинитив
Например: Я терпеть не могу лакейского круга: всегда развалится в передней
и хоть бы головою потрудился кивнуть. Этого мало: один раз одна из этих
бестий вздумала меня, не вставая с места, потчевать табаком. Да знаешь ли
ты, глупый холоп, что я чиновник, я благородного происхождения (Н. Гоголь).
Субъект не представлен определённо, а по широкому контексту мы определяем,
что это лакей.
Модальный глагол вздумать не содержит негативной коннотации. Приставка вз-
– продуктивная (особенно в разговорной речи) словообразовательная единица,
образующая глаголы совершенного вида со значением: ‘резко, внезапно или
интенсивно совершить (иногда начать совершать) действие, названное

72
мотивирующим словом,’ например: взвизгнуть, взвыть и т. п. [Ефремова 2005:
97-98]. В глаголе вздумать приставка вз- выражает неожиданное желание
субъекта, иногда по мнению других лиц, осуществить действие, последствия
которого могут быть непредсказуемы.
Негативно-оценочные лексемы бестия, глупый (холоп) характеризуют субъект.
Объект действия, являющийся автором высказывания, показывает несоответствие
определённым этическим предписаниям, свойственным социальным ролям
субъекта и объекта действия. Для этого используются актуализаторы
благородного происхождения, не вставая с места, развалится в передней.
Именительный субъекта действия + модальный глагол + субъектный
инфинитив + родительный объекта действия
После обеда философ был совершенно в духе. Он успел обходить всё
селение, перезнакомиться почти со всеми; из двух хат его даже выгнали; одна
смазливая молодка хватила его порядочно лопатой по спине, когда он вздумал
было пощупать и полюбопытствовать, из какой материи у неё была сорочка
и плахта (Н. Гоголь).
Субъектом является лицо, осуществляющее действие, не соответствующее
этическим нормам. Объектом в данном контексте является человек,
испытывающий на себе неэтичное действие. Частица было «употребляется для
указания на незавершённость действия» [ОСРЯ 2002: 39], которое началось,
встретило препятствие и должно быть прекращено [цит. по: Шведова 2003: 110].
Реакция объекта и других лиц, а также печальные последствия для субъекта
переданы лексемами: выгнали; хватила лопатой по спине.
Именительный субъекта действия + модальный глагол в форме будущего
времени изъявительного наклонения + субъектный инфинитив
Матушка вышла из кабинета тоже вся красная в лице и объявила во
всеуслышание, чтоб господина Слёткина ни под каким видом к ней вперёд не
допускать; а коли Мартына Петровича дочери вздумают явиться –
наглости, дескать, на это у них станет, – им также отказывать (И. Тургенев).
В данном контексте субъект, представленный группой лиц, может совершить
неэтичное действие. Агенсу со стороны другого лица дана негативная оценка,
представленная лексемой наглость, содержащей данное оценочное значение в
семантической структуре. Это лицо считает, что имеет моральное право наказать
субъект в случае выполнения им непозволительного действия. Маркер
отказывать передаёт наказание, которое последует за действием.
Имплицитно-эксплицитный субъект поведения + субъектный инфинитив +
модальный глагол
- Понравился вам жених?
- Чему тут нравиться! Кому он может нравиться! А ещё разговаривает, гусь
лапчатый!
- Разве было что?
- Был разговор небольшой. Топорщился тоже, как и человек, петушиться
тоже вздумал. Да погоди, дружок, я над тобой, дружок, потешусь (А.

73
Островский).
По контексту узнаём о семантике третьего лица субъекта, неэтичное поведение
которого передано при помощи глагола в роли субъектного инфинитива
петушиться. В данном слове суффикс -и- и постфикс -ся — формант,
образующий непереходный глагол несовершенного вида со значением ‘вести себя
подобно тому, кто назван мотивирующим именем существительным’ [Ефремова
2005: 163], то есть задиристо, как петух [Ширшов 2004: 641].
Союзная частица тоже, занимающая интерпозицию между субъектным
инфинитивом и модальным глаголом, вносит в эту конструкцию значение
иронической оценки глагольного признака, не дающего ожидаемого результата
[Шведова 2003: 173].
Один из участников диалога отрицательно характеризует субъект: Чему тут
нравиться!; Кому он может нравиться! В этих предложениях местоимения чему =
нечему, кому = некому имеют значение «экспрессивного отрицания» [Канафьева
2009: 87], которое содержит в себе негативную оценку. Восклицательная интонация
«характеризуется повышением базового тона на местоимённом компоненте»
[Канафьева 2009: 87].
Фразеологизм гусь лапчатый имеет отрицательно-оценочное значение и
усиливает негативное отношение участников ситуации к субъекту.
Предупреждение о нежелательных последствиях для субъекта передано
маркером потешусь над тобой.
Именительный субъекта поведения + винительный прямого объекта +
модальный глагол + субъектный инфинитив
А бывало, мы его вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и
сейчас за кинжал (М. Лермонтов).
В данном примере субъектом является автор высказывания и другие лица.
Отрицательное отношение к недопустимому с этической точки зрения действию
выражается при помощи глагола поведения дразнить, выступающего в роли
субъектного инфинитива и содержащего негативную оценку в корне. Объектом
является лицо, которое бурно реагирует на недостойное поведение субъекта.
Нежелательные последствия действия выражены лексемами глаза нальются
кровью; за кинжал.
После «завтрака» Игорь в очень скучном настроении отправился
осматривать колонию. Голод его не беспокоил. <...> Его больше задевало
насилие, произведённое над ним этой смазливой девчонкой, которая не только
не проявила интереса к его оригинальной наружности, но ещё вздумала
поучать его (А. Макаренко).
Определённое лицо, являющееся субъектом в этом примере, неэтично повело
себя по отношению к объекту – другому лицу, представленному в данной ситуации.
Отрицательное отношение к поступку субъекта передано при помощи лексемы
насилие. В этом слове приставка на- и суффикс –иj- сообщают слову значение
‘принудительное воздействие на кого-либо’ [Ширшов 2004: 796] и способствуют
замене положительной оценки на противоположную.

74
 Именительный субъекта поведения + модальный глагол + винительный
прямого объекта + фразеологический оборот
- Рано, брат, вздумал стариков сажать в грязь! (Н. Гоголь.)
В данном примере в функции семантического субъекта выступает имя
существительное, обозначающее активного деятеля. По мнению автора
высказывания, агенс непозволительно ведёт себя по отношению к объекту. В роли
объекта выступает группа людей определённого возраста.
Фразеологический оборот сажать в грязь оформляет негативное отношение к
непозволительному с этической точки зрения поведению. Объект усиливает
отрицательную оценку.
Именительный субъекта поведения + творительный объекта поведения +
модальный глагол + субъектный инфинитив
Да как же ты смеешь с пустыми руками ко мне ворочаться? Да ещё краюшку
какую-то вонючую принёс; что ты надо мной смеяться вздумал? <...> Да мне
басни рассказываешь! Болтаешься ты, не работаешь (Л. Толстой).
В вопросе-осуждении [Падучева 1985: 233] представлена семантика
необдуманности. В роли субъекта выступает собеседник говорящего. Агенс
неэтично ведёт себя по отношению к автору высказывания, который является
объектом в данном примере. Местоимение что = зачем = ни к чему указывает на
нецелесообразность действия [Канафьева 2006: 134].
Глагол смеяться, выполняющий функцию субъектного инфинитива, совместно с
указанием на объект выражает негативное отношение к поведению субъекта.
Глагольное словосочетание смеяться надо мной, выражающее объектные
отношения и образовавшееся на основе управления, имеет отрицательное
оценочное значение.
Лексема вонючую (краюшку) с отрицательным знаком на оценочной шкале
усиливает негативную характеристику.
В слове болтаешься постфикс -ся придаёт значение ‘ходить без дела,
слоняться’ [Ширшов 2004: 91] и сообщает нейтральному по семантике корню
отрицательную оценку.
Отрицательная частица не употребляется перед глаголом работаешь и
является морфологическим средством выражения оценки. Эта частица придаёт
слову с нейтральной оценкой негативную коннотацию.
Таким образом, глагол вздумать употребляется в конструкциях, в которых в
роли субъекта выступает определённое или неопределённое лицо или коллектив,
иногда субъект определяется только по широкому контексту, исходя из его
негативной характеристики. Функцию субъектного инфинитива выполняют глаголы
поведения, которые, как правило, содержат негативную оценку – частицы вносят в
конструкции с этими глаголами иронию, – а также глаголы действия с нейтральной
оценкой. С глаголами действия обязательно используются лексемы с негативной
оценкой и/или нежелательными последствиями. Последствия настигают субъекта,
который повёл или может повести себя неэтично. Необдуманное действие
субъекта иногда прерывается, встречая препятствие. Объектом является лицо,

75
испытавшее на себе недостойное поведение субъекта. Неэтичность действия
может вытекать из того, на какой объект оно направлено, поэтому указание на
объект иногда необходимо для оформления данного значения, отсутствие объекта
редко встречается в подобных конструкциях.
Отрицательная характеристика поступка субъекта представлена в контекстах на
лексическом, фразеологическом, словообразовательном, морфологическом и
синтаксическом уровнях.
Самыми частотными в презентации негативной оценки являются лексические
средства. Слова с указанной оценкой в корне встречаются в рассмотренных нами
примерах. Фразеологизмы редко употребляются в контекстах.
Cловообразовательные средства играют важную роль в выражении
отрицательной оценки. Однако, в отличие от лексических, они не являются широко
употребительными. Префиксально-суффиксальный способ используется, как
правило, для перевода слов из положительной оценочной зоны в отрицательную.
На морфологическом уровне негативная оценка выражается при помощи
отрицательной частицы. В проанализированных примерах нам встретился только
один контекст с указанной частицей.
Синтаксический уровень представлен восклицательными конструкциями,
являющимися продуктивными оценочными средствами.
Литература
Виноградов В.В. О категории модальности и модальных словах в русском языке // Избранные
труды. Исследования по русской грамматике. М., 1975.
Канафьева А.В. О некоторых средствах выражения модальных и эмоциональных значений
вопросительно-риторического предложения // Русское слово и высказывание: рациональное и
эмоциональное. М., 2006.
Канафьева А.В. Модально-эмоциональные значения риторических высказываний с
местоимёнными компонентами // Рациональное и эмоциональное в художественном тексте. М.,
2009.
Кобозева И.М. Лингвистическая семантика. М., 2007.
Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесённость с действительностью. М., 1985.
Розина Р.И. Семантическое развитие слова в русском литературном языке и современном
сленге: глагол. М., 2005.
Солганик Г.Я. Очерки модального синтаксиса. М., 2010.
Чернявская Н.А. Лексико-грамматический состав конструкций, выражающих семантику
целесообразности – нецелесообразности в русском языке. Самара, 2000.
Шведова Н.Ю. Очерки по синтаксису русской разговорной речи. М., 2003.
Словари
Ефремова Т.Ф. Толковый словарь словообразовательных единиц русского языка. М., 2005. (В
тексте – Ефремова)
Объяснительный словарь русского языка / под ред. В. В. Морковкина. М., 2002. (В тексте –
ОСРЯ)
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1992. (В тексте – Ожегов,
Шведова)
Ширшов И.А. Толковый словообразовательный словарь русского языка. М., 2004.
Источники
Гоголь Н.В. Вечера на хуторе близ Диканьки. СПб., 2008.
Гоголь Н.В. Петербургские повести. М., 1981.

76
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений. М., 1958.
Макаренко А.С. Флаги на башнях. М., 1981.
Островский А.Н. Пьесы. М., 1974.
Толстой Л.Н. Собрание сочинений. М., 1984.
Тургенев И.С. Избранное. М., 1982.
*****
И.О. Воробьёва
Россия, Люберцы
ГРИВНА КАК ОДНА ИЗ ДЕНЕЖНЫХ ЕДИНИЦ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА
Одной из основных единиц денежной системы Древней Руси является гривна.
Эта денежная единица сохраняется и имеет хождение в Московском княжестве с
эпохи Киевской Руси. Слово гривна родственно с лексемой грива.
Этимологическими и историко-лексикологическими исследованиями было
выявлено, что данное наименование общеславянского характера, и
доказательством этому служат слова-«родственники»:
- словенский язык – grivna – ‘ожерелье, денежная единица, марка’;
- чешский язык – hrivna – ‘старая единица веса, денежная единица золота и
серебра, полфунта’;
- верхнелужицкий язык – hriwna – ‘марка, монета’;
- польский язык – grzywna – ‘денежный штраф, единица веса серебра’;
- украинский язык – гривна – ‘основная денежная единица, медная монета в 3
копейки;’
- белорусский язык – грывня – ‘гривна’ [ЭСРЯ: 2007, 1, 458].
Лексема гривна представляет собой субстантивированное краткое
прилагательное женского рода, образованное с помощью суффикса –ьн- (совр. -
енн-) от существительного грива. В «Словаре древнерусского языка» И.И.
Срезневского есть слово гривьный – шейный. Таким образом, следует
предположить, что слово гривна употребляется в значении ‘ожерелье’ или ‘цепь,
которую носят на шее’: Милостынею яко гривною утварью златою украсуяся
[Срезневский 1989, т.1: 591].
В.И. Даль пометкой «старинное» определяет значение слова гривна: ‘родъ
медальона, ладонки, образка, мhдн., сербр., золотаго, обычно створчатого,
носимаго на цhпи, на шеh; жалованныя гривны, что нынh ордена; // крупная
серебряная монета, вhроятно также носимая на шеh…’[Даль 1994, т. I: 395].
С течением времени семантика слова гривна расширяется. Данное слово
начинает обозначать не только ожерелье и другие украшения, связанные с шеей,
но и то, что соотносится с «обхватом» чего-либо, то есть используется в значении
‘обруч’, ‘кольцо’, ‘браслет’: Видим убо потемньвшу часть ея (луны), акы гривною
или обручем обложену [Срезневский1989, т.1: 587].
В связи с тем, что ожерелье, браслет, кольцо – предметы ценные, зачастую
сделанные из серебра или золота, слово гривна стало употребляться в значении
‘весовая и денежная единица’: …поднёс Ивану Васильевичу ковш золотой весом
в 2 гривенки… (В. Язвицкий); Побай с боярином Ховрином и пошли во Псков
князю Александру и его охотникам большую золотую гривну на всю

77
братию…(В. Язвицкий). Применение таких слитков – следующий этап после
использования пушнины в денежной системе Руси: С первоначалия гривна
означала вьс, а сеи вьс был равен греческой литръ [СлРЯ XI – XVII, т.4: 135]. В.И.
Даль отмечает то же самое: Гривенка встарь означала вhсъ; фунтъ [Даль 1994,
т.I: 395].
В памятниках письменности часто упоминается гривна как название денежной
единицы, что свидетельствует о её широком распространении на Руси в течение
долгого времени. Таким образом, мы можем предположить, что значение ‘весовая
и денежная единица’, постепенно вытеснив первоначальное значение, становится
основным в течение нескольких столетий, но в структуре этого значения
наблюдаются изменения, вызванные понижением цены и веса гривны, и в связи с
этим отмечаются различные её виды:
1) кунные гривны или гривны кун:…одаривали его гривнами кун, а ныне …
погонят прочь со двора… (Э. Зорин);
2) серебряные гривны или гривны серебра: …а срывать её можно только
через …серебряную гривну (В. Артамонов);
3) золотые гривны или гривны золота:…и вдахъ отцю 300 гривен золота
[Русская литература XI – XVIII вв. 1988];
4) гривна московская – денежная единица, равная 20 деньгам (1544 год): До
того лhта бысть хлhбъ дорогъ, четверка ржи по гривне московской. [Кочин
1937: 73];
5) гривна новгородская – денежная единица, равная 14 деньгам: А на
праздникъ на Успение Пречистые позоветъ къ себh игуменъ на службу попа
Софийского да диакона, да дасть имъ обhма на службу гривну новгородскую
[АИ I: 165];
6) гривна мировая, оборочная, переемная, перехожая, поклонная, ссадная –
виды поборов, податей, пошлин. Взялъ полпята алтына деревенской празги да
гривну оброчную [СлРЯ XI – XVII, т.4: 136].
В знание, отражённое семантикой, входит то, что кунные гривны – это денежные
единицы, а серебряные и золотые гривны, как правило, – весовые единицы.
Кунная гривна чеканится из серебра очень низкого качества, хотя в обращении она
принимается как чистый металл. Денежная-счётная кунная гривна соответствует
эквиваленту ценных мехов или иностранных монет.
С XVI века гривна – денежно-счётная единица, в которой заключено 10 копеек.
Отсюда и название монет в 10 копеек – гривенник, 20 – двугривенник,
двугривенный.
С 1699 по 1720 год на Руси чеканятся серебряные монеты низкой пробы.
Впоследствии они получают название гривенники. В отличие от общеславянского
слова гривна, слово гривенник – собственно русское название денежной единицы.
В памятниках фиксируется с XVII века. Образовано с помощью суффикса -ик- от
слова гривенный, являющегося производным с суффиксом -ьн- (-енн-) от слова
гривна.
Несмотря на то, что словари XIX века указывают, что слово является

78
устаревшим, оно встречается в художественной литературе: Захар норовит
усчитать у барина при какой-нибудь издержке гривенник и непременно
присвоит себе лежащую на столе медную гривну или пятак (И. Гончаров);
Прежде хоть отец давал двугривенные, а теперь – ни гроша (А. Чехов). К XIX
веку появляется наименование с новой семантикой: медная гривна – ‘медная
монета достоинством в три копейки’ [ИСЗТС 1998: 46]. В остальных случаях
семантика остается прежней, той, с которой слово существует с XVI века: ‘монета
достоинством в 10 копеек’.
В современном русском языке слово гривна является историзмом. ГРИВНА, -ы,
род. мн. грúвен, ж. 1. Денежная единица в Древней Руси – серебряный слиток
весом около фунта. 2. В Древней Руси: серебряное или золотое украшение,
надевавшееся на шею. 3. Гривенник (устар). Шесть (семь, восемь, девять) гривен.
Заплатил семь гривен [СО 1987: 118].
В современном русском языке существует слово гривенник, которое
определяется как: «Сумма или монета в 10 копеек» [СО 1987: 118]. Можно
заметить, что в данное время слово гривенник становится малоупотребительным,
что связано с экстралингвистическими факторами: редким употреблением в
денежном обращении таких монет в связи с инфляцией.
Словари
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 томах. М., 1994. Т. I. (В тексте –
Даль).
Глинкина Л.А. Иллюстрированный словарь забытых и трудных слов из произведений русской
литературы XVIII – XIX вв. Оренбург, 1998. (В тексте – ИСЗТС).
Ожегов С.И. Словарь русского языка / под ред. чл.-корр. АН СССР Н.Ю. Шведовой.- 19-е изд.,
испр. М., 1987. (В тексте – СО).
Словарь русского языка XI – XVII вв. М., 1975 г. Т. 4.. (В тексте – СлРЯ XI – XVII вв.).
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. М., 2007. Т. 1. (В тексте – ЭСРЯ).
Источники
Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией. Т I, 1334 – 1508. СПб.,
1841. (В тексте – АИ I).
Артамонов В.И. Василий III. Исторический роман в двух книгах. М., 1994.
Гончаров И.А. Обломов. М., 1979.
Зорин Э.П. Богатырское поле. М., 1982.
Кочин Г.Е. Материалы для терминологического словаря Древней Руси / под ред. академика Б.Д.
Грекова. М.; Л., 1937. (В тексте – Кочин).
Русская литература XI – XVIII вв. / Редколлегия: Г. Беленький, П. Николаев и др. М., 1988.
Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка: в 6 кн. М., 1989. Т. 1. (В тексте
– Срезн.).
Чехов А.П. Рассказы. М., 1978.
Язвицкий В.И. Иван III – государь всея Руси: Исторический роман в пяти книгах. Алма-Ата, 1988.
*****
В.В. Востоков
Россия, Арзамас
О КАТЕГОРИИ БЫТИЙНОСТИ И БЫТИЙНЫЕ ГЛАГОЛЫ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Бытийность как особая лингвистическая категория в сферу внимания русистов
попадала весьма редко. В русской классической грамматике «намеки» на особый

79
статус этой категории можно найти у А.М. Пешковского в описании именного
сказуемого и у А.А. Шахматова при рассмотрении именных односоставных
предложений [см. об этом подробнее нашу работу [Востоков 2000].
В зарубежной лингвистике бытийность чаще рассматривается в связи с
выражением бытийными глаголами признака «существования» [Бенвенист 1974:
гл. XVII; Есперсен 1958: 155].
Интерес к исследованию бытийности в большей мере обнаруживается начиная с
семидесятых годов ХХ в. Заметным событием в исследовании бытийных глаголов
в основном на материале английского и французского языков стала изданная под
редакцией В.Н. Ярцевой монография «Категория бытия и обладания в языке»
[1977].
Оригинальный взгляд на бытийность находим у С.А. Шубика, который в
противовес виноградовской концепции предикативности выдвигает гипотезу о том,
что именно бытийность является конституирующим признаком предложения.
Главным средством выражения бытийности, по мнению Шубика, служат финитные
формы глагола: «Значение бытийности – их основное постоянное значение; другие
значения – утвердительности, желательности и побудительности, настоящего,
прошедшего и будущего времени – наслаиваются на значение бытийности и носят
переменный характер [Шубик 1975: 129].
Внимание к бытийности у петербургских лингвистов заметно и в конце ХХ в., при
этом бытийность либо включается в семантическую категорию модальности как
одно из её функционально-семантических полей [Бондарко 1984], либо
рассматривается в ряду полей, реализуемых в сфере деривационного расширения
высказывания [Воейкова 1996].
Вехой в изучении бытийности стала монография Н.Д. Арутюновой и Е.Н.
Ширяева «Русское предложение: бытийный тип», где с позиции онтологического
подхода к языку бытийные предложения, наряду с предложениями тождества и
характеризации, квалифицируются как один из основных логико-грамматических
типов русского предложения [Арутюнова, Ширяев 1983].
В XXI веке бытийность рассматривалась как одна из грамматических категорий
предложения [Востоков 2000], а также изучались её текстообразующие функции
[Андреева].
Вместе с тем, несмотря на возрастающий интерес к этой категории, вопрос о
лингвистическом статусе бытийности остаётся дискуссионным. При этом
независимо от концептуальной ориентации (традиционной, функционально-
семантической, коммуникативной, когнитивной и т. д.), лингвисту необходимо
решить, в какой сфере сообщаемого сконцентрирована бытийная семантика: в
объективной, идущей от мира вещей, или в субъективной, формируемой в
отношении человека (творца сообщаемого) к миру вещей. То есть это значения
сферы диктума или сферы модуса? [Балли 1955]. Вторая проблема возникает уже
на уровне синтаксиса предложения: бытийность – это свойство каждого или только
части предложений языка? Каков спектр значений бытийности в русском языке –
это ещё одна (третья) проблема, требующая углублённого изучения. Наконец,

80
какими средствами располагает русский язык для выражения бытийной семантики?
Наша позиция о статусе этой лингвистической категории была изложена в
указанной работе 2000 г. Суть её состоит в том, что под бытийностью понимается
выраженное средствами языка значение существования в действительности
предметов, процессов, признаков, явлений. Сферой формирования семантики
существования является мир вещей, в который, кроме окружающих человека
предметов, процессов, признаков и т. д., включён и внутренний мир человека,
отображённый его мышлением «мир вещей». Следовательно, бытийность, как и
некоторые другие категории языка (субъектность, объектность, персональность и
др.), принадлежит к сфере диктума. Семантика существования опирается на
отображение человеком наличия или отсутствия того или иного мира вещей.
В языке бытийность сосредоточена как в лексической семантике, так и сфере
синтаксиса, чему способствует предрасположенность определённых
грамматических форм слова и даже целых категорий слов напрямую выражать
идею «существования». Таковы, например, формы именительного и родительного
падежей имени существительного, на базе которых формируются односоставные
именные предложения, или категория состояния, конструирующая безличные
предложения, семантика которых отображает существование как проявление
разнообразных состояний. Зерно бытийности заключено в глаголе, ибо именно
глагол «существование» в дискурсе представляет как процесс в различных его
проявлениях
В концентрированном виде идея «существования» представлена в классе
бытийных глаголов, в составе которых может быть выделено пять семантических
групп: 1) собственно бытийные глаголы – быть, существовать и др.; 2)
событийные глаголы – происходить, случаться, состояться и др.; 3) глаголы
«нахождения – расположения» – находиться, присутствовать, располагаться,
размещаться и др.; 4) глаголы «визитности» – бывать, посещать, приезжать и
др.; 5) глаголы «обладания» (посессивные) – иметь, владеть, обладать и др.
Особую группу составляют глаголы «лишения» — лишиться, пропасть,
исчезнуть и под., в значении которых отображена идея «отсутствия».
Наиболее универсальной семантикой обладает глагол быть: он способен
реализовывать значение любой семантической группы. Ср: 1) Разногласия
существуют – Разногласия есть; 2) Собрание состоится в пятницу – Собрание
будет в пятницу; 3) Штаб расположился в блиндаже – Штаб был в блиндаже; 4)
… посетили больного – были у больного; 5) Брат владеет недвижимостью – У
брата есть недвижимость.
Бытийная семантика позволяет представлять глагольный компонент
имплицитно, формируя особый тип эллиптических предложений: Разногласия у нас
с братом; Собрания по пятницам еженедельно: Штаб в блиндаже и т. п.
Семантика «отсутствия» посредством бытийных глаголов реализуется по-
разному: либо употреблением глагольного слова нет: Разногласий нет; У брата
нет недвижимости; либо употреблением при глаголе отрицательной частицы:
Разногласий не существует; Собрание не состоится, либо лексическим

81
способом – глаголами «отсутствия» отсутствовать, пропасть, исчезнуть и т. п.
Бытийные глаголы нередко попадают в поле внимания лингвистов
(Г.А. Акимова. Ю.Д. Апресян, Н.Д. Арутюнова, В.В. Бабайцева, А.В. Бондарко, Г.А.
Золотова, Е.В. Падучева, О.И. Селивёрстова, Е.Н. Ширяев, Т.В. Шмелева и др.).
Однако углублённого, всестороннего описания этого феномена русского языка пока
не существует. Нет ясности даже в дефиниции классификационных признаков этих
глаголов. Отсюда нет достаточно чёткого представления и о составе бытийных
глаголов в русском языке. Аморфными представляются и словарные толкования.
Например, в Словаре С.И. Ожегова читаем: «бытийные глаголы – в языкознании:
глаголы, называющие процесс бытия, существования, наличия. Напр. быть (в 1
знач.), иметься, существовать <…>, звучать (по отношению к существованию
звука «звучит музыка»), течь (по отношению к существованию реки «течёт река» и
многие др.» [Ожегов 1995]. Процесс бытия, как уже указано выше, называет любой
глагол в роли предиката. Это не означает, однако, что все глаголы следует считать
бытийными. Мы склоняемся к узкому пониманию статуса бытийного глагола и
считаем возможным относить в этому классу только те глаголы (точнее – значения
глаголов), которые соотносимы с парадигмой значений глагола быть.
Бытийные глаголы играют важную роль при создании текстов различных
функциональных стилей: на них опирается событийно-логическая структура
сообщаемого. Бытийные глаголы в изобилии имеются в любом крупном
художественном тексте. Так, например, в романе Ф.М. Достоевского
«Преступление и наказание» представлены все семантические группы бытийных
глаголов.
1. Глагол быть в собственно бытийном значении является наиболее типичным
представителем этой группы: Ведь вам уже двадцатый год был тогда; Было уже
почти одиннадцать часов; Но что-то очень странное было в нём; Оно так
отчасти и было и т. д. В собственно бытийном значении употребляется также
глагол оставаться: …осталась она после него [мужа. – В.В. ] с тремя
маленькими детьми…
2. Группа событийных глаголов, употреблённых в тексте романа Ф.М.
Достоевского, чётко обозначена. Предложения с такими квалификаторами
сообщают о наличии каких-либо событий, происшествий, случаев. Здесь
употребляются глаголы быть, бывать, происходить, осуществляться,
совершаться и т. п.:— Было же это, государь мой, назад пять недель; Бывают
иные встречи совершенно даже с незнакомыми нам людьми; Что-то
совершалось в нем как бы новое; Произошла тут у них ужасная сцена…; Но что
же оказалось впоследствии?; О, если б это осуществилось! и т.п..
Семантика событийности выражается также эллиптическими предложениями.
При этом в эллипсисе оказывается именно глаголы событийности (типа
происходить) ..с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры…
3. Глаголы «нахождения», кроме значения «наличия», содержат семантический
оттенок «существования в пространстве». В предложения с семантикой
«нахождения предмета (лица) в пространстве» квалификатором бытийности

82
выступает бытийный глагол в сочетании с пространственным распространителем
(наречием места или предложно-падежной формой с пространственным
значением). В этой функции выступают глаголы сидеть, стоять, лежать, жить,
находиться, присутствовать, очутиться и др. В том числе и глагол быть:
Хозяин заведения был в другой комнате; … оглядевшись, он заметил, что
стоит подле распивочной; Перед софой стоял маленький столик; Стояли [ в
распивочной. – В. В.] квашеные огурцы, чёрные сухари и резанная кусочками
рыба: всё это очень дурно пахло; А вы всё дома сидите; …вицмундир в
распивочной у Египетского моста лежит; Живёт же на квартире у портного
Капернаумова; Полтора года будет назад, как очутились мы … в столице; Ведь
двенадцать целковых в сундуке оставалось; Кругом теснилось множество
народу; Каморка его находилась под самою кровлей высокого пятиэтажного
дома и т. д.
Бытийные глаголы «расположения» характеризуются тем, что бытийность в них
имеет не просто пространственную ориентацию, но и квалифицирующий оттенок
«занимать какое-либо пространство, располагаться где-либо». При этом семантику
«расположения» могут содержать те же глаголы, которые употребляются и со
значением «нахождения»: — А ты садись здесь, — сказал он Раскольникову; Он
уселся в темном и грязном углу; Поживем же теперь в угле, у хозяйки Амалии
Федоровны Липпевехзель… Живут же там многие и кроме нас…; Жильцы … в
одной комнате помещаются; Старшая девочка, лет девяти, … стояла в углу
подле маленького барака и т. п.
4. Представлена в романе и группа «визитности». Это глаголы быть, бывать,
выезжать, входить и др.: – А сегодня у Сони был. На похмелье ходил просить!;
Старуха воротилась; Петр Петрович отправляется теперь в Петербург…; …
я и Дуня выезжали в Петербург…; Никогда до сих пор не входил он в
распивочные и т. д.
5. Квалификаторы посессивности – глаголы обладания в тексте романа
встречаются также довольно часто: <…> наклонность к витиеватой речи
приобрёл, вероятно, вследствие привычки к частным кабачным разговорам с
различными незнакомцами; – И здесь я место достал…Достал и опять
потерял…; Соня свою [комнату. – В. В.] имеет особую, с перегородкой…; А
любопытно, есть ли у господина Лужина, об заклад бьюсь, что Анна в петлице
есть… и т. д.
6. Есть в тексте романе и глаголы «отсутствия –лишения»: <…>: а тут места
лишился; … нельзя было место оставить…; Оставить сейчас место было
нельзя.
Бытийные глаголы могут выражать смыслы синкретического бытийного
характера. Например, в предложениях: Тут у них Соня есть; Стало быть, есть
ещё какая-нибудь шкатулка аль укладка – слиты два бытийных значения –
собственно бытийное (наличествует) и посессивное (имеется).
Здесь важно было показать высокую продуктивность бытийных глаголов в
художественном тексте. Описание их функций, само собой разумеется, должно

83
быть задачей специального исследования.
Литература
Арутюнова Н.Д, Ширяев Е.Н. Русское предложение. Бытийный тип. М.,1983. (В тексте –
Арутюнова)
Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М.,1955.
Бенвенист Э. Обшая лингвистика. М.,1974.
Воейкова М.Д. Бытийность // Теория функциональной грамматики: Локативность. Бытийность.
Посессивность. Обусловленность. СПб., 1996.
Востоков В.В. Система грамматических значений простого предложения в современном русском
языке. Арзамас, 2000.
Есперсен О. Философия грамматики. М., 1958.
Категория бытия и обладания в языке. М.,1977.
Шубик С.А. Категория бытийности как отличительный признак предложения // Теоретические
проблемы синтаксиса современных индоевропейских языков. Л., 1975.
Словари
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. 2-е изд. М., 1995. (в тексте –
Ожегов).
*****
А. Вулане
Латвия, Рига
НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ КОРРЕЛЯЦИИ
ОБЪЕКТИВНОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ И ЕЁ СУБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКИ
ПОСРЕДСТВОМ СЛОВООБРАЗОВАТЕЛЬНЫХ СРЕДСТВ
В современной лингвистике вслед за многолетним опытом исследований в
психологии и психолингвистике [Артемьева 1980, Апресян 2005, Вилюнас 1976,
1990, Выготский 1999 (1934), Залевская 2007, Леонтьев А.А. 1997, Леонтьев А.Н.
1975, Лурия 1979 и многие др.] всё больше внимания уделяется изучению
корреляции объективной действительности и её субъективно-эмоционального
восприятия языковой личностью, а также способов и средств выражения
аксиологических и эмоционально-экспрессивных значений в речи [Арутюнова 1999,
Буряковская 2008, Вежбицкая 1997, Гараева 1987, Протасова 1996, Родимкина
1980, Телия 1986 и др.].
Реальный мир, где соприкасаются большое и маленькое, добро и зло, ласка и
грубость, величие и ничтожество, хорошее и плохое, отражается в языке разными
способами и средствами, комбинируя которые, мы можем одну и ту же реальность
сконструировать в речи как со знаком 'плюс', так и со знаком 'минус' – все зависит
не только от самой реальности, но и от объективности взгляда автора
высказывания, его отношения к фактам реальности, настроения и т.д., то есть – от
уровня субъективной заинтересованности или нейтральности при выборе
вербальных и невербальных средств. Отражая вероятностную природу мира,
значение слова изначально «распадается на коррелирующие между собой
когнитивную и прагматическую части. Первая содержит объективированную
информацию о сущностях (вещах и признаках) и событиях – реальных или мнимых.
Вторая – информацию о субъективном эмотивно-оценочном отношении говорящих
к денотатам слов» [Никитин 1996: 308].
Вся языковая система пронизана специальными средствами субъективного

84
варьирования реальности, выражения разного рода аксиологических и
эмоционально-экспрессивных значений. Как в латышском, так и в русском языке
образования с субъективно-оценочным маркированием охватывают не только
существительные, но и прилагательные, глаголы и даже наречия, где
соответствующие префиксы или суффиксы используются для выражения
интенсивности (степени) проявления качества или действия (напр., -iņ-, -īt- (-еньк-, -
иньк-, -оньк-), pa-, ie-, -g-, -gan-, -an- (-оват-), в системе которых проявляются
отличия как на уровне использования определенных аффиксов, так и на уровне
мотивационных возможностей (ср. длинноватый – pаgarš, но хитроватый –
mаzliet viltīgs). В латышском литературном языке [Mllvg 1959] доминируют
суффиксы -iņ-, -tiņ-, -(sn)iņ-, -īt-, -el-, -uk-, в разных деривационных контекстах
коррелирующие с русскими суффиксами -ок-, -енок-, -онок-, -ек-, -ик-, -иц-, -чик-, -
ц(е), -к(о), -ышк-, -ошк-, -к(а), -еньк-, -ишк-, -ичк-, -ечк-, -очк-,-енк-, -еньк-, -ул-, -урк-
и др. [РГ 2005], напр., dēliņš, dēluks, dēlēns – сынок, сыночек, сынуля, tīģerēns,
tīģerītis – тигренок, lācēns, lācītis, lāčuks – медвежонок, uguntiņa – огонек, galdiņš
– столик, pirkstiņš – пальчик, kociņš – деревце, spainītis – ведерко, traipiņš –
пятнышко, lodziņš – окошко, rociņa, roķele – ручка, ручонка, рученька, kājiņa, kājele
– ноженька, ножка, avīžele – газетёнка, ūdentiņš – водичка, водица, krāsniņa –
печурка, nūjiņa – палочка, māšele, māšuks, māsiņa – сестренка, сестрица,
сестричка и др.
В этой статье обратимся только к одному типу корреляции реальности и её
субъективного отражения в образе мира латышского языка (далее в тексте – ЛЯ),
по мере возможности сопоставляя с русским (далее в тексте – РЯ), а именно к
тому, как в словообразовательной системе имени существительного
репрезентирована диминутивность. Такое ограничение обусловлено не только
объемом статьи, но и тем, что более характерным способом выражения
диминутивности в ЛЯ и РЯ является суффиксация и в системе обширно
представленных суффиксов (более сорока суффиксов ЛЯ), большая часть которых
встречается только в говорах [Rūķe-Draviņa 1959], наблюдаются схожие и
отличительные черты, что дает возможность определить как специфические, так и
универсальные признаки. К тому же характерной особенностью ЛЯ является то, что
для выражения понятия большой аффиксы не используются, поэтому нельзя
сопоставить суффиксальные средства выражения оппозиции маленький / большой.
Как известно, в РЯ оппозиция маленький / большой отражена как на лексическом,
так и на словообразовательном уровнях, в свою очередь, в ЛЯ она выражается
только лексическими средствами. Например, если в РЯ оппозиция реальности
маленький / большой отображается деривационной оппозицией -ик/-ищ(е),-ин(а),-
яр(а) и др. (домик / домище, домина, носик / носище, носяра) [РГ 2005: 142-268],
то в ЛЯ словобразовательными суффиксами указывается только на то, что
референт меньше по размеру, объему (ср.: māja→mājiņa, mājele; deguns →
deguntiņš, deguntelis, но – ārkārtīgi liela, milzīga māja, ļoti liels deguns; Tam nu gan ir
deguns! (букв. очень большой, огромный дом, нос; Ну и нос у него!).
С функциональной точки зрения диминутивы используются для:

85
 - номинации, определяя факт реальности, соответствующий понятию
'маленький';
- выражения оценки, напр., в пределах триад меньше нормы – норма – больше
нормы или хуже нормы – норма – лучше нормы и т.п., проявление которых связано
со стереотипным представлением о соответствии того или другого объекта, лица
или феномена действительности по величине, качеству или количеству норме,
характерной для образа мира данного этноса или индивида;
- социализации, чтобы способствовать установлению и поддержанию
межличностного контакта, доверительных отношений, достижению
взаимопонимания, а также указать на принадлежность к социуму свои или чужие и
обеспечить коммуникативные нужды языковой личности в разных, но в основном –
неформальных коммуникативных ситуациях;
- манипуляции, являясь одним из средств эмоционального воздействия на
адресата и в известной мере – программирования восприятия им данной
реальности, обеспечения выгодного для адресанта поведения или эмоционального
состояния;
- прагматики, например, уменьшая категоричность просьбы, подчёркивая
присутствие симпатий или антипатий;
- проявления эмоциональной экспрессии, обеспечивая возможность
вербализовать чувства и эмоции адресанта, которые в нем вызывает та или другая
реальность, акцентируя положительное или негативное отношение к адресату или
другим объектам речи, и т.д.
В большинстве случаев такие слова, как считает Барбара Тверски [Tversky
1993], являются «когнитивным коллажем», в котором комбинируются вербальные и
образные, эмоциональные формы знания. И действительно, очень редки случаи,
когда диминутив функционирует в речи только как номинант чего-то маленького.
Обычно наблюдаются ситуации, когда компонентом лексико-семантического
значения является сема положительной или отрицательной оценки, той или иной
эмоции, экспрессивности. Тем самым «для индивида, пользующегося значением
как знанием в процессах деятельности, разные формы существования значения
неразличимы, они переживаются как единое целое, которое можно
«препарировать» только искусственно, в целях научного исследования и описания»
[Залевская 2007: 169].
Но, чтобы эмотивно-оценочное отношение было вербализовано, должен
присутствовать, как правило, минимум тех элементов-стимулов, которые ложатся в
основу выбора наименования или его использования, т.е. сам объект должен
иметь такие качества, которые могут вызвать положительное или отрицательное
отношение, быть восприняты как хорошие или плохие. Сосуществование этих двух
факторов – присутствие в объекте номинации качеств, которые «провоцируют» в
субъекте эмоциональную или оценочную реакцию, и субъективный взгляд личности
на референта и его качества – дает ту многоликость диминутива, которую
наблюдаем в узусе.
В системе суффиксальных существительных ЛЯ относительно мало дериватов,

86
которые используются только для номинации чего-то или кого-то маленького. Это,
в первую очередь, названия объектов, которые меньше типичных нормативных
параметров по размеру, напр., galdiņš (столик), mašīnīte (машинка), zivtiņa (рыбка),
putniņš (птичка), а также явлений, которые слабее, нежели должны быть, напр.,
vējiņš (ветерок), gaismiņa (слабый свет), mākonītis (облачко). Наряду с дериватами
с суффиксом -iņ(š)/-iņ(a),-īt(is)/-īt(e), могут функционировать некоторые
существительные с суффиксом -el(is),-el(e), напр., putnelis (птенчик), vējelis
(ветерок), zivtele (рыбка), но они уже имплицируют коннотацию пренебрежения, что
нехарактерно для РЯ. Следует отметить, что в определенных ситуациях
диминутивы данного типа могут быть использованы и по отношению к объектам,
соответствующим стереотипной норме, но тогда доминантной является
эмоционально-экспрессивная сема любви, ласки, качества, значимости (обычно с -
iņ(š)/-iņ(a),-īt(is)/-īt(e)) или пренебрежения (чаще – -el(is),-el(e)).
Семантически близко к данному типу словообразований находятся
существительные с суффиксoм -ēn(s), которому соответствуют русские суффиксы -
онок (-ёнок), -чонок, -оныш (-ёныш) со значением невзрослости, мотивированные
названиями животных и лиц. Эти диминутивы называют детёнышей: kaķēns,
lācēns, pīlēns (котёнок, медвежонок, утёнок) — и принадлежат к продуктивному типу
дериватов. В обращении к ребёнку диминутивы, мотивированные названием
животного, наряду с фоновым значением 'маленький', как и в РЯ, могут иметь как
сему ласки, нежности, так и сему злости, осуждения, неприязни, что определяется
семантикой мотивирующего слова и восприятием в культуре данного референта:
pelēns (мышонок) и zvērēns, čūskulēns (зверёныш, змеёныш). Для обращения к
взрослому в основном используются дериваты с суффиксом -īt(is), -īt(e), -iņ(a):
kaķītis, lācītis, bitīte, pelīte, cielaviņa (котик, медвежонок, пчелка, мышка,
трясогузочка), образованные только от названий животных, имеющик позитивные
качества. Они функционируют без семы 'маленький', со значением ласки, иногда –
шутливости.
Диминутивы, назывющие детей по признаку национальности, в латышской
разговорной речи единичны, напр., vācietēns, čigānēns, latvietēns (немчонок,
цыганёнок, латышонок). Чаще всего эти слова имеют коннотацию
пренебрежительности. Дериваты от названия профессии родителей (в основном –
отца) изредка встречаются в разговорной речи и говорах: skroderēns, kalējēns
(невзрослый сын портного, кузнеца). В ЛЯ (обычно в разговорной речи и говорах)
можно образовать диминутивы (гипокористики) от имени, фамилии ребенка или его
родителей, названий хуторов: Pēterēns, Kārlēns, Ievēns, Ausmēns; Kviesēni, Zarēni
(маленькие, невзрослые Петерис, Карлис, Иева, Аусма или сын Петериса, Карлиса,
сын, дочь Иевы, Аусмы; дети родителей, фамилия которых Квиесис, Зарс). По
отношению к взрослым такое имя теряет значение уменьшительности и указывает
только на происхождение, принадлежность к роду или местности, а иногда имеет и
уничижительную сему.
Только значение диминутива присуще дериватам типа dēlēns, meitēns, skuķēns,
zaglēns (сынуля, дочурка / девчонка, девушка / девка, мелкий вор).

87
 Следует заметить, что некоторые существительные с течением времени
десемантизировались и в современном языке функционируют без значения
диминутивности, или оно очень ослаблено. Яркими представителями этого
процесса являются две группы дериватов:
– гипокористики (в основном – женские имена): Māra – Mārīte, Skaidra – Skaidrīte,
Zeta – Zetiņa, Smaida – Smaidiņa, Smaidīte, Anna – Annele, Anniņa, ставшие
официальными именами. Сюда можно отнести и многие прозвища: Кrekliņš,
Sausiņš. Кроме того, в ономастиконе ЛЯ немало фамилий, топонимов с
диминутивным суффиксом: Vītoliņš, Ozoliņš. „Zālītes”, „Lejiņi”, но без значения
диминутивности и каких-либо коннотаций;
− термины – названия предметов, растений и других референтов, которые
изначально имели значение 'маленький' и признак сходства с референтом
«нормального» размера: ratiņš (прялка; букв. колёсико), āboliņš (клевер; букв.
яблочко), mēlīte (язычок, защелка), actiņa (глазок, очко). В образовании терминов
суффиксы -iņ(š), -iņ(a), -īt(is), -īt(e) не так активны и продуктивны, как в других
лексических группах [Skujiņa 1993: 85-86]. В семантическом аспекте можно
выделить две группы дериватов. Часть терминов ещё сохранила какую-то связь со
значением 'маленький', так как обозначаемый объект действительно маленький
(хотя для носителей языка эта семантика уже не актуальна), напр., aukliņa (шнурок,
бечёвка), а другие – нет. Они как в РЯ, так и в ЛЯ со временем теряют значение
уменьшения: ĸrītiņš ‘мелок', spolīte ‘катушка’.
Характерной особенностью диминутивов является их семантическая
изменчивость: сема, которая в одном случае является вторичной, в другом может
стать основной и сопровождаться другими коннотациями. Особенно ярко
полифункциональность диминутивов наблюдается в использовании имен
собственных и обозначений родства. Например, обращение матери Jānīt, dēliņ
(сыночек) к маленькому ребенку имплицирует сему 'маленький' как основную, а
также семы ласкательности, любви, значимости, сопереживания и др. как
дополнительные. В свою очередь, то же обращение ко взрослому сыну исключает
сему 'маленький', и основной может стать сема нежности, ласки, упрека и т.п. – та,
которая более актуальна для конкретной ситуации. Кроме того, эта форма,
произнесённая чужим человеком, может указать на разницу в возрасте, быть
использована для установления доверительности, имплицировать значение
уважения и т.д.
Следует отметить, что нередко очень трудно выделить только одну главную
сему, особенно если не ведется полевое наблюдение с анализом всех факторов,
влияющих на использование в речи диминутива.
Характерной сферой функционирования понятия маленький и диминутивных
суффиксов является разговор взрослых с ребенком (как и в русском языке), когда
взрослые посредством диминутивов принимают координаты детского мира.
Наблюдаются некоторые гендерные и социальные особенности: бабушки и няни
более активно пользуются диминутивами в диалоге с детьми, чтобы мир не
казался ему таким огромным и чужим и он чувствовал себя комфортнее; в речи

88
мам, в свою очередь, доминирует эмоциональная экспрессия – диминутив
является кодом любви, восхищения, умильности. Отцы и дедушки диминутивами
больше пользуются в общении с дочками или внучками, меньше – с сыновьями или
внуками. [Vulāne 2007]. Между прочим, в народных поверьях [Šmits 1941]
существует запрет на использование по отношению к ребенку таких слов (в том
числе диминутивов), которые его унижают, уменьшают его ценность, напр.,
цыпленок, лягушонок, сверчок, чтобы ребенок не вырос слабым, уродливым.
Диминутивы являются также маркерами сопереживания и средством установления
доверительных отношений в диалоге с теми, кому больно, напр., врач–пациент, где
диминутивность появляется только в случае, если разговор обращен к ребенку.
Значительным отличием является то, что в ЛЯ диминутивы именно со
значением 'маленький' образуются от многих абстрактных существительных:
laimīte – счастье, kapiņi – кладбище, pasaulīte – мирок, свет, tiesībiņas – права
(букв. правишки), prezidentiņš – президент (президентик), rakstiņš – статья (ср.
rakstelis – статейка) и т.п. Обычно в узусе некоторые из них в определенном
контексте получают также ласкательное или пренебрежительное значение.
Особенностью современного ЛЯ является унификация средств выражения
диминутивности в литературном языке (что не так характерно для РЯ) по
сравнению с разговорной речью, говорами, где их значительно больше. Несмотря
на это, диминутивы сохраняют свою особую роль в языке и активно используются в
общении, литературе и публицистике.
Литература
Апресян В.Ю. Семантические типы эмоциональных метафор // Эмоции в языке и речи: сборник
научных статей. М., 2005.
Артемьева Е.Ю. Психология субъективной семантики. М., 1980.
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. Изд. 2, испр. М., 1999.
Буряковская А.А. Диминутивность в английской языковой картине мира: дис. ... канд. филол. наук.
Тула, 2008. URL: http://www.lib.ua-ru.net/diss/cont/282001.html
Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание: Пер. с англ. М., 1997.
Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека. М., 1990.
Вилюнас В.К. Психология эмоциональных явлений. М., 1976.
Выготский Л.С. Мышление и речь. Изд. 5, испр. М., 1999.
Гараева Л.И. Психолингвистический анализ семантической структуры производного слова:
Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1987.
Залевская А.А. Введение в психолингвистику. Изд. 5, испр. М., 2007.
Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. М., 1997.
Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.
Лурия А.Р. Язык и сознание. М., 1979.
Никитин М.В. Курс лингвистической семантики. СПб., 1996.
Протасова Е.Ю. Роль диминутивов в детском дискурсе // Проблемы детской речи. СПб., 1999.
Родимкина A.M. Уменьшительно-оценочные существительные в современном русском языке.
Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. Л., 1980. URL: http://www.dissercat.com/content/pragmatika-
diminutivnosti-v-angliiskom -i-nemetskom-yazykakh.
Русская грамматика. Т.1. Гл. ред. Н.Ю. Шведова. М., 2005. (В тексте – РГ)
Телия В.Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. М., 1986.
Mūsdienu latviešu literārās valodas gramatika. Rīga, 1959. (В тексте – Mllvg)
Rūķe-Draviņa V. Diminutive im Lettischen. Lund, 1959.

89
Skujiņa V. Latviešu terminoloģijas izstrādes principi. Rīga, 1993.
Tversky B. Cognitive maps, cognitive collages, and spatial mental models //
Spatial information theory: A theoretical basis for GIS. Berlin,1993. URL:
http://psych.stanford.edu/~bt/space/papers/cogmaps1993 tversky.pdf
Vulāne A. Deminutīvs bērna emocionālajā pieredzē // Vecuma grupu valodas īpatnības Latvijā:
Lingvistiskais, sociālais un kultūras aspekts. Bērnība. Rīga, 2007.
*****
Л. Гавелкова,
Чехия, Прага
РАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ЭМОЦИОНАЛЬНОСТЬ
РУССКИХ И ЧЕШСКИХ НАРОДНЫХ ПРИМЕТ
Народные приметы являются в каждом языке самобытным носителем народной
культуры и с другими фольклорно обусловленными языковыми явлениями
образуют языковую картину мира, в которой всегда проявляется эмоциональное
восприятие окружающего мира данным языковым обществом, хотя они часто
основаны на рациональной, практической базе.
Так как мы будем заниматься русскими и чешскими народными приметами,
следует в начале нашей статьи объяснить это ключевое понятие «примета»,
значение которого полностью не совпадает с его эквивалентом на чешском языке
«pranostika». Русское слово примета понимается намного шире, чем чешское, и в
принципе обозначает какое-то предсказание, касающееся любого явления (к
приметам принадлежат также суеверия, заговоры, поговорки и другие), в отличие
от чешского, которое связано исключительно с погодой, природой, полевыми
работами и урожаем. Но в обоих языках существуют формулировки, которые
нельзя точно приписать той или другой категории народной словесности. Словарь
Ожегова [Ожегов 2008: 481] объясняет понятие примета как «отличительное
свойство, признак, по которому можно узнать кого-нибудь или что-нибудь, в
суеверных представлениях – предвестие чего-нибудь». Чешские приметы толкует
Мунзар [Munzar 1985: 10-11] как «народные формулировки, сохранившиеся
посредством традиций, часто в стихах, которые содержат разные указания для
полевых работ в течение всего года, но выражают и отдельные этапы годового
цикла природы и их соотношение с перспективами будущего урожая» (перевод
автора статьи). Из этих двух цитат ясно, что найти абсолютные эквиваленты этого
понятия нельзя. Итак, наша статья рассматривает народные приметы в более
узком понимании, которое вытекает из толкования данного слова в чешском языке,
которое связано, прежде всего, с прогнозом погоды и урожая.
В следующей части статьи рассмотрим отдельные проявления рациональности
и эмоциональности примет. Приведенные примеры на русском языке можно найти
в «Энциклопедии русских примет» [Грушко, Медведев 2000], чешские в книге «Velký
pranostikon» [Vašků 1998].
В рамках этого фольклорного жанра можно по содержанию выделить несколько
типов. Самой большой группой народных русских и чешских примет являются
хозяйственные приметы. Этот факт вытекает из принципов, на основе которых
осуществлялась жизнь тогдашнего общества. Оба народа принадлежат к

90
общностям, которые занимались прежде всего сельским хозяйством. Во время
возникновения народных примет не было никакой техники, поэтому все
сельскохозяйственные принципы, без которых нельзя было обеспечить питание
для своей семьи, возникали постепенно в течение веков на основе долговременной
передачи общественного опыта из поколения в поколение. Люди очень тщательно
наблюдали природный цикл, поведение животых, жизненные проявления растений,
климатические явления и т. д., учитывая практические цели. Можно утверждать,
что в приметах скрыта осознанная рациональность, потому что народные приметы
возникали в первую очередь для выживания семьи и всего общества, советовали
хозяину, что когда делать или не делать. Никола весенний лошадь откормит,
осенний – на двор загонит. Svatý Nikola, honí koně do dvora. Если в Иванов день
будет гроза, то орехов уродится мало, и они будут пустые. Když na svatého
Jana prší, ořechy se nepodaří. Доставай косы и серпы к Петрову дню. Svatý Petr
sena sklízí, svatý Pavel k žitům vyhlíží.
Следующей большой группой русских и чешских народных примет являются
метеорологические приметы, которые относятся к краткосрочному или
долгосрочному прогнозу погоды. Можно сказать, что и эта группа примет возникла
по практическому поводу, потому что прогноз погоды всегда интересовал и до сих
пор интересует людей. Сейчас знание прогноза погоды может быть не так важно,
но раньше во многих случаях урожай находился в прямой связи со способностью
предсказывать погоду. Это доказывает рациональную основу народных примет:
Если тучи похожи на скалы и башни – жди ливня. Když se veliké oblaky jako hrady a
skály na nebi pozdvihují a malá oblaka rostou, bude pršet. Осень велика, зима долга.
Mokrý podzim přináší sněživou zimu. Если октябрь теплый да мокрый, январь
пойдет в холодах, и наоборот. Je-li říjen velmi zelený, bude zato leden hodně
studený. Jestli mravenci svá hnízda nad obyčej vyšší a širší dělají, předznamenávají
studenou a časnou zimu. Если на Анну-холодницу муравьи увеличивают
муравейники – жди холодной зимы.
Не будем здесь перечислять все типы народных примет, но можно добавить,
что существуют, например, ещё приметы предостерегающие, фенологические,
которые относятся к животным и растениям, хронометрические, календарные и
другие. Выше было показано, как проявляется в народных приметах
рациональность, но где же найти эмоциональность? Можно сказать, что почти во
всех приметах, хотя их содержание может быть полностью практическим.
Эмоциональность выражается в народных приметах не только в содержании, но
и в их форме. Рассмотрим сначала формальную сторону примет с точки зрения
эмоциональности. Многие народные приметы сформулированы в стихе с рифмой,
причём каждое такое экспрессивное поэтическое выражение возникает на основе
эмоций, хотя и в этом можно увидеть практическую цель этого способа выражения.
Приметы передавались сначала только устно от отца к сыну. Чтобы запомнить
определённый текст, удобно оформлять его в ритмическом виде. В некоторых
приметах можно даже найти поэтическую игру с словами или другие поэтические
средства.

91
 Следующим проявлением эмоциональности в приметах является сам выбор
слов. В приметах отражается любовь народа к труду, семье и родине. Часто
употребляются слова ласкательные, домашние, разговорные, слова с разной
эмоциональной окраской, например, коровушка, коровка, скотинушка, kravička,
kravka, žabka, slepička.
Что касается содержания народных примет, эмоциональность можно найти,
прежде всего, в суеверных или шуточных приметах. Суеверные приметы образуют
самобытную группу примет в русском языке, к которой принадлежит относительно
большое количество примет, в отличие от чешского, в котором их немного. Этот
факт раскрывает важную черту менталитета обоих народов. Русский человек
считается более суеверным, чем член чешской общности. В день Рождества
хозяину не годится со двора идти: овцы заблудятся. На Пасху снесенное первое
яйцо от чёрной курицы надо беречь: оно спасает скот в поле от волка. Kdo na
Velký pátek orá, tomu se chleba nedostává.
В чешском языке существуют также шуточные приметы, которые, возможно,
пришли на чешскую территорию из немецкоговорящих стран, где этот феномен
развивается до сих пор. В общем можно сказать, что шуточные приметы являются
единственным типом примет, в рамках которого ещё и сегодня возникают новые
формулировки. Шуточные приметы в основном уже не выражают их исходный
смысл, относящийся к погоде, природе, работе в сельском хозяйстве или урожаю,
но они шутливо комментируют разные явления в современном обществе, причём
пользуются только общеизвестной формой примет. Na Jméno Ježíš do plesů nejblíž.
Jedna vlaštovka nedělá mladé. Na svatého Řehoře, gruntujeme v komoře. Je-li hodně
třešní, bude i hodně pecek.
Проведённый анализ показывает, что народные приметы представляют собой
языковой материал, в котором отражается не только рациональность и
практичность, но и эмоциональная сторона данного языкового общества.
Литература
Грушко Е., Медведев Ю. Энциклопедия русских примет. М., 2000.
Munzar J. Medardova kápě aneb pranostiky očima meteorologa. Praha, 1985.
Vašků Z. Velký pranostikon. Praha, 1998.
Словари
Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка. 26 изд. М., 2008.
*****
Р.М. Гайсина
Россия, Уфа
ВОПРОСЫ ТЕОРИИ ЧАСТЕЙ РЕЧИ
В РУССКОЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ ХIХ–ХХ вв.
(Аналитический обзор)
Одним из значительных объектов научных интересов нашего досточтимого
юбиляра Заслуженного деятеля науки РФ, доктора филологических наук,
профессора Павла Александровича Леканта являются вопросы грамматики
русского языка. Данное обстоятельство побудило нас представить в посвящённый
ему сборник статью, в которой даётся сжатый аналитический обзор литературы по

92
одной из грамматических проблем – теории частей речи в русском языке.
Части речи – это результат обобщённой классификации слов, а любая
классификация строится прежде всего на предположении о статичности,
стабильности объекта. Статическая картина частей речи даёт представление об
общей системе частей речи (а также о внутренней структуре отдельной части речи)
вне движения, вне функционирования, как бы в застывшем, неподвижном,
«остановленном» состоянии, в плане соотношения лишь формы и содержания.
Под формальным признаком частей речи понимается их типичная формально-
грамматическая «оболочка», то есть совокупность суффиксов-окончаний,
характерных для рассматриваемой части речи, а под семантическими признаками
частей речи – их общекатегориальное (то есть частеречное) значение или, иначе
говоря, категориальная «оболочка» слов [Кузнецова 1975: 85]. Однако полностью
исключить функциональный аспект не представляется возможным, так как
функциональная предназначенность частей речи материализована в их типичных
формах. Функция частей речи при их статическом рассмотрении определяется
однозначно, как типичная, как такой элемент их содержания, который находится в
полном соответствии с категориальным, то есть частеречным, значением
[Кротевич 1960: 12-13]. Такой подход позволяет проводить классификацию слов по
частям речи с учётом лишь двух признаков – формального и семантического,
исключая признак функциональный.
В статической картине частей речи фиксируется не только определённый
момент в их синхронной динамике, но и определённый результат их развития в
предыдущие периоды. Поэтому представление частей речи в статике — это своего
рода методический приём, с помощью которого в исследовательских целях как бы
приостанавливается, задерживается движение частей речи, а именно их
функционирование, взаимодействие и развитие. На основе статической картины
частей речи, фиксирующей один из моментов их функционирования и развития,
создаётся возможность выявить и изучить те отношения, которые складываются в
данный период как в общей системе частей речи, так и в системе отдельно взятой
части речи.
С изучением частей речи в статике связано решение, по крайней мере,
следующих вопросов: а) принципы классификации частей речи; б) общая система
частей речи и их иерархические отношения, сложившиеся в изучаемый период; в)
общие категориальные значения частей речи; г) соотношение частей речи и
лексических группировок слов; д) внутренняя структура каждой отдельной части
речи. Не ставя цели раскрытия всех перечисленных вопросов, обобщим лишь
некоторые из них, чтобы создать общее представление о состоянии теории частей
речи.
Идея об иерархичности системы частей речи высказывалась многими
отечественными и зарубежными лингвистами (в частности, А.А. Потебней, А.М.
Пешковским, Ш. Балли и др.). Данная идея нашла своё отражение в
традиционном противопоставлении знаменательных и незнаменательных
частей речи. Внутренняя иерархичность системы знаменательных частей речи

93
демонстрируется противопоставлением в их составе основных и неосновных
частей речи. К основным относятся части речи, выражающие универсальные
представления о субстанции (имя существительное), о действии (глагол), об
атрибуте предмета (прилагательное), об атрибуте действия (наречие).
Неосновными считаются те части речи, семантика которых отличается
трехплановостью – это местоимения и числительные. Подчёркивается, что они,
при учёте их синтаксически ориентированных значенияй, могут распределяться по
существительным, прилагательным и наречиям (см. об этом: [Суник 1968: 40;
Аничков 1968: 121-122]). В системе основных частей речи также выявляются
иерархические отношения. Так, существительное и глагол в составе основных
частей речи определяются как ядерные (или центральные) на основании того, что
они соответствуют логическому субъекту и предикату, являются наиболее
древними, имеются во всех языках, противопоставляются друг другу по многим
признакам [Дегтярёв 1973: 164], их наличие обусловлено основными функциями
языка – коммуникативной (глагол) и мыслительной (существительное) [Кузнецова
1983: 20]; статус центральности этих частей речи подтверждается и
статистическими данными [Якубайтис 1981: 149-151].
Основными критериями, на основе которых части речи противопоставляются
друг другу, считаются: общекатегориальное значение части речи, характер
свойственных им морфологических категорий и тип морфологической парадигмы,
синтаксическая функция, а также особенности их словообразования [Виноградов
1972: 38]. Многие авторы допускают возможность выделения среди названных
основных критериев одного ведущего – либо семантического [Савченко 1959: 33;
Суник 1966: 31-32; Супрун 1968: 209; Дегтярёв 1973: 165], либо морфологического
[Жирмунский 1968: 27; Леонтьев 1968: 84; Руделёв 1976: 42; Панов 1960: 3], либо
комплексного, функционально-семантического [Шахматов 1941: 420; Кротевич
1960: 10; Александров 1968: 108; Васильева 1973: 68; Ревзина, Ревзин 1975: 19]. В
то же время высказывается мнение о невозможности выделения единого ведущего
критерия. Аргументируется это тем, что ведущий критерий напрямую зависит от
того, к какой семантической категории – категории признака или предмета –
принадлежат слова, классифицируемые по частям речи [Стеблин-Каменский 1957:
24]. Так, предметное значение слов является основанием для их отнесения к
имени существительному. Л.В. Щерба утверждал: «если мы знаем, что какаду –
название птицы, мы не ищем формальных признаков для того, чтобы узнать в этом
слове существительное» [Щерба 1974: 80-81]. Их вещественное значение
воспринимается и как частеречное [Овсянико-Куликовский 1912: 36].
Для слов же с признаковой семантикой части речи являются прежде всего
формальными классами. По формальным показателям (т. е. по типу суффиксов-
окончаний) слова с признаковым значением могут быть и прилагательными, и
глаголами, и наречиями, а также и существительными. Частеречное значение
признаковых слов – это результат содержательной интерпретации их формы,
поэтому некоторые учёные значения частей речи относят к категории формальных
значений [Овсянико-Куликовский 1912: 321; Пешковский 1938: 96-99; Яхонтов 968:

94
71]. Именно благодаря различной форме мы можем мыслить свойство как предмет
(белизна, красота), свойство как действие (белеет, богатеет), действие как
предмет (хождение, молчание), как свойство (пишущий, убитый), как признак
другого действия (написав, глядя) [Жирмунский 1968:25]. Следовательно, по
отношению к словам признаковой семантики частеречное значение можно
определить как способ представления реалий [Потебня 1958: 88, 93; Косериу
1977: 517]. Так, форма существительного позволяет представить признак как
самостоятельную сущность, как своеобразный «предмет»; глагольная форма
интерпретирует признаки как процесс; форма прилагательного подчёркивает
статичность признака; непроцессуальные признаки других признаков представляют
наречия.
Семантическая интерпретация частеречных форм позволяет учёным говорить о
семантической двуслойности частей речи, то есть о наличии в значениях слов
семантических компонентов двух типов – компонентов, соотнесенных с
объективной действительностью (это категориально-вещественное значение), и
компонентов, обобщающих способ осмысления денотатов в языке (это
категориально-грамматическое, или – иначе – частеречное, формальное,
значение) (А.М. Пешковский, Д.Н. Овсяннико-Куликовский, Л.В. Щерба, А.В.
Бондарко, С.Д. Кацнельсон и др.). В первом семантическом слое отображаются
результаты логической категоризации явлений объективной действительности в
терминах «субстанция», «свойство», «действие», «состояние», «отношение» и т. д.
Второй семантический слой отражает результаты языковой категоризации
явлений действительности, которая осуществляется в понятиях
«существительность», «прилагательность», «глагольность», «наречность»,
представляющих собой «категориальную оболочку, в которую заключена особая,
индивидуальная часть семантики слова» [Смирницкий 1956: 152–153]. Значит,
частеречное значение – это результат содержательной интерпретации формы,
поэтому квалифицируется как формальное значение. Подчеркнём, что и
формальное значение по своей сути является понятийным. Е.В. Кротевич писал:
«С точки зрения категорий мышления части речи – это обобщения обобщений,
выражающие понятия, в которых синтезируются (обобщаются) разрозненные,
изолированнные явления действительности, отражённые в отдельных словах
(обобщениях)» [Кротевич 1960: 11]. Значит, частеречное значение – это способ
языковой семантической интерпретации вещественного содержания слова с
опорой на его формальные показатели. Г.О. Винокур отмечал, что «различия в
значении опираются на различия в форме» [Винокур 1959: 417].
В статическом состоянии у частей речи существует полное соответствие между
частеречным значением и частеречной формой. Что же касается отношений между
частеречным (или категориально-грамматическим) и категориально-вещественным
значением, то речи о полном соответствии между ними быть не может. Они могут
находиться в отношениях как соответствия, так и несоответствия. Данный факт
был подмечен Д. Н. Овсянико-Куликовским [Овсянико-Куликовский 1912: 36-37], А.
М. Пешковским [Пешковский 1938: 98-99]. Так, рассматривая значения слов

95
чёрный, чернота, чернеется, А.М. Пешковский подчёркивал «необходимость
считаться в известных случаях с раздвоением в значениях слов»; он сравнивал
категориально-вещественное и категориально-грамматическое значения с двумя
силами, «приложенными к одной и той же точке (слову), но действующими то в
одном направлении, то во взаимно противоположных направлениях» [Пешковский
1938: 98-99]. Для обозначения таких отношений Г.А. Золотова вводит в научный
оборот термины изосемические и неизосемические подклассы слов. В
изосемических подклассах наблюдается симметрия (изосемия) между
категориально-вещественным и категориально-грамматическим значением.
Неизосемические подклассы включают слова, в содержании которых представлена
асимметрия (неизосемия) между частеречной семантикой и семантикой
вещественной [Золотова 1982: 127] (см. об этом также: [Бортэ 1979: 32-33]).
Выделение изосемических и неизосемических подклассов позволяет описывать
внутреннюю систему каждой части речи методом поля, выявляя в составе части
речи центр и периферию [Бабайцева 1971; Васильева 1973; Бортэ 1979;
Тираспольский 1978; Баудер 1982]. В понимании ядра и периферии части речи
можно выделить три подхода.
Во-первых, ядро и периферия разграничиваются при учёте характера
соотношения в содержании слов вещественного и частеречного значений. К ядру
части речи относятся слова, в которых наблюдается согласование (гармония,
изосемия) вещественного (референтного, денотативного) и общекатегориального
(частеречного) значений, то есть ядро охватывает изосемические подклассы, а
периферия – неизосемические подклассы [Васильева 1973: 74; Бортэ 1979: 32-33;
Золотова 1982: 126-127].
Во-вторых, при выделении ядра и периферии определяющий признак
связывается с типом материальной (формальной) отмеченности грамматических
категорий. Ядро представляют слова, в которых грамматические категории,
свойственные той или иной части речи, находят исчерпывающее
морфологическое выражение. Так, к ядру имени существительного отойдут слова,
в форме которых находят полное выражение грамматические значения рода, числа
и падежа; периферию составят «нетипичные» представители, например имена
несклоняемые или не имеющие числовой парадигмы [Тираспольский 1978: 41].
В-третьих, разграничение ядра и периферии части речи осуществляется с
учётом совокупности дифференциальных признаков – семантических,
словообразовательных, морфологических, синтаксических. Ядро части речи
составят слова, имеющие полный набор дифференциальных признаков, к
периферии отойдут такие лексические единицы, у которых отсутствуют или не ярко
выражены какие-либо дифференциальные признаки, характерные для ядра данной
части речи. Такой подход позволяет выявить в периферийных областях частей
речи разные ступени отдалённости от ядра и отметить факт сближения и даже
наложения смежных частей речи [Бабайцева 1971, 1983; Адмони 1968: 104].
Представленный аналитический обзор позволяет сделать следующий вывод:
проблема частей речи и границ между ними в лингвистике XIX – XX вв. была

96
объектом серьезнейшего научного изучения и обсуждения. Результатом этого
обсуждения явилось богатство идей, которые стали применяться, получая при этом
дальнейшее теоретическое развитие, к другим комплексным языковым объектам, в
частности к лексико-семантическим полям, когнитивным структурам, к системам
средств выражения концептуальных пространств и другим комплексным языковым
объектам.
Литература
Адмони В.Г. Полевая структура частей речи (на материале числительных) // Вопросы теории частей
речи. Л., 1968.
Александров Н.М. К вопросу о классификации частей речи в индоевропейских языках // Вопросы
теории частей речи. Л., 1968.
Аничков И.Е. Можно ли считать проблему частей речи решённой? // Вопросы теории частей речи. Л.,
1968.
Бабайцева В. В. Гибридные слова в системе частей речи современного русского языка // Русский
язык в школе. 1971. № 3.
Баудер А.Я. Части речи – структурно-семантические классы слов в современном русском языке.
Таллин, 1982.
Бортэ Л.В. Проявление связей между частями речи в современном русском языке. Кишинев, 1979.
Васильева А.К. О природе частей речи как системы классов полнозначных слов (на мат.
индоевропейских языков // Филологические науки. 1973. № 6.
Виноградов В.В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. М., 1972.
Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959.
Дегтярёв В.И. Основы общей грамматики. Ростов-на-Дону, 1973.
Жирмунский В.М. О природе частей речи и их классификация // Вопросы теории частей речи. Л.,
1968.
Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., 1982.
Косериу З. Современные положения в лингвистике // Известия Академии наук СССР: Серия
литературы и языка. 1977. № 6.
Кротевич Е.В. Слово, часть речи, член предложения. Львов, 1960.
Кузнецова Э.В. Части речи и лексико-семантические классы слов // Вопросы языкознания. 1975. №
5.
Кузнецова Э.В. Язык в свете системного подхода. – Свердловск, 1983.
Леонтьев А.А. Фиктивность семантического критерия при определении частей речи // Вопросы
теории частей речи. М., 1968.
Мещанинов И.И. Члены предложения и части речи. Л., 1978.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Синтаксис русского языка. СПб., 1912.
Панов М.В. О частях речи в русском языке/ / Филологические науки. 1960. № 4.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1938.
Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. I-II. М., 1958.
Ревзина О.Г., Ревзин И.И. Проблемы частей речи в современной лингвистике //
Лингвотипологические исследования. Вып. 2. Ч.2. М., 1975.
Руделёв В.Г. Существительное // Грамматические классы слов русского языка. Тамбов, 1976.
Савченко А.Н. Части речи и категории мышления. Ростов-на-Дону, 1959.
Смирницкий А.И. Лексикология английского языка. М., 1956.
Суник О.П. Общая теория частей речи. М.-Л., 1966.
Суник О.П. Вопросы общей теория частей речи // Вопросы теории частей речи. Л., 1968. – М.-Л., 1966.
Супрун А.Е. Грамматические свойства слов и части речи // Вопросы теории частей речи. Л., 1968.
Тираспольский Г.И. Типы слов и части речи: Учебное пособие по спецкурсу. Сыктывкар, 1978.
Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. М., 1941.

97
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке // Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность.
Л., 1974.
Якубайтис Т.А. Части речи и типы текстов. Рига, 1981.
Яхонтов С.Е. Понятие частей речи в общем и китайском .языкознании // Вопросы теории частей
речи. Л., 1968.
*****
Н.А. Герасименко, О.А. Филиппова
Россия, Москва
ПРЕВРАЩЕНИЕ КАК ХАРАКТЕРИСТИКА И ОЦЕНКА ПЕРСОНАЖА
(НА МАТЕРИАЛЕ БИСУБСТАНТИВНЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ)
В современной антропоцентрической лингвистике внимание исследователей
привлечено к субъекту говорящему (пишущему), автору, адресанту. Позиция,
мнение автора неизбежно проявляются в его речи, в тексте. Цель статьи –
показать, как реализуются в художественном тексте авторские характеристики и
оценки, представленные как превращение.
Одним из продуктивных способов отражения ментальной деятельности человека
являются бисубстантивные предложения (БП) [Герасименко 1999]. Они
приспособлены языком для выражения характеристик и оценок, которые автор
даёт окружающей действительности и персонажам. Этот тип русского предложения
в качестве одного из своих значений имеет значение превращения.
Семантика превращения в бисубстантивных предложениях неоднородна.
Различаем следующие разновидности семантики превращения: 1) собственно
превращение: 2) превращение, представленное как изменение; 3) превращение,
представленное как перенос фокуса внимания; 4) оценка, представленная как
превращение. В художественном тексте названные семантические разновидности
взаимодействуют, переплетаются, что позволяет автору передать сложные
многослойные смыслы.
Эти значения реализуются в бисубстантивных предложениях посредством
соответствующей группы связок: превращаться / превратиться, становиться /
стать, делаться / сделаться, обращаться / обратиться, оборачиваться /
обернуться, переходить / перейти и др.: Когда лёд ещё больше согреется, то
он станет водой (Л. Толстой); Тут он очень уменьшился, Шмелем князь
оборотился … (А. Пушкин); Однако древняя мудрость гласит: когда решение
принято, сомнения превращаются из блага во зло (Б. Акунин); У него не было
детей, и он сказал: “Ах, если бы эта мышь сделалась девочкой!” И мышь
сделалась девочкой (Л. Толстой). Связки со значением превращения являются
неспециализированными [Лекант 1976: 100-103], так как сохраняют некоторую
семантическую связь с исходными глаголами, могут иметь стилистическую окраску
или оттенок устарелости, а также обладают ограниченной сочетаемостью –
употребляются только в бисубстантивном предложении с определёнными
падежными и предложно-падежными формами [Герасименко 1999: 61].
Центральное место в группе занимает связка превращаться / превратиться.
Значение этой связки определяет в типичных случаях восприятие определённой
ситуации, выраженной в языковой форме бисубстантивного предложения, как

98
ситуации превращения. ПРЕВРАТИТЬСЯ; несов. превращаться. Принять иной
вид, перейти в другое состояние, стать чем-н. иным [Ожегов 2001: 482].
Превращать, превратить — Обращать, изменять, давать иной вид, или делать,
как бы чародейством, из одной вещи другую [Даль 1982, т. 3: 383]. Как видно из
толкований, различаемые нами разновидности семантики превращения
соответствуют основным аспектам толкования значения связки превращаться, что
свидетельствует о её центральном положении в системе средств выражения
значения превращения в бисубстантивном предложении.
При помощи связки превращаться могут быть выражены все основные
разновидности значения превращения: собственно превращение, изменение,
перенос фокуса внимания и оценка: В течение одной поездки из Хьюстона на
ранчо я последовательно превращался в разные предметы (В. Катаев); Миша
превратился в отца Михаила с тихим голосом и спокойно-светлым взглядом,
какой бывает у верующих (В. Токарева); Так Кацавейкин из журналиста,
сценариста, писателя и главного редактора снова превратился в читателя
(О. Строкан); Люди превращались в зверей (С. Довлатов).
Наиболее грамматизованной из перечисленных связок является связка
становиться. Эта связка употребляется в бисубстантивных предложениях для
выражения разнообразных значений, в том числе и оценочного: После этого
неосмотрительного шага вы становитесь человеком пропащим... (Б. Крумер).
Связки со значением превращения обращаться, оборачиваться характерны
для текстов сказочного, фантастического содержания, в которых обозначают
волшебное, мифическое изменение внешности или сущности персонажа: Но
ведьма и тут нашлась: оборотилась под водою в одну из утопленниц и через
то ушла от плети из зелёного тростника, которою хотели её бить
утопленницы (Н. Гоголь). В других случаях в семантике названных связок
актуализируется значение изменения фокуса внимания, «поворота другой
стороной»: Любое достоинство, будучи избыточным, оборачивается своею
противоположностью (Б. Акунин).
В художественном тексте эти связки используются чаще в форме совершенного
вида обернуться, обратиться, оборотиться. Использование форм
совершенного вида подчёркивает важность результата в ситуации превращения:
Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и
постепенно облегала небо (А. Пушкин); Пробуждение обернулось
одиночеством, нищетой, отчаянием (А. Эфрон).
Связка делаться / сделаться является менее употребительной, так как имеет
оттенок устарелости. Эта связка используется обычно для выражения значения
изменения: Как же может это быть, чтобы донна сделалась королевою? (Н.
Гоголь); Чартков сделался модным живописцем во всех отношениях (Н. Гоголь).
Связка перейти близка по семантике к общему значению анализируемых
высказываний. Оттенок процессности, заключённый в ней, позволяет подчеркнуть
динамичность предикативного признака в бисубстантивных предложениях со
значением превращения: В Москве же страсть к птицам перешла в страсть к

99
рыбам (В. Катаев); Незавершённая любовь переходит в ненависть (В.
Токарева).
Связки становиться, делаться, переходить при употреблении в
бисубстантивных предложениях со значением превращения предполагают
неоднозначность толкования смысла высказывания. Они выражают общую идею
изменения, могут использоваться и для выражения значения оценки,
представленной как превращение (как один из видов изменения), но они занимают
периферийное положение среди связок, выражающих семантику превращения.
Связка переходить не используется в предложениях, содержащих характеристику
или оценку персонажа.
Наиболее ярко характеризующее значение проявляется в БП со связкой
превращаться / превратиться. Семантика собственно превращения для
характеристики персонажа используется редко, в основном в фантастической
литературе, сказках: Вот что-то сместилось в окружающем мире, и я
превратился в одинокого пескаря, затаившегося в щели (Бр. Стругацкие).
Особого внимания заслуживает литература для детей или передача в
художественном тексте детского восприятия героя: На наших глазах он [папа]
действительно превратился в того всемогущего великана, каким казался нам
в играх (Л. Чуковская). То, что невозможно в объективной действительности,
становится реальным в детском сознании. Интересными представляются случаи
«превращения» персонажа в его антипод: Папа мне не защита (он уже
превратился в не-папу), и любой прохожий может меня оттереть, отделить –
и тогда случится самое страшное: я потеряюсь (Л. Чуковская). Можно
предположить, что в лексему не-папа автором вкладывается значение
‘посторонний человек’, ‘чужой человек’. Ребёнку, глазами которого мы видим эту
ситуацию, превращение папы в не-папу представляется реальным.
Для характеристики персонажа используются в большинстве случаев
бисубстантивные предложения с семантикой превращения, представленного как
изменение; превращения, представленного как перенос фокуса внимания и
оценки, представленной как превращение.
Превращение – это изменение, это движение героя от одной ипостаси к другой,
и отражение результата этой трансформации может стать яркой характеристикой
персонажа: Я превращался, – по крайней мере с виду, – в обычного
деревенского юношу, который уже довольно привычно сидел в своей усадьбе...
(И. Бунин). Характеристика нового облика героя динамична: несовершенный вид
связки выражает длительность и незавершённость процесса изменения.
Динамичность характеристик, представленных как превращение, при употреблении
совершенного вида связки подчёркивается в контексте высказывания указанием на
время: Я узнала, что моя подруга Женя Левина за время моей учебы за
границей превратилась в одну из интереснейших девушек Москвы (В.
Ходасевич); Нина Александровна не успела оглянуться, как дочь из белокурого
упитанного подростка, чьё лицо, казалось, было всегда измазано ягодным соком,
превратилась в фигуристую женщину, затянутую в чёрный, дёшево лоснящийся

100
синтетикой офисный костюм (О. Славникова); За эти годы я из мальчика
превратился в подростка (И. Бунин).
Произошедшие изменения могут быть связаны с определёнными условиями,
обстоятельствами: Как-то сразу превратилась Катя с наступлением весны как
бы в какую-то молоденькую светскую даму, нарядную и всё куда-то спешащую
(И. Тургенев); Те, кто списывал у неё на экзаменах, преданно дыша в плечо,
теперь оказались устроены в газетах, щедро опекаемых властями, и даже
превратились в щеголеватых маленьких начальников… (О. Славникова).
Изменение, представленное как превращение, может являться результатом
следования или, наоборот, не следования определённым правилам: Соседки,
мамаши сверстников моих детей, пренебрегая подобной логикой, постепенно
превращались в клинические существа с тяжелым взором скота, идущего на
бойню (М. Арбатова).
Важным при характеристике персонажа через превращение-изменение
оказывается прежнее состояние героя, которое вербализуется автором: Прежний
неустойчивый и взбалмошный ветрогон превратился в сосредоточенного
учёного (Б. Пастернак); Зато Тео остался жив и превратился из тонкокостного
юноши в обожжённого солнцем воина, уверенно ступавшего по земле крепкими
кривоватыми ногами (Б. Акунин). В такой многослойной характеристике
проявляется скрытое сравнение двух ипостасей персонажа.
Семантика изменения, реализующаяся через значение превращения, позволяет
охарактеризовать персонаж в развитии, выявить его новые черты. Превращение,
представленное как изменение, помогает описать героя через какой-то временной
отрезок. Обычно этот способ используется автором по отношению к персонажу,
который отсутствовал в поле зрения некоторое время и потом появился снова: Он
уже превратился в почти незнакомого шестидесятилетнего старика с сизой
щетиной на всё ещё красивом удлинённом материнском лице (В. Катаев).
Характеристика персонажа может быть представлена как перенос фокуса
внимания наблюдателя с одних признаков на другие: Она села на стул и стала
частью фона (В. Нарбикова); Из товарищей “сеньор” стал и “кабальеро” (В.
Маяковский).
Характеристика приобретает метафорический смысл, если фокус внимания
переносится не на какие-либо признаки персонажа, названного именем
существительным в функции субъекта, а на результат всей ситуации: Надя уже
превратилась даже для матери в прекрасное воспоминанье... (И. Бунин).
Конкретное существительное в функции субъекта такого бисубстантивного
предложения получает пропозитивное прочтение: Девушки неявным образом
превращались в стихи, их имена начинали звучать отлично от того, как их
звали (А. Найман) – в стихи воплощались чувства, пережитые влюблённым поэтом.
Тут любопытный отец нашей красавицы подвинулся ещё ближе и весь
превратился, казалось, во внимание (Н. Гоголь). Бисубстантивные предложения
со значением превращения как переноса фокуса внимания синкретичны. Их
семантика может совмещать и значение характеризации, и оценочное значение.

101
 Оценочное значение, составляет неотъемлемую часть семантики
бисубстантивных предложений, однако некоторые разновидности БП, среди
которых находятся и высказывания, оформленные как превращение, имеют
значение оценки в качестве основного: В этой компании я сразу превращался в
ничтожество (В. Алексеев); Как только Вера поднимала на него глаза, она
превращалась в круглую дуру (Г. Щербакова). Оценка персонажа заключена в
субстантивном компоненте связочно-субстантивного сказуемого [Герасименко
1999], а связка превращаться / превратиться максимально приближается к
грамматизованным связкам (быть, казаться, оказаться). Значение превращения,
изменения практически утрачивается: Муж был в Добровольческой армии, сперва у
Деникина, потом у Врангеля, а когда мы докатились до Парижа, стал, конечно,
шофёром, но начал спиваться и спился до того, что потерял работу и
превратился в настоящего босяка (И. Бунин) – был, оказался. А государь,
которому служит сей мудрец, превратится в величайшего из земных владык
(Б. Акунин) – станет владыкой. Оценочные характеристики персонажа обладают
большой экспрессивной силой. Обычно они используются в речи других
персонажей, реже – в речи автора. Обилие оценочных характеристик характерно
для современной прозы, имитирующей разговорную речь, в которой много
диалогов.
Как видно из проведённого анализа, бисубстантивные предложения со
значением превращения активно используются в художественном тексте в
качестве средства выражения характеристики и оценки персонажа. Одно из
типовых значений этих предложений – значение характеризации, реализуется
связкой превращаться / превратиться как собственно превращение, изменение,
перенос фокуса внимания или оценка. Названные разновидности семантики
превращения взаимодействуют, пересекаются, создавая многомерный, объёмный
образ: Эле казалось, что ещё немного, и она превратится в такую же
хрюкающую субстанцию с глазами, повёрнутыми внутрь чрева (В. Токарева).
Во взаимодействии статической формы бисубстантивных предложений и
динамического значения превращения рождаются новые смыслы, возможности для
передачи более объёмной информации, для создания художественного образа.
Литература
Герасименко Н.А. Бисубстантивный тип русского предложения. Монография. М., 1999.
Лекант П. А. Типы и формы сказуемого в современном русском языке. М., 1976.
Лекант П.А. Функции связок в русском языке // Грамматические категории слова и предложения.
М., 2007.
Словари
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М., 1981-1982.
Словарь русского языка. Около 53 000 слов / под ред. С. И. Ожегова. Изд. 4-е. стереотип. М., 2001.
*****
А.Г. Гладышев
Россия, Рязань
АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФОРМА СКАЗУЕМОГО
КАК СРЕДСТВО ВЫРАЖЕНИЯ ЗНАЧЕНИЯ СТАТИЧНОСТИ

102
 Функциональный аспект двусоставного предложения в настоящее время
остаётся недостаточно изученным. Исследование его структуры, закономерностей
его развития является актуальным на современном этапе.
Сказуемое как главный член двусоставного предложения во многом определяет
его структуру, о которой можно судить по различным его формам. Бесспорно, типы
сказуемого лежат в основе классификации двусоставных предложений [Виноградов
1955: 394]. П.А. Лекант отмечает, что «синтаксическое значение сказуемого
складывается из вещественного и формального. Вещественное значение
сказуемого – это выражение признака (в широком смысле), приписываемого
подлежащему» [Лекант 2007: 129]. Об этом вещественном признаке подлежащего и
стоит в первую очередь говорить при анализе средств выражения значения
статичности на синтаксическом уровне. Безусловно, нельзя оставить без внимания
и значение формальное. Однако в этом случае необходимо подходить к его
анализу не только собственно грамматически, а, скорее, рассматривать
компоненты составного сказуемого, выражающие значение времени, лица и
наклонения, как элементы лексико-грамматического уровня. Признанной и
устойчивой в настоящее время является типология сказуемого, представленная
тремя типами. Ещё Н.Ю. Шведова отметила активизацию именных форм
сказуемого [см. Шведова 1964: 18], что «означает проявление тенденции к
аналитизму, ибо именное сказуемое, с точки зрения его синтаксической формы,
аналитично в сравнении с простым глагольным» [Лекант 2007: 131].
Признак пассивности – это наиболее общее значение, которое свойственно
именной части составного сказуемого. Она включает различные по
морфологической природе компоненты. Основными являются формы имён,
периферийными можно считать сближающиеся с ними по значению слова. Как
известно, активной формой именного компонента аналитической формы
сказуемого является именительный падеж существительного. Обладая
категориальным значением предметности и выражая вещественное значение,
существительное придаёт сказуемому такую синтаксическую форму, которая
вполне может служить синтаксическим средством выражения значения
статичности. Отсутствие развития, изменений во времени предполагает
проявление различных состояний или качеств. – Ты, Галка, наш резерв, — сказала
Осянина (Б. Васильев). Дворники из всех пролетариев – самая гнусная мразь.
Человечьи очистки – самая низшая категория (М. Булгаков).
Несмотря на то, что в роли именного компонента выступают и другие части речи,
однако обращение к конструкциям с именем существительным в составе
сказуемого продиктовано, в первую очередь, широкой употребительностью и
продуктивностью таких предложений. Под статикой понимается ’отсутствие
движения, неподвижность; отсутствие развития, неизменность’ [МАС т. 4, 1984:
253]. Основными признаками статичности можно назвать неизменяемость во
времени, отсутствие приложения энергии, указание на свойство или постоянство
отношения. Значение активного действия, которое можно выявить в конструкциях с
простым глагольным сказуемым, в предложениях с составным именным

103
сказуемым непродуктивно, они обычно дают какую-то характеристику явлению
реальной действительности. Ситуация, описываемая в таких предложениях, может
быть идентифицирована как статичная. – Я – специалист по чёрной магии; Я –
историк, – подтвердил учёный и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня
вечером на Патриарших прудах будет интересная история!; Вы не немец и не
профессор! Вы – убийца и шпион! (М. Булгаков)
Именной компонент составного сказуемого – существительное – может стоять в
разных формах. Одной из самых активных является форма именительного падежа.
И не печатали бы роман в таком объёме: все же публикация в семи номерах –
случай экстраординарный для иллюстрированного ежемесячника (И. Ильф, Е.
Петров). Ох и язва же эта Кирьяновна! Одно слово: петля! (Б. Васильев). Потому
что если я этого не сделаю, я посажу её в тюрьму. Или её соседку, у которой
тоже малые дети, а половина детей у нас и так безотцовщина (Л. Улицкая).
Такие предложения либо могут быть соотнесены с двусоставными
конструкциями, в которых в роли сказуемого выступает глагол, либо такое
сопоставление невозможно. В первом примере сказуемое случай соотносится с
простым глагольным сказуемым случается, словообразовательно связано с ним.
Второй и третий примеры содержат именной компонент сказуемого, который такой
связью не обладает, поэтому сложно соотнести эти предложения с двусоставными
конструкциями с глаголом в роли сказуемого без серьезной модификации.
Предложения с именем существительным в именительном падеже в роли
именного компонента выражают оценку, образную характеристику предмета,
явления. Поэтому возможность или невозможность сопоставить такие конструкции
с двусоставными, где сказуемым является глагол, нельзя считать
дифференциальным признаком в определении значения статичности или
динамичности. Важным является наличие сказуемого с именным компонентом,
особенно с существительным, категориальная природа которого позволяет
выявить в предложении значение статичности. Действительно, в таких
конструкциях не обнаруживается изменение во времени, нет приложения силы,
энергии (например, со стороны субъекта действия), а, напротив, отмечается
временное или постоянное качество, свойство, не протекающее во времени.
Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что печень
пошаливает, что 52 года – не шутка и что погода нынче сырая (И. Ильф, Е.
Петров). Это не оправдание, если приказ не выполнен. Нет, не оправдание (Б.
Васильев). Я теперича на эти новые свадьбы не ходок (М. Шолохов). Ему
казалось, что этот Ртищев с его печальными глазами не жилец на белом
свете… (К. Симонов)
Предложно-падежная (падежная) форма существительного именного
компонента также получила широкое распространение. Конструкции с таким
сказуемым выражают чаще всего значение состояния или какого-либо качества
предмета, внешнего или внутреннего. Дело было не только в невосполнимой
потере огромной части мужского населения и связанным с этим падением
рождаемости (Л. Улицкая). Голова её была в чепце интенсивно абрикосового

104
цвета… (И. Ильф, Е. Петров). Вдовая она, – поджав губы, через день доложила
Мария Никифоровна. – Так что полностью в женском звании состоит: можете
игры заигрывать; Рита тоже была не из бойких… Кирьянова была боевой
девахой (Б. Васильев). Новейший американский корсет „Лорд Байрон“ из
прочнейшего китового уса для мужчин, желающих быть стройными. Талия в
дюйм, плечи в сажень! (Б. Акунин)
В.В. Бабайцева отмечает, что «при глагольных сказуемых (со значением
действия) подлежащее обозначает деятеля, при именных сказуемых – носителя
признака, вне зависимости от лексико-семантического и структурно-семантического
значения словоформ в роли подлежащего» [Бабайцева 2005: 254]. Следовательно,
выбор лексических средств определяется целью говорящего – охарактеризовать
явление реальной действительности как развивающееся или как статичное.
Категориальное и лексическое значения именного компонента в составном
сказуемом отражают общую семантику статичности в простом предложении, а
значит, связь лексики и синтаксиса является актуальным вопросом в анализе
компонентов языковой семантики.
Литература
Бабайцева В.В. Избранное. 1955–2005: Сборник научных и научно-методических статей / Под
ред. профессора К.Э. Штейн. М. – Ставрополь, 2005.
Виноградов В.В. Основные вопросы синтаксиса предложения // Вопросы грамматического строя.
М., 1955.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Шведова Н.Ю. Очерки по исторической грамматике русского литературного языка XIX в.
Изменения в системе простого предложения. М., 1964.
Словари
Словарь русского языка / Под ред. А.И. Евгеньевой: в 4 т. М., 1981–1984. (в тексте – МАС)
*****
Е.В. Глинка
Россия, Брянск
ЗНАЧИМОСТЬ ОТРИЦАНИЯ
Нулевой элемент в языке – значимое явление, издавна привлекающее внимание
учёных. Так, древнеиндийский лингвист Панини, описывая грамматику санскрита,
ещё в V веке до н. э. ввёл понятие нулевого элемента в языке как значимого
отсутствия. Примерами пустой, или нуль-системы, не содержащей ни одного
элемента, или, точнее, содержащей одни лишь значимые отсутствия, является
нуль в математике, пауза в музыке, пробел между словами в тексте, понятие
«ничто» в философии и т.д. Например, в японском языке слово ма означает паузу,
интервал. Оно используется в качестве знака препинания, но не произносится, хотя
и пишется: «Весна(ма) – это заря». Это – значимое отсутствие.
К значимым отсутствиям в русском языке обычно относят нулевые морфемы. Но
они выявляются лишь на уровне словообразования и морфемики. На других
уровнях языковой системы также существуют значимые нулевые элементы –
например, непроизносимые звуки в фонетике, эллипсис в синтаксисе. В области
лексической семантики к значимым отсутствиям можно отнести явление
отрицания, при котором значение, заключённое в корневой морфеме, отрицается

105
при помощи специальных формантов.
Подчас словами с значимыми отсутствиями – нескромный, немилосердный,
бездушный – мы характеризуем предмет ярче, образнее и точнее, чем словами без
не-, без- и других показателей отсутствия признака.
Например, в стихотворении И. Анненского «Среди миров»:…я у Неё одной молю
ответа, Не потому, что от Неё светло, А потому, что с Ней не надо света –
более эмоциональна последняя строка: именно благодаря отрицанию признака.
Выражению отрицания в русском языке служат прежде всего частицы не и
отчасти ни, а также не- в качестве приставки, русские префиксы без-/бес-,
заимствованные префиксы а-, анти- и некоторые другие.
Отрицание – универсальная смысловая категория, свойственная всем языкам.
Выражается отрицание при помощи отрицательных слов, отрицательных
префиксов, а также может не иметь отдельного выражения, т. е. быть компонентом
лексического значения слова (например, отказаться – «не согласиться») [ЛЭС
1990: 354].
Интересным, на наш взгляд, является анализ семантики лексем с
отрицательными префиксами не- и без-/бес-. В словообразовательном разделе
Русской грамматики говорится, что существительные с префиксами без-/бес- и не-
называют отсутствие того или противоположность тому, что названо
мотивирующим существительным: например, беспорядок – «отсутствие порядка»
[Русская грамматика 1982: 354]. При этом отмечено лищь одно слово непогода как
семантически обособленное. Его семантическая обособленность, очевидно,
проявляется в том, что современное значение слова погода имеет значение
общего состояния атмосферы, а не- в лексеме непогода отрицает лишь
положительную оценку, а не наличие погоды.
И подобных слов в русском языке немало. В них отрицательные префиксы не
столько выражают отрицание, сколько добавляют новую, дополнительную
семантику.
В Словаре Ожегова зафиксировано более 600 лексем с префиксом не-. Это
свидетельствует и о значимости отрицания, и, кроме того, во многих случаях – о
независимости и самостоятельности лексического значения слов с отрицанием. Во-
первых, некоторые слова (невежа, негодяй, невзначай, ненависть и др.) без
префикса не- вообще не употребляются. Во-вторых, в ряде слов, в которых
префикс не- структурно вычленяется и слово свободно употребляется и без не-,
лексическое значение слов с наличием и отсутствием отрицания не вполне
совпадает. Для примера достаточно рассмотреть слова счастье/ несчастье,
которые обычно в практике обучения берутся для иллюстрации явления
антонимии. Счастье – это «чувство и состояние полного удовлетворения» и
«успех, удача». Несчастье же – это «горестное событие». Слова состояние и
событие, на наш взгляд, несопоставимы в качестве антонимов. И подобных
лексем, в которых значение с наличием отрицания существенно изменяется,
немало. Например, в слове неведение не- не отрицает знания вообще, а означает
неосведомлённость и незнание чего-то конкретного; нелюди – это всё-таки люди,

106
но обладающие дополнительными отрицательными качествами (очень плохие,
очень жестокие): нехристи (синоним), и без не- не употребляется. Если бы в слове
неприятель отрицание признака обозначало лишь отсутствие приятельских,
дружеских отношений, то все малознакомые и незнакомые нам люди были бы для
нас «неприятелями»! Но лексема неприятель обозначает гораздо более яркую
характеристику лица – это враг на поле битвы.
Значит, есть что-то в отрицательном форманте такое, что вместе с отрицанием
дополняет смысл слова и даже частично его меняет, расширяя его семантические
границы!
В словах с префиксами без-/бес- наблюдаются такие же закономерности. В ряде
слов префиксы действительно соответствуют своему прямому назначению –
отрицанию признака, заключённого в семантике корневой морфемы: безветрие,
беспричинный и др.
Множество слов без префикса не употребляется: бездарный, безделушка,
безденежье, безобразие, беспардонный, бесшабашный и др. Также можно
выделить целый ряд лексем, в которых отрицательный префикс не столько
отрицает, сколько добавляет новую, более эмоциональную, семантику:
безвременье – не отсутствие времени вообще, а время застоя; безгласный
человек – не немой, а робкий, не выражающий своего мнения человек; бездорожье
– это плохие дороги. В отрицании семантики корня «человек» в лексеме
бесчеловечный добавляется оценочное качество «жестокий», так же, как и в слове
бесчувственный отрицается не отсутствие всех чувств, а только лишь чувства
сострадания, жалости и т. п.
И само молчание, как отсутствие проявления звучания таит в себе глубокий
внутренний смысл. Например, у Ф. Тютчева в стихотворении «Silentium»: «Молчи,
скрывайся и таи И чувства и мечты свои…» – «Мысль изречённая есть ложь».
Отсутствие звуков даёт выход новым ощущениям, и мир воспринимается по-
другому. Слова с нулевым выражением признака (в данном случае звучания)
всегда являются фоном. Только когда что-то отсутствует на фоне присутствия –
появляется новое свойство, новая семантика. «Тишина, ты лучшее из того, что
слышал» в стихотворении «Звёзды летом» у Б. Пастернака. «Слушай беззвучие», –
говорит Мастеру Маргарита (М. Булгаков). Отсутствие сигнала «звук» является
сигналом нового рода, своеобразным нулевым словом. Это – значимое отсутствие.
И в семантике слова отрицание может выражать гораздо более широкий смысл,
нежели только экспликацию отсутствия качества или процесса, названного в
корневой морфеме. Отсутствие всегда значимо: грамматическое отрицание часто
является одновременно и утверждением яркого, эмоционального дополнительного
значения.
Литература
Русская грамматика. Т. 1. М., 1982.
Словари
ЛЭС – Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В.Н. Ярцева. М., 1990.
Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1990.
*****

107
 А.Л. Голованевский
Россия, Брянск
ГЛАГОЛЫ РЕЧИ В ЯЗЫКЕ ПОЭЗИИ ТЮТЧЕВА
КАК ОДНА ИЗ СОСТАВЛЯЮЩИХ ЕГО ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ
Исследуя этот аспект языковой личности Тютчева, прежде всего отметим ту
роль, которую придавал поэт языку как важнейшему средству общения. Языком, по
Тютчеву, в равной мере обладает человек и природа: В ней есть душа, в ней есть
свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык… [с. 135].2 И это понимание природы
как говорящей субстанции является следствием того, что у Тютчева вступают в
общение многочисленные её субъекты. Таким образом, природа выполняет, как и
человек, интеллектуальные и речевые действия.
Рассматривая этимологию глаголов речи, Н.Б. Мечковская относит такие, как:
говорить, молвить, кликать, волховать, колдовать, ворчать, врать, кричать,
роптать, вопить, лепетать, мямлить, гнусавить, шептать к
звукоподражаниям. При этом она не исключает, что глаголы шутить и баять
также имеют звукоподражательный характер. Звукоподражание, по её мнению,
«остаются продуктивным источником глаголов речи, в том числе в случаях
использования «нечеловеческих» звукоподражаний для обозначения речи
человека: шипеть, мурлыкать, брехать, выть и т. п.» [Мечковская 2000: 366-367].
Для нас важно в первую очередь проследить особенности использования в поэзии
Тютчева именно звукоподражательных глаголов, так как вскрытие
этимологического образа слова – одна из характернейших черт автора.
Как для глаголов движения семантическим ядром выступает глагол идти, таким
же ядром для глаголов речи является глагол говорить – «семантический
примитив», по утверждению Ю.Д. Апресяна [Апресян 1995: 356]. По мнению А.
Зализняк, «глагол со значением «говорить» занимает в языке особое место уже в
силу того, что внеязыковая интуиция, с которой он соотносится, является
одновременно языковой, так как это ситуация высказывания» [А. Зализняк 2000:
381].
Глагол говорить в своём прямом значении «Выражать устно какие-либо мысли,
мнения и т. п.» [Голованевский 2009: 156]3 у Тютчева относится к речи конкретного
лица, в т. ч. и самого автора. Так, в полушутливом «Послании к А.В. Шереметеву»,
иронизируя над собой, Тютчев замечает: Оракул говорил стихами И убеждал,
бывало, свет…[с. 62]. Другие лица, к которым относится глагол говорить, могут
быть названы или предполагаемы. «Чужое высказывание является, – как пишет
М.М. Бахтин, – не только темой речи, оно может, так сказать, самолично войти в
речь» [Волошинов 1929: 136]. Так и у Тютчева: Оратор римский говорил Средь бурь
гражданских и тревоги: «Я поздно встал – и на дороге Застигнут ночью Рима
был!» [Цицерон, 104]. Это стихотворение в полной мере демонстрирует
объективность высказывания Бахтина, так как в последующих за словами
Цицерона строках он больше не является участником речи. Им становится автор –
Тютчев, а Цицерон – объектом оценки автора. Так! Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты Во всём величье видел ты Закат звезды её

108
кровавой!... И далее идут афористические строки, относящиеся ко многим
неназванным, в том числе и к Цицерону:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые! (с. 105)
Таким образом, прямая речь является причиной той «уникальной для языка
ситуации, когда в принципе оказывается возможно материальное тождество
означаемого и означающего, языкового выражения и его денотата» [Анна Зализняк
2000: 382]. Надо отметить, что фактическая прямая речь с глаголом говорить не
всегда у Тютчева подкрепляется соответствующей пунктуацией. Это характерно
для многих стихотворений Тютчева. Рассмотрим некоторые из них. В
стихотворении «О как убийственно мы любим…», как и в «Цицероне», постоянно
меняются адресант и адресат говорения. В первых, афористических строках О как
убийственно мы любим, Как в буйной слепости страстей Мы то всего вернее
губим, Что сердцу нашему милей! адресант – Тютчев, адресат – все те, кто любит,
в их числе и Тютчев.
Во втором четверостишии Не говори, меня он, как и прежде любит Мной, как и
прежде дорожит… Давно ль, гордясь своей победой, Ты говорил: она моя…
(с.175-176) адресант не названная Е.А. Денисьева, а адресат, говоривший «она
моя» (Денисьева), – Тютчев. Исследователи «денисьевского» цикла отмечали, что
«Любовь Тютчева убийственна и самоубийственна» [Чулков Г.И. «Любовь в жизни и
в лирике Ф.И. Тютчева]. Н.А. Бердяев с опорой на первую строфу стихотворения
определил сходство в художественном воплощении «трагизма» любви у Ф.М.
Достоевского и Тютчева [Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского [цит. по:
Касаткина 2003: 372].
Таким образом, Тютчев не выделяет пунктуационно с глаголом говорить свою
речь или близких ему персонажей, но, когда говорят другие (как Цицерон), или
метафористические персонажи, прямая речь оформляется по правилам
пунктуации: Сын царский умирает в Ницце – И из него нам строят ков… «То
божья месть за поляков», – Вот, что мы слышим здесь, в столице… …Кто
говорит так: польский поп Или министр какой из русских? (с. 219).
Примечательна в этом отношении пунктуация в стихотворении «Нет, не могу я
видеть вас…», где закавычены слова Тютчева в передаче другого лица –
доносчика. В собственном изложении своих слов кавычки отсутствуют. Приведём
для большей наглядности эти сроки полностью.
«Нет, не могу я видеть вас…» –
Так говорил я в самом деле,
И не один, а сотню раз, –
А вы – и верить не хотели.
В одном доносчик мой не прав –
Уж если доносить решился,
Зачем же, речь мою прервав,
Он досказать не потрудился?
…Да, говорил я, и не раз –

109
 То не был случай одинокий, –
Мы все не можем видеть вас –
Без той сочувственно-глубокой
Любви сердечной и святой,
С какой – как в этом не сознаться? –
своею лучшею звездой
Вся Русь привыкла любоваться (с. 241-242).
Стихотворение обращено к А.М. Горчакову, и недоброжелатель, специально
вырвав только первую строку из стихотворения, изменил смысл всего
стихотворения на противоположный авторскому, чтобы настроить влиятельного
при царском дворе министра иностранных дел против Тютчева. Этот и ему
подобные приёмы компрометации своих противников Тютчев в эпиграмме,
направленной против Владимира Дмитриевича Скрягина, издателя-редактора
газеты «Весть», выступавшей против славянофилов, иронически назвал
«рыцарскими».
Эпиграмма, между прочим, написана почти в то же время, что и обращение к
Горчакову. В ней также используются интересующие нас лексемы речи: …Слуга
влиятельных господ, С какой отвагой благородной Громите речью вы свободной
Всех тех, кому зажали рот! Недаром вашим вы пером Аристократии служили – В
какой лакейской изучили Вы этот рыцарский приём? (с. 241).
Наконец, последний случай вариативности пунктуации при глаголе говорить: Я
поздно встретился с тобою На жизненном моём пути, И с задушевною тоскою Я
говорю тебе: прости (Памяти М.К. Политковской, с. 261-262).
Как мы отметили выше, у Тютчева говорят и субъекты природы. И здесь глагол
говорить выступает в переносном значении.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была!
(«Не то, что мните вы, природа…», с. 136-137).
…Музыки дальней слышны восклицания, Соседний ключ слышнее
говорит…(«Как сладко дремлет сад темно-зеленый…», с. 124-125).
…И в мае снег идёт порой, А всё ж Весна не унывает И говорит? «Черед за
мной!... («И в божьем мире то же бывает…», с. 226).
Звукоподражательные глаголы служат базой для образования имён речи, и эти
имена столь же семантически системны, как и сами глаголы. Так, глагольный
дериват говор (4) дважды, без сомнения, принадлежит людям: …Как ненавистны
для меня Сей шум, движенье, говор, крики Младого пламенного дня!.. («Как
птичка, с раннею зарей…», с. 125), Приутих наш круг весёлый, женский говор,
женский шум… (По равнине вод лазурной…», с. 156). В одном случае – волнам:
…И говор ваш ещё согласней Доходит до души моей! («Давно ль, давно ль, о Юг
блаженный…», с. 142-143). Но вот в стихотворении «Пламя рдеет, пламя пышет…»
говор, по-видимому Е.А. Денисьевой, возникает в сознании поэта при созерцании

110
природы. Он неотделим от шуршания листьев. Говор листьев и говор до этого не
упоминаемой Денисьевой – это, может быть, один и тот же говор? Треск за
треском, дым за дымом, Трубы голые торчат, А в покое нерушимом Листья
веют и шуршат. Я дыханьем их обвеян, Страстный говор твой люблю… Слава
богу, я с тобою, А с тобой мне как в раю (с. 190). Брюсов в статье «Ф.И. Тютчев.
Критико-биографический очерк», думается, именно по поводу такого употребления
лексемы говор и последовавшей за ней двух последних строк заметил: «Другой
любимый приём Тютчева <…> состоит в сопоставлении предметов, по-видимому,
совершенно разнородных, и в стремлении найти между ними сокровенную связь»
[Цит.: Касаткина 2003: 412]. Так вот, эта связь «навеяна шуршанием листьев».
Рассмотрим звукоподражательный глагол роптать (6) и образованное от него
существительное ропот (4). Первое употребление глагола роптать в юношеском
стихотворении «Послание Горация к Меценату…» относится к говорящему-автору:
Я презрен – не ропщу… (с. 49). Второе употребление связано с библейским
осмыслением поиска человека своей роли в этом мире: Он к свету рвётся из
ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует («Наш век», с. 179).
Остальные употребления глагола и его именного деривата относятся к миру
природы непосредственно или через него к человеку. Заметим, что глаголы
женского рода прошедшего времени относятся не к Черному морю, а к пушкинской
«свободной стихии».
Ропот – это своеобразный протест различных природных сил и прежде всего –
водной стихии, и сопровождаемый различными шумами: …воздушной арфы
лёгкий звон: То потрясающие звуки, то замирающие вдруг… Как бы последний
ропот в муки, В них отозвавшися, потух! («Проблеск, с. 70 – 71). Но подо
льдистою корой Ещё есть жизнь, ещё есть ропот – И внятно слышится порой
Ключа таинственного шёпот! («Поток сгустился и тускнеет…», с. 118). И слышит
он голос, Как ропот струи: «Приди, мой красавец, В объятья мои!» (Из
Шиллера). Этот перевод сделан Тютчевым в 1851 г., т. е. в период так называемого
«денисьевского» цикла. И образ волны, призывающей отрока предаться её
ласковым объятьям, является предтечей другой волны – символического образа
Е.А. Денисьевой, созданного Тютчевым в апреле 1852 г. И в обоих стихотворениях
ропщет водная стихия: Ты волна моя морская, Своенравная волна, <…> Сладок
мне твой тихий шепот, Полный ласки и любви; Внятен мне и буйный ропот,
Стоны вещие твои (с. 183). Нельзя не обратить внимания на семантически
значимую рифму звукоподражаний: ропот – шёпот («Поток сгустился и
тускнеет…») и шёпот – ропот («Ты волна моя морская…»).
В статье проведены наблюдения лишь над употреблением некоторых глаголов
речи в поэзии Тютчева, но и они подтверждают ряд закономерностей,
свойственных Тютчеву как русской поэтической личности. Это очеловечение
природы как субъекта говорения, использование звукоподражательных слов с
целью этимологического вскрытия речевой семантики, использование специальных
пунктуационных средств как одного из средств оценочности, особая семантико-
стилистическая роль рифмующихся речевых слов. Нам кажется, что более

111
обширные наблюдения над этой и другими тематическими группами слов
подтвердят наши выводы.
Литература
Апресян Ю.Д. Проблемы синонимии и словаря синонимов // Апресян Ю.Д. Интегральное
описание языка и системная лексикография. Избранные труды. В двух томах. Т. II, М., 1995.
Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929.
Зализняк А.А. Глагол говорить: три этюда // Язык о языке. М., 2000.
Касаткина В.Н. // Ф.И. Тютчев. Полное собрание сочинений и письма в шести томах. Том второй.
Комментарии. М., 2003.
Мечковская Н.Б. Метаязыковые глаголы в исторической перспективе: образы речи в наивной
картине языка // Язык о языке. М., 2000.
Словари
Голованевский А.Л. Поэтический словарь Ф.И. Тютчева. Брянск, 2009.
Источники
Ф.И. Тютчев. Полное собрание стихотворений. Л., 1987.
Примечания
1
Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ 11-14-3200 (а/Ц).
2
Весь иллюстративный материал приводится: «Ф.И. Тютчев. Полное собрание стихотворений».
Л., 1987 с указанием названия стихотворения и страницы этого издания.
3
В дальнейшем ссылки на эту работу даются так: ПТС с указанием страницы.
*****
О.А. Головачёва
Россия, Брянск
ИДИОСТИЛЕВЫЕ ОСОБЕННОСТИ РАННЕЙ ПУБЛИЦИСТИКИ Н.С. ЛЕСКОВА
(НА ПРИМЕРЕ СТАТЬИ «НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВРАЧАХ РЕКРУТСКИХ
ПРИСУТСТВИЙ»)
В раннем творчестве Н.С. Лескова многочисленны работы, относящиеся к жанру
аналитической публицистики. Одна из них – статья «Несколько слов о врачах
рекрутских присутствий». Чтобы убедительно показать острую необходимость
изменения системы медицинского освидетельствования при определении
способности к военной службе людей, представляемых к сдаче в рекруты [здесь
и далее цит. по: Лесков 1996], в названной работе широко используются различные
по стилистической тональности лексические единицы, а также приёмы языкового
воздействия на читателя.
Частотным в публицистике и одним из доминирующих приёмов убеждения автор
статьи избирает повтор, выступающий в его работах в качестве идиостилевого
элемента. Н.С. Лесков использует дублирование лексем (долго ли, сословие),
однокоренных слов (лихоимство, лиходательство), а также единиц одного
лексико-семантического поля (поставлять адептов зла, позориться) и
синтаксических конструкций (мы не можем понять), например:
Долго ли ещё медицинское сословие будет поставлять адептов зла
возмущающим душу бесчеловечным таинствам рекрутских присутствий?
Долго ли сословие врачей будет позориться…
Показательно, что публицист включает в процесс повтора единицы с ярко
выраженной оценочной характеристикой, которая либо эксплицирована (зло – «все

112
дурное, плохое, вредное» [МАС т. 1: 611]; позориться – «навлекать позор,
бесчестье на себя» [МАС т. 3: 240]), либо контекстуально обусловлена. Так,
опорный компонент словосочетаний медицинское сословие и сословие врачей
субстантив сословие – «группа лиц в дореволюционной России, объединенная
профессиональными интересами» [МАС т. 4: 206] – содержит амбивалентные
относительно оценочной окрашенности семантические компоненты. Однако за счёт
контекстного окружения в лексической единице возбуждаются семы негативного
спектра, например, («объединённых для») «неблаговидной, противоправной
деятельности». Коннотативное содержание высказывания актуализируется
посредством авторского синонимического ряда: медицинское сословие, сословие
врачей, который расширяется за счёт контекстных синонимов описательного
плана: эти позорные представители медицинского сословия, такие соискатели.
В статье широко используется приём нагнетания единиц одной тематической
группы: адепты зла, эти манипуляторы, эти сотрудники общественных
неправд, собраты меровых ундеров, эти слезопийцы несчастных матерей, жён и
сирот. Наибольшую степень негативной отмеченности содержит метафорично
конденсированное авторское слово слезопийцы:
Долго ли ещё медицинское сословие будет поставлять адептов зла
возмущающим душу бесчеловечным таинствам рекрутских присутствий? Долго
ли сословие врачей будет позориться этими манипуляторами, этими
сотрудниками общественных неправд, собратами меровых ундеров,
этими слезопийцами несчастных матерей, жён и сирот?
Нередко в публицистике Н.С. Лескова нагнетание строится на системе
парадигматических отношений лексических единиц. Автор разворачивает
синонимический ряд с доминантной семой «самое главное» в плоскость
градуальной оценочности, где каждый последующий элемент усиливает семантику
или коннотативное наполнение предыдущего:
Член-врач не участвует ни в рассмотрении семейных очередей… не его даже
дело рассуждать, узаконен ли для 8-летних детей письменный вид, за
неимением которого их отдают в рекруты. Всё это не его дело, но за всем тем
роль его не только не пассивная, но он, если так можно сказать, “первый
человек” в рекрутском присутствии; в нём вся “суть” дела, в нём
гамлетовское “быть или не быть” для рекрута.
Таким образом, «синонимические или квазисинонимические отношения в
конструкциях с подъёмом отрицания представлены …как следствие
«прагматических импликаций» (умозаключений), которые человек способен
осуществить в определённом контексте» [А. Зализняк 2006: 499].
В тексте функционируют единицы с множественной интерпретацией, например,
полисемант книжного стиля таинство, в смысловом наполнении которого имела
место контаминация лексико-семантических вариантов. При этом первичное
значение - «то, что скрывается от других, что известно не всем» [МАС т. 4: 331] -
дополняется компонентами переносного - «совокупность действий», «имеющих
силу». Слово таинство в узусе коннотативно не отмечено, однако в тексте

113
приобретает негативную оценочность, т.к. находится в синтагматической связи с
лексемой бесчеловечный - «крайне жестокий, безжалостный» [МАС т. 1: 88],
содержащей пейоративные компоненты в понятийной части. Таким образом,
аксиологические коннотации, эксплицированные на уровне синтагматики, создают
иронический накал, усиленный словосочетанием возмущающий душу.
Н.С. Лесков использует также многочисленные лексемы общеоценочного
спектра, обладающие различной степенью экспрессии, что органично согласуется с
функциональной спецификой публицистического стиля. По мнению Г.Г. Хаблак,
«особую нагрузку в публицистике несут части речи, способные выражать оценку.
Сопоставление всех частей речи с этой точки зрения позволяет прежде всего
выделить так называемые признаковые части речи - прилагательные и наречия»
[Хаблак 1983: 36]. Н.С. Лесков расширяет состав признаковых лексем за счёт
местоимений (эти, такие), т. к. единицы данного лексико-грамматического класса
всегда обозначают «нечто такое, чего никаким другим словом не выразишь»
[Пешковский 1927: 81]. По мнению В.В. Виноградова, их яркой «семантической
особенностью считается широта применения… Они обладают такой субъективной
растяжимостью своего содержания, которая делает их лексическое значение
условным, всеобщим» [Виноградов 1972: 270]. Названный признак местоимений
представлен в лесковском тексте в ёмкой и лапидарной форме, при этом
демонстрируется потенциальное многообразие содержания. Указательное
местоимение этот «служит для выражения эмоционального отношения к
определяемому предмету и т. п.» [МАС т. 4: 771], определительное такой,
употребляемое «как отвлеченное обозначение качества, свойства, называемого,
указываемого в предшествующей речи» [МАС т. 4: 334], в данном контексте
следует рассматривать как периферийный член названной выше синонимической
парадигмы (медицинское сословие, сословие врачей, эти позорные
представители медицинского сословия, такие соискатели).
Местоимения используются и как элемент повтора, что «позволяет реализовать
коммуникативно-эстетические намерения, прагматические установки автора»
[Леденева 2000: 144]:
Мы не можем понять всей наглости этих позорных представителей
медицинского сословия// Мы не можем понять, с какими глазами человек,
принадлежавший когда-то науке, идёт просить о таком назначении его к
очевидному лихоимству и лиходательству. Мы не знаем, как можно назвать
начальство, поддающееся таким искательствам и погрязающее в них как в
зловонной тине; но решительно объявляем себя на стороне презирающих такие
начальства и таких соискателей.
Текст сцеплен лексемами с пейоративной отмеченностью (наглость, позорный,
лихоимство, лиходательство, погрязать, презирать, зловонный…),
способствующими реализации отрицательной оценки стилистически нейтральных
единиц, например, выражения с какими глазами. Местоимение какой,
употребляемое «как отвлечённое обозначение качества, свойства взамен названия
его» [МАС т. 2: 19], содержит в компонентном составе потенциальные элементы

114
«наглый», «бесстыжий», которые возбуждаются контекстными актуализаторами, в
частности, композитами лихоимство, лиходательство, семантически
прозрачными вследствие структурной мотивации. Окказиональная единица
лиходательство создана по аналогии с узуальной лихоимство. Слова вступают в
отношения векторной противопоставленности в силу антонимичности глагольных
частей: «иметь / получать (взятку от лиха других)» – «давать (взятку от лиха)».
Таким образом, экспрессивно-оценочная коннотация, заложенная в семантике
лексем, максимально реализована. «Слова и выражения, – по наблюдению В.В.
Виноградова, – приобретают в контексте всего высказывания дополнительные
оттенки, воспринимаются в сложной и глубокой образной перспективе»
[Виноградов 1954: 20]. Наглядно иллюстрирует это лексема погрязающий –
производное от глагола погрязать – «оказываться в каком-либо трудном,
неприятном и предосудительном положении, не находить сил, возможности выйти
из него» [МАС т. 3: 170]. Н.С. Лесков предельно точно выбирает форму единицы,
которая демонстрирует процесс деградации, происходящий в человеке по его воле,
постепенно, непрерывно, о чём сигнализирует сравнительный оборот как в
зловонной тине, репрезентирующий эмоционально-оценочное отношение автора к
произволу, острое желание кардинально изменить жуткую действительность.
Категоричность оценок – одна из идиостилевых особенностей публициста,
презирающего самую чёрную, самую грязную и постыдную, вопиющую на небо
взятку рекрутских присутствий.
Н.С. Лесков придавал литературе большое общественное значение и…был
верен «святому влечению служить родине словом правды и истины» [Горелов
1988: 226]. Уже в ранних работах он «пытался не только показать несовершенства
русской жизни, но и указать действенные, с его точки зрения, пути её изменения»
[Раевский 1958: 137], активизируя своего читателя.
У каждого слова в узусе есть устойчивые системные оценки, которые не всегда
входят в дефиницию, но на уровне имплицитных воспринимаются носителями
языка. Так, в словосочетании зловонная тина лексема тина - «то, что опутывает,
засасывает, лишает деятельности» [МАС т. 4: 365] – вербализирует
представления о неприятном, отталкивающем, от чего хочется избавиться. Её
коннотативное поле интенсифицирует адъектив зловонный – «издающий
отвратительный запах, резкую вонь» [МАС т. 1: 612], употребленный в
метафорическом значении. Метафора «как любой способ косвенного выражения
мысли» [Арутюнова 1990: 296 - 297] очень живописна в публицистике Н.С. Лескова;
в данной статье в соответствии со стилистической авторской установкой «является
материальным воплощением образа» [Водясова 2011: 151], акцентирует внимание
читателя на узловых моментах, служит для создания колоритной негативной
характеристики:
Заднепроходная кишка осматриваемого рекрута весьма близка сердцу
рекрутского эскулапа; по её вонючей слизи скользит в его околосердечный
карман кровавая копейка труженика – пахаря, откупающегося от изучения
шагистики, в обиду другого, более несчастного бедняка, не могущего купить

115
себе возвращение к детям двумя или тремя полуимпериалами.
Мастерское переплетение номинативных единиц (заднепроходная кишка),
номинативно-экспрессивных (вонючая слизь, эскулап, труженик-пахарь) и лексем
с выпукло-броской метафоричностью семантики позволяет автору живописно и в
то же время предельно точно расставить акценты, выделить ключевые позиции.
В публицистике одним из главных языковых средств создания экспрессивности
выступают фразеологические единицы. Н.С. Лесков активно употребляет
устойчивые обороты как исконно русские (канитель мотать; ни швец, ни жнец, ни
в дуду игрец; по губам помазать; закон – что конь, куда повернёшь, туда и
поедешь), так и заимствованные (factotum [Доверенное лицо – лат. ]; conditio sine
qua non [Непременное условие – лат.]; ничто же бысть еже бысть; arrière pensée
[Задняя мысль – франц.]), что свидетельствует о широте кругозора автора, умении
подкрепить свою мысль опытом предков, зафиксированном в народной мудрости, а
также в расчёте на читателя с различной языковой компетенцией.
Русские фразеологические единицы выступают как средство оценочности лица
или ситуации, например:
О “панах советниках” отдатчик мало заботится и, случается, обходит его
вовсе, говоря: “Э! это ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец”// Законодателю
трудно прозреть все уловки исполнителей, руководящихся принципом, что
“закон – что конь, куда повернешь, туда и поедешь”// Но опытный член-врач
…научает одного не раскрывать рта, другого сказать, что он “на парах сидел”,
третьего объявить выпадение кишки и т. п., дело идёт как по маслу, ошибок
не бывает.
Латинизмы или выражения из французского языка включены в текст с
различными целями, как правило, для экономии речевых усилий (factotum
[Доверенное лицо – лат.]) или для создания комического эффекта (Там и
aneurismata, lithiasis, vesania, stultitia, mania, amentia fatuitas, nostalgia, haemoptysis,
praedispositio ad phthisin pulmonalem и множество других morbi simulati и morbi
dissimulati). Наряду с указанными функциями варваризмы способствуют
интеллектуализации текста:
Врач-член — это factotum [Доверенное лицо – лат.] всякого, без него ничто
же бысть еже бысть // Метрические книги в еврейских обществах ведутся
крайне неаккуратно и часто вовсе не ведутся или утрачиваются, надо
полагать, с умыслом, под влиянием arrière pensée [Задняя мысль – франц.]. –
Прим. Лескова.]// Лекарь и ундер – это Орест и Пилад, им расходиться никак
нельзя.
Функционально оправданы в лесковском тексте немногочисленные эвфемизмы,
усиливающие авторскую иронию, переходящую в сарказм. «Как своего рода
интеллектуальная эмоция автора» [Желватых 2006: 12] ирония в публицистике
является эффективным средством осмеяния порока. Так, денотативное значение
латинизма гонорарий – то же, что и гонорар – «плата за литературный труд; плата
врачу от больных и пр.» – противоречит его семантическому наполнению в
контексте:

116
 …член-врач все это слушает торопясь и наскоро, обращает внимание только
на монетное подкрепление просьбы. Видит – мало – поторгуется и всегда
возьмёт желаемый гонорарий.
Понятно, что речь идёт не о плате за труд, а о получении взятки, что
подчёркивается с помощью адъектива желаемый и контекстного синонима
описательного плана монетное подкрепление просьбы.
Ирония Н.С. Лескова разнонаправлена, в ряде случаев имеет двойной
прагматический эффект:
Проказники, право, эти рекрутские врачи.
Называя бездушных взяточников словом проказник – «тот, кто проказничает,
шалит, озорник» [МАС т. 3: 492], частотным при характеристике маленького
невинного ребёнка, публицист отражает не только позицию самих лекарей,
смеющихся над законным контролем на законном основании, но и отношение,
сложившееся в обществе к данному вопиющему беззаконию. Своё возмущение
подобным положением дел автор передает также вводным словом право –
«действительно» [МАС т. 3: 354]. Лесковская насмешка, эксплицированная
эвфемизмами, – это апелляция к чувствам читателя, желание вызвать ответную
реакцию гнева, возмущения, для чего в текст наряду с названными включаются
выражения оксюморонного характера, например, взятки во имя закона,
затмевать правду во имя законной правды.
В статье «Несколько слов о врачах рекрутских присутствий» автор выступает как
человек, который хорошо знаком с царящим в стране произволом при наборе
рекрут. Возмущённый преступным своеволием при медицинском
освидетельствовании, Н.С. Лесков призывает читателя к активным действиям (на
Руси не без людей, которые бы могли указать средства если не к совершенному
уничтожению рекрутской взятки, то к значительному ограничению её),
используя различные языковые приёмы, в частности, повтора и нагнетания, и
многочисленные экспрессивно-оценочные средства.
Литература
Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990.
Виноградов В.В. Язык художественного произведения// Вопросы языкознания. – 1954. №5.
Водясова Л.П. Метафорическая репрезентация концептуальной диады «жизнь – смерть» в
прецедентных и художественных текстах мордовских, русского и английского языков // Проблемы
концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира. Сборник научных
трудов, выпуск 5. Москва – Архангельск, 2011.
Горелов А.А. Н.С. Лесков и народная культура. Л., 1998.
Желватых Т.А. Текстовое представление иронии как интеллектуальной эмоции. Автореф. дисс.
…канд. фил. наук. Уфа, 2006.
Зализняк Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления. М., 2006.
Леденёва В. В. Особенности идиолекта Н. С.Лескова. М., 2000.
Пешковский А.М. Наш язык. М. - Л., 1927, ч. 3.
Раевский С. Публицистика Н.С. Лескова начала 60-х годов// Учёные записки Ленинградского
государственного педагогического института им. А.И. Герцена, т. ХХХII, ч. 2, 1958, с. 137 — 160.
Хаблак Г.Г. Грамматические особенности газетно-публицистической речи// Вестник МГУ, сер. 10,
1984.

117
 Словари
Словарь русского языка в 4-х тт. М., 1988 (далее – МАС).
Источники
Лесков Н.С. Полное собрание сочинений в 30 томах. М., 1996.
*****
М.В. Головня
Россия, Москва
ВЫСОКИЙ СТИЛЬ НАРОДНОЙ ПОЭМЫ
А.Т. ТВАРДОВСКОГО «ВАСИЛИЙ ТЁРКИН»
Исследователи творчества Александра Трифоновича Твардовского отмечают
народность его поэзии. И.А. Бунин высоко оценил язык «Книги про бойца»: «Какая
свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой
необыкновенный народный солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого
фальшивого, готового слова».
«Необыкновенный народный солдатский язык» в поэзии А.Т. Твардовского
ощущается благодаря богатству разговорных и просторечных элементов. Эту
отличительную особенность учёные раскрывали в статьях и посвящали данной
проблеме специальные исследования, делая вывод о том, что «употребляемые в
поэтическом тексте разговорно-просторечные языковые средства характеризуют
народность языка А.Т. Твардовского» [Ступникова 2011: 4].
Историки русского литературного языка отмечают общую тенденцию в языке
произведений А.Т. Твардовского и таких известных писателей, как Ф. Абрамов, В.
Астафьев, В. Белов, В. Распутин, А. Солженицын, М. Шолохов, В. Шукшин: «это
сложно организованная система, в которой просторечные или диалектные,
жаргонные единицы взаимодействуют со словами и фразеологизмами
литературного языка, в том числе при использовании в конструкциях, которые
построены в соответствии с нормами грамматики» [Войлова, Леденёва 2009: 478].
Однако простой народный поэтический слог А.Т. Твардовского органически
переплетён со словами высокой стилистической окраски по традиции, идущей А.С.
Пушкина, создателя русского литературного языка.
«Особое место в языке художественной литературы занимает поэтическая
лексика. По традиции эти слова, обладающие языковыми, системными
коннотациями ‘высокое’, ‘лирическое’ и ‘торжественное’» [Современный русский
язык 2001: 58]. Материалом для данной статьи являются слова «высокого слога»
народной поэмы «Василий Тёркин». Цель прочтения поэмы с указанным акцентом
в том, чтобы рассмотреть языковое наследие поэта во всём его многообразии,
почувствовать гармоничное слияние книжного и разговорного. В своём творчестве
А.Т. Твардовский переживает разные темы: Великая Отечественная война, защита
Родины, солдатская дружба, любовь к женщине, семейная тема в разных
жизненных обстоятельствах, тема памяти погибших товарищей… Форма зависит от
содержания. Затрагивая такие вечные темы, надо было отобрать достойные слова
для их выражения. «Было бы ошибочно полагать, что характеристика слова как
книжного указывает на то, что оно применяется только в книжной, т.е. письменной,
речи… обусловленность выбора стилистически окрашенных единиц языка темой

118
разговора» [Шмелёв 2009: 152]. Поэтому прав И.А. Бунин, усмотревший в «Книге
про бойца» «точность во всём». А.Т. Твардовский мастерски придал слову то или
иное звучание в зависимости от содержания, от того, кто произносит слово и в
какой момент повествования.
Одинаковое содержание поэт подаёт читателю под разговорной или книжной
стилистической окраской, вызывая у адресата соответствующие эмоции.
(Стилистические пометы далее приводятся по ТСО). Автор в поэме называет героя
нейтральными словами солдат, боец, улыбается вместе с читателем, называя
Тёркина воякой (разг., ирон.), но в особенные моменты именует высоким с точки
зрения стилистической окраски словом воин: Сам хозяин, старший воин; Воин
твой, защитник-сын; Вот теперь спасибо, воин… Проследим, кто и когда
говорит о солдате высоким слогом.
– Вот, брат, значит, ты какой.
Богатырь. Орёл. Ну, просто –
Воин! – скажет генерал.
В данных строках наблюдаем градацию: движение по шкале положительной
оценки в сторону усиления признака. Генерал подбирает красочные
положительные метафоры, и в кульминации-финале по-военному скупой, а потому
и ярко выразительной похвальной речи награждает героя высоким словом.
Слово со словарной пометой (высок.) обычно подкреплено другими лексемами
из той же стилистической категории:
Ты в строю, прошу усвоить,
А быть может, год назад
Ты бы здесь изведал, воин,
То, что наш изведал брат.

– Здравствуй, родина моя!

Воин твой, слуга народа,
С честью может доложить…
Он исполнил долг во славу
Боевых твоих знамён.
Рядом со словом воин лексемы с пометой (высок.): изведать, во славу.
Главы поэмы «Василий Тёркин» различны по настроению, по переживаемым
эмоциям, как и страницы самой войны. Автор живёт со своим героем на войне,
улыбается, называя его словами балагур, парень хоть куда, вояка, имеющими
помету (разг.), тем самым подбадривая его в стиле: «И давайте я на шутку/ Это
всё переведу» и поддерживая веру в победу: «Как ни трудно, как ни худо –/ Не
сдавай, вперёд гляди». Но когда речь идёт об испытаниях, о борьбе за жизнь, за
Родину, А.Т. Твардовский, И как будто ту трёхрядку/ Повернул другим концом,
пишет высоким слогом. Поэтому одна из глав поэмы называется «Смерть и воин»
(не солдат, не боец). В этой же главе солдаты «из команды похоронной», отдавая
последнюю почесть подвигу убитых, произносят: – Вот ещё остался воин.
В главе «Два солдата» дед даёт заключение-характеристику Тёркину:

119
 – Тогда ты – воин,
Рассуждать со мной достоин.
Ты – солдат, хотя и млад,
А солдат солдату – брат.
Здесь высокий слог, заданный лексемой воин, поддерживает слово млад с
пометой (устар.). Слова с данной пометой придают речи особую торжественность:
У костра в лесу прожжённая,/ Отменная шинель; Угол отчий, мир мой прежний;
Край недавних детских лет,/ Отчий край, ты есть иль нет?; Сроки близки
ныне; И доныне плач тот детский…; С первых дней годины горькой; И один,
как перст, подчас; Только молвит, провожая:/ – Воротиться дай вам бог…; И
признать не премину,/ Дам свою оценку.
«Средства художественной образности как бы направлены на то, чтобы
вызывать у читателя определённые переживания… и порождают в душе читателя
эстетические впечатления…» [Кожин 2007: 69]. Эпитет святой ‘Проникнутый
высокими чувствами, возвышенный, идеальный (высок.)’ [ТСО] А.Т. Твардовский
использует только, когда пишет о самом главном: о битве за Родину: Бой идёт
святой и правый; Я дрожу от боли острой,/ Злобы горькой и святой; о
солдатской дружбе: Не случалось видеть мне/ Дружбы той святей и чище,/ Что
бывает на войне; о золотой поре детства: Детства сон, что сердцу свят; о
любви в прощальном взгляде: Потому – он мой, он весь – / Мой, святой и
скромный… «Поэт чрезвычайно осторожен в выборе метафор и эпитетов, на
возводимом им здании мы нигде не найдём тех орнаментальных излишеств, до
которых поэзия обычно большая охотница. Его эпитеты и определения скупы и
одновременно точны» [Макаров 1962: 263].
Отчий, святой, сокровенный, отменный… – эпитеты, безусловно,
наполненные высоким положительным смыслом. С точки зрения оценочной
семантики «идиостиль автора характеризуется предпочтением положительных
оттенков в системе средств выражения оценки» [Головня 2010: 4]. Слова «высокого
слога» составляют особый пласт положительной оценочной лексики.
Многие исследователи языка произведения «Василий Тёркин» отмечают, что
«отличительной особенностью поэмы является употребление разговорной лексики,
придающей речи особую экспрессивность: употребляя слова разговорной и
экспрессивной окраски, автор выражает своё отношение к тому, о чём повествует»
[Сергеева 2010: 153]. Отношение автора проявляется во всех отбираемых им
формах – при употреблении как слов разговорной, так и книжной окраски.
«Высокий слог» проявляется в поэтическом языке А.Т. Твардовского не только
на лексическом, но и на морфологическом уровне. Предлоги во имя, ради как
средства выражения цели используются для выражения положительной оценки
действия, носят книжный характер, употребляются, когда цель имеет особое
значение: ради/ во имя жизни, спасения детей, мира…:
Я б мечтал не ради славы
Перед утром боевым,
Я б желал на берег правый,

120
 Бой пройдя, вступить живым.

Страшный бой идёт, кровавый,

Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Смертный – слово с пометой (высок.) вплетено в торжественные слова автора,
«включение в речь подобных слов придаёт ей определённую тональность»
[Шмелёв 2009: 152].
Таким образом, язык поэмы А.Т. Твардовского «Василий Тёркин» является
одним из лучших образцов ткани русского литературного языка, где гармонично
переплетены нити простого разговорного наречия и высокого слога. «Слова А.
Твардовского действительно образовывают народный хоровод, они просты,
безыскусны, а соединившись в строке, творят чудеса» [Маслова 2010: 93].
Литература
Войлова К.А., Леденёва В.В. История русского литературного языка. М., 2009.
Головня М.В. Средства выражения оценки в поэтическом языке А.Т. Твардовского: автореф. дис.
... канд. филол. наук. М., 2010.
Кожин А.Н. Введение в теорию художественной речи. М., 2007.
Макаров А.Н. Александр Твардовский и его книга про бойца. / Серьёзная жизнь. Статьи. М., 1962.
Маслова В.А. Поэтическое слово А. Твардовского// А.Т. Твардовский и Смоленская поэтическая
школа. Сборник статей по материалам докладов и сообщений международной научной
конференции. Смоленск, 2010.
Сергеева Г.Н. Некоторые наблюдения над употреблением лексикализованных предложно-
падежных словоформ в поэме А. Твардовского «Василий Тёркин»// Творчество А.Т. Твардовского
в контексте русской и мировой культуры: Материалы международной научной конференции.
Смоленск, 2010.
Современный русский язык / Под ред. П.А.Леканта. – 2-е изд., испр. М.: Дрофа, 2001.
Ступникова Л.Г. Разговорно-просторечные компоненты в поэзии А.Т. Твардовского: форма,
семантика, функции: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2011.
Шмелёв Д.Н. Современный русский язык: Лексика: Учебное пособие. Изд. 5-е. М., 2009.
Словари
Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под общ. ред. Л.И. Скворцова. М., 2003. (В тексте – ТСО).
Источники
Твардовский А.Т. Собрание сочинений. В 6-ти тт. М., 1977.
*****
Горяинова Н.В.
Россия, Брянск
МЕТАФОРИЧЕСКАЯ ПРОЕКЦИЯ МИФОЛОГЕМЫ ВРЕМЕНИ
В ПОЭЗИИ Ф.И. ТЮТЧЕВА
Поэтический текст всегда считался особым пространством, в котором
происходит слияние логического и чувственного, рационального и эмоционального.
Во многих исследованиях в качестве постулата избрано положение о том, что
поэтический язык – это язык художественных текстов, а также особая система
мышления. Поэт заново конструирует реальность, основываясь на субъективной
картине мира, при этом часто испытывает своего рода когнитивный диссонанс,
причиной которого является отсутствие необходимых семантических ресурсов в

121
национальной языковой картине мира. Таким образом создаётся основа для
богатой метафоризации, поскольку метафора является одним из способов
постижения мира. По мнению Дж. Лакоффа, «метафора позволяет нам понимать
довольно абстрактные или по природе своей неструктурированные сущности в
терминах более конкретных или, по крайней мере, более структурированных
сущностей» [Лакофф, Джонсон 2004: 10].
Поэтическая метафора является своего рода квинтэссенцией явления
многозначности, т. к. человек способен воспринимать одновременно несколько
значений слова. На этом основывается механизм метафоры: анализ признаков
сферы источника и цели, создание соответствующих ментальных пространств,
дальнейшая интеграция в блендовом пространстве и как итог – синтез нового
значения [Turner, Fauconnier 2002]. А.А. Зализняк в книге «Многозначность в языке
и способы её представления» выделяет следующие типы совмещения значений
слова в поэтической речи:
1. «Склеивание» – объединение в пределах одного высказывания двух
различных, но не взаимоисключающих его значений, не создающее специального
явления многозначности.
2. «Сплав» – соединение двух различных понятий в одно, при этом сохраняется
ощущение индивидуальности каждого компонента, на основе этого рождается
третье значение.
3. «Мерцание» («осцилляция») – два или более различных значения
присутствуют в слове, создавая эффект «мерцания», попеременно обнаруживая
себя в контексте.
4. Особым случаем поэтического некаламбурного совмещения значений можно
считать явление, которое Т.М. Николаева называет «принципом тернарной
семантики».
Оно состоит в том, что «одна и та же лексическая единица (иногда – просто
слово) в случае 1-м имеет значение Х, в случае 2-м имеет значение Y, а в 3-м
случае – как бы и X и Y одновременно» [Зализняк 2006: 27-34].
В основе поэтической метафоризации лежит постоянный поиск лексем для
создания образа, часто не соотносимого с реальностью. Логичной является
апелляция поэта к языковому опыту читателя: подобные «мерцающие»
словоупотребления активизируют «программу поиска» смыслов у адресата текста.
В качестве объекта исследования нами выбрана поэзия Ф.И. Тютчева. Это
объясняется следующими факторами. Учёные-тютчеведы неоднократно говорили
о том, что поэт писал «для себя»: «…он писал их [стихи] лишь тогда, когда они
возникали у него с внутренней необходимостью, которая и должна была служить
для него признаком и свидетельством их сверхличного, «метафизического»
происхождения» [Козырев]. Поэзия, следовательно, становилась способом
структурирования собственных мыслей. Второй особенностью, отмечаемой
многими исследователями, становится способность Ф.И. Тютчева создавать
«дополнительные семантические и эмоциональные наслоения» [Тынянов 1965:
134]. По мнению А.Д. Григорьевой, данная особенность обусловлена спецификой

122
поэтического контекста лирики Тютчева: нарушением стандартных для данного
слова лексических связей [Григорьева 1980: 10]. Б.М. Козырев отмечает
следующие особенности поэтического языка Ф.И. Тютчева: обнажение первичного
смысла лексемы в условиях метафорической многозначности, обилие
автореминисценций, мифологичность и антропоцентричность мировосприятия
[Козырев]. Таким образом, поэзия Ф.И. Тютчева открывает возможности для
глубокого когнитивного анализа.
«Для Тютчева – и в этом он сходится с Платоном и с Шеллингом – высшая цель
поэзии есть творчество мифов». По мнению Б.М. Козырева, миф «не выдумка
индивидуального ума, а как бы отблеск универсальной истины» [Козырев]. С этой
позиции одной из знаковых категорий становится мифологема времени. Для
носителей русского языка категории времени и пространства неразделимы:
будущее мы воспринимаем как то, что находится впереди, прошлое – позади.
Актуальным для русскоязычной картины мира является и исследование Дж.
Лакоффа и М. Джонсона, представленное в книге «Метафоры, которыми мы
живём». По мнению учёных, время в нашей культуре – это ценность, ограниченный
ресурс.
Много ли времени у тебя осталось
Спасибо за потраченное время
Ты попусту тратишь моё время
Эта спустившаяся шина стоила мне часа [Лакофф, Джонсон 2004: 28-29].
Для мировосприятия Ф.И. Тютчева характерно восприятие времени как живого
существа. Систематизировав лексемы с семантикой времени, мы выделили
следующие смысловые группы: время суток; время года; историческая эпоха;
период жизни; какой-либо отрезок, промежуток существования явления.
На данную классификацию можно наложить другую, основанную на этапах
жизни человека: зачатие; рождение; детство, воспитание; юность, девственность;
молодость; зрелость; смерть.
Родись в народе мысль, зачатая веками [Тютчев 2002: т. 1, с. 112].
Зачать: ‘дать начало жизни кому-л.; зародить’ [МАС т. 1, с. 594].
Метафора «рождения» не связана со временем суток или сезоном, однако ярко
выражена в других смысловых группах:
Века рождаются [Тютчев 2002: т. 1, с. 12].
Рождаться: ‘несов. к родиться (в 1 и 2 знач.): 1. (несов. также рождаться).
Получить (получать) жизнь в результате родов, появиться (появляться) на свет. 2.
(несов. также рождаться) перен. Появиться (появляться), возникнуть (возникать)’
[МАС т. 3: 724].
И вот – в железной колыбели,
В громах родится Новый год…[Тютчев 2002: т. 2, с. 67].
Интересно употребление лексемы «колыбель»: ‘1. Качающаяся кроватка для
ребёнка, люлька. 2. Перен. Место возникновения, зарождения ч.-л., родина’ [МАС т.
2, с. 78].
В данном случае происходит наслоение метафор (гиперметафоризация), что

123
весьма характерно для поэзии Ф.И. Тютчева в целом и является одним из
признаков мифотворчества.
Разлился вокруг немерцающий свет,
Богинь улыбкою рождённый… [Тютчев 2002: т. 1, с. 20].
Родить: ‘1. Дать (давать) жизнь кому-л. путём родов, произвести (производить)
на свет подобных себе. 2. Дать (давать) начало чему-л., создать (создавать),
послужить (служить) причиной появления чего-л.’ [МАС т. 3, с. 724].
О, первых листьев красота,
Омытых в солнечных лучах,
С новорождённою их тенью! [Тютчев 2002: т. 2, с. 38].
Новорождённый: ‘только что, недавно родившийся’ [МАС т. 2, с. 505].
Поэтический словарь Ф.И. Тютчева даёт такую трактовку лексеме родиться:
‘Появиться, возникнуть’ [Голованевский 2009: 645].
О, этот век, воспитанный в крамолах…[Тютчев 2002: т.2, с.169].
Воспитать: ‘2. Путём систематического воздействия, влияния, сформировать
чей-л. характер, какие-л. rачества’ [МАС т. 1, с. 215].
Воспитанный: ‘взращённый, вскормленный’ [Голованевский 2009: 123].
Большую семантическую группу составляют метафоры «юности» и
«молодости».
При первом утра юном свете [Тютчев 2002: т. 1, с. 29].
Юный: ‘1. Молодой; очень молодой || перен. Недавно возникший, начавший своё
существование’ [МАС т. 4, с. 775].
Юный день [Тютчев 2002: т. 1, с. 76].
Про юную пальму всё снится ему [Тютчев 2002: т. 1, с. 47].
Юный: ‘1. Молодой, очень молодой’ [МАС т. 4, с. 775].
Сей шум, движенья, говор, крики
Младого, пламенного дня… [Тютчев 2002: т. 1, с. 140].
Лист зеленеет молодой [Тютчев 2002: т. 2, с. 38].
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперед [Тютчев 2002: т. 1, с. 134].
Молодой: ‘3. Недавно появившийся, начавший существовать, расти’ [МАС т. 2, с.
292].
Любопытна метафора «девственности»: На девственном румянце небосклона
[Тютчев 2002: т.1, с.76].
Девственный: ‘1. Не живший половой жизнью; целомудренный, невинный. ||
перен. Отличающийся высокой нравственной чистотой, целомудрием; чистый,
непорочный. 2. Находящийся в первобытном состоянии, ещё не подвергшийся
человеческому воздействию; нетронутый, первобытный, первозданный’ [МАС т. 1,
с. 375].
В данном случае мы снова наблюдаем явление гиперметафоризации, а также
особенность, описанную Б.М. Козыревым: актуализацию первичного значения
слова. Сочетание с лексемой «румянец» создаёт антропоморфный образ.
Румянец: ‘1. Розовый или алый цвет щёк. 2. перен. Трад.-поэт. Отражённый свет

124
утренней или вечерней зари на чём-л.’ [МАС т. 3, с. 741].
Поскольку первичное значение слова «румянец» соотнесено с цветом щёк, а не
неба, можно предположить, что небосклон у Ф.И. Тютчева ассоциируется с
целомудренным юношей. Интересно, что в русском языке нет слова,
принадлежащего к женскому роду и обозначающего небесный свод. В поэзии мы
часто встречаем синоним «лазурь».
Зрелый год [Тютчев 2002: т. 1, с. 54].
Зрелый: ‘3. Перен. Полностью сложившийся, достигший опытности, мастерства’
[МАС т. 3, с. 741].
В данном стихотворении «зрелый год» противопоставлен «юному году». В
«Поэтическом словаре Ф.И. Тютчева» даётся следующая дефиниция лексемы
«юный» (соотнесено с контекстом): ‘3. Ранний, только что наступающий’
[Голованевский 2009: 919]. Лексеме «зрелый» соответствует значение ‘Такой,
который соответствует времени созревания плодов’ [Голованевский 2009: 259].
Что юный год даёт цветам –
Их девственный румянец;
Что зрелый год даёт плодам –
Их царственный багрянец [Тютчев Ф.И. 2002: т. 1, с. 54].
Если следовать логике Ф.И. Тютчева (мы проследили случаи употребления
лексемы «юный»), то начало года, т. е. январь должен соотноситься со временем
цветения. Однако здесь присутствует явная ассоциация с весной как временем
зарождения жизни в природе, временем оживления, цветения.
Весна: ‘Время года между зимой и летом. || перен. Пора расцвета, молодости’
[МАС т. 1, с. 156].
Возможно, в данном случае мы видим «обратную» метафору, основанную на
тождестве понятий «весна» – «юность».
Как часто пред кончиной дня [Тютчев Ф.И. 2002: т. 1, с. 68].
Кончина: ‘смерть’ [МАС т. 2, с. 97].
В наш век стихи живут два-три мгновенья,
Родились утром, к вечеру умрут… [Тютчев Ф.И. 2002: т. 2, с. 191].
Умереть: ‘1. Перестать жить. 2. перен. Исчезнуть, бесследно пропасть’ [МАС т. 4,
с. 491].
Стамбул исходит –
Константинополь воскресает вновь [Тютчев Ф.И. 2002: т. 1, с. 72].
Исходить: ‘2. Устар. Подходить к концу, истекать (о времени)’ [МАС т. 1, с. 694].
Последний пример стоит пояснить. В данном случае под названиями городов
скрывается эпоха, т. е. проходит время Стамбула (мусульманского города),
начинается время Константинополя (города христианского): стихотворение
посвящено русско-турецкой войне 1828-1829 годов.
Наделение абстрактной категории времени человеческими качествами не
является традиционным для русскоязычной картины мира. Однако в рамках
языковой картины мира Ф.И. Тютчева это явление закономерно, поскольку в
центре вселенной поэт ставит человека.

125
 Литература
Григорьева А.Д. Слово в поэзии Тютчева. М., 1980.
Зализняк А.А. Многозначность в языке и способы её представления. М., 2006.
Козырев Б.М. Письма о Тютчеве http://tyutchev.ru/t10.html.
Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живём. М., 2004.
Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. М., 1965.
Turner М., Fauconnier G. The Way We Think. Conceptual Blending and the Mind's Hidden
Complexities. New York., 2002.
Словари
Голованевский А.Л. Поэтический словарь Ф.И. Тютчева. Брянск, 2009.
МАС – Словарь русского языка / под ред. А.П. Евгеньевой в 4-х томах. М., 1981-1984.
Источники
Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений. В 6-ти томах / сост. В.Н. Касаткина. М., 2002.
Примечание
1
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект №11-14-3200 (а/ц).
*****
Т. Григорянова
Словакия, Трнава
СОВРЕМЕННЫЕ РУССКО-СЛОВАЦКИЕ ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИЕ МОДИФИКАЦИИ
Традиционными критериями классификации фразеологизмов считаются
стабильность состава, семантическая неделимость, воспроизводимость,
непроницаемость структуры, образность, эмоциональность и экспрессивность.
Однако устойчивость фразеологических единиц становится относительной
категорией на фоне динамических изменений в языке последних десятилетий,
затрагивающих также фразеологический уровень языка. Фразеологические
единицы (ФЕ), считавшиеся ещё не так давно неизменяемыми, готовыми
конструктами, в настоящее время подвергаются эволюционным изменениям, что
находит своё подтверждение в новейших исследованиях в этой области [Телия
1996; Мокиенко 2003; Алефиренко 2008; Mlacek 2000, 2003 и др.].
Во фразеологии мы всё чаще встречаемся с такими понятиями, как
фразеологические модификации, фразеологические трансформации,
фразеологическая деривация, но также фразеологическая актуализация или
фразеологические окказионализмы, фразеологические инновации и
фразеологические неологизмы [Mlacek, Baláková, Kováčová 2009: 14–15].
Предметом данного анализа будут фразеологические трансформации,
иллюстрируемые на языковом материале русских и словацких СМИ, т. к.
инновационные процессы во фразеологии особенно ярко проявляются именно в
публицистическом стиле. ФЕ, несомненно, является очень эффективным языковым
средством в силу своей метафоричности, эмоциональности и выразительности, то
есть тех её признаков, которые сохранились и не подвергаются изменениям.
Авторские преобразования расширяют эмоциональные и экспрессивные
возможности фразеологизмов, усиливают их функционально-стилистическую
значимость. Использование модифицированных фразеологизмов в СМИ
способствует более эффективному воздействию на адресата.
Анализ русско-словацкого языкового материала в данной области выявил

126
творческий потенциал не только журналистов, но и политиков, желающих убедить
потенциальных избирателей в своей правоте. Именно фразеологизмы считаются
активно используемым «косвенным средством суггестивного воздействия в
политической рекламе» [Мягкова 2009: 339] . Они не только активно используют
традиционные фразеологические единицы, но также активно их модифицируют.
Модификации подвергается не только стабильный состав ФЕ, но также её
содержание, при этом используются потенциальные семантические возможности
трансформированной ФЕ. Модифицированный фразеологизм может появиться в
самых различных контекстах, причём адресат должен сам расшифровать
трансформированное значение (зачастую не без риска возможной неверной
интерпретации).
Любое изменение фразеологизма основано на модификации его внешней
формы и внутреннего содержания. И.Ф. Гайнарова [2009: 315-316] выделяет три
основных типа фразеологических преобразований: грамматический, семантический
и структурный. Мы попытаемся наметить более детальную классификацию в
пределах каждого типа с приведением русско-словацкого иллюстративного
материала, причём не будем избегать также дефектных (неправильных,
ненадлежащих) модификаций. Следует отметить, что не всегда можно
преобразованную ФЕ однозначно отнести к определённому типу, так как
встречаются случаи сочетания нескольких типов в рамках одной ФЕ.
1. Грамматическая трансформация сопровождается формально-
грамматическими изменениями, вносящими в первоначальную ФЕ новые
смысловые или стилистические оттенки (изменение грамматических категорий
числа, падежа, вариантность морфем, инверсия, смена положительной
конструкции отрицательной).
В качестве примеров можно привести сочетания, фиксирующие изменения на
морфемном уровне, в результате которых первоначальная ФЕ приобретает
противоположное значение: организация разъединённых наций (разногласия в
ООН в урегулировании палестино-израильского конфликта – Современная Россия,
15.10.2010); средства массовой дезинформации (Московский комсомолец,
31.05.2010); торжество несправедливости (журналист не смог доказать свою
невиновность в суде – Независимая газета, 03.02.2012). Иной характер имеет
сочетание в тесноте и в обиде (учреждения принудительного содержания
граждан в Волгоградской области переполнены) (Волгоградская правда,
25.06.2011), вместо первоначального в тесноте, да не в обиде. Эти, казалось бы,
незначительные формально-грамматические изменения существенным способом
меняют смысл преобразованной ФЕ в сторону отрицательной эмоциональной
окраски.
Следующий пример грамматической трансформации жена держит на мужа
какую-нибудь злобинку (Комсомольская правда, 09.11.2009) является
деминутивным вариантом ФЕ держать злобу на кого-нибудь. В данном случае
можем говорить только о незначительном семантическом отличии. Обратное
явление (замену деминутивного компонента нейтральным) наблюдаем в словацкой

127
модифицированной ФЕ mnohí mali slzy na kraji (букв. многие имели слезы на крае
в значении многие чуть не заплакали – репортаж о наводнении в Словакии).
Данная модификация нам представляется не совсем удачной, она искажает
оригинальную ФЕ mať (slzy, plač) na krajíčku (букв. иметь слёзы на краешке).
2. Семантическая трансформация не влияет на формальную структуру
фразеологизма. Она основана на семантических изменениях ФЕ, которая, как
правило, помещается в более широкий контекст, позволяющий использовать игру
слов, основанную на совмещении прямого и переносного значений. Семантически
трансформированное словосочетание воспринимается одновременно как
устойчивое, семантически неделимое, и как свободное, семантически делимое в
конкретном контексте.
В лингвистической литературе используется несколько терминов для
обозначения этого явления, например, синтез двух значений, разложение
фразеологизма, актуализация внутренней формы фразеологизма, но некоторые
авторы [напр., Рамазанова, Алимирзаева 2009: 353] считают, что это просто
фразеологический каламбур. Классическим примером образования
фразеологического каламбура считается его параллельное использование в
качестве фразеологизма и свободного сочетания, для чего требуется более
широкий контекст, а также фоновые знания описываемого события. Напр. Кризис
достиг дна ещё в апреле, главное, чтобы не начал копать вглубь (ответ
политика на вопрос журналистов, достиг ли кризис своего дна)
[http://semiluki.ws/news.php?readmore=114]. Hovoria, že kríza je predo dvermi. …
Pred akými dvermi, veď už ani dvere nebudú mať tí ľudia (неопытный политик
представляет программу новой партии – Говорят, что кризис уже ждёт у
дверей. Какиe там двери? Ведь у людей скоро даже дверей не останется). В
вышеуказанных примерах ФЕ остается без изменений, только к ней добавляется
следующая пояснительная реплика, изменяющая первоначальную семантику
фразеологизма. Переносное значение уходит на второй план за счёт активизации
прямого значения отдельных компонентов первоначальной ФЕ, которая
одновременно воспринимается в прямом и переносном значениях. На этом
принципе основано большинство остроумных высказываний.
Другим интересным примером аналогичной семантической трансформации
является лозунг недавней акции протеста «За честные выборы»: Не
раскачивайте лодку, нашу крысу тошнит. Это была реакция на заявление
премьер-министра, который в декабре прошлого года призывал оппозицию «не
раскачивать лодку». Это словосочетание сразу стало популярным, и его
многократно цитировали в СМИ. Следует также отметить факт появления нового
фразеологизма, т. к. данное словосочетание не фиксируется во фразеологических
словарях. Однако творческий процесс на этом не остановился, свидетельством
чего является лозунг-каламбур, ассоциирующийся с известным афоризмом Крысы
бегут с тонущего корабля, чем ещё больше усиливается его экспрессивность.
К следующему типу семантических преобразований можно отнести
фразеологическую парономазию, которая основана на созвучности компонентов

128
ФЕ с различными значениями. Этот приём был использован российскими
журналистами, метко охарактеризовавшими неудачную встречу европейских
лидеров в швейцарском Давосе трансформированной моралью известной басни
Крылова Давос и ныне там (Известия, 11.02.2012). На том же принципе построены
фразеологические паронимы типа: Скоро в госдуме Яблоку будет негде упасть,
где один из компонентов известной ФЕ формально совпадает с названием
политической партии.
3. Структурная трансформация сопровождается изменениями в составе
отдельных компонентов ФЕ или возможной заменой одного или нескольких её
компонентов. Довольно распространённым приёмом структурной трансформации
фразеологизмов считается экспликация, которую В.М. Мокиенко [1989: 96]
характеризует как «тенденцию фразеологизма (или одной лексемы) к увеличению
числа компонентов». Например: Москвичам протянули вторую руку помощи
(Московский комсомолец, 11.03.2009); Prvé bilboardové lastovičky už visia v uliciach
(предвыборная реклама) (SME, 12.8.10). Приведём также несколько примеров
дефектной экспликации, когда расширяющие компоненты придают речи известных
политиков ярко выраженный комический эффект: Мы эту проблему решили в
узком кругу ограниченных людей; И я не хочу, чтобы потом мой авторитет в
глазах этих людей упал ниже колена [http://www.rb.ru/article/tsitaty-lukashenko-a-
g/6575557.html]; Politici dovolenkujú, aby neprovokovali ľudí s opaskami utiahnutými
pod krkom (букв. Политики ушли в отпуск, чтобы не дразнить людей ремнями,
потуже затянутыми под шеей) (SME, 12.8.10).
Интересный случай удачной экспликации можно проиллюстрировать
относительно новой ФЕ снять с иглы в значении ‘избавиться от зависимости’,
которая была мотивирована уже имевшейся в языке ФЕ сесть на иглу / посадить
кого-н. на иглу с противоположным значением ‘попасть в зависимость / сделать
кого-то зависимым’, которая относилась только к наркотической зависимости. В
настоящее время многие страны зависят от импорта энергоресурсов из России, о
чём свидетельствует и недавний газовый кризис (очередной неофразеологизм), а
Россия, в свою очередь, зависит от экспорта сырья как источника доходов в
государственный бюджет. В этом контексте состав ФЕ снять с иглы увеличился за
счёт других компонентов, определяющих конкретные виды зависимостей
(нефтяная, газовая, сырьевая и т. п.). Примеры: О необходимости снятия России
с нефтяной иглы говорят давно [Утро.ru, 23.09.2011]; Соскочить с газовой иглы
сложно, но можно [Новости УРА-Информ, 08.09.2011]; Украине нужно слезть с
газовой иглы России [http://world.comments.ua, 26/01/2012].
Кроме экспликации, в этих примерах применяется также иной тип структурной
трансформации – синонимическая замена компонентов: снять / соскочить /
слезть с иглы. Следующие спонтанные высказывания словацких политиков
являются примером неадекватного использования синонимических вариантов:
treba úpenlivo (вместо – zbožne) dúfať; ťahať za kratší povraz (вместо – koniec);
Francúzi si držia (вместо – chránia) svoju francúzštinu ako oko v hlave; po vojne
(вместо – bitke) je každý generál.

129
 Реже используется антонимическая замена компонентов ФЕ: čo s tými, čo majú
také nekonečne tupé lakte (букв. что делать с теми, у кого такие ужасно тупые
локти) вместо – ostré lakte/острые локти в значении уметь работать локтями
[SME, 12.8.10]. Однако не всегда такого рода замена бывает адекватной: to treba
brať na ťažkú váhu (букв. это нужно брать на тяжёлый вес (вместо – netreba to
brať na ľahkú váhu, букв. это не надо брать на лёгкий вес) в значении не надо
легко (несерьёзно) относиться к чему-нибудь; или иной пример: klobúk hore pred
takým človekom (букв. шляпу вверх перед таким человеком) вместо – klobúk dole/
шляпу вниз в значении преклоняться (снять шляпу) перед кем-нибудь.
На антонимической языковой игре основана и следующая фразеологическая
трансформация, мотивированная названием нового русского фильма о Владимире
Высоцком – Высоцкий. Спасибо, что живой. После того, как известный
кинорежиссёр, руководитель предвыборного штаба Путина, заявил, что Высоцкий
поддержал бы его выбор, в СМИ появилась статья с заголовком: Высоцкий.
Спасибо, что не живой (Московский комсомолец, 19.01.2012). Творческий подход
журналистов на этом не остановился, о чём свидетельствует заголовок:
Тимошенко. Спасибо, что жива (Московский комсомолец, 18.01.2012),
намекающий на то, что экс-премьер министрa Украины якобы пытались в тюрьме
отравить.
К инновационным изменениям компонентов ФЕ относятся так называемые
фразеологические аллюзии, созданные по принципу аналогии с известными ФЕ.
Например, обыгрыванием известной ФЕ любви все возрасты покорны можем
получить практически неограниченное количество трансформаций типа: власти
все возрасты покорны (89-летний экс-король Афганистана готов возглавить
переходное правительство) (Время новостей, 10.6.2002). На подобном принципе
основаны и следующие модификации: Полцарства за коня // Полцарства за
вакцину (против свиного гриппа) (Московский комсомолец, 11.03.2009);
Влюблённые часов не наблюдают // Экономные часов не наблюдают
(покупатели в секонд-хендах долго примеряют одежду) (Московский комсомолец,
03.11.2009). Аналогичным типом трансформации является замена двух ключевых
компонентов ФЕ, которая сохраняет свою первоначальную синтаксическую
структуру, число компонентов и часть первоначальной ФЕ. Мы отметили большое
количество вариантов известной ФЕ от любви до ненависти один шаг – от
кризиса до революции один шаг // от революции до коалиции один шаг // от
коалиции до оппозиции один шаг // от разврата до коррупции один шаг // от
политики до коррупции один шаг // от оранжевой революции до Северного
потока — один шаг.… Данное образование новых единиц по модели, на
основании которой создаются аналогичные модифицированные ФЕ, называется
фразеологической деривацией [Mlacek, Baláková, Kováčová 2009: 63]. К такого рода
деривации можно отнести и модификацию Нет горя без Григория (не стоит
печалиться о возможном выходе Григория Явлинского из президентской гонки)
(Московский комсомолец, 24.01.2012), образованную по аналогии с ФЕ Нет худа
без добра.

130
 Следующим типом структурной трансформации является импликация (усечение
или сокращение) одного или нескольких компонентов ФЕ. Например: Когда
трудно, мы всегда протянем. То, что надо (о руке помощи Украине)
[http://www.archipelag.ru/rep/11/]; ukončili kariéru a zavesili korčule (букв. они
закончили карьеру и повесили коньки) вместо zavesili korčule na klinec/ повесили
коньки на гвоздь в значении покончить с чем-либо (в данном случае с хоккеем)
(SME, 12.8.10).
На совмещении двух ФЕ построена очень распространённая в наши дни
структурная трансформация, получившая название фразеологической
контаминации. Ярким примером такой контаминации может послужить легендарная
реплика видного политика: Я не боюсь сложить голову на плаху отечества
(Московский комсомолец, 27.01.2012), в которой совмещаются даже три
фразеологизма: сложить голову, алтарь отечества, нести голову на плаху,
причём сочетание плаха отечества звучит несколько странно. Когда решался
вопрос возможного отказа Словакии в экономической помощи Греции, можно было
услышать следующее толкование политика: V prvom rade si treba uvedomiť, že
mlieko je rozliate (букв. В первую очередь нужно осознать, что молоко уже
разлито). Это не совсем удачное совмещение двух ФЕ: plakať nad rozliatym
mliekom (плакать над разлитым молоком / снявши голову, по волосам не плачут)
и kocky sú hodené (жребий брошен).
Авторские трансформации фразеологизмов активно используются в русской и
словацкой публицистике в целях привлечения внимания реципиента.
Преобразованный фразеологизм выражает дополнительную образность и
экспрессивность за счёт изменения своего состава и семантики. Однако не все
фразеологические трансформации оправданы. Результат фразеологической
трансформации зависит от языковой компетенции автора.
Литература
Алефиренко Н.Ф. Фразеология в свете современных лингвистических парадигм: Монография. М.,
2008.
Гайнанова И.Ф. Трансформации фразеологических единиц в современных газетных текстах как
наиболее активные фразеологические процессы в русском языке 2000-х гг. // Фразеологизм в
тексте и текст во фразеологизме. Великий Новгород, 2009.
Мокиенко В.М. Новая русская фразеология. Opole, 2003.
Мокиенко В.М. Славянская фразеология. Учеб. пособие для вузов. М., 1989.
Мягкова А.Ю. Роль фразеологизмов в механизме суггестивного воздействия политической
рекламы // Фразеологизм в тексте и текст во фразеологизме. Великий Новгород, 2009.
Рамазанова Л. Г., Алимирзаева З. А. Приёмы видоизменения фразеологизмов в текстах газет //
Фразеологизм в тексте и текст во фразеологизме. Великий Новгород, 2009.
Телия В. Н. Русская фразеология: Семантический, прагматический и лингвокультурологический
аспекты. М., 1996.
Mlacek J. Princípy aktualizovania frazém // Človek a jeho jazyk. 1. Jazyk ako fenomén kultúry.
Bratislava, 2000.
Mlacek J. Premeny súčasnej slovenskej frazeolológie // Letná škola prekladu. 1. Bratislava, 2003.
Mlacek J., Baláková D., Kováčová V. Vývin súčasnej frazeológie: východiská, podoby, akceptácia,
uplatňovanie. Ružomberok, 2009.
*****

131
 Т.А. Гридина
Россия, Екатеринбург
ИГРЕМА И ПРАГМЕМА: РАЦИОНАЛЬНОЕ И
ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ В РЕКЛАМНОЙ КОММУНИКАЦИИ
Современная языковая ситуация характеризуется высоким рейтингом
неканонического словоупотребления, проявлением речевой «раскованности» в
самых разных дискурсивных практиках социума. В этом отношении особый
интерес представляет феномен языковой игры (ЯИ), обнаруживающий
«креативный потенциал» языка как операционального механизма, а также
проявление творческой инициативы говорящих, связанной с выходом за пределы
языкового стандарта.
Особого внимания в плане формирования новых способов речевого воздействия
и проявления речевой экспрессии заслуживает реклама с использованием кодов
ЯИ.
Коды ЯИ – это определённые алгоритмы, выводные правила, аналогии,
используемые для моделирования и дешифровки ассоциативного контекста
нестандартной актуализации знака (иначе говоря, некая лингвистическая техника,
используемая адресантом сообщения для создания игровых импликатур).
Соответственно воздействующий эффект ЯИ определяется способностью
адресата сообщения к дешифровке, считыванию, выведению этих импликатур в
опоре на формальные и / или семантические параметры игремы. Данный термин
был введён нами как условное обозначение единицы ЯИ (наряду с более строгим
термином игровая трансформа) [Гридина 1996]. Употребление этих
терминологических номинаций по отношению к продуктам ЯИ считаем
мотивационно прозрачными в плане смысловой наполняемости и
соотносительными именно с игровым креативным дискурсом (преднамеренным
нарушением речевого автоматизма восприятия и употребления знака при помощи
лингвистических механизмов актуализации и одновременного переключения и
ломки ассоциативных стереотипов). Игровая трансформа (игрема) – наиболее
универсальные термины для указания на факт обновления некоего исходного
языкового значения или языковой формы с использованием ассоциативной
стратегии и приёмов ЯИ. При помощи лингвистической техники «остранения»
формируется такой ассоциативный контекст игремы, который представляет черты
прототипического объекта в неожиданном ракурсе. Этими объектами могут быть
любые обыгрываемые смысловые и/или формальные параметры конкретных
вербальных знаков – фонетические, мотивационные, морфо-
словообразовательные, семантические, грамматические, а также языковые модели
формо-, слово-, фразео- и текстопорождения и словоупотребления;
стилистические регистры речи, особенности художественных идиостилей и т. п.)
[см. подробнее в: Гридина 2009, 2012].
Природа игровой деятельности, в том числе и ЯИ, традиционно рассматривается
как противопоставление рациональному, а эмоциональная составляющая ЯИ
связывается, прежде всего, с её комической функцией (балагурством, острословием),

132
а также с эстетическим «чувством» говорящего, открывающего в языке
неограниченные возможности для самовыражения. В этом смысле игрема как
результат ЯИ может быть противопоставлена прагмеме (термин М.Н. Эпштейна),
которая также является продуктом речевого творчества, но не имеет отмеченной
выше игровой установки, реализуя утилитарные потребности говорящих в разных
сферах речевой коммуникации. В целом прагмема и игрема не являются
диаметрально противопоставленными: в широком витгенштейновском понимании ЯИ
есть «язык и все связанные с ним виды деятельности» [Витгенштейн 1985: 79].
В частности, эксплуатируя технику «остранения» знака (противопоставленную
рационально-логическому его восприятию и вызывающую у говорящих
эмоциональное переживание эффекта обновления), ЯИ проявляет свою
прагматическую значимость в формировании неких ценностных установок, в
частности это ярко проявляется в рекламной коммуникации.
Прагматика рекламы характеризуется ориентацией на «образ» потенциального
потребителя и использует технологии, обыгрывающие и во многом формирующие
стереотипы массового сознания. Игровой слоган как часть рекламного текста
нередко становится прецедентом, пополняющим арсенал «ходячих острот»,
житейских «максим», отражающих внедрение в сознание социума
смоделированной «виртуальной реальности» рекламного дискурса.
Приведём лишь некоторые примеры употребления и вторичного обыгрывания
таких рекламных прецедентов в разговорной речи: Это тушёнка по имени «Ovo» –
любимое блюдо семейства Петровых (рифмованный слоган воспроизводится как
шутливая реплика при покупке данного продукта; иронически – о чём-либо часто
употребляемом, усиленно навязываемом – не только о надоевшей пище);
«Киндерсюрприз» всегда дарит радость – фраза из рекламы, сопровождающая
вручение кому-л. (не только ребёнку, но и взрослому) небольшого (чаще
«сладкого») подарка (конфеты, шоколадки, игрушки-сувенира); Почувствуй себя
богатой! / Вы этого достойны! – расхожие рекламные слоганы, обыгрываемые
(используемые) говорящими в ситуации «оправдания» какой-л. дорогостоящей
покупки для себя или для кого-то другого. Ср. оценочные «рекламные максимы»
типа: Бесценные ценители знают толк в истинных ценностях (о том, на чьё
мнение или опыт, знание можно положиться; выражение может выступать и как
шутливая самопрезентация) и т. д.
Большое количество рекламных слоганов запоминается и воспроизводится
членами современного социума как некие инструкции, руководство к действию,
«императивы», следование которым подкреплено авторитетным мнением: так, в
телерекламе услуг МТС слоган «Положишь деньги на счёт, получишь … 100
рублей» произносится известным боксёром Н. Валуевым как обращение к
человеку, стоящему у банкомата и собирающемуся внести деньги на телефонный
счёт. ЯИ, основанная на приёме ассоциативной провокации, создаёт эффект
неоднозначности этой фразы (глагол получишь, воспринимаемый в первой части
фразы в значении угрозы, во второй части фразы актуализирует смысл – получить
прибыль, бонус). В Интернет-рекламе той же услуги обыгрывается двойной смысл

133
выражения За красивые глаза, предъявляемого как некий эмоционально
окрашенный аргумент в пользу выбора компании МТС: видеоряд – лицо Валуева,
улыбчиво подмигивающее вам с портрета; текстовый блок рекламы содержит
слоган «За красивые глаза» (буквализация этого выражения вызывает
одновременно отсылку к переносному значению «получить что-л. задаром,
просто за красоту»); в данном случае этот смысл равносилен тому, что,
заручившись поддержкой авторитетного мнения сильного, известного человека,
ставшего лицом, символом сильной надежной телефонной компании, можно
получить некие бесплатные услуги: При пополнении счёта супер МТС 100
бонусных рублей).
Исследование игровых практик современной рекламы предполагает
выяснение вопроса о том, как моделируется эффект рекламного воздействия –
какие аргументы прагматического свойства преподносятся адресату в
завуалированно-игровой форме (создающей эмоциональное подкрепление
рекламой информации). В этой связи можно сформулировать несколько гипотез
относительно игровой и прагматической составляющих лингвокреативной
деятельности в рекламном дискурсе:
1) в случае использования кодов ЯИ прагматическая интенция, связанная с
рекламным предложением, внедряется в сознание потенциального потребителя с
учётом специально смоделированного эмоционального эффекта восприятия
обновлённой формы и / или содержания вербального знака (игра на грани фола:
Закопай тёщу в песок! Купи ей путевку на море; фетишизация реалий, знаковых
для современного молодёжного социума: «Пепси». Вливайся! / «Спрайт». Не дай
себе засохнуть! (отметим роль императива в создании игрем экспрессивно-
эмоциональной модальности рекламного слогана; игрема имеет аттрактивную и
мнемоническую функцию (привлекает внимание и запоминается, сохраняется в
памяти и извлекается из неё как некий гештальт);
2) рациональный аргумент вводится в рекламный текст как импликатура,
актуализируемая с помощью приёмов ЯИ: прагмема зашифрована в игреме. При
этом внимание адресата сосредотачивается на эталонных (признанных
образцовыми, хорошо известных потребителю, подкреплённых авторитетным
мнением) качествах предлагаемого товара: «Nestea» – хорошо, что мы вместе!
(реклама известной марки чая). Эмоциональная оценка на уровне игрового
слогана, построенного на созвучии и рифмовке названия рекламируемого продукта
и наречия вместе, замещает рациональный аргумент. Ср.: Купи «Доширак» –
поймай удачу! (метафорическая игрема, поданная в виде императива, формирует
установку на приобретение товара «быстропита» через выводимую импликатуру
«недорого, сытно и вкусно», ср. аллюзивно всплывающие выражения поймать
удачу за хвост, … синица в руке); «Гербер» – мамина любовь в каждой ложке
(реклама детского питания) – рациональный аргумент в пользу выбора данного
продукта сопровождается актуализацией импликатуры «съесть ложечку за маму, за
папу и т. п. в ситуации кормления маленького ребёнка», эмоционально
подкрепляющей рекламное предложение;

134
 3) игрема намеренно акцентирует, подчёркивает достоинства и уникальность
предлагаемой услуги, товара, соединяя рациональную аргументацию с идеей
выбора товара теми, кто заинтересован в улучшении собственного престижа,
имиджа (эмоциональный фактор восприятия рекламы выводится из
прагматической посылки, удовлетворяющей запросам потенциального адресата,
его картине мира). В этом смысле можно говорить о вспомогательной роли игровой
техники в трансляции формируемых рекламой ценностных и оценочных
стереотипов массового сознания. Ср.: Современной женщине для красоты
необходим кальций. «Кальцемин» – здоровая основа красоты (реклама
лекарственного препарата, сопровождающаяся, помимо аргумента ad ratio,
апелляцией к чувству женского достоинства, самооценки. Выражение здоровая
основа является многозначным (ср. ассоциативное наложение смыслов
«здоровье» – «правильный образ жизни») и обыгрывает импликатуру «если
женщина считает себя современной, она должна заботиться о своей красоте и
принимать кальцийсодержащее лекарство». Или: «Быструм-гель» для спины и
суставов. «Быструм-гель». Поможет по-быструму.
Приведём некоторые примеры техники ЯИ, используемой в прагматическом
контексте рекламного дискурса:
− актуализация «внутренней формы фразеологизма» и обыгрывание цитат с
включением их в новый ассоциативный контекст, связанный с указанием на
свойства рекламируемого товара. Ср.: На дворе тёмная ночь, а вам до
лампочки… если вы уже приобрели светильник в магазине «Радиотовары».
Магазин «Радиотовары» – гармония света. Эффект воздействия рекламы
рассчитан на опрокидывание ассоциативного прогноза, заданного первой частью
текста. Переключение переносного значения выражения до лампочки в план
буквального восприятия задаёт ситуативное сближение его с единицами
словообразовательной цепочки свет – (светить) – светильник и апеллирует к
стереотипу бытового сознания «свет – комфорт – уют»; метафора гармония
света становится экспрессивным маркером данной ситуации. Эффект каламбура
усиливает воздействие рекламы на потребителя;
− обыгрывание категории персональности личных местоимений по принципу
ассоциативной провокации (рекламный слоган моделирует восприятие ситуации как
связанной с характеристикой лица, хотя реально имеется в виду фирма-производитель
или рекламируемый товар этой фирмы): Он знает всё о губной помаде. Он видел
немало губ. «Max Factor». В данном контексте местоимение он наполняется
значением «знаток женщин (женских губ)»; прогноз «опрокидывается» введением
названия фирмы, выпускающей губную помаду, что позволяет «перенести»
сформированные слоганом оценочные клише (знает всё о губной помаде, видел
немало губ) на рекламируемый товар;
− словообразовательное обыгрывание семантики слова как элемента
рекламного слогана: Открытки надо открывать – игровой рекламный слоган,
построенный на актуализации двойной семантической связи между производящей
и производной единицами словообразовательной пары. В данном случае

135
рекламируются открытки с разворотом, внутри которого помещён текст. Смысл
слогана «побуждает» адресата рекламы к прямому практическому действию
(открыть открытку) и одновременно «привлекает внимание» к особым свойствам,
содержанию товара (узнать, что написано в открытке, можно, только открыв её).
При этом «задаётся» восприятие мотивирующего глагола открыть и в значении
«узнать что-то новое»;
− неожиданная семантизация слов, основанная на разных игровых приёмах их
мотивации:
а) мотивация с применением произвольного членения слова и графическим
выделением «значимых» частей. Например: Устал от жизни? Читай…
«Комсомольская правДА!» (последнее слово можно представить и как вопросно-
ответное диалогическое единство: Прав? – Да!) // Я ем макароны «Гранмулино» … И
талия! (реклама макарон из Италии). Такая мотивация подчёркивает ключевой
элемент рекламного слогана. Во всех приведённых случаях обыгрывания узуальных
слов используется стратегия обновления прототипических клише: так, в случае
обыгрывания названия газеты «Комсомольская правда» обновляется стереотип
массового сознания, связанный с восприятием имиджа достоверности газетной
информации; в рекламе итальянских макарон языковая игра «опрокидывает»
стереотип «от мучных изделий полнеют». Интересен приём обыгрывания
фонетического тождества графически вычленяемого в слове сегмента с оценочной
аббревиатурой: «ЗаработОК!» – реклама агентства по трудоустройству (выделенный
сегмент омонимичен аббревиатуре иноязычного выражения O’ Key «все отлично».
Графическое «введение» создаёт эффект «включённой» положительной оценки;
б) обыгрывание многозначности: Заморозить доллар? Нет проблем! – реклама
холодильников (актуализация прямого и переносного значения глагола заморозить
задаёт неожиданный ракурс восприятия смысла исходного выражения: холодильники
имеют такую «замораживающую» мощность, что способны «заморозить» доллар
(остановить его падение);
1) моделирование рекламного слогана с использованием приёмов
паронимической аттракции и рифмизации. Возникающие в результате высказывания
часто становятся прецедентными оценочными клише. Ср.: «Лаверна» – ваш выбор
верный! (реклама магазина). С помощью аттрактанта, выраженного прилагательным,
моделируется эффект положительной оценки и одновременно формируется
психологическая установка на то, что выбор сделан самим покупателем. Это создаёт
возможность использования данного выражения в ситуациях, не связанных
непосредственно с объектом рекламы, когда говорящими обыгрывается
(тиражируется) вторая часть фразы («ваш выбор верный»), например: Консервы –
«ваш выбор верный!» (шутка преподавателя по поводу самой «популярной» пищи
студента); ср. рекламу, построенную на эффекте обманутого ожидания, когда рифма
подсказывает «концовку» обсценного характера, а реально представленная концовка
выступает как эвфемизм: «Евросеть» Цены просто… Очень низкие! (реклама сети
сотовой связи);
2) обыгрывание эффекта ассоциативного (омофонического) наложения:

136
Жевательные конфеты «Chewits» – жевать не переже(и)вать! Глагол
пережевать получает двойную интерпретацию, отражённую в написании, что
придаёт рекламному слогану соответствующие значения: конфеты, которые можно
долго жевать, буквально «долгоиграющая» жвачка (что считается знаком
хорошего качества такого продукта); конфеты, которые можно есть, ни о чём не
переживая, испытывая удовольствие от жизни;
3) порождение словообразовательных окказионализмов как элементов игрового
дискурса: Не тормози – сникерсни! (образование по модели разговорных
суффиксальных глаголов со значением однократности, интенсивности, внезапности
действия с использованием в качестве мотиватора названия рекламируемого
товара – батончика «Сникерс»). Буквальный смысл рекламы: «Сникерс» придаст
тебе сил. Ср. пародийное тиражирование данной инновации: Не тормози –
бромгексни! (от названия лекарственного препарата «Бромгексин») (КВН) // Не
тормози – круизни! – шутливая реплика на рекламное объявление о кругосветном
круизе (из разг. речи).
Даже этот далеко не полный спонтанно развивающийся на наших глазах игровой
дискурс позволяет судить о перспективах исследования лингвокреативной природы
ЯИ как совокупности тенденций экспрессивного использования потенциала
порождения языковых форм и значений в их прагматической функции в разных
сферах общения. Механизмы ЯИ структурируют индивидуальные
лингвоментальные феномены и ментальные пространства, связанные с
отражением действительности в сознании представителей разных социальных и
профессиональных страт.
Литература
Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. Екатеринбург, 1996.
Витгентштейн Л. Философские исследования // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М.,
1985.
Лингвистика креатива: Коллективная монография / под ред. проф. Т.А. Гридиной.
Екатеринбург, 2009.
Лингвистика креатива: Коллективная монография / под ред. проф. Т.А. Гридиной. Екатеринбург,
2012.
*****
Е.И. Дашевская, Н.В. Исаева
Россия, Москва
РЕКЛАМНЫЙ ТЕКСТ НА СТРАНИЦАХ РОМАНА В. ПЕЛЕВИНА «GENERATION “П”»
Виктор Пелевин является одним из самых читаемых писателей начала XXI века,
ярким представителем постмодернизма. Произведения В. Пелевина многогранно
отражают реалии современной России. Роман «Generation "П"», написанный в
конце XX века, остаётся актуальным и в XXI веке. Экранная версия романа в
постановке В. Гинзбурга, вышедшая в российском прокате в середине апреля 2011
года, вновь всколыхнула интерес как к литературному источнику, так и его
главному герою – Вавилену Татарскому.
Татарский, окончивший литературный институт, в лихие 90-е волею случая
становится создателем рекламных текстов, копирайтером, а затем и так

137
называемым криэйтором. Так рекламный текст становится неотъемлемой
составляющей романа, структурирует всё произведение. Рекламные тексты,
слоганы, сценарии клипов, рекламные концепции, составленные самим Татарским
или увиденные им, помогают понять замысел романа, раскрыть роль рекламы в
жизни общества – общества потребителей. Герой постепенно постигает азы
рекламного бизнеса, увлекая за собой и читателей.
Рекламный сценарий, который принес Вавилену первые заработанные тысячи,
был написан для Лефортовского кондитерского комбината: В сценарии не было
конкретного сюжета – он состоял из чередования исторических реминисценций
и метафор. Росла и рушилась Вавилонская башня, разливался Нил, горел Рим,
скакали куда-то по степи бешеные гунны – а на заднем плане вращалась
стрелка огромных прозрачных часов. «Род приходит, и род уходит, – говорил
глухой и демонический (Татарский так и написал в сценарии) голос за кадром, – а
земля пребывает вовеки».
Но даже земля с развалинами империй и цивилизаций погружалась в конце
концов в свинцовый океан; над его ревущей поверхностью оставалась одинокая
скала, как бы рифмующаяся своей формой с Вавилонской башней, с которой
начинался сценарий. Камера наезжала на скалу, и становился виден выбитый в
камне пирожок с буквами «ЛКК», под которым был девиз, найденный Татарским в
сборнике «Крылатые латинизмы»:
MEDIIS TEMPUSTATIBUS PLACIDUS.
СПОКОЙНЫЙ СРЕДИ БУРЬ.
ЛЕФОРТОВСКИЙ КОНДИТЕРСКИЙ КОМБИНАТ.
Впоследствии Татарский свою первую рекламную работу вспоминал с
неудовольствием, находя в ней какую-то постыдно-поспешную готовность
недорого продать всё самое высокое в душе. Герой постепенно начинает
понимать, что то, чем он занимается, не требует душевных затрат, ориентации на
некую «сомнительную вечность», которая с развалом строя перестала
существовать, поскольку перестала быть востребована эпохой. Для создания
рекламных сообщений Вавилену Татарскому потребовались стимуляторы
совершенно другого рода: «мухоморная энергия», алкоголь, наркотики,
спиритические сеансы.
В следующий проект для рекламы «Спрайта» Татарский вложил всё своё
понимание ушибленного исторического пути Родины. Варианты слоганов,
которые предложил Вавилен своему работодателю Пугину, были следующие:
СПРАЙТ. НЕ-КОЛА ДЛЯ НИКОЛЫ»; ПУСТЬ НЕТУ НИ КОЛА И НИ ДВОРА.
СПРАЙТ. НЕ-КОЛА ДЛЯ НИКОЛЫ (нацелен на маргинальные группы); Я в
весеннем лесу пил берёзовый Спрайт (текст рекламного ролика). (Имеет смысл
подумать о введении в сознание потребителя «Николы Спрайтова» – персонажа
наподобие Рональда Макдональда, только глубоко национального по духу)».
Традиционные приёмы, широко используемые в современных рекламных
текстах (аллюзия, использование прецедентных текстов, национальных
мифологем), в романе осознанно нарочиты, утрированы. Национальный колорит

138
трансформируется в рекламном тексте в матерную частушку: Мы с Иваном
Ильичом работали на дизеле. Я м…к, и он м…к, у нас дизель сп…ли!; На восьмое
марта Мане подарю колье Де Бирс и серёжки от Армани – то-то будет за…сь!
Исторические персонажи, национальные символы в текстах рекламы трактуются с
позиции ложного славянизма и обывательского патриотизма, а подчас и с явной
издёвкой, стёбом: Как ныне сбирается Вещий Олег – то есть за вещами в
Царьград. Первый барахольщик (ещё и бандит – наехал на хазаров). Возможен
клип для чартерных рейсов и шоп-туров в Стамбул: Дамы и Господа! На том
стояла и стоит земля Русская! Вариант – «Вернуться к Истоку». Или: Плакат:
золотой двуглавый орёл с короной над головами, висящий в воздухе. Под ним –
чёрный лимузин с двумя мигалками по бокам крыши (головы орла расположены
точно над мигалками). Фон – цвета триколора. Слоган: «МЕРСЕДЕС-600»
СТИЛЬНЫЙ, ДЕРЖАВНЫЙ». …Степан Разин на Лобном месте в
монументальном клипе для шампуня «Head and Shoulders» (слоган «Снявши
голову, по волосам не плачут»).
Литературные цитаты и реминисценции, крылатые фразы в текстах рекламы
гротескно снижены, подчёркнуто контрастируют с самим «уникальным торговым
предложением» (У наших ушки на макушке! Дисконт на гаражи-ракушки!; ДЕНЬГИ
ПАХНУТ! «БАНДЖАМИН» НОВЫЙ ОДЕКОЛОН ОТ ХУГО БОСС), перемежаются с
английскими словами и выражениями (Мировой Pantene-proV! Господи, –
благослови!), записаны латиницей: UMOM RUSSIJU NYE PONYAT, V RUSSIJU
MOJNO TOLKO VYERIT. «SMIRNOFF».
Гротескное манипулирование языком отражается и в рекламных слоганах,
основанных на языковой игре с ономастическими единицами. Призванные
привлечь внимание к рекламному сообщению, они достигают прямо
противоположный эффект, что понимает и сам Татарский: Полчаса предельного
напряжения всех духовных сил привели только к рождению слогана-дегенерата:
ПАР КОСТЕЙ НЕ ЛАМЕНТ.
Рекламируемый объект сознательно отделяется от рекламного текста, который
должен заинтересовать реципиента, заставить задуматься. В папке, найденной
Татарским среди старых книг, под названием «Тихамат», в статье «Вавилон: три
халдейские загадки», по нашему мнению, находится ответ на вопрос, что же
представляют собой тексты рекламных сообщений романа: это не что иное, как те
же загадки, которые должен был отгадать вавилонянин, захотевший стать мужем
богини Иштар: …речь идет о наборе ритмизованных и весьма полисемантичных
из-за своей омонимичности заклинаний на древнеаккадском, найденных на
раскопках в Ниневии. Но если в древности отгадавший эти загадки достигал
мудрости и богатства, (а вавилоняне не разделяли этих двух понятий – они
скорее считались взаимно переходящими друг в друга и рассматривались как
различные аспекты одного и того же), то декодирование рекламных сообщений
современным обществом лишь погружает его в мир вещей, псевдопотребностей.
Рекламный текст представляет собой лингвистическое программирование моделей
поведения так называемой target group (англ. – целевая группа), чтобы её сознание

139
«замкнуло» и «переклинило», и тогда свободу начинают символизировать то
утюг, то прокладка с крылышками, то лимонад .
Духовные ценности в рекламных текстах также снижаются, опошляются.
Показателен эпизод обращения Татарского с просьбой о прощении к Богу:
сокровенный момент раскаяния и молитвы выливается в создание нового
рекламного сюжета: Господи, к Тебе воззвах, – сказал он тихо. – Я так виноват
перед Тобой. Я плохо и неправильно живу, я знаю. Но я в душе не хочу ничего
мерзкого, честное слово. Я никогда больше не буду есть эту дрянь. Я… Я
просто хочу быть счастливым, а у меня никак не получается. Может, так мне и
надо. Я ведь ничего больше не умею, кроме как писать плохие слоганы. Но Тебе,
Господи, я напишу хороший – честное слово. Они ведь Тебя совершенно
неправильно позиционируют. Они вообще не въезжают. <…> Плакат (сюжет
клипа): длинный белый лимузин на фоне Храма Христа Спасителя. Его задняя
дверца открыта, и из нее бь`т свет. Из света высовывается сандалия, почти
касающаяся асфальта, и рука, лежащая на ручке двери. Лика не видим. Только
свет, машина, рука и нога. Слоган:
ХРИСТОС СПАСИТЕЛЬ
СОЛИДНЫЙ ГОСПОДЬ ДЛЯ СОЛИДНЫХ ГОСПОД
Вариант:
ГОСПОДЬ ДЛЯ СОЛИДНЫХ ГОСПОД.
В обществе, поражённом вирусом консумеризма, который провоцирует в
большой степени потребительская реклама, по справедливому замечанию А.С.
Кугаевского, «религия стала товаром, а товар – религией; идеология превратилась
в нечто, к чему можно приобщиться через обладание вещью; западная культура,
особенно массовая, полностью коммодифицировалась и стала продуктом»
[Кугаевский 2006: 151]:
Читатели «Generation "П"» вместе с главным героем романа должны осознать,
что всегда рекламируются не вещи, а простое человеческое счастье. Всегда
показывают одинаково счастливых людей, только в разных случаях это счастье
вызвано разными приобретениями. Поэтому человек идёт в магазин не за
вещами, а за этим счастьем, а его там не продают.
Рекламные тексты становятся по сути своей «произведениями в произведении»,
демонстрируют абсурдность власти товарных мифов и чрезмерную
абсолютизацию материальных ценностей, подавляющих духовность,
нравственность человека.
Вступление к роману: Все упоминаемые в тексте торговые марки являются
собственностью их уважаемых владельцев, и все права сохранены – логически
перекликается с послесловием на обложке, закольцовывая произведение: Все
мысли, которые могут прийти в голову при чтении данной книги, являются
объектом авторского права. Их нелицензированное обдумывание запрещается.
По талантливому замыслу автора, и само произведение становится неким
товарным предложением, рекламируемым товаром, а само его содержание – не
очередной ли рекламный текст, который каждый читатель «разгадывает» по-

140
своему?
Литература
Кугаевский А.С. Художественная интерпретация товарного дискурса в романе Виктора Пелевина
«Generation "П"» // Критика и семиотика. Вып. 9. Новосибирск, 2006. Роднянская И. Этот мир
придуман не нами // Новый мир. 1999. № 8. URL:
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/8/rodnyan.html.
Сафронова Л.В. Мифодизайнерский комментарий к текстам Пелевина // Критика и семиотика.
Вып. 7. Новосибирск, 2004.
Источники
Пелевин В. «Generation "П"». М., 2000.
*****
М.В. Дегтярева, Н.Ф. Ермакова
Россия, Москва
ЧУВСТВЕННАЯ АВТОРСКАЯ КАРТИНА МИРА
(НА МАТЕРИАЛЕ СТИХОТВОРЕНИЯ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА «СОН»)
Стихотворение «Сон», написанное в 1841 году, – одно их самых загадочных и
сложных для анализа произведений М.Ю. Лермонтова.
Название художественного произведения – традиционно ключ к его
интерпретации, однако подобное утверждение трудно отнести к стихотворению
«Сон». Особенность позднего лермонтовского шедевра заключается в авторском
смысловом наполнении лексемы «сон», раскрывающей поэтические образы
смерти и мечты. Сложность анализа стихотворения обусловлена и тем, что
дискуссионным остаётся вопрос о его биографической основе и связи лирического
героя с автором.
Погружаясь в текст поэтического произведения, читатель оказывается во власти
своих эстетических эмоций. М.Л. Гаспаров полагал, что «…читатель читает так, как
ему хочется…» [Гаспаров 1999: 292]. Для исследователя же поэтическое слово,
живая материя, вызывающая эстетические переживания и эмоции, – это объект
анализа.
Анализ любого художественного текста предполагает определение темы,
художественной идеи, мотивов. По-разному определяются тема и основные
мотивы лермонтовского «Сна». Одно из его прочтений, принадлежащее игумену
Нестору, позволяет отнести стихотворение к любовной лирике поэта [Игумен
Нестор (Кумыш) 2011: 30]. Но если это стихотворение посвящено теме любви, то
где в нём разрешающая такую интерпретацию поэтического текста традиционная
любовная, коннотативно-эмоциональная лексика и фразеология? Ср., напр.,
элементы центра семантического поля «ЛЮБОВЬ»: ЛЮБОВЬ ‘чувство сердечной
склонности, влечения к лицу другого пола’, страсть ‘сильная, глубокая любовь’,
увлечение ‘неглубокое, преходящее чувство’ [СС: 221]; ЛЮБОВЬ, влечение,
влюблённость, привязанность, обожание, страсть, увлечение, разг. чувство,
книжн. эрос, разг., пренебр. любовь-морковь [СТС: 62], а также любить, любовный,
возлюбленный, возлюбленная, любимый, любимая, милый, милая, желанный,
желанная и др. [там же].
Интересно, что в стихотворении «1831-го июня 11 дня», написанном десятью

141
годами раньше, задаваясь вопросом: «Что есть любовь?», Лермонтов опирался на
яркую, эмоционально насыщенную лексику и фразеологию, использовал
возможности экспрессивного синтаксиса:
Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порождённое в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! – любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил [Лермонтов 1958, т. 1: 186-187].
Мы считаем, что стихотворение «Сон» относится к интимной лирике М.Ю.
Лермонтова, раскрывающей чувственную авторскую картину мира, а мотив любви
является одним из основных.
Предваряя анализ языка художественного текста, следует подчеркнуть
некоторые особенности лермонтовской поэтики.
Во-первых, постижение глубины созданных Лермонтовым поэтических образов
становится возможным лишь при обращении к личности самого поэта (настолько
сильна субъективная доминанта его поэзии!). Только тогда читателю и
исследователю открывается «тайник души» самого поэта («Не верь себе»
[Лермонтов 1958, т.1: 453]).
Чувство любви художественно осмыслено Лермонтовым-поэтом в «Кавказском
пленнике», «Ангеле смерти», «Литвинке», «Песне про купца Калашникова»,
«Демоне» и др. произведениях и связано с пониманием любви Лермонтовым-
человеком. Любовь для Лермонтова, поэта и человека, – это нравственно-
эстетическое переживание, способность к жертвенному поступку и самоотречению
[Игумен Нестор (Кумыш) 2011: 30], постоянство, проявляющееся в требовании
верности, в эмоциональном плане – слияние душ. Соединение образа души в
поэзии Лермонтова с такой нравственной категорией, как совесть, получило, по
мнению С.С. Аверинцева, развитие в представлении любви как совести и
самопожертвования в прозе Ф.М. Достоевского [Аверинцев 1989: 327].
Во-вторых, в поэзии Лермонтова трудно выделить “чистую” любовную лирику,
мотив любви тесно переплетается в ней с другими мотивами: любовь и
одиночество («Прости, мой друг!.. как призрак я лечу…»), любовь и обман
(«Нищий»), любовь и смерть («В альбом», «Сон»), любовь-вечность и любовь-миг
(«И скучно и грустно…», «Черкешенка», «Любовь мертвеца») и др. В.Г. Белинский
подчёркивал особую природу поэтического дара Лермонтова – «глубокое
созерцание таинства жизни» [Белинский 1947: 126; выделено нами. – М.Д., Н.Е.],
что обусловливает лермонтовское, философское, понимание внутреннего мира
человека и внешнего, окружающего его мира.
В-третьих, характерной чертой позднего творчества Лермонтова, к которому
относится стихотворение «Сон», является скрытая эмоциональность. Зрелый поэт
и прозаик Лермонтов часто избегает ярких коннотативно-эмоциональных языковых

142
единиц в передаче сильных чувств и переживаний лирических героев. Она
достигается особым смысловым приращением значений слов, в том числе –
эмоционально не окрашенных.
Приведём текст стихотворения «Сон» [Лермонтов, т. 1: 530]:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жён, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но, в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.
В кругу мотивов стихотворения «Сон» одним из главных является мотив любви,
получивший выражение не только в языке, но и в композиционной структуре текста.
Ключевой, раскрывающей мотив любви в поэтическом тексте, является
оппозиция «один – одна» («он – она», «герой – героиня»): Лежал один я на песке
долины… (вторая строфа) – Сидела там задумчиво одна… (четвёртая строфа).
Члены оппозиции один и одна реализуют значение ‘без других, в отдельности, в
одиночестве’ [МАС т. II: 592]. В поэтическом тексте рядом с мотивом любви
появляются мотивы разлуки, одиночества, смерти. Лирический герой, воин,
умирает от раны вдали от «родимой стороны», от возлюбленной, его
возлюбленная так же одинока, потому что разлучена с героем. Одиночество
героини на «вечернем пиру в родимой стороне», отстранение от весёлого
разговора связано со способностью любящих душ чувствовать друг друга на
расстоянии, сливаться настолько, что «…жизненная судьба их превращается в
единое целое» [Игумен Нестор (Кумыш) 2011: 30].
Лирическое «я» героя стихотворения «Сон» безусловно связано с поэтом, но
более тесная связь – между образом героини и автором, реализованная в ещё
одном значении лексемы одна ‘какая-то, некая’ [СУ т. 2: 759]. Семантика
неопределённого местоимения раскрывает обобщённый образ возлюбленной, о
которой мечтал и которую искал всю свою жизнь сам поэт. Если в стихотворении

143
«Валерик» лирический герой (и поэт) с горечью замечает: «Душою мы друг другу
чужды,/ Да вряд ли есть родство души» [Лермонтов 1958, т. 1: 497], то в
стихотворении «Сон» автор, сосредоточенный на анализе собственных чувств и
душевных волнений, находит такую верную, неизменно любящую, родственную
душу.
Зеркальная композиция стихотворения «Сон» – герой видит во сне героиню,
героиня видит сон о герое в его сне (её сон в его сне): И снился мне сияющий
огнями… (первая строка третьей строфы); И снилась ей долина Дагестана…
(первая строка пятой строфы) – передаёт особую связь близких душ,
растворяющихся друг в друге героев, которую Лермонтов понимал как любовь и
которая знаменует, по выражению В.Г. Белинского, «…торжество духа над
условиями пространства и времени!..» [Белинский 1947: 128].
Одна из версий, принадлежащих В.И. Коровину: стихотворение «Сон» явилось
вольным переводом стихотворения Г. Гейне «Sie liebten sich beide…» из «Книги
песен»: Sie liebten sich beide, doch keener/ Wollt’ es dem andern gestehn (Они оба
любили друг друга, но ни один не желал признаться в этом другому. Гейне. (Нем.))
[Лермонтов 1987: 168]. Однако Лермонтов изменил концовку; ср. вариант перевода
оригинала:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали [Лермонтов 1987: 124].
Очевидно, что М.Ю. Лермонтов, великий поэт «по глубине мысли и роскоши
поэтических образов» [Белинский 1947: 159], не мог слепо копировать то, что
противоречило потребностям его глубокой натуры, мощного духа. Несмотря на
катастрофический личный опыт и невозможность соединения героев
стихотворения «Сон» в земной жизни, поэт, томимый жаждой любви, верит:
родственные, любящие души пусть и «за гробом» обязательно встретятся.
Особенность поэтики Лермонтова – взаимопроникновение тем и мотивов –
присуща и стихотворению «Сон»: мотив любви к женщине тесно переплетается с
мотивом любви к Родине.
Ключевой, раскрывающей мотив любви к Родине, является оппозиция «родной –
чужой», «родимый (нар.-поэт.) – чужой» [СА: 348]: И снился мне сияющий огнями/
Вечерний пир в родимой стороне… (третья строфа) – В полдневный жар в
долине Дагестана… (первая строфа).
Художественный эпитет родимый ‘свой, родной (нар.-поэт., разг.)’ [СУ т. 3: 1370];
родимый, устар. и народно-поэт. ‘родной; такой, где родился (о городе, стране)’,
‘родной; дорогой, близкий сердцу’ [МАС т. III: 723; 724] является эмоционально
значимым и в тексте стихотворения, и в авторской картине мира; ср., напр.:

144
Дубовый листок оторвался от ветки родимой… («Листок» [Лермонтов 1958, т. 1:
641]). В этом эпитете проявляется особая теплота, ощутимая сердцем. Для
лирического героя в понятие родимая сторона (ср. в СУ: родимая сторонушка)
вошли и далёкая родина, с которой он связан родственными, кровными узами, и
его любовь к героине. Долина Дагестана – это далёкое от родины и его
возлюбленной, чужое пространство, в котором погибает лирический герой.
Отношение самого поэта к Родине (России) и Кавказу было более сложным и
неоднозначным. В письме к М.А. Лопухиной (вторая половина октября 1832 г.)
Лермонтов сетует на то, что судьба с каждым днём увеличивает «непреодолимые
преграды» между ним и «милой Москвой» [Лермонтов 1962, т. 4: 558], а в письме к
С.А. Раевскому (16 января 1836 г.) с горечью замечает: «О Москва, Москва,
столица наших предков, златоглавая царица России великой <…> преподло со
мною поступила» [Лермонтов 1962, т. 4: 587]. Настроение поэта меняется в
зависимости от переживаемых личных обстоятельств, однако чувство родины
остаётся неизменным: «Люблю отчизну я…», «Но я люблю – за что, не знаю
сам…», «Люблю дымок спалённой жнивы,/ В степи ночующий обоз/ И на холме
средь жёлтой нивы/ Чету белеющих берёз…» («Родина») [Лермонтов 1958, т. 1:
509] – доминирует предикат люблю.
Для лирического героя Кавказ (долина Дагестана) – место однозначно чужое,
неродное, где он находит свою смерть. Для поэта Кавказ – образ судьбоносный. С
одной стороны – это образ «поэтической Родины». Не случайно В.Г. Белинский
подчёркивал: «Странное дело! Кавказу как будто суждено быть колыбелью наших
поэтических талантов… поэтическою их родиною!» [Белинский 1947: 158]. В письме
к С.А. Раевскому (8 июня 1838 г.) Лермонтов писал: «Если ты поедешь на Кавказ,
то это, я уверен, принесёт тебе много пользы физически и нравственно: ты
вернёшься поэтом…» [Лермонтов 1962, т. 4: 606; выделено нами. – М.Д., Н.Е.]. С
другой стороны – это место, где, как предчувствовал поэт (и в этом также
проявилась его способность пророческого предвидения будущего), он будет убит. В
письме к М.А. Лопухиной (конец 1938 г.) он с потрясающей простотой писал:
«Просился на Кавказ – отказали. Не хотят даже, чтобы меня убили» [Лермонтов
1962, т. 4: 609]. Поэтому смысловое наполнение понятия «чужой» в авторской
картине мира и в мире лирического героя стихотворения «Сон» различны.
Итак, Михаил Юрьевич Лермонтов – уникальное явление русской литературы и
культуры, «всевластный обладатель царства явлений жизни», «истинный
художник» [Белинский 1947: 159], человек с богатым трагическим личным опытом.
В чувственной лермонтовской картине мира слиты и взаимодействуют
общечеловеческое, национальное и личностное. Он интересен мыслящему и
неравнодушному читателю, о котором А.Н. Толстой так сказал в романе «Хмурое
утро»: «У русского человека особенная такая ноздря к искусству. Потребность
какая-то необыкновенная, жадность…» [Толстой А.Н. 1959, т. 6: 272].
В разные периоды творчества отношение Лермонтова к любви менялось, но
неизменным оставалось рано проявившееся чувство невозможности жить без
любви: Любить необходимость мне, менялось и само понимание любви.

145
Стихотворение «Сон» подобно психологической миниатюре запечатлевает
тончайшие оттенки состояния души поэта. В нём получает воплощение мечта
Лермонтова о любви как слиянии родственных душ.
Литература
Аверинцев С.С. Любовь // Философский энциклопедический словарь. М., 1989.
Белинский В.Г. Стихотворения М. Лермонтова / Избранные сочинения. М., 1947.
Гаспаров М.Л. Метр и смысл. М., 1999.
Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. СПб., 2011.
Словари
Львов М.Р. Словарь антонимов русского языка. М., 2006. (В тексте – СА)
Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1981-1984. (В тексте – МАС)
Словарь синонимов / под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1977. (В тексте – СС)
Словарь-тезаурус синонимов русской речи / под ред. Л.Г. Бабенко. М., 2007. (В тексте – СТС)
Толковый словарь русского языка: в 4 т. / под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1996. (В тексте – СУ)
Источники
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. М.;Л., 1958-1962.
Лермонтов М.Ю. Стихотворения и проза. М., 1987.
Толстой А.Н. Хмурое утро // Собрание сочинений: в 10 т. – Т. 6. М., 1959.
*****

Е.И. Диброва
Россия, Москва
ВАРИАНТНОСТЬ ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ В СИНХРОНИИ
Представление о том, что фразеологическая единица (ФЕ) в классе идиом в
современном состоянии является неизменяемой языковой сущностью, застывшим
лексико-грамматическим и семантическим образованием, является весьма
неточным. Будучи более сложным образованием, чем слово, представляя собой
составную языковую номинацию, образованную из различных комбинаций слов,
фразеологизмы уязвимы и подвержены, прежде всего, воздействию со стороны
основной единицы языка – слова. Слово оказывает огромное влияние на
семантические процессы в составе ФЕ, их грамматическую структуру и
изменяемость. Привычка использовать слово в качестве основного строительного
материала для выражения нашей мысли настолько велика, что фразеологизмы всё
время находятся под непрерывным лексическим давлением – давлением со
стороны всей совокупности форм и значений словесной системы. Однако
словесное влияние не безгранично: оно простирается лишь до тех пор, пока
составная номинация мотивирована входящими в неё словами. Там, где утрачены
внутренние связи между составляющими единицу компонентами и её значением в
целом, там, где план выражения вышел на прямую связь с планом содержания, где
забыта «внутренняя форма», фразеологизм являет собой механизм, чьи части
заржавели и не функционируют более.
Именно класс единств – мотивированных фразеологических образований –
связан с внутренними семантико-грамматическими процессами, где одним из
интереснейших явлений в области модификаций является процесс варьирования.
Проблема вариантности сконцентрировала в себе, как в фокусе, многие не

146
решённые до сих пор важнейшие вопросы фразеологии: устойчивость единицы и
одновременная её способность к различным преобразованиям при сохранении
тождества, целостность значения и большой диапазон семантических отклонений,
окаменелость формы и наличие парадигматических рядов. В лексико-
грамматическом плане исследователей интересует вариантность и потому, что во
фразеологии варьирует значительно большее количество единиц и наблюдается
большая свобода внутренних преобразований одной и той же ФЕ, чем в области
лексикологии.
Явление варьирования ФЕ представляет собой результат закономерных
преобразований единицы на лексико-семантическом и грамматическом уровнях в
системе языка.
Будучи речевым по своему происхождению произведением, образованным в
определённом контексте и ситуации в процессе «сложения смыслов» (Л.В. Щерба),
фразеологизм до определённой поры сохраняет связи с семантическими
механизмами своего образования. Ибо субституции разных уровней системы,
особенно на лексическом уровне, выводят на поверхность те преобразования
фразеологизмов, которые связаны с «глубинными» семантическими
преобразованиями ФЕ. Диахроническое развитие единицы раскрывает этапы её
становления и способы образования её значения, что способствует осознанию тех
семантических процессов, которые в синхронном описании уже могут быть
недоступными глазу наблюдателя, но играют определяющую роль в процессе
варьирования ФЕ.
Лексическая мена компонентов ФЕ идёт на основе семантической организации
слов в современном русском языке. Слово «всегда член известных гнёзд или
систем слов и в то же время член известных рядов слов» [Крушевский 1956: 248].
Слова в языке не существуют изолированно друг от друга. Лексика языка
представляет собой определённым образом организованную систему, элементы
которой (слова, значения) связаны многочисленными и разнообразными
отношениями. «Слова, служа для взаимопонимания членов определённого
коллектива, составляют единую сложную ткань, единую систему» [Щерба 1974:
270].
«Вся область смысловых отношений лексических единиц, своеобразия типов
взаимодействия их друг с другом (лексическая парадигматика) и с элементами
других аспектов языка, условия и формы языкового выражения результатов
семантического варьирования словесных знаков (лексическая синтагматика)
представляет собой лексико-семантическую систему языка» [Уфимцева 1968: 251].
А. А. Уфимцева говорит о необходимости разграничения двух основных
группировок слов и называет два отличительных признака, которые служат
основой для разграничения этих групп: 1) по какому признаку (лингвистическому,
экстралингвистическому) идёт выделение слов; 2) какова структурно-
семантическая организация членов данной группы, то есть связей лексических
единиц, её составляющих. В первом случае основанием семантической
группировки слов является предметная область или названия животных, растений,

147
термины родства, термины знания и т. д.
Что касается второго признака, то сущность организации таких предметных
групп, или понятийных полей, состоит в том, что лексические единицы одинакового
уровня абстракции как видовые понятия являются гипонимами родового названия,
более высокого по уровню обобщения.
В отличие от других уровней, где единицы последовательно структурно
расслоены на основании одних и тех же парадигматических признаков, лексико-
семантические сообщества отличаются асимметричностью, многоступенчатостью и
неравномерностью противопоставлений.
Первым опытом построения теории вариантности лексического состава идиом
следует считать работы В.Н. Телия [1967, 1968, 1968, 1972 (а), 1972 (б)]. Все
фразеологические субституции основаны на системных взаимодействиях слов,
только одни из них очевидны своей регулярностью, другие же более прихотливы и
имплицитны. Связи между словами в языке образуют сплошное переплетение
линий, непрестанное движение, бесконечный процесс. Мотивация отношений
может быть синхронной, и тогда субституции лежат на поверхности, но мотивация
может отражать диахронию: на кривой (вороных, саврасой, козе) не объедешь,
сбить с толку (панталыку), и тогда требуются специальные исследования в
каждом прецеденте [Диброва 1979: 147].
Но общей закономерностью вхождения слов в вариантный ряд является их
семантическая взаимозависимость, а также их взаимосвязь с содержанием всего
фразеологизма. Лексическая, как и другие виды, вариантность возникает на стадии
внутренней мотивированности единицы, «разложимой» по смыслу на слова.
Идиома-сращение в синхронии такими возможностями не обладает и отражает
лишь фиксированные и нередко «мёртвые» обусловленности вариаций.
В вариантные ФЕ могут быть сведены слова, которые в изолированном виде
далеки друг от друга по значению и не входят в состав регулярных организаций:
поймать синицу (чёрта) за хвост ‘о чём-либо трудно достижимом’, играть
(ломать) комедию ‘лицемерить’, лезть в бутылку (пузырь) ‘раздражаться по
пустякам’, ногтя (подмётки) не стоит ‘слишком ничтожен в сравнении с кем-
либо’. В оформленной номинации, какой является ФЕ, значение отдельного
компонента подчиняется смыслу единицы в целом, даже если он и
непосредственно участвует в мотивации этого целого. Двойная зависимость связей
слов-компонентов определяется внутренней необходимостью постоянного
контекста, то есть требованием адекватного выражения мысли (семантики ФЕ), и
внутренними ресурсами самого компонента (семантики, парадигматики и
синтагматики слова). Скрестившиеся члены вариантного ряда соединяют в себе
движение от значения целого к значению его фрагмента и от значения фрагмента к
значению целого. Этот встречный процесс как бы провоцирует семантическое
развитие субститута – долевое участие в формировании единицы выталкивает на
первый план и делает «основной семой объединения» те элементы значения
слова, которые в «свободном» состоянии (синица – чёрт, ноготь – подмётка)
представляются несопоставимыми. Во взаимодействии «значение слова –

148
постоянный контекст (ФЕ)» первенство принадлежит контексту – интегрирующему
началу, и потому вариантная парадигма во фразеологии отражает необходимые и
случайные, общеязыковые и окказиональные ассоциации.
Но какими бы случайными ни представлялись отношения субститутов, они
«организованы» дисциплиной ассоциаций, дисциплиной разного порядка, где в
одних случаях компетентный материал реализует общеязыковые словесные
объединения, в других – контекст ФЕ стимулирует одно из возможных
употреблений слова. Амплитуда семантического колебания варьирующихся
компонентов часто лишь с внешней стороны – обычности сближения слов и речи –
представляется внутренне не обусловленной. Общность же семного объединения
покоится на двух разных видах семантической организации слов, общесоциальной
по своей интенциональной природе. Одни замены отражают регулярные лексико-
семантические связи, закреплённые в узусе системными вербальными
группировками (синонимические, тематические, антонимические, гипонимические
ряды): смотреть (глядеть) другими глазами, давать руку (голову) на отсечение,
сам большой (маленький), извиваться змеей (ужом). Другие связаны с
регулярными способами семантических взаимодействий (метонимия, метафора),
не находящих в системе языка постоянно выраженных словесных конфигураций:
брать на прицел (мушку), гнуть в дугу (бараний рог).
Такое членение определяется градацией количественной общности семного
состава: слова, обладающие значительной содержательной общностью,
закрепились в языке в виде регулярных группировок – синонимов, антонимов,
тематических слов, гипонимов; нерегулярные объединения отражают троепические
связи, реализующие в каждом индивидуальном случае различный семный выход.
Таким образом, лексические субституции обнаруживают пословную
разложимость ФЕ, определяемую парадигматически семантическими связями в
системе языка. Последнее свидетельствует, что лексическое варьирование, являя
собой изменения на словесном уровне, презентирует её членимость на
семантическом уровне. Глубинная, семантическая членимость ФЕ обусловлена
тем, происходит ли мысленный подбор словесного выражения для денотата
(предметного наименования) сложного имени или мысль производит поиски для
выражения содержательной стороны (сигнификата) этого имени.
Вариатность ФЕ отражает как бы раздваивание значения сложного имени: в
одних случаях варьирующийся компонент связан с денотацией имени:
отворачивать рыло (морду, харю, физиономию), бить (ударять) по рукам,
спустить шкуру (кожу); в других случаях замена связана со смыслом имени:
называть вещи своими (собственными) именами, перебегать (перебивать)
дорогу, вот где (в чём) собака зарыта [ср. Чёрч 1960].
Соответственно устанавливается и типология лексической вариантности в
классе идиом: 1) замена слов-компонентов в лексическом составе ФЕ связана с
первоначальным денотатом ФЕ; 2) замена протекает на уровне сигнификативной
стороны значения ФЕ.
Вариантность ФЕ (синонимические, тематические, метафорические,

149
метонимические и др. вариантные ряды) служит лексической презентацией
внутренних семантических между сторонами значения сложного имени.
Но денотативная и сигнификативная членимость фразеологизма не имеет
строгих лексико-семантических соответствий; так, можно лишь утверждать, что
денотативные чередования связаны больше с тематическими, синонимическими,
антонимическими и гипонимическими рядами; метафора и метонимия чаще
связаны с сигнификативной стороной значения.
Разложимость ФЕ в нашем сознании находит разные способы поверхностного
словесного выражения в вариантах ФЕ, отражая скорее перекрещивающиеся, чем
параллельные явления. Семантическая нейтрализация слов-компонентов в
составе одной и той же ФЕ нивелирует дифференциальные признаки
парадигматического ряда, актуализируя в новой роли лишь те семы, на основе
общности которых возможна равновеликая замена. Вся «тяжесть» процесса
нейтрализации (и как его результата – образования вариантного
фразеологического ряда) лежит на интегральных элементах (семах) понятий
лексико-семантической парадигмы.
Литература
Диброва Е.И. Вариантность фразеологических единиц в современном русском языке. Ростов
н/Д., 1976.
Крушевский Н.В. Очерк науки о языке / Хрестоматия по истории языкознания XIX-XX веков. Ч. I.
М., 1956.
Телия В.Н. О лексических компонентах фраземы как элементах структуры / Проблемы
фразеологии и задачи её изучения в высшей и средней школе. Вологда, 1967.
Телия В.Н. О вариантности лексического состава идиом / Проблемы устойчивости и
вариантности фразеологических единиц. Тула, 1968.
Телия В.Н. Вариантность идиом и принципы идентификации вариантов / Проблемы устойчивости
и вариантности фразеологических единиц. Вып. 2. 1972 (а).
Телия В.Н. Фразеология / Общее языкознание. Внутренняя структура языка. М., 1972 (б).
Уфимцева А.А. Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.
Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании / Языковая
система и речевая деятельность. Л., 1974.
Словари
Фразеологический словарь русского языка / под ред. А.И. Молоткова. М., 1967.
*****
Й. Догнал
Чехия, Брно
РАССКАЗ «ЧЕРВЯК» ФЁДОРА СОЛОГУБА
КАК ПРИМЕР СУБЪЕКТИВИЗАЦИИ ОБРАЗА МИРА
Последняя треть 19-ого века – это время постепенного ухода от строго
рационального понимания мира и индивидуального сознания людей как результата
полностью познаваемых факторов. И в науке, и в искусстве проходит процесс
медленного познания, что позитивистски окрашенный взгляд на человека и
окружающий его мир не соответствует «психической действительности» в её
субъект-объектном понимании, которому подчиняется и на основе которого
выстраивается модель мира, свойственная человеку как чувствующему и
мыслящему субъекту, сложно строящему свою – и групповую, и индивидуальную –

150
концепцию мира: односторонне рациональный, упрощённый и индивидуальные
начала игнорирующий взгляд не способен отражать то, что по сути дела
происходит в постоянном соприкосновении внутреннего и внешнего мира человека.
Искусство, в частности литература, никогда не теряли сознания взаимосвязи
рационального и эмоционального / не-рационального полностью, однако
критический реализм в своём упрощённом толковании иногда подводил (не без
влияния тогда быстро развивающихся естественных наук) к впечатлению, что всё
можно свести к какому-то рациональному источнику, что даже индивидуальный
внутренний мир можно и полностью познать, и вывести из знания основных
факторов, влияющих на «построение» внутреннего мира и поведения личности.
Интересна в этом отношении философская концепция Тэна, сводящая все
рановидности искусства к влиянию трёх основных факторов: расовой
принадлежности, среды и исторического момента.
Результатом соприкосновения всех внешних факторов, между прочим, и тех,
которые приводит Тэн, и внутренних индивидуальных психических и
физиологических предпосылок является индивидуализированный образ мира, его
модель, возникающая в сознании конкретного индивида, иногда называемая
эндоцепт: «…the term introduced by Arieti (1976) meaning a cognitive function which is
realized in amorphous cognition; the diffuse and abstract idea often accompanied by
strong but unverbalized emotions ('I know what I mean and feel, but I can't explain').
Endoceptual or non-representational states usually have place on the early stages of
creative process such as incubation. The endocept is opposite to the concept, a mature
form of cognition that can be expressed to other people by the person who experiences
or produces it. The endocept has also been referred to by other authors as nonverbal,
unconscious, or preconscious cognition». [Эндоцепт, URL] На его основе субъект
реагирует на новые явления в его жизни, из него извлекает «почву» для всех своих
мыслей и поступков. Это – субъективизированная, динамическая концепция мира,
по своему характеру соединяющая прошлое с настоящим и будущим,
индивидуальное с общим, сознательное с бессознательным и подсознательным,
рациональное с не-рациональным, психическое с физиологическим. В нём
концентрируется вся внутренняя жизнь, внутренний опыт индивида.
Одним из примеров того, как соприкасается внешнее (объективное) с
внутренним (не-объективным, эмоциональным, субъективным) является и рассказ
Федора Сологуба «Червяк», опубликованный впервые в 1896-ом году. Героиня
рассказа, гимназистка Ванда, живущая с подругами в семье своей учительницы
Анны Григорьевны и её мужа, чиновника Владимира Ивановича, разбила его
любимую чашку. В общей атмосфере злобных отношений к Ванде и её подружкам
этот поступок стал поводом для наказания. Когда не удалось Владимиру
Ивановичу наказать её ременной плетью, он заменил наказание угрозой: «Вот
погоди, уже ночью, как только ты заснёшь, заползет тебе червяк в глотку.
Слышишь, курицына дочка, червяк!» [Сологуб, URL]
Угроза, нависшая над Вандой, не осталась без последствий: Владимир
Иванович, Вандины подружки и, наконец, сама Ванда, в своих мыслях и

151
высказываниях все чаще возвращаются к этому представлению. Владимир
Иванович несколько раз напоминает Ванде о том, что именно он ей обещал в
качестве наказания, а подружки дразнят её, напоминая ей довольно часто о
необычной форме наказания – представление такой формы наказания становится
составной частью представления о данном проступке и тесно связано с образом
Ванды в их понимании. Наконец и Ванда принимает это представление – оно
становится чем-то вполне реальным, пересекает границу между представляемым и
ощущаемым. Ванда, находящаяся в окружении тех, кто её не любит, а преследует,
доносит, ненавидит, представляет вполне реальной возможность существование
такого наказующего её червяка.
Совокупность внутренних представлений Ванды о характере относящегося к ней
мира под влиянием угрозы принимает троичную схему: с одной стороны, это
враждебная среда, включающая отношения с Владимиром Ивановичем и его
женой и отношения с одноклассницами и подружками, в которых чувствуется
постоянное отрицательное отношение – это реальная атмосфера, которую Ванда
переносит в своё внутреннее представление об окружающем её мире –
представление получает отрицательную окраску. С другой стороны, это
внутренний временной уход в гармоническую среду родительского дома – сам дом,
недалекий лес, отец и его мужественный успокаивающий голос – всё это в
воображении Ванды получает эмоционально положительную оценку и составляет
противовес среде, в которой она вынуждена жить. Сначала Ванда ещё находит
душевные силы «переключаться» в своих мыслях и опираться на позитивное
представление о возможности ухода из враждебного ей мира. Однако в момент,
когда ей не удалось утаить письмо, в котором она просит родных освободить её,
Ванде стало ясно: из враждебной среды ей нельзя ускользнуть. В остро
контрастное понимание мира всё сильнее входит, наконец, как не только
психическая реальность третий фактор, третья доминирующая составная часть её
внутреннего представления о себе – червяк. Хотя она пытается забыть о нём,
заглушить его (утверждая, что это только мысль), ей это не удается именно из-за
того, что червяк стал составной частью представления о ней у людей, с которыми
она в постоянном контакте:
«Её подруги рассказывали по всем классам про червяка, и Ванду немилосердно
дразнили. На переменах девочки подходили к ней и спрашивали:
- Правда, что вы червяка проглотили?
Ванда слышала за собой смех и тихие восклицания:
- Ванна червяка проглотила. (В гимназии Ванду дразнили "ванной", искажая так
её имя.)
Потом Ванду стали дразнить "под рифму".
- Ванна чашку разбила, червяка проглотила» [Сологуб, URL].
Представление червяка, наконец, начинает и в её субъективном мире
связываться с её настоящей и будущей судьбой, что и усиливается людьми вокруг
неё:
«- Под ложечкой... сосёт... червяк, - упавшим голосом говорила Ванда.

152
 - А ну тебя, дура! - сердито крикнула Анна Григорьевна. - Возись тут с тобой, -
только мне и дела!
- Ого! червяк! - торжествуя, закричал Владимир Иваныч.
Он залился грохочущим хохотом, неистово восклицая:
- Сосёт, ясен колпак! Доехал-таки я тебя! Володька Рубоносов не дурак!
Привлечённые хохотом, девочки прибежали в столовую. Хохот разгульно
разливался вокруг Ванды. У неё закружилась голова. Она присела на стул и
покорно и безнадежно глотала какое-то невкусное лекарство, которое наскоро
смастерила ей Анна Григорьевна.
Она видела, что никто её не жалеет и никто не хочет понять, что с ней делается»
[Сологуб, URL].
В субъективизованном видении окружающего её мира и себя самой появляется
с того момента превалирующая составная часть: червяк, который её сосёт изнутри.
И хотя ясно, что никакого реального червяка нет, сама мысль о нём начинает быть
настолько сильной, настолько эмоционально острой, что Ванда считает его
реальностью: в её эндоцепте, в субъективизированной модели мира, которая
определяет её самопонимание, проходит решающий сдвиг: до того времени она
чувствовала себя счастливой (ведь в гимназии ей удалось получить пятерку), но
враждебное отношение окружающих, ненависть, дразнящие её подружки – всё это
сливается в собирательный образ червяка, по отношению к которому Ванда
бессильна. Она не в состоянии уехать домой, ей нельзя остановить
преследование, да и её собственные духовные силы не способны представить
гармоническое будущее достаточно сильно, чтобы противостоять грязи и
ненависти будней.
Финал рассказа приносит уже образ Ванды обессиленной, больной, знающей,
что умирает, уходящей:
«Страшно исхудалая, лежала Ванда, выпростав из-под одеяла бессильные руки.
Она безучастно озирала новые, но уже постылые стены. Мучительный кашель
надрывал быстро замиравшую детскую грудь. Неподвижные пятна чахоточного
румянца ярко пылали на впалых щеках; их смуглый цвет принял восковой оттенок.
Жестокая улыбка искажала её рот, - он от страшной худобы лица перестал плотно
закрываться. Хриплым голосом лепетала она бессвязные, нелепые слова.
Ванда уже не боялась этих чужих людей, - им было страшно слышать её злые
речи. Ванда знала, что погибает» [Сологуб, URL].
«Червяк» Федора Сологуба становится, таким образом, одним из рассказов, в
которых писатель переносит внимание из преимущественно внешнего на
внутренний мир героя. Оба мира взаимосвязаны – без ненавистной атмосферы в
доме Рубоносовых, без враждебного отношения к Ванде всех, кто её окружает, не
возникло бы представление о том, что мир по отношению к ней не даёт никакой
надежды на улучшение её состояния. Единственная надежда на положительно ею
оцениваемое будущее, т. е. уход из этой семьи и возврат в гармоническую
домашнюю среду, окажется невозможным. Её картиной мира, эндоцептом
овладеет представление, вбирающее в себя все вражеские по отношению к Ванде

153
элементы и получившее потом вполне реальный вид: червяк. Собирательное
представление о червяке совмещает в себе и ненависть супруг Рубоносовых, и
ощущение одиночества среди подруг, и физическое воплощение всего
враждебного в образе червяка, и, наконец, реальную физическую боль,
причиняемую ей представлением червяка: психическое (субъективное) стало для
неё объективным. Только чувствуемое, бесформенное до того времени зло
получило конкретную форму, стало плотью и действует трагически – убивает
бессильную, одинокую, неспособную защищаться Ванду.
Сологуб продолжает таким способом то, что можно было заметить уже в
произведениях других русских писателей – внутренняя концепция мира, его
индивидуальная модель, становится для конкретного героя-индивида исходным
пунктом для его самопонимания и самоуправления, для его социального
поведения, определяет его будущее.
Усиленное внимание к внутренней, эмоциями управляемой жизни, наблюдаемое
у романтиков, поддерживаемое потом, прежде всего, Достоевским, получает в
конце 19-ого века новую трактовку и новую силу (стоит напомнить, например,
«Красный цветок» Гаршина).
Литература
Dohnal J. Александр Афанасьевич Потебня и русская литература конца 19-ого – начала 20-ого
веков // Litteraria Humanitas. Moderna – avantgarda – postmoderna. Brno, 2003, 95-101.
Kulka J. Psychologie umění. Praha, 2008.
Kšicová D. Od moderny k avantgardě: rusko-české paralely. Brno, 2007.
Pospíšil I. Fenomén šílenství v ruské literatuře. Brno, 1995.
Источники
http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_0040.shtml (В тексте – Сологуб)
http://creativity.netslova.ru/Endocept.html (В тексте – Эндоцепт)
*****
Е.О. Духовнова
Россия, Москва
РЕАЛИИ ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ В ЗЕРКАЛЕ ПОЭТИЧЕСКИХ ОБРАЗОВ
СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА (НА ПРИМЕРЕ АНАЛИТИЧЕСКИХ СУБСТАНТИВНЫХ
МЕТАФОРИЧЕСКИХ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ)
Сквозным мотивом поэтического наследия Серебряного века стало обращение
его представителей к реалиям и символике христианской культуры, к библейским
сюжетам. При этом, изображая природу (земную и космическую), человека,
различные артефакты, т. е. мир во всём его многообразии, поэты сравнивали
предметы и явления этого мира с реалиями христианской культуры.
Мы рассмотрим субстантивные метафорические словосочетания,
обозначающие непосредственно христианские реалии, которые характерны для
поэзии символистов и акмеистов, и образные наименования явлений природы, в
состав которых входят номинации религиозных реалий.
Объектом нашего исследования стали субстантивные метафорические
словосочетания, представляющие собой уникальные цельные, но
раздельнооформленные (аналитические) номинативные единицы следующих

154
моделей построения: 1) сущ.+сущ. в родит. пад. – генитивная конструкция;
2) сущ.+прил. (как правило, относительное). С помощью таких метафор поэты
создают яркие, неповторимые образы и картины, в которых отражается их
мировосприятие и отношение к христианским традициям: Когда укор колоколов /
Нахлынет с древних колоколен, / И самый воздух гулом болен, / И нету ни
молитв, ни слов – / Я уничтожен, заглушён. / Вино, и крепче и тяжеле, /
Сердечного коснулось хмеля – / И снова я не утолён (О. Мандельштам). В
приведённом восьмистишии представлены обе модели субстантивного
метафорического словосочетания: генитивная метафора (укор колоколов) и
конструкция с относительным именем прилагательным (сердечного хмеля),
трансформируемая в генитивную конструкцию (ср.: сердечный хмель – хмель
сердца). Как видим, и в той, и в другой модели метафорическим является опорное
слово, которое и задаёт интерпретацию, заложенную в норме [Кнорина 2003], т. е.
обозначает свойство (признак, действие, форму, количество и т. д.) чего-либо. Так,
в сочетании укор колоколов реализуется значение субъекта действия, а в
конструкции сердечного хмеля – определительные отношения.
Л.В. Кнорина отмечает, что в случае с опорными предикатами (обозначениями
свойств, действий или отношений) реализуются предикатные интерпретации, а в
случае с опорными оформителями (номинациями квантов, т. е. оболочки, формы,
объёма, количества, совокупности или части чего-либо) – интерпретации
оформления. Однако в случае с предметными опорными возможно совмещение
интерпретаций [там же]. В стихотворении М. Цветаевой «Магдалина», созвучном
известному евангельскому сюжету, в роли опорного слова генитивной
метафорической конструкции используется существительное во множественном
числе: «Я был бос, а ты меня обула / Ливнями волос – / И – слёз». В данном
случае совмещение интерпретации оформления (значения совокупности,
множества, большого количества) с предикатной интерпретацией (наделение
одного предмета свойствами другого – волосы сравниваются с самим ливнем,
проливным дождём) обусловлено именно формой множественного числа, так как
«оформленность зависимого обычно сглаживается постановкой обоих компонентов
во мн. числе (выделено нами. – Е.Д.)» [Кнорина 2003]. Совмещение
интерпретаций возможно и с опорным в единственном числе: «Я был наг, а ты
меня волною / Тела – как стеною / Обнесла» (М. Цветаева). Метафора волною
тела основана на сравнении форм, способов действия и тактильных ощущений.
Такие метафоры, в которых совмещаются несколько типов переноса или
интерпретаций (основанные на сравнении по двум и более признакам, например,
по цвету и форме, по форме и величине; по форме, способу действия,
сопровождающему это действие звуку и его интенсивности и т. д.), называются
синестетическими [Якушевич (Резчикова) 2005: 64-65].
Главная особенность субстантивных метафорических словосочетаний,
отмечаемая исследователями, – их монолитность, цельность, семантическая
неделимость, обусловленная семантической неполнотой, или недостаточностью,
опорного (метафорического) слова. «Семантически недостаточные слова без

155
распространителя не могут передавать какие-либо полные для речевого
высказывания понятия. Такая способность приобретается ими только в соединении
с зависимым компонентом, выполняющим роль компенсатора семантической
неполноты» [Политова 2009: 27]. Слово в метафорическом значении, являясь
грамматически главным в таком словосочетании, в смысловом плане не
представляет полнозначной единицы, т. е. само по себе не обозначает той или
иной реалии (предмета), тогда как грамматически зависимое слово, наоборот,
указывает на эту реалию (предмет), т. е. становится семантически ключевым,
главным по смыслу. В результате такого взаимодействия двух лексем и возникает
это цельное, семантически несвободное образование (см. определение
семантической неделимости в «Словаре лингвистических терминов» О.С.
Ахмановой ); ср.: Что весь соблазн и все богатства Креза / Пред лезвием твоей
тоски, Господь! (О. Мандельштам). В данном предложении, содержащем
риторический вопрос, выражается отрицание посредством интонационно-
вопросительного выделения, обеспечивающего экспрессивность этого
стилистического приёма (ср.: Весь соблазн и все богатства Креза – ничто пред
лезвием твоей тоски, Господь!). Генитивная метафора пред лезвием твоей
тоски несёт основную нагрузку, оттеняя смысловой центр всего предложения.
Усилению эмоционального воздействия на адресата способствует также приём
контраста, ср.: весь соблазн, все богатства – лезвие тоски. Тоска, уподобляясь
лезвию, предстаёт как нечто острое, режущее, способное ранить, но одновременно
вызывающее трепетное чувство благоговения, преклонения в душе лирического
героя. Как отмечает Л.В. Кнорина, «в конструкциях с предметными опорными
нестандартность зависимого приводит к переосмыслению опорного» [Кнорина
2003]. Следует отметить, что сочетание конкретного имени существительного в
роли главного компонента (лезвие) с абстрактным в роли зависимого (тоски) в
русском грамматическом строе в целом малопродуктивно и представлено
немногочисленными примерами [Грамматика 1954: 237].
Поскольку в основе субстантивных метафорических словосочетаний, как и
вообще метафоры, лежит сравнение двух предметов, то при анализе их
семантической структуры первостепенное значение отводится выявлению
признака (или признаков), по которому устанавливается сходство между реалиями.
Если этот признак определить трудно или невозможно, то обыкновенно говорят об
имплицитно выраженном сравнении и обращаются к широкому контексту. Так, в
цикле М. Цветаевой «Стихи о Москве» создан символический образ
«многоголосого кругового колокольного звона» [Якушевич (Резчикова) 2005: 102]:
Над городом, отвергнутым Петром, / Перекатился колокольный гром.
«Скользя» от строфы к строфе, от стиха к стиху, этот образ становится всё более
засекреченным, принимая на себя конспирирующую функцию: Над синевою
подмосковных рощ / Накрапывает колокольный дождь. Однако, согласно
наблюдениям Якушевич (Резчиковой), «во всех примерах невербализованное
означаемое... – «звон», а непосредственно относящийся к нему признак... –
колокольный, в семантике которого есть точное указание на носителя этого

156
признака, так что ошибиться в реконструкции означаемого нельзя» [Якушевич
(Резчикова) 2005: 102].
Звуковые метафоры, обозначающие колокольный звон, в стихотворениях
С. Есенина представлены разнообразными примерами словосочетаний, в которых
опорное слово часто становится символичным, неся в себе основную смысловую
нагрузку и являясь кодом к постижению идеи всего текста; ср.: Лай колоколов над
Русью грозный – / Это плачут стены Кремля; Не знаю, болен я / Или не болен, /
Но только мысли / Бродят невпопад. / В ушах могильный / Стук лопат / С
рыданьем дальних / Колоколен. Кроме того, поэт создаёт уникальную метафору с
опорным-оформителем (на основе сходства по форме), порождённую контекстом
(«вытекающую» из него): Посмотри: меж скелетов домов, / Словно мельник,
несёт колокольня / Медные мешки колоколов (С. Есенин) – колокольня несёт.
Поэты-символисты и акмеисты, воссоздавая евангельские образы и делая их
более яркими, рельефными, отражают в них своё восприятие библейских сюжетов.
А. Блок в стихотворении «Благовещение» изображает посещение ангелом
Пресвятой Девы, сообщившим Ей благую весть: Он [ангел] поёт и шепчет –
ближе, ближе, / Уж над ней – шумящих крыл шатёр... / И она без сил склоняет
ниже / Потемневший, помутневший взор... Образы ангела и Пречистой Девы в
данном отрывке «земные», зримые, слышимые, ощутимые. Их реалистичность
зиждется на привычных, «жизненных» характеристиках (шумящих крыл шатёр,
потемневший, помутневший взор), а также на используемых художественных
приёмах повтора (ближе, ближе), интонационных пауз, отражённых пунктуацией
(тире и многоточиями), особой ритмомелодической организации стиха и средствах
звукописи: ассонансах на [о], [и], [у], [э], [а] и аллитерациях на шипящие [ш], [ж],
взрывные [б], [п], [т], сонорные [л], [р] и носовые [м], [н]. Посредством шипящих (ср.:
шумящих крыл шатёр) передаётся шуршание крыльев, шёпот ангела, т. е. звуки,
делающие присутствие ангела ощутимым, а «гиперболическая» метафора
шумящих крыл шатёр (шатёр – ‘временное летнее помещение из ткани, шкуры,
натянутой на остов’ [ТСУ т. 4]) придаёт ему, и без того величественному, особое
могущество (чему способствует также особая (устаревшая) форма множественного
числа генитива – крыл вместо крыльев).
Для творчества «крестьянских» поэтов характерны красочные описания
природы, основанные на сравнении явлений и предметов окружающего мира с
религиозными реалиями. Особенно живописны «религиозные» образы земной и
небесной природы в поэзии С. Есенина: Я последний поэт деревни, / Скромен в
песнях дощатый мост. / За прощальной стою обедней / Кадящих листвой
берёз. Перед нами развёрнутая метафора, представляющая собой сложное
субстантивное метафорическое словосочетание, в состав которого входят
облигаторные распространители – согласованные определения, одно из которых
выражено именем прилагательным прощальной, а другое – причастным оборотом
кадящих листвой. Состояние природы (осенняя пора), когда деревья сбрасывают
листья, сравнивается с церковным богослужением (обедней), во время которого
священник кадит, распространяя дым и запах курящегося ладана.

157
 В стихотворениях С. Есенина представлена целая вереница метафор,
основанных на сравнении света, излучаемого небесными светилами, со звучанием
колоколов и песнопениями, составляющими Псалтирь; например: Молча ухает
звёздная звонница, / Что ни лист, то свеча заре. Образ «молча ухающей»
звёздной звонницы дополняется образом сверкающих, «загорающихся» при свете
листьев, напоминающих свечи. Живописный эффект достигается у Есенина
использованием разнообразных художественных приёмов, взаимодополняющих
друг друга:
Не ветры осыпают пущи,
Не листопад златит холмы,
С голубизны незримой кущи
Струятся звёздные псалмы.
Синестетическая метафора в данном четверостишии неразрывно связана с
приёмом так называемого отрицательного сравнения, характерного для устного
народного творчества, особенно для песенных жанров. Благодаря
психологическому и синтаксическому параллелизму (приёму сопоставления и
использованию однотипных глагольных форм), звукописи (ассонансу на звуки [а],
[у], [и] и аллитерации на свистящие и шипящие шумные [с], [щ], звонкий [з],
сонорные [н], [л], взрывные [т], [п]), а также ритмомелодическим возможностям
четырёхстопного ямба создаются живописные образы звёздного неба и
освещённых, «позлачённых» звёздным сиянием холмов, исполненные тайн и
«небесного» величия.
В другом примере метафора основана на сравнении интенсивности света
(сияния лучей) с ослаблением интенсивности звучания благовеста (колокольного
звона): Колокол луны скатился ниже, / Он, словно яблоко увянувшее, мал. /
Благовест лучей его стал глух (С. Есенин). Одна метафора, основанная
изначально как бы на сходстве предметов по форме (колокол луны), порождает
другую, ещё более оригинальную (благовест лучей), и обе они поддерживаются
внешним контекстом (в терминологии Ю.Ю. Ушаковой [Ушакова 2005: 75]): первая
– сравнительном оборотом словно яблоко увянувшее и именным компонентом
составного именного сказуемого (мал), а вторая – тоже именной частью составного
именного сказуемого (стал глух).
Метафоры звёздная звонница, звёздные псалмы, колокол луны, благовест
лучей образовались в результате переложения религиозных реалий на образы
небесных (ночных) светил – луны и звёзд (звонница (истор., архит.) – ‘колокольня
особого устройства при древнерусских церквах’ [ТСУ т. 1]; псалом (греч. psalmos –
песнь) – (церк., книжн.) ‘религиозное песнопение, входящее в состав псалтыря’
[ТСУ т. 3]; благовест (церк.) – ‘удары в один колокол перед началом богослужения’
[ТСУ т. 1]).
Создавая образы природы, поэты используют лексему «риза»,
зафиксированную в ТСУ в узуальном (переносном) значении (риза (церк.-слав. –
одежда) – 1) ‘верхнее облачение священника, надеваемое во время богослужения’;
2) ‘оклад, металлическая накладка на иконах на тех местах, где изображена

158
одежда (церк.)’; 3) ‘платье, одеяние (устар., преимущ. в поэт. образной речи)’
[ТСУ т. 3]). Например, в “крестьянской” поэзии: О ризы вечера, багряно-золотые, /
Как ярое вино, пьяните вы меня! (Н. Клюев); По меже, на перемётке, / Резеда и
риза кашки. / И вызванивают в чётки / Ивы – кроткие монашки (С. Есенин). В
стихотворениях Есенина, как и в приведённом отрывке, одна метафора порождает
другую, третью, четвёртую, разворачиваясь до целой цепочки взаимосвязанных
образов, «поддерживаемых» друг другом.
Интересны случаи, когда метафора и контекст взаимодополняют друг друга, т. е.
метафора поддерживается контекстом, а контекст – метафорой: О Саваофе! /
Покровом твоих рек и озёр / Прикрой сына! (С. Есенин).
Оригинальны есенинские метафоры с лексемой «ветер» («ветры») в позиции
генитива: Троицыно утро, утренний канон, / В роще по берёзкам белый перезвон.
/ Тянется деревня с праздничного сна, / В благовесте ветра хмельная весна; И
мыслил и читал я / По библии ветров, / И пас со мной Исайя / Моих златых
коров.
Таким образом, анализ языкового материала показал, что реалии христианской
культуры, воссозданные поэтами Серебряного века в ярких, неповторимых
образах, как связанных непосредственно с религией, с библейскими сюжетами
(характерны для поэзии символистов и акмеистов), так и участвующих в описании
природы (такими единицами изобилуют произведения С. Есенина и поэтов
есенинской плеяды), занимают важное место в лирике рассматриваемого периода.
Среди субстантивных метафорических словосочетаний, обозначающих и те, и
другие реалии, примеры общеязыковых (общепоэтических) метафор единичны, а
большинство из них представляют собой индивидуально-авторские, оригинальные
семантически неделимые конструкции, часто совмещающие два и более типов
переноса — синестетические метафоры.
Литература
Грамматика русского языка. Том II. Синтаксис. Часть 1 / под ред. В.В. Виноградова. М., 1954.
Кнорина Л.В. Нарушение сочетаемости и разновидности тропов в генитивной конструкции //
Логический анализ языка. Избранное. 1988-1995. М., 2003. С. 260-267.
Политова И.Н. Подчинительные словосочетания в свете теории синхронной переходности:
Автореф. … дисс. д-ра филол. наук. М., 2009.
Ушакова Ю.Ю. Лексическая наполняемость и структурно-семантические особенности
компаративных тропов в русском языке: Монография. Калуга, 2005.
Якушевич (Резчикова) И.В. Символ и метафора в поэзии М. Цветаевой (опыт
лингвосемиотического и лингвопоэтического сопоставительного анализа): Монография. М., 2005.
Словари
Толковый словарь русского языка / под ред. Д.Н. Ушакова. М., 2000. (В тексте – ТСУ)
*****
О.С. Душкина
Россия, Москва
К ВОПРОСУ О СПЕЦИАЛИЗИРОВАННЫХ И НЕСПЕЦИАЛИЗИРОВАННЫХ
ГРАММАТИЧЕСКИХ ФОРМАХ
(НА ПРИМЕРЕ СВЯЗОК ПРИТВОРСТВА)
Научная деятельность Павла Александровича Леканта связана с синтаксисом

159
современного русского языка. Павел Александрович занимается разработкой
проблемы грамматических и семантических аспектов предикации в современном
русском языке. Большое внимание он уделяет сказуемому современного русского
языка. Масштабным трудом, посвящённым природе сказуемого, стала его книга
«Типы и формы сказуемого в русском языке» [Лекант 1976]. В ней П.А. Лекант
описывает сказуемое, его формы. Он подразделяет сказуемые русского языка на
простые глагольные сказуемые и составные сказуемые. Составные, в свою
очередь, могут быть составным глагольным и составным именным. Изучение
составного именного ‘обнажило’ проблему грамматического статуса связки. В
дальнейшем этот вопрос будет постоянно находиться в фокусе внимания П.А.
Леканта [Лекант 1976, 2004, 2007].
Термин связка появился ещё в XIX веке, а в работе Н.И. Греча «Практическая
грамматика русского языка» получил определение. В понимании Н.И. Греча, связка
– это «слово, коим означается бытие или отсутствие сего сказуемого в сём
подлежащем» [цит. по: Коротаева (Дегтярёва) 1991: 10]. Грамматическая природа
связки отражена в её названии. Связка «связывает» подлежащее со сказуемым,
тем самым осуществляя грамматическую связь с подлежащим. Ещё одной
функцией связки является выражение наклонения, времени и лица. Таким образом
связка оформляет предикативный минимум предложения [Лекант 2007: 146],
который в свою очередь является исходным понятием для осмысления
грамматической формы предложения.
Тем не менее, в отечественной лингвистике статус связки до сих пор не
определён. В отдельную часть речи связку предложил выделить Л.В. Щерба. При
этом он отмечал, что единственной «идеальной» связкой является связка быть,
так как она лишена всякого вещественного значения и не называет действия.
Щерба писал о том, что «существует только одна связка быть, выражающая
логическое отношение между подлежащим и сказуемым. Все остальные связки
являются более или менее знаменательными» [Щерба 2007: 75].
В.В. Виноградов не смог не обратить внимания на проблему связки. Он
определил статус связки быть и всех остальных связок. В.В. Виноградов писал:
«Связка быть – не глагол, хотя и имеет глагольные формы. Ей чуждо значение
действия (быть в значении глагола существования – лишь омоним связки). Она
мыслится вне категории вида и залога. Все остальные связки в русском языке
(стать, становиться, делаться и т. п.) представляют собою гибридный тип слов,
совмещающих функции глагола и связки» [Виноградов 1947: 675]. В теории
Виноградова возникает понятие гибридности связок. Оно основано на том, что
связки в разной степени утрачивают своё лексическое значение и начинают
выполнять чисто грамматические функции, употребляясь в составном именном
сказуемом.
В понимании П.А. Леканта, связка – это «облигаторный компонент
грамматической формы именного предложения с аналитическим сказуемым»
[Лекант 2007: 147]. Основываясь на понятии гибридности связок, предложенном
В.В. Виноградовым, П.А. Лекант подразделяет все связки на специализированные

160
и неспециализированные. Специализированные связки подвергаются полной
грамматизации значения, они свободно сочетаются с различными именными
компонентами, то есть не требуют при себе именного компонента в определённой
грамматической форме и с определённым семантическим наполнением. Тем
самым, они приближаются к «идеальной» связке быть. Неспециализированные
связки, напротив, характеризуются остаточным лексическим значением, тем, что
А.М. Пешковский назвал «крупицами словарных значений» [Пешковский 1938: 244],
и, следовательно, они имеют ограниченные сочетаемостные возможности. Именно
эти связки можно назвать, в терминологии В.В. Виноградова, гибридными
формами.
Понятие специализированности и неспециализированности Лекант соотносит и с
грамматической формой именного компонента. Здесь прежде всего учитывается
грамматическая природа именных компонентов. Именные компоненты могут быть
представлены предикативными или непредикативными формами, то есть
формами, специально предназначенными для выполнения функции именного
компонента составного именного сказуемого и не предназначенными. Первые
представлены краткими именами прилагательными и причастиями, склоняемыми
именами в Им. п. и Тв. п. [Лекант 2004: 99]. Доминирующей является форма Тв. п.
предикативного имени.
Теория П.А. Леканта о специализированных и неспециализированных формах
объективно и непротиворечиво накладывается на именные предикативные
конструкции со связками притворства.
К связкам притворства в русском языке относятся притвориться –
притворяться, прикинуться – прикидываться, превратиться – превращаться,
обернуться – оборачиваться и др. Эти связки обладают общим модальным
значением ‘мнимости’, ‘недостоверности восприятия’ [Лекант 2007: 151]. Связки
притворства являются доминирующими средствами выражения ситуации
притворства. В ситуации притворства участвуют субъект (тот, кто притворяется),
объект (то, кем или чем притворяется субъект) и адресат (тот, на кого направлено
действие). Напр.: Пролетая мимо, он никогда не заглядывал ей в лицо, а
притворялся углублённым в езду, хотя за минуту до того, представляя себе
встречу, клялся, что улыбнётся ей, поздоровается (В. Набоков. Машенька); Он
прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным
игроком, то самым тонким гастрономом… (А. Пушкин. Египетские ночи).
Связки притвориться – притворяться и прикинуться – прикидываться – это
неспециализированные связки. Они влияют на форму именной части составного
именного сказуемого, сочетаются с ограниченным кругом слов. Эти связки до конца
не грамматизуются, то есть сохраняют «крупицы словарных значений»
[Пешковский 1938: 244]. В соответствии с этими «крупицами словарных значений»
связки притворства имеют типовое функциональное значение (терминология П.А.
Леканта; см. подр. Лекант 2007) ‘мнимость, недостоверность восприятия’.
Связки притвориться – притворяться, прикинуться – прикидываться, как
неспециализированные связки, требуют при себе именной компонент только в

161
форме Тв. п. без предлога. Напр.: Внезапно вздрогнув, как бы от вечерней
свежести, она [знакомая капитана] вскинула брови, подхватила юбку и, будто
беззаботно, побежала по трапу вниз. И, прикрыв глаза, актёр притворился
дремлющим (И. Бунин. Лирник Родион); Вы, любезные читатели, верно,
думаете, что я прикидываюсь только стариком (Н. Гоголь. Вечера на хуторе
близ Диканьки, Предисловие). Таким образом, связки притвориться –
притворяться, прикинуться – прикидываться определяют своим остаточным
лексическим значением форму именного компонента.
Если связки притворства являются неспециализированными, то именной
компонент при этих связках представлен специализированной формой – Тв. п.,
которая выполняет предикативную функцию. В этом заключается специфика связок
притвориться – притворяться, прикинуться – прикидываться.
Не всякое предикативное имя свободно употребляется в конструкциях со
связками притворства. Именными компонентами становятся слова определённой
семантики, обычно выражающие качество, эмоциональное состояние. Напр.:
Умный или так себе? Добрый или только притворяется добрым? (Л. Овалов.
Помни обо мне); – Вы только прикидываетесь печальным, – сказала художница
осуждающим голосом. – А у самого в глазах чёртики прыгают. Как их написать,
вот в чём вопрос (Б. Акунин. Из жизни щепок).
Связки притвориться – притворяться, прикинуться – прикидываться могут
выступать без предикативного имени. В этом случае выбор именного компонента
определяется ситуацией притворства. Напр.: Нет, он не притворяется… Перед
Юрой, кажется, действительно верующий человек (Л. Овалов. Помни обо мне). В
данном случае именной компонент легко выявляется из дальнейшего контекста.
Связка притворяется, подразумевается именной компонент верующим (Нет, он
не притворяется верующим…). Предикативное имя определённой семантики
восстанавливается по контексту без труда.
В специализированных формах именного компонента большое значение имеет
разграничение согласуемых и несогласуемых «классов слов» [Лекант 2004: 101].
Согласуемыми «классами слов» являются полные прилагательные, причастия,
местоимения-прилагательные и порядковые числительные, так как они выражают
грамматическую зависимость сказуемого от подлежащего. Согласуемые слова
принимают те же формы рода и числа, что и подлежащее. Напр.: Он
притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на
занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные
счёты своего дворецкого… (А. Пушкин. На углу маленькой площади…); Он пугал
её своей молчаливой любовью, огнём чёрных глаз и синими волосами, она
вспыхивала, встречаясь с ним взглядом, и притворялась надменной, не
видящей его (И. Бунин. Чаша жизни). В обоих этих примерах именными
компонентами при связках притворства являются полные формы имён
прилагательных и причастия. Это согласуемые формы, их род и число
обусловлены подлежащим. В первом примере подлежащее стоит в форме
мужского рода единственного числа, поэтому именной компонент принимает форму

162
мужского рода единственного числа. Во втором примере именной компонент стоит
в форме женского рода единственного числа, так как подлежащим является личное
местоимение 3 лица единственного числа женского рода.
Согласуемые формы именного компонента составного именного сказуемого при
связках притворства имеют общее значение качества.
Несогласуемыми формами составного именного сказуемого являются
существительные и местоимения-существительные, потому что они не
уподобляются подлежащему в форме рода и числа. При связках притворства чаще
всего они выражают обобщённое качественно-оценочное значение. Напр.: Гораздо
труднее было установить, куда брюнет отправился далее. Начальник станции
отговаривался незнанием, дежурный блеял и не смотрел в глаза, местный
жандарм стоял по стойке смирно и прикидывался стоеросовой дубиной (Б.
Акунин. Алмазная колесница). Данная несогласуемая форма специализированного
именного компонента при связке притворства является объектом в ситуации
притворства. Объект здесь имеет оценочную окраску, так как обозначает
ментальное, в какой-то мере эмоциональное состояние субъекта притворства.
Прикинуться стоеросовой дубиной – значит выказаться себя в невыгодном свете,
показаться более глупым, чем есть на самом деле.
Таким образом, связки притвориться – притворяться, прикинуться –
прикидываться являются неспециализированными связками, так как при них
именной компонент может стоять только в форме Тв. п. без предлога. Их
специфика заключается в том, что именной компонент является
специализированным, то есть он предназначен для выполнения предикативной
функции. При связках притворства именными компонентами могут быть либо
полные имена прилагательные и причастия в Тв. п., которые являются
согласуемыми формами, либо имена существительные в Тв. п., которые являются
несогласуемыми формами.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). М. – Л., 1947.
Коротаева (Дегтярёва) М.В. Семантика связочных глаголов в структуре предложения: Дисс. …
канд. филол. наук. М., 1991.
Лекант П.А. Гибридные слова и гибридные части речи / Грамматические категории слова и
предложения. М., 2007. С. 28 – 32.
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке. М., 2004.
Лекант П.А. Типы и формы сказуемого в современном русском языке. М., 1976.
Лекант П.А. Функции связок в русском языке / Грамматические категории слова и предложения.
М., 2007. С. 146 – 152.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1938.
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке / Избранные работы по русскому языку. М., 2007. С.
63-85.
*****
А.Н. Ерёмин
Россия, Калуга
МЕТАФОРА, МЕТОНИМИЯ В ОТНОШЕНИИ К ОЦЕНКЕ
О метафоре и метонимии писали многие, много и в связи с разными задачами

163
[см. соответствующие статьи Н.Д. Арутюновой 1997: 233, 237].
В нашей работе мы уточняем некоторые аспекты выбранного предмета
размышлений.
Метонимия определяется обычно как перенос наименования для обозначения
явления, смежного в представлении с исходным. Например: лыжи ‘спортивный
снаряд’ → лыжи ‘вид спорта’.
Метафора определяется в норме как перенос наименования для характеризации
явления, сходного в чём-то в представлении (или ощущении) с исходным.
Например: холодная дверная ручка → холодный расчёт.
В КЛЯ субстантивная метонимия обычно номинативна, в нелитературных
подъязыках нередко оценочна.
Оценочная метонимия может быть разной:
а) в одних случаях имеет место наследственная оценка – от исходного значения
– прямого или переносного: - Спи моя, радость, усни…; - Ты… не скалься,
предупредил её Пантелей Прокофьевич, могёшь всё дело испортить через свою
пасть (т. е. непотребные речи. – А. Е.) (М. Шолохов. Тихий Дон);
б) в других случаях оценка может формироваться непосредственно у
метонимического значения.
Ср.: Картуз. Разновидность мужского головного убора с козырьком,
неформенная фуражка. Как средство социальной характеристики в литературе ХIХ
в. применялось к провинциальным помещикам, управляющим, чиновникам в
отставке (И. Тургенев и др.) [Елистратов 1997: 207].
Чурек. Угол. Арест. 2. Пренебр. Азиат [Мокиенко, Никитина 2000: 678].
(Характеристика человека по типичной пище).
Что касается метафоры, то можно её как вид переноса разделить на 2
подгруппы:
а) метафоры, в основе которых лежит собственно сравнение – пусть иногда и
зыбкое, неожиданное.
Ср.: золото волос, полицейская саранча, «…ослы терпенья и слоны раздумья
бежали прочь!» (В. Соловьев); в уголовном жаргоне: Катька Катафалк – кличка
ночной бабочки, губившей клиентов передозировкой клофелина;
б) метафоры, опирающиеся на коннотации – «…те элементы прагматики,
которые отражают связанные со словом культурные представления и традиции…
Они очень капризны… Так, со словом ишак, например, ассоциируются
представления о готовности безропотно работать… а со словом осел – его точным
синонимом в главном значении – представление об упрямстве и тупости [Апресян
1995: 67].
Метафоры, опирающиеся на коннотации, нельзя в полном смысле слова назвать
вторичными значениями, опирающимися на сравнение в синхронии.
Метонимии (номинативные и оценочные) также могут развивать коннотации,
которые позволяют им в синхронии развивать параллельное метонимическому
метафорическое значение.
Ср. примеры метонимий и параллельных коннотативных метафор в общем

164
субстандарте (просторечии).
Метонимии: - Зачем пустили в гостиную лаптя? (о крестьянине в ХIХ в.).
Лапти. Прозвище жителей д. Катрас. Там лапти плели. Там лапти носили
[Вальтер, Мокиенко 2007: 323]
Метафора: МАС: Лапоть. Прост. О невежественном, отсталом человеке. - Я
инженер, а не лапоть неученый.
Метонимия: - К кому пришла эта шляпа?
Метафора: - Эх, ты, шляпа, всё прошляпил!
Метонимия: - Кто звонил? – Как кто? Сельпо.
Метафора: - Эх, ты – сельпо, а в шляпе (о человеке).
Метонимия: - Говори, что у тебя, деревня?
Метафора: - Твой пианист просто дерёвня!
Аналогично, если речь идёт о бичах – бродягах приморских городов,
промышляющих на пляже, то перед нами метонимия.
Ср.: анг. beach «пляж»: бичами первоначально характеризовали моряков,
списанных с кораблей, промышляющих воровством, мелкой торговлей и др. на
пляжах.
Если же так называют нищих современных городов вне связи с пляжем, но в
опоре на коннотации, то перед нами метафора.
В современной речи: - Смотрю: у помойки – бич и бичёвка.
Надо заметить, что коннотации в истории развития языка часто более
устойчивы, чем метонимические значения.
Сегодня в субстандарной речи мы услышим метафоры, типа: - Эх, ты, валенок,
тулуп, лапоть (о неразвитом человеке), нежели соотносительные лексемы с
метонимическим значением.
Аналогично в старом просторечии: - Её мужик дурдом! (о любом человеке с
неуравновешенной психикой).
Оценка может быть более живуча, чем коннотации: так обозначение украинца
оценочным именем хохол воспринимается молодёжью, как правило, как прямое
оценочное имя, нежели в качестве оценочной метонимии.
Метафора в сравнении с омонимичной метонимией проще в значении, обладает
более широкой референцией: Дерёвня 1. О деревенском жителе (метонимия). 2. О
неразвитом человеке (в том числе и городском) (метафора).
И у глаголов расширение области референции приводит к смене метонимии
метафорой.
Ср.: 1. - Цыгане увели (украли) лошадей – метонимия.
2. – У него увели (украли) часы – метафора.
Лексическое значение может включать семы, передающие рациональные и
эмоционально-оценочные смыслы.
В живой речи рациональное и эмоционально-оценочное начала могут по-
разному соотноситься, порождая метафоры, метафоры-экспрессивы и метафоры-
междометия.
Собственно метафоры включают в свою семантику как семы, передающие

165
рациональную информацию, так и семы, несущие в себе выражение
эмоционального отношения лица к объекту. Они характеризуют объект
именования, исходя из сущности (реальной или коннотативной) этого объекта и
отношения говорящего к нему.
Метафора-экспрессив по существу не имеет слоя семантики, несущего
рациональные сведения. По крайней мере, такие сведения близки к нулю.
Метафора-экспрессив передаёт оценку объекта именования в виде выражения
актуального отношения говорящего к нему, вне зависимости от того, совпадает
такая оценка с сущностью именуемого объекта или нет.
Метафоры-междометия являются выражением состояния человека по поводу
какого-то события. Метафоры-междометия отражают актуальное состояние
говорящего в связи с ситуацией. Сама ситуация, явившаяся причиной такого
состояния, «в метафоре» не оценивается.
Ср.: 1. Собственно метафора: - Ты не муж, ты бродяга! Тебя никогда нет
дома!
2. Метафора-экспрессив. – Что стоишь, наливай, бродяга! (выражение
дружеского отношения к приятелю).
Метафоры-экспрессивы представляются в толковых словарях выражением
«употребляется как бранное слово». Но это не всегда бранное значение.
3. Метафора-междометие:
- Вот, собака, какие нынче времена!!!
В завершение отметим, что субстантивные оценочные метафоры не допускают
при себе придаточных причины, условия и времени. Придаточные с
соответствующими союзами (потому что, если, когда и др.) осмысливаются как
придаточные аргументирующие.
Ср.: - Вы, Коленька, тормоз, потому что (если, когда) допускаешь такой ход
событий.
Литература
Апресян Ю.Д. Избранные труды. Т. 1. Лексическая семантика: 2-е изд., испр. и доп. М., 1995.
Арутюнова Н.Д. Метафора. Метонимия // Русский язык. Энциклопедия / гл. ред. Ю.Н. Караулов.
2-е изд., перераб. и доп. М., 1997.
Словари
Вальтер Х., Мокиенко В.М. Большой словарь русских прозвищ. М., 2007.
Елистратов В.С. Язык старой Москвы: Лингвоэнциклопедический словарь: Около 4 000 единиц.
М., 1997.
Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Большой словарь русского жаргона. СПб, 2000.
*****
Л.В. Ефремова
Россия, Рязань
ПОУЧЕНИЕ КАК ДОБАВОЧНЫЙ ОТТЕНОК СМЫСЛА В ПОСЛОВИЦАХ СО
ЗНАЧЕНИЕМ ПРЕДСКАЗАНИЯ
Поучение – это назидательное высказывание, выражающее волеизъявление,
которое носит дидактический характер. В современной лингвистике данный вид
волеизъявления специально не рассматривался, хотя отдельные стороны этого
вида речевого воздействия затрагивались исследователями [Дядечко 2002;

166
Иосифова 2011; Тарланов 1999; Телия 1996 и др.]. В словаре В.И. Даля поучать –
‘учить, научать, наставлять, назидать об истинах нравственных’ [Даль, т. 3, с. 365].
Поучения – это глубокие по смыслу наставления, советы, цель которых уберечь
душу человека, научить, как стать и оставаться высоконравственным человеком.
Кто живёт не по Божьим заповедям, тот не будет от Бога помилован, а от
народа будет проклят (МДР); Если же вам придётся крест целовать, то,
проверив сердце своё, целуйте только в том, что можете выполнить, а,
целовав, соблюдайте своё слово, ибо, нарушив клятву, погубите душу свою
(МДР). Пословица – это зачастую более короткая версия поучений, часто с
рифмообразованием.
Употребление поучения в современной жизни остаётся актуальным.
Накопленный опыт передаётся от старшего поколения к младшему. Направление
на путь духовности, справедливости – одна из важнейших задач поучения.
Предсказание, выражающееся в форме пословицы, совмещает несколько
модальных значений: необходимости, долженствования, нежелательности и др.
Поучение вводится в предсказание как дополнительный оттенок значения. Особое
внимание мы уделяем интонации, анализу лексического состава и структурной
организации пословиц. Для выявления добавочного оттенка смысла в
предсказательных конструкциях большое значение имеет понимание того, в чём
заключается цель поучения – это наставление, назидание. Оттенок поучения в
предсказании обладает специальными средствами выражения: интонация
поучения, метафорическая лексика, особенности структуры высказывания. В
аспекте категории модальности исследуемые высказывания отличаются
преобладанием реального модального значения обусловленности: Когда пойдёшь
к лихому служить – век будешь тужить (Ковалёва).
Рассмотрим основные разновидности предсказаний с добавочным значением
поучения. В пословицах предсказание представлено несколькими видами
конструкций: бессоюзное сложное предложение (далее БСП), сложноподчиненное
предложение (СПП), простое (в том числе и осложнённое деепричастным
оборотом). Для того чтобы понять, есть ли оттенок поучения в том или ином
предсказании, следует обратить внимание на особый интонационный рисунок,
лексический состав предсказания, на форму глагола (-ов).
Интонация имеет большое значение для выражения предсказательной
семантики. «В сложном предложении (особенно в БСП) интонация является
синтаксическим сигналом с такой функцией: найди смысловые отношения между
предикативными конструкциями в содержании предикативных конструкций» [Совр.
рус. яз. 2003: 805]. Интонация помогает конкретизировать содержание
составляющих частей сложного предложения различных типов с семантикой
предсказания. При наличии оттенка поучения высказывание произносится более
ровным тоном голоса, чем предсказание без рассматриваемого оттенка.
Своеобразие проявления воздейственного оттенка речи (поучения) проявляется в
разъяснении, раскрытии положительных и отрицательных сторон какого-либо
поступка или действия, в указании на его последствия с точки зрения норм морали

167
и духовности. Целью поучения является объяснение поступка, а также
соответствующее эмоциональное отношение к нему (порицание или одобрение).
Предсказание с добавочным оттенком поучения отражает убеждение в
правильности и необходимости выполнения или невыполнения какого-либо
действия, в нём реализуется так называемая «тактика поучения и осуждения»
[Гловинская 1993: 158-217]. Бедного обижать – себе добра не желать (Пословицы
и поговорки у русского народа, URL).
Большое значение имеет выразительность речи. Этот приём обеспечивается
лексическими средствами, например, применением метафор, слов высокого стиля.
Употребление метафорической лексики в пословицах способствует появлению
дидактического оттенка в значении, оттенка поучения, например, дорога – в
значении «жизненный путь»: Без бога шире дорога (Пословицы и поговорки у
русского народа, URL) – ‘без веры человек лишается морально-нравственных
границ поведения’. Использование абстрактных существительных отражает
глубокое осмысление проблем человека и общества: жизнь, правда, ложь и т. д.
Посеешь ложь – не вырастет рожь (Ковалёва). В словаре А.П. Евгеньевой есть
следующее толкование метафоры «посеешь ложь»: перен. Распространять среди
людей (слухи, сведения и т. п.) [Евгеньева, т. 4: 86]. Лексика высокого стиля
способствует отражению духовного содержания предсказания: Обуздай свой
норов, иначе он тебя обуздает; От чистого сердца и очи чисто зрят; Кто ныне
мал – завтра велик (Пословицы и поговорки у русского народа, URL).
В состав предсказания с добавочным значением поучения обычно входят
определённые глагольные формы: сыщешь, погубишь, накличешь, попадёшь (в
беду), обижать и глаголы с модальным значением + инфинитив: хочешь сберечь и
т. п. Заметим, что в сложном предложении предикативные части имеют
закреплённую позицию. В случае, когда наблюдается препозиция главной части,
выражаются условно-следственные отношения между частями. При наличии
главной части в постпозиции – пояснительные отношения. Так выражается
зависимость семантики предсказательной конструкции от положения её главной
части.
Поучение как добавочный оттенок значения может проявляться в различных
типах конструкций с семантикой предсказания. Наиболее многочисленная группа
конструкций – БСП и СПП с индикативом второго лица единственного числа,
императивом второго лица единственного числа в одной из частей, а также
инфинитивом в двух частях конструкций.
Предсказания в форме СПП обладают яркими средствами выражения: союзы,
наличие определённых форм глаголов, соотношение модальных и видо-
временных форм. Обратим внимание на то, что в СПП индикатив второго лица
единственного числа наиболее часто употребляется в первой части конструкции:
Коль живёшь честно, всякая беда проходит (Ковалёва). Менее употребительными
являются пословицы со значением предсказания, имеющие форму СПП, части
которых являются аналогами инфинитивного предложения: Не на пользу книги
читать, коли только вершки с них хватать (Пословицы и поговорки у русского

168
народа, URL). СПП с семантикой предсказания – это обычно СПП расчленённой
структуры: Коли есть отец и мать, так ребёнку благодать (Пословицы и
поговорки у русского народа, URL). Реже встречаются СПП нерасчленённой
структуры, в которых связь между предикативными частями основана на
соотношении двух близких по семантике местоимений или местоименных наречий:
Кто добро творит – того бог благословит (Ковалёва).
В БСП индикатив обнаруживается в двух частях сложного предложения: Не
ошибёшься – не поумнеешь (Ковалёва). Основанием к употреблению индикатива в
предсказании данного типа является то, что эта форма глагола обозначает
действие, которое должно быть выполнено после момента речи. В этих
высказываниях выявляются условно-следственные отношения с оттенком
времени. Значения бессоюзных соединений менее дифференцированы. Только с
помощью дополнительных средств можно выделить типы отношений, которые в
других сложных предложениях выражаются союзами. Например, значение
предпочтительности: Спозаранку трудиться – душу радовать (Ковалёва), а также
неопределённости и обобщённости, которые в сложном предложении передаются
средствами относительного подчинения: Чего себе не хочешь, того и другому не
твори (Ковалёва). Все предсказания в форме БСП, в которых проявляется оттенок
поучения, являются сочетаниями с двусторонним отношением частей, их
направленностью друг на друга. В этих сочетаниях устанавливаются
преимущественно условно-следственные отношения: Гордым быть – глупым
слыть (Ковалёва); Добра желаешь – добро и делай (Пословицы и поговорки у
русского народа, URL).
Следующим типом предсказательных конструкций, в которых может
проявляться оттенок поучения является простое предложение (чаще всего
осложнённое). Это может быть обобщённо-личное, инфинитивное предложение, а
также простое предложение с императивом второго лица единственного числа.
Обобщённо-личное предложение – тип односоставного предложения, в котором
обозначаемое глаголом действие в равной мере относится к любому лицу, т. е.
действующее лицо мыслится обобщённо. Употребление в качестве конструкции с
семантикой предсказания обобщённо-личного предложения не случайно:
предсказание, выраженное в форме пословицы, надындивидуально, поэтому
направлено на обобщённого адресата: От смерти не посторонишься; Кривого
кривым не исправишь (Ковалёва). В конструкции с семантикой предсказания с
добавочным значением поучения обобщённое действие может обозначать глагол в
форме третьего лица множественного числа изъявительного наклонения: К
большому от малого приходят (Пословицы и поговорки у русского народа, URL).
Осложнение деепричастным оборотом – это возможность распространения
предложения со значением предсказания. В конструкциях рассматриваемой
разновидности деепричастные обороты обозначают действие, предшествующее
основному или сопутствующее ему, т. е. являются дополнительными сказуемыми:
Не потерпев, не спасёшься (Ковалёва); Делая зло, на добро не надейся
(Пословицы и поговорки у русского народа, URL). Основное назначение

169
предложений – образное выражение общих суждений, широких обобщений, что
характерно для поучения как высказывания, направленного на духовное
воспитание личности, обретение нравственных ориентиров.
Нами произведён анализ наиболее эффективных средств выражения
добавочного оттенка поучения в значении предсказания: наличие особой лексики,
особенности структуры высказывания и специальная интонация поучения. В статье
описаны также конструкции со значением предсказания, в которых может возникать
добавочный оттенок поучения как особого вида речевого воздействия. Отмечена
важность выделения добавочного оттенка смысла в предсказании: поучение –
постулат, моральный закон, по которому нужно жить, а не просто ценный совет или
указание, как поступать в той или иной ситуации.
Литература
Гловинская М.Я. Семантика глаголов речи, с точки зрения теории речевых актов // Русский язык в
его функционировании. Коммуникативно-прагматический аспект. М., 1993.
Дядечко Л.П. Крылатые слова как объект лингвистического описания: история и современность.
Киев, 2002.
Иосифова В.Е. Русский императив в грамматической системе и разговорной речи: монография.
М., 2011.
Тарланов З.К. Русские пословицы: синтаксис и поэтика. Петрозаводск, 1999.
Телия В.Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический
аспекты. М., 1996.
Современный русский язык. Фонетика. Лексикология. Словообразование. Морфология.
Синтаксис. 4-е изд., стереотип. / под общей ред. Л.А. Новикова. СПб.-М.-Краснодар, 2003. (В
тексте Совр. рус. яз.).
Словари
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. 4-е изд., стереотип. М., 2007. (В
тексте – Даль).
Словарь современного русского литературного языка: в 4-х томах / под ред. А.П. Евгеньевой: М.,
1985. (В тексте – Евгеньева).
Источники
Ковалева С. 7000 золотых пословиц и поговорок. М., 2007. (В тексте – Ковалёва).
Мудрость Древней Руси / Сост. Ю.И. Смирнов: СПб., 2009. (В тексте – МДР).
Пословицы и поговорки у русского народа [Электронный ресурс] URL: http://www.x-
vim.info/s_7e333692.html (дата обращения 13. 03. 2012).
*****
Е.Г. Жидкова
Россия, Москва
СУБСТАНТИВНЫЕ СИНТАКСЕМЫ: МЕЖДУ МОДУСОМ И ДИКТУМОМ
П.А. Лекант – синтаксист, в сферу интересов которого входит весь русский
синтаксис: члены предложения и структура простого предложения, экспрессивные
конструкции и эллиптические, распространение предложения и осложнение.
Рассматривая субстантивные обороты типа после завтрака, П.А. Лекант писал об
именных средствах структурно-семантического осложнения простого предложения,
отмечая тот факт, что они «представляют собой, как правило, словосочетание с
событийной семантикой» [Лекант 2002: 93].
Функция осложнения признаётся для многих компонентов с событийной
семантикой. Предложно-падежные формы, осложняющие семантическую

170
структуру предложения, рассматриваются в связи с такими понятиями, как
детерминант, сирконстант, «миропорождающее обстоятельство». При этом такие
формы обычно не рассматриваются в связи с проблемами, связанными с модусом
и диктумом.
Известно, что семантическая структура любого предложения включает
информацию об объективной реальности (диктальную) и информацию о субъекте
речи (модусную). Предложно-падежные формы существительных обычно
рассматриваются как единицы диктальные, не связанные с модусом. К единицам,
обнаруживающим субъекта модуса, относят вводные единицы (по-моему,
наверное), разные типы предиката, допускающие или не допускающие показатель
субъекта (думаю, что..., думается), модусные субъектные синтаксемы (для меня,
у сильного, передо мной). Но есть и более сложная ситуация: единицы,
призванные служить для выражения диктального значения при основном
предикате, в некоторых случаях обращены в сторону модуса. Например: В
детстве мама много читала «Дядю Степу» (Интернет-форум), в отличие от В
детстве он занимался футболом.
Предметом исследования в настоящей статье являются субстантивные
синтаксемы, которые соединяют признаковую и темпоральную семантику (понятие
синтаксемы как минимальной единицы синтаксиса используется в соответствии с
терминологией «Синтаксического словаря» Г.А. Золотовой). Для анализа отобраны
предложно-падежные формы, образованные существительными с семантикой
возраста человека. Общий список синтаксем составлен на основе данных
«Семантического словаря» [Русский… 2003] и «Синтаксического словаря»
[Золотова 1988]. Нас интересуют предложно-падежные формы в особых
синтаксических позициях: в позиции неприсловного распространителя в
абсолютном начале предложения. Наиболее частотными в использовании
являются следующие синтаксемы: «до + Род.», «с + Род.», «к + Дат.», «в + Вин.»,
«в + Предл.» с деадъективами (старость) и с лексемами, называющими возраст
(восемь лет); «Твор. (без предлога)» с существительными, в которых обычно
значение возраста соединено со значением пола (юношей).
Для анализа в настоящей статье выбрана синтаксема «в + Предл.», которая
заполняется существительными темпоральной семантики со значением возраста
человека: в детстве, в молодости, в юности, в старости, в зрелом возрасте и
др. Синтаксема рассматривается в связи с проблемой её неоднозначного
прочтения в определённых синтаксических конструкциях: В детстве сёстры-
погодки были очень похожи (О. Новикова); В детстве матушка, бывало, покупала
Духи в Казани в лучших магазинах (М. Волошин).
Проблему прочтения предложно-падежных форм применительно к какому-либо
компоненту и к целому решает И.М. Богуславский, но связывает эту проблематику
только с локативами [Богуславский 1996]. Задача же данной статьи – рассмотреть
случаи подобного рода на временных синтаксемах.
В грамматиках подобные предложно-падежные формы квалифицируются по-
разному. Например, в «Русской грамматике»-1980 [Русская... 1980: 155–163] их

171
относят к обстоятельственным детерминантам и никак не связывают с понятием
полипредикативности.
Авторы «Коммуникативной грамматики» (КГ) [Золотова 2004] предлагают
интерпретировать формы, подобные синтаксемам со значением возрастной
семантики, как свернутые предикативные единицы, связанные с основной
предикативной единицей таксисными отношениями. Полупредикативный статус
этих единиц (в молодости – таксисный предикат) доказывают синонимической
заменой придаточными (когда был молодым) или деепричастным оборотом со
словом будучи (будучи молодым).
Таксисная сущность рассматриваемых синтаксем обнаруживается
деепричастием будучи: восстанавливается только деепричастие несов. в., которое
обозначает одновременность. Поскольку в КГ в понятие таксиса включается не
только время, но и модальность и лицо, в предложениях с подобными
синтаксемами устанавливают совпадение не только по времени, но и по
модальности. При этом основной и таксисный предикат могут совпадать или не
совпадать по субъекту. Обычное правило для таких синтаксем таково, что при
несовпадении субъектов в основном и таксисном предикатах выражаются оба
субъекта (ср. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая
пепельница (М. Булгаков)), при совпадении используется таксисный нуль (После
работы он пошел домой). В предложениях с нулём субъекта в таксисном
предикате обнаруживается совпадение по субъекту. Синтаксемы таксисного
предиката сохраняют позицию для субъекта, которая может быть занята
притяжательным местоимением или именем в родительном падеже (в моей
молодости, в молодости Чиклина).
Мы рассматриваем только те случаи, когда в признаковых темпоральных
синтаксемах нет показателя субъекта ни в виде косвенного падежа, ни в виде
притяжательного местоимения, в отличие, например, от таких: В молодости моей –
я помню – все дворы были закрытыми для чужих жильцов (В. Шефнер).
Именно синтаксемы с нулём субъекта интересны тем, что они могут
неоднозначно прочитываться, поскольку на незанятую позицию могут претендовать
как субъект, так и объект основного предиката.
Обычная функция предложно-падежных форм – характеризовать одного
диктального субъекта (В молодости он был недурен собой). Однако в некоторых
конструкциях бывает трудно определить, к какому из субъектов предложения
относятся синтаксемы (В детстве он мне часто говорил). Неоднозначность
снимается только на уровне текста. При этом оказывается, что синтаксемы могут
характеризовать не только диктального субъекта и / или объекта основной
предикативной единицы, но и субъекта модуса. Для таких единиц может не
оказаться свободной валентности в предложении (В детстве перед казённым
домом в Иркутске протекала красавица Ангара (А. Игнатьев)).
На однозначность / неоднозначность прочтения таких синтаксем влияют
следующие факторы: (1) форма предложения (в детстве (соседские) сёстры-
погодки были / бывают очень похожи); (2) тип предиката (в молодости он был /

172
казался красивым); (3) одушевленность / неодушевленность субъекта базовой
модели; (4) значение одушевлённого субъекта (релятивное / нерелятивное,
определённое / неопределённое); (5) наличие / отсутствие (возможность /
невозможность) объекта; (6) тип субъекта сознания (тип рассказчика):
наблюдатель, субъект знания / мнения; (7) лицо (1-е).
Рассмотрим одинаковые по структуре предложения: (1) В молодости он казался
красивым и (2) В детстве он казался красивым. И в первом, и во втором
предложениях неясно, к какому референту относится темпоральная синтаксема: к
субъекту базовой модели (он был красивым) или к говорящему-авторизатору,
представленному модусным глаголом казался. При расширении контекста
оказывается, что в этих двух предложениях с одинаковой структурой разные
синтаксические связи и, соответственно, разная семантика. И в том и в другом
случае в фокусе внимания оказывается референт, выраженный анафорическим
местоимением. Разница этих местоимений в том, что в первом предложении он
отсылает к одушевлённому референту, а во втором – к неодушевлённому. Ср.:
(1) Нынче князю было уже тридцать пять. <…> В молодости он казался
красивым, хотя и сейчас немалая толпа былых его почитателей, вернее даже
почитательниц, не отступала от своих восторгов (Б. Окуджава).
(2) Мой дом был построен в 94-м. Обычный панельный дом. В детстве он
казался красивым… (Интернет-дневник).
При трансформации предложений с учётом контекста получаем:
(1) Когда он был молодым, (другим, всем) казалось, что он красив.
(2) Когда я был маленьким (ребёнком), мне казалось, что он красив.
Легче всего связи устанавливаются, если диктальный субъект обозначает
неодушевлённого референта, который в предложении представлен именем
существительным. Трудности появляются при прочтении синтаксемы «в + Предл.»
в предложении, где основной субъект представлен одушевлённым
существительным. Особенно если повествование ведётся от 1 лица и в
предложении есть модусный глагол. В этом случае для решения, диктальный или
модусный субъект характеризует синтаксема, нужен контекст. Ср.: В молодости
князь казался красивым (Молодой князь казался красивым или Когда я был молод,
князь казался красивым).
Стандартным вариантом прочтения является односубъектный: Варвара
Терентьевна то и дело вздрагивала и морщилась. В молодости Варвара
Терентьевна, как все московские барышни, бегала в Малый (позже во МХАТ) и на
концерты (В. Корнилов). Обычно темпорально-характеризующие синтаксемы
используются: (1) в информативном регистре для выражения изменения (Я пошла
с ней к Кардену. В молодости он, видимо, был страстно в неё влюблен (С.
Спивакова); (2) в генеритивном регистре, где субъектом действия / восприятия
является человек вообще (В молодости люди не берегут своих бумаг (Н.
Мандельштам)).
Рассмотрим случай, когда диктальный субъект выражается релятивным
существительным. Первое предложение из заметки о Фёкле Толстой выглядит

173
следующим образом: В детстве папа придумал ласково называть Фёклу
Фикляндией (Е. Жарова). Такое начало предполагает, что рассказ ведётся от лица
того, кто в детстве Фёклы тоже был ребёнком, причём детство у них было общее.
Так могла бы писать сестра Фёклы – Марфа. В этом случае простое
полипредикативное предложение можно было бы трансформировать в сложное
предложение следующим образом: Когда мы были детьми, папа… Однако статья
написана не сестрой Фёклы, а синтаксема в детстве трансформируется в
придаточное Когда Фёкла была ребёнком. При этом и релятивное
существительное папа указывает на то, что пишущий заметку должен вести
рассказ от своего лица. Но заметка написана человеком, не связанным
родственными отношениями с Фёклой. И значит, это слова самой Фёклы Толстой,
переданные автором.
Уже было замечено, что таксисный предикат, выраженный темпоральной
синтаксемой «в + Предл.», характеризуется монотемпоральностью по отношению к
основному предикату. Синтаксема «в + Предл.» не только характеризует субъекта
состояния, но и задаёт временные рамки для события в основной предикативной
единице. Границы действия основного предиката очерчиваются таксисным
предикатом. Обычно эти синтаксемы используются в предложениях для того,
чтобы показать на временный характер какого-либо явления. Однако в
предложении В детстве перед казённым домом в Иркутске протекала красавица
Ангара эти отношения разрушаются. Это может быть связано с тем, что временное
пространство, которое должно быть заполнено действиями, событиями,
связанными с жизнью того, чье время отмеряется, не принадлежит диктальному
субъекту. Это время может ограничивать (в детстве река была, а сейчас её нет)
или не ограничивать действие основной предикативной единицы. Предложно-
падежная форма, которая должна быть связана с субъектом / объектом основного
предиката, не может быть соотнесена ни с отдельным членом предложения, ни со
всем предложением в целом. В основной предикативной единице нет средств,
которые обнаружили бы того, кому принадлежит время. Таким образом, синтаксема
в детстве не поддаётся интерпретации с точки зрения валентности. При
ближайшем рассмотрении оказывается, что диктальная синтаксема в детстве
присоединяется не к основному диктальному предикату, а к пропущенной модусной
рамке (в детстве я видел), т. е. характеризует субъекта речи / мысли. В этом
смысле синтаксема находится на грани между диктумом и модусом. Призванная
служить для характеристики диктального субъекта, она меняет свои функции и
начинает «обслуживать» субъекта модуса. В этом отношении более
детерминированной, не допускающей исключений, является синтаксема «Твор.
(без предлога)» (юношей, ребёнком, дитятей), которая присоединяется только к
диктальному предикату или, в редких случаях, к выраженной модусной рамке, ср.:
Ребёнком ей казалось, что по сравнению с другими детьми она маленького
роста (Ф. Александер).
Использование синтаксемы «в + Предл.» в функции характеризации модусного
субъекта можно объяснить присутствием в предложении фигуры наблюдателя,

174
которая обнаруживается синтаксемой «перед + Твор.». Наблюдательным пунктом,
объединившим локус и позицию наблюдателя, является казённый дом (Игнатьев
был сыном военного, и семья жила в казармах):
В детстве перед казённым домом в Иркутске протекала красавица Ангара, в
юности перед окном моего рабочего кабинета заходило и всходило солнце за
величавой Невой и даже на войне, в маньчжурскую кампанию, я всегда старался
занять хоть и полуразрушенную, но выходившую на поля одинокую китайскую
фанзу. Да и мог ли я мечтать, что и на старости лет буду писать эти строки
перед виднеющимися через окна золотыми куполами священного Кремля,
переносясь мысленно в далекое прошлое родной Москвы и снимая шапку перед её
настоящим (из воспоминаний генерала А.А. Игнатьева).
Таким образом, темпорально-характеризующие синтаксемы могут образовывать
как односубъектные, так и двусубъектные полипредикативные конструкции. При
невыраженности второго субъекта основным претендентом на эту роль становится
Я субъекта модуса. Этим объясняется то, что подобные конструкции частотны в
мемуарных текстах, субъектная перспектива которых соединяет разные
временные одного Я (Я в прошлом и Я в настоящем), субъекта речи в настоящем и
субъекта сознания в прошлом. В отличие от нарративных текстов 3 лица, в которых
подобные конструкции интерпретировались бы как аномальные (ошибки), в текстах
1 лица они воспринимаются как правильные, не вызывающие разночтений.
Литература
Богуславский И.М. Сфера действия лексических единиц. М., 1996.
Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова Н.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М.,
2004.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М, 2002.
Русская грамматика. Т. 2 / под ред. Н.Ю. Шведовой. М., 1980.
Словари
Золотова Г.А. Синтаксический словарь: Репертуар элементарных единиц русского синтаксиса.
М., 1988.
Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и
значений. Т. 3 / РАН. Ин-т рус. яз.; под общей ред. Н.Ю. Шведовой. М., 2003.
*****
И.В. Замятина
Россия, Пенза
БЕЗЛИЧНЫЕ ПРИЧАСТНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ СО ЗНАЧЕНИЕМ ОЦЕНКИ
РЕЗУЛЬТАТИВНОГО СОСТОЯНИЯ: СТРУКТУРА И СЕМАНТИКА
Статья посвящена структуре и семантике безличных предложений с
причастным предикативом в позиции главного члена, значение результативного
состояния, характерное для предложений этого типа, осложнено в них значением
оценки. Предложения со значением оценки результативного состояния несколько
обособлены от других разрядов безличных причастных предложений с причастным
предикативом в позиции главного члена [Замятина 2009: 53] и структурно, и
семантически, и с точки зрения их коммуникативного задания.
П.А Лекант считает, что «в структуре предложения реализуются модальные
средства генерально, объективно противоположной природы: формальные

175
(общекатегориальные) и лексические» [Лекант 2006: 5]. Итак, в каждом
предложении потенциально могут быть реализованы разные виды модальности,
как общекатегориальной, так и лексической, которая, возможно, берёт на себя
тяжесть выражения эмоциональной составляющей предложения. «Сложной
многоцелевой является не только сама лексическая модальность предиката – она
ещё может совмещаться с оценочной семантикой, а также быть насыщенной
эмоциональным отношением, эмоциональной экспрессией» [Там же: 6]. На наш
взгляд, рассматриваемые конструкции являются практически идеальным случаем
переплетения общекатегориальной и лексической модальности.
В позиции главного члена предложения могут быть употреблены причастные
предикативы, принадлежащие к разным семантическим группам. Они могут
обозначать состояние как результат физического действия, например: Снято,
правда, здорово, у нас так не умеют (А. и Б. Стругацкие); Спасибо, что угрозу не
привели в исполнение. Первый раз такую штуку вижу. – Чисто сделано, –
тихонько подтвердил Карась (М. Булгаков); Впрочем, это было понятно – он
(графин) помещался в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом,
было чисто, умело. (М. Булгаков).
Причастные предикативы также могут обозначать состояние как результат
информационного действия: –Крепко сказано! – восклицал он. – Возьмите,
например, вот это место, благородные доны: « …дабы грязные мужики…» А?
Какая мысль! (А. и Б. Стругацкие); Прочитав первые две страницы, дворник
значительно покачал головой и кашлянул. – Правильно написано! (А. Чехов); –
Славно написано, – сказал он. – Не нужно и переписывать (Н. Гоголь).
В этот семантический разряд также входят предложения с предикативами
мыслительного действия, например: – Каково придумано, а? – бормотал он,
потирая руки – Шикарно! Лучшей мести сам сатана не придумает! (А. Чехов); –
Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, - на шести шагах их поставлю, чёрт
возьми! Согласны ли, господа? – Славно придумано! согласны! почему же нет?
(М. Лермонтов).
Мы объединяем предложения с разными по значению предикативами в один
структурно-семантический разряд на основании общности их семантики, структуры
и текстовой функции.
Предложения с предикативами, принадлежащими к разным семантическим
группам, укладываются в рамки одной структурной схемы: Advquol cop Praed, где
Advquol – наречие со значением оценки, cop – связка (в предложениях этого разряда
употребляется исключительно нулевая форма связки быть, а Praedpart –
причастный предикатив.
Семантику предложений данного разряда можно определить как «оценка
результативного состояния». Причастный предикатив со значением состояния как
результата действия с точки зрения смысла предложения отходит на второй план,
главным в предложении становится компонент со значением оценки, с точки
зрения семантической структуры главный член предложения имеет значение
объекта оценки.

176
 Причастные предикативы физического результативного состояния могут
присоединять грамматически обусловленные предложно-падежные формы с
различными субъектно-объектными значениями – форму творительного падежа со
значением действующего субъекта, формы с различными объектными значениями,
но в предложениях данного разряда субъектно-объектные позиции не замещены,
грамматическая валентность причастной формы не реализована, например:
Больше всего квадратные или продолговатые камни, а на одном поле видели
изваянные из белого камня группы лошадей и всадников. Грубо сделано (И.
Гончаров); Видят – вздыбился разбитый / развороченный накат. / Крепко бито.
Цель накрыта (А. Твардовский); Когда Драмба закончил ход сообщения к
корректировочному пункту, Гаг остановил его, спрыгнул в траншею и прошёлся
по позиции. Отрыто было на славу (А. и Б. Стругацкие).
Причастные предикативы со значением состояния как результата
информационного действия также способны присоединять грамматически и
семантически обусловленные падежные формы с различными субъектными и
объектными значениями: форму творительного падежа субъекта, форму
дательного падежа со значением адресата, предложного падежа со значением
объекта речи (делиберата) – сказано кем-кому-о ком /о чём. В предложениях
данного разряда субъектно-объектная валентность причастного предикатива со
значением информации также не реализуется. Нами зафиксирован единственный
случай реализации присловной формы творительного агенса в предложениях
данной группы: Я ведь и против предыдущего оратора ничего не имею. Он
жалкий несчастненький человечек. [… ] Но сказано этим мозгляком хорошо!
Верно! (А. Аверченко) – но такое употребление скорее можно считать
окказиональным, обусловленным контекстом. Объектная валентность
информационного предикатива реализуется в контексте, как в предложениях
информационного разряда [Замятина 2009:79], но, в отличие от них, эта
реализация является обязательной: – Больше всего я боюсь тьмы, потому что
во тьме всё становится одинаково серым. – Отлично сказано, отец Гур (А. и Б.
Стругацкие).
Причастные предикативы со значением состояния как результата
мыслительного действия также могут присоединять грамматически и семантически
обусловленные падежные формы с субъектными и объектными значениями, но эта
валентность в предложениях со значением оценки также не реализуется.
Значение объекта мысли, как и в предложениях со значением оценки информации,
обязательно реализуется в контексте, например: Я не намерен повторять ошибок
брата. – Отпустить вас? Ловко придумано! (М. Марич); И ведь не кого-нибудь,
а полицмейстера…. Честно говоря, задумано и выполнено неплохо (А. и Б.
Стругацкие).
Итак, в предложениях оценочного разряда мы наблюдаем незамещение позиций
компонентов, обусловленных семантической и грамматической валентностью
причастного предикатива. Компонент со значением оценки в большинстве случаев
занимает позицию начала предложения, входит в тему, если компонент занимает

177
постпозицию по отношению к причастному предикативу, то он переходит в состав
ремы, но в любом случае несёт логическое ударение.
Все предложения данного разряда занимают одну «текстовую нишу» – в
большинстве случаев они употребляются в конструкциях прямой речи, являются
ответной репликой диалога и выражают реакцию говорящего на реплику
собеседника или реакцию на ситуацию. Если же предложение употребляется вне
прямой речи, то оно всё равно так или иначе передаёт внутреннюю речь и тоже
выражает реакцию говорящего на реплику собеседника или ситуацию, например:
На сцене пензенского театра – Виталий Соломин. Недурно пущено, доктор
Ватсон (Комсомольская правда, 1994).
Во всех предложениях данного разряда возможно опущение причастной формы,
и в результате трансформации получается либо безличное предложение,
выражающее оценку, со словом категории состояния (предикативом) в позиции
главного члена, либо двусоставное предложение с местоименным подлежащим:
причём смысл предложения практически не меняется, ср.: Хлестаков. Ах, да, это
правда: это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж
мой. Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано! (Н.
Гоголь) – Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо!; – И простите, что я
наговорил ерунды там, в кафе. – Ничего, - сказал Иван. – Главное, искренне
было сказано (А. и Б. Стругацкие) – Главное, это искренне было.
Таким образом, при рассмотрении тенденций реализации возможных валентных
связей причастных предикативов в предложениях структурно-семантического
разряда оценки выявляется следующее: субъектная и объектная валентность
предикатива не реализуется в падежных формах. В семантической структуре
предложения происходит сдвиг – в предложении акцентируется значение не
состояния как результата действия, а оценка этого состояния.
Итак, в безличных причастных предложениях со значением оценки
результативного состояния наблюдается органичное сочетание разных средств
реализации модальности – категориальной и лексической, причём эти средства
дополняют друг друга и переходят одно в другое. Так, нулевая форма связки быть
наравне с обязательным оценочным компонентом передаёт не только значение
времени и наклонения, но и экспрессивное наполнение предложений такого типа, а
именно – мгновенную, часто неконтролируемую реакцию субъекта высказывания
на реплику собеседника или ситуацию.
Литература
Замятина И.В. Грамматика русского причастия. Монография. / науч. ред. П.А. Лекант. Пенза,
2009.
Лекант П.А. Категориальные и лексические аспекты синтаксической модальности // Русское
предложение: компоненты с модальной, оценочной, экспрессивно-эмоциональной семантикой.
Монография / Под.ред. П.А. Леканта. М., 2006.
*****

178
 Е.Д. Звукова
Россия, Москва
К ВОПРОСУ О КЛАССИФИКАЦИИ ЕДИНИЦ СЕМАНТИЧЕСКОГО
ПОЛЯ ДИТЯ / РЕБЁНОК В ЯЗЫКЕ ДИАЛЕКТНОГО ТИПА
Русская языковая картина мира отражает ценности, демонстрирующие
представления социума о ребёнке, оценку его внешних и внутренних качеств, что
определяет необходимость изучения концепта дитя / ребёнок в языке диалектного
типа. «Мир детства – неотъемлемая часть образа жизни и культуры любого
отдельно взятого народа и человечества в целом. Понятие «человек в детском
возрасте» выражает восприятие субъектом собственного физиологического
состояния, а значит, является одним из фундаментальных для человека понятий,
имеет большое значение в формировании им знаний о себе и о мире» [Хохлова
2011: 202].
Диалектные слова репрезентируют особенности национального характера,
восприятия мира русским человеком. Большинство производных слов,
характеризующих дитя / ребёнка (согласно данным «Словаря русских народных
говоров»), имеет мотивационную основу и отражает наиболее важные для
носителей языка признаки. Это связано с тем, что «своеобразие говоров создаётся
и в результате выбора различных мотивировочных признаков при обозначении
одного и того же отрезка реальной действительности…» [Бахвалова 2011: 56].
Разновидностью организации семантического поля является лексико-
семантическая группа. «Семантическое поле – группа слов, значение которых
предопределено друг другом в содержательном отношении» [Бертельс 1982: 53].
На основании данных «Словаря русских народных говоров» нами были выделены
следующие лексико-семантические группы:
1) номинации дитя / ребёнок, указывающие на особенности поведения,
характера: басурман (бранно), битва (2), вертёха (6), ерёш (2), жогла, зимогорко,
острушка, плаксунок (ласк.), зуй (2), изой и т. д.;
2) языковые единицы, называющие мальчика или девочку в раннем возрасте:
баринчук, богдан, дитя, дитятенька (ласк.), ербезёнок, кага (1), зяблёнок,
кавекуш, каинит, малёк, отростель, ребя и т. д.;
3) наименования незаконнорожденного ребёнка: богданёнок, быстрюк, выгулок
(бранно), жировик (4), закрапивник, капустничек, курвач (1), нагулыш,
семибатечник и т. д.;
4) наименования дитя / ребёнок, содержащие возрастную характеристику:
блазнятёнок (ласк.), карандыш, грудница, находка (2), годовальчик (ласк.) и т. д.;
5) номинации дитя / ребёнок, реализующие в своём значении сему ‘толстый’:
зателёнок, пухляк (2), пыжичек (ласк.), раздутыш (1), сбитень (8), намятыш (2),
баклан (4, перен.) и т. д.;
6) номинации дитя / ребёнок, указывающие на последовательность его
появления в семье: подшкрёбок (2), поздыш (2), последушек (1), початочек (1),
серёдыш (14) и т. д.;
7) номинации дитя / ребёнок, указывающие на особенности его передвижения:

179
выползок, карачун, паполза (1), дикуля, кулюга, дыбок и т. д.;
8) номинации дитя / ребёнок, содержащие характеристику внешнего облика:
белышка, губаночек, смуглёнок, нагиш, коржак, милыш (2), гадыш, мазурик,
маслюшка и т. д.;
9) номинации дитя / ребёнок, содержащие указание на особенности его
происхождения или появления в семье: полушпанёнок, болдарь, богоданное дитя,
взяток, подпорожник и т. д.;
10) наименования ребёнка, взятого на воспитание, неродного: воспитальник,
выкормыш (1), дольник, подкормёнок (1), скормленник и т. д.;
11) наименования больного, хилого ребёнка: бабушечник (1), пиглица (3),
проклёныш (1), пасленник, модя и т. д.;
12) наименования дитя / ребёнок, характеризующие его физические и
физиологические особенности, недостатки: плавуша, слиноточенька (ласк.),
слюнда, глазун, картавешка, криволапик и т. д.;
13) наименования единственного ребёнка в семье: баженик (2), одинец,
одинушка (1), как один пальчик;
14) номинации дитя / ребёнок, реализующие в своём значении сему ‘мертвый’:
отбросыш, скиданник, мертвячок;
15) номинации любимого ребёнка: баженое дитятко, коханка (2), собинка (4);
16) наименования ребёнка, содержащие указание на время его рождения:
опоздок (3), осенчук (2), сегодыш (2);
17) наименования ребёнка, характеризующие его умственные способности:
глупышек, приглупень, зародок;
18) наименования недоношенного ребенка: выкидник, недоноска;
19) номинации ребёнка, получающего побои: околотень (1), околотыш;
20) наименования ребёнка, содержащие указание на его вес: пудовик (4),
пудовушка.
Как показало проведённое исследование, самой многочисленной является
лексико-семантическая группа, включающая единицы, содержащие указание на
особенности характера, поведения ребёнка. В русских говорах зафиксировано
большое количество лексем, называющих мальчика или девочку в раннем
возрасте, что связано с расширением синонимического ряда в языке диалектного
типа, по сравнению с литературным языком. Обширной по количеству входящих в
неё единиц является лексико-семантическая группа, включающая номинации
незаконнорожденных детей, что свидетельствует о большом грехе зачатия и
рождения ребёнка вне брака: «Незаконнорожденные со дня рождения до смерти
бывают в презрении у соседей и не называются иначе, как сколоток». Изв. Арх.
общ. изуч. русск. Севера [СРНГ, т. 38, с. 61].
Таким образом, семантическое поле дитя/ребёнок является обширным по
своему составу, что обусловлено привлечением к анализу живых форм русского
национального языка, зафиксированных в его устных разновидностях.
Литература
Бахвалова Т.В. Диалектная лексика питания как свидетельство предпочтений в традиционной
русской кухне. Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой

180
картины мира: сб.научн.тр.: вып. 5 / сост., отв. ред. Т.В. Симашко. М., Архангельск, 2011. С. 206 -
210.
Бертельс А.Е. Разделы словаря, семантические поля и тематические группы слов // Вопросы
языкознания, 1982. – №4. – С. 52 -64.
Бодякина Е.В. Специфика семантики англоязычных и русских паремий с зоонимами. Семантика.
Функционирование. Текст: Межвузовский сборник научных трудов. Памяти В.И. Чернова (к 75-
летию со дня рождения). Киров, 2009. С. 69 – 74.
Николенко О.Ю. Современные тенденции развития лексико-семантической группы родства:
Монография. Омск, 2008.
Хохлова Н.В. Концептуальные признаки внутренней формы диалектных наименований ребенка.
Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира:
сб.научн.тр.: вып. 5/ сост., отв. ред. Т.В. Симашко. М., Архангельск, 2011. С. 201 – 206.
Словари
Словарь русских народных говоров (СРНГ). Под ред. Ф.П. Сороколетова. Гл. ред. Ф.П. Филин.
М.-Л. Вып. 1-42, 1965 – 2008 г.
Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т./ П.Я.
Черных. 6-е изд., стереотип. М., 2004. Т. 1: А – Пантомима..
*****
Г.А. Золотова
Россия, Москва
РУССКИЙ ГЛАГОЛ В СЛОВАРЕ, В ПРЕДЛОЖЕНИИ И В ТЕКСТЕ
Взаимодействие лексики и грамматики – не только основа функционирования
языковых единиц, это и путь движения лингвистики: развитие грамматических идей
делает возможным и неизбежным дальнейшие шаги в лексикографии, и, наоборот,
успехи словарного дела стимулируют грамматику и предъявляют к ней свои
требования. Такое «челночное движение» наблюдаем в наше время и в
плодотворном воздействии семантики на грамматические теории, и в обогащении
лексикографических представлений слова грамматическими сведениями.
Дискуссии о соотношении семантики и синтаксиса отражают трудности
грамматических концепций, поиски непривычных способов описания (или
сопротивление им), но это не проблемы грамматики как языкового строя: он стоит
на этом взаимодействии.
Нельзя не задаться вопросом, какова мера постижения этого языкового
феномена обеими заинтересованными сторонами, лексическим и грамматическим
учением.
Традиционное назначение словаря – определить значение слова, его «лица
необщее выраженье», его отличие от других слов и, следовательно, место среди
других единиц своего, лексемного, уровня. Иными словами, установка словаря – на
детальную дифференциацию лексем. Опыты рассуждений о системе в лексике
также устремлены были к поискам и обоснованиям тех или иных способов
группировки лексем по смысловым сходствами и различиям («лексические поля»,
«лексико-семантические группы», «тематические группы», «предметные группы»,
синонимические ряды, омонимы и антонимы и др.).
Значительным шагом в словарной систематизации лексики была концепция,
разработанная в 60-70 годы И. Мельчуком, А. Жолковским и Ю. Апресяном и
фрагментарно осуществленная в венском издании «Толково-Комбинаторного

181
Словаря русского языка». Аппарат так называемых лексических функций позволил
выявить во множестве слов регулярные семантические элементы, организующие
их значения и связи. Через набор этих функций достигается единообразное,
формализованное описание значения слова, в его и стандартных, типовых, и в
идиоматичных компонентах. Смело перешагивая через традиционные границы
«уровней», авторы неожиданно, но убедительно объединяют в «лексических
функциях» явления и словообразования, и лексико-семантических отношений, и
фразеологических связей, и синтаксических функций, и субъективно-оценочных
характеристик. Вся эта многообразная информация работает на слово.
Довольствуясь весьма схематичными синтаксическими представлениями того
времени и не ставя, естественно, задач извлечения и обобщения нового
грамматического знания из своего материала, Словарь остается благодатным
источником для подобных целей.
Грамматическая информация, сведения о «сочетаемости», о «валентностях»
даже при расширении её источников до «коммуникативных» сфер тема-
рематического членения, порядка слов, модусной рамки, как это делается в
«Новом объяснительном словаре синонимов» (под рук. Ю.Д. Апресяна), в
«Проспекте активного словаря русского языка» (под ред. Ю.Д. Апресяна) и в других
современных работах в области семантики и лексикографии, ориентирована в
направлении «лексикографического портретирования» отдельного слова, всё
более доказательного вычленения данного слова или данного значения из
множества.
Пополнение и уточнение дифференциальных признаков слова,
совершенствование наших представлений о значениях слов и способах
упорядочить, систематизировать эти представления – важнейшая и необходимая
компонента лингвистического знания, и трудам многих поколений лексикографов
этим знанием мы обязаны.
Вместе с тем возможно предположить иную ориентацию лексикографических
интересов. Ведь слово живёт не в сообществе лексем. В системе мы находим ему
место, извлекши его из живой речи, из текста. Только в речи реализует оно все
свои смысловые и грамматические потенции. В самом этом утверждении ещё нет
нового. Но нельзя не признать, что «взаимодействие лексики и грамматики» в
словарной практике осуществляется в односторонней грамматической поддержке
лексикологических задач. Какова же отдача нашего знания о множестве слов,
толкованных в словарях, грамматике? И какой отдачи можно ждать для
грамматики, если, конечно, понимать под грамматикой не то, что втиснуто в
школьные рамки, а наше знание о функционирующей в коммуникативном процессе
языковой системе?
Современные грамматические представления уже позволяют увидеть: как в
зерне запрограммирован его генетический код, его прошлая, доамбарная, и
будущая, полевая жизнь, так и в слове хранится память о дословарной жизни и
программа его речевых реализаций, реализаций его свойств, индивидуальных,
единственных и родовых, типовых, обобщённых на разных ступенях абстракции,

182
избираемых и управляемых грамматикой – в разных коммуникативных целях.
Реализация этого взаимодействия слова и грамматики завершается текстом. Если
текстом считать любой коммуникативно значимый продукт речевой деятельности,
будь то спонтанный бытовой диалог или многотомный труд писателя, учёного,
текст всё убедительнее предъявляет свои права на признание главным
лингвистическим объектом, тем целым, в котором и которому служат как части, как
элементы языковые единицы всех уровней.
Вопрос, очевидно, в том, какую словарную информацию способна обобщить
грамматика и как организовать ту грамматическую сеть, которая может уловить
функционально значимую информацию, как фиксируемую словарями, но не
обобщённую, так и скрытую в словах, но пока не востребованную.
Кроме собственно словарей, постановка такого вопроса и поиски ответа на него
подготовлены множеством идей и наблюдений отечественных и зарубежных
лингвистов. Поворот к семантике, интерес к речевой ситуации, обращение к роли
говорящей личности, в развитие виноградовского «образа автора», бахтинской
«точки зрения», внимание к композиционно-синтаксической структуре и типологии
текста делают всё очевиднее, что проблематика текста заключается не только и не
столько в технике связности, сколько в средствах и способах выражения
содержания, коммуникативного замысла, ради чего и существует сам язык.
Интерес грамматики к структуре текста стимулировал возрождение интереса
грамматики к глаголу. В.В. Виноградов, ещё в работе «О стиле “Пиковой дамы”»,
показал, что глагол, будучи «центром грамматической системы», основным
манифестантом предикативности, является и композиционно-синтаксическим
стержнем текста, средством его организации и членения.
Интенсивные исследования последующих десятилетий в области глагола – его
лексических значений, семантики, грамматических категорий, особенно видо-
временных, его роли в структуре текста – убеждали во взаимной обусловленности
семантического типа глагола, его грамматических свойств и его речевых функций.
В этом общем тезисе – и результат работы многих ученых и коллективов, но также
и плацдарм для теоретического продвижения в разных направлениях, с разными
практическими и теоретическими целями.
Покажем на примерах эту заложенную в слове программу его речевого
функционирования, или его функциональную парадигму.
Сопоставим значения глагола говорить в таких предложениях, как (1) Она
говорит с ним о сыне и (2) Реакция зрителей говорит о понимании
режиссёрского замысла.
Категориальной семантикой глагола определяется и типовое значение
предложений (1) и (2), и их компонентный состав. Сближает оба предиката сема
«выражения информации». Далее по всем ступенькам анализа можно наблюдать
различия.
В (1) семантика речевого действия предопределяет предикативную связь
глагола с именем личного субъекта и необязательное, но отвечающее смысловым
потребностям распространение компонентами со значением адресата (кому, с кем,

183
перед кем), делиберата (что – для ограниченного круга имен, о чем, про что,
насчёт чего, по поводу чего и др., а также в виде придаточного с союзом что или
прямой речи), оценки-характеристики речи, реже – технического средства (по
телефону, по радио, в статье, в книге и т.п.):
И кот ученый Свои мне сказки говорил (Пушкин); И только он сказал себе
такое слово, как государь ему говорит: – Так и так… (Н. Лесков); –Говорили вы с
ним об этом, Иван Платонович? (В. Гаршин); Вот она заговорила. Улыбнулась (З.
Гиппиус); Но только не надо Со мной о любви говорить (А. Ахматова); Вы
говорите про Ливан… Да что уж тот Ливан, ей-богу (Б. Окуджава).
Во (2) глагол – неакциональный, не обозначает речевого действия, но
символизирует логическое отношение типа умозаключения между двумя фактами,
событиями, пропозициями: наличие одного явления позволяет судить о наличии
другого. Такие глаголы были названы компликативами или пропозитивными
связками. Если в конструкции (1) называются и лицо-отправитель информации, и
лицо-получатель информации, то в конструкции (2), полипредикативной, лицо,
извлекающее информацию из сопоставляемых явлений, не именуется, позиции
личного имени в предложении нет. Оба компонента выражены отвлечёнными
именами, пропозитивно, реже конкретными, но с пропозитивным прочтением:
Его туалет говорил о непринужденности вкусов (П. Боборыкин); Обветренное
и загорелое лицо его и заскорузлые руки говорили о том, каким тяжёлым
трудом он добывал себе средства к жизни (В. Арсеньев); Тишина и мягкий свет
говорили о жизни устойчивой и разумной (К. Паустовский).
Утрата глагольным словом акциональности влечёт за собой обеднение и
грамматических возможностей. Отсутствие видовой коррелятивности в говорить
(2) словари отмечают. Не отмечено отсутствие форм 1 и 2 л., императива,
деепричастия, возвратной формы, практически и инфинитива.
Богатый инвентарь суффиксально-префиксальных средств, обогащающих и
модифицирующих значение говорить (1) (заговорить, поговорить,
переговорить, переговариваться, договариваться, заговориться,
поговаривать, уговорить, наговорить, наговариваться и т.д.) не существует для
говорить (2), так же, как и девербативы, относящиеся к разным оттенкам и
употреблениям говорить (1), но не говорить (2) (говор, говорение, говорильня,
говорун).
Синтаксические различия между говорить (1) и говорить (2) показаны выше в
наборе компонентов организуемых ими конструкций. Обратим внимание и на то,
что говорить (1) может быть полноценным предикатом и без распространяющих
компонентов (Она заговорила; Он говорит, а я не слушаю и думаю о своем), тогда
как конструкция (2) без второго именного компонента разрушается. Это
свидетельствует об ином соотношении лексических и грамматических факторов в
каждой из конструкций. То же подтверждается и различиями в синонимических
связях того и другого глагола.
Говорить (1) вступает в синонимический ряд с глаголами речевого действия (ср.
беседовать, общаться, сообщать, произносить, проговорить, промолвить,

184
изречь…). Говорить (2) уходит из ряда речевых действий и оказывается в
синонимическом ряду с глаголами показывать, демонстрировать, обнаруживать,
означать, выявлять, свидетельствовать. Более того, полипредикативное
предложение с говорить (2) значительно податливее к собственно конструктивным
перестройкам, ср., например: По его костюму можно было судить о
непринуждённости вкусов; Непринуждённость вкусов демонстрировал и его
костюм и т.д.
Синтаксические различия ведут далее в текст. Располагая полной
функциональной парадигмой, глагол говорить (1) может представлять речевое
действие и в актуальном значении, в его конкретной длительности и
наблюдаемости (Татьяна в темноте не спит И тихо с няней говорит –
репродуктивный регистр речи), и в узуальном, повторяющемся (Кот ученый свои
мне сказки говорил – информативный регистр речи), и в обобщённом,
вневременном (Не та хозяйка, которая говорит, а та, которая щи варит –
генеритивный регистр речи). Абсолютивное употребление говорить (1) с
модальным оттенком умения, способности (Ребёнок уже говорит; По-английски
она читает, но не говорит) замкнуто рамками информативного регистра в его
описательно-характеризующей разновидности.
Глагол говорить (2), с его неакциональной семантикой, морфологическими и
функциональными ограничениями, реализует свое значение только в
полипредикативной конструкции, представляющей информативный регистр. Не
многие толковые словари обращают внимание на это значение глагола говорить.
Конструкция с формулой говорить о… как о… всплывает лишь в материалах к
Интегральному словарю (словарная статья «Говорить» Анны Зализняк), где
находят место и пример “Мне о вас говорили как о порядочном человеке” (В.
Войнович) с толкованием “сообщать”, и пример “Ненависть к инакомыслию
говорит о том, что инакомыслие существует” (В. Аксенов) с толкование
“означать”. Но качественное различие между значениями глагола говорить,
обусловленное степенью синтаксической сложности организуемых ими
конструкций и предназначенностью их к определённым коммуникативным типам
речи, остаётся за рамками лексикографических интересов.
Надо признать, что конструкция говорить о… как о… (обозначим её говорить
(3)) не облегчает классификационные решения. Чёткое противопоставление
говорить (1) и говорить (2) как акционального и неакционального глаголов не
поддерживается случаем говорить (3), поскольку в последнем глаголе на
значение речевого действия накладывается авторизующая, компликативная
функция.
Дело становится яснее, если обратиться к таким коммуникативным категориям,
как модус и диктум. С этой точки зрения, говорить (1) – диктальный глагол,
говорить (2) – модусный, а говорить (3) объединяет в себе диктальное и
модусное значения. Это последнее перевешивает, не оставляя возможности
глаголу говорить (3) участвовать в текстах репродуктивного регистра. Семантика
глагола, его синтаксические функции и коммуникативные возможности,

185
оказываются в неразрывном взаимодействии. Видеть и принимать в расчёт это
взаимодействие – значит получить новые важные импульсы к идентификации,
исчислению и систематизации лексических значений.
Вместе с тем это стимулы к постижению новых закономерностей
грамматической организации речи. Ведь за рассмотренными особенностями
семантики и грамматики глагола говорить целый ряд аналогичных соотношений,
когда на базе конкретного акционального глагола развиваются отвлёченные,
компликативные значения с ущербной парадигмой и ограниченными
коммуникативными возможностями. Ср., например:
Художник показывает свои новые Выставка показывает возросшее
картины. мастерство художника.
Лаборант демонстрирует опыт. Полученные результаты
демонстрируют новые свойства
материала.
Как коммуникативной потребностью, так и грамматико-семантическими
качествами главных компонентов обусловливается и распространение глагольной
модели. Сравним предложения: (1) Дети идут; (2) Часы идут. В (1) сообщается о
действии личного субъекта, о движении, перемещении в пространстве, а
акциональный глагол движения способен распространяться (на основе
синсемичности) именами пространственных ориентиров (места, направления, пути
движения), а также обозначением способа и цели: идут в лесу, по лесу, лесом, по
тропинке, вдоль оврага, сквозь заросли, через ручей, в ельник, гурьбой, гуськом,
из деревни, за грибами и т.п.). В (2) сообщается о предмете-артефакте, механизме
и его исправном функционировании. Идут в этом примере не акциональный, а
функтивный глагол. Нет действия, нет перемещения – нет и распространителей со
значением пространственных ориентиров, способа и цели.
У акционального идти – богатые префиксальные возможности
пространственных модификаций: выйдут, войдут, зайдут, пройдут, перейдут,
придут, отойдут и т.п., у функтивного идут их нет. Не употребительны от идти
(2) формы 1 и 2 лица, деепричастия, императива, практически и причастия, и
инфинитива. Различия обнаруживаются и на уровне текста. Акциональный
предикат идут располагает широким регистровым диапазоном: передвижение
людей может восприниматься наблюдателем синхронно (реально или в
воображении), и тогда говорящий представляет его в репродуктивном регистре
речи (Вот он идет к синему морю – А. Пушкин); говорящий может знать о
действии, вне конкретной длительности его, на разном расстоянии и уровне
обобщения (Весною, дети, каждый праздник По вечерам туда идут И стар и
молод (Н. Некрасов) – в информативном регистре; К обедне идут по звону, к обеду
– по зову (Пословица) – в генеритивном регистре).
Идти (3) сочетается (обычно в препозиции) с именами отвлечёнными а)
называющими отрезок времени (идут минуты, часы, дни, недели, месяцы, годы):
День за днем идет, мелькая… Так идут за днями дни…Шли годы… (А. Пушкин); б)

186
называющими действия, процессы, события, чаще полисубъектные,
общественного характера (идут экзамены, переговоры, дискуссии, идёт лекция,
репетиция, операция, следствие, война и т.д.).
Поскольку значение действия, процесса заключено в имени, глаголу идти здесь
остаётся вспомогательная, компенсаторная роль: лексическое значение его
ослаблено, а грамматическими, морфологическими категориями времени и
наклонения он возмещает отсутствие этих предикативных категорий у имён. Можно
соотнести его роль отчасти и с фазисными глаголами; идти о процессе – это фаза
между начаться и кончиться: – Лекция идёт? (уже началась?) – Да, идёт
(началась и продолжается).
Фазисное значение начинательности с разговорной экспрессией передаётся и
сочетаниями глагола идти (пойти) с некоторыми инфинитивами и – синонимично
– с предложно-падежными формами: идти танцевать, плясать, идти в пляс,
идти гулять, идти на прогулку: Не с той ноги, кума, плясать пошла
(Пословица); Вот он и пошел врать, хвастать (Словарь Даля). Этот
вспомогательный, но лично-субъектный глагол идёт (4) может выступать
синонимом и к модальным глаголам решиться, отважиться, соглашаться,
пуститься, образуя предикат с отвлечённым именем действия в винительном
падеже с предлогом на (идти на разрыв, на риск, на обман, на развод, на
хитрости, на столкновение, на признание, на подвиг, на кражу). В таком
предикате ощущается ретроспективно-оценочный оттенок, препятствующий
употреблению в репродуктивном регистре.
Приведённые примеры убеждают нас в том, что чем в семантике меньше
лексического (материального) значения, тем больше в нем грамматического, тем
меньше его способность организовывать самостоятельное сказуемое. Глагол
служит лексикализации значения уровня грамматики — в частности, фазисные
глаголы лексикализуют определённые видовые значения (начинательность),
участвуя в построении составных сказуемых. Наблюдения над глаголами
показывают, что не всякий акциональный глагол может потерять собственное
значение и превратиться в показатель грамматической категории, ср.: идёт на риск
— ?бредет на риск; его костюм говорил о хорошем вкусе – ? костюм шептал...
Глаголы типа брести, шептать не дают производных значений в силу того, что
обладают очень сильной перцептивной семантикой и потому предназначены для
функционирования в репродуктивном регистре.
*****
А.П. Иванова
Россия, Санкт-Петербург
РАЦИОНАЛЬНЫЙ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ КОМПОНЕНТЫ ОЦЕНКИ
В ПРОЦЕССЕ ОБУЧЕНИЯ РКИ
Категория оценки – это совокупность разноуровневых языковых единиц,
объединённых оценочной семантикой и выражающих положительное или
отрицательное отношение автора к содержанию речи [Стилистический
энциклопедический словарь]. Эта категория универсальна: нет языка, в котором

187
отсутствует представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Однако
языки различаются способами выражения оценочных значений, что во многом
обусловлено разницей языковых картин мира его носителей.
Мыслительная деятельность, представляющая собой взаимосвязь чувственного
(эмоционального) и логического (рационального) компонентов процесса отражения
действительности, реализуется в форме понятий, суждений и умозаключений и
выражается посредством языка. Чувственная (эмоциональная) составляющая
неразрывно связана с процессом познания объективного мира и является
источником тех сведений о действительности, без которых невозможно
рациональное, мышление.
Изучение русского языка как иностранного, как и любого иностранного языка,
тесным образом связано с мыслительной деятельностью учащегося. Обучая
иностранному языку, преподаватель добивается мышления на изучаемом языке.
Происходит это в том числе и через овладение иноязычной культурой, которое
осуществляется в процессе «коммуникативного иноязычного образования в
познавательном (культуроведческом), развивающем (психологическом),
воспитательном (педагогическом) и учебном (социальном) аспектах» [Пассов 1988: 23].
На начальном этапе сложность познания русского языка как иностранного
вызывает активное сравнение его с родным языком не в пользу первого. Только по
мере формирования системы знаний и навыков происходит «схождение» оценок
языков по базовому эмоциональному критерию: «чужой-свой».
Принято дифференцировать оценки на внутренние и внешние. При этом
внутренние оценки выражают эмоциональную сферу говорящего (отрицательные
или положительные эмоции), а внешние – когнитивную или рациональную (знания,
формируемые реальностью).
При оценивании кого-/чего-либо срабатывают субъективный (положительное
или отрицательное отношение к объекту: нравится / не нравится) и объективный
(основывается на реальных свойствах объекта) факторы. Так, иностранный
учащийся, оценивая предметы или события окружающей действительности,
опирается, с одной стороны, на свое отношение к предмету оценки, а с другой
стороны, на стереотипные представления об объекте, шкалу оценок, основанную
на ментальной картине мира.
При этом у неносителя языка могут возникнуть определённые трудности,
обусловленные несовпадением традиций родной культуры и культуры изучаемого
языка, а также недостаточным объёмом фоновых знаний. В этой связи необходимо
уже на начальном этапе объяснять учащимся элементарные нормы и правила
поведения. К примеру, различия в употреблении местоимений «ты» и «вы», а
вместе с тем реплик «Привет!» и «Здравствуйте!», обычно усваиваются достаточно
легко, поскольку являются материалом урока. Однако далее нередко проявляется
проблема, связанная именно с ментальным фоном, когда иностранцы произносят
слово «Здравствуйте!» несколько раз в течение дня при каждой встрече с одним и
тем же преподавателем. Для учащихся из Юго-Восточной Азии подобное
проявление внимания объясняется желанием лишний раз оказать уважение своему

188
преподавателю в соответствии с национальными традициями, что внутренне не
может оцениваться отрицательно. В то же время, согласно русским правилам
этикета, подобная частотность приветственных реплик в течение короткого
периода времени является неуместной.
Происходит столкновение эмоционального и рационального. С одной стороны,
учащийся стремится показать себя с наилучшей стороны, а значит, субъективно
относится к своему действию положительно. С другой стороны, нарушаются нормы
поведения, принятые в русской культуре, но ввиду недостаточных фоновых знаний
учащийся не чувствует сложившегося противоречия. Зато оно понятно
преподавателю, так как обнажает проблему незнания студентом норм русского
речевого этикета, и вызывает отрицательную оценку. То же можно сказать и о
вопросительной конструкции «Как дела?», адресованной преподавателям и
регулярно употребляемой учащимися после её изучения на занятиях.
Другим примером могут служить вопросы, которые корейцы обычно (если не
обязательно) задают при знакомстве: «Сколько вам лет?» и далее «Вы женаты /
замужем?», «У вас есть дети?». Причём вопросы о возрасте адресуются как
мужчинам, так и женщинам. И адресанты не понимают смущения, а иногда
возмущения русских (европейских, американских) собеседников.
Дело в том, что в корейской культуре понятия возраст и семейное положение
являются принципиально важными для дальнейшей коммуникации. Таким образом,
для корейцев и эмоциональный, и рациональный компоненты оценки будут
положительными в силу мотивации: во-первых, эта информация необходима для
дальнейшего построения диалога, и это традиция (= норма – объективный
компонент), во-вторых, «у нас все так делают, и я так делаю» (= одобряю –
субъективный компонент).
Каково же удивление адресантов, когда подобные вопросы встречают
негативную реакцию русского (европейского, американского) преподавателя
(бизнесмена, студента и проч.)! В данном случае общая отрицательная оценка
суммируется из объективных факторов (в России, Европе, Америке подобное
поведение рассматривается как некорректное) и субъективных (обычно людям, в
первую очередь женщинам, неприятно напоминание о возрасте, а если они к тому
же одиноки или несчастливы в браке, то и о семье).
Странным явлением покажется в России и Юго-Восточной Азии прямая
вербальная оценка деятельности преподавателя после проведенной лекции
(практического занятия) иногда высказываемая европейскими и американскими
студентами (причем положительная она или отрицательная – зависит от
субъективных факторов). В то же время оценка может выражаться и невербально:
корейские студенты просто перестают посещать занятия, если имеют желание
выразить отрицательную оценку качеству учебного процесса.
Таким образом, несмотря на то, что развитие рационального (когнитивного) и
эмоционального компонентов процесса усвоения русского языка как иностранного
имеет особенности в зависимости от содержания, условий («языковой» и
«неязыковой» факультеты, страна изучаемого языка или внеязыковая среда) и

189
этапа (курса) обучения, подобных противоречий можно избежать, если с первых
месяцев обучения приобщать учащихся к культуре и нормам поведения, принятым
в стране изучаемого языка, объясняя в том числе и банальные истины.
Литература
Пассов Е.И. Урок иностранного языка в средней школе: Текст. М., 1988.
Петрунова Т.В. Особенности взаимосвязи эмоционального и когнитивного компонентов
процесса усвоения иностранного языка у студентов вуза // Автореф. дисс. … канд. психол. наук.
Белгород, 2009.
Стилистический энциклопедический словарь русского языка / под ред. М.Н. Кожиной. М., 2003.
URL: http://stylistics.academic.ru
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., 1985.
*****
И.А. Иванова
Россия, Москва
ЯЗЫКОВОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ КОНЦЕПТА ЛЮБОВЬ
В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ И.А. БУНИНА
Эмотивные концепты русской языковой картины мира могут содержать в себе не
только понятия с положительной коннотацией, но и отрицательной. Причём
некоторые из концептов, положительно оценивающиеся носителями языка, в
определённом контексте приобретают негативную характеристику.
Хотелось бы рассмотреть особенности языкового воплощения понятия любовь в
рассказе И.А. Бунина «Солнечный удар».
Анализ языка рассказа позволяет говорить о том, что в произведении концепт
любовь реализуется через понятие страсть.
Это связано с тем, что в современном русском языке наблюдается пересечение
понятий любовь – страсть в одном из значений: любовь: 2) ‘чувство горячей
сердечной склонности, влечение к лицу другого пола’ [БАС, т. 6, сс. 435]; страсть:
3) ‘сильная, безудержная любовь с преобладанием чувственного влечения’ [БАС, т.
14, сс. 1001] – в семе ‘горячее сердечное влечение к лицу другого пола’. При этом
понятие страсть входит в концептосферу любви, характеризуя степень
проявления чувства, называемого данным концептом. Словарь синонимов даёт
ряд слов, которые в русском языке вступают в парадигматические отношения по
степени интенсивности проявления чувства к объекту любви и продолжительности
во времени: любовь – влюблённость – страсть – увлечение. Любовь – чувство
сердечной склонности, влечения к лицу другого пола; влюблённость – пылкое,
бурное влечение к кому-либо, обычно менее продолжительное и стойкое, чем
любовь; страсть – сильная любовь, в которой преобладает чувственное
влечение; увлечение – чувство более поверхностное, чем любовь, легкое,
преходящее [ССРЯ, т.1, с. 522].
Как обращает внимание Т.Ю. Иванова-Аллёнова, у существительных с корнем
страст- «мы практические не можем обнаружить …той пейротивной семантики,
которая свойственна этому корню (в рассматриваемом значении (т.е. в значении
‘сильная любовь с преобладанием чувственного влечения’ – И.И.)) в
церковнославянском языке; у существительного из этого ряда ещё может

190
наблюдаться отрицательная коннотация… при этом отметим, что оговоренный
факт очевиден исключительно в условиях определённой коммуникативной
ситуации через лексическую сочетаемость, которая и создаёт наслоение смыслов»
[Иванова-Аллёнова 2008: 52-53].
Анализируя языковое воплощение концепта любовь, мы видим, что в рассказе
чувство, охватившее героя, лишь в одном эпизоде называется с помощью слова
любовь. Почти на протяжении всего произведения данное понятие
репрезентируется иносказательно, через описание внутреннего состояния
поручика и героини, их ощущений.
Описывая чувства героини, автор говорит о её любви как об опьянении: «– Я,
кажется, пьяна…» [Бунин 1985: 118], даже сумасшествии: на предложение
поручика сойти на ближайшей пристани она отвечает только: «Сумасшествие…»
[Бунин 1985: 119]. Здесь лексемы пьяна и сумасшествие становятся
контекстуально связанными с концептосферой любви, привнося при этом в
семантическое значение концепта любовь отрицательную коннотацию (см.
подробнее: Иванова 2006: 155). Дальнейшее развитие событий в произведении
только усиливает накопление отрицательных сем в рассматриваемом понятии.
Герои поддаются своему чувству, своей страсти, в тексте любовь – сумасшествие:
…оба так исступлённо задохнулись в поцелуе. Можно предположить
тождественность в данном контексте значения наречия исступлённо переносному
значению глагола тупеть – ‘становить глупым; терять рассудок’. Это
подтверждается последующим описанием состояния героини: «По-прежнему была
проста, весела и – уже рассудительна» [Бунин 1985: 119].
В рассказе И.А. Бунина «Солнечный удар» поручик скитается по чужому городу,
расставшись с любимой женщиной. В произведении повествуется о мимолётном
увлечении случайных попутчиков. Поэтому особенность авторской репрезентации
любви заключается в том, что в рассказе понятие любовь равно понятию страсть
и приобретает контекстуальную отрицательную характеристику. Её развивает
лексическое значение слова страсть – ‘сильное чувство, с трудом управляемое
рассудком’ [МАС, т. 4, с. 282].
Перед читателем предстаёт картина жары и духоты: загар на теле, кипящая
вода, горячий морской песок, что ещё больше подчеркивает накал страстей героев.
Страшно душный, сильно накалённый за день гостиничный номер – как отражение
состояния влюблённых. Всё это подготавливает к появлению образа солнечного
удара и как физического состояния, и как отражения состояния поручика.
Солнечный удар как болезненное состояние развивает у понятия страсть
отрицательную коннотацию в семе ‘болезнь, недомогание’. Становится очевидной
связь концепта любовь и понятия страсть, так как русский язык допускает
возможность словосочетаний типа страдать от любви; глагол страдать имеет
определённое семантическое пересечение с глаголом любить: вследствие
отсутствия объекта любви в непосредственной близости, наступает страдание: И
он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни
без неё, что его охватил ужас, отчаяние [Бунин 1985: 120]. Тяжесть внутренних

191
переживаний поручика усугубляла нестерпимая жара на улице. Ещё вчера,
находясь под властью любви, он не замечал палящего солнца. Теперь же,
казалось, уже ничто не сможет побороть одиночество. Поручик пытается забыться
водкой (как некое напоминание опьянением любовью, которое было вначале на
пароходе), но его состояние стало от этого более мучительным. Некогда сильная
любовь после расставания сменяется отчаянием, которое выжигает душу героя,
подобно огню, заставляя томиться мучительной завистью ко всем не страдающим
людям: Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что,
собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! [Бунин
1985: 120]. Интересно, что ощущение нестерпимого жара преследует поручика
всюду: Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было
прикоснуться [Бунин 1985: 120], усугубляя душевные мучения героя, приводя его в
какое-то лихорадочное состояние, заставляющее метаться с места на место.
Отрицательная коннотация понятия страсть и, как следствие, любви,
подчёркивается также парадоксальным сочетанием чувств героя. Вспоминая о
своей любимой, он испытывает радость и одновременно беспокойство, горечь: Всё
было хорошо, во всём было безмерное счастье, великая радость; даже в этом
зное и во всех базарных запахах, во всём этом незнакомом городишке и в этой
старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце
просто разрывалось на части [Бунин 1985: 121]. Эта чрезмерность выпавшей
на долю поручика любви и объясняет использование понятия страсть вместо
любовь: …сердце поражено… этим страшным «солнечным ударом», слишком
большой любовью, слишком большим счастьем [Бунин 1985: 122].
Таким образом, анализ языка рассказа «Солнечный удар» показывает, что
любовь наделяется автором отрицательной коннотацией не только благодаря
замене на понятие страсть, но и по той причине, что в контексте
восстанавливается понимание страсти как греха, свойственное для
старославянского и церковнославянского языков. В церковнославянском языке
отрицательная коннотация развивается у концепта любовь, когда чувство
становится страстью, ведущей к греху (например, прелюбы, любодh#н¿е,
любодhица и др.). Мимолётная связь поручика и его спутницы является
прелюбодеянием (прелюбодеяние – ‘нарушение супружеской верности мужем или
женой; внебрачная половая связь’ [МАС, т. 3, с. 379]), так как женщина замужем.
Сквозной образ солнечного жара, зноя, как нам кажется, может быть отправкой к
христианскому понимаю ада (геенна огненная, пекло), куда попадают грешники.
В.В. Колесов отмечает: «В сложном этом слове (прелюбодей), как и в родственных
ему (златолюбьць, сребролюбьство и др.), характерно то, что осудительное
значение слова любовь всегда сопровождается использованием другого корня,
который специально уточняет предмет вожделения, тем самым понижая
положительный смысл любовного чувства» [Колесов 2004: 242].
Литература
Иванова-Аллёнова Т.Ю. К вопросу о соотношении понятий любовь – страсть в
церковнославянском и современном русском языках // Русский язык в системе славянских
языков: история и современность (вып. II). Сб. научн. тр. М., 2008. – С. 52-57.

192
Иванова И.А. Концепт любовь и его концептосфера в истории русского языка. Дисс. …канд.
филол.н. – М., 2006.
Колесов В.В. Слово и дело: Из истории русских слов. – СПб., 2004.
Словари
Словарь русского языка: В 4-х томах. Т. 1. – М., 1981 – 1984. (В тексте – МАС).
Словарь синонимов русского языка: В 2-х томах. Т.1. / Гл. ред. А. П. Евгеньева. – Л., 1970. (В
тексте – ССРЯ).
Словарь современного русского литературного языка: В 17-ти томах. М.-Л., 1957 – 1963. (В тексте
– БАС).
Источники
Бунин И.А. Рассказы. Алмат-Ата, 1985.
*****
Л.А. Иванова
Россия, Москва
ЛЕКСЕМЫ ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ
КАК СРЕДСТВА ВЫЯВЛЕНИЯ ТЕМЫ ВРЕМЕНИ
(ПО ТВОРЧЕСТВУ М.И. ЦВЕТАЕВОЙ)
Вся русская культура XX века стремилась истолковать феномен времени, но
главную роль в этом сыграли писатели и, прежде всего, поэты. Среди них
выделяется личность М.И. Цветаевой.
Ей суждено было родиться и жить в трудное и переломное для России время.
Россия, её история и культура предстают как нечто единое в текстах М.И.
Цветаевой, анализируемое через призму авторского восприятия времени и
пространства. Тексты доэмигрантской лирики М.И. Цветаевой – это часть её
авторского сверхтекста, обусловленная особенностями мировоззрения поэта в то
время, системой ценностей, особенностями идиостиля, пребыванием в России,
наконец [ср.: Лепехова 2006; Лошаков 2008].
М.И. Цветаева описывает человеческую жизнь не только в конкретных
временных параметрах (дата, период жизни) микрокосма, но и в параметрах
макрокосма, альфы и омеги мира: «в первый раз», «в последний раз».
В ходе анализа цветаевских произведений нами отмечено 90 употреблений
лексемы первый и 79 употреблений лексемы последний. Мы установили, что
лексемы первый и последний реализуют различные лексико-семантические
варианты (далее – ЛСВ) в текстах М.И. Цветаевой.
В исследованиях Н.Д. Арутюновой установлено (в плане логического анализа
языка), что роль первого в линейном развитии мира быть: абсолютным началом (в
рамках заданного периода времени), неповторимым, маркером вех на жизненном
пути (первый класс, первый звонок). Обычно именно таков круг непосредственных
ассоциаций, вызываемых словом первый. Первое начинает историю, но оно может
и остаться последним. Но первое стремится создать серию. Нельзя говорить о
первом, если нет последующего. Первое – это рождение [см.: Арутюнова 1999:
712]. Не является исключением и М.И. Цветаева: Мой первый рыцарь (Баярд,
1906-1916); Мой первый браслет, Мой белый корсет (“Помнишь плащ
голубой…”, 7 июля 1917).

193
 В линейной модели времени М.И. Цветаевой ПЕРВОМУ отводится роль чего-то
наиболее запоминающегося. Через лексему первый (первый шаг, первый день,
первая книга) актуализируется и эксплицируется тема памяти. Это
свидетельствует о перекрещении концептов ПАМЯТЬ – ПЕРВОЕ: Помню первый
Ваш шаг в мой недобрый дом, — С пряничным петухом И вербой (“День
угасший…”, 18 декабря 1915); Я помню первый день, младенческое зверство,
Истомы и глотка божественную муть, Всю беззаботность рук, всю
бессердечность сердца, Что камнем падало — и ястребом — на грудь (“Я помню
первый день, младенческое зверство…”, 4 сентября 1917).
Итак, первое становится частным проявлением памяти.
В текстах М.И. Цветаевой концепт ПЕРВЫЙ содержит такой компонент, как
‘обязательный’ (в узусе данное значение у лексемы первый не развито), что
выводит его из линейной в спиралевидную модель времени, где первое
повторяется в каждом новом: Будет — с сердцем не воюй, Грудь Дианы и
Минервы! — Будет первый бал и первый Поцелуй (Аля, 13 ноября 1913).
Но утверждая повторяемость первичного опыта человечества, М.И. Цветаева
подчеркивает, что для каждого человека его личный опыт остается уникальным:
Будет “он” — ему сейчас Года три или четыре... — Аля! — Это будет в мире —
В первый раз (Аля, 13 ноября 1913).
Первое выступает здесь в значении субъективного первого.
В доэмигрантской лирике М.И. Цветаевой нами также выявлен компонент
‘горечь’ в содержании концепта ПЕРВЫЙ: О, первый бал – самообман! (Первый
бал, 1906-1916). На этот компонент указывает лексическое окружение,
контекстуальным партнёром выступает оценочный предикат самообман, который
характеризует событие первый бал, но именно компонент первый является в
номинации важнейшим (значение ‘без’ – без опыта).
Наличие компонента ‘горечь’ доказывает осмысление М.И. Цветаевой первого
как индивидуального переживаемого психологического процесса, которое в
описаниях послежизненного опыта вносит компоненты ‘не существовавший, не
бывавший раньше’ [МАС, URL] и эксплицирует значение потенциального,
неизбежного будущего: И первый ком о крышку гроба грянет (Стихи о Москве, 4,
11 апреля 1916); На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу – впервые
(Стихи о Москве, 4, 11 апреля 1916). Эти события относятся к будущему
лирической героини, к её смерти. И такой опыт, как нам представляется,
принадлежит к категории первого и единичного.
Как нами отмечалось выше, лексема последний также является важным
средством реализации темы времени. В стихотворениях М.И. Цветаевой ядро
концепта ПОСЛЕДНИЙ составляют семы ‘такой, за которым не следуют другие’,
‘находящийся в самом конце’ [МАС, URL], что соответствует русской языковой
картине мира.
В текстах М.И. Цветаевой часто встречается традиционно-поэтическое
употребление лексемы последний, которое связано либо с наименованием
природных явлений, которые происходят циклично: последний луч зари угас;

194
последний луч давно погас; последний снег зимы, либо с наименованием
временной границы или временного предела совершения действия (как правило,
согласуются с лексемой последний слова с общим временным значением: час, миг,
минута): последний миг, я знаю: мой последний час; Братья! Последний миг; в
эти минуты последние все полюбилось, как встарь, либо со значением действия,
явления, события и т.п., которыми что-либо завершается, заканчивается:
последнее близко сраженье, и темных окончится власть; последнее злато;
последней опорой; в последний раз; но этот крик последний; последний аккорд;
последняя надежда.
Индивидуально-авторское осмысление концепта ПОСЛЕДНИЙ эксплицируют,
прежде всего, лексемы с отрицательной коннотацией: О, на крыльце последний
шёпот наш! О, этот плач о промелькнувшем лете! (Отъезд, 1906-1916). И
такое наше понимание связано со значением лексемы последний и её оценочно-
коннотативным ореолом (последний шёпот, плач о промелькнувшем лете).
«Отрицательные коннотации последнего, по-видимому, сильнее положительных.
Взятое изолированно, слово последний не рождает положительных коннотаций.
<...> Слово последний может быть поэтому отнесено к «движущим силам» языка
лишь в отрицательном смысле» [Арутюнова 1999: 714].
Ряд контекстов, содержащих лексему последний, относится к периоду
революции в России (1917-1918 гг.). Это не могло не наложить своего отпечатка на
контекстуальные значения различных ЛСВ слова. Сема времени в них имплицитно
присутствует, как связь с реальными событиями и их отголосок: Старого мира —
последний сон: Молодость — Доблесть — Вандея — Дон (Дон, 1, 24 марта
1918); Греми, греми, последний колокол Русских церквей! (“Над чёрною пучиной
водною…”, 9 октября 1918); Перекрестясь на последний храм, Белогвардейская
рать – векам (Дон, 3, Москва, Благовещенье, 1918 – дни разгрома Дона).
Для человека и поэта того периода мир вокруг рушился, поэтому многое
ощущалось как невозвратно уходящее, последнее, что характеризует Старый мир.
В лирике М.И. Цветаевой мы встречаемся и с расширением значения лексемы
последний: В последний земной Раз! (Разлука, 6, 28 июня 1921).
В этом случае мы должны говорить о последнем не как о заключительном,
окончательном, а как о «пред-первом». Употребление согласованного определения
земной расширяет значение выражения в последний раз («Такой, за которым не
следует другое, конечный, находящийся на самом конце» [ТСУ, URL]. Ведь речь
уже идёт о последнем разе, ограниченном земными рамками (земное время в
данном стихотворении противопоставлено сакральному). Итак, последнее земное
становится пред-первым следующего.
Объём концепта ПОСЛЕДНИЙ в стихотворениях М.И. Цветаевой содержит также
семантический компонент ‘предельный’, через который подчёркивается важность
происходящего в определённый период жизни: На заре я приносил букеты, У
дверей шепча с последней дрожью (Исповедь, 1906-1916); Через мостик склонясь
над водою, Он шепнул (то последний был бред!) (Маленький паж, 1906-1916).
Лексема последний в составе вставной конструкции выражает эмоциональное

195
состояние поэта.
Для выражения значения предельности М.И. Цветаевой также используются
фразеологические единицы (ФЕ) с лексемой последний, модель их построения,
однако при их анализе мы можем констатировать фразеологическое варьирование:
последнее прости (последнее – он – прости), последнее он: – Живи, из последних
жил (из жил последних). Большинство ФЕ имеет окказиональный характер. Таким
образом, М.И. Цветаева при помощи инверсии актуализирует экспрессивность
фразеологических сочетаний с целью повышения эмоциональности [Геймбух 2004:
172].
Неоднократное использование одноименных лексем в составе небольших
поэтических фрагментов и авторская пунктуация также помогают акцентировать
значение ‘предела’: Последняя дружба, Последнее рядом, Грудь с грудью...— В
последнюю оторопь взгляда Рай вбросившая, Под фатой песнопенной,
Последнею славой Пройдешь — покровенной (Подруга, 5, 11 декабря 1921).
Неоднократное повторение сжимает текст. Эта структура позволяет представить
глубокий мыслительный процесс поэта. Представление и распределение
информации в стихотворных текстах таково, что только через многократное
повторение Цветаева как бы возвращается к тому, что было важно для неё в тот
период.
Значение предельного признака качества, состояния является характерной
чертой цветаевского сверхтекста, содержащего ключевое слово последний.
Литература
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.
Геймбух Е.Ю. Характер и способы создания лирической эмоции в жанре «стихотворений в
прозе» // Проблемы современной русистики: язык – культура – фольклор: материалы
всероссийской научной конференции 16-18 сентября 2004 г. Арзамас, 2004. – С. 169–175.
Лепехова О.С. Этическое пространство сверхтекста В.М. Гаршина: Дис. … канд. филол. наук.
Северодвинск, 2006.
Лошаков А.Г. Сверхтекст: семантика, прагматика, типология: Автореф. дис. … д-ра филол. наук.
Киров, 2008.
Словари
Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А.П.
Евгеньевой. - 4-е изд., стер. М., 1999. URL: http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/default.asp. (В тексте
– МАС)
Толковый словарь русского языка: В 4 т. М., 1935-1940. URL: http://feb-web.ru/feb/ushakov/ush-
abc/default.asp. (В тексте – ТСУ).
Источники
Цветаева М.И. Энциклопедическое собрание сочинений. Версия 2.0: электронная книга. – изд. 2-
е, доп. М., 2006. – 1 электрон. диск (CD-ROM).
*****
Н.В. Иосилевич
Россия, Владимир
ЗНАЧЕНИЕ ОДУШЕВЛЁННОСТИ КАК ОДИН ИЗ ПРИЗНАКОВ ПОДЛЕЖАЩЕГО
Процесс грамматикализации категории одушевлённости в русском языке не смог
достичь того уровня абстракции, какого достигла, например, категория рода, в
рамках которой родовые противопоставления никак не зависят от лексического

196
значения единиц и от контекста.
Значение одушевлённости/неодушевлённости зависит не только от
грамматических, но и от лексических факторов, и, таким образом, реализует
лексико-грамматическую семантику в рамках простого предложения. Лексико-
грамматическая семантика предложения формируется на основе
взаимодействия лексического и морфологического уровней, которое, в частности,
выражается в лексически и морфологически мотивированном значении
одушевлённости субстантивов. Лексически мотивированное значение
одушевлённости проявляется в наличии или отсутствии в семантике субстантива
сем «живое», «неживое», варианты проявления которых могут быть представлены
иерархически: 1) местоимение 1-ого лица – 2) местоимение 2-го лица – 3)
местоимение 3-го лица – 4) имя собственное – 5) «абсолютно-одушевлённое» имя
существительное, 6) грамматически одушевлённое имя существительное,
содержащее сему «неживое» – 7) «абсолютно-неодушевлённое» имя
существительное. Морфологически мотивированное значение проявляется в
совпадении или несовпадении падежных форм (родительного и винительного
падежа множественного числа – у одушевлённых существительных,
именительного и винительного падежа множественного числа – у неодушевлённых
существительных).
В рамках категории одушевлённости/неодушевлённости находит свое
выражение субъектно-объектное противопоставление. Оно проявляется в
противопоставлении сем «живое» / «неживое» на лексическом уровне, а также в
противопоставлении падежных форм: использование падежных форм, а именно
формы родительного падежа в значении винительного при обозначении
одушевлённого объекта, имело место ещё в общеславянскую эпоху как средство
разграничения субъекта с объектом, который подвергается действию. До этого в
предложениях типа отьцъ любить сынъ в древнерусском языке было трудно
разграничить субъект и объект действия, тем более что в русском языке
отсутствует твердый порядок слов, при котором субстантив, стоящий на первом
месте, всегда выражал бы субъект, а стоящий на втором месте — объект действия
[Иванов 1960: 39-40].
В качестве компонентов субъектного значения на уровне лексико-
грамматической семантики выступает морфологическое соответствие форм
родительного и винительного падежа множественного числа и наличие в семантике
субстантива сем одушевлённости. Соответственно, в качестве компонентов
объектного значения выступает морфологическое соответствие форм
именительного и винительного падежа множественного числа и наличие в
семантике субстантива сем неодушевлённости.
Значение одушевлённости/неодушевлённости оказывает влияние как на
семантический статус словоформы, сообщая ей субъектную либо объектную
окраску, так и на её синтаксический статус, приближая её либо к инварианту
подлежащего, либо к инварианту дополнения. Неоспоримым является тот факт,
что значение одушевлённости/неодушевлённости играет существенную роль в

197
формировании синтаксического категориального значения членов предложения.
Э.Сепир замечал, что, например, в английском языке категория одушевлённости
представляет величайший теоретический интерес как классификационная
категория, наряду с категорией позиции слова [Сепир 1993: 154]). Учитывая
существенную роль категории одушевлённости в формировании категориального
значения членов предложения, целесообразно, на наш взгляд, включить признак
«одушевлённость субстантива» в перечень признаков типичного подлежащего и
«неодушевлённость субстантива» в перечень признаков типичного дополнения,
поскольку значение одушевлённости — прерогатива подлежащего, имеющего
субъектную природу, а значение неодушевлённости — прерогатива дополнения,
имеющего объектную природу.
Разновидности субстантивов в соответствии со шкалой значений
одушевлённости/неодушевлённости: 1) местоимение 1-ого лица – 2) местоимение
2-го лица – 3) местоимение 3-го лица – 4) имя собственное – 5) «абсолютно-
одушевлённое» имя существительное, 6) грамматически одушевлённое имя
существительное, содержащее сему «неживое» – 7) «абсолютно-
неодушевлённое» имя существительное – по мере редукции значения
одушевлённости удаляются от инварианта подлежащего в сторону инварианта
дополнения. Так, например, в предложении Лось пил воду из ручья словоформа
лось по своему признаку одушевлённости соответствует статусу подлежащего, а
словоформа воду, будучи неодушевлённым субстантивом, соответствует статусу
дополнения.
Значение одушевлённости/неодушевлённости субстантива зависит от контекста,
так как помимо значения у знака есть ещё и значимость, обусловленная его
окружением [Соссюр 1933: 112]. В этом случае мы имеем дело с коннотативными
смыслами высказывания [Лекант 2007: 201]. Реализация значения
одушевлённости/неодушевлённости субстантива в контексте влияет на его
синтаксический статус, обнаруживая у словоформы субъектные или объектные
компоненты значения и таким образом представляя субстантив как
типичное/синкретичное подлежащее или дополнение.
Обратимся к примерам. Сравним два предложения А.С. Пушкина: (1) В то
время дамы играли в фараон и (2) Германн вздрогнул: вместо туза у него
стояла пиковая дама. В рамках контекста второго предложения существительное
дама, являясь морфологически одушевлённым (форма род. п. мн. ч. равна форме
вин. п. мн. ч.), приобретает сему неодушевлённости на лексическом уровне, что
является признаком дополнения.
В предложении И вместе с тем меховое пальто на шелковых шнурах через
всю грудь, цилиндр, сдвинутый набекрень, и красивая женщина, сидевшая в его
фаэтоне, придавали ему такую элегантность, которой он не чувствовал в себе
ещё никогда в жизни («Сага о Форсайтах», перевод М.Ф. Лорне) словоформа
женщина, являясь одушевлённым субстантивом в роли подлежащего, в контексте,
в однородном ряду неодушевлённых субстантивов, актуализирует сему
предметного значения, а следовательно, и признак дополнения.

198
 Если сравнить два предложения из прозы Н.В. Гоголя: (1) Уж умнее того нельзя
выдумать, что весь народ выдумал и (2) Вмиг толпою народа наполнился берег,
– то можно заметить различие семантики словоформ народ (1) и народа (2), что
обусловлено субъектным характером первой и объектным характером второй
словоформы, которая управляется собирательным существительным (ср.: толпа
народа, набор карандашей, горстка семян).
С помощью местоимения – привилегированного члена в иерархии субстантивов
по признаку одушевлённости / неодушевлённости – в контексте предложения
можно обнаружить субъект на лексико-грамматическом уровне: Носок
лакированной туфли его описывал круги, замирал, настораживался и начинал
подскакивать кверху, затем опять описывал круги – в зависимости от дерганья
зубной боли (А.Н. Толстой).
Таким образом, категория одушевлённости имеет важный классификационный
характер в русском языке, влияя на синтаксический статус субстантивов в
контексте простого предложения.
Литература
Иванов В.В. Развитие грамматического строя русского языка. М., 1960.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933.
*****
В.Е. Иосифова
Россия, Калуга
РЕЧЕВЫЕ АКТЫ ПРИЗЫВА
Призыв – это особый тип речевого акта, отличительной чертой которого
является публичность. Иными словами, призывы в обычном случае произносятся в
актах публичной коммуникации – на митингах, собраниях, в политических
дискуссиях и т.д. В качестве инструмента передачи и распространения призывов
часто выступают СМИ – радио, телевидение, газеты и журналы. Весьма часто
распространение призывов ограничено относительной небольшой аудиторией,
например, в случае листовок, малотиражных газет, информационных брошюр и т.д.
Семантика и прагматика призывов подробно рассмотрена в учебном пособии
"Лингвистическая экспертиза текста" [Баранов, Грунченко 2007].
Содержание призыва как речевого акта состоит в том, чтобы побудить адресата
выполнить некоторое действие, рассматриваемое как часть общественно значимой
деятельности, способствующей достижению каких-либо идеалов. Участниками
данного речевого акта являются политические субъекты или конкретные лица,
осмысляемые как представители политических субъектов. Кроме того, авторами
призывов могут быть и общественные, часто неформальные, организации в лице
своих представителей.
Речевой акт призыва характеризуется специфическим набором условий
успешности, которые определяют условия его уместного произнесения.
– Условие пропозиционального содержания: описание будущего действия
(действий) адресата, рассматриваемого как часть общественно значимой

199
деятельности, способствующей достижению некоторых идеалов.
– Подготовительные условия: 1) адресат в состоянии совершить действие, о
котором идёт речь; 2) действие, о котором идёт речь, не выполнено и желаемое
положение дел отсутствует; 3) говорящий и адресат являются политическими
субъектами или лицами, которые представляют политических субъектов; 4)
речевой акт рассматривается как часть общественно-политической коммуникации;
5) ни говорящий, ни адресат не считают очевидным, что адресат совершит
действие без соответствующего речевого акта говорящего.
– Условие искренности: говорящий действительно хочет, чтобы действие было
совершено и общественно значимая деятельность выполнена, а идеалы
достигнуты.
– Существенное условие: произнося высказывание, говорящий выражает
желание, чтобы адресат совершил в будущем некоторое действие,
рассматриваемое как важная часть общественно значимой деятельности,
способствующей достижению некоторых идеалов.
Призывы довольно разнообразны по своей семантике. Кроме классических
призывов, соответствующих данному выше определению, выделают также
призывы-лозунги: Долой ветхое жильё! Будучи использованы в лозунговой
форме, призывы данного типа апеллируют к некоторой общественно значимой
деятельности, актуальной для данного социума и часто основанной на ценностных
категориях.
– Призывы-апелляции: Дерьмократы всех мастей! Убирайтесь из властей!
Особенностью призывов-апелляций оказывается то, что они предполагают
наличие высшей инстанции, которая должна разрешить имеющийся спор,
проблему, конфликт и т.д. Весьма часто, особенно в переговорной коммуникации,
призывы-апелляции к общественности или значимому политическому субъекту
служат инструментом воздействия на противоположную переговорную сторону.
– Призывы-обращения: Мужчины! Построим надёжный мир для родителей,
жён, детей и внуков на долгие годы! Дети, подростки и молодёжь Российской
Федерации! Вы – строители мощного, процветающего Российского
Государства, Великодержавной Руси! Призывы-обращения, в отличие от
классических призывов, представляют собой сложный речевой акт в рамках
общественно-политической коммуникации, то есть обычно это связный текст,
включающий более простые призывы. Он ориентирован на конкретного адресата –
на общество в целом, на социальную группу или на значимого политического
субъекта. Его цель – побудить адресата сделать что-то важное и существенное в
рамках общественно полезной деятельности.
– Призывы-воззвания: Товарищи! Наступил решительный момент. Царские
генералы ещё раз получили припасы… <…> держитесь за каждую пядь земли,
будьте стойки до конца. Победа недалека! Победа будет за нами! (Воззвание к
рабочим и красноармейцам Петрограда (во время наступления Юденича в 1919
году), подписанное В.И. Лениным).
Призывы-воззвания во многом схожи с призывами-обращениями, но, в отличие

200
от последних, имеют в качестве адресата довольно большие и аморфные группы
людей, а не политические субъекты типа партий, правительств или организаций.
Кроме того, воззвание – это формальный документ, написание которого требует
соблюдения каких-то норм и правил, специфичных для каждой культурной
традиции. Воззвание имеет обычно легко обозримые границы и отчётливое
членение, что облегчает целостность его восприятия, а также и силу
эмоционального упора. Вследствие этого зачин и концовка воззвания являются
естественными его «вершинами», как бы перекликающимися друг с другом, из
которых одна устанавливает обусловленность воззвания, а другая – тематическую
его устремлённость.
Как показывает анализ текстов, в конструктивном отношении призывы
выступают и как одиночные предложения, и как целые периоды. Предложения,
составляющие призывы, функционально однотипны. В них представлены только
побудительные. Ни повествовательные, ни тем более вопросительные к этой
сфере отношения не имеют.
В составе призывов можно выделить две разновидности: 1) призыв-пожелание;
2) призыв-побуждение. Первые характеризуются отсутствием побуждаемого лица.
Субъект желательного процесса в них или неодушевлённый предмет, или вообще
немыслим. Поэтому такие призывы в известной степени имеют декларативный
характер: Да здравствует разум! Пусть крепнет солидарность народов против
возрождения германского милитаризма, против создания агрессивных военных
группировок! Как видно, содержанием их является пожелание или приветствие, а
адресат представлен дательным падежом существительного или вовсе не
обозначен.
Значительно многообразнее конкретно-побудительные призывы. Их
содержанием выступает побуждение к конкретному действию, как условию для
достижения поставленной цели, а адресат обозначается чаще всего обращением:
Женщины! Направим большой женский резерв (ум, опыт, идеи, профессионализм,
социальную ответственность) на выполнение Национальных программ и
Программы «Россия – первая (лучшая) в мире по Качеству Жизни и по уровню
жизненного потенциала (продолжительность жизни людей).
По композиции призывы имеют часто структуру своеобразных периодов с
двумя и более компонентами: Работники связи! Неустанно развивайте и
совершенствуйте средства связи! Добивайтесь безупречной работы почты,
телеграфа, телефона, радио! Улучшайте обслуживание населения!
Работники сельского хозяйства! Добивайтесь высоких урожаев всех культур!
Неустанно боритесь за развитие и укрепление зернового хозяйства! Дадим
стране дополнительно сотни миллионов пудов зерна!
Компоненты могут быть грамматически однородными и неоднородными. Такие
компоненты в составе призывов с общим значением побуждения имеют свое
частное назначение и различное словарно-грамматическое выражение. Следует
выделить 4 типа компонентов:
1. Компоненты выступают в виде прямого указания, что делать (с формой

201
сказуемого 2 лица, повелительного наклонения), типа: Работники колхозов,
совхозов и машинно-тракторных станций! Всемерно развивайте общественное
животноводство, добивайтесь увеличения поголовья скота и повышения его
продуктивности!
- Товарищи, подхватывайте! (Э. Брагинский. Родственники).
2. Компоненты имеют форму сказуемого совместного действия (1 лица
множественного числа повелительного наклонения) и представляют формулу
призыва к общей цели: Обеспечим национальную и продовольственную
безопасность страны! Снизим уровень инфляции наполовину! Введём на
территории страны принципы порядка, стабильности, благоденствия!
Прекратим «информационный терроризм» средствами массовой информации!
Предотвратим экологический кризис!
3. Компоненты выступают как цель в предметно-количественном выражении и
передаются наречием сравнительной степени больше с формой родительного
падежа существительных: Работники промышленности продовольственных
товаров, мясных и молочных продуктов… Больше сахара, жиров, мясных,
молочных и других продуктов для населения!
4. Компоненты могут выражать требование к совершенствованию волевых и
моральных качеств самого человека: Юноши и девушки, наша славная советская
молодёжь!.. Будьте стойкими и смелыми в борьбе за победу великого дела
коммунизма в нашей стране!
Сказуемое таких побудительных предложений бывает обычно составным
(представлено формой повелительного наклонения от глагола быть плюс краткое
прилагательное или существительное).
Призывы с грамматически однородными компонентами передают перечень
того, что следует осуществлять и имеют сказуемые с формой 2 лица
повелительного наклонения: Рабочие и работницы, инженеры и техники,
мастера! Боритесь за выполнение плана производства всех видов продукции!
Вскрывайте и используйте новые резервы производства! Шире внедряйте в
производство достижения науки и техники, передового опыта! Улучшайте
качество, снижайте себестоимость продукции!
Работники автомобильного транспорта и шоссейных дорог! Увеличивайте
перевозки автотранспортом грузов, улучшайте перевозку пассажиров! Лучше
используйте автомобильный транспорт, содержите шоссейные дороги в
образцовом порядке! Расширяйте строительство новых дорог!
В некоторых призывах заключительные компоненты по отношению к
предшествующим выступают как неоднородные. Они отличаются как по
грамматическим признакам, так и по назначению: Рабочие и работницы, инженеры
и техники угольной промышленности! Добивайтесь выполнения
производственных планов всеми шахтами, внедряйте цикличный метод
организации производства! Быстрее стройте новые шахты и разрезы,
осваивайте их проектные мощности! Больше угля народному хозяйству!
Такие заключительные предложения призывов имеют назначение определить

202
главную цель тех действий, к которым побуждают.
Заключительные предложения с формой 1 лица множественного числа
повелительного наклонения выполняют в призыве иную роль. Они служат
аргументацией предшествующих требований: Работники советских учреждений!
Совершенствуйте работу государственного аппарата, искореняйте
бюрократизм и волокиту! Боритесь за укрепление государственной дисциплины
и строгое соблюдение социалистической законности! Чутко относитесь к
запросам и нуждам трудящихся! Добьёмся удешевления государственного
аппарата и усиления его связи с массами!
Часто классические призывы и призывы-лозунги вводятся частицами, при
этом смысловой глагол используется в форме 3 лица единственного и
множественного числа. Так, речевой акт призыва вводят, например, частицы
пусть и пускай: Пусть правительство перестанет разбазаривать деньги
налогоплательщиков! Пускай берут столько суверенитета, сколько смогут
унести! Пусть правительство думает о народе!
В той же функции может использоваться форма вон и частицы да и нет.
Например: Жуликов – вон! Верните наши деньги! Содружеству да! Нет – новым
видам вооружения!
Семантику призыва в ряде случаев передают инфинитивные предложения в
сочетании с императивной интонацией (Не отступать!; Не трусить!), а также
именные предложения: Хлеба и зрелищ! Свободу угнетённым труженикам
Туркестана! Свободу узникам совести!
Еще один формальный показатель призывов – отрицательная частица в
сочетании с императивной интонацией: Ни шагу назад – позади Москва! Нет
диктату олигархического капитализма! Никакой поддержки временному
правительству! Не отдадим завоеваний революции!
В настоящее время в газетах, журналах речевые акты призыва употребляются
редко. Однако в городском транспорте иногда можно услышать такие выражения:
Граждане пассажиры! Соблюдайте чистоту в салоне автобуса! Будьте взаимно
вежливы!
Итак, при призыве каузируемое действие осуществляется не непосредственно
в интересах говорящего или адресата, а в интересах социума в целом, и тогда
призыв оказывается тоже маркированным – по признаку бенефактивности.
Гораздо чаще, однако, побуждение квалифицируется в тексте (письменном и
устном) в качестве призыва тогда, когда автор не хочет конкретизировать, какой
именно функциональный подтип побуждения имеется в виду, или же когда это не
так уж и важно. Например: [Ведущий телепередачи] Наш призыв к зрителям
звонить и писать письма не остался без ответа. Звонят и пишут,
высказывают пожелания и задают вопросы.
Р.А. Кулькова, А.И Рябова, описывая средства выражения побуждения в
современном русском языке, отметив, что синтетические императивные формы 2
лица единственного и множественного числа выражают приказ, просьбу, совет,
пожелание, разрешение, далее пишут о «синтаксических способах сигнализации

203
побудительности», которые могут выражать, в частности, «призыв к собеседнику
принять участие в действии, осуществлением которого намерен заняться
говорящий» [Кулькова, Рябова 1992: 156]. Очевидно, что инклюзивное побуждение,
о котором идёт речь, может быть и приказом, и просьбой, и требованием.
Аналогичное употребление (в качестве общеродовых) терминов призыв,
призывная функция можно встретить в работах А.В. Исаченко [Исаченко 1960: 491],
В.В. Виноградова [Виноградов 1972: 467].
Литература
Рябова А.И., Одинцова И.В., Кулькова Р.А. Структурные и семантические типы осложнения
русского предложения / Под ред. М.В. Всеволодовой. М., 1992.
Исаченко А.В. Грамматический строй русского языков сопоставлении со словацким. Братислава:
AV, 1960. Ч.2.
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). Вып. 2. М., 1938.
*****
М.С. Искренкова
Россия, Владимир
ИНТЕНСИФИКАТОР ТАК И В ПРЕДИКАТИВНОЙ СТРУКТУРЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ
Частица так и наряду с наречиями степени, другими усилительными частицами
и некоторыми другими разрядами слов входит в число так называемых
интенсификаторов. Употребление интенсификаторов П.А. Лекант относит к сфере
аналитизма, выделяя в русском языке особую субъективную категорию интенсива
[Лекант 2011: 130-131].
Частица так и в предикативной структуре предложения выступает как элемент
осложнения простого глагольного сказуемого и сообщает сказуемому добавочное
значение интенсивности, полноты проявления предикативного признака. А.А.
Шахматов видел в так и «наречие, означающее отношение, то есть ту или другую
степень проявления признака» [Шахматов 1941: 404], и – соответственно –
«обстоятельство дополняющее» [там же: 413].
Как справедливо заметила А.В. Знаменская, «обязательным условием
выявления анализируемого значения частицы так и является употребление её при
таких глаголах, которые обозначают признак, способный проявляться с той или
иной степенью интенсивности. Отрицание при глаголе отсутствует» [Знаменская
1965: 77]. Е.С. Яковлева относит частицу так и к «показателям преувеличения»
[Яковлева 1992: 69].
Простые глагольные сказуемые, осложнённые частицей так и, являются одной
из самых продуктивных групп среди сказуемых, осложнённых частицами. Глаголы,
выступающие в функции сказуемого, довольно разнообразны, но наиболее
частотны глаголы следующих семантических групп (ряды выстроены по степени
убывания частотности):
1. Глаголы ощущения со значением «терять на время чувствительность,
становясь вследствие этого неподвижным, неспособным к нормальной
жизнедеятельности» [Васильев 1971: 59]: замереть, обомлеть обмереть: Елена
выпрямилась, а Берсенев так и замер на месте (И. Тургенев); Я так и обомлел
(Н. Гоголь).

204
 2. Глаголы эмоционального состояния (настроения): заливаться (смехом),
заливаться (плачем), прыснуть, покатиться (со смеху): Старушонка сидела и
смеялась, – так и заливалась смехом, изо всех сил крепясь, чтобы он её не
услышал (Ф. Достоевский); «А? – представил Тихон, – а?» – и притом так чудно
выставил величественно грудь, что старуха так и залилась, как будто
услыхала самую грустную новость (Л. Толстой); Сладкий помещик так и
покатился [со смеху] (И. Тургенев).
3. Глаголы движения, перемещения: покатиться (катиться), сыпаться
(посыпаться), сыпать, бегать, бежать (побежать), лезть, ходить, броситься,
мелькать, летать, лететь, прыгать (запрыгать): Катерина Ивановна, только
что узнала, что вы пришли, Алексей Фёдорович, так и бросилась ко мне, она
вас жаждет, жаждет (Ф. Достоевский); Баба, услышав мужнины слова, так и
покатилась по земле … (А. Платонов).
С частицей так и в равной степени могут сочетаться как глаголы совершенного,
так и несовершенного вида, однако при глаголах совершенного вида частица так и
употребляется в том случае, если глагол выражает действие, в какой-то мере
обусловленное предыдущими действиями, являющимися как бы поводом для
возникновения данного действия: Только Катерина Львовна задула свечу и совсем
раздетая улеглась на мягкий пуховик, сон так и окутал её голову (Н. Лесков);
Как он сказал, так мы и обомлели (И. Шмелёв).
Среди групп глаголов совершенного вида особо выделим следующие:
1. Глаголы ахнуть, шарахнуться, брызнуть, прыснуть, хлынуть, булькнуть,
кинуться, охнуть. Осложнение сказуемого, выраженного одним из указанных
глаголов, частицей так и вносит в сказуемое значение недлительного одноактного
действия: – Демагогия! – крикнул кто-то по соседству с Вонлярлянским. Тот
так и шарахнулся в сторону (В. Дудинцев); У Салаха из ноздрей кровь так и
брызнула, а сам опрокинулся навзничь и лежит (Б. Акунин).
2. Глаголы вздрогнуть, вскрикнуть, всплеснуть, всколыхнуться, вспыхнуть,
вскинуться, представляющие собой префиксально-суффиксальные образования с
приставкой вз- и суффиксом -ну-. Таким образом, получается особая
интенсивность в значении начинательного и одноактного действия, которая ещё
более подчёркивается частицей так и: - Сестру? Больную? Нагайкой? – так и
вскрикнул Степан Трофимович (Ф. Достоевский); Алена так и вскинулась: – Об
этом не говори, Василий Тимофеич! (П. Бажов).
3. Глаголы начинательного способа действия: затрястись, закапать, заиграть,
заколотиться, засиять, запрыгать, заликовать, задрожать. Присоединение
рассматриваемой частицы к данным глаголам сообщает сказуемому значение
действия, интенсивно и полно проявляющегося в самом своем начале: Он при
имени пророка так и задрожал (Н. Лесков).
В целом можно сказать, что сказуемые, в которых частица так и соединяется с
глаголом совершенного вида, обозначают интенсивное, напряжённое
недлительное действие.
Эти формы могут иметь также оттенок неподготовленного, неожиданного

205
действия [Шведова 1955: 279]: Все так и остолбенели.
А.В. Знаменская выделила этот оттенок значения в самостоятельное значение:
«Конструкции с так и обозначают непроизвольное действие, вызванное
необычностью, неожиданностью для субъекта действия предшествовавших
фактов. Девка так и ахнула» [Знаменская 1965: 78]. Однако здесь целесообразно
было бы говорить не столько о новом значении конструкций с так и, сколько о
дополнительном оттенке непроизвольного и неожиданного действия, который
накладывается на основное значение рассматриваемых конструкций – значение
интенсивности и полноты протекания действия. Этот оттенок значения выявляется
особенно ярко, если в функции подлежащего выступает или определительное
местоимение весь в форме множественного числа, имеющее значение
совокупности, или существительные с метонимическим значением типа зал,
театр, класс, обозначающие совокупность лиц. Глагол-сказуемое при этом
относится либо к семантической группе звукоподражательных слов (ахнуть,
охнуть и т.п.), либо к глаголам ощущения со значением «терять на время
чувствительность, становясь вследствие этого неподвижным, неспособным к
нормальной жизнедеятельности» [там же: 59]: замереть, обомлеть, обмереть,
остолбенеть: Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем спелая
малинка стала…(И. Шмелёв); Смотрю: разинул Ломшаков рот, назад головой
подался… – все так и замерли, ждут (И. Шмелёв); – Ху-гу-у! - колонна так и
кликнет единым голосом (А. Солженицын).
При глаголах несовершенного вида частица так и наиболее часто
употребляется с глаголами, выражающими необусловленные, самостоятельные
действия, независимые от действий, о которых речь велась ранее: А песни эти дак
у неё сами так и сыпались, её будто не спрашивались, и каждая на своём месте
(В. Белов).
В простом глагольном сказуемом, осложнённом частицей так и, наиболее
интересным представляется переносное употребление форм времени.
Распространённым в такого типа сказуемых является употребление форм
настоящего времени в повествовании о прошлом – так называемое «настоящее
историческое». Настоящее историческое используется для создания живого
эмоционального рассказа о прошлом, поэтому данное переносное употребление
времени является стилистически маркированным, употребляющимся в устной
речи, часто в прямой речи персонажей художественных произведений. Частица
так и как компонент осложнения простого глагольного сказуемого вносит в
предложение ещё большую экспрессию: «Весь так и сотрясается, словно
судорогой сводит», – продолжала в негодовании Варвара Николаевна (Ф.
Достоевский); – Похоронили когда, дак вина-то ни капли в рот не взял, как
неумной сделался, всё сидит, всё сидит, а слёзы-ти так у его и катятся,
оброс, на себя стал не похож (В. Белов).
Анализ языкового материала показывает, что сказуемые, осложнённые
частицей так и, можно подразделить на две группы: (1) сказуемые, в которых на
первый план выступает значение интенсивности действия; (2) сказуемые, в

206
которых на первом плане – значение полноты протекания действия.
Большинство примеров относится к сказуемым первой группы.
Ко второй группе относятся сказуемые, осложнённые частицей так и, если:
а) в функции подлежащего выступает личное местоимение: Очень я
расстроился. А он так и закаменел (И. Шмелёв);
б) в функции подлежащего выступает имя собственное: Аксинья Захаровна так
и обомлела на месте (П. Мельников); Матрёна так и обмерла (И. Тургенев);
в) в функции подлежащего выступает субстантивированное местоимение-
прилагательное весь в форме единственного или множественного числа:
Вспомнила Дарья свой великий грех; так в голове всё и завозилось у ней… (Д.
Григорович); Все, все против него так и галдят (Ф. Достоевский);
г) подлежащее выражено существительным, называющим лицо по степени
родства (мать, отец с сыном), по возрасту (старичок, старуха), по социальной
принадлежности (барынька, князь, помещик, солдат, чиновник), по профессии
(исправник, мастер, лесник): Матерь моя так с лавки и покатилась (В. Шишков);
Старичок так и затрясся от смеха, даже кисточка на его капюшоне запрыгала
во все стороны (А. Куприн); А теперь в Петербурге за царя сидит, министры,
генералы кругом его так и крутятся (А.Н. Толстой); – Во-какой! – так и
закачался лесник, показывая белые, как творог, зубы, в золотой бороде (И.
Шмелёв). Сюда же относятся субстантивированные причастия, называющие лиц
(входящие, выходящие, помешанная): Бедная помешанная так и залилась вся
тихим плачем, закрыв лицо руками (Ф. Достоевский); Входящие и выходящие так
и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома (Ф. Достоевский);
д) в предложении есть определительное местоимение весь (в соответствующей
форме числа и рода), употребляющееся либо в постпозиции к подлежащему, либо
в препозиции: Весь балаган так и загромыхал (И. Шмелёв);
е) в функции подлежащего выступает существительное с метонимическим
значением типа зал, театр, класс: Зал так и ахнул (А. Иванов).
Во всех примерах второй группы наблюдается чёткое членение на данное и
новое. Как отметила Н.Д. Арутюнова, «имена и местоимения специализируются на
функции идентификации, а прилагательные и глаголы по типу своего значения
(выражение абстрактного признака) обычно берут на себя роль сообщаемого»
[Арутюнова 1976: 326]. В наших примерах интенсивность признака гармонирует с
новой информацией в высказывании, а подлежащее представлено референтными
именами и местоимениями.
Во всех примерах частицы так и и образуют единое целое и в большей их части
располагаются рядом, но в некоторых случаях они могут быть разделены частицей
вот или знаменательными словами, хотя по-прежнему выступают как единое
семантическое и синтаксическое целое: [Агафья Тихоновна] Везде, куды ни
поворочусь, везде так вот и стоит Иван Кузьмич (Н. Гоголь); Так сердце у меня
и всколыхнулось, и отец сразу, будто, весёлый стал (И. Шмелёв).
Частица так и активно сочетается с глаголами изъявительного наклонения, с
глаголами сослагательного наклонения – менее активно: Карасев наблюдал от

207
печки, покусывая губы: так бы и дал по этой широкой роже! (И. Шмелёв); Софья
так бы и обхватила его, как волна морская, взволнованная телом (А. Толстой).
Рассматриваемая частица может присоединяться к бессоюзному повтору
глаголов несовершенного вида. В подобных сказуемых ещё более подчёркивается
интенсивность действия: Сидит тихая, а слёзы так и бегут, бегут… (И.
Шмелев). При этом частица может повторяться перед обоими глаголами: …А
промеж царей – двое, сцепились и колесом так и ходят, так и ходят, будто
муж и жена (А.Н. Толстой); Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а
солнышко так и припекает, так и припекает (П. Бажов).
Таким образом, частица так и входит в круг интенсификаторов и сообщает
сказуемому добавочное значение интенсивности, полноты проявления
предикативного признака. Сказуемые, осложнённые рассматриваемой частицей,
имеют разговорную окраску и широко употребляются в речи персонажей
художественных произведений.
Литература
Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. Логико-семантические проблемы. М., 1976.
Васильев Л.М. Семантические классы глаголов чувства, мысли и речи // Очерки по семантике
русского глагола. УЗ. Выпуск 43. Уфа, 1971. – С. 38-310.
Знаменская А.В. Частица так и в современном русском языке//УЗ ЛГПИ. – Т. 257. Л., 1965. –
С.72-82.
Лекант П.А. Субъективная аналитическая категория интенсива в русском языке //Аналитизм в
лексико-грамматической системе русского языка. Монография / Под ред. П.А. Леканта. М., 2011. –
С. 130-136.
Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. – 2-е изд. Л., 1941.
Шведова Н.Ю. Некоторые виды значений сказуемого в современном русском языке
//Исследования по грамматике русского литературного языка. Сб. статей. М., 1955. – С. 247-341.
Яковлева Е.С. Отражение в семантике слова личностных знаний говорящего // Русский язык за
рубежом. – 1992. – №5. – С. 68-73.
*****
В.В. Казаковская
Россия, Санкт-Петербург
РЕПЛИКИ-ПОВТОРЫ ВЗРОСЛОГО В ДИАЛОГЕ С РЕБЁНКОМ1
В диалоге, к а к п р а в и л о ,
не повторяются уже названные слова… (П.А. Лекант)
1. К постановке проблемы. Особенности речи взрослых, обращенной к
маленькому ребёнку (input, child-directed speech), привлекают внимание учёных
всего мира ещё с середины прошлого столетия. Инпут рассматривается как
источник, благодаря которому дети научаются говорить и постигают основные
законы родного языка в потрясающе короткий срок. Наблюдения показывают, что
одной из наиболее ярких синтаксических черт инпута являются повторы – реплики,
занимающие в диалоге реактивную позицию. Повторы свойственны и современной
русской разговорной речи – общению взрослых, на материале которого они,
впрочем, детально изучены. Между тем повторы взрослого в инпуте никогда не
являлись предметом анализа, выполненного на обширном языковом материале
лонгитюдного корпуса данных, собиравшегося в течение ряда лет. При этом речь

208
идет не только об относительно новом для русистики объекте исследования –
детской речи, но и о современных методах его изучения – анализе аудиозаписей
речевого взаимодействия взрослых с ребёнком раннего возраста,
расшифрованных и закодированных системе CHILDES (Child Language Data
Exchange System) для последующей статистической обработки [MacWhinney 2010].
Предварительное исследование показало, что количество повторов взрослым
детской реплики значительно превышает их количество в диалоге между
взрослыми носителями языка. Кроме того, были отмечены некоторые особенности
в функционировании реплик-повторов, обращённых к ребёнку [Цейтлин 2001]. В
настоящей статье обсуждаются структурные типы повторов взрослого, их
прагматические роли и функции в диалоге «взрослый – ребёнок». (Подробнее об
особенностях диалога с ребёнком см., например, [Казаковская 2011; Цейтлин
2001].) Употребление повторов рассматривается на материале вопросительных
высказываний взрослого. Иными словами, речь пойдет о неполных (главным
образом) репликах, целевая направленность которых может быть
охарактеризована как вопросительная [Лекант 2004: 229].
Выбор вопросительных реплик-повторов в качестве предмета анализа
неслучаен: высокая частота в использовании русскими взрослыми вопросов
существенно отличает их коммуникативную стратегию в общении с ребёнком от
речевого поведения немецких и французских родителей [Kilani-Schоch et al. 2008]
и, напротив, объединяет с диалогической тактикой литовских взрослых
[Кazakovskaya, Balčiūnienė 2011]. Полученные нами результаты свидетельствуют
также о существовании корреляции между коммуникативной стратегией взрослых,
с одной стороны, и типологической близостью языков, носителями которых они
являются, – с другой. Полагаем, что отмеченная корреляция может быть
обусловлена влиянием социокультурных традиций, выработанных балто-
славянской общностью народов, на практику общения с ребёнком.
2. Языковой материал и методы исследования. Объем анализируемого
корпуса данных составляет 131552 словоупотребления (из них 29879 принадлежат
ребёнку и 110370 – взрослому), содержащихся в 34 часах аудиозаписей речевого
взаимодействия взрослых с мальчиком-монолингвом третьего года жизни (1;8–2;8),
родившегося в интеллигентной петербургской семье. Запись осуществлялась
несколько раз в месяц в домашней обстановке – в каждодневных и привычных для
малыша ситуациях кормления, купания, игры, чтения книги, рисования и
пребывания за городом – на даче. Вопросительные реплики взрослых (его
родителей и бабушки), составившие 52% от числа всех реплик, были закодированы
в системе CHILDES. (Корпус собран и морфологически закодирован под
руководством Н. Гагариной; синтаксическое кодирование вопросительных реплик
взрослого выполнено И. Балчюнене и проверено автором статьи дважды.)
Минимальной единицей исследования явились пары смежных реплик,
включающие реплику ребёнка и следующую за ней реплику взрослого с тем или
иным элементом повтора детского высказывания.
3. Классификация реплик-повторов. В работе использовались структурная и

209
прагматическая классификации повторов.
Структурная классификация учитывала объем повтора и некоторые
характеристики его компонентного состава, например, наличие / отсутствие
элементов, каким-либо образом видоизменяющих повторяемое высказывание (или
его часть) ребёнка. В соответствии с этим были выделены такие типы повторов,
как «эхо»-повтор реплики (1), фокусированный (усечённый) повтор (2) и повтор,
осложнённый различными структурно-семантическими элементами (3). В
частности, оказалось, что в диалоге с ребёнком повторы взрослого могут
сопровождаться реформулированием (reformulation) – перефразированием –
детской реплики (3а), расширением (expansion) – увеличением её компонентного
состава (3б) либо коррекцией – исправлением фактической или языковой ошибки
ребёнка (3в):
(1) 1;8 Ребёнок: Мама.
Взрослый: Мама?
(2) 2;8 Взрослый: Kак папа?
Ребёнок: Вот [ot’] здесь [des'] он.
Взрослый: На улице стоит и курит.
Ребёнок: Давай [djavaj] делать [deit'] такую палочку [pais'ku].
Взрослый: Палочку?
(3а) 2;8 Ребёнок: Такой домик у акулы.
Взрослый: Акулий домик?
(3б) 1;8 Ребёнок: Папа.
Взрослый: Что папа?
Ребёнок: Папа.
Взрослый: Папа кушал из тарелочки?
Ребёнок: Да.
(3в) 2;8 Ребёнок: На [a] дерево [deivo] залезла [zaezja]
акула [akulja].
Взрослый: Акула на дерево залезает? Разве акула может залезть на
дерево?
Ребёнок: Да [dja].
Взрослый: Она что, разве львёнок? Или леопард?
Прагматическая классификация предполагала учёт того обстоятельства чтó
именно находится в центре внимания взрослого – форма детского
высказывания (4) или его содержание (5):
(4) 2;8 Ребёнок: Смотри [fati], убежала [ubizjaja].
Взрослый: Что? Не поняла.
Ребёнок: От [i] льва [iva] убежала [ubizjaja] она.
Взрослый: От льва убежала?
(5) 2;8 Взрослый: Ты акулёнок?
Ребёнок: Нет [net’], акула [akulja].
Взрослый: Большая акула?
Ребёнок: Да [dja].

210
 Соответственно, реакции взрослого могут выполнять в диалоге с ребёнком
металингвистическую (metalinguistic) либо конверсациональную (conversational)
прагматические роли. Таким образом, подчеркнём, что если в диалоге взрослых
носителей языка «вопросительные реплики выражают вопрос, вызванный
содержанием начального предложения» [Лекант 2004: 229], то в диалоге с
ребёнком такие реплики могут быть вызваны формой предшествующего
предложения или его фрагмента. Основания для подобной дифференциации
реактивных реплик в инпуте были предложены В.У. Дресслером в рамках кросс-
лингвистического проекта «Pre- and Protomorphology in Language Acquisition» (см., в
частности, [Kilani-Schоch et al. 2008].
4. Структурные и прагматические типы повторов взрослого: функции в
диалоге. Дистрибутивный анализ структурных типов повторов обнаружил
существенное преобладание их «осложнённых» разновидностей (72,5%) –
расширений, реформуляций и коррекций. На втором месте находятся «эхо»-
повторы (18,5%). Третье место занимают фокусированные повторы (9%). При этом
в сфере доминирующих – осложненных – повторов отчетливо «лидируют»
повторы-расширения (40%), за ними следуют повторы-рефрмуляции (24%),
которым в значительной степени уступают повторы-коррекции (8,5%).
4.1. Прагматический анализ повторов выявил преобладание
конверсациональных разновидностей (~90%) в каждом из рассматриваемых
структурных типов. Так, конверсациональные повторы-расширения дополняют
детское высказывание новыми семантическими элементами и стимулируют
ребёнка к развитию темы (5). С помощью «эхо»-повтора детского высказывания
взрослый часто поддерживает ребёнка как партнёра в диалоге (1). Используя
фокусированный повтор – выделяя семантически значимый компонент реплики
ребёнка, взрослый помогает ему в ситуациях изменения темы (2).
Конверсациональные повторы-реформуляции перефразируют – «редактируют» –
предшествующее высказывание ребёнка. Корректирующие повторы обращены к
несоответствию содержательной стороны детской реплики реальному положению
дел (3в).
4.2. Металингвистические повторы-расширения представляют собой «перевод»
детских реплик на язык, семантически и синтаксически адекватный «взрослому».
Это своего рода восполнение (достраивание) возможной в данном диалогическом
контексте синтаксической конструкции за счёт употребления отсутствовавших в
реплике ребёнка облигаторных и / или факультативных компонентов структуры:
(8) 2;7 Ребёнок: Еще [isjo] есть.
Взрослый: A?
Ребёнок: Какие [kakii] ещё [isjo]?
Взрослый: Какие ещё есть?
Ребёнок: Да [dja].
Анализ лонгитюдного корпуса данных показал, что грамматические, лексические
и лексико-грамматические разновидности повторов-реформуляций взрослого
изменяются по мере взросления ребёнка – в соответствии с уровнем развития его

211
системно-языковой компетенции (Подробнее структура коммуникативной
компетенции рассматривается в [Казаковская 2011].) Так, во время
преморфологического (premorphological) периода в результате грамматического
реформулирования «нулевые» морфемы (zero morphemes) получают
«материальное» выражение. С появлением в речи ребёнка преморфем-филлеров
(fillers) такие филлеры реформулируются взрослым в предлоги (9) и / или флексии
(10):
(9) 2;4 Взрослый: Стишки какие будем читать?
Ребёнок: Про [а] машину [bezinju], про [а] большую [basjuju].
Взрослый: Про большую машину?
(10) 2;4 Взрослый: Опять с машинами.
Ребёнок: Новые [ноии].
Взрослый: С новыми, да?
На следующем этапе, когда ребёнок начинает усваивать средства выражения
более сложных грамматических категорий, присущих глаголу и именам,
реформуляции взрослого подвергаются соответствующие языковые маркеры:
(11) 2;6 Ребёнок: Делай [dejaj].
Взрослый: Сделать?
Наконец, грамматическое перефразирование может касаться порядка слов,
несмотря на то обстоятельство, что в русском языке он является свободным:
(12) 2;5 Взрослый: Еще один грузовичок приехал. Их у тебя много и все
разного.
Ребёнок: Был [bij] ещё один.
Взрослый: Еще один был?
Наиболее распространённые реформуляции лексико- грамматического типа
представляют собой «редактирование» детского высказывания с семантикой
отрицания. Например, в раннем возрасте, для того чтобы выразить отрицание либо
несогласие, дети используют отрицательный маркер нет (е~а, е~у и под.), который
помещают в конец реплики:
(13) 2;1 Взрослый: Мама будет читать книжку?
Ребёнок: Да.
Взрослый: Ну, давай, рассказывай мне.
Ребёнок: Длинную [dinnu] нет [e~a].
Взрослый: Не длинную?
Ранние лексические реформуляции-повторы взрослых связаны с
использованием ребёнком слов из «языка нянь» (baby talk) либо слов и выражений,
изобретённых им самим (child-specific forms) или употребляемых в семье.
Лексические реформуляции превращают такие не имеющие «частеречной
принадлежности» голофразы-ономатопеи в соответствующие существительные,
глаголы и прилагательные:
(14) 1;8 Ребёнок: Брууу о.
Взрослый: Машинка там?
Металингвистические эхо-повторы и фокусированные повторы соотносятся,

212
главным образом, со словами или фразами ребёнка, которые были недостаточно
понятны взрослому. С их помощью взрослый пытается разъяснить произнесённое
ребёнком или удостовериться в том, что понял его правильно:
(15) 2;8 Ребёнок: Смотри [fati], убежала [ubizjaja].
Взрослый: Что? Не поняла.
Ребёнок: От [i] льва [iva] убежала [ubizjaja] она.
Взрослый: От льва убежала?
Функцией исправляющих повторов является коррекция ошибочных (в
грамматическом или лексическом отношении) высказываний ребёнка:
(16) 2;4 Ребёнок: Колёса [кoesi] сломал [sjamaj].
Взрослый: Сломал колёса?
5. Заключение. Полученные результаты свидетельствуют о том, что в диалоге с
ребёнком русские взрослые, повторяя предшествующую детскую реплику, склонны
не столько «дублировать», сколько определённым образом видоизменить её. При
этом расширение реплики за счёт новых структурно-семантических элементов
является самым предпочтительным способом реагирования русского взрослого. В
наименьшей степени взрослые исправляют ребёнка – эксплицитным или
имплицитным способами.
Анализ типичных для ранней коммуникации с ребёнком диалогических единств,
содержащих повторы в качестве реактивной реплики, показывает функциональную
оправданность их использования. Кажущиеся на первый взгляд избыточными,
повторы не могут быть элиминированы из структуры диалога без ущерба для
успешной коммуникации с ребёнком. (Анализ коммуникативных неудач в диалоге
«взрослый – ребёнок» см. в [Казаковская 2011].)
Прагматические роли и функции повторов взрослого существенны для развития
системно-языкового и диалогического компонентов коммуникативной компетенции
ребёнка. Эволюция повторов в речи взрослого отражает то, как взрослые
приспосабливаются к изменяющейся компетенции ребёнка и её особенностям –
временным или индивидуальным (fine-tuning).
Литература
Казаковская В.В. Вопрос и ответ в диалоге «взрослый – ребёнок». М., 2011.
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке. М., 2004.
Цейтлин С.Н. Некоторые особенности диалога «взрослый – ребёнок»: функции реплик-
повторов // Ребёнок как партнёр в диалоге: Труды постоянно действующего семинара по
онтолингвистике. Вып. 2. СПб., 2001.
Kazakovskaуa V.V., Balčiūnienė I. Interrogatives in Russian and Lithuanian child-directed speech: Do
we communicate with our children in the same way? // Journal of Baltic Studies. 2011. Vol. 43 (2).
Kilani-Schoch M., Balčiūnienė I., Korecky-Kröll K., Laaha S., Dressler W. On the role of pragmatics in
child-directed speech for the acquisition of verb morphology // Journal of Pragmatics. 2008. Vol. 41 (2).
MacWhinney B. The CHILDES Project: Tools for Analyzing Talk. Vol. I. Transcriptions, format and
programs. Mahwah; NJ, 2000.
Примечание
1
Исследование выполнено при поддержке Фонда Президента РФ (грант НШ-1348.2012.6
"Петербургская школа функциональной грамматики").
*****

213
 Г.И. Канакина
Россия, Пенза
ПРОБЛЕМА РАЗЛИЧЕНИЯ СИНТАКСИЧЕСКИХ ОМОНИМОВ
В ПРАКТИКЕ ОБУЧЕНИЯ РУССКОМУ ЯЗЫКУ
Многоаспектность предложения как синтаксической единицы предполагает его
рассмотрение с разных точек зрения: структурной, коммуникативной, логической.
По мнению П.А. Леканта, «одной из сильных сторон современных грамматических
исследований является чёткое различение в языковой единице содержательных и
формальных элементов. <…> Таким образом, формальная устроенность и
семантическая организация предложения стали самостоятельными объектами
синтаксической науки. Это позволило значительно продвинуть изучение основной
синтаксической единицы» [Лекант 2007: 175]. Однако это порождает «известное
разобщение в исследовании двух сторон целостной единицы предложения» [там же].
Это «разобщение» наиболее явно даёт о себе знать в ходе языкового анализа.
ФГОС нового поколения предполагает формирование у обучающихся
языковедческой компетенции. В рамках Единого государственного экзамена по
русскому языку у выпускников школ проверяется сформированность умения
безошибочно квалифицировать языковые явления разных уровней, в том числе и
синтаксического. По существующей традиции при анализе синтаксических единиц
приоритет отдаётся форме. Как правило, при синтаксическом разборе мы
отвлекаемся от конкретного лексического содержания языковой единицы,
принимаем во внимание лишь её структурную организацию. При этом довольно
часто анализируем предложения, синтаксическая интерпретация которых зависит
от их семантики и определяется ею. В этом случае одинаковые конструкции имеют
разное лингвистическое толкование, то есть мы имеем дело с синтаксическими
омонимами.
Школьная программа не предусматривает ознакомления с данным явлением. В
практике же языкового разбора довольно часто возникают затруднения в
квалификации конструкций с тождественным внешним оформлением, но разных по
смыслу и грамматической характеристике. Предупредить ошибки в анализе
синтаксических единиц, сделать усвоение грамматики осмысленным поможет
знакомство школьников с явлением синтаксической омонимии.
Если явления лексической омонимии достаточно исследованы,
классифицированы и представлены в словарях, если омонимия на уровне
словообразования и морфологии также нередко попадает в поле зрения
лингвистов, то омонимия синтаксическая ждёт серьёзного исследования. Далеко не
однозначно толкуется само понятие синтаксических омонимов. В словаре
лингвистических терминов им даётся следующее определение: «Совпадение в
синтаксической конструкции (словосочетании или предложении) двух значений.
Чтение Маяковского (Маяковский читает или Читают произведение Маяковского)»
[Розенталь, Теленкова 2001: 274]. В широком смысле это тождественные по
строению и лексическому наполнению конструкции, которые можно
квалифицировать по-разному. Суть этого явления кроется в самой природе

214
грамматической формы.
Основным условием лексической омонимии, по мнению исследователей, служит
распад полисемии, но основное условие возникновения синтаксических омонимов
не может быть названо столь однозначно. По мнению А.Н. Гвоздева, «главным
источником чисто синтаксических омонимов» служат предложения, в которых
слово «допускает связь не с одним определённым словом, а с двумя разными
словами» [Гвоздев 1965: 388].
На наш взгляд, одна из причин возникновения синтаксических омонимов –
неполнота предложения (контекстуальная или ситуативная). Несмотря на
известную малочисленность омонимов на уровне синтаксиса, можно назвать и
вторую причину их возникновения – ограниченность средств выражения
многообразия синтаксических явлений (например, существительное в И. п. в
предложении может быть подлежащим, именной частью составного сказуемого,
приложением, обращением и т. д.). Для разграничения синтаксических омонимов
важно вникнуть в смысл фразы и от него идти к её структуре и звучанию
(написанию), учитывая взаимодействие лексических и грамматических сторон
предложения. Этому могут способствовать следующие приёмы: привлечение
контекста; моделирование коммуникативной ситуации; трансформация
конструкций; наблюдение над интонацией, логическим ударением и т. п.
Остановимся на некоторых из этих приёмов.
Привлечение контекста эффективно в связи с разграничением омонимии
односоставных и неполных двусоставных предложений. Недостаточность
контекста часто ведёт к ошибкам в квалификации предложений с точки зрения
наличия главных членов и полноты выражения мысли. Эти ошибки подкрепляются
ещё тем, что в школе проявляется тенденция к характеристике односоставных
предложений только на основе морфологических показателей глагола-сказуемого
(наклонение, время, число, лицо, род). Грамматические показатели важны на этапе
«узнавания» предложений нужного типа. Для правильной же квалификации
конструкций Постучали в дверь; Ни зашелохнет, ни прогремит (Н. Гоголь) и
подобных необходимым и обязательным является контекст, так как он позволяет
учесть не только структуру (в приведённых примерах она одинакова для
односоставного неопределённо-личного и неполного двусоставного предложений:
сказуемое – глагол в прошедшем времени, множественном числе и
обстоятельство; для односоставного безличного и неполного двусоставного
предложений: сказуемые – глаголы в будущем времени, третьем лице,
единственном числе), но и семантику. В неопределённо-личном предложении
действующее лицо мыслителя неопределённо, важно само действие, а не деятель:
Мы сидели в комнате. Постучали в дверь. В двусоставном неполном
предложении деятель имеется, обычно он обозначен в предшествующем
контексте: Мы подошли к домику лесника. Постучали в дверь. Чтобы правильно
квалифицировать вышеприведённую конструкцию из текста Н.В. Гоголя, также
следует рассматривать её в рамках контекста, который убеждает нас в том, что
перед нами не безличная конструкция, рисующая состояние природы, а неполное

215
двусоставное предложение: Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно
мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит.
Глядишь и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина…
Аналогично привлечению контекста действует приём моделирования
коммуникативной ситуации, представляющей соотнесённость языковых
элементов с неязыковыми в ситуации общения. Выстроим коммуникативную
ситуацию, позволяющую выявить специфику предложения типа: Школьники из
Пензы и под. В ситуации представления школьников, приехавших из разных
мест, актуализируется субъект и его признак по месту жительства. На олимпиаду
приехали школьники из разных городов. Организатор представляет их жюри:
Школьники из Пензы (односоставное назывное предложение, распространённое
несогласованным определением; полное). В ситуации выяснения места, откуда
приехали школьники, актуализируется обстоятельство из Пензы. Наличие в
предложении члена из группы сказуемого свидетельствует о том, что само
сказуемое опущено, так как оно ясно из ситуации общения (прибыли, приехали):
− Откуда школьники?
− Школьники из Пензы (двусоставное предложение; неполное).
Таким образом, грамматическая характеристика данного высказывания будет
определяться коммуникативным намерением говорящего.
Разграничивая эти два приёма, мы осознаём, что контекст и коммуникативная
ситуация действуют совместно, дополняя друг друга. Различие здесь заключается
скорее в форме речи: контекст более актуален при анализе письменной речи, а
коммуникативная ситуация – устной.
Наблюдение над интонацией в сочетании с приёмом трансформации
конструкций поможет учащимся разграничить омонимичные конструкции из стихов
А.С. Пушкина с распространённым обращением и приложением после личного
местоимения: Люблю тебя, Петра творенье…; Приветствую тебя, пустынный
уголок…; Тебя, младенца, он ласкал на пламенной груди…; Я вас узнал, о мой
оракул… Третье и четвёртое предложения не вызывают затруднения в их
квалификации. Третье предложение осложнено приложением младенца,
выраженным одушевлённым существительным и внешне выявляющим своё
согласование с определяемым словом в В. п. Четвёртое предложение включает
обращение. Оно также не вызывает разночтений, так как обращение мой оракул –
И. п. не согласуется в падеже с местоимением вас – В. п. Затруднения могут
вызвать первые предложения, в которых обособленные конструкции могут
квалифицироваться как распространённые обращения или приложения. Увидеть,
что перед нами конструкции с обращением, поможет наблюдение над интонацией.
Предложения с обращением имеют особую, звательную интонацию, приложение
же интонируется как обособленное определение, содержащее дополнительные
сведения, характеризующие определяемое слово. Кроме того, обращение в
художественной речи служит для выражения отношения, оценки того, к чему (кому)
обращена речь. Что мы и видим в анализируемых конструкциях. Утвердиться в
своём мнении нам поможет трансформация (изменение частей предложения по

216
падежам, числам и т.д.). Изменение падежа местоимения в конструкциях не влечёт
за собой изменения падежа обращения (что является обязательным для
приложения): Люблю тебя, Петра творенье… − Горжусь тобой, Петра
творенье…; Приветствую тебя, пустынный уголок… − Стремлюсь к тебе,
пустынный уголок…
Наблюдение над интонацией и логическим ударением поможет разграничить
омонимичные высказывания и правильно их «озвучить». Смысл фразы типа: Как
их использовать? – возможно передать только с помощью логического ударения:
Как их использовать? = Как их можно использовать?; Как их использовать? =
Их никак невозможно использовать.
В свою очередь, актуализировать нужный член предложения с помощью
логического ударения можно только благодаря «видению» смысла. Не случайно в
одной из статей В. Маяковский пишет о неверном прочтении актёром В. Качаловым
фразы из стихотворения «Необычайное приключение…»:
… но я ему –
на самовар…
В. Маяковский, приглашая Солнце на чаепитие, кивает ему на самовар, делая на
этом слове логическое ударение. Актёр при чтении смещает логическое ударение
на слово на, делая предлог при существительном глагольным словом – возьми,
чем меняет смысл фразы и вызывает справедливое недовольство поэта.
В работах В.В. Виноградова, Н.М. Шанского и др. подчёркивалась важность
изучения омонимии на разных уровнях для выявления различных закономерностей
языка. Для учащихся очень важно иметь представление о синтаксических
омонимах ещё и потому, что это приучает их внимательно относиться к языковому
материалу, сопоставлять явления, выявлять в них сходное и различное,
рассматривать их в непрерывной связи и взаимодействии, т. е. заменить
«схоластику механического разбора живой мыслью, наблюдением над живыми
фактами языка, думаньем над ними» [Щерба 1957: 20].
Литература
Гвоздев А.Н. Очерки по стилистике русского языка. М., 1965.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.
Словари
Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Словарь-справочник лингвистических терминов. М., 2001.
*****
А.В. Канафьева
Россия, Москва
РИТОРИЧЕСКОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ КАК СОДЕРЖАТЕЛЬНО-
КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ ЕДИНИЦА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА
За любым текстом стоит его создатель – языковая личность, выбирающая из
неограниченного арсенала языковых средств то, что в максимальной степени
способствует реализации идейно-художественного замысла. Элементы языковой
организации текста подбираются и систематизируются таким образом, чтобы
воплотить образ мира и образ автора «с позиций определённого эстетического

217
идеала» [Болотнова 2009: 41]. Синтаксические единицы текста отбираются и
выстраиваются автором в соответствии с основной задачей – обеспечить
максимальное понимание со стороны читателя, донести до него не только
фактуальное содержание текста, но и субъективное отношение к этому
содержанию. Употребляемые автором «регулятивные средства и структуры,
рождая ассоциации, стимулируют формирование художественных концептов и
концептуальных структур в сознании адресата на основе соотнесённости его
картины мира с авторской» [Болотнова 2009: 226].
Риторическое высказывание является той специфической синтаксической
языковой единицей, которая предназначена для выражения в тексте субъективного
плана содержания, идейно-нравственной позиции языковой личности автора и
созданных им персонажей.
Как известно, коммуникативными потребностями личности являются: передача
информации от говорящего к слушающему; установление контакта; воздействие.
Коммуникативными потребностями личности обусловлены и функции языка:
фатическая, номинативная, познавательная, эмотивная, апеллятивная,
волюнтативная. [Караулов 2010: 214].
Одни текстовые единицы несут содержательно-фактуальную нагрузку, а другие
– содержательно-концептуальную. Риторические высказывания в различных
жанрах художественного текста (в романе, в повести, в рассказе, в стихотворении,
в поэме, в басне, в драме) наряду с другими языковыми средствами служат,
главным образом, выражению содержательно-концептуальной информации,
которая «сообщает читателю индивидуально-авторское понимание отношений
между явлениями, <…> их причинно-следственных связей, их значимости в
социальной, экономической, политической, культурной жизни народа, включая
отношения между отдельными индивидуумами, их сложного психологического и
эстетико-познавательного взаимодействия» [Гальперин 2008: 28].
Коммуникативная функция риторических высказываний подавляется функцией
воздействия на эмоционально-психическую сферу читателя. Это воздействие
предполагает выражение личных пристрастий, оценок, эмоций и пр. – всего того,
что составляет мир ценностей самого автора художественного текста и созданных
его воображением персонажей. Экспрессивность, афористичность риторических
высказываний, комплекс присущих им эмоционально-оценочных значений делает
их незаменимым средством представления авторской интенции.
Будучи обращёнными к сознанию, к чувствам воспринимающего текст,
риторические высказывания выполняют в нём и апеллятивную, и эмотивную
функции.
Любое высказывание вне текста является аморфным, лингвистической
единицей, наделённой комплексом абстрактных признаков, и только в тексте оно
актуализируется, образно говоря, оживает: «Роль грамматики и синтаксиса в
литературном произведении специфическая: они систематизируют мир
произведения, группируют и организуют упоминаемые элементы этого мира, но
самостоятельного значения не имеют. Свой смысл они получают за счёт смысла

218
объединяемых элементов» [Гак 2007: 300].
Н.С. Поспелов настаивал на том, что любое высказывание в тексте должно
иметь «синтаксическую определённость», выявление которой возможно в рамках
«обозримой синтаксической группы предложений» [Поспелов 2010: 101].
Т.В. Шмелёва отмечает, что утверждения синтаксистов о коммуникативной
автономности высказывания преувеличены, что «всякое высказывание, изъятое из
текста, несёт в себе следы своего там присутствия, ниточки оборванных
текстуальных связей. <…> высказывание чаще всего – только крохотный шажок на
большем или меньшем по протяжённости пути, в конце которого появляется текст
как реальное речевое произведение, воплощение коммуникативных намерений
автора» [Шмелёва 2001: 73].
Актуализация смысла того или иного высказывания в художественном тексте
обеспечивается его связью с другими высказываниями. Внутритекстовые связи
обеспечивают когезию, определяемую как «особые виды связи, обеспечивающие
континуум, т.е. логическую последовательность (темпоральную и/или
пространственную), взаимозависимость отдельных сообщений, фактов, действий и
пр.» [Гальперин 2008: 74].
Приведённые рассуждения известных лингвистов об отдельном высказывании
как единице текста относятся в большей степени к риторическому высказыванию,
поскольку именно оно является конденсатом, сосредоточием субъективного плана
содержания художественного текста, выражением авторской позиции, авторского
мировоззрения, его идейно-эстетических идеалов.
Риторические высказывания являются важным компонентом экспрессивности
текста, которая является «интегральным результатом реализации эмотивности,
оценочности, образности, интенсивности, стилистической маркированности,
структурно-композиционных свойств текста» [Маслова 1991: 186].
Риторическими высказываниями обеспечивается когерентность текста. Они
могут представлять в нём этапы длительного временного континуума,
представляющего единое гармоничное или дисгармоничное течение прошлого, до
момента осмысления, периода жизни. То, что гармонично соотнесено с позицией,
идеалами, ценностной картиной мира личности, не вызывает обычно стремления к
анализу, ретроспекции. То же, что не реализовалось, всегда подвержено анализу,
поиску причинно-следственных связей. Риторические высказывания играют роль
текстовых единиц, представляющих этапы временного континуума: начальный
этап - благородные порывы, возвышенные идеалы, намерение воплотить их в
жизнь; промежуточный, реальный период, предназначенный для реализации
первоначальных благородных порывов; завершение, конечный этап –
разочарование, крах первоначальных замыслов. Временная протяжённость от
начального до конечного периода может быть довольно длительной, иногда её
границами является целая жизнь.
Примером может служить рассказ Л.Н. Толстого «Утро помещика». Главный
персонаж Нехлюдов намеревается посвятить жизнь деревне, исправить
бедственное положение мужиков. Его письмо к тётушке пронизано восторженным

219
оптимизмом человека, который видит будущее в благородном служении
зависимым от него людям. Утвердительные риторические высказывания выражают
эти твёрдые намерения говорящего, которые он искренне и страстно желает
реализовать: Не моя ли священная и прямая обязанность заботиться о
счастии этих семисот человек, за которых я должен буду отвечать богу? Не
грех ли покидать их на произвол грубых старост и управляющих из-за планов
наслаждения или честолюбия? В следующем фрагменте – отрицательно-
прономинальные риторические высказывания репрезентируют предпочтительность
этого образа жизни и отрицание других способов быть полезным людям и творить
добро: И зачем искать в другой сфере случаев быть полезным и делать добро,
когда мне открывается такая благородная, блестящая и ближайшая
обязанность? Намерениям Нехлюдова не суждено было воплотиться из-за
вечного противоречия объективного и субъективного в человеческой жизни.
Постепенно убеждаясь в несбыточности первоначальных замыслов, Нехлюдов
испытывает тягостное состояние растерянности, неуверенности, по-новому
оценивая первоначальные намерения. Это сложное, мучительное эмоциональное
состояние передаётся эмоционально-оценочными риторическими
высказываниями: Боже мой! Боже мой! – думал Нехлюдов, большими шагами
направляясь к дому по тенистым аллеям заросшего сада и рассеянно обрывая
листья и ветви, попадавшиеся ему на дороге, - неужели вздор были все мои
мечты о цели и обязанностях моей жизни? Отчего мне тяжело, грустно,
как будто я недоволен собой; тогда как я воображал, что, раз найдя эту
дорогу, я постоянно буду испытывать ту полноту нравственно-
удовлетворённого чувства, которую испытал в то время, когда мне в
первый раз пришли эти мысли?» И он с необыкновенной живостью и
ясностью перенёсся воображением за год тому назад, к этой счастливой
минуте.
Разуверение, разочарование, крушение первоначальных благородных
устремлений и надежд выражены прономинально-номинативными риторическими
высказываниями заключительной части временного континуума:
«Где эти мечты? – думал теперь юноша, после своих посещений подходя к
дому. – Вот уже больше года, что я ищу счастия на этой дороге, и что ж я
нашёл? Правда иногда я чувствую, что могу быть довольным собою; но это
какое-то сухое, разумное довольство. Да и нет, я просто недоволен собой! Я
недоволен, потому что я здесь не знаю счастия, а желаю, страстно желаю
счастия. Я не испытал наслаждений, а уже отрезал от себя всё, что даёт их.
Зачем? За что? Кому от этого стало легче? Правду писала тётка, что
легче самому найти счастие, чем дать его другим. Разве богаче стали мои
мужики? Образовались или развились они нравственно? Нисколько.
Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла меня от
того, чем я хотел и мог быть. В моём воображении возникли надежды, мечты и
думы моей юности. Риторические высказывания каждой части выражают
меняющееся эмоциональное состояние персонажа, обусловленное реальностью.

220
Модальное значение утраты чего-то важного для субъекта и неразрывно связанное
с ним эмоциональное значение разочарования репрезентируются номинативными
риторическими высказываниями с прономинально-адвербиальным компонентом
где. Ср. также: Где те светлые мысли о жизни, о вечности, о боге, которые
с такою ясностию и силой наполняли мою душу? Где беспредметная сила
любви, отрадной теплотой согревавшая мне сердце? Где надежда на
развитие, сочувствие ко всему прекрасному, любовь к родным, к ближним,
к труду, к славе? Где понятие об обязанности? (Л. Толстой «Записки
маркёра) – где что-то? – это репрезентация гипотетического, оставшегося в
прошлом, не реализованного во времени.
С участием риторических высказываний реализуется причинно-следственный
континуум:
И капитан сказал, под шум чёрных волн за открытым окном: - Не будет, Чанг,
любить нас с тобой эта женщина! Есть, брат, женские души, которые вечно
томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого
никогда и никого не любят. Есть такие – и как судить их за всю их
бессердечность, лживость, мечты о сцене, о собственном автомобиле, о
пикниках на яхтах, о каком-нибудь спортсмене, раздирающем свои сальные
от фиксатуара волосы на прямой ряд? Кто их разгадает? Всякому своё,
Чанг, и не следуют ли они сокровеннейшим велениям Тао, как следует им
какая-нибудь морская тварь, вольно ходящая вот в этих чёрных, огненно-
панцирных волнах? (И. Бунин) – утверждение говорящим пропозиции как
естественной и предопределённой (ничем не обусловленное, никем не
предопределённое существование особых женских душ, вечно томящихся только
жаждой любви и от этого никого не любящих) переходит в оправдание следствия в
вопросительной риторической форме.
С участием риторических высказываний в тексте создаётся условно-
следственный континуум. Текстовый фрагмент, предшествующий риторически
оформленному следствию, обосновывает точку зрения автора:
Русалка – это женщина утопленница. А Тонька разве не утопленница? Она
давно утонула в своей дурацкой работе, она чокнулась на эмансипации, хотя еле
волочит ноги. Им думается, что чем они сильнее, тем для них лучше. Они
хотят быть независимыми. Они рассуждают с мужьями с позиции силы. И это
не так уж плохо у них получается. Сажают мужей в тюрьму, пишут на них
бумаги. Да, но кого же тогда защищать мужчинам? Жалеть и любить?
Самих себя, что ли? (В. Белов).
Риторическими высказываниями насыщены те фрагменты текста, в которых
проявляется субъективно-авторское начало: его эмоциональное состояние,
эмоциональное восприятие, эмоциональная оценка, идейно-нравственная позиция,
нравственные приговоры и др. непосредственные или опосредованные проявления
образа автора.
Взаимосвязь риторического высказывания с другими элементами текста
осуществляется благодаря лексическим средствам: анафорическим

221
местоимениям, частицам, лексическим повторам: Не станем спорить. Может, я и
не стою настоящей любви, но не в этом дело. Дело в том, что вам, с вашими
узкими провинциальными воззрениями и с провинциальным честолюбием, надо
непременно, чтобы вас кто-нибудь «окружал» и чтобы другие видели это. Или,
вы думаете, я не понимал смысла этой вашей фамильярности со мной на
вечерах, этих нежных взглядов, этого повелительного и интимного тона,
в то время когда на нас смотрели посторонние? Да, да, непременно чтобы
смотрели. Иначе вся эта игра для вас не имеет смысла (А. Куприн) – выделенное
утвердительное риторическое высказывание является средством интенсификации
утверждения-антецедента, связь с которым осуществляется посредством частицы
или, равнозначной вводному слову может со значением предположения,
указательных местоимений этой (фамильярности), этих (взглядов), этого (тона),
в то время. Интересна роль и вводного компонента вы думаете: с одной стороны,
он знак диалогичности, адресованности, а с другой – он словно устанавливает
двойное авторство риторического высказывания, причём исходным
предполагается авторство адресата. Имплицитно в риторическом высказывании
выражено модальное значение неодобрения, разоблачения субъекта,
пользовавшегося прежде расположением говорящего.
Некоторые фрагменты художественного текста представлены конвергенцией
(избыточностью) риторических высказываний, образующих единое целое. Это
риторическое единство характерно для монолога, в котором оно отражает сложное
психическое состояние персонажа, наступившее в результате какого-то
потрясения. Каждое риторическое высказывание является своеобразным звеном в
осмыслении ретроспективных событий, состояний, восприятий: Обедня
кончилась. Послышался лёгкий шум шагов. Алексей Григорьевич очнулся от
своей дрёмы и вслед за другими вышел из собора. Что же было с ним там, в
полумраке тихого храма? Зачем эти два лица предстали ему одно после
другого? И о чём говорила ему Шурочка? И чему смеялась та, другая? Или
это была только дремотная грёза, коварный обман лукавого духа,
таящегося иногда и вблизи святынь? И не сам ли он, войдя в храм, как
входят в другие здания, не оградив себя спасающим крестом, привёл с
собой лукавого? (Ф. Сологуб).
Таким образом, в художественном тексте риторические высказывания
реализуют функции его связности, отражая временной, причинно-следственный
континуум; репрезентируют содержательно-концептуальное содержание; служат
средством выражения разнообразных субъективно-модальных значений.
Литература
Арутюнова Н.Д. Фактор адресата // Изв. АН СССР, т. 40, 1981.
Болотнова Н.С. Филологический анализ текста: учеб пособие. М, 2009.
Виноградов В.В. О языке художественной литературы. М., 1959.
Гак В.Г. Синтаксис как зависимый компонент грамматики стиха // Лингвистика и поэтика в начале
третьего тысячелетия // Материалы международной научной конференции (Институт русского
языка им. В.В. Виноградова РАН). М., 2007.
Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 2008.

222
Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 2010.
Маслова В.А. Параметры экспрессивности текста // Человеческий фактор в языке. Языковые
механизмы экспрессивности. М.,1991.
Поспелов Н.С. Мысли о русской грамматике. Избранные труды. М., 2010.
Шмелёва Т.В. Компоненты синтаксической связи // Традиционное и новое в русской грамматике.
Сб. статей памяти Веры Арсеньевны Белошапковой. М., 2001.
*****
Карпухина Н.М.
Россия, Москва
ИНФОРМАТИЧНОСТЬ И МОТИВИРОВАННОСТЬ ТЕРМИНОВ И
ПРОФЕССИОНАЛЬНО ТЕРМИНИРОВАННЫХ НАИМЕНОВАНИЙ
ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СФЕРЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
В КОГНИТИВНО-КОММУНИКАТИВНОМ АСПЕКТЕ
При сознательном образовании термина наблюдается стремление именующего
отразить в названии наиболее существенные и общезначимые признаки предмета,
подлежащего наименованию, с тем, чтобы облегчить проникновение в сущность
обозначаемого понятия. Сознательный подход к ономасиологическому процессу,
свойственный современному этапу терминотворчества, предполагает, прежде
всего, наличие ясной целевой установки, выражающейся в направленном выборе
мотивировочного признака и способа его выражения. Мотивировочный признак,
или внутренняя форма термина, фиксирует существенный признак
терминируемого понятия, то есть поставляет необходимую терминологическую
информацию.
Информативность внутренней формы термина находится в прямой зависимости
от коммуникативной ситуации, поскольку, по утверждению А. Моля, «процесс
приёма информации представляет собой и процесс восприятия внутренних форм,
заключённых в сообщении» [цит. по: Володина 2001: 14].
Анализ терминов с точки зрения отражения в их структуре тех или иных
признаков понятия и значения показывает, что многие из терминированных
наименований обладают разной степенью мотивированности, чаще всего
воспринимаемой как количество информации, заключённой в морфемной
структуре внутренней формы и находящей отражение в соответствующем
терминологическом значении.
Характер связи (мотивировка) между содержанием специального понятия и его
представлением в графическом и звуковом комплексе термина бывает различным,
в зависимости от чего термины делятся на квалификативные, нейтральные,
ассоциативные [Казарина 1998: 157]. Рассмотрим эти типы, которые с учётом
изложенного выше можно в целом обозначить как когнитивно-коммуникативные.
В составных терминах квалификативного (мотивированного) типа характер связи
между содержанием специального понятия и его представлением в графическом и
звуковом комплексе специальной единицы устанавливается путём выявления
соотносительных фрагментов синтаксической структуры языкового знака и
фрагментов его семантических дериватов. Например: гибридные ценные бумаги –
ценные бумаги в виде облигаций, которые одновременно могут быть

223
использованы как привилегированные кумулятивные акции. Идентификатор
«ценные бумаги» уточняется путём указания на вид бумаг-облигаций, видовой
признак которых – гибридные («совмещающие в себе совместные признаки»),
раскрывается с помощью семантических фрагментов «одновременно» и «как
привилегированные кумулятивные акции».
Сравним также: профессионально терминированное наименование «налоговый
тормоз» – «применяется при непропорциональной налоговой прогрессии, когда на
доходы выше определённого уровня устанавливается большой налог» [СЭС: 202].
В сочетании экономически значимого терминированного прилагательного со
словом «тормоз» («устройство для остановки движущегося тела») реализуется
новое понятие, значение которого обладает частичной мотивацией.
Подобные связи наблюдаются в терминах: «нулевой платёж» [СЭС: 212],
«новые деньги» [СЭС: 209], «невидимые операции» [СЭС: 204], «капитальная база
банка» [СЭС: 141] и др.
Терминопорождение возникает в основном на базе естественного языка.
«Любой термин лингвистики мотивирован, т. к. он может быть объяснён значением
той лексической единицы, на базе которой он существует» [Лейчик 1993: 11].
Термин является дважды мотивированной единицей: с одной стороны,
лексическим значением единицы естественного языка, с другой – концептом в
системе научных понятий, описывающей определённую специальную область
знаний или деятельности.
С.В. Гринев отмечает: «Под мотивированностью термина в настоящее время
принято считать его семантическую прозрачность, свойство его формы давать
представление о называемом термином понятии» [Гринев 1993: 173].
В научной литературе специфику терминологической мотивированности
увязывают с понятием системности, точнее, с характером концептуальной
системы, членом которой является мотивированный термин.
Так, В.М. Лейчик определяет мотивированность термина как «объяснённость
значения термина специальным значением элементов его структуры» [Лейчик
1993: 11].
Понятийная мотивированность, по мнению В.А. Татаринова, также обоснована
системой понятий конкретной области знания и, кроме того, творческой
способностью самого создания этого термина [Татаринов 1996: 206–210].
В терминологии рыночной экономики существуют участки полностью
мотивированных терминов, систематизированных как в понятийном, так и в
словообразовательном отношении. Как правило, это ряды составных
наименований, именующих подвиды одного понятия и включающих в свой состав
одну и ту же доминанту. В таких случаях дефиниция видового термина может
повторить эту доминанту в качестве слова-идентификатора или же воспроизводить
идентификатор термина – доминанты. Продемонстрируем сказанное на примере
номинаций с доминантой рынок (примеры приводятся по Толковому
терминологическому словарю (рынок, бизнес, коммерция, экономика – Рбкэ).
Например: рынок «быков» – рынок, на котором проявляется тенденция к

224
возможному повышению цен в результате высокого спроса [Рбкэ: 286]; рынок
«вялый» – 1) малое число сделок при тенденции понижения цен; 2) отсутствие
сделок и снижение цен [Рбкэ: 287]; рынок «заброшенный» – полное отсутствие
интереса к совершению сделок [Рбкэ: 287]; рынок «малоактивный» – рынок, где
цены не меняются при отсутствии сделок [Рбкэ: 288]; «рынок-кладбище» –
участники рынка не могут выйти из сделок, а другие биржевики или банки не хотят
заключать сделки, как правило, – рынок «медведей» [Рбкэ: 288].
Мотивированность реализуется за счёт определяемого компонента: рынок
«ленивый», рынок «медведей» рынок «мёртвый», рынок «перевернутый», рынок
«повышательный», рынок «продавца», рынок «покупателя», рынок «свопов»,
рынок «серый», рынок «тяжёлый», рынок «чёрный», рынок «чуткий».
Все эти наименования входят в терминологический ряд, объединяемый
интегральной семой «ситуация на рынке».
Близки по семантике к этим профессионально терминированным
наименованиям такие термины, как рынок ёмкий [Рбкэ: 287], рынок крепкий ...
[Рбкэ: 288], рынок нормальный... [Рбкэ: 289], рынок свободный [Рбкэ: 250], рынок
слабый [Рбкэ: 250], рынок уличный [Рбкэ: 251], мотивированность которых
осуществляется также за счёт определяемого компонента.
В целом следует отметить, что критерий квалификативности
(неквалификативности) термина представляется довольно зыбким, т. к. в
определённой мере зависит от искусства построения дефиниций, которым
составители Словарей владеют в разной мере. Очевидно, что в процессе
стратификации терминологии конкуренция дефиниций должна разрешаться в
пользу той, которая переводит термин в статус максимально мотивированного
[Казарина 1998: 159].
Анализ дефиниций профессионально терминированных наименований
свидетельствует, что значительное число таких обозначений является частично
мотивированным; в структуре таких образований отражаются не все семантические
признаки обозначаемого понятия. Например, «колесо» розничной торговли –
«цикл развития и упадка форм розничной торговли» [Рбкэ:47], где понятие
«колесо» раскрывает не движение, а скорее «периодическую смену» одной формы
другой. Или «красная» оговорка – «красная отметка на аккредитиве для оплаты
неотгруженных товаров» [Рбкэ:162], где понятие «оговорка» означает
«дополнительное замечание, имеющее характер ограничения чего-либо». Это
понятие в другом профессионально терминированном наименовании может
выступать в своём прямом значении.
Сравните: оговорка «форвард» – «оговорка в облигации, предусматривающая,
что часть «излишков» наличных (или все), поступающих в качестве обеспечения,
используется для выкупа основной суммы выпущенных в обращение облигаций»
[Рбкэ: 228].
Следовательно, частично мотивированным оказывается слово «форвард» в
значении «защитник», «защита». В этом обозначении содержательность
спортивного термина как бы поглощается «денежной» нацеленностью другого

225
члена сочетаемости, поэтому становится понятен смысл семы «обеспечение
выпущенных облигаций».
К частично мотивированным относятся, на наш взгляд, и термины, включающие
мотивированный опорный русскоязычный компонент и зависимый компонент,
выраженный иноязычным словом; цена «страйк» – «фиксированная цена, по
которой приобретается позиция на фьючерсные контракты при реализации
опционов»; цена «спот» – «цена, по которой товар продается с немедленной
оплатой»; «шейп-драфт счёт» – «чековый вклад в кредитных союзах, приносящий
процент вкладчикам»; нетто-стоимость компании – «разность между активами и
пассивами компании; собственный капитал» и др. В таких обозначениях
иноязычные терминоэлементы выступают в роли уточнителя (какой, какая).
Степень мотивированности терминов позволяет выделить среди них: сущностно
ориентирующие термины (внутренняя форма термина указывает на существенный
признак понятия), б) неопределённо ориентирующие термины (внутренняя форма
термина указывает на несущественный признак понятия), в) неправильно
ориентирующие термины (внутренняя форма противоречит значению термина) и г)
неориентирующие термины (лишённые способности быть средством информации).
Следует отметить, что если экономические термины, как правило, полностью
или частично мотивированы, то профессионально терминированные наименования
в большинстве являются частично мотивированными (внутренняя форма одного из
компонентов указывает на один из семантических признаков) или же вовсе
немотивированными (информация внутренней формы противоречит значению
профессионально терминированного наименования). Содержание
профессионально терминированного наименования раскрывается развернутым
комментированием: «ловушка нищеты» – возникает, когда повышение доходов
семьи с низкими доходами влечёт за собой утрату льгот, предоставляемых
государством [Рбкэ: 177].
Компоненты составного термина – слова общего употребления, но они втянуты в
сферу профессиональной номинации, приписывающей обозначаемое к
экономической сфере.
К частично мотивированным относятся профессионально терминированные
обозначения «мёртвый» долг, «мёртвый» капитал, «мёртвый» рынок,
«мёртвый» фрахт [Рбкэ: 189], зависимые компоненты которых являются
негативно ориентирующими: «не приносящие дохода», «плата за
неиспользованные ресурсы», «ухудшение положения на рынке».
Среди профессионально терминированных наименований встречаются ложно
ориентирующие или же неориентирующие обозначения. Они бывают даже
однословными: «ангел» – облигация с рейтингом, приемлемым для инвесторов
[Рбкэ: 22]; «бабочка» – дилерская стратегия, используемая в торговле опционами;
наиболее прибыльная в условиях, когда курс ценной бумаги колеблется в узких
границах [Рбкэ: 27]; «верблюд» – система поиска информации о достаточности
капитала, качество активов, доходов, ликвидности по заглавным буквам основных
критериев «здоровья» банка [Рбкэ: 62]; «зебра» – дисконтная облигация с нулевым

226
куполом, накопленный по ней доход облагается налогом не в момент её
погашения, а ежегодно [Рбкэ: 119]; «звёздная дорога» – облигация, выпущенная по
цене, которая ранее не встречалась на ранке [Рбкэ: 119]; «надгробный памятник»
– сообщение в печати об участниках поглощения, слияния, нового выпуска ценных
бумаг и т. д., весьма короткое, похожее на надписи на памятниках [Рбкэ: 196];
«мешок с песком» – тактика уверток, проволочек, к которой прибегает компания, не
желающая стать объектом поглощения [Рбкэ: 190].
Следует отметить, что для современного этапа терминотворчества выбор
правильно ориентирующего термина, внутренняя форма которого отражает более
или менее существенный признак понятия, приобретает актуальное значение.
Достаточно широко в кругу профессионально терминированных наименований
представлены нейтральные с точки зрения мотивированности номинации.
Нейтральными называются термины-номинации, в звуковых комплексах которых
нет даже намека на существенные признаки понятия; другими словами, это
наименования, буквальное значение которых не распознается. [Квитко, Лейчик,
Кабанцев 1986: 21]. К таким терминам учёные относят, в первую очередь, так
называемые фамильные термины, или термины-эпонимы, обозначающие
предметы и явления не по признакам понятия, а по условиям и обстоятельствам их
создания, такие, как коэффициент Кука – коэффициент платежёспособности
кредитных учреждении и коммерческих банков, равный отношению собственного
капитала к активам, взвешенным по степени риска; индекс Герфиндаля – индекс
рыночной концентрации товаров разных фирм, представленных на рынке; закон
Грэшема – одна из закономерностей денежного обращения, в соответствии с
которой «плохие» деньги, которые менее ценятся на денежном рынке, вытесняют
из обращения «хорошие» – высокоценимые деньги, при этом «хорошие» деньги
уходят в сбережения и др. [СЭС: 109].
Учёные полагают, что к нейтральным терминам можно причислить и
заимствования, на том основании, что они лишены возможности указывать на
буквальное значение [Квитко, Лейчик, Кабанцев 1986:21].
Например, наименование «кэш-флоу»: денежный поток, сумма полученных или
выплаченных наличных денег – [СЭС: 177].
Необходимы специальные знания, чтобы понять значения этих номинаций. К
терминам, значение которых нельзя определить по значимости их компонентов,
можно отнести термины метафорического происхождения: «чистка окон» – меры,
предпринимаемые для придания балансу большей эффективности на момент его
представления в налоговые органы, при обращении за долгосрочным кредитом;
«жирный кот» – финансовая фирма, получающая сверхвысокие прибыли,
благодаря финансированию рисковых предприятий [СЭС: 103] и др.
Таким образом, номинация – это не только процесс обозначения, но вместе с
тем и процесс познания и коммуникации, и от структуры наименования во многом
зависит адекватность информации, выраженной в языковой форме, что в конечном
счете определяет адекватное отражение в человеческом сознании материального
мира.

227
 Литература
Володина М.Н. Когнитивно-информационная природа термина (на материале терминологии
средств массовой информации). М., 2000.
Володина М.Н. Когнитивно-инфрмационная природа термина // НТТ, 2001. Вып. 1.
Гринев С.В. Введение в терминоведение. М., 1993.
Казарина С.Г. Типологические характеристики отраслевой терминологии. Краснодар, 1998.
Квитко И.С., Лейчик В.М., Кабанцев Г.Г. Терминоведческие проблемы редактирования. Львов,
1986.
Лейчик В.М. Применение системного подхода для анализа терминосистем // Терминоведение и
профессиональная лингводидактика. Вып. 1. М., 1993.
Татаринов В.А. Исторические и теоретические основания терминоведения как отрасли
отечественного языкознания. М., 1996.
Словари
Райзберг Б.А., Лозовский Л.Ш., Стародубцева Е.Б. Современный экономический словарь. М.,
1999 (В тексте – СЭС).
Рынок, бизнес, коммерция, экономика. Толковый терминологический словарь, изд. IV. М., 1998 (В
тексте – Рбкэ).
*****
В.С. Картавенко
Россия, Смоленск
ОТРАЖЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ
В НЕОФИЦИАЛЬНЫХ ТОПОНИМАХ ГОРОДА
Не будет преувеличением сказать, что в последние десятилетия наблюдается
общее падение культуры речи в обществе. Многие учёные [Валгина 2001;
Рацибурская 2006; Стернин 2003] отмечают проявление этого процесса как в
области публицистической, официально-деловой речи, так и в сфере разговорного,
непринуждённого общения.
Известно, что в разговорной речи большую роль играют разные эмоционально-
оценочные элементы. Одним из самых значительных средств выражения эмоций,
оценки является сниженная лексика (просторечные и разговорные слова).
Падение культуры речи особенно ярко проявляется в сфере неофициальной
топонимии. Неофициальные топонимы – это названия улиц, площадей, домов,
памятников, водоёмов и т.д., не зафиксированные никакими официальными
документами, использующиеся лишь в узких группах населения, чаще всего – в
молодёжной среде. Неофициальные названия объектов – это, можно сказать,
народные их наименования, очень часто они представляют собою яркие,
эмоционально-экспрессивные слова и выражения.
Многие неофициальные топонимы настолько прочно закрепились в речи
жителей, что вытеснили собою официальные названия тех или иных объектов.
Часто это происходит по причине того, что официальное наименование может быть
довольно длинным, протяжённым, может состоять из нескольких слов, и потому в
разговорной речи оно сокращается тем или иным способом, упрощается, или
объекту даётся совсем другое название, отличное от официального.
Рассмотрим проявление этого процесса на примере неофициальных топонимов
города Смоленска. Так, например, Ленинкой смоляне называли областную
научную универсальную библиотеку им. В.И. Ленина. Интересно, что библиотека

228
уже несколько лет носит имя А.Т. Твардовского, а её по-прежнему продолжают
называть Ленинкой. Название, действительно, краткое, ёмкое, узнаваемое, может
быть, ещё и потому, что Российскую государственную библиотеку в Москве тоже до
сих пор называют Ленинкой.
Одна из самых значительных достопримечательностей города Смоленска –
Мономахов собор (официальное его название – Кафедральный собор в честь
Успения Пресвятой Богородицы). Из летописных сведений известно, что
Владимир Мономах после смерти отца, получив Смоленск, стал строить в городе
храм (кстати, первый каменный храм в городе), который и стали называть
Мономахов в честь основателя. Также его называют ещё Успенский собор или
просто Собор.
Приведём ещё один удачный, на наш взгляд, неофициальный топоним –
Памятник с орлами. Официальное название памятника – Памятник героям
Отечественной войны 1812 года. Памятник представляет собой скалу с гнездом
на вершине, гнездо охраняют два орла, один из которых, раскинув мощные крылья,
держит за руку галла, другой – прикрывает гнездо, но готов броситься на врага с
тыла. Орлы символизируют две русские армии, соединившиеся в Смоленске.
Кроме того, на гербе России, помещённом на памятнике, также двуглавый орел.
Вполне понятно поэтому, что памятник называют Памятником с орлами.
В ряде случаев неофициальные названия представляют собой нейтральные
слова: Аквариум – научная библиотека Смоленской государственной медицинской
академии, названа так за большие круглые окна; Антресоли – бар в верхнем
полуэтаже над рестораном «Днепр»; Зелёный – дом № 91, выкрашенный в
зелёный цвет (по улице Рыленкова); Океан – дом, в котором в советские времена
был известный на весь город рыбный магазин «Океан»; Паровоз – несколько
домов по улице Дзержинского (дома № 11, 13, 13 а), стоящих в ряд и
напоминающих собой паровоз; Проспект – улица под названием Проспект
Строителей; Рудник – посёлок в микрорайоне «Южный», в котором когда-то жили
геологи; Яма – кафе (по улице Большая Советская), при входе в которое нужно
было спуститься вниз по ступенькам.
Однако большая часть неофициальных топонимов имеет разговорный оттенок.
Чаще всего это названия, образованные способом стяжения, с прибавлением
суффикса -к-: Ликёрка (ликёро-водочный завод), Анатомичка (учебный корпус
кафедры анатомии СГМА), Витебка (улица Витебское шоссе), Дзержинка (улица
Дзержинского), Калинка (завод им. М.И. Калинина), Колхозка (Колхозная площадь),
Макаронка (Смоленская макаронная фабрика, сейчас – ОАО «САОМИ»), Чулочка
(ЗАО «Смоленская чулочная фабрика»). В некоторых неофициальных топонимах
происходит намеренное искажение облика слова: Чумуданка (ОАО «Смоленская
кожгалантерейная фабрика», ранее – Чемоданная фабрика).
Сниженный характер имеют названия с суффиксом -ух-: Артуха (Военная
академия войсковой противовоздушной обороны Вооруженных Сил Российской
Федерации имени Маршала Советского Союза А.М. Василевского, бывшее
Смоленское высшее зенитное артиллерийское командное училище); Бакуха (улица

229
Бакунина); Ключевуха (озеро Ключевое); Льнуха (ОАО «Смоленский
льнокомбинат»); Молодуха (танцевальный зал «Молодость»); Мясуха (ООО
«Смолмясо»), Смотровуха (небольшая смотровая площадка с видом на район
Заднепровье).
К сожалению, есть и такие неофициальные топонимы, которые свидетельствуют
о невысоком уровне культуры использующих их людей.
Памятник скульптору Михаилу Осиповичу Микешину (скульптор А.И.
Рукавишников, архитектор И.Н. Воскресенский) в народе называют Слоник на
комоде (или Мишка на комоде). Неофициальные названия возникли по причине
громоздкости памятника (массивный пьедестал и фигура на нём).
Памятник смоленскому поэту М.В. Исаковскому (скульптор А.Г. Сергеев) получил
неофициальное название Памятник мужу (Памятник обманутому мужу). Поэт
стоит на постаменте, прислонившись к деревцу, ветви которого слегка напоминают
символ неверности – оленьи рога.
Неофициальный топоним Третьим будешь? используется в качестве названия
памятника А.Т. Твардовскому и его герою Василию Тёркину (автор А.Г. Сергеев).
Многие объекты имеют не один неофициальный топоним, а несколько, одни из
таких топонимов могут быть нейтральными, другие – сниженными (и таких
большинство). Так, например, Смоленский государственный институт искусств
имеет пять неофициальных названий: Балетно-Копытный (указание на
хореографическое направление одного из отделений вуза), Институт из кустов
(в названии отражена звуковая схожесть с официальным названием, кроме того,
Институт, действительно, окружен растительностью), Институт культуры
(наследие культпросветучилища), Кулёк (от названия бывшего
культпросветучилища), Чутьпросветучилище (намёк на недостаточный объём
знаний учащихся).
Памятник Карлу Марксу часто называют Муромец. Неофициальный топоним
подчеркивает схожесть основателя теории научного коммунизма с русским
былинным богатырём, что придает образу ироничный, сниженный оттенок. Другие
неофициальные названия – Голова, Чупа-чупс – возникли по той причине, что
памятник представляет собой бюст.
Таким образом, можно утверждать, что неофициальная городская топонимия
отражает основные процессы, происходящие в сфере русского национального
языка нашего времени.
Литература
Валгина Н.С. Активные процессы в современном русском языке. М., 2001.
Рацибурская Л.В. Окказиональные слова в СМИ как средство речевой агрессии // Язык
современных СМИ: основные проблемы и тенденции. Нижний Новгород, 2006.
Стернин И.А. Социальные факторы и публицистический дискурс // Массовая культура на рубеже
XX–XXI веков: Человек и его дискурс. М., 2003.
*****

230
 Е.Ф. Киров
Россия, Москва
КОМПАРАТИВНАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ
Вводные положения. Компаративистика достигла значительных результатов
во многих областях лингвистического описания, особенно заметны успехи в
области фонетики, где были открыты фонетические законы второго передвижения
германских согласных. Успешными были компаративистские штудии в области
лексики, весьма заметны были успехи в области грамматики. Однако никогда не
существовало компаративной фразеологии – в силу более позднего формирования
фразеологии как науки в целом, поэтому в задачи этой статьи входит обоснование
такой разновидности науки, – при этом следует иметь в виду, что сопоставительная
фразеология существует уже давно, но это другой ракурс описания устойчивых
выражений языка [Копыленко, Попова 1983]. В определённой степени есть
возможность при построении такого нового раздела языкознания опереться на
работу В.В. Иванова и В.Н. Топорова «Исследования в области славянских
древностей: Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов»
[Иванов, Топоров 1974].
Для того чтобы дальнейшее описание было понятным, необходимо дать
определение фразеологизма, которое будет принято в нашем исследовании. Итак,
развивая понимание фразеологизма вслед за Ш. Балли [1921], Б.А. Лариным [1977]
и В.В. Виноградовым [1977], предложим такое определение: фразеологизм – это
образное устойчивое (штампованное) словосочетание или предложение, в виде
целостного представления воплощающее в своей семантике топос (нечто
общеизвестное) или концепт национального менталитета, обладающее
стилистической функцией и эмоционально-оценочной нагруженностью.
Некоторого комментирования требует понятие «топос», которое мы связали с
фразеологизмом. Это понятие трактуется неоднозначно со времен Аристотеля и по
сей день. В.П. Москвин, специально исследовавший многозначность термина
топос в античном словоупотреблении, выделяет три значения термина: это
«правило, закон, аксиома» (1). Далее, «параметр анализа, угол зрения для
производства доводов» (2). Наконец, «довод, аргумент, софизм» (3) [Москвин
2008:98 и сл.] Г.Г. Хазагеров считает, что топос – это коммуникативный
инструмент, с помощью которого можно, а иногда нужно (прескриптивный
компонент риторики) рассматривать данный предмет [Хазагеров, Топос vs
концепт]. В сущности, такое представление близко к тому, что подразумевал под
словом топос Аристотель в своей «Топике» и «Риторике». Однако как понятие, так
и термин претерпели значительное развитие, выйдя за пределы чисто
риторической силлогистики и приобретя уже философское наполнение, при
котором топос по своей семантической сути приближается к концепту. Как нам
представляется, топос действительно может отличаться от концепта, но не по
своей сути, как это видит Г.Г. Хазагеров, а по объёму: топос – это то же самое, что
и концепт, но шире [Киров 2009]. Так, если концепт связан с понятием и словом, то
топос связан с гештальтом, т.е. жизненной сценкой, которая имеет типизиованный

231
характер. Так, топосами являются сцены прощания, покупки, приветствия,
выступления с докладом и т.д. – т.е. всё, что происходит традиционно по шаблону,
но не только в жизненной, а также и в ментальной сфере. Топосом становится всё,
что имеет характер повторяемости, устойчивости, традиционности в разных
сферах жизни языкового сообщества. К типичным ментальным топосам относятся
десять библейских заповедей, а также множество топосов как религиозно-
этического, так и эстетического, морального, политического и т.д. свойства.
Естественно, что первичными являются топосы бытового свойства («все яйца не
кладут в одну корзину» и т.д.), которые могут переосмысливаться как ментальные
(указанный топос, реализованный в пословице, переосмыслен в финансово-
валютных операциях как экономический). Вполне понятно, что наиболее ярким
выразителем топоса может стать и становится фразеологизм, что, очевидно,
следует признать в качестве универсалии языка. Что касается понятия «концепт», с
которым мы также связали фразеологизм, то его описанию и пониманию уделено
достаточно места в нашей работе [Киров 2009].
Функционально фразеологизм приближается к стилистически маркированному
слову языка и выполняет синтаксическую функцию слова в рамках высказывания
(поговорка) или функцию слова-предложения (пословица). Таким образом, в
термине фразелогизм мы объединяем термин идиома, а также пословицы и
поговорки, которые различаются чисто формально – пословицы оформлены как
предложения, поговорки – как словосочетания, «отличающиеся от пословицы
своей синтаксической незаконченностью» [Ахманова 1966: 328]. К сожалению,
придётся отделять от фразеологизма такое явление филологии, как «крылатое
выражение», поскольку у последнего есть автор, хотя крылатое выражение
функционирует в языке, подобно фразеологизму. Конечно, было бы логичнее
объединять фразеологизмы и крылатые выражения в одно целое, но в
лингвистике последнего времени сложилось целое направление, которое приняло
название «крылатология» (Шулежкова С.Г.), в рамках которого созданы словари
крылатых выражений русского языка [Серов 2005; Берков, Мокиенко, Шулежкова
2000].
Основная часть. Понятие праязыка (реконструированного языка древнейшего
времени, из которого произошли родственные языки) возникло в трудах
родоначальников компаративистики периода от трудов Я. Грима, Р. Раска,
А. Востокова до знаменитого «Грундрисса» младограмматиков [Brugmann,
Delbrueck 1997–1916], но наибольшего развития достигло в трудах Аугуста
Шлейхера, реконструировавшего индоевропейский праязык и написавшего на нём
басню. Однако уже в статье Н.С. Трубецкого «Мысли об индоевропейской
проблеме» можно обнаружить отказ от понятия праязыка, который был заменен
понятием праиндоевропейского языкового союза, который образовался в
результате конвергенции неродственных индоевропейских диалектов или языков
[Трубецкой 1958: 68]. Думается, что понятие праязыка отнюдь себя не исчерпало и
является вполне научным.
Реконструкция любого языкового состояния, если она построена на правильных

232
посылках, является вполне научной, при этом следует принципиально отказаться
от установки на вопрос: а существовал ли такой праязык в реальности.
Достаточным основанием является утверждение, что такой язык мог существовать,
поэтому вполне научной является более глубокая в хронологическом плане
реконструкция ностратического состояния языка, которую блестяще провел в свое
время В.М. Иллич-Свитыч, а в последующее время разрабатывал С.А. Старостин,
и в настоящее время в ещё более расширенном и углублённом виде
разрабатывают В.А. Дыбо и А.В. Дыбо [Иллич-Свитыч I971, Cтаростин 2007, Дыбо
1982, Дыбо 1995].
Обратимся к вопросу о реконструкции как научной процедуре восстановления
гипотетического и более древнего состояния языка. Э. Макаев, видный специалист
в области компаративистики, пишет: «Методика сравнительной и внутренней
реконструкции является самой существенной частью сравнительного языкознания»
[Макаев 1977: 74]. В компаративистике выработаны два вида реконструкции: под
сравнительной реконструкцией понимается так называемая внешняя
реконструкция, проводимая на материале сравнения разных языков, которые были
родственными на разных исторических стадиях. Под внутренней реконструкцией
понимается процедура восстановления состояния языка, основанная на сравнении
фактов этого же языка, что обусловлено отнюдь не установкой учёного, а
невозможностью выявления генетических связей языка с другими (такова
ситуация, например, с баскским языком). Всё же рациональным следует признать
только одно ограничение на компаративистскую реконструкцию, приведённое
Е. Куриловичем: «Невозможно реконструировать ad finitum. Мы должны
удовольствоваться реконструкцией этапов, граничащих с исторической
действительностью» [Kurilowich 1964: 58], понимая при этом под исторически
достижимым также и ностратическое пространство. Весьма вероятно, что следует
признать научным также принцип неединственности реконструкции праязыка, при
котором в результате процедуры восстановления древнейшего состояния могут
возникать конкурирующие модели языка или единиц языка, которые условно
признаются общими для ряда родственных языков в первом, втором и т.д.
приближении.
В практической части работы мы покажем, как можно реконструировать
фразеологизм предшествующего состояния языка, под которым будем
подразумевать балто-славянское языковое единство.
В качестве материала для анализа возьмём два фразеологизма: русский «Душа
болит» и литовский «Širdį skauda», которые уже служили материалом анализа, но
не в компаративном, а в сопоставительном плане – фразеологизмы взяты из
фразеологического словаря литовского языка Й. Паулаускаса [Paulauskas 2001] и
фразеологического словаря русского языка А.И. Молоткова [Молотков 1986].
Вполне понятно, что в настоящее время важным добавлением к традиционному
сравнительно-историческому методу является применение компонентного анализа,
который замечательно зарекомендовал себя при изучении и описании
лексического строя языка и грамматических значений, поэтому, как

233
представляется, вполне он применим и к описанию семантики фразеологизмов.
При этом целесообразно вести речь о фразеосеме как первичной атомарной
единице семантики фразеологизма, который в таком случае, подобно семеме в
лексическом компонентном анализе, предстаёт в виде структуры фразеосем. Р.О.
Якобсон говорил о фонеме как о пучке различительных признаков (подобная идея
содержится и у Н. С. Трубецкого в «Основах фонологии» и восходит к идее аккорда
акусм, образующих фонему, по мнению И. А. Бодуэна де Куртенэ). Подобным
образом и семантическая сторона фразеологизма может быть представлена как
«пучок фразеосем». Однако, продолжая экстраполяции из области фонологии,
следует ввести и понятие «нейтрализации» фразеосем, т.е. устранения части
фразеосем в определённых позициях.
Применительно к компаративному анализу фразеологизмов, слабой позицией, в
которой можно усмотреть нейтрализацию фразеосем, очевидно, следует признать
хронологический срез, общий для нескольких сравниваемых языков. Если взять за
основу систематику хронологических срезов А. Шлейхера, то мы получим первую
хронологическую позицию, где возможна нейтрализация фразеосем – это балто-
славянский хроносрез. Итак, если в современном литовском языке «Сердце болит»
(Širdį skauda), «Сердце плачет» (Širdis verkia), а в современном русском языке
«Душа болит», то на уровне балто-славянского хроносреза можно предполагать
сохранение локальной фразеосемы, т. е. места поражённого состояния внутри – в
груди, полагая, что душа у славян локализована в груди: во всяком случае, русские
всегда прижимают руку к груди, когда говорят о душе. Вполне очевидно, что
фразеосема субъектности (базовая) и фразеосема соматизма (состояния
организма) сохраняется в том и другом языке в современном состоянии, а также
присутствует в нередуцированном виде и на балто-славянском хроносрезе, т.е. не
подвергается нейтрализации, являясь базовой, основной, маркирующей субъект.
Однако в системе фразеосем есть и слабые звенья, которые могут
нейтрализоваться. Так, предположительно, на этом хроносрезе мы наблюдаем
нейтрализацию фразеосемы «боли» – «плача», которая в современном состоянии
русского и литовского языков находится в сильной хронологической позиции и в
каждом языке различается. Итак, две разные фразеосемы «боли» и «плача»
образуют обобщённую «архифразеосему» (предпримем интерполяцию из области
фонологии, образовав единицу семантики фразеологизма – по аналогии с
архифонемой Н.С. Трубецкого), которая обобщает семантику конкретных
фразеосем «плача» и «боли». С теми или иными поправками, возникает
архифразеосема, обладающая семантикой дискомфорта, который входит в общую
систему собственно фразеосем «внутри» – «в груди» и «субъектности» (т. е. Я –
мне), которые в целом и образуют пропозицию данного фразеологизма-
реконструкта. В результате на основании сказанного для балтославянского
хроносреза можно реконструировать фразеологизм типа «У меня внутри в груди
колет / у меня внутри в груди щемит» (лит. į krūtinę durti (įdurti) / man širdį
spaudžia) или семантически подобный таковому. Пропозиция данного
фразеологизма включает в себя базовую фразеосему субъектности (у меня / man),

234
соматическую фразеосему локуса (в груди / į krūtinę) и рематическую фразеосему
дискомфорта физического типа (щемит / spaudžia, болит и т.д.). Пропозиция этого
фразеологизма – это и есть пучок, аккорд указанных фразеосем, образующих
своеобразный архифразеологизм компаративного типа, который на последующих
этапах расслаивается на два самостоятельных фразеологизма. Вопрос о том,
существовал ли в реальной коммуникации такой фразеологизм, целесообразно
считать некорректным, поскольку реконструкция восстанавливает не только то, что
реально существовало, но и то, что могло существовать в языке.
Литература
Виноградов В.В. Основные понятия русской фразеологии как лингвистической дисциплины //
Избранные труды. Лексикология и лексикография. М., 1977.
Дыбо В.А. Праславянское распределение акцентных типов в презенсе тематических глаголов с
корнями на нешумные (материалы к реконструкции) // Балто-славянские исследования. М., 1982.
Дыбо А.В. Семантическая реконструкция в алтайской этимологии. Соматические термины
(плечевой пояс). М., 1995.
Иванов В.В., Топоров В.Н. Исследования в области славянских древностей: Лексические и
фразеологические вопросы реконструкции текстов. М., 1974.
Иллич-Свитыч В.М. Опыт сравнения ностратических языков (семитохамитский, картвельский,
индоевропейский, уральский, дравидийский, алтайский). Введение. Сравнительный словарь (B – K).
М., I971.
Киров Е.Ф. Начала концептуально-дискурсивной лингвистики / Система языка и языковое
мышление / Под ред. Кирова Е.Ф. М., 2009.
Копыленко М.М., Попова З.Д. Сопоставительная фразеология: состояние и перспективы//
Лексические и грамматические компоненты языкового знака. Воронеж, 1983.
Ларин Б.А. Очерки по фразеологии (о систематизации и методах исследования фразеологических
материалов // Ларин Б.А. История русского языка и общее языкознание. М., 1977.
Макаев Э. Общая теория сравнительного языкознания. М., 1977.
Москвин В.П. Аргументативная риторика: теоретический курс для филологов. Ростов-на-Дону, 2008.
Трубецкой Н. С. Мысли об индоевропейской проблеме// Вопросы языкознания, 1958, №1.
Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960.
Старостин С.А. Труды по языкознанию. М. 2007.
Хазагеров Г.Г. Топос vs концепт. http://www.hazager.ru/pragmatica/82--vs-.html
Bally Ch. Traite de stilistique francaise. Heidelberg, 1921.
Brugmann K., Delbrueck B. Grundriss der vergleichenden Grammatik der indogermanishen Sprachen –
Strassburg, 1997–1916.
Grimaldi W. Studies in the Philosophy of Aristotle’s Rhetoric. Wiesbaden, 1972.
Kurilowich E. The inflectional categories of Indo-European. Heidelberg, 1964.
Paulauskas J. Frazeologijos žodynas. Vilnius, 2001.
Schleicher A. Compendium der vergleicheden Grammatik der indogermanishen Sprachen Weimar,
1876.
Словари
Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966.
Берков В.П., Мокиенко В.М., Шулежкова С.Г. Большой словарь крылатых слов русского языка.
М., 2000.
Молотков А.И. Фразеологический словарь русского языка. М., 1986.
Серов В. Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений/ Вадим Серов (составитель).
М., 2005.
*****

235
 Е.В. Клобуков
Россия, Москва
РУССКАЯ ФЛЕКСИЯ: ФОРМАЛЬНЫЕ, ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ И
СЕМАНТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ
Что такое флексия? Это не такой простой вопрос, как может показаться на
первый взгляд, и именно упрощение данной проблемы обычно приводит к
некорректной оценке роли флексии в системе средств грамматического
оформления русского слова (словоформы).
Широко распространён взгляд, согласно которому флексия как показатель
грамматического значения слова противопоставлена основе слова как части слова,
выражающей его лексическое значение. «…Считается, что в индоевропейских
языках, имеющих морфологическое формообразование, всякая словоформа
изменяемого слова делится на основу и флексию» [Булыгина, Крылов 1990: 551].
С учётом того, что за пределами основы может оказаться не один, а несколько
словоизменительных аффиксов, это определение общей формулы строения
прототипического русского слова требует корректировки, при этом возможны такие
взаимоисключающие решения:
а) флексия как один из основных структурных компонентов словоформы
целостна, но далеко не всегда элементарна, в разных словоформах одной
лексемы она может включать один (читаj|у, дыша|ть) или несколько аффиксов
(чита|л’-и|, дыш|ащ-ий|); это широкое понимание флексии;
б) в одной и той же словоформе может присутствовать одновременно
нескольких разных флексий: чита|л’|и|, говор’|ащ|ий|; это узкое понимание
флексии, причём каждую из выделяемых в структуре словоформы подобных
«флексий» иногда называют «окончанием».
Заметим, что первое из направлений описания флексии не требует пространных
комментариев, оно убедительно обосновано в [Маслов 1975], а затем в
цитированной выше статье Т.В. Булыгиной и С.А. Крылова, писавших, что флексия
«может быть морфематически неэлементарной», состоять из нескольких аффиксов
различного качества, ср. польск. czyta|ł-e-m| ‘[я] читал’ и czyta|ł-a-m| ‘[я] читала’. См.
также детальную характеристику русской флексии в учебнике [Лекант (ред.) 2009:
324-325].
Вторая из моделей описания соотношения основы и флексии (точнее,
нескольких возможных флексий в одной и той же словоформе) представлена в
работах целого ряда учёных, в частности в исследованиях М.В. Панова. Учёный
полагал, что за пределами основы в некоторых русских словоформах может быть
обнаружена не одна флексия, как в словоформах типа нес-ти, ищ-у, ближн-ий и
т.п., а совокупность двух флексий. М.В. Панов утверждал, что таковыми являются
по своему строению словоформы типа нес-л-и, нёс-ø-ø, нес-ущ-ий, нес-ш-ий, ищ-
ут-ся (форма страдательного залога глагола искать), ближ-айш-ий [Панов
1966/2004: 183].
Структурный тип словоформ с тремя флексиями М.В. Пановым не был выделен,
однако, следуя логике его рассуждений, следовало бы признать, что в

236
страдательных формах типа нес-л-и-сь, нес-ø-ø-ся, нес-ш-ий-ся, иска-л-и-сь и т.п.
можно выделить по три флексии; узуальность таких форм доказывается наличием
аналогичных финитных форм настоящего времени, ср. примеры из авторитетного
нормативного словаря: Все отделившиеся при распиловке обрезки, клинья, рейки,
горбыли подхватываются транспортёрами и несутся к рубительной машине
(Зыков. Три аксиомы); Если охрана несется правильно, никаких диверсантов
быть не может (Симонов. Живые и мертвые) [БАС, т. 12: 288]. Три флексии (в
указанном смысле) могли бы быть выделены и в формах императива типа убер-и-
ø-ка, подброс’-ø-те-ка, с материально выраженными или нулевыми показателями
императива и единственного / множественного числа и с особым морфологическим
средством указания на непринуждённый регистр общения, для которого
характерно, как писал В.Н. Сидоров, выражение значения «интимного обращения»
[Сидоров 1945: 209; ср.: Булыгина, Крылов 1990: 552; Клобуков 1991: 162; Перцов
1996].
Н.А. Янко-Триницкая вслед за М.В. Пановым также писала о разных флексиях
одной и той же словоформы, при этом были выделены наборы из двух флексий в
глагольных формах типа нес-и-те, чита-j-те, нес-ущ-ий и пр. [Янко-Триницкая
1971]. Н.А. Янко-Триницкая учитывала то обстоятельство, что подобное
использование термина флексия – как для обозначения аффиксов с реляционной
семантикой, которые в школьной и вузовской традиции описания русской
морфологии принято вслед за М.В. Ломоносовым называть окончаниями, так и для
обозначения словоизменительных аффиксов иной природы (которые обычно
принято называть словоизменительными суффиксами: чита-ть, дыш-а, нес-и,
пиш-ущ-ий) расходится с практикой современного функционирования введенного
Ф. фон Шлегелем ещё в 1808 году термина флексия. Автор относится к этим
расхождениям философски: «От названия не меняется существо дела – два
словоизменительных аффикса в одной словоформе, т.е. своеобразная
агглютинация» [Янко-Триницкая 1971: 311 и др.].
О нескольких флексиях в рамках одной словоформы говорится и в работах
[Милославский 1980: 234; Милославский 2002: 448]. «В русском слове, – пишет И.Г.
Милославский, – может быть 0, 1, 2, 3 флексии (пальто, нес/у, чита/л/а,
обсужда/вш/ий/ся). Причём они имеют тенденцию располагаться в конце слова…»
[Милославский 1981: 33]; исходя из стандартного местоположения флексии в
словоформе И.Г. Милославский в некоторых своих публикациях в качестве
эквивалента термина флексия использует термин окончание, сама внутренняя
форма которого сигнализирует о позиции флексий в русской словоформе.
В отличие от Н.А. Янко-Триницкой, И.Г. Милославский весьма активно
полемизирует с противниками распространения термина флексия на те аффиксы,
которые по устоявшейся традиции (см.: [Виноградов, Истрина, Бархударов (ред.)
1952/1960: 29 и др.; Шведова (ред.) 1980/2005: 129 и др.]) называются
словоизменительными суффиксами: «Каждый знает, что в толковом словаре
русского языка не следует искать таких встреченных в тексте единиц, как читаю,
читала, читайте или, например, столу или столами. Их заменяют в словаре

237
соответственно инфинитив читать и именительный падеж единственного числа
стол. Вся та вариативная часть, которая различает словарное представление и
другие единицы, регулярно образующиеся от словарного, формирует т.н.
окончание. Окончание отличается от суффикса или префикса тем, что последние
создают новую словарную статью со своим набором регулярно образуемых
единиц: прочитать, читатель и столик, застолье, например, в нашем случае.
Не отвергая эту общую идею, одна из известных авторов школьного учебника
сделала более чем странный вывод, будто бы показатель инфинитива -ть, -ти –
это суффикс. Сколько поколений детей и учителей спокойно согласовывали в
своем сознании это логическое несоответствие общей посылки и конкретного
вывода? … Часть слова может быть либо окончанием (тогда она не формирует
словарную статью!), либо суффиксом (тогда она такую статью формирует). И
никогда — и тем, и другим одновременно! А окончаний в русском слове
необязательно одно, их, как корней, суффиксов и приставок, может быть и больше.
Именно так устроены окончания в тюркских языках, в частности в татарском»
[Милославский 2011].
Приговор тем, кто хотел бы продолжать называть аффиксы со значением
прошедшего времени и иные аналогичные морфемы не окончаниями, а, по
старинке, особого рода суффиксами, весьма суров: «Когда я читаю многие
учебные пособия по русскому языку для русской школы, то не могу отделаться от
навязчивого вопроса относительно их авторов. Они обладают низкой
профессиональной квалификацией или движимы какими-то невозвышенными
целями? Придя к общему ответу: и одно, и другое, осмелюсь предложить свою
конкретизацию относительно целей этих авторов, не знаю, осознанных или нет»
[там же].
Не касаясь сюжетов, имеющих весьма косвенное отношение к обсуждаемой
здесь проблеме русской флексии как таковой, могу сказать, что я, вполне
уважительно относясь к научной позиции известного учёного, всё-таки не могу
принять предложенную им трактовку структуры русской словоформы по целому
ряду причин. Скажу иначе: я бы подписался подо всем, что говорит И.Г.
Милославский о грамматических морфемах, если бы речь шла не об «окончании»,
а о словоизменительном аффиксе. Я убеждён, что любой словоизменительный
аффикс находится за пределами основы, но не все аффиксы данного типа могут
быть названы окончаниями.
Во-первых, у собственно флексии (в том смысле, когда она приравнивается к
собственно окончанию) есть типологические свойства, благодаря которым она
отличается от других видов морфем. Прототипическая флексия а) кумулятивна
(выражает одновременно несколько разнородных грамматических значений,
например число и падеж); б) омосемична (входит в синонимические отношения с
другими флексиями – ср. окончания -ов, -ей и –ø в субстантивных формах род. п.
мн. ч.; в) фузионна – может вызывать морфонологические чередования в основе
(нош-у – нос’-ишь) или в предшествующих грамматических показателях (нес-л-а,
нес-л’-и, нес-ø-ø) [Князев 2007: 648-649]. Ни одному из указанных требований не

238
отвечает аффикс -л- со значением прошедшего времени, поэтому было бы
слишком большой натяжкой называть такой аффикс флексией.
Во-вторых, прототипическая флексия отличается от других словоизменительных
аффиксов по своей доминантной функции. Флексия реляционна, она всегда
выполняет соединительную, связующую функцию, являясь средством
согласования или управления (о реляционной функции языковых средств см.:
[Реформатский 1996: 252].
С указанным пониманием функциональной сущности окончания (флексии) И.Г.
Милославский категорически не согласен: «Согласно школьному определению,
окончание – в отличие от других частей слова – это такая его часть, которая служит
исключительно для связи слов в предложении. Однако абсолютно ясно, что
окончание -ы, например, в столы, имеет и содержательную ценность, обозначая
то, что количество “столов” ≥ 2. А окончание -ешь, в читаешь, например, имеет
исключительно содержательную ценность, указывая на действия 1) в настоящее
время, 2) реальное, 3) совершаемое собеседником, причём 4) единственным. А в
читала, например, первое окончание -а действительно служит для связи с другими
словами, а второе окончание -л- обозначает реальное действие в прошлом.
Однако вопреки и формальным, и содержательным признакам окончания наши
школьные учебники, называют это -л- словоизменительным суффиксом, не
задумываясь, что эта формулировка выглядит так же, как жареный лед»
[Милославский 2011].
Что тут можно возразить? Действительно, окончание -ы в словоформе столы
имеет, помимо явно реляционного падежного значения, также и номинативное
значение множественности. Но принадлежит ли это значение именно данной
морфеме? Вспомним, что Г.О. Винокур в своё время назвал флексию комплексной
морфемой и ввёл очень важное для современной морфемики понятие морфемного
комплекса [Винокур 1943/1959: 399]. Значение множественности принадлежит
всему комплексу окончаний, присутствующих в формах множественного числа
(стол-ы, стол-ов, стол-ам, стол-ы, стол-ами, о стол-ах) точно так же, как
значение единичности принадлежит не отдельным окончаниям, а всему
морфемному комплексу единственного числа. Следовательно, значение
множественности выражается окончанием -ы лишь потому, что окончание является
частью более крупной единицы морфемики – особого морфемного комплекса.
Можно, разумеется, привести множество примеров номинативной значимости
русских окончаний. Не в этом суть. Важно другое: помимо функции номинативной,
данные окончания непременно имеют и реляционную функцию. Есть последняя и у
окончания -ы в столы. Не следует забывать, что отношение всегда является как
минимум двусторонним, поэтому реляционную функцию выполняет не только
подчинённый элемент синтагмы, но и подчиняющий [Зализняк 1967/2002: 22-24].
Следовательно, окончание -ы в столы не может быть исключено из сетки
реляционных отношений, поскольку именно благодаря своей флексии словоформа
столы способна участвовать в словосочетаниях типа новые столы, но не *новый
столы. Что касается аффиксов типа -л-, то они, в отличие от окончаний, никогда не

239
реализуют реляционной функции, что и не позволяет называть их окончаниями.
Как любой суффикс, -л- имеет лишь номинативную функцию. Основные отличия
словообразовательных суффиксов (реша-ть, добреньк-ий, ближн-ий) от
словоизменительных (реш-и, добр-ее, ближ-айш-ий) связаны а) с позицией: в
рамках основы или же за её пределами и б) с характером семантики:
грамматическое значение выражается только словоизменительными суффиксами,
но не словообразовательными.
Кстати, окончание противопоставлено не только словоизменительным
суффиксам, но и словоизменительным постфиксам (Дорога строит-ся всем
городом; Нам хочет-ся поехать на юг). Для словоизменительных постфиксов
характерна особая конструктивная функция (о реализации этой функции на
морфемном уровне языка см. [Земская 1992/2007: 8-9]). Словоформа со
словоизменительным постфиксом участвует в формировании особых типов
грамматических конструкций (пассивных, безличных), которые системно
противопоставлены – соответственно – активным и личным (подлежащным)
конструкциям, формируемым с участием грамматических форм без подобных
постфиксов: Весь город строит дорогу; Мы хотим поехать на юг; см. подробнее
[Лекант (ред.) 2009: 312].
Исходя из сказанного о функции, присущей словоизменительным постфиксам,
приходится признать, что, вопреки утверждению академической грамматики
[Шведова (ред.) 1980/2005: 129], аффикс -те, не изменяющий характера
синтаксической конструкции, вряд ли может быть признан словоизменительным
постфиксом; это стандартное по своей семантике множественности окончание,
выделяемое в императивных формах, синтаксически согласующихся по числовой
характеристике с доминирующим именем, выступающим в позиции подлежащего
(Вы идите туда, а вы – в другую сторону) или же обращения (Дети, запишите
задание).
Подведём итоги. В некоторых типах русских словоформ можно выделить до трёх
грамматических аффиксов, т.е. с формальной точки зрения флексия может быть
либо простой (пиш|у|), либо комплексной (комбинированной: пиш|и-те|). Но только
один из видов словоизменительных аффиксов (с реляционной функцией) резонно
называть окончаниями (т.е. флексиями в типологическом смысле). Что касается
других видов грамматических аффиксов (словоизменительных суффиксов и
постфиксов), то они обладают ярко выраженными функциональными и
семантическими особенностями, препятствующими включению их в разряд
окончаний.
Литература
Булыгина Т.В., Крылов С.А. Флексия // Лингвистический энциклопедический словарь / Гл.
редактор В.Н. Ярцева. М., 1990.
Виноградов В.В., Истрина Е.С., Бархударов С.Г. (ред.). Грамматика русского языка. Том I:
Фонетика и морфология (1952) М., 1960.
Винокур Г.О. Форма слова и части речи в русском языке (1943) / Избранные труды по русскому
языку. М., 1959.
Зализняк А.А. «Русское именное словоизменение» (1967) с приложением избранных работ по

240
современному русскому языку и общему языкознанию. М., 2002.
Земская Е.А. Словообразование как деятельность. М., 2007.
Клобуков Е.В. Морфемика. Словообразование // Краткий справочник по современному русскому
языку / Под ред. П.А. Леканта. М., 1991.
Князев Ю.П. Морфологический строй русского языка и направления его эволюции //
Современный русский язык: Морфология. СПб., 2007.
Лекант П.А. (ред). Современный русский литературный язык: Новое издание. Учебник. М., 2009.
Маслов Ю.С. Введение в языкознание. М., 1975.
Милославский И.Г. Вопросы словообразовательного синтеза. М., 1980.
Милославский И.Г. Вопросы словообразовательного синтеза. Автореф. дис. … докт. филол. наук.
М., 1981.
Милославский И.Г. Морфология // Современный русский язык / Под ред. В.А. Белошапковой. М.,
2002.
Милославский И.Г. Правила вместо смысла (Школьное преподавание русского языка и принципы
манипулирования сознанием) // Знамя. 2011, №12 (http://magazines.russ.ru/znamia/2011/12/mi14-
pr.html)
Панов М.В. Русский язык (1966) // М.В. Панов. Труды по общему языкознанию и русскому языку.
Том 1. М., 2004.
Панов М.В. (ред.). Русский язык и советское общество: Социолого-лингвистическое
исследование. Морфология и синтаксис современного русского литературного языка. М., 1968.
Перцов Н.В. Элемент -ка в русском языке: словоформа или аффикс? // Русистика. Славистика.
Индоевропеистика. Сборник к 60-летию А.А. Зализняка. М., 1996.
Реформатский А.А. Введение в языковедение. М., 1996.
Сидоров В.Н. Грамматика. Морфология // Р.И. Аванесов, В.Н. Сидоров. Очерк грамматики
русского литературного языка. Часть I. М., 1945.
Шведова Н.Ю. (ред.). Русская грамматика (1980). Т. I. М., 2005.
Янко-Триницкая Н.А. Основа и флексии в русском глаголе // Фонетика. Фонология. Грамматика. К
семидесятилетию А.А. Реформатского. М., 1971.
Словари
Большой академический словарь русского языка / Научн. координатор издания А.С. Герд. Т. 12.
М.; СПб., 2009. (В тексте – БАС)
*****
Р.П. Козлова
Россия, Тамбов
ГЛАГОЛЬНАЯ МЕТАФОРА
В ТВОРЧЕСТВЕ С.Н. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО
Метафора – один из конструктивных компонентов текста, который способствует
тому, чтобы оттенить наиболее существенное и важное в нём [Новиков 1991: 61].
Ни один художественный текст не обходится без ярких, запоминающихся и часто
неожиданных метафор. Анализ художественной выразительности текста позволяет
утверждать, что в основе метафоры и всех эстетически значимых средств языка,
объединяющих их в единую систему, лежит сравнение как один из универсальных
приёмов познания окружающего мира, как особый способ мышления человека.
Метафора поэтому не существует в речи изолированно, она тесно
взаимодействует не только с контекстом, но и с другими выразительными
языковыми средствами, которые, «сливаясь в один или разливаясь по тексту»
[Пекарская 1977: 63], представляют собой тем самым особую часть общей
системы художественного пространства языка. К тому же само метафорическое

241
сравнение неоднородно по своей сущности, так как известно, что при помощи
метафоры свойствами человека наделяются животные и окружающие предметы
и явления, а у человека обнаруживаются признаки, присущие животному миру,
явлениям природы и неживым предметам [Арутюнова 1979: 141].
Разнообразие метафорических переносов позволяет С.Н. Сергееву-Ценскому
наиболее ярко отразить различные стороны действительности, показать
неразрывную связь человека и природы. Метафора в каждом тексте писателя
несёт особую нагрузку, её изобразительно-выразительные возможности передают
разные качества, свойства, состояния человека во взаимодействии с окружающей
его средой. Особой метафорической выразительностью в его творчестве обладают
глаголы.
Глагольное слово является не только главным стержнем в большинстве
высказываний, но и способствует передаче образного видения художником слова
реалий действительности, их непрерывного движения и изменения в пространстве
и во времени. Особая роль глагола в образном пространстве языка заключается в
том, что его художественная функция возникает не только вследствие необычной
сочетаемости, но и из-за изменения его грамматических свойств. Метафорическое
употребление глагола в тексте связано с тем, что многозначное глагольное слово,
употребляясь в переносном значении, может терять полную парадигму лица,
свойственную ему в прямом значении, а может, наоборот, расширять её,
перегруппировывать таким образом в своей структуре грамматические и
семантические компоненты и становиться выразителем особого динамического
художественного образа.
В творчестве С.Н. Сергеева-Ценского обращает на себя внимание глагол
ползать (ползти), который писатель использует, сравнивая свойства животного с
поступками и действиями человека, а также с состоянием той среды, в которой
обитают люди и животные.
Как известно, этот глагол является зоонимическим, так как его прямое и
основное значение — это передача передвижения животных, пресмыкающихся или
насекомых, например: Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его
лицу, остро защекотала ему нос длинными усиками («Поляна»). Широкий
диапазон ассоциаций писателя связан с тем, что в разных сочетаниях названный
глагол каждый раз по-разному актуализирует компонент «движение».
Передавая движение людей, которые перемещаются с трудом или лениво,
например, И, собрав остаток сил, они [больные – Р.К.] с передышками
доползали до курительной, откуда могучими взрывами нёсся рёв, вой и хохот;
там они останавливались, прислушивались и испуганно качали головами («Взмах
крыльев»); – Ни, не хочу, – хмыкнул парень и, медленно повернувшись, пополз во
двор («Сад»), названный глагол становится антропоморфным, расширяя, таким
образом, свою грамматическую парадигму. Этот же глагол в сочетании с
собирательным существительным позволяет художнику слова более точно
передать размер и состояние описываемого события, например: Толпе нет конца.
Черная, шумная, ползёт она по широким улицам («Бред»). Движение толпы так

242
растянуто и неторопливо, что создается впечатление, будто она ползёт.
Рисуя с помощью данного глагола перемещение природных явлений: Солнце
лениво ползло по небу, чуть заметно опускаясь к горизонту («Поляна»),
писатель образно фиксирует их естественную растянутость во времени, но всё-
таки отражающую реальное движение в пространстве.
Наделяя способностью к движению предметы, которые в действительности
этим свойством не обладают, например, Навстречу ему ползли низенькие хатки
с низенькими оконцами, низенькие крылечки и плетни («Сад»), автор с помощью
глагола ползать актуализирует «мнимое» движение, особо подчёркивая, что всё
окружающее было слишком низким, распростёртым по земле. В художественных
текстах Сергеева-Ценского глагол ползать передаёт ненаблюдаемые процессы в
организме человека: В голове его было что-то тяжёлое и густое, так что еле
проползали там ленивые мысли («Бред»), а также игру света: Ульяну Ивановичу
было жутко в этом доме, где ползал по чехлам мебели зеленоватый свет и
молчали стены («Дифтерит»); Сквозь шторы полосками ползет жидкий серый
свет («Бред»). Световые блики, появление света, отражение его от окружающих
предметов воспринимаются как беспорядочное передвижение. Здесь семантика
глагола ползать, расширяясь за счёт несвойственной ему сочетаемости, а также
вследствие распространения действия на психологическое состояние персонажа,
способствует созданию атмосферы напряжённости как героев произведений, так и
окружающей обстановки.
Особый колорит художественному тексту придаёт передача действий живых
предметов и явлений неживым, наделяя их тем самым активными способностями,
например: …бежал, раздвоившись, безликий страх, а за ним гналась, хохотала
тайга, и кричал лес… («Лесная топь»); Темная земная сила проснулась и
погнала, людей… («Лесная топь»); Колокольня одевалась в чёрный дым, как в
рясу («Лесная топь»); …незакрытая печь глотала тишину разинутой пастью
(«Лесная топь»); …плетень дрожал под его руками, и недовольно шипел,
отрываясь, подымаемый с земли вместе с плетнем цепкий хмель («Сад»).
Метафоризация глагольного слова происходит и в тех случаях, когда одним
предметам окружающего мира приписываются свойства других предметов, в
действительности первым не присущие: Узкая, ровная дорога вонзалась в лес
острой стрелой («Сад»); Но в фиалках был лес, и в этом лесу, в свою очередь,
тонули белые акации и золотая смородина («Убийство»); Луна ещё не
всходила, но звёзды уже прихлынули к земле… («Лесная топь»).
Таким образом, метафорическое функционирование глагольного слова в
произведениях С.Н. Сергеева-Ценского свидетельствует о динамичности глагола в
художественном тексте, об актуализации им разных компонентов своего значения в
зависимости от требований контекста, способствующего демонстрации его
расширенной структуры, вследствие чего рождается тонкая метафора,
передающая действие живых и состояние неживых субъектов и рождающая яркие,
эстетически значимые образы, в которых глагольное слово сияет всеми своими
гранями.

243
 Литература
Арутюнова Н.Д. Метафора // Русский язык. Энциклопедия. М., 1979.
Новиков Л.А. Искусство слова. М., 1991.
Пекарская И.В. Об изобразительных и выразительных особенностях метафоры как
актуализатора прагматики высказывания // Синтаксическая семантика: проблемы и перспективы.
Орел, 1977.
Источники
С.Н. Сергеев-Ценский. Собр. соч. в 12 т. М., 1967. Т. 1.
*****
А.А. Козловская
Россия, Железнодорожный
ЭМОЦИОНАЛЬНО-ОЦЕНОЧНАЯ СЕМАНТИКА ПРЕДИКАТИВА В РАННЕЙ
ЛИРИКЕ В. МАЯКОВСКОГО
Предикативы и образуемые ими синтаксические конструкции всегда привлекали
внимание исследователей. В настоящее время у лингвистов нет единого мнения по
вопросу частеречной принадлежности предикатива. Связано это, прежде всего, с
особыми грамматическими свойствами, которыми обладает предикатив, что
позволяет отнести его к «гибридной» части речи. «Мы считаем, что в современном
русском языке сформировалась аналитическая «гибридная» часть речи предикатив
с собственным категориальным значением состояния» [Лекант 2011: 24].
Значение состояния, лаконичность и экспрессивность, характерные для
предикатива, скорее всего, стали одной из главных причин выбора мастерами
слова начала ХХ века именно той части речи, которая смогла бы наиболее полно и
ярко выразить внутренний, душевный мир человека. «Предикатив, сохраняя и
усиливая качественную семантику, обладает мощнейшим потенциалом экспрессии и
субъективности, который реализуется в художественном тексте» [Лекант 2011: 21].
Наш интерес заключается в рассмотрении форм предикатива в контексте языка
В. Маяковского, одного из самых колоритных представителей такого
авангардистского направления в литературе начала ХХ века, как футуризм.
Исследуя языковые особенности поэзии футуристов, Г.О. Винокур выделяет
Маяковского как новатора. «Словоновшество Маяковского это только частный
случай в числе различных способов уйти от шаблонной, бессодержательной и
условной «поэтичности» <…> в своих стихах поэт ищет новых языковых норм не
потому, что его собственный язык представляется ему самодовлеющей ценностью,
а потому, что обычный язык не удовлетворяет его как стилистическое средство его
поэзии» [Винокур 2009: 20-29].
Проанализировав раннюю лирику и поэмы («Облако в штанах», «Люблю»,
«Флейта-позвоночник», «Про это») Маяковского, мы можем объединить наиболее
яркие примеры форм предикатива с эмоционально-оценочной семантикой в 2
группы, которые можно обозначить как группа со знаком «+» и группа со знаком «-».
«Оценка как семантическое понятие подразумевает ценностный аспект значения
языковых выражений, который может интерпретироваться как «А (субъект оценки)
считает, что Б (объект оценки) хороший / плохой» [Вольф 2002: 6]. «Оценочный
предикат имеет два основных значения: «хорошо» и «плохо», «+» и «-» [там же: 19].

244
 Группируя оценочные лексемы в зависимости от полярности, нельзя не учесть и
выражаемые ими частнооценочные значения. Н.Д. Арутюнова предложила свою
классификацию частнооценочных значений, в основе которой лежит
взаимодействие субъекта оценки с её объектом. «Оценка создает совершенно
особую, отличную от природной, таксономию объектов и событий» [Арутюнова
1999: 198]. Классификация состоит из трёх групп частнооценочных значений:
первая группа – сенсорные оценки (оценки, связанные с ощущениями –
физическими или психическими): 1) сенсорно-вкусовые, или гедонистические,
оценки вкусный – невкусный, приятный – неприятный, то есть что нравится или
не нравится; 2) психологические оценки, которые подразделяются на: а)
интеллектуальные оценки (интересный – неинтересный, увлекательный –
неувлекательный, умный – глупый, скучный и др.); б) эмоциональные оценки
(радостны – печальный, весёлый – грустный);
вторая группа – сублимированные оценки: 1) эстетические оценки,
основанные на синтезе сенсорно-вкусовых и психологических оценок (красивый –
некрасивый); 2) этические оценки (моральный – аморальный, добрый – злой);
третья группа – рационалистические оценки: 1) утилитарные оценки
(полезный – вредный); 2) нормативные оценки (правильный – неправильный,
корректный – некорректный); 3) телеологические оценки (эффективный –
неэффективный) [Арутюнова1999: 199].
Кроме того, разграничивая предикативы по данному «полярному» признаку, мы
учли и формальный признак: репрезентация личности – безличности предикатива.
Группа психологических оценок, выражающих эмоциональное состояние:
личные формы предикатива со знаком «–»: Видите – спокоен как! Как пульс
покойника.<…> Эй! Господа! Любители святотатств, преступлений, боен, – а
самое страшное видели – лицо моё, когда я абсолютно спокоен? (Облако в
штанах). Предикатив спокоен (от прил. спокойный) выражает следующие значения:
«1. Находящийся в состоянии покоя. 2. Не испытывающий волнения, тревоги (о
человеке). // Свойственный человеку, находящемуся в состоянии душевного покоя»
[Ефремова, URL].
Но в данном контексте состояние покоя, скорее всего, мыслится как
безнадёжность, отчаяние, подчёркнутые с помощью интенсификаторов. «В
качестве присловных распространителей состояния употребляются
интенсификаторы (указывающие на усиление признака) или деинтенсификаторы
(указывающие на ослабление признака)» [Барамыгина 2007: 83]. Такой
вспомогательной усилительной лексемой является наречие как; кроме того, поэт
использует сравнительную конструкцию. Экспрессию и интенсивность могут
вносить в предложение градуаторы – наречия меры и степени, которые
употребляются при предикативе. В данном случае – это наречие абсолютно, в
значении «достигший высшего предела». «Сочетание градуаторов с личными
формами предикатива, в основе которых уже лежит семантика количественной
интенсификации, удваивает, усиливает значение качественного состояния,
названного предикативом» [Савостина 2010: 72].

245
 «Он» и «она» баллада моя. Не страшно нов я. Страшно то, что «он» – это
я и то, что «она» – моя (Про это); О, сколько их, одних только вёсен, за 20 лет в
распалённого ввалено! Их груз нерастраченный – просто несносен. Несносен не
так, для стиха, а буквально (Люблю). В этих примерах игра слов помогает поэту
передать состояние тревоги, которым охвачен лирический герой в первом случае и
чувство неприязни, отвращения – во втором.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен (Флейта-позвоночник).
Предикатив горящ, являясь окказионализмом, образован от причастия горящий в
значении «быть в жару, в лихорадочном, воспалённом состоянии» с оттенком
разговорности, или в переносном значении «быть взволнованным, охваченным
каким-либо сильным чувством» [Ефремова, URL]. Он усиливает чувство
безысходности, отчаянья, которым охвачен лирический герой. Горящ и
лихорадочен – это синонимы, передающие одновременно физическое и
эмоциональное состояние человека.
И жуток шуток клюющий смех – из желтых ядовитых роз возрос зигзагом
(Утро); Кричи, не кричи: «Я не хотела!» - резок жгут муки (Из улицы в улицу).
Личные предикативы жуток, резок как компоненты необычных развёрнутых
метафор выражают состояние душевной боли, герой словно охвачен душевной
лихорадкой.
Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небо
харчевен в фаянсовых чайников маки! (Вывескам); Я одинок, как последний глаз у
идущего к слепым человека! (Я). Интересно сочетание предикативов хмур и
плачевен, поскольку хмур от прилагательного хмурый в переносном значении это
«гнетущий, безрадостный (о настроении, состоянии) или «насупившийся, угрюмый,
мрачный (о человеке)», тогда как плачевен от прилагательного плачевный
выражает следующие значения: «1. Внушающий сожаление, жалость. Плачевное
состояние. Пплачевный вид. Выглядит он плачевно (нареч.). 2. перен.
Ничтожный, не оправдавший ожиданий. Плачевный результат» [Ефремова, URL].
Сочетаясь, предикативы хмур и плачевен выражают безрадостное, угрюмое
состояние, с одной стороны, и жалкое, ничтожное – с другой. Личная форма
предикатива одинок, сочетаясь с метким сравнительным оборотом, подчёркивает
состояние душевного надрыва. Эта поэтическая строчка является своеобразным
рефреном, который звучит в разных интерпретациях в ранней лирике В.
Маяковского.
В ходе нашего исследования мы обнаружили преобладание безличных форм
предикатива, выражающих эмоциональное состояние со знаком "минус": Людям
страшно – у меня изо рта шевелит ногами непрожёванный крик (А все-таки); А
после ходит тревожный, но спокойный наружно. Говорит кому-то: «Ведь
теперь тебе ничего? Не страшно? Да?» ( Послушайте!); Страшно - не любить,
ужас - не сметь. За всех - пуля, за всех - нож (Облако в штанах).
Маяковский часто в стихах использует лексему страшно. Только в зависимости
от поэтического контекста эмоциональная оттеночность предикатива страшно
может быть разной, это напрямую зависит от эмоционально-психического

246
состояния, в котором пребывает лирический герой в тот или иной момент речи.
Наряду с лексемой страшно поэт также часто использует предикатив больно в
значении именно душевного страдания. Обычно он употребляется в
эмоционально-окрашенных предложениях: Открой! Больно! Видишь – натыканы
в глаза из дамских шляп булавки! (Облако в штанах); Больно? Пусть... Живешь и
болью дорожась (Облако в штанах).
Группа личных предикативов, выражающих эмоциональное состояние со знаком
"плюс", оказалась немногочисленной: Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама!
(Облако в штанах); Был я весел толк веселым есть ли, если горе наше
непролазно? (Про это); Бог доволен. Под небом в круче измученный человек
одичал и вымер. Бог потирает ладони ручек (Флейта-позвоночник).
Предикативная конструкция был я весел, личный предикатив в сочетании со
связкой был, передает вовсе не состояние весёлости или радости. Счастливое
состояние сменилось унынием, тяготящим душу лирического героя, что
подчёркивает личная конструкция горе непролазно. Значение личного
предикатива доволен тоже трактуется неоднозначно. Для субъекта действия, Бога,
быть довольным – значит испытывать удовольствие от чего-либо, а для другого
субъекта, лирического героя, приятное, радостное состояние Бога является
мучением, страданием.
А я ликую. Нет его - ига! от радости себя не помня, скакал, индейцем
свадебным прыгал, так было весело, было легко мне (Люблю). В этом примере
безличная форма предикатива в сочетании со связкой был ярко передаёт
радостное состояние героя, и, чтобы ещё больше его подчеркнуть, Маяковский
использует ряд усилительных и художественно-выразительных средств: инверсию,
интенсификатор так и гиперболизированное сравнение.
В группу эмоциональных частнооценочных значений входят не только
вышеприведённые примеры личных и безличных форм предикатива, выражающих
психологическое состояние, но и предикативы, составляющие группу
интеллектуальных оценок: Послушайте, господин бог! Как вам не скушно в
облачный кисель ежедневно обмакивать раздобревшие глаза? (Облако в штанах);
Проходят красноухие, а ему не нудно, что растёт человек глуп и покорен; ведь
зато он может ежесекундно извлекать квадратный корень (Гимн учёному).
Таким образом, в группу сенсорных оценок вошли исследованные нами личные
и безличные формы предикатива со знаком «+» и «–», которые мы отнесли к
группе психологических (состояние радости, грусти, уныния, ярости, негодования)
и интеллектуальных оценок. Эти оценки связаны с ощущениями человека, его
«чувственным опытом», обычно немотивированным: «оценка прямо проистекает
из того ощущения, которое, независимо от воли или самоконтроля, испытывает
человек» [Арутюнова 1999: 199].
Мы привели далеко не все примеры лексем, которые можно распределить в
соответствии с классификацией частнооценочных значений. В художественном
контексте поэт использует личные и безличные формы предикатива, входящие в
группу сублимированных оценок с эстетическим и этическим значением (например:

247
Он ближе. Лицо молодое безусо. Совсем не Исус. Нежней. Юней. Он ближе стал,
он стал комсомольцем (Про это); Куда не нагнись ты – огнисто (Пятый
интернационал); Ах, не говорите: «Кровь из раны». Это – дико! (Великолепные
нелепости); Как вам не стыдно верить нелепости? (Великолепные нелепости)
или в группу рационалистических оценок.
Исследовав художественный контекст ранней лирики В. Маяковского, мы можем
привести синонимические парадигмы, репрезентирующие разные состояния души,
которые можно оценить знаком «плюс» и «минус». Конечно, образование
синонимического ряда в некоторых случаях условно, поскольку многие лексемы в
условиях контекста употребляются в переносном значении и по отношению к
другому члену парадигмы могут выступать как контекстуальные синонимы.
Синонимическая парадигма личных и безличных эмоционально-оценочных
предикативов, выражающих душевное состояние со знаком «плюс»: хорошо -
весело, радостно (радостна), легко, смешно-то, счастлив; замечательно,
великолепно (великолепен), возвышенно, поэтично, восторженно;
бесхитростен, прост, горд.
Синонимическая парадигма предикативов со знаком «минус»: плохо - одинок,
хмур, плачевен, горящ, лихорадочен, злюч, резок, страшен, жуток (личные
формы); скушно, грустно,неладно, больно, тошно, тяжко, дурно, дико, мерзко,
страшно, невыносимо (безличные предикативы).
Маяковский также активно использует степени сравнения предикатива. Самой
частой по употреблению в поэтическом контексте является простая сравнительная
степень (компаратив). Лучше, милосердней, слаще и слаже, интересней,
прекрасней (со знаком «+»); насмешливей, острей (боль сердца), злей, орлинее,
мрачнее, страшней, чудовищней (со знаком «–»).
Расположение лексем в парадигмах дано в порядке возрастания, то есть
усиления признака - отрицательного или положительного. Но при этом в условиях
контекста каждый предикатив является эмоционально-оценочным, содержащим
экспрессию в большей или меньшей степени. На конкретных примерах мы
рассмотрели влияние дистрибутивных слов, таких как градуаторы и
интенсификаторы, а также интонационной структуры на экспрессивность,
поскольку экспрессивность – «это свойство не отдельных слов, а высказывания в
целом» [Вольф 2002:43]. Кроме того, оценочные предикативы чаще всего
используются поэтом в том случае, когда нужно отразить в высказывании «степень
заинтересованности субъекта», сделать высказывание «аффективным». «Под
аффективностью некоторые авторы предлагают понимать то обстоятельство, что
структура, в которую входит оценочное выражение, не столько описывает
положение вещей, сколько подчёркивает, что субъект высказывания
заинтересованно относится к событию, о котором идёт речь. Аффективность
выражается разными способами, в частности словами-интенсификаторами»
[Вольф 2002: 42-43]
Сопоставив личные и безличные формы предикатива со знаком «плюс» и
«минус» между собой, мы пришли к выводу, что синонимических парадигм с

248
отрицательной коннотацией гораздо больше. Скорее всего, эта закономерность
связана с периодом творчества В. Маяковского и особенностями эпохи.
Литература
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М.,1999.
Барамыгина И.Б. Семантика и синтаксис предикатов состояния, отношения, оценки. Иркутск,
2007.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.-Л., 1947.
Винокур Г.О. Маяковский – новатор языка. М., 2009.
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., 2002.
Лекант П.А. Аналитическая часть речи предикатив в современном русском языке // Вестник
МГОУ №2. М., 2011.
Маяковский В.В. Стихи. Поэмы. (Подробный комментарий, учебный материал, интерпретации.
М., 2006.
Савостина Д.А. Категоризация субъективности и эмоциональности в русской литературе первой
трети XX века: формы предикатива. Монография. М., 2010.
Словари
Ефремова Т.Ф. Новый словарь русского языка. URL: http://efremova-online.ru (В тексте –
Ефремова)
Источники
Маяковский В.В. Сочинения в двух томах. Том первый. М., 1987.
*****
С.М. Колесникова
Россия, Москва
ГРАДУАЛЬНАЯ СЕМАНТИКА ПРОСТОГО ГЛАГОЛЬНОГО СКАЗУЕМОГО
(ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ АСПЕКТ)
Многие лингвисты знают фундаментальную работу Павла Александровича
«Типы и формы сказуемого в современном русском языке» [1976], обращаются к
ней в ходе изучения грамматической сущности предложения. Прошло более 35 лет
со дня её выхода, но и по сей день данная работа актуальна, имеет большую
практическую значимость. Поэтому в данной статье мы обращаемся к простому
глагольному сказуемому и описываем особенности выражения градуальной
семантики.
В статье «Развитие форм сказуемого» П.А. Лекант пишет: «Сказуемое – это
подчиненный главный член двусоставного предложения, соотносимый с
подлежащим (абсолютно независимым членом предложения) и выражающий
признак предмета (субстанции), обозначающего подлежащим» [Лекант 2002: 217,
выделено нами – С.К.]. Синтаксическое значение сказуемого определяется как
совокупность вещественного (признака в широком смысле слова, приписываемого
подлежащему) и формального (значение времени, лица и наклонения) признаков
[там же].
В роли простого глагольного сказуемого (предикативного центра) выступает
спрягаемый глагол, а также слово / сочетание слов, функционально эквивалентное
такому глаголу. Выражение простого глагольного сказуемого может быть
продуктивным (полнозначные спрягаемые глаголы - Тройка мчится, тройка
скачет, Вьётся пыль из-под копыт (П. Вяземский); Вязов медленно
прохаживался по палубе (В. Вересаев) - обладают полной модально-временной

249
парадигмой) и непродуктивным (формами глагольных времен и наклонений в
относительном употреблении, описательными глагольно-именными оборотами,
глагольными фразеологизмами, а также неизменяемыми формами – инфинитивом
и междометным глаголом). Ср.: формы настоящего времени – в значении
прошедшего или будущего: - Послезавтра они уезжают, а формы
изъявительного наклонения – в значении повелительного: – Поехали! С другой
стороны, формы повелительного наклонения могут иметь значение
изъявительного наклонения и используются для передачи эмоционального в
языке и речи – неожиданного, непроизвольного действия, часто с оттенком
нежелательности или долженствования. Такие формы являются несогласуемыми,
сопровождаются дополнительным градуальным оттенком значения (значение
меры, степени проявления процесса, действия, признака в широком смысле слова
[см.: Колесникова 2010]) – гранд-коннотациями. Данное значение имплицитно
передаётся самой глагольной лексемой, её семантической структурой, например:
мчаться – «очень быстро ехать, бежать, нестись» [ТСРЯ: 468], либо эксплицитно,
ср.: приставки про-, при- и проч. в глаголе – про- «действия, распространяющегося
во всей полноте на весь предмет» (просолить, прогреть); «полной законченности,
исчерпанности или тщательности действия» (возможно с постфиксом –ся –
прогладить, проспаться); «действия, развивающегося во всём объёме в течение
некоторого (обычно длительного) промежутка времени» (проболеть,
промучиться); «действия, обозначающего утрату, ущерб, нежелательность
результата (возможно с постфиксом –ся – проиграть, просчитаться)»; при- –
«полноты, законченности действия» (приучить, приохотиться); «неполной,
слабой меры действия» (привстать, припудрить, приутихнуть, приоткрыть)
[ТСРЯ: 725, 745] и т.д.
Предикация – это ядро семантической структуры предложения-высказывания и
представляет собой «соединение субъекта и предиката и передает отношение
предмета и признака, приписывает признак предмету» [Лекант 1987: 4].
Предикатный тип градуального значения – системообразующий компонент поля
градуальности, отражает взаимодействие прагматического и грамматического
аспектов в гранд-функциях и гранд-коннотациях. Предикатный тип отражает
концептуальное содержание градуальности – выражение меры, степени процесса,
действия, признака [Колесникова 2010: 139] – и его эмоциональный аспект.
Ядром градуальной предикатной лексики являются глаголы размера, величины
(увеличивать(-ся), уменьшать(-ся)); количества (толстеть, худеть);
обозначение абстрактного количества (преувеличить, преуменьшить); силы,
скорости (ускорить, замедлить). Семантическая структура данных глаголов
содержит градосему – «сделать (-ся) больше (меньше) размером, количеством и
т.п.» [Колесникова 2010: 130]:
Бумажное тело сначала толстело.
Потом прибавились клипсы – лапки.
Затем бумага выросла в «дело» –
Пошла в огромной синей папке.

250
 Зав её исписал на славу,
от зава к замзаву вернулась вспять,
замзав подписал,
и обратно
к заву
вернулась на подпись бумага опять. (В. Маяковский)
Градуальное значение глагола-сказуемого на синтаксическом уровне, как
правило, создается усилительной частицей и, выполняющей гранд-функцию, и
отражает эмоциональный аспект. Для них характерно функционирование в
разговорной и художественной речи: Я и тому дай, и другого удовлетвори, и
третьему вынь да положь! (М.Салтыков-Щедрин); Отец-то мой ему и
полюбись: что прикажешь делать? (И. Тургенев). Ср.: Надобно сказать, что у
нас на Руси если не угнались ещё кой в чём другом за иностранцами, то далеко
перегнали их в умении обращаться… Просто бери да и рисуй…
Высматривает орлом, выступает плавно, мерно… (Н. Гоголь);
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, -
сначала прошёлся
едва-едва
потом забегал,
взволнованный,
чёткий.
Теперь и он, и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже,
нервы -
большие,
маленькие
многие! -
Скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги! (В. Маяковский)
– эмоциональная характеристика градуирования предложения-высказывания
происходит в результате интенсификации процесса, действия имплицитно или
эксплицитно представленного в глаголах-сказуемых спрыгнул, прошелся, забегал
(нерв); мечутся, рухнула, скачут (нервы);фразеол. подкашиваются ноги –
«подогнулись, ослабли от усталости, от сильного волнения, испуга» [ТСРЯ: 667] – и
за счёт приема градации (восходящей).
Выражение простого глагольного сказуемого глагольными фразеологизмами и
описательными глагольно-именными оборотами связано прежде всего с их

251
способностью замещать спрягаемую глагольную форму, быть её функциональным
эквивалентом [См. более подробно об этих средствах: Лекант 1976: 41-50.]:
Здание… давно уже кололо глаза ротмистру пустыми, темными впадинами
длинного ряда окон (М. Горький); - … Вот я так ни при чем останусь – это
верно!; Он почувствовал сильное желание выразить эту любовь (А. Чехов).
Простое глагольное сказуемое может быть выражено и неизменяемыми
формами, которые, соответственно, являются не согласуемыми с подлежащим.
Одной их таких форм является инфинитив, выступающий в значении
изъявительного наклонения, соотнесённый с подлежащим непосредственно, без
каких-либо вспомогательных средств [Современный русский язык 2008]. Связь
предикативного признака с субъектом лишена морфологического выражения и
реализуется синтаксическими средствами (порядком слов), кинетическими и
кинестетическими. Сказуемое-инфинитив используется для обозначения
эмоционального – неожиданного, внезапного или интенсивного действия: И
царица хохотать, И плечами пожимать, И подмигивать глазами, И
прищелкивать перстами, И вертеться подбочась, Гордо в зеркальце глядясь
(А. Пушкин) - глаголы-сказуемые пожимать, подмигивать, прищёлкивать – за
счёт аффиксов по-, под-, при- передают многократные действия, а глагол
вертеться имплицитно выражает данное значение, см..: вертеться –
«находиться в состоянии кругового движения» [ТСРЯ].
Отмеченными особенностями характеризуются также усечённые (междометные)
глагольные формы прыг, бряк, хлоп, толк и им подобные, выражающие
внезапное, мгновенное действие, происшедшее до момента речи: - … Я глядь в
сторону, да, знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела
вниз – да о землю хлоп! (И. Тургенев); Но царевна в обе руки – хвать – поймала
(А. Пушкин). Несогласуемые формы стилистически окрашены, присущи
разговорной речи, передают эмоциональный аспект и отражаются в
художественной литературе.
Простому глагольному сказуемому свойственны и осложненные формы. В
качестве осложняющих элементов выступают частицы и повторы, придающие
сказуемому различные модально-экспрессивные, эмоциональные и градуальные
оттенки. Так, посредством частиц будто, словно, как будто передается
добавочное значение сравнения, частица как выражает гранд-оттенок внезапности,
мгновенности, частица так, так и – оттенок интенсивного действия (иногда в
сочетании с вот), частица и – оттенки усиления или следствия: За плетнем, в саду
мирно похрапывает сторож; каждый звук словно стоит в застывшем воздухе,
стоит и не проходит (И. Тургенев); Так бы и вцепилась в бороду его седую (В.
Вересаев); Герасим глядел, глядел да как засмеется вдруг… (И. Тургенев).
Именно (и прежде всего!) по градуальному признаку современные
исследователи [например, Прокофьева 2008] разграничивают бисубстантивные
предложениям со значением сходства и сравнения, ср: сходство градуируется,
проявляется в различной степени (Этот малый так напоминал всех тех
хуторских мужичков, которые собрались на крыльце магазина, сидели рядышком

252
(А.Ким)), а подобие так же, как и тождество, нет (Подобен снегу на морозе // бумаги
белый разворот (А. Городницкий) [Прокофьева 2008].
В функции частиц употребляются формы глаголов взять и пойти,
осложняющие сказуемое различными дополнительными оттенками значения: А
что, как я в самом деле возьму да женюсь на ней? (Н. Чернышевский); - А ты
поди сам да поработай на ферме (В. Курочкин). Гранд-значение, его
эмоциональный настрой в подобных конструкциях заключается в усилительном
эффекте - возьму да женюсь, поди да поработай.
Соединение глагола с частицей знай или знай себе используется для
обозначения действия, которое совершается несмотря на препятствия, вносит
оттенок усиления (= усилительной частице всё) и характерно просторечному
употреблению: А он знай себе посмеивается. Такую же градуальную функцию
(усиленного воздействия) выполняют сочетания союзов и, да, да и и формы
глагола взять и одинаковой формы другого глагола: А что, как я в самом деле
возьму да женюсь (А. Чехов) - обозначает произвольное действие,
обусловленное личной прихотью субъекта.
Сочетание двух однокоренных глаголов и частицы не между ними создает в
предложении модальное значение невозможности действия, процесса: Стрелять
не стреляет, а ружье держит (Н. Гоголь).
Градуальная семантика реализуется и повторами, которые выступают в
качестве осложняющего элемента и представляют собой сочетание двух и более
форм одного и того же глагола и усилительного компонента (градуатора) – и, всё,
да, так: … Продлись, продлись очарованье (Ф. Тютчев); И сердце простило, но
сердце застыло, И плачет, и плачет, и плачет невольно (К. Бальмонт). Иногда
повторы и частицы функционируют комплексно: И так ты всё лежишь да
лежишь? – спросил я опять (И. Тургенев); А лошадь все бежит и бежит, и
бегут по сторонам высоченные сосны с дырявыми шапками и продрогшими
корявыми стволами (В. Курочкин).
Таким образом, градуальная семантика простого глагольного сказуемого
создаётся за счёт градосемы, содержащейся в семантической структуре самого
глагольного слова или словообразовательных аффиксах, и дополнительных
усилительных компонентов (градуаторов – частиц, союзов), вносящих градуальные
коннотативные смыслы в семантику сказуемого, а также гранд-значение
реализуется при повторах; важную роль играет приём градации (Пришел, увидел,
победил!).
Литература
Колесникова С.М. Функционально-семантическая категория градуальности в современном
русском языке. М., 2010.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Лекант П.А. О коннотативных смыслах высказывания // Грамматическое значение предложения
и семантика высказывания: Межвуз. сб. науч. тр. М., 1987.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Лекант П.А. Типы и формы сказуемого в современном русском языке. М., 1976.
Лекант П.А. Вступительная статья: «Вестник МГОУ, серия «Русская филология»», №.1, 2007.

253
Прокофьева Е.С. Бисубстантивные предложения с семантикой сходства и сравнения в
современном русском языке: автореф…к.ф.н. М., 2008.
Современный русский язык: Учебник / Под ред. С.М. Колесниковой. М., 2008.
Словари:
Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении / Отв.ред. Н.Ю.
Шведова. М., 2007. (В тексте — ТСРЯ)
*****
Е.Н. Колокольцев
Россия, Москва
ОПЫТ ШКОЛЬНОГО АНАЛИЗА СТИХОТВОРЕНИЙ
ВАЛЕРИЯ БРЮСОВА. 11 КЛАСС
Валерий Брюсов вошёл в историю русской поэзии как блестящий мастер формы.
Свой поэтический опыт он теоретически обобщил в книге «Наука о стихе. Метрика
и ритмика». «Впервые русский стих, в его метре и ритме, – подчёркивал поэт, –
подвергнут научному обследованию, что привело к целому ряду выводов, почти
совершенно новых, и к установлению законов (условий ритма), до сих пор
остававшихся совершенно неизвестными» [Брюсов 1918: 6]. Автор сетует на то,
что в книге нашёл отражение лишь один раздел поэзии, но остались
неисследованными такие разделы, как эвфония и строфика. Тем не менее
богатейшее поэтическое наследие В.Брюсова позволяет говорить о том, какое
значение придавал художник слова и тем разделам поэзии, которые не нашли
теоретического осмысления в книге. Стихи поэта красноречиво говорят о том, что
он не только мастер созвучий, но и мастер самых разнообразных строф в их
композиционной целостности. Андрей Белый высказывал точку зрения, что
«изучение поэзии Брюсова, помимо художественного наслаждения, которое
сопровождает это изучение, ещё и полезно: оно открывает нам верную тропу к
лучезарным высотам пушкинской цельности» [Белый 1997:6]. Известно, что
творчество В.Брюсова вызывало неоднозначные оценки современников. Если
Андрей Белый, называя Брюсова в 1908 году «единственным великим русским
поэтом современности», призывает изучать приёмы творчества поэта, поскольку
они «воскрешают вечные приемы творчества, столь часто забываемые нами»
[Белый 1997:7-8], то Марина Цветаева говорит о Брюсове как о «творце-рабочем»,
как о «бесстрастном мастере строк» [Цветаева 1991:127] с заведомо исключённым
экспромтом. Но и она признаёт, что «в его руках когда-то сверкал многогранный
алмаз волшебства» [Цветаева 1991: 259].
Анализ лирических произведений в школе зачастую носит обучающий характер.
И при изучении произведений В.Брюсова, блестящего мастера формы, необходимо
сосредоточить внимание учеников на художественном совершенстве его лирики, в
частности на расстановке слов, на продуманном использовании тропов, на
звучности рифмы. Разбор стихотворений поэта позволит соотнести их с
произведениями А.С.Пушкина и М.Ю.Лермонтова, остановить внимание
старшеклассников на вопросах традиции и новаторства в поэзии.
Исследователи отмечают, что одной из магистральных тем творчества поэта
является тема любви и женщины: «…в поэзии Брюсова встаёт в праздничном

254
великолепии обобщённый образ женщины. <…> …для Брюсова женщина всегда
была Женщина с большой буквы» [Шервинский 1976: 15]. Об этом свидетельствует
и стихотворение «Женщине». Обращению к стихотворению, которое вызовет
определённые трудности у читателя необычностью и парадоксальностью позиции
поэта, будет предшествовать сообщение одного из учеников, в котором по заданию
словесника он ответит на следующие вопросы: во имя чего написано
стихотворение? Что оно представляет по своей стихотворной форме? К каким
средствам выразительности прибегает поэт в стихотворении? Наблюдения ученика
будут дополнены в процессе перечитывания и разбора стихотворения,
сопровождаемого учительским комментарием. Стихотворение «Женщине» впервые
опубликовано в сборнике «Третья стража», который объединил стихотворения
1897-1900 годов. «С «Tertia Vigilia», – свидетельствовал В.Брюсов в
автобиографии, – началось моё «признание» как поэта. Впервые в рецензиях на
эту книгу ко мне отнеслись как к поэту, а не как к «раритету», и впервые в печати я
прочёл о себе похвалы» [Брюсов 1997: 50]. В стихотворении «Женщине»,
написанном 11 августа 1899 года, поэт воспел величие женщины. Воздавая ей
хвалу, поэт широко пользуется сравнениями, в которых нет привычных союзов
«как», «будто», «словно». В лаконичных и броских сравнениях поэт предпочитает
использовать тире, «оправдывающее» пропуски союзов: «ты – книга между книг»,
«ты – свернутый запечатленный свиток», «ты – ведьмовский напиток»…
Рифмующиеся «свиток» – «избыток» невольно заставляют вспомнить
стихотворение А.С.Пушкина «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет
шумный день…»):
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток…
Но если Пушкин имеет в виду «свиток» «воспоминаний» своей жизни,
мучительных для него, то у Брюсова этот «свиток» непосредственно связан с
образом женщины, тайны которой поэт стремится постичь в своем стихотворении.
Несомненно, что лексика стихотворения Пушкина, с творчеством которого Брюсов
уже тогда был хорошо знаком, оказала определенное воздействие на словарный
состав стихотворения, особенно на его первую строфу: помимо «свитка» и
«избытка», ключевыми словами являются здесь слова «строки» и «думы».
Драматизм первой и второй строф брюсовского стихотворения состоит в
неожиданном сопоставлении «дум и слов» «свитка», воплощающего женскую
судьбу, с безумием её «каждого мига» (первая строфа) и столь же внезапном
сопоставлении «крика» и «пыток», рожденных «ведьмовским напитком», со
«славословием» женщине. Смысловую близость первых двух строф стихотворения
поэт подчеркивает единством рифмы, которая приобретает в стихотворении
большую организующую роль. Школьники самостоятельно найдут в двух первых
катренах два ряда рифм: первый ряд – «книг», «миг», «проник», «крик» (мужская
закрытая рифма); второй ряд – «свиток», «избыток», «напиток», «пыток» (женская

255
закрытая рифма). Но сочетание мужских и женских рифм в первых двух катренах
разное: в первой строфе мужская рифма – охватная, женская – смежная, а во
второй строфе охватной уже является женская рифма, а мужская – смежной. По
форме стихотворение «Женщине» является сонетом, Учащиеся отметят
композиционные особенности этой стихотворной формы. В.Брюсов, как новатор в
области стиха и мастер стихотворной техники, интонационно соединяет первые
два катрена единством рифмы, что не является обязательным требованием к
сонету, но подчёркивает его эвфоническое богатство.
Одним из средств выразительности стихотворения является настойчивое
повторение личного местоимения «ты», имеющего обобщённо-предметное
значение. При этом обращает на себя внимание система словоупотребления. В
первых одиннадцати стихах местоимение «ты» в начальной форме повторяется
восемь раз, а в заключительных трех стихах оно используется только в косвенных
падежах: родительном, творительном и винительном («Мы для тебя влечём ярем
железный / Тебе мы служим, тверди гор дробя, / И молимся – от века – на тебя!»).
При этом органическая связь двух первых катренов подчеркивается одинаковой
структурой начального стиха: «Ты – женщина. Ты – книга среди книг…»; «Ты –
женщина. Ты – ведьмовский напиток!» (здесь обращает на себя внимание
неологизм «ведьмовский», к которому школьники подберут синоним «колдовской»
и выскажут свои суждения, почему поэт остановил внимание читателя на столь
необычном прилагательном).
Рассудочную страстность и звуковую выразительность сонета усиливают слова
«безумен», «бешено», «безднах», которые приходятся на третью ударную стопу
пятистопного ямба в последних стихах первого и второго катренов и первой
терцины. Трудно назвать случайным такое последовательное включение этих
сходных по звучанию слов в поэтическое пространство четвертого, восьмого и
одиннадцатого стихов! Привлекает внимание и подчёркнутая звукописность стиха,
завершающего первую терцину, которая представляет собой восклицательное
предложение: «…Ты – в наших безднах образ божества!».
Образ поклоняющегося женщине вводится в стихотворение постепенно, с
использованием приёма градации. Это сначала отвлечённый образ того, кто пьёт
«пламя» «ведьмовского напитка» и, подавляя «крик», «славословит бешено средь
пыток». Затем он получает открытую конкретизацию в местоимениях двух
заключительных терцин – «наших», «мы» и в глаголах – «влечем», «служим»,
«молимся». Мотив вечного воспевания женщины подчёркнут в дважды
повторенном сочетании «от века», причём в последнем стихе сонета это
сочетание выделено интонационно – тире как знаком препинания,
предполагающим в чтении психологическую паузу и усиливающим звучание этих
слов.
Одной из устойчивых тем в творчестве Брюсова является тема города. Поэт не
раз признавался, что его привлекает «многоликость» городского бытия. Мир города
был живым свидетельством поступи времени, достижений в архитектуре и
техническом прогрессе. Но урбанистическая тема в творчестве поэта связана и с

256
мотивами несоответствия между бурным движением эпох и краткостью
человеческой жизни. Целый ряд мотивов – изображение города, библейская тема,
авторские предсказания – сплелись в «поэмке», как называл её Брюсов, «Конь
блед» (сборник «Stephanos» («Венок»). С названием стихотворения перекликается
эпиграф из Откровения: «И се конь блед и сидящий на нем, имя ему Смерть».
Стихотворение состоит из четырех частей, которые обозначены римскими
цифрами. В каждую часть входит по три катрена с перекрёстной рифмовкой
(чередуются женские и мужские окончания). Первая часть сразу же вводит
читателя в атмосферу современного города с тридцатиэтажными зданиями
(«Улица была – как буря»). Учащиеся без труда заметят, что сквозными образами
этой части являются «свет» и «гул». Это «свет» и сверкание «вывесок»,
«прикованных лун», сотворенных «владыками естеств». Это «рокот колес»,
«выкрики газетчиков и щёлканье бичей»… Вся картина пронизана движением
толпы, омнибусов, кебов, автомобилей. Знаменательно, что картину города в этой
части стихотворения поэт заканчивает стихами: «В этом свете, в этом гуле – души
были юны, /Души опьяневших, пьяных городом существ». Не случайно М.Цветаева
подчеркивает: «Улица – самое любимое Брюсовым проявление волшебства»
[Цветаева 1991: 257].
Привычную атмосферу жизни города нарушает фантастическое появление
«всадника огнеликого». Этот образ, запечатленный поэтом во второй и третьей
частях стихотворения, несовместим с обычной городской обстановкой: «Ворвался,
вонзился чуждый несозвучный топот, /Заглушая гулы, говор, грохоты карет».
Появление вестника апокалипсического конца света («Огненные буквы возвещали
имя: Смерть…») вызывает «великий ужас»: люди скрывали лица, «звери морды
прятали, в смятеньи…». Но оно вызывает и восторг женщины, которая пришла в
город «для сбыта красоты своей», и восторг безумного, «убежавшего из больницы»
и предвещающего гибель «от мора, глада и меча». Трагическая ситуация для них
возводится до самой высокой степени, когда гибель воспринимается спасением.
Но трагическое напоминание о смерти, о возмездии быстро забывается людьми,
«как слова ненужные». Привычный ритм городской жизни через «краткое
мгновенье» восстанавливается:
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Эти строки намеренно повторяются поэтом, чем подчеркивается близость
содержания первой и четвертой частей стихотворения. Внимание учеников
привлечет и интонационная близость стихов, начинающих каждую из частей
стихотворения, где резкие временные сдвиги передаются и в графике стиха с
помощью тире как знака организации художественного текста. С этих позиций
чрезвычайно выразителен и стих второй строфы: «Но мгновенье было – трепет,
взоры были – страх!». Внутренний ритм стихотворения взрывается с появлением
всадника: предложения дробятся, становятся короче, вводится прямая речь,
передающая смятение людей и содержащая мрачные предсказания. Запечатлев
сиюминутную жизнь города и связав её с библейскими предначертаниями, Брюсов

257
мастерски запечатлел противоречия жизни и выразил тревогу за будущее
цивилизации.
Стихотворение «Пока есть небо» было опубликовано в книге «Последние
мечты» (1920) с подзаголовком «Лирика 1917-1819 года». В предисловии к
сборнику поэт указывал, что «в этой книге собраны только лирические
стихотворения» и что «стихи по вопросам общественным, отзывы на
современность, печатавшиеся автором за эти годы в разных газетах и журналах»
[Брюсов 1979: 272], в книгу не вошли. Стихотворение «Пока есть небо» полностью
отвечает той задаче, которая провозглашена в предисловии к сборнику. Что
является в стихотворении предметом изображения? Какую цель преследовал поэт,
обратившись к воссозданию картин природы? Дополняя ответы школьников,
учитель выйдет за пределы стихотворения и подчеркнет, что искусство, в том
числе и поэзия, ставит перед собой задачу осваивать богатство предметно-
чувственного мира, раскрывать его эстетическое многообразие. Вместе с тем
искусство ставит перед собой задачу открывать новое в привычном, учит глубоко
воспринимать мир. Эти общие задачи искусства определят характер разбора
стихотворения и найдут отклик в его итоговой оценке учащимися.
Осмыслить композицию стихотворения поможет интонационный анализ.
Обращение старшеклассников к «внешней» стороне поэтического текста – его
синтаксическим особенностям – позволит им без труда выделить три части
стихотворения: первая часть состоит из восклицательных предложений (две
строфы); вторая часть включает в себя три строфы, отделенные друг от друга
точкой с запятой; заключительные три строфы по своей синтаксической структуре
близки второй части стихотворения – здесь строфы тоже разделяются точкой с
запятой. Установив композицию стихотворения, ученики определят пафос его
каждой части и пафос всего стихотворения.
Какой же характер носит восклицание, господствующее в первых двух строфах
стихотворения? Прежде всего оно выражает невольную реакцию поэта,
удивлённого красотой мира. Но в этом восклицании нельзя не почувствовать и
императивного побуждения к читателю проникнуться эстетическим богатством
природы, дарованной человеку: восклицательную интонацию усиливают глаголы
повелительного наклонения («будь доволен», «счастлив будь», «славить не
забудь», «не требуй», «торжествуй»). Передавая богатство предметно-
чувственного мира, поэт властно останавливает внимание читателя на
изображении неба, моря, простора полей, гор. Созерцание гор, «что к небу
возносят пик над пеньем струй», вызывает оговорку поэта – «восторга высшего не
требуй» (даже самые высокие эмоции человека не могут сравниться с высотой
гор).
Описание моря («зыби»), гор («льда вершинного») и полей («нив») занимает всё
пространство второй части стихотворения. Но главным героем этой его части
является небо («небеса»). Не случайно В. Брюсов назвал своё стихотворение
«Пока есть небо», его образ пронизывает не только вторую, но и третью часть
стихотворения («небо», «облака», «тучи», «небеса», «высота», «луна», «луч»).

258
Именно небо с его «лазурью», белеющими облаками и «тучей тёмной»
преображает картину моря в третьей строфе стихотворения. Насыщена цветовыми
эпитетами и метафорическими образами картина гор в четвертой строфе, где
«небеса» «золотом зари горят», «блещут пурпурным закатом» и «лёд вершинный
багрянят». Пятая строфа, рисующая «под ветром зыблемые нивы», преображается
игрой света. Поэт мастерски использует здесь свой излюбленный приём, когда он
повторяет слова с одной и той же приставкой: «отсветы», «отливы», «отблески».
Торжественным аккордом открывается третья часть стихотворения.
Величественную патетику ему сообщает как образ «стоцветно-изумрудной» весны,
так и сознательно используемая поэтом реминисценция, обращенная к
стихотворению Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…». Ученики сопоставят
лермонтовские строки:
В небесах торжественно и чудно
Спит земля в сиянье голубом…
и начальное двустишие Брюсова:
Везде – торжественно и чудно,
Везде – сиянья красоты…
В двух заключительных строфах воссоздаётся образ «города мятежного».
Брюсов воспел в своих стихах образ современного города, который не теряет
своей привлекательности для поэта и в стихотворении «Пока есть небо». Город
изображён в дневном сиянии красок и в вечернем блеске фонарей. Школьники не
пройдут мимо звукописи заключительных строф («Лучом ласкает купола…» и т.п.),
обратят внимание на градацию («чудно» – «ещё чудесней») и отметят, что первую
и последнюю строфы стихотворения объединяет обращение поэта к «песне»,
которая способна прославить не только небо, море, горы, поля, но образ «города
мятежного». В заключение беседы о стихотворении учащиеся отметят, что в
изображении мира Брюсовым показалось им новым и неожиданным. При
несовпадении мнений возможна и краткая дискуссия о стихотворении.
Литература
Брюсов Валерий. Наука о стихе. Метрика и ритмика. М., 1918.
Белый Андрей. Брюсов // Брюсов В.Я. Голос часов: Стихотворения 1892-1923 гг./Ред.-сост.
И.А.Курамжина. М., 1996.
Цветаева М.И. Об искусстве. М., 1991.
Шервинский С.В. Валерий Брюсов // «Литературное наследство». Том 85. Валерий Брюсов. М.,
1976.
Брюсов Валерий. Автобиография // Брюсов В.Я. Голос часов: Стихотворения 1892-1923 гг. / ред.-
сост. И.А.Курамжина. М., 1996.
Брюсов В.Я. Избранное: Стихотворения, лирические поэмы / Сост. Н.А.Трифонова. М., 1979.
*****
Н.И. Коновалова
Россия, Екатеринбург
ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ И РАЦИОНАЛЬНАЯ ОЦЕНКА В НАРОДНОЙ ФИТОНИМИИ
В когнитивном плане эмоционально-оценочный компонент значения фитонима –
это отражение в названии знаний о свойствах обозначаемого объекта,
пропущенных через призму этнических оценочных стереотипов. Эти национально-

259
культурные стереотипы включают не столько рациональные основания оценки,
сколько эмоциональные, субъективные характеристики обозначаемого.
Классификационными критериями являются оценочные и образные основания
номинации, представляющие знание о реалиях данного класса через призму
аксиологических норм и символических интерпретаций, закреплённых в сознании
определённого социума (в традиционной русской этнической культуре). Можно
выделить следующие модели выражения оценки в сфере народной фитонимии:
I. Общеоценочная модель фитонимической номинации: а) номинации с
сакральным компонентом, сигнализирующие о целебных или ядовитых свойствах
растения; б) номинации, реализующие общую положительную или отрицательную
оценку растения через мотиватор-аксиологему или экспрессему (средство
номинации выбирается с учетом закреплённых за словом эмоционально-
экспрессивно-оценочных коннотаций).
II. Частнооценочная модель фитонимической номинации: а) эмоционально-
окрашенные и экспрессивно-оценочные мотиваторы, указывающие на какой-либо
признак обозначаемого с целью выражения типовых представлений о
положительных или отрицательных (по мнению номинатора) свойствах растения;
б) образная номинация, представляющая свойства растения через символы-
наименования другого денотативного класса.
Общеоценочная модель фитонимической номинации ориентирована на
отражение в названии аксиологически осмысленных представлений о связи
сакрального образа [Коновалова 2001] – божества, святого, мифологического
библейского персонажа, символа христианской религии или образа нечистой силы
– с чудодейственными или вредоносными свойствами растений, реализуется в
следующем наборе лексических мотиваторов:
а) мотиваторы с положительной сакральной коннотацией: Бог, Богородица,
Иисус Христос, Св. Петр, Св. Егорий (Юрий), Св. Мария, Адам, крест, свеча.
Через эти лексемы актуализируются во внутренней форме фитонима признаки
«универсальное средство от всех болезней», «растение, обладающее
необычными, волшебными свойствами», «одно из лучших кормовых растений».
Ср.: Богородицына помощь. Богородицына помочь лучше всех лечит, сама
полезна; богородицына помощь хоть от чё помогат. Богородская трава.
Богородска трава почти са́ма, наверно, полезна, ото всево помогат, от
детсково переполоху, от рематизму, от бабских болей; богородска трава ...
что-то светлое, от пьянки – всё в человеке богородит [здесь и далее примеры
из: Коновалова 2000]. В некоторых случаях можно говорить о неполной
десакрализации таких мотиваторов, сохраняющих исходную семантику, связанную
с культом Богородицы: Богородску траву берут в июне, умрёт человек – её
ложат, обкладывают, корова телица – этой травой ей подкуривали;
богородская трава очень хорошо пахнет в церкви, батюшко её жгёт. Христова
роса. Со христовой росой глазки промывают, благостна трава, встанешь
пораньше, помолишша и на луг, она тамо одна сверкат изо всех, вот и берёшь.
Петров крест. Петров крест – полезна трава, её выкапывать надо,

260
покрестившися, помолившися, тогда поможет. Помимо мотиватора крест –
предмета христианского культа – в названии травы содержится упоминание имени
Св. Петра, считавшегося покровителем праведников.
б) мотиваторы с отрицательной коннотацией из сферы демонологической
лексики: дьявол, сатана, чёрт, ведьма, леший (лешак), бука и т.п.. Через эти
лексемы актуализируются во внутренней форме фитонима признаки «вредный»,
«ядовитый», «используемый в колдовском ритуале». Ср.: Дьявольское окушение.
Дьявольское окушение – злая трава, это в лесу где растет, штоб не видали,
потому ядовито оно; дьявольско окушеньё для отравы берут, добры-те люди
не возьмут. Сатанинское зелье. Сатанинско зелье – негодна трава, её у нас
один горбун собират для чё-то, колдует, наверно. В данном названии наряду с
отрицательной коннотацией прилагательного актуализируется и пейоративная
семантика существительного зелье. Однако ведущим компонентом в составе
ономасиологических моделей такой структуры является указание на исходный
мотивационный признак «вредное, ядовитое растение, угодное только сатане,
дьяволу». Ср. отражение в языковом сознании диалектоносителей того же мотива
номинации, но с приписыванием растению свойства избавлять от действия
дьявольских сил: Сатана насылат всяку порчу, а етой травой (сатанинским
зельем) можно выгнать. В подобной (двойной) оценочной функции используются в
народной фитонимии и мотиваторы, соотносительные с лексемой чёрт.
Отрицательная характеристика свойств растения с использованием
прилагательного чёртовый представлена, например, в следующих контекстах:
Чёртово дерьмо. Чёртово дерьмо – ето отрава така несказима, хужае и не
быват. Чёртово зелье. Обходят его, кто знат чёртово зелье, кто не знат, дак
до смерти обнюхатца. Ср. положительную оценку свойств растений, в названиях
которых в качестве одного из мотиваторов использована та же лексема (здесь
выступает мотивационное значение «растение, изгоняющее чёрта», при этом
актуализируется оценочная коннотация «полезное, целебное»): Чертогон //
Чертополох. Он чертей отгонят и всяку нечисту силу, робят им окуривают от
испугу, порчу снимают. Чертополох от колотья в животе заваривают, у его
цветки и корни полезны. В восприятии внутренней формы таких фитонимов ещё
ощущается исходная мотивировка, в то же время эти названия сигнализируют о
десакрализованном значении лексических мотиваторов, приобретающих
общеоценочный характер. Ведьмино зелье. У, это шибко ядовита трава,
думашь, зря ведьмино зелье зовут; оно засохнет, дак само вспыхиват, пугат.
Лешак. Едовитый лешак, скотина не ес, чует. Букалово молоко. Букалово
молоко на болотине растёт, ево ешшо чёртовым называют. Для коз хужае
нету этово букалова молока, оне болеют с ево, чёрт, видать, изгалятся; како с
буки молоко, вред один, вот и эта трава вредна.
Общеоценочная модель фитонимической номинации реализуется через
«обработанные» социумом базовые мотиваторы-аксиологемы, которые выступают
в качестве маркёров положительной или отрицательной оценки обозначаемого, не
указывая на конкретный признак растения, а характеризуя его в целом по шкале

261
«хорошее – плохое» (полезное – вредное, красивое – некрасивое и т.п.). Эта
модель оперирует следующим набором ядерных и периферийных средств
номинации:
а) базовые мотиваторы-аксиологемы и эмотивы, называющие положительно или
отрицательно оцениваемые человеком состояния, эмоции, события, чувства,
критерии жизненного благополучия / неблагополучия и т.п. Ср. мелиоративы и
пейоративы типа благо, здоровье, дорогой, любимый, милый, милостивый,
приятный, богатый, сила, беда, вред, зло, нищий, лихой, дурной и т.п.,
используемые в качестве корневых основ в названиях растений. Например:
Благодать. Благодати бы запарить, она лучше всяких таблеток, дак нету,
поди-ка ни у ково, шибко ценна трава. Бедовник. Бедовником ево называют из-за
тово, што он содержит ядовиты вещества, которы в быту людям приносят
огорченья. Злая трава. Горька отрава эта зла трава; ото злой травы один
вред, ей ешшо порчу на ково-нить напускают. Здоровая трава. Здорова трава
здоровье укреплят; вместо чая здорову траву пей – до ста лет доживёшь.
Двусил // Девятисил // Девясил // Дивосил. Девятисил силу даёт, имеет
девять волшебных сил. Вариант дивосил является экспрессивно-оценочной
народно-этимологической переработкой варианта девясил по сближению с диво:
Дивосил дивно сил даёт;
б) мотиваторы-аксиологемы, в значении которых актуализируется коннотация,
выявляющая идиоэтнические оценочные стереотипы: царь, князь, боярин (в
фитонимическом употреблении актуализирующие значения «красивый», «лучший
среди остальных», «сильнодействующий»); мать, мачеха, сын, отец, брат,
сестра (дают оценочную мотивацию свойствам растений через образную
аналогию с семейными и родственными отношениями); употребляемые в
пейоративном значении прилагательные-отзоонимы волчий, мышиный, медвежий.
В сочетании с существительным, называющим культивируемое растение, такие
фитонимы выражают признак «ненастоящий, ложный», часто «ядовитый»;
прилагательное чёрный в значении «плохой, вредный, ядовитый»; имена
собственные (антропонимы), структурный облик которых, а также закреплённая за
онимом этнокультурная коннотация выражают оценочную ориентацию номинатора;
мотиваторы с фольклорной коннотацией. Ср. Царь-трава. Всех полезней царь-
трава, от её хоть кака боль утихнет. Всем травам мать. Она надо всеми
главна, лечит, кормит, хошь куды, витаминту в ей много. Брат-да-сестричка –
вариант названия Иван-да-марья (в первом названии признак «близость»,
«родство» указывает на растение, имеющее цветок с двойной окраской, а
суффиксальное оформление фитонима подчёркивает общую положительную
оценку внешнего вида растения по аналогии с тем, как оцениваются дружеские,
родственные отношения между братом и сестрой). Название Иван-да-марья
выражает положительную оценку свойств внешнего вида растения через
мотиваторы, несущие коннотацию самых распространённых и любимых русским
народом имен. Ср. варианты ваня-да-маня, ванька-да-манька, где
уменьшительные формы и суффиксальное оформление тех же мотивирующих

262
онимов несут в себе коннотацию разговорной сниженности (шутливой
ироничности), актуализируя признак «некультивируемое, повсеместно
распространенное» растение, подобно тому, как частотны (распространены в
народной речи) имена Ванька и Манька. Ванька-да-манька – это в шутку иван-да-
марью зовут, у ево один листок как будто больше и цвет разный, голубой,
жёлтенький, красненький, всякой цвет; ево от серса запаривают, а кто думат,
што для присушки зелье готовят, воопще-то лещебно, конешно; у нас все ево
ванькя-да-манькя шуточно зовут. Говорили, что жили раньше Иван да Марья,
любили друг друга, их розлучили, а после смерти соединились в цветке,
жёлтенька – Марья. Последний контекст выявляет мотивационную рефлексию
диалектоносителей, ориентированную именно на положительную коннотацию,
присущую именам Иван и Марья в русской народной культуре. Ср.
отономастические фитонимы с шутливо-иронической коннотацией типа акулька
(данное имя собственное в народной традиции используется в апеллятивном
значении для иронического указания на простую, деревенского вида, чаще всего
некрасивую женщину). Акулька – травка така с фиолетовым цветочкам, на
болотине полно, некрасива, полезна токо.
Частнооценочная модель фитонимической номинации ориентирована на
отражение в названии конкретного признака, подвергаемого оценке. Эта оценка
может быть представлена прямым или метафорическим способами номинации. В
качестве мотиваторов при прямом способе номинации выступают лексемы, в
значении которых содержатся положительные или отрицательные коннотации.
Положительную или отрицательную оценку получают прежде всего отличительные
признаки внешнего вида растения, специфический запах, полезные или вредные
свойства, характер воздействия растения на человека и животных, реакция на
внешние раздражители, т.е. признаки, бросающиеся в глаза или значимые для
практического использования растений.
В системе народной фитонимии вырабатываются некоторые типологические
модели для оценочной мотивации при отражении в названии соответствующих
принципов номинации. Модели оценочной мотивации по цвету обычно фиксируют
признак «цветок яркой окраски» через цветообозначения-интенсивы или цветовые
номинации отсылочного типа. Ср.: аленький цветок. Родовое название
различных травянистых растений с красным цветком (фитонимическая номинация,
обладающая фольклорной коннотацией). Суффиксальное оформление
прилагательного подчёркивает положительную оценку признака интенсивно яркого
красного цвета, положенного в основу наименования. Эта оценка соответствует
традициям осмысления в русском языке символики прилагательных красный, алый
как маркёров красоты, яркости (ср. алые губы, алый румянец, алая заря).
Огнецветка. Марь красная. Растение с красноватым стеблем и красноватыми
листьями. Листки у ей цвет салату придают (данный контекст не отражает
осознание диалектоносителями экспрессивности восприятия признака красного
цвета, однако мотивационная форма и мотивационное значение подобных
фитонимов («цвета огня») содержит коннотацию «интенсивность признака»,

263
«яркий». Нередко такой признак становится основанием для осмысления
мотивационного значения внутренней формы слова на основе метонимических
ассоциаций. Например, внутренняя форма фитонима огнёвка вызывает
ассоциации с лексемой огонь, актуализируя мотивационное значение «цвета огня»
и одновременно мотивационное значение «растение, вытягивающее жар», о чем
свидетельствуют, например, контексты типа: Огнёвка у лошадей жар вытягиват,
огонь нутряной.
Оценочно ориентированными реализациями мотивировочного признака «запах»
являются следующие фитонимические номинации:
– «растения с приятным запахом» – ароматник, благовонник, душица:
Душица ли душиста, она пахнет хорошо, слаще мяты, в чай ложу для духу. Ср.
душистый – «сильно и хорошо пахнущий». Медуница // Медунка // Медоцвет. О
растениях с запахом мёда, медоносах. Медоцвет мёдом пахнет. Медунки сладко
так пахнут. Все мотиваторы содержат в лексическом значении положительную
оценочную коннотацию;
– «растения с неприятным, резким, одурманивающим запахом» – вонючка //
вонючая ромашка, вонючее зелье (обладает резко выраженным чесночным
запахом и вкусом), зловонка, курятник вонючий, козлятник вонючий (экспр.-
оцен. обозначение любой травы, как правило, сорной, обладающей резким,
неприятным запахом), смердячка, дурнопахучка, дуркоман, душника (собир. для
разных трав, обладающих резким запахом). Ср. контексты, выявляющие
экспрессивно-оценочный характер восприятия внутренней формы данных
фитонимов: Вонючая ромашка – красиво окоянно, а зловонько, у-у-у как; опять
Галька (корова) вонючее зелье поела, молоко пахнет; дюже воньливо, то и
зловонка, вонючка и то не так противно пахнет; курятник вонючий, он на
болотине здорово отвратно пахнет и т.п. Явно сниженный коннотативный
регистр внутренней формы таких фитонимов часто подчеркивается их
суффиксальным оформлением.
Специфическими моделями экспрессивно-оценочной номинации представлены
фитонимы, внутренняя форма которых реализует (отражает) мотивировочные
признаки, характеризующие «воздействие растения на человека и животных». В
качестве мотиваторов, сигнализирующих о ядовитых свойствах растения, могут
выступать экспрессивные глаголы бить, убивать, морить (уморить) – «доводить
(довести) до смерти» – в сочетании с существительными волк, зверь и другими
наименованиями животных. Внутренняя форма сложных фитонимов типа
волкобой, волкоубийца, свиноморка // свиная смерть и т.п. актуализирует
мотивационное значение «растение, обладающее сильным отрицательным
воздействием на животных и человека». Ср.: Здорово ядовитый волкобой, до
смерти уморить можно. Лишь бы свиноморки не нажрались (о свиньях), всё
подряд лупят, нечё, а с етой околеют. Для скотины дак хуже нет свиной
смерти, ужасти до чё ядовита, особенно свиньи с её пухнут. На
противоположном оценочном полюсе находятся фитонимы, внутренняя форма
которых отражает признак «лечебное, целебное (сильное, универсальное)

264
действие растения»: Зверобой. Как без муки нельзя хлеб спекчи, так без
зверобою нельзя болезни вылечить (данное название имеет и мотивацию
«сильнодействующее, способное убить зверя растение»: Еси большу дозу
зверобоя принять, и щеловек умрёт, не то што зверь. Хворобой. Название
связано с известными лекарственными свойствами растения, применяемого при
лечении разных заболеваний. Положительная оценка лечебных свойств растения
подчеркивается особыми средствами номинации. Ср.: Умная трава и вариант ум-
да-разум, мотивационная форма которого имеет фразеологизированный характер
и содержит идиоэтнические фольклорные коннотации: Знашь, когда
умопомраченьё како, дак надо найти траву, так и называтца ум-да-разум, от
склероза в общем. А есь ещё умна трава, старым дают, у меня сам-от совсем
как ребёнок был, а потом попил, нечё, соображат.
Таким образом, наличие в семантической структуре фитонимов эмоционально-
экспрессивных компонентов, закрепленных в значении лексического мотиватора
или суффикса, сообщает им потенциальную экспрессивность в речевом
употреблении; это обстоятельство обусловливает преимущественный выбор
фитонимов с формально выраженной экспрессивностью в ситуации оценочной или
эмоциональной характеристики обозначаемого.
Литература
Коновалова Н.И. Словарь народных названий растений Урала. Екатеринбург, 2000.
Коновалова Н.И. Народная фитонимия как фрагмент языковой картины мира. Екатеринбург, 2001.
*****
Л.Ф. Копосов
Россия, Москва
О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ РАЗВИТИЯ ДЕЛОВОГО СТИЛЯ В ХVIII В.
В ХVIII в. система делопроизводства претерпевает существенные изменения,
связанные с реорганизацией центрального и местного управления. Возникают
новые виды деловой документации, меняется структура сохранившихся жанров
делового письма [Копосов 2000: 27 –28]. Обновляется канцелярская лексика,
появляются новые синтаксические конструкции, характерные для делового стиля.
Эти языковые средства соседствуют с бытовой и диалектной лексикой, с
синтаксическими особенностями, свойственными народно-разговорной речи
[Копосов 2000: 29].
Для деловых текстов ХVIII в. характерно употребление безличных конструкций, в
том числе и диалектных: и во оную клhть хожено дверми днемъ (1742, Антониев
Сийский м-рь, 1196, 1. 349, л. 7), и осматривали мертвое тhло что у него ранъ
ножем тыкано (1770, Важская воеводская канцелярия, 468, 1, 40, л. 5), в горло ж
ткнуто (там же), и в лопъ тыкано (там же), и завороченось на двух лошадях и
ехано вверхъ по дорогh и отехано двести семьдесят саженъ (там же), ему ж
вотки выпоено на пять копhекъ (1734, Никольский Корельский м-рь, 1389, 419, л.
15), с пристрасемъ допрашиванъ (1727, Новая Ладога, 540, 1, 145, л. 8 об.), когда
же и я нижаишии при том вопрошенъ былъ (1745, Новая Ладога, 540, 1. 3196, л. 5),
и призыван былъ сумлянинъ Степанъ Коневаловъ (1788, Соловецкий м-рь, 1201,

265
4. 679, л. 5), по приhзде в Москву хожено в колегию экономии… поставлено в
кобаку вотки (1763, Солотчинский м-рь, 1202, 2, 255, л. 1 об.), прошено копрала
Лаптева с солдаты чтоб отвели мhсто (там же).
Довольно часто в деловой письменности ХVIII в. встречаются искусственные
конструкции с глаголом иметься (иногда в сочетании с инфинитивом глагола
быть). Так, глагол иметься употребляется в текстах со значением «находиться»:
обявил о сибh, что вышеписанные 21 и 22 числа в домh не былъ имhлся для
покупки скотцкаго корму соломы Устюжскаго уhзда Ягрыскои волсти в дрвнh
Оврамковh (1770, Важская воеводская канцелярия, 468, 1, 40, л. 8); «жить»,
«проживать»: имhюсь я нижеименованныи ветхим своимъ дворишком (1755,
Соловецкий м-рь. 1201, 4. 519, л.1); «происходить», «случаться»: имhлос у меня
вышеименованного брачное сну сочетание (1746, Устюжна, 596, 1, 453, л. 1);
«быть»: спору и челобитья никакова ни от кого не имелось (1745, Новая Ладога,
540. 1, 3196, л. 20 об.), а также в качестве связки: дочь его дhвка Параскевия
имhется чревата от блудодhиства (1749, Антониев Сийский м-рь, 1196, 1. 569,
л. 1).
Конструкция «иметься + быть» употреблялась в тех же значениях: имелся быть
я нижаишии в деревни (1745, Новая Ладога, 540, 1, 3196, л. 46), и в тои же деревни
имелис быть того жъ Пречистенского погоста дворцовои деревни Чернои
крестьяня (там же), а которые дhла имhют быть между иностранных купцов
тhмъ дhламъ быть в Комерцъколеги (1727, Санкт-Петербургская ратуша и
городовой магистрат, 360, 1, 84, л. 8), а во время того взетя крику шуму и дракъ
от них быть не имелос (1754, Курская полицмейстерская контора, 1094, 1, 102, л.
1). Иногда эта конструкция оказывается совершенно излишней: что изъ
Верховного Таиного Совhта всh указы отправлены быть имhютъ (1727, Санкт-
Петербургская ратуша и городовой магистрат, 360, 1, 84, л. 67 – печатный указ).
Для указания на предмет или лицо, о котором идёт речь в документе, в
предшествующую эпоху использовалось исключительно местоимение тот. В ХVIII
в. в этой роли стало употребляться и местоимение оный: во онои стоике (1757,
Белозерская провинциальная канцелярия, 421, 3, 564, л. 4), у тои стоики (там же);
что на Соигh лошад нашли на улкh в дрвнh Мартачевскои и оною лошад
осмотрили (1770, Важская воеведская канцелярия, 468, 1, 40, л. 1), онои братъ
Козма (там же, л. 39); оного бhглого матроза (1738, Вологодская провинциальная
канцелярия, 424, 2, 3, л.4); оная духовная на Москвh в Потриярше розряде
записана (1716, Курская провинциальная канцелярия, 1043, 1, 16, л.1), в оном
моемъ прашении (там же, л. 5), а по оных пративников послать (там же); и онои
брат мои Насонъ оные суда взялъ за себя и обhщал дать мнh за оные суда
денег (1727, Новая Ладога, 540, 1, 22, л. 24): из оного питеиного дома (1771,
Смоленская губернская канцелярия, 417, 1, 42, л. 13); во оном жа Зараиском уhзде
(1744, Солотчинский м-рь, 1202, 195, л. 2), в онои избы (1768, Солотчинский м-рь,
1201, 4, 617, л. 22); оныя крестьяне (1772, Устюжна, 596, 1, 1728, л. 14), о продаже
мне оных ево беглых людеи (там же, л. 18); онои же Алекандр Бундыревъ (1727,

266
Устьянские волости, 651, 1. 10, л.1) и т.д.
Наряду с ним, в данной функции продолжает выступать местоимение тот,
отличающееся в текстах большей частотностью. Вот некоторые примеры: тое же
боярщины крестьянин (1770, Важская воеводская канцелярия, 468, 1, 40, л.43); о
покраже тhхъ парчеи (1738, Вологодская провинциальная канцелярия, 424, 2, 3, 3
об.), при тои канторе (там же), ту кражу (там же, л. 5 об.); в тои де деревни
(1759, Новгород, 615, 1. 6923, л. 4), вместо тех крестьянъ (там же, л. 4 об.), в тех
домех (л.7), на то поле (л. 7 об), ту данную (л. 9 об.), по тои купчеи крепости (л.
9 об.). По-видимому, эти местоимения употреблялись без каких-либо
функциональных различий: а из онои пятои части (1774, Новгород, 615, 1, 7001, л.
28 об.) ср.: к выдаче тои пятои части (там же).
В деловой письменности ХVIII в. широкое распространение получают новые
канцеляризмы, которые употребляются наряду с указанными местоимениями.
Таких слов в исследованных нами скорописных документах встретилось 21.
Вышеименованный: сего генваря 19 дня имhлос у меня вышеименованного
брачное сну моему сочетание (1746, Устюжна, 596, 1, 453, л. 1),
Вышеозначенный: от вышеозначеннаго 779 года (1800, Новгородский Юрьев
м-рь, 1208, 2, 75, л. 5 об.).
Вышеписанный: сего вышеписанного числа (1770, Важская воеводская
канцелярия, 468, 1, 40, л. 15), у вышеписанои одачи (1734, Никольский Корельский
м-рь, 1389, 419, л. 17), о вышеписанном насилно зжатом хлебе и выкошеном сене
(1745, Новая Ладога, 540, 1, 3196, л. 20 об.), вышеписанные заимшики (1727,
Новгородский Юрьев м-рь, 1208, 2, 23, л. 1), в семъ вышеписанномъ годе (1730,
там же, 27, л. 1 об.), и вышеписанные крстьяня (1711, Смоленская губернская
канцелярия 417, 1, 16), и вышеписаннои взрослои хлhб (1720, Устьянские волости,
651, 1, 2, л. 1)
Вышепоказанный: в вышепоказаннои дрвни (1745, Новая Ладога, 540, 1, 3196,
л. 42), на вышепоказанного канонера (там же, л. 44),
Вышепредложенный: по вышепредложеннои помhты (1727, Новая Ладога,
540, 1, 145, л. 17).
Вышепрописанный: за вышепрописанными обстоятельствы (1771,
Смоленская губернская канцелярия, 417, 1, 42, л. 16 об.),
Вышеупоминаемыи: при вышеупоминаемои пустоше (1745, Новая Ладога,
540, 1, 3196, л. 44 об.),
Вышеупомянутый: от вышеупомянутои невески моеи (1741, Вологодская
првинциальная канцелярия, 424, 2, 30, л. 1), на тот вышеупомянутои срокъ
(1716, Курская провинциальная канцелярия, 1043, 1, 16, л. 2 об.),
Именованный: усмотрели меня имhнованного идущаго во оную деревню
(1750, Устюжна, 596, 1, 356, л.1 об.), я именованны (1772, Устюжна, 596, 1, 1728, л.
44), вhлено мнh именованному вышеписаннои дрвни Горки все крестьяне ево
вhдать (там же, л. 82), уведомился я именованны (л. 105),
Нижеименованный: я нижеименованны (1726, Антониев Сийский м-рь, 1196, 1.
123, л. 2), противъ вышеписаного доhзду (1729, Костромская провинциальная

267
канцелярия, 431, 1, 278, л. 15), я нижаименованнои (1720, Курская провинциальная
канцелярия, 1043, 1, 206, л. 1), азъ нижеименованный обhщаюсь и клянуся (1768,
Смоленская губернская канцелярия, 417, 1. 40, л. 19), имеюсь я нижеименованныи
ветхим своимъ дворишком (1755, Соловецкий м-рь, 1201, 4, 519, л.1),
Нижеписанный: в нижеписанныхъ часехъ (1763, Костромская провинциальная
канцелярия, 431, 3, 130, л. 2), поручилися мы по нижеписаных крстняхъ которые
взялис поставить дровъ (1730, Новгородский Юрьев м-рь, 1208, 2, 27, л.2), при
нижеписанныхъ сторонныхъ людехъ (1772, Устюжна, 596, 1, 1728, л., 97).
Нижеследующий: нижеследующия вещи (1800, Антониев Сийский м-рь, 1196. 1,
1359, л. 1),
Объявленный: почему они обявленную дhвку чревату признаваютъ (1749,
Антониев Сийский м-рь, 1196, 1, 569, л. 1), а имевшуюся у него лошадь кобылу
обявленную карюю четырехъ летъ (1772, Устюжна, 596, 1, 1728, л. 18 об.),
Означенный: откозал означенному Родиону Надеину (1750, Брянск. 416, 1.
1959, л.1), означенного братня крестьянина (1727, Новая Ладога, 540, 1. 22, л. 1),
а о пропаже у означенного щетчика холста (1773, Новая Ладога, 540, 1. 5760, л.
3), чему свидhтель означенного Такшеева жена Параскhва (1742, Соловецкий м-
рь, 1196, 1. 349, л. 11),
Показанный: с показанного иску (1769, Новая Ладога, 540, 1, 5609, л. 1 об.), а
не доживу показаннаго в сеи записи срока (1770, Новгород, 615, 6975, л. 1 об.),
онои сщенникъ Василеи бил показанную вдову безчеловhчно (1742, Соловецкий м-
рь, 1196, 1, 349, л. 11), на показанном брате моем (1746, Устюжна, 596, 1, 453, л. 1
об.),
Помяненный: помяненные беглые отправлены июля 2 дня 1773 года (1773,
Вологодская провинциальная канцелярия, 424, 2. 47, л.3).
Помянутый: из помянутои клhти (1742, Антониев Сийский м-рь, 1196, 1. 349.
Л. 2), и поменутого незнаемо какова члвка (1754, Курская полицмейстерская
контора, 1094, 1. 102, л. 1 об.), в поменутои Николскои мнстрь (1745, Новая
Ладога, 540, 1, 3196, л. 7), помянутого служителя (1800, Новгородский Юрьев м-
рь, 1208, 2, 75, л. 2), из помянутои духовнои кансистории (1747, Солотчинский м-
рь, 1202, 2, 200, л. 2)
Предписанный: на предписанном крстьянине Потапе Василеве (1746,
Устюжна, 596, 1, 443, л. 2),
Реченный: приступя в реченнои избh к целовалничье стоике (1757,
Белозерская провинциальная канцелярия, 421, 3, 564, л.4), реченныя озарники
(1771, Смоленская губернская канцелярия, 417, 1, 42, л. 3), при доме реченнои
вдовы (1772, Устюжна, 596, 1, 1728, л. 8), в небытность в домh реченнаго
господина моего (там же, л. 38),
Упоминаемый: упоминаемои братъ ево Федор (1746, Устюжна, 596, 1, 453,
л. 4),
Упомянутый: упомянутого Петра Долохова (1759, Новгород, 615, 1, 6923,
л. 5 об.).
Подавляющее большинство этих слов в истории официально-делового стиля

268
было утрачено.
Литература
Копосов Л.Ф. Севернорусская деловая письменность ХVII – ХVIII вв. (орфография, фонетика,
морфология). – М., 2000.
Источники
В статье использованы рукописи, хранящиеся в Российском государственном архиве древних
актов. В ссылках на деловые тексты в скобках указывается год и место написания документа,
затем номер фонда и описи, номер единицы хранения и номер листа.
*****
Ю.В. Коренева
Россия, Москва
КРЕСТ В АГИОГРАФИИ: ПОНЯТИЙНАЯ И ОБРАЗНАЯ СТОРОНЫ КОНЦЕПТА
Соотношение рационального и эмоционального в исследовании концептов с
позиции лингвокультурологии тождественно соотношению понятийного и
образного, которые в своей противопоставленности и совокупности
свидетельствуют о ценностной стороне концепта (о трех сторонах концепта – см.:
[Карасик 2008]).
Понятийная сторона концепта Крест в русской агиографической концептосфере
через призму религиозного дискурса может быть определена как «предмет
христианского культа; магический жест», «орден», «метка», «перен. тяжелая
судьба, страдание (устар.)» [Ушаков, URL]; «символ христианского культа; перен.
испытания, страдания»; «изображаемый движением руки знак»; «фигура; метка»;
«знак отличия» [МАС, 25984, URL]. Современные словари идеографического типа
дают такой набор значений: «предмет в форме планок, … пересекающихся под
углом» [БТСРС, 245]; «культовое действие – молитвенный жест» [БТСРС, 323];
«религиозный символ» [БТСРС, 311]; «предмет религиозного поклонения в
христианстве, имеющий символическое значение» [БТСРС, 330]; «сооружение для
казни» [РСС, 2, 3034, URL]; «символ христианского культа; принимать то, что
выпало на долю» [РСС, 2, 6739, URL]; «фигура» [РСС, 2, 7070, URL]; «орден» [РСС,
2, 7180, URL]; «перен. тяжелая судьба, страдания, испытания (устар.)» [РСС, 3,
122, URL]. Показательно, что крест как испытание классифицируется в рамках
устаревшей лексики с переносным значением (устарелость значения весьма
сомнительна и обозначена по требованиям безбожной эпохи).
Для православной концептосферы и религиозного дискурса содержательный
минимум лингвоконцепта не может быть определен без учета данных
церковнославянского языка и, следовательно, истории слова. По историческим и
этимологическим данным, Крест является древнегерманским заимствованием и
исторически связан с именем Христа [Фасмер, т.3, с.374; Преображенский, т.1, с.
383; Черных, т.1., с. 442-443; ЭССЯ, вып. 13, с. 76], иная точка зрения принадлежит
Т.Л.Мироновой, согласно которой слово крест этимологически связано с глаголом
*krьsiti/ kresati 'высекать, добывать огонь; воскрешать, оживлять' и означает
дохристианский (языческий) славянский устроенный из дерев жертвенник
[Миронова 2005: 126-127]. Значение этого слова в христианстве изменилось:
«счастливое совпадение звучаний исконно славянского крьстъ и д.-в.-н. Christ

269
(Христосъ) способствовало тому, что языческий крест оказался переосмыслен у
славян как христианский жертвенник» [Миронова 2005: 128]. Такой вывод, идущий
вразрез с официально признанной этимологией, дает пищу для дальнейших
исторических исследований. На наш взгляд, исследование Т.Л.Мироновой более
соответствует исторической правде, чем повторяемая в разных этимологических
словарях точка зрения М.Фасмера. Старославянский словарь в параллель
славянскому слову крест дает греческие параллели σταυρός, Χριστός (!) [ССл, с.
297], первая из которых эквивалентна слову крест [ГРСНЗ, с. 194], а вторая
образно передает значение Помазанник, буквально соответствующее евр. Мессия
[ГРСНЗ, с. 228]. Также словом крест могло переводиться греч. ξύλον “дерево;
палка; деревянный столб, крест; колодка” [ГРСНЗ, с. 146].
В церковнославянском языке крест определяется как «орудие поносной смерти
нашего Спасителя, соделавшееся для нас орудием спасения и знамением победы
над смертью и диаволом <…> это знамя победы всегда и всюду видимо в церкви
Христовой <…> иногда крест знач. гонение, несчастие. <…> Крест свой взять –
терпеливо перенести гонения, болезнь, беду, твердо стоять в борьбе со своими
страстями и прочими врагами спасения» [ПЦСС, с. 270]. Но в другом словаре
церковнославянского языка такая трактовка креста отсутствует, имеются лишь
предметное и жестовое описание, а также образное «гонение, несчастие» [СЦЯ
ИАН, т.1, с.220].
В истории русского языка фиксируется 3 значения в: [ДРЯ, т.4, с. 315-317] и 6
основных значений в: [Словарь 11-17, т.5, с. 39-41] , первым из которых идет
денотативное значение «бревно с перекладиною, служившее орудием казни у
древних римлян», среди других выделяются уже указанные значения
«молитвенный жест» и «символическое изображение креста для христианского
почитания», другие значения «крестный ход», «клятва, присяга», «знак на чем-либо
в виде креста».
Сопряжение узуального функционирования в современной русской языковой
концептосфере и в сфере религиозного дискурса как особого типа социального
дискурса дает нам представление о том, что Крест – это религиозный концепт, а,
точнее, христианский: данные современных и исторических толковых словарей
прямо об этом свидетельствуют. Исходя из всего вышесказанного можно
определить содержательный минимум концепта Крест для русского православного
религиозного дискурса и, следовательно, для агиографической концептосферы,
которая как социальная совокупность текстов этот дискурс репрезентирует по-
своему, через раскрытие концепта Святой/Святость. Крест – это «предмет,
ставший из орудия казни основным символом христианства, знаком спасения
человечества».
Образная сторона концепта Крест в агиографической концептосфере
раскрывается через семантический объём соответствующей лексемы в конкретных
контекстах. Парадигматические отношения слова-имени концепта Крест в нашем
языковом материале не актуальны, в качестве синонимического средства можно
привести лишь дублетное слово крестоношение. Словообразовательная

270
активность слова-имени концепта Крест в житийных текстах невелика: в нашем
языковом материале крестины как обряд не встретилось вовсе, а крещение как
таинство составляет всего 6 словоупотреблений (это количество не включено в
итоговую статистику) и имеет закрепленное место в житии, в начале жития
говорится, что преподобный старец «во святом крещении был назван…». Глагол
креститься в значениях «участвовать в обряде крещения» и «совершать крестное
знамение» входит в поле соответствующих концептов.
В исследуемых житиях преподобных Оптинских старцев, XIX-XX вв., концепт
Крест наполняется следующими семантическими признаками:
1) «богослужебный предмет – крест нательный, наперсный и др.»:
Как-то поздно вечером он велел подать стол, положить на него крест,
зажечь свечи и принести кадило (Житие прп. Анатолия (Зерцалова), 269);
С честью нес преподобный Варсонофий свое послушание на фронте, за что в
мае 1904 года был награжден наперсным крестом (Житие прп. Варсонофия,
353);
2) «жестовое действие – крестное знамение»:
Через минуту Батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и,
перекрестив меня, сказал следующие слова: “Помни, вот до чего может
довести покаяние. Ступай”(Житие прп. Амвросия, 235);
Преподобный Иосиф, невозмутимо глядя ему в глаза, осенил его знамением
креста; незнакомец сейчас же опустил руку, и одному из присутствующих
удалось отнять пистолет (Житие прп. Иосифа, 318-319);
3) «болезни и скорби физические и духовные, страдание»:
К добровольным трудам и монашеским подвигам вскоре присоединился крест
тяжких болезней (Житие прп. Антония, 144);
Трудно представить себе, как он мог, будучи пригвожденным к такому
страдальческому кресту [тяжелая болезнь], в полном изнеможении сил,
принимать ежедневно толпы людей и отвечать на десятки писем (Житие прп.
Амвросия, 227);
4) «служение Богу и людям, сопровождаемое скорбями, и послушание
духовному отцу как элемент служения»:
С принятием на себя должность келейника отец Илларион, ещё в миру
бывший ревнителем веры и благочестия и наставником многих, предпринял
трудный подвиг очищения своего собственного сердца от внутренних движений
самолюбия, самомнения и прочих страстей, подъяв на себя спасительный
крест полного послушания своему духовному наставнику старцу Макарию,
предав и волю, и помышления в полное его подчинение (Житие прп. Иллариона,
184);
Крест старческого служения вместе с многочисленными заботами по
устроению Скита, начальствование над которым было ему поручено, лег на его
плечи (Житие прп. Макария, 69-70);
Так за послушание преподобный Нектарий принял великий крест
старчества – пророческое служение народу в тяжелейшие для России годы

271
(Житие прп. Нектария, 418);
Господь постепенно, не сразу, вводил Своего избранника на
предназначенный ему крестный путь <…> все эти скорби были только
предвестниками несравненно больших страданий (Житие прп. Никона, 451);
Всего четыре года суждено было преподобному Исаакию нести
настоятельское послушание, и было оно тяжелейшим крестоношением:
война, революция, гонение на Церковь (Житие прпмч.Исаакия (Бобрикова), 493).
Из наших примеров (всего 34 контекста в 14 житиях) видно, что концепт Крест
реализуется в 4 аспектах: крест как предмет, крест как крестное знамение
(жестовое действие), крест как жизнь земная с её скорбями и болезнями, крест
старчества как путь служения. Данная семантика в целом совпадает со
словарными данными, но имеются особенности, позволяющие говорить о
своеобразии реализации исследуемого концепта в житиях.
Ценностная сторона концепта Крест связана, во-первых, с его актуальностью в
сознании носителя языка: крест входит в 2000 самых важных русских слов и в
пределах тематической классификации лексики включается в состав группы 2.9.
Человек и религия [СЛМ, с. 359, 646]. Религиозная принадлежность концепта
Крест подтверждается и ассоциативными данными: крест связан в сознании с
церковью, Богом, его несут, он православный, священный символ [РАС, т.1, с.276].
Во-вторых, применительно к агиографической концептосфере, ценность концепта
связана с частотностью употребления в тексте жития, с функциональностью в
пространстве агиографии и соотнесенностью с концептом Святой/Святость. При
статистической обработке данных установлено, что реализация концепта Крест в
значении «служение, путь» наиболее частотна (26 контекстов) и составляет
примерно 76,5% от общего числа словоупотреблений. Наша статистика
свидетельствует, что ядерным компонентом концепта Крест в житиях
преподобных старцев является то образное значение, которое помечено
толковыми словарями как устаревшее, и которое связано с фразеологизмом
«нести крест свой», восходящим к Евангельской истории.
В агиографическом тексте (= религиозном православном дискурсе) из четырех
пониманий креста именно образное значение является базовым.
Функциональность концепта Крест в житийных произведениях связана прежде
всего с описанием жизненного пути преподобного старца, пути как монашеского
служения, сопровождаемого скорбями. Таким образом, ценность концепта Крест в
религиозном дискурсе и агиографической концептосфере несомненна, ибо в «в
религиозном общении суть дискурса состоит в открытом утверждении ценностей»,
которые «определяют смысл жизни человека» [Карасик 1999: 9]. Крест как
религиозный христианский концепт обладает высоко положительной
эмоциональной составляющей в своей концептуализации; в системе концептов
агиографии соотносится с концептами Служение, Подвиг, Послушание, Скорбь.
Все вместе они создают картину земной жизни преподобного старца и входят в
поле макроконцепта агиографии Святой/Святость.

272
 Литература
Карасик В.И. Лингвокультурные концепты: подходы к изучению/ В.И.Карасик // Социолингвистика
вчера и сегодня: Сб. науч.трудов. Изд-е 2-е, доп. /РАН ИНИОН. Центр гуманит. науч.-информ.
исслед. Отд. языкознания; Редкол.: Трошина Н.Н. (отв.ред.) и др. М., 2008.
Карасик В.И. Религиозный дискурс// Языковая личность: проблемы лингвокультурологии и
функциональной семантики: Сб.науч.тр./ ВГПУ. Волгоград, 1999.
Миронова Т.Л. К этимологии слова к р е с т // Церковнославянский язык: история, исследование,
преподавание: Материалы I Международной научной конференции, 28-30 сентября 2004 г.,
Москва. Отв. ред. И.В.Бугаева. М., 2005.
Словари
Большой толковый словарь русских существительных: Идеографическое описание. Синонимы.
Антонимы / Под ред. Л.Г.Бабенко. М., 2005. (в тексте – БТСРС)
Греческо-русский словарь Нового Завета: Пер. краткого греческо-английского словаря Нового
Завета Баркли М. Ньюмана. М., 1997. (в тексте – ГРСНЗ)
Полный церковно-славянский словарь. Протоиерей Г.Дьяченко. М., 2001. Репринтное
воспроизведение издания 1900 г.) (в тексте – ПЦСС)
Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка: в 2 т. М., 2010. (в тексте –
Преображенский)
Русский ассоциативный словарь В 2 т. М., 2002. (в тексте – РАС)
Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и
значений. М., 1998. URL: http://www.slovari.ru (в тексте – РСС)
Система лексических минимумов современного русского языка: 10 лексич.списков: от 500 до
5000 самых важных рус.слов. М., 2003. (в тексте – СЛМ)
Словарь древнерусского языка (XI – XIV вв.): В 10 т. М., 1988. (в тексте – ДРЯ)
Словарь русского языка XI – XVII в.в. Выпуск 5. М., 1978. (в тексте – Словарь 11-17)
Словарь русского языка/ под ред. А.И.Евгеньевой: в 4т. М., 1981-1984. URL: http://www.slovari.ru .
(в тексте – МАС)
Словарь церковнославянского и русского языка, составленный вторым отделением
Императорской Академии Наук. Репр. изд.: в 2 кн. СПб., 2001. (в тексте – СЦЯ ИАН)
Старославянский словарь (по рукописям X – XI веков): Около 10 000 слов / Э. Благова, Р.М.
Цейтлин, С. Геродес и др. Под ред. Р.М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. 2-е изд., стереотип.
М., 1999. (в тексте – ССл)
Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1935-1940. URL:
http://www.yandex.ru/slovari (в тексте – Ушаков)
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 тт. - 3-е изд., стер. СПб., 1996. (в тексте
– Фасмер)
Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: 13 500 слов: Т. 1-
2. М., 1993. (в тексте – Черных)
Этимологический словарь славянских языков. Вып. 13. М., 1987. (в тексте – ЭССЯ)
Источники
Преподобные Оптинские старцы. Жития и наставления. Изд.2-е. – Свято-Введенский монастырь.
Оптина Пустынь, 2004. (в тексте – Житие прп. имярек, страница)
*****
Н.Б. Корина
Словакия, Нитра
К ВОПРОСУ ОБ ОППОЗИЦИОННЫХ ДОМИНАНТАХ РУССКОЙ И СЛОВАЦКОЙ
ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА1
Во всех видах человеческой деятельности, включая речевую деятельность,
существуют как универсальные черты, обусловленные самой природой человека и

273
его сознания, так и черты индивидуальные. На уровне народа мы в данном случае
говорим о национальной специфике. Однако данная специфика не всегда
выражена эксплицитно, на внешнем уровне, она может проявляться на внутреннем
уровне даже в универсальных явлениях, поскольку индивидуальное и общее
можно представить как диалектическое единство субъективного и объективного, о
чем, в частности, говорили ещё представители раннеромантической эстетики
[Штырова 2011: 13].
Все человеческие сообщества объединяют общечеловеческие ценности и
универсальные понятия, выраженные в концептах, – например, «Жизнь»,
«Смерть», «Любовь», «Щедрость», «Богатство», «Бедность» и т. д. Однако
семантическое наполнение данных концептов, стоящие за ними образы и их
ассоциативные связи различаются у разных народов в силу отличий в их
традиционном укладе жизни, религиозных предпочтениях, материальной и
духовной культуре в целом. Поэтому даже у генетически близких народов с
родственными языками будут наблюдаться отличия в смысловом наполнении
отдельных концептов, в том месте, которое они занимают в сознании
представителей данного народа и, следовательно, в национальном языке. Исходя
из определения концепта как когнитивной единицы – кванта структурированного
знания об окружающей действительности [Попова, Стернин 1999; Алефиренко
2008; КСКТ 1996] и учитывая, что структура знания имеет у каждого народа свою
национально-культурную специфику, можно ожидать, что даже при аналогичной
вербализации концепта в разных языках его семантическое наполнение и
ассоциативные связи могут значительно расходиться. Иными словами, при
формально аналогичном наборе концептов языковые картины мира таких языков
будут иметь различные когнитивные доминанты, заключающие в себе
национально-культурную специфику.
Рассмотрим с этой точки зрения два родственных славянских языка – русский и
словацкий. Говорящие на этих языках народы исторически живут в различных
ландшафтах: словаки – в горном, русские – в равнинном, что наложило отпечаток
на формирование языковой картины мира данных народов [подробнее см.:
Киселева 2009]. И хотя идея географического детерминизма сама по себе не нова
[ср., в частн., СМК: 82–83], до сих пор она высказывалась, как правило,
философами и историками, а не филологами, и подкреплялась не столько
фактами, сколько рассуждениями [Бердяев 1990; Гумилев 1991; Ключевский 2001;
Федотов 1926 и др.]. В наших работах мы постарались конкретизировать данную
идею и указали на ряд языковых фактов, подтверждающих обусловленность
национальной языковой картины мира определенного народа геоморфологической
структурой среды его обитания [см.: Киселева 2008; Киселева 2009].
Как показывают наши наблюдения, различия в доминантах языковых картин
мира русского и словацкого языков представляют собой географически
детерминированные устойчивые оппозиции: широта – высота, открытость –
закрытость, пространственная детерминированность – пространственная
индетерминированность, абстрактность – конкретность [подробно см.: Алефиренко,

274
Корина 2011]. В настоящей статье мы более подробно рассмотрим ключевую
оппозицию широта – высота на материале русско-словацкого параллельного
корпуса, сформированного в рамках Национального корпуса словацкого языка
[http://korpus.juls.savba.sk/parus/].
Для анализа мы выбрали из русско-словацкого параллельного корпуса все
словоформы, однокоренные к «широкий» и «высокий» (кроме глаголов), с
минимальным необходимым для интерпретации контекстом, исключив случаи
употребления в прямом значении типа У него были широкие плечи и большие
тяжелые руки2. По состоянию корпуса на февраль 2011 г. зафиксировано 52
русско-словацких пары на базе данных словоформ, причём в параллельном тексте
не всегда выступает оппозиционная концептуальная доминанта (напр., широкий –
высокий; иногда аналогичная лексема в переводе отсутствует)3.
Понятие «широкий» применительно к русской ментальности связывается прежде
всего с душой, с широтой русской натуры, т. е. является выражением
безграничности, бесконечности, обладает высокой мерой абстракции и
эмоциональной оценкой. Именно в таком ракурсе связывал его с географией
России Н.А. Бердяев, которого мы позволим себе подробно процитировать: «Есть
соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской
земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В
душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность,
устремленность в бесконечность, как и в русской равнине. Поэтому русскому
народу трудно было овладеть этими огромными пространствами и оформить
их. У русского народа была огромная сила стихий и сравнительная слабость
формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы
Западной Европы, он был более народом откровений и вдохновений, он не знал
меры и легко впадал в крайности. У народов Западной Европы все гораздо более
детерминировано и оформлено, все разделено на категории и конечно. Не так у
русского народа, как менее детерминированного, как более обращенного к
бесконечности и не желающего знать распределения по категориям» [Бердяев
1990, www.koob.ru].
Русский философ оперирует в основном абстрактными понятиями, самым
частотным из которых является понятие «душа», образующее основополагающий
универсальный концепт русской ментальности (культурную константу в
терминологии Ю.С. Степанова). О широте как русской души, так и русского
характера в научной литературе, в том числе лингвистической, писалось
неоднократно, и оценка этой широты имеет огромный спектр от ярко
положительной до практически отрицательной [Бердяев 1990; Шмелев 2005;
Семенова 2009; Буянова 2005; СМК 2010 и др.], однако преобладает
положительное восприятие (широко=хорошо). Она трудно поддаётся выражению
средствами того языка, который тяготеет к рациональности и
детерминированности – в частности, словацкого. Так, из 18 случаев употребления
в русском тексте словоформ, однокоренных к «широкий», только в одном-
единственном случае в словацком переводе также оказалось слово широкий, и то в

275
культурно обусловленном контексте – отрывке из романа Ф.М. Достоевского
«Братья Карамазовы», где заменить широкий другим словом невозможно,
поскольку далее следует однокоренное пояснительное сравнение:

... русские люди вообще широкие люди, /.../ ... ruskí ľudia majú vôbec širokú dušu, /.../ širokú,
широкие, как их земля ako je ich krajina
Примечательно то, что большинство словосочетаний, содержащих компонент
«широкий», является фразеологизмами с разной степенью семантической
слитности (11 из 18), причем концептуальную оппозицию широкий – высокий
содержат 6 из них (см. Таблицу 1).

Таблица 1. Выбор эквивалента к сочетаниям с вербализованным компонентом

широта4.

жил на широкую ногу (ДМ) žil na vysokej nohe

зажил на широкую ногу (ДМ) žil na vysokej nohe
любит широко пожить (ДМ) rád žije na vysokej nohe
разгул широкой жизни (Г) voľnosť bujarého života
жил широко (Гр) žil na vysokej nohe
чересчур широко размахнулись (ДМ) príliš vysoko rúbali
широкие идеалы (Л) vysoké ideály
широкие идеалы (Л) ďalekosiahle ideály
более широкие горизонты (ДМ) väčšie horizonty
по широкому пространству страны (Л) po väčšej časti krajiny
его всегда отличала /.../ глубина и широта vyznačoval sa hlbokými a všestrannými
суждений (БС) úsudkami
не только широкая страсть, но ничтожная namiesto mocnej životnej vášne zbujnie úbohá
страстишка к чему-нибудь мелкому (Г) náruživosť k čomusi celkom malichernému
под условием широкой свободы (Л) v prípade plnej slobody
теперь у нас нет ни широкой, ни узкой teraz nemáme ani plnú ani obmedzenú slobodu
свободы (Л)
широкое развитие революции (Л) nepretržité rozvíjanie revolúcie
широкий и неопределённый рынок (Л) neznámy a ďaleký trh
поиск проведен недостаточно широко (БС) nepátrali sme dosť dôkladne
русские люди вообще широкие люди, /.../ ruskí ľudia majú vôbec širokú dušu, /.../ širokú,
широкие, как их земля (Д) ako je ich krajina

Абстрактность и индетерминированность характерны для русской ментальности

в целом, в чем состоит и её главное отличие от ментальности западноевропейских
народов. В этом плане особый интерес представляют структура и приоритеты
словацкой ментальности, которая и генетически, и ареально (контакты и
взаимовлияния между словаками и соседними народами), и географически
находится посередине между русской и западноевропейской.
Географически исконная территория словаков ограничена горными массивами, и
вместе с исторически сложившейся социально-политической изоляцией это

276
способствовало формированию языковой картины мира, фиксирующей
окружающую действительность в определенных границах и придающей высоте
яркую положительную характеристику (высоко = хорошо). Значит, высота должна
являться одной из когнитивных доминант словацкой ментальности, образуя при
этом оппозицию к русской широте (данная проблематика подробно рассмотрена в
[Алефиренко, Корина 2011]. К сожалению, в Словакии отсутствуют теоретические
труды, посвящённые значению высоты для словацкой ментальности, а потому
будем ссылаться на конкретные примеры.
О доминантности понятия высоты в словацком языке свидетельствует как
количество фиксаций в русско-словацком параллельном корпусе (21 из 52), так и
частота выбора однокоренных словоформ при переводе русского текста (см.
Таблицу 2).

Таблица 2. Эквиваленты с содержанием компонента высота/высокий в

словацком переводе.
Русский текст Словацкий текст
зажил на широкую ногу (ДМ) žil na vysokej nohe
жил на широкую ногу (ДМ) žil na vysokej nohe
любит широко пожить (ДМ) rád žije na vysokej nohe
хорошо живет (Г) žije na vysokej nohe
привык жить в свое удовольствие (Кр) zvykol si žiť na vysokej nohe
чересчур широко размахнулись (ДМ) príliš vysoko rúbali
фельетон «Не в свои сани...» (Б) fejtón Kto vysoko rúbe
Яшвин держал большое пари за Вронского (Т) Jašvin vysoko staval na Vronského
широкие идеалы (Л) vysoké ideály
по дряхлости не может (Г) pre vysoký vek nevládze
хороший чин (Г) vysoké postavenie
крупный денежный доход (Л) vysoký peňažný dôchodok
[были] достаточными для «энергичного [boli] dostatočné na „vysoký prírastok
размножения» (Л) obyvateľstva”
средняя цена человека весьма невелика (Кр) priemerná cena človeka nie je veľmi vysoká
какие-нибудь административные посты в dajaké vysoké miesta v Rusku
России (ДМ)
[воспользоваться] высоким положением (Л) [využiť] vysoké postavenie
высокий денежный доход (Л) vysoký peňažný dôchodok
Если пронаблюдать, какие лексемы и фраземы были переведены с русского
языка на словацкий с использованием словоформ от корня «высок», мы
обнаружим, что одна и та же словацкая фразема переводится разными фраземами
или свободными словосочетаниями: žiť na vysokej nohe – жить на широкую ногу,
жить широко, жить в свое удовольствие, жить хорошо; vysoko rúbať – широко
размахнуться, [садиться] не в свои сани, что подтверждает широту семного
набора концепта «Высота» в словацком языке.
О доминантности высоты у словаков свидетельствует и семантическое
разнообразие эквивалентов словацкого понятия «высокий» в русском языке (8

277
значений; в скобках дано число употреблений): vysoký – широкий (9), большой (2),
крупный (1), хороший (1), энергичный (1), административный (1), дряхлый (1),
высокий (2), где последнее максимально близко к прямому значению.
На основании вышеизложенного можно сделать следующие предварительные
выводы:
1. При генетически обусловленной формальной аналогичности языковых картин
мира (ЯКМ) русского и словацкого языков в их структуре наблюдаются отличия,
обусловленные национально-культурной спецификой.
2. Данные отличия проявляются в возникновении различных структурно-
смысловых концептуальных доминант в каждом из языков.
3. В силу географической детерминированности национально-культурной
специфики доминанты русской и словацкой ЯКМ образуют бинарные оппозиции,
главной из которых является оппозиция широта – высота (= равнина – горы), что
особенно ярко проявляется во фразеологии.
Литература
Алефиренко Н.Ф. Фразеология в свете современных лингвистических парадигм. М.: Элпис, 2008.
Алефиренко Н.Ф., Корина Н.Б. Проблемы когнитивной лингвистики. Нитра: ФФ УКФ, 2011.
Бердяев Н.А. Русская идея. М., 1990.
Буянова Л.Ю. Концепт «душа» как основа русской ментальности: особенности речевой
реализации // Фразеология и когнитивистика: Матер. 1-й междунар. науч. конф. В 2-х тт. Отв. ред.
Н.Ф. Алефиренко. Т. 1. Идиоматика и познание. Белгород: Изд-во БелГУ, 2008, с. 76 – 79.
Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1990.
Киселева Н.Б. Когнитивные аспекты словацко-русского языкового параллелизма // Dialog kultur V.
Sborník materiálů z mezinárodní vědecké konference, která se konala ve dnech 20. – 21.1.2009 na
Katedře slavistiky Pedagogické fakulty Univerzity Hradec Králové. O. Richterek, M. Půza (eds.). Ústí na
Orlicí: Oftis, 2009, s. 112 – 125.
Киселёва Н.Б. К проблематике сопоставительного анализа этнокультурных концептов во
фразеологии западных и восточных славян // Фразеология и когнитивистика: Матер. 1-й
междунар. науч. конф. В 2-х тт. Отв. ред. Н.Ф. Алефиренко. Т. 2. Идиоматика и когнитивная
лингвокультурология. Белгород: Изд-во БелГУ, 2008, с. 305 – 308.
Ключевский В.В. Полное собрание сочинений в 8 тт. Т. 1. М.: Классика, 2001.
Попова З.Д., Стернин И.А. Понятие «концепт» в лингвистических исследованиях.
Воронеж: Воронежский ГУ, 1999.
Семенова Н.В. Щедрость широкой русской души // Acta Nitriensiae 11. Zborník Filozofickej fakulty
UKF v Nitre. Zodp. Red. E. Fandelová. Nitra: FF UKF, 2009, s. 233 – 249.
Федотов Г.П. (псевд. Е. Богданов). Три столицы // Версты. 1926. № 1. Париж, с. 147-163.
Шмелев А.Д. «Широта русской души» // Арутюнова Н.Д., Левонтина Н.Д. (отв. ред.). Логический
анализ языка: языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2005.
Штырова А.Н. М.Ю. Лермонтов в диалоге с европейским романтизмом. «Зачем я жил...».
Научная монография. Тверь: Научная книга, 2011.
Словари
Зинченко В.Г., Зусман В.Г., Кирнозе З.И., Рябов Г.П. Словарь по межкультурной коммуникации.
Понятия и персоналии. М.: Флинта – Наука, 2010. (В тексте – СМК)
Кубрякова Е.С. и др. Краткий словарь когнитивных терминов. М.: Изд-во МГУ, 1996. (В тексте –
КСКТ)
Источники
Slovenský národný korpus: rusko-slovenský paralelný korpus (Русско-словацкий параллельный
корпус) – http://korpus.juls.savba.sk/parus/

278
 Примечания
1
Исследование проводится в рамках научного проекта VEGA 1/0376/12 Kognitívne dominanty v
jazyku a kultúre (Словакия).
2
Поскольку концепт является устойчивым образом, при его вербализации всегда присутствует
определенная степень метафоризации, что исключает использование соответствующей лексемы
в прямом значении.
3
Следует оговориться, что русско-словацкий параллельный корпус еще находится в процессе
формирования и основан преимущественно на произведениях художественной литературы и
трудах классиков марксизма-ленинизма (В.И. Ленина), т. е. на текстах, наиболее активно
переводившихся на словацкий язык в эпоху социализма и переводимых в настоящее время.
Научно-популярные и публицистические тексты пока представлены мало. Предполагаем, что
степень объективности полученных нами результатов будет возрастать по мере пополнения
корпуса.
4
Здесь и далее используются следующие сокращения в фамилиях авторов текстов: Б – М. Булгаков;
БМ – А. Бестужев-Марлинский; БС – Б. Сергеев; Г – Н.В. Гоголь; Гр – А. Грин; Д – Ф.М. Достоевский;
ДМ – Ю.М. Дольд-Михайлик; Кр – П. Крусанов; Л – В.И. Ленин; Т – Л.Н. Толстой.
*****
И.А. Королёва
Россия, Смоленск
ИМЕНА СОБСТВЕННЫЕ РАННЕЙ ЛИРИКИ А.Т. ТВАРДОВСКОГО
В СВЕТЕ ПОЛОЖЕНИЙ СМОЛЕНСКОЙ ПОЭТИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ
Творчество великого русского поэта, смолянина, лучшего редактора «Нового
мира» 60-х-70-х гг. ХХ века А.Т. Твардовского в последние годы привлекает
внимание не только литературоведов, но и лингвистов. Ономастическая
составляющая лексики лирических текстов поэта, особенно стихотворений
раннего периода его творчества (1926 – 1940), наиболее ярко позволяет судить о
принадлежности автора к Смоленской поэтической школе (СПШ).
Известный русский критик А.В. Македонов в 1960 г. в своих «Очерках русской
поэзии» выделил и обосновал СПШ как особое литературное объединение, назвал
трех основоположников – М.В. Исаковского, А.Т. Твардовского и Н.И. Рыленкова,
подчеркнув безусловный талант Александра Трифоновича: «…Смоленск взрастил
несколько крупных советских поэтов, прежде всего Твардовского, Исаковского,
Рыленкова…. Твардовский стал наиболее крупным представителем всей
«школы»…» [Македонов 1960: 3-4].
В настоящей статье мы делаем попытку показать, как основные положения о
СПШ подтверждаются на ономастическом уровне ранней лирики А.Т. Твардовского,
то есть периода, когда «школа» проявила себя наиболее масштабно, так как
истоки её относятся именно к 20-30 гг. ХХ века.
Новая жизнь послереволюционной России требовала показа и воспевания
нового героя. Им, по мнению А.В. Македонова, становится герой труда, простой, но
имеющий «новую географию жизни» [Македонов 1960: 10 и далее]. У поэтов-
смолян такой простой труженик воплощён выпукло, с биографическими деталями и
подробностями: кто он по профессии, каков его возраст, где живёт, как к нему
относятся окружающие и пр. Именно поэтому А.Т. Твардовский использует в
основном народные и разговорные формы имен: Катерина, Настасья, Данила и

279
пр. Очень известен его ранний цикл стихов про Данилу (Данила, разговорное к
древнееврейскому Даниил «мой судья – Бог» [Петровский 1966: 93]. Дед Данила –
настоящий народный герой нового времени, ассоциативно связанный с
шолоховским дедом Щукарём:
Поклон мой сыновий
Далекому краю.
Поклон мой, Данила,
Тебе посылаю (За тысячу верст…, 1938).
Пойдем, посмотрим старый сад,
Где сторож был Данила (Сверстники, 1938).
Рядом с Данилой его Марковна: именование сельской труженицы только по
отчеству делает образ не просто типичным, но и передаёт любовь и уважение к
героине односельчан и, разумеется, автора. Именно такая народность – о народе
и для народа – второй постулат СПШ:
Пели женщины вместе,
И Петровна – одна.
И была её песня –
Старина-старина (Поездка в Загорье, 1939).
Очень уважительно, по отчеству, именует А.Т.Твардовский свою мать - Марию
Митрофановну Твардовскую:
Сам не помню и не знаю
Этой тарой песни я.
Ну-ка, слушай, мать родная,
Митрофановна моя (Песня, 1936).
Набор имён земляков Твардовского для того времени носит социально
сниженный, а следовательно, народный характер:
Наш Кузьма неприметный,
Тот, что из году в год,
Хлебороб неприметный,
Здесь на месте живёт (Поездка в Загорье, 1939).
Как видим, часто имя конкретизируется названием профессии и определением
(хлебороб, птичница, сторож, пчельник и пр.; неприметный, незаметный,
светлый ликом, стоящий в толпе и пр.). Подчёркивается одновременно и
незатейливость, и выход на первые позиции именно человека труда. В этот
период творчества Твардовский часто выносит именования своих новых героев-
тружеников в заглавия стихов: «Ивушка» (1938), «Бубашка» (1933) и др.
Ивушка – уменьшительно-ласкательная форма имени Ива, которое само
является нетрадиционной для русских формой народного имени Иван [Петровский
1966:191]:
Нет, недаром прожил Ива
И не все курил табак,
Только скромно, не хвастливо
Жил печник и помер так.

280
 Прототипом Ивушки – печника, как отмечает А. Кондратович [Кондратович
1985], явилось реальное лицо. По словам Константина Трифоновича
Твардовского, старшего брата поэта, «это был прекрасный печник, большой
балагур и выдумщик. Звали его в деревне ласково – Яковушка» [Твардовский
1996: 130]. Автор использует две формы имени – Ива и Ивушка, сохраняя во
второй, заголовочной, форме элемент реальной номинации, суффикс -ушк-,
показывающий любовь к герою, почитание его нелёгкого, но нужного для
деревенского люда труда печника.
Герой второго указанного стихотворения – батрак Бубашка. Прозвище
подчеркивает его связь «с горькой долей», которая в новой жизни, в новой
«географии жизни» исчезает:
И видит – жизнь тянувший как упряжку,
Под кличкой лошадиною батрак,
Что только сам себя зовет Бубашкой,
А все его зовут уже не так.
Прозвище в своей основе может иметь несколько возможных апеллятивов: 1)
бубнить (разговорное, неодобрительное) «говорить быстро и монотонно,
неразборчиво» [СО, с. 61]; 2) буба «зерно» [ССГ, с. 274]; 3) усечение апеллятива
бубен с суффиксацией – «необходимый элемент лошадиной упряжки» [Никитина
2005: 88]. В целом в прозвище, в его семантике, отражается сфера деятельности
батрака – уход за лошадьми. Суффикс вносит в прозвище оттенок разговорности,
народности и некоторого пренебрежения. Естественно, в новой жизни это
прозвище миром было отвергнуто – герой достоин лучшего обозначения, ибо это
герой-труженик.
В стихотворении «Полёт» (1934) мы встречаемся с простой труженицей Анной
Миканоровной, по-простому – Анютой. Народная форма имени – любимая у
Твардовского (Анюта в поэме «Дом у дороги). В уважительном отчестве
отмечается замена звука [н] на звук [м] – это характерная диалектная черта
смоленских говоров, что косвенно указывает на смоленское происхождение
Анюты.
Характерная черта поэтов СПШ – отражение на страницах лирических текстов
своей малой родины, родной Смоленщины. У Твардовского это место рождения –
хутор Загорье, где сегодня находится дом-музей поэта, и Починок, где находится и
сегодня железнодорожная станция, конечный пункт на пути поезда из Смоленска
или Москвы. Оба названия вынесены в заголовки программных хрестоматийных
стихотворений первого периода творчества – «Поездка в Загорье» (1939) и
«Станция Починок» (1936).
А.В. Македонов отмечает, что характерной чертой СПШ является также пафос
дороги, образ открытой дороги, ясного движения вперед, к новой жизни. Дорога –
это символ жизненного пути, который выбирает новый человек [Македонов 1966:10
и др.]. По этой дороге идут поэт и его герои. Образ малой родины соединяется с
большой:
За недолгий жизни срок,

281
 Человек бывалый,
По стране своей дорог
Сделал я немало (Станция Починок).
Тема дороги через имена собственные позднее воплотится в тему единой
Родины, страны, где Твардовский живёт и творит:
Два города самых любимых,
Два города есть у меня.
…
Один – это город Москва,
Другой – это город Починок. (Два города).
Поэзия Твардовского, по словам Македонова, выделяется среди других
представителей СПШ наибольшим размахом тематики и поэтической мысли,
особым стремлением к неприкрашенному изображению жизни, углублённым
психологизмом в показе её героев, огромной наблюдательностью, зоркостью к
малым и крупным деталям [ср.: Македонов 1966: 31-32]. И все это, как в зеркале,
отражено в системе имен собственных.
Литература
Кондратович А.И. Александр Твардовский: Поэзия и личность. 2-е изд., испр. и доп. М., 1985.
Македонов А.В. Очерки советской поэзии. Смоленск, 1960.
Никитина Н.В. Ономастикон поэзии А.Т. Твадовского: Дисс… канд. филол. наук. Смоленск, 2005.
Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. М., 1966.
Словарь Смоленских говоров. Вып.1. Смоленск, 1974. (В тексте – ССГ)
Твардовский К.Т. Родина и чужбина. Смоленск, 1996.
Словари
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка: 4-е изд., доп. М., 2008. (В тексте – СО).
Источники
Твардовский А.Т. Избранные произведения. В 3 т. Т. 1. Стихотворения / Сост. и подгот. текста М.
Твардовской; Вступ. статья и примеч. А. Туркова. М., 1990.
*****
В.А. Лаврентьев
Россия, Рязань
ПЕРСОНАЛЬНЫЕ И НЕПЕРСОНАЛЬНЫЕ МЕСТОИМЕНИЯ В ПОЛЕ ЛИЦА
Лицо является одним из центральных понятий грамматической системы,
поскольку совместно с модальностью и временем формирует основной признак
предложения – предикативность, однако, как справедливо замечает П.А. Лекант,
именно лицо из трех названных элементов предикативности является наименее
изученной синтаксической категорией [Лекант 2007: 108].
Под термином «синтаксическое лицо» мы понимаем многоаспектную
объективно-субъективную грамматическую категорию, которая (наряду с
модальностью и синтаксическим временем) формирует предложение как основную
синтаксическую единицу и определяется связью означаемого (говорящего,
собеседника или «третьего лица») и означающего (морфологических, лексических,
синтаксических, интонационных, конструктивно-синтаксических и других средств
русского языка).
Разнообразные формы, которые используются в современном русском языке

282
для экспликации семантики лица, вступают во взаимодействие и образуют поле.
Принцип полевого подхода к анализу тех или иных языковых явлений в настоящее
время является достаточно популярным, однако, несмотря на интенсивное
изучение различных полей, «пока нет ни обоснованной языковым материалом
классификации ФСП, ни полного описания какого-либо одного ФСП» [Всеволодова
2000: 77]. В данной статье речь пойдет о поле синтаксического лица, о том, какое
место занимают в этом поле местоимения.
Не вызывает сомнений факт вхождения в поле лица личных и притяжательных
местоимений, при помощи которых в предложении противопоставляются
говорящий собеседнику и участвующие в речи лица не участвующим.
Предикативные формы (им. п.) личных местоимений формируют ядро поля лица,
непредикативные (косвенные) формы личных местоимений и все формы
притяжательных местоимений образуют околоядерную зону [см.: ТФГ 1991: 20].
Названные лексико-грамматические разряды местоимений мы называем
персональными.
К данному классу примыкает возвратное местоимение, которое «опирается в
своем значении на личные местоимения», причем «возвратность может опираться
на все три лица» [Пешковский 1956: 160]. В односубъектных двусоставных
предложениях конкретное «личное» значение определяется подлежащим: Я себя
очень странно чувствовал – словно есть разница, в каком вагоне ехать
(В. Пелевин); Поглядел бы ты, товарищ, На себя со стороны! (В. Высоцкий);
Начальник вел себя не въедливо, Но на допросы вызывал, – А я всегда ему
приветливо И очень скромно отвечал (В. Высоцкий). В определённо-личных
предикативных единицах значение конкретного лица (говорящего или собеседника)
возвратного местоимения определяется по соотнесённости с формой главного
члена: Гляжу вокруг себя – вижу, и платок она свой шейный, так, мериносовый,
старенький платчишко, – забыла (Н. Лесков); Вот её жалей, а не себя
(М. Веллер), в обобщённо-личных конструкциях возвратное местоимение
(подобные конструкции малочастотны) выражает обобщённое лицо: Людей
выучишь, себя выручишь (пословица), в безличных и инфинитивных
предложениях, имеющих в своем составе семантический субъект, значение лица
соотносится со значением лица этого субъекта: Труднее было ему удалить от
себя другое, милое воспоминание: часто думал он о графине D., воображал её
справедливое негодование, слезы и уныние... (А. Пушкин); В самом деле, не
погубить бы мне себя, тогда как на мою долю могло бы выпасть великое
счастие стать мужем графини Б***, камергером или дворянским предводителем
(Л. Толстой). В неопределённо-личных, бессубъектных безличных и номинативных
предложениях возвратное местоимение себя не употребляется.
В предложениях с объектным инфинитивом «личное» значение возвратного
местоимения соотносится с грамматическим субъектом: Одно не к чести служит
ей: За лишних в год пятьсот рублей Сманить себя другими допустила
(А. Грибоедов) и с семантическим субъектом в косвенном падеже: Если бы Чичиков
прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но

283
мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар
грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо было
совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями
дождя (Н. Гоголь). Однако в ряде случаев в предложениях с объектным
инфинитивом использование притяжательного местоимения вообще невозможно.
Так, например, в предложениях типа *Муж велит жене причесать себя
употребление возвратного местоимения недопустимо, так как не ясно, муж велит
жене причесать его или муж велит жене причесаться?
Таким образом, возвратное местоимение себя, не обладая грамматической
категорией лица, указывает на любое лицо как объект собственного действия и в
поле синтаксического лица занимает место в зоне переходности между ядром и
периферией.
Все остальные разряды мы относим к классу неперсональных местоимений,
однако отсутствие у вопросительно-относительных, неопределённых,
отрицательных, определительных и указательных местоимений способности на
морфологическом уровне грамматически дифференцировать говорящего,
собеседника и неучастника речи ещё не говорит о том, что данный класс
местоимений находится за пределами поля синтаксического лица.
Ввиду невозможности рассмотреть в одной статье все разряды неперсональных
местоимений на предмет их вхождения в поле лица ограничимся лишь
вопросительно-относительными.
Словари определяют значение вопросительно-относительного местоимения кто
как указание «на лицо (лица), а также вообще на живое существо» [см.: ТСРЯ 2007:
386], а что – как указание «на предмет, явление, ситуацию» [см.: ТСРЯ 2007:
1096], из этого следует, что местоимение кто несет в себе семантику
одушевлённости, а что – неодушевлённости, однако анафорическое употребление
что нередко снимает противопоставление по признаку одушевлённости-
неодушевлённости: Это то невежество, что подкрадывается и к тем, теперь
редким, людям, что знают греческий и латынь и Канта с Контом читали
(А. Битов); Как в старинной русской сказке – дай бог памяти! – Колдуны, что
немного добрее, Говорили: «Спать ложись, Иванушка! Утро вечера мудренее!»
(В. Высоцкий). Следует отметить, что у местоимения что значение
неодушевлённости «стирается» не только в анафорическом употреблении, но и в
случаях, когда в последующем контексте называется «одушевлённый предмет»:
Что это шевелится у вас в бумаге? – вдруг спросила она. – Посмотрите,
бабушка... ах, не змея ли? – Это я вам принёс живого сазана, Татьяна Марковна:
сейчас выудил сам (И. Гончаров). Авторы «Русской грамматики» отмечают, что
местоимение что используется при указании на лицо и в случаях, если целью
вопроса «является установление не личности человека (кто пришел?; кто вы
такой?), а отличительных черт его характера, его свойств, сущности…» [см.: РГ
2005: 537]: Надолго ли они не будут знать, что я из себя сделал?.. Кто я и что
я?.. Надо, надо спасаться! (Н. Лесков).
Местоимение кто не выражает морфологически категории лица, но, имея

284
значение одушевлённости, в предложении в анафорическом употреблении может
заменять и говорящего: Это Я, кто утверждает власть, а ты слушай Меня и
люби: Я твой ближний, ходи в церковь, она научит тебя любить Меня
(М. Пришвин), и собеседника: Пою-у тебе-э, бог Гименея! Ты, кто соединяет
Невесту с женихом… (А. Рекемчук), и неучастника коммуникации: В середине
семидесятых он эмигрировал с семьей в Америку и там поначалу приживался и
пробивался тяжело, экзамены сдавал, ассистировал какому-то профессору – он,
кто уже блестяще проводил сложнейшие операции, к кому в Москве добивались
попасть на прием! (Д. Рубина), однако следует заметить, что местоимение кто в
роли союзного слова редко заменяет местоимения 1-го и 2-го лица, гораздо чаще
оно заменяет местоимения 3-го лица и имена существительные.
Несмотря на лицо местоимения, которое заменяет союзное слово в позиции
подлежащего, «кто» вступает в синтаксические отношения с глаголом в форме 3-го
лица настоящего (будущего) времени или в форме мужского рода прошедшего
времени единственного числа: кто утверждает, кто соединяет, кто проводил
операции, т.е. синтаксически ведет себя, как личное местоимение 3-го лица.
Таким образом, лишь в контексте становится ясно, с каким лицом соотносится
местоимение кто: – Кто тут главный? Вы? (ср.: Он?) – налетела Лидина на
элегантного господина с седыми висками. – У меня важное известие! (Б. Акунин).
В ряде случаев местоимение кто употребляется в составе конструкций (часто
это риторические вопросы) для формирования значения, близкого к семантике
неопределённо-личного предложения: – У тебя что, крыша поехала? – спросил
Сергей Татарского, когда они вышли на улицу. – Кто ж такие вопросы
задает? (В. Пелевин), ср.: Такие вопросы не задают.
В контексте местоимение кто может прямо указывать на неопределённый
субъект: Эраст Петрович не решался подглядывать даже через ресницы – если
кто (ср.: кто-то) заметит, всё, конец (Б. Акунин); Степанида вошла и
затаилась, она опасалась им мозолить глаза, все думалось: а вдруг кто узнает
или догадается, что именно она взяла винтовку (В. Быков).
Выражению семантики неопределённости субъекта способствует повторное
употребление местоимения кто: В лаборатории почти никого не было – кто (ср.:
кто-то) в отпуске, кто на конференции, у кого библиотечный день (Л. Улицкая).
Иногда под воздействием контекста в слове кто развивается значение
обобщённости: – Боюсь, – ответил он, поднимая глаза. – А кто не боится-то
(ср.: все боятся). Странные какие-то у вас вопросы (В. Пелевин); Кто не хотел
бы знать его подлинной таинственной истории? (Н. Карамзин), ср.: Все хотели
знать…
Грамматические свойства местоимения что менее разнообразны: данное слово
вступает в согласование только с формами единственного числа среднего рода: –
Скажи-ка мне быстро, – проговорил он, – что такое жёлтая стрела?
(В. Пелевин), ср.: *что такой, что такая, что такие, однако в плане семантики
данное местоимение так же, как и кто, не характеризуется однозначностью.
Как правило, употребляясь в роли грамматического субъекта, слово что и в

285
простом вопросительном предложении, и в роли союзного слова (в анафорическом
употреблении) указывает на 3-е синтаксическое лицо: Что случилось? Уже ночь,
родители спят. Что случилось? (М. Веллер); Это не сон, а сумасшествие. И
ничего удивительного после всего, что произошло за последние дни (Б. Акунин).
В контексте местоимение что может указывать на неопределённый предмет или
явление: Спасибо вам за всё. Простите мне, если что (ср.: что-то, что-нибудь)
не так... (А. Чехов); а употребление в качестве союзного слова с частицей ни и
глаголом в форме повелительного наклонения в придаточном уступки развивает в
местоимении что семантику обобщённости: Да и аргументы князя, что ни
говори, звучали логично, а логике бывший студент-математик привык доверять
(Б. Акунин). Выражению обобщённости способствует и соотнесенность со словом
всё: Всё, что ни видишь по эту сторону, всё это мое, и даже по ту сторону,
весь этот лес, которым вон синеет, и всё, что за лесом, всё мое (А. Чехов).
Таким образом, местоимения кто и что обладают не только возможностью
экспликации дейктического аспекта, но и способностью актуализировать
агентивный аспект категории синтаксического лица.
К разряду вопросительно-относительных принадлежит местоимение который,
но оно отличается от субстантивных кто и что тем, что в нем совмещаются
семантические и грамматические признаки существительного и прилагательного
[см.: Шелякин 1986: 60]. Употребляясь в функции союзного слова, местоимение
который обычно соотносится с существительным в главной части, при этом само
всегда субстантивируется и подобно словам кто, что синтаксически ведет себя
как местоимение 3-го лица, что дает основания некоторым ученым считать, что
«лицо у который 3-е» [Падучева 1985: 335]. Однако местоимение который может
иметь семантическую соотнесенность с говорящим или собеседником, при этом
эмпирический анализ показывает, что если антецедентом является местоимение 1-
го или 2-го лица, то сказуемое в придаточной части обычно ставится в форму
прошедшего времени, лишённую морфологической категории лица: Ей ужасно
странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с
её петербургскими кузинами и тётушками, не стараюсь познакомиться с нею
(М. Лермонтов). Примеры с глаголом-сказуемым в форме 1-го лица: Ну неужели я
не понимаю, что я бы сам был смешон, если б захотел именоваться
превосходительством, я, который презираю все эти чины и земные величия,
ничтожные сами по себе, если они не освящаются добродетелью?
(Ф. Достоевский) и 2-го лица: С какой же стати ты заявляешь претензию на
наше внимание, ты, который хочешь потревожить спокойное, роковое течение
нашей жизни, ты, который ищешь, чтоб жизнь поступилась в твою пользу
частью или даже и всем своим историческим достоянием! (М. Салтыков-Щедрин)
встречаются достаточно редко (при местоимениях кто, что это вообще
невозможно).
Вследствие обязательной субстантивации для союзного слова который
нормальной является позиция подлежащего, формирующего вместе со сказуемым
предикативную основу придаточного, обязательным атрибутом которой является

286
категория синтаксического лица: И все, кроме неподвижного прокуратора,
проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул (3-е синтаксическое лицо)
рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним
(М. Булгаков).
Таким образом, вопросительно-относительные местоимения следует признать
элементами периферийной зоны поля синтаксического лица.
Литература
Всеволодова М.В. Теория функционально-коммуникативного синтаксиса. Фрагмент прикладной
(педагогической) модели языка. М., 2000.
Лекант П.А. Структура синтаксической категории лица // Грамматические категории слова и
предложения. М., 2007. С. 106-110.
Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью (референциальный
аспект семантики местоимений). М., 1985.
Русская грамматика / Под ред. Н.Ю. Шведовой: в 2 т. Т. 1. М., 2005. (В тексте РГ)
Теория функциональной грамматики. Персональность. Залоговость / Отв. ред. А.В. Бондарко. Л.,
1991. (В тексте ТФГ)
Шелякин М.А. Русские местоимения (значение, грамматические формы, употребление). Тарту,
1986.
Словари
Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов / Отв. ред. Н.Ю.
Шведова. М., 2007. (В тексте ТСРЯ)
*****
Е.Н. Лагузова
Россия, Ярославль
ОПИСАТЕЛЬНЫЙ ГЛАГОЛЬНО-ИМЕННОЙ ОБОРОТ ИСПЫТЫВАТЬ
ЧУВСТВО В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Описательные глагольно-именные обороты (ОГИО) по семантическим и
функциональным свойствам близки к связкам. В современном русском языке
основными функциями связок являются: 1) выражение грамматического значения
сказуемого (наклонение, время, лицо); 2) формирование отношений «предмет –
признак»; 3) квалификация предикативных отношений; 4) реализация
грамматической связи, формальной зависимости от подлежащего [Лекант 2007:
150]. Отмеченные признаки присущи и глагольным компонентам ОГИО. Однако, в
отличие от связок, компенсаторы имеют ограничения в грамматической и
лексической сочетаемости и участвуют в выражении не только грамматического, но
и вещественного значения сказуемого, сообщая обороту значение действия или
состояния [Лекант 1967: 45].
Вместе с тем в современном русском языке некоторые ОГИО с именными
компонентами – информативно недостаточными словами чувство, ощущение,
состояние, впечатление и др., – обнаруживают способность принимать на себя
функцию связки в составном именном сказуемом.
Как «аналитическая связка» [Лекант 1973: 220] может рассматриваться ОГИО
испытывать чувство. Грамматическое значение сказуемого заключается в
глагольном компоненте ОГИО. Вещественное значение (эмоциональное состояние)
выражается обязательным распространителем именного компонента ОГИО –

287
существительным в родительном падеже (а), прилагательным в винительном
падеже (б). Ср.: а) Зато когда приходила домой, испытывала ни с чем не
сравнимое чувство покоя и защищённости и радость, оттого что опасность
на этот раз миновала (А. Маринина); Все они были учёными-физико-
математиками, и Бутонов испытывал ко всем им совершенно необъяснимое
чувство лёгкого презрения (Л. Улицкая); б) И вдруг я испытал странное
чувство: мне вспомнилось, что именно всё, что было теперь со мною, –
повторение того, что было уже со мною один раз (Л. Толстой); …ведущий
отправился в Киев, где испытал от общения с Ю.В. Тимошенко сладостные
чувства (Известия. 30.09.- 02.10.2005).
ОГИО испытывать чувство сближается по семантике с «фазисными» [Лекант
2007: 151] связками стать / становиться, делать / сделаться, указывающими на
переход из одного состояния в другое [Касьянова 1976: 140]. П.А. Лекант выделил
четыре типа значений, свойственных фазисным связкам: становление,
возникновение признака (становиться / стать, делаться / сделаться);
сохранение и изменение признака (возрастание степени его проявления);
продолжение обладания признаком (оставаться / остаться); завершение
становления признака (выйти, получиться) [Лекант 2007: 151]. Связка
испытывать чувство не способна выражать начальную и конечную стадии
развития эмоции, что, возможно, связано с семантикой «дейктического» [РСС, т. 4,
с. 28] глагола испытывать. Ср.: испытать ‘ощутить, узнать, накопить в себе как
результат жизненного опыта’ [РСС, т. 4, с. 30]. Значения сохранения и изменения
состояния своеобразно реализуются в различных типах высказываний.
1. Сказуемое, включающее аналитическую связку в форме несовершенного вида
и именной компонент – существительное в родительном падеже, обозначает
эмоциональное состояние, привычное для данного субъекта в определённой
ситуации, периодически повторяющееся. Ср.: Всякий раз, уезжая по делам, Женя
испытывала тонкое чувство вины перед семьей и перед самим домом (Л.
Улицкая); Ей было стыдно, но она не могла справиться с собой, потому что
испытывала чувство какого-то необъяснимого восторга и одновременно
ужаса, когда рисовала (А. Маринина).
2. Сказуемое обозначает эмоциональное состояние, типичное для людей,
оказавшихся в данной ситуации. Обобщающий характер высказывания обусловлен
формой времени глагольного компонента ОГИО (настоящее неактуальное),
семантикой синтаксемы, выступающей в роли субъекта состояния. Форма
единственного числа существительного (зритель, наблюдатель, художник и др.)
используется для обозначения группы лиц. Ср.: Сторонний наблюдатель из
какого-нибудь заросшего липами захолустного переулка, попадая в Петербург,
испытывал в минуты внимания чувство умственного возбуждения и
душевной придавленности (А. Толстой); Современный зритель, попадая в
церковь, украшенную фресками, нередко испытывает чувство
растерянности перед многообразием картин, содержание которых ему
непонятно (В. Брюсова).

288
 3. Сказуемое с аналитической связкой в форме совершенного вида обозначает
однократное проявление нового состояния. Ср.: Медея, увидев это совершенно
выпавшее из её памяти движение Леночкиной маленькой кисти, испытала
резкое чувство счастья (Л. Улицкая); Вот и всё, что запомнил Серпилин до
того, как, отрапортовав и протянув руку навстречу протянутой руке Сталина
и близко увидев его лицо, испытал странное, почти нереальное чувство
встречи с ожившим и стоящим перед ним портретом (К. Симонов).
Семантика новизны, вне зависимости от формы вида глагольного компонента,
актуализируется наречиями, наречными сочетаниями (впервые, в первый раз),
именами прилагательными (новый, неизвестный и т.п.). Ср.: Объясняя, он
почувствовал, что, кажется, объясняет хорошо. И про эпидемии сущая правда.
И что работы сверх головы, тоже правда. И от этого впервые за время
разговора испытал возрождающееся чувство уверенности в себе (К.
Симонов); Они помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав её, стала
нежнее к нему, и они испытали новое, удвоенное чувство счастья (Л. Толстой).
В общеотрицательных предложениях новизна состояния для данного субъекта
выделяется «негативом» [Лекант 2007: 51] не. Ср.: Тушин не испытывал ни
малейшего чувства страха (Л. Толстой); Неприятного чувства не
испытывал, по-видимому, только Бруни (А. Чехов).
4. В простых предложениях с родительным сравнения и в сложноподчинённых
предложениях состояние конкретного субъекта сопоставляется с тем, которое
свойственно всем людям в определённых обстоятельствах. Типичное для многих,
это состояние является новым для данного субъекта: И он испытывал чувство
радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир
(Л. Толстой); Малинин испытывал то же чувство, что и многие люди,
сражавшиеся в те дни под Москвой (К. Симонов).
Для стиля Л.Н. Толстого характерен особый «приём художественной
лексикографии»: «выбор адекватной ситуации позволяет истолковать
разнообразные по своим оттенкам чувства» [Арутюнова 1999: 310]. ОГИО
распространяются адъективными оборотами подобный тому, похожий на и
местоименно-соотносительным придаточным. Как правило, описание
прототипической ситуации, в которой проявляется то или иное состояние,
выражает скрытую отрицательную оценку состояния и его носителя.
Сопоставление оригинальных текстов и их переводов на французский язык
выявляет полную синтагматическую эквивалентность ОГИО [Лагузова 2003: 197-
199], обусловленную семантической общностью абстрактных имён в
неблизкородственных языках. Русским адъективным оборотам подобный тому,
похожий на соответствуют обороты pareil a celui, semblable a celui во французском
языке. Компаративная семантика реализуется в различных типах ситуаций.
1) Состояние персонажа сопоставляется с состоянием, типичным для любого
человека в определённой ситуации Обобщённый субъект представлен конкретным
существительным, которое в контексте приобретает широкое лексическое
значение: человек, люди, путешественник, художник. Предикат главной части

289
(ОГИО) употребляется в форме прошедшего времени, предикат придаточной
части имеет форму настоящего неактуального. Ср.: а) Кити испытывала после
обеда до начала вечера чувство, подобное тому, которое испытывает юноша
перед битвою. – Kitty éprouva, après le dîner et jusqu’au commencement de la soirée,
un sentiment semblable à celui qui ressent un jeune soldat à la veille de la bataille
(«Анна Каренина»); б) Вступив снова в эти определённые условия полковой
жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые
чувствует усталый человек, ложась на отдых. – En reprenant ces habitudes
regulières de la vie de garnison, Rostov éprouvait une joie et un soulagement pareils
à ceux qu’éprouve un homme fatigué qui se couche pour se reposer («Война и мир»); в)
Он испытывал в первую минуту чувство, подобное тому, какое
испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой
и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что
это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и
утишить боль. – Il éprouva tout d’abord un sentiment semblable à celui qu’éprouve
un homme qui recevant un coup formidable dans le dos, se retourne plein de colére pour
voir qui l'a frappé... («Анна Каренина»).
2) Сопоставляется состояние одного и того же персонажа в разное время. При
этом предикат главной части (ОГИО) и предикат придаточной части употребляются
в форме прошедшего времени, но состояние, обозначенное в придаточном,
относится к более раннему периоду. Ср: а) Когда Ростов подъезжал к полку, он
испытывал чувство, подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к
поварскому дому. – En arrivant, il éprouva quelque chose de semblable à ce qu’il avait
éprouvé en approchant de la maison de la Povarskaia; б) В ту минуту, как дверь
отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и
благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на
исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям
жизни и с близким, по братству людей, человеком. - Pierre fut saisi d'un sentiment
de crainte et de respect pareille à celui qu’il éprouvait dans son enfance quand il
allait à confesse… («Война и мир»).
3) Ситуация, отнесенная к определённому моменту речи в прошлом,
сопоставляется с ситуацией временной неопределённости. Предикат – 1 (ОГИО)
имеет форму прошедшего времени, предикат – 2 употребляется в форме
сослагательного наклонения (Conditionnel Present – во французском языке). Ср.:
Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек,
спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот
мост разобран и что там пучина. - Maintenant il éprouvait un sentiment semblable
à celui qu’éprouverait un homme qui, d’ordinaire, franchit un abime sur un pont et, tout
à coup, s’aperçevrait que ce pont est détruit et que l’abime est à ses pieds («Анна
Каренина»).
В современном русском языке синтаксическая конструкция испытывать
чувство, подобное тому, которое испытывает кто-либо, малоупотребительна,
распространены предложения с родительным сравнения. Однако

290
лексикографические описания значений имён чувств представляют своего рода
сценарии развития эмоций, созданные под влиянием Л.Н. Толстого. Ср., например:
СТРАХ Х перед Y (из-за Z) = эмоция, неприятная для Х, вызванная следующим
фактом: Х полагает, что нежелательное для него событие может произойти и Х
способен противостоять Y, Х теряет контроль над самим собой; это чувство
типично для подобных ситуаций [DEC, т. 4, с. 275; перевод наш – Е. Л.]. См. также в
[Апресян 1995: 463-464], [НОСС 1999: 406] и др.
Заметим, что расширение состава связок за счёт расчленённых единиц
номинации отражает тенденцию к аналитизму, характерную для развития
грамматического строя современного русского языка.
Литература
Апресян Ю.Д. Избранные труды. Т. II. Интегральное описание языка и системная лексикография.
М., 1995.
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.
Касьянова Л.Н. К вопросу о синтаксической форме сказуемого, выраженного описательными
глагольно-именными оборотами // Лингвистический сборник / МОПИ им. Н.К.Крупской. Вып. 5.
М., 1976. С. 129-143.
Лагузова Е.Н. Описательный глагольно-именной оборот как единица номинации. М., 2003.
Лекант П.А. О форме именного сказуемого с именной связкой // Материалы VIII конференции
преподавателей русского языка педагогических институтов Московской зоны. Лингв. сб. Вып. 2.
Ч. 1. М., 1973. С. 219-222.
Лекант П.А. Описательные глагольно-именные обороты в функции сказуемого // Ученые записки
МОПИ им. Н.К.Крупской. Т. 204. Вып. 14. М., 1967. С. 120-127.
Лекант П.А. Функции связок в русском языке // Лекант П.А. Грамматические категории слова и
предложения. М., 2007. С. 146-152.
Лекант П.А. Часть речи негатив // Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения.
М., 2007. С. 51-54.
Словари
Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общим рук. Ю.Д. Апресяна.
Вып. 1. М., 1999. (В тексте – НОСС)
Русский семантический словарь / РАН Ин-т рус. яз.; Под общей ред. Н.Ю. Шведовой. Т. IV.
Глагол. М., 2007. (В тексте – РСС)
Dictionnaire explicatif et combinatoire du francais contemporain. Recherchs lexico-semantiques I / Igor
Melcuk, N. Arbatchewsky-Jumarie, Leo Elnitsky, Lidija Iordanskaja et Adele Lessard. Montreal, 1984 (В
тексте – DEC)
Источники
Tolstoï Léon. Anna Karénine. P., 1960.
Tolstoï Léon. La guerre et la paix. Traduction nouvelle et intégrale avec une étude documentaire et des
notes, par Louis Jousserandot. – P., 1931.
*****
В.В. Леденёва
Россия, Москва
ЕРЕСИАРХ И ЕРЕТИК В СОСТАВЕ НОМИНАЦИЙ РЕЛИГИОЗНО-
НРАВСТВЕННЫХ ПОНЯТИЙ Н.С. ЛЕСКОВА
Эпистолярные тексты и статьи Н.С. Лескова, по нашим наблюдениям,
определённо показывают, что он оставался до конца дней своих верующим
человеком, для которого высокое значение имело евангельское слово, свет

291
христианства, хотя он сочувствовал Л.Н. Толстому и Ф.М. Достоевскому, а идеи
произведений этих писателей обусловливали свободу развития религиозного
инакомыслия в России, за что Н.И. Либан причислял их к «писателям-
разрушителям» христианства [Либан 2010: 427; ср. Шелковникова 2010: 302-312].
В письмах Н.С. Лескова, однако, есть как будто в шутку сделанные подписи
«смиренный ересиарх Николай» (А.С. Суворину. 29 сентября 1886 г.) [Лесков 1958:
11: 320-322] или «смиренный Николай-ересиарх» (А.Н. Пешковой-Толиверовой. 26
декабря 1887 г.) [Лесков 1958: 11: 363-364]. Слово ересиарх заставляет задуматься
над его содержанием, особенностями концептуализации. Почему,
характеризовавшийся «нетерпячестью», шедший «против течений», как ересиарх
он представляется смиренным? Да и в значении не частотного слова еретик в
контекстах писем можно отметить наличие авторской положительнооценочной
коннотации, зафиксировать возбуждение «этноконфессиональных смыслов»
[Ильинская 2010: 6-11] – с ценностными семами ‛русский’, ‛самобытный’.
Надо признать справедливым идеологическое обоснование лесковского
расширительного и противоречащего традиционным, отражённым в русской
языковой картине мира представлениям о сущности еретика и ересиарха, которое
выработано Т.Б. Ильинской: «Контраст между христианским идеалом и его
искажённым отражением в российской жизни также побуждал Лескова видеть
позитивные смыслы в «звании» еретика; поэтому лесковский автопортрет
«ересиарха» имеет как шутливые, так и драматические составляющие» [Ильинская
2010: 11].
Рассмотрим слова ересиарх и еретик как единицы идиолекта автора, возможно,
несущие представление о религиозно-нравственных понятиях, отражающие
особенности его менталитета, с лингвистических позиций, опираясь на материал
его опубликованных эпистолярных текстов.
Слова ересиарх и еретик принадлежат к лексико-семантической группе (ЛСГ)
агентивной лексики в составе лексико-семантического поля (ЛСП) «Религия».
Религиозная лексика вписывается в состав средств вербализации нравственных
понятий: она отражает ментальность определённого социума (или его части) на
каком-либо этапе его существования и духовного развития.
В связи с наличием агентивной семы РСС фиксирует слово еретик в составе
ЛСП названий лиц, именующих по профессии, специальности, роду занятий,
характеру деятельности и связанным с ними действиями, функциями,
отношениями, в ЛСГ слов с семой ‘сфера деятельности’, с выделением их объёма
по дифференциальному компоненту ‘религия’: «В сфере религии, культов».
Находим его в подгруппе «Монахи, участники религиозных движений,
объединений» [РCC, т. 1, с. 203]. Ересиарх, как устаревшая единица, в РСС не
отражена. Таким образом, русский менталитет, как показывает зафиксированная
словарями сегментированная языковая картина мира, освоил эти единицы в связи
с квалификацией и параметризацией человека.
Мы неоднократно отмечали [например: Леденёва 2010], что для Н.С. Лескова
человек – это прежде всего индивидуум, член социума, наделённый

292
определёнными качествами и свойствами; как предмет художественных интересов
и поисков лучших типов – носитель светлого начала, духовности, противник зла.
Слова с агентивной семой создают особое «измерение», социальное пространство
различных по жанру произведений, которое подвергается Н.С. Лесковым
исследованию, представляется на суд читателя.
Человек изменчив по своей природе, что хорошо знал писатель. Агентивная
сема, как полагаем, инициирует прагматические и стилистические трансформации
в значениях лексем еретик и ересиарх.
«Роль языка в выражении ментальных стереотипов <…> заключается в
концептуализации и стереотипизации ментальных представлений» [Алефиренко,
Семененко 2011: 6]. Анализ контекстуального окружения (см. в оценочном
употреблении единицы предикатной лексики духовный, начитанный,
свободомысленный, умный, христианин и др.; религиозно-нравственную
мотивацию ради искания истины Христовой как указание на интенции типа)
показывает, что Н.С. Лескову была важна неповторимая, особо понимаемая им
сущность русского еретика. См.: Зато меня подергивает теперь написать
русского еретика — умного, начитанного и свободомысленного духовного
христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и
нашедшего её только в одной душе своей. Я назвал бы такую повесть “Еретик
Форносов”, а напечатал бы её... Где бы её напечатать? (П.К. Щебальскому. 29
июля (10 августа) 1875 г.) [Лесков 1958: 10: 411-413].
Как видим, писатель отмечает качества духовности, свободомыслия,
начитанности, указывает на задачу искания истины Христовой – иными словами,
определяет русского еретика как христианина, заботящегося о душе своей, её
развитии, о совершенствовании духа. Положительнооценочная коннотация при
таком понимании значения слова еретик, несомненно, возбуждается, отражая
своеобразие концептуализации понятия «еретик» ментально-лингвальным
комплексом (термин В.В. Морковкина) писателя. Ср. ассоциативный план в
современной русской языковой картине мира: «Еретик связано с: Бог. Еретик
бывает: явный, проклятый, настоящий, сущий, отверженный, дерзкий, цельный,
беглый, злой, известный, лютый. Еретик может (но): стать, развить, согрешить,
спросить, увидеть, сказать, возразить, остановить» [СА]. Отмечаем устойчиво
сохраняющиеся совпадения в представлении о содержании и связях слова еретик
в русской языковой картине мира (см. СА) и в её индивидуальной версии,
транслируемой письмами Н.С. Лескова – фрагментом сверхтекста языковой
личности автора.
Очевидная ментальная связь обусловлена концептом БОГ. Подчеркнём вектор,
направляющий рассуждения писателя в концептуальное пространство ВЕРА –
ХРИСТИАНСТВО (Христос, христианин, духовный, душа). Ср. в художественном
тексте еретица («церк. и книжн. Женск. к еретик: лицо, упорно и сознательно
заблуждающееся относительно догматов истинной веры, исповедующее
неправильное вероучение» [САН]): …другие видели в них вредных «еретиц» и
пренебрегали ими (О «квакереях») [Паршина 1993: 47]. Здесь следует отметить

293
совпадения с ассоциативными элементами в негативнооценочном плане: вредный
(оттеночное значение «Опасный, склонный к разрушению каких-н. устоев
(политических, моральных)» [ТСУ URL]) – с злой (за вычетом в семантике
последнего градосемы очень ); пренебрегать – сов. «Пренебречь что, или лучше
чем, презирать, небречь, не уважать, не внимать чему, считать за ничто» [Даль, т.
3, с. 394] – с ассоциатом отверженный (ср.: «Бесправный, угнетённый, лишённый
всего, всех жизненных благ» [ТСУ URL]) – т.е. ‘пренебрегаемый’.
Агентив еретик в масштабе сверхтекста писем писателя указывает, таким
образом, на особую трактовку рационального (основанного на анализе, пересмотре
традиций, догматов; ср. в САН компонент толкования «сознательно») понятия,
стоящего за словом ересь и вкладываемого в содержание корневой морфемы. Н.С.
Лесковым сформирован компонент ‘особый’, ‘улучшенный’, что обусловлено на
прагматическом уровне задачей нести правду о русской жизни (ересиарх, еретик –
так как ‘правдивый’, возражающий против неправды). Укажем, что случаев
использования первичных ЛСВ лексемы ересь с подобной трансформацией, с
изменением коннотативного плана в письмах не выявлено.
Отметим, что агентив ересиарх (см. церк.: «Основавший ересь или чтимый
последователями за старшину» [Даль, т. 3, с. 394]), использованный писателем в
автохарактеристике смиренный ересиарх, отражает, благодаря метафоризации, не
только настрой на шутку, необходимую для создания эффекта интимизации
общения и важную в переписке, но и самоиронию. Об этом свидетельствует
контекстуальное окружение (пребываю в мире и любви ко всем – ср. типичную
ассоциацию социального субстрата русского языка: ересиарх – проклятый [СА]),
которое «программирует» неоднозначность восприятия предиката-оксюморона
смиренный ересиарх.
Самоирония, транслируемая в составе предиката агентивом ересиарх, который
принадлежит к ныне устаревшим словам религиозной лексики, обусловлена
нейтрализацией в семантике этой лексической единицы сем ‘основатель’/ ‘глава’,
‘вера’ / ‘религия’ и расширением значения (в ходе метафорического переноса) до
обобщённого – «имеющий собственное мнение по различным поводам». В нём
актуализируются семы ‘несогласный’ (с чем-либо), ‘противоречащий’ (кому-либо,
некоему направлению, принятому мнению и т.д.), ‘правдивый’, градосема. См.
авторскую мотивацию: «Прожив изрядное количество лет, и много перечитав, и
много переглядев во всех концах России, я порою чувствую себя как “Микула
Селянинович”, которого “тяготила тяга” знания родной земли, и нет тогда терпения
сносить в молчании то, что подчас городят пишущие люди…; Немножко же
разноречия даже и не мешает, — оно живит и разнообразит взгляды и веселит
чтение…; Повторяю: они [заметки, очерки. – В. Л.] будут пестрые, — о чем попало,
но всегда по поводу чего-либо недавно случившегося и непременно из такой
сферы жизни, которая мне хорошо известна» (А.С. Суворину. 29 сентября 1886 г.)
[Лесков 1958: 11: 320-322].
Ключевым в понимании переносного ЛСВ слова ересиарх в контексте письма
становится объём первого ЛСВ лексемы разноречие – «(книжн.). 1. Противоречие в

294
словах, в смысле, разногласие» [ТСУ]. Разноречие, судя по приведённому тексту (и
разнообразным биографическим данным), было основано на желании писать
правду вопреки кому-либо, не соглашаясь с мнениями, «вне направлений» [ср.:
Лихачев 1997]. См.: нет тогда терпения сносить в молчании то, что подчас
городят пишущие люди.
Парадоксальное сочетание слов смиренный ересиарх заслуживает
самостоятельного изучения в нём тонкой игры смыслов, потому что рождает
вопросы: чем укрощён, что в себе признал проявлением гордыни, с чем
примирился так отрекомендовывавшийся Н.С. Лесков? Было ли это смирение?
См.: «Смиренный, кто смирился, кто живет в смирении, в кроткой преданности
провидению, в сознании своего ничтожества. Смиренный, причст. укрощённый, или
помирившийся; чёрное духовенство само себя честит смиренным» [Даль, т. 4, с.
235]. Словарь подчёркивает отношение имени прилагательного к лексике ЛСП
«Религия» (компонент ‘провидение’, т.е. ‘высшая сила’ – преданность
провидению). Смирение – одна из важнейших христианских добродетелей. Оно
противопоставлено греху гордыни: «Смирение — стезя к Царству, дверь небесная,
сад райский, трапеза сладостей, начало благ, источник благословений, упование,
не посрамляющее никого из притекающих к нему. Им очищаются грешные,
оправдываются виновные, возвращаются на истинный путь заблудшие, спасаются
погибшие, торжествуют сражающиеся, увенчиваются победители. Подлинно
весьма высоко и величественно смирение. Блажен, кто пламенно возлюбил его,
стремится вослед за ним и преуспевает в нем. Все сокровища заключены в
смирении, все блага, все духовные богатства можно найти в нем. Сочти и
перечисли их, если можешь, потому что в смирении есть все. Перечисли
подвижников во времена древние, средние и новые и, если в состоянии, сочти
всех, кто смирением приобрел победный венец. Вразумись же всем этим, ученик
Христов, и отложи всякую гордость, избери же себе смирение» [Преподобный
Ефрем Сирин.].
Но Н.С. Лесков отнюдь не только религиозные смыслы вкладывает в
самооценку, хотя они и продуцируются вследствие столкновения в контексте двух
единиц предикатной лексики, относящихся в первичных ЛСВ к одному ЛСП
«Религия». Предикат смиренный ересиарх отражает жизненное и творческое кредо
автора, о котором известно почитателям его таланта: ересиарх – знавший русскую
жизнь правдолюбец, шедший «против течений», смиренный – вынужденный
принимать разные жизненные обстоятельства, идти вразрез с собственным
мнением о чём-либо и потому, что без творчества не было смысла и условий
жизни, и потому, что был православным, много рассуждавшим о смысле жизни,
пути человеческом в Предопределении. Не частотное слово ересиарх
принадлежит, благодаря контекстуальным коннотациям, к лексике нравственных
понятий в составе идиолекта Н.С. Лескова.
Литература
Алефиренко Н.Ф., Семененко Н.Н. Русская ментальность и паремическая семантика: когнитивно-
прагматический аспект проблемы // Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». М., 2011. №1. С.
5-10.

295
Ильинская Т.Б. Феномен «разноверия» в творчестве Н.С.Лескова: Автореф. дис. … д-ра филол.
наук. СПб., 2010.
Леденёва В.В. «Социальное пространство» последних писем Н.С. Лескова // Н.С. Лесков в
пространстве современной филологической мысли (К 175-летию со дня рождения) / Отв. ред.
д.ф.н. И.П. Видуэцкая. М., 2010. С. 65-72.
Либан Н.И. Кризис христианства в русской литературе и русской жизни// Либан Н.И. Избранное:
Слово о русской литературе: очерки, воспоминания, этюды. М., 2010. С. 427-434.
Лихачев Д.С. Слово о Лескове// Литературное наследство. Т.101: Неизданный Лесков. Кн.1. М.,
1997. С. 9-18.
Преподобный Ефрем Сирин. О Смирении и гордости// Избранные творения//Встреча с
православием. Православие.Ru URL. [http://www.pravoslavie.ru/put/060405141452.htm]
Шелковникова Л.Ф. Религиозно-этическая мысль Н.С. Лескова в контексте эпохи //Лесковиана. –
Т. 3.: Творчество Н.С. Лескова в современном изучении: Международный сборник научных
трудов: Материалы третьей международной научной интернет-конференции /Науч. ред. Д.В.
Неустроев. М.; Орел: НИП "ВФК", 2010. – С. 302-312.
Словари
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Тт. 1-4. М., 1978-1980. (В тексте –
Даль)
Паршина В.В. Язык русской классики: книжные и разговорные лексические элементы прозы
Н.С.Лескова 90-х годов Х1Х в.: Словник. М.,1993.
Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и
значений/ РАН. Ин-т рус. яз; Под общей ред. Н.Ю. Шведовой. М.: «Азбуковник», 1998. (В тексте –
РСС)
Словарь ассоциаций URL: http://www.slovesa.ru/assearch?q=%E5%F0%E5%F1%E8%E0%F0%F5.
(В тексте – СА)
Словарь русского языка, составленный Вторым отделением Императорской Академии наук.
СПб., Л., 1985-1936 (А-Обр). (В тексте – САН)
Толковый словарь русского языка//Под ред. Ушакова Д.Н. Тт. 1-4. М., 1935-1940. URL: Яндекс.
Словари›Толковый словарь русского языка Ушакова. (В тексте – ТСУ)
Источники
Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 тт. Тт. 10-11. М.: ГИХЛ, 1958.
*****
П.А. Лекант
Россия, Москва
РАЦИОНАЛЬНЫЙ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ РУССКОЙ
ГРАММАТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ
Язык – душа народа; это справедливо и трогательно. Язык – разум народа; это
точно и неоспоримо – это рационально.
В человеке, в личности разум и душа – ratio – intuitio – едины. Но это не чаши
весов. Не предполагает ни равновесия, ни разновесия универсальный (и
уникальный!) дуализм русского языка, его грамматической системы – соотношение
суперкатегорий «рациональное – эмоциональное».
Содержание этих категорий не следует понимать в аспекте характеризации: ах,
какой рациональный, ах, какой эмоциональный русский язык! Это языковые,
вполне языковедческие категории, представленные системой содержательных
оппозиций и системой форм, чётко ориентированные на выполнение
определённых функций. В русском языке (как в любом) нет и не может быть
бесполезных рациональных и эмоциональных единиц и форм.

296
 Однако соотнесение данных суперкатегорий не может быть представлено
дихотомически, подобно тем или иным частным грамматическим и лексико-
семантическим категориям, как то: вид глагола, число имени существительного, а
также антонимы и нек. др. Это соотнесение многомерное, многоуровневое –
«чистое» или «смешанное»; обдуманное, «нарочитое» или необдуманное,
спонтанное; наконец, языковое или речевое.
Столь же многообразной, многоцветной представляется соотнесённость
суперкатегорий языка с нелингвистическими категориями: логическими,
психологическими, социологическими, культурологическими и др.
Один из вечных вопросов – соотнесённость предложения и суждения. Казалось
бы – вот оно рациональное! Однако тождество этих категорий давно развенчано, а
поиск истины продолжается. Внушительно определил соотношение суждения и
предложения В.В. Виноградов: «Суждение не может существовать вне
предложения, которое является формой его образования и выражения. Но если
суждение выражается в предложении, то это ещё не значит, что назначение
всякого предложения – выражать только суждение» [Виноградов 1975: 258].
Развивая это важнейшее для логики, теории познания и для языковедения
положение, Виноградов раскрывает и предназначение предложения, и его
грамматическую природу: «Грамматика же рассматривает формы синтаксического
выражения мысли, чувства и воли во всех особенностях их конкретного речевого
строения» [Виноградов 1975: 258].
Современное языковедение предложило немало гипотез по проблеме
соотношения языка, общества, личности: «языковая картина мира», «языковая
личность», «языковая личность автора» и др. Стало в порядке вещей выделять и
определять множественность функций языка, в частности, русского языка.
Соответственно складываются новые направления языковедения, пишутся новые
«грамматики», предлагается интригующая квалификация «грамматика как наука о
человеке» (Г.А. Золотова).
Наличие «человеческого фактора в языке» - это аксиома, и, на наш взгляд, нет
необходимости его подчёркивать, как бы противопоставляя «бесчеловеческому».
Хорошо бы взглянуть на человеческий фактор с другой стороны – речевой.
«Речевая личность» должна быть ответственна перед языком – перед великим
русским языком.
Рациональное и эмоциональное должны рассматриваться и изучаться в аспекте
языка и в аспекте речи. Эти суперкатегории заложены в грамматической системе и
представлены в грамматическом учении о слове и предложении.
В учении о частях речи В.В. Виноградов не только вынес за пределы системы
частей категорию междометий (эмоциональное), но и противопоставил частям речи
«частицы речи» (служебное). «Круг частей речи ограничивается пределами слов,
способных выполнять номинативную функцию или быть указательными
эквивалентами названий» [Виноградов 1947: 41].
Рациональность, упорядоченность частей речи в русском языке опирается на
систему форм. Рациональность предполагает стабильность, но не неподвижность.

297
«Грамматические факты двигаются и переходят из одной категории в другую» [там
же]. По мнению Н.С. Поспелова, «в частях речи <…> происходят глубокие
процессы накопления новых грамматических качеств». Примером является
выделенная В.В. Виноградовым часть речи «категория состояния» [Поспелов
2009а: 19].
Значительным явлением в развитии системы частей речи и в целом
грамматического строя русского языка можно считать тенденцию роста
аналитизма. При различии взглядов на категорию состояния, на соотношение её с
краткими формами прилагательного, складывается представление о
сформировавшейся в современном русском языке аналитической части речи –
назовём её предикативом [Лекант 2011б: 25 - 27].
В грамматическом учении о частях речи как рациональной системе одним из
главных положений является представление субординации: главная – зависимая,
или, по В.А. Богородицкому, «самостоятельная» - «подчинённая» [Богородицкий
1935: 104 - 106].
Таковыми являются имя существительное и глагол (главные), имя
прилагательное, имя числительное, местоимение (местоимение-прилагательное) –
наречие (зависимые). На этой кардинальной морфологической основе зиждется
система членов предложения.
Структурно-семантические типы слов (по В.В. Виноградову), одним из которых
являются части речи, рационально, системно предназначены формировать
речевую деятельность: одни называют, другие связывают, соединяют,
оттеняют, третьи указывают на отношение речи к действительности,
четвёртые выражают эмоции и волевые импульсы. Но кроме этого, на базе
структурно-семантических свойств отдельных слов или разрядов складываются и
оформляются максимально обобщённые категориальные смыслы. Одним из
таковых считаем собирательность – избирательность с конкретными
формами выражения: всё, «употребляющееся в качестве существительного в
форме среднего рода» [Щерба 1957: 68]; напр.: - Всё моё, - сказало злато. – Всё
моё, - сказал булат. Всё куплю, - сказало злато. – Всё возьму, - сказал булат (А.
Пушкин); один из…, кто-то из…, многие из…, некоторые из… и т.д.; напр.: У
Ростовых, как и всегда по воскресеньям, обедал кое-кто из близких знакомых
(Л. Толстой); Несколько звёзд смотрело из далёкого чистого неба. Одна из них
была ярче всех и горела красноватым сиянием (В. Гаршин).
Такого рода категориальные смыслы оформляются и реализуются в
предложении, вовлекая компоненты с указательным и с градационным
содержанием – местоимения, связки, частицы, - мотивируя и рекрутируя
субстантивацию; см., например: Лишь один из них, из опричников… (М.
Лермонтов); Всё живое особой метой отмечается с давних пор (С. Есенин).
В.В. Виноградов, характеризуя частицу же, сделал, как бы вскользь, замечание о
семантике тождества, представляемой сочетанием указательных местоимений с
этой частицей: то же, такой же, там же и пр. [Виноградов 1947: 668], вследствие
чего мы сочли возможным предложить гипотезу о категории тождества в русском

298
языке [Лекант 2002: 62 - 64].
В собственной системе местоимения формируют производные комплексы с
указанием на категориальные смыслы собирательности-избирательности
[Шведова 2005: 480-482].
Рациональные средства русского языка раскрываются в речевой деятельности,
т.е. в образовании и в оформлении предложений. Формы слов и служебные слова
являются основными синтаксическими средствами – это неоспоримое
свидетельство единства грамматического строя русского языка. Более того, по
Виноградову, «морфологические формы – это отстоявшиеся синтаксические
формы».
Однако не нужно обижать порядок слов и интонацию как синтаксические
средства, якобы добавочные (дополнительные). Во-первых, это собственно
синтаксические средства; во-вторых, без их участия не может быть оформлено
предложение; в-третьих, они являются основными показателями актуального
членения предложения (высказывания). А.М. Пешковскому и В.В. Виноградову
пришлось доказывать грамматический статус интонации и обязательное её участие
в предложении. «… Что бы мы ни сказали, мы высказываем это либо
повествовательно, либо вопросительно, либо восклицательно» [Пешковский 2001:
69]; ср. название его статьи «Интонация и грамматика». В.В. Виноградов обосновал
наличие в предложении двух основных признаков – предикативности и интонации
сообщения [Виноградов 1975: 264]. И тем не менее, порядок слов и интонация
имеют особый статус, так сказать, «суперсегментных» синтаксических средств,
собственно «предложенческих». Они имеют высочайший уровень варьирования и
соответственно представляют разнообразные оттенки смысла и коннотации
[Лекант 2007: 176-177]. В высокой степени значима роль порядка слов и интонации
в представлении, в обосновании оппозиции предложение – высказывание, а также
в оформлении алловариантов высказывания.
При всём разнообразии мнений об этой оппозиции, ясно одно: различать эти
категории необходимо в аспекте язык – речь. «Стандартности структуры
предложения соответствуют индивидуализм и творческое начало в построении
высказывания говорящим» [Поспелов 2009б: 123].
Категория эмоционального, на которую намекает Н.С. Поспелов, организована
вовсе не так хаотично, как можно заключить по её многочисленным определениям.
Её общее, категориальное, содержание можно определить как отношение
говорящего к собственному (а иногда и к чужому) высказыванию, или
субъективность. Категория эмоционального представлена системой
грамматических средств.
Специализированным средством эмоционального является восклицательное
предложение, представляющее эмоциональную окраску высказывания
говорящим. В предложении совмещается информативный смысл и субъективный
взгляд на него говорящего. Восклицательная интонация даёт говорящему
возможность выразить не только общую эмоциональную окраску, но и все оттенки,
все детали личного отношения. «Чувства наши мы выражаем не столько словами,

299
сколько интонацией». [Пешковский 1959: 177]. Средствами эмоциональной окраски
являются также частицы и междометия. Например: О, как же ты прекрасен,
тусклый Кремль мой! (М. Цветаева).
Эмоциональное отношение выражается посредством вводно-эмоциональных
компонентов к счастью, к моему удивлению и пр.: В общем, я купил, к великой
радости Гайдара, этот барометр (К. Паустовский).
Эмоциональная оценка действия, поступка, события является
коммуникативной целью высказывания и составляет его диктумный смысл: Это
грешно и мерзко так людей портить (Н. Лесков) [подробно Лекант 2004: 75-77].
В системе членов предложения эмоциональное представлено аналитическими
формами интенсива, образуемыми словоформами всех знаменательных частей
речи (кроме полузнаменательных – числительного, местоимения) с
прономинальными частицами как – какой, так – такой, как – так с формами
глагола, предикатива, наречия; какой – такой – существительного,
прилагательного. Например: Река. Вдали берега. Как пусто! Как ветер воет
вдогонку с Ладоги! (В. Маяковский); Как святозарно день взошёл (В. Набоков);
Как ветрено! Какое зарево! (М. Цветаева); Начало было так далёко, Так робок
первый интерес (Б. Пастернак); Хоть и смеюсь, а на душе так больно (А.
Белый).
В формах интенсива представлены все основные аспекты эмоционального:
субъективность, оценочность, градация [Лекант 2011: 75-77].
Конечно, интенсив – это жемчужина русской художественной речи, но он не чужд
и речи обиходной.
Категории рационального и эмоционального представлены в грамматической
системе русского языка содержательно, формально и функционально. В речевой
деятельности, в тексте они, хотя и могут быть языковедчески выделены, мирно
сосуществуют, взаимодействуют, представляют одно многокрасочное русское
поле.
«Эмоциональный язык не может быть в полном и резком разрыве с
интеллектуальной речью (так же как и наоборот)» [Виноградов 1947: 746].
Литература
Богородицкий В.А. Общий курс русской грамматики. М.-Л., 1935.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.-Л., 1947.
Виноградов В.В. Основные вопросы синтаксиса предложения // Избранные труды. Исследования
по русской грамматике. М., 1975.
Дегтярёва М.В. Частеречный статус предикатива. М., 2007.
Лекант П.А. Рациональный и эмоциональный аспекты русского предложения. Русский язык в
школе, 2004, №4.
Лекант П.А. Субъективная аналитическая категория интенсива в русском языке. Русский язык в
школе, 2011, №7.
Лекант П.А. Тенденция роста аналитизма в грамматическом строе современного русского языка.
– Вестник МГОУ. – Серия Лингвистика, 2011. №6, т. 2.
Лекант П.А. К вопросу о категории тождества в русском языке // Очерки по грамматике русского
языка. М., 2002.
Лекант П.А. О коннотативных смыслах высказывания // Грамматические категории слова и

300
предложения. М., 2007.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001.
Пешковский А.М. Интонация и грамматика // Избранные труды. М., 1959.
Поспелов Н.С. Проблема частей речи в русском языке // Мысли о русской грамматике.
Избранные труды. М., 2009.
Поспелов Н.С. Предложение как формула и предложение как высказывание // Мысли о русской
грамматике. Избранные труды. М., 2009.
Шведова Н.Ю. Местоимение и смысл // Русский язык. Избранные работы. М., 2005.
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке // Избранные работы по русскому языку. М., 1957.
*****
Н.В. Летаева
Россия, Одинцово
«ПРОСТОТА» КАК ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЦЕННОСТЬ «ПАРИЖСКОГО СТИЛЯ»
Художественное пространство прозы младшего поколения русских писателей
первой волны эмиграции, вошедших в историю русской литературы как
«незамеченное поколение», уникально по своей сути, поскольку воплотило, по
утверждению Б. Поплавского, ценный, неповторимый «Парижский опыт»
[Поплавский 1934: 208], который позволил по-новому оценить роль и смысл
творчества в тесной связи с условиями жизни, характеризующейся
неукоренённостью, психологической чужеродностью окружающему миру и
абсолютной зависимостью от него, состоянием вынужденного изгнанничества,
ощущением необратимости происходящего. Новое поколение русских прозаиков «с
западной закваской» [Ремизов 1931: 1], суживая социальный кругозор, делая
акцент на психологии отдельной личности, её реакции на чуждое окружение, на
духовном опыте «человека 30-х годов» [Терапиано 1933], формирующемся под
воздействием длительного одиночества, борьбы за сохранение личности,
поражения в этой борьбе, принятия этого поражения, поставило перед собой
задачу художественно-эстетического исследования сущностной структуры
лишённого цельности внутреннего мира человека ХХ века. «Незамеченное
поколение», не столько воспроизводящее события, сколько фиксирующее,
оценивающее, осмысливающее реакцию своих героев на видимый мир, показало
сущность жизни-существования «непосредственно через язык» [Ремизов 1931: 1].
Размышляя о творчестве, младшее поколение русских писателей первой волны
эмиграции следовало за Г. Адамовичем, считавшим, что творчество – не ремесло,
не мастерство, не умение правильно писать стихи и прозу в стремлении придать
художественному тексту внешнюю завершённость, стройность умозаключений или
логического вывода, не создание концепций, основанных на рациональном
постижении мира, а творение обладающего внутренним единством
художественного пространства, в котором приоритет отдан эмоциональному,
словам «не знаю», «не умею», «не могу об этом говорить». Иначе, Г. Адамович
требовал от творчества «чувства», «жалости», «человечности», вскрывающих
«трагизм мира, гибельность и призрачность его» [Поплавский 1931: 197] в ущерб
художественному мастерству. Следуя за Г. Адамовичем, Б. Поплавский утверждал,
что «литература есть аспект жалости», «внимание и любовь к жалкому и
величественному хаосу человеческой души» [Поплавский 1930: 165]. В этом

301
отношении многих критиков русского зарубежья (В. Ходасевича прежде всего)
смущало стремление писателей «незамеченного поколения» «передать всё или, во
всяком случае, самое главное втиснуть в любую страницу: в любую строфу, пусть
не на месте, но лучше, чем совсем пропустить», а также общее презрение к
«литературе» [Яновский 1983: 118], основной задачей которой, по мнению
критиков, должен быть процесс преобразования мира через собственное его
постижение.
Г. Адамович учил писать только о самом главном – о любви, о жалости, о смерти
– простыми, незаменимыми словами, имеющими «вес» [Адамович 1930: 176],
создающими интонацию доверительной беседы. Причину перехода к негромким,
серьёзным, «честным и скудным» словам Ю. Фельзен, представитель младшего
поколения русских писателей первой волны эмиграции, видел не только в
прошедшей войне, но и в неприятно громкой деятельности «отцов» [Фельзен 1930:
76]. Таким образом, в художественной ткани произведения выразительные
средства языка и формальные изыски уступали место «скромности», «сухости»,
«обесцвеченности» [Терапиано 1934: 6], «приглушённой интонации», «недоумённо-
вопросительным оборотам», «нарочитой разорванности синтаксиса» [Бем 1938: 3].
Младшему поколению русских писателей первой волны эмиграции хотелось
донести самые важные наблюдения и обобщения так, чтобы они казались
явлением жизни, а не литературы.
Думается, простота художественного стиля, которой учил Г. Адамович, стала
критерием оценки единственно важного, самого нужного и верного среди
«пустоты» и «мишуры». В. Вейдле, выступая с докладом на вечере литературного
объединения «Перекрёсток», замечал, что «простота в сущности требование
абсолютное. Оно в сущности говорит только: познай самого себя, будь самим
собой. А значит, оставь всё чужое, не рядись в чужие одежды, будь наг» [Лукаш
1930]. Простота как художественная ценность «парижского стиля» стала
отличительной чертой произведений писателей «незамеченного поколения» –
«авангардистов новой послевоенной формации», совершивших «новое совместное
открытие, касательное метафизики “тёмной русской личности”» [Поплавский 1934:
205].
Отказываясь от «правильной» прозы, углубляясь в сложные психологические
процессы, младшее поколение русских писателей первой волны эмиграции
осваивало форму повествования от первого лица (дневники, письма, записные
книжки, воспоминания и др.), которая позволяла писателям, используя в
изображении принцип ассоциативного монтажа, определяющего сюжет,
композицию и ритм повествования, фиксировать малейшие движения внутренней
жизни героев. Произведения писателей «незамеченного поколения» – это своего
рода «человеческий документ», ценность которого (в противовес художественному
вымыслу) состоит в возможности сделать значительные выводы из того
психологического материала, которым документ вызван к жизни и из которого
состоит; в возможности вербально эксплицировать смутность душевных
переживаний, где вещный мир и ощущения, воспоминания, отрывки разговоров,

302
переживания, размышления слиты воедино и где мысль, захваченная врасплох
при своём рождении или в движении, в развитии, порождает стенограмму, которую
читатель должен расшифровать. Такова проза С. Шаршуна («Долголиков», «Путь
правый»), Ю. Фельзена («Неравенство», «Письма о Лермонтове»), В. Яновского
(«Тринадцатые») и др. По словам Б. Поплавского, автоматическое письмо в
прозаическом произведении «состоит как бы в возможно точной записи
внутреннего монолога, или вернее, всех чувств, всех ощущений и всех
сопутствующих им мыслей с возможно полным отказом от выбора и регулирования
их в чистой и алогичной сложности, в которой они произносятся» [Поплавский 1930:
173]. Упорядочение мыслей неизбежно привело бы к искажению внутренней
исповеди героя.
Близость художественного текста к «человеческому документу» определяла
небрежный, подчас невыразительный язык, использование неполных,
незаконченных предложений со знаками умолчания или, напротив, периодов, в
которых придаточные части и вводные/вставные конструкции создают эффект
«плетения словес», риторических вопросов и восклицаний: Вот почему –
беспощадные к себе – мы, не раскаиваясь, уничтожаем то самое, что
спасительно другим помогало, что могло бы и нам помочь: мы вынуждены
бесстрашно противоположить «слепое счастье» и «зрячее горе», выбрать
«горе» и не бояться его навязывать – по-видимому, такова именно (от слепоты
к разъедающей зрячести) медленно развёртывающаяся человеческая судьба, и в
этом её развёртывании наше поколение не так уж отличается от остальных –
и нам «навязали» наши предшественники какую-то частицу своей зрячести, и
мы, вероятно, ещё не видим, сколько сами подкрашиваем и затемняем. Но
свидетели и жертвы огромных несчастий, мы – пытаясь очистить себя от
всего в нас преувеличенного, надутого и высокомерного – оказались без всякой
помощи, без всяких «небесных» или тщеславных отвлечений, и вот мне
кажется, мы ценим, как никто и никогда не ценил, простую, братскую, добрую,
несомненную, осязаемую любовь, у нас потребность и утешаться, и утешать
ею, и каждый день, каждый вечер – в усталой и словно бы равнодушной толпе -
мы неожиданно замечаем утомлённые, страдающие, о чём-то просящие глаза,
вероятно похожие на наши - и этого немного стыдимся, как всегда при
чрезмерном с собою сходстве – но и стыдясь, если встретимся взглядом, мы
понятливо сочувствуем и подбадриваем, благодарные чуть не до слёз
безымянному ответному сочувствию [Фельзен 1930: 76]; Не убивай себя. Была
великая, святая, богатейшая, плодороднейшая, необъятная… Да, была! Был и
Христос! Но – преступной и тёмной толпой распятый – явил он спустя века
миру величайшее чудо, безмерную драгоценность и непоколебимые
установления!.. Воскреснет и Она, распятая, твоя страна, а случившееся
свершилось лишь только раньше срока… но не свершиться оно не могло!.. <…>
Такое Добро!.. Такой Храм!.. Такую, можно сказать, золотую родину в пропасть
свалили, опрокинули. <…> Сами мы… мы сами… вам, европейцам, на утеху, на
утеху, развалили, подожгли мы наш дом, наш храм… нашу несравненную,

303
великую!.. [Буров 1933: 76, 79 – 80]; Я знал, что что-то произошло и что Мария
была не такой, как всегда, но я не мог ничего вспомнить и не понимал, в чём эта
перемена, и поэтому в этом сне была та же печаль, которая бывает, когда
видишь во сне умерших любимых людей, видишь их живыми, и не вспоминая о
том, что они умерли, всё-таки чувствуешь, что с ними что-то случилось,
делающее их непохожими на других людей, но не можешь вспомнить, что же
именно, и испытывая к ним любовь и щемящую жалость, знаешь, что они не
останутся долго, что они должны будут куда-то уйти [Варшавский 1930: 68].
Неудовлетворённость выбором выразительного средства порождала сложные
прилагательные и наречия (безжалостно-прямо, бесполезно-бунтующее,
послушно-доверчивая, любовно-дружеский, взволнованно-новый, убеждающе-
певучий), повторы, градации, актуализирующие стремление детализировать,
уточнить, найти максимально верное и точное выражение мысли или чувства, их
оттенков, нюансов, метафорические символы (например, улыбка аббата из
рассказа Г. Газданова «Водяная тюрьма», создающая образ зловещей пустоты, где
одиноко «плавали» обрывки фраз о тайне, нас окружающей, и о неизвестном,
которое окружено нами; название вышеуказанного рассказа, несущее в себе
понятие трагическое: «...я живу, точно связанный по рукам и ногам. <...> Всё, что я
делал, не достигало своей цели,– я двигался точно в воде – и до сих пор не вполне
ясно понимал это» [Газданов 1930: 46], актуализирующее символику зелёного
цвета, являющегося знаком воды, общей атмосферы тоски, неволи, в образах
зеленовато-серого сыра, который ест нищий старик; четырёхугольных уличных
фонарей с зеленовато-белым пламенем; зеленоватого сумрака в комнате главного
героя; зеленоватого воздуха, обладающего странной плотностью, от которой
становилось тяжело).
Тональность повествования позволяет оценить художественные тексты
прозаиков «незамеченного поколения» как медитативную прозу, в которой сюжет
затмевается размышлениями-рефлексами, сопровождающими впечатления.
импрессионистическими чертами (Г. Газданов «Водяная тюрьма», В. Варшавский
«Из записок бесстыдного молодого человека: оптимистический рассказ»). В
художественном пространстве прозаических текстов нередко размывается грань
между поэзией и прозой, что во многом обусловлено лирико-философскими
отступлениями, являющимися прямым выражением авторского мироощущения,
взглядов на жизнь: Я люблю людей за их волю к добру./ Я верю в добро, живущее
во зле./ Я ценю красоту, в безобразии рождённую./ Я чувствую, что перед многим
ничтожен гений. /Я знаю, что презирать можно всё, любить – должно всех./ Я
люблю и боюсь людей за их близость ко мне [Алфёров 1934: 70].
Таким образом, проза младшего поколения русских писателей первой волны
эмиграции, представляя собой попытку исследования сознания, сложных истоков
душевных устремлений «человека 30-х годов», уникально, эстетически
неповторимо выразила «дух времени», то, что ощущали многие в 30-е годы ХХ
века и что в той или иной форме уже было сформулировано философами, создала
«парижский стиль», «поднимающийся над уровнем “художественного чтения”»

304
[Иванов 1931: 151]. «Простота», понимаемая достаточно широко «незамеченным
поколением» и его идейным вдохновителем Г. Адамовичем, как художественная
ценность поэтики текстов позволяла любую рациональную картину мира
рассматривать как рационализацию никогда до конца не осознаваемых душевных
стремлений, эмоционального состояния, определяемого во многом отражением
когнитивного диссонанса.
Литература
Адамович Г. Комментарии // Числа. Париж, 1930. №2/3. С. 167 – 176.
Бем А.Л. Поэзия Л. Червинской // Меч. Варшава, 1938. 1мая.
Иванов Г. Без читателя // Числа. Париж, 1931. №5. С. 148 – 152.
Лукаш И. Заметки на полях: О литературном движении // Возрождение. Париж, 1930. 21 августа.
Поплавский Б. Вокруг «Чисел» // Числа. Париж, 1934. №10. С. 204 – 209.
Поплавский Б. Около живописи // Числа. Париж, 1931. №5. С. 191 – 201.
Поплавский Б. По поводу…: Атлантиды – Европы.– «Новейшей русской литературы».– Джойса //
Числа. Париж, 1930. №4. C. 161 – 175.
Ремизов А. Анкета «О наиболее значительном и интересном произведении русской литературы
за последние пять лет» // Новая газета. Париж,1931. 1 апреля.
Терапиано Ю. О судьбе эмигрантской литературы // Меч. Варшава, 1934. №13/14.
Терапиано Ю. Человек 30-х годов // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 210 – 212.
Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983.
Источники
Алфёров А. Море // Числа. Париж, 1934. №10. С. 70 – 79.
Буров А. Была земля // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 51 – 81.
Варшавский В. Из записок бесстыдного молодого человека: Оптимистический рассказ // Числа.
Париж, 1930. №2/3. С. 55 – 70.
Газданов Г. Водяная тюрьма // Числа. Париж, 1930. №1. С. 29 – 47.
Фельзен Ю. Письма о Лермонтове // Числа. Париж, 1930. №4. С. 75 – 87.
*****
М.Г. Луннова
Россия, Пенза
О СТИЛИСТИЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЯХ СИНОНИМОВ
К ТЕМПОРАЛЬНОМУ НАРЕЧИЮ НИКОГДА
Наречие, по мнению историков языка, самая поздняя по времени образования
знаменательная часть речи. Сравнительная «молодость» наречий, «мозаичность»
их значения, синтаксическая пестрота объясняют трудности, с которыми
встретились лингвисты при выделении этой части речи и её дефиниции. Не
случайно В.В. Виноградов назвал наречия «свалочным местом» [Виноградов 1972:
569]. Подчеркивая актуальность в изучении наречия, Ф.И. Панков пишет: «На
современном этапе функционирования наречия имеются проблемы, требующие
решения: такие, как связь наречий с функционированием глагольного вида,
глагольного времени, синтаксическая и лексическая сочетаемость наречий,
сопоставительный анализ функционирования наречий в русском и других
языках» [Панков 1991: 96].
Количество темпоральных наречий в русском языке более трёх десятков (вчера,
давно, днем, летом, однажды и др.). Некоторые вместе с глаголами
репрезентируют определенную временную семантику: Наутро часть полка

305
выступила из хутора (М. Шолохов); Крепко не полюбилось Герасиму вначале его
новое жильё (И. Тургенев).
К рациональному в русском языке можно отнести объективную, разумно
обоснованную информацию о том, что темпоральное наречие никогда имеет
значение «ни в какое время, ни при каких обстоятельствах» [Ожегов 1988: 335] и
всегда употребляется в контексте с предикатом отрицания [Шаповалова 2000: 30].
И, несмотря на скрытую вневременную семантику (общего значения ненужности,
недопустимости, нежелательности), свободно сочетается с глаголами в различных
темпоральных формах: Есть-де на свете такая страна, где никогда не
проходит весна (Н. Некрасов); В споре он никогда не кричал и никогда не
говорил грубостей (В. Сафонов); Никогда не говори никогда (поговорка).
Об эмоциональном на уровне языка в данном случае можно говорить,
анализируя стилистику синонимических связей наречия никогда как одно из ярких
проявлений системных отношений в лексике и фразеологии.
Учитывая стилистическую маркированность/немаркированность лексем
синонимического ряда наречия никогда, логично предположить распределение
слов на две группы: межстилевые (ни разу) и стилистически окрашенные
(отродясь). В свою очередь стилистические синонимы делятся на книжные (после
второго пришествия) и разговорные (николи).
К межстилевой лексике относятся слова, одинаково свободно употребляющиеся
во всех функциональных стилях. Эти слова выполняют номинативную функцию, но
не имеют оценочного значения. Такая лексика является основой словарного фонда
языка: Ни у кого и ни за что не спросим Про то, что не расскажем никому...
(С. Наровчатов).
Интересным оказалось то, что маркированных синонимов намного больше, чем
немаркированных. Можно предположить, что эмоциональное в данном случае
превалирует над рациональным.
Межстилевую лексику обычно называют нейтральной и противопоставляют ей
стилистически окрашенную лексику.
К стилистически окрашенным синонимам относятся слова, обладающие
коннотацией, которая выступает как своего рода ярлык, как своего рода метка,
указывающая на функционально-стилистическую сферу, где такое слово
используется.
Именно эти «ярлыки» относят лексемы сроду, сродясь, ни в жизнь, ни в коем
разе, николиже к разговорному стилю (Он слова умного не выговорил сроду.
А. Грибоедов), а наречное сочетание после второго пришествия — к книжной
лексике (Когда же вы будете стрелять? Разве по втором пришествии.
Н. Гоголь).
Стилистическая окраска слова может, с одной стороны, указывать на сферу
употребления, с другой — на эмоционально-экспрессивное содержание слова.
Иными словами, она указывает как на функционально-стилистическое расслоение
лексики, так и на оценочную функцию слова, его экспрессивность и
эмоциональность. Все это создаёт двуплановость стилистической окраски слова.

306
Так как экспрессивная лексика имеет ограниченную сферу употребления, то
стилистическая окраска слов эмоциональных и экспрессивных всегда двупланова.
Особенно это ярко проявляется при наблюдении за синонимами-фразеологизмами:
Мы будем ждать когда сборная России по футболу станет чемпионом мира до
морковкиного заговенья (из газ.) – разговорное, шутливое; Закрыли дверь и
орут из-за дверок: – Приходите после дождичка в четверг! (В. Маяковский) –
просторечное, шутливое; Тот, кто родится на турецкую паску или на русский
байрам, станет, видимо, миссией, спасшим мир от экономического хаоса (из
газ.) – разговорное, шутливо-ироничное; Но Лисиченко только рукой махнул и все
так же невозмутимо ответил: – Меня убьют тогда, когда на твоей могиле,
Петя, чертополох вырастет, когда тебе земляная жаба титьку даст, не
раньше (М. Шолохов) – просторечное, шутливо-ироничное.
Представляя собой краткие, но ёмкие по содержанию выражения,
фразеологизмы при всей своей видимой простоте являются весьма непростыми в
плане отражения времени образованиями. С одной стороны, это структуры,
формально сходные с обычными словосочетаниями; с другой – разговорно-
художественные миниатюры, в которых одной из сторон является изображение
вневременного, вечного, народного, неподвластного изменению.
Таким образом, в русском языке всегда, хотя и в разной степени,
прослеживается тесная связь, взаимовлияние сфер ratio и emotio. Наблюдение за
стилистическим расслоением синонимов к темпоральному наречию никогда
помогло определить специфику соотношения эмоционального и рационального
даже в таком частном языковом явлении.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык: (грамматическое учение о слове). М., 1972.
Панков Ф.И. Система значений и особенности функционирования наречий времени в русском
языке // Вестн. Ленингр. ун-та. – Сер. 2. – 1991. – Вып. 4. – С. 94–96.
Шаповалова Т.Е. Категория синтаксического времени в русском языке. Монография. М., 2000.
Словари
Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под. Ред. Н.Ю. Шведовой. М., 1988.
Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А.И. Молоткова. М., 2006.
*****
Е.С. Лютова
Россия, Москва
СОВМЕЩЕНИЕ ФАЗИСНЫХ И МОДАЛЬНЫХ ЗНАЧЕНИЙ В ПРЕДИКАТЕ
БЕЗЛИЧНОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ
Чрезвычайно интересной и актуальной является проблема совмещения
модального и фазисного значений, то есть грамматического осложнения, в
пределах вспомогательного компонента односоставного безличного предложения.
По мнению П.А. Леканта, «в сфере предикатной лексической модальности
сформировались частные модальные значения, особенно в безличных
конструкциях» [Лекант 2007: 159]. Их семантика и формы выражения разнообразны
и не всегда укладываются в обобщённую схему. Эта сфера модальности
продуктивна.

307
 Так, о зарождении желания, начале проявления какой-либо потребности можно
сообщить в разных безличных конструкциях: Мне начинало хотеться курить (Д.
Хармс); И мне вдруг так загорелось видеть Прокопа, до того захотелось на
затылок его порадоваться, что не успел я как следует сформулировать моё
желание, как в дверях раздался звонок, и Прокоп собственной персоной предстал
передо мной (М. Салтыков-Щедрин); Вот и заохотило поучиться маленько (П.
Бажов); Я поел, отправился на улицу играть, и там дёрнуло меня сообщить
обо всём Саньке (В. Астафьев) – в последнем примере возникновение желания
‘невольное, навязанное’ внешней силой.
Значение желательности, сочетаясь с семантикой прекращения желания (по
какой-то явной или не обозначенной в контексте причине), проявляется в чистом виде
(Когда же после этого прошло ещё три часа, ей уже перестало хотеться есть, и
она почувствовала только слабость (Л. Толстой); Завтра уезжаю на юг, хотя ехать
уже не хочется: опять наступили прекрасные дни (И. Бунин) или окрашивается
какими-либо дополнительными оттенками. Например, значение ‘изменение намерения’
наблюдается в примерах с приставкой рас-, пере-: Расхотелось говорить. Что-то
вспомнилось дурное, так, какая-то нелепость, горечи давнишний след... (Б.
Окуджава ); Однако кружки бить уже расхотелось (Д. Симонова); Есть
перехотелось от волнения и от терпкого вкуса во рту (А. Куприн). Дополнительный
оттенок значения –‘отсутствие начала действия’. В результате действие, названное
инфинитивом полнозначного глагола, так и остаётся потенциальным [Муковозова
2004: 69].
В сочетании приставки разо- с глаголом субъективно-эмоциональной оценки
выражено значение ‘прекращения действия ввиду невозможности его продолжения’
(действие, названное формами инфинитива, имело место, но не может быть
продолжено; отрицательное отношение к действию возникло в процессе его
совершения): И вдруг однажды мне разонравилось опаздывать, опостылело с
замиранием сердца следить за дробным бегом секундной стрелки (Ю. Поляков). В
предикате с вспомогательными глаголами опостылело, надоело, осточертело можно
отметить значение ‘стремление к прекращению действия вследствие глубокого
отвращения к нему’ : Мертвых и плененных генералов он, должно быть, навидался
вдосталь, и надоело ему на них смотреть (В. Астафьев); Ему уже осточертело
донашивать перешитые штаны и гимнастерки отца (В. Астафьев).
Сочинение со временем было заброшено, писаться уж ничего не писалось, но вся
сила его, всё воодушевление осмысливало разбитую жизнь Боброва (А. Ремизов) – в
такой осложнённой форме предиката к основному финитивному значению добавляется
значение ‘несостоятельности’ действия, выражаемое сочетанием безличной формы
глагола с однокорневым инфинитивом [Лекант 2004: 67].
Разнообразно семантическое наполнение активно реализуемой в безличном
предложении конструктивной схемы: модальный глагол (или модальное слово со
связкой) + безличная форма вспомогательного фазисного глагола + инфинитив
глагола несовершенного вида. В примерах представлены значения:
а) необходимости начала, продолжения или прекращения действия: Надо было

308
начинать работать, надо было пробивать бурелом просекой (В. Шаламов);
Может быть, в этом состоянии я тоже всё знал, но проверить это было
затруднительно, потому что для проверки пришлось бы начать думать (В.
Пелевин); Как бы ни было грустно, какие бы ни терзали сомнения – сдаваться
нельзя; надо продолжать искать, экспериментировать, пытаться (И.
Антонова);
б) желательности начала, продолжения или прекращения действия: Я, Женя,
решила с учёбой покончить. Хочется всё бросить и начать жить заново… (Л.
Улицкая); Неприметный днём, тополь сейчас источал такую напористую
свежесть, что хотелось пить, пить, пить воздух, наливаться бодрой силой
(В. Тендряков); Зачем у людей есть память, иногда хочется перестать
помнить (В. Гроссман);
в) нежелательности начала действия (с добавочным оттенком
“немотивированное отсутствие желания приступать к действию”): Но сейчас
Бенедикту про грустное начинать думать не хотелось (Т. Толстая);
г) возможности начать, продолжать или прекратить действие: Писать можно
начинать ни с чего… (Ю. Олеша); Впрочем, в этой жизни было так много
непонятного, что можно было уже перестать удивляться (В. Войнович);
д) невозможности начать, продолжать или прекратить действие: Опять нельзя
было начинать говорить, это было бы оскорбительно (Л. Толстой); Нельзя
перестать медленно падать в никуда – можно только подбирать слова,
описывая происходящее с тобой (В. Пелевин);
е) своевременности начала или прекращения: Да и пора уже было начать
если и не понимать, то улавливать, что с этими академическими ермолками
всё не совсем так… (А. Битов); Пора бы нам перестать апатически
жаловаться на среду, что она нас заела (Ф. Достоевский).
В конструкциях с инфинитивом, фазисными связками и безлично-модальным
предикативом [Дегтярёва 2007: 272] совмещаются фазисные значения ‘изменение
(наступление) / стабильность состояния’ и семантика модальных слов. Важно
отметить, что эти значения и оттенки переплетаются с оценкой и с
эмоциональностью. Их можно определить как ‘изменение ситуации в лучшую /
худшую сторону’, например, возможности: Если стало можно сетовать на
тупость и произвол, значит, время на поправку пошло (Б. Акунин);
невозможности (внешние обстоятельства препятствуют реализации действия):
Так случилось, видно, это судьба,
Невозможно стало жить без тебя,
Видно, счастье к нам приходит лишь раз,
Поняла я это только сейчас (А. Снежина).
Употребляясь в сочетании с фазисной связкой, модальное слово невмоготу в
безличном предложении обозначает не просто невозможность действия –
полученное значение лучше охарактеризовать как состояние, обусловленное
‘невозможностью продолжать что-либо выносить’ [Формы безличности 2006: 125]:
Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слёз (В. Шукшин). Синоним

309
невмочь – яркое средство выражения эмоционального состояния, определённого
‘невозможностью продолжать терпеть что-либо’, или ‘безвыходного, безысходного
состояния’:
Закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь;
А требуй, чтоб он исполнил её точь-в-точь (А. Пушкин).
В оценке возможности продолжать осуществлять действие имеет место
градация трудно / легко: Животных очень трудно стало беречь от
истребления (В. Пикуль); Непомерно тяжело ему стало носить свою душу,
словно бы обвисла она и пригнетала Командора к земле, ниже, ниже… (В.
Астафьев); Личный автопарк петербуржцев существенно обновился, и в городе
стало легче дышать (Газета.Spb.ru).
В парадигме безличных предложений с модальными предикативами отмечены
также формы долженствования, передающие ‘волеизъявление, направленное на
прекращение действия субъектом-исполнителем’: Ребята, хватит шутки
шутить (В. Конецкий); Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни
(А. Пушкин); Будет тебе, Яша, сердце надрывать (М. Горький); – Не правда ли?
– вскинулась генеральша, – я вижу, что и ты иногда бываешь умна; ну,
довольно смеяться! (Ф. Достоевский). У слова довольно отмечают значение
‘усталость субъекта от действия или протест, недовольство субъекта действием,
целесообразность его прекращения’ [Орлова 2008: 24].
Несмотря на то, что существуют грамматические и семантические ограничения в
сочетаемости безличных форм фазисных глаголов и связок с модальными
глаголами и предикативами, безличные предложения с осложнённым предикатом
широко распространены в разговорной речи и в языке художественной литературы.
Разнообразие модальных значений и своеобразие оттенков обусловлено
совмещением их с семантикой безличных глаголов, форма которых накладывает
дополнительный признак стихийности, немотивированности действия, и фазисных
значений изменения / стабильности признака, состояния.
Литература
Дегтярёва М.В. Частеречный статус предикатива: Дисс. д-ра филол. наук. М., 2007.
Лекант П.А. Категориальный и лексический аспекты синтаксической модальности //
Грамматические категории слова и предложения. М., 2007. С. 157 – 160.
Лекант П.А. О грамматической форме безличного предложения в русском языке //
Грамматические категории слова и предложения. М., 2007. С. 168 – 174.
Лекант П.А. Предикативные аналитические формы инфинитива в современном русском языке //
Рациональное и эмоциональное в языке и речи: субъективность, экспрессивность,
эмоциональность. М., 2009. С. 3 – 7.
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке. М., 2004. С. 86 – 92.
Муковозова Н.И. Модальность потенциальности и реальности инфинитивных конструкций //
Рациональное и эмоциональное в языке и речи: средства и способы выражения. М., 2004. С. 68 – 70.
Орлова О.Е. Модальное значение нежелательности действия в структуре безличного
предложения: Автореферат кандидата филол. наук. М., 2008.
Формы безличности: Монография / Сост. А.В. Петров. Архангельск, 2006.
*****

310
 Е.В. Мазнева
Россия, Стерлитамак
ЛЕКСИКО-ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ
ЭМОЦИОНАЛЬНОГО СОСТОЯНИЯ В ОЧЕРКАХ
Г.И. УСПЕНСКОГО
Можно утверждать, что эмоции – это ядро личности, специфическая форма
отношения человека к миру. Любое событие в жизни человека является
эмоционально окрашенным.
В данной статье мы проанализируем языковую реализацию эмоциональных
состояний главного героя очерков Г. Успенского «Разоренье. Очерки
провинциальной жизни». Михаил Иваныч, главный персонаж очерков, живёт в
состоянии неудовлетворённости своей жизнью и тем, что происходит вокруг.
Негативные эмоции, переживаемые им, он не держит в себе, напротив, при первой
же возможности старается выплеснуть их, поэтому находится в постоянном поиске
собеседника, скорее мнимого, а не реального.
Психологи, занимающиеся исследованием эмоций, утверждают, что
информация об эмоциональном состоянии субъекта передаётся, прежде всего,
невербальными средствами общения и интонацией, уровень же лексических
единиц является менее значимым. С точки зрения лингвиста, каждое слово,
выражение, любой вербальный знак участвуют не только в создании смысла, но и
в формировании оценки, определении эмоций.
Как показывают наши наблюдения, речь главного персонажа сопровождается
особой тональностью, создающейся повышением голоса. Эмоции бывают
настолько сильны, что он переходит на крик, например: говорил взволнованным
голосом, вскрикивал, кричал в гневе, хрипел от злости, осип от крика и т.п.
«Вот как, брат, жёны-то нынешние!» – в гневе кричал он своему соседу
портному и показывал ему чайник; «Да как же с вами, с чертями, не
разругаться!» – дребезжит его заморённый голос среди пустынного кабака (Г.
Успенский). Большая роль в выражении эмоционального состояния героя
принадлежит глаголам движения: несколько раз прошёл по комнате, в
бешенстве ходил по комнате, подлетает к самой бороде слушателя, не
может остаться на одном месте, гнев заставляет поминутно отходить от
слушателя и снова возвращаться к нему и т.д. Сделав несколько торопливых
шагов, Михаил Иваныч снова близко подходит, почти подбегает к угрюмому
слушателю…; Как и все, он курил, лежал, злился, шатался по коридору,
заходил в кухню… и, повинуясь внезапному взрыву злости, в ажитации
шатался по коридору и по своей норе (Г. Успенский). В последнем примере, кроме
глаголов движения, представлены другие маркеры эмоционального состояния –
лексема и словосочетание с семантикой «эмоции» (злиться, взрыв злости).
В данном тексте автор, как правило, не только передаёт эмоциональное
состояние героев, но и непосредственно называет их: гнев, радость, грусть,
раздражение, досада, злобная радость, тоска и т.п. Гнев и злость (злоба) – это
эмоции, наиболее подробно описанные в очерках. Именно их чаще всего

311
испытывает главный герой, о чём свидетельствуют слова озлился, злился,
злобствовал, злоба заскрипела, захлёбываясь от гнева, кричал в гневе и т.п.
Поочерёдно с каждым из этих лиц Михаил Иванович сходился, сочувствовал и
потом, плюнув и озлившись, уходил прочь, унося в сердце новую рану (Г.
Успенский).
Важным средством выражения эмоций в очерках являются фразеологизмы. Наш
материал показывает, что практически все они передают эмоциональную
подавленность, раздражённость, неудовлетворённость, социальную
несостоятельность героя: упадший дух, тяжело на душе, камень на душе, неся в
сердце рану, сердце сжалось, отвести душу и т.п. Наиболее частотными
являются фразеологические единицы с лексемами душа, сердце, грудь: отвести
душу, возмутиться до глубины души, очистить душу; тяжело на душе, сорвать
сердце, сердце замерло, сердце сжалось, от чистого сердца, рвать сердце, неся
в сердце рану; накопилось в груди, накипело в груди и т.д. Михаилу Иванычу
приятно было полюбоваться этим торжеством заморённого человека, и он
заезжал сюда отвести душу…; Всё, что накопилось в его груди, вырвалось
наружу; Такие сцены наполняли безнадёжностью душу Михаила Иваныча, и
всякий раз, насмотревшись на них, он искал случая сорвать на ком-нибудь
сердце (Г. Успенский). С помощью фразеологизмов автор выражает различные
оттенки чувств и характеризует поведение человека в обществе.
Приведённые нами примеры и их анализ свидетельствуют о том, что лексемы
душа, сердце и грудь, по мироощущению автора и персонажей, являются ядром
эмоций, что характерно для русского языкового сознания в целом.
Таким образом, к средствам выражения эмоционального состояния персонажей
в очерках Г. Успенского можно отнести следующие:
- эмоциональность речи, сопровождаемая особой интонацией, в частности,
повышением голоса, что отражают авторские характеристики;
- активность глаголов с семантикой «движение»;
- включение в речь автора и персонажей фразеологических единиц, что
объясняется присутствием в них эмотивного компонента;
- частотность лексики со значением «эмоциональное состояние».
Особенностью очерков Г.И. Успенского в репрезентации эмоционального
состояния автора и персонажей является наличие в одном контексте нескольких
маркеров эмоционального состояния.
Источники
Успенский Г.И. Разоренье. Очерки провинциальной жизни. М., 1955.
*****
Т.В. Маркелова, М.В. Петрушина
Россия, Москва
РАЦИОНАЛЬНОЕ И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ В ЯЗЫКОВОМ
ПРОСТРАНСТВЕ УЧЕБНО-НАУЧНОГО ТЕКСТА П.А. ЛЕКАНТА
Рациональное и эмоциональное являются неотъемлемыми составляющими
фундаментальной онтологической парадигмы "Человек - Язык - Культура - Мир".
Объединяясь концептом "отношение", они определяют аксиологическую природу

312
феномена языковая личность, которая выражает речевыми средствами объективные
(мир действительности) и субъективные (культурно-исторические) ценности. Оценка
как умственный акт (когнитивный уровень языковой личности) и как отражение
эмоций, усиливающее их воздействие (прагматический уровень), реализуется
выбором средств из лексико-грамматического фонда языка и индивидуальным
тезаурусом - речевой "привязанностью" к словам и выражениям, формулам и
оборотам, которые делают языковую личность узнаваемой, неповторимой,
уникальной. Язык её оценок обладает особой воздействующей силой, объединяя
исследователей одного научного объекта и настраивая на общую перспективу
анализа.
Аксиология языковой личности профессионального лингвиста формируется
отношением к языку как объекту познания и одновременно средству описания этого
объекта - лингвистическим единицам и категориям. Метааксиология и аксиология
языковой личности в пространстве Языка демонстрируют её культурную ценность
во времени и пространстве Мира. Лингвистические наблюдения за языковой
личностью филолога-русиста Павла Александровича Леканта, попытки построить её
модель на основе анализа трех компонентов - аксиологии языка - аксиологии речи
- аксиологии дискурса - мотивированы потребностью увидеть образец научного
языка, образец языка оценок, образец следования духу и мысли учителей - великих
русистов А.А. Шахматова и А.М. Пешковского, В.В. Виноградова и С.М. Копорского.
Парадигматический характер такой модели определяется ключевым понятием
лингвистики ХХ века - "языковая личность". Теория языковой личности Ю.Н.
Караулова, изложенная в книге «Русский язык и языковая личность», не только
синтезировала перспективные современные научные подходы к изучению языка, но и
придала самому понятию, рассматриваемому уже ранее в работах В.В. Виноградова и
других учёных, глобальный социально-психологический смысл: "... по определению
языковая личность есть личность, выраженная в языке (текстах) и через язык, есть
личность, реконструированная в основных своих чертах на базе языковых средств"
[Караулов 1987: 38].
В основе разграничения понятий аксиологии языка и речи лежит необходимость
различения языка и речи. Отношения между языком и речью побуждают к тому, что в
систему языка включаются только наиболее устойчивые и неслучайные компоненты
речи, то есть информация о "языковой личности" и её "речевом портрете"
взаимообусловлена, взаимосвязана: вербально-семантический уровень [Караулов
1987] включает лексикон (то есть лексико-грамматический фонд языка) как фрагмент
речевого портрета [Китайгородская 1995]; когнитивный уровень коррелирует с
тезаурусом как отражением картины мира (излюбленные слова, речевые обороты,
разговорные формулы конкретной личности); прагматитческий уровень языковой
личности соотносится с авторской коммуникативной модальностью - интенцией,
коммуникативной ролью (Я выше/ниже тебя), перспективой высказывания.
Расширение и динамика теоретических интересов языковой личности П.А. Леканта
- от грамматической формы и значения предложения и его компонентов - к типологии
частей речи (в их первоначальном и "черновом" списке) и высказыванию с его

313
коннотациями и, наконец, к рациональной, эмоциональной и экспрессивной "роли"
явлений языка и речи реализуются в контекстах учебных и научных исследований
ученого-лингвиста. Они как в "зеркале" отражаются в многоцветьи смыслов
исследований его учеников, посвященных семантике неизвестности,
неопределенности, важности, неодобрения, оценки и мн.др.
Филологический анализ свидетельствует, что развитие речевого мастерства и
даже артистизма П.А. Леканта происходит по риторическим канонам: отказ от
сложных конструкций и окончательных решений в грамматиконе, нарушение
классической терминологии, инкрустация разговорными и профессиональными
лексико-фразеологическими элементами, живыми метафорами в лексиконе;
внедрение рационального, эмоционального и экспрессивного в прагматиконе.
Аксиология языка представлена, во-первых, ценностным отношением к языку как
системе; во-вторых, ценностным отношением к языку как средству групповой
идентификации. Система оценочных слов, словосочетаний и высказываний
интерпретирует, трансформирует, имплицирует конкретные оценочные смыслы,
отличаясь выбором аксиологического знака функционального характера: Хотя В.В.
Виноградов сформулировал глобальный принцип, а не формулу изучения двух
сторон предложения, его слова могут быть адресованы исследователям
структуры и семантики предложения: плохо не разграничивать эти две стороны,
плохо и не анализировать их взаимодействие [2007: 175] прагматического
характера: Одной из сильных сторон современных грамматических исследований
является четкое различение в языковой единице содержательных и формальных
элементов [2007: 175] либо коннотативного: Структурному различию предложений-
синонимов соответствует различие в семантических оттенках: значение
«состояния», звучащее в кратком прилагательном приглушённо, как «нюанс»
[191].
Умственный акт оценки языковой личности П.А. Леканта репрезентируется
оценочными высказываниями и высказываниями с семантикой оценки, отражая
многокомпонентность оценочной семантики: объект, субъект, предикат и основания
оценки [Вольф 2002; Маркелова 1995]. Каждый из этих компонентов отличается
спецификой в научном творчестве ученого: среди оснований оценки – эстетического,
этического, интеллектуального, эмоционального и др. – преобладают два последних.
Интеллектуальная оценка мотивируется постоянством объекта, в котором
выделяются архисемы - "мышление", "сознание", "речь", "деятельность ума" и др.;
эмоциональное основание определяется семой "впечатление", "чувство", "ощущение",
"реакция"; часто они взаимодействуют друг с другом.
Лингвистические наблюдения показывают, что наиболее частотными объектами
ценностного отношения П.А. Леканта являются язык, уровни языка, среди которых
преобладают грамматический и синтаксический, его единицы и категории,
лингвисты-русисты, среди которых на первом месте по числу оценок стоит В.В.
Виноградов: Итак, использование элементов синтаксической омонимии дает
несомненный эффект образности (в книге скорее всего опечатка, там написано
аффект – прямо как в известном стихотворении Высоцкого про ученых и

314
картошку: «Ну там не тот аффект» - примечание сделано нами - Т.М., М.П.),
эффект приращения смысла высказываний [2007:180]; В.В. Виноградов отстоял,
защитил, обосновал главенствующее место частей речи в грамматической
системе русского языка [2007: 7].
Выбор средств выражения ценностного отношения и, соответственно, "портрет"
авторской модальности П.А. Леканта отличается широчайшим метафорическим
пространством, в котором используются оценочные знаки-коннотации. В этом
пространстве есть свои устойчивые "пары" сравнения: язык - "как" человек; язык - "как"
здание.
Ценностные признаки объекта свидетельствуют об образности мышления
языковой личности П.А. Леканта, для которого все характеристики языка (и его
единиц) пропускаются сквозь призму многообразных признаков и действий человека.
Идея "живого" организма реализуется оценочными метафорами:
с архисемой "рождение" и "родственные связи": языковые средства
"рождаются", причастие "унаследовало от родителей ...признаки", "материнское"
значение количественности (кавычки автора - П.А. Леканта); связка "равноправный
партнер" глагола; грамматический партнёр; грамматизация - живой процесс;
живая системная связь с формами глагола; пространственное значение предлога
"оживляется"; отрицание не, ни "погребено";
с семами портрета (внешнего вида) и черт поведения: стадии "побледнения"
вещественной семантики глагола-связки; частицы и союзы "подвижны"; вопрос
"старый-старый"; вопрос "деликатный"; предикативный признак активный и
пассивный; крупные классы слов обнаруживают "строптивость"; "борьба"
глагольных и неглагольных конструкций; синтаксическое употребление имени
существительного обнаруживает "гибкость"; она же "влияет на "чистоту"
(кавычки автора - П.А. Леканта) их частных грамматических категорий; "легкость"
(кавычки автора) субстантивации [2002: 32]; грамматика "молчит"; "молчание" трех
грамматик; связка быть "обслуживает"; "Никакое учение, никакая "грамматика" ... не
может игнорировать категорию частей речи... [2007: 23]; на категориальный статус
наречия "никто не покушается" и др.;
с семами "общественного" устройства человека: "зависимые" –
"господствующие " части речи; порядковые числительные "имеют прописку";
«зависимые» предложно-именные формы отрываются от «господствующих» и
начинают употребляться независимо, преимущественно в предикативной функции;
новые - в грамматической табели о рангах - части речи [2007: 28];
с семами эмоционального-психического и физического состояния, отношения:
"сближение" и "обоюдная близость" кратких прилагательных с категорией
состояния"; "вездесущие" местоименные древние корни; частицы и союзы
уживаются и "дружат" и др.
Многоликий язык-человек в коммуникативно-прагматическом контексте развивает
прагматический аспект лексического значения оценок-коннотаций: он исходит не
прямо из отношений говорящий – знак, а из отношения говорящий – денотат,
спроецированного затем на обозначающий этот денотат знак для использования его в

315
речевой деятельности. То есть прагматическое значение оценок-коннотаций
специфическим образом связано с денотативным аспектом значения слова и
проходит три этапа формирования:
1-ый этап – эмоциональное отношение к денотату- языку, обусловленное
идеационной функцией, опосредованной и непосредственной связью с мышлением;
2-ой этап – корректировка эмоционального отношения языковой личности с
элементом оценочной шкалы, обусловленная рефлексией субъекта,
интеллектуальной природой «врождённой» квалификативной эмоции и
коммуникативной природой «приобретённой» эмоции материнский, живой, чистота -
это "хорошо"; погребён, молчит, строптивый - это "плохо";
3-ий этап – использование иллокутивной силы слова, обеспеченной
взаимодействием трёх аспектов его лексического значения – денотативного,
сигнификативного и прагматического, для воздействия на адресата: Вследствие
этого идея особой части речи (категории состояния - Т.М., М.П.) не получила
должного признания и поддержки, что наиболее серьезно проявилось в "молчании"
трех грамматик, изданных академическим Институтом русского языка; все они
ограничились выделением особого разряда наречий - предикативных наречий.
Между тем понятие "предикативный" несовместимо с наречием". В приведенном в
качестве примера тексте в семантику слов молчать, молчание входит смысл не
только "не произносить ничего, не издавать никаких звуков" [СОШ, 364], - денотат
глагола-перформатива, но и сигнификат понятия неизвестности, тайны,
мотивирующей отрицательную прагматику скрытого, скрываемого, непознанного, тем
самым хранящего в себе опасность объекта и осуждаемого субъектом оценки - П.А.
Лекантом.
Достижение коммуникативной цели осуждения, возмущения негативным
содержанием оценки-коннотации напрямую зависит от субъективного фактора –
объединения ментальной, психо-эмоциональной и социальной природы говорящего
субъекта - П.А. Леканта - в процессе оценочной деятельности, которая в
анализируемых примерах направлена на изменение мира, прозрачность процесса
научного лингвистического описания, его внимания к "тайне" и неоднозначности
единиц и категорий.
Все три этапа объединяются актуализацией оценочной функции слова в
высказывании, зависящей от коммуникативно-прагматического контекста,
обеспечивающего понимание «рассогласованных» смыслов, уместность или
неуместность возникающей при этом экспрессивности. Например, в научном
высказывании В системе частей речи - при любых подходах к их выделению,
разграничению - всегда были "остатки" или классы (группы) слов, с
неопределённым, неясным или двояким частеречным статусом. Вполне
естественно, что некоторые широкоупотребительные слова могут оказаться
"никакой" части речи [2007: 28] на первом этапе семантика имени остатки и
местоимения-прилагательного "никакой" ассоциативно связана с непониманием
(сознательная деятельность человека), неточностью (действия человека), что
обеспечивает семантические процессы, приводящие к изменению семантики

316
прилагательных – атрибутов частей речи (неопределённый, неясный и др.),
выражению оценки-удивления. На втором этапе за счет импликационального
содержания слова (остатки - отбросы, двойное дно и др.) оценка в интенсионале
начинает приобретать иронический характер – этому способствует как контекст,
нагнетающий отглагольные процессы - выделение, разграничение, широкое
употребление, так и выражение субъективного значения категорической
достоверности - вполне естественно (то есть дано от природы, натурально - в
импликационале).
На третьем этапе появляется образный метафорический сюжет, экспрессивным
содержанием которого является добрая ирония учёного, реализуемая
«несогласованием» слов с семантикой неточности, непонятности и, может быть,
неправильности сложившейся ситуации, в которой слово оказывается "никакой"
частью речи (неясно, непонятно какой). Нетипичность восприятия, его
деавтоматизированность обусловливают метафоричность речи учёного.
Идея "неживого" организма - здания реализуется оценочными метафорами с
общей семой "строение", "архитектура": категория частей речи - несущий каркас;
порядковые числительные - монолитный гибридный класс; деепричастие
"испытывают на прочность" и др.
Коммуникативно-прагматический контекст усиливает воздействующий потенциал
актуализируемых внешне "безоценочных" слов, подчёркивающих стройность и
прочность языковой системы, её архитектуру, имплицирующую ценностное в высшей
степени положительное отношение автора: Категория частей речи - это ядро
грамматической системы русского языка, своеобразный "несущий каркас" единства
грамматического строя, а не только стержень морфологии. Категориальный
статус частей речи реализуется в предложении и в нём же "испытывается на
прочность" [2007: 23].
"Здание" языка, несомненно, строит человек, языковая личность. Приспособление
этого здания для "жизни" происходит в речи, когда языковая личность одобряет или
не одобряет, хвалит или порицает: Павел Александрович Лекант делает это с
помощью привязанности к "сильным" оценочным словам: разительно, мощно,
сильно, удивительно, обидно, глубоко, сокрушительно, детально, универсально,
немыслимо и мн. др.; образным метафорам: семантическая "шапка" наречия;
система категорий и форм парит над противоречивыми смыслами", структурная
модель "не срабатывает" и др.; разговорным структурам синтаксиса и
прецедентным текстам: Грамматика есть грамматика; Смешалась грамматика с
семантикой и др.
Беглый, обусловленный рамками статьи, анализ аксиологии языковой личности
Павла Александровича Леканта демонстрирует её необъятность, масштабность,
величие, активную динамику, тяготение к смешению стилей в лексической системе
языка своих научных произведений (лексиконе); к разветвлённой прагматике, "мягкой
и некатегоричной", прозрачной грамматике номинаций и предикаций.
Образность и меткость, изменчивость и проспективность В.В. Виноградова,
строгость и точность А.А. Шахматова, простота (в хорошем смысле) и прозрачность

317
языка А.М. Пешковского - всё "впитал" и переработал язык Павла Александровича
Леканта. Написанное Лекантом можно изучать бесконечно...
Литература
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., 2002.
Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.
Китайгородская М.В. Русский речевой портрет / Китайгородская М.В. Розанова Н.Н.
Фонохрестоматия. М., 1995.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Маркелова Т.В. Лексема-узел "одобрять" как средство выражения оценочного значения //
Филологические науки. – 1999. – № 3. – С. 76 - 87.
*****
Е.М. Маркова
Россия, Москва
ЗАКОН ЭКОНОМИИ ЯЗЫКОВЫХ СРЕДСТВ В АСПЕКТЕ ЛЕКСИЧЕСКОЙ
КОНВЕРГЕНЦИИ СОВРЕМЕННЫХ СЛАВЯНСКИХ ЯЗЫКОВ
Закон экономии языковых средств является одним из основных законов
языковой динамики. На уровне лексики он выражается в разного рода стяжениях,
универбации, семантической конденсации и других процессах, основанных на
минимизации, сокращении структур и повторном использовании одного и того же
знака с целью номинации. В эпоху ускорения научно-технического прогресса,
убыстрения ритма жизни происходит и компрессия средств общения, что
проявляется во всех языках, в том числе и славянских. Анализ основных
тенденций в современных славянских языках на материале русского и чешского
дает основание говорить о том, что закон экономии языковых средств
представляет собой один из ведущих механизмов их эволюции и одновременно
является важным фактом языковой конвергенции.
Одним из характерных языковых процессов новейшего времени является
активное проникновение в современные славянские языки англоамериканских
наименований различных реалий жизни современного мирового сообщества,
отражающее процессы глобализации, расширения и углубления международных
связей, резкого увеличения потока информации с Запада. Многие
англоамериканизмы заимствуются не только с целью наименования нового
явления, но и чтобы служить компактной номинацией того, что до сих пор имело
более длинное, аналитическое наименование. Например, все более укрепляется
наименование уикенд – чеш. vikend вместо выходные дни, рус. колгерл – чеш.
callgirl вместо девушка по вызову, рус. имиджмейкер – чеш. imagemaker вместо
создатель имиджа, рус. триллер – чеш. triler вместо приключенческий фильм, рус.
гастарбайтер – чеш. gastarbeitr вместо рабочий-иммигрант и др. Нужно, однако,
отметить, что чешский язык, в котором до сих пор сильны пуристические
тенденции, охраняющие его от чрезмерных заимствований, чаще сохраняет
собственные, иногда аналитические, наименования, чем русский. К примеру, рус.
спичрайтер (‘автор докладов’) соответствует чеш. pіsatel projevů, рус. киднеппер
(‘похититель детей с целью выкупа’) – чеш. únosce (dítĕte), рус. хайджекер
(‘угонщик самолетов’) – чеш. únosce (letadla) (букв. ‘тот, кто уносит’ от общесл.

318
уносить); рус. принтер (‘печатающее устройство’) – чеш. tiskárna (от tisknout
‘печатать’), рус. дайвинг (вместо ‘подводное плавание’) – чеш. sportovní potápĕní
(букв. ‘спортивное погружение’), рус. джакузи (‘вихревая ванна’) – чеш. vířivka от
vířivá koupel.
В соответствии с тенденцией к экономии языковых средств в славянских языках
получили широкое распространение и новообразования с заимствованными
аффиксоидами, например, -мейкер, -фил, -медиа, -файл, арт-, шоу-, топ- и т. п. В
силу указанной выше особенности чешского языка отмечается преобладание
лексем с подобными словообразовательными элементами в русском языке. В
чешском они нередко представлены прилагательными или имеют синонимы в
форме прилагательных, хотя встречаются и неологизмы, соответствующие
русским, например, рус. арт-тусовка, арт-клуб, арт-хаос, арт-дилер – чеш.
umĕlecké společenstvі, umĕlecká obec, umĕlecký chaos, obchodnіk s umĕleckými
předmĕty (но: рус. арт-терапия – чеш. arteterapie); рус. Шоп-тур – чеш. nákupnі
turistika; рус. тур-бизнес, тур-класс – чеш. turistický byznys, turistická třіda; рус. секс-
турист – чеш. sexuálnі turista; рус. пресс-секретарь, пресс-центр, пресс-релиз –
чеш. tiskový mluvčі, tiskové středisko, tiskovä zpráva; рус. бизнес-модель, бизнес-
класс, бизнес-зал, бизнес-план, бизнес-центр, бизнес-общественность, бизнес-
концепция – чеш. byznysový suit, byznysový sal, podnikatelská veřejnost, podnikatelský
zamĕr, но: business třida, business-class, byznysplán, byznyscentrum, рус. бизнес-
леди, бизнес-вумен – чеш. byznysmenka (рус. бизнесменка отличается
стилистически и коннотативно).
Наблюдается в наше время активизация суффиксальных образований, в том
числе отглагольных, соответствующих рассматриваемой тенденции, традиционно
принадлежащих к наиболее популярному типу новообразований в славянских
языках. Многочисленные параллельные неологические дериваты отражают
одинаковые изменения в окружающей общественной жизни, новые её проявления.
Отмеченные зачастую ярко выраженной экспрессивностью, суффиксальные
неологизмы в настоящее время номинируют понятия, за которыми стоят важные
общественные явления. Национальная специфика их выражается во внутренней
форме и этноспецифических ассоциациях, например: рус. глушилка (из глушить)
– чеш. rušička (из общесл. рушить), рус. дедовщина (от дед) – чеш. šikana (от разг.
šikanovat ‘придираться, преследовать, травить, изводить’), рус. тусовка, туса (от
тусоваться «собираться в каком-л. месте для совместного проведения
свободного времени») – чеш. mejdan, mejdlo (от хорв. mejdan ‘рынок’, турецкого по
происхождению, ср. также укр. майдан «площадь»), mecheche в том же значении,
чеш. chlebařina ‘работа только из-за денег’ – рус. подработка и под. Существуют
словообразовательные и семантические спецификации с характерной культурно-
исторической «знаковостью»: русское новообразование совок (из Советский
Союз), откуда прилагательное совковый, с резко отрицательной коннотацией
номинирует все негативные стороны, которые были свойственны советскому
образу жизни; рус. разборки (‘выяснения отношений’) – чеш. vyřizování účtů (букв.
‘сведение счетов’), рус. чернуха (‘отражение в кино, на телевидении темных,

319
страшных сторон жизни’), скандежь от скандировать и др.
Тенденции к экономии языковых средств отвечают и различного рода усечения
конца слова, замена первоначального суффикса на более короткий или вообще его
утрата типа рус. объява из объявление, отмыв из отмывание, абитура из
абитуриенты, профи от профессионал, кондер от кондиционер, комп от
компьютер, коммент от комментарий и т. п. Данное явление в чешском и
словацком языках представлено ещё шире в силу большой продуктивности
указанного способа словообразования в этих славянских языках (в разговорном
чешском есть даже сокращение zmrzka от zmrzlina ‘мороженое’, чеш. mekáč
‘Макдональдс’), но многочисленны и аналогии: например, poč от počítač
‘компьютер’, prófa от professional, mergl, означающее в речи современной чешской
молодежи «мерседес» (ср. рус. мерс). Наряду с этим встречаются случаи, когда
русскому универбату соответствует чешское полное существительное или
описательное выражение: рус. висяк ‘нераскрытое убийство’ – чеш. neobjasnĕný
trestný čin, рус. деза, дезуха – чеш. dezinformace.
В русле рассматриваемой тенденции находится и такое явление в современных
славянских языках, как рост новообразований с нулевой суффиксацией. Деривация
с нулевой аффиксацией, особенно соотнесенная с глаголами, принадлежит к
универсалиям славянского словообразования. Различия по славянским языкам в
использовании данного способа издавна были связаны прежде всего с тем, на
базе каких глаголов осуществляется подобное словопроизводство: приставочных
или бесприставочных. Если чешский, словацкий, южнославянские языки искони
предпочитали образование имен путем универбации на базе бесприставочных
глаголов, напр., серб. вика ‘крик’ от викати ‘кричать’, гиб ‘сгиб’ от гибати ‘сгибать’,
чеш. kouř ‘дым’ от kouřit ‘дымить, курить’, kov ‘металл’ от kovat ‘ковать’ и др., то в
русском языке продуктивным было образование подобных универбатов от
приставочных глаголов: закат от закатиться, восход от восходить, вход от
входить и т. п. Современный период развития русского языка характеризуется
ростом подобных образований как от приставочных, так и бесприставочных
глаголов: доскок, наезд, прикид, надгрыз, втык, замот (в замоте), шмяк, хват,
фырк, трёп и т. п.
Бессуффиксные образования распространены в жаргонной лексике, которая все
больше проникает в литературные славянские языки. Характерной чертой
динамики лексиконов современных славянских языков является перемещение
большого количества лексем, принадлежавших к жаргонной лексике, в
общеупотребительную сферу. Процесс «разгерметизации» жаргонов проявляется в
том, что жаргонная лексика криминальных кругов появляется в языке политиков,
журналистов, присутствует в современных СМИ, в газетных заголовках, рекламе и
объявлениях, в литературных произведениях, звучит по радио, телевидению.
Слово начинает бытовать одновременно в жаргонном и общеязыковом значении,
претерпевая трансформации в семантике (семантически «уплотняясь») и меняя
свою стилевую принадлежность. Так произошло, например, со словом беспредел в
русском языке, которое из речи уголовников в значении ‘группировка,

320
притесняющая окружающих’, стало использоваться в качестве характеристики
разнообразных негативных явлений в разных сферах жизни: армейский беспредел,
чиновничий беспредел, дорожный беспредел, милицейский беспредел, судебный
беспредел и т. п. Аналогом его является чеш. zvůle (от общесл. vůle ‘воля’, т. е.
букв. ‘то, что происходит по чьей-то воле’).
Расширение славянского словопроизводства путем универбации
характеризуется и ростом образования прилагательных и наречий из
словосочетаний (типа праймовая передача от prime-time ‘лучшее время’,
шестидесятнический журнал от шестидесятые годы и т. п.) – это явление, ранее
распространённое больше в чешском, в других славянских языках, чем в русском.
Активным в современных славянских языках является и словопроизводство
компактных результативных глаголов, к примеру, в русском языке пресловутый
сникерснуть от съесть Сникерс, хлебосолить от преподнести хлеб-соль,
деканить от работать деканом, ишачить ‘много и напряженно работать’ от ишак,
пингвинить ‘ловить рыбу зимой’ (от пингвин в специальном значении ‘любитель
зимней рыбалки’ в речи рыболовов-любителей), шопинговать от совершать
шопинг, крышевать ‘защищать’ от крыша, куршевелить от названия престижного
места отдыха богатых Куршевель, рус. комплексовать – чеш. mindráky mít, рус.
мейлить – чеш. mailovat ‘писать, переписываться по интернету’ от mail, чеш.
mejdanovat ‘тусоваться’ от mejdan (тусовка, обычно в квартире одного из его
участников) и т. п.
Тенденция языковой экономии проявляет себя и в виде семантической
конденсации, повторного использования одного и того же знака для номинации
другого, ассоциативно связанного с первым, явления действительности. Например,
слово эвакуатор, известное ранее в значении ‘тот, кто занимается эвакуацией
чего-л.’ расширило свой семантический объём за счёт появления инносемемы
‘машина для удаления неправильно припаркованных автомобилей’. Инносемемы
появились в последнее десятилетие и у русских лексем застой, обвал, наезд,
перестройка, прорыв, челнок, крутой, кинуть, обуть, замочить,
наезжать/наехать и др., чеш. občanka ‘паспорт’ из первоначального občanka
‘гражданка’, чеш. šum ‘искажение информации’, чеш. nájezd ‘жалоба, претензия’,
чеш. havaj ‘расслабленность, отдых’ – от Гаваи, рус. деревня (о неотёсанном,
несовременном молодом человеке) – чеш. venkovský balík (букв. ‘деревенский
пакет’); рус. мигалка (на машине) – чеш. maják, рус. лимон ‘миллион’ – чеш. meloun
‘миллион’ (из первоначального ‘дыня, арбуз’) и др. Активно участвуют в
дальнейшем семантическом словообразовании и универбаты: русскому
бессуффиксному деривату прокол ‘неудача, ошибка’ соответствует чеш. kiks (от
kiksnout – ‘проколоться’), рус. перекос ‘нарушения в работе’ – чеш. pokřivenі.
Универсальными являются и переосмысления в сфере денежных номинаций: чеш.
(арг.) mĕkký ‘золото’ (букв. ‘мягкий’, калька с нем. (арг.) weich ‘мягкий’ в значении
‘золото’ на основании метонимического переноса по свойству предмета), русские
названия доллара: грины, баксы, зелёные.
Примеров семантических инноваций, т. е. переосмыслений, много среди

321
компьютерной лексики: рус. взломать (компьютерную сеть) (наряду с хакнуть) –
чеш. nabourat se (do programu počítače) (первоначально ‘разбиться, потерпеть
аварию’), háknout (počítačový system) (первоначально ‘зацепить клюшку
соперника’), hacknout; рус. гулять (также лазить, ходить) (по Интернету), зайти (в
Интернет) – чеш. surfovat internetem / na internet, рус. сидеть (в Интернете) – чеш.
chatovat, рус. скачать – чеш. stáhnout (первоначально ‘стянуть, стащить что-л. с
кого-л.’); рус. взломщик (наряду с хакер) – чеш. průnikář (от общеслав. проникать,
наряду с hacker).
Некоторые лексемы развивают широкую сеть семантических дериватов, Так,
рус. пакет соответствует чеш. balіk, аналогичными являются и большинство их
переносных значений: пакет документов (рус. пакет предложений, пакет
законопроектов – чеш. balіk zákonů), рус. контрольный пакет – чеш. kontrolnі balіk
(akciі). Вместе с тем в чешском языке специфическим является устойчивое
выражение с этим словом ten je v balіku, которое соответствует русскому разг. он в
полном порядке, у него лом бабок, а также дериват balit (holky), синонимичный рус.
подбивать клинья (под кого).
Сопоставительное исследование показывает, что выявляемые в славянских
языках на современном этапе тенденции развития, в частности тенденция к
экономии языковых средств, различаются по своей масштабности, активности,
темпу, приоритетности тех или иных моделей. Взгляд на изменения, происходящие
в современном русском языке на фоне других славянских языков, помогает
выявить специфику неологических процессов, осознать эти явления в русле
развития общеславянского языкового единства.
Литература
Гочев Г. Н. К вопросу о неологических процессах в современной русской лексике // Мат-лы XI
Конгресса МАПРЯЛ, Варна, 17-23 сент., 2007. Т.3. С. 59-64.
Нещименко Г. П. Тенденции языковой экономии как фактор динамики литературной нормы в
славянских языках // Славянские языки и культуры в современном мире. Труды и материалы
Межд. науч. симпозиума в МГУ. М., 2009. С. 117-118.
Словари
Толковый словарь русского языка XX в. Языковые изменения / Под ред. Г.Н. Скляревской. СПб.,
2006. (В тексте — Скляревская, 2006).
Dvořáček P. Česko-ruský slovník nových a problémových výrazů. – 2. doplnĕné a přepracované vydání.
Praha, 2005. (В тексте — Dvořáček, 2005).
Krejčířová I. a j. Rusko-český a česko-ruský slovník neologizmů.- 2, podstatnĕ doplnĕné a opravené
vydání. Praha, 2004. (В тексте – Krejčířová, 2004.)
Nová slova v češtinĕ. Slivník neologizmů. Praha, 1998. (В тексте — SČN.)
Slovník nespisovné češtiny.- 2. rozšířené vydání. Praha, 2006. (В тексте – SNČ.)
*****
Л.А. Мелехова, Л.А. Сергиевская
Россия, Рязань
ЛЕКСИЧЕСКИЙ ПОВТОР
КАК СРЕДСТВО КОННОТАЦИИ ИМПЕРАТИВА
Повтор одного и того же или однокоренного глагола в повелительной форме
является одним из специфичных синтаксических средств выражения коннотации

322
императива. Именно для побуждения лексический повтор выступает типичным
способом функционально-семантической окраски, однако конкретные
характеристики императива, оформленного таким образом, до сих пор специально
не рассматривались.
Актуальность изучения явления коннотации подчёркивает П.А. Лекант:
«…Коннотативные смыслы опираются на синтаксические, формальные
показатели. Эта область синтаксиса представляет особый предмет
исследования…» [Лекант 1986: 6]. Применительно к императиву важно определить
роль каждого показателя контекста в выражении различных эмоционально-
экспрессивных и стилистических коннотаций.
Цель статьи – анализ основных коннотативных смыслов императива в
предложениях, содержащих лексический повтор. Определение семантико-
стилистических оттенков императива на уровне простого предложения позволит
доказать, что лексический повтор функционирует как продуктивный и регулярный
способ оформления добавочной семантики императива, которая дополняет его
предметно-понятийное и грамматическое содержание.
Рассмотрим императивные конструкции, осложнённые лексическим повтором, в
аспекте присущей им коннотации.
Во-первых, лексический повтор императива в речевой коммуникации,
отражающей бытовые ситуации, служит для выражения коннотации согласия или
подтверждения как ответной реакции на предшествующее высказывание.
Денотатом при этом выступает однократная форма, при удвоении которой
возникают оттенки адхортатива [Стариченок 2008: 24], одобрительного согласия (с
желанием, охотой) и подтверждения с подчёркнутым чувством единодушия: Иди,
иди, – провожала его к выходу Люба (В. Шукшин); Читай-читай, – сказал Тёткин.
– Знаем, что грамотный (И. Грекова); Да, не женись, душа моя, не женись (Л.
Толстой). При повторе возможен оттенок покровительственного отношения к
собеседнику: Ну, иди, иди, – улыбнулся Олег. - До завтра (В. Аксёнов); Читай,
читай! – сказал Голова, – что там пишет комиссар? (Н. Гоголь). В таких речевых
ситуациях повтор императива коммуникативно обусловлен, так как именно
аккумуляция одних и тех же форм волеизъявления организует необходимые
оттенки побуждения: например, нетерпеливости говорящего, поторапливающего
собеседников: Не растягиваться! Сзади подтянуться! Подтянуться! (А.
Солженицын).
Во-вторых, удвоенный императив способен акцентировать необходимость
быстроты реакции: Ложись-ложись!; Пригнись-пригнись!; Проснись-проснись! –
аффективная коннотация. Повтор глаголов оказывается более действенным
экспрессивным средством, чем синонимичные данным конструкции с наречием
(Ложись быстрее!; Немедленно пригнись!; Скорее проснись!). Такая
стимулирующая функция повтора может сопровождаться чувством раздражения
говорящего, его нетерпения: Отойдите все от дверей, отойдите! – проворчала
она... (А. Акулинин). Просьба к интенсивному началу действия нередко адресуется
с оттенком уговаривания, упрашивания: Умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы нет

323
ничего на свете! Поедем, Оля, поедем! (А. Чехов).
В-третьих, лексический повтор императива указывает на требуемую
интенсивность действия, т.е. передаёт «усилительно-выделительную
экспрессию» [Иванчикова 1969: 134], а также создаётся континуативное
(продолженное) побуждение [Ахманова 2010: 207]. Так выражается желание
говорящего, чтобы начатое действие продолжалось, не прекращалось, собеседник
не останавливался: Не привыкайте к чудесам – дивитесь им, дивитесь! (В.
Шефнер); Потерпи, маленький, потерпи, скоро мы пойдём! (К. Акулинин);
Светись, светись, далёкая звезда! (М. Лермонтов); Пой же, пой на проклятой
гитаре! (С. Есенин); Шуми, шуми, послушное ветрило (А. Пушкин); Плачь, сердце,
плачь! (А. Блок).
Для идентификации того или иного коннотативного смысла императивного
повтора значительную роль играет интонация, которая может придать побуждению
одобрение-неодобрение, иронию, сомнение (Жди-жди!; Думай-думай!; Посмотрим-
посмотрим!), дружескую вежливость, настойчивость, долженствование, сарказм.
Глагольные формы произносятся быстро друг за другом или же через паузу с
нарастающей интонацией требовательности. При выражении интенсивного начала
действия императивы произносятся почти одинаково или же второй элемент
несколько удлиняется, на него переносится акцент за счёт протягивания ударного
гласного (Бежим, бежим!; Лови, лови его!; Тормози, тормози!).
Повтор в поэтической речи часто имеет характер пожелания продолжительного
и благополучного действия: Лети, лети за облака, меня с собой зови, зови. Но не
забудь, что нить тонка, не оборви, не оборви (И. Резник) – последний
повтор с отрицанием (не оборви, не оборви) имеет коннотацию предостережения.
При лексическом повторе иногда возможно употребление повелительных форм
от глаголов, для которых функция императива не является естественной. Именно
коннотация, создающаяся путём повтора, способствует образованию таких
псевдопобуждений: ироничное – Обиделся? Ну обижайся, обижайся!;
сочувственное – Страдаешь? Ну страдай, страдай!; аффективное – Поплачь,
поплачь: легче будет!
Лексический повтор в рамках простого предложения при выражении коннотации
находится в тесном взаимодействии с обращением. В таких случаях необходимо
обратить внимание на три фактора: а) положение обращения по отношению к
повтору (препозиция, интерпозиция, постпозиция); б) распространённость
предикативного состава; в) использование изобразительно-выразительных средств
(эпитет, метафора, олицетворение, сравнение и др.).
В зависимости от того, какую позицию занимает обращение, происходит
акцентирование или самого побуждения, или семантики адресата. Подчёркнутое,
выделенное обращение, стоящее в препозиции, усиливает императивность
первого глагола и способствует появлению коннотации у второго: Гитара милая,
звени, звени! (С. Есенин). Здесь второй глагол обретает континуативный оттенок
указания на желаемое продолжение действия ('звени и дальше продолжай
звенеть'). Так достигается позитивность выражаемых эмоций (радость,

324
удовольствие, восторг). Обращение в интерпозиции снижает категоричность
императива, добавляет пермиссивный оттенок разрешения, дозволения,
допущения: Плачь, сердце, плачь (А. Блок) – ср. Можно сердцу и поплакать.
Обращение в постпозиции переносит акцент на побуждение при ослаблении
собственной звательной функции: Шуми, шуми, послушное ветрило! (А. Пушкин);
Светись, светись, далёкая звезда! (М. Лермонтов) – указание на желательность
продолжения действия. Помимо эпитета послушное роль изобразительного
средства выполняют и сами глаголы: шуми, ветрило = шумное ветрило (ср. также:
светись, звезда = светлая звезда).
Наличие при императивном повторе распространителей (в сочетании с
обращением) конкретизирует и (частично) мотивирует побуждение: Не верь, не
верь поэту, дева (Ф. Тютчев) – ср. Не верь, потому что он поэт, а ты дева.
Такая мотивация в данном примере усиливает коннотацию предостережения. В
других случаях мотивирующее обстоятельство при втором глаголе может
подчёркивать призывность с оттенком желательности непременного выполнения
действия (этому способствует также и наличие распространённого обращения как
конкретизатора семантики адресата): Выпьем, добрая подружка бедной юности
моей, выпьем с горя... (А. Пушкин). Акцент на призывном характере побуждения
также достигается при наличии обстоятельства образа действия при каждом
глаголе: Сыпь, тальянка, звонко, Сыпь, тальянка, смело! (С. Есенин).
Лексический повтор – типичное средство коннотации для пословиц,
представляющих собой сложную конструкцию с императивной формой, например:
Умел дитя родить, умей и научить; Взял топор – возьми и топорище; Умел
ошибиться, умей и поправиться; Любишь кататься, люби и саночки возить;
Живи просто – проживёшь лет со сто; Не хвались женитьбой третьего дня, а
хвались – третьего года. Несмотря на различие структур таких высказываний,
можно заметить некоторые общие признаки коннотативных смыслов: а) семантика
совета; б) обобщённость значения адресата; в) наличие мотивирующего
компонента, снижающего общую побудительную функциональность. Для
лексического наполнения характерно отсутствие индивидуальных коннотативных
оттенков значения [Лекант 2004]. При этом самая продуктивная модель для
пословиц с императивом – Умел...+ умей... с условно-следственными отношениями
между частями. Лексический повтор актуализирует действие, что способствует
выполнению перлокутивной функции данных сентенций. Акцент на опорном слове
путём повторения глагола обеспечивает коннотацию поучительности,
назидательности, нравоучительности: в этом мы видим подтверждение давно
известной истины «повторенье – мать ученья».
Таким образом, лексический повтор глаголов в побудительных высказываниях
выступает ярким синтаксическим средством коннотации императива (утешение,
увещевание, заклинание и др.), выполняющим ряд экспрессивно-стилистических и
семантических функций. Это средство акцентирует необходимость быстроты
реакции, интенсивности действия, вносит в побуждение оттенок поучительности,
может выражать согласие или подтверждение в ответ на предшествующий запрос

325
говорящего, организует нарастание побудительной функциональности для
наибольшего воздействия на адресата.
Литература
Иванчикова Е.А. Лексический повтор как экспрессивный приём синтаксического распространения
// Мысли о современном русском языке. Сб. статей под ред. акад. В.В. Виноградова. Сост. А.Н.
Кожин. М., 1969.
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке. М., 2004.
Лекант П.А. О коннотативных смыслах высказывания // Грамматическое значение предложения
и семантика высказывания. Межвуз. сб. научн. трудов. М., 1987.
Словари
Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 2007.
Стариченок В.Д. Большой лингвистический словарь. Ростов н/Дону, 2008.
*****
М.С. Милованова
Россия, Москва
СУБЪЕКТИВНОЕ И ОБЪЕКТИВНОЕ НАЧАЛО СЕМАНТИКИ
ПРОТИВИТЕЛЬНОСТИ
Семантика противительности чрезвычайно разнообразна с точки зрения
средств выражения. Ярким проявлением этой семантики и носителями идеи
противительности становятся слова против, напротив, с разной степенью
частотности встречающиеся в современной речи, и союз но: – Я против, ты
слышишь меня? Я не была в Греции! Никуда они не поедут (Л. Улицкая); Так что
же – возмутитесь вы – значит, тайна не может быть правдой? Напротив, она-
то именно и есть правда… (А. Пятигорский); Я знала: все умрут. / Но чтобы ты?
Как все? (В. Павлова).
Противительность – субъективное противопоставление, т.е.
противопоставление Я – не-Я, представленное под углом зрения субъекта (Я) и
осложнённое смысловыми субъективно-оценочными компонентами возражения,
несогласия, отрицания, ограничения, враждебности, протеста, возмущения,
негодования и т. д. Таким образом, семантическая информация о
противительности включает не только мыслительное, но и эмоционально-
чувственное, субъективно-оценочное содержание.
Собственно, любое противопоставление может перерасти в оценочное, если
идея полярности, контрастности связывается с определёнными эмоциональными
переживаниями субъекта, которые являются естественной реакцией на внешние
возбуждения. Объективная идея противопоставления трансформируется в
субъективную идею противительности, предусматривающую обязательное
включение оценки: идея становится оценкой [Балли 2003: 28].
Семантика противительности сформировалась в языке именно с этой
конкретной целью – целью выражения неравнодушного отношения к объекту.
Предметным (объективным) содержанием противительности является
противопоставление, осложненное обязательным экспрессивным компонентом, что
соответствует семантической структуре любой языковой единицы, включающей
оценку [Шмелев 2006: 163]. Языковые элементы оценки могут иметь самое
разнообразное выражение [Вольф 1985: 8], поэтому, если говорить не только о

326
противительных отношениях, но и о лексических единицах – носителях семантики
противительности, то в круг рассмотрения попадут все без исключения
противительные слова, например, такие, как союз но, его синонимы однако, зато,
только, впрочем, слова против, напротив, прочь, вопреки, поперек и многие
другие. Дело в том, что оценка заложена в противительном лексическом значении
и её форма трансформируется в зависимости от степени лексикализации
противительной семантики: от констатации «важно» (союз но и его синонимы) до
собственно оценки «плохо» (знаменательное слово против).
В диахронии создание средств противительной семантики происходило на
основе средств, выражающих пространственные отношения, – связь между
исходным пространственным значением и новым противительным можно
определить как соотношение объективного и субъективного. Ср.
пространственно-противительную семантику слов против / напротив, супротив /
насупротив, противный, прочь и др. [Милованова 2008].
Противительные слова напротив и наоборот, сложные по семантической
структуре, включающей семы противопоставления, уступки и ограничения /
отрицания как доминантной семы в этом триединстве, принимают активное
участие в речевом взаимодействии, которое «в наиболее общем виде можно
определить как согласие – несогласие. Несогласие как вид реакции на речь
родственно негативной оценке ситуаций, событий, поведения и пр.» [Лекант 2002:
114].
Слово напротив (благодаря корню) предполагает изначальную силу и резкость
противительности. Наоборот, регулярно выступая в роли синонима напротив,
наполняется «экспрессивной окраской» значения противительности, которое в
современном русском языке может быть детализировано следующими
вариантами: 1) ‘совершенно иначе, совсем не так, противоположно тому, что
ожидали, хотели’; 2) ‘в противоположность сказанному’; 3) ‘вовсе нет, совсем нет,
напротив’ – для выражения полного несогласия со сказанным [ТСУ; МАС; СОШ;
Крейдлин 1976; Морковкин 1997]. Все оттенки противительного значения наоборот
производны от пространственного значения: ‘в обратном, противоположном
направлении, порядке; с обратной или противоположной стороны’. Внутренняя
форма слова ещё очень прозрачна и обнаруживает непосредственную связь с
существительным оборот и прилагательными оборотный и обратный: смотри на
обороте, на оборотной / обратной стороне, т.е. с другой, противоположной
стороны; ср. также – убедить в обратном. «Аналогично функционирует
выражение обратная сторона медали: обратная сторона противоположна
исходной; в то же время можно посмотреть на медаль как таковую, тогда контраст
пропадает и становится просто другой» [ДС 1998: 109]. Внутренняя форма слова
наоборот сохраняет смысл, сформулированный О.Ю. Иньковой как
«перевёрнутость ситуаций» [Инькова-Манзотти 2001: 115]. Чисто психологическая
зарисовка: некоторые люди боятся абсолютно чистого листа бумаги, но с
удовольствием пишут на обратках / оборотках (разг.), поскольку можно
испытывать страх не только перед белизной и чистотой нового листа, но и перед

327
невозможностью сделать выбор, с какой стороны начать писать.
Лексические синонимы напротив и наоборот обладают разной стилистической
ориентацией: разговорность свойственна слову наоборот и книжность – слову
напротив. Наречия напротив и наоборот имеют общий синоним – навыворот,
употребление которого носит разговорный характер. Таким образом, по мере
уменьшения степени абстрактности лексического значения слова и снижения стиля
синонимы образуют следующий ряд: напротив – наоборот – навыворот.
Слово навыворот обнаруживает тесную связь с глаголом выворотить, от
которого лексико-синтаксическим способом на базе предложно-падежной формы и
было образовано. Ср. его употребление в составе фразеологизма шиворот-
навыворот (шиворот (прост.) – ‘ворот, воротник’). Первичное значение слова
(‘наизнанку’) определило негативный оттенок в производном значении: вещи не
носят навыворот, т.е. наизнанку, следовательно, навыворот в значении ‘наоборот’
имеет смысл не только ‘по-другому’, но и в первую очередь ‘не так, как надо’.
Экспрессивность противительной семантики слова достигается за счёт
наглядности, «ощутимости», тесной связи с прямым значением: «Вот как у нас
всегда делается, всё навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения
русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая
чувствовать, что кто-то там глупый делает так, навыворот, а мы бы так не
сделали (Л. Толстой).
Дифференциация противительного значения двух синонимов напротив и
наоборот связана с особенностями проявления каждой из трёх сем –
противопоставления, отрицания и уступки. Оба слова одинаково резко обозначают
саму границу двух положений. Однако благодаря внутренней форме категоричность
противопоставления и отрицания / возражения в слове напротив сильнее. У
наоборот внутренняя форма оказывает сдерживающее воздействие: в его
лексическом значении семантика противопоставления ослаблена, поскольку
изначально лишена оттенка противоречия и взаимоисключения и сводится к
значению ‘просто другой’ – следовательно, зона уступки в случае с наоборот
расширяется. Внутренняя форма определяет также широкий диапазон в выборе
меры и степени проявления противительности: от нейтрального (наоборот =
‘просто другой’) до резкого, «крайнего» противопоставления или возражения, что
и сближает со словами нет и напротив.
Таким образом, семантика противительная в слове наоборот изначально имеет
гипотетический, скрытый, имплицитный характер, однако в любой момент может
быть эксплицирована, если в нейтральном значении ‘иначе, по-другому’
развивается семантика оценки – «хорошо» (Как бы то ни было, я не умер.
Наоборот, поправился (В. Каверин)) или «плохо»: В природе из мерзкой гусеницы
выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки
выходит мерзкая гусеница... (И. Бунин); Всё горше, обидней, иначе, / Навыворот,
наоборот (М. Алигер); Всё через... наоборот / У нас получается – / на бензин
цена растет, / А на нефть снижается (Антикризисные частушки); Девочка
наоборот (говорящая, делающая всё наоборот = вопреки, против, т.е.

328
непослушная). Развитие дифференцированно-оценочной семантики определяется
исключительно контекстом. Например, юный герой повести Л.Н. Толстого
«Отрочество» недоволен собой и хочет сделаться лучше, следовательно, значения
слов другой и иначе имеют положительную оценку: Надо скорей, скорей, сию же
минуту сделаться другим человеком и начать жить иначе. Ср. в другом
контексте – оценка отрицательная: Он стал совсем другим человеком:
обидчивый, раздражительный, злой.
В наречии наоборот по сравнению с напротив семантика способа или
результата действия в меньшей степени осложнена оценочной характеристикой. В
его семантике просвечивает исходное значение ‘в обратном порядке’, т.е. речь
идёт о перестановке компонентов, например, как в телескопе: Конечно, я помнил,
что в телескопе всё наоборот, но в первый миг все-таки вздрогнул (Вл.
Крапивин). Ср.: прочитать слово наоборот – это значит от конца к началу [СОШ:
397]; ср. также устойчивое выражение с точностью до наоборот, в основе своей
имеющее то же самое представление о перемене мест – перестановке
компонентов.
При противопоставлении речь идёт всегда лишь о двух компонентах – и
значение ‘в обратном порядке’ сужается до варианта ‘одно вместо другого’, а
информация, заключённая в слове наоборот, не предполагает дальнейшего
развертывания и уточнения. Ср.: Стул может стать, чтоб лампочку ввернуть, /
на стол. Но никогда наоборот (И. Бродский). Семантику совместного
употребления наоборот и сочинительных союзов и, или можно было бы
эксплицировать, например, так: и / или наоборот = и / или если поменять
местами. Например: Человек течёт, и в нём есть все возможности: был глуп,
стал умён; был зол, стал добр и наоборот (Л. Толстой); ...Какое-то особое
свойство её ума упрямо не хотело при чтении пристегивать гласную к
согласной или наоборот (А. Куприн); ...Он ставил правую ступню туда, куда
полагалось попасть левой, и наоборот, но ходил все же весьма шибко (В.
Набоков); Клавиша западает. / Ноту певец берёт / себе. Она совпадает / с
судьбой. И наоборот (В. Павлова).
Таким образом, первичное значение, объективное по своей сути, оказывается
стойким и сохраняется даже в новом – абстрактном – значении, переходном от
собственно пространственного (объективного) к противительному (субъективно-
оценочному). В семантике наоборот всегда сохраняется в виде семы значение
‘иначе’, ‘с другой стороны’, ‘то же самое, но по-другому’, ‘в другом мире’ [ДС 1998:
108–115], при этом значение слов другой, иной лишено оценочного компонента. Ср.
устаревшее употребление наоборот в роли предлога: Хотя она употребляла вы и
ты наоборот общепринятому обычаю, в её устах эти оттенки принимали
совсем другое значение (Л. Толстой).
На наш взгляд, предпочтение, отдаваемое противительному слову наоборот в
современной речи, связано с его звуковым оформлением: весомость, грубость,
зримость ударного последнего слога усиливает протестующий смысл
высказывания и демонстрирует позицию говорящего. Кроме того, напротив и

329
наоборот отличает сам характер выражения противопоставления и отрицания:
эмоциональный, стихийный – в случае с наоборот и логичный, взвешенный – в
случае с напротив.
Слово наоборот занимает в современном русском языке все позиции, бывшие
закреплёнными за противительным напротив в роли модального союза,
модального слова, модальной частицы, модального слова-предложения (включая
промежуточные образования): Ольга начинала понимать, что была скорей
чувственная, чем страстная, а Леонид – наоборот (В. Набоков); Что для
двуногих высь, то для пернатых наоборот (И. Бродский); Алтарные комнаты
отличались по настроению. В некоторых было что-то мрачно монашеское.
Другие, наоборот, напоминали куртуазные будуары (В. Пелевин); Нет, подумал
я, точно не сумасшедший. Наоборот, очень разумный человек (В. Пелевин); –
Зарплату повысили? – он кивнул на телевизор. // – А-а, это! Нет. Наоборот.
По-моему, издательство скоро совсем прогорит (Ю. Поляков); – Знаю, как
выглядит город – дома, мост, река. Страшно и пусто. // – Наоборот, –
откликнулся старик. Прекраснее этого города я ничего не видел (Д. Глуховский);
А в этой строке автор не собирается говорить о вине героини. Наоборот.
Поэтому возникла «его миновавшая чаша» (А. Демидова).
Интересным представляется наблюдение П.А. Леканта, который указывает на
активность отрицания вообще и рассматривает оппозицию согласие – несогласие
с точки зрения имплицитности / эксплицитности смысла: «Первая реакция может не
иметь специального выражения, носить имплицитный характер. Напротив,
несогласие проявляется с помощью типизированных средств, входящих в
формальную организацию высказывания» [Лекант 2002: 114]. Синкретичная
семантика противительности, интегрирующая семы противопоставления, уступки и
– главное – ограничения как частичного отрицания, обладает целым набором
собственных специфических средств для выражения несогласной позиции
субъекта.
Литература
Балли Ш. Язык и жизнь. М, 2003.
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., 1985.
Дискурсивные слова русского языка: опыт контекстно-семантического описания / Под ред. К.
Киселевой и Д. Пайара. М., 1998. (В тексте - ДС)
Инькова-Манзотти О.Ю. Коннекторы противопоставления во французском и русском языках.
Сопоставительное исследование. М., 2001.
Крейдлин Г.Е. Значение и употребление слова наоборот // Семиотика и информатика. Вып. 7. М., 1976.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Милованова М.С. Пространственно-противительная семантика слова: лексическое и
грамматическое выражение. М., 2008.
Шмелев Д.Н. Проблемы семантического анализа лексики. М., 2006.
Словари
Словарь русского языка / Под ред. А.И. Евгеньевой: в 4 т. М., 1981–1984. (В тексте – МАС)
Словарь структурных слов русского языка / В.В. Морковкин, Н.М. Луцкая, Г.Ф. Богачева и др. /
Под ред. В.В. Морковкина. М., 1997. (В тексте – Морковкин)
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1993. (В тексте – СОШ)
*****

330
 Т.С. Монина
Россия, Электросталь
ВЗАИМОСВЯЗЬ ИНТЕНЦИОНАЛЬНОГО И МЕНТАЛЬНОГО
АКТОВ В РЕЧЕВОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Антропоцентрическая парадигма в современной лингвистике представлена
двумя основными направлениями: 1) когнитивистикой, если средой, в которой
функционирует языковая система, выступает мир сознания языковой личности, 2)
прагмалингвистикой, если в качестве среды функционирования языка
рассматривается сфера коммуникативного общения. Дифференциация двух
подходов обусловлена направленностью исследования на различные аспекты
функционирования языка и, несомненно, полезна для научного поиска, поскольку
служит ограничителем области неизвестного. Однако некоторые проблемы
невозможно решить, оставаясь в рамках какого-либо одного подхода, поскольку
феномен многомерности сознания соединяет интенциональные процессы с
ментальными. Событийный факт, отражаемый субъектом речи, происходит в мире
как бы дважды - «один раз стихийно и спонтанно, наблюдаясь в своих
воздействиях на человеческое или какое-либо иное чувствующее и сознающее
устройство, а затем, повторяясь в качестве сознательно контролируемых,
воспроизводимых и конструктивных» [Мамардашвили 1994: 9-10].
С точки зрения ментальных процессов говорящий предстает в качестве
различных речевых субъектов: наблюдателя, констататора и аналитика, роль
которых в речевой репрезентации референтной ситуации различна. Наблюдатель
− это субъект отражения реально воспринимаемых признаков единичной ситуации,
констататор – это субъект, представляющий референтную ситуацию как
повторяемую, аналитик – это субъект, обобщающий свой разнообразный
практический опыт на примере референтной ситуации [Золотова, Онипенко,
Сидорова 1998: 29].
Интенциональный акт речевого субъекта опирается на парадигматическую
виртуальность языкового знака, которая позволяет ему выбрать определённый
способ языкового отражения объективной реальности с позиции некоторой
коммуникативной установки. Момент этого выбора предоставляет говорящему
возможность актуализировать в высказывании одновременно несколько
грамматических значений языкового знака: пропозициональное,
интерпретационное и коммуникативное. Таким образом, информационно-
интенциональный акт в речевой деятельности сопрягается с ментальным: наряду с
констатацией референтной ситуации происходит её осмысление говорящим на
фоне уже известных ему ситуаций, определённым образом закодированных в его
сознании.
Автору лирического стихотворения язык предоставляет необходимые системные
и систематизированные по коммуникативным регистрам средства для разных
предметов изображения: «технику» репродуктивного регистра для пейзажной
картины, специальные языковые маркеры узуальности для того, чтобы «поднять»
эту картину над уровнем актуального наблюдения, а также языковые средства

331
генеритивного регистра – для формулирования «вечных» истин. Но в то же время
отбор лексического и грамматического материала для воплощения замысла − во
власти автора, как и определение уровня обобщения и пространственно-
временной локализации описываемых событий. Интенциональность в речевом
акте соединяется с когницией – познаванием мира в рамках восприятия
референтной ситуации. В сознании говорящего первичная слитость предметов и их
признаков расщепляется, свойства этих предметов соединяются со свойствами
других объектов, уже когда-то воспринятых, происходит сопоставление
воспринимаемой ситуации с другими.
Рассмотрим это явление на примере актуализации языкового инварианта
односоставного номинативного предложения (НП) в речевом контексте
стихотворения А. Блока.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века -
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь - начнёшь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Интенциональное проявление речевого субъекта опирается на грамматическую
специфику структурного типа НП, а также на языковые особенности его речевых
реализаций. Синтаксическую основу НП составляют независимые субстантивные
формы, которые развивают способность выражать предикативность. Семантика
субстанциальности проецирует семантику признаковости, поскольку сущность
(субстанция) выявляется только через признаки [Аристотель1997: 358].
Имплицитное выражение признака в структуре НП деконкретизирует выражение
признака, сводя его к субстанциальному, поэтому предикативность в этих
предложениях оказывается тесно связанной с экзистенциальностью. Значение
экзистенциальности возникает при употреблении номинатива в независимой
позиции и является условием «превращения» слова (номинатива) в предложение.
Таким образом, основные диктумные значения НП (предикативное и
экзистенциальное) выражаются одними и теми же средствами − опорой их
выражения является главный член − номинатив [Лекант 2007: 124]. Независимая
синтаксическая позиция субстанциального компонента формирует в НП модусное
значение – «акцентированное внимание говорящего на понятии субстанции»,
контрастирующее с модусным значением двусоставных предложений,
репрезентирующих тот же понятийный концепт актуализацией двух понятийных
концептов: субстанции и признака. Инвариантные грамматические значения (НП) в
речевом контексте получают различные способы актуализации.
Структурно-семантические особенности первых строк стихотворения Ночь,
улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет указывают на то, что в
качестве речевого субъекта высказывания выступает субъект непосредственного

332
восприятия. Предложение представляет собой цепочку однородных членов,
выраженных лексемами неоднородной семантики: лексема ночь указывает на
определённый промежуток времени, лексема улица обозначает определённое
ограниченное пространство, лексемы фонарь, аптека реализуют предметную
семантику. Объединённые в одно структурное целое, они представляют
внеязыковую действительность как экзистенцию предметов, локализованных в
хронотопе, едином с говорящим. Предикативное значение предложения
представляет связи между явлениями как реальные и данные речевому субъекту в
непосредственном наблюдении: конкретные имена существительные,
обозначающие физические предметы фонарь, аптека, выражают семантику
наглядно-чувственной перцепции. Сообщение о действительности адресуется как
непосредственно, актуально переживаемое, воспринимаемое «здесь» и «сейчас»,
и служит как бы приглашением для читателя в авторский дейксис на роль
сонаблюдателя. Введение точки зрения говорящего, присутствие позиции
наблюдателя, дающие образ непосредственного восприятия, актуализирует
дейктическую функцию предложения, сопряжённую с диктумным планом
предложения.
Когнитивная репрезентация внеязыковой ситуации сопрягается в ментальном
акте с элементами её осмысления (интерпретации), являющейся составной частью
модуса высказывания. Структурный тип НП, помимо предикативного значения,
актуализирует значение экзистенциальности. Предметы очерчиваются
совокупностью сенсорных и оценочных признаков бессмысленный, тусклый, с
помощью которых расставляются аксиологические акценты высказывания. Факт
наглядно-чувственного восприятия говорящим некоторых фрагментов
действительности соединён с пейоративными оттенками семантики лексем ночь,
аптека, бессмысленный, тусклый, формирующих интенциональный аспект
предложения.
В следующей части стихотворения речевой субъект дистанцируется от
описываемой ситуации, разграничивает личный и событийный хронотопы.
Внеязыковая ситуация воспринимается поэтом не сенсорным, а рефлексивным
способом познания. Это сфера уже не прямого восприятия, а знания, полученного
в результате неоднократного наблюдения и жизненного опыта; единичный,
конкретный эпизод приобретает сверхиндивидуальную, общечеловеческую
значимость. Усиление момента абстрагированности, уход от конкретности
восприятия «нивелирует, затушёвывает» перцептивную функцию предложения,
основной становится характеризующая функция, принимающая несколько иные
оттенки, так как «вневременное» и «всевременное» качество становится
свойством, а признак − константой характеристикой. Признаки в характеристике
ситуации выступают как результат интеллектуального анализа: глагол
повторится, теряя сему «действие», получает значение квалификатора,
подчёркивающего сущностность признака. Когнитивный процесс восприятия
референтной внеязыковой ситуации осуществляет уже не наблюдатель, а
констататор: экзистенциальное значение предложения Ночь, ледяная рябь канала,

333
аптека, улица, фонарь соединяется с грамматическим значением вневременности,
а само предложение приобретает семантику обобщённости и становится
логическим предикатным признаком к некой смутной, ещё не оформленной в
сознании речевого субъекта субстанциональной теме суждения. Динамика
контекстуального изменения речевого субъекта из наблюдателя в констататора
дезавуирует в этом предложении семантику перцептивности и дейктичности, тем
самым переводя общий содержательный план высказывания из конкретики в
символ. Изменение общей семантики второго речевого варианта НП возможно
потому, что «в каждом элементарном акте речи и когниции есть элементы статики
(синхронии) и динамики – диахронии, подвижности системы, её изменения»
[Демьянков 1994: 31].
Структурное и лексическое подобие двух речевых вариантов НП (начального и
заключительного) сопрягает их в единый мыслительный конструкт Ночь, улица,
фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет - Ночь, ледяная рябь канала,
аптека, улица, фонарь. Контаминация двух дескрипций одной внеязыковой
ситуации создаёт сложную метафору, которая представляет собой логическую
рамку умозаключения, где начальное НП является первой посылкой, а
заключительное – второй.
Как известно, целью умозаключения является выведение новой истины из уже
известных истин. Всякое истинное умозаключение ведёт нашу мысль дальше того,
что мы знаем из посылок, присоединяет к ранее установленным истинам истину
новую [Малахов 2004: 56]. В отличие от классической формы логического
умозаключения, когда содержание и форма изоморфны друг другу, в поэтическом
контексте некоторые его компоненты могут быть представлены имплицитным
способом. В данном случае имплицирован вывод умозаключения, общая
семантическая направленность которого формируется семантикой компонентов
составляющих его структуру логических посылок: «Вместо семантически
непрозрачного имени предлагается номинация, в которой денотат определяется по
его конструктивным, функциональным признакам» [Ревзина 1990: 77]. В логической
диатезе противопоставленных друг другу предложений соположенные признаки
референтной ситуации бессмысленный и тусклый свет - ледяная рябь канала,
интерпретируются автором как её сущностные признаки. Словосочетания
противопоставлены на основании степени проявленности пейоративного признака:
в первом высказывании благодаря употреблению лексемы свет с мелиоративной
семантикой, степень негативной аксиологии проявлена мягче. Усиление негативной
коннотации прилагательного ледяная формируют высокую степень пейоративности
вывода умозаключения, который в общем контексте стихотворения представлен
как предикат к понятию «мироздание». Истинностный импликационал полученного
суждения в данном случае несёт в себе значительный перлокутивный эффект, так
как имплицированный вывод читатель вынужден сделать как бы самостоятельно:
интенция говорящего репрезентирована самой структурой когнитивного акта.
Значение языкового знака определяется контекстом. В сущности, сколько
контекстов, столько и значений, ещё одним ярким доказательством послужил

334
представленный выше анализ речевых реализаций языкового инварианта НП.
Единство самотождественности знака при этом никоим образом не нарушается:
оно обеспечивается как моментом его материальной проявленности, так и
моментом единства, присущим всем его виртуальным значениям, способным
каждый раз по-новому осмысляться в разных контекстах. Содержание
высказывания, таким образом, синтезирует психическое и идеологическое,
внутреннее и внешнее. В каждом речевом акте субъективное переживание
уничтожается в объективном факте сказанного, а сказанное слово
субъективизируется в акте ответного понимания, и само высказывание в этом
свете предстает как продукт живого взаимодействия социальных сил.
"Становящееся общество расширяет свое восприятие становящегося бытия. В
этом процессе не может быть ничего абсолютно устойчивого. Поэтому-то значение
– абстрактный, себе тождественный элемент – поглощается темой, раздирается её
живыми противоречиями, чтобы вернуться в виде нового значения и с такою же
мимолетною устойчивостью и себетождественностью" [Волошинов 1993: 118].
Один и тот же референт в речевом акте может получать различные когнитивные
оболочки, одна и та же внеязыковая ситуация может быть соотнесена с
различными логическими фреймами.
Читателю предлагается определённый логический сценарий умозаключения, в
рамках которого осуществляется когнитивное осмысление высказывания. Вывод
умозаключения, к которому приходит сам читатель, представляется ему истинным,
а вместе с этим объективной представляется также и интенциональная установка
автора высказывания, представленная в интерпретационном значении
предложения.
Имеющий общественно-социальную природу речевой акт не может быть
признан только индивидуально-психическим явлением, так как в нём неразрывно
слиты воедино объективное и субъективное, идеальное и материальное,
абстрактное и конкретное, эмоциональное и ментальное.
Дуалистическая сущность языкового знака делает его не только устойчивым и
всегда равным самому себе символом, но также изменчивой и гибкой единицей,
поэтому субъективное (интерпретационное) значение знака при определенной
когнитивной установке может восприниматься адресатом как объективное. Это
свойство языкового знака и является основой для формирования его
воздействующей функции.
Литература
Аристотель. Топика // Сочинения в четырех томах. Т.2. М., 1997.
Бондарко А.В. К вопросу о перцептивности // Сокровенные смыслы. Слово. Текст. Культура. М.,
2004.
Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. М., 1993.
Демьянков В.З. Когнитивная лингвистика как разновидность интерпретирующего подхода //
Вопросы языкознания, 1994. № 4.
Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М.,
1998.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Малахов В.П. Логика. М., 2004.

335
Мамардашвили М. Классический и неклассический идеалы рациональности. М., 1994.
Ревзина О.Г. Системно-функциональный подход в лингвистической поэтике к проблеме описания
поэтического идиолекта: Автореф. дис. … д-ра наук. М., 1990.
*****
А.Д. Мосолова
Россия, Мичуринск
ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ ОМОНИМЫ СЛОВА ХОРОШО И ХОРОШО БЫ
«Ни одно конкретное слово не находится вне категории частей речи», хотя
некоторые слова проявляют «строптивость» относительно своей принадлежности к
определённой части речи [Лекант 2007: 18].
Переходя из одной части речи в другую, слово часто сохраняет единый звуковой
облик. Так, за единым звуковым комплексом слов на -О может скрываться
несколько слов, относящихся к разным частям речи, например, славно – краткое
прилагательное, славно – наречие, славно – слово категории состояния,
модальное слово.
Такие омонимы включают в число грамматических (В.В. Виноградов), лексико-
грамматических (Р.А. Будагов). О.С. Ахманова называет омонимию слов на -О
«функциональной», т.е. это созвучные разные слова, различающиеся по составу их
корневых, аффиксальных морфем, особенностями в плане словоизменения.
Анализируемое нами слово хорошо без конкретного языкового материала
нельзя отнести к той или иной части речи.
Наша задача – сопоставить омонимичные формы слова хорошо и хорошо бы,
где последнее может обозначить специфическую форму условного и желательного
наклонения, проявляя при этом самостоятельные показатели, и указать
семантическое различие.
Определяя лексико-грамматический характер лексемы хорошо, необходимо
учитывать, как отмечает П.А. Лекант, содержательную сторону, т.е. категориальное
значение, и формальную, а «это система грамматических форм, представленная
частными грамматическими категориями и набором показателей» [Лекант 2007:
20].
Функциональные омонимы на -О с оценочным значением, к которым относится
слово хорошо, этимологически связаны с краткими прилагательными среднего
рода. Например: Ну, ну... проговорил Саша, не понимая ещё, в чём дело. – Это
хорошо! (А. Чехов); Мы купим себе небольшой клочок земли с садом, рекой, будем
трудиться, наблюдать жизнь… О, как это будет хорошо! (А. Чехов).
В предложениях подлежащее выражено субстантивированной формой это,
вносящей обобщающий характер, отождествляющей смысл предконтекста.
Категориальное значение прилагательного – значение качественного признака,
представленного таким набором показателей, как «вторичные» категории рода,
числа. В структурном плане это подтверждается окончанием -О. Синтаксическая
функция – составное именное сказуемое.
Вступая в синтаксические отношения с глаголом, лексема хорошо подводится
под грамматическую категорию несклоняемых, неспрягаемых, несогласуемых,
примыкающих к глаголу, словам категории состояния, именам прилагательным,

336
существительным, наречиям. Синтаксическая функция данной лексемы -
обстоятельство. Например: Порядок решения всяких вопросов ему, как человеку
учёному, был хорошо известен (А. Чехов).
П.А. Лекант отмечает наречие в качестве самой «беспокойной» из основных
частей речи, так как «наречие выделяется бесформенностью и отсутствием
собственного категориального значения» [Лекант 2007: 42].
Качественные наречия семантически не оторвались от «родителей», т.е. от
качественных прилагательных. Лексическое значение наречия – обозначение
признака действия (хорошо играет), качества (это очень хорошо), состояния
(хорошо поспал). Наречие отличается от краткого прилагательного
неизменяемостью, синтаксической зависимостью от глагола-сказуемого, с которым
оно составляет гибкую структуру. В предложении наречие выполняет функцию
обстоятельства, например: Он потёр лоб, припоминая слова, и запел громко и
так хорошо, что на него оглянулись прохожие (А. Чехов).
Диалектические преобразования в слове зависят от ситуативных и
контекстуальных условий и от синтаксического окружения. Так, слово хорошо,
освобождаясь от предмета, превращающегося в предмет мысли или качество
мысли, само «создаёт богатство тех оттенков, которые можно выразить
неопределённо-предметными предложениями с оценочным сказуемыми»
[Бабайцева 1967: 97].
Сравним предложения: Как они сегодня хорошо поют! – думал он,
прислушиваясь к пению. – Как хорошо! (А.Чехов). Между компонентами сочетания
хорошо поют адвербиальные синтаксические отношения, характерные для
лексического значения наречия. Лексема хорошо синтаксически зависит от
глагола-сказуемого, выполняя функцию обстоятельства. Во втором предложении,
связанном с первым подтекстом, тоже эмоциональном, передан комплекс не
выраженных вслух мыслей и чувств слушающего.
Итак, по категориальному значению лексема хорошо (второй вариант) – слово
категории состояния, отпочковавшееся от кратких прилагательных на -О,
грамматические изменения поддерживались влиянием глагола и его регулировкой.
Хорошо здесь: и шелест, и хруст, С каждым утром сильнее мороз... (А.
Ахматова). Предложение односоставное, безличное, сказуемое выражает
состояние окружающей среды. Отличительная особенность слова состояния
заключается в том, что при нём есть зависимое слово. Говорящий может
использовать ограничительно-выделительную частицу, междометие, наречие
степени, например: Хорошо было! – вздохнул Матвей. – Очень даже хорошо,
Сергей Никанорович! (А. Чехов); Хорошая губерния. Там хорошо. Там хорошо,
где нас нет (А. Чехов).
Лексема хорошо способна употребляться в значении субстантивата: Все мы
любим хорошо, да хорошо-то нас любит по выбору (В. Даль); Что такое
хорошо и что такое плохо? (В. Маяковский).
В профессиональной речи анализируемое слово имеет значение «балл»:
Получил хорошо! Этот же звуковой комплекс может получить иное значение при

337
недоброжелательной интонации.
Не изменяя форму и смысловую сущность, слово хорошо с его эмоционально-
оценочным значением способно употребляться в главной части
сложноподчинённого предложения. Например: Хорошо, что он не француз! (А.
Чехов). Главная часть – односоставное безличное предложение, главный член
которого выражен словом категории состояния. Сочетаемость контактных слов
«изъяснительной» семантики реализуется с помощью придаточного предложения,
выражающего субъектные отношения или изъяснительно-субъектные. В школьном
курсе русского языка (В.В. Бабайцева) эта разновидность рассматривается как
придаточное подлежащное.
Придаточная часть может присоединяться к главной с помощью иных союзов,
внося дополнительную семантику: Хорошо, когда кто врёт Весело и складно (А.
Твардовский); Хорошо, если бы брызнул дождь (А. Чехов).
Слово хорошо способно употребляться не только как полнозначное, но и как
неполнозначное, модальное, когда оказывается в окказиональной синтаксической
функции, обусловленной контекстом употребления.
«Дифференциация лексического и грамматического элементов в значении
неполнозначных слов затрудняется высокой абстрактностью лексического
значения тех слов, в которых оно может быть выделено» [Леденёв 1974: 17].
Модальные слова – неизменяемые слова. Они не связаны грамматически с
другими словами предложения, но выделяются особой интонацией, оттеняют
отношение говорящего к содержанию всего высказывания или выражают
определённое отношение его к предмету речи. «С соотносительными словами они
разошлись настолько, что есть основание также говорить об омонимии» [Лекант
2007: 29].
– Если можно, то рассмотрите моё дело не в очереди. Ей-богу, некогда. –
Хорошо, хорошо... Только я ещё не знаю, батенька, подсудно ли мне это дело
(А. Чехов).
Повтор модального слова в начале предложения может свидетельствовать либо
о нежелании говорящего продолжать разговор, либо о желании уйти от разговора,
либо перейти к комментированию и раздумью.
В структуре Ну, хорошо, идите... (Л. Пантелеев) – следует отметить
«ослабление характера оценки» в анализируемом слове, что способствует
трансформации его в частицу.
«Как основной тип слов», частицы принимают участие не только в оформлении
слова, но и способствуют приобретению нового значения. «Важное место в русской
грамматической системе занимает «часть речи» бы с собственным
категориальным значением оптативности (желательности)...» [Лекант 2007: 46], так
как именно с ней, как отмечает Е.В. Алтабаева, «взаимодействуют формы и
конструкции, репрезентирующие желательность в языке» [Алтабаева 2003: 148].
Частица бы вступает в связь с кратким прилагательным и превращает реально
оценочное значение в желательное, однако высказывается субъективная
неуверенность говорящего в осуществлении предлагаемого: Хорошо бы это, уж и

338
больно хорошо; только вот что, Устинья Наумовна, сама ты, мать, посуди, что
я буду с благородным-то зятем делать! (А. Островский).
В безличном предложении позитивное желание может быть выражено
взаимодействием лексемы «хорошо» + бы, выступающим в функции сказуемого: –
Однако на позициях всему научится, холод и нужда заставят. – Хорошо бы (В.
Астафьев); Вот здесь – гипербола как создание идеала поведения: герой делает
то, чего сделать невозможно, но хорошо бы (М. Веллер).
Такие конструкции могут быть отнесены к гибридным, так как возможны
синонимичные структуры: «Это хорошо бы» или «Хорошо бы научиться».
Модальная желательность с оценочным значением усиливается наличием
связки и интонации: А что говорить, хорошо бы было! Ты посмотри только, как
розы-то пахнут (А. Куприн); Михаил опять усмехнулся: « Хорошо бы!» (Ф.
Абрамов).
В безглагольных конструкциях (с пропуском инфинитива) основным показателем
оценочной желательности оказывается «часть речи» бы: Кровь брызнула в голову:
хорошо бы теперь на виски да мокрое полотенце (А. Белый); А хорошо бы
живьём. И своих жалко, чай, не одного положим (Б. Акунин). В последнем
предложении пропущен инфинитив. Частица бы, являясь основным показателем
оптативной модальности, формирует дополнительное значение целесообразности.
Многочисленны примеры с сочетанием лексемы хорошо + бы + инфинитив в
структуре односоставных безличных предложений. Например: Кажется, на этом
острове не было ни души. Хорошо бы здесь немного пожить! (В. Аксёнов); А
хорошо бы с такой барышней в Париж прокатиться на выставку (А.
Островский). «Свойства частицы усиливаются при постпозиции инфинитива»
[Алтабаева 2003: 74]. Интенсивное желание передаётся с помощью
интонационного оформления, а также с помощью указательного местоимения.
Интонационное оформление и логическое ударение могут, как подчёркивает Е.В.
Алтабаева, корректировать трактовку таких предложений. Например: Хорошо бы –
поплакать, и легче станет. У меня слёз нет и не будет (В. Вересаев).
Желание – рассуждение о возможном осуществлении желаемого – усиливается
в предложениях с введением местоимений: Хорошо бы нам попасть на одну
коробочку (В. Аксёнов); Хорошо бы вам отдохнуть у нас несколько дней (В.
Аксёнов). Безлично-оптативные предложения сконструированы с помощью
оценочного слова в сочетании с инфинитивом и частицей бы. Свойства частицы
при постпозиции инфинитива, как отмечает Е.В. Алтабаева, усиливаются
[Алтабаева 2003: 74]. Как подтип безличных предложений, это одна из
модификаций связочно-модально-инфинитивных односоставных предложений. Во
всех предложениях выражается желательность. Универсальным средством
эмоциональности предложения является интонация: – Хорошо бы теперь цыган
послушать! – бормотал он (А. Чехов); Хорошо бы теперь поесть хлеба с
маслом! (А. Чехов).
В предложениях с оценочным значением немаловажная роль отводится
инфинитиву: Слушай, друг, хорошо бы тебе отсюда отвалить (В. Аксёнов);

339
«Хорошо бы вообще не вернулся», – подумал проходящий мимо с бокалом вина
Булгаков (В. Аксёнов). На основное средство актуализации, вносящее
положительное формальное выражение оптативности, накладывается ещё и
значение целесообразности.
В оптативных предложениях «часть речи» бы проявляет полную
самостоятельность. Микропарадигмы предложения: «Хорошо вообще бы не
вернулся»; «Хорошо вообще не вернулся бы».
Ирреальная интенсивность модальной желательности сопровождается
частицами как + бы, вот + бы и интонацией: Тебе за мной вот бы как было
хорошо! (В. Вересаев). Желательность при указании на второе лицо
представляется как целесообразность.
Как бы хорошо было пойти купить самую дорогую брошь и бросить ею в
лицо этой самодурке (А. Чехов) – ирреальная модальность, но оценочное
значение усиливается при постпозиции хорошо в оптативном предложении и при
наличии связки было в структуре предиката [Алтабаева 2003: 74].
В предложениях со структурой слово категории состояния + частица бы +
инфинитив формируется ирреальная модальность. В лексеме «хорошо»
сохраняется оценочное значение, которое дополняет оптативность, например:
Хорошо бы всю войну на печке пролежать (В. Астафьев); Хорошо бы обойтись
без Фирсова (А. Азольский); С каждым художником хорошо бы говорить
отдельно (В. Аксёнов).
Употребляясь в главной части сложноподчинённого предложения, безглагольная
структура включает в себя оценочную и оптативную семантику, что обусловлено
синтаксической позицией, интонацией и наличием ударения, например: Хорошо
бы было, если бы бабок этих вообще на свете не было (М. Булгаков); Хорошо
было бы, если бы драматургам не приходилось ни на кого принимать заказы!
(М. Булгаков). В предложениях выражена эмоционально-волевая потребность
говорящего к осуществлению желаемого.
Итак, исследованный материал позволяет сделать вывод: омонимичный
комплекс хорошо способен употребляться как имя прилагательное, наречие, слово
категории состояния, модальное слово, модальная частица, как
субстантивированное прилагательное, а в профессиональной речи как слово со
значением оценки. В союзе с частицей бы лексема хорошо, сохраняя оценочное
значение, обретает семантику оптативности реальной или ирреальной, семантику
желания-рассуждения, целесообразности, необходимости, возможности,
предположительности. Семантика желательности актуализируется интонацией,
ударением, частицами, порядком расположения слов.
Литература
Алтабаева Е.В. Современная теория оптативности: аспекты исследования // Аспекты
исследования языковых единиц и категорий в русистике XXI века: сборник материалов
Междунар. науч. конф. Т.1. Мичуринск, 2008.
Алтабаева Е.В. Оптативные предложения в современном русском языке. Учебное пособие.
Мичуринск, 2003.
Бабайцева В.В. Переходные конструкции в синтаксисе. Воронеж, 1967.

340
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.,1979.
Леденёв Ю.И. Неполнозначные слова. Материалы в помощь студентам филологического
факультета. Ставрополь, 1974.
Лекант П.А. К вопросу о грамматическом статусе частиц // Слово и словоформа в высказывании:
номинация и предикация / Межвуз. сб. науч. тр. М., 2000.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Пешковский A.M. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1935.
*****
Н.Ю. Моспанова
Россия, Брянск
ПРАВДА – ЛОЖЬ В ФОЛЬКЛОРНОЙ КАРТИНЕ МИРА
Современная лингвистика носит, бесспорно, антропологический характер. В
связи с этим актуальным является изучение оязыковления всех явлений сфер
человеческой деятельности, в частности, нравственной сферы. В общем виде все
этические понятия связаны с оппозицией Добра и Зла. В рамках данного бинома
существуют частные, важнейшим из которых является «Правда – Ложь». В этико-
философской картине мира эта оппозиция чётко маркирована: первый член её
имеет положительную оценку, второй – отрицательную.
Работа посвящена изучению лексических средств репрезентации данной
оппозиции в фольклорной (сказочной) картине мира как одной из картинок мира в
общей картине.
Самым ярким репрезентантом оппозиции являются ключевые (одноимённые)
лексемы.
Правда – «1. // То, что представляется кому-либо правильным, верным с точки
зрения морали, этики, то, чем должен руководствоваться человек в своих
поступках» [МАС т. 3: 351]. Например: …взялся за службу со всею охотою, ни от
какого труда не отказывается, а за правду грудью стоит [№ 185: 27 – здесь и
далее номера сказок даются по сборнику А.Н. Афанасьева, 1957].
Положительную оценочность подтверждает и этимология слова: «Правда – от
правый «истинный», правый – исходно «прямой», «затем – «настоящий,
правильный» [Шанский 1971: 360].
Из прилагательных, называющих качества положительного героя, одной из
самых частотных является лексема правдивый – 3%. Правдивый – «1. Любящий
правду, истину, склонный говорить правду, истину» [МАС т. 3: 352]. Так, в примере
«Что будет, то и будет, а кривдой жить не хочу», - говорит правдивый-от
криводушному-то [№ 115: 192] эксплицируется компонент 'правдивость'.
Антонимичные лексемы кривда, криводушный поля «Зло» актуализируют это
значение, чему способствует внутренняя форма прилагательного (cр.: кривая душа
- неправедная).
Интересно, что в сказках употребляется только лексема правда, тогда как её
синоним истина отсутствует. Это связано с обозначением различных сторон
Добра: правда указывает на «практический аспект», истина – «теоретический».
Правда – понятие более эмоциональное, искреннее и откровенное, то, что

341
«прошло через человека», истина – рациональное, более «далёкое» от
говорящего. «Правда, какова бы она ни была, связана с самым тёплым в человеке
– его сердцем, истина – с самым холодным в нём – разумом» [Арутюнова 1991:
26]. Люди знают правду. Она им ближе, т.к. связана с человеческой жизнью.
Именно в слове правда, по замечанию исследователей (А.Д. Шмелев, Ю.Д.
Апресян и др.), отчётливо выражено представление о норме. Поэтому, полагаем,
правда в большей степени характеризует самого говорящего, позволяет составить
наше представление о нём, его внутренних качествах и достоинствах. Истина же
характеризует только предмет разговора. Истина не дана человеку, она есть нечто
абсолютное, поэтому «применяется либо к Божественному миру, либо к
отношению между ним и человеческим миром» [Арутюнова 1991: 23]; в сказке же
представлен мир волшебный, раскрываются человеческие характеры и душа.
Древнерусское правьда означало, в первую очередь, «закон», поэтому «правда»
тесно связана с понятием «справедливость»: прошу вас судить и рядить, все
дела разбирать в правду [№ 139: 389]. Правда образовано с суф. Ьу-а от правъ –
«истинный, справедливый». Правда – «3. Справедливость, порядок, основанный на
справедливости» [МАС т. 3: 351].
Выражение по правде, встречаемое в сказке, эксплицирует компонент
'честность': Один-от жил кое-как, колотился всеми неправдами, а другой-от,
слышь, шёл по правде, кабы трудами век прожить [№115: 191].
Сочетания идти по правде, за правду грудью стоять говорят о том, что
правдивость и честность могут являться центральной внутренней составляющей
положительного персонажа, закладывать основу его личности. Человек
руководствуется этими важными и очень ценными понятиями в своей жизни, делах,
готов отстаивать их. В какой-то степени, правда связана и с чувством долга.
Таким образом, понятие «правда» в обыденном сознании русского человека, как
оно отражено в сказке, очень ёмкое: справедливость, честность, истина, долг.
В.О. Ключевский замечал, что великоросс своей привычкой колебаться и
лавировать между неровностями жизни (русская жизнь – «полоса – белая, полоса –
чёрная») часто производит впечатление непрямоты и неискренности, поэтому,
компенсируя, русский человек всегда восхищался «честными и прямыми
мужиками» [Культурология 1997: 355]. Может быть, поэтому сказка открыто
симпатизирует правде, честности и наделяет этими качествами положительных
героев.
Следует отметить, что в народном сознании возможна смена полюсов
оппозиции «Правда – Ложь» и наличие промежуточных вариантов. В первую
очередь это находит отражение в пословицах и поговорках: Правда глаза колет
(полагаем, здесь важен этический аспект в характеристике правды и человека как
носителя данного качества); Умная ложь лучше глупой правды (здесь
познавательно-прагматический аспект имплицитен).
Понятие лжи (неправды, вранья) занимает важное место в русской языковой
картине мира и противопоставлено таким основополагающим понятиям, как
«правда» и «истина». В отличие от положительных нравственных понятий эти

342
отрицательные «пачкают» и «запутывают»; они «ненадёжны» и «преходящи»,
предполагают отступление от норм нравственности, нечестность [НОСС 1995: 224].
Заметим, что компонент 'неправда' имеет особое, неоднозначное толкование в
сказке, во многом зависящее от сюжета, типа сказки, героя, которого
характеризует. Лексемы этой группы немногочисленны: неправда, кривда,
криводушный: «Ну, слышь, – говорит криводушный-от правдивому-то, – вот
все говорят, что кривдой лучше жить» [№ 155: 192]. Кривда – «Народно-поэт.
Неправда, несправедливость, ложь» [МАС т. 2: 128]. Антонимы –
субстантивированные формы криводушный – правдивый – усиливают
отрицательные коннотации.
Онимы-репрезентанты представляют собой апеллятивы, подвергшиеся
антропоморфизации. Возможно, находят отражение отголоски язычества.
Апеллятивы становятся здесь именами собственными не случайно: они возникают
тогда, когда важнее подчеркнуть не индивидуальность, а обобщённость характера
представителя определённого пола, возраста или социальной группы. Обычно
подразумевается, что у персонажа с условным именем есть другое, подлинное,
которого автор по тем или иным причинам не упоминает. «Иногда же, когда герой
знаком всем, это может быть подчёркнуто отсутствием имени. В других случаях
имя запретно в силу табу, обычая или цензуры…» [Никонов 1974: 236].
Среди отрицательных персонажей, имя которых представляет собой апеллятив,
можно выделить Кривду. Кривда – «ложь», ср. «кривой – исходно – «изогнутый,
кривой», затем – «неправильный, ложный (т. е. не прямой)» [Шанский 1971: 220].
Кривда является антиподом Правды. Фонетическое созвучие слов (правда –
кривда) усиливает их близость и в то же время подчеркивает различие в семантике
корневых морфем.
Кривда и Правда – персонажи-антиподы в сказке, «в ней прямо и
непосредственно выражена известная философия, что в сказке встречается
довольно редко, так как философия её обычно вытекает из сюжета и характера
действующих лиц, но никогда прямо не высказывается» [Пропп 1986: 227].
Кривдою жить лучше, чем правдой. Но торжество Кривды временное.
Отрицательный характер образу Кривды придаёт не только семантика имени, но и
действия самого персонажа в сказке: он не может бескорыстно поделиться хлебом
с Правдой. За хлеб он выкалывает глаза: Вот раз правдивый-от попросил
кусочек хлебца у криводушного- то… – «А что за него мне дашь?» - говорит
криводушный. «Если что хошь – возьми, что у меня есть», – говорит правдивый-
от. «Дай глаз тебе выколю!» [№ 115: 192].
Нечасты для сказки христианские мотивы. Обращение Правды с молитвой к
Господу и следование Божьей мудрости помогает герою прозреть.
Персонификация образов Правды и Кривды связана с древним мифологическим
противопоставлением «правый – левый».
Обращает на себя внимание интерпретация в сказке компонентов «обман» и
«хитрость», эксплицированных одноименными лексемами и контекстом. Так, обман
отрицательных героев связан со стремлением уничтожить положительного:

343
…приедешь к самому царю – он тебя встретит с обманом; смотри, в обман не
вдавайся, бей его один раз… [№ 206: 110]. «Э, да ты на обман пошла!» [№ 198:
78]. Обман – «1. …слова, поступки, действия и т.п., намеренно вводящие других в
заблуждение» [МАС т. 2: 543], он является частичным синонимом неправды [НОСС
1995: 223]. Сочетаемость лексемы обман с глаголами подчёркивает
деятельностный характер Зла.
Как замечает Ю.Д. Апресян, обман предполагает сознательное введение
адресата в заблуждение с целью добиться чего-либо для себя, однако при этом в
качестве средства создания заблуждения может использоваться не только
высказывание, но и действие [Указ. соч.: 224]. В первом примере ситуация сказки
объясняет, что герою приказывается рубить царю голову два раза, т. к. на второй
раз голова вырастет снова. Во втором случае – Баба-Яга вместо источника
целительной воды показывает богатырям воду, которая умертвляет.
Если обманывает положительный герой, сказка рассматривает это как
необходимость в борьбе со Злом. При этом обман граничит с хитростью
(ловкостью, изворотливостью ума). Особенно ценится обман при осуждении и
высмеивании глупости: Вот воротился домой барин… Барыня его встречает,
сама со смеху помирает: «Был здесь мужичок, кланялся нашей свинье: ваша
свинья, говорит, пестра – моей жене сестра, и просил её к своему сыну в свахи,
а поросят в поезжане»; «…отпустила, душенька! Нарядила в свою шубу и дала
повозку с парою лошадей». – «Да откуда мужик-то?» – «Не знаю, голубчик!» –
«Это, выходит, не мужик – дурак, а ты – дура!» [№ 391: 180].
'Хитрость' – неотъемлемый компонент, часто мотив сказочного сюжета. Хитрость
персонажей (положительных или отрицательных) находит место во всех типах
(жанрах) сказки. Особенность отражения этой черты человеческого характера в
сказке связана с тем, что хитрость положительного героя рассматривается как
мудрость и ловкость, изобретательность, а хитрость отрицательного персонажа как
обман, притворство и, соответственно, оценивается отрицательно.
Ср. разные значения лексемы: хитрость – «1. Свойство по значению прил.
хитрый», где хитрый - «1. Скрывающий свои истинные намерения, идущий
непрямыми, обманными путями к достижению чего-либо; лукавый» [МАС т. 4:
600]; и хитрость – «3. Разг. Изобретательность, мастерство, искусность в чём-
либо…» [МАС т. 4: 598]. Сошлёмся также на этимологию слова, отмеченную
Фасмером: «др.- русск. хытръ «ловкий, сведующий, опытный», сербохорв. хűтар
«быстрый, опытный, ловкий, хитрый»…» [Фасмер т. 4: 240].
В сказке компонент 'хитрость', принадлежащий зоне пересечения полей Добра и
Зла, эксплицирован одноимённой лексемой, фразеологическим сочетанием или
фрагментом текста. Например: …а царевна – на хитрости: расспросила –
разведала, откуда ему такое богатство бог послал? [хочет забрать у героя
богатство. – Н.М.] [№ 197: 69]. …товарищ его себе на уме: хочет неправдой у
хозяина выслужиться [№ 190: 52]. Мужик принялся за работу и насыпал телегу
золотом…; видит, что уже больше ничего не осталось, и говорит: «Посмотри-
ка, Горе, никак там ещё деньги остались?» Горе наклонилось: «Где? Я что-то не

344
вижу!». – «Полезай в яму, так и увидишь». Горе полезло в яму; … а мужик и
накрыл его камнем. «Вот этак-то лучше будет! – сказал мужик. – Не то коли
взять тебя с собою, так ты, Горе горемычное, хоть не скоро, а всё же пропьёшь
эти деньги!» [№ 303: 435].
«Хитрость есть орудие слабого против сильного», - пишет В.Я. Пропп [Пропп
1984: 188]. Поэтому в сказке она часто «героизируется». Мотив хитрости героя
отражает мораль эпохи, «когда в тяжёлой борьбе с природой и насилием слабый
человек не мог побеждать иначе, как хитростью. Обманутые в этих случаях всегда
более сильны, чем герой» [там же].
Анализ оппозиции «Правда – Ложь» позволяет составить представление о
некоторых нравственных аспектах, репрезентируемых в русской фольклорной
картине мира, а следовательно, и русской ментальности.
Литература
Арутюнова Н.Д. От редактора // Логический анализ языка: Культурные концепты. М., 1991.
Культурология в вопросах и ответах. Ростов н/Д, 1997.
Никонов В.А. Имя и общество. М., 1974.
Пропп В.Я. Русская сказка. Л., 1984.
Словари
Новый объяснительный словарь синонимов / Под ред. Ю.Д. Апресяна. М., 1995. (В тексте –
НОСС)
Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1985 – 1988. (В тексте – МАС)
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1964 – 1973. (В тексте – Фасмер)
Шанский Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка. М,
1971. (В тексте – Шанский)
Источники
Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: в 3т. М, 1957.
*****
Л. Муринене
Литва, Вильнюс
ОТНОШЕНИЕ МОЛОДЕЖИ К ЛИТОВСКИМ ФОРМУЛАМ ПРОЩАНИЯ „VISO
GERO“ (ВСЕГО ХОРОШЕГО) И „SUDIEV“ (С БОГОМ)
В этикете разных народов, как языковом, так и неязыковом, могут быть
существенные различия. Давно известна истина – чем больше общего в истории и
языке народов и чем ближе религия, тем больше общего, похожего и в этикете. На
фоне глобализации и языковых изменений национальные черты этикета
постепенно нивелируются и приобретают новые формы, интегрируются в систему
языка и, в конечном счёте, воспринимаются как оригинальные.
Различные аспекты литовского этикета чаще всего рассматриваются в работах
Г. Чяпайтене [Čepaitienė G. 2007], Б. Ясюнайте [Jasiūnaitė B. 1999, 2006 и др.
работы] и А. Кучинскайте [Kučinskaitė A. 1990]. Из новейших исследований следует
упомянуть труды И. Хилбиг [Hilbig I. 2010] и Я. Гудавичене [Gudavičienė E. 2007].
Однако следует заметить, что в целом социолингвистическое направление в
литовском языкознании недостаточно разработано. На разговорную речь
литовского общества не обращается должного внимания. Такое же положение и с
исследованием языкового этикета. Данная статья является одной из первых

345
попыток рассмотрения отношения к употреблению конкретных языковых формул в
определённых коммуникативных ситуациях, которое сложилось у одного из слоёв
общества – университетской молодёжи, получившей определённую
лингвистическую и коммуникативную подготовку.
Исследование выполнено в 2011–2012 гг. на кафедре Литовского языкознания и
коммуникации Литовского университета эдукологии (Вильнюс). В исследовании
приняло участие 100 студентов, будущих учителей литовского языка, уже
обладающих определённым багажом знаний в области языковой коммуникации
(далее респонденты). Возраст респондентов – с 20 до 25 лет. Методы
исследования: опрос респондентов при помощи анонимной анкеты
лингвистических утверждений. Цель исследования – установить основные
коммуникативно-языковые установки в отношении двух конкурирующих в
литовском языке формул прощания viso gero (по-русски дословно всего хорошего)
и sudiev (по-русски дословно с богом). Задачи исследования: 1) выяснить, в каких
коммуникативных ситуациях отдаётся предпочтение данным формулам, 2)
определить причины употребления или неупотребления формул viso gero и sudiev.
В поле рассмотрения была только официальная коммуникативная ситуация. Перед
опросом респонденты были предупреждены, что неофициальная или фамильярная
коммуникативная область в данном случае несущественна, внимание следует
сосредоточить не на молодёжном жаргоне, а на двух основных этикетных
формулах ежедневного литовского языка – viso gero и sudiev.
Следует ещё раз подчеркнуть, что респонденты обладали соответствующими
лингвистическими и коммуникативными знаниями. Представление об отношении к
этим формулам широкой общественности, не имеющей специальной подготовки,
можно составить по обзорам употреблений в сети Интернет, для этого достаточно
ввести слово sudiev в поисковую систему Google. Полученные в сети данные
свидетельствуют о том, что в современном литовском языке эта формулировка
чаще всего используется при расставании навсегда. Например: Прощай, Эстония!
[Jusys B., URL] – название статьи, в которой речь идёт о том, что автор статьи
больше никогда не увидит Эстонии, ср. предложение: Прощай, Эстония, уже
больше никогда Тебя не увижу.
Прощайте, килограммы [Jasiūnienė J., URL] – название статьи, в которой
беременным женщинам предложен способ избавления от лишнего веса, не
допускающий его повторного набирания (больше примеров употребления в сети
Интернет приведено в [Muriniene L. 2012]).
Автор данной статьи неоднократно сталкивалась с установкой, что формула
«sudiev» подходит только для прощания навсегда или, по крайней мере, при
расставании на долгий срок. Отношение студентов (даже литуанистов) вначале
также было именно таким, в связи с чем было важно исследовать, как изменяется
отношение носителей языка после приобретения определённых знаний по данному
вопросу.
Итак, началом данного исследования можно считать ознакомление
респондентов с коммуникативно-языковыми особенностями использования

346
этикетных формул литовского языка. Содержание переданных студентам знаний
подробнее рассмотрено в статье автора [Muriniene L. 2012], здесь же коротко
представлена лишь суть обсуждаемой проблемы.
В современном литовском языке основными формулами прощания считаются
viso gero и sudiev. Лексическими и морфологическими вариантами первой формулы
являются: viso labo (всего доброго); viso geriausio (всего хорошего); viso (всего). У
второй формулы также имеются словообразовательные и орфографические
варианты: sudiev (прощай); su dievu (прощай, с богом); sudie (прощай).
С исторической точки зрения первая формула происходит от благопожелания.
Вторая формула связана с пожеланием оставаться с Богом, быть под Его
покровительством. Слово sudiev в советский период было практически устранено
из ежедневного употребления. А формула viso gero, до советского времени
существовавшая в языке скорее как пожелание, произносимое при расставании,
под влиянием сложившейся политической ситуации и, конечно же, из-за языковых
контактов, а также по причине сильного влияния русского языка постепенно
утвердилась в этикетном употреблении литовского языка как основной и
нейтральный способ прощания.
Для того, чтобы древнее балтийское прощальное слово sudiev вернулось в
употребление, нужно было приложить больше усилий. В течении столетий
религиозное значение слова поблекло. Многие европейские народы ежедневно
прощаются, используя такое же по значению слово, ср.: испанск. adiós, итал. addio,
франц. adieu, шведск. adjö, португ. adeus. Все эти слова происходят от латинского
словосочетания ad deum (возле Бога, с Богом, около Бога). Данный способ
ежедневного прощания прочно вошёл в европейскую культурную традицию.
Итак, у респондентов были знания о происхождении употребления формул viso
gero и sudiev и тенденциях нормирования литовского этикета. Им была предложена
анонимная опросная анкета.
Анкетные вопросы:
1. Sudiev подходит для прощания навсегда.
2. Sudiev подходит для прощания на долгое или более продолжительное время.
3. Sudiev подходит для прощания в религиозной обстановке или ситуации.
4. Sudiev подходит для прощания в любое время.
5. Sudiev подходит для прощания в любом месте.
6. Sudiev является нейтральной формулой прощания.
7. Sudiev является стилистически окрашенным словом и его следует
использовать мотивированно.
8. Viso gero подходит для прощания навсегда.
9. Viso gero подходит для прощания на долгое или более продолжительное
время.
10 Viso gero подходит для прощания в религиозной обстановке или ситуации.
11. Viso gero подходит для прощания в любое время.
12. Viso gero подходит для прощания в любом месте.
13. Viso gero является нейтральной формулой прощания.

347
 14. Viso gero является литовской формулой прощания, не вызывающей у меня
сомнений, и поэтому я её использую.
15. Viso gero является литовской формулой прощания и я её использую, хотя
слышал(а), что она заимствована из русского языка.
16. Viso gero является нелитовской, заимствованной из русского языка
формулой прощания, поэтому я её не использую.
Рядом с анкетными вопросами были предложены три варианта ответа: да; нет;
точно не знаю. Респонденты должны были выбрать наиболее подходящий для
себя вариант.
По результатам исследования, большинство респондентов (75%) в целом
считают уместным употребление слова sudiev в религиозной среде или ситуации.
По мнению более чем половины респондентов (63%), формула viso gero в
вышеназванной среде или ситуации является неподходящей. В других случаях ни
одной из данных формул не отдано явное предпочтение. При расставании
навсегда 38% респондентов сказали бы sudiev, а 43% использовали бы формулу
viso gero. При прощании на долгое или более продолжительное время 60%
использовали бы слово sudiev, а 63% выбрали бы viso gero.
Таким образом, результаты исследования показали, что молодежь более
склонна использовать формулу viso gero, т.к. она нейтральна и поэтому более
подходит для использования в любое время и в любом месте (следует отметить,
что перед проведением опроса респонденты были информированы, что анкетные
вопросы и ответы на них не связаны с жаргонной молодёжной лексикой прощания).
73% респондентов считают формулу viso gero нейтральной и более подходящей
для использования везде (70%) и всегда (80%).
Такую же тенденцию обнаруживают ответы на три последних вопроса анкеты.
Для большинства молодежи формула viso gero является оригинальной литовской и
вполне подходящей для употребления. Правильность и «литовскость» данной
формулировки не вызвала сомнений у 72% респондентов, почти такой же процент
респондентов (70%) выразил свое несогласие с утверждением о том, что это
заимствование из русского языка и поэтому его употребление нежелательно.
Положительный ответ на последний из предложенных вопросов дало только 8%
молодых людей, а у 22% не было определенного мнения по данному вопросу. В
пользу формулы viso gero важно упомянуть и тот факт, что почти треть
респондентов считают её уместной в религиозной среде или ситуации.
Обобщая результаты исследования, можно утверждать, что заимствованная
формула прощания viso gero довольно прочно вошла в этикет литовского языка. Её
выбрала молодёжь – будущие специалисты литовского языка, уже имеющие
представление о происхождении употребления формул viso gero и sudiev и
знающие традиции употребления литовских этикетных формул и актуальные
тенденции языкового нормирования. Отношение молодежи к употреблению слова
sudiev в целом не изменилось и после получения специальных лингвистических и
коммуникативных знаний по вопросам этикетных формул литовского языка.
В заключение хотелось бы добавить своеобразный post scriptum и

348
поразмышлять о том, почему же у молодёжи сложилось такое отношение к
употреблению этикетных формул.
На то, что старая литовская формула sudiev перешла в пассивное
употребление, более всего, по-видимому, повлияли внешние факторы: как уже
было сказано, основной причиной стали языковые контакты и сильное влияние
русского языка в советский период. С другой стороны, воздействие могли оказать
внутренние, связанные с развитием языка, причины. В 2011 г. во время дискуссии
после сообщения об оригинальных и заимствованных формулах прощания на
проходившей в Стокгольме конференции было высказано суждение о том, что, к
примеру, в испанском языке, который никогда не ощущал на себе влияния
советской идеологии, в последнее время наблюдается схожее явление: слово
adiós чаще используется при прощании навсегда или расставании на долгое или
более продолжительное время. Итак, не только внешние, но, по-видимому, и
внутренние причины языкового развития могли повлиять на то, что формула viso
gero заняла доминирующее положение в литовском языке. Выбор молодого
поколения в её пользу говорит о том, что эта формула вошла в языковую норму
литовского языка гораздо глубже, чем это кажется на первый взгляд.
Литература
Čepaitienė G. Kalbos etiketas ir mokykla. Šiauliai, 1996.
Čepaitienė G. Lietuvių kalbos etiketas: semantika ir pragmatika. Šiauliai, 2007.
Gudavičienė E. Lietuvių kalbos direktyvai [humanitarinių mokslų daktaro disertacijos rankraštis]. Vilnius,
2007.
Hilbig I. Lietuvių ir anglų lingvistinis mandagumas: prašymai. Vilnius, 2010.
Jasiūnaitė B. „Į tavo sveikatą, į mano žyvatą!“ (Tradiciniai vaišių linkėjimai) // Lithuanistica. 1999. Nr. 2
(38).
Jasiūnaitė B. „Medžias“ Rytų Lietuvos folkloro formulėse // Baltistica. 2006. Nr. XLI (2).
Jasiūnienė J. Sudiev, kilogramai. URL: http://tavovaikas.lt/Straipsniai/Sveikata/Sudiev-kilogramai
Jusys B. Sudiev, Estija. URL: http://pilietis.delfi.lt/voxpopuli/sudiev-estija.d?id=35881199
Kučinskaitė A. Lietuvių kalbos etiketas. Vilnius, 1990.
Muriniene L. Lithuanian Language Etiquette: Inherited and Borrowed Greetings and Farewell Formulas //
Valoda-2012: Valoda dažādu kultūru kontekstā. Daugavpils, 2012.
*****
Л.В. Ненашева
Россия, Архангельск
ОПИСАНИЕ РУКОПИСНЫХ ИСТОЧНИКОВ XV – XVII ВЕКОВ, ХРАНЯЩИХСЯ В
АРХАНГЕЛЬСКОМ МУЗЕЙНОМ ОБЪЕДИНЕНИИ «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
КУЛЬТУРА РУССКОГО СЕВЕРА»
На протяжении нескольких десятилетий сотрудниками и хранителями
Архангельского музейного объединения «Художественная культура Русского
Севера» собиралась уникальная коллекция рукописных и старопечатных книг,
насчитывающая более 600 печатных и рукописных памятников, значительная часть
которых используется как в постоянных экспозициях музейного объединения, так и
на временных выставках. Основная часть коллекции – книги богослужебные и
богословские, имеются сборники для богослужебного пения с крюковой и линейной
нотописью. Широко представлены в коллекции памятники агиографии, которые

349
включают в себя житие Зосимы и Савватия Соловецких, житие Василия Нового,
житие святого Сергия Радонежского, житие и чудеса Антония Сийского.
Самый ранний рукописный памятник музейной коллекции – это Пролог (№ 396-
кн). Написан данный список в конце XV века.
Пролог – один из популярных сборников в Древней Руси, а затем и в Московском
государстве, он содержит слова на праздники и краткие жития святых,
распределённые по дням года, в которые празднуется их память. Пролог
назывался в Византии Синаксарь. «Слово «синаксарь» (σύναξις – собрание)
произошло от названия небогослужебных собраний первых христиан, на которых
пелись псалмы и читались благочестивые сочинения, главным образом – жития
[Плетнева, Кравецкий 2006: 203]. Этот сборник был переведён с греческого на
церковнославянский язык, по-видимому, на Руси в начале XII в. Первоначально
Пролог был частью Церковного Устава и читался на утренней службе в церкви. По
мнению Л.П. Жуковской, он восходит к «Менологию» византийского императора
Василия II. Пролог был переведён на славянский язык, возможно, на Руси в XI–XII вв.
и позже стал дополняться житиями русских святых, память которых начала отмечать
русская церковь [Жуковская 1982: 30]. Помимо имён канонизированных святых, с
текстами житий или без таковых, в Прологе отмечались такие церковные праздники,
как дни освящения различных церквей, дни перенесения мощей святых и т. д.
Исследуемый памятник относится к сентябрьской половине, в него входят слова
и нравоучительные повести с сентября по февраль включительно. Начальные
листы памятника не сохранились. На листе 1-м чтение слова о святом Симеоне
пресвитере. На листе 3-м указана дата 3-го дня, слово о святом Мамонте. Рукопись
хорошо сохранилась, написана на бумаге на 428 листах крупным полууставом
одним почерком в столбец по 22 строки на листе, формат листа в 10. Список не
датирован, по водяным знакам его можно отнести к последней трети XV века
(бумажный знак – перстень с большим остроконечным камнем №№ 1262-1263 –
1497 г. [Лихачев 1899]; № 340 – 1497 г. [Загребин 1990], а также бумажный знак –
корона с зубчатыми листьями, с трилистником №№ 1022-1023 – 1459 г., №№ 1066,
1067, 1068, 1070 – 1464 г.; № 2664 – 1477 г., № 4038 – 1456 г. [Лихачев 1899];
№ 255 [Загребин 1990] и С.М. Briquet № 4645 – 1459-1469 гг. [Briquet 1968].
Пролог интересен ещё и тем, что характеризуется беспорядочной меной букв
ять, И (иже) и Е (есть). Частое написание буквы И на месте ять свидетельствует о
том, что исследуемый памятник был создан на северной территории: свитъ, въ
понедилникъ, разгнивавъся, тило, бигають, дилая, дитище, гриеть, истлити,
рукодилие, систи. В этой рукописи наблюдается также смешение букв Ц и Ч, что
свидетельствует о неразличении соответствующих звуков в говоре писца:
уцителю, кровь его потеце, цаде, на две цасти и единои части; въ темничю и
темницю, младенечь и мледенець, на конечь копьемь, исчеление, кораблець и
кораблечь, в тои черкве, человавъ, старечь. Такая фонетическая особенность
встречалась в древнерусских документах, написанных на псковской и новгородской
территории.
К XVI веку относятся 5 рукописных памятников, хранящихся в Архангельском

350
музейном объединении. Первой половиной XVI века датировано Евангелие-тетр,
№ 250-кн. Данная рукопись написана на 254 листах, в 40, полууставом в один
столбец одним почерком. По всей рукописи встречается бумажный знак перчатка с
цветком на конце перстов: №№ 1607, 1608 – 1535 г., № 1636 – 1537 г. [Лихачев
1899], № 10715 [Briquet 1968]. Все четыре Евангелия расположены таким образом:
Евангелие от Матфея, Марка, Луки, Иоанна. Евангелие от Матфея сохранилось без
начала, начинается со слов: «…егда убо творiшi». Из графических особенностей
отмечена неэтимологическая замена буквы И «иже» на v «ижицу»: пакv, акv,
шvрокь. Ярким отражением фонетической особенности в говоре писца в Евангелии
является написание буквы Е на месте «ять». Такая замена часто встречается в
корнях слов: хлеба, веры, посекают, ветръ, возвестиша, въследь; в окончании
существительных: на песце, на селе.
Концом XVI – началом XVII века датируется рукописная книга «Пролог», № 516-
кн, данное название указано в музейной описи. Однако по содержанию это
оказался Апостол апракос, в который входят послания апостолов по дням недели.
Начинается эта книга с Послания к римлянам с четверга 2-ой недели до вторника
5-й недели – лл. 1-12. Заканчивается Посланием Иоанна в понедельник сырной
(сыр) недели до четверга сырной недели (отсутствует Послание апостола Иуды) –
л.123об-126. Последние листы данного списка (лл. 127об-130-150) содержат
Послания к евреям.
Рукопись написана на бумаге на 150 листах полууставом тремя почерками,
третий почерк переходит в скоропись. Текст оформлен в столбец по 21 строке на
листе, формат листа в 40. Список не датирован, по водяным знакам его можно
отнести к 1-ой половине XVI века, а не к концу века, как указано в описи. Бумажные
знаки по всей рукописи – это рука в рукавчике, над средним пальцем розетка в
форме четырехлистника: №№ 1438, 1439 – 1513 г., №№ 1444, 1460 – 1514 г.; №
1534 – 1527 г., № 1551 – 1529 г., № 1573 – 1530 г., № 1605 – 1535 г., № 2978 –
1540 г.; № 2977 – кон. XV в.; № 4076 – 1480 г. [Лихачев 1899].
Ещё одна рукопись, носящая неверное название, – Триодь (№ 398-кн), как
указано в музейной описи. По содержанию этот памятник оказался Златоустом.
Златоуст – древнерусский учительный сборник, он является сборником «уставных
чтений», состоящих из дидактических сочинений. По содержанию известны три
разновидности Златоуста: Златоуст постный, содержащий статьи, посвящённые
подготовительным к великому посту неделям и неделям великого поста. Златоуст
пятидесятный, в основе которого лежит постный Златоуст, он продолжается
главами на воскресные и некоторые будние дни от антипасхи до недели «всех
святых». И самый большой – Златоуст годовой, начинающийся от недели «мытаря
и фарисея» до 36 недели после недели «всех святых».
Традиционный вид Златоуста постного содержит около 65 слов: на неделю о
мытаре и фарисее, неделю о блудном сыне, субботу и воскресение недели
мясопустной, среду, пятницу, субботу и воскресение недели сыропустной, а затем
на все дни семи недель поста, причём на некоторые дни (четверг 1-й недели поста,
вторник — 2-й недели, понедельник и вторник — 3-й недели, четверг и субботу 4-й

351
недели, вторник 5-й недели, четверг Цветной недели) читается по два слова.
Данный список № 398-кн относится к Златоусту постному, он включает 64 слова.
Начинается Златоуст с недели о мытаре и фарисее – лл. 1-5. Отсутствует в этом
списке слово о блудном сыне. Лл. 5-27 – слова недели мясопустной; лл. 27-35об –
слова недели сыропустной; с л. 35об слова на все дни семи недель поста.
Златоуст постный встречается редко, конечно, данный список будет интересен для
исследователей.
Рукопись написана на бумаге на 261 листе крупным полууставом, форматом в
1 , одним почерком. Текст написан беспробельным письмом в столбец, хотя по
0

водяным знакам время создания данного памятника можно отнести к концу XVI –
началу XVII в. Бумажные знаки, которые встречаются в книге, – кувшинчик средней
величины с одной ручкой, на крышке корона, увенчанная четырехлистником, на
кувшинчике буквы «IV», № 4067 – 1588 г. [Лихачев 1899]; № 629 – 1595 г. (похожие
знаки типа Лихачев 1899 г.: № 4008 – 1581 г., № 4115 – 1596 г.) [Лихачев 1891];
кувшинчик с узким горлом, с двумя ручками, украшенный четырехлистником:
№ 4099 – 1600 г., № 4103 – 1601 г., 4132 – 1600 г. [Лихачев 1899].
К XVII веку относятся 6 рукописных памятников, хранящихся в Архангельском
музейном объединении «Художественная культура Русского Севера». Интересной
по своему составу оказалась «Скрижаль» патриарха Никона, которая в описи
отмечена как «Скрижаль духовная или откровение тайн духовных». «Скрижаль» –
это сборник полемических произведений греческой и древнерусской литературы,
которые объясняли и утверждали нововведения патриарха Никона в церковную
жизнь православной России. Данная книга является важным источником для
понимания церковных реформ того времени. «Скрижаль» была составлена
греческим иеромонахом Иоанном Нафанаилом и прислана патриарху Никону в
1653 году константинопольским патриархом Паисием. Книга была переведена на
славянский язык справщиком Московского печатного двора Арсением Греком и в
октябре 1655 года напечатана. Однако Никон не разрешал выпускать её в свет до
тех пор, пока она не будет рассмотрена и одобрена Собором. Книга была
дополнена ещё рядом статей, в том числе сказанием о церковном Соборе 1656 г., и
после одобрения её на Соборе 2 июня 1656 г. выпущена из типографии.
В нашем списке оказались листы как печатные, так и рукописные, которые были
выполнены позже и, возможно, сделаны взамен утраченных печатных. Количество
листов в книге 528. Нумерация листов в печатном тексте буквенная в верхнем
поле, но при этом встречаются ошибки в нумерации, хотя текст не перепутан. За
печатной страницей 680 следует рукописный лист 653, лист 651-652 находится
между листами 694 и 695. На л. 345 отмечена такая нумерация – 737 8, л. 345об –
номер 739. На лл. 363-363об расположен рукописный текст 2-го почерка, на л.
452об – рукописный текст 1-го почерка, нумерация этих страниц отсутствует.
Дата создания книги зафиксирована на лл. 528-528об в рукописном тексте: «Богу
в троице славимому, отцу, и сыну, и святому духу, слава и поклонение давшему
начати творити же и совершити книги сия, преложенныя ново с греческаго
диалекта на славенский. Повелением благочестиваго великаго государя царя и

352
великаго князя Алексея Михаиловича, всея великия и малыя и белыя России
самодерж/ца, вкупе по совету и благословению великаго государя святейшаго
Никона, архиепископа московскаго и всея великия и малыя и белыя России
патриарха. В царствующем граде Москве в лето от создания мира 7164 – 5508 =
1656. От воплощения же Бога слова 1656, индикта 9, во 2 день. Напечаташася
первое».
Печатный бумажный текст датирован 1656 годом, рукописный датирован нами
первой третью XVIII в. Эти данные подтверждаются бумажными знаками: на
лл. 280, 282, 299 с печатным текстом бумажный знак – голова шута № 317 – 1646-
1654 гг. [Дианова 1980]; на лл. 1-16, 456, 457, 464, 466, 467, 472, 474, 477 с
рукописным текстом отмечен бумажный знак – герб Амстердама, приблизительно
схожий с № 497 – 1710 г., № 499 – 1721 г. [Лихачев 1891]. На рукописных листах
приклеен печатный орнамент. Так, на листе 441 зафиксирован орнамент в верхнем
поле листа № 402 – 1714, 1715, 1716 гг. [Зёрнова 1958], что свидетельствует о том,
что рукописный текст и оформление были сделаны в одно время и приблизительно
восьмьюдесятью годами позже, чем сама книга.
В данном списке пропущены главы: «Афанасий Александрийский. Вопросы 1—
232»; «Афанасий Александрийский. Толкование притчей»; «Гавриил, митрополит
Филадельфийский. О 7 таинствах». Данный памятник интересен для дальнейшего
исследования, поскольку рукописный текст может сохранять языковые особенности
писца, и лингвистический анализ рукописного текста, возможно, покажет место
написания и хранения данной книги.
Многие книги, находящиеся в фондах музейного объединения «Художественная
культура Русского Севера» пока недостаточно изучены и не атрибутированы,
поэтому не могут быть введены в научный оборот. В настоящее время
осуществляется процесс выявления и научно-библиографического описания
памятников. И хотя коллекция музея небольшая по объёму, она, безусловно,
позволяет судить о богатстве и высоком уровне книжной культуры Архангельского
края.
Литература
Водяные знаки рукописей России XVII в. По материалам Отдела рукописей ГИМ // Сост.
Т.В. Дианова, Л.М. Костюхина. М., 1980.
Жуковская Л.П. О южнославянском влиянии XIV – XV вв. (На материале проложного Жития
Евгении) // Язык и письменность среднеболгарского периода. М., 1982. С. 26-59.
Загребин В.М., Шварц Е.М. Водяные знаки бумаги XIV и XV в. (Обзор и Атлас) // Методические
рекомендации по описанию славяно-русских рукописных книг. Вып. 3. Ч. 1. М., 1990. С. 6–94.
Зёрнова А.С. Книги кирилловской печати, изданные в Москве в XVI–XVII вв. (Сводный каталог).
М., 1958.
Лихачев Н.П. Бумага и древнейшие бумажные мельницы в Московском государстве. СПб., 1891.
Лихачев Н.П. Палеографическое значение бумажных водяных знаков. Ч. I-III: альбом снимков.
СПб., 1899.
Плетнева А.А., Кравецкий А.Г. Церковнославянский язык. М., 2006.
Briquet C.M. Les filigranes. Amsterdam, 1968. T. I–IV. (Факсимильное издание 1907 г.).
*****

353
 Н.Х. Низаметдинова
Россия, Москва
СУДЬБА СТАРОСЛАВЯНСКИХ СЛОЖНЫХ СЛОВ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Мысль о том, что значительное число сложных слов влилось в русский язык
через посредство старославянского языка, является не новой и высказывалась в
отечественной русистике со времён Ф.И. Буслаева. Однако попыток установить
корпус старославянских сложных слов в составе русского языка, определить
структурно-семантические сходства и отличия старославянских и русских сложных
слов в науке до сих пор не предпринималось. Для того чтобы восполнить этот
пробел, мы попытались 1) установить полный индекс старославянских сложных
слов на основе сплошной выборки из «Старославянского словаря (по рукописям X–
XI вв.)» под редакцией Р.М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой [1994], 2) провести
словообразовательно-семантическое и морфемное описание старославянских
сложных слов, 3) изучить их бытование в русском языке XI-XVII вв. [Низаметдинова
2003: I, 92–147; II, 3–169].
В результате проведённого исследования было установлено, что в составе
указанного «Старославянского словаря», включающего всего ок. 10 000 слов,
имеется 577 слов со сложной основой, из них 515 слов имеют
словообразовательный статус сложных слов, остальные относятся к категории
производносложных слов. Только ок. 400 старославянских сложных слов отражены
в исторических словарях русского языка. Нельзя, безусловно, утверждать, что
именно этим количеством исчерпывается состав старославянских сложных слов в
русском языке, так как источниковедческая база и старославянского, и
древнерусского языков не отличается полнотой и изученностью.
Исследование показало, что сложные слова-кальки, перенесённые на
древнерусскую почву из старославянских памятников, в структурном отношении
тождественны тем, которые существуют в древнерусских переводных памятниках,
причём в основном тождественными оказываются и типы соотношений между
словами-переводами и их греческими соответствиями [Низаметдинова 2003: I, 99–
103, 160–174]. Это подтверждает факт единства церковнославянской книжности,
восходящей к греческим оригиналам, а также, возможно, говорит о сознательном
наследовании старославянских литературных традиций русскими книжниками.
Вопрос о происхождении древнерусских источников является чрезвычайно
сложным и в отношении большинства из них решается на гипотетическом уровне
вследствие, как уже отмечалось выше, недостаточной изученности
источниковедческой базы древнерусской письменности. Однако относительно ряда
памятников церковнославянской книжности можно утверждать, что они являются
копиями старославянских оригиналов. Так, установлено, что Пандекты Антиоха
относятся к категории древнейших древнерусских памятников наряду с Реймсским
Евангелием, листком Викторова, Златоструем Бычкова и Житием Кондрата.
Протографы этих памятников, написанные в архаической глаголице либо в
архаической кириллице, были привезены на Русь из Моравии в начале X в.
славянскими учениками и последователями Кирилла и Мефодия [Миронова 1996:

354
59–61; Миронова 2001: 374].
Старославянские сложные слова, вживаясь в систему русского языка, начинали
существовать здесь своей жизнью и приобретать новые значения. Так, у части
заимствованных из старославянского языка композит, в связи с более
расчленённой интерпретацией их семантической структуры, появлялись новые
значения, соответствующие другим словообразовательным структурам, т. е.
возникало явление словообразовательной омонимии. Например, слово
~ в старославянском языке имело значение `должность
военачальника (воеводы)` и поэтому являлось производносложным: ~
+ - → ~ . В русском языке XI—XVII вв., помимо
данного значения, это слово имело значение `командование войском`[СлРЯ XI—
XVII вв.]: Посла Ярославъ сна своего Володимера на Грькы и вда ему вои многъ, а
воеводьство поручи Вышатh (Лавр. лет., 154). В указанном значении это слово
сложносуффиксальное: + `предводительствовать` + - .
Ср. слова аналогичной структуры властодерж(ь)ство, доброхот(ь)ство,
земледhльство, лихоим(ь)ство и т.д.
Слово h (των κακούργων `злодея` род.) в старославянском
является производносложным ( h + -( ) -→ h ),
о чём свидетельствует греческое соответствие в форме родительного
принадлежности. В русском языке данное слово приобретает ещё значение
`злодейский, преступный` [СлРЯ XI—XVII вв.]: А умыслъ его злодейской таковъ
был... отдать воеводе Сендамирскому, да его дочери и их роду городы: Новгород
и Псков (Каз. сказ., 211. XVII в.) В этом значении указанное слово следует
рассматривать как сложносуффиксальное (з(ъ)ло + дhяти + -(ь)ск-).
Другие старославянские сложные слова на русской почве приобретали новые
значения в связи с иным пониманием значения составляющих их компонентов. Так,
например, компонент -, первоначально соотносимый с греч. μονο- `один` (ср.:
← μονόκερως `единорог`) и имевший соответствующее значение в
старославянском, а затем и в русском языках, впоследствии уже в русском языке
получил значение `иной, другой`. Ср.: (← греч. μονότροπος,
где μονό- ← μόνος `один`, -τροπ-← τρόπος, `о `образ мыслей`) в Словаре XI-XVII
вв. представлено следующей статьей: 1. Одинаково мыслящий, имеющий
одинаковый характер. въселяеть иномысльныя въ домъ (μονοτρόπους).
Панд.Ант. XI в.(Амф.). 2. Инакомыслящий. [Христос] невhрными же и
иномысленными, иже живутъ беззаконно… не царствует совершенно (Скрижаль,
II, 412. 1656 г.).
В старославянском языке имело значение
`гостеприимный`. Это значение отражает семантику греческого соответствия
φιλόξενος (φιλό- ← φιλέω `любить`; -ξεν- ← ξένος, ό 1) `чужестранец`; 2) `гость`). В
русском языке XI—XVII вв. данное слово отражено только в значении `тот, кто
любит странствовать, странник` (СлРЯ XI—XVII вв.): Трапезы отъ любостранна
не затворите (Иннок. зап., 446. XVI в.~1478 г.).

355
 Старославянское , -|и имело значение
`производящий большое потомство` и являлось калькой с греч. πολυτόκος
`многоплодный` (πολυ- ← πολυ `много`; -τόκ- ← τόκος, ο `дитя, род,
поколение`): (Евх 15б, 16).
В Словаре русского языка XI—XVII вв., Словаре древнерусского языка XI–XIV вв. и
Словаре древнерусского языка И.И. Срезневского наряду со значением
`плодовитый, производящий большое потомство` (πολύπαιδος) представлено и
значение `дающий много плодов, плодоносный`: —
πολυκάρπος: – ~ "
(Мин. 1097 г. 21 (Срезн)).
В примере мы наблюдаем возникновение на русской
почве новой кальки другого греческого слова – πολυκάρπος, что обеспечило
реализацию в компоненте -плод- значений 1) `потомство; ребёнок, детёныш`;
2) `плод (растения)`, соотносимых с различными греческими словами
соответственно 1) τόκος, , ο `дитя, род, поколение`, παίς, ο (р. παιδός) `дитя`;
2) κάρπος, ο `плод (растения)`.
Постепенная утрата исконного значения отмечается в старославянском по
происхождению слове ( ). В
старославянском языке данное слово означало `единомышленный, согласный с к.-
л. во взглядах, мыслях` (Ст.-сл.). Это калька с греч. σόψυχος : -
соотносится с iσό- (iσός `равный`); - - — с -ψυχ- (←ψυχή, ή `дух, душа`);
- — с -ος. В таком же значении данное слово зафиксировано и в СлРЯ XI—
XVII вв.: Равнодушный, прил. То же, что равнодушевный (`близкий по духу`).
(iσόψυχoν) (Филип. II, 20) Апост. Христ., 200. XII в.; (Пс. LIV, 14) Библ. Генн. 1499 г. В
Словаре современного русского литературного языка в 17-ти томах уже не
отражено исконное значение данного слова, оно представлено в этом словаре
значениями: «1. Устар. Сохраняющий спокойствие духа, невозмутимо-спокойный.
2. Не проявляющий ни к чему интереса, влечения, безразлично, безучастно ко
всему и всем относящийся. 3. Выражающий равнодушие» [т. 12: 41].
В процессе бытования старославянских сложных слов в русском языке могла
изменяться интерпретация их способа образования: сложносуффиксальные слова
воспринимались как сложения и наоборот. Так, например,
~, - " (`пение петухов`) в старославянском языке
относится к категории сложносуффиксальных слов (СО тип: сущ. + глаг. + - j-).
Это калька с греч. αλεκτοροφωνία: - соотносится с αλεκτορο- (←
αλεκτρυών, όνος, ο `петух`); - - — с -φων- (← φωνέω `издавать звук, говорить,
кричать`); - ~ — с -ία. В старославянском не было слова ~, так
же, как в греческом не было слова φωνία. В древнерусском же языке данное слово
приобретает статус сложения, что подтверждается фрагментом текста,
содержащим словообразовательную корреляцию: производное слово –
производящее словосочетание: И куръ по обычаю своему и дважды и трижды
възгласитъ: но толма Петръ отягъчя отъ человечhческыя немощи, якоже ни

356
от куроглашения въ чювьство приити, но и по глашении кура паки отвръжеся
(ВМЧ, окт. 4—18, 1476. XVI в.).
Таким образом, рассмотренные примеры показывают, что старославянские
сложные слова в процессе существования в русском языке претерпевали
структурно-семантические изменения, приспосабливаясь к условиям новой
языковой реальности.
Литература
Миронова Т.Л. Графика и орфография рукописных книг Киевского скриптория Ярослава Мудрого.
М., 1996.
Миронова Т.Л. Хронология старославянских и древнерусских книг X – XI вв. М., 2001.
Низаметдинова Н.Х. Словообразование сложных слов в русском языке XI-XVII вв. // Дис. … д-ра
филол. н. М., 2003. – Книга I (I), Книга II (II).
Словари
Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. М., 1991 (репринтного изд. 1899).
Словарь древнерусского языка XI—XIV вв. Т. I—VIII. М., 1988 –2008.
Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 1—29. М., 1975—2011. (В тексте – СлРЯ XI-XVII вв.).
Словарь современного русского литературного языка в 17 томах. М.-Л., 1948-1965.
Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. Т. I –III (в 6ти книгах). М., 1989. (В тексте – Срезн.).
Старославянский словарь (по рукописям X—XI веков) / Под ред. Р.М. Цейтлин, Р. Вечерки и
Э. Благовой. М., 1994. (В тексте – Ст.-сл.).
*****
Е.Н. Никитина
Россия, Москва
О СУБСТАНТИВНОМ СКАЗУЕМОМ
Одной из ключевых тем русского синтаксиса, разрабатываемых в научных
работах профессора П.А. Леканта, является сказуемое, вопросы его структуры и
семантики. Статьи П.А. Леканта, посвящённые именному сказуемому с точки
зрения односоставности/ двусоставности предложения, категориально-частеречной
принадлежности входящих в состав именного сказуемого компонентов и их
функциональности, лексико-семантической и грамматической нагруженности
связки, складываются в цикл, в который входят работа «Развитие форм
сказуемого», получившая одобрение В.В. Виноградова и опубликованная в
сборнике под его редакцией, а также «О форме именного сказуемого с
аналитической связкой», «Функции связок в русском языке» и др. П.А. Лекант,
затрагивая вопрос о развитии форм сказуемого, высказывает гипотезу о том, что в
современном языке наблюдается активизация именных форм – как в составе
именного, так и глагольного сказуемого, в чём проявляется тенденция к
аналитизму. В частности, П.А. Лекант приводит интересные примеры развития
новых значений отглагольных существительных в предикативной функции в
предложениях с отрицанием: … он и доктор, а не жилец на земле; я по снегу не
ходок; я в этой пьесе не игрок [Лекант 2002: 220-232].
Известно распределение лексического и грамматического в составе именного
сказуемого между именной частью и связкой быть. Применительно к
субстантивным сказуемым с меной Им. - Тв. предикативного известна также
тенденция к взаимодействию Им. с наст. вр., Тв. - с прош. и буд. вр., а также с

357
формами неизъявительного наклонения, зафиксированная в АГ-80. Интересный
случай представляет собой нарушение этой тенденции — появление
творительного предикативного на фоне наст. вр. Такое взаимодействие
предикативного падежа и семантики времени не относится сугубо к сфере
стилистики (хотя и несёт оттенки разговорности и устарелости). За ним можно
видеть грамматический механизм передачи некоторой части глагольной
грамматической семантики (видо-временной) именной категории падежа. Тем
самым вопрос о соотношении грамматического и лексического между именной
частью и связкой решается по-новому.
В основу интерпретации названного выше явления положены две идеи: (1) о
соотнесенности Им. и Тв. предикативного как падежей объективного и
субъективного; (2) о глагольной «недостаточности» связки быть.
(1) Соединение в кластеры «именительный падеж – настоящее время»,
«творительный падеж – не-настоящее время» можно представить как
семантическое согласование категорий. При этом кластер «именительный падеж –
настоящее время» представляет собой согласование «нулевых» категорий
(«отсутствие значения» связано с точкой отсчёта, относительно которой
отмеряются все другие значения данной категории [Пешковский 2001]), или
немаркированную форму предиката.
Ненулевые (маркированные) категории указывают на дистанцию между
пространственно-временными координатами говорящего и сообщаемого факта,
которые выражаются в формах наклонения и времени. Это прошедшее время, а
также все модально маркированные формы (будущее время и ирреальные
наклонения) – они семантически согласуются с творительным падежом. Т. е. связка
(как и творительный падеж) обнаруживает себя в условиях дистанцирования и
расподобления мира говорящего и мира, которому принадлежит сообщаемый
факт. Исследователи обнаруживают разную склонность модально-окрашенных и
временных значений к творительному падежу: к нему более расположены
модально маркированные формы, в частности, будущее время в большей степени,
чем прошедшее [Никольс 1985].
(2) Представляется, что недостающим звеном в интерпретации творительного
предикативного на фоне настоящего времени может стать понимание
грамматической сущности связки быть. Глагольная недостаточность создаёт
условия, в которых именной предикат, точнее, его предикативный падеж и
лексическая семантика, участвует в выражении значений, связанных с качеством
(лексическая семантика имени) и количеством признака (количество признака
является значением, которое в глагольном предикате выражают вид и время), а
также с субъективностью признака (в глагольном предикате за это ответственны
категории модальности, вида, лица, времени).
В русской грамматической традиции, связанной с Л.В. Щербой [Щерба 2007],
связку быть принято рассматривать как неглагольное незнаменательное слово,
выражающее лишь логическое отношение между предметами мысли. Вслед за
Л.В. Щербой В.В. Виноградов рассматривает быть, это, как среди частиц речи и

358
констатирует неглагольность связки быть, хотя и располагающей формами
времени, лица (числа и рода) и наклонения, но стоящей вне категорий вида и
залога [Виноградов 1947]. Г.А. Золотова называет быть крайним
(неакциональным) полюсом в глагольной систематике, а предложения с связкой
быть – безглагольными [Золотова 1982]. Можно сказать, что именные предикаты
создают условия морфологической «глагольной недостаточности» и «именной
избыточности» (которую порождает «лишний» падеж – предикативный).
А. Рассмотрим примеры, в которых творительным падежом оформлен
констатирующий (функционально-ролевой) признак, который носит временный
характер: Вошёл он очень любезно. <…> Я к вам по делу – начал он чрезвычайно
независимо, хотя, впрочем, вежливо, – и не скрою, что я к вам послом или,
лучше сказать, посредником от генерала (Ф. Достоевский); В х о д и т А н д р е й.
О л ь г а. Это мой брат, Андрей Сергеич. В е р ш и н и н. Вершинин. А н д р е й.
Прозоров. (У т и р а е т в с п о т е в ш е е л и ц о.) Вы к нам батарейным
командиром? (А. Чехов); Вы простите, что я к вам нежданной гостьей (А.
Арбузов).
В приведённых примерах обрисована ситуация прихода, начала разговора,
знакомства (о чём свидетельствуют предикаты вошёл, начал, входит и
лексическая семантика предикативного имени гость), в которой присутствующие
осмысляют новое ролевое качество личного субъекта (появление де Грие у
рассказчика «Игрока»; Вершинина, недавно переведённого на новое место, в доме
Прозоровых). Творительный предикативный выступает здесь в значении предела
«начинательного» (т. е. налицо аналогия с совершенным видом). В этих случаях
творительный имеет перфективное значение (впервые о способности именных
синтаксем к передаче значения перфектива писала Г.А. Золотова [Золотова 2005]):
признак в творительном обусловлен предшествующим действием предицируемого
субъекта либо другого лица: пришёл / прислали –> является гостьей, послом. См.
также пример из пьесы А. Арбузова, где героиня рассказывает о получении
третьим лицом должности начальника экспедиции: На буровой-то Аникин
хозяином. Добился. Здесь начинательное значение творительного
подтверждается интерпретационным перфективным глаголом в постпозиции,
который во временном плане предшествует состоянию «хозяином», являющемуся
результатом, следствием действия добился. Если в этом примере имеют место
таксисные отношения временного следования (первое – следствие второго) между
перфективным глагольным и именным предикатом, то контекстное окружение
именного предложения в фрагменте из поэмы М. Цветаевой – перфектные
причастные предикаты, отражающие статику пространства (о статике причастных
предикатов см. [Вяльсова 2008]):
Надышано, накурено,
А главное — насказано!
Чем пахнет? Спешкой крайнею,
Потачкой и грешком:
Коммерческими тайнами

359
 И бальным порошком.
Холостяки семейные
В перстнях, юнцы маститые…
Нашучено, насмеяно,
А главное — насчитано!
(Вполоборота: это вот —
Наш дом? — Не я хозяйкою!)
Причастные предикаты соединяют перцептивный модус (обрисовка конкретного
пространства) и ментальную оценку увиденного (оценочный префикс на-,
авторские причастия от речевых глаголов); именной предикат употреблён в рамках
речевого акта – в скобки заключена авторская ремарка к наблюдаемому:
причастные предикаты и именной предикат не образуют единого временного
плана. В этих условиях грамматическая семантика именного сказуемого
осмысляется не на фоне статического контекста, а в рамках вставной конструкции,
изолированно. Отрицательная модальность связывается с потерей автором
хозяйских прав на свой дом и порядки в нём – если судить по творительному
предикативному, временной потерей.
На динамику временную (перфективную) и пространственную (аналогия с
глаголами движения) в приведённых примерах указывают директивные
синтаксемы (к вам), невозможные в рамках конструкции с именительным как
падежом статическим. Такое соединение форм времени и падежа, частотное в
XIX в., в современном языке становится малоупотребительным в силу того, что
субстантивные признаки склонны выражать статику ситуации и не сиюминутные
признаки, а для передачи динамики избираются другие типы именных предикатов:
«я к вам по делу», «я к вам ненадолго» (см. подробный анализ именных сказуемых
в косвенных падежах в [Лекант 2002: 220-228]).
При кластере «творительный – настоящее время» употребляется локализатор,
очерчивающий пространственные границы действия признака: Я старостою
здесь над водяным народом (И. Крылов); Я по делам гонцом у барина большого
(И. Крылов); Это вот – Наш дом? – Не я хозяйкою! (М. Цветаева); Почему
Вавилов, а не он (Крымов. – Е. Н.) комиссаром в дивизии Родимцева?
(В. Гроссман – внутренняя речь Крымова, режим 1-го лица).
Творительный при настоящем времени может указывать не только на
временный признак, но и на его обусловленность чужой волей, высшей
инстанцией, что и придаёт ему временный характер, подтверждаемый формой
падежа. Обусловленность статуса чужой волей в соединении с предикацией к Я-
субъекту порождает своеобразие эмоциональной позиции говорящего. Ср. в
«Евгении Онегине»: Он там хозяин. Это ясно (из сна Татьяны) – именной
предикат в именительном отнесён к он-субъекту, отсутствует эмоциональный фон;
речь не идёт о том, что кто-то передал Онегину хозяйские полномочия, вывод о его
статусе в фантастической компании принадлежит Татьяне.
В динамических контекстах в отсутствие пространственного локализатора
действуют директивы (см. выше примеры из Ф. Достоевского, А. Чехова, А.

360
Арбузова).
Выбор именно творительного (как падежа субъективирующего) объясняется
синсемичностью с совершенным видом: последний «субъективен», его суть в том,
что взгляд говорящего, отделяясь от линии времени, пересекает её, в отличие от
несовершенного вида, «объективного» (взгляд говорящего параллелен линии
времени) [Золотова 2002]. Ср. также идею А.В. Исаченко (1960 г.) о возможности, в
случае совершенного вида, обозревать начальную и конечную фазы процесса:
«Выражая процесс формами совершенного вида…, говорящий стоит вне процесса,
выраженного глагольной формой…» [Исаченко 2003, 2: 133].
Членимость времени в современном языке также отражается употреблением
творительного, членимое время обычно не соединяется с именительным падежом,
при временном локализаторе в прошедшем времени обычно выступает
творительный (который «отмеряет» время), но не именительный: он был тогда
ребенком / ?ребенок; Сначала он был химиком / ?химик. Следовательно,
предикативные падежи способны передавать количество времени, в течение
которого осуществляется предикативный признак, и тем самым выполнять
функции, сопоставимые с функциями глагольного вида: именительный, как
передающий идею слитного, нечленимого времени, уподобляется несовершенному
виду, творительный – «количественному» совершенному виду.
Однако семантическая близость творительного падежа и совершенного вида не
означает их функционального тождества и взаимозамены. Так, именное
предложение Сначала он был химиком синонимично глагольному Сначала он
занимался химией, где выбирается несовершенный вид (а не совершенный), что
обусловлено фиксацией именного сказуемого на временной членимости, а
глагольного – на временной протяжённости (временные рамки задаёт
темпоральное наречие).
Тем самым, аналогия между видом и предикативным падежом (именительным
падежом и несовершенным видом, творительным и совершенным видом) является
логическим продолжением того лингвистического исследования, которое
предпринял А. Тимберлейк, изучая закономерности употребления именительного –
творительного в таксисном предикате в связи с глагольным видом основного
предиката и его контекстным значением [Тимберлейк 1985]. Здесь следует также
вспомнить идею Р.О. Якобсона, который парадигматически противопоставил
родительный как падеж, имеющий дело с идеей предела – объёма, падежам
именительному и винительному, не охарактеризованным по этому признаку, и
уподобил это противопоставление видовому: «…в соответствии с этим можно
говорить и о видовой корреляции у имён» [Якобсон 1985: 146]. Наш анализ
показывает, что видовую семантику падеж может нести и в синтагматике.
Достраивая предложенную Р.О. Якобсоном модель видовой корреляции у имени,
получим противопоставление двух пар падежей: творительного – родительного, с
одной стороны, и именительного – винительного – с другой (первая пара связана с
семантикой совершенного вида, вторая — несовершенного вида).
Б. Рассмотрим примеры, в которых творительный предикативный оформляет

361
«метафорический», субъективированный признак. Это признак не реальный, не
констатирующий, приписывается личным субъектам (обычно не 1-го лица, что
объясняется взглядом со стороны): А ваша тетушка? всё девушкой, Минервой?
Всё фрейлиной Екатерины Первой? (А. Грибоедов); Ведь он теперь у неё
великим визирем (И. Тургенев).
Можно провести аналогию с творительным сравнения, а также говорить о том,
что творительный предикативный принимает на себя семантику связки как, которая
квалифицирована у В.В. Виноградова как имеющая «окраску метафорического
приравнивания» [Виноградов 1947: 675]. Говорящий, стоящий за оценочным,
субъективирующим признаком, обнаруживает себя выбором творительного. В
отличие от связки как, творительный метафорических предикатов при личных
субъектах востребован обычно в контекстах с негативной оценкой.
Этот тип метафорических предикатов можно расширить за счёт предложений с
предметными субъектами, которые являются средством изобразительности в
поэтической речи, в репродуктивном регистре (объект наблюдения, которому
приписан временный, метафорический предикат): Серебряной зазубриной В
окне — звезда мальтийская! (М. Цветаева).
Выделяемый И.И. Ревзиным [Ревзин 1978] тип предикатов с «семантикой
преходящего тождества», проиллюстрированный немецкими примерами Brot ist
Freiheit; Freicheit – Brot; Ich bin das Schwert, ich bin die Flamme, обнаруживает
сходство с примерами из этой группы: это предикаты метафорические.
Представляется, что преходящий характер признака обусловлен принадлежностью
признака только говорящему, его сознанию, в отличие от предикатов «константного
тождества» (Декарт – это Картезиус), в которых отражено общее знание.
Тем самым в проблематике, связанной с русским субстантивным сказуемым,
можно видеть проявление семантики «рационального — эмоционального»:
распределение грамматического и лексического в именном предикате между
связкой и именной частью (т.е. «тенденцию к аналитизму») можно
интерпретировать в духе «рационализма»; творительный предикативный в
«неканонических» условиях, ограничивая «количество времени» признака либо
выражая метафору, обнаруживает свой субъективирующий и оценивающий, а
значит, «эмоциональный» потенциал.

Литература
Виноградов В.В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. М.; Л., 1947.
Вяльсова А.П. Типы таксисных отношений в современном русском языке (на материале
причастных конструкций). Дис. ... канд. филол. наук. М., 2008.
Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., 1982.
Золотова Г.А. Категории времени и вида с точки зрения текста // ВЯ. 2002. № 3.
Золотова Г.А. Перфектив как категория структуры текста // Язык. Личность. Текст: Сб. к 70-
летию Т.М. Николаевой. М., 2005.
Исаченко А.В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким: Морфология.
М., 2003.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Никольс Дж. Падежные варианты предикативных имён и их отражение в русской грамматике //

362
Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XV. М., 1985.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001.
Ревзин И.И. Структура языка как моделирующей системы. М., 1978.
Тимберлейк А. Инвариантность и синтаксические свойства вида в русском языке // Новое в
зарубежной лингвистике. Вып. XV. М., 1985.
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке // Л.В. Щерба. Избранные работы по русскому языку.
М., 2007.
Якобсон Р.О. К общему учению о падеже // Р.О. Якобсон. Избранные работы. М., 1985.
*****
Н.А. Николина
Россия, Москва
НАСТОЯЩЕЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ АКТУАЛИЗАЦИИ
В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ
В выражении эмоционального отношения говорящего к лицу (предмету) или
ситуации активное участие принимают грамматические формы, в частности
глагольные формы времени. Среди них – формы настоящего эмоциональной
актуализации, которые были впервые выделены А.В. Бондарко. Эти формы служат
для обозначения единичного факта в прошлом, который особо подчеркивается
говорящим. «Ему придаётся в данном высказывании принципиальное значение. Он
уже не рассматривается как прошедший, а как бы извлекается из прошлого и
переносится в плоскость настоящего. Действие предлагается на рассмотрение,
демонстрируется. Прошедшее событие … оценивается в настоящем» [Бондарко
1971: 151]: Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего
правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их
читать царю… и царь не стыдится в том признаться (А. Пушкин) – пример А.В.
Бондарко.
Актуализация, таким образом, связана с выражением оценки, причём обычно
негативной – с проявлением недовольства говорящего (пишущего), с его
возмущением или удивлением: Васильков. Я был так счастлив, она так
притворялась, что любит меня! Ты только подумай! Для меня, для провинциала,
для несчастного тюленя, ласки такой красавицы ведь рай! И вдруг она
изменяет. У меня оборвалось сердце, подкосились ноги, мне жизнь не мила… (А.
Островский).
Настоящее эмоциональной актуализации – частный случай транспозиции
глагольных форм времени. Говорящий резко смещает темпоральный план,
переводя оцениваемый факт прошедшего в ближайшую к нему временную
плоскость и интерпретируя его как непосредственно переживаемый в настоящем;
см., например: Как он жил, как он жил, господи ты боже мой! Равнодушная жена в
Москве, а он… пишет ей уничижительные письма, вымаливает свидания! (Ю.
Казаков).
Настоящее эмоциональной актуализации по семантике близко к настоящему
историческому, однако отличается от него рядом признаков.
1. Настоящее историческое связано с «ментальной синхронизацией действия и
наблюдения» [Гловинская 2001: 184], настоящее эмоциональной актуализации её

363
не предполагает, для говорящего важна оценка факта прошедшего, а не его
локализованность во времени.
2. Настоящее историческое служит пограничным сигналом, отражающим смену
точек зрения в повествовании и выступает в тексте в композиционной функции,
настоящее эмоциональной актуализации обычно выполняет усилительно-
выделительную и оценочную функции.
3. Настоящее эмоциональной актуализации всегда имеет дополнительный
«оттенок удивления или возмущения данным фактом» [Бондарко 2011: 238],
настоящее историческое его, как правило, не имеет. Ср.: Счастливцев. Шлялся я
без дела месяца три, надоело; дай, думаю, дяденьку навещу. Ну и пришел-с.
Долго меня в дом не пущали, все разные лица на крыльцо выглядывали. Наконец
выходит сам. «Ты, говорит, зачем?»… (А. Островский) – настоящее
историческое; Негина. … Я целую неделю не играла, сегодня последний
спектакль перед бенефисом; а он, противный, что же делает! Назначает «Фру-
Фру» со Спельской (А. Островский) – настоящее эмоциональной актуализации.
Таким образом, по функции и характеру употребления настоящее историческое
существенно отличается от настоящего эмоциональной актуализации, синонимом
которого скорее являются конструкции с инфинитивом. Ср., например: Помнишь у
писателя Шишкова… в «Угрюм-реке» героиня, Нина, берет управление заводом
на себя? До этого она была добрая, сердечная, вступалась за права рабочих,
охлаждала норов жестокого мужа. И вдруг: подавить! не отступать! (А.
Архангельский) – До этого она была добрая, сердечная… И вдруг подавляет
других.
М.Я. Гловинская предлагает следующее толкование значения настоящего
эмоциональной актуализации: «(1) до момента речи имело место событие
(действие); (2) говорящий или участник ситуации небезразличен к этому событию и
оценивает его положительно или отрицательно; (3) говорящий считает, что оно
неслучайно для субъекта действия … и что между свойствами субъекта действия и
данным действием (событием) имеется связь; (4) говорящий заново в момент речи
переживает названное событие» [Гловинская 2001: 196]. Это толкование, с нашей
точки зрения, должно быть дополнено указанием на то, что обозначаемое событие
не только эмоционально оценивается, но и противопоставляется либо
предшествующим ситуациям, либо нормативным представлениям о положении
дел: Первая, можно сказать, сватья в округе, и вот поди ж ты… Эх, голова,
голова! Уж не я ли всякие твои нравы ублажал!.. Господская, можно сказать,
сряда!.. Вот. В полудни к реке люди бегут на дочь мою дивиться, как она по
любовнику слезы льёт. Василия Бадьина дочь, мужнина жена, любовника
заводит? Слыхано ли? (Н. Кочин).
Контекст, в котором употребляются формы со значением настоящего
эмоциональной актуализации, всегда строится на основе противопоставления:
описываемой ситуации, которая обычно оценивается как устоявшаяся, типичная
или закономерная, противопоставляется факт, представляющийся говорящему
нестандартным, неожиданным или вызывающий у него резко негативную оценку;

364
см., например: Столько лет прожили, и вдруг разводятся (разг.); Два года
нормально учился – и тут бросает институт, уходит неизвестно куда… (разг.).
Регулярными сигналами употребления настоящего эмоциональной
актуализации служат в речи лексические средства с семантикой неожиданности,
противительный союз а и сочетания и вот, и (да) вдруг, и (а) тут, и тут вдруг:
Счастливцев. … Стал я у них жить… Я было поправился и толстеть уже стал,
да вдруг как-то за обедом приходит в голову мысль: не удавиться ли мне? (А.
Островский); Гурмыжская. Я никак не ожидала … сам от денег отказывается (А.
Островский).
Наряду с этими сигналами часто используется и экспрессивная форма
множественного гиперболического: С чистым сердцем догонял он друга, а друг
отвернулся. Оскорблённому, ему ещё бьют под ребра (Ю. Коваль). Вы
неправильно ответили на этот вопрос. Не знают элементарных вещей, ничего
не читают!.. (разг.); А он, видать, на ключ настроился, вот и не захотел уйти
просто так… Утром только уходит… В любые ворота лезут (В.
Красногоров).
Использование формы множественного гиперболического усиливает
экспрессивность контекста и способствует обобщению, типизации называемого
факта. Использование множественного гиперболического неслучайно: для
употребления форм настоящего эмоциональной актуализации характерна смена
аспектуальной ситуации – единичный факт в прошлом интерпретируется как факт
обобщенный.
Рассматриваемые формы настоящего времени, как уже отмечалось, выражают
разные эмоциональные реакции говорящего: недоумение, удивление,
недовольство, неодобрение, негодование; см., например: Столько лет дружили,
казалось, с полуслова понимали друг друга. И тут он такое говорит… (С.
Иванов); Саньку брала досада: с мужиками воевал вон как успешно и на сходках и
на посиделках верховодил, а здесь его баба с панталыку сбивает (Н. Кочин).
Отец за неделю тогда поседел. Ещё бы, позор какой! Сын генерала с дружками
ларёк грабят! (М. Очаковская).
Появление эмоциональной реакции и степень её интенсивности обусловлены
контрастом, который возникает между предшествующим контекстом и формой
настоящего, обозначающей противоречащий ему факт прошедшего; см., например:
Ох, не надо было мальчиков туда пускать! Не надо, не надо… Шура Шабров –
какие способности, за один год два класса у меня прошел! И что же? Погибает…
(Л. Кассиль).
Это противоречие может быть эксплицировано в контексте или носить
имплицитный характер. В последнем случае контраст осознаётся благодаря
фоновым знаниям адресата или знаниям читателя о содержании предшествующих
композиционных частей произведения; см., например, следующий диалог, где
реплика генеральши опирается на оценку социального положения Калиновича:
-– Кто такой? – сказала генеральша.
-– Смотритель, мамаша! – ответила Полина.

365
 – Какая дерзость: вдруг является знакомиться… Очень нужно. (А. Писемский).
Настоящее эмоциональной актуализации входит в состав средств выражения
психологического времени. Употребление транспонированных форм связано в
этом случае с субъективным переживанием времени, переходом от объективного
времени к эмотивному, при этом «при переносе представления реально уже
прошедшего действия в план эмоционально и экспрессивно характеризованного
настоящего времени изменяется взгляд на действия, его оценка» [Бондарко 2011:
238-239]; см., например: Три года получала только роли без слов, никто её не
замечал, а тут новый режиссер даёт такую роль… (разг.).
Формы настоящего эмоциональной актуализации, таким образом,
многофункциональны: участвуя в выражении темпоральных отношений, они также
совмещают эмотивную и оценочную функции. Их употребление в составе средств
выражения психологического времени в русском языке требует дальнейшего
изучения.
Литература
Бондарко А.В. Вид и время русского глагола (значение и употребление). М., 1971.
Бондарко А.В. Категоризация в системе грамматики. М., 2011.
Гловинская М.Я. Многозначность и синонимия в видо-временной системе русского глагола. М., 2001.
*****
В.В. Никульцева
Россия, Москва
К ВОПРОСУ О ГРАММАТИЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЯХ СТИХОТВОРНЫХ
ТЕКСТОВ ДАВИДА БУРЛЮКА, СОЗДАННЫХ В КУБОФУТУРИСТИЧЕСКИЙ
ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА
Поэтика произведений Д. Бурлюка раннего (кубофутуристического) периода
творчества как отдельная проблема в лингвистической литературе не
рассматривалась. Некоторое внимание ей уделялось в работах литературоведов
[Зубкова 1994; Калаушин 1995; Красицкий 2002].
Словообразование, словоупотребление и синтаксис поэтических произведений
не только отдельных представителей русского футуризма, но и литературного
направления в целом представляет собой уникальное явление, до сих пор не
рассмотренное в полной мере. В данной статье остановимся на некоторых
структурных особенностях стихотворных текстов Давида Бурлюка, названного В.
Кандинским «отцом русского футуризма» [Калаушин 1995: 11].
Наиболее ярко своеобразие построения футуристического стихотворного текста
проявляется в области синтаксиса словосочетания и простого предложения.
Структура сложного предложения привлекает внимание футуристов в меньшей
мере, однако у Д. Бурлюка сложных конструкций встречается не меньше, чем
осложнённых простых. Рассмотрим композиционные приёмы оформления
словосочетаний и простых предложений, а также предикативных частей сложных
конструкций, соотносящихся с простыми предложениями.
К основным особенностям построения словосочетания у Д. Бурлюка, можно
отнести следующие:
1) несогласование по роду и числу: Тёмный злоба головатый / Серо глазое

366
пила / Утомлённый родила / Звёзд желательное латы (СС II: 53);
2) систематичное опущение предлога в: А оврагах клочья / Без надежды
снега…(ВКМ: 95); Иль колымагою влекома / Княгиня смотрится лорнет, / Не
встретится ль пути знакомый / Услада рощицы корнет (ВКМ: 97); Полях по-
прежнему всё пусто… (ВКМ: 98); Он увлечёт Эвропу Века даль… (ВКМ: 99); Ваша
жизнь проходит беге… (ВКМ: 100) и мн. др.;
3) избирательный пропуск других предлогов (с, от, меж, к): Бредут толпой,
ползут лесною / <c> Клюкой руках, <c> огнём очах / Внимая стаи волчьей вою / И
ночи коротая рвах… (ВКМ: 97); Что голова прощается <с> спиной… (ЧП: 16);
Бегущий <от> зоркости дверей (ВКМ: 98); Зажавши ручку <меж> беленьких колен
(ВКМ: 99); Колесе играйте белку / Мчите <к> женщине мужчину (ВКМ, 100).
«Повышенным вниманием к фактуре обусловлены и некоторые «новаторские»
приёмы, встречающиеся в стихотворениях Д. Бурлюка, в частности отказ от
использования предлогов. Тем самым достигалось уплотнение словесной массы,
фактура стихотворного текста становилась более концентрированной, вязкой,
плотной» [Красицкий 2002: 29].
Художественное пространство простого предложения в текстах Д. Бурлюка часто
трансформируется, представляя собой всевозможные осложнения структурно-
семантического плана в виде градаций членов, концентраций слов и смыслов,
кумулятивных построений, контаминаций, алогизмов и разрывов связей из-за
дистантного употребления компонентов предложения. Нередко простое
предложение содержит осложняющие компоненты всевозможных видов. Среди
многочисленных особенностей синтаксиса простого предложения стоит особо
выделить следующие:
1) функционирование обособленных определений без определяемого слова: На
колеях стальных, жестокие, / Гилиотинами колёс, стуча, трясёте, многоокие,
Немую землю − троп хаос (СС II: 49); Смотрел, следил по троттуарам Под
кистью измождённых звезд Прилежный, приставая к парам И озиряяся окрест…
(ПОВ: 77);
2) употребление обособленных приложений без определяемого слова: Зелёный
дух, метнул как смело камень… (СИ: 46);
3) частое использование распространённых приложений при определяемом
слове: На белой радости Дрожит точась рубин Убийца младости Ведун ночных
глубин… (ПОВ: 78); Измена всем аккордам, Огнедымящий пик (СС II: 46);
Изотлевший позвоночник Рот сухой и глаз прямой, Продавец лучей − цветочник
Вечно праведный весной (ПОВ: 77); Зима взрастила хлад морозный, Цветок
глубин и тьмы, Пророк дерзающее нервозный Благоуханной кутерьмы (ВКМ: 94);
4) наличие риторического обращения с необособленным междометием о: О
время гласное Носитель узких жал… (ПОВ: 78); О золотая тень, о голубые
латы! (СИ: 46); О Янус званный голубыми днями! Офортные штрихи, о
сумрачный Калло! (ВКМ: 93);
5) контактное употребление сравнительной и превосходной степеней
прилагательных и наречий, концентрированное введение компаративов: И где

367
смущённее невнятней Стезя ближайших из особ (ПОВ: 77); Ты не знаешь
скромных будней Брачных сладостных цепей Беспощадней непробудней средь
медлительных зыбей (ПОВ: 78); Остролоктных угольники рук, Что охочей,
длинней и желанней… (ЧП: 7);
6) концентрированное введение качественных и «окачествленных»
прилагательных вкупе с инверсированным порядком слов: Зазывая взглядом
гнойным Пеной жёлтых сиплых губ Станом гнутым и нестройным Сжав в руках
дырявый куб Ты не знаешь скромных будней Брачных сладостных цепей… (ПОВ:
78); Жестокохладный Океан Взметает белые буруны Извивноугловат и липок
(ВКМ: 100);
7) концентрированное употребление причастий, зачастую вместе с
деепричастиями: Дрожат округлённые груди Недвижим рождающий взгляд Как яд
погребённый в сосуде Отброшенный весок наряд (ПОВ: 78); И горы светлые,
свирелью пастухов Звучащие, несущих колос, нивах… (ВКМ: 93); Вошед привычку,
став натурой, Лишение зелёных крас И кочек пашни тёмнобурой Не удивляет
больше нас, − Внезапу вверженных белизны Сугробы североотчизны (ЧП: 10);
8) размывание границ причастного и деепричастного оборотов: Офортные
штрихи, о сумрачный Калло! Нежданно вставшие пред нами… (ВКМ: 93);
…Экспресс одетище столиц Проносит даль неудержимо Парами сотканные
птиц (ВКМ: 98); Вы нежная в постели, Зажавши ручку беленьких колен,
Благоуханный свой лелеете альков Девичьих снов лазури райской мели Снеговых
простыней закрепощённый плен… Оснежились туман Прозрачные глаза ресниц
пушистых лес, Несущие непозабытость снов, Слегка продрогший и смятенный
стан (ВКМ: 99);
9) возникновение эффекта синтаксической контаминации: Где следопыты
только псы… (ПОВ: 77); …Широкий профиль бросил храм высоко (ВКМ: 93); Хрип
содрогает членов тонких сталь (ВКМ: 99); Брегокеан красы подушек Простёрт
влекущевластный пляж (ЧП: 9);
10) градация кратких форм прилагательных и причастий: Поля черны, поля
темны Влеки влеки шипящим паром. Прижмись досками гробовыми нарам − Часы
протяжны и грустны (ВКМ: 98); Ещё не смяты складки ночи ран, Улыбки утрени
так некрасиво злы… (ВКМ: 99);
11) пристрастие к односоставным предложениям, в основном к определённо-
личным, а также к безличным и номинативным: Слежу, смотря тебе вослед, Што
ты взрастишь трудом прилежным На склоне изощрённых лет, На фоне тускло-
безнадежном (ЧП: 10); Раскруживайся в асфодели, В рябые сонмища галчат (СС II:
9); Рыдаешь над сломанной вазой… (ПОВ: 77); Иди же, я здесь поникаю На крылья
усталости странной; Мгновеньем свой круг замыкаю Отпавший забавы обманной
(ПОВ: 78); Ползём вперед. Змея. Осёл (ВКМ: 100); Тебя сей миг сдержать хотелось
малость (СИ: 46); Вы живёте днём и ночью Нет покоя, нет покоя. Вспоминая долю
волчью Мчитесь мимо воя, воя (ВКМ: 100); Наполнив золотую ванну
Плещеослиным молоком, И видеть розомрамор странно, Торчащий локтя
остриём (ЧП: 9); Ведь только шесть часов. Пустынно, холодно, туман (ВКМ: 99);

368
Утренние дымы деревень твоих, Утром порождённый, мгле пропетый стих.
Голубые розы просветлённых глаз И широкий женский плодоносный таз (ВКМ: 95);
Темнеет бор… песок зыбучий… Направо, налево − болота; Притропный свист,
свинцовость тучи, Тоска, проклятья пустота (ВКМ: 97);
12) активное употребление неполных предложений со сказуемым в форме
прошедшего времени единственного или множественного числа: Каждый луч − и
взял монету, Острый блеск и чёрный креп Вечно щурил глаз ко свету, Всё же
был и сух и слеп! (ПОВ: 77); На стёкла лёгких мотыльков Бросает стаею ночною
И женский холодит альков Своей морозною струною (ВКМ: 94); И носили извивы
одежд, Штоб греховней была сокровенность (ЧП: 7); Взмахнула мед мечом три
раза Прищуренных огней сединах (ВКМ: 100).
В сфере синтаксиса сложного предложения внимание Д. Бурлюка привлекают
такие приёмы, как градация номинативных предложений − частей сложного
семантического целого, плеонастические повторы типа смотрел, глядел, следил в
одной или разных структурно-семантических частях многочленного сложного
предложения, двойные лексические повторы (мимо, мимо; поля, поля) в виде
дублирования компонентов в одной из частей синтаксической конструкции или
употребление двойных лексических повторов в разных частях сложного
предложения, употребление периодов, концентрированное употребление личных
местоимений в сложном синтаксическом целом, пристрастие к союзным словам где
и кто в составе сложноподчинённых предложений и мн. др.
«В поэтических экспериментах Д. Бурлюка задействованы практически все
уровни языка – от фонетики до синтаксиса. <…> В большей степени это
новаторство – дань общей будетлянской позиции…» [Красицкий 2002: 36]. Из
богатейшей палитры футуристических речетворческих приёмов наиболее
оригинальны те приёмы построения поэтического текста, которые одним из первых
ввёл в футуристическую практику Д. Бурлюк.
В настоящей работе впервые классифицированы и рассмотрены особенности
построения словосочетаний и предложений в текстах Давида Бурлюка.
Отмеченные способы индивидуального речетворчества характеризуют не только
оригинальность поэтики «отца русского футуризма», но и определяют общий путь
создания, развития и трансформации синтаксиса футуристических произведений Е.
Гуро, А. Кручёных, В. Маяковского, В. Каменского, а также других поэтов,
сочувствующих футуризму (например, Г. Золотухина, В. Шершеневича, К.
Вагинова).
Литература
Калаушин Б. Бурлюк, цвет и рифма. Кн. 1. Отец русского футуризма: Монография, документы,
материалы. Художественная летопись: 1903−1920. СПб., 1995.
Красицкий С.Р. Поэты Бурлюки // Бурлюк Д., Бурлюк Н. Стихотворения / Вступит. ст., сост.,
подгот. текста и примеч. С.Р. Красицкого. СПб., 2002.
Источники
Бурлюк Д. «Фрагменты из воспоминаний футуриста». Письма. Стихотворения. СПб., 1994.
Весеннее контрагентство муз. Сб. / Под ред. Д. Бурлюка и С. Вермель. М., 1915. (В тексте – ВКМ)
Пощёчина общественному вкусу. Б.м., 1912. (В тексте – ПОВ)
Садок Судей II. СПб., 1913. (В тексте – СС II)

369
Студия импрессионистов. Кн. 1-я. СПб., 1910. (В тексте – СИ)
Четыре птицы. Сборник стихов. Д. Бурлюк, Г. Золотухин, В. Каменский, В. Хлебников. М., 1916. (В
тексте – ЧП)
*****
Огольцева Е.В.
Россия, Москва
ОБРАЗНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ ДЕМИНУТИВОВ
В СТРУКТУРЕ УСТОЙЧИВОГО СРАВНЕНИЯ
Несмотря на кажущуюся «прозрачность» семантической структуры деминутивов
и простоту актов деривации, результатом которых они являются, в научном
анализе так называемых уменьшительно-ласкательных форм ещё много спорного
и неясного. Так, далёк от окончательного решения вопрос об отнесении
деривационных актов типа зверь – зверёк, картина – картинка к
словообразованию или к формообразованию.
Дискуссионность проблемы определяется сложной, двусторонней природой
анализируемых единиц, которая видна уже в самом их названии: являясь
результатом словообразовательного акта, они традиционно квалифицируются как
«уменьшительно-ласкательные формы». Их «грамматичность» проявляется в
лёгкости образования практически от любого предметного существительного
конкретной семантики, т.е. в высокой регулярности и потенциальности
соответствующих моделей. Между тем в реальном речевом функционировании
деминутивы столь же уверенно демонстрируют свою «лексичность»,
семантическую самостоятельность. Двойственная природа деминутивов особенно
ярко проявляется в образно-экспрессивном потенциале данных единиц.
Совершенно особый и почти не затронутый исследованиями аспект
рассматриваемой проблемы – функционирование деминутивов в структуре
устойчивых сравнений (далее УС): кто-л. как ангел (ангелочек) / о красивом,
миловидном человеке; нос как кнопка (кнопочка) / о маленьком носе человека,
преимущественно ребёнка; что-л. как игрушка (игрушечка) / о предметах,
сделанных руками человека – хорошо, тщательно отделанных, аккуратных,
красивых; кто-л. как кошка (кошечка) / о ласковой девушке, женщине, девочке,
которая ластится к кому-л.; как куклу (куколку) / наряжать, одевать кого-л.
[Огольцев 2001]. Именно здесь с наибольшей полнотой проявляется
противоречивая сущность деминутивов, их способность совмещать
«количественно-уменьшительную» и «эмоционально-оценочную» функции. Важно
то, что эта способность закреплена общенародной воспроизводимостью, она, так
сказать, «законсервирована» в национально своеобразных, культурно значимых
для языкового коллектива компаративных фразеологизмах.
Деминутив как форма выражения образа сравнения (элемента В компаративной
структуры) является одним из важных факторов экпрессивности УС. Необходимо
отметить два основных случая использования деминутивов в составе устойчивых
сравнений.
1. Уменьшительно-ласкательная форма является единственно возможной
формой существительного (субстантивированного прилагательного), выражающего

370
компонент В (образ сравнения): как (словно, точно) картинка (Красивый (-ая);
красиво, нарядно одетый (-ая)); как (словно, точно) конфетка (Красивый,
нарядный, тщательно оформленный, отделанный. О предмете); как миленький
(Делать, сделать, выполнить что-л. – непременно, несмотря на нежелание или
вопреки предполагаемому отказу (ирон.); как огурчик (1. Свежий, свеженький.
Здоровый, бодрый, ухоженный, опрятный. О мужчине. 2. Трезвый – совершенно. О
мужчине); как пёрышко (1. Лёгкий. О человеке, предмете. 2. Поднимать,
подхватывать, нести, уносить что-, кого-л. – легко, без напряжения. О человеке,
стихийной силе) (всего около 30 примеров).
2. Уменьшительно-ласкательная форма является формально-грамматическим
вариантом компонента В, который в словаре помещается в круглых скобках,
следом за основной формой сравнения: как (словно, точно) ангел (ангелочек)
(Красивый, миловидный, прекрасный); как (словно, точно) баран (барашек)
(Курчавый, кудрявый, завитой. О человеке (ирон.); как (словно, точно) коза
(козочка) (Лазить, прыгать, скакать. Быть непоседливой, легко, проворно ходить,
бегать; резвиться. О девочке, девушке). В равной степени возможными являются
варианты как овца – как овечка; как пуговица – как пуговка; как сирота – как
сиротка, как сироточка; как тростинка – как тростиночка; как угли – как
угольки; как херувим – как херувимчик; как цветок – как цветочек и многие
другие (всего около 60 случаев).
Любопытна следующая закономерность, подтверждающая «семантическую
весомость» уменьшительно-ласкательной формы в структуре устойчивого
сравнения: если УС с компонентом В-деминутивом имеет синонимы среди
компаративных единиц, то в таком синонимическом ряду непременно оказываются
и другие сравнения с уменьшительно-ласкательными формами в своём составе.
Та же закономерность проявляется и в системе УС с формально-грамматическим
варьированием. Ср., к примеру, синонимический ряд: как (словно, точно) амурчик
(Красивый, миловидный. О ребёнке, подростке); син.: красивый как ангел
(ангелочек), как картинка, как кукла (куколка), как писаный (-ая), как херувим
(херувимчик). Синонимичными являются устойчивые сравнения как кнопка
(кнопочка) – и как пуговица (пуговка) (общий признак «маленький» – о носе
человека, преим. ребёнка); как лоза (лозина, лозинка) – и как былинка, как
прутик, как хворостинка (общий признак «тонкий (-ая), гибкий (-ая), с тонким,
гибким станом»).
Среди УС, в которых деминутив выступает как единственно возможная форма
выражения компонента В, преобладают одноэлементные сравнения модели mB
(как / словно / точно / будто + имя сущ. в форме им. падежа): как зверёк, как
прутик, как птичка, как семечки, как хворостинка. Менее значительную часть
УС подобного рода составляют сравнения, в которых компонент В выражен
предложно-падежными формами имён существительных: как на иголках (Сидеть
– беспокойно, вертеться, крутиться, ёрзать, находясь в состоянии ожидания,
переживания, тревоги); как липку (Ободрать, обобрать, обчистить; облупить
(прост.). Кого – о чел. Лишить денег, материальных ценностей, средств

371
существования насильственным, принудительным или обманным путём); ещё
меньше сравнений, построенных по модели «как /словно, точно/ + субстантивно-
адъективное словосочетание (как карточный домик, как маковое зёрнышко).
Естественно, в качестве компонентов УС выступают главным образом
уменьшительно-ласкательные формы, образованные от существительных с
конкретным значением. Это названия животных и птиц (как голубки, как птичка,
как зверёк), частей тела живых существ (как пёрышко), неживых предметов (как
карточный домик, как рюмочка, как на иголках, как картинка, как по струнке),
растений и их частей (как маковое зернышко, как липку, как ягодка, как огурчик,
как прутик, как семечки), продуктов питания и кулинарных изделий,
предполагающих счет (как пампушка, как конфетка). Наиболее частотны
суффиксы -к (птичка, картинка, конфетка, липка, палочка, рюмочка, струнка,
ягодка) и -ек / -ок (голубок, зверёк, огонёк, ручеёк), реже встречаются -ишк / -ышк
(пёрышко, зёрнышко); -ик/- (домик, прутик, огурчик).
Интересно, что в ряде случаев в качестве компонента В используется
семантически опрощенная форма деминутива, с «выхолощенной» уменьшительно-
ласкательной функцией. В этих случаях имеет место «семантически пустой»
псевдооценочный суффикс, который лишь сообщает деривату разговорную
стилистическую окраску, не оказывая никакого влияния на лексическую семантику.
Ср.: игла ← иголка (как на иголках); сковорода ←сковородка (как на сковородке),
колоб ← колобок (как колобок), стена ← стенка (как на стенку). В случаях
исчезновения из языка производящего существительного имеет место полное
словообразовательное опрощение (т.е. сращение суффикса с корневой
морфемой). Так, при синхронном подходе неправомерно квалифицировать как
форму деминутива существительное пампушка (ср. УС как пампушка), поскольку
слово «пампуша (пампуха) не употребляется в современном русском языке (ср. у
М. Фасмера: «Пампуха, пампуша. Вид изделия из теста; пресная лепёшка с
чесноком, южн. (также у Гоголя), укр. пампух – род пышки. Через польск. pampuch
«оладья» из нем. pfannkuchen «блин» с дистантной ассимиляцией p→k > p→p. Ср.
также папуха, папуша» [ЭСРЯ, т. 3, с. 194].
Особый случай представляют примеры устойчивых сравнений, в которых
компонентом В является существительное-псевдодеминутив, которое сохраняет
мотивационную связь со своим производящим, но эта связь не модификационного,
а мутационного типа: как <серебряный> колокольчик, как медному котелку, как
мотылёк, как семечки, как спичка. Очевидно, что в словообразовательных актах
(колокол (Отлитый из медного сплава полый конус с языком <…>, издающий
громкий звон) → колокольчик (Звонок в форме маленького колокола); мотыль
(Личинка комара, служащая наживкой при ловле рыбы на удочку или для
кормления аквариумных рыб) → мотылёк (Небольшая бабочка); спица (1. Тонкий,
длинный, заострённый с двух сторон стержень, игла для вязания. 2. Один из
стержней, соединяющих ступицу колеса с ободом) → спичка (Тонкая палочка с
головкой из воспламеняющегося вещества для получения огня)) образуются
качественно новые лексические значения, существенно отличающиеся от значений

372
производящих.
Как нам кажется, во всех подобных формах, в той или иной мере утративших
«модификационные связи» со своими производящими, при их употреблении в роли
компонентов УС «уменьшительно-ласкательное значение всё-таки сохраняет
остаточную экспрессивную энергию, проявляясь как внутренняя форма
компаративной структуры в целом. Зачастую эта внутренняя форма сохраняет
живую связь с актуальным значением УС и, наряду с лексическим значением
слова, выражающего элемент В, является источником экспрессии образно-
компаративной единицы. Так, сравнение как спичка характеризует тонкого,
худого и тощего человека; порхать как мотылёк, то есть ходить, бегать,
прыгать, танцевать – легко, проворно, изящно – может только девочка, девушка,
молодая женщина; как колобок – характеристика не просто толстого, круглого
человека, но и подвижного при маленьком росте и т.д.
Ещё более явственно влияние «размерно-оценочного», количественного
компонента значения деминутива в случаях, когда налицо живые мотивационные
связи. Так, в значении УС как карточный домик (Рассыпаться, рухнуть,
развалиться, разрушиться – легко, вдруг, совершенно. О положении, установлении,
о планах, надеждах, убеждениях) форма «домик» выражает семантические
признаки ненадёжности, хрупкости «постройки», незначительности человеческих
планов и устремлений, лёгкости разрушения. В значении УС как маковое зёрнышко
(Маленький, мелкий, крохотный. О предмете) существительное зёрнышко
усиливает признак маленького размера. В значении УС как прутики (1.2. Тонкие. О
руках, ногах человека, обычно о ребёнке, подростке) форма прутики единственно
возможна, поскольку элементом А здесь являются ручки или ножки маленького
ребёнка. Экспрессивно-количественное соответствие формы деминутива элементу
А наблюдаем и в сравнении как птичка, также употребляющемуся по отношению к
ребёнку или молодой девушке. Вместе с тем количественный признак может быть
неотъемлем от качественной характеристики, также выражаемой деминутивом;
так, только со звуком серебряного колокольчика (не колокола!) можно сравнить
звонкий, мелодичный, высокий, нежный голосок говорящего или поющего,
смеющегося ребенка или молодой девушки; именно пёрышко (не перо) является
образом не просто очень лёгкого предмета, но лёгкости видимой, зримой,
проявляющейся в обращении человека с этим предметом.
При образе-деминутиве могут быть формально-грамматические варианты,
выраженные обычной формой существительного. Так, кроме основной формы УС
как на картинке (Красивый, нарядный кто-л., что-л.) возможен и вариант как на
картине (в словаре УС он обозначается квадратными скобками); кроме формы как
рюмочка (Затянутый (-ая), перетянутый (-ая) в талии) употребляется вариант как
рюмка; наряду с формой как по струнке (идти, двигаться – совершенно прямо,
ровно. О человеке, движущемся предмете) используется и сравнение как по
струне, параллельно с формой как ягодка (Румяная, красивая – о девочке,
девушке, молодой женщине) употребляется и как ягода. Более высокая
частотность первых, деминутивных вариантов (как в разговорной речи, так и в

373
художественных текстах) – совершенно очевидный факт. Предпочтение языковым
коллективом уменьшительных форм здесь связано с необходимостью передать
эмоцию восхищения, экспрессию ласкового любования, что было бы невозможно
при использовании форм исходных.
Эту функцию образов-деминутивов можно отметить и в целом ряде других
случаев, когда формально-грамматическое варьирование не имеет места. Анализ
коннотаций, связанных с закономерностями употребления подобных сравнений,
даёт возможность сделать много интересных наблюдений, касающихся картины
мира русского человека, системы его ценностей. Объектом особого внимания
фразеологов издавна являются отрицательные оценки. Однако и в том, что мило
человеку, чем он любуется, восхищается, что радует его взор, – во всём этом не в
меньшей мере проявляются элементы кода русской культуры. Так, русский человек
одобряет дружную семью, тёплые супружеские отношения (как голубки), любуется
красотой и гармонией в человеке и природе (как на картинке, как ягодка, как
картинка, как конфетка, как рюмочка), красотой человеческого голоса (как
серебряный колокольчик, как птичка, как ручеёк), изяществом движений и жестов
(как пёрышко, как по струнке), умением легко и быстро справляться с делами (как
семечки). В то же время он снисходительно относится к физическим недостаткам, а
также к некоторым проявлениям поведения человека (как зверёк, как на иголках).
При этом уменьшительно-ласкательная форма образа сравнения нередко смягчает
внешнюю характеристику, которая может неприятно подействовать на адресата
(ср. как зверёк, как колобок, как пышка, как пампушка, как спички).
Значимость семантической роли деминутива становится особенно явной при
сопоставлении устойчивых сравнений с одним и тем же существительным в
«обычной» и «уменьшительно-ласкательной» форме, а также при сопоставлении
формально-грамматических вариантов одного и того же УС.
Например, существительное зверь используется в качестве образа В в четырех
УС: как (словно, точно) зверь, как (словно, точно) зверь в клетке; как (словно,
точно) затравленный [загнанный, пойманный зверь, как (словно, точно) лютого
зверя. Во всех УС с образом зверя в качестве элемента В на первый план
выступают такие качества человека, как злоба, лютость, безжалостная жестокость,
которые проявляются во внешнем виде, особенно в злом, ненавидящем взгляде, в
манере грубо, бранно выражать своё недовольство, люто бросаться на людей,
угрожая физической расправой. В устойчивых сравнениях выражается также
типичное для дикого зверя свойство часто пребывать в состоянии голода, образ
жизни, требующий повседневной борьбы за существование, а также некоторые
повадки, например, метание в клетке под влиянием тревоги, которое становится
образным выражением мечущегося в замкнутом пространстве человека под
влиянием замешательства или страха. Зверя (и человека, похожего на него!) все
боятся, он внушает опасение, иногда даже ужас. Совершенно иной образ – зверёк.
Устойчивое сравнение как зверёк содержит в себе образ диковатого,
насторожённо-робкого, недоверчивого подростка, ребёнка или девушки.
Деминутив, использующийся в этом сравнении, меняет экспрессию лютости,

374
жестокости и связанную с ней эмоцию (от неодобрения до страха и резкого
неприятия) – на эмоцию сочувствия, вызванного временными психологическими
проявлениями, свойственными возрасту. Накал экспрессии, интенсивность
проявления признака, выражаемого деминутивом, гораздо ниже по сравнению с
экспрессией образа «зверь». Таким образом, деминутив в структуре УС как зверёк,
с одной стороны, выражает эмоцию снисходительного, ласкового сочувствия, а с
другой – указывает на объект приложения сравнения: это невзрослое существо
(ребёнок, подросток) или девушка.
Деминутив в структуре УС может использоваться и как косвенное средство
выражения сочувственного отношения к человеку в связи со сложной жизненной
ситуацией, в которой он находится (как карточный домик, как на иголках, как
медному котелку, как утопающий за соломинку).
Случаи, когда формы деминутива в составе элемента В устойчивого сравнения
несут отрицательную коннотацию, относительно редки. Такие УС почти всегда
несут экспрессию мягкой, грустной иронии и сочувствия к объекту образной
характеристики и вместе с тем выражают негативное отношение языкового
коллектива к тем или иным проявлениям. Любопытно, что отрицательно-
коннотированные УС – это, как правило, сравнения с основанием, выраженным
глаголом: как липку (Ободрать, обобрать, обчистить; облупить (прост.) кого-л.
Лишить денег, материальных ценностей, средств существования насильственным,
принудительным или обманным путем). Едва ли не единственным сравнением, в
котором деминутив является источником отчётливо отрицательной коннотации,
является УС как миленький (делать, сделать, выполнить что-л. – непременно,
несмотря на нежелание или вопреки предполагаемому отказу (ирон.).
Таким образом, анализ устойчивых сравнений с компонентом В – деминутивом
наглядно демонстрирует богатство образно-экспрессивного потенциала
уменьшительно-ласкательных форм. Этот анализ так или иначе затрагивает все
основные аспекты структуры, семантики и функционирования УС, их
парадигматические свойства (синонимию и вариантность), валентность,
стилистические свойства и сферу употребления. Сочетая в себе размерно-
оценочное («умалительное») и субъективно-оценочное (эмоциональное) значение,
образы-деминутивы в совокупности дают довольно точное представление об
эстетическом и нравственном идеале языкового коллектива, о той системе
объектов действительности и их признаков, которые вызывают у носителей языка
эмоции одобрения, любования, восхищения и сочувствия.
Словари:
Огольцев В.М. Словарь устойчивых сравнений русского языка (синонимо-антонимический). М.,
2001. (Все толкования значений устойчивых сравнений приводятся по этому
лексикографическому источнику.)
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. Т.3. 2-е изд. М., 1987. (В тексте – ЭСРЯ)
*****
Я.В. Олзоева
Россия, Улан-Удэ
ОЦЕНОЧНЫЕ ЗНАЧЕНИЯ В ПОЛИТИЧЕСКОМ (ПРЕДВЫБОРНОМ) ДИСКУРСЕ

375
 Оценка принадлежит к фундаментальным категориям сознания как психическим
состояниям и выражается в субъективной переживаемости событий как внешнего
мира, так и жизни самого человека, а также в установлении субъективного
отношения к объекту оценки.
В последнее десятилетие в лингвистике оформилось самостоятельное
направление в исследованиях оценочных значений – лингвоаксиология,
предполагающее изыскания в аспекте «язык – система ценностей».
Лингвоаксиология рассматривает оценку в узком смысле – как ценностное
отношение к кому-, чему-либо, основанное на признании или, наоборот, отрицании
достоинств и положительных качеств объекта, т.е. его ценности. Подобное
(аксиологическое) понимание получило наибольшее распространение в
философии, логике и лингвистике (А. Айер, Н.Д. Арутюнова, В.В. Бабайцева, З.
Вендлер, Е.М. Вольф, Г.Х. фон Вригт, О.П. Ермакова, А.А. Ивин, Е.В. Клобуков,
Н.А. Лукьянова, Т.В. Маркелова, Дж. Мур, Н.П. Ноуэлл-Смит, В.К. Харченко, Т.В.
Шмелёва, А.Н. Шрамм и др.): «Слово «оценка» употребляется обычно для
обозначения <…> ценностного отношения между субъектом и предметом. Под
ценностью, или добром, принято понимать всё, что является объектом желания,
нужды, стремления, интереса и т. д.» [Ивин 1970: 25]. Само познание неотделимо
от оценки – назвать что-либо означает оценить: «Слово не только обладает
грамматическими и лексическими, предметными значениями, но оно в то же время
выражает оценку субъекта – коллективного или индивидуального» [Виноградов
1986: 25].
Языковая категория оценки – способ отражения системы ценностей в языковой
семантике. Оценочные значения выражаются на всех уровнях языковой системы;
при этом доминирующим способом является лексико-синтаксический: ценностное
отношение как особый тип лексического значения коррелирует с оценочным
значением семантической структуры высказывания, цель которого состоит в
выражении ценностного отношения субъекта к объекту – одобрения или
неодобрения, угрозы, похвалы и т.п. [Маркелова 1993: 110-111]. Оценка может
рассматриваться также как категория текста (текстовая) и как категория дискурса.
Текстовая категория оценки имеет знаковую природу; содержание текста как
знака составляет, в данном случае, понятийная универсалия ценностного
отношения. В текстовой категории оценки проявляются основные свойства целого
– самого текста, в котором функционируют языковые элементы, объединённые
общей семантикой оценки. Именно эта общность на уровне текста является
критерием выделения текстовой категории аксиологической оценки. В формальном
отношении (план выражения) оценка выражается в тексте совокупностью
разноуровневых языковых средств, которые обслуживают универсальный
оценочный смысл комплексно, во взаимодействии.
Сам дискурс, как, впрочем, и текст, характеризуется множественностью
дефиниций, что свидетельствует о неопределённости его онтологического статуса.
В данной работе принимается определение дискурса как совокупности некоторых
формальных и содержательных признаков, формирующихся под влиянием

376
определённых условий, прежде всего коммуникативно-прагматических, диктуемых
речевой ситуацией. Дискурс, таким образом, можно понимать как текст плюс
условия (правила) его реализации. Такая интерпретация дискурса отвечает
ведущим чертам современного языкознания, в соответствии с которыми текст
изучается: в связи с языковой личностью, которая становится точкой отсчёта при
изучении текста (антропоцентризм); в связи с другими науками, такими, как
культурология, социология и др. (экспансионизм); в его функционировании
(функционализм); с точки зрения не только описания, но и объяснения
(экспланаторность).
Понятия дискурса и текста тесно связаны: текст создаётся в процессе
дискурсивной практики и является порождением дискурса, в определённом смысле
его результатом – самодостаточным речевым сообщением с ясно оформленным
коммуникативным намерением (целеполаганием) и ориентированным на адресата.
Поэтому, анализируя текст как завершённое языковое произведение, как результат
речетворчества, мы можем извлечь из него культурологические и социально-
исторические данные, информацию о субъекте дискурсивной деятельности, о его
цели (целях), условиях, мировоззренческих позициях и т.д.
Дискурс как совокупность некоторых формальных и содержательных признаков
формируется под влиянием определённых условий, прежде всего коммуникативно-
прагматических. Иными словами, дискурс определяется культурным, историческим
и социальным контекстом. Кроме того, дискурсивная практика связана со сферами
использования языка, для каждой из которых условия речевого общения являются
специфическими. Язык специализирует свои функции в зависимости от тех или
иных ситуаций, в которых он используется, и вырабатывает относительно
устойчивые типы высказываний – речевые жанры. Такой ракурс сближает дискурс
с понятием жанра (Т. А. ван Дейк).
Между дискурсом и жанром наблюдается много общего. Дискурс так же, как и
литературный жанр в исходном моменте развития, вызывается и определяется
ситуациями, лежащими вне языка. Дискурс так же, как и жанр, выражает
определённую идеологию, мировоззрение на том или ином этапе общественного
развития. В современной дискурсивной лингвистике понятие жанра используется
операционально для классификации дискурса, наряду с понятиями модуса,
функционального стиля, формальности, необходимыми для понимания
разнообразия дискурса [Кибрик 2009]. Жанр бытует в рамках того или иного
дискурса, так, мы говорим о жанрах новеллы, рассказа, повести, романа в
художественном дискурсе. С другой стороны, один и тот же жанр может быть
воплощён в разных типах дискурса, например, роман представлен в двух типах
дискурса: монологическом и диалогическом (полифонический роман).
Политический дискурс имеет своей целью завоевание и удержание
политической власти (признаки политического дискурса см.: [Чудинов 2003: 42-56]).
В рамках этого дискурса создаются дискредитирующие тексты, которые можно
отнести к жанру агитационных (активирующих, по В. Шмидту), направленных на
дискредитацию политического соперника (противника) с целью убедить адресата

377
не голосовать за него. Такие тексты выражают оценку «плохо». Коммуникативно-
прагматические условия порождения дискредитирующих агитационных текстов (в
данном случае проведение предвыборной кампании, а также коммуникативное
намерение субъекта дискурсивной деятельности) оказывают самое
непосредственное влияние на выбор языковых средств. Так, современная
политическая ситуация в России характеризуется стабильностью. В предвыборной
дискурсивной практике поэтому практически отсутствуют тексты с обсценной
лексикой. Инвективы «вкрапляются» в текст. Прежде всего общее значение
«плохо» выражается оценочной лексикой: пейоративами (чинуша, тупой),
окказиональными словообразованиями с прозрачной мотивацией (Фекалин
[настоящая фамилия Викулин] – фекалии, кивала – кидала), оценочно-
интерпретационными глаголами (хамит, грубит, нарушает закон). С оценочными
средствами взаимодействуют фразеологизмы (пролил немало слез), переносные
значения (давить на народ, для хана – т.е. мэра – воздвиг огромный дом).
Высказывания об отклонениях от нормы также участвуют в выражении
текстовой категории оценки. Из нормативной картины мира, как известно,
исключается отрицательное: человек, в норме, должен быть опрятным,
воздержанным и т.п., а претендующий на определённую выборную должность –
обладать необходимой компетенцией. Высказывания типа попахивает калом,
всегда немного пьян, учился в школе плохо усиливают общую инвективную
направленность текста, участвуя в формировании общего значения «плохо».
Дискредитирующие агитационные тексты содержат такую содержательную
компоненту, как факты (см. последние три примера). Факты – это область
эпистемологии, а не онтологии; факты зависят от человека, который так или иначе
воспринимает действительность, видит её под тем или иным углом зрения и
интерпретирует, иными словами, «вычленяет фрагмент действительности, в нём
определённый аспект, концептуализирует его, структурирует по модели суждения,
<…> верифицирует и <…> получает факт» [Арутюнова 1988: 153]. Фактуальная
информация «гармонизируется» с общей дискредитирующей направленностью
текста, взаимодействуя с оценочными значениями, в результате чего текст
характеризуется как сложное отрицательное высказывание со знаком «–».
Коммуникативно-прагматические параметры создания текста определяют такое
свойство дискредитирующих агитационных текстов, как энергичность, в которой
реализуется коммуникативное намерения субъекта дискурсивной практики [см:
Серль 1986: 172-177]: чем текст энергичнее, тем вероятнее успешность
перлокутивного эффекта. Именно этим объясняется насыщенность текста
инвективной, пейоративной, оценочно-интерпретационной лексикой. Таким
образом, есть все основания говорить о такой категории политического дискурса,
как энергичность.
Итак, политический дискурс предполагает создание текстов, в которых
функционируют языковые элементы, объединённые общей семантикой оценки.
Литература
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1986.

378
Ивин А.А. Основания логики оценок. М., 1970.
Кибрик А.А. Модус, жанр и другие параметры классификации дискурсов // Вопросы языкознания.
2009. № 2.
Маркелова Т.В. Семантика оценки и средства ее выражения в русском языке. М., 1993.
Серль Дж.Л. Классификация иллокутивных актов // НЗЛ. Вып. XVII. М., 1986.
Чудинов А.П. Политическая лингвистика. Екатеринбург, 2003.
*****
Л.Н. Омельченко
Россия, Улан-Удэ
ЗАКОНОМЕРНОСТИ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ СЕМАНТИЧЕСКИХ ТИПОВ
ПРЕДЛОЖЕНИЯ В КОНСТАТИРУЮЩИХ ТЕКСТАХ
В смысловой организации предложения имеются определённые
закономерности, изучение которых является целью многих современных
синтаксических исследований. Внимание к изучению «смысла» вызвало появление
ряда направлений семантического синтаксиса, в которых проблема семантики
синтаксических единиц решается по-разному: разнообразны концепции, методы и
принципы исследования. Семантика простого предложения активно исследуется в
рамках логико-синтаксического направления, опирающегося на принцип
логического подхода к изучению синтаксических единиц, при котором
рассматривается проблема соотношения языка, мышления и бытия.
Объектом логико-синтаксической концепции является объективное содержание
предложения, зона диктума, по Ш. Балли. По более принятой теперь терминологии,
зона диктума обозначается термином «пропозиция». Всё многообразие
пропозиций, отражающих различные «положения дел» в мире, сводится к системе
немногочисленных логико-синтаксических типов простого предложения.
Применение когнитивного аспекта изучения языка позволило Н.Д. Арутюновой
выделить мыслительные операции, состоящие в установлении отношений
бытийных, тождества, номинации и характеризации [Арутюнова 1976: 17].
Применительно к материалу русского языка установлены четыре логико-
синтаксических типа предложения, отражающих модели человеческого мышления:
бытийные предложения, предложения тождества, предложения номинации,
предложения характеризации [Арутюнова, Ширяев 1983]. В этих типах логические
характеристики отражают распределение в предложении референциальной
нагрузки конститутивных компонентов пропозиции, грамматические характеристики
типа показывают морфолого-синтаксический статус компонента с той или иной
референцией. Установлено, что данная семантика может быть выражена как
двусоставными, так и односоставными предложениями.
Цель настоящей статьи – выявить закономерности функционирования логико-
синтаксических типов предложения в констатирующих текстах.
Необходимо отметить, что определение типологии предложения относится к
числу дискуссионных вопросов теории семантического синтаксиса. В
семантическую типологию предложения включены предложения с акциональной
семантикой (действие предмета речи) и предложения с семантикой состояния
(состояние предмета речи) как результат дальнейшей дифференциации

379
предложений характеризации [Бабайцева 2001: 434-442].
Появление новых парадигм знания расширило возможности лингвистических
исследований. Одной из доминирующих теорий современного языкознания
признана лингвистика текста [Демьянков 1995: 245], предполагающая изучение
предложения на сверхфразовом уровне. Анализ предложения как компонента
текста позволяет уточнить функциональную семантику предложения, определить
место логико-синтаксических типов предложения в структуре текста.
Система логико-синтаксических типов предложения отражает те логические
начала, которые необходимы для каждого связного текста: логика языкового
мышления требует сначала утвердить наличие предмета, события, явления и
только после этого – характеризовать их [Арутюнова 1976: 358]. Классическая
модель текста имеет следующую семантическую структуру: вначале утверждение
бытия некоторой сущности в реальном или воображаемом мире (с помощью
бытийных предложений); затем её именование для того, чтобы было удобнее
упоминать в последующем тексте (с помощью предложений номинации); далее
установление идентифицирующих признаков, что достигается с помощью
предложений тождества; наконец, характеризация сущности (с помощью
характеризующих предложений).
«Идеальная» последовательность использования логико-синтаксических типов
предложения соблюдается обычно в сказках, баснях и других жанрах фольклора.
Естественно, в реальной коммуникации все указанные компоненты классической
модели текста не всегда выступают в явном виде в пределах одного текста: «В
современном русском литературном языке тексты, которые начинаются с цепочки
необходимых компонентов, выраженных специально предназначенными для них
предложениями бытия, называния, тождества и характеризации, встречаются
редко. И именно поэтому такое начало текста можно назвать идеальным. Обычно
все начальные компоненты текста – а они необходимы для любого текста –
проявляют себя неявным образом» [Ширяев 1998: 387]. Эти компоненты смысла
могут быть представлены в свёрнутом виде в предложениях, в которых
преобладает семантика других логико-синтаксических типов.
Перспектива развития исследований в области логико-синтаксических типов
предложения связана с изучением семантики предложения во взаимодействии с
семантикой текста. Один из возможных путей такого исследования связан с
функционально-смысловым членением монологического текста на сверхфразовые
единства: описание, повествование, рассуждение [Нечаева 1975]. Функционально-
смысловой аспект изучения текста опирается на логемы, отражающие способ
существования материи в пространстве и во времени и восприятие этого способа
человеком: «К онтологическим основам описания, кроме пространственно-
временных характеристик бытия предметного ряда, относится и характер
восприятия пространственно выделенного предмета. Основой повествования
является фокусирование в поле зрения наблюдателя движущегося,
изменяющегося предмета; основой же описания будет осознание, выбор и
выделение (вербализация) признаков не изменяющегося в поле зрения

380
наблюдателя статичного объекта» [Хамаганова 2002: 21]. Установлено, что
описание и повествование как модели текстов констатирующего типа
противопоставлены рассуждению как модели текста аргументирующего типа
[Валгина 2004: 76].
Кроме того, описание и повествование по характеру восприятия мира образуют
коррелятивную оппозицию констатирующих текстов. Эта логико-смысловая
оппозиция констатирующих типов текста структурно оформляется в виде
определённой системы грамматических и лексических средств языка (видо-
временные формы, формы наклонения и вообще модальности, порядок слов в
предложении и другие средства). Важна для дифференциации описания /
повествования также семантика предложения.
Наблюдения показали, что логико-синтаксические типы предложения
дифференцированно используются в повествовательном и описательном текстах.
Семантика предложения должна быть однородна общесмысловому значению
текста и отвечать коммуникативной целеустановке говорящего: вербализовать
синхронные признаки статичного объекта в описании либо вербализовать
диахронные действия в повествовании. Для описательного текста однородной
является семантика предложений характеризации с именными предикатами,
например: В просеках бора, устланных жёлтой хвоей, дороги влажны и упруги.
Бор душист, сыр и гулок. Просеки кажутся узки, пролёты их стройны,
бесконечны. Бор вдоль них величаво-громаден (И. Бунин).
Диахронный характер повествовательных текстов предопределяет
преобладание в них предложений, имеющих акциональную семантику. В таких
предложениях сообщается об актуализированных действиях какого-либо активного
деятеля (человека, животного): это может быть движение, речь, трудовая или иная
деятельность, например: Жена откачнулась от ящика, посмотрела на Алёшу...
Какое-то малое время вдумывалась в его слова, ничего не поняла, ничего не
сказала, усунулась опять в сундук, откуда тянуло нафталином. Достала
бельё, пошла в прихожую комнату. На пороге остановилась, повернулась к
мужу (В. Шукшин).
Логико-синтаксические типы семантики простого предложения тесно связаны
друг с другом, в реальной коммуникации они часто вступают во взаимодействие
между собой и с текстом, образуя синкретичные по семантике предложения
[Омельченко 2000]. Так, в описательном тексте семантика бытийности и семантика
характеризации часто совмещаются в одном предложении, актуализируясь в
зависимости от коммуникативных задач высказывания. В подобных предложениях
носителем бытийного значения служит бытийный глагол, носителем
характеризующего значения – имя прилагательное или отвлечённое
существительное, например: Под голубыми небесами великолепными коврами,
блестя на солнце, снег лежит (А. Пушкин).
Общесмысловое значение констатирующего текста влияет на характер логико-
синтаксического типа предложений, актуализируя в синкретичных случаях одну
семантику и подавляя другую. Так, в следующем фрагменте преобладают

381
глагольные предложения, обычно выражающие акциональность, однако значение
синхронности описания актуализирует в них семантику определительной
характеризации, которая усиливается благодаря обилию качественных
прилагательных и наречий образа действия: Вот и лес. Тень и тишина. Статные
осины высоко лепечут над вами; длинные, висячие ветки берёз едва шевелятся;
могучий дуб стоит, как боец, подле красивой липы. Вы едете по зелёной,
испещрённой тенями дорожке; большие жёлтые мухи неподвижно висят в
золотистом воздухе и вдруг отлетают (И. Тургенев).
По нашим наблюдениям, семантическая структура текста типа описание может
соответствовать так называемой идеальной модели текста, в которой все
необходимые компоненты смысла эксплицированы. Так, рассказ Л. Толстого
«Булька» содержит следующий описательный фрагмент, включающий
предложения с различной семантикой: У меня была мордашка. Её звали Булькой.
Она была вся чёрная, только кончики передних лап были белые. У всех мордашек
нижняя челюсть длиннее верхней и верхние зубы заходят за нижние; но у Бульки
нижняя челюсть так выдавалась вперёд, что палец можно было заложить между
нижними и верхними зубами. Лицо у Бульки было широкое; глаза большие, чёрные
и блестящие; зубы и клыки белые всегда торчали наружу. Он был похож на
арапа.
Интродуктивную функцию в приведённом фрагменте выполняет бытийное
предложение с личностным локализатором, указывающим на говорящего; имя
бытующего предмета обозначает конкретный одушевлённый предмет – собаку.
Далее, по требованию «идеальной» модели текста, следует предложение
номинации, в котором называется собственное имя бытующего предмета с тем,
чтобы идентифицировать его в последующем тексте. Структурно-семантическую
основу фрагмента образуют предложения определительной характеризации по
признаку, в которых перечисляются физические признаки описываемой собаки, её
внешний вид, повадки. Заметим, что семантика обладания в этом разговорном
описании оформлена не характеризующими предложениями (что свойственно
научному тексту), а по бытийному типу: У меня была мордашка; У всех мордашек
нижняя челюсть длиннее верхней…; у Бульки нижняя челюсть так выдавалась
вперёд…
Повествовательный тип текста, напротив, не может быть построен по
«идеальной» модели текста, в его структуре нет места предложениям бытийным,
тождества и номинации. Для формирования повествовательного текста говорящий
должен использовать предложения только с акциональной семантикой. Семантика
бытия и номинации в повествовании обычно представлена имплицитно, как
фоновая для основной акциональной семантики. Художественные произведения
зачастую начинаются с повествовательных фрагментов, в которых существование
в мире объекта речи и акт его номинации подразумеваются.
Итак, определены некоторые функциональные закономерности логико-
синтаксических типов предложения в русском языке. При построении
описательного текста говорящий может использовать все логико-синтаксические

382
типы предложения, отражающие модели человеческого мышления, однако
онтологически описательный текст связан именно с семантикой бытийности. В
повествовательном тексте, напротив, нет места предложениям бытийным,
тождества и номинации; выбор говорящего ограничен предложениями
акционального типа.
Литература
Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл: Логико-семантические проблемы. М., 1976.
Арутюнова Н.Д., Ширяев Е.Н. Русское предложение: бытийный тип (структура и значение). М.,
1983.
Бабайцева В.В. Простое предложение // Современный русский язык: Теория. Анализ языковых
единиц. В 2 ч. Ч.2: Морфология. Синтаксис / Под ред. Е.И. Дибровой. М., 2001. С.292–478.
Валгина Н.С. Теория текста. М., 2004.
Демьянков В.З. Доминирующие лингвистические теории в конце XX века // Язык и наука конца 20
века. М., 1995.
Нечаева О.А. Функционально-смысловые типы речи (описание, повествование, рассуждение):
автореф. дис. …д-ра филол.наук. М., 1975.
Омельченко Л.Н. К проблеме синкретизма логико-синтаксических типов семантики простого
предложения (семантика состояния и характеризации) // Языковая деятельность: переходность и
синкретизм. М., Ставрополь, 2000.
Хамаганова В.М. Структурно-семантическая и лексическая модель текста типа «описание»
(проблемы семиотики и онтологии): автореф. дис. …д-ра филол.наук. М., 2002.
Ширяев Е.Н. Текст: идеальное начало и его реализация в разных функциональных
разновидностях языка и их жанрах // Семантика языковых единиц. Т.2. М., 1998.
*****
Н.К. Онипенко
Россия, Москва
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТЕКСТА И ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИЙ
АППАРАТ СОВРЕМЕННОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ НАУКИ
В акте исследования соединяются объект, инструмент и исследователь. В акте
лингвистического исследования объектом становится текст, инструментом –
научные концепции и терминологический аппарат. Сложность современного
филологического исследования состоит в том, что разные научные дисциплины
создали множество терминов для интерпретации одного объекта.
Множественность терминов в одних случаях оправдана, а в других – нет. Текст
такое сложное явление, что при его исследовании в разных аспектах
обнаруживаются разные сущности, которые и требуют своего терминологического
обозначения. Но иногда различия в терминологии связаны не с сущностными
различиями объектов, а с желанием разграничить человеческое пространство
(пространство субъектов исследования) – разделить научные школы,
национальные лингвистические традиции. Например, термины речь, текст,
дискурс и стиль могут означать одно и то же и быть фактически синонимами, но
могут и противопоставляться, разграничиваться в пределах одной филологической
концепции.
Своей целью лингвистика признает язык – идеальный объект, который не дан в
непосредственном наблюдении, а основное терминотворчество оказывается
направленным на те сферы, которые даны исследователю в непосредственном

383
наблюдении, – процесс говорения и результаты языковой деятельности. Так
появился термин дискурс, который в современной филологии оказывается
синонимичным и речи, и тексту, и стилю. Этот термин попал в русистику из
романской и германской филологий, где вначале понимался как речь (Э.
Бенвенист).
В томе, посвящённом лингвистике текста, Т.М. Николаева даёт пять значений
термина дискурс: связный текст, устно-разговорная форма текста, диалог, группа
высказываний, связанных между собой по смыслу, речевое произведение как
данность [Николаева 1978: 467]. ЛЭС определяет дискурс как «связный текст в
совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными,
психологическими и др. факторами» и как «речь, «погруженную в жизнь» [ЛЭС
1990: 136-137]. Ю.С. Степанов сближает понятия дискурс и стиль, понимая
дискурс как область общественного сознания, порождающую тексты определённой
тематики. [Степанов 1995: 35-73]. В сборнике аналитических обзоров (ИНИОН),
даны такие значения термина дискурс: (1) разговорная практика, речь,
использование языка, (2) речевая деятельность, коммуникативная деятельность,
(3) фрагмент языка, появление которого связано с определёнными логико-
лингвистическими условиями [Кубрякова 2000: 9].
По сути дела, термин дискурс соединяет речь и языковую деятельность,
противопоставляя их языку (в понимании Ф. де Соссюра): для существования речи
и языковой деятельности необходим субъект речи, индивидуум, а язык – явление
социальное. Популярность термина дискурс сегодня обусловлена
антропоцентризмом современной лингвистики, её вниманием к говорящей
личности и к условиям речевого акта.
Лингвисты приняли и активно используют термин дискурс по двум причинам. Во-
первых, это позволяет не нарушать традиции структурной лингвистики, сохранить
уважение к ней, но задать новые «правила игры»: изучать традиционные языковые
объекты не в их изолированном уровневом существовании, а в реальном
(текстовом) существовании. Во-вторых, термин дискурс имеет пространственные
коннотации, в отличие от понятий текст и речь – с «вещными» коннотациями,
первое из которых прежде всего ассоциируется с письменным продуктом, а второе
– с говорением. А пространственные коннотации термина дискурс объединяют и
темы, и людей, и тексты, и саму сферу общения. При этом экспансия термина
дискурс распространяется и на сферу применения термина стиль. Сегодня термин
дискурс обнаруживает поворот современной структурной лингвистики к человеку,
обеспечивая потребности одного из научных направлений.
Ещё один случай, когда традиционный термин заменяется новым,
заимствованным. В русской филологической традиции существуют понятия
повествование в смысле «рассказывание» и тип речи (повествование, описание,
рассуждение). Эта триада восходит к античной риторике. Лингвистка текста взяла
понятия повествование и тип повествования, но подвергла критике
традиционную риторическую триаду.
В структурном литературоведении середины 20 в. появился термин нарратив,

384
который понимается как повествование. Зачем он оказался нужен русистике? Во-
первых, это возможность соединить усилия русской стилистики художественной
речи с европейской теорией художественного текста. Во-вторых, этот термин
позволяет развести два значения термина повествование, о которых говорил А.А.
Потебня: повествование в широком смысле (рассказывание) и повествование в
узком смысле (рассказ о событиях). Таким образом, нарратив заменяет
повествование в широком смысле. В-третьих, этот термин оказался удобен для
образования терминологических сочетаний. Так, от термина нарратив был
произведён термин нарративный режим интерпретации (Е.В. Падучева), который
позволяет грамматистам-структуралистам интерпретировать видо-временные
формы. Однако и сам термин нарратив, и его производные не несут нового
содержания по сравнению с русскими терминами повествование и
повествователь.
Появление терминов дискурс и нарратив в русистике означает не открытие
новых сущностей, а открытие направлений исследования в рамках тех научных
школ, которые до сих пор не занимались текстом, т.е. ограничивали свое
исследование в соответствии с требованиями уровневой лингвистики. В результате
складывается ситуация, когда заимствованные термины применяются для
интерпретации уже рассмотренных в русской стилистике (поэтике) объектов и
дублируют уже существующие русские термины. Какова может быть судьба этих
терминологических пар? Либо один из терминов перестанет употребляться, либо
синонимичные сегодня термины (русские и западные) разойдутся в значении.
Терминологическая «путаница» – неразграничение объектов и инструментов
(терминов для обозначения объектов и терминов для интерпретации объектов) –
коснулась и самого понятия текст. Исследователи признают «объективную
нечёткость и неопределённость такого комплексного феномена, как текст,
помноженную на его неопределённость в рамках современной лингвистической
теории, а также неясность границ предмета исследований в случае
художественного текста» [Лукин 2005: 16]. В результате текст определяется не как
объект, а как слово, концепт. В.А. Лукин предлагает совокупность компонентов,
образующих концепт текст: «знаковая последовательность текста, связность,
цельность, текстовый код, семантическая структура текста, композиция текста,
интерпретация текста, произведение, авторский замысел, референтная область
текст, функции текста» [Там же: 18]. При таком наборе понятий термин текст
оказывается синонимом филологического дискурса, т.е. становится понятием,
которое представляет ментальность филолога: и сам объект исследования, и все
вторичные исследовательские тексты, которые он породил.
С текстоцентризмом и антропоцентризмом современной филологии связан ещё
один термин, который активно используется, однако не имеет общепринятого
толкования, – прагматика. Термин прагматика пришёл в лингвистику из
семиотики, где понимается как отношение знака к пользователю, т.е. отношение
знака к Я говорящего. Лингвисты, которые первоначально работали только с
семантикой знака (слова и предложения), расширили сферу своих интересов,

385
включив в неё говорящего, и обозначили эту область исследования не термином
семантика (отношение между знаком и внеязыковой действительностью), а другим
термином – прагматика. 80-е гг. 20 в. в лингвистике стали своеобразным
«прагматическим бумом», когда большинство грамматических объектов начали
рассматриваться в связи с фигурой говорящего и в тексте.
В ЛЭС читаем: «Прагматика не имеет чётких контуров, в неё включается
комплекс вопросов, связанных с говорящим субъектом, адресатом, их
взаимодействием в коммуникации, ситуацией общения» и далее: «Прагматика
охватила многие проблемы, имеющие длительную историю изучения в рамках
риторики и стилистики, коммуникативного синтаксиса, теории и типологии речи и
речевой деятельности, теории коммуникации и функциональных стилей,
социолингвистики, психолингвистики, теории дискурса» [ЛЭС 1990: 390]. Н.Д.
Арутюнова (которая и писала эту статью в ЛЭС) очень точно выразила сущность
лингвистической прагматики: объекты, имеющие «длительную историю изучения»,
стали рассматриваться под другим углом зрения, а множество разных проблем (как
правило, нерешённых) объединились в одну область лингвистических
исследований.
То, что сегодня называется прагматикой (например, референция, анафора,
точка зрения), наши предшественники рассматривали как один из признаков в ряду
других. Так, А.М. Пешковский, интерпретируя пару бытийных предложений –
«безличное» с родительным падежом и «личное» с именительным (Иванова не
было – Иванов не был; У меня в кармане ни одного гроша не было – Ни один грош
не был у меня в кармане), выявлял «ряд условий, способствующих безличности»
или «препятствующих ей». Этих условий четыре, три из них относятся к области
синтаксиса, а последнее – оттенок определённости / неопределённости «в
существительном, стоящем в этих падежах» – к той самой прагматике (используя
современную терминологию).
Если мы прочтём фрагменты из книги А.М. Пешковского, то найдём, что они
напоминают ход рассуждений, фразеологию современной лингвистики: «нельзя
(или почти нельзя) сказать «у меня не был в кармане ни один грош»; «не были
никакие деньги»; «не будут на свете ни слезы, ни вражда» (пример из Надсона) и
т.д. Правда, при постановке именительного в начале личный оборот делается уже
более возможным: ни один грош не был у меня в кармане, но при этом происходит
резкое изменение смысла – так сказать можно только про определённые предметы
(например, если бы говорилось о ранее известных грошах). Ни одного гроша не
было обозначает безденежье, и гроши сами по себе тут ни при чём. Ни один грош
не был обозначает, что ни одного из тех грошей, о которых ранее говорилось, не
было, хотя, может быть, были и рубли, и тысячи рублей» [Пешковский 2001: 335].
Такое рассуждение во времена Пешковского не признавалось собственно научным;
может быть, именно за подобные рассуждения В.В. Виноградов и называл труды
Пешковского эклектичными. Сегодня мы рассматриваем объект в его целостности,
пытаемся соединить разные его аспекты и обнаруживаем, что так называемая
прагматика нередко составляет сущность языкового объекта.

386
 Обратимся теперь к такой терминологической паре, в которой термины, близкие
этимологически, разошлись по значению. Речь пойдёт о терминах стиль и
регистр.
Стилистику принято делить на функциональную стилистику и поэтику
(стилистика художественной речи). И в той и в другой используется понятие стиль.
Функциональные стили отличаются друг от друга не только средствами, но, прежде
всего, сферой функционирования (бытовая, деловая, научная и т.д.). Поэтика
занимается индивидуальными стилями (идиостиль, язык одного автора) и
литературными стилями (объединяющими разных авторов одной художественной
идеологии: классицизм, романтизм, реализм и т.д.). По сути, три значения слова
стиль сводимы к одному: речевая манера, обусловленная ситуацией общения
(функциональный стиль), индивидуальная манера в отличие от других «языковых
личностей» (идиостиль), творческая манера единомышленников, обусловленная
задачами времени (литературный стиль).
Из риторики пришло понимание термина стиль в соответствии с темами
(предметами изображения), которые задавали три «жанра словесности»: низкий,
средний, высокий. Стилистические различия были обусловлены различиями в
предмете мысли. На русской почве наиболее полно эту идеологию словесности
выразил М.В. Ломоносов (теория «трёх штилей»). Если использовать
пространственную метафору для сравнения стилей в стилистике и в риторике, то
можно сказать, что стилистика имеет дело с языковыми подсистемами,
соотнесёнными в пространственно-временной плоскости (в мире речевой
деятельности людей), а риторика – с жанрами, распределёнными по оценочной
вертикали (хуже / лучше, ниже / выше, тело / дух).
Слово стиль, связанное с оценочной вертикалью, в романской традиции
обозначается термином регистр. В истории русского литературного языка термин
регистр был использован для разграничения жанров письменности в 17 в.: «В XVII
в. мы имеем дело, по крайней мере, с четырьмя письменными традициями
(регистрами), каждая из которых выступает как относительно автономный узус»
[Живов 2000: 573].
Грамматика коммуникативная (объяснительная), избрав своим объектом текст,
сближается и со стилистикой, и с риторикой, и с нарратологией, и с
лингвистической прагматикой, но создаёт собственную терминологию
(инструментарий) для интерпретации текста. Грамматика не может использовать
понятие стиля, поскольку оно перегружено значениями. Термины тип речи и стиль
(«штиль» риторический) также не могут быть использованы в грамматическом
анализе, поскольку они прикреплены к предмету изображения (и, соответственно, к
лексике). Нарратив и наррация – это или только сюжетные тексты, или только одна
сторона речевого произведения: сам процесс говорения, рассказывания.
Грамматике коммуникативной необходим был термин, который бы позволял
объяснять различия и между фрагментами текстов, и между текстами, и между
стилями. Таким термином стал коммуникативный регистр речи (в первом
варианте коммуникативный тип речи). Идея существования разных моделей

387
речевой деятельности была выдвинута Г.А. Золотовой в 60-е годы, уточнялась в
книгах 1973 г. и 1982 г. и получила окончательное воплощение в «Коммуникативной
грамматике русского языка» [Золотова и др. 2004].
Чтобы понять, что такое коммуникативный регистр речи, обратимся к модели 4-х
уровней интерпретации текста. В ней между уровнем языковых структур (ступень
А) и уровнем текста (ступени C, D) есть ступень (ступень В), на которой
обнаруживается репертуар речевых технологий, или определённых моделей
речевой деятельности. Эти ментально-речевые модели не принадлежат
конкретному тексту и конкретному автору, они обеспечивают функционирование
языковой системы в соответствии с определёнными коммуникативными задачами
любого говорящего (пишущего). Эти модели и получили название
коммуникативных регистров речи. Пять регистров с учетом описательной и
повествовательной разновидностей репродуктивного и информативного регистров
образуют семичленную функциональную парадигму. В семичленной парадигме
коммуникативных регистров дифференциальными являются временная
локализованность предиката, тип референции субъекта, тип модуса. Типология
коммуникативных регистров имеет непосредственное отношение к глагольным
категориям времени, вида и наклонения.
Понятие коммуникативного регистра появилось в результате грамматического
анализа текста и представляет собой возведение грамматических категорий
времени и модальности до уровня текста. Коммуникативный регистр речи – это не
простое переименование уже известных сущностей, не расширение контекста для
интерпретации идеи времени, это – модель речевой деятельности, позволяющая
соединить уровень слова (синтаксему) и уровень текста, лексику и грамматику,
интерпретировать определённые грамматические значения в связи с точкой зрения
говорящего.
Возвращаясь к дихотомии «язык – речь», предложенной Ф. де Соссюром,
покажем то место, которое занимает понятие коммуникативного регистра:
ЯЗЫКОВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Речевая деятельность
Язык -------------------------- Речь
Между языком-системой и речью-результатом есть третий компонент – речевая
деятельность, которую осуществляет человек говорящий. В его распоряжении
разные технологии использования языковой системы в соответствии с его
коммуникативными задачами.
Коммуникативный регистр речи – понятие, которое позволяет преодолеть
противопоставление языка и речи. Коммуникативный регистр речи – трехмерное
понятие: (1) фрагмент, обнаруживаемый в речевой последовательности (в тексте),
(2) модель речевой деятельности и (3) языковые средства, предназначенные для
реализации этой модели в тексте, тем самым понятие коммуникативного регистра
оказывается обращенным к языковой системе, к тексту и к говорящему, который
творит текст.
Коммуникативный регистр речи не является одной из единиц языка в строю

388
«фонема – морфема – лексема – синтаксема – словосочетание – предложение».
Понятие коммуникативного регистра соединяет вертикальной связью все значимые
единицы языка – от морфемы до предложения – и соотносит эту вертикаль с
конкретными условиями и задачами коммуникации, то есть соединяет язык с речью,
с текстом. Единицы в языковой системе распределены по их функциональной
(регистровой) предназначенности. Речь не идёт о стилистическом делении лексики и
синтаксиса, речь идёт о функционально-коммуникативной организации языковой
системы, в соответствии с репертуаром коммуникативно-деятельностных моделей –
коммуникативных регистров, каждый из которых располагает набором языковых
средств, предназначенных для его воплощения в тексте.
В современной лингвистике текста пересекаются термины стиль, тип речи,
дискурс, нарратив, прагматика и коммуникативный регистр речи. Последний
термин возник в рамках коммуникативной грамматики как инструмент членения
текста на грамматических основаниях. Коммуникативный регистр – это модель
речевой деятельности, обусловленная точкой зрения говорящего и его
коммуникативными интенциями, располагающая набором языковых средств и
реализованная в конкретном фрагменте текста (регистровом композитиве).
Литература
Живов В.М. О связанности текста, синтаксических стратегиях и формировании русского
литературного языка нового типа // Слово в тексте и в словаре. Сб. статей к семидесятилетию
академика Ю.Д. Апресяна. М., 2000.
Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М., 2004.
Кубрякова Е.С. О понятиях дискурса и дискурсивного анализа в современной лингвистике//
Дискурс, речь, речевая деятельность. М., 2000.
Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
Лукин В.А. Художественный текст: Основы лингвистической теории. Аналитический минимум. М., 2005.
Николаева Т.М. Краткий словарь терминов лингвистики текста //Новое в зарубежной лингвистике.
Вып. 8. М., 1978.
Степанов Ю.С. Альтернативный мир, дискурс, факт и принципы причинности // Язык и наука
конца 20 в. М., 1995.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001.
Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. Л., 1941.
*****
А.В. Ордули
Россия, Новороссийск
ПРОБЛЕМА МЕЖДОМЕТИЙ КАК ЭМОЦИОНАЛЬНОГО ОПЕРАТОРА
Междометия, представляя собой одно из наиболее ярких средств
эмоционально-экспрессивного выражения коммуникативного смысла, являются
важным компонентом процесса общения, благодаря своей особой функциональной
нагрузке, которая заключается в непосредственном выражении эмоций и
волеизъявлений. В системе языка они значительно отличаются от других типов
языковых единиц по своим грамматическим признакам и по своей функции в речи
как краткие, мгновенные, эмотивные формы выражения отношения говорящего к
ситуации общения.
В лингвистической литературе статус и объём междометий квалифицируется по-

389
разному, что объясняется неоднородностью оснований, по которым они
выделяются, а также своеобразием семантико-грамматической структуры и
звуковой формы интеръекционных единиц [Маслов 1998].
«Междометие – это специфическое, исторически изменяющееся отражение в
речи звуковой стороны действительности для образного представления о ней. Это
не название предметов или их действий, а приблизительное изображение действия
предмета, процесса с характерным для него звуком (ритм, мелодия, иногда
тембр)» [Добрушина 1995: 17].
В.Н. Ярцева определяет междометия как класс неизменяемых слов, служащих
для нерасчленённого выражения эмоциональных и эмоционально-волевых
реакций на окружающую действительность [ЛЭС 1990].
Многие междометия ведут своё происхождение от эмоциональных возгласов и
звучаний, сопровождающих рефлексы организма на внешние раздражения: в
русском языке: Ах, больно!; Брр, холодно!; Ввв, противно! Такие междометия
нередко имеют специфический облик, т.е. содержат редкие или необычные для
данного языка звуки и звукосочетания (например, рус. брр, гм, тпру). Более
обширна группа междометий, генетически связанных со знаменательными словами
– существительными: батюшки, боже, господи; глаголами: ишь, вишь (из видишь),
пли (из пали), товсь (из готовьсь); местоимениями, наречиями, частицами и
союзами: то-то, эка, тс, тш, цс. Сюда относятся также разного рода сращения:
да уж, ну уж, ну да, ну и ну – и устойчивые словосочетания и фразеологизмы
батюшки-светы, слава богу, чёрт побери, что за чёрт, вот так так [СМиР
1990].
От знаменательных частей речи междометия отличаются тем, что они не
обладают номинативной функцией, так как являются только речевыми знаками,
словами-сигналами, употребляемыми для кратчайшего выражения реакции
человека на различные события реальной действительности или для выражения
требования, желания, повеления. От служебных частей речи междометия
отличаются тем, что не выражают отношений между словами в предложении, не
служат для связи между ними, не вносят в предложение добавочных смысловых
оттенков [ССЛТ 1985].
Впервые как самостоятельный лексико-грамматический класс междометия были
выделены в латинской грамматике Варрона (1 в. до н.э.). В последующей научной
традиции грамматическая природа междометия определялась неоднозначно. Всё
многообразие высказанных в разное время точек зрения может быть сведено к
трём. 1) Междометие – это разнородный по составу синтаксический класс,
состоящий вне деления слов по частям речи. В отечественном языкознании этого
взгляда придерживались Ф.И. Буслаев, Д.Н. Овсянико-Куликовский, А.М.
Пешковский, Д.Н. Ушаков, в зарубежной науке к нему склонялся Г. Пауль. 2)
«Междометия входят в систему частей речи, но стоят в ней изолированно»
[Фортунатов 1993: 34]. Так, Ф.Ф. Фортунатов делил все слова на «полные»,
«частичные» и «междометия». П.С. Кузнецов отделял междометия от слов
знаменательных и служебных; обособленное положение занимают междометия в

390
классификациях частей речи А.А. Шахматова и В.В. Виноградова. 3) «Междометия
входят в круг частей речи, а внутри последнего – в разряд «частиц речи» наряду с
предлогами и союзами» [Есперсен 1978: 44].
Особое положение, которое занимают междометия в системе языка, и их
отличие от других категорий слов вызывают разные, зачастую противоречивые
взгляды на лингвистическую природу междометий и их функции в речи.
Ряд лингвистов как старшего поколения (В. Гумбольдт, М. Мюллер, И. Рис и др.),
так и современных (Л. Грей, М. Брайант и др.) рассматривают междометия как
внелингвистическую категорию, отождествляют их с рефлекторными
(инстинктивными) выкриками, эмоциональными сигналами, языковыми жестами.
Среди учёных, рассматривающих междометия как языковые единицы,
существуют серьёзные расхождения в отношении сущности междометий и их
функции в речи.
Так, например, некоторые считают, что, представляя собой «специальную
форму речи – речь аффективную, эмоциональную…», междометие «во всяком
случае, остаётся за пределами структуры интеллектуальной речи» [Коминэ 1999:
56] или что междометия лишь «декоративная кайма пышной и замысловатой ткани
языка» [Грайс 1995: 45].
Проблема междометий как эмоционального оператора рассматривается в
работах таких отечественных учёных, как Л.Ю. Буянова, А.Г. Лыков, Л.П. Липская и
др.
Отсутствие чётких критериев для определения лингвистической природы
междометий делает расплывчатой границу, отделяющую их от других языковых
единиц.
Так, одни исследователи относят к категории междометий только первичные
образования типа oh!, tut!, pooh!, не связанные по своему происхождению со
знаменательными словами [Есперсен 1978].
Другие включают в категорию междометий звукоподражательные слова,
формулы вежливости типа how are you!, good morning! и восклицания типа fire!,
help!, сохранившие номинативную функцию. У третьих категория междометий
неправомерно расширяется за счёт включения в них любых знаменательных слов
и целых выражений, произнесённых с экспрессией, поскольку в них
обнаруживаются «универсальные рефлексы» в виде ударения и интонации.
Анализ семантических и структурных особенностей междометий на материале
современного английского и русского языков позволяет сделать следующие
выводы:
1. Отождествление рефлекторных выкриков и звуков с междометиями следует
считать не совсем правильным. Сходство рефлекторных выкриков и звуков с
первичными междометиями носит внешний характер и объясняется тем, что
последние образовались от первых путём условного их осмысления.
Рефлекторные выкрики, которыми человек выражает чувства радости, гнева,
боли и другие эмоции, а также звуки, которыми сопровождаются рефлексы, не
являются средством сообщения, а представляют собой скорее составную

391
вербально-знаковую часть самого ощущения, эмоции.
Что касается междометий, то они лишь условные воспроизведения
рефлекторных выкриков и звуков и обладают смысловым содержанием, дающим
основание считать их составной частью речи. Ср.: Oh, you villain! (B. Shaw) – “Oh!
oh! oh!” A young fellow lying asleep… raised a moan of pain…(J. London). Графически
эти звуковые комплексы изображены одинаково. Однако в первом отрывке oh
служит условным выражением чувства возмущения и представляет собой
языковой знак, тогда как во втором oh! oh! oh! воспроизводит на письме
рефлекторный выкрик, стон (a moan of pain), не относящийся к языку как средству
общения.
2. Не совсем обосновано включение в разряд междометий также
звукоподражательных или изобразительных слов. Обе группы сближает отсутствие
предметно-логического значения, однако этого признака явно недостаточно для их
объединения.
Звукоподражательные слова типа bob!, bang!, click!, splosh!, pop!, me-you!,
условно воспроизводящие звуки, которыми сопровождаются некоторые явления
природы, звуки, издаваемые животными, птицами и т.д., выполняют в языке
функцию экспрессивную, т.е. усиливают выразительность, но не содержат никаких
эмоций или волеизъявлений, что дало бы основание отнести их к междометиям.
3. Отдельную группу слов, отличающихся от междометий, «составляют
формулы вежливости: приветствия, извинения, пожелания» [Калечиц 1977: 68].
Некоторые грамматисты выделяют эти формулы в особый разряд междометий
“Exclamatory and courteous phrases”.
Против присоединения этих выражений к категории междометий говорит то
обстоятельство, что они не служат выражением эмоций и волеизъявлений, а
представляют собой расчленённые выражения, компоненты которых сохранили
номинативные функции.
4. Неоправданно смешение междометий со словами других лексико-
грамматических групп, в которых сильная эмоция сопутствует логико-предметному
содержанию слова [Гутнер 1989].
Междометия, как репрезентанты эмоций, сближаются со словами
знаменательных частей речи, в которых предметно-логическому значению слова
сопутствует сильная эмоция. Например, восклицание Fire! (пожар) содержит,
помимо предмета высказывания, также выраженное интонацией состояние
говорящего, его отношение к высказыванию (испуг, горе и др.)
Знаменательные слова подобного типа характеризуются тем, что в них эмоция
не вытесняет предметно-логического значения, и поэтому они остаются в своих
лексико-грамматических группах. Между тем, одна из отличительных черт
междометий – отсутствие в них предметно-логического значения.
«Это отличие отчётливо проявляется при сопоставлении междометий со
знаменательными словами. Так, междометие hurrah! является обобщённым
выражением радости, междометие pooh! – пренебрежения, междометие alas! –
сожаления, междометие hush! – призывом к молчанию. Существительные joy –

392
радость, nonsense – вздор, sorow – печаль и silence – молчание содержат предметно-
логическое значение и, таким образом, обозначают, называют эти чувства и
побуждения, иными словами, выполняют номинальную функцию» [Грайс 1995: 125].
Литература
Гутнер М.Д. Опыт классификации междометий современного английского языка // Сб. Вопросы
языка и литературы. Вып. 3. М., 1989.
Грайс Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16.
Лингвистическая прагматика. М., 1995.
Добрушина Н.Р. Словарное представление междометий // Русистика сегодня. 1995. №2.
Есперсен О.П. Философия грамматики. М., 1978.
Коминэ Ю. Русские междометные высказывания и их описание // РЯЗР. 1999. №1.
Калечиц Е.П. Переходные явления в области частей речи. Свердловск, 1977.
Маслов Ю.С. Введение в языкознание. Изд. 3. М., 1998.
Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды // Под ред. М.Н. Петерсона. М., 1993.
Словари
Ярцева В.Н. Словарь междометий и релятивов. М., 1990. (В тексте – СМиР)
Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
Розенталь Д.Э. Словарь- справочник лингвистических терминов. М., 1985. (В тексте – ССЛТ)
Источники
London J. Grit of women. М., 1975.
Shaw B. The philanderer. М., 1978.
*****
Е.Н. Орехова
Россия, Москва
О СУБЪЕКТИВНОЙ МОДАЛЬНОСТИ УВЕРЕННОСТИ
Субъективно-модальное значение уверенности представляет собой тип
интеллектуальной оценки, когда говорящий строит умозаключение и высказывает
обоснованные выводы, опираясь на имеющийся у него значительный объём
информации. Модальное значение уверенности включает почти тот же набор сем,
что и ядерное значение поля персуазивности – предположение. Но если в случае с
предположением, информация, имеющаяся у говорящего, недостаточна или
получена из вторых рук, то в отношении модальности уверенности можно говорить
о высокой степени обоснованности выводного знания, значительном объёме и
проверенном характере информации, которой оперирует говорящий. Возможно,
поэтому модальная семантика подчёркнутой уверенности, помимо экспликации
модальными квалификаторами, часто требует эксплицитной мотивировки в
контексте: Н а д е ж д а Ф р а н ц е в н а. Мне, право, странно вам советовать в
этом случае... Конечно, Алексей Алексеич, как человек аккуратный, поверит
только документу, и если бы вы могли достать какое-нибудь, конечно,
справедливое, свидетельство о годах Катерины Ивановны, то не пойдёт же он
справляться, в самом деле, в метрических книгах (А. Потехин); С годами
подражание, разумеется, прошло, но твёрдая уверенность в том, что
истинный русский художник должен быть именно таким, как Суриков (не
размениваясь по мелочам, за всю жизнь написать всего семь картин, но зато
каких!), только окрепла, перешла в убеждённость (И. Евсеенко); Если бы я был
житель столичный и дышал бы столичным воздухом крупных интересов и

393
крупных гешефтов, то меня – я в этом уверен – нисколько не интересовало бы
это сообщение; напротив, я бы с любопытством остановил своё внимание
только на сообщении о крупных похищениях… (Г. Успенский); На очереди стоит
вопрос: был ли я человеком счастливым или несчастным? С общей точки
зрения, я, без сомнения, был очень счастлив, потому что имею независимое
состояние и то, что очень неопределённо называют положением в обществе
(А. Апухтин); Нельзя сомневаться, что в этих приветствиях было много
искреннего и неподдельного: всегда притеснявшееся, гонимое австрийцами
русское население Галиции, в значительной своей части не одурманенное
украинофильством, ждало освобождения и уже любило своего освободителя
русского царя (Г. Шавельский). Приведённые примеры убеждают, что в процессе
движения от недостоверного знания к достоверному особую значимость
приобретают причинно-следственные связи, так как в процессе осмысления тех
или иных явлений действительности мы устанавливаем причины их
возникновения, взаимную обусловленность и другие особенности.
Важно подчеркнуть, что высказывание приобретает модальность уверенности
тогда, когда от простого констатирования случайности наступления события мы
переходим к количественной оценке возможности его наступления, то есть оценке
его вероятности. В случае с модальностью уверенности «говорящий считает, что у
него есть достаточные основания для подтверждения истинности содержания
высказывания». В то же время налицо прагматическая обусловленность указанных
построений, которые возникают тогда, «когда требуется разрешить имеющиеся
сомнения и подтвердить истинность ранее высказанного предположения» [Теория
функциональной грамматики 1990: 168]. Эта особенность отличает данные
предложения от конструкций с субъективной модальностью констатации, где автор
выражает нейтральное, констатирующее отношение к содержанию высказывания
[Лекант 2002: 128], ср.: Ну, разумеется, что он настоялся там вдоволь, потому
что пришёл ещё в такое время, когда начальник, в некотором роде, едва
поднялся с постели и камердинер поднёс ему какую-нибудь серебряную лоханку
для разных, понимаете, умываний эдаких (Н. Гоголь). – Ср.: Суханцев
рассказывал: он говорил о ночных страхах, через которые сам когда-то прошёл,
– рассказывая, он стоял там же, у стены, в шаге от угрюмого, сопящего,
опустившего голову старика (В. Маканин); Я уверен, что моему отцу ни разу не
приходило в голову, какую жизнь он заставляет меня вести, иначе он не
отказывал бы мне в самых невинных желаниях, в самых естественных просьбах!
(А. Герцен). – Ср.: Самой madame Мечниковой ничего на этот счёт не приходило
в голову… (Н. Лесков). Как видим, первые примеры в парах ориентированы на
собеседника («наличие в высказывании вводного компонента представляет прямое
указание на то, что говорящий «видит» перед собой адресата» [Лекант 2002: 133],
содержат обоснование точки зрения говорящего, утверждающего достоверный
характер содержания высказывания.
Модальность уверенности обычно сигнализирует о финальной стадии
мыслительного процесса, это конец логических рассуждений и некий вывод,

394
который представляется говорящему в высокой степени обоснованным [Лауфер
2003: 481]. Вот почему нередко соседство экспликаторов уверенности с
экспликаторами логической модальности, в том числе, имеющими семантику
вывода, заключения: В первые времена после своего появления на нашей
планете человек ещё ничего не прибавлял к существовавшему на земной
поверхности запасу превратимой энергии. Мы должны полагать,
следовательно, что он жил исключительно за счёт запасов, которые он
застал сбережёнными (С. Подолинский); …из летописи Авраамия Палицына
видно, что он [Голохвастов] до конца осады оставался воеводою и разделял по-
прежнему с князем Долгоруковым начальство над войском лавры,
следовательно, можно полагать, что подозрение сие оказалось
неосновательным (М. Загоскин); Таким образом, я полагаю, что полезнее
стремиться соединять с обучением грамоте распространение некоторых
научных сведений, а не стараться вовсе изгонять последние из круга
первоначального обучения (А. Лесков).
Учитывая градуируемый характер модальной семантики уверенности, можно
говорить о двух её разновидностях – собственно уверенности и убеждённости.
Значение уверенности в большей степени сопряжено с определённым моментом
времени, может носить сиюминутный характер, то есть подвергаться изменению и
проявляться в разной степени, обнаруживать различные типы состояний субъекта
– ментальное и эмоциональное:
– Я уверен, что в душе его всё ныло и перевертывалось в эту минуту, глядя
на слёзы и страх своей бедной подруги; я уверен, что ему было гораздо больнее,
чем ей; но он не мог удержаться (Ф. Достоевский) – уверенность + сочувствие;
– Осенью, когда поедем назад, мы непременно остановимся в Туле на один
день, и матушка туда приедет. Посмотри, какая она отличная женщина. Я
уверен, что ты её будешь любить (Г. Успенский) – уверенность + надежда;
– Несмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все
ещё каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и
говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь:
«Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Само собою
разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно (Н.
Гоголь) – уверенность + ирония;
– Портрет произвёл по городу шум. Дама показала его приятельницам; все
изумлялись искусству, с каким художник умел сохранить сходство и вместе с
тем придать красоту оригиналу. Последнее замечено было, разумеется, не без
легкой краски зависти в лице. И художник вдруг был осаждён работами.
Казалось, весь город хотел у него писаться (Н. Гоголь) – уверенность + насмешка
+ неободрение.
Семантика убеждённости имеет более абстрактный характер, отражает
состояние субъекта, не меняющееся в зависимости от актуальной ситуации,
отражает обобщённые, готовые, ценностные суждения говорящего лица [Указ. соч.:
485]: Я убеждён, что большая часть сердечно-сосудистых заболеваний

395
возникает за счёт современных будильников. Вспомните, как они бьют по
нервам, как всё сжимается внутри вас от их пронзительного верещания, как вы
вздрагиваете, словно при сильном испуге (Ф. Солоухин); Девиз старинных
французских республиканцев – свобода, равенство и братство – сразу покрылся
в моих глазах ореолом, но только я прибавлял к нему ещё одно слово: наука,
понимая под нею главным образом естествознание, которое, по моему
убеждению, одно могло рассеять суеверие и предрассудки, помрачающие
человеческие умы (Н. Морозов); Я признаю решительно все титанические и
часто одинокие вершины западной культуры и совершенно отрицаю ту
серединную, гниющую и разлагающуюся цивилизацию (её так много и в России),
которая, по моему глубокому убеждению, есть законное и необходимое
детище рационализма (В. Эрн). Абстрактный характер семантики убеждённости,
как видно из примеров, может поддерживаться формами настоящего времени
глаголов, обозначающих действие, неактуальное в момент речи, имеющее
обобщённый, постоянный или повторяющийся характер.
Анализ семантики уверенности доказывает, что его структура, как и структура
других субъективно-модальных смыслов, сложна, что данная модальная
семантика, находясь на крайнем полюсе шкалы достоверности, находится, тем не
менее, в системных связях с другими модальными значениями и другими
категориями, в том числе градуальностью, темпоральностью, эмотивностью.
Литература
Лауфер Н.И. Уверен и убеждён: два типа эпистемических состояний // Логический анализ языка.
Избранное. 1988-1995. М., 2003.
Лекант П.А. Вводность – коммуникативно-прагматическая категория // Очерки по грамматике
русского языка. М., 2002.
Лекант П.А. Модальность и вводность // Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Теория функциональной грамматики. Темпоральность. Модальность. Л., 1990.
*****
О.Е. Орлова
Россия, Серпухов
СУБЪЕКТИВНАЯ ОЦЕНКА ДЕЙСТВИЯ В БЕЗЛИЧНЫХ
ПРЕДЛОЖЕНИЯХ С СЕМАНТИКОЙ ОТТОРЖЕНИЯ
«В двусоставных предложениях действие зависит от деятеля (субъекта),
определяется его желанием и волей. В односоставных предложениях действие-
состояние характеризуется безотчётностью, неосознанностью причин,
непроизвольностью, чем создаётся особая семантико-стилистическая
выразительность безличных глагольных предложений» [Монина 1993: 37]. Однако
проведённые нами исследования показывают, что подавляющее большинство
безличных предложений с инфинитивным предикатом всё же содержит указание на
субъект действия, что является отличительной особенностью исследуемых
конструкций и обуславливает употребление их в речи.
В процессе исследования безличных предложений с модальным значением
нежелательности действия мы выделили ряд конструкций, репрезентирующих
значение отторжения действия как один из способов проявления нежелательности.

396
 [Отторгнуть, -ну, -нешь, -оргни, -оргнул, -оргла; -оргший и
-оргнувший; -нутый, -оргнув; сов., кого-что (книжн.). 1. Отделить, отнять
насильственным путём. О. чужие земли. 2. Не принять, отвергнуть. Организм
отторг трансплантированный орган. О. изменника (перен.; высок.). II несов.
отторгать, - аю, -аешь. II сущ. отторжение, -я, ср.] [Ожегов, с. 482].
Применительно к теме нашей статьи будем руководствоваться вторым
толкованием лексемы отторгнуть, так как первое толкование отражает скорее
действие, производимое одним субъектом и направленное на другого,
вынужденного в свою очередь страдать от производимого в его отношении
действия.
Нас же интересует действие, не соотнесённое с деятелем, а происходящее
независимо от него по ряду неких причин и обстоятельств окружающей
действительности. Но при этом нам важно показать, что, несмотря на то, что
действие в безличных предложениях безотчётно и стихийно, оно непременно будет
соотнесено с неким субъектом, косвенным деятелем.
Семантика отторжения реализуется в безличных предложениях, прежде всего,
посредством личного глагола в безличном употреблении надоело в сочетании с
инфинитивом:
Собственно говоря, тут и победы не было, а просто надоело барыне
возиться с бестолковой рабой, которая упала ей как снег на голову (М.
Салтыков-Щедрин); Им надоело даже смотреть на белеющие перед церковью
шатры и на снующую около них толпу крестьянских девушек и парней (М.
Салтыков-Щедрин); О, как надоело ему видеть каждый день всё те же убогие
немногочисленные предметы его "обстановки" (А. Куприн);
Мне надоело жить в опеке
Боясь судьбы
Хочу направить парусину
Ветрам наперекор
Пусть пена орошает спину
Буран – упор (Д. Бурлюк).
В приведённых примерах мы выделили субъект действия, который здесь
известен автору высказывания.
Вопросительная интонация в сочетании с отрицательной частицей не при
глаголе надоело передаёт некий скепсис по отношению к адресату высказывания,
но, на наш взгляд, тоже иллюстрирует семантику отторжения в структуре
безличных предложений:
Перестаньте, господа! Не надоело вам (А. Чехов);
Ну что, Лукич, не надоело
Стоять да слушать? Извини... (И. Никитин).
В последнем примере субъект действия передан посредством обращения.
Данный способ репрезентации субъекта действия мы находим продуктивным.
Интересны также примеры с лексемами надоедает и надоест.
В предложениях, содержащих глагол несовершенного вида надоедает,

397
несовершенный вид (в отличие от предложений с совершенным видом надоело),
содержится потенциальное, будто назревающее отторжение действия,
обусловленное прежде всего монотонностью повторяющегося по независящим от
субъекта причинам действия:
– Очень, бабушка, надоедает. Ни уйти без спросу нельзя, ни взять что-
нибудь... совсем подлость! (М. Салтыков-Щедрин); Я скучаю, глядя на него, и уж
стараюсь больше не смотреть. Надоедает (А. Куприн);
Но вскоре
Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь (В. Ходасевич).
В предложениях же с лексемой надоест наличествует «скрытое» отторжение
действия, которое в настоящий момент ещё не является нежелательным, но под
воздействием определённых внешних обстоятельств, вероятно, станет таковым в
будущем:
Если ж вам надоест сердиться
(Грех сердиться в такую погоду) -
Приходите вместе лениться
И смотреть, не мигая, на воду (С. Чёрный).
Но не только лексема надоело (надоедает, надоест) может иллюстрировать
семантику отторжения и указывать на субъект действия в структуре безличных
предложений с инфинитивным предикатом. Мы выделили следующие конструкции,
реализующие отторжение действия как способ проявления его нежелательности в
безличном предложении:
1) 1) наскучило+инфинитив:
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья –
И врать наскучило ему (А. Апухтин);
Я знаю: ты другого полюбила,
Щадить и ждать наскучило тебе... (Н. Некрасов);
– Всё лето, осень, а может быть, и зиму. Я, вы знаете, человек очень
небогатый; дела мои расстроены, да и притом мне уже наскучило таскаться с
места на место. Пора отдохнуть (И. Тургенев); И никто не знал ни того, что
уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой
под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними,
на дне тёмного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля,
тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу... (И. Бунин).
Семантика «зарождающегося» отторжения содержится в предложениях с
лексемой наскучивало:
Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность
выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, – тут был
всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково
согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он
ни был (И. Гончаров).
Предложения с лексемой наскучит иллюстрируют лишь формирующееся

398
отторжение действия, рождающееся в условиях монотонности его повторения:
Будем, друг мой, сердиться открыто:
Легче мир – и скорее наскучит (Н. Некрасов);
Дорожить нас старость учит
В жизни солнечным теплом.
Будет время!.. Как умрём –
В холодке лежать наскучит... (А. Жемчужников).
2) прискучило:
"Прискучило
Мне на печке сидеть, а ходить по гостям
Неохоч я, – про то самому тебе ведомо" (Л. Мей);
Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то что дьяк
проткнул для себя пальцем порядочную дыру (Н. Гоголь).
3) опостылело:
Выискался, однако ж, орёл, которому опостылело жить в отчуждении. (М.
Салтыков-Щедрин). В этой конструкции придаточное определительное
присоединено к главному посредством падежной формы местоимения который,
замещающего слово орёл из главного предложения. Следовательно, благодаря
этому становится понятно, кто является субъектом действия в данном случае.
4) приелось:
а) приелось+инфинитив:
Осень. Изжелта-сизый бисер нижется.
Ах, как и тебе, прель, мне смерть
Как приелось жить! (Б. Пастернак);
б) парцелляция:
– Што ж мы?
– В чём дело ж?
– Тошно!
– Приелось! (М. Цветаева).
В данном случае из контекста стихотворения следует, что действие отторгается
автором высказывания в том числе.
5) расхотелось:
От этих слов девочки совсем уж притихли, и даже трогать кукол
расхотелось. (Л. Улицкая).
Из первой части сложносочинённого предложения становится понятно, что кукол
трогать не хотят именно девочки.
6) не тянет:
Пора, хоть это уж и неприятно мне. Меня уж не тянет к ним. Но пора. Заеду
на днях на полчаса (Н. Чернышевский).
7) тошно / будет тошнить:
Иной раз – нравишься ты мне... а когда – глядеть на тебя тошно... (М.
Горький);
Мне тошно ждать успеха,

399
 Мне эта медленность невмочь. (И. Никитин).
Следует отметить, что наиболее продуктивным способом указания на субъект
действия в исследуемых конструкциях является употребление личных
местоимений в косвенных падежах, но есть и прямые указания, репрезентируемые
посредством существительных, имён собственных, субстантивированных слов и
обращений.
В своей статье мы попытались осмыслить и систематизировать безличные
предложения с семантикой отторжения как один из способов проявления
нежелательности действия и показать, что в таких предложениях преимущественно
присутствует субъект, даже если на него нет прямого указания.
Литература
Галкина-Федорук Е.М. Безличные предложения в современном русском языке // Вопросы
синтаксиса современного русского языка / Под ред. Виноградова В.В. М., 1950.
Лекант П.А. Модальная парадигма глагольных односоставных предложений в русском языке //
Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». 2006. №1 (26) .
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке: Учеб. пособие для
филол. спец. пед. ин-тов. – 2-е изд., испр. М., 1986.
Монина Т.С. Модели односоставных предложений: структура и семантика. М.,1993.
Словари
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеологических
выражений. 4-е изд., дополненное. М., 1999. (В тексте – Ожегов)
*****
И.Г. Осетров
Россия, Ульяновск
АСИММЕТРИЧНАЯ ПРИМАРНАЯ ПРЕДИКАЦИЯ
Являясь полярными типами, простые неосложнённые предложения,
содержащие только примарную предикацию, и конструкции, в которых благодаря
их обогащению секундарной предикацией наблюдается полипредикативность,
соотносятся как обособленные и в этом смысле противопоставленные области
синтаксических единиц [Лекант 2007: 110–119]. В то же время благодаря
сосуществованию примарной и секундарной видов предикации в условиях
высказывания создаются синтаксические условия для системной цельности
простых предложений различного предикативного объёма. Возможно, поэтому ещё
недавние рассуждения об изолированности, резком разграничении отдельных
значений языковых единиц сменились утверждениями об их семантической и
структурной непрерывности. «Между прототипами некоторых синтаксических
конструкций (таковы, например, конструкции с каноническим ИМ и канонические
безличные конструкции <…>) обнаруживаются промежуточные области, в которых
можно наблюдать плавное сближение конструкций по мере того, как их варианты
удаляются от полярных прототипов и теряют некоторые их свойства» [Апресян
2009: 422]. Это свойство синтаксической системы может быть интерпретировано
как одно из проявлений поворотного вида лингвистической асимметрии.
Указанное Ю.Д. Апресяном сближение обнаруживается не только в указанных в
конструкциях, но и в тех случаях, когда примарная предикация организована
асимметрично, то есть если семантика и форма грамматической основы

400
предложения вступают в противоречие. Такая ситуация, как нам кажется,
наблюдается, когда в роли грамматической основы употребляется идиоматическая
единица. Она, формально занимая две синтаксические позиции – подлежащего и
сказуемого, содержательно может быть в одном случае эквивалентна безличному
предикату: господь сподобил – ‘сподобило’, душа (не) лежит – ‘(не) хочется’; едун
напал – ‘хочется есть’, кусок в горло не лезет – ‘не хочется есть’, завидки берут –
‘завидно’, коленки дрожат (кровь стынет (леденеет) в жилах) – ‘страшно’, дело
не выгорит – ‘не выгорит’, ’не выйдет’; дело не обойдётся – ‘не обойдётся’ (’не
выйдет’); глаза бы (мои) не смотрели (глядели) – ‘не хочется видеть’,
‘присутствовать’; выпала планида – ‘вышло’, ‘получилось’, и под. Другой
разновидностью являются такие двусоставные предложения-идиомы, которые
служат средством обозначения состояния, которому нет лексически
эквивалентного средства (зло (тоска) берёт, когда рак на горе свистнет,
кондратий хватит, кондрашка пришиб, контора пишет, кот наплакал, дело
пахнет керосином, защемило сердце, горе душило, жаба душит, песенка спета,
пришло отчаянье и др.) [ФС]. Другими словами, в грамматическом плане
преобладает парность главных членов двусоставного предложения благодаря
формальному наличию подлежащего и сказуемого, в то время как с семантической
точки зрения можно говорить об одноместности такой единицы. Обращает на себя
внимание то, что «Русская грамматика» настаивает на точке зрения, что
фразеологизмы, как конкретные случаи сочетаний, утративших «современные
синтаксические живые связи и отношения», не являются предметом грамматики
[Русская грамматика: 80]. Это мнение в последнее время стало широко
распространённым.
Впрочем, для того, чтобы согласиться с этим тезисом, надо найти ответы на
некоторые принципиальные вопросы. Во-первых, представление о некоторых
фразеологизмах, которые выделяет Русская грамматика-80, носит весьма
произвольный характер. Так, к числу фразеологизмов отнесены сочетания взять в
кавычки, принять к руководству и др., не отмеченные ни в одном из доступных
нам фразеологических словарей и справочников, что по крайней мере, говорит о
спорности включения данных единиц в число фразеологизмов. Во-вторых, это
касается вопроса, связанного с тем, как следует относиться к той фразеологии
идиоматического характера, где связи и отношения не перестают быть «живыми».
Речь идёт об огромном массиве устойчивых сочетаний: на весь базар, как баран на
новые ворота, бегать с места на место, бежать от греха, как белка в колесе,
беречь свою шкуру, бить по рукам и пр. [ФС]. Приведённый список, разумеется,
иллюстративен, но может быть значительно расширен – в том числе и за счёт
включения новейшей фразеологии конца ХХ – начала XXI в. При этом смысл
вопроса не изменится: следует ли считать эти обороты свободными
словосочетаниями, распадающимися на отдельные члены предложения или
относить их к числу эквивалентов слова [Касьяненко, URL]? Показательно, что
утвердительный ответ как на первую, так и на вторую часть вопроса не может быть
признан отвечающим логике академического издания.

401
 В первом случае встаёт проблема определения критериев «жизненных»
признаков связей и отношений. Так, не совсем ясным окажется вопрос, как
квалифицировать случаи фразеологической сочетаемости прилагательных
кисейная, кисельные, закадычный, заклятый, кромешная с существительными
барышня, берега, друг, враг, тьма, если учитывать, что сочетания сложились в
исторически отдалённую эпоху и сегодня не могут быть описаны на основе
современных не только лексических, но и отчасти грамматических представлений,
поскольку существуют только в условиях словесных групп, ограниченных взаимной
сочетаемостью. «Русская грамматика-80» на этот вопрос отвечает введением в
понятийный аппарат синтаксиса термина «восполняющие отношения», как
отношения, которые нельзя объяснить «современными синтаксическими живыми
связями и отношениями» [Русская грамматика: 80]. Однако трудно, если не сказать,
что невозможно, подобным образом трактовать примеры тех сочетаний слов,
которые в зависимости от контекста выглядят то как свободные, то как
фразеологические сочетания. Например, конструкция сплю и вижу в случае
употребления в модальной функции, т.е. в значении ‘мечтать’, ‘хотеть’, ‘желать’
является фразеологизмом и обладает способностью к сочетаемости с
инфинитивом: Сплю и вижу пошататься по белу свету (А. Эртель); У меня тоже
есть мечта: сплю и вижу прыгнуть в длину на шесть метров (И. Безладнова);
Совсем как моя мать: спишь и видишь выдать меня замуж! (И. Безладнова).
Сходное значение нередко обнаруживается и при реализации комментабельной
валентности у этой устойчивой конструкции: Я сплю и вижу, чтоб завестись
внучатами (М. Загоскин).
В то же время часто встречается и такое употребление данной синтаксической
группы, когда она осознаётся как свободное сочетание однородных сказуемых: Как
будто я сплю и вижу большое море людей (С. Алексиевич); Иногда люди спят на
ходу, так вот я говорю с тобою, а сам будто сплю и вижу её во сне (А. Чехов).
Один из глаголов, употребление которого может быть обусловлено
фразеологической связанностью, – это глагол дёрнуть. В научной литературе
семантическая характеристика конструкций с дёрнуть даётся следующим образом:
модальная оценка действия, весьма нежелательного по своим последствиям и при
этом совершённого непродуманно или в состоянии эмоционального порыва
[Волкова 2010: 10]. Нам кажется полезным уточнить, что помимо отмеченных
семантических свойств необходимо добавить, в значении ‘непроизвольно или под
влиянием внешней каузирующей силы совершить необдуманно поступок, который
имеет негативные последствия’, например: И вот за каким-то дьяволом дёрнуло
меня самому мину под его положить (В. Астафьев); На какой ляд дёрнуло меня
идти к Деркачёву…? (Ф. Достоевский). В этом значении он используется не только
в безличной, но и в личной форме в составе фразеологизмов чёрт (дьявол)
дёрнул, (нелёгкая) дёрнула, впрочем, всякий раз глагол может быть употреблён
только в форме прошедшего времени: Послушайте, – какой чёрт дёрнул вас
читать Елизавете Львовне мои стихи? (М. Горький); И тут чёрт меня дёрнул
спросить миролюбивого друга: «А ты?» (В. Аграновский). Однако, если учесть,

402
что двусоставная конструкция в качестве компонентов грамматической основы
использует фразеологизм идиоматического характера, который, несомненно,
является целостным членом предложения, возникает вопрос о том, как разрешить
данное противоречие.
Наиболее ярко проявляется непроизвольность этих действий при использовании
в позиции приглагольного инфинитива глагола с аспектуальным значением начала
действия (с приставкой за- ): Чёрт дёрнул её заговорить... (Ю. Нагибин); Пару
месяцев назад, проходя мимо ГИТИСа, вспомнил я нашу студию, и чёрт дёрнул
меня зайти внутрь и подняться на второй этаж (А. Макаревич).
Обычно же в приглагольной позиции употребляются инфинитивы со значением
речи: Тут дёрнуло меня заговорить о Vant-Hoff'schen Gesetze des osmotischen
Druckes (Б. Голицын). Впрочем, возможны случаи, когда в приглагольной позиции
употребляется субстантивная синтаксема за язык, подчёркивающая и без того
отчётливый идиоматический характер: Вот дёрнуло меня за язык! (М. Горький);
Чёрт дёрнул его за язык, неужели не знал, что «муж и жена – одна сатана» (Л.
Дурнов). При этом любопытно, что в личных конструкциях используется и другое
существительное – враг, что фиксируется [ФС: 81].
Не исключается и употребление глаголов иных семантических групп в форме
инфинитива: В ту минуту дёрнуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую
корзину… (А. Грин) (глагол восприятия); Дёрнуло меня тогда этими собаками
тебя травить (А. Лиханов) (каузативный глагол) и пр.
По грамматическим признакам дёрнуть в составе рассматриваемого
фразеологизма – глагол безличный, каузативный, а инфинитив в приглагольной
позиции выполняет роль объектного члена: "Дёрнуло меня брякнуть!" – думал он и
даже не спрашивал себя, в самом ли деле у него вырвалась истина или это
только было мгновенным действием музыки на нервы (И. Гончаров).
Употребление названных выше существительных и субстантивированных
прилагательных может рассматриваться как случай своеобразного нулевого
подлежащего, поскольку взаимозаменяемость личной и безличной форм позволяет
делать вывод о мнимой обязательности названных лексем в роли подлежащего.
Вслед за Р. Ружичкой такие подлежащие могут быть названы «пустыми» [Ружичка
1988: 216–219]. Однако в данном случае, на наш взгляд, более точным следует
считать иной подход: перед нами слитная примарная предикация, особенность
которой состоит в том, что оба главных члена предложения являются примером
номинации специфического состояния. В связи с этим умозаключением можно
говорить о том, что такие конструкции обладают двумя главными членами
предложения, которые характеризуются наличием аналоговых предикативных
отношений. Используя выражение «аналоговые предикативные отношения», мы
имеем в виду, что они обладают чертами лишь формальной намеченности
предикативных отношений. Столь противоречивое обстоятельство, на наш взгляд,
сближает данный тип конструкций с односоставными предложениями, где, как
известно, есть предикативность, а предикативных отношений нет. Таким образом,
формально предложения с идиоматическими единицами в роли главных членов

403
должны быть отнесены к двусоставным предложениям, а особая форма
предицирования в данных синтаксических конструкциях позволяет говорить об их
односоставности. Иными словами, данный тип конструкций должен быть отнесён к
числу явлений переходности в сфере одно- и двусоставных типов простого
предложения.
Литература
Апресян Ю.Д. Исследования по семантике и лексикографии. Т. I: Парадигматика. М., 2009.
Волкова Е.П. Лексические средства выражения модального значения необдуманности действия в
конструкциях с инфинитивом. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. М., 2010.
Касьяненко Л.С. Развитие фразеологии как науки и теория эквивалентности // Сборник научных
трудов СевКавГТУ. Серия Гуманитарные науки. 2010. №8. URL:
http://abiturient.ncstu.ru/Science/articles/hs.
Кунин А.В. Асимметрия в сфере фразеологии // Вопросы языкознания. 1988. № 3. Лекант П.А.
Виды предикации и структура простого предложения // Грамматические категории слова и
предложения. М., 2007.
Ружичка Р. Скрытый субъект и пустое подлежащее // Язык: система и функционирование. М., 1988.
Русская грамматика. Т. 2. М., 1980.
Словари
Фразеологический словарь русского литературного языка конца XVIII – XX в.: В 2 т. / Под ред.
А.И. Фёдорова. Новосибирск, 1991. (В тексте – ФС)
*****
О.И. Осетрова
Россия, Ульяновск
О НЕКОТОРЫХ АСПЕКТАХ ФОРМИРОВАНИЯ ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО
ЖАРГОНА В КОМПЬЮТЕРНОЙ СФЕРЕ
Общеизвестны слова И.А. Бодуэна де Куртенэ о неизбежности языкового
смешения и о важности изучения процесса взаимодействия языков, о том, что
«дело языковедов – определять в каждом отдельном случае, насколько данное
слово или оборот, появившийся под влиянием чужих языков, подвергся уже
надлежащей ассимиляции и удовлетворяет известной потребности языка» [Бодуэн
де Куртенэ, URL]. В последнее время на всех уровнях и во всех стилях языка
наблюдается влияние английского на другие языки, в том числе на русский, что
естественным образом вызывает озабоченность не только лингвистов, но и
рядовых носителей языка. А.Д. Шмелёв отметил в своей статье «Ложная тревога и
подлинная беда» (2005 г.): «… люди всерьёз озабочены проблемами языка и
языковой культуры, но не всегда точно представляют себе, что происходит в этой
области» [Шмелёв, URL]. Более того, по мнению П.А. Леканта, «миф о порче
русского языка оказался очень удобной ширмой, за которой прячутся те, чья
речевая культура низка, беспорядочна, неустойчива. Я, дескать, не виноват – это
русский язык испортился» [Лекант 2010: 35].
На сегодняшний день выделяют множество источников появления англицизмов
в национальных языках: реклама, Интернет, современное искусство, спортивная
лексика, косметическая терминология и т.д. На постсоветском пространстве
интенсивность языковых изменений была обусловлена социальными,
экономическими и политическими переменами, стремительность которых давала

404
основания говорить о языковых катаклизмах. Подобные периоды потрясений уже
случались в истории русского языка. По мнению Г.Н. Скляревской, «опыт научного
осмысления изменений в языке <…> позволяет делать благоприятный прогноз на
будущее: языку в целом ничего не грозит, он и не такое переживал» [Скляревская
2001: 200]. Автор утверждает, что современный русский язык, являясь устойчивой
системой, хорошо адаптирует чуждые элементы и приспосабливает их к своим
лингвистическим системам. Действительно, традиционно отмечают несколько волн
заимствований англоязычной лексики в русском языке, причём на каждом этапе её
проводниками становились разные социальные группы, для членов которых был
характерен билингвизм. В XVI веке это были прежде всего дипломаты; в эпоху
Петра I – люди науки, инженеры, купцы; к двадцатым годам XIX века «возросла
роль разговорного языка учёных, писателей, журналистов как особой среды,
«перерабатывающей» заимствования» [Крысин 1993: 142]; в конце XIX и в течение
XX века в разное время и с разной интенсивностью насыщали русский язык
лексикой английского происхождения сначала адвокаты и общественные деятели,
затем – журналисты, артисты, политики.
Кажется целесообразным выделить в этой периодизации ещё один этап,
приходящийся на рубеж XX-XXI веков, ведь за последние годы в наш язык пришло,
возможно, не меньше англицизмов, чем заимствований самого разного
происхождения за весь XX век. Это и общественно-политическая лексика, и
огромный пласт экономической терминологии, как новой, так и забытой за
советское время – старой. Кроме того, мы являемся свидетелями перехода
человечества в новую, постиндустриальную, эпоху, эпоху новых технологий и
глобализации. Глобальная сеть Интернет охватила весь мир, обмен информацией
происходит мгновенно, и вот уже появляется необходимость в языке
международного общения. Конечно, речь идёт об английском языке, ведь зачастую
в современных текстах на долю национальных языков приходится не больше
половины всех слов.
И тем не менее, оптимизм Г.Н. Скляревской по поводу того, что «процессы,
происходящие в русском языке на рубеже веков, только на первый взгляд
производят впечатление языковых катаклизмов – в действительности они
реализуют гибкость и жизнеспособность современной языковой системы, в них
больше закономерного, чем случайного и больше вселяющего надежду, чем
катастрофического», кажется вполне оправданным [Скляревская 2001: 202].
В последнее время и в специальной, и в публицистической литературе всё чаще
встречается предложенный английским социологом Роландом Робертсоном
термин «глокализация», т.е. диалектическое взаимодействие глобальных и
локальных процессов. И нагляднее всего эти процессы проявляются в Интернете.
Как отмечает Г.Н. Трофимова, «многие понятия, свойственные техническому языку,
естественным образом неизбежно проникают в русский литературный язык,
который ассимилирует их в качестве заимствований. Это оправданно, так как
родиной Интернета является англоязычная Америка – главный поставщик сетевой
терминологии». А вот для массового потребителя языком Интернета является

405
родной язык «как единственно приемлемый для общения и работы с сетевой
информацией. Поэтому вполне естественным является тот факт, что, несмотря на
свою изначальную англоязычность, Интернет стал катализатором развития именно
национальных сегментов, которые представляют в виртуальном пространстве
различные страны». Естественно, что в России языком массовой аудитории
виртуального сообщества является русский [Трофимова 2009: 70].
Можно с уверенностью констатировать, что «консервативность» кириллицы
является одним из тех обстоятельств, которые придают русскому языку
значительно большую устойчивость перед англицизмами по сравнению с
немецким, французским и другими европейскими языками. Ведь, как известно, речь
в Интернете реализуется в письменной форме, поэтому первым фильтром при
заимствовании нового слова является графическая система языка. Когда мы
впервые употребляем иноязычное слово в русском тексте, то, как правило,
набираем его латиницей, что сразу показывает его новизну, инородность. Только
после неоднократного употребления, если носители языка ощущают некоторую
перспективность потенциальной лексической единицы, осуществляется либо
собственно заимствование (транслитерация или транскрипция), либо
калькирование; причем «встречается также ещё одно интересное языковое
явление, свидетельствующее о начальном этапе освоения иноязычной лексики
русским языком – комбинированное (латиницей и кириллицей) написание
сложносоставных слов (IBM-совместимый, <…> Web-сайт, Web-сервер), а также
некоторых слов, образованных от иноязычного слова по словообразовательной
модели русского языка» (IT-шка) [Скляревская 2001: 179]. Важность этого
лексического материала как для лингвистической науки, так и для современного
языкового сознания состоит в том, что появляется возможность зафиксировать
момент соприкосновения двух разноязычных систем и зафиксировать самый
первый шаг на пути процесса заимствования слова. И.А. Бодуэн де Куртенэ в уже
цитировавшейся выше лекции «О смешанном характере всех языков», указывал на
то, что в одних случаях языковое смешение «совершается именно теперь, мы его
наблюдаем in actu; в других же случаях имеем дело с результатами
совершившегося когда-то смешения» [Бодуэн де Куртенэ, URL].
Выделяя причины заимствований, большинство исследователей (Н.М. Шанский,
А.Д. Шмелёв, Л.П. Крысин, А.И. Дьяков, О.Э. Бондарец) в первую очередь
отмечают «отсутствие соответствующего понятия в когнитивной базе языка-
рецептора» [Дьяков 2003: 35], причем для интернет-заимствований эта причина
является основной, если не единственной: большинство англицизмов приходит в
компьютерную лексику вместе с информационными технологиями, их появление
связано с необходимостью наименования новых понятий. Описание
комплектующих, программного обеспечения на английском языке требовало от
отечественных программистов двуязычия. Профессиональный жаргон
специалистов-компьютерщиков, а затем и рядовых пользователей изобиловал
англицизмами, которые, будучи так или иначе адаптированными – в виде
транслитераций (аккаунт , файл, гейм, юзер – ср. англ. account, file, game, user)

406
или калек (мышка, материнская плата, пароль – ср. англ. mouse, mother board,
password) – одновременно начали приспосабливаться к системе языка-реципиента.
По Н.М. Шанскому, в большинстве случаев иноязычные слова определённого
грамматического класса приходят в соответствующую грамматическую нишу
русского языка [Шанский 1972: 193]. Если при заимствовании глаголов и
прилагательных (доля последних в заимствованной компьютерной лексике
ничтожна), «совершенно обязательна словообразовательная обработка слова,
состоящая в присоединении соответствующих аффиксов», например, юз-ать (от
англ. to use), сенд-ануть (от англ.to send), серф-ить (от англ. to surf), ребут-
нуться или пере-бут-оваться (от англ. to reboot), при-аттач-ить (от англ. to
attach), грин-овый (от англ. green), то при заимствовании существительных такое
переоформление необязательно (ник, чат, киборд, дебагер, блог – ср. англ. nick,
chat, keyboard, debugger, blog). Интересно, что некоторые существительные не
сразу нашли свою, казалось бы, очевидную грамматическую нишу. Так, слово
Интернет долгое время писали латиницей, потом оно оставалось несклоняемым
существительным (например, в сети Интернет), но сейчас это определённо
склоняемое существительное мужского рода, имя собственное Всемирной сети.
Однако прослеживается устойчивая тенденция писать это слово со строчной
буквы, т.к. оно давно перешло в категорию имён нарицательных и включилось в
систему русского словоизменения. Написание со строчной буквы используется и в
сложных словах, таких как интернет-портал и интернет-магазин, где первая
часть фактически представляет собой аналитическое прилагательное.
Этот процесс, который принято называть «этапом вхождения иноязычных слов в
русскую грамматическую систему» [Бондарец 2008: 30], в рамках теории полевой
структуры грамматических явлений В.Г. Адмони можно описать как проекцию
грамматических форм, то есть «постоянно действующую способность
грамматических категорий наделять <…> определёнными грамматическими
признаками лексемы, ранее этими признаками не обладавшие» [Адмони 1988: 83].
Автор теории считает очевидным, что такие проекции существуют и в языке, и в
речи и, составляя «момент общего механизма образования аналогичных форм»,
присутствуют как к синхронии, так и в диахронии [там же]. Вообще, Интернет, являя
собой некую «языковую лабораторию», даёт возможность, с одной стороны,
наблюдать языковые процессы в их развитии, благодаря высокой скорости обмена
информацией, а с другой стороны, позволяет делать синхронические «срезы» на
любом этапе этих процессов, благодаря письменной форме интернет-
коммуникации. В таких условиях представляет определённую сложность
разграничение языка и речи в Сети. Так, можно предположить, что некоторые
полностью ассимилированные англицизмы компьютерной сферы (аватар,
модератор, админ, забанить, перепост и др.) нескоро попадут в толковые
словари, что считается завершающим этапом освоения заимствованной лексики в
языке-реципиенте. К сожалению, несмотря на то, что в Интернете, который
отличается повышенной языковой рефлексией своих пользователей, существует
огромное количество толковых словарей «компьютерного языка», зачастую даже с

407
элементами этимологического анализа, сложно сказать, насколько оправдано их
использование не как источников языкового материала, а в качестве справочников.
Возможно, экспертизе таких словарей предстоит стать темой отдельного
исследования.
В заключение хотелось бы отметить одну из особенностей лексического состава
интернет-коммуникации, а именно – её «карнавальный» характер. Кроме
«официальных» калек и транслитераций существуют их смеховые варианты
(компьютер: комп, комплюхтер, компухтер, компостер, контупер, керогаз;
клавиатура / кейборд: кеборда, кейборда, кея, клава; дебагер: клопомор,
клоподав; электронная почта: мейло, мыло, емеля и т.п.). Это явление отмечает
П.В. Лихолитов, констатируя: «Стилистически нейтральные в английском языке
слова в жаргоне российских программистов приобретают функционально
обусловленную сниженную стилистическую окраску: грубовато-фамильярную,
иронически-пренебрежительную или просто разговорно-непринужденную»
[Лихолитов 1998: 47]. Происходит ли это из-за общей тенденции
некодифицированных систем языка к переделыванию, «снижению»
новообразований, осознаваемых носителями языка-реципиента как социально
престижных, до уровня просторечий [Бондарец 2008: 13], или таким образом
проявляется амбивалентность компьютерного подъязыка? Владение им не только
престижно в социальном плане, но и указывает на знакомство с компьютерными
технологиями, которые традиционно воспринимаются как весьма трудоёмкая и в
некотором роде магическая область. «Как реакция на потенциальный снобизм
появляется ироническая сниженность в предлагаемых им синонимах к
литературным словам и профессиональным терминам» [Виноградова 2001: 210].
Можно предположить, что пресловутый «язык падонкафф» является крайним
выражением этой тенденции. Внешняя, «обрядовая», сторона интернет-
коммуникации, призванная облегчить перегруженный техническими терминами
жаргон программистов, заменила для последователей этой идеологии содержание,
косвенным подтверждением чего является отчётливо деструктивный характер их
языковой деятельности.
Литература
Адмони В.Г. Грамматический строй как система построения и общая теория грамматики. Л., 1988.
Бодуэн де Куртенэ И.А. «О смешанном характере всех языков» / вступительная лекция, С.-
Петербургский университет, 1900 г.) Электронный ресурс. URL:
http://www.miresperanto.narod.ru/aliaj_lingvoj/boduen_de_kurtene.htm.
Бондарец О.Э. Иноязычные заимствования в речи и в языке: лингвосоциологический аспект / Под
ред. Г.Г. Инфантовой. Таганрог, 2008.
Виноградова Н.В. Компьютерный сленг и литературный язык: проблемы конкуренции //
Исследования по славянским языкам. Сеул, 2001. № 6.
Дьяков А.И. Причины интенсивного заимствования англицизмов в современном русском языке //
Язык и культура. Новосибирск, 2003.
Крысин Л.П. Языковое заимствование как проблема диахронической социолингвистики //
Диахроническая социолингвистика. М., 1993.
Лекант П.А.Современная публичная речь «в глубоком минусе» // Русистика XXI века. Традиции и
тенденции. Тамбов, 2010.

408
Лихолитов П.В. Компьютерный жаргон // Русская речь. 1997. № 3.
Скляревская Г.Н. Слово в меняющемся мире: русский язык начала XXI столетия: состояние,
проблемы, перспективы // Исследования по славянским языкам. Сеул, 2001. № 6.
Трофимова Г.Н. Языковой вкус Интернет-эпохи в России. Функционирование русского языка в
Интернете: концептуально-сущностные доминанты: Монография. 2-е изд., испр. и доп. М. 2009.
Шанский Н.М. Лексикология современного русского языка. Пособие для студентов пед. ин-тов. М.
1972.
Шмелёв А.Д. Ложная тревога и подлинная беда // Отечественные записки. М., 2005. № 2 (23).
URL: http://www.strana-oz.ru/?numid=23&article=1033.
*****
Т.С. Павлова
Россия, Москва
СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫЕ ОБЩЕГО РОДА КАК СРЕДСТВО СОЗДАНИЯ
«ФИКТИВНОЙ» ОЦЕНКИ
Существительные общего рода, являясь словами предикатными, используются
носителями языка для оценивания других людей, а именно: их внешности,
поведения, привычек, наиболее существенных черт, т.е. оценка – это основная
функция существительных общего рода. Отец и мать его тоже были
пребеззаконные люди, и оба были невообразимые пьяницы (Н. Гоголь).
Ведущая роль в выражении оценки принадлежит семантике существительных
общего рода (наряду со словообразовательными и синтаксическими
характеристиками). Так, в приведённом примере лексемой пьяница отрицательно
оцениваются отец и мать героя по наличию у них вредной привычки – ‘тот, кто
постоянно пьянствует, алкоголик’ [Ефремова 2000, II: 413]. Показателями оценки
являются семы ‘пьянствует’, ‘алкоголик’.
Помимо оценивания с позиции «хорошо» или «плохо», существительные общего
рода способны выражать отношение говорящего, т.е. одобрение или неодобрение
той или иной черты характера человека. Поэтому для существительных общего
рода, как и для любой другой оценки-прагмемы, характерна «контаминация
оценочного признака (положительного или отрицательного) и оценочного
отношения (одобрительного или неодобрительного)» [Маркелова 2006: 81]:
– С просьбою? С какою?
– С позвом… – тут одышка произвела долгую паузу, – ох!.. с позвом на
мошенника… Ивана Ивановича Перерепенка.
– Господи! И вы туда! Такие редкие друзья! Позов на такого добродетельного
человека!..
– Он сам сатана! – произнёс отрывисто Иван Никифорович (Н. Гоголь).
Существительное общего рода сатана – ‘о недобром человеке с неуёмным
злым темпераментом’ [Химик 2004: 547] – выражает в приведённом отрывке не
только отрицательную оценку, показателями которой являются семы ‘недобрый’,
‘неуёмный’, ‘злой’, но и передаёт неодобрительное отношение Ивана
Никифоровича к своему бывшему другу. Лексема сатана употребляется в качестве
бранного слова, показывая тем самым неприязнь говорящего к другому человеку:
– Правильно. Купим. Умница, Тоня! (Б. Пастернак).
Положительно-оценочное слово умница употребляется говорящим с целью

409
положительно оценить, похвалить.
Как видно из приведённых примеров, в большинстве случаев отрицательно-
оценочные существительные общего рода используются для оценивания со знаком
«минус» и для выражения негативного отношения, а положительно-оценочные
существительные общего рода – для оценивания со знаком «плюс» и одобрения.
Однако наши наблюдения за функционированием существительных общего рода в
художественном тексте показывают, что иногда можно встретить переносное
употребление оценки, т.е. случаи, когда под влиянием контекста и ситуации
происходит смена отрицательной оценочной семантики на положительную: – Я сам
виноват! – Игорь уже в десятый раз с удовольствием анализирует ситуацию. –
Надо было сразу вырубить первого. Он был поздоровей. А я стал
демонстрировать класс, показывать приемы… – Помолчи, балаболка! – с плохо
скрываемой симпатией прикрикивает Федяев (Л. Филатов). Федяев характеризует
Игоря отрицательно-оценочным существительным балаболка, но при этом слова
автора «с плохо скрываемой симпатией» показывают истинное отношение
говорящего. Федяеву, так же, как и Игорю, доставляет удовольствие обсуждать их
потасовку, но он не хочет показывать это своему товарищу, поэтому прикрывает
истинное эмоциональное состояние приказом замолчать, переданным глаголом в
повелительном наклонении, и отрицательно-оценочным обращением балаболка.
Такую оценку можно назвать «фиктивной». Под выражением «фиктивная»
оценка мы понимаем притворное выражение положительной или отрицательной
оценки с целью замаскировать истинное отношение.
– Чего за свою бурную жизнь не перевидал, – говорит, – приключений каких
только не изведал, однако подобного дива не зрел ещё. Бестия – не кобель! (В.
Астафьев) Существительное бестия, имеющее отрицательно-оценочную
семантику ‘тонкий плут, ловкий пройдоха’ [МАС, т. 1: 87], под влиянием ситуации
(говорящий удивлён и восхищён увиденным), контекстуального окружения
(подобного дива) и интонации приобретает положительную оценку. Такое
переносное употребление оценки – отрицательная в значении положительной и
наоборот – довольно распространённое явление в художественном тексте,
подтверждающее, что «в границах определённого индивидуального языкового
мышления из любого негативного эмоционально-оценочного слова, несмотря на
его понятийную и коннотативные составляющие, могут быть извлечены
положительные смыслы» [Бушланова 2010: 285].
Как видно из приведённого примера, лексема бестия выполняет не только
оценочную функцию, но и вместе с интонацией передаёт эмоции говорящего.
Анализ нашего материала подтверждает вывод Т.В. Маркеловой о том, что в
восклицательных предложениях «констатируется значение положительной или
отрицательной оценки, причём это значение трактуется как разновидность
эмоциональных отношений…» [Маркелова 1993: 109].
– Смолин? Н-да… он – ше-ельма… дельный парень… (М. Горький).
Существительное общего рода шельма содержит в семантике отрицательно-
оценочные семы ‘хитрый’, ‘плутоватый’ [МАС, т. 4: 709], однако человек,

410
обладающий этими качествами, оценивается говорящим положительно, так как для
того, кто занимается предпринимательством, это полезные качества, что далее по
тексту подтверждается положительной характеристикой дельный парень.
Подобное употребление отрицательно-оценочного слова в значении
положительно-оценочного и наоборот помогает говорящему усилить оценку, а
следовательно, и производимый ею эффект.
Таким образом, обладая широкими возможностями в выражении оценки,
существительные общего рода могут использоваться для создания «фиктивной»
оценки (т.е. переносного употребления оценки), которая позволяет говорящему
скрыть своё истинное эмоциональное состояние или использовать слово общего
рода как усилительное средство в процессе оценивания.
Литература
Бушланова А.И. К вопросу о семантическом потенциале негативно-оценочного слова // Русский
язык: исторические судьбы и современность: IV Международный конгресс исследователей
русского языка (Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, филологический факультет, 20–23 марта
2010 г.): Труды и материалы.
Маркелова Т.В. Оценка и оценочность // Семантическая структура слова и высказывания:
Межвузовский сборник научных трудов. М., 1993.
Маркелова Т.В. Оценочный предикат // Русское предложение: компоненты с модальной,
оценочной, экспрессивно-эмоциональной семантикой. Монография / Под ред. П.А. Леканта. М.,
2006.
Словари
Химик В.В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. СПб., 2004.
Словарь русского языка: В 4-х тт. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; Под ред. А.П. Евгеньевой. 2-е изд,
испр. и доп. М., 1981–1984. (В тексте – МАС)
Ефремова Т.Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. В 2-х тт. М.,
2000.
*****
И.С. Папуша
Россия, Пушкино
ТЕМА СЛОЖНОГО СИНТАКСИЧЕСКОГО ЦЕЛОГО
Сложное синтаксическое целое – специфическая единица языка. Одной из его
особенностей является его тема, обеспечивающая смысловую целостность и
реализующая целеустановку автора. В то же время термин тема для данной
единицы не совпадает по значению с этим термином, традиционно используемым
применительно к тексту. С одной стороны, их объединяет отношение к плану
содержания, но различие заключается в том, что само наличие темы у языковой
единицы – явление уникальное.
В литературоведении тема – либо жизненный материал, взятый для
изображения, либо основная общественная проблема, поставленная в
произведении. Под темой целого текста также понимается его конденсированное и
обобщённое содержание [Фридман 1975: 54]. Между темой целого речевого
произведения и частными темами, которые раскрываются в отдельных главах,
параграфах, сложных синтаксических целых, составляющих речевое
произведение, существует лишь опосредованная связь. Тема целого речевого
произведения не является арифметической суммой частных тем. Наиболее

411
отчётливо это проявляется в жанре художественной литературы. Основная идея
художественного произведения не излагается писателем, как известно,
непосредственно, а доносится до читателя через систему образов, через
конкретные картины человеческой жизни. Естественно, что сумма описаний
природы, внешности людей, рассказ об отдельных событиях в жизни героев или об
их переживаниях, служащие частными темами глав, частей не равняется идейно-
тематическому содержанию целого произведения. Точно так же не может быть
выведена путём механического сложения частных тем, излагаемых отдельными
главами, параграфами, абзацами и основная мысль крупного публицистического
произведения или научного труда.
Мельчайшей частной темой целого текста является тема, заключённая в
сложном синтаксическом целом. И она не слагается из более мелких тем,
заключённых в его составляющих-предложениях, и не разлагается на ещё более
дробные темы. Предложение может быть носителем отдельной темы только в том
случае, если оно не входит в состав сложного синтаксического целого, а является
самостоятельным предложением-высказыванием (автосемантичное предложение).
Напротив, в составе ССЦ отдельные синсемантичные предложения не имеют
самостоятельной темы, а служат совместно для выражения одной темы сложного
синтаксического целого и взаимно дополняют друг друга при её раскрытии. Надо
заметить, что термин тема, используемый в теории актуального членения
предложения наряду с термином рема, обозначает исходную, изначально данную
составляющую высказывания и не соответствует понятию темы в рамках
структурной лингвистики.
Изолированное рассмотрение содержания предложений, входящих в сложное
синтаксическое целое, не может дать правильного представления о тематической
составляющей и идейной направленности последнего. Проиллюстрируем данное
положение:
Мою правую руку держит мой славный приёмыш, трёхлетний господин в
красной кепке и бутсах, обильно развесивших белые, пухлые шнурки (1). Он
знает несколько важных слов, он умеет хлопать глазами, у него богатая и
честная мимика, мы в восторге друг от друга, хотя он этого никак не
выказывает (2). Мы знакомы уже полтора года, и он уверен, что я его отец (3).
(З. Прилепин).
Первое предложение, зачин ССЦ, сразу представляет его тему – Мой приёмыш.
Развёрнутое приложение трёхлетний господин, как и ряды однородных членов, –
в красной кепке и бутсах; белые, пухлые – определяет общее описание
приёмыша и отношение героя к нему. Второе предложение, развивая тему,
повествует о способностях и свойствах приёмыша, а также об отношениях между
героем и приёмышем. Третье предложение, следуя логике содержания
предыдущих предложений, сообщает об отношении приёмыша к герою. Другими
словами, все предложения данного сложного синтаксического целого объединены
его темой – Мой приёмыш, которую раскрывают комплексно, всесторонне,
обеспечивая целостность текста, его когерентность. Целеустановка автора

412
выявляется в комплексе всех предложений группы – показать отношения героев;
микроидея ССЦ может быть выявлена только вследствие многоуровневого
анализа всех его языковых единиц, но тема – это тот каркас плана содержания,
который сохраняет единство всех планов сложного синтаксического целого. Так в
другом сложном синтаксическом целом этого же произведения З. Прилепина
многократный повтор предикативного центра Я сомневаюсь не оставляет читателю
иного выбора в обозначении темы:
Иногда я сомневаюсь в виртуозности водителя (1). Когда мы, двое
очаровательных мужчин, я и приёмыш, путешествуем по городу, я сомневаюсь
во всём (2). Я сомневаюсь в том, что цветочные горшки не опадают с балконов,
а дворняги не кидаются на людей, я сомневаюсь в том, что оборванный в
прошлом месяце провод телеграфного столба не даёт ток, а канализационные
люки не проваливаются, открывая кипящую тьму (3). Мы бережёмся всего (4).
Мальчик доверяет мне, разве я вправе его подвести? (5) (З. Прилепин).
Объединение всех предложений сложного синтаксического целого вокруг одной
темы есть проявление его смысловой целостности, или семантической изотопии
текста [Греймас 2004: 96; КСТЛТ: 467; Штайн 1996: 112]. Переход от одной темы к
другой – один из пограничных сигналов, знаменующих конец одного сложного
синтаксического целого и начало либо следующего автосемантичного
предложения, либо следующего сложного синтаксического целого. Но далеко не
всегда легко увидеть в тексте группу предложений, объединённых одной темой, так
как в структуре целого текста тематические переходы весьма условны, а сложные
синтаксические целые в редком тексте следуют одно за другим.
При включении в состав единиц более высокого уровня языковые единицы
претерпевают изменения как в форме, так и в значении. Например, значение слова
складывается из содержаний составляющих его морфем и типа зависимости их
друг от друга; значение предложения – из семантики составляющих его слов и
значений их синтаксических позиций; значение ССЦ – из значения составляющих
его предложений и типов их связей друг с другом. «Создавая текст как целостную
смысловую и речевую структуру, каждый речевой субъект “преднаходит” нужные
ему элементы в языке, вливающемся в текст не как целостная структура, а
фрагментарно, отдельными строевыми элементами, отбираемыми сообразно
потребностям сообщения или общения. <…> Входя в структурно-смысловое
текстовое целое, главные номинативные и коммуникативные единицы системы
языка слово и предложение превращаются в “текстослова” и “текстопредложения”,
в семантике и синтактике которых сочетаются характеристики, идущие как от
системы языка, так и от “системы текста”» [Гончарова 2003: 12]. Но предложения,
которые входят в сложное синтаксическое целое, не принадлежат тексту
напрямую: они функционируют в нём только в составе группы, все языковые
единицы, использованные в ней, актуализированы и связаны внутренней
функцией, и, следовательно, любые семантические приращения подчинены
целеустановке автора. Даже изолированное использование сложного
синтаксического целого предполагает наличие тех же качеств, которыми обладает

413
данная единица, входя в текст.
Семантика сложного синтаксического целого складывается не только и не
столько из семантического наполнения языковых единиц, входящих в него, сколько
из тех значений, которые в каждом конкретном ССЦ проявляются в силу
объективных причин. Значения единиц в рамках сложного синтаксического целого
приобретают значимость, определяемую семантическим критерием как сложного
синтаксического целого, так и текста. Каждая языковая единица сложного
синтаксического целого имеет ту грамматическую форму, которая предписана
организацией данного сложного синтаксического целого, которая, в свою очередь,
подчинена целеустановке автора. Реализуясь в тексте, сложное синтаксическое
целое, осуществляет многосторонность внутренних связей, диктующих
обязательный порядок и форму своих компонентов, продуцируется по
грамматической модели, обеспечивающей взаимообусловленность плана
содержания и плана выражения. Семантическое единство всех составляющих ССЦ
– фундамент сложного синтаксического целого, но при условии соответствия ему
всех формальных проявлений связанности.
Семантика ССЦ определена его структурой, равно как и его структура
определена его семантикой. Эта взаимообусловленность структуры и семантики
сложного синтаксического целого лежит в основе его характеристики как сочетания
предложений, объединённых общностью значения, особыми синтаксическими
связями и образующих относительно независимые от контекста смысловые
единства, что наглядно демонстрирует взаимосвязь внешней структуры и её
внутреннего наполнения: плана выражения и плана содержания. Если для текста
единство плана содержания и плана выражения нередко предполагает приоритет
плана содержания, то это единство в сложном синтаксическом целом как языковой
единице может осуществляться только при строгом паритете обоих планов.
Определить тему ССЦ отдельно от его формы нельзя: тема, целеустановка и
микроидея этой синтаксической единицы представлены в ней синтетически. Тема
маркируется теми или иными показателями в зачине сложного синтаксического
целого: предикативным центром, детерминантом первого предложения,
обособленным членом и т.п. Если в зачине ССЦ находится ядерный герм, то можно
без сомнения предполагать, что в нём реализована тема. Рассмотрим данные
положения на примере фрагмента текста Н. Лескова:
Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с
Коневца (1). Он до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого
внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он
мог до сих пор оставаться незамеченным (2). Это был человек огромного
роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами
свинцового цвета: так странно отливала его проседь(3). Он был одет в
послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в
высоком чёрном суконном колпачке (4). Послушник он был или постриженный
монах – этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских
островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда

414
надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками (5).
Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно
интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят;
но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный,
добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной
картине Верещагина и в поэме графа А.К. Толстого (6). Казалось, что ему бы не в
ряске ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и лениво
нюхать, как "смолой и земляникой пахнет тёмный бор" (7).
Содержание данного абзаца посвящено представлению героя, описанию его
портрета, внешности, одежды. Этот высокоорганизованный текст членится на три
сложных синтаксических целых: (1) – (3) предложения с микротемой Новый
пассажир; (4) – (5) предложения с микротемой Был одет; (6) – (7) предложения с
микротемой Сопутник.
Первое ССЦ построено по инвариантной матрице комбинирования сложных
предложений, первое из которых – сложноподчинённое минимальной структуры с
придаточным определительным; второе – многочленное сложное предложение,
состоящее из пяти предикативных частей, которые связаны сочинительными
соединительными и противительными отношениями, и подчинительными
отношениями с придаточным изъяснительным; третье предложение – бессоюзное
двучленное с причинно-следственными отношениями. Несмотря на то, что в плане
содержания в последующих предложениях продолжается описание нового
пассажира, тема первых трёх предложений ограничена закрытой структурой самой
группы, т.е. планом выражения, реализованным матрицей. Микроидея этого ССЦ
сосредоточена в ядерных гермах и на него никто не обращал никакого внимания
и Это был человек огромного роста, проявляющих антитезу содержания. Но тема
призвана обозначить новый объект, и это сделано сразу – через именную часть
составного сказуемого первого предложения.
Второе ССЦ реализует расширяющуюся инвариантную матрицу, в которой
первое предложение простое, осложнённое однородными сказуемыми,
соединёнными одиночным союзом и. Появление в фрагменте структуры простого
предложения – один из сигналов границы сложного синтаксического целого, как и
появление однородных членов предложения: в предыдущем ССЦ не было
осложнений ни в одной из девяти предикативных частей, кроме вводного слова
вероятно в шестой предикативной части. В этом сложном синтаксическом целом в
четырёх предикативных частях использованы четыре ряда однородных членов,
два из которых – однородные составные именные сказуемые, соединённые
одиночными союзами и и или. Одним из внутренних средств связи в этом ССЦ
является наличие в этих сказуемых специализированной связки быть [Лекант
2004: 93] в первом предложении – был одет в подряснике и <…> в колпачке – и в
первой предикативной части второго предложения – Послушник он был или
постриженный монах. Микроидею этого ССЦ фиксируют три ядерных герма – в
послушничьем подряснике; и в высоком чёрном суконном колпачке; не всегда
надевают камилавки: одежда этого человека свидетельствует о его

415
«необыкновенном» статусе. Тема, как и в первом ССЦ, тоже обозначена в зачине,
и тоже в сказуемом первого предложения сложного синтаксического целого.
Третье ССЦ анализируемого фрагмента построено по инвариантной матрице
сочетания сложных предложений – сложносочинённого минимальной структуры и
многочленного сложноподчинённого с двумя придаточными в последовательном
подчинении. Это ССЦ в плане выражения отличают от предыдущих структура
входящих в него предложений, наличие трёх аналогов односоставных
предложений из пяти предикативных частей, наличие двух обособленных
определений, выраженных причастными оборотами в постпозиции, наличие
развёрнутого приложения и цитаты. Тема этого ССЦ – Сопутник – меняет
позиционирование героя, а его микроидея, сконцентрированная в ядерном герме
напоминающий дедушку Илью Муромца, совместно с целеустановкой,
«увязывающей» героя с известным образом, объединяет пассажиров как
соратников.
Смысловая целостность сложного синтаксического целого как план содержания
является его базовым дифференциальным признаком, поскольку закодированная в
нём теми или иными языковыми средствами информация способствует
образованию смыслов и облегчает их передачу в процессах его порождения /
восприятия. Тема сложного синтаксического целого не модулируется из
содержания – она всегда представлена лексически, структурно и грамматически:
языковая природа этой синтаксической единицы позволяет единицам всех
языковых уровней проявляться в тех характеристиках, которые определены не
столько интенцией автора, сколько самой системой языка и его потенцией.
Литература
Гончарова Е.А. Ещё раз о стиле как научном объекте современного языкознания // Текст –
Дискурс – Стиль. СПб., 2003.
Греймас А.-Ж. Структурная семантика. Поиск метода. М., 2004.
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке: Учебное пособие
для студентов вузов. М., 2004.
Фридман Л.Г. К вопросу о сверхфразовых единствах (на материале немецкого языка) //
Теоретические проблемы синтаксиса современных индоевропейских языков. Л., 1975.
Штайн К.Э. Изотопическая симметрия в поэтическом тексте // Проблемы лингвистической
семантики. Череповец, 1996.
Словари
Краткий словарь терминов лингвистики текста // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. 8.
Лингвистика текста / Под ред. Т.М. Николаевой. М., 1978. (В тексте – КСТЛТ)
Источники
Лесков Н.С. Собрание сочинений в 11 томах. Т. 4. Л., 1957.
Прилепин З. Паталогии. URL: http://www.modernlib.ru/books/prilepin_zahar/patologii/read
*****
Н.М. Перфильева
Россия, Ногинск
ТОПОНИМЫ НА СТРАНИЦАХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Н.С. ЛЕСКОВА 80-90-Х
ГОДОВ КАК ПОКАЗАТЕЛЬ ТОЧНОСТИ ИДИОСТИЛЯ РЕАЛИСТА
Современная лингвистическая наука характеризуется повышенным интересом к
природе филологического познания. Познание невозможно без изучения

416
исторического прошлого народа, его материальной и духовной культуры.
Топонимы – неотъемлемая часть фоновых знаний носителей данного языка и
культуры: в них, как в зеркале, отражается история народа, история заселения и
освоения какой-либо территории. Потому именно эта часть лексики издавна
привлекает внимание не только филологов, но и историков, этнографов, географов
[Томахин 1984: 84].
Обращение к исследованию топонимов в произведениях Н.С. Лескова 80-90-х
годов – одна из возможностей проникнуть в его видение мира, поскольку идиостиль
писателя является продуктом ментальной деятельности творческой личности, и
эта деятельность связана с концептуальной картиной мира.
Топонимия произведений указанного периода довольно обширна, это является
следствием того, что 80-90-е годы характеризуют Лескова как умудрённого опытом
человека, имеющего свою личностную позицию, особый взгляд на мир, на
происходящее. «Незадолго до смерти на вопрос одного литератора, откуда он
черпал материал для своих произведений, Николай Семенович сказал, указывая
на открытый лоб: «Вот из этого сундука. Здесь хранятся впечатления трёх лет моей
коммерческой службы, когда мне приходилось по делам странствовать по России;
это самое лучшее время моей жизни, когда я много видел» [Капитанова 2002: 16].
Лесков умело оперирует географическими названиями, с особой точностью
описывает то или иное место. Местонахождением александрита были уральские
изумрудные копи, находящиеся в восьмидесяти пяти верстах от
Екатеринбурга по речке Токовой, впадающей в Большую Ревть…
(«Александрит»). См. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона:
«Изумрудные копи в Пермской губ., в Екатеринбургском у. – единственное
местонахождение изумруда в России, по берегам рч. Большого Рефта, притока р.
Пышмы. Изумруды находятся в тёмно-сером слюдяном сланце и сопровождаются:
фенакитом, хризобериллом, знаменитым александритом, аквамарином, апатитом,
плавиковым шпатом и рутилом. Приисков несколько. Изумруды открыты здесь в
1831 г.; тогда же начали разрабатываться и копи».
Сведения об Уральских изумрудных копях мы находим в книге М.И. Пыляева,
современника Лескова, «Драгоценные камни», где сообщается, что,
действительно, в России изумруд находится в Екатеринбургском округе, по
берегам речки Токовой, в 85 верстах от Екатеринбурга [Пыляев 1990: 247]. Как-то
зашел Максимко за пнями на правый берег Токовой, что падает в Рефть, да меж
корней сушины вывороченной бурей напал на струганцы, да самоцветные, как
есть тумпасы (топазы)… [Пыляев 1990: 249-250].
Эту книгу держал в руках и сам Лесков: Сведение это я выписал из книги Мих.
Ив. Пыляева, изданной с.-петербургским минералогическим обществом в 1877 г.
под названием: "Драгоценные камни, их свойства, местонахождения и
употребление" («Александрит»). Открытие Изумрудных копей произвело фурор в
России, особенно в петербургском обществе 19 века, о них говорили, ими
интересовались, их искали.
90-е годы 19 века очень волновали писателя, его душу, тревожили и внесли

417
существенный отпечаток в его творчество: вопросы о жизни и смерти, о судьбе
России, народа, интеллигенции, о роли в обществе религии. В это время Лесков
мало путешествует, редко где бывает, но его герои не находятся в определённой
местности, в пространственно-временном континууме произведений по воле
автора они переносятся в различные географические точки. География их
переездов обширна: Петербург и его окрестности, Выборг, Валаам, Кронштадт,
Киев, Италия, Франция, Вена, Париж.
Наиболее значим для Лескова Петербург и его окрестности. Петербург – ядро,
центр не только России 19 века как государства с его социальной, экономической,
политической жизнью, но и базис для формирования на периферии
мировосприятия людей. Герои Лескова безотрывно связаны с этим городом.
Согласно сюжету, в Петербург они приезжают (Тогда он, "не желая сидеть без
дела, продал в Ростове за 40 рублей двух своих лошадей и отправился
попытать счастья в Петербург" («Вдохновенные бродяги»)), живут в нём
постоянно (Зимою 186* года в Петербург прибыло на жительство одно очень
зажиточное и именитое семейство, состоявшее из трёх лиц: матери – пожилой
дамы, княгини, слывшей женщиною тонкого образования и имевшей наилучшие
светские связи в России и за границею… («Дух госпожи Жанлис»)) или покидают
город: Так злополучный старик, много прохлопотав и много потратив, везде
нашёл только запертые двери, - заплакал и уехал, а его супруга осталась в
Петербурге и при ней же остались все дети («Сеничкин яд»).
С этим городом устанавливается разного рода связь персонажей. Так, герои
Н.С. Лескова в Петербург пишут письма: Путешественник написал об этом в
Петербург князю Александру Николаевичу Голицыну («Сибирские картинки 18
века»); И вот что сильнее поразило меня: это родственные письма,
адресуемые из деревень к проживающим в Петербурге молоденьким девочкам,
находящимся в услужении или в учении…(«Пагубники»), оттуда ждут новостей,
хотя и боятся Петербурга: По весне 1767 года он получил из Петербурга
"выговор" за то, что штрафные деньги "за небытие" у исповеди собираются
неуспешно («Сибирские картинки 18 века); Надо было, чтобы это не дошло как-
нибудь в Петербурге до государя («Инженеры бессребреники»).
Петербург, благодаря метонимическому переносу, предстаёт перед читателем
как нечто живое, обладающее даже определенным миросозерцанием и
мироощущением. Город уже воспринимается как одушевлённый, каким и
изображается: И Петербург всё это слушал и смотрел и... даже уж не
удивлялся... («Вдохновенные бродяги»).
Петербург выступает как особый самодовлеющий объект художественного
постижения, как некое целостное единство [Топоров 646]. Лесковский Петербург
всеобъемлющ, он и красив, и мрачен, и величественен, и вульгарен, для героев
произведений писателя он судьбоносен, потому что здесь решаются вопросы
жизни и смерти – здесь болеют и умирают: Генерал Ламновский умер позднею
осенью, в ноябре месяце, когда Петербург имеет самый
человеконенавистный вид: холод, пронизывающая сырость и грязь; особенно

418
мутное туманное освещение тяжело действует на нервы, а через них на мозг и
фантазию. Всё это производит болезненное душевное беспокойство и волнение
(«Привидение в инженерном замке»). Петербург со своей ирреальностью,
миражностью может стать последней точкой в безумии человека… Слякоть, грязь,
туман, морось – обычные состояния петербургской природы – придают городу
особый колорит, погружают в соответствующее настроение [Бирон 1990: 8-11]:
Зимою, около Крещения, в 1839 году в Петербурге была сильная оттепель. Так
размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял, с крыш падали
днём капели, а лёд на реках посинел и взялся водой. На Неве перед самым
Зимним дворцом стояли глубокие полыньи. Ветер дул тёплый, западный, но
очень сильный: со взморья нагоняло воду, и стреляли пушки («Человек на
часах»).
Лесков не только умело оперирует топонимами, давая точный адрес,
определяющий место события, убеждая в реалистической достоверности
описанного, но и, оставаясь верным своему неповторимому
«мероориентирпованному» стилю, использует топонимы как языковые средства
для создания яркого насыщенного образа. Роль деталей (подробностей) в
композиции художественного текста для Лескова-бытописателя велика; например,
на страницах рассказа «Человек на часах» автор предстаёт наблюдательным
человеком, внимательным к различным явлениям жизни.
Авторская установка на точность обусловливает указание на год и даже на
время года, когда произошли описываемые в рассказе события: зимою, около
Крещения, в 1839 году в Петербурге. Разговорная (стилистически маркированная)
единица размокропогодило проявляет в контексте стилистически сниженный
характер; она как нельзя лучше применима к образу Петербурга: Так
размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял, с крыш
падали днём капели, а лёд на реках посинел и взялся водой («Человек на часах»).
Петербург у Лескова даже капризен, мгновенно меняет настроение – часто это
зависит от света, солнца: безоблачный, светлый, лёгкий или мрачный, угрюмый,
отчужденный [см.: Бирон 1990: 3].
Наблюдения над языком Н.С. Лескова позволяют сделать вывод, что у него
практически не встречаются лексические средства или приёмы их введения,
лишённые мотивировки, не соотнесённые с художественным целым всего
произведения [Леденёва 1997: 7]. Это мы относим к топонимам, прежде всего к
имени собственному Петербург, и другим номинациям, воссоздающим
петербургский мир и «поддерживающим» дух этого города на страницах
произведений писателя (Зимний дворец, Нева и др.).
Литература
Бирон В.С. Петербург Достоевского. Л., 1990.
Капитанова Л.А. Лесковские университеты // Н.С.Лесков в жизни и творчестве. М., 2002.
Леденёва В.В. «Язык он знал чудесно» // Русский язык. 1997. № 24.
Пыляев М.И. Драгоценные камни. Их свойства, местонахождения и употребление. Репринтное
воспроизведение издания 1888 г. М., 1990.
Томахин Г.Д. Топонимы как реалии языка и культуры (на материале географических названий

419
США). Вопросы языкознания. 1984. № 4.
Топоров В.Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» // Петербургский текст. М.,
2009.

Словари
Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб. 1890 – 1907.
Источники
Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 томах. М., 1989.
*****
А.В. Петров
Россия, Архангельск
СУБЪЕКТ В БЕЗЛИЧНОМ ПРЕДЛОЖЕНИИ
Грамматическая бессубъектность как категориальное значение безличности не
может отождествляться с семантической бессубъектностью. Субъектные значения
в безличном предложении так или иначе представлены, они выражены способами,
позволяющими передать неактивный характер субъекта, его деагенсивность.
Рассмотрим способы представления субъекта в русском безличном
предложении как эксплицитные, так и имплицитные. К первым относятся
косвенный субъект, выраженный формами всех косвенных падежей, и замещённый
субъект (локативный или тематический); ко вторым – пбессубъектные конструкции
(собственно бессубъектные и безлично-результативные) и конструкции с
невыраженным субъектом (определённо-личный, обобщённый и неопределённый
субъект). В статье используется наша структурно-семантическая классификация
разновидностей русского безличного предложения (см. [Петров 2007: 184-185]).
Эксплицитные способы представления субъекта.
I. Косвенный субъект: 1) дательный субъекта.
Основным способом выражения субъектного значения в безличных
предложениях следует признать дательный субъекта, который прежде всего
представлен в дативно-субъектных безличных конструкциях, выражающих
психофизическое состояние человека (живого существа): Мне нездоровится; Ему
было весело; Ей отрада.
Дательный субъекта является самым продуктивным способом представления
субъектного значения в безлично-модальных конструкциях: Ему необходимо
вернуться; Ей хочется уехать; в безлично-оценочных предложениях, в которых
даётся не оценка действия вообще, а оценка действия (его восприятие)
конкретным субъектом: Ему было трудно говорить; Мне страшно здесь
находиться, а также в контактно-относительных безличных конструкциях: Мне
кажется, что всё хорошо; Ему приятно, что его так приняли.
Дательный субъекта способен занимать дополнительную, периферийную
субъектную позицию и в других безличных конструкциях: объектно-субъектных
предложениях, выражающих отношение, – субъект зрительного или слухового
восприятия: Нам видно сцену; причастных неопределённо-субъектных
предложениях – воспринимающий субъект: Ему велено дожидаться; безлично-
генитивных предложениях – субъект состояния или модальный субъект: Мне нет

420
покоя; Нам встреч не будет.
2) винительный субъекта.
Среди структурно-семантических разновидностей безличных предложений
выделяются субъектно-объектные конструкции с облигаторным компонентом в
аккузативе. Денотат винительного падежа не просто испытывает состояние, но
подвергается ему, в конструкции происходит своего рода нейтрализация
семантического противопоставления «субъект – объект» [Гиро-Вебер 1979: 70].
Семантика данных предложений связана с самопроизвольными процессами в
физической среде, направленными на объект, предикат при этом выражен
переходными глагольными формами: Машину потряхивало; Дороги развезло; с
процессами внутри человека, формирующими его психофизическое состояние:
Меня знобит; Больного лихорадит; со зрительным и слуховым восприятием
внешней среды, выраженным адъективными предикатами, способными управлять
формами винительного падежа: Видно колею; Слышно песню.
Винительный субъекта используется в безлично-модальных предложениях при
определённых глагольных предикатах: Меня давно тянуло побывать в этих
местах; Его подмывало открыть тайну; а также в контактно-относительных
конструкциях, выражающих ментальное отношение: Меня восхитило, как он это
сделал; Его удивило, что ему так быстро поверили.
3) родительный субъекта.
Особую структурно-семантическую разновидность безличных предложений
составляют безлично-генитивные конструкции, структурной особенностью которых
является наличие отрицательного слова в сочетании с родительным падежом,
однако субъектная семантика генитива в них нивелируется, и поэтому в данных
структурах открывается иная субъектная позиция: Мученьям нет конца; У меня
нет сил; В доме ни души. Родительный субъекта представлен лишь в
количественных безлично-генитивных конструкциях: Снегу нанесло;
Поднакопилось хлама; Света прибавилось; Веток наломало; Народу навалило!
Родительный субъекта активно используется в безлично-модальных
предложениях: У нас не принято жаловаться; У меня нет сил оправдываться;
представлен в контактно-относительных безличных конструкциях с устойчивым
выражением дойти до кого-либо в значении догадки: До меня дошло, что он не
шутит.
Посессивный генитив в субъектном значении используется в различных
безличных конструкциях: локативно-субъектных: У нее заныло в груди; объектно-
субъектных: У него схватило зуб; безлично-результативных: У меня хорошо
получилось; инструментально-тематических: У неё с деньгами туго.
4) творительный субъекта.
Инструментально-субъектные безличные предложения передают следующие
внеязыковые ситуации: воздействие стихийных природных сил посредством
орудия на объект, вызывающее его перемещение, изменение, разрушение, порчу:
Улицу занесло снегом; Корабль разбило бурей; психофизическое состояние
человека, сформированное воздействием стихийных сил посредством орудия:

421
Меня обдало холодом; Лицо перекосило ужасом; состояние и изменение
состояний конкретно-физической среды, связанные с проявлением,
распространением и восприятием запахов, изменений температуры, влажности и
т.п.: Пахло сеном; Веет прохладой.
Реализация безличного значения глагольного предиката в таких предложениях
детерминируется присутствием компонента в творительном падеже,
совмещающего объектно-орудийное и субъектное значения, ср.: Побило градом
посевы. – Град побил посевы; Пахнет цветами. – Цветы пахнут.
Существительные, способные выступать в качестве такого компонента, должны
обладать следующими семантическими признаками: потенциальная энергия,
неодушевлённость, конкретность; к ним относятся существительные,
обозначающие: 1) явления природы; 2) предметы вооружения; 3) технические
средства и явления [Сальников 1977: 288].
5) предложный субъекта.
Предложный субъекта употребляется только в безлично-модальных
предложениях – данное употребление следует признать устаревшим: В тебе
трудиться нет охоты (А. Пушкин).
II. Замещённый субъект.
В некоторых случаях субъектное значение может выражаться средствами,
казалось бы, не приспособленными для этого. Условно можно назвать такое
явление как замещённый субъект.
1) локативный субъект.
Большое количество безличных конструкций, выражающих семантику
окружающей среды, требуют наличия облигаторного структурного компонента –
локатива, совмещающего обстоятельственное и субъектное значения и
выражающего определённое пространство, которое «испытывает» некое
состояние, ср.: В лесу тихо. – Лес тих; В трубе гудит. – Труба гудит. К
данному структурно-семантическому типу вариантов безличного предложения
следует отнести и структуры, обозначающие ощущения человека, связанные с
какой-либо определённой частью его тела или с состоянием его души: В горле
першит; В желудке пусто; На душе потеплело.
2) тематический субъект.
Прослеживая эволюцию русских безличных конструкций, М. Гиро-Вебер
отмечает, что в начале ХХ века появляется новая разновидность несогласованного
предложения с именным членом «с + творительный падеж» (С сердцем у него
плохо; С работой у Володи не ладится; С паспортом неразбериха), которая
выражает оценку ситуации, связанной с объектом в творительном падеже [Гиро-
Вебер 2001: 69]. Как нам представляется, в рассматриваемых конструкциях
представлена не оценка ситуации в чистом виде, а отношение к ситуации,
связанной с объектом в творительном падеже.
Н.Б. Самсонов, специально исследовавший рассматриваемые конструкции,
отмечает, что словоформа творительного падежа с предлогом с выражает
конструктивно обусловленное значение темы сообщения, поэтому для её

422
наименования подходит термин «творительный темы» [Самсонов 1996: 3]. По
мнению исследователя, сущность значения творительного темы заключается в
исполнении им роли семантического субъекта высказывания и в наличии в нем
самостоятельного пропозитивного значения [Самсонов 1996: 11].
В «Синтаксическом словаре» Г.А. Золотовой зафиксировано употребление
рассматриваемых конструкций в трёх моделях: 1) оценивающих положение,
состояние лица, обычно – неблагоприятное и неожиданное, тематив – субъект
состояния: Этот дикий человек опять заболел, опять с ним нехорошо (А. Чехов);
2) оценивающих положение с точки зрения количественной достаточности /
недостаточности названных темативом предметов: Даже с хлебом будет туго,
если нету угля (В. Маяковский); 3) оценивающих благополучное / неблагополучное
положение, состояние дела, тематив – предмет, служащий темой, поводом
ситуации: Только уладилось с дежурством, как прибежала тетя Настя (В.
Кетлинская) [Золотова 1988: 286–288].
Имплицитные способы представления субъекта.
I. Бессубъектные конструкции:
1) собственно бессубъектные конструкции.
Данные предложения выражают семантику состояния или изменения состояний
природы, связанные со сменой дня и ночи, температуры; атмосферно-
метеорологические явления. В качестве предиката выступает ограниченное число
собственно безличных глаголов, которые характеризуются абсолютной
бессубъектностью (рассвести, смеркаться, подморозить), личных глаголов в
безличном употреблении (моросить, штормить, темнеть, светлеть), а также
адъективных форм, не сочетающихся с дательным субъекта (слякотно, ветрено,
сыро, тихо). Носителем предикативного признака в данном случае выступает само
природное явление, и предикат в них функционирует как «семантический субъекто-
предикат» [Алисова 1969: 29].
2) безлично-результативные конструкции.
Предикат данных предложений представлен, прежде всего, краткой формой
страдательного причастия, обусловливающей семантику конструкции, которую
можно определить как результативное состояние или состояние как результат
действия [Замятина 1998: 10]: В комнате прибрано; В купе накурено; Славно
спето; У меня записано; С этим покончено. Однако, на наш взгляд, подобная
семантика передаётся и рядом глаголов с потенциальной безличностью (выйти,
сбыться, сложиться), а также именными формами при связках, выраженных
знаменательными глаголами (выйти, получиться, закончиться): Да ничего,
пройдёт; Получилось не очень складно; Дошло до драки. Основная семантика
безлично-результативных предложений в целом – отношение говорящего к
сложившейся в результате определённых действий ситуации, к
сформировавшемуся результативному состоянию.
II. Невыраженность субъекта
Невыраженность субъекта вербально синтаксически значима, при этом
сохраняется его смысловая необходимость, «отсутствие его сигнализирует одно из

423
трёх его значений: определённо-личное, неопределённое и обобщённое»
[Золотова и др. 1998: 113].
1) определённо-личный субъект.
Определённо-личный субъект совпадает с говорящим лицом или с адресатом
высказывания, при этом нет необходимости в реальном выражении субъектного
детерминанта, поскольку субъект очевиден: Не спится, няня = Мне не спится; Не
читается? = Тебе не читается?; Не мешало бы поздороваться = Вам не
мешает поздороваться.
2) обобщённый субъект.
В безличном предложении обобщённый субъект представлен в ситуации, когда
на его месте может оказаться любой субъект – возможна подстановка
детерминантов всем, всякому, любому, никому и т.п.: Надо смотреть правде в
глаза; Нельзя объять необъятное.
3) неопределённый субъект.
Неопределённый субъект выражается синкретически, то есть субъектное
значение заключено в семантике несубъектных второстепенных членов
предложения, например, неопределённый субъект при его контаминации с
локативным значением: Очевидно, с развлечениями в Сплинстауне и в самом
деле было совсем паршиво (Б. Акунин) – «у обитателей Сплинстауна паршиво с
развлечениями»; косвенный объект, обозначающий некую общность людей: В их
семье не принято было обниматься и целоваться (Ф.Абрамов) – «члены этой
семьи не целуются и не обнимаются».
Особое положение среди безличных субъектных конструкций занимают
неопределённо-субъектные предложения, отличительным свойством которых
является несоотносимая с безличной формой акциональная семантика (активное
действие неопределённого деятеля) [Бабайцева 2004: 235]. В качестве предиката в
них выступают глагольные и причастные безличные формы, составляющие две
разновидности данных конструкций. Неопределённо-субъектные безличные
предложения прямо сопоставимы с односоставными неопределённо-личными
структурами: Шумело за дверью. – Шумели за дверью; Сказано тебе. – Сказали
тебе.
Основная семантика глагольных конструкций – восприятие (чаще всего
слуховое) результатов действия неизвестного, неопределённого субъекта, который
может быть назван в контексте или полностью устранён из ситуации речи для
создания особого образного эффекта. Данные высказывания являются
стилистически маркированными: они употребляются исключительно в
художественной речи и обладают немалым изобразительно-выразительным
потенциалом: Сверху снова заскрипело, заскрежетало, захлопнулась какая-то
дверь (Б. Акунин); В полях сверкало. Близилась гроза (Н. Рубцов).
Основная семантика причастных неопределенно-субъектных предложений –
волеизъявление неопределённого субъекта, сориентированное на выполнение
какого-либо действия воспринимающим субъектом, она, казалось бы, никак не
связана с основной семантикой безличности, однако, как справедливо отмечает

424
И.В. Замятина, здесь передаётся не просто волеизъявление, а «результативное
состояние, обусловленное волеизъявлением» [Замятина 1998: 15]: Мне поручено
ответить на вопросы; Ему велено вернуться; Ей приказано искать ошибку.
Причастные неопределённо-субъектные конструкции весьма ограничены в
употреблении: они используются либо в сугубо официальной обстановке, либо при
желании говорящего подчеркнуть непроизвольность волеизъявления,
неконтролируемость его со стороны воспринимающего субъекта.
Итак, субъектные значения представлены в русских безличных предложениях
разнообразными эксплицитными и имплицитными способами.
Литература
Алисова Т.Б. Семантико-коммуникативный субстрат безличных предложений // Инвариантные
синтаксические значения и структура предложения. М., 1969.
Бабайцева В.В. Система односоставных предложений в современном русском языке. М., 2004.
Гиро-Вебер М. К вопросу о классификации простого предложения в современном русском языке
// Вопросы языкознания. 1979. № 6.
Гиро-Вебер М. Эволюция так называемых безличных конструкций в русском языке двадцатого
века // Русский язык: пересекая границы. Дубна, 2001.
Замятина И.В. Безличное употребление причастных форм в простом предложении. Автореф.
дис. … канд. филол. наук. М., 1998.
Золотова Г.А. Синтаксический словарь: Репертуар элементарных единиц русского синтаксиса.
М., 1988.
Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М., 1998.
Петров А.В. Безличность как семантико-грамматическая категория русского языка. Архангельск, 2007.
Сальников Н. Безличные предложения типа крышу сорвало ветром // Russian Linguistics. 1977.
Vol. 3.
Самсонов Н.Б. Творительный темы в структуре и семантике простого предложения. Автореф.
дис. … канд. филол. наук. М., 1996.
*****
М.Вас. Пименова
Россия, Владимир
РАЦИОНАЛЬНОЕ И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ В РУССКОЙ ЛЕКСИКЕ: СЕМАНТИКА
ОЦЕНКИ И КОННОТАТИВНЫЙ СМЫСЛ
Профессор Павел Александрович Лекант под коннотативным смыслом
высказывания понимает «…как добавочные значения, так и субъективные
оценки, которые накладываются на основное содержание высказывания в тексте»
[Лекант 2007: 177].
Следует отметить, что большинство филологов отмечает «диффузность»
стоящего за термином коннотация понятия, включая в него, наряду с оценочным
компонентом, стилистическое, прагматическое, страноведческое, фоновое,
потенциальное, ассоциативное, эмоциональное, образное, интенсивное,
аффективное, экспрессивное добавочные значения (или «созначения»,
«приращения смысла», «сверхзначения», «прибавочный элемент» слова,
«дополнительные наслоения», «семантические ассоциации», «ассоциативные
признаки», «добавления», «элементы», «оттенки», «окраски» и т.п. –
Ю.Д. Апресян, Н.Д. Арутюнова, Ш. Балли, М. Блэк, А. Вежбицкая, В.В. Виноградов,
Т.Г. Винокур, Е.М. Вольф, Е.М. Галкина-Федорук, В.И. Говердовский, Дж. Лакофф,

425
М. Джонсон, Н.Г. Комлев, Н.А. Лукьянова, Д. Миллер, Л.А. Новиков,
Г.Н. Скляревская, Ю.П. Солодуб, В.Н. Телия, Б. Тошович, В.К. Харченко,
В.И. Шаховский, Д.Н. Шмелёв и др.).
Семантическая «диффузность» предопределяет сложность решения проблемы
разграничения оценочного значения и экспрессивности (лат. expressio –
выражение; «совокупность семантико-стилистических признаков единицы языка,
которые обеспечивают её способность выступать в коммуникативном акте как
средство субъективного выражения отношения говорящего к содержанию или
адресату речи» [Гридин 1990: 591]), эмоциональности (франц. emotion, лат.
emovere – волновать; «имманентно присущее языку семантическое свойство
выражать системой своих средств эмоциональность как факт психики, отражённые
в семантике языковых единиц социальные и индивидуальные эмоции» [Шаховский
1987: 24], стилистического значения (специфический тип значения языковой
единицы в области «…коммуникативно-языковых ценностей» (узуса) «…с точки
зрения особенностей содержания и объема информации, привнесённого им в
высказывание» [Винокур 1980: 53]), образности («семантическое свойство
языкового знака, его способность выразить определённое внеязыковое
содержание <…> посредством целостного наглядного представления-образа»
[Лукьянова 1986: 71]) и др.
В связи с неопределённостью и изменчивостью «эмоционально-оценочной
окраски» ряд исследователей считает необходимым вообще исключить оценочный
компонент из семантической структуры слова, закрепив его только за субъективной
сферой, языковой прагматикой, лежащей «…в ином плане, чем «собственно
семантическое» [Новиков 1982: 169-171], причём оценку (как и смежные
«субъективные» компоненты) предлагается исключить и из вéдения
лингвистической семантики, закрепив его (их) за стилистикой «в широком
понимании этой дисциплины» [Звегинцев 1957: 185]. Напротив, некоторые
лингвисты «выводят» оценочное значение за рамки коннотации, считая его
исключительно объективным явлением, которое соотносится с денотативным
компонентом структуры лексического значения, с «функциональной категорией»,
которая «меньше всего является «созначением» и тем самым отличается от
эмоциональности и экспрессии» [Харченко 1976: 66-67].
На наш взгляд, более перспективным (чем жёсткое закрепление оценочности
или только за коннотативным, или только за денотативным компонентом структуры
лексического значения) представляется подход, согласно которому постулируется
взаимосвязь субъективных и объективных факторов в семантике оценки,
выражающаяся в наличии двух типов оценок.
Первый тип – это рациональная оценка, действующая на денотативном
уровне. Данная оценка предполагает выражение отношения субъекта к
объективной ценности оцениваемого предмета (объекта), которое воспринимается
как его признак. Рациональная оценка – это оценочное значение в «чистом» виде,
которое фиксируется в толковых словарях как первое (основное) или единственное
значение, причём без каких-либо помет.

426
 Приведём примеры (по словарю С.И. Ожегова): (общеоценочное значение)
Хороший – вполне положительный по своим качествам, такой, как следует.
Хороший работник. Хороший голос. Хороший характер. Хорошо (нареч.) поёт. В
лесу хорошо (в знач. сказ). Мне хорошо (в знач. сказ.). Хорошо (в знач. сказ.)
будет, если он придёт. Всё хорошо, что хорошо кончается (посл.); Плохой –
лишённый положительных качеств, неудовлетворительный, не удовлетворяющий
каким-н. требованиям. Плохой товар. Плохая работа. Плохой специалист. Плохие
соседи. Плохое здоровье. Плох здоровьем кто-н. Плох в ученье кто-н. (плохо
учится) и т.д.; (частнооценочное значение – эстетическая оценка) Красивый –
1. Доставляющий наслаждение взору, приятный внешним видом, гармоничностью,
стройностью, прекрасный. Красивое лицо. Красивый вид. Красивый голос. Красиво
(нареч.) писать. Красивый танец; Безобразный – 1. Крайне некрасивый.
Безобразный вид; (частнооценочное значение – этическая оценка)
Порядочность – честность, неспособность к низким, аморальным,
антиобщественным поступкам. Проявить исключительную порядочность;
(частнооценочное значение – интеллектуальная оценка) Умный – 1.
Обладающий умом, выражающий ум. Умный человек. Умное лицо. Умный взгляд;
Глупый – 1. С ограниченными умственными способностями, несообразительный,
бестолковый. Глупый человек; (частнооценочное значение – утилитарная
оценка) Полезный – 1. Приносящий пользу. Полезная книга. Полезная
деятельность. Молоко пить полезно (в знач. сказ.); Вредный – 1. Причиняющий
вред, опасный. Вредный для здоровья. Курить вредно (в знач. сказ.). Вредное
производство. Вредная теория; (частнооценочное значение – сенсорно-
вкусовая оценка) Сладкий – 1. Имеющий приятный вкус, свойственный сахару или
мёду. Сладкий пирог; Горький – 1. Имеющий своеобразный едкий и неприятный
вкус. Горькое лекарство. Горький миндаль. Во рту горько (в знач. сказ.; о горьком
вкусе).
Второй тип – это эмоциональная оценка, предполагающая наличие
ассоциативно-образной мотивировки и выражение эмоционального отношения
субъекта оценки к оцениваемому объекту. В словарях данная оценка, как правило,
сопровождается пометами, указывающими на эмоции и чувства различного вида и
степени проявления. Например: (ирон.) панацея (средство от всего плохого, от
всех бед), раздобриться (проявить доброту, щедрость), сменить гнев на милость
(перестать сердиться); (неодобр.) вертихвостка (легкомысленная женщина),
гигантомания (стремление к практически неоправданной организации чего-н. в
очень крупных размерах), заграбастать (получить, захватив силой, присвоить);
(презр.) лакей, холоп (раболепный приспешник, подхалим), паразит (человек,
который живёт чужим трудом, тунеядец), хапуга (человек, который крадёт,
присваивает неблаговидным способом); (пренебр.)
хиляк (слабый, хилый человек, слабак), чернуха (показ тёмных, мрачных сторон
жизни, быта), чтиво (низкопробное, низкокачественное чтение); (бран.) аспид –
злой, злобный человек, зараза – негодяй, подлец, каналья, прощелыга – плут,
мошенник, обормот – грубый и пустой человек, бездельник и т.д. Необходимо

427
отметить, что проявления эмоциональной оценки разнообразнее выражения
оценки рациональной. Ср. (рациональная оценка – эмоциональная оценка): глупый
– (презр.) безголовый, пустоголовый, малоумный, безмозглый, звёзд с неба не
хватает, пороха не выдумает; красивый – (ласк.) миленький (миленькая
девочка), (пренебр.) смазливый (смазливый парень); плохой – (презр.) паршивый
(паршивая вещь), (пренебр.) дрянной (дрянной товар, дрянной характер),
никудышный (никудышный работник); хороший – (шутл.) недурственный
(недурственный голос), (ирон.) распрекрасный (распрекрасный день) и т.д.
Исследователи указывают на неизоморфность способов обозначения хорошего
и плохого в языке, состоящую в том, что слова, выражающие мелиоративные
оценки / эмоции, легче запоминаются и чаще употребляются в речи, чем
пейоративные формы (так называемая «гипотеза Поллианны»), однако
обозначения / выражения плохого более дифференцированы, чем обозначения /
выражения хорошего [Вольф 1986: 98-100].
Литература
Винокур Т.Г. Закономерности стилистического использования языковых единиц. М., 1980.
Вольф Е.М. Оценочное значение и соотношение признаков «хорошо»/«плохо» // Вопросы
языкознания. 1986. № 5.
Гридин В.Н. Экспрессивность // Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В.Н.
Ярцевой. М., 1990.
Звегинцев В.А. Семасиология. М., 1957.
Лекант П.А. Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Лукьянова Н.А. Экспрессивная лексика разговорного употребления: Проблемы семантики.
Новосибирск, 1986.
Новиков Л.А. Семантика русского языка. М., 1982.
Ожегов С.И. Словарь русского языка. 12-е изд., стер. М, 1978.
Харченко В.К. Разграничение оценочности, образности, экспрессии и эмоциональности в
семантике слова // Русский язык в школе. 1976. № 3.
Шаховский В.И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языка. Воронеж, 1987.
*****
В.В. Подворотова
Россия, Москва
СЛОВО ВРАГ В ЛЕКСИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ РУССКОГО ЯЗЫКА
Объектом исследования в данной статье является слово враг, актуальное как в
межличностной коммуникации, так и в художественных, публицистических
произведениях.
Лексема враг восходит к праславянскому *vorgъ [Фасмер, т. 1, с. 352].
Соответственно, в литовском var̃gas, что значило «беда, нужда, несчастье», var̃gti
"бедствовать", vérgas "раб"; в латышском vā̀rgs в значениях "болезненный, хилый;
жалкий, убогий", "беда, бедствие", vãrgt "чахнуть, прозябать". Возможны также
этимологические связи с древнепрусским wargs "злой, дурной", с готским wrikan
"преследовать", wraks "гонитель", с латинским urgeō "тесню, гоню" [Фасмер, т. 1, с.
352].
В памятниках древнерусской литературы лексема враг функционировала в двух
фонетических вариантах: в старославянском неполногласном врагъ и в русском

428
полногласном ворог, имела два значения: «враг» и «дьявол». В понимании людей,
бес, дьявол, сатана, нечистая сила ассоциировались также с врагом, отсюда
возникло выражение враг попутал, которое дошло до нас в виде выражения бес
попутал [МАС, т. 1, с. 224; Фёдоров, с. 96]. Оба фонетических варианта (враг и
ворог) до XVII века стилистически не расподоблялись. Это подтверждают данные
Словаря русского языка XI – XVII веков, где зафиксированы значения лексем ворог
(«недруг, недоброжелатель, неприятель, противник, сатана, бес») и враг («враг,
недруг, противник; бес, дьявол; еретик, отступник, безбожник») [вып. 3, с. 32, 93].
В XVIII веке продолжали функционировать оба варианта, однако лексема ворог
приобрела оттенок простонародности, фольклорности, а семантическая структура
слова враг расширилась: помимо основной семемы «недруг», появились такие
значения, как «неприятель, супротивник, недоброжелатель, супостат,
злоумышленник, злодей» [Даль, URL].
В это же время в орловских и курских говорах зафиксированы следующие
значения: враг – «знахарь, колдун и ворожея». Эти значения впоследствии и
трансформировались в семемы «злоумышленник / злоумышленница, злодей /
злодейка», так как ворожить означало ‘говорить, предвещая что-либо неприятное,
предсказывать плохое, накликать что-либо’ [Даль, URL].
В говорах известно также более редкое значение лексемы враг: «лихорадка,
лихоманка, трепалка, тётка» [Даль, URL], [СРНГ, вып. 5, с.183]. В народных
верованиях лихорадка или лихоманка – это болезнетворный дух, а также лихая
баба. По одной из версий, лихоманкой была одна из дочерей царя Ирода, которая
вместе со своими сёстрами была послана мучить людей.
Как известно, семантическое развитие слова обусловлено
экстралингвистическими факторами – связано с явлениями действительности,
понятиями, представлениями, верованиями человека, с особенностями его
мировидения и с определёнными этапами истории государства. Это, безусловно,
касается семантической структуры лексемы враг. Так, в революционной, а затем в
советской России существовало такое понятие, как классовый враг, то есть
«противник существующего общественного политического строя» [БАС, т. 2, с. 785].
Врагами рабочего класса являлись помещики, капиталисты, вредители, шпионы,
наемники капиталистического окружения. Позднее в Советском Союзе появилось
понятие враг народа. Словосочетание враг народа восходит к термину римского
права враг общества. Это юридический и политический термин указывал на статус
лиц, объявленных вне закона. В Конституции СССР враги народа были
обозначены как «лица, покушающиеся на общественную социалистическую
собственность» [Конституция СССР 1936 года, ч. 2 ст. 131] Другими словами, это
«активные противники социалистического строя и народа, создавшего этот строй,
наносящие вред общественному делу» [Конституция СССР 1936 года, ч. 2 ст. 131].
Термин враг народа активно использовался во времена массовых репрессий в
СССР.
В современном русском языке лексема враг сохранила первичное значение: это
«человек, который находится в состоянии вражды с кем-нибудь, противник,

429
военный противник, неприятель» [СО, с. 102], «кто-то, враждебно относящийся к
кому-либо; противник, недруг» [БАС, т. 2, стб. 785], а также «то, что приносит вред,
неприятности, зло»: язык мой - враг мой [МАС, т. 1, с. 224; Кузнецов, URL].
Значения «враг, недруг, противник» являются первоначальными, дошедшими до
нас из праславянского языка.
Исконно русская лексема ворог сохранилась в русском языке в некоторых
говорах, включена в словари с пометой диалектное, народно-поэтическое,
устаревшее, высокое [СО, с. 97; ТСУ, т. 1, стб. 365].
Слово враг широко представлено в пословицах (Больше друзей — больше и
врагов. Бойся друга, как врага [Даль 1, URL]), поговорках, афоризмах (Если враг
не сдается, - его уничтожают) и фразеологических оборотах (Заклятый враг)
[Фёдоров, с. 143], что позволяет говорить о том, что слово активно использовалось
во все времена.
Наиболее активно использовалось слово враг в узуальных значениях в
произведениях на военную тему, в ХХ веке – это произведения о Великой
Отечественной войне. Так, один из сборников стихов Константина Симонова
называется «Друзья и враги», где слово враг имеет значение «недруг». Или,
например, в стихотворении «Танк»: Да, нам далась победа нелегко. Да, враг был
храбр. Тем больше наша слава. В данном контексте под врагом понимается
«неприятель, военный противник».
Сохранившиеся в современном русском языке значения являются показателями
устойчивости ассоциаций с этим понятием, например: заклятый враг, смертельный
враг, общий враг, гипотетический враг, невидимый враг, таинственный враг, враг
на всю жизнь [Словарь ассоциаций, URL].
Словари
Большой толковый словарь русского языка / под ред. С.А. Кузнецова. СПб., 1998. (В тексте –
БАС)
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. URL:
http://slovardalya.ru/description/vorog/3677; http://slovardalya.ru/description/vrag/3967.
Словарь ассоциаций. URL: http://www.slovesa.ru.
Словарь русских народных говоров // АН СССР Институт русского языка. Вып. 5. Л., 1970. (В
тексте – СРНГ)
Словарь русского языка / под ред. А.И. Евгеньевой: в 4 т. М., 1999. (В тексте – МАС)
Словарь русского языка XI – XVII вв., вып. 3. М., 1976.
Словарь русского языка XVIII века / под ред. Ю.С. Сорокина: в 6 т. Л., 1984-1991.
Словарь современного русского литературного языка // АН СССР. Институт языкознания. т. 2. М.,
Л., 1951.
Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка: в 3 т. СПб, 1949.
Толковый словарь русского языка / под ред. Д.Н. Ушакова: в 4 т. М., 1935. (В тексте – ТСУ)
Толковый словарь русского языка / под ред. С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой. М., 2007. (В тексте –
СО)
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Перевод с нем. и дополнения члена-
корреспондента АН СССР О. Н. Трубачева. Изд. второе, стер.: в 4 т. М., 1986.
Фразеологический словарь русского литературного языка / под ред. А. И. Фёдорова. М., 2008.
Источники

430
Даль В.И. Пословицы и поговорки русского народа. URL: http://dal.h11.ru/page. (В тексте - Даль 1)
Конституция СССР 1936 года.
Симонов К. Собрание сочинений: в 6 томах. М., 1979.
*****

Л.В. Попова
Россия, Архангельск
К ВОПРОСУ О ПОЗИЦИОННЫХ ХАРАКТЕРИСТИКАХ СВЯЗКИ
Описание связки как элемента грамматической системы, явления
синтаксического уровня не может ограничиваться морфологическими и лексико-
семантическими характеристиками. Связка, участвующая в организации
формальной стороны предложения (план выражения) и семантико-
коммуникативной стороны (план содержания), не проявляет свои свойства
изолированно, вне синтаксических построений и синтаксических отношений.
Грамматикализация глагола в позиции связки в конечном счете нацелена на утрату
автономности языкового знака. Она приводит к изменению значимости глагольной
словоформы в номинативной структуре предложения, к изменению его
синтаксической позиции [Ломтев 1958].
К основным позиционным характеристикам относим: связь словоформы с
другими элементами предложения; смысловые отношения словоформы с другими
элементами, ее участие в передачи содержания предложения; функцию
словоформы в данной позиции, или ее грамматическое значение.
Связка включается в позиционную структуру предложения не самостоятельно, а
только в единстве с позицией именного компонента (смысловой части сказуемого).
В этом обнаруживается стабильность, обязательность позиционной характеристики
связки. Связка и именной компонент образуют позиционную, или синтаксическую,
группу, представляющую собой объединение двух позиций: служебной и
знаменательной.
Значимость позиции именного компонента сказуемого состоит в том, что он
выражает пассивный предикативный признак, соотнесённый с предметом,
обозначенным в позиции подлежащего. Обобщённое значение предикативного
признака, абстрагированное от его частных проявлений и грамматических форм,
является свойством, присущим любой словоформе в позиции именного компонента
сказуемого. Следовательно, обязательным условием реализации связочной
позиции является не просто сочетаемость с именной словоформой, а связь с
позиционным звеном, обозначающим в номинативной структуре предложения
предикативный признак. В этом состоит отличие позиционной связочно-именной
группы и позиции сказуемого с зависимой именной словоформой, занимающей
второстепенную позицию дополнения, обстоятельства или определения.
Позиция именного компонента не может отсутствовать в предложении с
именным сказуемым, но она может быть незанятой по условиям контекста или
речевой ситуации. Например, это наблюдается в вопросно-ответных единствах или
в экспрессивных конструкциях с актуализацией связки: Я буду взрослым? –
Конечно, будешь! И дал себе торжественную клятву: вырасту – стану

431
богатым! Обязательно стану! (А. Слаповский); Быть бы мне поспокойней,/ Не
казаться, а быть! (А. Галич).
Значимость позиции именного компонента и позиционное окружение позволяет
функционировать предложениям в случае необычного заполнения позиций.
Позицию именного компонента может, например, занимать междометие,
фразеологическая единица, отдельная предикативная единица, конструкция: Вот
это собака! Зубы – во! (Ю. Коваль); Ведь вы то, что называется «не без
связей» (Ф. Достоевский); Весна была просто тобой, / И лето – с грехом
пополам./ Но осень, но этот позор голубой/ Обоев, и войлок, и хлам!
(Б. Пастернак); Убежище, конечно, было не ахти какое (В. Быков); Автомобиль в
наш век то же самое, что в прошлом велосипед…(«Химия и жизнь»).
Обязательность именного компонента обусловлена незнаменательностью
позиции связки, неспособностью быть самостоятельным предикатом. Связка,
обычно занимающая препозицию по отношению к именному компоненту, служит
своего рода сигналом, предупреждающим, что самая важная часть информации
заключена в последующем компоненте высказывания. В значении глагола-связки
содержится указательный компонент, катафорическая отсылка к предикативному
признаку. Степень грамматикализации глагола-связки может обусловливать
наличие в его значении информации о предполагаемой семантике именного
компонента (приходиться, доводиться; отличаться; именоваться, называться и
др).
В позиционной группе позиции связки и именного компонента являются взаимно
обязательными, они равно предполагают друг друга. Именной компонент берет на
себя выражение вещественного содержания сказуемого, устраняя тем самым из
содержания глагольной словоформы значение признака. Значимость позиции
связки состоит в том, что она уточняет своей грамматической формой и семантикой
значимость именного компонента, актуализирует в нем значение предикативного
признака. В грамматическом плане связка обозначает, что позиция именного
компонента есть позиция сказуемого, а в семантическом плане – оценивает
предикативный признак.
Принципиальным моментом в описании связки, на наш взгляд, является
преодоление излишнего морфологизма по отношению к ее роли в формировании
сказуемого. Связка не только формирует аналитическое сказуемое, но и выполняет
определённую синтаксическую роль в предложении сама по себе, без помощи
именного компонента. Именно это позволяет говорить о значимости в предложении
позиции связки.
Важной позиционной характеристикой связки является характер возникающих
отношений между ней и именным компонентом. Возможно ли говорить о значимых
синтаксических отношениях между связкой и именным компонентом? С одной
стороны, связка – это незнаменательный, несамостоятельный компонент
номинационной структуры предложения, она не способна устанавливать
собственные синтаксические отношения с зависимым именем, в отличие от
полнозначного глагола: Брат находился (где?) за городом (обстоятельственные

432
отношения) и Брат находился (?) в тревоге. С другой стороны, связка не
становится аффиксом, она обладает хотя и отвлечённым, но все же значением,
значит, между ней и именным компонентом предполагаются отношения. Их нельзя
определить как предикативные, поскольку предикативные отношения возникают
между подлежащим и всей предикатной позиционной группой.
Вопрос о том, существуют ли смысловые отношения между связкой и именным
компонентом и, если существуют, то каков характер этих отношений, подробно не
рассматривался в грамматических описаниях русского языка, чаще всего
выявлялись отношения между подлежащим и связочно-именным сказуемым. В
исследованиях по грамматике английского языка тип синтаксических отношений
между глаголом-связкой и именным компонентом определяют как
«экзистенциональные» [Иванова и др. 1981: 124].
Если понимать сущность экзистенциональных отношений как утверждение
существования предикативного признака, то можно согласиться с таким
определением отношений, возникающих между связкой и именной частью.
Экзистенциональные отношения между связкой и именным компонентом не
тождественны значению экзистенциальных глаголов (быть, существовать). В
отличие от последних, это грамматикализованное значение возникает в синтагме, а
не является лексическим значением слова. При всей необходимости чётко
различать значение экзистенционального глагола быть и связки быть, заметим,
что именно процессуальное значение глагола является источником для
формирования отвлеченного связочного значения. Можно согласиться с мнением
О.В. Шаталовой о том, что «связка сохраняет архисему глагола (наличие,
существование, бытие)» [Шаталова 2009: 139].
В формировании экзистенциональных отношений не участвует словоформа,
занимающая позицию подлежащего. Хотя, конечно, логически трудно представить
признак безотносительно к предмету, носителю этого признака, но тем не менее
позиция субъекта не важна для определения характера таких отношений.
В позиционной группе реализуется модальное и фазисное значение связки.
Связка уточняет характер предикативного признака, обозначенного в именном
компоненте. Каждый предикативный признак, в том числе и пассивный, может
иметь фазисную и модальную характеристику. Эта характеристика в меньшей
степени обусловлена субъектом (носителем признака), поэтому достаточно
активно реализуется и в двусоставном предложении, и в односоставном безличном
предложении, и во вторичных позициях связочно-именного сочетания
(подлежащее, второстепенные члены). Модальные и фазисные значения,
выражаемые связками, являются модификационными значениями именного
предиката, они служат основой для частных связочных парадигм любого
предложения с именным сказуемым.
Логическое значение связки реализуется в предикативной синтагме, при
соотнесённости связочно-именной группы с позицией подлежащего. Именно в этой
синтагме связка реализует свои реляционные свойства. Связка устанавливает
характер рациональной связи между предметом и его предикативным признаком. В

433
отличие от глагольного сказуемого, отражающего событие, процесс, явление,
именное сказуемое приписывает предмету какой-либо признак, свойство, оценку,
состояние; связка является показателем иного, в отличие от глагола, «способа
структурирования в языке объективной действительности» [Герасименко 2006: 9].
Связь между отдельными предметами или предметами и их признаками
существует не в объективной действительности, а в сознании говорящего. Связка
указывает на характер мыслительного процесса, в ходе которого устанавливаются
предикативные отношения.
Наиболее значима роль связки в определении характера устанавливаемых
отношений между двумя предметами или потенциальными действиями,
соединенными в представлении (мышлении) говорящего. Логические связки
характерны для бисубстантивных и биинфинитивных предложений. Эти
предложения обладают связочной парадигмой с логическим значением (тождество,
номинация, идентификация, таксономия, подобие, сравнение).
В таких предложениях позиция связки может осложняться различными
частицами-связками, уточняющими характер логической связи между подлежащим
и именным сказуемым. Частицы-связки не вступают в смысловые отношения с
именным компонентом, они являются логическим и структурным посредником
между предикативно объединенными позициями.
В предложениях с невыраженной позицией подлежащего не востребована
детальная логическая оценка предикативных отношений, поэтому логическое
значение связок ограничивается, в основном, значением присущности
предикативного признака. Некоторое исключение представляют определённо-
личные предложения, в которых активны логические связки, поскольку в них
субъект хотя и не представлен лексически, но четко определен семантически
(человек, личный субъект) и грамматически (1 или 2 лицо).
Таким образом, связка оказывается компонентом двух синтагм, в которых
обнаруживает разный характер смысловых отношений с сопряженными
компонентами.
Важнейшей характеристикой позиции является функциональная и
семантическая общность словоформ, способных занимать ту или иную позицию.
Выражение функционально-грамматического (категориального) значения связки
связывается с ее семантической функцией. Обобщённое категориальное значение
представляет собой совокупность всех возможных ситуативных значений
связочных единиц, реализуемых в конкретных высказываниях.
Категориальное значение связки представляет систему инвариантно-
вариантных значений. Классификация вариантных значений (логическое,
модальное и фазисное) [Лекант 1995], возможно, оставляет впечатление
неоднотипности, отсутствия общего компонента значения, а также четкой
противопоставленности значений. Оппозиция значений наблюдается, скорее, в
пределах каждого типового значения: логическое (тождество – подобие);
модальное (подлинность – кажимость); фазисное (изменение – стабильность
признака). Кроме того, отдельные связки могут совмещать логическое и модальное

434
или логическое и фазисное значения, что нарушает стройность
классификационной схемы. Считаем, что подобное противоречие снимается, если
учитывать позиционные особенности связки, ее обязательную связь (в том числе и
смысловую), с одной стороны, с именным компонентом, а с другой, с подлежащим.
В соединении с именным компонентом связка определяет связь предикативного
признака с действительностью и особенности его проявления, а в соединении с
подлежащим устанавливает характер логической (рациональной) связи между
предметом и его признаком.
Таким образом, позиционные свойства связки обусловливают характер
реализации ее грамматического значения и грамматических функций.
Литература
Герасименко Н.А. Модально-оценочная семантика связок // Русское предложение: компоненты с
модальной, оценочной, экспрессивно-эмоциональной семантикой. Монография / Под ред. П.А.
Леканта. М., 2006. С. 7–15.
Иванова И.П., Бурлакова В.В., Почепцов Г.Г. Теоретическая грамматика современного
английского языка. М., 1981.
Лекант П.А. Семантика связок // Семантика лексических и грамматических единиц: Межвуз. сб.
науч. тр. М., 1995. С. 87–95.
Ломтев Т.П. Основы синтаксиса современного русского языка. М., 1958.
Шаталова О.В. Концепт БЫТИЕ в русском языке. Дис. … д-ра филол. наук. М., 2009.
*****
А.В. Пряников
Россия, Арзамас
ИМЕННЫЕ ПРЕДИКАТЫ СО ЗНАЧЕНИЕМ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО И
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО СОСТОЯНИЯ ЛИЦА В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Аналитические тенденции в русском синтаксисе находят свое подтверждение в
увеличении доли синтаксических построений, характеризуемых отдельным
выражением грамматического и вещественного значений. В частности, именные
части речи при реализации ими предикативной функции, будучи не в состоянии
выражать значения модальности и синтаксического времени, прибегают к
«услугам» посредника – десемантизированного глагола-связки, берущего на себя
функцию выражения грамматического значения сказуемого. Таким образом
становится возможным употребление в сказуемом частей речи, способных
передавать различные семантические оттенки, отсутствующие у глагола.
Относительно современного русского языка можно говорить о существовании в
нем функционально-семантического поля именных предикатов, ядром которого
являются, безусловно, краткие имена прилагательные, функция именной части
сказуемого для которых в настоящее время является основной (случаи
употребления кратких прилагательных в роли согласованного определения в
современном русском языке крайне редки и характерны в основном для устно-
поэтического народного творчества (красна девица, ясен сокол)). Именно
предикативная функция наряду с общим категориальным значением состояния
стала, на наш взгляд, решающим фактором в признании кратких прилагательных и
слов категории состояния (предикативных наречий) самостоятельной
аналитической «гибридной» частью речи предикатив [Лекант 2002, 2011;

435
Дегтярева 2007].
На периферии функционально-семантического поля именных предикатов
оказываются многочисленные предложно-падежные сочетания имен
существительных, репрезентирующие в сказуемом круг самых разнообразных
значений, среди которых имеет тенденцию выделиться в качестве особого,
присущего только определённому кругу неспециализированных форм имени
существительного значение состояния.
Характеристика психоэмоционального состояния лица связана прежде всего с
проявлением разнообразных чувств [Герасименко 1999: 97 – 98]. Данное значение
продуктивно выражается в сказуемом сочетаниями формы предложного падежа
имени существительного с предлогом в, которые носят устойчивый характер.
Продуктивность этих сочетаний обусловлена наличием в русском языке
многочисленной группы имен существительных со значением чувства,
психоэмоционального состояния, которые в сочетании с десемантизированным
предлогом в передают в сказуемом значение погружённости в указанное
состояние: Он (Шатов) был в исступлении, в отчаянии, в поту (Ф.
Достоевский); Брат Куницына уже с месяц как выступил в поход и не слал
вестей; Николай Тургенев, геттингенец, зимою еще прибывший в Москву,
теперь жил в Петербурге и был в тоске: попеременно то ужасался, то опять
обращался к надежде и не знал, что с собою делать (Ю. Тынянов). Оксана,
казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той,
то с другою и хохотала без умолку (Н. Гоголь); Со своей стороны Алексей был в
восхищении, целый день думал он о новой своей знакомке (А. Пушкин); Не знаю,
дошло ли это до Павла Петровича, но он был в тоске, ничего не ел и лежал,
повернувшись к стенке (В. Каверин).
В выражении значения эмоционального состояния лица также продуктивными
являются некоторые предложно-падежные сочетания фразеологического типа, в
которых не только происходит лексикализация значения предлога, но и
переосмысливается лексическое значение имени существительного, в результате
чего все сочетание получает новое значение, не выводимое из значений его
компонентов. Рассмотрим некоторые из таких сочетаний.
Фразеологизированное предложно-падежное сочетание в ударе выражает в
сказуемом значение «быть в хорошем настроении, в состоянии подъема,
воодушевления» [МАС, Т. 4, 464]: Мой спутник был в ударе (А. Чехов); Даже
Серёга не видел еще такой свою жену. Нет, она была явно в ударе (В. Шукшин);
Он был в ударе и проговорил бы ещё час (Ю. Домбровский). Абстрактный
характер значения этого сочетания получает некоторую конкретизацию при его
распространении: Сегодня я В ударе нежных чувств... (С. Есенин).
Предложно-падежное сочетание на взводе может реализовывать в сказуемом
два значения: «1) слегка пьян; 2) в состоянии нервного возбуждения» [СОШ 1994,
76], – из которых оба не выводимы из первичных значений предлога и имени
существительного: Потом Карташов объяснил мне, что эта вечная уверенность
Богданова объяснялась тем, что он всегда был под хмельком, всегда был на

436
взводе (В. Шаламов); А Чернобесов был на взводе, сейчас ему и сам черт в
друзьях (В. Личутин); Максим был слегка «на взводе», заявился шумно (В.
Шукшин).
Синонимичные сочетания (не) в настроении и (не) в духе можно считать
фразеологическими лишь при условии отсутствия при них определений. В этом
случае они реализуют в сказуемом значение «быть, находиться в (плохом)
хорошем настроении»: Рабочие были в духе и работали действительно ловко и
быстро (А. Чехов); Чичиков сделался совершенно не в духе и швырнул на пол
саблю (Н. Гоголь).
При распространении указанных предложно-падежных сочетаний согласованными
именами прилагательными их фразеологический характер утрачивается, проявляются
первичные значения существительных настроение, дух, абстрактный характер
которых требует обязательной конкретизации. Образовавшееся сочетание предлога,
имени существительного и согласованного с ним прилагательного или местоимения
обладает семантической целостностью и неразложимостью: Молодой выпускник
юридического факультета, молодой работник районной прокуратуры, молодой
Георгий Константинович Ваганов был с утра в прекрасном настроении (В.
Шукшин); Мы с Рагимом варим уху из только что наловленной рыбы и оба
находимся в том настроении, когда все кажется прозрачным, одухотворенным...
(М. Горький); Воротясь из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды, что
недоступный, мрачный родитель его был в веселом духе, осторожно повел речь
про Залетовых (П. Мельников-Печерский). Отметим, что сочетание в (каком) духе в
современном русском языке является архаичным, а более продуктивно используется
равнозначное сочетание в (каком) расположении духа, в котором расположение духа
имеет то же значение, что и настроение: Но герой наш и без часов был в самом
веселом расположении духа (Н. Гоголь); Чичиков остался по уходе Ноздрева в
самом неприятном расположении духа (Н. Гоголь); Яков никогда не бывал в
хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть
страшные убытки (А. Чехов).
Значение интеллектуального состояния лица в русском языке передается
преимущественно глагольными формами [Герасименко 1999: 98], а также и
устойчивыми предложно-падежными сочетаниями имен существительных
соответствующей лексико-семантической группы: «Майя! Твое письмо так
встревожило меня, что вот уже второй день я хожу сам не свой: весь в
мыслях...» (В. Шукшин); – Пога-на-я? Да ты в уме? Ее на Пасху святили... (М.
Шолохов); Право, некоторые у нас так и остались в уверенности, что негодяй
просто насмеялся над всеми... (Ф. Достоевский); Поцелуй горит на его сердце, но
старик остается в прежней идее (Ф. Достоевский).
Интеллектуальное состояние может служить основой качественной
характеристики лица. В таких случаях значения состояния и качественной
характеристики практически не разграничиваются: Но Степан Трофимович был
благороден, со стремлениями высшими (Ф. Достоевский); [Липочка] ... Ну,
видишь: если человек с понятием али армейский какой – возьмешь да и

437
прищуришься... (А. Островский); – Ты будешь умный, богатый, с амбицией, а
маменька будет радоваться (А. Чехов); – ... Проучить мы его проучим, но
мерзавец с умом и возбуждает к себе что-то этакое ... знаете!.. (М. Горький). В
анализируемых конструкциях сочетание формы творительного падежа имени
существительного с предлогом с характеризует лицо наличием у него названных
качеств, внутренних черт.
Качественно-оценочное значение, в основе которого лежат внутренние, в том
числе и интеллектуальные свойства и качества лица или их отсутствие,
выражается в сказуемом сочетанием формы родительного падежа имени
существительного с предлогом без. Особый модальный оттенок эта предложно-
падежная форма получает в сочетании с отрицанием не: Впрочем, автор,
кажется, не без дарования, надо трудиться!.. (И. Гончаров); Многие (чиновники)
были не без образования... (Н. Гоголь); Сам он умен, талантлив, но не без
странностей (А. Чехов); А как можно отдать на смерть родную избу, из
которой выносили отца и мать, деда и бабку... Нет, другие как хотят, а она не
без понятия. Она проводит ее как следует (В. Распутин); Ну что ж, Лукин так
Лукин, мы тоже не без понятия и на совещании присутствовали! (Н. Дежнев)
По наблюдениям Я.И. Рословца, здесь возникает своеобразное семантическое
удвоение: предлог без указывает на отсутствие у предикативно определяемого
лица какого-либо качества или свойства, отрицание не «отрицает» это
«отсутствие», вследствие чего такая форма сказуемого получает контрастно-
утвердительный модальный оттенок [Рословец 1974: 230].
Для рассматриваемых предложно-падежных сочетаний характерна
закрепленность за выполнением предикативной функции, что обусловливает
обособление их значений от системы предложно-падежных значений имени
существительного.
Литература
Герасименко Н.А. Бисубстантивный тип русского предложения. М., 1999.
Дегтярева М.В. Частеречный статус предикатива. М., 2007.
Лекант П.А. Часть речи предикатив / Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Лекант П.А. К вопросу о росте аналитизма в грамматической системе русского языка / Языковые
категории и единицы: синтагматический аспект. Владимир, 2011. С. 272-280.
Рословец Я.И. Именные (субстантивные) предложения в современном русском языке: Дис. ... д-
ра филол. наук. М., 1974.
Словари
Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1994. (В тексте – СОШ)
Словарь русского языка: В 4-х т./ АН СССР, Ин-т рус.яз.; Под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1981-
1984. – Т. 1-4. (В тексте – МАС)
Фразеологический словарь русского языка: Свыше 4000 словарных статей/ Под ред. А.И.
Молоткова. 4-е изд., стереотип. М., 1986.
*****
И.Г. Родионова
Россия, Пенза
АНАЛИТИЧЕСКИЕ КОНСТРУКЦИИ С ИНТЕНСИФИКАТОРОМ КУДА В
СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ

438
 Тенденция к аналитизму в русском языке проявляется в использовании
конструкций, содержащих частицы, т. е. «слова, усиливающие или оттеняющие в
том или ином отношении грамматические формы или предикат» [Шахматов1941:
506]. В частности, в разговорной речи широко употребляются сочетания частицы
куда с формами сравнительной степени. Однако, несмотря на активность
использования названных конструкций, единого мнения по поводу грамматического
статуса слова куда и, как следствие, грамматического статуса сочетания «куда +
компаратив» в лингвистической науке не существует. Так, анализ
лексикографических источников показывает, что слово куда со сравнительной
степенью квалифицируется либо как наречие, синонимичное словам гораздо,
несравненно [Ожегов, 1973, 285], [Ушаков 2005: 390], либо как частица [Ким,
Островкина, 2004, 292].
Последнюю точку зрения разделяет Ю.Л. Воротников: «В сочетаниях со
сравнительной степенью значение слова куда совершенно оторвалось от значения
местоименного наречия» [Воротников 1998: 78]. Действительно, местоименное
наречие куда в сочетании с компаративом утратило категориальное значение
признака, лишившись грамматического вопроса, самостоятельной синтаксической
функции и возможности употребления без полнозначного слова: Но ведь это
только первая волна вопросов и сомнений. На дальнем горизонте их куда
больше, и они куда сложнее (Ч. Айтматов); Конечно, слишком бояться
выглядеть смешным не очень умно, но куда хуже совсем не бояться этого (Ф.
Искандер); Голос прозвучал хрипло и громко, куда громче, чем требовалось:
этот человек долго прожил в молчании и уже плохо управлял своим голосом (Б.
Васильев); Однако куда труднее было выбраться с добытыми сведениями
обратно (Б. Акунин).
Вышесказанное позволяет принять точку зрения, согласно которой слово куда со
сравнительной степенью является усилительной частицей. Возможность перехода
полнозначных слов в неполнозначные в целом и наречий в частицы в частности
находит отражение в лингвистической литературе: «Полнозначные слова,
переходя в разряд неполнозначных, подвергаются известной грамматикализации
или своего рода «модализации», вследствие чего ослабляется или
видоизменяется их прежнее смысловое значение» [Леденёв 1966: 33];
«Местоименные слова активно втягиваются в сферу гибридных образований
полузнаменательного типа с оценочной семантикой» [Лекант 2007: 81];
«Местоименные наречия нередко очень расширяют свои синтаксические
возможности, сближаясь с частицами, или совмещают функции наречия со
значениями частиц» [Виноградов 1972: 315].
Анализ материала показал, что усилительная частица куда употребляется как с
синтетическими, так и с аналитическими формами сравнительной степени
следующих частей речи:
а) прилагательных: Подсознание играет куда большую роль даже в
поверхностном бытовом общении, чем принято считать (Ю. Нагибин); Все эти
соображения принадлежат куда более позднему времени (Ю. Нагибин); На

439
обратном пути Анна Серафимовна была уже куда спокойнее насчёт сына, ведь
она своими глазами видела, что ничего страшного не произошло (А. Маринина);
Вообще я заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно.
Куда труднее, чем разум, принципы или убеждения (С. Довлатов); От этого
разговора мне никуда не уйти, а начинать его в другой раз будет, пожалуй, куда
трудней (Л. Жуховицкий);
б) наречий: Он вовсе не был коротышкой, худощавый человек среднего роста
с энергичной поступью, хороший, безотказный врач, которого куда чаще, чем
моего деда, тревожили жильцы нашего дома своими хворостями (Ю. Нагибин);
Выходило, однако, что полицаи знали о них куда больше, чем они предполагали,
и Сотников на минуту смешался (В. Быков); С самого начала Колина мать,
Людмила Константиновна, общественные поручения сына принимала к сердцу
куда ближе, чем домашние задания и отметки, не опускавшиеся, между прочим,
ниже твёрдой «четвёрки» (Ю. Поляков); В конце концов, что так, что эдак,
разница небольшая – а вот за промедление порой платить приходится куда
дороже, чем даже за глупость (Л. Жуховицкий);
в) личных предикативов: Я был куда менее счастлив с Женькой Мельниковым
(Ю. Нагибин);
г) безличных предикативов: Если пулю извлечь, то за месяц всё зарастёт.
Куда важнее было за этот месяц где-то перепрятаться, чтобы не попасть к
немцам (В. Быков); Куда завернул? Ну, конечно, в клуб. Там куда веселее, чем в
церкви (В. Песков); Куда дешевле было дать тебе эти деньги (В. Распутин); Но
сегодня ему куда интереснее было узнать про уже полюбившихся персонажей
(А. Маринина).
Если в грамматическом плане слово куда со значением усиления степени
признака или состояния квалифицируется как частица, то в функциональном плане
оно относится к группе интенсификаторов. По словам П.А. Леканта, «этот не
совсем устоявшийся и не совсем определённый термин стал всё чаще
употребляться в грамматических описаниях. Скорее всего, он отражает в широком
понимании функцию словесного знака – в высказывании, в тексте, – а не его
грамматический статус. Интенсификация в грамматическом аспекте предполагает
такие функционально-семантические операции, как акцентирование
(подчёркивание), усиление, выделение, полнота, градация (обычно высокая
степень), обобщение, оценка» [Лекант 2011: 131].
Активное употребление в разговорной речи частицы-интенсификатора куда со
сравнительной степенью прилагательных, наречий, предикативов, строгое
закрепление интенсификатора в препозиции делает названные сочетания
синтаксически несвободными и позволяет считать их аналитическими
конструкциями, которые, в отличие от аналитических форм, не имеют строгой
грамматической парадигмы [Калечиц 1990: 96]. Употребление интенсификаторов
относит к сфере проявления аналитизма П.А. Лекант [Лекант 2011: 131]. В
аналитических конструкциях «значения неполнозначных слов как бы вливаются в
состав значения соответствующих полнозначных слов, словосочетаний и

440
предложений, причём по смыслу неполнозначное слово становится своего рода
аналитическим элементом лексического значения полнозначного слова» [Леденёв
1966: 36].
Таким образом, слово куда при компаративах является средством выражения
интенсивности признака или состояния. Его грамматический статус – усилительная
частица, в функциональном плане это интенсификатор, сфера использования
которого преимущественно разговорная речь.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1972.
Воротников Ю.Л. Употребление частиц куда, куда как, куда уж со сравнительной степенью //
Русский язык в школе. 1998. № 6.
Калечиц Е.П. Взаимодействие слов в системе частей речи: (межкатегориальные связи).
Свердловск, 1990.
Леденёв Ю.И. Вопросы изучения неполнозначных слов: Материалы для словаря
неполнозначных слов и их омонимов. Выпуск 1. Ставрополь, 1966.
Лекант П.А. Гибридные слова и гибридные части речи // Вестник МГОУ. Серия «Русская
филология». 2007. № 1.
Лекант П.А. Субъективная аналитическая категория интенсива в русском языке // Аналитизм в
лексико-грамматической системе русского языка: Монография / Под ред. П.А. Леканта. М., 2011.
Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. М.-Л., 1941.
Словари
Ким О.М., Островкина И.Е. Словарь грамматических омонимов русского языка. М., 2004. (В
тексте – Ким, Островкина)
Ожегов С.И. Словарь русского языка. Около 57000 слов. Изд. 10-е, стереотип. Под ред. д-ра
филолог. наук проф. Н. Ю. Шведовой. М., 1973. (В тексте – Ожегов)
Ушаков Д.Н. Большой толковый словарь современного русского языка. М., 2005. (В тексте –
Ушаков)
Источники
Айтматов Ч. Тавро Кассандры: Роман, повести. СПб, 2007. (В тексте – Айтматов)
Акунин Б. Статский советник: Роман. М., 2001. (В тексте – Акунин)
Быков В. Повести: Дожить до рассвета; Его батальон; Волчья стая; Сотников; Обелиск: Пер. с
белорус. – Минск, 1988. (В тексте – Быков)
Васильев Б. Завтра была война. Суд да дело… Неопалимая купина. В списках не значился. М.,
1986. (В тексте – Васильев)
Довлатов С. Компромисс. М., 2001. (В тексте – Довлатов)
Жуховицкий Л. Остановиться, оглянуться... Л., 1973. (В тексте – Жуховицкий)
Жуховицкий Л. Умирать не профессионально. М., 2010. (В тексте – Жуховицкий)
Искандер Ф. Тринадцатый подвиг Геракла. М., 1966. (В тексте – Искандер)
Маринина А. Благие намерения. М., 2010. (В тексте – Маринина)
Нагибин Ю. Тьма в конце тоннеля; Моя золотая тёща. Повести. М., 1994. (В тексте – Нагибин)
Песков В. Белые сны. М., 1965. (В тексте – Песков)
Поляков Ю. ЧП районного масштаба. М., 2009 (В тексте – Поляков)
Распутин В. Деньги для Марии. М., 2005. (В тексте – Распутин)
*****
О.А. Россолова
Россия, Петропавловск-Камчатский
ПЕРФОРМАТИВЫ – КОРРЕКТОРЫ КОММУНИКАТИВНОГО ПОВЕДЕНИЯ КАК
ЭМОЦИОНАЛЬНО НАСТРАИВАЮЩИЕ РЕЧЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ СОБЕСЕДНИКОВ

441
 Эмоционально настраивающие речевые действия составляют неотъемлемую
часть коммуникации и делают отношения партнеров доброжелательными, так как
адресату посылается некое социальное «поглаживание». Целью прагматических
исследований речевых актов с общей интенцией корректировки коммуникативного
поведения собеседников становится выявление наиболее эффективных способов
координации взаимодействия коммуникантов в рамках кооперативного,
бесконфликтного взаимодействия.
Мы рассмотрим эмоционально настраивающие тактики на примере
перформативов-корректоров коммуникативного поведения: одобряю, осуждаю,
прощаю, признаюсь, обещаю, клянусь, соглашаюсь, признаю, уступаю, возражаю,
протестую и др.
Перформативы-корректоры коммуникативного поведения собеседников
функционируют в регулятивно-коррективных ситуациях коммуникативного
взаимодействия и актуализируют способы передачи коммуникативно-социального
опыта собеседников в межличностном общении. Иллокутивная функция
рассматриваемых перформативов направлена на достижение перлокутивного
эффекта, который заключается в сохранении, восстановлении или установлении
равновесия в межличностных отношениях коммуникантов.
Профессор остался наедине с Борменталем. Немного помолчав, Филипп
Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
– Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я
измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет…
Вот тип, я вам доложу… (М. Булгаков) – адресант сообщает о своём состоянии,
клянётся, чтобы адресат (близкий человек, соратник по духу и делу) проникся,
поверил и поддержал его морально;
– Я люблю вас! – бормотал он, приближая свои глаза к её большим
перепуганным глазам. – Страдаю я сейчас, но, клянусь, всю жизнь я просидел бы
так, страдая и глядя в ваши глаза… (А.П. Чехов) – адресант клятвенно уверяет
собеседника в своей правдивости, клянётся адресату в любви, воздействуя на его
чувства с целью установления равновесия в общении;
Он встал с дивана, взял меня за руки, приблизил своё лицо к моему и
пронзительным шёпотом сказал: – Так я вам признаюсь! Это написано об
одесском Толмачёве и о закрытии им Благородного собрания.
– Какой вздор и какая нелепость, – возмутился я. – К чему вы тогда ломались,
когда было так просто – описать одесский случай и прямо рассказать о
поведении Толмачёва! (А. Аверченко) – адресант открыто объявляет то, что
касается непосредственно его творчества, что, по его мнению, должен узнать
собеседник и постараться понять и простить; коммуникативная интенция адресанта
реализуется употреблением эксплицитного перформатива «я вам признаюсь в…».
И вот Котомко перед публикой.
– Господи, помоги! Обещаю, что никогда…
– Начинайте же! – засвистел за его спиной голос чернявого (Н.А. Тэффи) –
адресант обращается к виртуальному ритуализованному адресату (Богу), давая

442
обещание, связанное с правильным поведением в будущем, это своего рода
заклинание, попытка оттянуть неприятную для субъекта речи процедуру
выступления перед большой аудиторией.
– Я очень хочу, чтобы моя статья была напечатана именно у вас, поэтому
пообещайте мне, что вскроете пакет лишь по приезде на родину.
– Обещаю, – сухо заверил Денис Васильевич, складывая пакет вдвое и кое-как
втискивая его в карман своего пальто.
Он никогда особенно не интересовался философией, и потому ему легко было
дать подобное обещание (О.В. Суворов) – для поддержания приятной тональности
общения адресант (Денис Васильевич) даёт собеседнику обещание, которое ни к
чему не обязывает самого Дениса Васильевича, но он понимает, что это обещание
является важным для адресата (автора статьи по философии), который, вероятно,
придаёт большое значение своему исследованию; для автора статьи мнение
Дениса Васильевича является очень важным, поэтому его обещание становится
для адресата своего рода одобрением и признанием его работы.
Корректировка коммуникативного взаимодействия адресанта и адресата
происходит в ситуациях коммуникативного взаимодействия, в которых
функционируют корректоры коммуникативного поведения со значением согласия и
возражения (признаюсь, соглашаюсь (и форма согласен), уступаю, возражаю,
оспариваю, отрицаю что-либо, протестую, выражаю / заявляю протест, спорю
(что)).
Например:
1. Человек в синей поддёвке обнадёживал, у него большие «связи». Надо много
денег для подкупа. Я не возражаю. Разве мы не найдём денег в Москве для
спасения Николая Николаевича (А.Л. Толстая) – в данном контексте согласие
репрезентируется перформативом возражаю в сочетании с отрицанием не: «я не
возражаю» = «я согласен с вами». Адресант считает действия других (связанные с
предотвращением ареста Николая Николаевича) правильными, допускает, что
слушающего интересует его мнение о предпринимаемых попытках спасения,
поэтому он выражает согласие, чтобы все знали, что он считает так же, и тем
самым поддерживает то, что обсуждается.
2. Зоя: Ах, Павлик, Павлик…(Пауза.) Ну, Павлик, отвечайте решительно,
согласны ли вы на (шёпотом) предприятие?
Абольянинов: Мне всё равно теперь…согласен. Я не могу больше видеть
бывших кур! Вон отсюда, какой угодно ценой! (М. Булгаков) – выражение согласия
формой согласен. Говорящий подтверждает, что готов сотрудничать, объясняя
затем причины своего согласия.
3. – Нет, давайте лучше говорить, – попросил Лёшка. – О чём угодно, но
говорите, пожалуйста. Так легче. Ну, давайте дальше о коммунизме. Ты не прав,
Андрей, честное слово, не прав. Это не так далеко, как ты думаешь.
– Ну, хорошо, признаю свою неправоту, – нехотя согласился Андрей. – Я тебе
верю, но всё равно – это очень далеко.
– Вот видишь, ты уже почти не возражаешь. Просто верить надо. Вот,

443
например… (В. Распутин) – согласие выражено перформативом признаю + что-то
+ перед кем-то; адресант (Андрей) считает действительными, справедливыми
размышления собеседника и готов изменить свою точку зрения при дальнейшем
общении.
4. – Да, давно я уже не мылся, – говорил он, раздеваясь. – Купальня у меня, как
видите, хорошая, отец ещё строил, но мыться как-то всё некогда.
Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы и шею, и вода около него
стала коричневой.
– Да, признаю …– проговорил Иван Иванович значительно, глядя на голову.
– Давно я уже не мылся…– повторил Алёхин конфузливо и ещё раз намылился,
и вода около него стала тёмно-синей, как чернила (А.П. Чехов) – перформатив
«признаю» = «согласен с вами» используется говорящим для того, чтобы принять
участие в разговоре о полезности и необходимости бани. Кроме того, в
высказывании адресанта выражается недоумение, удивление относительно
увиденного («проговорил значительно», «глядя на голову»).
5. – А может быть, она ошиблась? – робко переспросил я. – Может быть, это
не мой ребёнок, а мужа.
– Милостивый государь! – величаво сказала старуха. – Женщины никогда не
ошибаются в подобных случаях. Это инстинкт!
– Хорошо! – решительно сказал я. – Уступаю. Я усыновлю её. Пусть носит
она фамилию Двуутробникова.
– Почему Двуутробникова? – недоумевающе взглянула на меня старуха (А.
Аверченко) – уступать кому-то = «согласиться с кем-нибудь, покориться,
перестать сопротивляться». Адресант после некоторых размышлений соглашается
с доводами собеседника и готов покориться, принять то решение, которого ждёт
адресат согласия («усыновлю», «дам свою фамилию»), то есть фактически
соглашается под давлением адресанта.
Выражая поддержку чьего-либо мнения, соглашаясь с аргументами
общающихся, адресант согласия вступает в общение с другими собеседниками или
продолжает речевое взаимодействие, приводя уже свои собственные доводы по
тому или иному вопросу (см. пример 2). С одной стороны, можно отметить
несамостоятельность мнения говорящего: он поддерживает чужое мнение,
повторяет чужие слова (примеры 2, 3). С другой стороны, подобная тактика
речевого поведения характеризует положительное отношение говорящего к
адресату, соблюдение адресантом правил бесконфликтного речевого
взаимодействия: личностный тип общения, повторение слов собеседника как знак
согласия.
Поскольку высказывания адресованы собеседнику, то некоторые перформативы
(признаю, уступаю) репрезентируют дополнительные эмоционально-
экспрессивные оттенки значения: согласиться считать законным, существующим
какое-то положение вещей (пример 3); соглашаться, выражая недоумение по
поводу предмета разговора или поведения адресата (пример 4); соглашаться под
давлением, несмотря на собственное мнение (пример 5).

444
 Корректоры коммуникативного поведения с общей интенцией возражения и
протеста (возражаю, протестую, не соглашаюсь) репрезентируют реакцию кого-
либо на слова партнёра по речевой ситуации. Возражая, адресант оставляет за
собой право на выражение своей оценки, предложение каких-либо аргументов,
подтверждающих или делающих очевидной его точку зрения:
1. – Извольте видеть! – раздражённо сказал редактор. – «Работа спорилась».
У вас это сдирание скальпов описано так, будто бы кухарка у печки чистит
картофель… Согласитесь сами – нужно же знать границы.
– Категорически возражаю! Да что вам жалко их что ли? – усмехнулся я. –
Пусть они режут друг другу головы и взрывают друг друга. На наш век хватит.
А зато ребёнок получает потрясающие, захватывающие его страницы.
– Милый мой, и вы ещё возражаете! Да ребёнка после такого рассказа
придётся свести в сумасшедший дом (А. Аверченко) – адресант (автор)
высказывает возражение, заявляет о своём несогласии с мнением редактора
относительно сданной рукописи, не признаёт его доводов относительно
особенностей детского восприятия. Возражение адресанта усиливается
эмоционально-оценочным компонентом категорически возражаю = «совершенно с
вами не согласен, никогда не соглашусь с вашими доводами».
2. – Ты не прими моих слов за что-нибудь настоящее, – проговорил он. – Я
измучен и раздражён и, право, не знаю, за что придираюсь к людям. Уж очень я
стал сварлив; должно быть, скоро помирать пора.
– Полно, Кузьма, подбодрись. Рана очистилась, подживает, всё идёт к
лучшему. Я протестую против твоих таких мыслей: теперь не о смерти, а о
жизни говорить следует! (В.М. Гаршин) – говорящий выражает несогласие с
мнением собеседника относительно восприятия им собственного состояния
здоровья, он считает, что плохие мысли адресата не должны иметь места;
перформатив протестую выражает категоричное возражение. Направленное на
адресата речевое воздействие имеет ярко выраженный эмоциональный характер.
3. – Я думаю, товарищи, выводы ясны. Строить машину нецелесообразно – к
этому склоняется большинство товарищей. Сырая идея не может быть
основой для серьёзной работы… Я полагаю, что министерство в ближайшее
время даст нам соответствующее техническое задание. Согласны вы с таким
решением? – спросил он у Дмитрия Алексеевича.
– Я заявляю протест, я категорически не согласен с таким решением, –
твёрдо сказал у доски Галицкий. – Машина простая… Доводы Лопаткина мне
представляются серьёзными и оправдывающими необходимость эксперимента
(В. Дудинцев) – в официальной обстановке заседания компетентных органов
адресантом (Галицким) использована специальная форма возражения заявлять
протест. Поскольку адресант наделён определёнными полномочиями, то может
возражать даже председателю собрания, протестуя таким образом против
официальных действий официальных лиц.
Адресант возражения должен иметь право на возражение, иметь основания так
говорить: быть уверенным в собственной правоте (см. пример 1), желать добра

445
адресату, принимать участие в его судьбе (см. пример 2), иметь более высокий
статус в официально-деловом общении (см. пример 3).
Возражения, реализующиеся перформативами возражаю, спорю (что),
направлены против предстоящего действия, их необходимо аргументировать:
адресант всегда представляет собственные доводы. Возражения, представляемые
перформативами оспариваю, отрицаю что-либо, протестую, выражаю / заявляю
протест, направлены против уже завершённого или происходящего в настоящее
время действия; как правило, адресант не аргументирует подобные возражения,
потому что причины протеста очевидны из пресуппозиций перформативного
высказывания.
Таким образом, перформативы-корректоры, функционирующие в регулятивно-
коррективных ситуациях коммуникативного взаимодействия, семантически
разнообразны и варьируются в зависимости от социального статуса собеседников
и параметров коммуникативной ситуации.
При выражении согласия в речевом взаимодействии говорящего и слушающего
наблюдается повышенное внимание к личности, речевому поведению или
невербальным действиям адресата.
Перформативы с общей интенцией возражения могут обозначать как реакцию
адресата на речевое поведение адресанта, так и реакцию адресанта возражения
на какое-либо действие, событие.
Согласия и возражения, в отличие от сообщений и утверждений, наделены
эмоциональной окраской: в высказывании всегда содержится отношение
говорящего к информации, оценка того, с чем он соглашается или против чего
возражает.
Средства достижения перлокутивного эффекта эмоционально настраивающих
речевых действий собеседников могут быть направлены как на рациональное, так
и на эмоциональное воздействие на адресата.
Таким образом, при корректировке коммуникативного взаимодействия
говорящего и слушающего наблюдается повышенное внимание к личности,
речевому поведению или невербальным действиям адресата.
*****
Т.Н. Рябиничева
Россия, Москва
ОБРАЗ ПЛОЩАДИ КАК ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННОЙ КОНТИНУУМ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ (НА МАТЕРИАЛЕ ПОВЕСТИ Н.В. ГОГОЛЯ «ТАРАС БУЛЬБА»)
Повесть «Тарас Бульба» - это одно из самых запоминающихся, особое в цикле
«Миргород» произведение Н.В. Гоголя. В нём автор затрагивает глобальные
вопросы человеческого бытия: что такое долг и честь, правда и ложь, свобода и
рабство, жизнь и смерть. Центральным объектом изображения в творчестве Гоголя
всегда был человек, именно через его восприятие автор показывает все
происходящее. Но и гоголевский персонаж живет в пространстве, как всякий
человек: это степи и сёла, хаты и каменный осаждённый город…
В повести «Тарас Бульба» писатель создает образы многих пространственных

446
объектов, формируя пространственно-временной континуум произведения, потому
что место и время связаны с движением сюжета, развитием его коллизий,
изменением внутреннего мира персонажей, их взаимоотношений.
Образ площади создается автором в повести как один из центральных и
значимых. Это, прежде всего, связано с описанием какого-либо открытого места,
где заметен человек, куда стекаются улицы, примыкают другие объекты, что
нередко обозначается Н.В. Гоголем с помощью предиката выходить (‘о строении,
его частях, об участке местности: быть обращенным куда-нибудь’ – здесь и далее
значения даны по ТСУ): Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей
выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по одному часовому,
которые картинно и симметрически держались одной рукой за стоявшие около
них алебарды, а другою подпирали наклонённые свои головы, и, казалось,
таким образом, более походили на изваяния, чем на живые существа.
Достоверность изображённого автором города проступает в описании реалий:
лестница (‘сооружение в виде ряда восходящих ступенек, служащее для того,
чтобы подниматься и спускаться, перемещаясь по ступенькам’) – наружная,
широкая, из крашеных кирпичей (здесь мы отметим имплицитные
пространственные семы в значении слов наружный, широкий в роли
согласованных определений, подчеркнём присутствие семы, указывающей на
значительное пространство, в значении второго прилагательного).
Площадь – это открытое пространство, окружённое домами, оно имеет
границы. Площадь пуста, если на ней нет людей: Заря уже давно румянилась на
небе: все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную
фигуру, была совершенно пуста; посредине ее оставались еще
деревянные столики, показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть,
только назад рынок съестных припасов. Площадь обступали кругом
небольшие каменные и глиняные, в один этаж домы <…>. Предикат пуста
(кратк. прил. от пустой - ‘ничем не заполненный’) характеризует субъект действия
площадь, указывая на открытое и пустое пространство. Следует отметить, что Н.В.
Гоголь говорит и форме площади (площадь, имевшая квадратную фигуру
(квадрат – ‘1) равносторонний прямоугольник (матем.); 2) форма такого
прямоугольника у какого-нибудь предмета (книжн.)’), тем самым, создавая зримый
образ, облечённый в значимую для человека геометрическую форму. Усиливает
реалистично созданный образ площади конструкция домы (дом - ‘жилое здание,
строение’) обступали (‘несов. к обступить - встать вокруг кого-чего-нибудь,
окружить’), с помощью которой автор, с одной стороны, очерчивает пространство
площади, а с другой, - создает метафорический образ как бы живого её окружения.
Дома будто сжимают площадь в тисках, не давая ей вырваться из города, который
потому и выступает в произведении как символ несвободы (ср. степь), что важно
для основного конфликта произведения и показа города как враждебной казаку
(вольному человеку) жёсткой структуры (там сосредоточен враг, там умирают от
голода, там казнят любимого сына Тараса Бульбы Остапа и т.д.).
Без людей площадь не просто пуста, она «становится мёртвой»: Площадь

447
казалась мёртвою, но Андрию почудилось какое-то слабое стенание.
Рассматривая, он заметил на другой стороне ее группу из двух-трех человек,
лежавших почти без всякого движения на земле. Предикат большой
изобразительной силы казалась мёртвою с семантикой кажимости, мнимости
(имплицитно – ирреальности), возникающей за счет глагола казаться с
ослабленным лексическим значением [Лекант: 1983, 2002; Герасименко: 2007] и
выразительного показателя состояния среды (площади) – метафорически
употреблённого имени прилагательного мёртвый (перен. ‘лишённый жизненности,
оживления, замерший, тихий’) раскрывают важность человека для мира
гоголевских произведений. Н.В. Гоголь, создавая образ города, использует
антропоцентрический подход, ставя в центр изображения человека. Автор
утверждает, что без людей город гибнет, перестает существовать.
Площадь – это место сбора людей: Миллион козацких шапок высыпал
вдруг на площадь. Поднялся говор: "Кто?.. Зачем?.. Из-за какого дела
пробили сбор?" Никто не отвечал; Сказавши это, он отправился на площадь,
потому что давно уже собиралась туда вся толпа. Численность людей
гиперболизованно передаётся с помощью семантически неразложимого
словосочетания с метонимическим значением (синекдоха как троп) миллион
козацких шапок (см.: миллион - ‘перен. множество, бесконечное количество
(разг.)’), эквивалентом которого в контексте служит слово, обозначающее
совокупность людей, толпа (‘нестройное, неорганизованное скопление людей,
сборище’). Так Н.В. Гоголь подчёркивает, что люди – это жизнь, деятельность,
движение пространства обитаемых мест.
Однако площадь – это центральное место, используемое как точка сбора
военных в случае необходимости, а также как источник людей: Кроме
рейстровых козаков, считавших обязанностью являться во время войны,
можно было во всякое время, в случае большой потребности, набрать
целые толпы охочекомонных: стоило только есаулам пройти по рынкам и
площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на
телегу… Сема «источник людей» в содержании гоголевского объёма образного
понятия, стоящего за словом площадь, проступает благодаря контекстуальному
окружению (с площадей можно набрать целые толпы охочекомонных, если
прокричать во весь голос…). Н.В. Гоголь создает реалистичную картину,
перечисляя украинских военных: рейстровые козаки (‘реестровые казаки – часть
украинских казаков, в XVI - 1-й половины XVII вв., принятая на военную службу
польским правительством и внесённая в особый список – реестр’) [БСЭ, URL],
охочекомонные (охочекомонные полки – ‘так в прежние времена назывались в
Малороссии конные полки, составленные из охотников. Они содержались на
жалованье и имели зеленые казацкие мундиры’) [Энц. словарь Брокгауза и
Эфрона, URL], есаулы (есаул - ‘офицерский чин в казачьих войсках,
соответствующий чинам ротмистра и капитана’). Столь подробное перечисление
активно поддерживает военную тематику произведения.
Площадь в рассматриваемом произведении – это место сбора не только

448
военных людей, но и народного собрания, совета, место принятия решений. Это
прямо указано писателем: Путники выехали на обширную площадь, где
обыкновенно собиралась рада. Н.В. Гоголь, характеризуя здесь площадь,
использует лексему обширный (‘занимающий большое пространство, очень
большой по занимаемой площади’), вновь актуализируя пространственную
характеристику. Автор в данном контексте говорит о всеобщей значимости такого
пространственного объекта, как площадь, так как принятые решения на ней важны
для каждого человека (см. рада – ‘на Украине - народное собрание, совещание,
сходка по общественному делу (истор.)’).
Площадь в гоголевском описании «прикреплена» к другим точкам, актуальным
для жителей, населяющих изображаемое пространство: находится перед
церковью, согласно традиции, потому что туда всегда приходил народ: В это
время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. "Пора!" -
сказала татарка. Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли
потом на площадь, бывшую перед нею. Н.В. Гоголь в одном контексте
употребляет лексемы церковь (‘здание, в котором происходит богослужение’),
площадь, деятелем при этом является человек. Автор использует фоновые знания
для характеристики пространственных объектов (площадь, церковь), подчеркивает
набожность русского народа, его верность традициям, поскольку тема веры
православной в «Тарасе Бульбе» - одна из ключевых. Измена Андрия страшна,
непростительна и по религиозной причине.
Площадь – место выяснения частных отношений, драк. В этом аспекте человек
связан на личностном уровне с миром, который наиболее открыт ему и доступен на
площади. Всё происходит открыто, на глазах у всех: Нередко происходила ссора у
куреней с куренями. В таком случае дело тот же час доходило до драки.
Курени покрывали площадь и кулаками ломали друг другу бока, пока одни не
пересиливали наконец и не брали верх, и тогда начиналась гульня. Такова была
эта Сечь, имевшая столько приманок для молодых людей. Курень (‘отделение
военного стана запорожцев; административное деление запорожского войска под
управлением куренного атамана’), гульня (гульня / гульба - ‘праздное
времяпрепровождение, кутеж’ (см. синонимы: гулеж, гульба, гуляние, гулянка,
гулянье, кутеж, пир, попойка) [БТС, URL].
Однако идейно значимо то, что площадь – место сражения, на ней стоят дома, а
дом – священное место: Жители решились защищаться до последних сил и
крайности и лучше хотели умереть на площадях и улицах перед
своими порогами, чем пустить неприятеля в домы. Такое средство предикации,
как глагол умереть (‘подвергнуться смерти, защищая, отстаивая кого-что-
нибудь’), содержит сему ‘смерть’ как ядерную. Но в «Тарасе Бульбе» улица
представлена как место героической смерти – гибели. Н.В. Гоголь указывает, что
жители (‘обитатель, лицо, проживающее в каком-нибудь месте’) решились
защищаться (защищаться – ‘оборонять, ограждать от враждебных,
неприязненных действий, от неприятеля’) и хотели умереть (умереть –
‘подвергнуться смерти, защищая, отстаивая кого-что-нибудь’) за родной дом, свою

449
Родину, за свободу.
Площадь – место казни, место сбора всех людей, желающих или созванных
насильно, чтобы посмотреть на мучения умирающего, что соответствовало
традициям всех европейских стран в изображаемое время. Для повести «Тарас
Бульба» казнь Остапа – духовная кульминация, следовательно, площадь – это то
место в пространстве гоголевского произведения, где происходит самое значимое
событие: Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу; она
выражалась пожирающим пламенем в его глазах.
– Пойдем! - сказал он вдруг, как бы встряхнувшись. – Пойдем на площадь.
– Я хочу посмотреть, как его будут мучить.
– Ой, пан! зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже.
– Пойдем! – упрямо сказал Бульба, и жид, как нянька, вздыхая, побрел вслед
за ним.
Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было
отыскать: народ валил туда со всех сторон. Пространственная характеристика
площади в данном контексте перекрывается событийной (люди приходят
посмотреть на страдания умирающего, посочувствовать ему, убедиться в
стойкости духа). Субъектом действия является людская обезличенная субстанция
с центром «человек» (народ повалил (‘повалить – начать идти, двинуться куда-
нибудь в большом количестве’); ср. толпа). Площадь в этом случае актуализирует
концептуальное противопоставление человек – люди: подвиг и горе у единиц,
выделенных автором, с одной стороны, и безликое любопытство у валом
повалившего народа, массы, – с другой.
Проведённый анализ текста повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба» позволяет
сделать вывод о том, что лексема площадь лишь дважды употребляется автором в
роли активного деятеля, отодвигая человека на второй план, когда писатель
воссоздает образ пространства враждебного. Во всех остальных случаях площадь
– это образ, где находит отражение, прежде всего, деятельность человека.
Следовательно, человек – это основной объект изображения автора, главное
условие и оправдание целесообразности существования в его произведениях как
мелких пространственных объектов (дом, улица, площадь, церковь), так и всего
города (села) в целом, что указывает на своеобразие авторской картины мира как
реалистической, гуманистической.
Литература
Герасименко Н.А. Синонимия предложно-падежных форм существительного в предикативном
употреблении // Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». М. 2007. № 1. С. 35–37.
Лекант П.А. Предикативная структура предложений // Средства выражения предикативных
значений предложения. М., 1983. С. 3-11.
Лекант П.А. Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Словари
Толковый словарь русского языка/ Под ред. Ушакова Д.Н. Тт. 1-4. М., 1935-1940. URL:
http://www.ushakovdictionary.ru. (в тексте - ТСУ)
Большой толковый словарь русского языка. - 1-е изд-е: Спб., 1998. URL: http://dic.academic.ru. (в
тексте – БТС)
Большая советская энциклопедия. М., 1969—1978. URL: http://dic.academic.ru. (в тексте – БСЭ)

450
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. URL: http://be.sci-lib.com/
Источники
Гоголь Н.В. Собрание сочинений: в 6 т. М., 1959. «Миргород»: «Тарас Бульба». Т. 2, с.32-154.
*****
С.В. Рябушкина
Россия, Ульяновск
ПРАВИЛА-ТО МЫ ЗНАЕМ…
(О СИНТАГМАТИКЕ СОБИРАТЕЛЬНЫХ ЧИСЛИТЕЛЬНЫХ
В СОВРЕМЕННОЙ РЕЧИ)
«Правила-то мы знаем, но уж так сказалось… и в этом есть что-то
иррациональное…» – так ответил профессор, доктор физико-математических наук,
зав. кафедрой одного из ульяновских вузов на моё замечание по поводу
произнесённой им фразы: «У нас двое девушек подают на конкурс».
Действительно, эта очень распространённая грамматическая неправильность
появляется как бы вопреки воле говорящего. Вот примеры из спонтанной речи
профессиональных филологов-преподавателей: На индивидуальном обучении –
только двое девочек, остальные – мальчишки (учитель русского языка и
литературы, 62 года); Они готовы направить четверых девочек на обучение
в России (канд. филол. наук, доцент, преподаватель русского как иностранного,
54 года); Вас, этих пятерых девчонок, он не променяет на одну Ритуню
(доктор филол. наук, профессор, 80 лет). Причём каждая из них при указании на
ошибку отвечала примерно следующее: «Я так сказать не могла, это неправильно,
потому что слово женского рода».
«Знание языка, – писал Э. Косериу, – принадлежит к тому типу знания, который
Лейбниц называл ясно-смутным (то есть несомненным, но необъяснимым), и к
другому типу знания, который Лейбниц называл отчётливо-неадекватным
(знание, которое может быть объяснено лишь частично), хотя простое умение
говорить на определённом языке граничит, с одной стороны, с тёмным знанием
(включающим все то, что говорящий знает, но в чём сомневается), а с другой
стороны, с отчётливо-адекватным знанием (знание грамматиста, то есть
лингвиста, и самого говорящего, когда он выступает как грамматист)» [Косериу
2001: 39]. В неподготовленной речи – при ослаблении контроля над
высказыванием – могут появиться различные девиантные формы, которые хотя и
нарушают норму, но обнаруживают определённые процессы, происходящие в
языке.
Филологи не раз говорили о расхождениях нормы и узуса в использовании
собирательных числительных: «относительно противопоставления два / две vs.
двое колебания узуса столь велики, что здесь можно говорить в основном лишь о
достаточно определённой тенденции, но не о чётком правиле» [Мельчук 1985: 379].
Эта тенденция отражена в другом названии группы собирательных (или
собирательно-разделительных) – лично-количественные числительные: в
собирательных содержится и идея совокупности, и идея лица (группы лиц).
Ненормативные сочетания отмечались в классических работах [Виноградов
1986; Супрун 1959; Супрун 1969]. Первое систематическое исследование

451
функционирования собирательных числительных в русской речи ХХ века было
дано в диссертации Ю. И. Щербакова, где «обосновывается положение об
отсутствии у существительных со значением лица лексико-семантических,
грамматических и стилевых признаков, которые ограничивали бы их сочетаемость
с собирательными числительным» [Щербаков 1969: 22]. Особенностям
использования этой группы числительных в языке рубежа XX–XXI вв. посвящены
диссертационные исследования [Чернобродова 2005; Щеникова 2006],
выполненные под руководством В.Н. Немченко.
Наблюдения показывают, что зафиксированные в грамматиках и справочниках
нормы употребления собирательных числительных на протяжении ХХ–XXI вв.
регулярно нарушаются. Перечислим некоторые особенности их функционирования
в языке последних лет.
1. Собирательные числительные в русском языке – это лексически
ограниченный, замкнутый класс слов в пределах первого десятка (суффиксальные
образования на базе количественных). Собирательные для больших чисел
появляются в тексте с особой стилистической нагрузкой – например, как средство
стилизации или эмоциональная гипербола (Целую вас сотеро раз! – А. П. Чехов)
или как игра (Я мать двадцать пятерых детей. – Comedy Club. ТНТ. 06.07.08).
В Национальном корпусе русского языка (Основной корпус, дата обращения –
10.06.10) отмечены единичные употребления «больших» собирательных лишь в
трёх источниках – как отражение диалектной речи или просторечия:
…восемнадцатеро всего, восемнадцатеро, – говорил за окном, заикаясь и
щёлкая зубами, очевидно совсем перезябший человек (Н. Лесков. Запечатленный
ангел); Он не говорил о том, что за ним едет еще шестнадцатеро
мастеровых, чтобы не дать разграбить леса… (Б. Пильняк. Мать сыра-земля);
[Марютка:] Мы их били с пулемёта, Пропадать нам все одно, Полегла вся наша
рота, Двадцатеро в степь ушло (Б. Лавренев. Сорок первый). Здесь возможно и
влияние украинского языка, в котором «большие» собирательные нормативны.
Заметим, что одиннадцатеро как обозначение команды в рассказах о футболе
используют довольно часто: Меня не интересуют результаты игры даже тогда,
когда все одиннадцатеро носят русские фамилии. Очень понимаю ст.
Хоттабыча, раздавшего каждому по мячу (helpix.livejournal.com/38328.html; дата
обращения – 10.06.10).
Для современной речи нехарактерны уже и собирательные после семеро –
можно констатировать их постепенное исчезновение из употребления: «При прочих
равных условиях, лично-количественные восьмеро, девятеро и десятеро
нежелательны» [Мельчук 1985: 397].
2. Названия лиц мужского пола («типичный» мужской – с нулевым окончанием в
им. ед.), как известно, сочетаются в равной мере и с количественными, и с
собирательными числительными: два сына / двое сыновей, пять / пятеро солдат.
Но при официальном названии лица должно использоваться только
количественное, поскольку собирательные имеют некоторый налет разговорности
и поэтому «не сочетаются с обозначениями высоких общественных рангов»

452
[Мельчук 1985: 383]. Эта особенность была названа еще М. В. Ломоносовым в
«Российской грамматике»: «сие употребляется только о людях, и то по большой
части низких, ибо неприлично сказать: трое бояръ, двое архіреевъ, но: три
боярина, два архіерея» [Ломоносов 1952: 558].
В последнее время официальные лица все чаще «считаются» с помощью
собирательных: Развитие истории с высылкой из Лондона четверых
российских дипломатов… Ранее Великобритания уже объявляла персонами
нон-грата девятерых российских дипломатов… Сейчас ждут высылки из
страны четверо россиян (Время. Первый т/к. 17.07.07); Он пережил шестерых
президентов США и шестерых лидеров СССР и России (Своя игра. НТВ.
16.06.07); Напомним, что кроме Николя Саркози есть еще трое кандидатов
(Время. Первый т/к. 19.04.07). И. А. Мельчук пишет: «данное правило не имеет
значительной силы и нарушается весьма часто. При этом в большинстве случаев
неясно, как следует рассматривать тот или иной статус: как высший, низший или
нейтральный» [Мельчук 1985: 396].
Такие употребления могут быть объяснены двумя причинами: либо
«разговорность» собирательных постепенно исчезает, и они пополняют
нейтральный пласт лексики; либо (что вернее) это результат снижения
формальности – одна из особенностей современной коммуникации, обусловленная
социальными процессами, прежде всего процессом демократизации общества и
изменениями, происходящими в иерархии культурных ценностей.
3. Собирательные все чаще употребляются с названиями лиц женского пола,
например, в текстах СМИ: 35-летняя Наталья решила искать судьбу – свою и
еще пятерых подруг – по Интернету, который только-только установили на
ее компьютере (АиФ. № 6. 2005. С. 28); Останки императора и троих его
дочерей были обнаружены… (Новости. Первый т/к. 8.11.07); Троим медсестрам
врачи рекомендовали остаться дома (Новости. Первый т/к. 26.07.07);
Девяносто лет тому назад был расстрелян российский император, его жена,
четверо дочерей, сын и ближайшие слуги (Постскриптум. ТВЦ. 19.07.08);
Дисквалифицированы пятеро россиянок за «преступную подмену допинг-проб»
(Новости–24. RenTV. 31.07.08); Пятеро наших легкоатлеток не будут
участвовать в олимпиаде (Новости. Первый т/к. 01.08.08); Троих
старшеклассниц затоптали в дверях дискотеки (Сейчас. Пятый т/к. 24.03.09);
На пешеходном переходе автомобиль сбил четверых женщин (Сейчас. Пятый
т/к. 15.09.10).
Ряд исследователей относится к этим неправильностям весьма лояльно. Так,
Ю. И. Щербаков делает вывод о том, что «сочетания собирательных числительных
с существительными женского рода употребляются как в именительном, так и в
косвенных падежах, лексическое значение и стилевая отнесенность
существительных на такую сочетаемость влияния не оказывают, а сочетания типа
"трое женщин" в современном русском языке стали литературной нормой»
[Щербаков 1969: 15–16]. «Сочетания собирательных существительных с личными
существительными женского рода допустимы, хотя и не вполне литературны (двое

453
женщин, пятеро сестер)» [Милославский 1981: 124]. Подобные фразы, отмечает
И. А. Мельчук, «воспринимаются мной как абсолютно нормальные… это широко
распространившийся, но еще не полностью победивший синтаксический
неологизм» [Мельчук 1985: 382].
Собирательные числительные, таким образом, связаны с общей идеей лица, с
персональностью.
4. «В последнее время наблюдается тенденция употреблять собирательные с
названиями не только лиц, но и животных» [Щербаков 1969: 18]. Заметим, что о
такой синтагматической возможности И. А. Мельчук даже не упоминает.
В марте 2005 года на одном из интернет-форумов [URL:
http://forum.lingvo.ru/actualthread.aspx?tid=22446; Дата обращения – 29 апреля 2010
г.] разгорелся спор о том, как правильно говорить: трое кошек или три кошки
(такое сочетание встретилось инициатору дискуссии в «книжице одной» – романе-
комиксе Д. Рубиной «Синдикат»: трое отважных иерусалимских кошек). Участники
обсуждения пытались свое «тёмное» языковое знание сделать «отчётливо-
адекватным», обнаруживая в этом контексте возможность персонификации («автор
пытался их таким образом "очеловечить"»), актуализацию значения
собирательности («имеем в виду группу лиц как единое образование») и
постепенно переходя на проблему выбора правильной падежной формы
существительного («если трое кошек, то почему не три кошек»; «три большие
млекопитающие? или три больших млекопитающих…»).
В книге Д. Рубиной «независимые иерусалимские кошки» стали одним из
символов Вечного города – «легион неустрашимых кошек», которые «никого не
боятся, ни на кого не оглядываются и идут по своим делам, никого не спросясь».
Конечно, здесь собирательное числительное становится изобразительным
средством, показывая «очеловеченность» животного: «Бесстыжий трамвай со
щита пытался заглянуть за угол, где стояли два мусорных бака, словно был
одержим желанием увидеть – чем там лакомятся трое отважных
иерусалимских кошек...» Такая персонификация вполне в традициях русской
литературы – например, у М.А. Булгакова: «Трое чёрных коней храпели у сарая,
вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею
Азазелло, последним мастер». Но следует сказать, что это может быть
обусловлено интерференцией – в синтагматике отразилось влияние другого
восточнославянского языка, поскольку для украинского и белорусского сочетания
собирательных с названиями животных нормативны.
Впрочем, в текстах современных СМИ просматривается тенденция употреблять
собирательные с названиями «братьев наших меньших» и без явных «личностных»
смыслов: Теодор Рузвельт, любивший своих шестерых скакунов (Сферы. Т/к
«Культура». 22.07.06); Вот идиллическая картина: туристка на пляже кормит
обезьяну. Но всего через минуту шестеро животных набросятся на нее и
начнут кусать и царапать (Постскриптум. ТВ Центр. 06.12.08); Администрация
парка решила кастрировать всех шестерых живущих там гиппопотамов
(Доброе утро, Россия! Т/к «Россия». 07.05.09); Он не знает страха. Он съедает

454
на завтрак пятерых быков (К/ф «Астерикс и Обеликс на Олимпийских играх»,
перевод); Дубаиский шейх взял и выпустил на свободу шестерых лошадей
(Сегодня. НТВ. 01.12.09); В однокомнатной квартире рядом с нею проживают
трое ранее подобранных собак (Вести–Ульяновск. ГТРК «Волга». 24.02.09).
Вероятно, несмотря на ауру «личностности», собирательные стремятся
расширить свою сочетаемость и на названия взрослых животных (сочетания с
названиями детенышей нормативны), что показывает связь этих числительных с
идеей одушевленности в широком смысле.
5. Нормативная сочетаемость собирательных с неодушевленными
существительными ограничена только группой pluralia tantum, и это обусловлено
особенностями поверхностно-синтаксического оформления количественно-
именных сочетаний: в им.–вин. п. при числительных два, три, четыре
существительное должно стоять в форме род. п. ед. ч., что для pluralia tantum
невозможно. Поэтому используются собирательные: трое часов, двое суток. Но
начиная с пяти запрет снимается, и в современной речи такие синтагмы
оформляются обычно количественным: Последние пять суток европейские
потребители испытывают недостаток российского газа (Вести. Т/к «Россия».
05.01.09); В целом в год на борьбу с компьютером уходит восемь суток (Доброе
утро, Россия! Т/к «Россия». 29.01.10); Землетрясение произошло на Гаити
десять суток назад (Новости. Первый т/к. 22.01.10).
Сочетания с прочими неодушевленными существительными редки, их
появление обычно обусловлено семантически – персонификацией.
Как способ подчеркнуть авторскую мысль использовала собирательное
Т. Толстая, рассказывая о гибели царской семьи в очерке «Анастасия, или Жизнь
после смерти»: …даже теперь, когда царские останки найдены и очевидно, что
двоих тел не хватает, мы удивляемся: куда же они делись?.. Речь здесь,
конечно же, идет об оставшихся в живых людях.
А в следующих контекстах говорится о командах-участниках состязаний
(совокупность, группа лиц): Сейчас лидеров – трое: «Динамо» (Москва),
«Кузбасс» (Кемерово) и красногорский «Зоркий» (Вести–Ульяновск. ГТРК
«Волга».14.02.08); Из семи отобранных нами аналитических команд пятеро
работают вот каким образом: они дают рекомендации «покупать», если
рассчитанная на год вперед справедливая цена акции на 15-20% выше текущей
ее цены (Forbes. 2005. Декабрь. С. 164). В споре за звание победителя могут быть
«очеловечены» даже продукты питания: Народное жюри выбрало пятерых
претендентов на звание победителя конкурса. Это брынза фирм…
(Контрольная закупка. Первый т/к. 03.06.10).
Подведем итоги. Существующие в литературном языке правила сочетаемости
собирательных числительных отражают дополнительную синтагматическую
характеристику существительных мужского, точнее – лично-мужского рода.
Проанализированные контексты свидетельствуют о том, что этот «мужской»
признак постепенно становится признаком «персональным», распространяясь на
сочетания с лично-женскими существительными. Именно так развивалась в

455
истории русского языка и категория одушевленности, последовательно охватывая
разные словоизменительные классы имен: от мужского – к женскому и среднему
роду. Таким образом, особенности синтагматики собирательных числительных
делают их средством различения лица и не-лица, что позволяет включить их в
состав категории персональности.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). 3-е изд., испр. М., 1986.
Ломоносов М.В. Российская грамматика // Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. В 10 т. М.–Л., 1952. Т.
7. С. 389–579.
Косериу Э. Синхрония, диахрония и история (проблема языкового изменения). 2-е изд.,
стереотип. М., 2001.
Мельчук И.А. Поверхностный синтаксис русских числовых выражений. Wien: Wiener Slawistischer
Almanach, sdb. 16, 1985.
Милославский И.Г. Морфологические категории современного русского языка. М., 1981.
Супрун А.Е. О русских числительных. Фрунзе, 1959.
Супрун А.Е. Славянские числительные: Становление числительных как особой части речи.
Минск, 1969.
Чернобродова Ю.О. Функционирование собирательных и количественных числительных при
обозначении лиц в современном русском языке: На материале местной периодической печати:
Автореф. дис. … канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2005.
Щеникова Е.В. Факторы выбора количественных и собирательных числительных в современной
художественной прозе: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2006.
Щербаков Ю.И. Употребление собирательных числительных в современном русском языке:
Автореф. дис. … канд. филол. наук. Куйбышев, 1969.
*****
О.В. Ряховская
Россия, Москва
ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ ИМПЕРАТИВА ГЛАГОЛОВ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО
СОСТОЯНИЯ В РУССКОМ ВАРИАНТЕ ЕВАНГЕЛИЙ
(НА ПРИМЕРЕ ГЛАГОЛА РАДОВАТЬСЯ)
Глаголы эмоционального состояния называют сами эти состояния, «а также их
внешние проявления» [Васильев 1981: 75]. В свою очередь «лексико-
семантическая группа глаголов чувств является частью более широкой группы,
включающей глаголы со значением физиологического и психического состояния
человека, физических ощущений. Общий семантический признак – ‘испытывать
чувство’» [Якубова 1986: 83]. Исследователи отмечают наличие в этой группе как
однозначных, так и многозначных глаголов, у которых значение чувств,
эмоциональных состояний первоначально возникло в результате
метафорического переноса, но постепенно утратило свою образность и
закрепилось за данным глаголом.
К глаголам эмоционального состояния «относят преимущественно глаголы
несовершенного вида, обозначающие пребывание в эмоциональном состоянии»
[Леденёва 2009: 84].
В данной статье мы будем рассматривать эту группу глаголов на примере
лексемы радоваться: «приподнятое душевное состояние и его эмоциональное
переживание обозначается семантической парадигмой с опорным словом

456
радоваться» [Васильев 1981: 80]. Оно имеет следующее значение: «испытывать
радость, предаваться радости по поводу чего-л.» [МАС, URL]. Радость, в свою
очередь, трактуется как «веселье, услада, наслажденье, утеха, пртвпл. скорбь,
грусть, горе, печаль и пр., внутреннее чувство удовольствия, приятного,
вследствие желанного случая» [Даль, URL], «ощущение полного удовлетворения»
[Русский семантический словарь, URL]. «Все глаголы данной группы обозначают
как переживание радостного состояния, так и его проявление. Поэтому они
синонимизируются и со словосочетаниями типа испытывать радость, и со
словосочетаниями типа проявлять радость» [Васильев 1981: 81].
Помимо непосредственного лексического значения глагола, императивность
зависит и от самого контекста. В большинстве примеров императив употребляется
в простых нераспространённых предложениях. «На уровне простого предложения
актуализация коннотативного смысла императива, определение степени его
категоричности, семантической и эмоционально-экспрессивной окрашенности,
стилевой принадлежности» достигается таким средством, «как обращение»
[Мелехова 2012: 15]. В наших примерах (5 контекстов) мы видим частое
употребление императива в сочетании с обращением. Таким образом достигается
усиление императивности. Кроме этого, употребление нераспространённых
предложений (по большей части построенных по модели императив + обращение
или состоящих только из одной императивной формы) также ведёт к усилению
приказания, передаваемого глаголом. «Усиление или ослабление императивности
зависит от лексического содержания второстепенных членов синтаксической
конструкции. Чем более распространена структура предложения, тем менее
категорична побудительная функциональность» [Мелехова 2012: 16],
соответственно, чем менее она распространена, тем более категорична
побудительная функциональность: – И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал:
радуйся, Равви́! И поцеловал Его (26: 49, Матфей).
В ряде примеров мы можем встретить употребление данной лексемы в главной
части сложноподчинённого предложения (при этом это главное предложение будет
также нераспространённым). «Сложное предложение распространяет семантику и
функциональность императива отношениями между предикативными частями»
[Мелехова 2012: 16]. В сложноподчинённом предложении императив получает
дополнительное значение убедительной просьбы, совета, предложения [см.:
Мелехова 2012: 16]; ср.: – Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на
небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас (5: 12, Матфей).
Примеры с данным глаголом мы можем разделить на три подгруппы:
– императив употреблён в речи Христа;
– императив употреблён в речи простых людей;
– императив употреблён в обращении к Богородице.
В первом случае глагол употребляется в значении ‘испытывать радость’.
Радость же в этих контекстах понимается как светлое чувство, которое должно
возникнуть у людей при возможности приближения их к Царству Божию и при
встрече их с воскреснувшим Христом: – Но радуйтесь тому, что имена ваши

457
написаны на небесах (10: 20, Лука); Когда же шли они возвестить ученикам Его, и
се Иисус встретил их и сказал: радуйтесь! И они, приступив, ухватились за
ноги Его и поклонились Ему (28: 9, Матфей).
Аналогично употребление глагола радоваться и в обращении к Богородице. Таких
примеров всего один, в Евангелии от Луки: Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся,
Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами (1: 28, Лука).
В случае же, когда данная лексема употребляется в речи простых людей, она
приобретает дополнительный, негативный, смысл, который создаётся не самим
глаголом, а непосредственно контекстом. В таких примерах значение глагола
радоваться синонимично словосочетанию проявлять радость. При этом речь уже
идёт не о духовной радости, как о светлом чувстве, исходящем от Бога, а скорее об
ощущении завершённости ожидаемого действия в восприятии иудеев. Того
ощущения, которое, как они полагали, должен испытывать Христос. При этом
эмоциональная семантика трансформируется в сторону негативной: И, сплетши
венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и,
становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь
Иудейский! (27: 29, Матфей); И начали приветствовать Его: радуйся, Царь
Иудейский! (15: 18, Марк); И говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по
ланитам (19: 3, Иоанн).
Мы можем отметить, что случаи употребления глагола радоваться в Евангелиях
единичны. Наиболее часто этот глагол встречается в Евангелии от Матфея (4
словоупотребления), реже всего – в Евангелии от Иоанна (1 словоупотребление).
При этом в Евангелии от Луки встречаются употребления глагола радоваться
только в прямом значении в обращениях Христа к простым людям и Ангела к
Богородице, в остальных текстах преобладает использование этого глагола в речи
иудеев, обращённой к Христу с изрядной долей сарказма.
Литература
Васильев Л.М. Семантика русского глагола. М., 1981.
Леденёва В.В. Состав и стилистические функции глагольной лексики в письмах 90-х годов XIX
века Н.С.Лескова. М., 2009.
Мелехова Л.А. Коннотация императива: Автореф. …дис. канд. филол. наук. – М., 2012.
Якубова В.Г. О лексико-семантической группе глаголов со значением чувств// РЯШ. № 4. 1986.
Словари
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка [электронный ресурс]// URL:
http://slovari.ru/default.aspx?s=0&p=246 [дата обращения: 29.03.2012].
Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и
значений/ Под общ. ред. Н.Ю. Шведовой. М., 1998 [электронный ресурс]// URL: http://slovari.ru/
default. aspx?s=0&p=235 [дата обращения: 29.03.2012].
Словарь русского языка: В 4 т./ Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1981-1984 [электронный ресурс]//
URL: http://www.slovari.ru/default.aspx?s=0&p=240 [дата обращения: 29.03.2012]. (В тексте – МАС)
Источники
Новый Завет [Электронный ресурс]// URL: http://azbyka.ru/biblia/?Mt.1&r [дата обращения: 29.03.2012].
*****
Д.А. Савостина
Россия, Москва

458
 АТРИБУТИВЕН ЛИ ПРЕДИКАТИВ?
Атрибутивность – функция, свойственная, прежде всего, имени прилагательному
как части речи, характеризующейся категориальным значением признака. В
словаре О.С. Ахмановой определён термин прилагательное атрибутивное –
«прилагательное, выступающее в своей основной синтаксической функции
определения» [Ахманова 2005: 357]. В свою очередь определение может быть
атрибутивным и предикативным. Под атрибутивным определением понимается
такое, которое находится в препозиции к определяемому слову и выражено
прилагательным (весёлая юность, увлекательный рассказ, долгие морозы);
определение предикативное – это «второстепенный член предложения,
семантически соотнесённый как с процессом (выраженным сказуемым), так и с
субъектом процесса (выраженным подлежащим); определение, находящееся в
атрибутивно-предикативном отношении к подлежащему» [там же: 290; 291]:
Усталые и измученные, путники не могли идти дальше. Прилагательное не
утрачивает атрибутивного значения в функции именного компонента сказуемого.
О.С. Ахманова отмечает, что атрибутивно-предикативные отношения проявляются
в квалификативном сказуемом (Она была умная) и в постпозитивном определении
с предикативным оттенком (Человек сердитый пугает) [там же: 290].
Сохраняет ли атрибутивные функции краткая форма имени прилагательного и
обособившаяся в парадигме прилагательного особая грамматическая категория
предикатив? Чтобы ответить на этот вопрос, следует разобраться в понятийном
аппарате.
Термин предикатив был предложен П.А. Лекантом, который определил
основные категориальные особенности этой части речи [Лекант 1995; 2011]. Одним
из значительных монографических исследований, посвящённых обоснованию
частеречного статуса предикатива, является работа М.В. Дегтяревой: «Гибридной,
совмещающей грамматические признаки двух частей речи – имени
прилагательного и глагола, – является, мы утверждаем, часть речи предикатив»
[Дегтярева 2007: 39].
Показательно, что в словаре О.С. Ахмановой в статье «Предикативный»
приводятся следующие примеры с толкованием: Предикативные слова – то же,
что категория состояния. Предикативная форма прилагательного – то же, что
краткая форма прилагательного как характерная для употребления в
предикативной функции в отличие от атрибутивной [Ахманова 2005: 346].
Возможность подведения кратких прилагательных и слов категории состояния под
общую характеристику «предикативный» по синтаксической функции подтверждает
неправомерность концепции о существовании вышеуказанных категорий как двух
обособленных классов слов и позволяет объединить их в одну особую часть речи –
предикатив.
В своей статье мы называем предикативом разряды слов, традиционно
обозначаемых как краткая форма качественного имени прилагательного и как
категория состояния. Предикатив – это особая часть речи, оформившаяся в
результате обособления краткой формы в парадигме имени прилагательного,

459
имеющая собственное категориальное значение качественного состояния,
проявляющегося во времени. Слова на -о (холодно, весело, одиноко и т.п.) мы
считаем функционально обособленной безличной формой предикатива [Дегтярева,
Лекант, Мигирин, Поспелов Щерба]. Предикатив – это аналитическая категория,
включающая связку, выражающую формы времени и наклонения, и именной
компонент: Зима была страшна не так морозами, как сильными холодными
ветрами (М. Пришвин); Вам страшно за меня – а мне за вас (З. Гиппиус).
Связка – это первый и главный отличительный признак предикатива от краткой
формы имени прилагательного как таковой. Связка выступает как компонент
именного сказуемого и не может присутствовать в определении (атрибутивном
прилагательном). Ср.: предикатив в функции сказуемого: Я был голоден и думал с
презрением, что только наружные и внезапные мои страдания заставили
хозяйку пожертвовать мне простоквашу (Вс. Иванов); Всё было
празднично, всё ликовало; даже люди в этот день тоже как будто расцвели
всем лучшим, что было в них (М. Горький) – краткая форма прилагательного в
функции обособленного определения: Тучны, грязны и слезливы,/ Оседают
небеса./ Веселы и шепотливы/ Дождевые голоса;/ Но стыдно тем, кто, весело-
покорны,/ С предателями предали Петра;/ Нить паутинная, упруга и чиста,/
Повисла в небесах (З. Гиппиус); Серафимы, ясны и крылаты,/ За плечами
воинов видны;/ Сердце будет пламенем палимо/ Вплоть до дня, когда взойдут,
ясны,/ Стены Нового Иерусалима/ На полях моей родной страны (Н. Гумилёв).
Во второй группе текстов невозможно трансформировать краткие прилагательных
в аналитическую форму со связкой, так как место сказуемого в предложении уже
занято полнозначным глаголом; нечленные формы несут информацию только о
признаке субъекта, выполняющего действие. «Большая часть кратких
прилагательных не перестаёт быть формами одного слова с прилагательными
полными. Кроме соотносительности в основах, в формах рода и числа их
удерживает в пределах категории прилагательных способность быть
«обособленным» определением к существительному. В этой функции краткие
формы тесно связаны с соответствующими полными» [Виноградов 1972: 219].
Точно так же невозможно «лишить» предикатив связки, то есть глагольности, не
нарушив структуры предложения. Таким образом, следует различать форму
краткого прилагательного в атрибутивной функции и омонимичную форму
предикатива, которая не может выполнять роль определения, так как имеет в
своей структуре связку, употребляемую только в составе сказуемого.
Ссылаясь на А.А. Шахматова, В.В. Виноградов отмечает, что «прилагательное в
членной форме вызывает представление не только о наличности сочетания
признака в тот или другой момент времени, но также о том, что этот признак
характеристичен для субъекта вообще (то есть вне времени – Д.С.), почему он
может быть выражен как его определение» [Виноградов 1972: 218]. Предикатив же
имеет категорию времени, в связи с чем не может выполнять роль определения, он
называет не признак, а качественное состояние, проявляющееся во времени. Ср.
понятия: состояние – 2. Положение, в котором кто-что-нибудь находится; 3.

460
Настроение, расположение духа, физическое самочувствие [Ушаков 2004: 1038] –
признак – та сторона в предмете или явлении, по которой его можно узнать,
определить или описать, которая служит его приметой, знаком, то есть постоянная
его черта [Ушаков 2004: 801]. Ср.: Стар и давен город Гаммельн,/ Словом
скромен, делом строг,/ Верен в малом, верен в главном:/ Гаммельн – славный
городок! (М. Цветаева). Предикативы стар, давен, скромен, строг, верен
одновременно передают и качественную характеристику города, и указывают на
его состояние по отношению к моменту речи: читатель понимает, что такими
характеристиками город обладает в настоящее время, в тот момент, когда поэт о
нем говорит. На настоящее время и реальную модальность указывает нулевая
форма связки быть. Ср.: был стар, будет верен, был бы строг, будь скромен.
Форма предикатива может составить конкуренцию тяжеловесным конструкциям
типа Это был старый и давний город, нарушающим динамику и мелодику
поэтической речи.
В роли обособленного определения постпозиционное краткое прилагательное
отделяется от основы предложения паузами, останавливает на себе внимание
читателя, становится смысловым центром высказывания, выполняет смысло-
выделительную функцию в предложении. Обособленный атрибутив всегда
называет доминирующий признак предмета, который наиболее важен для автора,
важнее непосредственной предикативной характеристики: Но разбит твой
позвоночник,/ Мой прекрасный жалкий век./ И бессмысленной улыбкой/ Вспять
глядишь, жесток и слаб,/ Словно зверь, когда-то гибкий,/ На следы своих же лап
(О. Мандельштам); Всё равно. Качнулись ветки/ Снежным ветром по судьбе./
Слёзы, медленны и едки,/ Льются сами по себе (Г. Иванов); Сквозь глаза пьяной
комнаты, игрив и юродив,/ Втягивался нервный лунный тик (В. Шершеневич);
Мне сказали, что ты умерла/ Заодно с золотым листопадом/ И теперь,
лучезарно светла,/ Правишь горним, неведомым градом (Н. Клюев); И сыпал
снег в окно, взвивался, сух и мелок,/ И мнились чадные охотничьи пиры (Г.
Шенгели). «До тех пор пока соответствующая краткая форма употребляется не
только как сказуемое, владеющее формой времени, но и как качественное
определение (хотя бы прилагательное и интонационно обособленное), она ещё не
порывает связей с классом имён прилагательных <…> Обособленно-
прилагательное употребление кратких форм имени прилагательного сохранилось
преимущественно в книжном языке и особо в стиховых его стилях…» [Виноградов
1972: 219].
В распространённых обособленных оборотах выступает, как правило, нечленная
форма, требующая существительного в определённом падеже или допускающая
наречие меры и степени: Крупногрудый плотник тешет колья,/ На слова
медлителен и скуп (Н. Клюев); Поздней осенью, свежий и колкий, /Бродит
ветер, безлюдию рад (А. Ахматова). В последнем примере два обособленных
оборота. Первый оформлен полными прилагательными (свежий и колкий) и
передаёт исключительно атрибутивную характеристику предмета; прилагательное,
хотя и обособленное, выполняет свою основную функцию, находясь в привычной

461
препозиции по отношению к определяемому слову. Краткое прилагательное рад
имеет оттенок предикативности (= безлюдию радуется), но выполняемая
атрибутивная функция не позволяет отнести эту форму к предикативу.
«Включаемые иногда в состав категории состояния слова рад, горазд, прав,
должен и т.п. не отличаются парадигматически (они имеют синтетические формы
рода и числа) от обычных кратких форм имён прилагательных и в их составе
образуют непродуктивную группу, потерявшую соотношение с полными формами
имён прилагательных» [Поспелов 2010: 28]. Ср. с омонимичным предикативом:
Как я рада, что нынче вода/ Под бесцветным ледком замирает (А. Ахматова).
Из приведённых текстов видно, что в современном русском языке завершается
процесс формирования особой грамматической категории предикатива,
заключающийся в обособлении кратких форм в парадигме имени прилагательного.
Унаследовав от прилагательного категории рода и числа, предикатив разошёлся с
ним по синтаксической функции: аналитическая структура предикатива не
предполагает роль определения в предложении. Кроме того, неспособность
предикатива выполнять атрибутивную функцию обусловлена наличием в его
парадигме безличных форм на -о: безличность не сопоставима с понятием признак
предмета, и, следовательно, безличные формы предикатива не способны быть
определением. Ср.: Всюду было очень снежно, глухо и чисто, девственно,
город показался мне древним и нерусским (И. Бунин); Было тихо, тепло, сыро и
темно. Земля, поднимаясь к горизонту, где ещё тлел красноватый слабый
свет, была черна, как пропасть (И. Бунин); За окном черно и пусто,/ Ночь полна
шагов и хруста (А. Блок); То лето было грозами полно,/ Жарой и духотою
небывалой,/ Такой, что сразу делалось темно/ И сердце биться вдруг
переставало (Н. Гумилёв); И вдруг ему [Голицыну] сделалось скучно, тошно,
холодно (Д. Мережковский).
Таким образом, предикатив не может употребляться в функции атрибутива.
Однако его семантика не исключает полностью значение признака, свойственного
«прародителю»-прилагательному: Успокоенные думы <…> Стали кротки и
угрюмы,/ Не стремятся больше к счастью,/ Полны мёртвой тишиной (Д.
Мережковский); Он [Баскаков] иногда бывал необыкновенно весел, мил,
любезен, разговорчив, остроумен, даже блестящ, неистощим на
мастерские рассказы. Но большей частью был он как-то едко молчалив (И.
Бунин)), так же, как и ряд кратких форм не исключает возможность соотнесения с
глаголами (рад = радуется).
Описанные выше процессы свидетельствуют о подвижности и гибкости системы
русского языка и требуют, безусловно, более детального рассмотрения.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык. (Грамматическое учение о слове). М., 1972.
Дегтярева М.В. Частеречный статус предикатива: Монография. М., 2007.
Лекант П.А. Часть речи предикатив// Структура, семантика и функционирование в тексте
языковых единиц: Межвуз. сб. научн. тр. М., 1995.
Лекант П.А. Аналитическая часть речи предикатив в современном русском языке// Вестник
МГОУ. №2. Серия «Русская филология». М., 2011.

462
Мигирин В.Н. Категория состояния или бессубъектные прилагательные?// Исследования по
современному русскому языку: Сб. ст. М., 1970.
Поспелов Н.С. Мысли о русской грамматике: Избранные труды. М., 2010.
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке/ Избранные работы по русскому языку. М., 1957.
Словари
Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 2005. (В тексте – Ахманова).
Большой толковый словарь русского языка/ Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 2004. (В тексте – Ушаков).
*****
Н.Б. Самсонов
Россия, Москва
РАЦИОНАЛЬНОЕ И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ В АСПЕКТЕ
ПРОПОЗИЦИОНАЛЬНОГО АНАЛИЗА РУССКОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ
Вопрос о соотношении рационального и эмоционального в языке связан с
понятием пропозиции. Этот термин в современном языкознании часто
используется в значении, близком к значению термина диктум, введённого Ш.
Балли [Балли 2009]. Диктум онтологически противопоставлен модусу, и в аспекте
обсуждаемой проблемы хочется провести параллель между диктумом и
объективно-рациональным содержанием, модусом и субъективной, в том числе
эмоциональной, составляющей высказывания. Однако при анализе языковых
примеров можно увидеть, что такое разделение часто носит умозрительный
характер, в тексте же мы наблюдаем сложное переплетение рационального и
эмоционального. Иллюстрируя это, проф. В.А. Белошапкова на лекциях приводила
пример: Иван Иванович припёрся на лекцию. Диктум и модус совместно
представлены здесь в компоненте припёрся: эмоционально окрашенная лексема
представляет в этом высказывании пропозициональный предикат. Объективное
содержание заложено в пропозиции, которая в первичной (простой) речевой
интерпретации должна быть представлена доминантой синонимического ряда —
глаголом явился: «ЯВИТЬСЯ (появиться у кого-л., в каком-л. месте, прибыть к
кому-л., куда-л.), ПРИЙТИ, ЗАЯВИТЬСЯ, НАГРЯНУТЬ, ПОЖАЛОВАТЬ,
ПРИПОЖАЛОВАТЬ, ПРИТАЩИТЬСЯ, ПРИПЕРЕТЬСЯ груб.-прост., пренебр.,
ПРИПЕРЕТЬ» [СС, с. 646]. П.А. Лекант указывает, что «…в жизни человека, в его
личности рациональное и эмоциональное переплетены, нераздельны.
Рациональные структуры, рациональные формы русского предложения
предназначены для выражения и рационального, и эмоционального содержания»
[Лекант 2007: 201].
В Лингвистическом энциклопедическом словаре пропозиция характеризуется как
«семантический инвариант, общий для всех членов модальной и коммуникативной
парадигм предложений и производных от предложения конструкций
(номинализаций)» [ЛЭС, с. 401].
Само по себе тождество внеязыковой ситуации – условие необходимое, но не
достаточное. Это тождество условно. Мы сомневаемся, что внеязыковая ситуация
может иметь однозначное объективное содержание до её ментального (а значит и
словесного) отражения. В зависимости от степени осведомлённости говорящего,
его словарного запаса, от ракурса восприятия одно и то же явление

463
действительности может быть интерпретировано по-разному: Статья написана. –
Работа над статьёй завершена. – Текст статьи готов. Если же принять во
внимание ещё и коммуникативные установки говорящих (цели высказываний),
список речевых интерпретаций одного и того же положения дел расширится.
Пропозиции отражают внеязыковую действительность, но через восприятие её
человеком, а это фактор субъективный. Мы говорим Петя поливает цветы, но
это высказывание обнаруживает степень нашего знакомства с референтами, иначе
та же ситуация могла бы быть передана другими предложениями, например:
Мальчик поливает растения; или примитивно: Кто-то что-то делает.
Модальный компонент ввода пропозиции тоже может быть представлен по-
разному – и предикативно: Мне кажется, что Петя поливает цветы; и
непредикативно, как вводно-модальная конструкция: Мне кажется, Петя
поливает цветы. При этом предикативное оформление компонента с модальным
содержанием создаёт полипропозитивное высказывание.
Таким образом, мы считаем, что абсолютной независимости пропозиции от
языковой интерпретации не существует. Образно говоря, пропозиция ближе к
языку / речи, чем к ситуации внеязыковой действительности.
Рассмотрим соотношение объективно-рационального и субъективно-
эмоционального в короткой пришвинской зарисовке «Девушка в берёзах» из
«Лесной капели»:
На берёзах только что обозначилась молодая зелень, и леса оказались
такими большими, такими девственными. Наш поезд в этих лесах не казался
чудовищем, – напротив, поезд мне казался очень хорошим удобством. Я
радовался, что могу, сидя у окна, любоваться видом непрерывных светящихся
берёзовых лесов. Перед следующим окном стояла девушка, молодая, но не очень
красивая. Время от времени она откидывала голову назад и озиралась по вагону,
как птица: нет ли ястреба, не следит ли за ней кто-нибудь? Потом опять
ныряла в окно.
Мне захотелось посмотреть, какая она там про себя, наедине с зелёной
массой берёз. Тихонечко я приподнялся и осторожно выглянул в окно. Она
смотрела в зелёную массу светящейся молодой берёзовой зелени, и улыбалась
туда, и шептала что-то, и щёки у неё пылали.
Объективно-рациональное содержание проявляется не во всех пропозициях,
представленных в тексте. Если в целях анализа заменить коннотативно
окрашенные слова нейтральными денотативными синонимами, то получим некую
объективную картину, которая раскрывается в предикативно оформленных
пропозициях зелень появилась ← обозначилась; девушка стояла; девушка
оглядывалась ← откидывала голову и озиралась; следит кто-нибудь;
девушка высовывалась ← ныряла в окно; она какая; я приподнялся; я выглянул;
она смотрела; она улыбалась; она говорила ← шептала что-то; щёки
раскраснелись ← пылали. Сюда же относятся полупредикативно оформленные
пропозиции я сидел ← сидя у окна; девушка, молодая (с обособленным в
постпозиции определением). Поскольку повествование ведётся от первого лица,

464
объективную картину нужно дополнить реализациями пропозиций, в которых автор
констатирует своё состояние: я радовался, я могу любоваться видом, я захотел
посмотреть (представлено безличной конструкцией мне захотелось
посмотреть).
Субъективные ощущения и впечатления автора-рассказчика представлены в
тексте предикативно оформленными пропозициями леса оказались большими,
девственными; поезд не казался чудовищем; поезд казался удобством, нет
ястреба, а также пропозициями в полупредикативном оформлении: светящихся
лесов; светящейся зелени; девушка, не очень красивая. О субъективном
характере внеязыковой действительности свидетельствуют употребление
модальных связок казаться, оказаться, метафоричность употребления
существительного ястреб; метафоричность выражений леса светятся, зелень
светится, в которых пропозитивные сочетания возможны только с точки зрения
субъекта перцепции. Пропозиция 'девушка красивая / некрасивая' (не очень
красивая) также отражает субъективное впечатление автора-рассказчика, так как
наличие признаковой семы 'красивый' зависит от восприятия, в отличие от
'девушка молодая' (приписывается объективный признак – возраст).
Таким образом, и объективно-рациональное, и субъективно-эмоциональное
содержание, выражаемое пропозициями анализируемого текста, получает в
художественном тексте М.М. Пришвина эмоциональную нагрузку, но в отношении
первого этот факт, очевидно, заслуживает особого внимания. Важно, что
кульминация в развитии темы текста представлена пропозицией с объективно-
рациональным содержанием 'щёки раскраснелись', но при этом предикат
репрезентируется глагольной метафорой: щёки пылали. Ассоциативные связи
вызывают эмоционально-образные впечатления восторга девушки, встречного
ветра, скорости движения поезда.
Интересно, что в тексте не представлены акциональные пропозиции,
характеризующие движение поезда, но впечатление движения, скорости отчётливо
ощущается. Возможно, секрет в том, что ассоциация с движением, заданная в
начале текста (во 2-ом предложении) семой существительного поезд, получает
развитие в пространственном противопоставлении зон 'внутри вагона' vs 'вне
вагона', которое представлено в основном сирконстантами: сидя у окна –
любоваться видом лесов; перед окном стояла – смотрела в зелёную массу;
озиралась по вагону – ныряла в окно; озиралась по вагону – улыбалась туда.
Отметим, что этому противопоставлению сопутствует одна грамматическая
особенность: нетипичное замещение валентностей предикатов: какая она там про
себя, наедине с зелёной массой берёз; улыбалась туда. В первом сочетании
имеется локальный конкретизатор проявления признака, но место, как правило, не
связано с проявлением признака, характеризующего внешность или душевные
качества человека. Во втором примере сирконстант направления не востребован
валентностью предиката, «рациональным» был бы вариант улыбаться кому-либо /
чему-либо. Однако выбранное автором-рассказчиком оформление соответствует
композиционному строению, основанному на выявленном нами локальном

465
противопоставлении, оно же в особенности проявляется в названии, «Девушка в
берёзах», которое, с учётом сказанного, приобретает полисемичность.
Итак, пропозиции, отражающие объективное положение дел, в художественном
тексте могут быть представлены образной, коннотативно окрашенной лексикой, так же
как и пропозиции, характеризующие субъективный мир автора-рассказчика, причём
автор проанализированного нами текста сосредоточивает эмоциональную нагрузку
именно на компонентах, имеющих объективно-рациональное содержание. Не в этом
ли один из секретов эмоционального воздействия художественного текста?
Литература
Балли Ш. Язык и жизнь. М., 2009.
Лекант П.А. Рациональное и эмоциональное в русском предложении: семантика
эмоционального состояния / Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Словари
Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. (В тексте – ЛЭС)
Словарь синонимов / Под ред. А.П. Евгеньевой. Л., 1975. (В тексте – СС)
Источник
Пришвин М. Зеленый шум: Сб. М., 1983.
*****
О.В. Сарайкина, И.Д. Чаплыгина
Россия, Петропавловск-Камчатский
СТРУКТУРНО-ПРАГМАТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ПОСЛОВИЦ
И ПОГОВОРОК, СОДЕРЖАЩИХ СЕМУ ЗАПРЕТА
Пословицы и поговорки – это отражение культурного и духовного облика народа,
в них подвергаются оценке стремления и идеалы человека, его нравственные
качества, достоинства и недостатки. Являясь отражением картины мира русских
людей, пословицы и поговорки закономерно могут рассматриваться как языковые
единицы, репрезентирующие определённые модели коммуникативного поведения
человека в различных ситуациях.
Важное свойство пословиц и поговорок – ориентация на перспективу,
адресованность будущим поколениям, недаром большинство подобных
высказываний представлено в форме обобщённо-личных предложений. В связи с
этой их особенностью можно говорить в целом о превентивной функции пословиц и
поговорок в речи.
Выводы, сделанные в результате обобщения многовекового исторического
опыта взаимодействия людей, оформились в краткие и меткие изречения:
призывы, советы, разрешения (допущения) и запрещения, носящие, скорее,
рекомендательный, чем назидательный характер.
Особый интерес представляет группа пословиц и поговорок, центральным
компонентом которых является конструкция с семантикой запрета, выступающая в
качестве «регулятора» коммуникативных отношений и имеющая разные способы
языкового воплощения.
В пословицах и поговорках находит отражение традиционная форма реализации
превентивного запрета: сочетание императива с оператором отрицания «не»: Не
бросай слов на ветер.
Запрещение возможного вербального действия осуществляется посредством

466
императивной формы с оператором отрицания «не» – «не бросай». Речевые
действия обобщённого адресата могут рассматриваться как совет (Выполняй
данные обещания и обязательства), имеющий форму запрета и носящий
рекомендательный характер. Здесь нет показателей категоричности высказывания.
Компонент «адресат» включен в императив, который имеет отнесенность ко 2-ому
лицу. Таким образом, подразумевается обращение к предполагаемому
собеседнику на «ты» (возникает ассоциация с дружеским похлопыванием по плечу
как знаком жестового поведения людей, находящихся в неформальных (близких)
отношениях).
Отличие превентивного запрета в пословицах и поговорках от запрета-
превентива, имеющего место в ситуациях межличностного общения, состоит в том,
что участники ситуации общения (адресант и адресат) «разведены» во времени и
пространстве и максимально обобщены. У них разный коммуникативный статус:
адресант занимает более высокое положение по отношению к адресату с точки
зрения возрастной иерархии (он обладает значительным жизненным опытом,
которым считает нужным поделиться), следовательно, нет возможности точного
прогнозирования коммуникационной эффективности подобных высказываний
Ср.: Не шути с таким шуток, кто на всякое слово чуток.
Семантика запрета-превентива содержится в императивной глагольной форме
2-го лица единственного числа с отрицанием «не». Запрет вербального действия –
шутки – имеет ограничение: действие запрещается не вообще, а в отношении 3-го
лица, имеющего характерную черту, обозначенную во второй части высказывания
«кто на каждое слово чуток».
Ср.: Не давай волю языку во пиру, а сердцу во гневе.
Посредством глагольно-именного императивного сочетания с частицей «не»,
являющегося доминантой высказывания («не давай волю»), запрет
распространяется одновременно на два объекта, представляющих две полярные
сферы человеческого сознания («язык» как отражение рациональной и «сердце»
как отражение эмоциональной сферы). Противительный союз «а», соединяющий
конструкции, подчеркивает контрастный характер обозначенных в высказывании
ситуаций (ситуаций праздника и ссоры), выступает в качестве средства языковой
аналогии (в разных обстоятельствах запрещается одно и то же действие, то есть
действие, запрещаемое «языку во пиру», аналогично действию, запрещаемому
«сердцу во гневе»).
Помимо запрета в чистом виде и запрета по аналогии в пословицах и поговорках
может предлагаться альтернатива запрещаемому действию, как правило, в форме
разрешения/ допущения, находящегося в препозиции или в постпозиции по
отношению к запрету. Ср.: Не верь чужим речам, а верь своим глазам.
Языковым средством выражения семантики запрета-превентива выступает
императивная форма с отрицанием «не», представленная в первой части
высказывания, где осуществляется запрещение действия ментального характера
(«не верь»), направленного на вербальные действия третьих лиц («чужим речам»).
Во второй части, которая присоединяется посредством противительного союза «а»

467
и лексического повтора утвердительной императивной формы («верь»), то же
действие ментального характера предлагается в качестве альтернативы, однако
уже в отношении другого объекта («своим глазам»). Ср.: Не болтай наугад —
клади слово в лад; Не бей кулаком, ударь словом (союз отсутствует, но
противопоставление сохраняется).
Одно и то же значение может быть по-разному реализовано в образном и,
следовательно, языковом плане.
Так, в пословице Языком болтай, а рукам воли не давай (ср. с Не бей кулаком,
ударь словом) значение запрета содержится в императивной глагольно-именной
форме «не давай воли», при этом в данном случае запрещение является
альтернативным действием, вторичным по отношению к разрешению. Вариантом
данной пословицы выступает пословица Языком, как хочешь, а руки покороче
держи, которая не содержит прямых показателей запрета, однако путем
лексической замены словосочетание руки покороче держи легко
трансформируется в «запретительное» с отрицательным императивом в основе:
руки не распускай!, при этом смысл высказывания не искажается.
Как и пословицы, поговорки с семантикой запрета могут начинаться с
разрешения, напр.: Говори, да не заговаривайся; Ври, да не завирайся.
Семантика запрета реализуется императивными формами глагола с отрицанием
«не». Вербальные действия говори и ври разрешаются/ допускаются посредством
запрещения других, более интенсивных по характеру и оценивающихся
адресантом крайне отрицательно. Запрет находится в постпозиции. Таким
образом, он оказывается «встроенным» в высказывание, внешне напоминающее
другое речевое действие – разрешение/ допущение, однако это не «отменяет»
общего запретительного смысла данных высказываний: Не говори, не болтай
лишнего!; Не увлекайся враньем!
Помимо альтернативы запрещаемому действию в пословицах и поговорках,
имеющих двухчастную структуру, содержится указание на последствия
выполнения/ невыполнения указанного действия (при этом действия запрещаются
в интересах адресата). Такие высказывания, как правило, представляют собой
импликатуры и имеют дополнительную функцию констатации (за счет
использования в них формы настоящего времени глагола или инфинитива): Кто
много болтает, тот беду на себя накликает (конструкция поддается
трансформации: Не болтай много, беду на себя накличешь). Ср.: Лишнее
говорить – себе вредить (Не говори лишнего – себе навредишь!). Общая
семантика запрещения в этих пословицах формируется благодаря наличию второй
части, так как последствия вербальных действий, названных в первой части,
являются негативными.
Таким образом, в русских пословицах и поговорках реализуется некатегоричный
превентивный запрет. Наряду с запрещением в чистом виде, функционирующим,
как правило, в рамках простых синтаксических конструкций, в них может
присутствовать указание на аналогичное или альтернативное действие, а также
содержаться информация о негативном результате запрещаемых действий; в

468
таком случае высказывания имеют двухчастную структуру.
Высказывания-запреты могут быть представлены в языке конструкциями
разрешения, запрет вербального действия в которых, на первый взгляд, является
вторичным, так как находится в постпозиции, на самом деле он составляет ядро
высказывания, содержащего отрицательную оценку речевых действий
собеседника.
Экспликация запретительного смысла происходит за счет использования
императивной глагольной формы с оператором отрицания «не», которая в данном
случае наиболее приспособлена для выражения действий обобщённого лица.
Косвенно семантика запрета может быть передана при помощи иных языковых
средств: глаголов в форме настоящего времени или в форме инфинитива,
антонимических противопоставлений.
Источники
Пословицы. Поговорки. Загадки/ Сост., авт. предисл. и коммент. А.Н. Мартынова, В.В.
Митрофанова. М., 1986.
*****
Т.М. Свиридова
Россия, Елец
СЛОЖНОПОДЧИНЁННЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ С ОТНОШЕНИЯМИ ВРЕМЕНИ, ЦЕЛИ,
СТЕПЕНИ КАЧЕСТВА И СРАВНЕНИЯ КАК СРЕДСТВО ВЫРАЖЕНИЯ ЗНАЧЕНИЙ
СОГЛАСИЯ И НЕСОГЛАСИЯ
Речевые акты согласия и несогласия формируют синтаксические структуры. Это
положение подтверждается тем, что разные типы сложноподчиненных
предложений репрезентируют позиции согласия и несогласия. Система форм
языка воплощает в себе логику практической, повседневной жизни [Есперсен 2002:
56-57]. «Укрупнение» структуры содержания согласия и несогласия исходит из идеи
о том, что «большей глубине парадигматики соответствует большая длина
синтагматики» [Степанов 1975: 28].
Содержательная ситуация согласия/ несогласия отражает положение дел,
внеязыковые реалии, которые представляются с точки зрения говорящего, и
характеризуется многоаспектностью отношений. Так, речевые акты согласия и
несогласия могут усложняться такими семантическими показателями, как время,
цель, степень качества и сравнения.
Предметом нашего рассмотрения являются сложноподчиненные предложения
следующих видов: 1) временные, 2) целевые, 3) степени качества, 4)
сравнительные.
В сложноподчиненных предложениях, в которых придаточная предикативная
часть присоединяется союзными средствами когда, как только, с тех пор как,
пока, перед тем как, акт согласия/ несогласия соотносится с временным
показателем.
Согласие/ несогласие, о котором сообщается в главной части, является
следствием, результатом того положения дел, которые называются в придаточной
предикативной части с союзом когда недифференцированного значения. Следует
отметить, что данные придаточные предикативные части актуализируются,

469
занимают препозицию по отношению к главной предикативной части.
Специализированные словоформы со значением времени (ср.: летом 1970 года,
зимой) находятся непосредственно после союза когда, обозначающего временную
последовательность, и определяют момент функционирования согласия,
вызванного побудительными благоприятными факторами (ср.: приглашение к
совместному действию оформляется глаголом позвали): Когда летом 1970 года
мхатовские старейшины позвали Ефремова «на царствие», он согласился
(«Аргументы и факты») и неблагоприятными (ср.: положение дел характеризуется
отрицательно: местоимение нечем указывает на ненормативность действия,
связанного с инфинитивом платить): Когда зимой актрисе было нечем платить
за квартиру, она согласилась ответить на вопросы журнала («Аргументы и
факты»).
Обратим внимание на то, что то или иное положение дел в силу своей
актуальности для адресата становится предметом мысли для принятия значимого
решения – согласия/ несогласия. В придаточной предикативной части маркируются
слова, указывающие на лицо. Как правило, используются имена собственные и
нарицательные, личные местоимения.
Согласие и несогласие и положение дел соотносятся во временном плане.
Согласие/ несогласие приурочивается к конкретному временному отрезку, который
указывает на наличие компонента ограничения. Специальный союз как только
подчеркивает приближенный момент осуществления действия. В этих временных
рамках формируется согласие в ответ на поступившее предложение (ср.: лексема
предложили), соответствующее намерениям адресата: Как только мне
предложили возглавить Госкомитет по поддержке предпринимательства, я
согласилась («Комсомольская правда»).
Значение времени акцентируется союзом когда с недифференцирующим
значением и обстоятельственным конкретизатором отрезка настоящего времени
сейчас, на данный период которого распространяется акт несогласия: Когда у нас
сейчас говорят о подавлении свободы слова, я не согласен («Аргументы и
факты»).
Специальные средства с тех пор как, с тех пор когда, по мере того как,
которые являются нерасчлененными, указывают на последовательность событий.
Реакция согласия/ несогласия с определённого момента времени не
распространяется на иной род действий.
Союзы с тех пор когда, с тех пор как актуализируют значение временной
ограниченности, обозначают точку отсчета, которая репрезентирует
функционирование актов согласия и несогласия. Ситуация согласия/ несогласия
возникает в тот отрезок времени, когда участник событий прекращает ту или иную
деятельность в определённом месте (ср.: словоформа уехал из деревни): С тех
пор когда учитель уехал из деревни, председатель колхоза согласился
отремонтировать школу (Н. Ляшко); или возобновляет, начинает (ср.: получила
главную роль): С тех пор как актриса получила главную роль, она не
соглашается на другие предложения («Комсомольская правда»).

470
 Акт согласия/ несогласия формируется в процессе заданных обстоятельств,
создающих особый фон для несогласия/ согласия. Та или иная позиция
конструируется в ходе речевого акта на противоположную реакцию. Возникшее в
сознании участника событий представление изменяется, становится
неактуальным.
В речевом акте согласие является следствием реакции несогласия. В
результате и несогласие, и согласие характеризуются отношением
взаимообусловленности и сближенности. Союз по мере того как подчеркивает
признак временной деятельности, находящейся в рамках определённой
последовательности: По мере того как он не соглашался с ее предложением, она
соглашалась с ним (А. Куприн).
Акт согласия/ несогласия предваряется немедленным выполнением требуемых
действий (ср.: глагол требую со значением побуждения интенсифицируется
наречием сразу), которые соотносятся с конкретным временным отрезком,
выраженным темпоральной синтаксемой теперь. Детерминирующее
обстоятельство теперь выносится в начало конструкции сложноподчиненного
предложения, в котором придаточная предикативная часть занимает
интерпозицию, и выделяет временной сегмент с целью сопоставления того, что
есть, с тем, что было [Яковлева 1994: 180]. Союз перед тем как выражает
временные отношения, при которых ситуации оказываются сближенными
[Шаповалова 2001: 61]. Предшествующее положение дел носит опережающий
характер, побуждает к оформлению отношения согласия/ несогласия: Теперь,
перед тем как согласиться на роль, я сразу требую дублера («Аргументы и
факты»); Теперь, перед тем как не согласиться с председателем, я сразу
требую прийти колхозников (Н. Ляшко).
Акт согласия/ несогласия реализуется в течение определённого времени, о
котором говорится в придаточной предикативной части, включающей союз пока.
Особенностью временной функции, регулирующей длительный побудительный акт
(ср.: просьба выражается лексемой просил и сопровождается оценочным
компонентом настойчиво), является одновременное протекание действия,
сопровождаемое отношением согласия/ несогласия: Пока он настойчиво просил
главную роль, режиссер соглашался («Комсомольская правда»); (ср.: или не
соглашался. – Т.С.). Следовательно, конструкции с семантикой согласия/
несогласия усложняются временными отношениями.
Согласие/ несогласие связано с семантическим компонентом ‘цель’, который
определяется как сознательная установка на решение конкретной задачи
[Арутюнова 1992: 14], как «то, что некто хочет и считает, что может каузировать с
помощью имеющихся у него ресурсов» [Апресян 1997: 272]. В результате
«финальные отношения характеризуются такими семантическими признаками, как
активность, сознательность, гипотетичность, желательность, субъективная
мотивированность» [Лещенко 2005: 170-171].
Цель может подразумевать желание или результат [Левонтина 1996: 42], может
быть «актуальной, действительной, но говорящие могут и ослаблять её

471
актуальность» [Волохина, Попова 2003: 144-145].
В сложноподчиненных предложениях с придаточными цели, в которых
используется союз чтобы, информация о согласии/ несогласии размещается как в
главной, так и придаточной предикативной части.
В публицистической сфере речи употребляются предложения, в которых в
главной части сообщается об активной направленности действий, способствующих
достижению желательной цели – оформлению позиций согласия и несогласия.
Достижение согласия/ несогласия обусловливается воздействующими
факторами, которые заключают в себе концептуальную характеристику положения
дел. Для того чтобы акт согласия/ несогласия реализовался, обозначаются
определённые условия, которые содержат следующие акты:
1) принуждения (ср.: лексема давил выражает активность намеренного
действия): На молодого и перспективного политика давил Кремль, чтобы тот
согласился войти в «Единство» («Аргументы и факты»);
2) необходимости (ср.: косвенный побудительный индикатор нужно указывает на
наличие значимых качеств): Нужно обладать особым складом характера,
особыми взглядами на жизнь, чтобы человек согласился быть клоуном (Ю.
Никулин);
3) вынужденности (ср.: лексема приходится свидетельствует о совершении
требуемого действия): Приходится отдавать часть своей души, чтобы люди
согласились раскрыть тайные стороны своей личности («Аргументы и факты»);
4) требования (ср.: слово должен подчеркивает необходимость
запланированного действия): Российским контингентом должен руководить
финский генерал-координатор, чтобы наше командование согласилось на
переговоры о переводе войск в безопасную зону («Комсомольская правда»).
Заданное положение дел способствует принятию определённого решения: либо
согласиться, либо не согласиться с выдвинутыми условиями. Выбор в пользу
отношений согласия или несогласия обусловливается временными рамками (ср.:
показатель временного ограничения – лексема полгода): Им дали полгода, чтобы
согласиться на новые условия или не согласиться с ними («Аргументы и факты»);
или убедительным моделированием показательной ситуации (ср.: лексема
рассказал проектирует событие): Я рассказал вам, чтобы заставить вас
соглашаться, не соглашаться (из телеинтервью).
Реализация согласия/ несогласия определяется конкретной целью,
направленной на исполнение действия, которое оценивается знаком «плюс»: Я
согласилась пройти медицинское обследование, чтобы проверить себя
(«Комсомольская правда»); Чтобы не спровоцировать скандал, он не согласился
на встречу («Литературная газета»).
Значит, то или иное положение дел обусловливает целесообразность
выражения акта согласия /несогласия или акт согласия/ несогласия определяет
целесообразность осуществления того или иного действия.
В сложноподчиненных предложениях с отношениями степени качества
предикативные части характеризуются тесным смысловым единством.

472
Местоименно-союзная пара настолько – что манифестирует градуально-
количественный признак. Семантике «степени» всегда сопутствует значение
«следствия-результата» [Востоков 2003: 14-18].
Акты согласия/ несогласия определяются характеристикой положения дел,
заключенной в главной предикативной части. Репрезентируемое положение дел
подвергается выражению высокой степени интенсивности, о чем свидетельствует
усилительно-качественное слово настолько, которое находится в препозиции
лексем счастлив, подавлен. Данные слова обозначают эмоциональное состояние
со знаком «плюс» и «минус», которое обусловливает реакцию согласия,
направленную на реализацию сделанного предложения: Актер был настолько
счастлив, что согласился с предложением режиссера (из телеинтервью), и
реакцию несогласия, связанную с положением дел, имеющих отрицательную
оценку, содержащуюся в лексеме халтура: Я был настолько подавлен, что не
стал соглашаться на любую халтуру («Литературная газета»). В данных
сложноподчиненных предложениях информация о согласии/ несогласии,
обнаруживающая показатель значения результата, заключается в придаточной
предикативной части.
Акт согласия/ несогласия вовлекается в логические отношения сходства, с
помощью которых обнаруживаются ассоциации, коннотативные смыслы.
В сложноподчиненных предложениях с придаточными сравнительными
отражаются ассоциативно связанные пропозиции, союз как актуализирует сходство
позиций согласия и позиций несогласия с явлением, событием, с тем или иным
положением дел. Лексемы со значением согласия и несогласия находятся и в
главной предикативной части, и в придаточной.
В сложноподчиненном предложении с сравнительным отношением
сопоставляется характер позиции согласия/ несогласия одного лица с характером
позиции согласия/ несогласия другого лица. Отношения сходства могут
конкретизироваться как отношения, устанавливающиеся или между явлениями
разных множеств, или между явлениями одного класса [Колесникова 2003: 10-14].
Согласие/ несогласие направлено на конкретные предметы речи, которые
выражены словоформами в творительном падеже: Я соглашался с фантазией
писателя, как соглашалась с детскими выдумками моя мать (Н. Ляшко); Его
пытливый ум и живое сердце не соглашались с церковной косностью,
позитивистским благополучием, равнодушием к проблемам реальной жизни, как
не соглашался с ними ненавидящий энтропийную жизнь Замятин («Литературная
газета»).
Таким образом, двучленные сложноподчиненные предложения с временными,
целевыми, сравнительными отношениями и с отношениями степени качества
оформляют речевые акты согласия и несогласия.
Литература
Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира// Семиотика и
информатика. Вып. 35. М., 1997.
Арутюнова Н.Д. Язык цели// Логический анализ языка: Модели действия. М., 1992.
Волохина Г.А., Попова З.Д. Многокомпонентные сложные предложения как микротекст. Воронеж,

473
2003.
Востоков В.В. Семантика «меры и степени» в сложном предложении с подчинительной связью//
Русский язык: номинация, предикация, образность: Межвуз. сб. научн. тр. М., 2003.
Есперсен О. Философия грамматики. М., 2002.
Колесникова С.М. Сложноподчиненные предложения с качественно-характеризующим
значением// Русский язык: номинация, предикация, образность: Межвуз. сб. научн. тр. М., 2003.
Левонтина И.Б. Целесообразность без цели// Вопросы языкознания. 1996. № 1.
Лещенко В.Л. Синтаксические средства реализации значения цели в русских и белорусских
текстах научного стиля// Е.Ф. Карский и современное языкознание: Мат-лы Х Международных
Карских чтений, 16-17 мая 2005 г.: В 2 ч. Ч. 1. Гродно, 2005.
Степанов Ю.С. Основы общего языкознания. М., 1975.
Шаповалова Т.Е. Семантические союзы как средство выражения временных отношений//
Исследования по семантике и прагматике языковых единиц. Уфа, 2001.
Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и
восприятия). М., 1994.
*****
Е.Н. Сердобинцева
Россия, Пенза
РАЦИОНАЛЬНОЕ И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ В СЛОВООБРАЗОВАНИИ
ПРОФЕССИОНАЛИЗМОВ КАК ОТРАЖЕНИЕ ЭВОЛЮЦИИ
НАЦИОНАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ
Рациональное и эмоциональное в сознании связаны неразрывно, что
представляется нормой человеческого мышления. Язык, отражая
интеллектуальную и аффективную деятельность человека, демонстрирует эту
связь, раскрывая особенности становления мышления. Рассмотрение
репрезентации эмоционально-чувственных и интеллектуально-рациональных
аспектов через способы словообразования в профессиональной лексике позволяет
увидеть эволюционные процессы национального сознания.
Мышление как высшая форма отражения окружающего мира «есть обобщенное и
опосредованное словом познание действительности». Оно направлено на
формирование понятий, которые способствуют решению возникающих перед
человеком задач [Николаева 2003: 313]. Профессиональная сфера – это, прежде
всего, практическая деятельность человека, поэтому для неё характерны как
практический, так и теоретический виды мышления.
При исследовании диалектных профессиональных наименований было выявлено,
что лексико-семантический способ образования представлен незначительно – в
выборке из 1500 наименований переносные составляют всего 10%: зорька,
колбаска, дура, дурочка, баба, гейша (в ткачестве), избушка, дочка, друган, живот,
зверь, золотарь (в животноводстве), жаворонка, конвертик, бубенчик, барашек,
глупыш (в хлебопекарном деле) и т.д. Причём в некоторых профессиях, например, в
торговле, этот способ не был выделен вовсе. Диалектные профессиональные
названия образуются в основном морфологическим путём, отражающим
особенности наглядно-действенного типа практического мышления, которые
заключаются в тесном контакте с реальностью, с действиями, направленными на
объекты профессиональной деятельности и отраженными в корнях слов:

474
обосоножиться, окаблучиться, набивень, обрезки – у сапожников; выкатывать,
болванить, завертень, жарочки – у пекарей; камышничать, гребельщик, глоть – у
рыбаков; выкупливати, краморить, бральщик – в торговле и т.д.
В системе современных профессионализмов преобладает лексико-
семантический способ словообразования: свисток – самолет Як-40 (при работе
двигатель этой машины издает характерный звук, похожий на свист), коряги –
шасси (в авиации); цыган – жирный оттиск; катушка – корректурный станок и т.д.
(полиграфия). В выборке из 7000 наименований лексико-семантический способ
словообразования составляет 52%.
Лексико-семантическое словообразование показывает процесс реализации
содержательного обобщения, производимого на основе сопоставительного
анализа. Для того чтобы присвоить наименование профессиональному объекту,
человек сравнивает его с уже известными и привычными объектами, имеющими
название, выделяя при этом анализе общие признаки. В таком процессе создаётся
ряд последовательных гипотез, которые сличаются с реальными фактами,
неверные гипотезы отбрасываются и заменяются новыми – так формируется новое
отвлеченное понятие [Лурия 1998: 102], которое «фиксирует нечто одинаковое в
каждом отдельном предмете класса на основе сравнения» [ПС 1983: 265].
Понятие соотносится с вербально-логическим видом теоретического мышления.
Анализируя профессиональную лексику диалектов и современного языка, можно
видеть, как совершенствуется мышление человека: если профессионализмы
диалектного происхождения связаны с наглядно-действенным видом практического
мышления, то в основе современного профессионального наименования лежит
образ, формирующий затем понятие.
Профессионализмы современного русского языка ярко отражают креативность
мыслительной деятельности, с которой связан такой психический процесс, как
воображение – переработка материала, полученного в предшествующем опыте
для создания новых образов [Столяренко 1997: 418]. Воображение характерно
только для человека, в жизни которого оно играет немаловажную роль. «Почти вся
человеческая материальная и духовная культура является продуктом воображения
и творчества людей…» [Немов 1994: 527].
Воображение базируется на образном мышлении, которое реализует в основе
значения многих профессионализмов яркий образ, не имеющий отношения к
данной производственной ситуации: банан – штекер, окно – форма электрического
сигнала, отец – разработчик схемы, пила – импульс пилообразной формы (в
электронике); баран – бурильный молоток, ерш – зазубренный гвоздь, лягушка –
рычажная лебедка, пирог – осадок на фильтре (в строительстве) и т.д. Любая
фантазия опирается на реальность, уже известную человеку. И приведенные
примеры лишь подтверждают это. А привлечение столь необычных образов в
серьезную профессионально-производственную обстановку необходимо для
активизации интеллектуальной и эмоциональной деятельности человека.
В профессиональной речи задействован активный и продуктивный виды
воображения, т.к. человек по своему усмотрению, сознательно, вызывает

475
необходимые ему образы и приспосабливает их к новой действительности,
конструируя её.
Анализ функций воображения, проявленных в профессиональной лексике,
позволил выявить абсолютное преобладание основной его функции:
«представлять действительность в образах», которая является составной частью
мышления. Большинство современных профессионализмов содержат в семантике
яркие образы.
Функция регулировки эмоциональных состояний также активно используется при
создании профессиональной лексики. Для того чтобы подавить негативные эмоции
страха, раздражения, неуверенности, подбираются слова содержащие семы
пренебрежения, уничижения: выдёргивать – убирать продукцию; выключка –
фотонаборная программа; кадешка – крышкоделательная машина КД (в
полиграфии); с этой же целью используются слова с семами иронии, шутки:
блудила – штурман; бортач – бортмеханик; шабол – летчик с самолета АН-2 (в
авиации). С помощью эмоционально окрашенных таким образом слов человек
преуменьшает значимость окружающих его объектов, тем самым возвышаясь над
ними (а значит, успокаиваясь – «ничего страшного») и снижая напряженность
ситуации.
Следующая функция воображения – регуляция познавательных процессов и
состояний человека заключается в выделении наиболее важных моментов в
конкретной ситуации. Профессионализм в отличие от термина, стремящегося к
полнообъемности определения явления реальности, способен выделить наиболее
важные признаки объекта профессионально-производственной действительности:
бородач – самолет Ла-15; бивень – антенна на хвосте самолета, расположена
перпендикулярно и направлена вперед (авиация), гусь – трубопровод, деталь для
самоохлаждения холодильного агрегата напоминает длинную шею птицы,
электрод – сварщик (машиностроение), петух – неправильно сфальцованный
лист, пробел в нескольких строчках – коридор (полиграфия).
Безусловно, эти три основные функции помогают осуществить работу четвертой,
связанной с формированием внутреннего плана действий, и пятой функции,
заключающейся в планировании и программировании деятельности человека в
профессионально-производственной обстановке.
Мышление в поиске решения задачи использует два своих типа: конвергентное
(поиск единственно верного решения) и дивергентное («веерообразный» поиск
решения). Для креативного мышления характерен второй тип. Дивергентное
мышление способствует образованию неожиданных комбинаций из хорошо
известных образов и формированию связей из, казалось бы, не имеющих ничего
общего элементов [Годфруа 1992].
В профессиональной лексике креативность проявляется в наличии нескольких
наименований одного объекта, которые существуют до тех пор, пока путём
практического «обката» номенов не останется наиболее подходящий.
Подтверждением тому могут служить следующие примеры: верблюд, прялка,
тюльпан – сверлильный станок; аннушка, кукурузник, работяга – самолет АН-2;

476
чебурашка, элка – самолет Л-410; бухгалтер, лентяй – второй пилот; керогаз,
свисток – самолет ЯК-40; апполон, керогаз – автобус Икарус и др.
Творческое мышление пластично, подвижно и оригинально. И все эти качества
ярко проявляются в профессиональной лексике, которая наиболее полно отражает
креативную функцию мышления и языка.
Исходя из проделанных наблюдений, можно сделать вывод, что
профессионализмы соотносятся как с практическим типом мышления (в
профессионально-производственной сфере перед человеком ставятся конкретные
задачи, в процессе решения которых он совершает определённые действия,
оперирует конкретными предметами, объектами), так и с теоретическим (для
решения профессиональных задач, особенно в современном производстве,
необходимо опираться на теоретические знания общих закономерностей
процесса). Однако в современной системе профессиональной лексики,
отражающей ярко выраженную креативную функцию, наблюдается тенденция к
превалированию теоретического мышления, что демонстрирует эволюционный
процесс национального мышления.
Литература
Годфруа Ж. Что такое психология: в 2 т. /Пер. с франц. Т. 1. М., 1992.
Лурия А.Р. Язык и сознание/ под ред. Е.Н.Хомской. Ростов н/Д., 1998.
Немов Р.С. Психология: В 2 кн. Кн. 1. Общие основы психологии. М., 1994.
Николаева Е.Н. Психофизиология. Психологическая физиология с основами физиологической
психологии. М., 2003.
Столяренко Л.Д. Основы психологии. Ростов н/Д., 1997.
Словари
Психологический словарь/ под ред. В.В.Давыдова, А.В.Запорожца, Б.Ф. Ломова и др. М., 1983. (В
тексте – ПС)
*****
М.М. Сластушинская
Россия, Москва
ИРОНИЯ КАК ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ ДОМИНАНТА
В СОВРЕМЕННЫХ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИХ ТЕКСТАХ
В настоящее время развитие условий и средств коммуникации требует
пересмотра законов языка. Письменная речь, в целом, приобретает более
массовый характер и становится более экспрессивной. Таким образом, в
результате сращивания устной и письменной речи в современном языке СМИ
появляются черты, не присущие этому стилю ранее – ирония, призванная создать
легко узнаваемый образ конкретного автора или печатного СМИ. Однако
современная публицистическая ирония очень мягкая, не является средством
выражения авторской позиции и, скорее, используется для заигрывания с
читателем в целях привлечения внимания к содержанию статьи.
Благодаря своей публичности язык СМИ имеет широкое распространение. С
одной стороны, опосредованно он создаёт языковую норму, с другой стороны, он
отражает языковую картину современного ему общества. На разных этапах
развития страны язык СМИ подвергался преобразованиям. Свобода слова и
демократизация общества привели к широкому использованию иронии в

477
российской публицистике.
Н.М. Володина указывает на амбивалентность этого процесса: «Проблема
воздействия языка на человека, его способ мышления и его поведение, напрямую
связана со средствами массовой коммуникации. Информируя человека о
состоянии мира и заполняя его досуг, СМИ оказывают влияние на весь строй его
мышления, на стиль мировосприятия, на тип культуры сегодняшнего дня.
Появившись вначале как чисто технические способы фиксации, трансляции,
консервации, тиражирования информации и художественной продукции, СМИ
очень скоро превратились в мощнейшее средство воздействия на массовое
сознание» [Володина 2003: 5].
Изменение в экономике и политике страны оказало большое влияние на язык
средств массовой информации в России. Очевидно, что стиль языка СМИ, который
использовали в советское время, коренным образом отличается от стиля
постсоветского времени.
Большое влияние на современное состояние языка российских средств
массовой информации оказал стиль газеты «Коммерсантъ», который, однако,
выделился не только своей тематикой. Он создал новую языковую моду, которой
последовало много других изданий. В настоящее время на таком языке говорят
почти все средства массовой информации. Использование разнообразных
лингвистических средств становится одним из способов создания имиджа СМИ.
Стиль нового времени, который создал «Коммерсантъ», произвёл эффект
языковой реформы, потому что журналистские тексты в СССР строились по совсем
другим принципам — от заголовков до принципов подачи информации.
В связи с тем, что рынок российских СМИ очень разнообразен, издания
стараются выделиться, запомниться своим стилем, создать постоянное
сообщество верных читателей. «Ведущими чертами современного языка
публицистики, на наш взгляд, стали интертекстуальность, ирония, языковая игра,
что свидетельствует в целом о возросшей экспрессивности данного подстиля, в
котором реализуется установка современного автора-публициста на творчество, а
не стереотип» [Солганик 1996: 34].
Исследователь языка СМИ М.Н. Володина [Володина 2003: 23] выделяет
следующие тренды в развитии современного языка массовой коммуникации:
– количественное и качественное усложнение конкретных сфер речевой
коммуникации (устная публичная речь, газетно-публицистический стиль,
специфика языка радио, телевидения, Интернета);
– социокультурное разнообразие норм речевого поведения отдельных
социальных групп, свойственное современной речевой коммуникации, которое
находит отражение в языковой действительности массмедиа;
– демократизацию публицистического стиля и расширение нормативных границ
языка массовой коммуникации;
– «американизацию» языка СМИ;
– следование речевой моде;
– сознательный отход от литературно-языковой нормы.

478
 В «Коммерсанте» используются все эти средства языковой экспрессии. Однако
необходимо выделить важный стилеобразующий элемент издания – это ирония.
При использовании иронических замечаний истинный смысл текста скрыт или
противоречит (противопоставляется) смыслу явному. Ирония создаёт ощущение,
что предмет обсуждения не таков, каким он кажется. Ироническая интонация
газетных материалов в «Коммерсанте» создаётся с помощью использования всего
комплекса лексических и синтаксических средств.
Как в советское время, так и сейчас популярным средством создания иронии
является перифраз или игра слов, напр., название статьи об убийстве террориста
Осамы бен Ладена «Осамоубийство»; это игра слов, связанная с созвучием со
словом самоубийство.
Много в «Коммерсанте» стилизаций под советскую риторику, напр., «Верной
обходной дорогой пошли товарищи» (по аналогии с текстом плаката, выпущенного
(осень, 1961 г.) к XXII съезду КПСС (художник Н. Терещенко) «Верной дорогой
идете, товарищи!». На плакате изображен В.И. Ленин, указывающий вытянутой
вперед рукой направление – «верную дорогу»).
Ирония также создается с помощью разрушения фразеологизмов или с
помощью иронических фразеологизмов. Материалы «Коммерсанта» пестрят
всевозможными примерами иронического словообразования (аффиксация,
прецедентное словообразование, парадоксальное словосложение и др.). Ирония в
«Коммерсанте» также выражается с помощью логико-синтаксических средств.
Поскольку одной из главных характеристик современного языка СМИ является
стремление к краткости, одним из методов её выражения становится
парцелляция. В частности, парцелляцией на письме передаются отрывистость и
немногословность как особенности речи В.В. Путина, которые стали популярны в
высшем чиновничьем аппарате в России. В письменном тексте парцелляция
синтаксической структуры осуществляется посредством знаков препинания:
– А я русский! — сказал Владимир Путин.— И я люблю русскую музыку!..
Воспитывался в семье, где любили русскую музыку! Легкую классику
сначала любил... И люблю джазовую.
Большое значение в современных газетных текстах отводится ироническим
метафорам, клише и сравнениям. Напр.: Новость о ликвидации террориста
номер один Осамы бен Ладена в США была воспринята точно так же, как в
СССР встретили известие о полете Юрия Гагарина. И даже обычные в
таких случаях сомнения и подозрения уступили место восторгу по поводу
блестяще проведённой операции.
Сравнение по своей природе метафорично, этой характеристикой пользуются
журналисты для комичного сопоставления изображаемого предмета или явления
с другим предметом по общему для них признаку, третьему элементу сравнения.
Иронический эффект может создаваться наращиванием вводных конструкций:
На первый взгляд, по сравнению с 24 сентября ничего не изменилось. Да и на
второй взгляд тоже.
Обыгрывается вводная конструкция на первый взгляд, которая имеет значение

479
'сначала' и у которой в русском языке нет соответствующего продолжения на
второй взгляд.
С помощью синтаксической омонимии ироническая двусмысленность
возникает из-за неясности синтаксических связей между словами в предложении:
После съезда я спросил у одного из выступавших, Бориса Титова, уверен ли он в
своём выборе.
– Конечно! – сказал господин Титов. – Лучше уж этот человек!..
– Чем тот? – уточнил я.
– Нет! Чем катавасия!
Комический эффект производит образование парадоксальных сочетаний:
Премьер появился в фойе неожиданно, несмотря на то что участники клуба
ждали его около двух часов (они, впрочем, привыкли – видятся с Владимиром
Путиным не в первый раз, в Сочи ждали и дольше).
Автор описывает ситуацию с разрушенной логикой, налицо противоречие –
ждали или были готовы к появлению премьер-министра?
Созданию иронического звучания способствуют гиперболы и литоты:
Перемена осени на зиму неуловима только на первый взгляд. Кажется иногда,
что ты заснёшь, а проснёшься – там уже зима. Просыпаешься – а там
лето. И много других подобных случаев.
Но на самом деле есть один несомненный признак наступления зимы. Это
день и ночь, когда город меняет летнюю резину на зимнюю. Это происходит
сразу и со всеми. Случайные люди, которые готовят сани летом, не в счет. Они
здесь точно ни при чем. Они не символизируют собой прыжок из осени в зиму.
Литота здесь используется в первом абзаце в значении «зима начинается за
одну ночь». Во втором абзаце представлена гипербола – главным признаком
наступления зимы называют смену автомобильных покрышек.
Ирония может создаваться с помощью повторов:
– У нас единое мнение, – произнес Борис Грызлов. – Мы предлагаем, чтобы
нашим единым кандидатом стал Владимир Путин (слово единый в этой фразе и
в самом деле вставить было вроде больше некуда. – А.К.).
В этом примере специальный корреспондент «Коммерсанта» Андрей
Колесников (А.К.) в своём авторском комментарии подтрунивает над автором
сообщения, указывая на количество повторов одного слова и делая из
официальной фразы анекдот.
Популярным авторским средством выражения иронической оценки становится
антитеза, а также противопоставление реального
изображаемому: Относительно стюардесс всё понятно. Дело не только в
ловко сидящих мундирчиках, корпоративных косынках и коленках как раз на
уровне глаз сидящих пассажиров. Дело ещё в божественно беспредельном небе,
близость которого порождает возбуждение, будто летишь не в подлежащем
списанию "Боинге", а просто, как пишут популярные авторы, на крыльях
мечты.
Еще одним модным в современной журналистике приемом являются

480
перечисления и градация: Актер назвал премьера "смелым, сильным, умным
("ловким" забыл назвать. – А.К.), способным не только защитить права, но и
исполнить обязанности".
Здесь градация основана и на разрушении советского фразеологизма, или
точнее, попытке его восстановить.
В современном языке заметно снизилось количество риторических вопросов,
однако периодически они всё же присутствуют, в том числе для создания
комического эффекта: Итак, в российские посольства будут назначены атташе
по модернизации. Как не порадоваться таким планам?
И, наконец, ирония в журналистских текстах в «Коммерсанте» создается на
уровне стилистических средств.
В современной публицистике автору предоставлена большая свобода игры с
жанром материала с помощью таких средств, как пародия и гротеск: В массе
своей участники встречи выступали так, будто их страны уже придавило
или вот-вот придавит второй волной мирового кризиса, и только
премьеры Китая и России Вэнь Цзябао и Владимир Путин демонстрировали
стойкость и оптимизм.
В этом отрывке в одном абзаце несколько средств выражения иронии:
ироническое сравнение, гротеск, просторечная лексика, благодаря которым
создаётся смешение стилей – разговорного и публицистического.
Для текстов «Коммерсанта» вообще очень типично смешение регистров и
стилей речи. Внутри одного газетного материала встречаются газетные штампы,
экономические и политические термины и жаргонизмы, американизмы, лексика
разговорного стиля. Оформляется новый стиль языка, с помощью которого
создаётся более доверительное отношение между автором и читателем, передача
информации приобретает характер дружеской беседы; напр.: Закончился третий
год президентства Дмитрия Медведева. По традиции «Власть» подводит его
итоги: что глава государства делал, куда ездил, с кем встречался, кому
звонил, что говорил и как ко всему этому относятся граждане.
Вкрапляя сниженную лексику в текст, автор намеренно занижает стилевой
фон: Крупнейшие российские компании, управляющие инвестфондами,
возмущены условиями обмена акций «Северстали» на бумаги выделяемой из неё
голландской Nord Gold. Они утверждают, что при всём желании не смогут
принять участие в сделке из-за действующих ограничений, накладываемых на
них российским законодательством.
Интересно стремление принизить роль официальных лиц, перевести их на
общечеловеческий уровень, показав, что ничто человеческое им не чуждо.
«Коммерсантъ» ведёт политику “десакрализации власти”. В статьях на
политические темы важным элементом становится дополнительная информация о
бытовых сторонах действительности. Журналисты описывают ситуацию как с точки
зрения стороннего наблюдателя, так и инсайдера, человека, хорошо понимающего
реальные настроения чиновников-людей, а не чиновников-политиков: Слегка, как
обычно, ссутулившись, Сергей Миронов быстрым, даже ускоренно быстрым

481
шагом пошел к выходу из фойе. Видимо, работать дальше. Министры между
тем, и тоже как обычно, скучали в ожидании начала президиума.
Часто в канву основного повествования включаются сценки, происходящие
одновременно с описываемым событием. Эти эпизоды всегда передаются с
иронической интонацией и, таким образом, усиливают абсурдность всей ситуации:
Даже гимн сыграли как-то слишком быстро: тележурналистка на трибуне для
прессы не успела записать себя на фоне партера и гимна, потому что два раза
подряд сбилась, а на третий раз и гимн уже иссяк, и она, расстроенная,
вернулась на место.
Противоположным приемом является намеренное завышение стилевого
фона: Президент Дмитрий Медведев намерен продлить своё пребывание в
Кремле наперекор желанию влиятельного российского премьер-министра
Владимира Путина.
На уровне текста в современном политическом материале смешивается не
только лексика, речевые стили, но и разные жанры.
Большую роль в создании комического эффекта играет цитационная ирония
как подтип ассоциативной иронии.
Ирония в наше время – это способ мировосприятия, состояние духа, способ
мышления, незаметно возникший как общая тенденция времени за счет
многообразия средств её выражения. Учёные и политики начинают любую
публичную речь с шутки для того, чтобы “разогреть” аудиторию, юмор стал
неотъемлемым элементом научной и деловой сфер жизни.
Литература
Володина M.H. Язык СМИ – основное средство воздействия на массовое сознание. М., 2003.
Солганик Г.Я. Газетные тексты как отражение важнейших языковых процессов в современном
обществе (1990— 1994)// Журналистика и культура русской речи. Вып. 1. М., 1996.
Источники
Материалы газеты «Коммерсантъ», опубликованные в 2009 – 2012 гг.
*****
М.В. Сомова
Россия, Рязань
ВСТАВНЫЕ КОНСТРУКЦИИ В АВТОРСКОМ ТЕКСТЕ
(НА ПРИМЕРЕ РОМАНОВ В.С. ПИКУЛЯ)
К изобразительно-выразительным средствам языка уместно отнести
синтаксические фигуры: обращение, приложение, уточняющие обороты, вводные и
вставные конструкции. Эти последние и будут темой нашего исследования.
Вставные (или вставочные) компоненты – это средство семантического
дополнения предложения, они не входят в структуру предложения, не имеют
грамматической связи с конкретными словоформами. Под вставными
компонентами (ВК) мы понимаем «слова, словосочетания и предложения,
содержащие различного рода добавочные замечания, попутные указания,
уточнения, поправки, разъясняющие предложение в целом или отдельное слово в
нём, иногда резко выпадающие из синтаксической структуры целого» [Розенталь,
Теленкова 1976: 65]. Как правило, для выделения ВК на письме используются

482
запятые, тире и скобки, причём эти единицы разнообразны по грамматическому
оформлению: от минимальных и простейших до сложного предложения и даже
целого абзаца. В речи ВК выделяются паузами, произносятся с понижением тона и
убыстрением темпа речи. В предложении ВК не могут занимать препозицию, а
только интерпозицию или постпозицию по соотношению с каким-либо членом
предложения и его группой. ВК производят впечатление незапланированных
элементов в предложении, и это создаёт условия для их актуализации.
По структуре различают ВК, выраженные одним словом: Первой ко двору
попала баронесса Остерман (Марфутчёнок), потом Наталья Фёдоровна
Лопухина, урождённая фон Балк, пройдоха блудодейная; ВК, выраженные
словосочетанием: Овцын крепко (во весь мах) треснул подьячего в скулу…; ВК,
выраженные предложением: Татищев осатанел от таких слов (он был горяч на
гнев).
По способу включения ВК в основное предложение различаются бессоюзные ВК:
Алексей Жолобов (человек на Руси не завалящий) двери остерии бочком
толкнул – ему выпить с утра ещё хотелось; ВК с сочинительным союзом: Барон
кафтан скинул, рукава сорочки повыше закатал, в руках его, больших и
волосатых, ощущалась сила (но ленивая сила); ВК с подчинительным союзом
или союзным словом: Ножки ложа его (чтобы гроза и молния не покарали
Надира) были сделаны из чистого хрусталя…
Основное назначение ВК не в том, чтобы выражать отношение говорящего
(пишущего) к содержанию высказывания, а в том, чтобы передавать практически
не ограниченный по смыслу круг сведений, дополнительных к содержанию
основной части предложения или какого-либо члена предложения. Таким образом,
вставные конструкции, как правило, увеличивают содержательно-информативный
объём предложения за счет дополнительных замечаний: Старые города – за
неплатёж податей! – предаются огню, безглазые жители их сгоняются в
пустыни (так было с Шемахой, когда-то цветущей);
– пояснений временных или локальных: С этими словами – уже при свечах! –
офицеры были распущены, а солдат по квартирам на постой развели…; В наше
время о Соймонове выходят книги, его имя с большим уважением поминается
моряками, на картах страны имя Соймонова закреплено дважды (на Каспии и на
Тихом океане)…;
– уточнений: Плыл по реке лёд осенний, река долго не вставала, и никак было
крамольников в канцелярию Тайную (в крепость, за Неву) не переправить;
– поправок: Без возгласа проносится чёрная туча всадников, и несть числа им
(«аки песок»).
ВК могут выражать причинно-следственные и целевые отношения: Неся в руках
скипетр с державой, удивительно прямая (чтобы не уронить с головы
короны), Анна Иоанновна величаво проследовала к престолу; Александр
Иванович Румянцев – после того, как доказал императрице, что финаисов в
России отродясь не бывало, – прозябал в казанских деревнишках; Но при этом
[Волынский] желал добиться, чтобы самому стать в Кабинете первым, – тогда

483
и Россия пойдёт иным путём (согласно его резолюциям).
Значительную группу представляют ВК, содержащие качественно-
эмоциональную оценку высказывания: Маркиз был сильно огорчён, что пудра не
спасла его носа от сильных морозов и – вот беда! – кончик носа ярко алел…; или
размышление: Волынский уже пронизал жизнь придворную своими соглядатаями:
служители при дворе ему обо всём доносили (кто за подачки, а кто и так – из
любви к сплетням).
ВК этого типа выражают радость, восхищение: А теперь-то лежала перед неё –
во всём чудовищном изобилии! – гигантская империя, покорная и раболепная,
как распятая раба…;
– удивление: Дочерей и сына Волынского, которые надеялись (?!) занять
престол российский, сослать куда Макар телят не гонял…; В ту же ночь, когда
умер Кириллов, в ту самую ночь (странное совпадение!) открылась в
Шлиссельбурге дверь темницы князя Дмитрия Михайловича Голицына…;
– сожаление: Голицын проезжал как раз через Гилянь, недавно отданную
Надиру – от неразумных щедрот Анны Иоанновны;
– иронию: А жить-то монархине оставалось всего пять лет (хотя она,
вестимо, о сроках жизни не ведала);
– сарказм: Людендорфа взяли прямо из окопов (с нервами), Гинденбурга из
уныния отставки (без нервов). … Гинденбург с Людендорфом (оба уже с
нервами!) признали открыто, что русский солдат стоек необычайно;
– возмущение: Петербуржцы уже знали: императрица пробудилась (в экую
рань!);
– чувство страха: Аминь, – произнёс пастор, утишая фельдмаршала (Мартенс
боялся, что в запальчивости Миних наболтает много лишнего);
– неожиданность: В глубине лимана Днепровского моряки тем временем
заложили шанец Александровсий (и не ведали, что на месте этого шанца
вырастет город благодатный – Херсон!);
– волнение: Бирен нахмурился: как бы не пришлось ему опять немного
потесниться (такие случаи уже бывали);
– недоверие: Карл Бирен, – себя назвал, а паспорта не показывает: видать,
бумаг не имеет (человек явно подозрительный!).
ВК могут содержать описания предметов: Мебель в стиле ампир (белое с
золотом); Прекрасная библиотека легальных и нелегальных изданий (русских и
заграничных); Миних напористо разрушал колонны, строил каре: обозы с
багажами в середину, вокруг – в порядке чётком! – полки, полки, полки;
– указывать на внешний облик персонажа: Сёстры (большие, толстые,
черноглазые, конопатые от оспы) сидели в потёмках палат, словно сычи;
Густав Бирен (тля в панцире) крепко спал на холостой постели; …и Дунька его
(рябая умница) тоже помалкивала…; Мориц Линар (мужчина красоты и
наглости небывалой) выпил вино…;
– на черты характера: Ударом ладоней (резкая!) распахнула двери детской
опочивальни; Невеста государева (Катька подлая) щипнула Наташу…;

484
 – на возраст: Замолкли старики братья (обоим 130 лет); Фон Кишкель
(старший) пихнул в спину своего сына фон Кишкеля (младшего);
– на родство: Тут Степан Лопухин (на правах сородича) подскочил…;
– на призвание: Тимофей Архипыч (юродивый, художник, иконописец) был
человеком умным, хитрым;
– на прозвище: И вошла Сюйда (во крещении княжна Прасковья
Григорьевна); Городок Ревель (его солдаты Колыванью звали) – городок
чинный, немецкий.
ВК могут характеризовать особенности поведения героя: Ландмаршал (и
подлец) фон Браккель протиснулся вперёд; Степан Лопухин (тугодумен) сказал
себе в оправдание…; Казанский владыка (умудрён прежним опытом)
изловчился и стал при этом сапог преосвященного целовать; Лошадей гнал в
подарок на Москву: Черепаха – Черкасский принял (жаден).
Нередко ВК передаёт отношение автора к какому-либо объекту или герою:
Чёрного кобеля не отмоешь добела. Это я говорю адвокатам Мясоедова,
которые не убедили меня в своём красноречии. Но даже если зачеркнуть все
подозрения в шпионаже, то всё равно (я убеждён в этом!) полковник Мясоедов
достоин только одного – чтобы его повесить за шею…; или прямое обращение к
читателю: Но зато (будем справедливы) в больнице тепло и сытно…
Встречаются ВК, которые содержат выводы автора: Потом был балет
(Кшесинская свела всех с ума)…; Надо наделить крестьян землёй, хотя бы для
этого пришлось пожертвовать ущемлением прав дворянства (о, как далеко
пошёл Курлов в страхе своём!). Перестань ковыряться с жидами, а срочно
уравняй права всех народов России (смотрите, как он зашагал!); По-своему (на
монархический лад) Пуришкевич глубоко и надрывно любил Россию, он искренне
страдал за неудачи русского народа, в его поступках никак нельзя отнимать
мотив «духа и сердца» (карьеристом он никогда не был!).
Кроме всего вышеперечисленного, ВК могут выполнять и традиционную
функцию вводных предложений – указывать на источник информации или автора
высказывания: [Юсупов] издал два тома мемуаров – «До изгнания» и «В
изгнании» (отрывки из них печатались в советской прессе).
Итак, анализируя структуру и оттенки значения ВК, мы опирались на романы
В.С. Пикуля. Отличительной особенностью его исторических произведений
является отчётливо развернутая в них авторская манера, выразившаяся в
лаконичности и динамичности фраз, в недомолвках и умолчаниях. Этот писатель
часто пользуется полунамеками, недосказанностью, для чего и использует весьма
активно вставные конструкции, очень разнообразные по структуре и значению.
Конечно, объём данной статьи слишком мал, чтобы охватить все нюансы
использования ВК в художественном тексте, но основные виды вставных
конструкций здесь нам удалось представить.
Литература
Зубрилина Л.Н., Мейеров В.Ф. Предложения с вводными и вставочными компонентами. Иркутск,
1985.
Краткий справочник по современному языку русскому языку/ под ред. П.А. Леканта. М., 1995.

485
Прияткина А.Ф. Русский язык: Синтаксис осложненного предложения. М., 1990.

Словари
Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Словарь-справочник лингвистических терминов. М., 1976.
*****
С.Н. Стародубец
Россия, Новозыбков
РАЦИОНАЛЬНЫЙ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ СИНТЕЗ ФИЛОСОФСКОГО И
ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТОВ В РУССКОЙ ЛИНГВОКУЛЬТУРЕ
Философское и художественное осмысление мира представляют собой в
русской культуре рационально-иррациональный синтез, который методически
организован «вчувствованием в предмет» [Стародубец 2009].
Представляется перспективным исследование, с одной стороны, философского
текста с позиции его взаимодействия с эстетическими структурами: философско-
эстетический синтез на поле собственно философского текста – эстетический план
содержания узуальных и окказиональных философских терминов (философское
понятие (философский план выражения) под влиянием контекста развивает
эстетический план содержания), например, узуальные нетерминологические
номинации вежливость, деликатность, любезность, стыд, лентяй, терпение,
скука и др. в дискурсе И.А. Ильина в результате авторской терминологизации
посредством метафоризации эксплицируют философско-эстетическое
окказиональное значение; с другой стороны, философско-эстетический синтез на
поле художественного текста – к примеру, философский план содержания образов-
символов Дух (дух), огонь, око, свет, сердце, змея, щит, паук и др. в контексте
поэтических произведений Максимилиана Волошина.
Соответственно алгоритм исследования философско-эстетических структур
определён двумя направлениями: во-первых, философско-эстетический план
содержания языковых единиц философского текста (узуальных и окказиональных
терминов) как следствие поверхностной и глубинной метафоризации
философского текста, репрезентированный как-философским способом (планом)
выражения (= влияние эстетики на философию); во-вторых, философско-
эстетический план содержания языковых единиц художественного текста как
результат трансформации символического значения узуальных и окказиональных
символов, репрезентированный как-художественным способом (планом)
выражения (= влияние философии на эстетику).
Целью такого исследования становится выявление, с одной стороны, базовых
закономерностей языковой трансформации плана содержания (на уровне
импликационала) языковых единиц в философском и художественном тексте
одного периода (И.А. Ильина, Максимилина Волошина) вследствие ментальной
целеустановки рефлексирующего субъекта в аспекте национально
ориентированной системы ценностей; с другой стороны, определение языковых
критериев, позволяющих установить специфику пограничного текстового феномена
в разрезе «как-философского» и «как-художественного» текста.
Задачи: во-первых, исследование семантического механизма включения

486
эстетического плана содержания в импликационал лексического значения
нехудожественной языковой единицы (и наоборот: философского плана
содержания в эстетически мотивированное лексическое значение); во-вторых,
выявление синтагматических и парадигматических структурных и семантических
признаков, позволяющих определить текстовый феномен как синтетический с
позиции двух полюсов притяжения – «как-философского» и «как-художественного».
Комплексному лингвофилософскому сопоставительному анализу подвергнут
язык религиозно-философских произведений И.А. Ильина и художественных
произведений Максимилиана Волошина с позиции философско-эстетического
взаимодействия философии и литературы, дано методологическое обоснование
синкретичных эксплицитных и имплицитных языковых явлений, обусловливающих
репрезентацию философского и эстетического плана содержания как-
художественными (художественная форма – философское содержание) и как-
философскими (философская форма – эстетическое содержание) структурами.
Рассмотрим окказиональную терминологизацию лексемы любезность в
контексте религиозно-философских произведений И.А. Ильина.
В Словаре Д.Н. Ушакова: «Любезность, и, ж. только ед. Свойство любезного
человека. Он отличался необыкновенной любезностью. 2. Фраза, содержащая
нечто приятное для того, кому сказана, комплимент. Говорить любезности» [ТСУ,
т. 2: 102].
С позиции автора данного лексикографического источника номинация
любезность является общеупотребительным словом, эксплицирует
мелиоративную оценочность.
В 1912 году И.А. Ильиным был написана работа «О любезности. Социально-
психологический опыт» (опубликована в журнале «Русская мысль», № 5 в 1912 г.):
Отсюда ясно ещё, что в проявлениях вежливости преобладает известное
нивелирование, что-то обезличиваюшее, ориентируюшееся по внешним, общим
признакам. Тогда как любезность предполагает уже известную внутреннюю
индивидуализацию, учёт данного, единственного в своем роде состояния и
сочетания душевных переживаний; любезность, а тем более деликатность
ориентируется уже не на «внешнем», а на «внутреннем». Причём проявленное
стремление будет тем ближе к деликатности, чем глубже и
индивидуализированнее тот учёт чужих душевных переживаний, который
вырабатывается в общении и руководит проявлениями [Ильин 1996: 16 – 17].
И.А. Ильин выстраивает парадигму из трёх соположенных понятий вежливости
– любезности – деликатности. Все названные понятия сориентированы
относительно центра, т.е. базового осмысления категории любезности.
При этом углублённое понимание ядерной составляющей таково: Дело в том,
что любезность есть процесс индивидуализированного приспособления к
душевным переживаниям или самочувствию человека, с которым мы общаемся.
<…> Но для того чтобы любезность действительно состоялась как
целесообразный момент общения, должен быть непременно налицо процесс,
учитывающий душевную индивидуальность ближнего [Ильин 1996: 18].

487
 Высшей степенью проявления душевной индивидуальности ближнего, по
мнению философа, «может быть, «любовность» <…> органическое, творческое
слияние душ» [Ильин 1996: 19].
Кроме этого, посредством вторичного дефинирования автором определена
амбивалентная составляющая базового идеологического понятия любезность –
любезность выродившаяся: В общественной жизни с удивительной быстротой
образуются своеобразные очаги выродившейся любезности всюду, где
обнаруживается какая бы то ни было концентрация этической (в широком
смысле слова) силы, будь то явление общественной власти, индивидуального
таланта или даже простой «влиятельности». И морально-трагический
характер этого явления совсем не уменьшается оттого, что мы пригляделись
к нему и «привыкли». <…> Так или иначе, любезность предстаёт перед нами
как своего рода этическое, эстетическое и интеллектуальное жизненное
творчество, осуществляющееся в обычном общении людей и направленное на
придание нашим проявлениям в общении социально безболезненной форм [Ильин
1996: 36, 31].
Сам философ подчёркивает, что природа любезности очерчена этическим,
эстетическим и интеллектуальным творчеством, что фиксирует, в том числе и
установленный автором, синтез философского и эстетического плана содержания
в авторском терминологическом образовании любезность.
Что касается процесса терминологизации общеупотребительного слова, то, на
наш взгляд, мы имеем дело с модуляционными семантическими изменениями, при
которых «в смысловой структуре общеупотребительного слова наблюдается
перегруппировка тех или иных дифференциальных признаков в рамках
интегральных сем, не приводящая к изменению категориальной лексической семы»
[С.П. Лопушанская. Цит. по: Косова 2004: 44].
Семантика общеупотребительного слова определена дифференциальными
семами «обходительноть», «учтивость», «душевная тонкость» и категориальной
«комплиментарность».
При терминологизации данного слова в контексте произведений И.А. Ильина
категориальная сема «комплиментарность» имплицирована, категориальной семой
окказионального термина является «индивидуализированное приспособление к
душевным переживаниям кого-либо». Кроме того, формирование авторского
терминологического значения связано с актуализацией в семантической структуре
термина дифференциальных признаков «бережность», «забота», «творчество»,
«альтруизм».
Соответственно, «в результате семантической модуляции перегруппировка
дифференциальных признаков в смысловой структуре слова не приводит к
изменению КС, следовательно, формирование терминологического значения
происходит в рамках полисемии» [Косова 2004: 46].
В этой связи нельзя не согласиться с Г.А. Ермоленко, подчеркивающей, что
«попадая в сферу философского знания, обыденные значения претерпевают
некоторую трансформацию. Их смысловые характеристики распадаются на три

488
семантические зоны. В первой производится отчуждение от значения слова его
стандартных смысловых признаков. Во второй семантической зоне оказываются
такие смысловые характеристики, которые выпадают из стандартного набора
смысловых признаков и переходят на уровень интуитивного подразумевания,
образуя эффект смыслового «просвечивания», что характерно для метафоры. В
последнюю семантическую зону попадают такие семантические характеристики,
которые непосредственно совместимы со значениями философских терминов»
[Ермоленко 2001: 15].
Эстетический план содержания окказиональной терминологической номинации
любезность экплицирован посредством метафоризации (персонификации
любезности): <…> у любезности обнаруживается как бы два лика: один –
обращённый вверх к деликатности и любовности, другой – обращённый вниз, к
пустой и формальной <…> вежливости; способность любезности уживаться с
лживостью…; любезность вырождается в ряд безвкусных поступков;
любезность обнаруживает склонность, она должна была всецело
переродиться…, любезность сама по себе как бы безразлична к тому мотиву,
который вызывает её к жизни, она легко забывает свою моральную сущность,
которой она призвана служить, любезность может распространить свои
требования и на самые переживания, поскольку она может требовать от нас
наличности самого стремления или хотения быть любезным и т.п. Очевидно,
что в приведённых и других контекстах любезность функционирует как субъект
действия, как активный элемент, причём амбивалентные значения продуктивно
проявляют себя и на семантическом уровне высказывания – в пейоративных и
мелиоративных предикатах и атрибутах (способность любезности уживаться с
лживостью; любезность вырождается в ряд безвкусных поступков; любезность
как забота живёт в душе самостоятельно, любезность находит свою основу в
переживаниях морали и др.).
Что касается философского плана содержания поэтического текста, то он может
быть задан по-разному: посредством включения единиц (Бог, Дух, Хаос и т.п.)
философского плана содержания в контекст, посредством особой композиционной
организации текста (стихотворения Ф.И. Тютчева «Фонтан», «Как над горячею
золою…» и др.), посредством авторской трансформации лексического значения
общеупотребительного слова, а также способами собственно синтаксической
организации контекста [Стародубец 2003].
Соглашаясь с рядом исследователей в том, что поэт серебряного века –
Максимилиан Волошин – занимает особое место также и в истории русской
философии как выразитель идей космоперсонализма (человек – микрокосм,
независимость личности от общества) [Соловьёв, URL], [Столович 2008], считаем
возможным обосновать специфику экспликации и импликации философского плана
содержания в поэтических произведениях Максимилиана Волошина с позиции
сопоставительного анализа развития эстетического плана содержания языковых
единиц в контексте религиозно-философских произведений И.А. Ильина.
На наш взгляд, философский план содержания в произведениях Максимилиана

489
Волошина репрезентируется: посредством обращения автора к мифическим и
библейским традициям (стихотворные циклы «Звезда полынь», «Неопалимая
Купина»; ключевые мифические символы Огонь / огонь, Свет / cвет, око, Дом,
Солнце, Луна и др.), посредством трансформации семантики узуальных символов
и развития в них индивидуально-авторского символического со-значения (так,
например, символические значения номинации меч разделяются на
амбивалентные комплексы (власть, правосудие, высшая справедливость, крест,
защитник церкви, Слово Божие, чистота отношений, орудие духа в жизни
человеческой – кара, наказание); внутри же самих комплексов между смежными
символическими значениями развиты двойственные (но не всегда
взаимоисключающие) отношения (оружие, атрибут правосудия; крест,
богоборческое орудие; Высшая Божественная Справедливость, человеческое
восприятие её как кары; Слово Божие, защитник церкви) [Стародубец,
Кривоносова 2008].
Кроме того, философский план содержания в поэтических произведениях
Максимилиана Волошина эксплицирован и собственно синтаксическими
средствами (субъектно-предикатной моделью «А есть В»): Плоть человека –
свиток, на котором Отмечены все даты бытия («Огонь», 1923 г.); Кровь –
первый знак земного мятежа, А знак второй – Раздутый ветром факел («Огонь»,
1923 г.); пространство – лишь разнообразье форм. <…> Свет, электричество и
теплота – Лишь формы разложенья и распада; Сам человек – могильный
паразит, – Бактерия всемирного гниенья. Вселенная – не строй, не организм, А
водопад сгорающих миров…<…> Явленья жизни – беглый эпизод Между двумя
безмерностями смерти. Сознанье – вспышка молнии в ночи, Черта аэролита в
атмосфере, Пролёт сквозь пламя вздутого костра Случайной птицы,
вырванной из бури И вновь нырнувшей в снежную метель («Космос», 1923 г.); Его
мораль – здоровый эгоизм. Цель бытия – процесс пищеварения. Мерило же
культуры – чистота Отхожих мест и ёмкость испражнений. <…> Политика
есть дело грязное – Ей надо Людей практических, Не брезгающих кровью,
Торговлей трупами И скупкой нечистот («Государство», 1922 г.) [Волошин, URL].
Помимо этого, необходимо учитывать, что философский план содержания,
конечно же, может быть задан и самой содержательно-фактуальной информацией
текста (термин И.Р. Гальперина) [Гальперин 1981: 27-28]: стихотворение «Космос»
отражает непосредственно авторскую философию космоперсонализма;
стихотворение «Хвала Богоматери» – благодарственный гимн великой миссии
Богородицы в спасении мира, заданный в том числе и стилизацией молитвенного
пения («Честнейшую херувим»).
Стихотворение «Русь глухонемая» (1918 г.) построено по принципу
психологического параллелизма (первая часть – бесноватый отрок и его исцеление
(изгнание беса) Христом, вторая часть – Не тем же духом одержима Ты, Русь,
глухонемая?, третья часть – подразумевается импликация авторской позиции –
надежда на духовное возрождение России посредством возвращения истинных
ценностей (религии, нравственности, культуры)). В данном случае философское

490
осмысление мира (автором и читателем) детерминировано композицией
стихотворения.
Итак, история русской философской мысли определена особым
взаимопритяжением философии и поэзии: «Страсть, озарённая разумом,
приобретает силу духовной очевидности, в свою очередь разум, насыщенный
страстью, – силу глубокомыслия» [Сиземская 2006: 158].
Философское мышление, основанное на синтезе рационализма и вдохновения,
обусловливает в русской культуре специфику философского и поэтического
творчества, органичную рефлексию и репрезентацию эстетического плана
содержания философскими формами и философского плана содержания
эстетическими структурами.
Литература
Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981.
Ермоленко Г.А. Метафора в языке философии: автореферат диссертации кандидата
философских наук: 09.00.13. Краснодар, 2001.
Косова М.В. Терминологизация как лексико-семантический процесс // Вестник Оренбургского
государственного университета. 2004. № 2.
Сиземская И.Н. Русская философия и поэзия: согласие ума и сердца // Вопросы философии.
2006. № 3.
Соловьёв Э. «Благослови свой синий окоём». Космоперсонализм и историософская ирония
Максимилиана Волошина. URL: http://az.lib.ru/w/woloshin_m_a/text_00880.shtml.
Стародубец С.Н., Кривоносова М.А. Амбивалентность символа меч в поэзии Максимилиана
Волошина // Актуальные проблемы науки и образования: Труды и материалы ХI международной
научно-методической конференции. г. Новозыбков, Брянская область, 22-23 октября 2008 г. В 2-х
т. Т.1. / Ред. кол.: В.Н. Пустовойтов, С.Н. Стародубец, А.В. Шлома. Брянск, 2008.
Стародубец С.Н. Иррациональное и рациональное как основание специфики языка русской
философии // Актуальные проблемы науки и образования: Труды и материалы ХII
международной научно-практической конференции. г. Новозыбков, Брянская область, 23-24
апреля 2009 года / Ред. кол.: В.Н. Пустовойтов, С.Н. Стародубец, А.В. Шлома. Брянск, 2009.
Стародубец С.Н. Философский план содержания в поэтическом дискурсе Ф.И. Тютчева //
Поэтическое наследие Ф.И. Тютчева: Литературоведение, лингвистика, методика: Материалы
Юбилейной международной научно-практической конференции / Под ред. Антюхова А.В.,
Голованевского А.Л. Брянск, 2003.
Столович Л.Н. Максимилиан Волошин в контексте истории русской философии (к 130-летию со
дня рождения М.А. Волошина) // Вопросы философии. 2008. № 3.
Словари
Толковый словарь русского языка. Т. 1–4. / под ред. Д.Н. Ушакова. М., 2000. (В тексте – ТСУ)
Источники
Ильин И.А. О любезности // И.А. Ильин Собрание сочинений. В 10 томах. Т. 6. Кн. 1. М., 1996.
Волошин М.А. Стихотворения. URL: http://voloshin.ouc.ru/erih-solovev-blagoslovi.html.
*****
Л.Г. Ступникова
Россия, Москва
ЭКСПРЕССИВНЫЕ СИНТАКСИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ
В ПОЭМЕ А.Т. ТВАРДОВСКОГО «ВАСИЛИЙ ТЁРКИН»
Языком поэмы А.Т. Твардовского «Василий Тёркин» во многом определяется её
народный характер. Экспрессивные синтаксические компоненты наряду с

491
использованием разговорно-просторечных элементов всех уровней языка и
образностью создают внешне простой, лёгкий, яркий, сочный, бойкий, живой язык
«книги про бойца».
Экспрессивные синтаксические элементы по-разному выделяются и
классифицируются исследователями.
Э.М. Береговская отмечает, что одни фигуры усиливают экспрессивность текста,
подчёркивая симметричность, присущую той или иной языковой структуре
изначально, другие повышают экспрессивность фразы за счёт нарочитого
разрушения её нормативной структуры [Береговская 1984: 89]. К первым
исследователь относит, к примеру, повтор во всех его видах, восходящую и
нисходящую градации, синтаксический параллелизм, асиндетон, полисиндетон,
хиазм, антитезу. Ко вторым – инверсию, эллипс, фигуру умолчания, риторический
вопрос, сегментацию, парцелляцию.
Л.Р. Чеботарёва подчёркивает необходимость рассмотрения в рамках
экспрессивного синтаксиса не только единиц “большого”, но и “малого” синтаксиса,
«художественно-экспрессивная функция которых реализуется на синтаксическом
уровне» [Чеботарёва 1989: 23]. Исследователь, делая акцент на специфичности
стилистического синтаксиса поэтической речи, который кроме общих охватывает
ряд только ему присущих средств и приёмов выразительности, анализирует, к
примеру, стихорядное и синтаксическое членение и его соотношения с членением
синтаксическим, разъединительные паузы, ритмическое ударение.
М.Ю. Глазковой рассматриваются и анализируются такие экспрессивные
синтаксические конструкции как инверсия, зевгма, литота, эллиптические
предложения, риторический вопрос, вопрос с обратным смыслом, разновидности
повтора [Глазкова 2010: 9-12].
А.П. Сковородников описывает закреплённость за стилями современного
русского литературного языка и функции эллипсиса, антиэллипсиса, усечения,
позиционно-лексического повтора, парцелляции. Исследователь также называет
следующие экспрессивные синтаксические конструкции: бессоюзие, включение
компонента словосочетания, сегментацию, антиципацию, риторический вопрос,
инверсию, восклицание, параллелизм [Сковородников 1981]. Эффекты,
производимые этими синтаксическими конструкциями, будут рассмотрены в данной
статье на материале поэмы А.Т. Твардовского «Василий Тёркин».
Функция всех экспрессивных синтаксических элементов соответственно –
экспрессивная, но эффекты от употребления их в художественном тексте могут
быть различными. Впечатление, производимое на читателя, является следствием
прогнозируемого автором результата использования экспрессивных
синтаксических элементов.
Эллиптичность – характерный экспрессивный синтаксический элемент.
Эллипсис – это не пропуск глагола, не опущение, а сокращение, поскольку пропуск
глагола – явление грамматической неполноты, при котором в контексте
пропущенный глагол назван. Эллиптическое предложение – «безглагольная
конструкция, производная от глагольной, результат сокращения определённой

492
лексико-семантической группы» [Краткий справочник по современному русскому
языку 2006: 387].
Эллипсис способствует лаконизации высказывания, выполняет отмеченную
А.П. Сковородниковым в числе основных типизированных функций эллипсиса
композиционно-характерологическую, включающую «создание контекстов
несобственно-авторского повествования, несобственно-прямой речи, внутренней
речи персонажа или рассказчика» [Сковородников 1978: 88]. В результате
употребления А.Т. Твардовским эллиптических предложений возникает эффект
передачи речи героя, его интонации: – Вы – вперёд. А я – в обход; эффект живого
диалога с читателем: Тёркин – дальше. Автор – вслед.
Лингвистический статус антиэллипсиса определяется как структурный и
функциональный коррелят эллипсиса, представляющий собой либо
гиперхарактеризованную тавтологию, либо плеоназм, либо совмещение того и
другого [Сковородников 1981: 72], антиэллипсис находится в оппозиции к
эллипсису и к позиционно-лексическому повтору [Сковородников 1981: 224].
Употребление антиэллипсиса в художественном стиле связано с эмоционально-
экспрессивными задачами.
На войне в пыли походной <...> Лучше нет воды холодной, Лишь вода была б
вода – автор делает акцент на простоте того, что нужно солдату, и одновременно
на жизненной необходимости воды. А.Т. Твардовскому важно не только
утверждение: лишь была б вода, важно подчеркнуть: лишь вода была б вода.
Сравним: Важно только, чтобы повар Был бы повар – парень свой. В данном
примере слово повар заключает в себе семантику ‘парень свой’. Сочетания вода
есть вода, зима есть зима, повар есть повар являются синтаксическими
фразеологизмами. В приводимых контекстах они употреблены в сослагательном
наклонении, подчёркивают, усиливают названное качество лица, предмета или
явления.
Антиэллипсис – полносоставная структура – повышает эмоциональный тон
высказывания: До чего земля большая, Величайшая земля. В роли плеоназма в
тексте А.Т. Твардовского может выступать не только существительное, но и
частица, связка: ...да была б она <правда – Л.С.> погуще, Как бы ни была горька.
Усечение (апозиопезис) – внезапная остановка в ходе высказывания,
нарушающая синтаксическое построение речи. Усечённые предложения в
художественном тексте используются для создания разнообразных стилистических
эффектов [Сковородников 1981: 91], к примеру, в случае нежелания высказывать
мысли до конца. Старик, решивший с топором дать отпор врагам, но по русской
речи понявший, что пришли не «немые», а свои, говорит: – Ну, ребята, счастье
ваше – Голос подали. А то б....
Усечение находится в оппозиции к эллипсису (бо́льшая / меньшая степень
экспрессивности) и позиционно-лексическому повтору (по принципу экономия /
избыточность).
Одни исследователи к экспрессивному синтаксису относят повтор во всех видах
[Береговская 1984: 89], [Глазкова 2010: 12], которых множество: повтор дистантный

493
лексический, семантический, синонимический, антонимический, синтаксический,
лексико-синтаксический, анафористический, эпифору как повтор, подхват
кольцевой, семантико-синтаксический повтор. Другие исследователи к
экспрессивному синтаксису относят только позиционно-лексический повтор. Это
«разновидность повтора, которая предполагает однородность повторяемых
синтаксических позиций и тождество их лексического наполнения» [Сковородников
1981: 108]. За пределами позиционно-лексического повтора остаются
облигаторные повторы одинаковых словоформ: в функционально-устойчивых
оборотах, в диалогических репликах, в монологической конструкции
[Сковородников 1981: 108]. Необходимая информация может быть передана и без
повтора, повтор же придаёт эмоционально-экспрессивное значение.
Сам присел, присел тихонько – повтором лексем с приставкой при- со
значением медлительности, плавности действия, которое мы определяем и
благодаря контексту – слову тихонько (хотя в данном случае может иметь место и
значение прерывистости действия) передаётся сочувствие к раненому герою.
А на левом <берегу – Л.С.> с ходу, с ходу Подоспевшие штыки Их <немцев –
Л.С.> толкали в воду, в воду, А вода себе теки – эмоционально-экспрессивное
значение одобрения. Восприятие читателя таково, будто он сам оценивает
описанное.
Парцелляция – «намеренное интонационное расчленение предложения,
средство речевой экспрессии. Отделяемому компоненту придаётся более или
менее самостоятельное значение, оно подчёркивается, усиливается...» [Краткий
справочник по современному русскому языку 2006: 339-340]. В лингвистическом
словаре отмечается, что термин парцелляция впервые в современном его
значении использован профессором А.Ф. Ефремовым в работе «Язык
Н.Г. Чернышевского» (1951) [Стариченок 2008: 427]. Парцелляция наряду с
эллипсисом, антиэллипсисом, усечением и позиционно-лексическим повтором
находится в центре поля с высокой степенью упорядоченности и взаимодействия
элементов, но, в отличие от названных конструкций, не находится ни с одной из
них в оппозиции [Сковородников 1981: 223-224]. Парцелляция может
рассматриваться как троп: «стилистический приём расчленения в поэтическом
произведении фразы на части или даже на отдельные слова; цель П. – придать
речи интонационную экспрессию путём её отрывистого произнесения.
Парцеллируемые слова отделяются друг от друга точками или восклицательными
знаками при соблюдении всех остальных синтаксических и грамматических
правил» [Квятковский 1966: 196]. Художественное значение парцелляции
непосредственно связано с лексическим значением входящих в парцеллируемые
предложения слов, а также с лексикой, предваряющей парцеллируемые
конструкции или следующей за ними.
Парцеллируемые предложения могут выражать номинацию: ...На войне – не кто
как он <генерал – Л.С.>, Твой ЦК и твой Калинин. Суд. Отец. Глава. Закон;
передавать состояние и настроение героя; обозначать законченность действия;
употребляются в предложениях с восходящей градацией. Они используются в

494
качестве стилистического приёма для передачи речи героев; придают экспрессию
высказыванию – как в речи героев, так и в авторской речи, «где приобретают
свойство экспрессивности за счёт воспроизведения особого – разговорного – стиля
мышления и речи» [Матвеева 2010: 297]. Недостаточно объединённые элементы в
только возникающем, создающемся предложении располагаются в виде
изначально не предусмотренных говорящим, постепенно присоединяемых
добавлений Они имеют характер непосредственности, чуждой предварительного
обдумывания [Гвоздев 2005: 229].
Периферия поля экспрессивно-синтаксических конструкций представляет собой
как бы два слоя. Примыкающий к центру первый слой составляют конструкции с
бессоюзием, включением компонента словосочетания, сегментацией,
антиципацией. Эти конструкции не составляют оппозиций, «их экспрессивная
значимость лежит главным образом в плоскости социальных коннотаций
(функционально-стилевая маркированность)» [Сковородников 1981: 222].
Бессоюзие расположено по оси экономии. Создавая паузу между частями
предложения, оно переносит смысловой акцент на вторую часть: На мосту
солдаты с ружьями, –Ты <речка – Л.С.> под мостиком прошла.
Включение компонента словосочетания – также «экономная» структура:
Подавай! А кто ты есть? Из контекста узнаём – подавать млеко, яйки, подавать
пить и есть. Бессоюзие способствует выделению эмфатических компонентов
высказывания. Результатом является вовлечение читателя и, следовательно, его
отклик на описываемое.
Сегментация – «деление речевого потока как линейной последовательности
(или ряда) на составляющие его элементы или отрезки» [Ахманова 2007: 399]. При
сегментации, в отличие от парцелляции, какая-либо структурная часть
предложения, связанная по смыслу с основным текстом и вычленяемая
позиционно и интонационно, располагается не в постпозиции, а в препозиции:
Тёркин – кто же он такой?
Сегментация является элементом избыточности, как и другая экспрессивная
синтаксическая конструкция – антиципация.
Антиципация (в синтаксисе – катафора) – «употребление слова или
словосочетания, в смысл которого входит отсылка к другому слову или
словосочетанию, следующему далее в тексте» [Ефремова, URL]: Фронт, война. А
тут иное: Выводи коней в ночное, Торопись на «пятачок».
Эффект сегментации и антиципации заключается в выделении содержания
последующего фрагмента текста, следовательно, в привлечении внимания к этому
фрагменту.
Второй слой, удалённый от центра, составляют явления, в которых признаки
экономии или избыточности факультативны. Это конструкции, обладающие разным
диапазоном стилистических значений, соотносительные лишь по общему значению
синтаксической экспрессивности: риторический вопрос, инверсия, восклицание,
параллелизм.
Риторические высказывания – «трансформированные по отношению к

495
вопросительному предложению синтаксические единицы» [Канафьева 2001: 6]: Но
давайте скажем честно: Что ж, а я не человек? – выражение утверждения: я –
человек или я тоже человек. В поэме А.Т. Твардовского риторические
высказывания служат усилению смысла, высказыванием выражаемого. В одном
контексте с риторическим высказыванием – экспрессивно-эмоциональным
феноменом русского синтаксиса [Канафьева 2011: 3] – часто употребляются
плеонастические местоимения: Тётка – где ж она откажет?, однако, несмотря на
то что конструкции с так называемыми “лишними” местоимениями объединяет с
позиционно-лексическиим повтором выражение избыточной информации,
«сверхинформации» [Сковородников 1981: 109], конструкции с плеонастическими
местоимениями не относятся к экспрессивным, не являются особыми
синтаксическими конструкциями.
Инверсия как экспрессивно-синтаксическая конструкция способствует
привлечению внимания к выделяемому посредством неё элементу. В результате
инверсии акцент переносится на «переставленный» элемент, который приобретает
«особую психологическую или стилистическую коннотацию» [Ахманова 2007: 176]:
Словом, книгу с середины И начнём. А там пойдёт – функция акцентирования.
Восклицание – «1. Возглас, выражающий сильное чувство, волнение и т.п.
2. Слово-междометие или его фразеологический эквивалент. 3. То же, что
восклицательное предложение» [Ахманова 2007: 86]. Восклицательные
предложения характеризуются эмоциональной окрашенностью и повышенной
экспрессивностью. – Дай им духу! Дай ещё! Добавь! Прогрей! – слова деда,
услышавшего грохот наших батарей. Восклицания в тексте используются для
передачи эмоционального состояния.
Параллелизм – «связь между отдельными образами, мотивами и т.п. в
произведении, речи, выражающаяся в одинаковом расположении сходных
элементов; одинаковое расположение сходных членов предложения в двух или
нескольких смежных предложениях» [Ахманова 2007: 311]. Параллельными
элементами могут быть как слова, словосочетания, предложения, так и части
предложений: ...Спать в сухом тепле постельном, Спать в одном белье
нательном...
Параллелизм – одно из средств выражения связности и целостности, этот
экспрессивный элемент синтаксиса организует текст, в том числе организует
интонационно-ритмически: ...Где ни свет, то наша хата, Где ни дым, то наш
костёр, Где ни стук, то наш топор...
Создающие вышеописанные эффекты в поэме А.Т. Твардовского «Василий
Тёркин» экспрессивные синтаксические конструкции – ресурс современного
русского языка. Эмоциональные и экспрессивные синтаксические элементы
активно и целенаправленно используются поэтом, в исследуемом художественном
произведении они способствуют яркости языка, его живости и насыщенности.
Отбираемые А.Т. Твардовским экспрессивные синтаксические элементы
воздействуют на эмоционально-волевую сферу читателя, благодаря чему
производят прогнозируемые автором эффекты.

496
 Литература
Береговская Э.М. Экспрессивный синтаксис. Смоленск, 1984.
Глазкова М.Ю. Экспрессивный синтаксис в современной публицистике: автореф. дис. ... канд.
филол. наук. Ростов н/Д., 2010.
Гвоздев А.Н. Очерки по стилистике русского языка. М., 2005.
Канафьева А.В. Риторическое высказывание: формы, семантика, функции. М., 2011.
Краткий справочник по современному русскому языку / Л.Л. Касаткин, Е.В. Клобуков, П.А. Лекант /
под ред. П.А. Леканта – 3-е изд., испр. и доп. М., 2006.
Сковородников А.П. Экспрессивные синтаксические конструкции современного русского
литературного языка. Томск, 1981.
Сковородников А.П. Эллипсис как стилистическое явление современного русского литературного
языка. Красноярск, 1978.
Чеботарёва Л.Р. Экспрессивный синтаксис стихотворной речи Дилана Томаса: автореф. дис. ...
канд. филол. наук. Киев, 1989.
Словари
Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 2007.
Ефремова Т.Ф. Современный толковый словарь русского языка URL:
http://dic.academic.ru/dic.nsf/efremova/275604
Квятковский А.П. Поэтический словарь. М., 1966.
Матвеева Т.В. Полный словарь лингвистических терминов. Ростов н/Д, 2010.
Стариченок В.Д. Большой лингвистический. Ростов н/Д, 2008.
Источники
Твардовский А.Т. Василий Тёркин. Военная лирика. М., 1966.
*****
Е.Н. Сычёва
Россия, Брянск
ТЕМПОРАЛЬНАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ И В ЯЗЫКЕ ПОЭЗИИ
Ф.И. ТЮТЧЕВА1
В условиях лингвистической метафоризации действительности происходит
столкновение рационального и эмоционального в языке. Это в особенности
проявляется в авторской фразеологии, изначально основанной на
эмоциональности, но нередко сохраняющей рациональную семантическую базу.
Неслучайно важнейшими характеристиками фразеологических единиц (ФЕ)
являются метафоричность, образность, экспрессивно-эмоциональные коннотации
[ФСРЯ: 7]. Фразеологическое значение – это в первую очередь связанное
значение, представляющее собой «продукт особого способа вторичной номинации
– номинации косвенной» [Телия 1966: 11]. Ещё Ш. Балли, исследуя стилистику
фразеологического материала, отмечал значимую роль «эмоционально-
экспрессивного содержания речений для создания фразеологических единств»
[Ларин 1956: 206]. В.В. Виноградов в своих филологических исследованиях делал
акцент на то, что «фразеологические сочетания не являются безусловными
семантическими единствами. Они аналитичны» [Виноградов 1972: 29], то есть
состоят из слов, а их «общее значение обусловлено семантикой этих слов»
[Дидковская 1992: 5]. Изложенное позволяет выделять как эмоциональную сторону
во фразеологизмах, так и рациональную.
Существуют «узкий» и «широкий» подходы к пониманию фразеологического
состава русского языка. В первом случае к фразеологизмам относятся только

497
идиомы (фразеологические сращения и единства). В широком понимании к ФЕ
относятся: идиомы, фразеологические сочетания, пословицы, поговорки, крылатые
слова (по Н.М. Шанскому – фразеологические выражения), речевые штампы
[Современный русский язык 2000: 61–63]. «Узкого» понимания объёма
фразеологии придерживаются В.В. Виноградов, В.П. Жуков, А.И. Молотков,
«широкого» – В.Л. Архангельский, О.С. Ахманова, Н.М. Шанский.
Одним из мастеров стихотворного слова, поражающих силой поэтической
мысли, простотой и сложностью одновременно, многогранностью,
противоречивостью систем образов, является Ф.И. Тютчев. Как отмечает
Ю.Н. Тынянов, «сложность тютчевской строфики», зачастую превосходящая других
русских лириков XIX в. и находящая истоки у западных образцов, «была одной из
причин холодности современников; они чувствовали здесь некоторый холод
«догматической» поэзии» [Тынянов 1993: 207]. Эта сложность поэзии Тютчева
явилась благодатной почвой для фразеологизации контекстов, когда
эмоциональное начинало превалировать над рациональным. Поэтический язык,
стилистику, систему образов поэта много изучали и продолжают изучать филологи
с разных сторон и аспектов. Тем не менее фундаментальных исследований по
тютчевской фразеологии нет.
Темпоральная фразеология Тютчева представлена ФЕ с лексическими
компонентами, обладающими временной семантикой. На данных примерах
попытаемся показать взаимодействие рационального и эмоционального в
поэтической фразеологии русского поэта XIX в.
Посредством сплошной выборки мы вычленили из полного собрания
стихотворений Тютчева и «Поэтического словаря Ф.И. Тютчева»
А.Л. Голованевского [ПСТ] фразеологический массив с временными лексемами в
своей структуре.
В оригинальных текстах Ф.И. Тютчева зафиксированы следующие
темпоральные номинации, входящие в состав ФЕ: вечность, век, время, год,
неделя, утро, день, вечер, ночь, полдень, полночь (полуночь), час, минута.
Заметим, что данные языковые единицы в поэзии автора можно классифицировать
от общего к частному, от абстрактного понятия вечность и максимального
значения времени – век до минимального значения – минута. В поэзии Тютчева
представлены все языковые единицы, отражающие деление суток на части.
Лексема век, во-первых, имеет значение времени существования кого-, чего-
либо, во-вторых, хронологической длительности. В поэзии Тютчева зафиксирован
фразеологизм от века со значением «всегда» [ПСТ: 83-84], «издавна, с
незапамятных времен» [ФСРЯ: 58]. СТСРИ предлагает группировать ФЕ по
таксонам, которые в свою очередь могут делиться на подтаксоны разных уровней.
Так, фразеологизм от века фиксируется в таксоне «время», подтаксоне первого
уровня «давно», второго уровня – «старость, старое» и подтаксоне первого уровня
«постоянно, всегда, навсегда, всё время, часто, в любой момент», второго уровня –
«долго»: …Что может статься никакой от века Загадки нет и не было у ней. В
данном случае, как и во многих других, преобладает мотивированность и

498
эмоциональность семантики, поскольку «практически для каждого фразеологизма
существует свой вид мотивации значения» [Зимин 2011: 15].
Лексема время в тютчевской поэзии имеет общую семантику «постоянно
изменяемое, непостигаемое явление», «промежуток бытия». Она задействована в
образовании двух тютчевских фразеологизмов. ФЕ во время óно фиксируется в
разных лексикографических источниках и имеет значение «в известные времена»
[ПСТ: 130], «некогда, когда-то, очень давно» [ФСРЯ: 82], [ФОСРЯ: 85]; в СТСРИ
размещена в таксоне «время», подтаксоне первого уровня «давно», второго –
«старость, старое». ФЕ не время в значении «не сейчас» [ПСТ: 130] отражает
«широкий» подход к пониманию фразеологии и не фиксируется в указанных
словарях: И песнь их, как во время оно, Полна гармонии была; Не время
выкликать теней…
В поэзии Тютчева ФЕ с компонентом год могут обозначать: 1. жизненные
периоды человека – младые годы (юность), в стары годы (давным-давно). 2.
Уходящее время – за годом год (время вообще), с годами (со временем), с каждым
годом (постоянно), год-другой (год за годом); 3. Метафорически именовать время
года – прелесть года (весна как время года); 4. Само название – Новый год (с
Новым годом!) (день 1 января) [ПСТ: 156-157]: День, год – другой, – и пусто
будет там… (Тютчев). Приведенные ФЕ в поэтических контекстах приобретают
эмоциональные коннотации, отодвигая на задний план рациональность семантики.
В ФСРЯ представлена ФЕ с годами в значении «с течением времени,
впоследствии» [ФСРЯ: 110].
Лексема день в поэтических текстах Тютчева обладает несколькими значениями
с общей временной семантикой и входит в состав двенадцати ФЕ в поэзии
Тютчева: день и час (точное время), грядущий день (вскоре наступающий день),
день, год-другой (ближайшее время), день победы (окончательная победа в
войне), от колыбельных дней, с первоначальных дней (с самого начала), ночью и
днём (постоянно), роковые дни (время, непредсказуемое по своим последствиям),
дни былые (прошлое), дни напастей и беды (тяжёлое время), злоба дня (тяжёлое
время, ставшее достоянием публики); с первого дня (с самого начала) [ПСТ:
182-185]: Ему известны день и час; День, год-другой – и пусто будет там…;
…Всю жизнь свою у них мы под рукой, От колыбельных дней и до могилы…;
…Такого ополченья Мир не видал с первоначальных дней; Бывают роковые дни
лютейшего телесного недуга…; Шумишь ты, как во дни былые… И блещешь
гордою красой!; Во дни напастей и беды, Когда из Золотой орды в Москву
баскаков насылали…; Мир и согласье между нас Сказались с первого же дня…. По
структуре это именные фразеологизмы, обладающие своими формальными
особенностями, то есть статика преобладает над динамикой, поэтому «для поэзии
Тютчева не так характерно течение времени, тем более то плавное движение,
которое в эпосе возникает в смене событий» [Чичерин 1980: 163].
Узуальным является в текстах Ф.И. Тютчева фразеологизм ночью и днем. Но с
некоторыми особенностями: речь идёт об инверсии в тютчевской интерпретации.
Во фразеологических словарях помещена данная ФЕ с лексемой день на первом

499
месте, в некоторых из них приводится ряд вариативных употреблений. В СТСРИ
присутствует единица день и ночь. Она выделяется в таксоне «время», подтаксоне
первого уровня «временная ось», второго уровня – «постоянно; всегда; навсегда;
всё время; часто; в любой момент», третьего уровня – «долго». Данный
фразеологизм обладает грамматическими вариантами. Это объяснимо тем, что
«языковой знак под действием внутрисистемных, социальных и временных
факторов потенциально подвержен изменению либо со стороны содержания, либо
со стороны формы, либо в плане содержания и выражения одновременно» [Жуков
2011: 10]. С различного рода пометами встречается анализируемая ФЕ в ФОСРЯ с
общим значением длительности происходящего [ФОСРЯ: 140-141]. Обратим
внимание на то, что в данном фразеологическом контексте у Тютчева употреблена
устаревшая, приобретающая оттенок возвышенности словоформа «ночию». Это
является закономерной отсылкой к классической высокой поэзии XVIII века: Так
бродит ночию и днем Кругом меня тоска, Кругом меня печаль!
Фразеологизм злоба дня в СТСРИ имеет две формы – злоба дня, на злобу дня.
Обе фиксируются в разных таксонах, то есть наблюдается полисемия: 1) ФЕ
принадлежит таксону «время», подтаксону первого уровня «временная ось»,
второго уровня – «настоящее», третьего уровня – «новое»; 2) ФЕ относится к
таксону «важность-неважность», подтаксону первого уровня «важность,
значимость, ценность», второго уровня – «высокое общественное положение,
превосходство, нужность, актуальность, заинтересованность». В других словарях
данный фразеологизм имеет общее значение общественного, волнующего всех
события [ФОСРЯ: 191–192], [ФСРЯ: 174]: Ты до конца переносила Весь жизни
труд, всю злобу дня…
К ФЕ грядущий день во фразеологических словарях найдены узуальные
антоним и синоним. Антоним вчерашний день имеет значение «прошлое,
прошедшее» [ФСРЯ: 135]; в СТСРИ относится к таксону «новое – старое»,
подтаксону – «старое». В ФСРЯ синоним завтрашний день имеет семантику
«будущее, ближайшее будущее» [там же]; в СТСРИ отмечен в таксоне «время»,
подтаксоне первого уровня «временная ось», второго уровня – «будущее».
Эмоциональность ФЕ в основном создается за счёт «метафоризации и
одновременно реализации метафорического значения» [Дидковская 1997: 87]: О
Русь, велик грядущий день…
Особую экспрессивность в настоящее время приобретает ФЕ день победы. Это
связано с кровопролитными войнами, в которые неоднократно вступала Россия. В
узуальном плане данная языковая единица относится чаще к речевым штампам,
поэтому не фиксируется во фразеологических словарях: И бледных,
преждевременно одряхших Нас озарит победы поздний день!
Лексема ночь в совокупности значений имеет семантику «тёмное время суток» и
участвует в образовании фразеологизма день и ночь со значением «постоянно»
[ПСТ: 440–441]: Здесь фонтан неутомимый день и ночь поёт в углу…
Темпоральная лексема час в поэзии Тютчева используется в нескольких
значениях с общей семантикой «промежуток времени» и организует такую

500
семантическую систему ФЕ: 1. Трагическое, неблагоприятное для человека время
(грянет час, пробьёт последний час; час оскудел, час пробил, час ударил). 2.
Благоприятное для человека время (добрый час). 3. Течение времени - час от
часу. 4. В значении «охранять что-либо» (стоять на часах) [ПСТ: 888–889]. С
темпоральным компонентом час ФСРЯ выделяет следующие ФЕ: в добрый час!
час добрый! – «выражение пожелания удачи, благополучия в чём-либо, обычно при
начинании какого-либо дела» [ФСРЯ: 515]; час пробил (настал), час пробьёт,
настанет – «пришло время, пришла пора для чего-либо» [ФСРЯ: 516]; час от часу
- «постепенно, с течением времени» [ФСРЯ: 516]; стоять на часах - «находиться в
карауле» [ФСРЯ: 460]. В ФОСРЯ представлена ФЕ пробил последний час с
семантикой приближения уничтожения кого-, чего-либо [ФОСРЯ: 595–596]. В
СТСРИ размещена ФЕ в добрый час в таксоне «речевые акты», подтаксоне –
«пожелание; напутствие; благословение»; ФЕ пробил час в таксоне «время»,
подтаксоне первого уровня – «выделенный временной интервал; выделенный
момент времени»; второго уровня – «соответствие – несоответствие моменту
времени», третьего уровня – «точно, вовремя, в нужный момент»; ФЕ час от часу в
таксоне «время», подтаксоне первого уровня «параметры времени», второго
уровня – «периодичность», третьего – «постепенно»: Веленью высшему покорны, У
мысли стоя на часах, Не очень были мы задорны, Хотя и с штуцером в руках.
Отметим, что практически все приведённые ФЕ обладают значительной
эмоциональностью и экспрессивностью.
Таким образом, темпоральная фразеология в русском языке в целом и в
поэтических текстах Тютчева в частности в пределах конкретной языковой
ситуации более экспрессивна и эмоциональна, а ФЕ со стёртыми метафорами-
компонентами сохраняют в большей мере свою рациональность.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1972.
Жуков А.В. О двух аспектах семантического варьирования фразеологизмов // Фразеология:
вчера, сегодня, завтра. Тула, 2011.
Зимин В.И. Проблема верификации гипотез происхождения фразеологизмов // Фразеология: вчера,
сегодня, завтра. Тула, 2011.
Дидковская В.Г. Парадигматические свойства фразеологических сочетаний в русском языке.
Новгород, 1997.
Дидковская В.Г. Синтагматические свойства фразеологических сочетаний в русском языке.
Новгород, 1992.
Ларин Б.А. Очерки по фразеологии // Очерки по лексикологии, фразеологии и стилистике. Л., 1956.
Современный русский язык: Учеб. для студ. вузов, обучающихся по спец. «Филология» / Под.
ред. П.А. Леканта. М., 2000.
Телия В.Н. Что такое фразеология. М., 1966.
Тынянов Ю.Н. Вопрос о Тютчеве // Литературный факт. М., 1993.
Чичерин А.В. Образ времени в поэзии Тютчева // Ритм образа. Стилистические проблемы. М., 1980.
Словари
Голованевский А.Л. Поэтический словарь Ф.И. Тютчева. Брянск, 2009. (В тексте – ПСТ)
Словарь-тезаурус современной русской идиоматики: около 8000 идиом современного русского
языка / под ред. А.Н. Баранова, Д.О. Добровольского. М., 2007. (В тексте - СТСРИ)
Фразеологический объяснительный словарь русского языка / под ред. А.Н. Баранова и

501
Д.О. Добровольского. М., 2009. (В тексте – ФОСРЯ)
Фразеологический словарь русского языка / под. ред. А.И. Молоткова. М., 1986. (В тексте – ФСРЯ)

Источники
Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987.
Примечание
1
Работа над статьей велась при финансовой поддержке РГНФ: проект 11-14-3200 (а/ц)
*****
И.В. Тимошенко
Россия, Нахабино
ОМОНИМИЯ ФОРМ-ИДИОМ
СОВРЕМЕННОГО РУССКОГО ЯЗЫКА
Омонимия – совпадение в звучании и написании слов, различных по значению
[Голуб, URL], – явление, характерное не только для лексики, но и для фразеологии
современного русского языка. Проблема омонимии длительное время привлекает
внимание лингвистов: «Проблема омонимии должна быть признана одной из
самых неотложных и вместе с тем запутанных, очень далёких от решения проблем
нашей теории лексикографии» [Виноградов 1977: 288-289] До сих пор остаётся
нерешённым вопрос разграничения многозначного слова или ФЕ и омонимов.
Современной наукой выработаны различные критерии разграничения омонимии и
полисемии:
а) лексический способ – заключается в выявлении синонимических связей
омонимов и полисеманта;
б) морфологический способ – многозначные слова и омонимы характеризуются
различным словообразованием;
в) семантический способ – значения слов-омонимов всегда взаимно исключают
друг друга, а значения многозначного слова образуют одну смысловую структуру,
сохраняя семантическую близость.
Однако все три способа разграничения многозначности и омонимии нельзя
считать вполне надёжными [Розенталь, Голуб, Теленкова 2005: 34].
Фразеологические омонимы – это ФЕ, идентичные по фонетической
(графической) и грамматической структуре, не имеющие в современном языке
внутренних семантических связей [Лекант, Диброва, Касаткин, Клобуков 2002: 69].
Фразеологические омонимы могут возникнуть в результате распада многозначного
фразеологизма из-за дифференциации соотносительных значений или же быть
результатом случайного совпадения по звучанию разных ФЕ.
Во фразеологии различаются два вида омонимии [Гвоздарёв 2008: 241], которые
встречаются и в формах-идиомах:
а) омонимия ФЕ и соотнесённой с ней синтаксической единицы:
до зубов ‛очень хорошо, в полной боевой готовности’ [ФСФ: 262] – до зубов до
‛костевидного органа во рту человека и животного для схватывания, измельчения и
разжёвывания пищи’ [ТСУ: 284], ср.: «Да ты не бойся, я вооружён до зубов». Он
хлопнул себя по карману «сафари», где <…> лежала «берета» (В. Аксёнов).
Темнота, клуб снега, закручивающийся так, что режет щеки до зубов, и всё

502
это под обычной городской лампочкой, мотающейся на шнуре где-то на углу,
перекрёстке (А. Левкин);
на шею ‛на кого-либо, кому-либо’ [ФСФ: 759] – на шею на ‛часть тела,
соединяющую голову с туловищем’ [ТСУ: 1200], ср.: Как же к слову не сказать: /
Лучше б нам пера не брать; / От него-то, от злодея, / Столько бед тебе на
шею... (П. Ершов). Средь людей я дружбы не имею, / Я иному покорился царству. /
Каждому здесь кобелю на шею / Я готов отдать мой лучший галстук (С.
Есенин);
б) внутрифразеологическая омонимия – соотнесённость двух (или более) форм-
идиом:
без конца1 ‛бесконечный, долгий’, без конца2 ‛огромный, беспредельный, далеко
простирающийся’ и без конца3 ‛постоянно, снова и снова, очень долго, бесконечно’
[ФСП: 12–14]: Когда концерт закончился, не включили музыку для заполнения
пустоты – и это было прекрасно. Люди разговаривали, не было музыки, музыки,
музыки без конца1, так что и не слышишь уже музыки (Н. Медведева); За
снегами, лесами, степями // Твоего мне не видно лица. // Только ль страшный
простор пред очами, // Непонятная ширь без конца2? (А. Блок); Стоит одна
телега, другая, третья, и так далеко, без конца3, все телеги, телеги (Л.
Андреев).
Омонимичные формы-идиомы образуются в русском языке в результате
смыслового обособления одного из значений компонента ФЕ – многозначного
слова. Так, в результате смыслового обособления значения слова цвет1 ‛окраска,
цветовой тон чего-нибудь’ и цвет2 ‛1. То же, что цветок в 1 знач. (разг.). 2. тк. ед.
То же – в собир. знач., цветки. 3. тк. мн. Употр. как мн.ч. к цветок. 4. перен., тк.
ед. чего. Лучшая часть чего-н.’ [ТСУ: 1166] возникли омонимичные формы-идиомы
в цвете1 чего (лет, сил) ‛в периоде полного развития, расцвета чего-нибудь’ и в
цвете2 ‛изображение цветное, не чёрно-белое’: Я тайный замысел ласкал, /
Терпел, томился и страдал, / И всё зачем?.. Чтоб в цвете1 лет, / Едва взглянув
на божий свет, / При звучном ропоте дубрав / Блаженство вольности познав, /
Унесть в могилу за собой / Тоску по родине святой (М. Лермонтов). Благодаря
изобретению и работам Сергея Прокудина-Горского, мы теперь можем
преодолеть неумолимое течение времени, вернуться на много лет назад и
своими глазами увидеть в цвете, какой была дореволюционная Россия
(Вечерняя Казань, URL).
Омонимические парадигмы форм-идиом могут быть:
1) двучленными [Лекант, Диброва, Касаткин, Клобуков 2002: 69]: на славу1
‘хороший, превосходный, великолепный’ и на славу2 ‘очень хорошо, превосходно’
[ФСП: 111]: Разумеется, пир был на славу1, все подпили порядком и веселились
по-сельскому, по-домашнему (Н. Лесков). И хохочут ребята, кричат, / Великан у
них вышел на славу2! (А. Блок);
2) многочленными:
а) трёхчленными: на месте1 ‛на своём, на должном, на подобающем’, на месте2
(стоять, сидеть, оставаться) ‛не двигаясь; не передвигаясь с места’ и на месте3

503
кого ‛будучи в положении кого-либо’ [ТСУ: 441]: Всё у него было на месте1, и он
был даже немножко похож на меня, только левый глаз у него почему-то не
открывался, а на руках было по шести пальцев (А. и Б. Стругацкие); – Ага, –
сказал капитан. – Блай с Чабой на месте2. – Он положил ствол пулемета на
толстый сук, примерился. – Ну, когда моя волынка заиграет, можете вступать
(А. Бушков); Окажись на месте3 молодого честолюбивого степняка король из
высокого замка, всё прошло бы не в пример легче (А. Бушков);
б) четырёхчленными: без ума1 ‛глупый, недалёкий’, без ума2 ‛в состоянии
восторга, восхищения’, без ума3 ‛очень сильно, страстно, самозабвенно’ и без ума4
‛быстро, стремительно, стремглав’ [ФСП: 16–17]: – Слава богу, мы не совсем ещё
без ума1, – сказал кум, – черт ли бы принёс меня туда, где она. Она, думаю,
протаскается с бабами до света (Н. Гоголь); Во дни веселий и желаний // Я был
от балов без ума2 (А. Пушкин). — На Лизочке – не женишься, где там! Может, –
так как-нибудь выйдет, – влюбится она в меня? Я её – без ума3 люблю! (М.
Горький). – Ну, куда тебе без ума4 бежать? – урезонивали его почётные
глуповцы, сидевшие по сторонам (М. Салтыков-Щедрин);
в случае1 ‛находящийся в милости, в фаворе, под благосклонностью
покровителя’, в случае2 ‛при сложившихся обстоятельствах, в определённой
ситуации’, в случае3 (чего) ‛1. Из-за, вследствие, по причине. 2. При и в случае4
‛если, при условии’ [ФСП: 49–50]: – Да, чистый был человек, совершенно чистый!
Он в случае1 не был и фавору не имел – его даже недолюбливали, но его уважали
(Н. Лесков); В случае2 не дай Бог чего скажут: полицеймейстер виноват,
полицеймейстер не уследил (Л. Андреев); Тут пахнет очень хитрой интригой,
задуманной таким образом, чтобы в случае3 провала всё можно было свалить
на ваше ведомство! — неудержимо фантазировал коллежский асессор (Б.
Акунин); Это так! Оно очистку даёт! В случае4 там в нутре что-нибудь (Г.
Успенский);
в) пятичленными: без памяти1 ‛испытывающий состояние восторга,
восхищения’, без памяти2 ‛1. Обезумевший, ничего не соображающий; 2.
помертвевший’, без памяти3 ‛очень сильно, страстно, преданно, самозабвенно’,
без памяти4 ‛очень быстро, стремительно, стремглав, в состоянии сильного испуга,
аффекта’ и без памяти5 ‛замертво, без чувств’ [ФСП 2010: 14–15]: – Завтра
поедешь брать интервью у самого Павловского. Раскрути его по полной
программе. – Легко сказать… – Ничего, расскажешь ему, какой он талантливый
и знаменитый, и он сразу будет от тебя без памяти1 (Т. Панина); – У правленья
речи говорили. Потом на заём стали подписываться. Я без памяти-то2 на
триста рублей подписалась. – Ну вот, и Лизка пятьдесят рублей выкинула (Ф.
Абрамов); А Вахромеев пусть ходит. После войны они договорились с
Капитолиной пожениться. Капитолина влюбилась без памяти3 (А. Иванов). –
Витя всегда был чрезмерно «рациональным» человеком, от него трудно
дождаться проявления чувств. Но вот когда он влюбился в Верочку [в жену –
И.Т.], на свидание без памяти4 летел (Т. Панина). Замутился свет в глазах
моих, / Я упал в траву без памяти5... (А. Кольцов).

504
 Данная форма-идиома по-разному трактуется во фразеологических словарях. В
«Большом фразеологическом словаре русского языка» под ред. В.Н. Телия она
трактуется как многозначная, с тремя лексическими значениями: 1. любить ‛очень
сильно, страстно, до самозабвения’; 2. нестись, бежать, лететь ‛стремительно,
молниеносно’; 3. быть (кто от кого, от чего) ‛в восхищении’ [ФСТ: 31–33].
Во «Фразеологическом словаре русского литературного языка» под ред. А.И.
Фёдорова данная форма-идиома зафиксирована в двух словарных статьях:
«ПАМЯТИ ◊ БЕЗ ПАМЯТИ. 1. Устар. Потеряв сознание; в состоянии сильного
испуга, аффекта. 2. Прост. Потеряв способность трезво рассуждать, правильно
оценивать обстановку. 3. Экспрес. Очень сильно, до самозабвения. 4. Экспрес.
Очень сильно, страстно, до самозабвения (любить кого-либо; увлекаться кем-
либо). 5. Экспрес. Стремительно, не обращая ни на что внимания (бежать,
мчаться).
БЕЗ ПАМЯТИ от кого, от чего. Разг. Экспрес. В восторге, в восхищении»
[ФСФ: 454].
В «Словаре фразеологических омонимов современного русского языка» под
ред. Н.А. Павловой данная форма-идиома представлена как многочленный омоним
(см. пример выше).
Нам представляется, что расхождения во фразеологических словарях отражают
процесс, о котором говорил В.В. Виноградов: « …в ряде случаев условия
омонимического деления только намечаются, омонимия находится ещё в процессе
становления и формирования, что язык представляет большое количество явлений
переходных, колеблющихся» [Виноградов 1977: 293].
Во фразеологии нет единых критериев разграничения полисемичных и
омонимичных единиц. «Основную роль в разграничении омонимов и многозначных
фразеологизмов выполняют лексико-семантическая и синтаксическая
сочетаемость, в отдельных случаях – более широкий контекст» [Габрик, URL].
Исследуемые формы-идиомы не тождественны по выражаемому логическому
признаку: формы-идиомы без памяти1,2 относятся к семантико-грамматическому
классу призначных фразеологизмов; формы-идиомы без памяти3,4,5 относятся к
качественно-обстоятельственным фразеологизмам.
В предложениях указанные формы-идиомы выполняют различную
синтаксическую функцию: без памяти1 выполняет синтаксическую функцию
составного именного сказуемого; без памяти2 является несогласованным
определением; без памяти3,4,5 выполняют функцию обстоятельств.
Значение любой из данных форм-идиом не могло возникнуть на базе четырёх
других значений, так как они семантически не обусловливают друг друга. Значение
каждой формы-идиомы передают слова-идентификаторы (соответственно:
восторженный, обезумевший, помертвевший, сильно, быстро, замертво).
«Слова-идентификаторы, посредством которых может быть в первом приближении
передано каждое из этих значений характеризуются различной предметно-
логической отнесённостью» [Жуков, Жуков 2006: 215]. Все указанные признаки
дают основание считать данные формы-идиомы омонимичными, а не

505
полисемичными.
Среди омонимичных форм-идиом особо следует выделить омографы на́ волос1
‛Разг. Экспрес. 1. Чуть-чуть; немножко. 2. Нисколько, ничуть’ и на во́лос2 от чего
‛Устар. Экспрес. В непосредственной близости, совсем рядом от чего-либо
опасного’ [ФСФ: 88–89]: – Вы знаете, какое у меня ухо: чуть кто на волос1
неверно споёт, так и завизжит в нём, как поросёнок или тупая игла (И.
Лажечников); «Тьфу пропасть! – говорит она, – и тот дурак, / Кто слушает
людских всех врак: / Всё про Очки лишь мне налгали; / А проку на-волос1 нет в
них» (И. Крылов); Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он
вспоминал, что Ольга была на волос2 от гибели (И. Гончаров).
Не все лингвисты относят омографы к омонимам, так как их различное звучание
противоречит определению омонимов («одинаково звучащие, но имеющие
совершенно различные, не выводимые сейчас одно из другого значения, которые
совпадают между собой как в звучании, так и на письме во всех (или в ряде) им
присущих грамматических форм» [Шанский 2007: 53]).
Литература
Виноградов В.В. Избранные труды. Лексикология и лексикография. М., 1977.
Габрик Е.Ф. Омонимические отношения фразеологизмов с формообразующим компонентом –
именем в форме предложного падежа. URL: www.lingvomaster.ru/files/157.pdf.
Гвоздарёв Ю.А. Современный русский язык. Лексикология и фразеология. М., Ростов-на-Дону,
2008.
Голуб И.Б. Стилистика русского языка. URL: http://www.hi-edu.ru/e-books/xbook028/01/part-006.htm.
Жуков В.П., Жуков А.В. Русская фразеология. М., 2006.
Лекант П.А., Диброва Е.И., Касаткин Л.Л., Клобуков Е.В. Современный русский язык / под ред.
П.А. Леканта. М., 2002.
Розенталь Д.Э., Голуб И.Б., Теленкова М.А. Современный русский язык. М., 2005.
Шанский Н.М. Лексикология современного русского языка. М., 2007.
Словари
Большой фразеологический словарь русского языка. Значение. Употребление.
Культурологический комментарий / отв. ред. В.Н. Телия. М., 2006. (В тексте – ФСТ).
Словарь фразеологических омонимов современного русского языка / под ред. Н.А. Павловой. М.,
2010. (В тексте – ФСП).
Толковый словарь современного русского языка / под ред. Д.Н. Ушакова. М., 2005. (В тексте –
ТСУ).
Фразеологический словарь русского литературного языка / под ред. А.И. Фёдорова. М., 2007. (В
тексте – ФСФ).
*****
Т.А. Трафименкова
Россия, Брянск
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ЭМОЦИЙ И ЧУВСТВ НОМИНАЦИЯМИ
РАСТИТЕЛЬНОГО МИРА В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ
В современных исследованиях по языкознанию последовательно обозначилась
тенденция к антропоцентрическому описанию лингвистических явлений. Это
попытка воссоздания языковой картины мира, отражающей всю совокупность
знаний человека об окружающем мире и о самом себе. Поскольку наше сознание
включает не только логические (выработанные мышлением), но и эмоциональные,

506
волевые, эстетические отображения действительности, то язык, материализуя
результаты познания, отражает как рациональную, так и чувственную,
эмоциональную сторону деятельности, то есть «наряду с закреплением
результатов познавательной деятельности в языке должны получать выражение
различные переживания и состояния субъекта, его отношение к окружающему, к
другим людям» [Кукушкина 1984: 232].
Ещё в начале XIX в. В. фон Гумбольдт отметил, что язык как деятельность
человека пронизан чувствами. И с этим нельзя не согласиться. Эмоциональная
сфера является важнейшей сферой жизнедеятельности человека. Об истинной
природе человеческих чувств, страстей, эмоций, об их силе можно узнать по той
форме, которую они приобретают, попадая из внутреннего мира во внешний, то
есть благодаря слову. Как отмечает Л.Г. Бабенко, эмоции имеют двоякий способ
обнаружения в языке. Во-первых, они проявляются в языке как эмоциональное
сопровождение, эмоциональная окраска, возникающая в результате прорыва в
речь говорящего его эмоционального состояния в виде эмоциональных оценок. Во-
вторых, эмоции отражаются языковыми знаками как объективно существующая
реальность [Бабенко 1989: 11]. Поэтому сфера чувств и эмоций, бесспорно,
нуждается в глубоком и детальном изучении не только с точки зрения физиологов и
психологов, но и с позиции лингвиста.
С миром чувств и эмоций непосредственно соотносятся и художественные
тексты, так как авторы выражают в них своё восприятие мира, дают оценку
явлениям и объектам действительности. В большинстве произведений
художественной литературы присутствует лексика растительного мира. Важно
отметить, что она употребляется не только в прямом значении, но и помогает
писателю выразить свои чувства. Автор текста кодирует определёнными
языковыми средствами своё собственное эмоциональное отношение к событиям
текста, персонажам, стремится вызвать у адресата текста эмоции, созвучные
авторскому замыслу.
Относительно использования в текстах художественных произведений
номинаций растительного мира для передачи эмоций и чувств можно обозначить
три подхода. Первый из них – выражение отношения к самой растительной реалии,
второй – выражение при помощи фитонимов отношения к какому-либо лицу или
предмету, третий – уподобление какого-либо чувства тому или иному дереву,
цветку, травянистому растению. Рассмотрим эти подходы подробнее.
Чаще всего мир природы вызывает у писателей положительные эмоции. Они
любуются деревьями, восхищаются цветами, поэтому подчас номинации
растительного мира принимают на себя и печать эмоционального состояния
лирического героя, демонстрируют созерцательность его настроения, способность
видеть красоту в окружающем мире, радоваться и грустить вместе с природой:
Запахнет тополем волнующе. / Вздыхаешь, говоришь: Весна… (А. Твардовский);
Ещё не распустился лист –/ пуста берёзовая крона… (С. Куняев).
Так как чрезвычайно богатыми средствами в плане выражения оценки (в
сочетании с экспрессией и различными эмоциями говорящего) обладают морфемы

507
русского языка (особенно суффиксы), то эмоциональное наполнение растительных
образов в художественных текстах прежде всего обусловлено употреблением
лексических единиц соответствующего морфемного состава: берёзонька, берёзка,
осинушка, ивушка, кленёночек и т.д. Кроме того, эмоции и чувства писателей и
поэтов находят выражение в эпитетах, употребляемых применительно к
растениям: Помнишь, нежная берёзка, белый ствол ты выпрямляла… (С.
Городецкий); Прелестный цвет душистый, ненаглядный … (П. Вяземский);
Нежные, как девушки, мимозы / Льют под ним узор своих ветвей (И. Бунин); Уж и
берёза! Чудная… (С. Есенин); Здравствуй, дуб широкоплечий! (С. Чёрный);
Расцветая в садах, / Сумасшедшая стонет сирень (Н. Заболоцкий).
Одним из средств образной конкретизации эмоций, усиливающим их
изображение в речи и тексте, является сравнение растительных реалий с
человеком или животным. Например, деревья чаще всего ассоциируются с
образом женщины: Верба – невеста, молодка пригожая! (Н. Клюев); Расти, моя
берёзонька, / Невеста белоствольная (В. Боков); Старишься, подруга
дорогая? (о яблоне, И. Бунин); Словно белою косынкой / Повязалася сосна. //
Понагнулась, как старушка… (С. Есенин); Сияй невестой в белой сетке, /
Черёмуха моя! (В. Хлебников). Есть и примеры ассоциаций с представителями
мужского пола. Могучие деревья – кедр и дуб – как правило, в художественных
текстах предстают как умудрённые жизнью седовласые старцы: И одеждою седою /
Кедры-старцы засерели (И. Северянин); Дремлет липа молодая / В очарованной
печали. // Перед нею дуб, как старец, / Убелённый сединами (К. Фофанов).
Как видно из приведённых контекстов, сравнение природных реалий с
человеком помогает передать уважение, любовь к растению и вызывает
положительные эмоции в то время, как сопоставление мира растений с животными
создаёт образы не только с положительной, но и отрицательной эмоциональной
окраской: Ручей в овраге стынет льдиной, / Рогатый дуб над ним – как лось (С.
Городецкий); Черёмуха мятётся на ветру, / Как легион разгневанных болонок
(Е. Шварц); Кактусы в три человеческих роста – неприятные, как крокодилы
(Б. Пильняк).
Важный способ формирования оценочного суждения – ассоциация. Та или иная
реалия действительности, названная словом-стимулом, вызывает в сознании
вербальную или образную ассоциацию – слово-реакцию, которое содержит
эмоционально-оценочный компонент. Большинство ученых подчёркивают, что
лексическое выражение эмоций метафорично по своей сути. Н.А. Красавский
отмечает: «Современная эмоциональная концептосфера знаково оформлена
преимущественно вторичной номинацией – метафорой и метонимией, что
объясняется, с одной стороны, скудностью прямых обозначений психического мира
человека в любом языке, а с другой – архетипностью познавательной
деятельности. Непрямые номинации эмоций есть процесс и результат оценочного
переосмысления уже существующих языковых реалий» [Красавский 2001: 11].
Поэтому именно метафорическое переосмысление позволяет не только получить
красивый поэтический образ, но и выразить эмоции и чувства, дать оценку. Так,

508
например, с большим трепетом и любовью относится М.Ю. Лермонтов к берёзе.
Вследствие того, что Родина для него неразрывно связана с понятием семьи,
отсюда возникает метафорический образ – несколько берёзок – чета: Люблю
дымок спалённой жнивы, / В степи кочующий обоз / И на холме средь жёлтой
нивы / Чету белеющих берёз. Приведём ещё примеры метафор, основанных на
переносе «растение – человек»: Ёлка напыжилась барыней (Б. Пастернак); Осина
смотрит староверкой, / как чётки листья обронив (В. Хлебников); незабудка –
реки чистоглазая дочь (Н. Клюев); И вызванивают в чётки ивы – кроткие
монашки (С. Есенин).
Кроме того, в художественных текстах можно встретить и метафору, основанную
на сходстве растения:
– с образом животного: А впереди меня сидела ёлка, / Маленький зеленый
медвежонок (Луговский); У ворот живёт жасмин – медведица Баренца (В.
Соснора);
– птицы: И голубкой ландыш гулится (И. Северянин);
– насекомого: И мотыльком порхает одуванчик (Л. Мей);
– небесных тел: Здесь иван-да-марья, одуванчик там, / Жёлтенькие звезды
всюду по лугам (В. Брюсов), Витает крыльный ветерок над звёздочными
васильками (И. Северянин);
– с абстрактными понятиями: Рябина – судьбина горькая! (М. Цветаева); Он
корни запустил в свои же листья, адово исчадье (И. Бродский, о шиповнике).
Второй подход использования лексики растительного мира для выражения
эмоционального отношения противоположен первому, описанному выше, хотя
тесным образом и связан с ним. Противоположность заключается в том, что здесь
уже не сама растительная реалия сравнивается с чем-либо или представлена
метафорой, а напротив, она же выступает в качестве такого сравнения или
метафорического переноса. Например: Ты печальна, как ивы родного кладбища
(Н. Клюев).
Очень часто в художественных произведениях внешний вид, характер,
поведение человека сравнивается с тем или иным растительным образом, тем
самым в контексте реализуется оценочное значение устойчивых сравнений, что
позволяет с максимальной полнотой раскрыть значение их компонентов,
обнаружить семантический потенциал слов, вступающих в определённые
отношения с другими словами и глубже проникнуть в замысел говорящего. Таким
образом, устойчивые конструкции позволяют очень ёмко оценить эмоционально-
волевые действия, интеллектуальные способности, характер, поведение и
здоровье индивидуума. Приведём примеры употребления устойчивых сравнений с
компонентом-фитонимом, характеризующих человека, в тексте:
– внешний вид: Весь ты был как наливное яблочко! Знать, извели лихие
люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! (И. Гончаров); Емельяниха
была старая, злая и ворчливая женщина, с лицом жёлтым и сморщенным, как
печёное яблоко (Н. Телешов); Марфенька покраснела, как вишня, и бросилась
вон (И. Гончаров); В Париже Вера Павловна расцвела как роза… (И. Тургенев);

509
Когда вошли Ставрогин и Верховенский, щеки её были красны, как клюква… (Ф.
Достоевский); – Это – шуты, пане, это – шуты! – презрительно повторял
маленький поляк, весь красный, как морковь... (Ф. Достоевский) и т. д.;
– поведение: Впрочем, вокруг Катеньки, женихи словно хмель увиваются (А.
Бестужев-Марлинский); …цеплялся Костоглотов новыми вопросами как
репейник (А. Солженицын);
– эмоционально-волевые действия и состояния: Нюрка…дрожит, как осинка
(Ю. Нагибин), Он [Александр Степанович – Т.Т.] был чувствителен в этих делах,
как мимоза (Н. Гин).
Устойчивые словосочетания придают речи особую экспрессию и неповторимый
национальный колорит. Поэтому совмещение в содержании фразеологических
единиц номинативных и эмоционально-оценочных элементов позволяет носителям
языка использовать фразеологизмы для передачи не только логического
содержания мысли, но и образного представления о чём-либо, а через последнее –
и для выражения эмоционального отношения к предмету. Например, для
характеристики глупого, бестолкового человека в просторечии употребляются
фразеологизмы голова еловая, голова дубовая, незадачливого, нерасторопного
человека называют горе луковое, а сильно уставшего, измождённого – выжатый
лимон.
Третий подход касается непосредственно чувств и эмоций человека,
уподобляемых каким-либо растениям. Как правило, для выражения такого
сопоставления используются сравнения, позволяющие создать яркие образы и
конкретизировать мир чувств. Отметим, что уже само понятие чувство в
художественных текстах представлено через ассоциации с различными
растительными реалиями: чувство – это и цвет (Только месяц взошёл / После
жаркого дня,- / Распустился, расцвёл / Цвет в груди у меня (А. Фет)), и гвоздика
(Тебе я дал вчерашней ночью / В окошко пять гвоздик, / Пять чувств то были,
о малютка, / Что отдал я тебе (К. Бальмонт)), и сучья дерева (В жизни чувства
сближены, будто сучья яблони / покачаешь нижние – отзовутся дальние (А.
Вознесенский)).
В текстах художественной литературы можно встретить и случаи, когда в основу
уподобления различных чувств растениям положено их символическое значение.
Так, на первый взгляд, строчка из стихотворения К. Батюшкова Мы лавр находим
там / Иль кипарис печали, / Где счастья роз искали кажется непонятной. Но если
же обратиться к символике упомянутых растений, то мы увидим, что кипарис – это
дерево траура, символ печали и смерти, лавр же, напротив, – воплощение
нетленности, бессмертия, непреходящих ценностей, символ утверждения новой
жизни. Следовательно, поэт хотел сказать нам о том, что поиски человеком
счастья могут завершиться по-разному: печалью или радостью.
Как и лавр, символом бессмертия является олива. Эти два растительных образа
встречаются в стихотворении М. Дмитриева (Отринув навсегда тщеславия
порывы, / На розы я сменял и лавры, и оливы). Их сочетание с образом розы,
которая выступает преимущественно как символ любви и радости, означает отказ

510
от творческого бессмертия в обмен на земную любовь и наслаждения.
Иногда в художественных произведениях чувства сопоставляются с внешним
видом растений. Например, белый цвет лилии позволил А. Майкову использовать
этот цветочный образ, чтобы более наглядно изобразить такое чувство, как
зависть: Лицо иссохшее имея, / Бледнеет зависть, как лилея…; уколы ревности
ассоциируются с колючими растениями: кактусом, чертополохом: Но что в отдар я
получал от каждой? / Лишь кактус ревности, чертополох… (И. Северянин);
любовь же сравнивается с ягодами калины, молодой берёзкой: Эх, любовь-
калинушка, кровь – заря вишневая, / Как гитара старая и как песня новая (С.
Есенин), И в глубине моих сердечных ран / Жила любовь, богиня юных дней; / Так
в трещине развалин иногда / Берёза вырастает молода… (М. Лермонтов).
Обобщая вышеизложенное, можно сделать вывод, что особенностью
употребления номинаций растительного мира в художественных текстах для
выражения эмоциональной оценки является то, что предметно-логическое
значение лексической единицы осложняется эмоциональным отношением
говорящего к называемому явлению. И эта эмоциональная доминанта выражается
с помощью различных словообразовательно-семантических средств языка и
превалирует над рациональным компонентом содержания номинации.
Литература
Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию / пер. с нем. яз. Под ред. и с предисл. Г.В.
Рамишвили. М., 2000.
Бабенко Л.Г. Лексические средства обозначения эмоций в русском языке. Свердловск, 1989.
Красавский Н.А. Эмоциональные концепты в немецкой и русской лингвокультурах.
Волгоград, 2001.
Кукушкина Е.И. Познание, язык, культура. Некоторые гносеологические и социолингвистичекие
аспекты. М, 1984.
*****
Т.М. Фадеева
Россия, Москва
К ВОПРОСУ О КЛАССИФИКАЦИИ СЛОЖНЫХ ЭПИТЕТОВ, ВХОДЯЩИХ В
СТРУКТУРУ ПОЛЯ «ЗВУЧАНИЕ»
Общеизвестно, что звук характеризуется такими параметрами, как высота,
тембр, сила и долгота. Однако оценка звука во многом имеет субъективный
характер, и это, в первую очередь, приходится учитывать при попытке
систематизировать лексические единицы сложной структуры данного поля. Анализ
сложных эпитетов, во-первых, зачастую имеет дело с композитами синтетического
характера, то есть объединяющими в себе разные качества, а во-вторых,
демонстрируют дополнительные характеристики: источник звука, впечатление от
восприятия и другие. В языкознании не единожды лексика семантического поля «звук»
становилась объектом исследования. В разные годы она рассматривалась в работах
Л.М. Васильева, В.Г. Гака, Г.В. Горбаневской, И.Г. Рузина, А.Н. Шрамма и др.
Классификация А.Х. Мерзляковой, описывающая прилагательные,
номинирующие признаки, воспринимаемые органами слуха, учитывает не ЛСВ
прилагательных, а опирается на первичное значение прилагательных, вследствие

511
чего ученый выделяет 5 групп: издающие / не издающие звук (по источнику
звучания здесь могут быть выделены две подгруппы – звуки живой и неживой
природы, а семантическая структура подобных единиц может включать семы
действие, звук, высота, громкость, долгота, интенсивность, тембр); не имеющие /
имеющие голос в сочетании с признаком голоса; способный / неспособный быть
воспринятым органами слуха; неспособный воспринимать звуки; имеющий
звучание в сочетании с конкретным признаком звука (в рамках данной группы
выделяется ещё 5 блоков).
Данная классификация основывается на простой структуре прилагательных, а
следовательно, не берёт во внимание широкий спектр композитных лексических
единиц, в ряде случаев репрезентирующих метафорическую актуализацию
компонентов или синестетическую номинацию качества. Анализ корпуса сложных
эпитетов, имеющих отношение к звуковому полю, должен учитывать также
связанный характер употребления эпитета с объектом эпитетации. Определяемая
единица в структуре эпитетного комплекса может являться ядром семантического
поля «звук» или располагаться на его периферии именно благодаря тесной связи с
определением. Всё это позволило нам предложить несколько иной вариант
классификации, раздвигающий рамки первичного значения.
Первая группа сложных эпитетов включает единицы первичной номинации.
Здесь мы опираемся на классификацию А.Х. Мерзляковой и, несколько
трансформируя её, выделяем такие группы:
А. Композиты, обладающие семантикой издающие / не издающие звук. Группа
включает в свой состав как звуки живой, так и неживой природы.
1. Композиты, номинирующие характер воспроизведения звука. По замечанию
А.Х. Мерзляковой, в данную группу входит большинство прилагательных,
являющихся отглагольными образованиями [Мерзлякова 2003: 244]. В корпусе
композитных единиц первый компонент структуры вносит конкретизирующий
характер в общий семантический объём: жалобно-стенящий глас (Жуковский),
конь звонко-скачущий (Пушкин), граната медленно-свистевшая (Толстой),
завывание утробно-скулящее (Пастернак), беззвучно-звенящая ночь (Цветаева),
шевеление медленно-мычащее (Пелевин), мелодия рыдающе-гикающая (Рубина)
и др.
2. Композиты, обозначающие громкость звука. Заявленная семантика может
содержаться как в обеих частях композиты, так и в одной из них, как правило, в
первой: водопад громозвучный (Мерзляков), покой ненарушимо-тихий (Гончаров),
громозвучный аккорд (Белый), отчаянно-громкий треск (Бунин), раскаты
громозвучный (Пастернак), выстрел полнозвучный (Шолохов) и др. Семантика
звучания может быть представлена в композитной единице имплицитно, например:
воды тихоструйные (Кюхельбекер). Однако именно благодаря первому элементу
сложения семантический компонент звучания, находящийся на периферии, в
композите выходит на передний план.
Вследствие того что громкость может определяться как субъективное
восприятие слухом интенсивности звука, мы не выделяем в отдельную группу

512
композиты, указывающие на данный параметр: толпа многоголосая (Брюсов,
Хлебников), песня стоголосая (Брюсов).
3. Композиты, указывающие на высоту звука. Группа включает как номинации
высоких звуков, так и низких: унывно-тонкие звуки (Гоголь), струя звонко-шумная
(Брюсов), скрежещуще-визжащий звук (Серафимович), песня гулко-звонкая
(Бедный), девичье-тонкий голос (Шолохов), сковорода тонкозвучная (Астафьев),
певец тихоголосый (Аксёнов). Зачастую композиты реализуют данную
характеристику в тесной связи с объектом эпитетации: визг пронзительно-
звенящий (Толстой), крик металлически-звонкий (Бунин).
4. Композиты, определяющие тембр, то есть окраску звука. В корпусе сложных
эпитетов русского языка данная характеристика традиционно закрепляется за
голосом: голос глуховато-надтреснутый (Солженицын), крик сиповато-грудной
(Григорьев), подросток хриплоголосый (Набоков), прерывисто-хриплый бас
(Серафимович), голос любовно-грудной (Шолохов). Звук может репрезентировать
свою окраску объём, форму, соотнесённость с хаптическими качествами, весом,
плотностью, например: голос гулко-полый (Бунин).
5. Композиты, определяющие долготу звучания, не демонстрируют
закреплённости данной семантики за каким-то одним компонентом: шар раскатно-
гулкий (Анненский), томительно-порывистые звуки (Григорьев), вкрадчиво-
протяжный голос (Блок), прибой вечно-шумящий (Полонский), колокольчик
мелкозвучный (Улицкая).
Б. Композиты, обладающие семантикой не имеющие / имеющие голос.
Лексические единицы, входящие в данную группу, в силу специфики структуры
расширяют свой семантический объём и включают в него указание на признак
голоса живого существа: дедушка недвижно-немой (Некрасов), человек
громогласный (Паустовский), трещотка звонкоголосая (Шолохов), политик
звонкоголосый (Маканин).
В. Композиты, обладающие семантикой способный / неспособный быть
воспринятым органами слуха. Указанная семантика заключена, как правило, не
только в самом сложном эпитете или одном из его компонентов, но и реализуется в
объекте эпитетации: молчание бодро-пустынное (Гиппиус), бесконечно-
безмолвная ночь (Бунин), тишина пустозвучная (Шолохов), рупор далекослышный
(Ершов).
Г. Композиты, реализующие оценку звучания. Подобные сложения
подразумевают не только явно выраженную пейоративную или мелиоративную
составляющую акустического качества репрезентируемого объекта (крик весело-
громкий (Толстой), ропот зловеще-тихий (Гумилев)), но и оценку, реализующуюся
через конкретизацию собственно звукового признака (тяжело-звонкое скаканье
(Пушкин), руки ярко-шуршащие (Белый), спор бесплодно-шумный (Соловьёв), смех
вечно-звонкий (Полонский), кашель намеренно-громкий (Вересаев), крылья
яркострекочущие (Тарковский). В рамках данной группы мы рассматриваем
сложные эпитеты, номинирующие практически все индивидуальные
характеристики звука, с обязательным включением дополнительного оценочного

513
семантического наполнения.
Вторая группа сложных эпитетов включает единицы вторичной номинации. В
рамках данной группы выделяются подгруппы прилагательных, номинирующих
признак звука с метафорическим или метонимическим переносом значения:
– композиты, обозначающие силу звука: аккорд головоломный (Полянская),
медно-пушечная глотка (Бедный), молва стотрубная (Вяземский), колокол
громогласный (Лесков), дождь звонкоголосый (Паустовский), стенопотрясающий
бас (Югов);
– композиты, указывающие на высоту звука: полусон хрустально-звенящий
(Бунин), звон хрустально-мёртвый (Бунин), колокольчик сребротканый
(Северянин);
– композиты, характеризующие тембр звука. Данная характеристика в ряде
случаев берёт за основу ассоциации с ощущениями зрительного, вкусового или
осязательного плана: тембр серебристо-ночной (Пелевин). Общая
выразительность создаваемого поэтического образа может усиливаться за счёт
сочетания метафорической актуализации внутри композитной единицы с
олицетворением, реализующимся в рамках всего эпитетного комплекса: май
сереброгорлый (Северянин);
– не имеющие / имеющие голос в сочетании с признаком голоса. Вторичная
номинация развивается у композиты вследствие соединения в эпитетном
комплексе с неодушевлённым объектом номинации: вечно-безгласная поэма
(Бальмонт);
– композиты, реализующие оценку звучания: сладкострунная арфа (Державин),
сладкозвучная певица (Даль), гладкоголосый Михаил (Горький), вой
однообразный (Григорьев), придыхание сабельно-свистящее (Пелевин), поэт
световещающий (Глинка), звон ласково-кристальный (Сологуб).
Третья группа сложных эпитетов включает единицы синестетического порядка, в
которых акустические характеристики объекта предстают в слитом варианте с
колористическими. Отглагольные существительные, выступающие в качестве
объектов эпитетации в подобных комплексах оказываются наиболее
продуктивными единицами: плач военно-белый (Бедный), перезвон рубиново-
топазный (Бальмонт), пение золотисто-светлое (Солженицын), смычок
черноголосый (Мандельштам). Изучение соотнесённости цвета с определёнными
звуками уже давно вышло за рамки психологии и представляет интерес для
лингвистов. Усиление выразительности художественного образа в подобных
комплексах сочетается с активным воздействием на чувственное восприятие
читателя, в сознании которого конкретный звук может представать в своём
неповторимом акустически-колористическом синтезе:
И он взял трость в напряжённые губы, зубы упёрлись в натёртую с годами
складочку в изнанке нижней губы, и бархатно-синее "ля" сказало: начинаем! (Л.
Улицкая).
Следует отметить, что синестетические сложные эпитеты зрительные,
одорические и другие начинают демонстрировать активность своего

514
функционирования ещё в XIX в., однако аудиальные характеристики отражаются в
подобных структурно-семантических образованиях лишь в языке поэтов и
писателей XX в.
Анализ композит, обозначающих признаки, воспринимаемые органами слуха,
показал, что активно данная группа сложных эпитетов начинает заявлять о себе в
русском литературном языке с середины XIX в., причём стоит отметить, что среди
многообразия семантического варьирования наиболее продуктивными
оказываются единицы, употребляемые в прямом значении, а также те сложения, в
которых реализуется оценка номинируемого качества.
Литература
Мерзлякова А.Х. Типы семантического варьирования прилагательных поля «Восприятие». М., 2003.
*****
Г.Д. Фигуровская
Россия, Елец
ПРЕДЛОГ В СРАВНЕНИИ С И МЕТАСЛОВО СРАВНЕНИЕ
Конструкции с предлогами по сравнению с, в сравнении с, сравнительно с, а
также с предлогами в отличие от, в противоположность, не в пример
привлекают внимание исследователей в силу специфических особенностей,
отличающих их от конструкций с другими предлогами – непроизводными и
большинством производных. В научной литературе отмечались особенности
синтаксической связи предложно-падежного оборота (конструкции) с этими
предлогами, а именно – наличие двух линий связи [Леоненко 1972: 13].
Наиболее остро стоит вопрос о статусе этих конструкций как членов
предложения. В связи с этой проблемой отметим лишь, что данные конструкции и
по своей структуре, и по характеру отношений противопоставлены и дополнениям,
и определениям, и обстоятельствам, а также детерминантам. По структуре они
имеют не одну, а две линии связи, с точки зрения семантики они не выражают ни
объект, ни признак, ни обстоятельство (в соответствии с определениями сущности
этих категорий), а связывают сопоставляемые члены предложения, их отношения
близки к отношениям однородных членов предложения. Их нельзя причислить и к
дуплексивам, так как в этой категории членов предложения форма дуплексива
чётко определяется связями согласования, с одной стороны, и управления, с
другой. В рассматриваемых структурах компоненты конструкции объединяет
предлог, а формы этих компонентов определяются связями с другими словами в
предложении: форма компонента, обозначающего объект сопоставления,
стабильна, она определяется предлогом, который наследует валентность
знаменательных слов, на базе которых он сформирован, – метаслов,
обозначающих сравнение, сопоставление; форма компонента, обозначающего
предмет сопоставления, определяется связями со сказуемым или с другим членом
предложения. Эти конструкции должны рассматриваться как особый класс
второстепенных членов предложения, их необходимо описать в изложении теории
второстепенных членов предложения, а не «по остаточному принципу» – в рамках
обособления (ср. понимание подобных членов предложения как компонентов с
именной свёрнутой предикацией в работе [Лекант 2002: 154-155]).

515
 В данной статье мы остановимся на вопросе о соотношении предлога в
сравнении с и метаслова-существительного в сравнении.
Конструкции с предлогом в сравнении с надо отличать от конструкций с
омонимичной формой метаслова сравнение. Последние употребительны при
глаголах интеллектуальных (мыслительных) действий, поиска информации, речи:
анализировать, познавать, изучать, оценивать, давать (в значении
‘представлять информацию’), задуматься, обсуждать, рассматривать, брать (в
значении ‘рассматривать’), понимать, излагать, смотреть, видеть, выделять и
образованными от них существительными, а также словом видно: Вернувшись
домой, он задумался о своей жизни в сравнении с жизнью Ивана Макеича,
каптенармуса (Л. Толстой); Переходя на микроуровень, авторы книги не ставят
своей задачей исследование положения всех социальных групп по ходу реформ.
Их объект – это только «народное большинство» («трудящиеся»). Такой
подход, как видно в сравнении с другими научными трудами по
«транзитологии», исключает из анализа наиболее активные группы –
предпринимателей и государственных чиновников [Рецензии (2003) //
«Неприкосновенный запас», 2003.01.15].
Здесь эта форма имеет значение образа действия (в данном случае образа
интеллектуального действия), которое она сохраняет без последующего предлога с:
Но так или иначе, я захожу в боксы всех наших партнеров, поскольку, как я уже
говорил, лишь в сравнении можно понять, что происходит и что требуется.
При этом мы уделяем всем командам равное внимание, не выделяя одних за счет
других, и наши партнеры, зная это, абсолютно доверяют нам. Вероятно,
доверие в особой степени важно в отношении вас лично? Ведь если рядовые
специалисты Michelin в основном постоянно закреплены за командами, то вы,
бывая в боксах всех команд-партнеров, являетесь своего рода потенциальным
«переносчиком секретов»… [Борис Мурадов. Интервью: Пьер Дюпаскье (2002) //
«Формула», 2002.05.15].
Такие формы выступают однородными с другими обстоятельствами:
Национальные черты народа существуют не в себе и для себя, а для других.
Они выясняются только при взгляде со стороны и в сравнении, поэтому
должны быть понятны для других народов, они в какой-то другой аранжировке
должны существовать и у иных [Д.С. Лихачев. Заметки о русском (1984)].
Ср. устойчивую формулу «Всё познаётся в сравнении», которая широко
употребительна в текстах (см. НКРЯ) и используется как готовое клише для того,
чтобы завершить сравнение в тексте или, наоборот, предварить его:
Конечно, некоторую фору «Калине» мы готовы предоставить. Поскольку
образец из испытательной партии, а работы по доводке полностью не
закончены, вне критики останутся шум, вибрации и материалы интерьера –
здесь пока царство обходных технологий. Зато во всем остальном машина уже
готова, так что обнаруженные нами плюсы и минусы проявятся и в серийных
экземплярах. Всё познается в сравнении, не так ли? [Анатолий Фомин,
Владимир Крючков. Одного поля ягоды? (2004) // «За рулем», 2004.04.15].

516
 После торжественных речей под звуки фанфар алая ленточка была
разрезана. Выставка начала свою работу. Но вернёмся к калужской экспозиции.
Истина, как говорится, познаётся в сравнении. Соседями у калужан (на втором
этаже павильона № 57) были представители Курской, Брянской областей и
республики Северная Осетия. Калуга, напомним, была представлена 25-ю
предприятиями, Курск – 20-ю, Брянск развернулся в этом году весьма широко: из
области было представлено 41 предприятие, Северная Осетия – 10… [И далее
продолжение сопоставления. – Г.Ф.] [Юрий Холопов. «Золотая осень» объединяет
регионы (2002) // «Весть» (Калуга), 2002.10.17].
В данных функциях фраза всё познаётся в сравнении употребляется и в
придаточных, причины, условия, следствия, изъяснительных (в модусно-
пропозициональных) предложениях:
Он ведь действительно мог просто, не отдавая себе отчета. Не из корысти,
а из потребности, да, своей глубоко личной, бессознательной потребности: он
для себя самого тоже восстанавливал, собирал воедино расползающиеся части,
совмещая измерения. Приобщаясь к чужим жизням, П. как бы перепроверял свою
– всё ли в порядке? Он сравнивал, потому что известно – всё познается в
сравнении. Бессознательная жизнь – как бы вовсе не жизнь, а чтобы сознавать,
надо опять же с чем-то сравнивать. Он таким образом удерживался. Держался
[Евгений Шкловский. Связитель (1990-1996)].
Конечно, Фахад и Лейла достойны сострадания. Как и любой человек,
лишённый родины, терпящий невзгоды и страдания. А им этого досталось
сполна. Но одна мысль не давала покоя: если все познаётся в сравнении, то
этим кувейтцам позавидует большинство москвичей, не говоря уже о наших
беженцах, скажем, из Баку. Судите сами: бесплатная трёхкомнатная квартира с
мебелью в центре Абу-Даби, зелёного и солнечного города-жемчужины,
ежемесячное пособие под тысячу долларов на семью, детям – гарантированная
учёба в школе и вузе (опять же бесплатно). Хочешь работать – пожалуйста,
зарплата не влияет на пособие, другие льготы тоже остаются в силе. Правда,
большинство кувейтцев не работает, средств и так хватает [С. Заворотный,
И. Черняк. …И нефть смывает все следы // «Комсомольская правда», 1991].
Именно такое употребление в сравнении (с) стало основой для формирования
предлога в сравнении с (см. [Черкасова 1967: 165]).
В сравнении может иметь оттенок причинного значения, где в оказывается
близким по значению предлогу благодаря:
Часто оценку политическим лидерам дают их преемники. В сравнении
рождается новое понимание и пережитой эпохи, и тогдашнего политического
руководства [Георгий Арбатов. Человек Системы (2002)].
Форма в сравнении употребляется в русском языке с объектным значением при
других глаголах: заключаться, состоять, нуждаться, преобладать:
Анализ работ в этом направлении показал, что наилучшим, учитывая
названные критерии, является модифицированный метод относительных
предпочтений (МОП). Этот метод трудно формализовать и

517
трансформировать в вычислительный алгоритм. Более того, его можно
воспринимать только на уровне общей идеи, требующей алгоритмизации до
уровня общности модели и приспособленности к конечным автоматическим
вычислениям. Суть метода состоит в сравнении попарно вариантов по всем,
определяющим выбор, факторам [Совершенствование управления логистической
компанией на основе информационной интеграции (2004) // «Логистика», 2004.12.13].
У Розанова субъект сравнения – Гоголь, а в сравнении преобладает момент
отрицательный, разрушительный, злобный и даже низменный, гораздо ближе
соответствующий отрицательному библейскому персонажу [С.Г. Бочаров.
Холод, стыд и свобода. История литературы sub specie Священной истории (1995)].
Проверка по НКРЯ показала, что такие примеры единичны. Обратим внимание
также на то, что во втором примере, в отличие от первого, сравнение выступает не
как отглагольное существительное, а в метонимическом значении результата
данного интеллектуального действия – сравнения. Более распространена, но тоже
малочастотна данная форма в значении аспектизации, раскрывающая, в каком
отношении проявляет себя признак или действие, обозначенное сказуемым
(поэтому данное значение определяют обычно как ограничительное):
Не по возрасту мудр ты, Меандр, и прозреваешь до глубочайших корней наши
легкомысленные пиры и забавы. Но не слишком ли ты скор в сравнении?
[Леонид Ионин. Пир // «Отечественные записки», 2003].
Современный русский верлибр – разные структуры обычного стиха, ибо
отталкиваются от него, существуют в «сравнении». Верлибр – «крайние»
структуры – справа и слева: до рифмы и после неё [Давид Самойлов. Памятные
записки (1971-1990)].
Принадлежность формы в сравнении (с) к существительным особенно ясна,
если в состав словосочетания с этим словом входит Род. п. имени:
Листья растений очень разнообразны по форме. И ботаники очень преуспели
в сравнении формы листьев с различными предметами [Владимир Чуб. Что
изучает наука ботаника? (1998)].
Подчеркнём, что мы имеем в виду описанные значения только формы в
сравнении (с), а не существительного сравнение во всех его падежных и
предложно-падежных формах. Эти примеры показывают, что в русском языке
предлог в сравнении с сосуществует с омонимичной формой существительного,
которая гораздо менее распространена и чётко отграничивается от предлога (ср.
его характеристику как единицы, приближающейся к предлогу в: [АГ-54, т. 1: 661],
что доказывает вполне свершившийся процесс опредложивания данной формы.
Литература
Грамматика русского языка. Т. II. Синтаксис. Ч.1. М., 1954.
Лекант П.А. Виды предикации и структура простого предложения // Очерки по грамматике
русского языка. М., 2002.
Леоненко М.А. К вопросу об изучении предложно-падежных оборотов расширительно-
ограничительного значения // Исследования по современному русскому языку / Уч. зап.
Дальневосточного ун-та. Серия филологическая (языкознание). Т. 62. Владивосток, 1972.
Черкасова Е.Т. Переход полнозначных слов в предлоги. М., 1967.

518
 Источники
Национальный корпус русского языка. URL: www.ruscorpora.ru
*****

В.И. Фурашов
Россия, Владимир
СПОРНОЕ В ТЕОРИИ ОБОСОБЛЕНИЯ
Прошло без малого сто лет с тех пор, как А.М. Пешковский сформулировал
понятие обособления, определил состав обособленных второстепенных членов
предложения, установил сущность этого синтаксического явления как «такое
выражение категории сказуемости исключительно интонационными средствами,
которое связано с определёнными синтаксическими условиями и потому не может
быть приравниваемо к обычному разнобою интонационной и формальной
сказуемости»; «обособление характеризуется интонационным выделением
известных групп» [Пешковский 1956: 334]; в предложении Вот эту записку //
передай дворнику тоже есть раздельное внимание к обеим частям, но «здесь нет
аналогии той или иной обособившейся в произношении части с отдельными
придаточными предложениями, нет того параллелизма и характера синтаксических
связей, которые составляют сущность обособления» [Пешковский 1956: 418].
Связь между записку и передай и при одночленном, и при двучленном
произношении предложения та же самая, тогда как, например, связь между
деепричастием и глаголом в предложениях Он лег, не обращая внимания на
окружающих и Он лег не раздеваясь не одна и та же: «в первом сочетании к
общему значению отношения деепричастия к глаголу присоединяется ещё оттенок
каких-то особых отношений между данным деепричастием и данным глаголом,
выражаемый в других случаях сочетанием предложений (...причем не обращал
внимания, ...потому что не обращал внимания и т.д.)» [Пешковский 1956: 419].
При обособлении двучленность часто обязательна, а в предложении Вот эту
записку передай дворнику факультативна; здесь неорганическое соотношение
интонационных и собственно грамматических средств, а в случаях с обособлением
— органическое соотношение интонации с собственно грамматическими
средствами [Пешковский 1956: 419].
Аналогия обособленных членов с отдельными придаточными предложениями
«наблюдается и в интонации, и в характере связей с окружающими словесными
массами, так что первый признак является внешним выражением второго»: Я
удивляюсь, что вы, с вашей добротой, не чувствуете этого. – Вы, который так
добры, не чувствуете этого. - Вы, хотя вы так добры, не чувствуете этого
[Пешковский 1956: 416].
Со времен Пешковского были предприняты многочисленные попытки иначе
осмыслить обособление, однако многое из того, что сделано в этой области
синтаксиса Пешковским (условия обособления, обособляющая интонация,
правила обособления) используется в практике преподавания русского языка в
средней и высшей школе. Что касается теории обособления, то здесь много
спорного. В одном из обзоров работ по синтаксису современного русского языка

519
справедливо отмечено, что «едва ли найдется хотя бы один вопрос,
непосредственно или косвенно связанный с обособленными оборотами, по
которому в русистике было бы принято единое мнение» [Урысон 1987: 120-121].
Попробуем перечислить спорные вопросы теории обособления.
1) Что такое обособление? 2) Чем обособленные члены отличаются от
необособленных? 3) Являются ли те и другие разными членами предложения или
это варианты одного синтаксического инварианта? 4) Правомерно ли
противопоставление обособленных полупредикативных членов поясняющим /
уточняющим? 5) Обособляются только второстепенные члены или возможно также
обособление сказуемого? 6) Могут ли обособляться дополнения? 7) Входят ли в
число обособленных членов присоединительные компоненты предложения? 8)
Каков синтаксический статус обособленных конструкций с предлогами кроме,
помимо, включая, исключая, вместо и др.? 9) Обособляются только
второстепенные члены, не входящие в семантический минимум предложения, или
возможно обособление семантически обязательных членов? 10) Всегда ли
обособляются определения при личных местоимениях? 11) Правда ли, что
прилагательные и причастия никогда не обособляются при неопределённых и
отрицательных местоимениях?
Мне хотелось бы высказать свои соображения по каждому из перечисленных
вопросов, но по условиям места сделать это невозможно, поэтому остановлюсь
только на некоторых из них.
Что такое обособление? Думаю, что это многоаспектная синтаксическая
категория, её рассмотрение в разных аспектах могло бы помочь выяснить
сущность обособления.
В грамматическом аспекте обособление есть синтаксическая категория,
представляющая собой единство грамматического значения полупредикативности
(относительного времени, сопутствующей модальности и персональности) и
соответствующих средств выражения, среди которых общими для всех
обособленных членов является обособляющая интонация и способность
стержневых слов обособляемых оборотов вступать в соединение с экспликаторами
полупредикативности: наречиями времени, предложно-падежными формами
существительных с темпоральной семантикой, модальными словами и
сочетаниями, союзами и частицами [Фурашов 2010: 301-318].
Полупредикативность и предикативность — явления соотносительные.
По В.В. Виноградову, «категория предикативности находит свое полное или
частичное выражение» во всяком предложении [Виноградов 1975: 270],
полупредикативность тоже имеет градацию (ср. предикативные ранги частей речи в
концепции А.А. Потебни [Потебня 1958: 123]), но не является принадлежностью
всякого предложения, а в предложениях с обособленными членами имеет
сопутствующий характер и существует только на фоне основной предикативности.
Широкая и подвижная зона полупредикативности, занимающая место между
необособленными
второстепенными членами предложения и предикативными конструкциями,

520
остается недостаточно изученной. Особый интерес представляют собой частные
категории, формирующие полупредикативность: относительное время,
сопутствующая модальность и персональность.
Отличие этих категорий от тех, которые формируют основную предикативность
предложения, как будто бы очевидно: точкой отсчета относительного
синтаксического времени является не момент речи, а временной план
предикативной основы предложения; сопутствующая модальность соотносит
содержание обособленного фрагмента предложения с действительностью в плане
реальности / ирреальности не непосредственно, а только через модальный план
предикативной основы; сопутствующая категория персональности
морфологической базой имеет не личный глагол, не личное местоимение, а
выражается обычно посредством модальных слов и сочетаний, устанавливающих
соотношение автора модальных оценок полупредикативного признака с позицией
отправителя речи, говорящего или пишущего.
Среди средств выражения категории относительного времени обращают на себя
внимание наречия и предложно-падежные сочетания с темпоральной семантикой,
которые, регулярно повторяясь в аналогичных случаях, грамматикализуются,
специализируясь на выражении отношений одновременности, предшествования
или следования: За спиной плескалась река, сейчас черная, чернее и бездоннее
неба (В. Тендряков); Но эти мысли, ещё недавно пугавшие её, теперь стали
безразличны (Э. Шим); Близ того времени в Деевском оборотном депо ...
зародилась одна мысль, впоследствии подхваченная и прочими
железнодорожниками столицы (Л. Леонов).
Предложенческий характер сочетаний типа сейчас черная, недавно пугавшие,
впоследствии подхваченная свидетельствует о связях и отношениях уровня
предложения, а не собственно словосочетания как номинативной единицы.
Примечательно, что темпоральные экспликаторы употребляются и в
предложениях с уточняющими обособленными членами, а также с обособленными
дополнениями: Щелкнули выключателем, и зажегся другой фонарь, теперь уже с
багровым абажуром (В. Солоухин); Каждый вечер тетя Даша читала вслух по
одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору (В. Каверин).
При истолковании категорий сопутствующей модальности и персональности
необходимо принять во внимание соображения Д.Н. Овсянико-Куликовского:
«Предицируя, мы как бы имеем в виду себя, свою личность»; «предложение Снег
бел заключает в себе в скрытом виде следующее — невыраженное — движение
мысли: Я (говорящий, думающий) знаю, полагаю, утверждаю и т.д., что признак
белизны должен или может быть приписан снегу как его предикат» [Овсянико-
Куликовский 1912: 28].
Если предицирование относится ко второму или третьему лицу, то первое лицо
«скрывается за кулисы речи-мысли, откуда иногда оно как бы
выглядывает во вводных предложениях» [Овсянико-Куликовский 1912: 31]. По
определению Ш. Балли, «модальность всегда присутствует в предложении, она —
его душа»; «это языковая форма выражения интеллектуальной или эмоциональной

521
оценки либо некоего волеизъявления, которые высказывает мыслящий субъект по
поводу какого-либо восприятия или представления своего разума» [Балли 2009:
215,222]. Различая в высказывании модус и диктум, Ш. Балли выделяет
разнородные формы модальности, среди которых (в виде инкорпорации в диктум)
отмечаются модальные слова и сочетания конечно, разумеется, вероятно,
может быть, к несчастью, естественно и другие, а также наклонение
диктального глагола и интонация. Модальность может быть имплицитной и
эксплицитной [Балли 2009: 215,221].
В отечественном языкознании категория модальности и средства её выражения
получили глубокое и всестороннее освещение в трудах В.В. Виноградова
[Виноградов 1947: 725-744; Виноградов 1975: 53-87].
В составе обособленных членов предложения категории сопутствующей
модальности и персональности требуют внимательного изучения, поскольку
именно они, наряду с категорией относительного времени, являются
конституентами полупредикативности. Характерно, что модальные слова,
сочетания, союзы и частицы, входя в состав обособляемых членов, в ряде случаев
совершенно обязательны. Ср., например: Кто-то, должно быть Мерик, вошел в
комнату и сел на скамью (А. Чехов) — при невозможности такого построения:
*Кто-то Мерик вошел в комнату.
По мнению специалистов, обособление дополнений невозможно, но это не так:
Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо о своих делах,
и ни старик, ни девка не смотрели на него (Л. Толстой).
Поясняющие / уточняющие обособленные члены чаще всего выводятся из
сферы полупредикативности [Русская грамматика 1980: 181]. Несмотря на
широкое распространение, эта точка зрения вызывает возражения:
1) полупредикативный характер поясняющих членов с очевидностью проявляется в
общем для всех обособленных членов свойстве иметь при себе экспликаторы
полупредикативности: Вторая церковь построена совсем недавно, может быть
в начале нашего века (В. Тендряков); Шли куда-то вдоль высокого забора...
Потом где-то сели — кажется в сквере (В. Шукшин). Ср. также: Потом сели, на
этот раз в сквере; 2) в «Русской грамматике-1980» к числу поясняющих отнесены
и обособленные члены, выраженные спрягаемой формой глагола: Полководец
совершил свой последний подвиг — создал книгу о советском солдате... [Русская
грамматика 1980: 188]. Интересно знать, куда исчезает предикативность
спрягаемой формы глагола в обособленном употреблении? Ведь Потебня верно
отметил, что личный глагол находится на вершине предикативной иерархии и
является «единицей для измерения предикативности»; 3) разбиение обособленных
членов на два непересекающихся класса, т.е. на полупредикативные и
поясняющие / уточняющие, несостоятельно ещё и потому, что
полупредикативность — категория грамматического аспекта предложения, а
пояснение / уточнение — понятийно-семантического (в логической интерпретации
пояснение — это полное тождество: Ягуар, или пятнистый тигр, - опасный
хищник, а уточнение - частичное тождество: На реке Катуни, у деревни Талица,

522
порывом ветра сорвало паром (В. Шукшин)). Что касается коммуникативного
аспекта предложения, то все обособленные члены можно истолковать как
носители сопутствующего сообщения: утверждения, отрицания, пояснения,
уточнения, конкретизации: Лошадь Муромского, не бывавшая на охоте,
испугалась... (А. Пушкин); Он принадлежал к числу молодых людей, которые,
бывало, на всяком экзамене «играли столбняка», то есть не отвечали ни слова
(И. Тургенев); Иногда по его губам, по всему лицу пробегало что-то, не то
вымученная усмешка, не то просто судорога (А. Иванов).
Термин сопутствующее сообщение следовало бы предпочесть термину
добавочное сообщение, т.к. «добавить» значит «прибавить, дополнить»: Добавить
несколько слов к письму, а обособленные члены часто встречаются в инициальной
позиции: Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее
между деревьями сада (А. Пушкин). В соответствии с принципом линейности
добавочное сообщение здесь присуще только причастному обороту, а
деепричастный оборот предваряет основное сообщение и не может,
следовательно, быть добавочным сообщением, так что термин сопутствующее
сообщение более уместен, чем добавочное, дополнительное.
Понятие «обособленное сказуемое» ввел в научный обиход В.И. Чернышев (в
первой половине 40-ых гг. ХХ века): «Но прежде всего спросим: почему А.М.
Пешковский и его последователи говорят только об «обособлении
второстепенных» членов предложения? Интонационно и в отношении значения и
пунктуации весьма нередко «обособляется» сказуемое, как можно видеть из таких
примеров: Зато читал Адама Смита и был глубокий эконом, то есть умел
судить о том, как государство богатеет... (А. Пушкин)» [Чернышев 1970: 265].
Дело, вероятно, в том, что «обособленное сказуемое» - это не совсем
сказуемое, а второстепенный член предложения, даже и в том случае, когда такое
«сказуемое» выражено спрягаемой формой глагола. Члены предикативной основы
предложения не обособляются. Обособленное второстепенное сказуемое — это
«разжалованное» сказуемое, отчужденное от непосредственного взаимодействия с
подлежащим, оно понижено в предикативном ранге и потому выведено за пределы
предикативной основы предложения; оно уже не предикативно, а
полупредикативно: временной план обособленного сказуемого сориентирован на
время предикативной основы, обретает сопутствующий, относительный характер, а
модальный план, особенно в художественной речи, нередко персонализирован,
окрашен в такие модальные тона, которые свидетельствуют о субъективном
отношении говорящего к содержанию обособленного фрагмента сообщения, что
находит выражение в использовании интонационных, лексических и
грамматических средств: Комиссия, назначенная для розыска зажигательств,
судила, то есть секла, месяцев шесть кряду (А. Герцен); Он [Ромашов] довольно
долго топтался в передней — наверно, прихорашивался, - потом вошёл... (В.
Каверин); [Иван Дмитриевич] по ночам сторожил село, то есть дремал на
крылечке магазина (В. Солоухин).
Средства, выражающие пояснение / уточнение (то есть, или — более или

523
менее близкое к то есть, по мнению Л.В. Щербы [Щерба 1957: 80], именно и др.),
В.В. Виноградов относил к промежуточным между союзами и модальными
словами. Пояснительные союзы одни лингвисты относят к сочинительным, другие
— к подчинительным, но вернее было бы квалифицировать их как промежуточные,
совмещающие признаки тех и других. Подобно подчинительным союзам, они
прочно привязаны к одному из компонентов конструкции; отношения между
сказуемым и обособленным, сопутствующим сказуемым далеко не всегда
обратимы; эти союзы, как и вообще подчинительные, появились позже
сочинительных и ещё сохраняют долю вещественного значения; о подчинении
свидетельствует и самый факт обособления, поскольку обособляются лишь
грамматически зависимые, второстепенные члены.
Есть у пояснительных союзов и признаки сочинения: они располагаются между
компонентами конструкции, как и одноместные сочинительные союзы; поясняемое
и поясняющее сориентированы на общее для них подлежащее, хотя поясняющий
член не прямо, как это бывает при сочинении, а через посредство поясняемого
члена; иногда отношения между компонентами в известной степени даже
обратимы: Он по ночам дремал на крылечке магазина, то есть сторожил село. -
Он по ночам сторожил село, то есть дремал на крылечке магазина. Они на
экзамене не отвечали ни слова, то есть «играли столбняка». - Они на экзамене
«играли столбняка», то есть не отвечали ни слова.
Сочиненные (однородные) члены грамматически равноправны, одинаково
относятся (по Пешковскому) к одному и тому же третьему, однако обозначают
разные реалии. При пояснении, а частично и при уточнении, члены конструкции
означают одно и то же, но называют по-разному. По последнему признаку
отношения пояснения / уточнения обнаруживают сходство с аппозитивными, что
проявляется в грамматической стороне связи — в параллелизме форм
сочетающихся слов. Ср.: Эйдлин — известный китаист, то есть специалист по
китайской литературе (В. Войнович), где совпадают формы падежа, а также
рода и числа. - Они имением управляли вместе, то есть разоряли его сообща (А.
Герцен), где совпадают глагольные формы времени и числа.
Литература
Балли Ш. Язык и жизнь. М., 2009.
Виноградов В.В. Избранные труды. Исследования по русской грамматике. М., 1975.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1947.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Синтаксис русского языка. СПб., 1912.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. I-II. М., 1958.
Русская грамматика. Т.II. Синтаксис. М., 1980.
Урысон Е.В. Синтаксис и семантика обособленных оборотов // Современный русский язык.
Синтаксис: проблемы и методы исследования. М., 1987.
Фурашов В.И. Современный русский синтаксис: Избранные работы. Владимир, 2010.
Чернышев В.И. Избранные труды. Т. I. М., 1970.
Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.
*****

524
 Н.В. Халикова
Россия, Москва
ЭКСПРЕССИВНОСТЬ ОБРАЗА ДОМА / КОМНАТЫ В ПРОЗЕ И.С. ТУРГЕНЕВА
Выразительность (образная экспрессия) как наиважнейшее свойство
художественного текста определяется степенью «заинтересованности» субъекта
перцепции (рассказчика, главного героя) предметом описания. «Выразительность
есть внутренне присущая характеристика перцептивных моделей» [Арнхейм 1974:
378]. Под приёмом выразительности подразумевается «техническая операция,
осуществляющая переход от темы (инвариантной смысловой единицы) к
изображениям» [Жолковский, Щеглов 1996: 25]. Эти приёмы обладают
устойчивостью и воспроизводимостью в индивидуальной авторской речи.
Покажем это на примере устойчивых изобразительно-выразительных признаков
описательных фрагментов, содержащих образ дома / комнаты в прозе И.С.
Тургенева.
Воспроизводимость образов в поэтическом языке (теория образных парадигм)
приводит к появлению устойчивых моделей. Например, в художественной
прозаической и поэтической речи ХIХ – ХХ веков можно выделить несколько
десятков примеров сходных образных представлений о доме как 1) о человеке; 2) о
существе; 3) о корабле; 4) о предмете и т. д. [Павлович 1999, т. 2: 526-535].
Например: Это, впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один маленький этаж и в три
окна, и ужасно похож на маленькую горбатую старушку в чепце (А. Чехов); <…>
всякий раз этот дом, со своими наглухо заколоченными окнами, представляется
мне слепым стариком, вышедшим погреться на солнце (И. Тургенев).
Так называемые «безобразные» образы конкретных предметов тоже
группируются в авторском сознании и воспроизводятся в структуре устойчивых
перцептивных ситуаций. «По существу мы имеем дело с особой «скрытой
категорией», связывающей признаки темпоральности, аспектуальности и
локативности с восприятием окружающего мира человеком» [Бондарко 2000: 275].
Организованная автором перцептивная ситуация (типичный способ восприятия)
определяет семантическую структуру описания с помощью образных констант –
устойчивых признаков (деталей) описания [Халикова 2004: 117].
Мотив помещичий (господский) дом в прозе И.С. Тургенева строится так,
чтобы возникала максимальная иллюзия зрительного восприятия реальной
действительности (иллюстрации). Описание представляет собой констатацию
действительности через признаки размера, материала, окружения, крыши,
крыльца, стен, окон, мебели, состояния. По мнению многих читателей, в прозе
Тургенева, Чехова, Толстого представлены типичные для России ХIХ века образы
помещичьего дома и комнаты.
Однако мы интуитивно чувствуем различие в той «сумме восприятий» этих
реалий, которая складывается после прочтения произведений Л.Н. Толстого или
И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина или И.А. Бунина, Е.И. Замятина или Ф.М.
Достоевского. «Типичная» комната в тексте Достоевского – малоосвещённая, с
закрытыми окнами, мрачная, маленькая, задняя, а у Толстого – светлая, с

525
книгами, свежим воздухом, раскрытыми большими окнами. Использование
определённой речевой формы заставляет нас иначе «видеть» типичный в этом
художественном пространстве предмет. Назовем это процессом идентификации
предмета.
Наиболее интересен процесс идентификации схожих образов. Например, в
прозе Тургенева и Чехова общая тема духовного обнищания и вырождения
дворянства и интеллигенции приводит к появлению сходных образов небогатого
помещичьего дома.
В прозе И.С. Тургенева описания господских помещений классифицируются на
принадлежащие и не принадлежащие герою. Последние, если они содержат
признаки роскоши, символизируют искусственность души, обман,
неестественность. Бóльшую часть фрагментов составляют описания домов
помещиков средней руки или обедневших. Например: Дорожка повернула в
сторону; из-за толстых ракит и берёз глянул на нас старенький, серый домик с
тесовой крышей и кривым крылечком. <…> Из передней, заклеенной разными
пёстрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку –
кабинет Радилова (Мой сосед Радилов).
В художественном тексте Тургенева мир личности и предметный мир не просто
пересекаются, а накладываются друг на друга как содержание и форма.
Эстетическая функция настолько преобразует художественную форму, что
«реальные предложения типа Дом расположен в лесу – не тождественный слепок с
действительности, не изоморфная ей структура, а информативно организованная
интерпретация смысла» [Гоготишвили 2002: 673]. Это происходит вследствие
взаимодействия категорий перцепции и модуса. Вопрос о том, как изучать
референтный мир текста, связан именно с образом автора, именно в той его части,
которая называется отношением личности к действительности, её тоном,
предметным сознанием личности.
Термин «предметное сознание» [Франк 1995: 519] помогает объяснить
устойчивость одних и тех же речевых описательных форм, присущие им
парадигмальные свойства. Тургенев стремится к тому, чтобы семантика образов
пространства и изображаемой личности максимально совпадали. Например,
изображение внутреннего мира влюблённого героя обозначается в описании дома
лучами заходящего солнца, деталями красного и белого цвета, чистотой, уютом,
раскрытыми окнами (воротами, калиткой), отнесённостью к летнему или весеннему
пейзажу, приподнятым положением в пространстве (на холме), новизной. Всё
вместе символизирует чистоту, естественность, приятие мира, высокий духовный
порыв героя или героини. Например:
(1) Домик, где жила его бывшая невеста, стоял на холме, над небольшой
речкой, посреди недавно разведённого сада. Домик тоже был новенький,
только что построенный и далеко виднелся через речку и поле. Литвинову
открылся он версты за две с своим острым мезонином и рядом окошек, ярко
рдевших на вечернем солнце. <…> ещё несколько мгновений – и коляска
вкатилась в раскрытые ворота (Дым);

526
 (2) То является мне старый русский сад на скате холма, освещённый
последними лучами летнего солнца. Из-за серебристых тополей
выглядывает тесовая крыша господского дома с тонким завитком алого дыма
над белой трубой, а в заборе калитка чуть раскрылась<…> всё, что я вижу,
кажется мне необыкновенным и новым, всё обвеяно светлой и ласковой
таинственностью (Довольно).
(3) <…>дом Марьи Дмитриевны как будто помолодел: его недавно
выкрашенные стены белели приветно, и стекла раскрытых окон румянились
и блестели на заходившем солнце (Дворянское гнездо). Этот приём Тургенев
использует последовательно.
Тургеневский образ не пассивен. Его модальность можно обозначить
традиционными оппозициями желательный (приятный) – нежелательный
(неприятный), одобряемый – неодобряемый и т.п. При этом принадлежащее герою
пространство окрашивается отрицательно (нежелательно и не одобряется
перцептором). Типичный герой Тургенева ощущает растерянность, горе, бессилие,
неопределённость, предчувствует трагедию. Поэтому пространственно-предметная
сфера в поле перцепции героя (шире – автора) заставляет автора выбирать
особые интонации, цветовые и другие восприятия, суждения о предмете,
формирующие соответствующие функционально-семантические поля и
композиционно-речевые структуры.
Тургенев акцентирует такие признаки личности, как пустоту, замкнутость,
отсутствие цели, тёмные страсти, безверие, отсутствие будущего, страх, бессилие
перед лицом опасности, лень. В создании образа каждый личностный признак
проецируется на предметную сферу.
Размер дома (небольшой, маленький, невысокий, одноэтажный) указывает на
социальный статус и масштаб личности «маленького человека». Например: Я
увидел тёмный небольшой домик; два окошка слабо светились в тумане
(Андрей Колосов); Небольшой дворянский домик на московский манер <…>
находился в одной из нововыгоревших улиц города (Отцы и дети).
Состояние (старый, ветхий, покосивший, печально подавшийся набок,
невзрачный) обычно определяет состояние героя, испытавшего потрясение в
прошлом, бесчувственного, вне будущего. Например: Лаврецкий выпрямился и
широко раскрыл глаза. Перед ним на пригорке тянулась небольшая деревенька;
немного вправо виднелся ветхий господский домик с закрытыми ставнями и
кривым крылечком; по широкому двору росла крапива, зелёная и густая, как
конопля (Дворянское гнездо); На другой стороне дороги высился господский
деревянный дом, давно пустой и печально подавшийся набок (Бретёр).
Закрытые окна и двери, гометричность дома отражают безжизненность,
духовное умирание: Самый дом Субочевых отличался от всех других домов в
городе: он был весь построен из дуба и окна имел в виде равносторонних
треугольников; двойные рамы никогда не вынимались! И были в нём
всевозможные сенцы, и горенки, и светлицы, и хороминки, рундучки с
перильцами, и голубцы на точёных столбиках, и всякие задние проходцы и

527
каморки. Спереди находился палисадник, а сзади сад; а в саду что клетушек,
пунек, амбарчиков! (Новь).
Амбивалентность признаков тесноты, пустоты и захламлённости маленького
(иногда крошечного) жилья усиливают предыдущие качества, подчеркивают
мизерность духовного пространства. Например: Весь его домик состоял из шести
крошечных комнат. <…> Толстоногий стол, заваленный почерневшими от
старинной пыли, словно прокопчёнными бумагами, занимал весь промежуток
между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две
ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеанда, вензель из
волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и
разорванный диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской
берёзы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы,
банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина (Отцы и
дети).
Цветообозначения включают преимущественно слова с отрицательными
коннотациями: темный, грязный, серый, почерневший, жёлтый, грязно-жёлтый,
тусклый. Красный встречается редко и входит в группу ассоциатов семантического
поля «любовь». Например: (1) Четверть часа спустя оба экипажа остановились
перед крыльцом нового деревянного дома, выкрашенного серою краской и
покрытого железною красною крышей. Это и было Марьино, Новая слободка
тож, или, по крестьянскому наименованию, Бобылий хутор. <…> Отправились
через тёмную и почти пустую залу <…> в гостиную, убранную уже в новейшем
вкусе (Отцы и дети.); (2) Жилище господина Чертопханова являло вид весьма
печальный: бревна почернели и высунулись вперед «брюхом», труба обвалилась,
углы подопрели и покачнулись, небольшие тускло-сизые окошечки невыразимо
кисло поглядывали из-под косматой, нахлобученной крыши: у иных старух-
потаскушек бывают такие глаза (Чертопханов и Недопюскин).
Мебель старая, старинная; диваны и кресла продавленные, краска
облупленная, стёкла разбитые, портреты и другие предметы запылённые,
почерневшие. Типичны следующие описания: (1) Я посмотрел кругом. В комнате,
кроме покоробленного стола на тринадцати ножках неравной длины да четырех
продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели; давным-давно
выбеленные стены, с синими пятнами в виде звёзд, во многих местах
облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной
раме под красное дерево. По углам стояли чубуки да ружья; с потолка спускались
толстые и чёрные нити паутин (Чертопханов и Недопюскин); (2) Мы перешли в
залу, если можно назвать залой длинную, довольно грязную комнату; старое
небольшое фортепьяно смиренно прижалось к уголку возле печки; несколько
стульев торчало вдоль стен, некогда жёлтых. <…> Я вошел в гостиную.
Гостиная была ещё меньше столовой. На стенах висели какие-то уродливые
портреты; перед диваном, из которого в нескольких местах высовывалась
мочалка, стоял зелёный стол (Андрей Колосов).
Признак кривизны того, что должно быть ровным, сигнализирует о порочности

528
человека, которому принадлежит дом, или существенном изъяне его духовного
состояния. Ср.: [Кукшина, Ситников] У дверей, над криво прибитою визитною
карточкой, виднелась ручка колокольчика… Комната, в которой они очутились,
походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма,
толстые нумера русских журналов, большей частью неразрезанные, валялись по
запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос (Отцы и дети); В
одной из отдалённых улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами,
антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова,
окружённая многочисленною дворней (Муму).
Темнота и свет в ней (свеча, лампадка, окошко) ассоциативно связаны и
представляют типичный романтический символ надежды, мечтаний, желаний.
Например: (1) <…> в низкой комнате пахнет гераниумом, тускло горит одна
сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие часы
торопливо чиркают по стене, мышь украдкой скребётся и грызёт за обоями, а
три старые девы, словно парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от их
рук то бегают, то странно дрожат в полутьме, и странные, также
полутёмные мысли роятся в голове ребенка (Дворянское гнездо); (2) Домик
маленький, соломой крыт. <…> Смотрю: комнатка чистенькая, в углу лампада,
на постеле девица лет двадцати, в беспамятстве (Уездный лекарь). (3) Я
увидел тёмный небольшой домик; два окошка слабо светились в тумане (Андрей
Колосов).
Таким образом, можно говорить об особой экспрессии тургеневских описаний
дома и комнаты, включающих ряд устойчивых номинаций, образующих сферу
предметного художественного сознания Тургенева.
Литература
Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие / пер. с англ. М., 1974.
Бондарко А.В. Теория значения в системе функциональной грамматики: на материале русского
языка. М., 2000.
Гоготишвили Л.А. Непрямое говорение. М., 2006.
Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности. М., 1996.
Франк С.Л. Предмет знания. Душа человека. СПб, 1995.
Халикова Н.В. Образность русской художественной прозы (лингвистический аспект): монография. М.,
2003.
Словари
Павлович Н.В. Словарь поэтических образов. В 2 т. Т. 2. М.,1999.
*****
В.М. Хамаганова
Россия, Улан-Удэ
ТЕКСТ ТИПА «ОПИСАНИЕ» КАК СРЕДСТВО
ИДЕНТИФИКАЦИИ, РЕФЕРЕНЦИИ И ОЦЕНКИ
Дифференциация текстов типа «описание» по их содержанию основывается на
экстенсиональном значении и связана с определённым прагматическим
воплощением их в перспективе художественного произведения. Содержательными
разновидностями текстов, в основе которых лежит синхроннологема, являются
тексты констатации, а именно, описание-пейзаж, описание-интерьер, описание-

529
портрет и описание предмета.
Типология функционально-смысловых типов речи, разновидностью которых
является текст типа «описание», строится на утверждении синхронности
существования признаков описываемого объекта действительности и
диахронности в повествовании [Нечаева 1975]. В тексте художественного целого
описание выполняет функцию эгоцентрического средства: средства
идентификации и референции.
Поскольку вербальный текст художественного произведения всегда имеет
первооснову в виде вымышленного мира, то референтами этого мира будут
вымышленные объекты и ситуации. В этом проявляется специфика референции
как ассоциации языковых высказываний художественного произведения с
внеязыковыми реалиями в отличие от канонической речевой ситуации.
Вымышленность репродуцируемого мира художественного произведения создает
значимость средств его выражения. Одна из особенностей нарратива заключается
в том, что вербальные средства должны восполнить информацию, которая в
канонической речевой ситуации приобретается воспринимающим коммуникантом
посредством органов чувств, перцептивно.
В связи с этим использование описательного текста как иконического знака в
тексте художественного произведения представляется необходимым и объективно
обусловленным. Текст типа «описание» в роли средства идентификации и
референции отражает точку в пространственно-временном континууме
художественного произведения, которая является начальной в контексте
произведения и позволяет адекватно позиции говорящего выстроить
художественные образы персонажей, последовательность событий, канву оценок и
др.
Идентифицирующая функция текста типа «описание» позволяет языковыми
средствами выразить, в первую очередь, физические, перцептивно
воспринимаемые признаки объекта действительности, на который направлено
внимание говорящего. В большей мере, на наш взгляд, эта функция присуща
жанровым экстенсиональным разновидностям описания: описанию-портрету,
описанию предмета. Не вызывает сомнения, что посредством именно текста типа
«описание» номинируется в более полном объеме (по сравнению со словесной
номинацией) внешность человека и внешние признаки предмета.
Содержательная сущность экстенсиональных разновидностей описания-
интерьера и описания-пейзажа в большей степени соответствует функции
референции в художественном целом, поскольку эти разновидности описания
принадлежат сфере пространства: перечисляемые признаки описываемого
объекта характеризуют именно пространственные параметры. Выдвинутое
предположение доказывается большим количеством текстов типа «описание»,
выбранных из произведений русской классической и современной русской
литературы. (Безусловно, функция идентифицирующая не противоречит природе
интерьера и пейзажа и реализуется в сочетании с референтной в художественном
целом. Это также справедливо, как и то, что пейзаж и интерьер принадлежат не

530
только сфере пространства, но и времени, что свидетельствует о логической
неразрывности пространства и времени, идентификации и референции.)
На языковое подобие и различие текстов с вымышленным и реальным миром
указывает Е.В. Падучева: «реальный мир существует… независимо от текста, а
вымышленный мир текста порождается текстом» [Падучева 1996: 224]. А поскольку
говорящий в нарративе принадлежит вымышленному миру, то способ референции
не зависит от времени написания или озвучивания художественного целого. И
современные тексты и тексты классической литературы ХIХ в. имеют одни и те же
способы речевой идентификации.
Известно, что в номинации уже заключён компонент оценочного значения. Как
утверждает П.А. Лекант, «говорящий выражает свое личное, субъективное
отношение к передаваемой информации: Поистине мир и велик и чудесен! (Н.
Заболоцкий) – представлено отношение говорящего к сообщаемому: и
рациональное (поистине – истинность, достоверность) и эмоциональное – восторг,
восхищение» [Лекант 2004: 34].
И описательный текст, обладающий своей семантической структурой,
экстенсиональной и интенсиональной частью содержания, выражает не только
информацию о внешних свойствах объекта действительности, но и оценки, мнения
говорящего о нем. Например:
(Я увидел ногу)… Нога была мужская, крупная, в грубом пёстром носке,
продырявленном синеватым ногтем большого пальца. Она плотно стояла на
лесенке у самого моего лица, и её обладатель, скрытый от меня навесом
верхней койки, как раз собирался сделать последнее усилие, чтобы взобраться
на свою галёрку. (Я успел хорошенько рассмотреть эту ногу,) серый, в черную
клеточку носок, фиолетовую ижицу подвязки сбоку на толстой икре. Сквозь
трико длинного подштанника неприятно торчали волоски. Вообще нога была
препротивная…
Я не знаю, как вам объяснить – эта нога произвела на меня впечатление
гнетущее. Пестрая, мягкая гадина. (В. Набоков)
Среди интенсиональных компонентов в описательном тексте читатель находит и
мнение говорящего о предмете: нога была препротивная; производила
впечатление гнетущее; пестрая, мягкая гадина. Более того, именно на этом
впечатлении строится сюжет данного рассказа. Рассказчик предполагал, что
преступник, разыскиваемый полицией в этом поезде, и есть обладатель этой ноги,
и был удивлен, когда это оказалось не так.
В данном тексте присутствуют прямые указания на оценку говорящим объекта,
подвергнутого описанию. Однако часто оценка выражена имплицитно. В этом
случае можно говорить об “интенциональном существовании” актанта как
средства выражения того или иного свойства объекта действительности: выбор
актантов семантического ядра описания зависит от воли говорящего. Именно
говорящий, связанный какой-либо целью, замыслом, интенциями, производит
отбор актантов и их признаков, позволяющий так или иначе представить объект.
Эта толстая девчонка с большими и немигающими буркалами. Я до сих пор не

531
отвечу на вопрос: красивые они у неё или нет? Широкие, высокие и вперёд –
глаза. Цвет – грунтово-серый. Ресницы – на вид – колючие, жёсткие и как
дёготь. Абсолютно не требуется красить. Ощущение грубой накрашенности
есть изначально. И даже возникает мысль: накрасила небрежно, комками и
теперь боится сморгнуть, не мигает, а у другого, глядя на неё, начинает
пищать слеза от её будто бы напряжения, которого на самом деле нет! (Г.
Щербакова)
Окончательное впечатление о глазах девочки негативное, хотя перечислены
признаки, которые в отдельности можно было бы определить знаком «плюс»: их
величина, цвет, обрамление густыми ресницами, однако способ подачи этих
признаков не создает приятного впечатления у метанаблюдателя, так как способ
подачи признаков негативно-оценочный уже в самом экстенсионале – буркалы.
Интенции рассказчика, выраженные в описании, определены отношением к этой
девочке, объяснённым в тексте дальше: она всегда подавляла рассказчика («я»).
Авторитет этой девочки для рассказчика сомнителен, он внушался матерью ещё в
раннем детстве: Дружи с этой девочкой. Видишь на ней всё чистенькое и сидит
как на человеке, а тебя как в ступе толкли. Эта установка осталась на всю жизнь
и всегда противопоставляла двух девочек, а затем и взрослых людей. Описание
небеспристрастно: оно ярко оценочно и интродуктивно в семантической структуре
всего рассказа.
Функция референции свойственна двум экстенсиональным разновидностям
описания – описанию-интерьеру и описанию-пейзажу. Они являются дейктическим
средством, поскольку определяют место, момент времени события «через его
отношение к речевому акту, его участникам и контексту» [Падучева 1996: 245].
Ср.: (Вечером я приехал на автобусе в центр – погулять, подышать.)
Огромная ровная площадь, большие серые шершавые плиты, иногда между
ними трава, а в самом конце собор - высочайший, готический. (В. Попов.)
Прямое указание на место, где находится субъект референции – приехал в
центр. Описание конкретизирует понятие «центр» в этом произведении:
перечисляются существующие достопримечательности, которые попали в поле
зрения воспринимающего «в центре» и, по его мнению, характеризуют «центр». По
жанру этот текст нужно отнести к урбанистическим пейзажам.
Пространственное единство фрагментов мира ограничивается «полем зрения»
воспринимающего, и в художественном тексте пространственная ориентация
предполагает использование этого понятия в модели описательного текста.
«Поле зрения» – это предметный ряд, охватываемый возможностями
сенсорных модальностей человека (зрением, слухом, обонянием и др.). Однако
сознание может «раздвигать» границы пространственного единства, «расширять»
поле зрения воспринимающего. Пространство созерцания может быть адекватно
физическим возможностям зрения человека, а может соответствовать полю
«внутреннего» зрения, равному знанию воспринимающего. Так, описание пейзажа,
находящегося в поле зрения говорящего, может быть продолжено теми свойствами
картины, которые не могут физически попадать в его поле зрения, но известны

532
ему как результат наблюдений с другой точки пространства и в другой момент
времени. Таким образом, для создания пейзажа предполагается использование
знаний, полученных ранее, или передвижение наблюдателя, а значит, изменение
точки отсчета. Из этого следует, что в речи может происходить объединение
результатов восприятия пространственных фрагментов, произведенных в разные
временные отрезки. В этом случае одновременность осуществляется не в
абсолютном, а в возможном пространственном единстве, в относительном поле
зрения наблюдателя.
1. И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на
коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и
кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу,
усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето
целым хозяйством. Всюду пахнет яблоками,
2 - тут особенно. В шалаше устроены постели, стоит одноствольное
ружьё, позеленевший самовар, в уголке - посуда. Около шалаша валяются
рогожки, ящики, всякие истрёпанные пожитки, вырыта земляная печка. (И.
Бунин)
Приведенный текст представляет собой вербализацию результатов наблюдения
фрагментов реального мира, произведенных с разных точек местности: (1) –
позиция наблюдателя – у сада, через который виден шалаш; (2) – позиция
наблюдателя такова, что виден внутренний объём шалаша и пространство вокруг
него. Поскольку информация исходит от одного говорящего, то мы имеем дело с
расширением его поля зрения за счет использования его знаний о содержимом
шалаша, полученных раньше, или со случаем изменения точки положения
(передвижением наблюдателя), а следовательно, изменением его «поля зрения».
Таким образом, расширение поля зрения наблюдателя, представленное в
художественном тексте, вызвано относительным характером временных и
пространственных параметров восприятия. Это проявление знаний наблюдателя, а
не “репортаж” с места событий.
Предложенные рассуждения приводят к выводу об актуальности понятия «точка
отсчёта» в осознании свойств пространства и времени существования
предметного ряда, вербализованного описательным текстом. Точка отсчёта
существует как начальная позиция восприятия предметного мира, она
представлена в описательном тексте. Точка отсчёта определяет содержание и
перспективу расположения воспринятых пространственных параметров объекта
описания, их абсолютный или относительный характер.
Анализируя референтную функцию пейзажа, надо отметить, что нередко пейзаж
выполняет функцию скорее временнýю, чем функцию указания на место событий:
(Он распахнул окно.) На улице было светлее, чем в комнате, но уже
зажигались огни. Небо выстлано было ровными облаками, и только на западе, в
провале между охрой тронутых домов, протянулась яркая, нежная полоса… На
пороге своей лавки стоял блондин-мясник и смотрел в небо. (В. Набоков)
Обращает на себя внимание последний признак в этом пейзаже (на пороге

533
своей лавки стоял блондин-мясник…). Если все предшествующие признаки
типичны для характеризации отрезка времени как обязательная часть развития
вечера (на улице светлее, чем в комнате; яркая, нежная полоса охры на домах),
то последний кажется нам случайным. Однако содержание целого произведения
определяет место этого признака в вертикальном контексте: по традициям города,
страны определённый вечерний час знаменуется выходом на улицу владельцев
мастерских, лавок, магазинов как показатель законченного этапа работы.
Таким образом, описательный текст, представляющий собой языковую
структурно-семантическую и лексическую модель [Хамаганова 2002], в
художественном произведении выполняет функцию прагматического средства,
указывая на место, время событий в художественном произведении, а также
является средством идентификации и оценки.
Литература
Лекант П.А. Рациональное и эмоциональное в русском предложении // Вестник Московского
государственного областного университета. – Серия «Русская филология». Вып. 4. – М., 2004. –
№4. – С. 34-38.
Нечаева О.А. Функционально-смысловые типы речи (описание, повествование, рассуждение):
автореф. дис… д-ра филол. наук. М., 1975.
Падучева Е.В. Семантические исследования. (Семантика времени и вида в русском языке;
Семантика нарратива). М., 1996.
Хамаганова В.М. Структурно-семантическая и лексическая модель текста типа «описание»
(онтологический и семиотический аспект): автореф. дис. … д-ра филол. наук. М., 2002.
*****
В.В. Химик
Россия, Санкт-Петербург
ИРРАЦИОНАЛЬНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ РУССКОГО МЕСТОИМЕНИЯ
К наиболее рациональным единицам русского (и, вероятно, не только русского)
номинационного пространства можно отнести имена числительные и местоимения.
С числительными это более или менее очевидно, а вот иррациональность
местоимений, или прономинальных слов в широком их понимании [Пешковский
1956: 156–157] требует изучения. Местоимения – это первичные модели языка,
поскольку указывают на смыслы, восходящие к глобальным понятиям
материального и духовного мира, как это показывает Н. Ю. Шведова в известной
монографии: что – предметный мир, кто – мир живых существ, где, куда, откуда
– пространственный вектор, почему, зачем – вектор причинных связей и т. п.
[Шведова 1998: 4–5]. А. Жолковский в связи с этим пишет: «Местоимения... эти так
называемые шифтеры, относятся к экзистенциально наиболее существенной части
словарного фонда, отражая / определяя взаимоотношения носителя языка с
окружающим миром» [Жолковский 2009: 208].
В школьной и вузовской практике именно местоименные слова до сих пор
остаются универсальной, хотя, разумеется, не абсолютной «меркой», моделью
установления принадлежности единицы к той или иной части речи, к той или иной
парадигме, морфологической или синтаксической: кто, что – модели
одушевленных и неодушевленных существительных; кого, чего... кому, чему... –
модели падежных форм; что делает или что сделал – модели соответствующих

534
форм глаголов; какой, который, чей – прилагательных; как, когда, почему, зачем –
модели обстоятельственных слов, форм и синтаксических конструкций.
Статус первичных моделей языка объясняет и то известное обстоятельство, что
в языке в принципе не появляются новые местоимения, это закрытый класс
рациональных лексических единиц, хотя к местоимениям и тяготеют некоторые
слова при условии десемантизации и расширения функции, например, вещь,
штука, дело, человек, люди: Наука – вещь презанятная; Конференция – дело
полезное; Павел Александрович – человек редкий и т. п. В каждом таком случае
прономинальным словом ничто не названо, но на всё указано: вещь, дело, человек
– это субституты сущностей, мера рациональных субстанций. Это
высокочастотные, активные и по большей части разговорные аналоги местоимений
с особой синтаксической функцией.
Живая русская речь, её разговорная, обиходно-бытовая стихия содержит
множество таких единиц, о которых можно сказать, что они не столько именуют,
сколько означают, т. е. выполняют прономинальную функцию, выражая не
конкретные, а обобщенные или даже «глобальные смыслы» [Левин 1973: 108–121].
Речь идет о функциональных местоимениях прономиноидах. Например:
Заседание началось, а они ходят бог (чёрт, фиг...) знает где (‘неизвестно
где, где-то’); Приехали чёрт-те откуда (‘неизвестно откуда, откуда-то’) – функция
неопределённого местоимения. Ни один чёрт / ни одна собака... (‘никто’) не
посочувствует; Смотрит в книгу, видит фигу (шиш...) (‘ничего’) – функция
отрицательного местоимения. Какого дьявола (рожна...) смеешься? (‘почему’) –
функция вопросительного местоимения. Невозможно понять, на фигá / на
шутá... им это нужно (‘зачем’) – функция относительного местоимения.
Что можно сказать об этих употреблениях?
Во-первых, в каждом случае наблюдается прономинализация, употребление
метафорических единиц в качестве местоимений, суть которых, как писал А. М.
Пешковский, в том, что «говорящий не видит никакого отношения между данным
предметом мысли и предыдущими и и щ е т этого отношения» (в вопросительных
местоимениях) [Пешковский 1956: 155]. Добавим к этому: либо расценивает такое
отношение как неизвестное или отрицательное.
Во-вторых, такого рода речевая прономинализация сопровождается неизбежной
экспрессией, свойственной исключительно речевым местоименным образованиям,
при этом экспрессией сниженнной, даже в сочетаниях со словом бог.
В-третьих, и это главное, речевые единицы такого рода организуются на основе
определённого круга слов: чёрт, дьявол, шут, бог, собака, фига, кукиш, шиш и др.
Большинство таких слов, местоименных аналогов, группируется вокруг двух
моделирующих единиц, архилексем: чёрт и фига. Оба слова являются
своеобразными прономиноидами, поскольку в большинстве своих метафорических
употреблений они не именуют окружающий мир, а только означают обобщенные
смыслы, обычно неопределённые, неясные, неизвестные, как и положено
прономинальным словам, но при этом ещё и, как правило, смыслы стилистически
сниженные, негативно-оценочные:

535
 Тише, черти! Какой-то чёрт разговаривает всё время! Чёрт знает, когда;
Ни фига не знают. Фиг тут у вас заработаешь! Фигу ему, а не зарплату и т.п.
Две экспрессивные единицы, мифологема чёрт и эвфемизм фига, являются
наиболее распространенными, универсальными и моделирующими для
подавляющего большинства русских прономинальных экспрессивов. При этом
прономинальное моделирование такого рода происходит по четырем основным
векторам: полисемическому, синонимическому, словообразовательному и
фразеологическому.
1. Полисемический вектор моделирования выражается в развитии переносных
значений каждого из этих слов по единой модели. Чёрт в современной речи – это
не столько номинация мифического существа из антимира в христианском
представлении [Степанов 2001: 860–871], сколько подсистема вторичных
словоупотреблений, эмоционально-характеризующих метафор. Например: 1) чёрт
– эмоционально о человеке: Какой-то чёрт всю ночь орал под окном; 2) чёрт как
выражение неудовольствия (междометная функция); 3) чёрт как означающее для
выражения неясности, неопределённости, неизвестности: Чёрт-те что; До чёрта;
Иди к чёрту и т.п.
Не меньше полисемических вариантов и у образований группы фига, особенно у
её непристойного прототипа: ‘некто’, ‘плохой мужчина’, ‘ничто’, ‘нет’, ‘никогда’ и т. п.
(см. [Химик 2004: 690]).
2. Синонимический вектор моделирования заключается, согласно закону С.
Карцевского об асимметричном дуализме языкового знака [Карцевский 1965: 85-
93], в постоянном иррационалистическом поиске все новых означающих,
семантико-стилистических аналогов двух исходных единиц. В тех же
культурологических позициях, что и чёрт широко употребляются функциональные
синонимы: бес, дьявол, леший, ляд, шайтан, нелёгкая, а к ним тяготеют: шут,
шельма, гад, собака и др. Что же касается образований группы фига, то здесь
действует ещё и сила социально-этического запрета относительно известного
прототипа – ключевой лексемы русского сквернословия, которая традиционно
осуждается в русской культуре. Однако, как известно, результат культурного
ограничения, этического и эстетического запрета противоположен желаемому: в
живой речи происходит постоянное образование и умножение эвфемистических
квазисинонимов исходного слова, ключевого слова низкой культуры, среди которых
можно выделить два потока: имитационные (кукиш, фига, дуля, шиш) и
ассоциативно-фонетические (хрен, хер и др.). Все они регулярно употребляются в
прономинальной функции.
3. Словообразовательный вектор – третий путь местоименных
преобразований. Исходное слово чёрт образует ряд дериватов с
прономинальными значениями. Например: чёрт чертовщина (Несёт какую-то
чертовщину! – ‘нечто непонятное, странное, нелепое’), по той же модели:
дьявольщина и бесовщина. Другая коллоквиальная модель с той же функцией
‘нечто’: чёрт чертовня, бес бесовня.
Немало прономинальных дериватов имеют и слова группы фига: фиговина,

536
хреновина (аналогично: бредовина, ерундовина, штуковина и т.п.) – ‘нечто
неопределённое, непонятное, часто малозначимое’, то, что говорящий
затрудняется или не желает номинировать. Сюда же отнесем и глагольную модель
сниженного словообразования: фига фигачить / фигарить, тоже с явной
прономинальной тенденцией, экспрессией и широкой семантической функцией: ‘о
любом активном, энергичном действии, движении’ [Химик 2004: 651].
4. Фразеологический вектор. От моделирующих единиц чёрт и фига, от их
синонимов и квазисинонимов создается несколько десятков устойчивых сочетаний
с прономинальным значением. Непосредственно от слова чёрт в его переносном
значении – около 60 идиом. От слова фига – около 30, от его вульгарного
табуированного прототипа – более 100, от других эвфемизмов и дисфемизмов в
совокупности более двух сотен. При этом следует учесть, что многие
прономинальные экспрессивные образования располагают большим числом
вариантов, ср.: Чёрт дёрнул – попутал / угораздил / догадал: «Догадал меня чёрт
родится в России...» (А. Пушкин); Чёрт знает кто – Чёрт-те кто, Бог знает /
весть кто и т. п. За каждым из таких прономинальных образований кроется, с
одной стороны, негативная экспрессия, а с другой – обозначение типизированных
значений – глобальных смыслов: «кто-то», «где-то», «когда-то», «никто», «ничто» и
т. п. Среди них три самых заметных прономинальных блока, каждый из которых
представлен группой фразеологических моделей.
1) Вопросительно-относительные прономиноиды – ‘зачем’, ‘для чего’, ‘с какой
целью’; ‘почему’, ‘по какой причине’: а) Какого чёрта (беса, дьявола, лешего,
ляда, рожна, хрена...); б) За каким чёртом (бесом, дьяволом, лешим, лядом,
шутом, хреном...); в) На кой чёрт (бес, дьявол, леший, ляд, пёс, прах, фиг, шут,
хрен...); г) На чёрта / На черта́ (на шута́, на фига́, на хрена́...); д) Фигли / фиг ли
(Хрен / хре́на ли...).
Например: – Какого черта ты вечно становишься передо мной в позу
нравоучителя? (В. Аксенов); – Спина, – выстонал [артист], – проклятый
остеохондроз. – Так какого ж ляда ты тут сидишь и слушаешь всю эту
хреновину, у тебя же вечером спектакль (В. Астафьев); Сядет Коля Судаков за
женин трельяж, вперится глазами в свое отражение и говорит: – Ну какого
тебе ещё лешего не хватало, что ты, гадюка такая, меня бросила и ушла?! (В.
Пьецух).
2) Неопределённые прономиноиды – ‘кто-то’, ‘что-то’, ‘какой-то’, ‘где-то’, ‘куда-
то’... ‘зачем-то’, ‘почему-то’: а) Чёрт знает / Чёрт-те кто (что, какой, как, где,
куда...); б) Бог знает (ведает, весть) кто (что, какой, как, где, куда...) в)
Какого-то чёрта (беса, дьявола, лешего, ляда, рожна, хрена...); г) За каким-то
чёртом (бесом, дьяволом, лядом, хреном...).
Например: В тот же вечер её в совершенно пьяном состоянии и отчаянно
ругающуюся вывели из танцевального зала... При этом ей за каким-то дьяволом
понадобилось громогласно вопить, что она не виновата и что её споил Ерофеев...
(Вен. Ерофеев). А о чем в новогодне-рождественские вечера рассказывать людям, у
которых позади чёрт знает что и впереди неизвестно что?.. (Ю. Богомолов).

537
 3) Отрицательные прономиноиды – ‘никто’, ‘ничего’, ‘нечего’: а) Ни один чёрт
(дьявол, шут, хрен...); ни одна собака (зараза...); б) Ни черта /ни чёрта (ни
шута́, ни рожна, ни фига́, ни хрена́...); в) Не́ фига (Не́фиг) (не́ хрена / не́хрен...); г)
Фига / фигу (фигушки, кукиш, дуля / дулю, шиш...) с маслом / маком...; д) Чёрта в
ступе (рогатого...), хрен с маслом (редькой)...
Например: – К кирпичам, конечно, ни один дьявол не притронется, – подумал
он (В. Шукшин); В Кремль теперь не пройдет ни одна собака (Заголовок. Моск.
комсомолец); Сейчас многие лезут в поэзию, ни черта в ней не смысля (А.
Вяльцев); Шурик у нас молодец, все бумажки вовремя пишет, правда, не
раскрывает ни фига, но во всех приказах на поощрение присутствует (А.
Кивинов).
Таким образом, типичной диффузности, подвижности, несфокусированности
значений в разговорной, особенно разговорно-обиходной, бытовой речи вполне
соответствует потенциал рассмотренных вторичных иррационально-
эмоциональных местоименных образований (лексических, семантических,
словообразовательных, фразеологических) с их общей ориентацией на
глобальные смыслы [Левин 1973], [Селиверстова 1988].
Слова чёрт, фига в метафорическом, местоименном их понимании,
естественном для массового сознания, а также их многочисленные аналоги, – это
характерные гипермодели варьирования обобщенных прономинальных смыслов,
реализуемых в обиходно-разговорной экспрессивной речи: вопрос («почему»,
«зачем», «кто»), отрицание («никто», «ничто»), неопределённость («кто-то»,
«что-то», «где-то», «куда-то» и т. п.). В отличие от нейтральных обозначений
кодифицированного языка, подобные коллоквиальные, сниженные
прономинальные означающие являются негативно-оценочными, экспрессивными,
эмотивными, и по этой причине они всегда востребованы живой русской речью.
Литература
Жолковский А. Горе мыкать // Звезда. 2009. № 2. С. 208-221.
Карцевский С.О. Об асимметричном дуализме лингвистического знака // Звегинцев В.А. История
языкознания XIX-ХХ веков в очерках и извлечениях. Ч.2. М., 1965. С. 85-93.
Левин Ю.И. О семантике местоимений // Проблемы грамматического моделирования: Сб. статей.
М., 1973. С. 108-121.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
Селиверстова О.Н. Местоимения в языке и речи. М., 1988.
Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001.
Химик В.В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. СПб., 2004.
Шведова Н.Ю. Местоимение и смысл: Класс русских местоимений и открываемые ими
смысловые пространства. М., 1998.
*****
М.А. Хлупина
Россия, Москва
ГРАММАТИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА СОЗДАНИЯ ОБРАЗА АВТОРА: ГЛАГОЛ
ПЕРВОГО ЛИЦА В ТЕКСТЕ С.Д. ДОВЛАТОВА
Формы лица глагола относятся к важным грамматическим средствам создания
образа автора. В данной статье, отстаивая наш тезис, мы проанализируем формы

538
первого лица глагола в рассказе С.Д. Довлатова «Старый петух, запечённый в
глине», которые являются предикатами-«самохарактеристиками»
автобиографического героя – рассказчика (средством передачи информации об
именуемом «я»).
Повествование в довлатовской прозе ведётся преимущественно от первого
лица: это вызвано авторской установкой на псевдодокументализм, благодаря
которому факты биографии писателя, запечатлённые в художественном тексте,
воспринимаются читателем как подлинные, а автобиографический герой –
рассказчик («я») отождествляется с автором. Однако «рассказчик – речевое
порождение писателя, и образ рассказчика (который выдаёт себя за "автора") – это
форма литературного "актёрства" писателя» [Виноградов 1971: 191]. Биография
Довлатова, отражённая в его текстах, значительно изменена, художественно
переосмыслена, и в этом проявляется специфика образа автора. «Образ автора
<…> воплощает в себе иногда также и элементы художественно преобразованной
его биографии» [Виноградов 1971: 113].
В прозе Довлатова автобиографический герой – рассказчик может быть назван
(его имена меняются от текста к тексту: Борис Алиханов, Далматов, Сергей
Довлатов). Однако в рассказе «Старый петух, запечённый в глине»
автобиографический герой лишён имени, представлен только личным
местоимением «я». Однако «…даже личное местоимение как обозначение
рассказчиков – метафорично. <…> …«я» определяется лишь предикатами, а не
своим номинативным содержанием» [Виноградов 1971: 128]. Исследуемые нами
контексты могут не содержать местоимения «я», поскольку оно присутствует в
начале широкого контекста, межфразового единства, например, объединяя
глаголы в единый коммуникативный блок (Я вынес телефон на кухню. Потянулся
за сигаретами. Слышу…), в котором формы прошедшего времени сменяются
формой настоящего времени. Именно глаголы-предикаты характеризуют
рассказчика, и среди них мы выделяем глаголы в форме первого лица.
По В.В. Виноградову, основным грамматическим значением глагольной формы
настоящего времени несовершенного вида является «обозначение действия,
осуществляющегося вне ограничений времени при всяких вообще условиях,
обычно постепенно, и вследствие этого как бы присущего, свойственного субъекту»
[Виноградов 2001: 464]. Однако перволичные формы характеризующих
автобиографического героя глаголов-предикатов, которые имеют значение
вневременности, в тексте рассказа Довлатова отсутствуют.
В довлатовском тексте перволичные формы глагола создают иллюзию
«совпадения действия с моментом речи» [там же]. Но формы первого лица глагола
в прозе Довлатова могут быть употреблены в переносном значении. Это
характерно для русского языка: «Форма настоящего времени несовершенного вида
при субъективном смещении перспективы времени может быть применена и к
плану прошлого…» [Виноградов 2001: 465]. Выбор перволичных форм
стилистически мотивирован: позволяет Довлатову показать события «как бы
совершающимися в момент речи перед глазами слушателя или читателя»

539
[Виноградов 2001: 466], вызвать у читателя ощущение сопричастности
изображаемому, при котором автор «воспринимается как обаятельный, весёлый и
добродушный собеседник» [Ковалова, Лурье 2009: 344].
11 контекстов, выделенных методом сплошной выборки, относятся к плану
настоящего:
Одиннадцать лет я живу в Америке. Статуальный бытийный глагол жить
реализует значение ‘проводить жизнь в каком-н. месте, среди кого-н., обитать’
[Ожегов: 198].
Самым частотным глаголом первого лица в тексте рассказа является глагол
говорить (11 употреблений в роли предиката, характеризующего
автобиографического героя). Этот стилистически нейтральный акциональный
глагол, передающий наиболее общее значение речевого действия, используется
автором при описании диалогов. Глагол говорить организует повествование, с его
помощью автор сообщает читателю, что реплика принадлежит
автобиографическому герою, но данный глагол может быть включён в прямую речь
героя. Ср.:
1. – Я на минуту отлучусь. Надо заправиться. <…> Магазин за углом.
– Не стоит, – говорю, – рано.
2. Ещё раз говорю – не стоит.
Акциональные глаголы спрашивать и слышать в форме первого лица
характеризуют автобиографического героя, соответственно, как автора вопроса и
как воспринимающую сторону в диалоге (адресата): Что произошло? –
спрашиваю; Слышу, говорят по-английски…
ЛСГ глаголов речи в форме первого лица представлена также глаголом
излагать: Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое
диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Излагать
– ‘Несов. к изложить (книжн.)’. Изложить – ‘Последовательно выразить что-н.
словами, устно или письменно’ [ТСУ, URL].
Два контекста содержат акциональный глагол движения (перемещения) ехать в
форме первого лица: Еду через мост из Квинса; Еду и думаю: ведь рассказать
кому-то – не поверят.
Второй контекст включает перволичную форму акционального глагола
интеллектуальной деятельности думать (Еду и думаю…). См. также контекст:
– Ограбление, убийство?
– Не думаю.
К глаголам интеллектуальной деятельности в форме первого лица,
присутствующим в довлатовском тексте, относятся также глаголы полагать и
сомневаться:
1. – Вчера он пытался украсть женскую шубу.
– Полагаю, что это недоразумение.
2. – Ещё увидимся.
– Теперь уже не сомневаюсь.
Два контекста, содержащие акциональный глагол интеллектуальной

540
деятельности помнить в форме первого лица, объединяют план настоящего и
план прошлого. Глагол-предикат помнить отражает «навязчивый мотив последних
довлатовских вещей: плен прошлого, нелепого, ужасного, забавного в мелочах, но
<…> более реального, чем нынешняя реальность» [Сухих 2010: 215]. Этот глагол
употреблён в форме настоящего времени, а следующий в контексте – глагол в
форме прошедшего времени:
1. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:
– Еду! Жди! Готовь закуску!
2. Помню, заболел один мой сокамерник.
Четыре контекста относятся к плану прошлого, включают перволичные формы
глаголов-предикатов в переносном употреблении: события из плана прошлого
изображены автором как происходящие в настоящем. Описание эпизода из
прошлого начинается контекстом со статуальным глаголом, а в следующих
контекстах присутствуют акциональные глаголы:
1. Я сижу на вахте у знакомого инструктора.
2. Я нехотя иду к зданию администрации.
3. Я знал, что говорю. Культпоход в посёлок мог закончиться большим
скандалом.
4. Я ведь и так, между прочим, рискую.
Глагол рисковать входит в число акциональных глаголов, называющих
поступки. В контексте реализуется следующее значение данного глагола:
‘Действовать, зная об имеющемся риске, опасности’ [Ожегов: 678].
Анализ 17 контекстов, содержащих глаголы в форме первого лица в роли
предикатов, которые характеризуют автобиографического героя, показал, что
выбор Довлатовым данных форм обусловлен стремлением создать у читателя
иллюзию совпадения действия с моментом речи. Перволичные формы глагола
способствуют созданию образа автора: Довлатов воспринимается читателем как
собеседник, рассказывающий подлинные факты своей биографии.
Литература
Виноградов В.В. О теории художественной речи. М, 1971.
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). М., 2001.
Ковалова А., Лурье Л. Довлатов. СПб., 2009.
Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 2010.
Словари
Ожегов С.И. Словарь русского языка / под ред. Н.Ю. Шведовой. М., 1991. (В тексте – Ожегов)
Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1935-1940. URL:
http://www.slovopedia.com/ (В тексте – ТСУ)
Источники
Довлатов С.Д. Старый петух, запечённый в глине // Довлатов С.Д. Собрание сочинений: В 4 т.
СПб., 2006. – Т. 4.
*****

541
 Л.М. Цонева
Болгария, Велико Тырново
ОБ ОККАЗИОНАЛЬНОМ СЛОВООБРАЗОВАНИИ
В СОВРЕМЕННОМ МЕДИАТЕКСТЕ
Изучение текста – актуальная тема в современной лингвистической науке. Как
подчеркивает В.В. Богуславская, сегодня нельзя изучать язык, не изучая текст, а
текст нельзя изучать традиционно, поскольку он стал объемным, трехмерным
[Богуславская 2008: 6]. Это особенно актуально для журналистского текста
(газетного текста, медиатекста), который находится на стыке наук и который
является своеобразным культурным «срезом» общества, определяя «правила
игры» в нём: «Влияние газетных журналистских текстов на экономику, политику,
культурные, национальные, морально-нравственные традиции заставляет
исследователей изучать язык (лингвистику) и журналистику в единении с внешней
средой – обществом, во взаимовлиянии и «взаимосодействии» целого ряда
факторов, что требует нового интегрированного подхода и раскрывает новые
границы понимания проблемы исследования языка» [Богуславская 2008: 7].
Комплексный подход обязателен и при изучении проявлений языковой игры -
одной из важных характеристик современного медиатекста. Игровые стратегии,
наряду с другими интеллектуальными стратегиями, занимают все более важное
место в «качественной» публицистике. Об этом С.И. Сметанина пишет следующее:
«Медиа-текст, шлифуя возможности языковой игры, пополнившей инвентарь
выразительных приемов публицистического стиля, пробует приучить читателя к
«потреблению» сообщения, пронизанного игровыми знаками» [Сметанина 2003:
249].
Языковая игра (ЯИ) в современной науке понимается широко - как
лингвистическое изобретательство, как внимание к скрытым эстетическим
возможностям единиц всех уровней языка, к их творческому использованию,
причем не всегда и не только для достижения комического эффекта. К формам ЯИ
относятся фонетические и морфологические игры, окказиональные слова,
окказиональная сочетаемость, метафора, прецедентные тексты и их
трансформации, трансформации фразеологизмов, каламбуры и т. д. Приведём
несколько интересных примеров с различными формами ЯИ из русских газет и
журналов последних лет: Пессимизм появляется оттого, что людей постоянно
обманывают, говорят: там хорошо, а вы живете, извините за выражение, в
Азиопе; Один из столичных районов даже неофициально называют
«Лондонистаном», намекая на тысячи жителей из Пакистана, которые там
компактно проживают; Между Маком и Бараком; О чем думает Дума; Путина
спросят о путях спасения (Арг. и факты); Туфлеметание было сопровождено
гневным посылом (Итоги); Можно ли передемократить Запад? (Рос. газета); Гус
вошел во вкус (Моск. комсомолец); Безрадостная Рада (Новое время) и т.д.
Активизацию игровых форм можно объяснить факторами
экстралингвистического характера, прежде всего, господствующим сегодня
стремлением осмеивать, иронизировать, играя языком. Разумеется, нельзя не

542
отметить роль в ЯИ и факторов внутриязыковых – заложенных в системе языка
возможностей для развития и творчества (для различных трансформаций,
переноса значений, производности и т. д.).
В ограниченных рамках данной статьи обратим внимание только на одну из
форм ЯИ - окказиональные слова (ОС). ОС можно определить как типичное
проявление игрового вообще – как известно, «выдумывание» вообще лежит в
основе любой игры. В связи с этим приведем мысль выдающегося болгарского
философа И. Паси, что игру можно определить как сотворённую действительность,
а наслаждение в игре доставляет именно сотворённая фантастическая игровая
реальность [Паси 1972: 77].
Активное неузуальное, окказиональное словообразование как один из
важнейших процессов, протекающих сегодня в русском языке, проявляется в
первую очередь на страницах газет и журналов. Это, как подчеркивает В.Г.
Костомаров, можно объяснить популярным сегодня стремлением к
изобретательству, к поиску «невиданного» в языке [Костомаров 1994: 34].
Новые особенности этого традиционного для медиатекста проявления ЯИ
можно видеть прежде всего в расширении и изменении круга производящих основ.
К ним относятся названия понятий, актуальных для социума в целом и
находящихся в центре общественного сознания - названия социальных,
политических и экономических реалий, предметов и явлений нового быта, имена
людей и т. д. Так, важным местом экономического кризиса в общественном
сознании можно объяснить активность обыгрывания слова кризис в современных
СМИ: Кризанутые (Арг. и факты); Кризисмены; Социологи проверили жителей
больших городов на кризисоустойчивость и выяснили, где живут главные
российские пессимисты и оптимисты (Итоги); Кризис-лайт (Новое время);
Потребительское кризисование (Огонёк) и т.д.
Можно отметить и «периодичность» или «цикличность» в активности некоторых
производящих основ, обусловленную причинами экстралингвистического
характера. Например, «пик» активности топонима Куршавель в качестве основы
для производных слов, прежде всего ОС, можно отнести к 2007 г.: Припеваючи
«куршевелился» и глава строительной компании Е. Спиренков; Говорят, у
президента есть список особо отличившихся «куршавельцев». (Арг. и факты)
Новую «волну» активности таких слов можно отметить в начале 2012 г., что
связано с участием в президентских выборах М. Прохорова, одного из известных
«куршавельцев».
Исключительно важное место в кругу слов, активно вовлекаемых в ЯИ,
занимают собственные имена (СИ), в первую очередь – антропонимы. Отметим,
что круг обыгрываемых СИ довольно непостоянен, изменчив. Особенно ярко это
проявляется в СИ, которые можно определить как ключевые имена (КИ) [Шмелева
1993; Цонева 2007]. К ним относятся имена субъектов, известных в обществе,
имена «героев нашего времени» – в первую очередь имена ведущих политиков, а
также известных экономистов и бизнесменов, иногда - артистов, спортсменов и т.
д., реже – известных учёных или писателей.

543
 Особенно активны в окказиональном словообразовании СИ действующих
политиков, в том числе «первых лиц» государства. Это говорит о том, что в
современных СМИ (и не только оппозиционных) нет недосягаемых личностей или
«священных коров». Такая, по мнению И.Э. Ратниковой, «десакрализация»
антропонимических знаков – показатель разрушения старых социальных мифов и
создания новых [Ратникова 2003:38]. И если лет десять назад так или иначе
проявлялась «инерция» прошлого, когда в именах первых лиц были недопустимы
проявления индивидуально-авторского, то в последние годы как раз в таких именах
проявляются неограниченные возможности игрового для иронизирования,
осмеивания, дискредитации референта.
Среди фамилий политиков, которые становятся основой для ОС, в русских СМИ
бесспорно «лидируют» фамилии Путин и Обама: О такой мелочи, как
обязательное переименование города на Неве в Санкт-Путинбург, говорить не
стоит (Комс. правда); Вдоль по Путинскому (Арг. и факты); Тверь – путингу
дверь; Полная запутина; Микропутиномика – это удобство топменеджера
госкорпорации (Новое время); То есть напечатанные «обамабаксы» будут
выплескиваться из американской экономики, растекаться по миру и сеять
глобальную инфляцию?; За сто дней президентства нового американского
лидера обамомания, которой заболела страна, ещё не пошла на убыль (Итоги).
Эти две фамилии, кстати, «лидируют» в окказиональном словообразовании и в
СМИ других стран, например, болгарских: Уволнението на Иво Инджев – мирис на
путинщина (Дневник); В помощ на Ехуд Барак – нашата оферта за още един
путинизъм (Сега).
Активность СИ в ЯИ обусловлена в первую очередь их богатым ассоциативным
потенциалом. Ассоциативный (лингвистический и экстралингвистический)
потенциал СИ – это все элементы смысла, которые актуализируются в сознании
носителей языка при их употреблении [Гридина 1996: 51].
Важная особенность медиатекста – актуализация прежде всего
экстралингвистического ассоциативного потенциала СИ. К экстралингвистическим
параметрам восприятия СИ относится степень известности референта (носителя
имени) в данном языковом коллективе. Именно она в значительной степени
определяет частотность обыгрывания СИ. СИ отличаются от нарицательных тем,
что для них важны знания не только о самом слове, но и знания о референте, о
связанных с ним внетекстовых ситуациях, действиях, отношениях и т. д., которые,
естественно, можно найти в более обширном словесном или в несловесном
контексте. СИ, как подчеркивает И.Э. Ратникова, - «накопитель» внеязыковой
информации об объекте и его среде, уникальный «банк смыслов», которые при
определённых условиях функционирования того или иного онима становятся
элементами языкового (контекстуального) значения» [Ратникова 2003: 11]. Поэтому
при анализе игровых форм приходится привлекать хотя бы небольшие фрагменты
внетекстовых, фоновых знаний. Это особенно важно в тех случаях, когда ОС, как и
другие формы игры, располагаются в заглавии – важнейшем элементе композиции
медиатекста.

544
 Важная особенность ОС, как и других форм игры с КИ, - яркая оценочность,
чаще всего негативная. «Поводом» для включения КС в ЯИ обычно являются
негативно воспринимаемые обществом действия или события, в которых участвует
референт.
Можно отметить в качестве «повода» для игры с СИ и некоторые
индивидуальные характеристики референтов – их речевое поведение, особенности
их характера или (реже) внешности. Так, «невысокая степень интеллигентности»
президента США Д. Буша становится предметом безобидных (и не совсем
безобидных) шуток в СМИ, причем не только русских: Как в психиатрии есть
отдельные отрасли - шизофренология, эпилептология и другие, так и в
политологии, по-видимому, скоро появится особый раздел – бушефрения (Арг. и
факты).
Как можно видеть в приведенных примерах, СИ политиков чаще всего
становятся основой производных существительных, образованных по
продуктивным моделям с суффиксами -ист, -ец, -изм, -щина, -ация и т. п.: Выше
знамя берлусконизма! (Итоги); Под знаменем марксизма-зюганизма; И
большинство, как чёрт ладана, избегает ассоциировать себя с «каспаро-
немцовцами» (Арг. и факты).
Окказиональных глаголов, производных от имен политиков, намного меньше, но
они могут быть очень эффектны. Ср.: Кондолизируй это (Итоги); Депутаты
зурабят министра (Моск. комсомолец); Оппозиция выкорчевана, её лидеры
измельчали, ухакамадились (Арг. и факты).
Интерес представляют и окказиональные слова, образованные путём
композиции или контаминации [об их разграничении см.: Цонева 2000]. Ср.:
Высшая добродетель в Хиллариленде – лояльность (Профиль).
Особой экспрессивностью отличаются ОС, которые, на наш взгляд, можно
определить как ассоциативно-паронимические окказионализмы или как
паронимическую аттракцию. В таких образованиях можно говорить о звуковой и
семантической близости не только с исходным словом, но и с новым словом-
стимулом, обладающим различными ассоциациями с экстралингвистическими
фактами: Обаманутые ожидания; Маккейна опять забараковали (Моск.
комсомолец).
Подобные образования имеют, как правило, комический эффект, в связи с чем
Е.А. Земская относит их к «весёлому словообразованию» [Земская 2007: 642].
Обобщая сказанное, подчеркнём, что ОС, занимающие важное место в кругу
игровых форм в современном медиатексте, могут быть предметом специальных
исследований. Особенно актуальным можно считать сопоставительное изучение
ОС в медиадискурсе разных стран, которое может выявить общие и национально-
специфические особенности окказиональности как важного проявления игрового
вообще.
Литература
Богуславская В.В. Моделирование текста: лингвосоциокультурная концепция. Анализ
журналистских текстов. М., 2008.
Гридина Т.А. Имена собственные как база языковой игры (на материале отфамильных прозвищ в

545
речи школьников) // Русский язык в школе, 1996, № 3.
Земская Е.А. Весёлое словообразование // Логический анализ языка. Языковые средства
комизма. М., 2007.
Ильясова С.В., Амири Л.П. Языковая игра в коммуникативном пространстве СМИ и рекламы. М., 2009.
Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994.
Паси И. Смешното. София, 1972.
Ратникова И.Э. Имя собственное: от культурной семантики к языковой. Минск, 2003.
Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры. М., 1999
Сметанина С. И. Медиа-текст в системе культуры. СПб., 2002.
Цонева Л. Езиковата игра в съвременната публицистика. Велико Търново, 2000.
Цонева Л. Ключевые имена времени в публицистическом стиле // Stylistyka ХVІ. Styl I czas. Opole, 2007.
Шмелева Т.В. Ключевые слова текущего момента // Collegium. Кн.1. Киев, 1993.
*****
И.Д. Чаплыгина, Е.В. Бойчук
Россия, Петропавловск-Камчатский
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ КОМПОНЕНТЫ УСИЛЕНИЯ ФУНКЦИИ ВОЗДЕЙСТВИЯ В
ОРГАНИЗАЦИИ РЕЧЕВОГО АКТА ПРОСЬБЫ
В повседневной жизни человека возникает огромное количество желаний,
реализовать которые он не всегда способен самостоятельно. Для решения
простых или сложных задач, встречающихся на жизненном пути, человек часто
обращается с просьбой к окружающим людям. И от того, каким образом он сможет
выразить свои желания, донести до партнёра мысль о необходимости их
реализации, зависит конечный результат коммуникативного акта.
Реквестивное побуждение, к которому относится просьба как речевой акт,
напрямую связано с реализацией функции воздействия, так как при актуализации
просьбы выполнение необходимых действий зависит от воли получателя
побуждения. В ситуативной пресуппозиции, допускающей возможный отказ
адресата от реализации действия, адресант прибегает к использованию
дополнительных средств, стимулирующих партнёра к выполнению желаемого
действия и усиливающих функцию воздействия побуждения.
Просьба с усиленной функцией воздействия представляет собой сложный
комплекс, состоящий из двух сегментов: 1) центрального, выражающего
непосредственно просьбу; 2) дополнительного, содержащего средства усиления
функции воздействия.
Дополнительные компоненты в организации речевого акта просьбы различаются
в зависимости от основной функции, выполняемой ими в высказывании,
параметров коммуникативной ситуации, степени заинтересованности говорящего в
успешной реализации просьбы, прогнозирования исхода коммуникативного акта,
наличия у говорящего достаточных альтернативных вариантов развития
коммуникативной ситуации и т. д. Анализ языкового материала позволил выделить
3 основных вида дополнительных компонентов просьбы, усиливающих функцию
воздействия и различающихся частными функциями, целевым назначением,
позицией в высказывании: мотивный, альтернативный и превентивный
компоненты.

546
 Мотивный компонент – это дополнительный компонент просьбы, в котором
эксплицируются цели и мотивы побуждения:
– Я давно хотел зайти к вам как-нибудь, Лариса Васильевна, – сказал он, – но
не решался. Может быть, вы заглянули бы ко мне… пожалуйста. У меня
есть к вам одно дело.
Он говорил раздельно и четко, и Лариса Васильевна все услышала.
– Хорошо, – сказала она, – когда вам удобно? (В. Лидин).
Адресант, которому нравится Лариса Васильевна, понимает, что степень их
знакомства (соседи по подъезду) вряд ли будет способствовать реализации его
желания (побудить женщину зайти к нему в гости), что заставляет говорящего
прибегнуть к усилению функции воздействия на адресата, применив в акте
просьбы о действии дополнительный мотивный компонент, в котором
эксплицируется причина побуждения (у меня есть к вам одно дело).
Коммуникативный успех достигается: адресат соглашается выполнить просьбу.
Альтернативный компонент – это дополнительный компонент просьбы, в
котором адресату сообщается о последующем выгодном для него действии. Как
правило, он находится в постпозиции, препозициональное употребление
альтернативного компонента свидетельствует о том, что адресант в меньшей
степени уверен в реализации просьбы: Ты же хочешь конфетку? Тогда съешь
кашу (устная речь); Съешь кашу, а я тебе конфетку дам (устная речь).
Часто побуждение может содержать несколько альтернативных компонентов, их
значительность (масштабность) может возрастать, пока не станет возможной
реализация просьбы:
– Я тебе сто рублей дам!
– Нет!
– Я тебе тысячу дам!
– Нет!
– Я тебе все отдам… Вот, смотри, больше у меня нет! (устная речь).
Обещаемое выгодное для адресата действие, реализация которого становится
возможной только после его согласия выполнить бенефактивное для адресанта
действие, может совершаться говорящим / говорящим совместно с адресатом /
говорящим совместно с третьими лицами.
Потом мой дядя снова заболел <...>. Я сразу же приехал <...>.
– У меня к тебе огромная просьба. Дай слово, что выполнишь её. Я кивнул.
– Задуши меня, – попросил дядя <...>.
– Перестань, – сказал я, – перестань…
– Я отблагодарю тебя, – сказал мой дядя, – я завещаю тебе сочинения
Ленина. Отнеси их в макулатуру и поменяй на "Буратино"… Но сначала
задуши меня.
– Перестань, – сказал я.
Через две недели он выздоровел. И мы снова ужасно поссорились (С.
Довлатов).
Адресант (дядя) болен и находится в плохом расположении духа, он

547
разочарован в жизни и единственным выходом считает смерть. Адресуя
племяннику просьбу, он конкретизирует способ выполнения действия (задуши
меня). Отказ адресата исполнить его желание вызывает необходимость
использовать дополнительные средства, способные повлиять на решение
племянника и добиться его согласия. Адресант дублирует просьбу, применяя
альтернативный компонент, где сообщается о бенефактивном для адресата
действии со стороны говорящего (я завещаю тебе сочинения Ленина), которое
станет возможным при выполнении племянником называемого действия.
– Всё-таки скажи мне, почему ты не пришла?
– А зачем? Всё равно ты уедешь.
– Ты бываешь в городе?
– Вот свёклу выберем – поеду.
– Заходи. Я дам тебе адрес. Зайдёшь?
– Ты с матерью живёшь?
– На квартире. Таманская, шестьдесят один. Заходи, в музкомедию сходим.
– Попробую (В. Лихоносов).
Желательное для адресанта действие (прийти к нему) не было выполнено
адресатом. Предполагая повторный отказ, адресант корректирует побуждение,
называя другое место необходимой для него встречи. Просьба о действии
снабжена альтернативным компонентом, где сообщается, что в случае выполнения
действия последует другое действие, бенефактивное для адресата, которое будет
выполнено обоими участниками коммуникации (в музкомедию сходим).
«Хочешь, – спрашивает, – рубль заработать?» – «Смотря какая работа», –
говорю. Она говорит: «Вот тебе рубль, беги в Сыскное отделение, там
тебе ещё рубль дадут, а то и два» (Л. Юзефович).
Для реализации желаемого действия адресант предлагает собеседнику
денежное вознаграждение. Побуждение снабжено альтернативным компонентом,
где сообщается о дополнительных денежных средствах, которые адресат получит
при выполнении действия. Ответное действие, бенефактивное для адресата,
должно быть выполнено третьими лицами.
Превентивный компонент – это дополнительный компонент просьбы, в котором
адресат информируется о возможных неблагоприятных последствиях в случае его
отказа выполнить действие, бенефактивное для адресанта. Вероятные
неблагоприятные последствия могут касаться адресата / адресанта / третьих лиц:
Настоятель вздохнул, возвёл очи к потолку:
– До чего же вы, люди Запада, ограниченны! Вы верите только тому, что
можно увидеть глазами и пощупать руками. Именно это и погубит вашу
цивилизацию. Умоляю вас, Фандорин-сан, не шутите с нечистой силой. У
вас нет для этого ни достаточных знаний, ни подобающего оружия. Вы
погибнете и тем самым навлечёте на нашу обитель ещё большие
несчастья!
И тут Сатоко тихо сказала:
– Вы зря тратите время, преподобный. Я знаю господина чиновника восьмого

548
ранга. Если он принял решение, то не отступится (Б. Акунин).
Речевой акт просьбы (мольбы) дополнен превентивным компонентом, в котором
содержится информация о неблагоприятных последствиях, которые могут
возникнуть в случае отказа и для адресата (Фандорин погибнет) и для обители (его
смерть навлечёт беду). Речевые усилия адресанта оказываются недостаточными
для реализации бенефактивного действия.
Я все-таки позвонил. Из соседнего корпуса, по телефону-автомату. Трубку
ладонью прикрывал, чтобы стоящие в очереди больные не услышали. Знакомый
завотделом ахнул: «Три недели! Да вы, наверное, завшивели там?!»
– Только ты меня не называй, – попросил я. – И вообще, не ссылайся на
сигнал из больницы. Придумай что-нибудь. А то хорошего человека подведём
(Н. Самохин).
Адресант (журналист, находящийся на лечении в больнице) желает помочь
руководству лечебного учреждения прекратить незаконное бездействие
соответствующих структур (в больнице три недели нет горячей воды) возможным
для него способом (обнародовать ситуацию в прессе). Понимая, что его действия
могут негативно сказаться на положении заведующего отделением, адресант
обращается к коллеге с просьбой, конкретизируя его будущие действия (только
ты меня не называй, не ссылайся на сигнал из больницы). Элементом,
усиливающим воздействие на адресата, журналист избирает превентив, сообщая,
что при неточном выполнении действия может пострадать хороший человек
(заведующий отделением).
Говоря всё это, негр быстро поводил из стороны в сторону подбородком –
высматривал второго.
– Маса, подай з-звук, а то мистер Рид вообразит, будто я блефую, и
попробует меня убить. С револьвером он управляется очень проворно.
Из темноты донеслось угрожающее покашливание.
– Напрасно вы так про меня думаете, сэр! Старый Уошингтон Рид в жизни
никого не убивал (Б. Акунин).
Просьба о действии адресуется слуге, находящемуся в укрытии. Усиление
функции воздействия основано на превентивном компоненте, содержащем
информацию о возможных неблагоприятных последствиях для самого адресанта
(попробует меня убить).
При сильной мотивации адресатом может использоваться несколько
дополнительных компонентов, усиливающих функцию воздействия:
Станислав Иосифович: Зачем нам полиция? Хотелось бы избежать
огласки. Про господина Фандорина рассказывают истинные чудеса. Будто вы,
Эраст Петрович, способны вмиг распутать самое хитроумное преступление.
Так, может быть, вы согласились бы нам помочь. Для сохранения репутации
семьи… Я занимаю видную должность в попечительстве, и мне совершенно ни
к чему… Может быть, вы сами проведёте это небольшое, так сказать,
внутрисемейное расследование? Уверен, что при вашем аналитическом
таланте, это большого труда не составит. А мы все будем оказывать вам

549
содействие. Не правда ли?
Присутствующие, всяк по своему, выражают согласие.
Фандорин: Хорошо, господин Борецкий, я попробую. Раз уж я здесь оказался (Б.
Акунин).
Коммуникативные усилия, которые прикладывает адресант (Станислав
Иосифович), побуждая адресата к действию (провести расследование убийства),
направлены на то, чтобы максимально снизить вероятность отказа Фандорина.
Адресантом используется несколько дополнительных компонентов: мотивный
(хотелось бы избежать огласки), превентивный (для сохранения репутации
семьи - иначе репутация семьи пострадает), мне совершенно ни к чему - иначе у
адресата будут неприятности на службе), альтернативный (а мы все будем
оказывать вам содействие). Положительный ответ адресата свидетельствует о
том, что речевые усилия говорящего были затрачены верно.
Итак, в целях усиления функции воздействия адресант в речевом акте просьбы,
как правило, использует дополнительные компоненты (мотивный, альтернативный,
превентивный), количество и комбинация которых избираются им в соответствии с
учётом параметров коммуникативной ситуации и собственной заинтересованности
в успешном исходе интеракции, коммуникативной компетенции говорящего.
*****
Л.А. Чернова
Россия, Коломна
КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАССКАЗА А.П.ЧЕХОВА «НА ПОДВОДЕ»
Современное научное знание характеризуется антропоцентричностью, поэтому
в центре внимания лингвистов оказались проблемы когнитивной лингвистики, в том
числе разработка базовых когнитивных категорий – «время», «пространство»,
«человек», «природа», «душа», «счастье», «любовь» и др.
Когнитивный анализ художественного текста позволяет выявить особенности
индивидуальной языковой картины мира художника слова и представить
лингвистические параметры идиостиля автора.
Данная статья посвящена анализу концептуального содержания рассказа А.П.
Чехова, посвященного жизни и труду рядовой сельской учительницы.
Концептуальный анализ в художественном тексте представляет собой аналог
семантического анализа в связи с использованием в обоих случаях метода
толкования значения слов, но цель концептуального анализа состоит в выявлении
авторской картины мира, ведущей читателя к познанию действительности через
категории, характеризующие познавательную деятельность человека.
Рассказ А.П. Чехова «На подводе» не имеет сюжета, и конец рассказа не
обещает никаких перемен в жизни героини, что существенно важно для восприятия
изображаемого. Согласно содержанию рассказа сельская учительница Марья
Васильевна возвращается на подводе из города в деревню Вязовье, где она живет
и работает в школе. Этот путь героиня рассказа проделывает каждый месяц из
года в год в оба конца вот уже 13 лет. Преодолеваемая каждый раз дорога
воспринимается ею как необходимое зло: знакомые ей каждый камень, каждое

550
дерево выступают для неё надоевшими атрибутами скверной дороги (крутые
подъёмы в гору по глине, по извилистым канавам, где с шумом текут ручьи; вода
изгрызла дорогу, лошади храпят…). Её болезненное восприятие представляется с
помощью слов, составляющих понятийную основу концепта «дорога», где само
слово дорога занимает ведущее место по употреблению (12 единиц), а другие
многочисленные слова представляют пространственные ориентиры: шоссе, лес,
камень, дерево, луг, колеи, вода, колючие ветки, глина, ручьи, подъем, поле,
река, железнодорожная линия, шлагбаум.
Существительное «подвода» (в тексте телега) представляет в рассказе
композиционное кольцо: употребляется в начале рассказа (сидела в телеге) и в
конце (села в телегу). В нем заложен судьбоносный смысл. Героиня Марья
Васильевна находится в дороге, где сами собой приходят мысли о текущей жизни,
порождающие неутешительные выводы и оценки. Этому способствует далёкий от
совершенства окружающий мир, сложившиеся жизненные обстоятельства,
повседневные заботы, неизбывное чувство неудовлетворённости, беззащитности.
Основная задача автора – показать нелёгкую жизнь сельской учительницы, полную
забот «о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях», какую могут вынести
«только молчаливые ломовые кони», жизнь, которая «проходит скучно, без ласки,
без дружеского участия, без интересных знакомых».
Ключевое слово телега символично в русской поэтике, представляя одну из
ведущих концептуальных единиц. Достаточно вспомнить заголовок известного
стихотворения А.С. Пушкина «Телега жизни» с образом путника, постепенно
катящегося по жизненному пути к его концу.
Название деревни Вязовье, где живет и работает героиня рассказа А.П. Чехова,
не исключает значимого, категориального смысла, производного от глаголов
вязать, связывать, тем более что в тексте содержится мысль, что в учительницы
Марья Васильевна «пошла из нужды, не чувствуя никакого призвания», и оказалась
привязанной к беспросветной, неинтересной жизни, без всякого права на счастье.
Для выявления концептуального содержания рассказа А.П. Чехова «На
подводе» необходимо обратиться к семному описанию значений единиц,
представляющих ключевые слова текста, которые приобретают соответствующие
категориальные значения: школа, холод, природа, память, счастье, шлагбаум,
сон, пространство, время. Эти единицы объединяются темой «дорога», а роль их
текстовых скреп выполняет мыслительный глагол думать и производные от него
единицы.
Всю дорогу от города до школы Марью Васильевну терзают мысли о школе,
которые носят многоплановый характер: об учениках, об экзамене, о беспорядках в
чиновничьей среде (трудно застать кого-либо в земской управе; инспектор редко
посещает школу; училищный совет собирается очень редко и неизвестно, где
собирается; попечитель малограмотный), о сборе денег на дрова, на сторожа; о
том, что сторож грубый и вороватый, бьёт учеников; и не у кого просить помощи и
некому пожаловаться. Слова ученики, задача, экзамен, дрова, сторож входят в
понятийное поле 'школа', их общее количество составляет более 20 единиц.

551
 Изображаемая в рассказе поездка представляется на фоне весенней природы,
которая, кажется, бессильна согреть застывшие тело и душу Марьи Васильевны и
пробудить в ней какие-либо позитивные чувства (тепло; согретые дыханьем весны
прозрачные леса; громадные лужи, похожие на озёра; чудное, бездонное небо).
Таким образом, возникает ассоциативный концепт 'природа', представляющий
собой «пакет» информации с базовым уровнем – лексемами весна, солнце, небо,
земля, лес, поле и субординатным уровнем – лексемами вода, лужи, стаи, луг и
др. Продуктивными в тексте А.П. Чехова являются «природные» единицы,
отражающие личное восприятие природы героиней, создающие неудобства в
поездке (вода, грязь, глина, канавы, камень и др.), наблюдаемые ею уже 13 лет. В
описании природы преобладают конкретные зрительные образы и предметы (лес,
поля, река и др.) и эпитеты, характеризующие эти предметы (река быстрая, мутная,
холодная; дорога отвратительная, дурная), свидетельствующие о негативном
настрое героини. Концепт «природа» позволяет представить отношения человека и
природы в плане их противостояния, так как плохая дорога доставляет массу
неприятностей в поездке за жалованьем, а сама поездка становится ситуацией
осмысления предметов и явлений неприродного характера и условием для
формирования других концептуальных понятий.
Дыхание весны неспособно растопить физический и душевный холод героини,
накопившийся в течение 13 лет её житья-бытья в глухой деревне Вязовье: утром в
школе холодно, некому топить печь, так как сторож, который по долгу службы
должен это делать, куда-то ушел; в комнате при школе тоже холодно; ученики
приходят в школу рано и шумят; после занятий болит голова и жжет под сердцем;
нужно собирать деньги на дрова с учеников и просить потом сытого, наглого
попечителя привезти в школу дров. Таким образом, жизнь Марьи Васильевны
проходит без внимания и понимания окружающих, без участия и любви. Жизнь
трудная, никому не интересная, что порождает безразличие ко всему, что не
касается повседневных забот учительницы. Языковые единицы с базовым семным
значением «холод» составляют 5 словоупотреблений, однако в тексте имеется
также ряд периферийных единиц с ассоциативным значением: длинная, злая зима,
дрова, дрянная дорога, чиновники (их равнодушие к нуждам сельского учителя),
болезни, отсутствие личной жизни и др.
Автоматизм бытия, постоянная зависимость от обстоятельств не позволяют
Марье Васильевне мечтать о будущем, вспоминать о прошлом. Её память
утратила способность различать 3 грани – настоящее, прошлое, будущее; её жизнь
делится только на отрезки между поездками из села в город и обратно. Прошлое
Марьи Васильевны ассоциируется с образом «сна». В этой части её жизни
поселилось забвение. Лишь однажды этот «сон» поменялся местами с явью, когда
Марья Васильевна, возвращаясь из города в село, увидела на площадке вагона
первого класса проходящего мимо шлагбаума курьерского поезда даму, похожую
на мать. Это видение на миг вернуло героине давнее ощущение радости, счастья,
восторга, когда были живы её мать и отец, а настоящее предстало «как длинный,
тяжёлый, странный сон». Ушедший поезд унес с собой её счастье и торжество. В

552
своей настоящей жизни Марья Васильевна счастья не ждёт, считая его
невозможным для себя, хотя думать о счастье весной ей хотелось. Слово счастье
как концептуальная единица употребляется 4 раза, эквивалентные слова радость
и торжество - столько же раз совместно. Эти языковые единицы представляют
чувства, запретные для Марьи Васильевны и потому загнанные далеко вглубь
сознания. Для таких, как Марья Васильевна, невозможно ощущение счастья даже в
мыслях о призвании, о служении народу, идее из-за тяжёлых забот.
Не случайно чувство торжества и счастья оказалось возможным у шлагбаума,
который символизирует некую границу в пространстве, где максимально
ослабевает ощущение «своего» пространства и действуют законы «чужого»
пространства. И Марья Васильевна впервые ощутила себя равной помещику
Ханову, который ей нравится: однажды он был экзаменатором в её школе, был
хорошо одет, вежливо и деликатно вел себя и ставил одни пятерки. В обычной
жизни героиня считает счастье невозможным для себя, даже запретным, и перед
Хановым она чувствует неловкость. Постоянная занятость Марьи Васильевны
мешает ей сосредоточиться на мыслях о себе. Ей кажется нелепым вопрос о
замужестве, и она боится полюбить кого-нибудь. Собственно, и в Ханове она видит
несчастного, беспомощного человека, который не знает цены себе и окружающим
и просто случайно затерялся в глуши.
В качестве моделирующих компонентов языковой картины мира в рассказе «На
подводе» выступают и категории пространства и времени, которые служат основой
для формирования описанных концептов.
Вербализатором концепта «пространство» является лексема дорога,
объединяющая значительное количество других лексем, обозначающих различные
предметы в пределах видимой героиней картины, ограниченной условиями
локализации героини в процессе повествования (на подводе). Пространственные
репрезентанты имеют географические и топографические наименования,
наземные и космические, горизонтальные и вертикальные, физические и
ментальные, обозначают местонахождение предметов, лиц, место их
перемещения и направление перемещения. Они представлены в основном
предложно-падежными словоформами в Москве, по лугу, в лес, в небе, в коляске,
в памяти, над лужами, в немногих примерах – наречиями здесь, внизу, домой.
В качестве вербализаторов концепта «время» в рассказе «На подводе» служат
лексемы с семантикой сезонности, входящей в понятие времен года, лексические
единицы измерения суток, точного физического времени, представленные в
основном именами существительными весна, вечер, годы, до поступления, в
меньшей степени – наречиями опять, уже, надолго, в единичном случае –
прилагательным апрельское, а также грамматические единицы, обозначающие
временные рамки событий, процессов, выраженные видо-временными формами
глаголов думала, начинал стареть, обогнал, терпит, смеётся, не понимает,
упадёт.
Таким образом, текст рассказа А.П. Чехова «На подводе» представлен
поликонцептуальной структурой, достоверно представляющей фрагмент

553
индивидуальной картины мира героини, отражающей знание о социальном
положении сельской учительницы в России конкретного исторического периода.
Содержание концептов раскрывается с помощью системы лексических и
грамматических средств.
*****
С.В. Чернова
Россия, Киров
ПРОЦЕССУАЛЬНЫЕ И НЕПРОЦЕССУАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ
ЧЕЛОВЕКА КАК ОСНОВА ДЛЯ РЕКОНСТРУКЦИИ ЕГО ОБРАЗА
С лингвистических позиций термин образ человека мы истолковываем как
«совокупность субъективно окрашенных и ассоциативно связанных
непроцессуальных и процессуальных характеристик человека, стихийно
формирующихся в сознании другого лица (лиц, группы лиц, поколения и т. д.)
посредством восприятия, памяти и воображения и получающих отражение в
языковых формах» [Чернова 2011а: 13]. Ключевыми в данном определении
являются словосочетания непроцессуальные и процессуальные характеристики.
И те, и другие связаны с понятием процесс.
Любой процесс, связанный с проявлением активности человека в окружающем
его мире, – это форма, содержательным наполнением которой является тот или
иной вид человеческой деятельности [Чернова 2011б]. Виды деятельности
разнообразны. Одним из видов деятельности человека, обеспечивающим его
жизнь в социуме, является речевая деятельность. На основе анализа речевой
деятельности человека можно представить его речевые характеристики.
Важнейшей из таких характеристик является речевое поведение человека.
Речевое поведение мы рассматриваем как мотивированный выбор человеком
определённых языковых средств для вербализации определённой речевой
интенции в определённой ситуации.
Ср., напр., как описывается речевое поведение героев романа Т. Устиновой «От
первого до последнего слова»: Зазвонил телефон. Одной рукой придерживая
руль, другой он стал шарить по карманам, а всем известно, что нет ничего
хуже, чем лезть правой рукой в левый карман толстой куртки. Сначала он
просто пыхтел, потом начал тихонько материться, потом стал
материться во все горло. Найти место для машины в тесноте и давке
Газетного переулка всегда было задачей не для слабонервных, а Полина в этот
вечер как раз оказалась слабонервной. Одного она подрезала так, что он
шарахнулся от неё вправо и забился за фонарный столб, второго загнала в
сугроб, а третьего просто вытеснила с единственного пятачка, куда он
пытался припарковаться. – Идиотка! – опустив стекло, заорал этот третий.
– Дура, блин! Куда тебя несет, ты чё, не видишь меня, что ли?
Речевое поведение человека может оцениваться с точки зрения культуры речи,
которая «представляет собой такой выбор и такую организацию языковых средств,
которые в определённой ситуации общения при соблюдении современных языковых
норм и этики общения позволяют обеспечить наибольший эффект в достижении

554
поставленных коммуникативных задач» [Культура русской речи 2000: 16].
На основе анализа речевого поведения человек может быть отнесён к
определённому типу речевой культуры. «В национальной речевой культуре
различаются её внутринациональные типы. Применительно к русской культуре
могут быть выделены типы, находящиеся за пределами литературного языка:
народно-речевой (сохранился у сельского населения, говорящего на диалекте) и
просторечный (характерен для малообразованных горожан), арготический
(используется для сокрытия информация от посторонних, не включенных в какое-
то сообщество), – и типы, связанные со сферой действия литературного языка:
элитарный, среднелитературный, литературно-разговорный и фамильярно-
разговорный» [Гольдин, Сиротинина, Ягубова 2002: 104-105].
Неречевое поведение – это всякого рода неречевые (паралингвистические и
кинетические) действия и реакции человека на ту или иную ситуацию [Крейдлин
2004]: Долгов вернулся в комнату, совершенно оглушённый. Профессор
Потемин, ссутулившись, сидел за разгромленным столом и смотрел в окно;
Таня побрела в ванную ... сделала воду погорячее, налила на ладошку шампунь и
стала с силой тереть голову.
Приведем также фрагмент из рассказа В. Шукшина «Ванька Тепляшин», где
дается представление о речевом и неречевом поведении персонажа и персонаж
выступает как носитель разговорно-просторечного типа речевой культуры.
Полужирным курсивом выделим авторский текст, в котором характеризуется
Ванька Тепляшин по его манере говорить.
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по
палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шофёрские
права хотели отнять, как один раз тонул с машиной ... – Лед впереде уже о так
от горбатится – горкой... Я открыл дверцу, прибавил газку. Вдруг – вниз
поехал!.. – Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками,
перескакивает с одного на другое. – Ну, поехал!.. Натурально, как с горки!
Вода – хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и
заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже
плаваю в кабине...
В приведённых фрагментах неречевое и речевое поведение персонажей
представлено и как статическое, и как динамическое, развивающееся в рамках
определённой ситуации, определённого короткого временного среза. Однако то,
что зафиксировано в приведённых фрагментах, воспринимается вне связи с тем
процессом, частью которого является происходящее, поэтому такого рода
поведение и его языковое отображение следует относить к разряду
непроцессуальных (статических и динамических) характеристик человека.
Непроцессуальные характеристики человека – это отображаемые в тексте
его паралингвистические и кинетические характеристики, а также
вербализованные сведения о человеке (внешность, одежда, социальное
происхождение, система ценностей, пристрастия, желания и т. д.), содержащие
информацию, так или иначе влияющую на модель поведения человека в разного

555
рода ситуациях на протяжении его жизненного пути.
Обратимся, например, к классическому тексту – «Преступлению и наказанию»
Ф.М. Достоевского. В первой части романа о главном герое, Родионе
Раскольникове, говорится: молодой человек, студент; худо одет, в лохмотьях;
шляпа высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная, совсем
рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим образом
заломившаяся на сторону.
В эпилоге находим иную характеристику Раскольникова: В остроге уже
девять месяцев заключён ссыльно-каторжный второго разряда, Родион
Раскольников. Судопроизводство по делу его прошло без больших затруднений.
Преступник твёрдо, точно и ясно поддерживал своё показание, не запутывая
обстоятельств, не смягчая их в свою пользу, не искажая фактов, не забывая
малейшей подробности.
Сами по себе номинации молодой человек, студент, ссыльно-каторжный
второго разряда, преступник являются статическими, непроцессуальными. Но в
то же время, если поставить цель проследить, как молодой человек, студент
превратился в преступника, то нужно будет рассмотреть процесс его преступной
деятельности в целом. Этот процесс должен рассматриваться на семантической
оси, основными вехами которой являются следующие: вынашивание замысла
преступления – осмысление мотивов и целей преступления – принятие решения
об осуществлении задуманного – совершение преступления – верификации
преступником содеянного [Чернова 2008].
Приведем цитатный материал из романа Ф.М. Достоевского «Преступление и
наказание», который в самом общем виде позволяет получить представление о
языковой модели поведения Р. Раскольникова, отражающей процесс его
преступной деятельности. Схема, в которую укладываются действия Р.
Раскольникова, включает, например, такие стадии.
Обозначение мотивов, обусловивших рождение замысла. Ср.: Он был задавлен
бедностью; Столько злобного презрения уже накопилось в душе юноши; Не для
своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и
приятную цель; Возможную справедливость положил наблюдать в исполнении.
Формулирование главной цели: Я переступить поскорее хотел <...>.
Осмысление замысла: Несмотря на все поддразнивающие монологи о
собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту свою как-то даже
поневоле привык считать предприятием <...>.
Принятие окончательного решения: Он вошел к себе как приговорённый к
смерти. Ни о чём не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем
существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы
рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно <...>.
Осуществление преступления: О том, что дело надо сделать топором, решено
им было уже давно; Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва
себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом
<...>. Старуха <...> вскрикнула, но очень слабо; и вдруг вся осела к полу <...>.

556
 Фаза сличения полученного результата с действительностью (верификация):
Старушонка вздор! – думал он горячо и порывисто, – старуха, пожалуй, что и
ошибка, не в ней дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее
хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а
переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел,
что убить. Да и то не сумел, оказывается.
Ф.М. Достоевский представил модель преступной деятельности
Р. Раскольникова как разворачивающуюся в форме процесса. Целостный процесс
преступной деятельности от замысла преступления до его фактического
осуществления включает ряд частных процессов, подчинённых целому.
Например, во фрагменте из эпилога романа «Преступление и наказание»: Он
рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада
(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой
старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти
ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из
отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве
Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент,
передав всё, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом с
лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой
квартире, пришёл домой, и в заключение указал камень на дворе, на
Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и
кошелёк. Одним словом, дело вышло ясное.
Прослеживание того, как разворачивается линия жизни персонажа и как
молодой человек, студент превращается в ссыльно-каторжного второго
разряда, преступника, требует обращения к анализу процессуальных
характеристик человека.
Процессуальные характеристики – это те, которые дают представление о
модели поведения человека как обусловленной мотивами и целями его
целенаправленной деятельности на протяжении всего жизненного пути или какого-
либо его фрагмента. «Интегральное понятие жизненного пути, – пишет Н.С.
Сергиева, – предполагает множество тенденций и линий развития в пределах
одной биографии» [Сергиева 2009: 152-153].
Художественный текст является именно тем речевым жанром, в рамках которого
в наиболее полном виде может быть дано развернутое представление о модели
поведения человека и тех видах его деятельности, которыми он занимался на
протяжении своего жизненного пути. Художественный текст позволяет вместить в
себя целостную биографию человека или же наиболее значимые для раскрытия
его образа биографические сведения. Именно такого рода сведения и составляют
основу процессуальных характеристик человека.
Например, биографические сведения о персонажах (Алексее Абрамовиче Негрове,
Дмитрии Яковлевиче Круциферском, Владимире Бельтове и др.) положены в
основу создания их образов А.И. Герценом в его романе «Кто виноват?». В тексте
романа отношение к биографии и её роли в художественном произведении

557
выражается автором с полной ясностью: Меня ужасно занимают биографии всех
встречающихся мне лиц <...>; Если б можно было, я составил бы
биографический словарь, по азбучному порядку, всех, например, бреющих бороду,
сначала; для краткости можно бы выпустить жизнеописания учёных,
литераторов, художников, отличившихся воинов, государственных людей,
вообще людей, занятых общими интересами: их жизнь однообразна, скучна;
успехи, таланты, гонения, рукоплескания, кабинетная жизнь или жизнь вне дома,
смерть на полдороге, бедность в старости, – ничего своего, а всё
принадлежащее эпохе. Вот поэтому-то я нисколько не избегаю биографических
отступлений: они раскрывают всю роскошь мироздания. Желающий может
пропускать эти эпизоды, но с тем вместе он пропустит и повесть.
Процессуальные характеристики должны извлекаться из анализа ситуаций, в
которых оказывается субъект, осуществляющий ту или иную деятельность в
рамках определённого жизненного процесса. Суть этих характеристик должна
раскрываться с опорой на те языковые средства, которые служат средством
создания образов. Непроцессуальные характеристики человека вторичны. Они
лишь детерминируют, обусловливают ту или иную модель поведения человека, его
процессуальные характеристики. При создании образа человека акценты могут
быть любыми. Это всецело зависит от замысла автора текста.
Полагаем, что лингвистическое описание образа человека с опорой на анализ
его непроцессуальных и процессуальных характеристик может быть весьма
плодотворным.
Литература
Гольдин В.Е. , Сиротинина О.Б., Ягубова М.А. Русский язык и культура речи. М., 2002.
Культура русской речи. Учебник для вузов. М., 2000.
Сергиева Н.С. Пространство и время жизненного пути в русском языковом сознании. СПб, 2009.
Крейдлин Г.Е. Невербальная семиотика. М., 2004.
Чернова С.В. Деятельность: лингвистический анализ. Киров, 2008.
Чернова С.В. Образ человека: толкование термина, источники для изучения, множественность
интерпретаций, лингвистический анализ // Интерпретация образа человека как лингвистическая
проблема: М-лы Междунар. конф. Киров, 2011а.
Чернова С.В. О взаимообусловленности значений слов процесс и деятельность // Семантика.
Функционирование. Текст: Межвуз. сб. науч. трудов. Киров, 2011б.
Источники
Герцен А.И. Кто виноват? М., 1977.
Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. М., 1977.
Устинова Т. Запасной инстинкт. М., 2008.
Шукшин В.М. Ванька Тепляшин // Шукшин В. Беседы при ясной луне. М., 1975.
*****
Л.В. Чижонкова
Россия, Пенза
ДИАЛОГИ ЧУВСТВА И РАЗУМА В ПРОЗЕ И. БУНИНА
«Универсальным свойством человеческого сознания является диалогизм.
Диалог должен был бы являться универсальной единицей анализа сознания»
[Радзиховский 1988: 24]. В прозе И. Бунина идёт постоянный диалог о ценности
чувств, их долговечности. При этом голоса чувства и разума распределяются

558
между персонажами «по степени большей или меньшей близости к автору и его
последней смысловой инстанции» [Бахтин 1975: 111].
Именно такой диалог представляет собой рассказ 1923 г. «В ночном море». Под
конец жизни, через 23 года после разлуки, встречаются две знаменитости –
писатель и врач. Если писатель ещё склонен порой доверять чувствам, то
скептицизм врача неизменен.
Тема 1 – предчувствие и неслучайность их встречи, в модальности
предположения и сомнения: «Собственно, я не то что узнал вас, а у меня как
будто уже заранее таилось такое чувство, что вы почему-то должны
появиться, так что и узнавать было не нужно». – «Совершенно то же самое
испытал и я». – «Да? Очень странно. Как тут не сказать, что в жизни всё-таки
бывают минуты – ну необыкновенные, что ли? Жизнь, может быть, не так уж
проста, как кажется». – «Может быть. Но ведь может быть и другое: то, что
мы с вами просто вообразили сию минуту эти чувства нашего якобы
предвидения». – «Может быть. Да, весьма возможно. Даже скорее всего, что
так».
Тема 2 – страх смерти. Главная роль здесь – у врача, рассказывающего о своей
смертельной болезни. Но оба участника с самого начала признаются в «идиотском
бесчувствии». В их речи лексика чувства сочетается с различными средствами
отрицания: «Ну и что же? Да то, что я почти ровно ничего не чувствую при
мысли об этом… Да ничего не чувствуют и все окружающие меня, знающие мою
роковую тайну. И вот вы, например, разве вам не страшно за меня?» − «Нет,
сознаюсь, в сущности, нисколько». − «И, конечно, ничуть не жаль меня?» − «Нет,
и не жаль».
Тема 3 – муки любви и ревности писателя, жена которого когда-то ушла к врачу.
Главная роль – у писателя, с повышенной эмоциональностью вспоминающего эту
историю. В начале его речи – восклицания и побуждения к сопереживанию, в конце
– опять отрицание: «Вот тут и представьте, что я переживал в течение целых
годов… Подумайте, какой тут простор ревнивому воображению… Вы только
вдумайтесь в смысл этих поразительных слов насчёт вспомнившей души и в
то, какой это ужас, когда эту священнейшую в мире встречу нарушает
посторонний». − «Ну и что же вы чувствуете ко мне теперь? Злобу,
отвращение, жажду мести?» − «Представьте себе: ровно ничего. Несмотря на
всю вышеприведённую тираду, ровно ничего».
Динамика эмоционального и рационального выявляется и в речи одного
персонажа, и даже в пределах одной лексемы. Так, в словах «страшно» и «ужас»
эмоциональный компонент то усиливается, то ослабевает, оставляя место лишь
экспрессивной оценке: «Ужас, ужас. Вот тебе и «вспомнила душа моя»! Да ведь
вы это хорошо знаете и сами, т. е. то, что я ничего не чувствую. Иначе бы не
спросили». – «Вы правы. Знаю. И это тоже очень страшно». – «А нам всё-таки
не страшно. Сплошной ужас: совсем не страшно».
Тема 4 – реакция на недавнюю смерть любимой женщины. Здесь отрицание
чувств доходит до предела – до признания полного исчезновения души. Последний

559
лёгкий всплеск представлений писателя о её бессмертии легко погашается врачом:
«Что вы чувствовали, когда узнали о её смерти? Тоже ничего?» − «Да, почти
ничего… да и вы теперь – теперь, конечно, − разве вы что-нибудь чувствуете?»
− «Я? Да нет, что же скрывать? Конечно, почти ничего…» − «И где она теперь?
Вот там, в этом прелестном небе?» − «… Скорее всего, что нигде». – «Вы
думаете? Да, да… Скорее всего, что так».
В диалог персонажей включаются голоса мирового опыта. В момент
эмоционального подъёма писатель пространно излагает историю царевича
Гаутамы, его встречи с невестой, с многократным рефреном: вспомнила её душа
моя! Для объяснения своего бесчувствия он привлекает стихи Пушкина:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
В разговоре о вере иронически цитирует заупокойное песнопение, в том же
ключе отмирания чувств: «И притом вы, я думаю, нисколько не верите в те
блаженные места, где нет ни печали, ни воздыхания, а только райские
яблочки?» − «Ну, какая там у нас с вами вера». Врач в историю своей болезни
вставляет соответствующие изречения: «Finita la comedia!»; «Какой-то там Кай
смертен, ergo умру и я…».
Писатель именуется в рассказе как «особь с повышенной
чувствительностью», «пассажир под пледом», закрывающийся от холода жизни.
Врач – «пассажир с прямыми плечами» и прямолинейным взглядом на вещи. В
диалоге двух типов сознания, художественного и естественно-научного, побеждает
скептицизм последнего. Можно предположить и роль возраста: автору и его героям
уже за пятьдесят. И заглавие «В ночном море» вполне метафорично: море – жизнь,
ночь – конец жизни. Пожелания друг другу «покойной ночи» в конце беседы
напоминают о последнем покое.
Однако через 10 лет Бунин создаёт «Жизнь Арсеньева» − на той же
биографической основе, с тем же прототипом героини, Варварой Пащенко,
умершей через 23 года после разрыва с Буниным (в романе героиня умирает
сразу). Голос разума мягко звучит в речах отца героя про треволнения молодости и
мир, покой старости; в струнах его гитары, «с грустной усмешкой бормотавшей о
чём-то дорогом и утраченном и о том ещё, что всё в жизни всё равно проходит
и не стоит слёз…».
Но сам герой-писатель через много лет после «безумия» юности заканчивает
роман как гимн неумирающей любви: «Недавно я видел её во сне – единственный
раз за всю свою долгую жизнь без неё… Я видел её смутно, но с такой силой
любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не
испытывал ни к кому никогда».
В увещеваниях отца – спокойные изъяснительные конструкции с реальным
объектом; в заключении сына – экспрессивное определительное предложение с
опорной лексикой чувства.
Ещё через 5 лет, когда Бунину уже было под семьдесят, с диалога бывших
возлюбленных начался его цикл «Тёмные аллеи»: «Всё проходит, мой друг, −

560
забормотал он. – Любовь, молодость – всё, всё. История пошлая, обыкновенная.
С годами всё проходит. Как это сказано в книге Иова? "Как о воде протекшей
будешь вспоминать"». − «Что кому бог даёт, Николай Алексеевич. Молодость у
всякого проходит, а любовь – другое дело». Он поднял голову и, остановясь,
болезненно усмехнулся: «Ведь не могла же ты любить меня весь век!» −
«Значит, могла… Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так
и потом не было».
Утвердительные высказывания героя с лексико-словообразовательными
повторами (проходит, протекшая, пошлая) выражают по сути отрицание чувств, а
отрицательная реплика героини – их утверждение. Диалогически звучит заглавие
рассказа «Тёмные аллеи». У героя – с литературно-поэтической окраской: «Кругом
шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи». У героини – с отрицательной
эмоциональной оценкой в слове тёмные, которая связана с её личной историей
соблазна и обмана: «И всё стихи мне изволили читать про всякие "тёмные
аллеи"», − прибавила она с недоброй усмешкой.
В диалог вступают и разные тексты: последний звучит в согласии с
предыдущим, в противоречии с первым. Во всех текстах слышны голоса культуры:
русская поэзия и музыка, православная молитва, библейские и буддийские
сказания, латинские и итальянские изречения. Автор, как ему и положено,
становится на разные точки зрения: врача и писателя, отца и сына, мужчины и
женщины, соперников и влюблённых. Но при всём этом полифонизме сам Бунин в
диалоге чувства и разума явно следует не за Иовом или Экклезиастом, а за
Соломоном, за его «Песнью песней».
Литература
Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
Радзиховский Л.А. Диалог как единица анализа сознания // Познание и общение. М., 1988.
*****
Ч.В. Чон
Южная Корея, Кёнсан
УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ И ОСОБЕННОСТЬ СИНТАКСИЧЕСКИХ ФОРМ
СТИМУЛА РУССКИХ ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ ГЛАГОЛОВ
Не существует следствия без причины. В русской языковой картине мира
эмоция, передающаяся предикатами, считается чаще следствием, чем причиной.
Так следствие в виде эмоционального предиката нуждается в причине в виде
второго актанта предложения.
Учёные не раз отмечали важность причины в лингвистическом описании эмоции,
так Е.М. Вольф писала о том, что эмоциональное состояние имеет три основных
элемента – субъект эмоции, само эмоциональное состояние и его причину [Вольф
1989: 55]. В.Ю. Апресян и Ю.Д. Апресян считают, что в толковании эмоции имеется
три части: причина эмоции, собственно эмоция и её следствия [В. Апресян и Ю.
Апресян 1995: 458]. Л.Н. Иорданская, в свою очередь, отмечает, что причина
представляет собой определённую оценку субъектом чувства некоторого события
действительности и является сердцевиной толкования [Иорданская 1970: 6].
Причина эмоции, сочетающаяся с русскими эмоциональными глаголами, может

561
быть разделена на несколько подгрупп, т. е., Стимул, Каузатор, Содержание,
Объект эмоции и т. д. Стимулом среди них называется причина эмоции,
вызывающая определённую эмоциональную деятельность, характеризующуюся
мгновенной, кратковременной реакцией. В конструкциях русских эмоциональных
глаголов Стимул осуществляется с помощью формы дат. пад. существительного и
сочетания существительного в вин. пад. с предлогом на [Чон 2010б, Чон 2011].
В данной работе мы рассмотрим, какие семантические особенности имеют
формы, обозначающие импульсивный эмоциональный стимул, и сочетающиеся с
ними эмоциональные глаголы, как эти глаголы соотносятся с данными
синтаксическими валентностями и какими формами управляют соответствующие
глаголы в других языках.
В русском языке со Стимулом, вызывающим эмоцию, сочетаются глаголы
удивляться, дивиться, поражаться, изумляться, умиляться, радоваться,
огорчаться, печалиться, ужасаться и т. д.
Стимул, вызывающий эмоцию, прежде всего выражается в форме дат. пад.
Одной из самых важных функций дат. пад. в русском языке, как известно, является
значение «адресат». Стимул представляет собой источник эмоции, но в то же
время он может стать «адресатом» реакции, поскольку стимул и реакция эмоции
возникают в течение чрезвычайно краткого промежутка времени один за другим, и
стимул как источник эмоции мгновенно преобразовывается в объект реакции. К
тому же дат. пад. указывает только на направление объекта, а не предполагает его
окончательного расположения по отношению к адресату или цели. Так что
эмоциональные глаголы, которые сочетаются со Стимулом в дат. пад., не
предполагают внешнего выражения эмоции, а намекают только на направление:
Офицеры спускались следом. Последним шёл генерал Сиверс. Скворцов взглянул
на него снизу вверх и поразился трагической худобе его щёк. Но когда генерал
сошёл вниз, это впечатление исчезло. (НКРЯ — Национальный корпус русского
языка: www.ruscorpora.ru.)
В русском языке глаголы удивления и радости сочетаются прежде всего с дат.
пад., обозначающим импульсивный Стимул. А глаголы, передающие негативные
эмоции, такие как печалиться и огорчаться сочетаются не только с дат. пад, но и
с «о + предл. пад.» или «по поводу + род. пад.»: Особенно, когда речь идет о
«давних знакомцах», о тех, с кем доводилось уже встречаться, общаться, за кем
― сложись иная ситуация ― хотелось бы следить, отмечая каждую удачу,
печалясь каждому неуспеху <...> (НКРЯ); Поместные нравы меня радуют хотя
бы потому, что там, вместо того чтобы спорить о судьбах родины или
печалиться о неудачах на работе, люди любуются анемонами и
рододендронами (НКРЯ).
Печаль в первом синтаксическом варианте является реакцией на стимул, т. е.,
на неуспехи, а во втором варианте - статическим гомогенным состоянием,
причиной которого считаются неудачи на работе. В предложении с дат. пад. акцент
падает на момент появления эмоции, в то время как в предложении с «о + пред.
пад.» акцент - на процесс продолжения печали, сопровождающейся

562
размышлением. Обычно печаль продолжается дольше, чем радость или
удивление, и считается скорее состоянием, чем реакцией. Поэтому русские
глаголы печали и грусти сочетаются чаще с актантом «о + предл. пад.», и данная
валентность преобладает у глаголов печалиться и грустить.
А удивление и радость обычно не длятся долго и не сопровождаются
размышлением. Эти эмоции возникают у субъекта неожиданно и оказывают резкое
влияние на его психическое состояние. Они отнимают у субъекта много энергии и
не могут длиться долго. Следовательно, для этих русских глаголов важным
считается этап появления эмоции, а не её продолжения, и это хорошо отражает их
синтаксическая валентность.
Таким образом, в русском языке актант в форме дат. пад. соотносится с
семантическим элементом эмоционального глагола «импульсивное появление
эмоции». В других языках соответствующие глаголы могут сочетаться с дат. пад.
или с альтернативными актантами, указывающими на направление как и дат. пад.
русского языка.
Глаголы удивления прежде всего сочетаются с дат. пад. и в других славянских
языках, как, например, в чешском и польском, или с эквивалентным дательному
синтаксическим компонентом, как в английском. Хотя существуют другие варианты
синтаксической валентности (например, английский предикат to be surprised может
сочетаться с предлогами by (I'm surprised by the findings) и about (I'm surprised about
the answer). Главным актантом глагола удивления в этих языках считается дат. пад.
Анг. I was surprised at the reaction. (Я удивился реакции).
Чеш. Není se čemu divit. (Нечему удивиться.)
Пол. Czemu się tak dziwisz? (Чему ты так удивляешься?)
Глаголы радости в других языках управляют как эквивалентным дательному
падежом, так и другими актантами. Например, английский глагол радости to rejoice
сочетаются с предлогами at и in1. А самый главный глагол радости в чешском
языке těšit se сочетается прежде всего с предлогом na2,3, а в польском языке
глаголы радости не сочетаются ни с дат. пад., ни с эквивалентным дательному
падежом, выражающим стимул эмоции.
Чеш. Děti se na školní vystoupení dlouho předem těšily. (Дети радовались
окончанию школы ещё задолго до него) (wikislovník).
Пол. Ania cieszy się z pięknego prezentu. (Аня радуется прекрасному подарку)
(wikisłownik).
Глаголы печали, т. е., to grieve, to sorrow в английском, smucić się, trapić się в
польском и truchlit, rmoutit se, trápit se в чешском, обычно не используются в
сочетании с дат. пад.
По длительности удивление продолжается кратко, радость – чуть-чуть дольше, а
печаль – намного дольше. Естественно, что в разных языках с глаголами
удивления сочетаются дательный и эквивалентные дательному падежи, поскольку
при сочетании с эмоциональными глаголами дат. пад. прежде всего указывает на
внезапное появление эмоции. При глаголах радости данная синтаксическая
валентность наблюдается реже, при глаголах печали этот вариант валентности

563
тоже встречается очень редко в связи с длительностью этой эмоции во времени.
Другими словами, в глаголах радости и печали внимание может уделяться их
продолжению, и эту функцию выполняют другие синтаксические валентности, а не
дат. пад.
Стимул эмоции может передать и форма «на + вин. пад.». Такой модели
принадлежат русские эмоциональные глаголы сердиться, злиться, негодовать,
гневаться, злобиться, обидеться и т. д.: А папа говорил: ничего, Сонечка, мы
ещё всем нос утрем. Вот будет у нас много денег, мы Илюшу вылечим, и
накупим всего. Антонина Васильевна на эти разговоры сердилась, кричала, так
папа мне стал рассказывать, когда мы вдвоем (Б. Акунин).
Актанты эмоциональных глаголов в форме дат. пад. и в форме «на +вин. пад.»
имеют точку соприкосновения в том, что они оба выполняют семантическую роль
Стимула, который может стать одновременно и «адресатом» реакции. О близости
этих двух аргументов эмоциональных глаголов свидетельствуют их синхронные и
диахронные варианты синтаксической сочетаемости.
Некоторые данные показывают, что в 19-ом веке глаголы дивиться,
удивляться, радоваться, умиляться, огорчаться и т. д. управляли и формой «на
+ вин. пад.» [Крючкова 1979: 97]: Он держался с Марьей Дмитревной самого
простого, почтительного обращения и радовался на себя за это (Л. Толстой);
Да тебе-то что? – кричат ему арестанты, удивляясь на его ярость, -
несообразный ты человек (Ф. Достоевский).
В свою очередь, эмоциональные глаголы, для которых характерно управление
формой «на + вин. пад.», в современном русском языке сочетались и с формой
дат. пад. в литературных произведениях 19-ого века: Дядюшка был тоже весел; он
не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло прийти,
чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному
смеху (Л. Толстой).
Кроме того, и в современной разговорной речи можно встретить форму «на +
вин. пад.», сочетающуюся с эмоциональными глаголами, которые должны
управлять дат. пад. по норме современного русского языка [Крючкова 1979: 98]:
Поражаюсь я на современную молодёжь; Дивлюсь я на тебя, Таня. Откуда ты
такая? Эти примеры ненормативного употребления показывают, что выбор
второго актанта эмоциональных глаголов зависит от его семантической роли.
В английском же языке эти два типа эмоции синтаксически не отличаются друг
от друга. Такие английские предикаты удивления, как to be surprised, to be
astounded, to be amazed, to be astonished, а также предикаты гнева to be angry, to be
mad сочетаются с предлогом at, который обозначает цель: You are angry at me for
that? (Ты обиделся на меня за это?)
Однако в русском языке формы «на + вин. пад.» и «дат. пад.» не являются
полными синонимами. В отличие от стимула в форме дат. пад., стимул в форме
«на + вин. пад.» прежде всего намекает на активно выраженные с помощью
мимики действия, жесты эмоции. Так что здесь второй актант глагола может
интерпретироваться как Стимул, так и как Объект Реакции. Дело в том, что дат.

564
пад. указывает прежде всего на направленность объекта на определённую цель,
тогда как предлог на, как известно, указывает на соприкосновение с поверхностью
объекта, и форма «на + вин. пад.» более фокусируется на достижении объектом
цели.
В других же славянских языках с подобной русскому падежной системой,
глаголы гнева управляют формой «na + вин. пад.». Таким образом, с предлогом na
сочетаются польские глаголы гнева gniewać się, rozzłościć się, złościć się, boczyć się
и т. д. и чешские глаголы гнева zlobit se, vztekat se и т. д.
Пол. Wiesz, że ludzie nie potrafią się na ciebie złościć kiedy ich rozśmieszasz.
(http://fr.glosbe.com/pl/fr/z%C5%82o%C5%9Bci%C4%87) (Ты знаешь, что люди не
могут сердиться на тебя, когда ты их рассмешишь).
Чеш. Možná se na mě budete zlobit, ale nedá mi to.
(http://www.labuznik.com/forum_posts2.php?ID=11660) (Вы можете сердиться на
меня, но я не могу).
Таким образом, как в русском, так и в других языках глаголы гнева сочетаются с
формой «на + вин. пад.» и его синтаксическими эквивалентами, поскольку гнев
является одной из самых сильных и активных эмоций и ему нельзя не
сопровождаться с внешним агрессивным выражением, которое вызывает у объекта
чрезвычайно негативную эмоцию.
Однако не все формы «на + вин. пад.» указывают на Стимул и Объект эмоции
одновременно. В отличие от (а), где Вася считается и Стимулом и Объектом
эмоции, в (б) грубость Васи считается исключительно Стимулом эмоции: (а) Я
рассердился на Васю; (б) Я рассердился на грубость Васи.
Стимул и Объект Реакции могут синтаксически разъединяться. При
разъединении форма «на +вин. пад.» служит передачей Объекта Реакции, а
функцию Стимула выполняет дополнительная форма «за + вин. пад.». Е.В.
Падучева назвала форму «на + вин. пад.» из двух расщепленных объектов
Мишенью Эмоции, а «за + вин. пад.» - Аспектом Мишени [Падучева 2004: 279-284].
Её термины также показывают, что «за + вин. пад.» занимает менее важное место
в предложении с расщеплёнными объектами и он только приложен к форме «на +
вин. пад.». Я рассердился на Васю за то, что он мне нагрубил [Вольф 1989: 56].
Среди эмоциональных глаголов, управляющих «на + вин. пад.», глагол
обидеться не всегда предполагает эксплицитного выражения эмоции. Так что
наблюдатель за субъектом этой эмоции нередко проверяет его эмоциональное
состояние, задавая вопросы.
― Ты обиделась?
― А ты считаешь, нечего обижаться? После того, что ты так трусливо
сбежал… (НКРЯ).
Однако это не означает, что эмоциональный глагол обидеться передает только
внутренне пережитую эмоцию, исключая возможность внешнего выражения. Хотя
обида и не во всех случаях выражается, она в глагольной форме всегда
ориентирована на объект эмоции и не исключает возможности её выражения. Не
выраженная внешне, а исключительно внутренне пережитая обида передается с

565
помощью слова категории состояния обидно, и данному предикату нельзя
сочетаться с формой «на + вин. пад.» [Анна А. Зализняк 2006: 283], ср.: (а) Я
обиделся на Ивана; (б) *Мне обидно на Ивана.
Таким образом, форма «на + вин. пад.» передает и Стимул и Объект эмоции, и
эмоциональные глаголы, управляющие данной формой, характеризуются
«внезапностью» и «внешним выражением» эмоции.
При русских эмоциональных глаголах Стимул эмоции осуществляется с
помощью дат. пад. или формы «на + вин. пад.». Дат. пад. сочетается с глаголами
удивления, радости и печали, он указывает на импульсивное появление стимула и
фокусирует внимание на наступлении эмоции. А форма «на + вин. пад.»
сочетается с глаголами гнева, обиды, и именно она указывает на импульсивное
появление стимула и выражение встречной агрессивной реакции на него. Данная
синтаксическая валентность русских эмоциональных глаголов не произвольна, а её
система базируется, прежде всего, на семантике глаголов, следовательно, в других
славянских и неславянских глаголах встречаются соответствующие формы.
Литература
Апресян В.Ю., Апресян Ю.Д. Метафора в семантическом представлении эмоций // Избранные
труды том II. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995.
Бабенко Л.Г. Лексические средства обозначения эмоций в русском языке. Свердловск. 1989.
Богданова Л.И. Зависимость формы актантов от семантических свойств русских глаголов. М.,
1998.
Богданова Л.И. Русский глагол: эмоции, оценки, сочетаемость // Эмоции в языке и речи. М.,
2005.
Вольф Е.М. Эмоциональные состояния и их представление в языке // Логический анализ языка.
Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов. М., 1989.
Зализняк Анна А. О семантике щепетильности: обидно, совестно и неудобно. Многозначность в
языке и способы её представления. М., 2006.
Иорданская Л.Н. Попытка лексикографического толкования группы русских слов со значением
чувства // Машинный перевод и прикладная лингвистика. 1970. М., Вып.13.
Крючкова М.Л. Особенности глагольного немотивированного управления в современном русском
языке. М., 1979.
Ортони А. Когнитивная структура эмоций // Язык и интеллект. М., 1995.
Падучева Е.В. Семантическая парадигма глагола эмоции // Динамические модели в семантике
лексики. М., 2004.
Чон Ч. В. О классификациях русских эмоциональных предикатов // Исследования по славянским
языкам. Сеул. 2008. № 13.
Чон Ч. В. Способы выражения эмоционального состояния в русском языке и их семантические
особенности // Вестник МГУ. Филология. 2010. Выпуск 4.
Чон Ч. В. Соотношение семантических и синтаксических валентностей русских эмоциональных
предикатов (на корейском языке) // Rusistika. Сеул. 2010. №34.
Чон Ч. В. Семантические и синтаксические особенности Причины в русских эмоциональных
глаголах // Исследования по славянским языкам. Сеул. 2011. №16-1.
Pavlenko A. Emotions and the body in Russian and English // The body in description of emotion: cross-
linguistic studies (ed. by N.J. Enfield & A. Wierzbicka). 2002.
Wierzbicka A. The semantics of grammar. Amsterdam / Philodelphia, 1988.
Wierzbicka A. Semantics, Culture and cognition. NY., 1992.
Примечания
1
В английском языке эмоция выражается, прежде всего, с помощью прилагательного или

566
пассивной формы причастия, тогда как в русском языке эмоция выражается обычно глаголами
[Wierzbicka 1988, 1992, Pavlenko 2002]. Следовательно, английский глагол to rejoice
употребляется очень редко.
2
В чешском языке данный глагол может сочетаться с дательным падежом, но выполняет другую
функцию, чем в русском, ср.: Ctihodný otec se mezi vesničany těšil velké úctě. (Преподобный отец
среди сельских жителей пользуется большим уважением.) (wikislovník).
3
Это служит хорошим примером положения о том, что актанты, передающие стимул эмоции, т. е.,
дательный падеж и на + вин. пад. тесно связаны друг с другом и типологически.
*****
О.М. Чупашева
Россия, Мурманск
ЭЛЛИПСИС В АВТОРСКИХ РЕМАРКАХ М. ЦВЕТАЕВОЙ
(НА МАТЕРИАЛЕ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ)
Эллипсис, описанный П.А. Лекантом, – «<…> это сокращение глагольного
словосочетания в предложении, устранение глагольного компонента (без
возмещения его в контексте)» [Лекант 1974: 143]. В общей ткани текста эллипсис
становится одним из ярких художественных средств, действенным приемом
экспрессивного синтаксиса, позволяющим мастеру воплотить в произведении свой
творческий замысел. Именно такую функцию эллипсиса в авторских ремарках
усматриваем в автобиографической прозе М. Цветаевой – им насыщены
предложения с прямой речью.
Автобиографическое произведение есть обращение писателя к прошлому,
зрелое видение прошлых действий, поступков, лиц, это прошедшие годы,
увиденные через призму его памяти.
Человек существует в коммуникации, речевая коммуникация – один из способов
его самореализации, возможность раскрыть свои мысли и чувства. Неслучайно
автобиографическая проза М. Цветаевой пронизана речевым общением – с
окружающими и окружающих, при этом чужая речь передаётся конструкциями с
прямой речью: именно она, имитируя разговорную речь, определяет
эмоциональный настрой коммуникантов. Ремарки, характеризуя прямую речь, дают
информацию об отношениях коммуникантов, передают их чувства, эмоции,
настроения.
Не избегая традиционно построенных авторских ремарок (вводящий глагол +
субъект речи + (факультативный) адресат речи), М. Цветаева отдает предпочтение
трансформированным – эллиптическим конструкциям типа: И опять мать
Андрюше: «Ну, Андрюша, кто же был – он?» (28). Эллипсис создаёт
экспрессивность. Эллиптируется вводящий глагол-сказуемое: его необходимость
снимается контекстом предложения, «проясняющим» незамещённую позицию.
Контекст содержит несколько её маркеров. Главный из них по частоте – сама
прямая речь. Заметим, что прямая речь и вводящий глагол предполагают друг
друга: глагол свидетельствует о наличии прямой речи, а прямая речь
предполагает, не навязывая, вводящий глагол. Маркированием позиции вводящего
глагола функция прямой речи для ремарки исчерпывается. Далее – по убывающей
– маркируют позицию глагола приглагольные определители (обстоятельства

567
образа действия, меры и степени, времени и места) и адресат речи. У М.
Цветаевой нередко не получает словесного выражения и адресат: Утром, по
дороге к морю, Валерия: – Чувствуешь, как пахнет? (48); Вопрошающий,
настойчивее: «Гардероб, говорю, будет?» (194).
Тип эллиптированного глагола предполагается прямой речью: он из ЛСГ речи-
мысли, хотя у М. Цветаевой возможны и другие, например, глаголы жеста: [– А у
меня есть молочная сестра?] Мать, на меня: – Вот (131).
Эллиптирование глагола влечет за собой компрессию смысла ремарки (о
компрессии см.: [Мурзин 1979]), позволяет передать максимум информации
минимумом языковых средств. Эллипсис становится экспрессивным средством
синтаксиса. Ремарки с эллипсисом, короткие фразы в прямой речи создают особый
ритм текста, ощущение внутреннего напряжения.
Однако эллипсис у М. Цветаевой имеет и другую основу: для автора часто
важен не сам вводящий глагол, а его характеристика, по существу
представляющая собой описание ситуации, отношений коммуникантов, их
душевного состояния в той или иной ситуации. Эту функцию выполняют
приглагольные определители. Показательно, что при эллипсисе глагола
смысловой акцент переносится строго в одном направлении – не на прямую речь, а
на приглагольные определители и / или на коммуникантов: – Ну, пущая, пущай
расскажет! – приятельница, чуя в моем голосе слезы (16); Мать – двухлетней
Асе: «Скажи, Ася, коралловое ожерелье!» (155). Ремарки эмоциональны, однако
эмоциональность создается не специальными стилистическими коннотациями
приглагольных определителей (стилистические коннотации нехарактерны для её
ремарок) – она формируется эмотивными смыслами, которые Т.Л. Музычук
определяет как «<…> отображенные в языке эмоции и чувства, компоненты
лексической семантики. Данные смыслы лежат в плоскости эмоционального
самовыражения говорящего, обнажения его эмоционального состояния и
эмоционального отношения <…>» [Музычук 2011: 77]; они актуализируются в
рассматриваемых условиях.
Какими же чувствами, переживаниями были наполнены детство, юность, пора
взросления поэта? Об этом свидетельствуют приглагольные определители.
Приглагольные определители представлены различными частями речи:
наречиями, деепричастиями (глагольной формой), существительными в различных
падежных формах; возможно их выражение различными способами в составе
синтаксических рядов. В анализируемой прозе М. Цветаевой они принадлежат к
разным семантическим полям и образуют следующую систему: I. Со значением
состояния. II. Со значением жеста и мимики. Показательно доминирование первых
(88,5%). Вторые единичны (тыча, исподлобья, смывая с лица улыбку, полузакрыв
глаза, открывая настежь глаза и др. – 11,5%), хотя они не менее информативны:
по справедливому замечанию М.М. Бахтина, с помощью «<…> позы тела,
экспрессии лица, их внешней выраженности <…>» мы познаем человека, так как в
общении «<…> человек участвует весь и всею жизнью, глазами, губами, руками,
душой, духом, всем телом, поступками. Он вкладывает всего себя в слово <…>»

568
[цитир. по: Музычук 2011: 76]. Ср.: Тыча в воздух на подошедшую и приседающую
девочку: «Это кто же – Марина или Ася?». (154); Пауза и, прищурившись: «А вас
я что-то не припомню…» (194).
Определители со значением состояния в ремарках с эллипсисом представлены
также двумя группами: 1) со значением психического состояния, 2) со значением
физического состояния. Преобладают определители со значением психического
состояния (97,4%). Определители со значением физического состояния
представлены скупо (устав, отбиваясь и некоторые др. – 2,6% ), хотя жизнь М.
Цветаевой той поры, да и не только той, была вовсе не лишена физических
страданий (см., скажем, очерк «Башня в плюще»); например: – Мама, – я, устав
слушать про Асю, – а почему, если он [доктор – О.Ч.] святой, он всегда говорит
вместо живот – пузо? (133).
Определители со значением психического состояния представлены в
следующих разновидностях (по убывающей): реакция на что-либо: бесстрастно, с
благодарностью, возмущенно, возражая, с гордостью, с готовностью, с
замешательством, лаконически, настойчивее, неуверенно, с обидой, проглотив
мой взгляд, с равнодушием, спохватываясь, тоскливо, с укоризной, хвастливо,
хладнокровно и др. (36%); волнение: взволнованно, вздохнув всем животом,
последним голосом, упавшим голосом, отчаявшись, не без робости, тихо, но
твердо и др. (17,3%); интеллектуальная деятельность: по чистосердечной
ассоциации, безудержно, взгляд, видя, задумчиво, категорически,
многозначительно, наставительно, трезво, философски (17,3%); гнев:
наступая, торжествующе (контекстуальное значение), ещё более угрожающе и
др. (6,7%); душевное удовлетворение: шутя с добротой, заливаясь смехом, с
улыбкой и др. (6,7%); степень искренности: недоверчиво, с подозрительностью, с
усладой, честно и др. (6,7%); принуждение: не дав договорить, пользуясь,
схватив (4%); восхищение: с восторгом, в чистосердечном изумлении (2%);
угроза: наступая (1,3%); упрёк: укоризна (1,3%): И вот однажды, набравшись
духу, с обмирающим сердцем, глубоко глотнув: – Я могу рассказать про
«Цыган» (16); И, вовсе уже не шутя, а с глубокой сердечной радостью и
гордостью: – Вот мои дочери и будут «свободные художники», то, чем я так
хотела быть (56); «Что? Что?» – мать, наступая (70). Закономерно
доминирование определителей со значением реакции на какие-либо действия,
интеллектуальной деятельности, волнения в речевом поведении М. Цветаевой,
личности яркой и эмоциональной.
Весьма информативны в контексте данной статьи оценочные характеристики
описываемой жизни, заключённые в приглагольных определителях – позитивные и
негативные. Показательно количество семантических полей с негативной оценкой:
гнев, принуждение, угроза, упрёк. Более того, даже в составе полей,
предполагающих как позитивные, так и негативные оценки, немало негативных, ср.:
в поле волнение таковых 69%, в поле степень искренности – 60%.
Определители дают убедительную информацию о наиболее актуальном: об
отношениях в семье в описываемый период, и прежде всего Марины и к Марине.

569
Наибольшее количество определителей в автобиографической прозе раскрывает
отношения Марины и матери: именно мать была «главным» воспитателем детей.
Конечно, мать бывала доброй и ласковой (И вовсе уже не шутя, а с глубокой
сердечной радостью и гордостью: – Вот мои дочери и будут «свободные
художники», то, чем я так хотела быть (56)), но больше она запомнилась ей
строгой, даже суровой. Об этом свидетельствуют глаголы, используемые ею, когда
она рассказывает о матери: сердилась, гремела и под., приглагольные
определители речи матери, обращенной к Марине: угрожающе, с
подозрительностью, наступая и т.п. Даже некоторые из определителей, в
семантической структуре которых запрограммированы позитивные эмотивные
смыслы, в контексте предложения реализуют прямо противоположные, ср.: Мать,
торжествующе: – Ага, ни слова не поняла, как я и думала (21); Мать,
торжествующе: «А, вот, видишь, не знаешь, а говоришь!» (70). Отношение
Марины к матери проявляется в определителях спохватываясь, робко,
отчаявшись, тихо, совсем тихо, скрываясь в недосягаемость лестницы.
Подтверждают такие отношения замечания самой Марины. С одной стороны, это
благодарность: И если я этого своего слуха (музыкального – О.Ч.) не загубила, не
только сама не загубила, но и жизни не дала загубить и забить (а как
старалась!), я этим опять-таки обязана матери (53). С другой стороны –
осознание того, что она – нелюбимая дочь, любимая – Ася, с вытекающими для
Марины следствиями: Когда вместо желанного, предрешенного, почти
приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво
проглотив вздох, сказала… (52); И замечая уже дрожащие губы своей любимицы:
– Асеньке – ещё простительно… Асенька ещё маленькая… Но ты, ты, которой
на Иоанна Богослова шесть лет стукнуло! (77).
Итак, эллипсис в автобиографической прозе М. Цветаевой становится
многогранным художественным средством, позволяющим не только создать
экспрессию, но и актуализировать эмотивные смыслы, необходимые для
реализации творческого замысла писателя. Эллипсис органично вплетается в
общую систему используемых ею выразительно-изобразительных средств.
Литература
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке. М., 1974.
Музычук Т.Л. Эмоциональное состояние персонажа как объект лингвистического наблюдения //
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. № 1. М., 2011.
Мурзин Л.Н. Компрессия и семантика языка // Семантика и производство лингвистических единиц
(проблемы деривации). Пермь, 1979.
Источник
Цветаева М.И. Автобиографическая проза. М., 1991. (За примерами в тексте статьи в скобках
указывается страница по данному изданию.)
*****

570
 Р.А. Шамаева
Россия, Пенза
ПРЕДИКАТИВ С СЕМАНТИКОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО СОСТОЯНИЯ В ПОЭЗИИ
А.А. АХМАТОВОЙ: КОННОТАТИВНЫЙ АСПЕКТ
Предикатив – особая гибридная часть речи с категориальным значением
«качественного состояния», совмещающая признаки глагола и прилагательного
(П.А. Лекант, М.В. Дегтярева, Д.А. Савостина). Категории времени, наклонения,
лица предикатива выражаются связкой (связка – облигаторный компонент), а род и
число – «вещественной» частью, которая представляет собой семантический
центр. «Предикатив <…> изначально более «удобен» для выражения
эмоционального состояния лица» [Лекант 2007: 203]. При этом «предикатив
используется авторами тогда, когда необходимо сосредоточить внимание не на
действии (глагол), не на каком-то одном отличительном признаке предмета
(прилагательное), а на внутреннем или внешнем качественном состоянии, в
котором находится субъект» [Савостина 2010: 80].
Любая информация, в том числе информация о человеке, о его эмоциональном
состоянии, может быть выражена как денотативно, так и коннотативно. Термин
«коннотация» трактуется в филологии по-разному в зависимости от того, к какому
направлению принадлежит учёный: семиотическому, психолингвистическому или
собственно лингвистическому. Вероятно, «денотация означает способ восприятия
и мышления, при котором объект или положение дел рассматриваются автономно,
а коннотация имеет место тогда, когда объект или положение дел мыслятся
неизолированно, то есть совместно с неким другим объектом в самом широком
смысле этого слова» [Ревзина 2001: 442].
Для предикативов с семантикой эмоционального состояния характерны
синтаксические средства выражения коннотативных смыслов. В простом
предложении такими средствами являются междометия, обращения, особые
синтаксические формы (интенсив), второстепенные члены.
Так, первообразное междометие «о», придавая особую эмоциональность всему
высказыванию, указывает и на высокую степень проявления состояния,
выраженного предикативом: О, как была с тобой мне сладостна земля!; О, как
весело мне думать, / Что тебя увижу я!; О, как было б страшно / Им видеть
эти доски! Прохожу.
Обращение лирического субъекта к памяти о чувстве (любовная память)
дополняет значение тревоги и волнения предикатива тяжела коннотацией
обреченности, безысходности: Тяжела ты, любовная память! Повтор
обращения ласточка передает предельно сильное эмоциональное напряжение:
Он застонал и невнятно крикнул: / «Ласточка, ласточка, как мне больно!».
Чаще других синтаксических средств коннотации встречаем интенсив –
«особую синтаксическую форму <…>, которая определяет субъективную окраску
высказывания» [Лекант 2011: 77]. Интенсив представляет собой «сочетание частиц
какой, как, такой, так с «полными» словами» [там же]. Подобные конструкции
указывают на высокую степень проявления эмоционального состояния: Мальчик

571
сказал мне: «Как это больно!»; Отчего мне так легко с тобой?; Лучи зари до
полночи горят. / Как хорошо в моем затворе тесном!; Но видишь ли! Ведь я
пришла сама… / Декабрь рождался, ветры выли в поле, / И было так светло в
твоей неволе, / А за окошком сторожила тьма; Как хорошо, что некого терять
/ И можно плакать. / Царскосельский воздух / Был создан, чтобы песни
повторять; Как хорошо в осеннем саду! / Как хорошо быть совсем
влюбленным!; И было этим летом так отрадно / Мне отвыкать от
собственных имен / В той тишине, почти что виноградной, / И в яви,
отработанной под сон. Обстоятельства при предикативе выполняют ту же
функцию: И эту песню я невольно / Отдам на смех и поруганье, / Затем, что
нестерпимо больно / Душе любовное молчанье; Если б ты была моей женой, /
Сразу б я тебя возненавидел, Проклял трижды и навек забыл – / И безмерно
счастлив был с другою. Они также могут ограничивать время проявления
состояния: Но вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной;
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил / За то, что в дом свой странницу
пустил.
На высокую степень проявления эмоционального состояния в конструкциях с
отрицанием указывают не только интенсив, относящиеся к предикативу
обстоятельства, но и дополнения: Да, не страшны ни море, ни битвы / Тем,
кто сам потерял благодать; И вот, он на пустой стене / Хранит меня от
горьких бредней, / И ничего не страшно мне / Припомнить, – даже день
последний. В последнем примере отрицательное местоимение ничего создает
коннотацию максимального проявления состояния.
Нарастание эмоционального состояния, экспрессивность передаётся
лексическим повтором предикатива: Трудно, трудно жить затворницей, / Да
трудней весёлой быть; Если б ты, Алиса, знала, / Как мне скучно, скучно жить!
По определению В.Н. Телия, «под экспрессивностью понимается её не
нейтральность, отстранение, деавтоматизация, придающие речи необычность, а
тем самым и выразительность, связанную с тем, что сигнал, передаваемый
языковым выражением <…> усилен и тем самым выделен из общего потока либо
за счет необычного стилистического использования языковых средств, либо
посредством интенсификации количественного или качественного аспектов
обозначаемого, либо же в результате восприятия ассоциативно-образного
представления, возбуждаемого данным выражением и служащего стимулом для
положительной или отрицательной эмоциональной реакции реципиента, поскольку
любой образ <…> воздействует на эмоциональную сферу человека» [Телия 1991:
7] (выделено нами. – Р. Ш.). Экспрессивность предикатива может создаваться
сразу несколькими средствами: О, страшен, страшен конец рассказа / О том,
как умер мой жених. В данном случае и междометие о, и повтор предикатива
страшен, и инверсия – все эти средства помогают достичь высокой экспрессивной
окраски.
Предложения конструкции «инфинитив – предикатив» могут быть как
двусоставными, где инфинитив выполняет функцию подлежащего, а предикатив –

572
сказуемого, так и односоставными безличными. Идентификация типа предложения
в этом случае происходит по наличию / отсутствию предикативных отношений
между инфинитивом и предикативом [Лекант 2004: 126]. Предикатив с семантикой
эмоционального состояния приобретает оценочный компонент коннотации: Любо
мне от глаз твоих зеленых / Ос весёлых отгонять; Сегодня мне из костела /
Так трудно уйти домой; А иволга, подруга / Моих безгрешных дней, / Вчера
вернувшись с юга, / Кричит среди ветвей, / Что стыдно оставаться / До мая в
городах, / В театре задыхаться, / Скучать на островах; Как вы улыбаетесь
редко, / Вас страшно, маркиза, обнять!; Знаю, таким вот, как ты, сероглазым /
Весело жить и легко умирать; Скучно мне оберегать / От себя людей, /
Скучно кликать благодать / На чужих друзей.
В сложноподчинённом предложении с придаточным изъяснительным с союзом
что «оценка сообщения может быть опосредована характеристикой его субъекта;
в этом случае союз что выступает в сочетании с предикативными
существительными и прилагательными в краткой форме» [Русская грамматика
1980: 474]. В таких конструкциях к семантике состояния добавляется коннотация
эмоциональной оценки лирическим субъектом того, о чем говорится в придаточной
части: Как я рада, что нынче вода / Под бесцветным ледком замирает; Было
страшно, что он обгоняет / Тройку сытых, весёлых коней, / Постоит и опять
ковыляет / Под тяжёлою ношей своей; По неделе ни слова ни с кем не скажу, /
Всё на камне у моря сижу, / Мне любо, что брызги зелёной волны, / Словно
слёзы мои, солоны; Я окошка не завесила, / Прямо в горницу гляди. / Оттого мне
нынче весело, /Что не можешь ты уйти; Хорошо, что ты отпустила, / Не
всегда ты доброй была; Как сладко, что не надо/ Мне больше ревновать; И
страшно мне, что сердце разорвется, / Не допишу я этих нежных строк…
Таким образом, коннотация предикатива с семантикой эмоционального
состояния в поэзии А.А. Ахматовой создается в основном синтаксическими
средствами. В простом предложении это могут быть междометия, обращения,
особые синтаксические формы (интенсив), второстепенные члены;
показательными также являются порядок слов в предложении (инверсия) и его тип
по наличию главных членов. В сложном предложении – вид придаточной части.
Литература
Лекант П.А. Рациональное и эмоциональное в русском предложении: семантика
эмоционального состояния / Грамматические категории слова и предложения. М., 2007.
Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке: учебн. пос. М.,
2004.
Лекант П.А. Субъективная аналитическая категория интенсива в русском языке // РЯШ. – 2011,
№ 7.
Ревзина О.Г. О понятии коннотации // Языковая система и её развитие во времени и
пространстве: Сб. научн. ст. М., 2001.
Русская грамматика. Т. 2: Синтаксис. М., 1980.
Савостина Д.А. Категоризация субъективности и эмоциональности в русской литературе первой
трети XX века: формы предикатива. М., 2010.
Телия В.Н. Экспрессивность как проявление субъективного фактора в языке и её прагматическая
ориентация // Человеческий фактор в языке. М., 1991.

573
 Источники
Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 2 тт. Т. 1, 2. М., 1990.
*****
Т.Е. Шаповалова
Россия, Москва
УЗУАЛЬНО-ХАРАКТЕРИЗУЮЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ КАТЕГОРИИ
СИНТАКСИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ И ЕГО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ В
ПОВЕСТИ Л.Н. ТОЛСТОГО «ДЬЯВОЛ»
Грамматическое значение предложения, и темпоральная семантика в частности,
представляет собой отражение того или иного фрагмента объективной
действительности. По мысли Г.А. Золотовой, «понятие действия и понятие
времени – две диалектически слитые стороны одного явления: активное,
конкретное действие протекает в конкретном времени; узуальное, обычное
действие приближается к состоянию» [Золотова 1975: 150].
В анализируемой повести Л.Н. Толстого имперфективное узуально-
характеризующее значение [Шаповалова 2000] проявляется в контекстах
прошедшего, настоящего и будущего синтаксического времени. Оно описывает
явление действительности как типичное, обычное, повторяющееся посредством
таких экспликаторов, как:
– глагольные лексемы случалось (1 употребление) / случилось (8
употреблений): За кофеем, как и часто случалось, шёл тот особенный дамский
разговор, в котором логической связи не было никакой, но который, очевидно,
чем-то связывался, потому что шёл беспрерывно; Случилось ему раз быть у
Данилы <…>; бывает (3 употребления) / бывало (2 употребления): В таком
полусумасшедшем состоянии находился Евгений, когда случились, как это часто
бывает после июньских гроз, июньские проливные дожди, продолжавшиеся два
дня; Иногда она сопутствовала ему, и это бывало особенно весело;
– темпоральные наречия часто (8 употреблений): Осенью Евгений часто
ездил в город и там сблизился с семейством Анненских; редко (2 употребления):
На подённую она не ходила, так как была с ребёнком, а он редко проходил по
деревне; иногда (6 употреблений): Вечером, когда он приходил из конторы, пили
поздно чай, и иногда он читал вслух, она работала, или музицировали, или
разговаривали, когда бывали гости; опять (23 употребления): И опять
назначилось свидание в полдень в лесу.
Все приведённые контексты характеризуются отвлечением от той или иной
конкретной ситуации. Временные рамки наблюдаемых в прошлом явлений
расширяются за счёт характера повторяющихся действий, квалифицирующих
поведение субъекта, и предполагают перспективу аналогичных повторений: Он
слез с лошади у калитки и, отдав её проходившему садовнику, постёгивая
хлыстом высокую траву, повторяя, как это часто бывает, произнесённую
фразу, шёл к дому; Она любила свою мать, но, увидав, что Евгению бывало
неприятно вмешательство в их жизнь тёщи, она сразу стала на сторону мужа и
с такой решительностью, что он должен был укрощать её.

574
 Предложения могут давать оценку явлениям природы, местности в
определённый период времени: Опять яркий полдень, крапива, зады Даниловой
караулки и в тени клёнов её улыбающееся лицо, кусающее листья, восстали в
его воображении – или содержать оценку поведения субъекта: Она чуяла, ему
казалось, часто лучше его самого – всякое состояние его души, всякий оттенок
его чувства и соответственно этого поступала, стало быть, никогда не
оскорбляла его чувства, а всегда умеряла тяжёлые чувства и усиливала
радостные; Жили они так: он вставал, как всегда, рано и шёл по хозяйству, на
завод, где производились работы, иногда в поле.
Темпоральные синтаксемы со значением узуальной приуроченности, наречия,
будучи выразителями типичного, обычного, повторяющегося явления, по-разному
передают саму идею повторяемости.
Первые просто фиксируют кратность событий: Случилось ему раз зайти
напиться в лесную караулку. Словоформа раз сочетается с глаголом в форме
прошедшего времени совершенного вида случилось и указывает на
происходящее однократно действие, которое субъект выделяет как важное,
запечатлённое в памяти. Это сочетание вводит в мир воспоминаний, указывает на
существование в прошлом неопределённого интервала времени, в течение
которого произошло нечто существенное.
Вторые указывают на момент времени, о котором известно, что в объективной
действительности он носит характер цикличности: В эту неделю Евгений ездил в
город доставать денег на поездку, распоряжался из дома и конторы по
хозяйству, опять стал весел и близок с женою и стал нравственно оживать.
Третьи совмещают признак регулярности с признаком длительности: Одно, что
не то что отравляло, но угрожало их счастью, была её ревность, которую она
сдерживала, не показывала, но от которой она часто страдала.
Четвертые называют определённый повторяющийся промежуток времени, в
течение которого действие осуществляется какое-то число раз: <…> он опять
забывал её на недели, иногда на месяц.
Спрягаемая форма глагола несовершенного вида, с которой синтагматически
связано наречие, обозначает повторяющиеся действия, о чём свидетельствует его
морфемная структура – суффикс -ва-: Он не мог сидеть дома, а был в поле, в
лесу, в саду, на гумне, и везде не мысль только, а живой образ Степаниды
преследовал его так, что он редко только забывал про неё.
План настоящего синтаксического времени воссоздаётся в контекстах:
– с расчленёнными номинативными предложениями, содержащими временные
детерминирующие члены – приосновные распространители. В структуре этих
предложений предикативная нагрузка выполняется не только главным членом
предложения, но и второстепенными [Монина 1993: 88]: Опять эти мученья,
опять весь этот ужас и страх. В роли главного члена выступает не только
номинатив имени существительного, но и субстантиват: – Опять то же, – с
испугом сказала она, взглянув на него. – Неужели опять то же? – сказал он.
Имперфективное узуально-характеризующее значение настоящего

575
синтаксического времени типично для предложений с неличным субъектом и не
связано с временными ограничениями;
− с эллиптическими предложениями со значением речи: – Я, Василий
Николаевич, опять о том же, – сказал Евгений, – об этой женщине.
Эллиптические предложения имеют средства выражения предикативности, и
категории синтаксического времени в том числе. Синтаксема с объектной
семантикой эксплицирует настоящее синтаксическое время. Синтаксически
значимым оказывается и темпоральное наречие опять, передающее
повторяемость факта речи.
Имперфективное узуально-характеризующее значение будущего
синтаксического времени проявляется в тех же синтаксических условиях, что и
узуально-характеризующие значения настоящего и прошедшего времени: Будет
то, что я опять себе скажу <…>; Нога подвернулась неловко, и была опасность
того, что опять будет выкидыш.
В обобщённо-личном предложении низшей степени обобщённости: <…> право,
иногда веришь в привороты <…> – употребляется форма второго лица
единственного числа настоящего времени индикатива, которая является средством
временной нейтрализации. Иногда употреблено в синтагматической связи с
глаголом настоящего времени, поэтому действие лишено конкретности, к широкому
плану настоящего времени обычно относится неопределённый ряд его повторений.
Глагол в форме несовершенного вида выступает при этом в неограниченно-
кратном типе употребления. Значение типичности действия повлекло за собой
изменение и временной семантики. Нет соотнесённости действия с моментом речи,
и структурой предложения выражается значение временной обобщённости. Как
отмечал В.В. Виноградов, форма второго лица единственного числа настоящего
времени индикатива, «теряя прямое отношение к данному конкретному
собеседнику», <…> получает «обобщённое значение» [Виноградов 1947: 459].
Ситуация, отражённая в собственно инфинитивном односоставном глагольном
предложении, приобретает характер временной неопределённости: Хоть бы раз
опять обнять её, а потом будь что будет. В предложении передаётся
ирреальность предикативного признака: «Потенциальные инфинитивные
предложения отражают противостояние агенса и мира, конфликт между
необходимым, но непосильным» [Золотова, Онипенко, Сидорова 1998: 141].
Связанные с ирреальностью собственно модальные волеизъявительные смыслы –
желательность – неотделимы от временной семантики. Событие представлено как
обращённое в будущее. Здесь временная семантика опирается на ближайший
контекст и видовую квалификацию инфинитива – план будущего связан с
совершенным видом глагола.
Обследованный нами материал показал, что в узуальном значении
описываемые явления предстают отвлечёнными от конкретного времени, то есть
обычными, повторяющимися в настоящем, прошедшем или будущем.
Литература
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.; Л., 1947.

576
Золотова Г.А. К понятию предикативности // Теоретические проблемы синтаксиса современных
индоевропейских языков. Л., 1975.
Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М.,
1998.
Монина Т.С. Модели односоставных предложений: структура и семантика. М., 1993.
Шаповалова Т.Е. Категория синтаксического времени в русском языке. М., 2000.
*****
О.В. Шаталова
Россия, Москва
ТРАНСФОРМАЦИЯ СМЫСЛОВОЙ СТРУКТУРЫ ЛЕКСЕМЫ ВЕЧНЫЙ
В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ
Понятие вечность как лингвистическая категория в художественном тексте
представляет сложную семантическую структуру эстетически значимой
лексической единицы вечный, которая, будучи абстрактной в русском
литературном языке, в художественном пространстве начинает развивать
дополнительные семантические оттенки.
Мировоззренческая проблема вечности являлась предметом серьёзных
размышлений многих писателей и поэтов, поскольку её осмысление позволяло
ответить на вопросы о смысле жизни, о смерти, о бесконечности бытия, о
взаимосвязи событий и действий.
В тексте отвлечённые понятия становятся семантически значимыми, а
универсальный языковой контекстуальный подход, безусловно, помогает найти
ключ к нетрадиционному прочтению известных явлений. Рассмотрим употребление
лексемы вечный и её семантического окружения в произведении Татьяны
Соломатиной «Кафедра А & Г».
Лексема вечность является производной от слова век. Родственно лит. viẽkas
‘сила, жизнь’, veikiù, veĩkti ‘действовать, делать’, véikus ‘проворный, быстрый’,
veiklus ‘деятельный, активный, деловой’, vỹkis ‘жизнь, живость’, vikrùs ‘бодрый’,
лтш. vèicu, vèikt ‘добиваться, пересиливать, одолевать’, др.-исл. veig ж. ‘сила’, víg
‘борьба’, гот. weihan ‘бороться’, д.-в.-н. wi gan ‘бороться’, ирл. fichim ‘борюсь’ (из
*vikō), лат. vincō, vincere ‘побеждать’, pervicāx ‘упорный, стойкий’ [Фасмер, URL].
В современном русском языке лексема вечный выступает в значениях: 1)
‘Бесконечный по времени, без начала и конца (книжн.); не перестающий
существовать (книжн.)’; 2) ‘Очень продолжительный, бессрочный’; 3)
‘Пожизненный’; 4) ‘Часто повторяющийся, всегдашний (разг.)’ [Ушаков, URL]].
В художественном тексте у лексемы вечный появляются дополнительные
семантические и стилистические оттенки: Проснулся утром в незнакомой, убогой,
но чистенькой квартирке и узнал, что вчера признался в вечной любви
(значение 1), предложил руку и сердце и даже разок выполнил супружеский долг.
Отметим возникновение нового выражения путём соединения его со сходным.
Выражение вечная лаборантка возникло как контаминация двух сочетаний вечный
студент и старая лаборантка. В данном случае дополнительно отмечается
отрицательная коннотация. Это достигается путём включения лексемы вечный в
один синонимический ряд с лексемой старая: Антонина Павловна была старшей

577
лаборанткой. Старой лаборанткой. Вечной лаборанткой. На каждой мало-
мальски приличной кафедре есть такая.
Отрицательная коннотация появляется благодаря определённому
семантическому окружению, а именно сочетанию абстрактной лексемы вечный с
наименованием конкретного лица: Изредка свежие нотки в «забубённое»
существование вносили юные ассистенты, позволявшие – из вежливости или по
неопытности – брать престарелой вечной ассистентке над собой
«шефство»; Он же – вечный носильщик, дворецкий, рыцарь без страха и
упрёка, посыльный и подмастерье…
Отрицательная коннотация может усиливаться повтором языковой единицы
вечный в одном синтаксическом целом: Ну а потом Ольга уехала в Америку,
потому что она умная, не то что этот, - нашёптывает вечная старшая
лаборантка за чашкой безвкусного чая какому-нибудь молоденькому, но сразу
видно, что вечному же ассистенту; И хотя Любовь Захаровна была старше
Антонины Павловны и вечным ассистентом, а Антонина Павловна –
соответственно – моложе и всего лишь вечным старшим лаборантом, но
между ними около десятилетия назад возникло некое подобие дружбы,
ограниченное кафедральными стенами и совместными стенаниями, в них
раздающимися по любому удобному поводу.
В произведении «Кафедра А & Г» лексема вечный становится одной из
центральных, текстообразующих. В начале произведения данная языковая
единица выступает в сочетании с конкретным наименованием лица (лаборант,
ассистент), далее наблюдается повтор лексемы в одной синтаксической
конструкции, благодаря которому усиливается оценочное значение. Лексема
вечный в сочетании с именем собственным выступает в качестве нарицательного:
Ниязову заперли в удельных стенах той самой клинической базы с вечной
Антониной Павловной, и самым большим её счастьем, замешенным на
страшной горечи нереализованности, были раритетные визиты Шефа. В конце
произведения наблюдается семантическое единство анализируемой лексемы с
местоимением она. Автор даёт понять, что смысл слова вечная читателю ясен,
читателю понятно, о каком конкретном человеке идёт речь: Всё ещё лаборантка.
Она же вечная!
Автор использует данную языковую единицу отвлеченного характера также в
качестве конкретной, собственной: Мы в Риме!!! Мы снова в Вечном городе.
Таким образом, в художественном пространстве Т. Соломатиной лексема
вечный трансформирует (сужает) свое отвлеченное значение до конкретного, в
частности для обозначения качества характера личности и др.
В современном русском языке синонимический ряд с доминантой вечный
представлен следующими единицами: вековечный, бесконечный, бессрочный,
неизгладимый, несмываемый, неиссякающий, неистощимый, неисчерпаемый,
нескончаемый, нетленный, неувядающий, незакатный, бессмертный [Словарь
синонимов, 2001].
В произведении «Кафедра А & Г» лексема вечный входит в состав

578
синонимического ряда: вечный - бесконечный - абсолют - абстрактное
пространство и время - бессмертный.
Так, слово бесконечный употребляется в одном контексте с основным
значением ‘протяженность во времени’, но с разными дополнительными
семантическими вариантами: Бесконечная вереница первых и последних даров в
течение бесконечных семи лет с маленьким хвостиком. С одной стороны,
бесконечная вереница – ‘вечность, бесконечность, нечто, не имеющее конца’; с
другой стороны, в течение бесконечных семи лет с маленьким хвостиком –
‘бесконечность, которая имеет конец, заканчивается на определённом этапе’.
Лексема абсолют выступает в значении ‘нечто недостижимое, бесконечное, не
имеющее границ’: <...> абсолюта любви, недостижимого, как пресловутый
абсолютный ноль, и такого же ненужного, мало того – смертоносного для
обычных людей.
Выражение абстрактное пространство и время в данном контексте может
рассматриваться в качестве синонима к слову вечность с основной
пересекающейся семой ‘время настоящее, будущее до бесконечности’: Ольгу
подобное положение вещей устраивало, если честно. Нет, не эндометриоз,
конечно, который делал обычные ежемесячные женские боли практически
невыносимыми, а отсутствие детей. Ну, не было в ней этого места. Не
хотелось ей «продлевать себя» в абстрактном пространстве и времени.
Синонимом к слову вечный в основном значении ‘не перестающий существовать’
выступает лексема бессмертный: Если ещё веруешь в какого-нибудь Иисуса или
Магомета – так отрабатывать надо, потому что за веру в то, что ты не
желудок с полутора десятками метров кишечника на ножках, а ещё и
бессмертная душа, платить надо.
Таким образом, лексема вечный в конкретном художественном пространстве
выступает не только как отвлеченная, абстрактная единица, но и как более узкая
текстообразующая, развивающая новые семантические оттенки и дополнительные
коннотации.
Словари
Словарь синонимов русского языка / Под ред. А.П. Евгеньевой. М., 2001.
Толковый словарь русского языка. В 4 т. / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1996. URL: http://www.dict.t-
mm.ru/ushakov.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1964. URL: http://fasmerbook.com.
Источники
Соломатина Т. Кафедра А & Г. М., 2011.
*****
А.М. Шилин, С.А. Шилина
Россия, Брянск
НОМЕНКЛАТУРА НОМИНАЦИЙ АДРЕСАТОВ В УПРАВЛЕНЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
Для современной науки устоявшимися являются представления об
управленческом дискурсе как коммуникативной технологии и особом
коммуникативном коде [Гостенина, Шилина 2010; 2012; Шилина 2011а]. В качестве
кодовых единиц выступают прежде всего слова как номинативные элементы

579
языковой системы, а прагматически важной закодированной информацией следует
признавать то приращение в их смысловом содержании, которое производно как от
системных языковых оппозиций (например, антонимических, синонимических), так
и от характера соединения, расположения слов, а также их частотности в
коммуникативных структурах. Одной из важнейших особенностей коммуникативной
ситуации, безусловно находящей свое кодовое отражение в ежегодном Послании
Президента Российской Федерации Федеральному Собранию РФ, является её
проекция на социально значимые реалии, например, структурный состав субъектов
власти, области адресного применения властных полномочий, политико-
экономическую ситуацию и т. д. Рассмотрим данные постулаты на примере одного
из вышеназванных Посланий, а именно от 22 декабря 2011 года.
Объектом властного воздействия и одновременно адресатом Послания
являются субъекты власти разных уровней и генеральная совокупность, которая в
исходной номинации обозначается Президентом как граждане России. Тем самым
определяется высокий социальный статус каждого индивида как единицы
государственного значения. В то же время первенствующим местом в ряду
начальных протокольных обращений (Уважаемые граждане России! Уважаемые
депутаты и члены Совета Федерации!) [Медведев, URL] порождается
необходимый и полезный для субъекта власти эмпатический эффект. Его
дальнейшее целенаправленное усиление обеспечивается последующей
конкретизацией и детализацией социально значимых ролей представителей
вторичных групп и кодирования их общественно важных созидательных функций и
качеств за счет соответствующих словесно-кодовых обозначений, в том числе и по
профессиям: работники бюджетного сектора, сельхозпроизводители,
военнослужащие, руководители, учителя, врачи, медицинские работники,
инженеры, ученые, активные, талантливые люди.
Номенклатура номинаций адресатов Послания включает в себя и название
такой малой первичной группы, как семья. Тем самым эксплицируется реакция
власти не только на злободневную демографическую проблему, но и выделяется
такая традиционная базовая ценность, какой является семейный союз. Довольно
многочислен и ряд знаков, дифференцирующих различные социальные общности:
пенсионеры, инвалиды, дети, юные таланты. Подобные обозначения в контексте
Послания демонстрируют внимание субъекта власти к тем слоям, которые в силу
своей специфической дееспособности нуждаются в особой заботе со стороны
властных структур. Отмеченное разнообразие антропонимических номинаций
вычленяет из безликой массы народонаселения личность по её социально
значимому атрибуту и тем самым кодирует установку субъекта власти
использовать не только эффект интерактивности, но и намерение аттестовать себя
с положительной стороны.
Констатация такого феномена России, как многонациональный состав её
социума и демонстрация оперативной реакции на проблемы в сфере
межнациональных и межконфессиональных отношений, обусловливает
присутствие в ряду антропонимов словосочетаний представители более 180

580
народов, этот многонациональный мир, представители самых разных
национальностей и конфессий [Медведев, URL]. Весьма целесообразным в
данном перечне выглядит слово мир. В контексте фразы Этот
многонациональный мир – уникальное преимущество России, мир, в котором
более тысячи лет вместе живут представители самых разных
национальностей и конфессий [Медведев, URL] слово мир актуализирует как
минимум четыре значения. А именно: два - одного из многозначных омонимов и
два – другого. То есть соответственно: «мир» как человеческое общество,
характеризуемое определённым общественным строем, культурными и социально-
историческими признаками, и «мир» как окружающее кого-либо общество, люди. А
с другой стороны, «мир» как согласие, отсутствие разногласий, вражды или ссоры,
«мир» – отсутствие войны, вооруженных действий <...> , согласное существование
<...> народов [БТС 2000: 544 – 545].
Приведённое извлечение вводит нового адресата Послания и «работает» на
имидж говорящего не только своим смысловым содержанием (внимателен ко
всем), но и конструктивными особенностями. Такие фигуры речи, как повтор (слова
мир), инверсия (обратный порядок слов в словосочетании более тысячи лет
вместе живут), обыгрывание омонимии (вместе – в месте, т. е. совместно и на
одной земле), наконец, отмеченная выше компрессия в одном словесном знаке
«мир» 4-х актуальных значений демонстрируют высокую речевую компетенцию
Президента и его референтов. Следовательно, добавляют немаловажный
положительно оцениваемый штрих в образ субъекта власти, умело и
требовательно формирующего свою команду. В данном контексте в качестве
ремарки подчеркнем ещё и следующее.ремарки
Целям естественной демонстрации должного уровня общекультурной
компетенции адресанта Послания служит также цитирование и выбор персон, чьи
изречения используются как традиционный прием доказательства истинности
собственного утверждения (ссылка на авторитет, цитирование – это общепринятый
научный код истины). Так, первым в композиционной последовательности
находится древнекитайский мудрец Лао-Цзы, следующий — 34-й президент США
(1953 – 1960 гг.) Эйзенхауэр и замыкает этот список академик Лихачёв.
Исторический диапазон, статусные и личностные характеристики, наконец, роль и
место в мировой культуре у данных личностей имеют мало общего. Но, видимо, в
том и смысл упоминания этих исторических деятелей и включения их
высказываний в текст Послания.
Возвращаясь же к анализу средств поддержания эмфатического эффекта на
уровне обращений, укажем номинации, выражающие за счёт соответствующих
семантических компонентов их значения идею общности субъектов власти и её
объектов. Данный смысл закодирован в словах-обращениях друзья, коллеги. К
тому же, указанные слова менее официальны в данном контексте, что очевидно
при их сравнении, например, со словом граждане, что позволяет поддерживать
необходимую эмоциональную атмосферу.
Ключевыми словами идеи единства, её лейтмотивом, являются местоимения мы

581
и наши во всех своих формах и смысловых проекциях. Но типичным для Послания
словоупотреблением местоимения мы является такое, когда оно выступает «как
собирательное имя, указывающее на совокупность лиц (в числе которых находится
и говорящий), объединенных по какому-либо общему для всех признаку» [Русская
грамматика 1982: 534]. Точно так же и наши в своем притяжательном значении
выражает понятие множественности, актуальное для передачи идеи общности.
Например: Мы должны <...> слушать друг друга. У нас все получится»
[Медведев, URL] и т. д.
Для успеха репрезентации субъекта власти удачно используется
контекстуальное манипулирование семантическим объемом местоимений, что
естественно в силу особенностей семантики данной части речи. Так, указанные
местоимения присутствуют в трех контекстах. Во-первых, в тех, где речь идет о
положительных сторонах деятельности власти, во-вторых, в тех, где отмечаются
недостатки, в-третьих, в тех, где говорится о задачах на будущее.
Соответственно этому в первом случае мы синонимично совокупности: Я –
Президент, ОНИ – различные субъекты власти, ВЫ – граждане России. За счет
подобной дистрибуции кодируется прагматическое стремление восприниматься
скромным. Например: Мы успешно преодолели наиболее сложный период
экономических потрясений <...>; Нам удалось сделать в этих непростых
условиях <...>; Мы полностью обеспечили реализацию <...> Мы повысили
качество народного представительства [Медведев, URL].
Во втором случае мы связано со вполне законным желанием акцентировать то
объективное обстоятельство, что в условиях разделения ветвей и уровней власти
ответственность за неудачи лежит не только на субъекте высшей государственной
власти но и на всех остальных, в том числе и на региональных. Применительно к
данной реалии стоит подчеркнуть следующее. Корректными в данном случае
номинациями, «обессубъекченными» в их семантике (типа регионы, на местном
уровне, на местах, каждая территория, муниципалитеты), демонстрируется
стремление к согласованности властных усилий, равно как и нежелание в
программном документе перелагать ответственность за неудачи на кого бы то ни
было персонально. Например: В ряде территорий, напомню, это поручение ещё
не выполнено [Медведев, URL].
В третьем случае мы по своему семантическому объему и прагматическому
предназначению с некоторыми поправками близко к тому, что характерно для
первого из выделенных нами случаев его употребления. Так, если речь идет о
планируемой важной законодательной инициативе, то мы относится к субъектам
высшего эшелона власти: Мы продолжим работу по улучшению качества
судейского корпуса [Медведев, URL]. Если же речь идет о том, что находится в
ведении субъектов регионального и муниципального уровней, то, естественно,
изменяется и соотнесённость мы с субъектом власти. Это совершенно очевидно на
фоне такой, например, фразы: <...> Также считаю, что главы регионов должны
принять программы, необходимые для медико-психологического и
педагогического сопровождения семей, которые воспитывают детей-сирот

582
[Медведев, URL]. Здесь четко противопоставлены субъекты власти за счет прямой
номинации (главы регионов) и словесно не выраженного «я», на которое тем не
менее указывает личная форма глагола считаю. Наконец, мы применительно к
субъектам реализации непростых задач в сложных условиях предполагает
актуализацию в его значении семантического компонента «совместно»: Я надеюсь,
что мы справимся с новыми вызовами; И только вместе мы сможем пройти
этот нелегкий путь [Медведев, URL].
Концепт совокупного единства, необходимого для достижения успехов в
общегосударственных делах, заключает в себе и переносные номинации,
используемые в Послании. Слова Россия, страна в своем прямом значении
соотносятся с понятием «государство», а в переносном – обозначают его граждан.
Однако, поскольку слово всегда присутствует в сознании как совокупность его
значений, то отмеченные переносные употребления указанных лексических единиц
важны для поддержания целесообразной пафосности. Она важна для
нейтрализации как беспристрастности терминов и терминологических сочетаний,
так и для «оживления» речевых штампов, без которых канонические дискурсы
невозможны.
В качестве вывода необходимо обратить внимание на одно важное
обстоятельство. Указанные операции и средства кодирования общей
прагматической установки дискурса на наиболее эффективное воздействие на
адресата и конкретного проявления данной установки на уровне решения частной
задачи по созданию положительного имиджа субъекта власти представляют его не
«в ипостаси» господства, а в ракурсе генеральной управленческой функции.
Потому вполне закономерно, что констатация успехов и декларация намерений
выглядит убедительно и демократично.
Литература
Гостенина В.И., Шилина С.А. Коммуникативный код управления субъекта власти: проблемы
формирования идиостиля // Регионология. № 2 (71). 2010, 25-33.
Гостенина В.И., Шилина С.А. Социальные технологии управленческого дискурса в системе
отношений государства и общества // Социально-гуманитарные знания. № 1. 2012, 78-88.
Русская грамматика. Т.1. М., 1982.
Шилина С.А. Становление управленческого дискурса в системе властных отношений
(репрезентация языковой личности Ивана Грозного). Saarbrücken, Germany, 2011а.
Шилина С.А. Управленческий дискурс: роль в производстве коммуникативных отношений
государства и общества // Казанская наука. № 9. 2011. Казань, 2011б.
Словари
Большой толковый словарь русского языка / Гл. ред. С.А. Кузнецов. СПб., 2000. (В тексте - БТС)
Источники
Медведев Д.А. Послание Президента Федеральному Собранию. 22 декабря 2011 года, 13:00.
Москва, Кремль. URL: президент.рф/news/14088.
*****

583
 И.Н. Щемелинина
Россия, Москва
ФОРМУЛА ДЕЛОВОГО ЯЗЫКА С КЛЮЧЕВЫМ СЛОВОМ ВСЯКИЙ
НА ПРИМЕРЕ СОЧИНЕНИЯ Г.К. КОТОШИХИНА
«О РОССИИ В ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА»
Сложная жанровая структура сочинения Г. Котошихина «О России в
царствование Алексея Михайловича» позволяет найти и выделить основные точки,
которые необходимы для понимания индивидуальности автора и отражения
процесса, происходившего в деловой письменности XVII в. Таковыми являются
ключевые слова, представляющие собой в качестве текстообразующего фактора
штампы, клише, словесные формулы делового письма. Они определяют
«эстетически значимый компонент текста, реализующий основные мысли автора,
стиль произведения, раскрывающий систему расстановки особенностей связанного
функционирования языковых средств» [Донецких 1990: 108]. Поскольку ключевые
слова для нас являются смысловыми точками, спроецированными на деловое
содержание сочинения, они способны помочь «концентрировать мысль автора и
следить за её движением в тексте…» [Лелис 2000: 11].
В сочинении Г.К. Котошихина часто используется ключевое слово всякий,
позволяющее понять содержание текста, определить лексическое значение той
или иной речевой единицы, её сочетание с другими частями речи; частотность
ведущей лексемы даёт возможность зафиксировать стандартные фразы делового
письма.
Основа слова всякий общеславянская, оно пришло из праславянского языка,
имеет несколько значений: всякий, каждый, однако, польск. всё-таки.
Исследователи полагают, что оно произошло от слова весь; суффикс -къ;
образование аналогично какой, такой, а также связывают и с литовским vis ks
«всякий», «каждый», «какой ни есть», «какой бы ни был» [Фасмер 1987: 364].
В труде Г. Котошихина встречается много формул делового письма, в которые
входит определение всякий. Данное слово выступает в нескольких значениях.
1. 'Каждый без исключения, любой (в ряду себе подобных)': а подряжаются
всякое ведро поставить на царском дворе; а для всякого царского выходу и
походу; и того с 500 рублев в год, во всякой Приказ; и над всякою сотнею
учинены головы сотенные из столников и из дворян; а росход тому хлебу на
всякой царской обиход; а в городех во всяком городе по церкве соборной; а
лошадей держат они для гонбы по 3 лошади у всякого человека; и в богаделнях,
роздают всякому человеку рублев по 5 и по 3; и от всякого ефимка прибыли
царю по 7 алтын; со всякого города, что доведется взяти, окладами. Указанное
лексическое значение лексемы всякий в сочинении встречается 16 раз.
2. При обозначении времени (день, год): на всякой год; на всякой день; во
всяком году по трижды и по четырежды. Использование лексемы всякий в
сочетании с единицей год встречается 4 раза, единицей день – 6.
3. Как субстантивированное существительное. Лексема всякий в
определённых условиях может утрачивать свои определительные функции и

584
приобретать признаки других частей речи, например, выступать в роли
существительного: запасаются на службу всякой своими домовыми запасами;
всякому воля где кто жить похочет; сколко тех гостей ни будет всякому по
поклону; и бывают царевичам и царевнам всякому свои хоромы и люди. Слово
всякий как субстантивированное существительное в сочинении встречается 4 раза.
4. В значении 'весь, все': со всяких торговых людей, и с вотчинниковых и
помещиковых крестьян и бобылей; и всяких вотчинников и помещиков с
крестьянских дворов; в поместьях их и во всяких вотчинах крестьян по 2 и по 3
и по 4 двора; и всякие помещики и вотчинники; а устроены для всяких воров,
пытки; таким же обычаем меж всяких господ и подданных их; и возлюбили те
денги всем государством, что всякие люди их за товары принимали и выдавали;
и для воинского времяни во всяких городех у монастырей и у дворян устроены
осадные дворы и другие. Использование лексемы всякий в значении 'весь, все' –
60 раз.
5. В значении 'разнообразный, различный, разные': и мастеровых всяких
людей с 600 человек; им с крестьян своих имати жалованье и всякие поборы; в
царском полку с 200 пушек всяких, в боярских по 50 и по 80 пушек всяких; а
принимаючи те всякие сьестные запасы, мяса и рыбу свежую и соленую; да в
полки ж берут на Москве и из городов хлебников, пирожников, мясников,
квасоваров, со всякими их запасы и другие. Слово всякий в значении
'разнообразный, различный, разный' встречается 74 раза.
Ср. словосочетание всякий чин: всякого чину людем; но и у всякого чину
людей; и всякого чину люд; и всякого чину служилые люди; царским ремесляным
всяких чинов людем; и у всяких чинов людей; и гости и торговые и всяких чинов
люди; будет всякого чину служебников болши 18000 человек; и всякого чину
человека люди воруют и т.д. Лексема всякий в словосочетании всякий чин
повторяется 62 раза.
6. 'Какой бы то ни было (любой); какой-либо': Росийского государства люди
породою своею спесивы и необычайные ко всякому делу; потому что опасаются
всякие порухи от пожарного времяни и иные причины. Слово всякий в указанном
значении употребляется 2 раза.
7. При отвлечённых существительных с предлогом без, который
усиливает отрицание: и того за его ослушание и смуту казнити смертию, безо
всякого милосердия; а не по научению, казнят смертию, безо всякие пощады.
Встречается в сочинении 2 раза.
8. В сочетании с отвлечённым существительным обозначает полноту,
предельность, высшую степень чего-либо: такъже и опасение имеют от них
всякое; лает его и бесчестит всякою бранью; а служили они царскую службу и
нужду всякую терпели многие годы; да для войны ж и приступов бывают с
царем и з бояры в полкех пушки, проломные, и полковые, и гранатные, со
всякими наряды и з запасы; и которые ходят во всякой работе на Москве; а
бывают мужскому полу смертные и всякие казни. Лексическая единица всякий с
отвлечённым существительным употребляется 9 раз.

585
 9. В значении 'другие': а ездят они под гонцами, и под всякими людми; и кого
куды лучится послати на службы, в войну и в воеводства в городы и во всякие
посылки; хлебом и денгами, и всякими податми; и с кабаков, и с таможень, и со
всяких откупов; а ведомо в том Приказе его царское платье, и всякое одеяние;
да середних и всяких лошадей; а пушки, и пушечные запасы, и всякое воинское и
осадное орудие, посылается в те городы с Москвы. Лексема всякий используется
в значении 'другие' 13 раз.
На наш взгляд, лексема всякий употребляется в конструкциях канцелярской
направленности, но так как автор при использовании различных речевых единиц
легко трансформирует один жанр в другой, то и слово всякий можно встретить не
только в жанре делового письма, но и в жанре летописного рассказа,
публицистического, а также лирического письма. По своей семантике лексема
всякий в одних случаях является штампом, а в других – клише. Это обусловлено
тем, что, во-первых, слово всякий в результате частотного употребления теряет
образность: смысловое наполнение постепенно, так сказать, выветривается.
Итак, в сочинении Г. Котошихина лексема всякий выполняет различные
функции, обозначая: каждый без исключения, любой (в ряду себе подобных); при
обозначении времени (день, год); всякий, всяк (субстантивированное
существительное); весь, все и т.д.; разнообразный, различный, разные; какой бы
то ни было (любой); какой либо; при отвлеченных существительных с предлогом
«без», который усиливает отрицание; другие; по-разному, различным образом.
В современном русском литературном языке слово всякий имеет значения: 1)
каждый, какой угодно из всех, любой; 2) разный, всевозможный; 3) какой бы то ни
было; 4) в сочетании с без, усиливая предлог, означает: совсем без [СОШ 1995:
103]. Таким образом, в современном русском литературном языке слово всякий не
утратило своих основных значений, но ограничение семантического объема и
функций всё же произошло, например, в официально-деловом стиле оно не
используется.
Литература
Донецких Л.И. Слово и мысль в художественном тексте. Кишинев, 1990.
Лелис Е.И. Эстетические функции ключевых слов (на материале рассказов А. П. Чехова).
Автореф. дис. … канд. филол. наук. Казань, 2000.
Чудинов А.Н. Григорий Котошихин. СПБ, 1891.
Словари
Ожегов С.И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1995. (В тексте – СОШ)
Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. Том 3. М., 1914.
Фасмер М. Этимологический словарь: в 4-х т. М., 1986-1987.
Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1– 2. М., 1999.
Яновский Н.М. Новый словотолкователь. Вып. 1–3, расположенный по алфавиту, напечатанный
по высочайшему его императорскаго величества повелэнiю ч. 3 въ Санктпетербургэ при
Императорской Академии наукъ 1803–1806 года. СПб., 1803–1806.
Источники
Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. М., 2000.
*****

586
 О.Ю. Щибря
Россия, Краснодар
БАЗОВЫЕ ПАРАМЕТРЫ, СВОЙСТВА И ПРИЗНАКИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО
ТЕКСТА КАК СОСТАВЛЯЮЩИЕ АВТОРСКОЙ КОГНИТИВНОЙ МОДЕЛИ МИРА
Круг проблем, связанных с изучением текста произведения художественной
литературы с точки зрения его смыслового и структурного единства, остается
очень широким. Развитие лингвистики текста, устанавливающей и исследующей
специфическую текстовую структуру, открывает новые возможности в этой
области.
Изучение текста как самостоятельного объекта анализа имеет теоретическое и
практическое значение. Теоретическое значение состоит в том, что в результате
этого изучения углубляется понимание языка как сложного целого, в котором
обнаруживаются разнообразные и сложные взаимоотношения. Эти отношения не
ограничены формальными связями, они определяются на уровне семантики,
глубинных связей между языковыми единицами и их элементами, складывающихся
в процессе функционирования языковых структур.
Концепция художественного текста, продиктованная коммуникативным аспектом
его исследования, опирается на имеющуюся традицию и сложившиеся в рамках
лингвистики и стилистики текста, функциональной лексикологии и теории речевой
деятельности подходы к тексту. Они служат тем фоном, на основе которого
разрабатывается общая концепция исследования.
Её исходные положения сводятся к тому, что художественный текст
рассматривается в деятельностном аспекте как продукт творческой активности
автора и объект читательского восприятия. Смысловая программа текста,
имеющая сигнально-информационную основу, не только отражает эстетическую
позицию автора, его когниции, но также определяет и направляет деятельность
читателя. Приобщение к авторской когнитивной модели мира, ответная эмоция
читателя возникают на ассоциативной основе и определяются словесным
искусством художника.
Ядро художественного произведения – текст – осознаётся нами как графически
зафиксированная, пространственно и темпорально ограниченная сложная,
своеобразная коммуникативная система, конструируемая взаимодействием как
лингвистических, так и экстралингвистических факторов, с подвижным
индивидуализированным логико-смысловым наполнением языковых форм и их
особенностей речевой репрезентации.
Как показывают исследования, текст способен оказывать воздействие на
входящие в его состав элементы, в то же время при всей своей членимости
оставаясь семантически и концептуально целостным, сохраняющим
коммуникативное и смысловое единство, образующееся в результате объединения
его отдельных частей в целое [Баженова 2001: 274-278].
Экстралингвистический фактор в тексте составляет собственно логико-
смысловое наполнение текста, образуя семантический пласт – текст как «поток
смысловой информационной насыщенности» [Абрамов 1987: 10], строящийся по

587
определённым законам смыслового формирования текста (от минимальных
информативных единиц до максимальных, на уровне синтаксиса).
Логико-смысловое строение текста объективируется в его собственно
структурной, синтаксической организации. Структурный план текста
(лингвистический фактор) представляет собой поток взаимосвязанных
коммуникативно-организующих единиц, реализующих в письменном виде
предлагаемую писателем информацию в соответствии с законами структурного
формирования текста (от минимальных коммуникативно-организующих единиц до
максимальных).
Говоря о логико-смысловом конструировании текста, мы остаёмся на уровне
рассмотрения обобщённой схемы строения текста как конструктивного объекта.
Однако в естественном конкретном тексте общелогическое наполнение
актуализируется в конкретной смысловой, индивидуально-авторской информации,
находящей реализацию в различных формах (синтаксических, лексических,
лексико-морфологических и т.д.). То, что составляет специфику мышления
писателя в конкретном тексте (план содержания), воспринимается и оценивается
при непосредственном изучении плана выражения, специфически оформленного
для произведения данного писателя. Представляется, что каждый текст, который
подлежит восприятию и анализу, есть, с одной стороны, обобщённая схема
(языковое образование) – продукт письменного варианта языка, обладающий
основными свойствами языка – способностью быть непосредственной
действительностью мысли (информативностью) и коммуникативной
направленностью (выделено нами. – О.Щ.). С другой стороны, каждый конкретный
текст есть речевой продукт индивидуального художественного текста, который
воспринимается и оценивается с привлечением экстралингвистических факторов
Совокупность языковых и речевых признаков в тексте позволяет рассматривать
последний как язык в речи. Одновременно следует принимать во внимание, что в
тексте происходит не просто речевая манифестация языка, поскольку речь имеет
свою собственную структуру и функциональную специфику, обладая своим особым
механизмом конструирования ткани текста. Понимание текста как языка в речи
позволяет проводить анализ текста с постоянным учётом его языковых и речевых
признаков, т.е. изучать текст одновременно в статике и динамике.
Подобный подход к тексту даёт возможность, на наш взгляд, изучать текст
изнутри от языка к речи, т.е. вскрыть то, что при неизменности в любом тексте
(система языковых средств строения текста) образует объективную основу
проявления индивидуального наполнения и оформления этой системы и основу
субъективной оценки индивидуального стиля писателя. Поэтому анализ базовых
параметров, свойств и признаков художественного текста как составляющих
авторской когнитивной модели мира в нашей работе исходит от особенностей
строения текста (т.е. от изучения языковых схем к речевому конкретному их
проявлению) к восприятию (от речевого данного к познанию языковых
закономерностей организации этого речевого данного в тексте). В этом смысле
определённый текст есть внешне закрытая система как зафиксированное

588
графически индивидуальное наполнение особого набора языковых форм, которое
воспринимается как художественно законченное неизменное целое.
Проблема оптимальности и эффективности общения является такой же
древней, как сам человек. Вместе с насущной потребностью что-то сказать другому
появилась необходимость быть понятым. Любое общение предполагает не только
передачу определённой информации, но и воздействие, побуждение собеседника к
ответной речемыслительной деятельности. Их цель в идеале – достижение
полного или частичного понимания, душевного отклика, эмоционального созвучия
коммуникантов, то есть гармонии (выделено нами – О.Щ.). Эффективность
общения, таким образом, тесно связана с проблемой понимания.
Общим в различных интерпретациях процесса понимания является его связь со
смыслом. В связи с этим следует трактовать понимание как процедуру осмысления
– выявления и реконструкции смысла, а также смыслообразования.
Эффективность творческого диалога автора и читателя, таким образом, зависит от
смыслового развёртывания текста и характера его моделирования в сознании
адресата.
Наряду с пониманием текста на уровне личностного смысла, можно говорить о
постижении его социального значения, т.е. совокупного социального опыта,
воплощённого в тексте [Лотман 1970: 79]. Не совпадая полностью, эти уровни
понимания диалектически связаны: «понимание на уровне личностного смысла
поднимает сознание на уровень, носящий принципиально социальный характер,
определённый нормативными и ценностными структурами общественной
практики» [там же]. Таким образом, смысловое развёртывание текста в аспекте
первичной и вторичной коммуникативной деятельности включает социальное и
индивидуальное, объективное и субъективное, инвариантное и вариантное. В
связи с этим можно говорить о разных уровнях гармонизации общения автора и
читателя: конкретно-личностном и социально-обобщённом. Эти уровни не
исключают, а дополняют друг друга. Конкретно-личностный уровень гармонизации
общения своеобразен и неповторим в силу превалирования в нём
индивидуального, субъективного и вариативного. При этом возможны различного
рода помехи, снижающие эффективность общения: отсутствие знаний и опыта,
неумение и нежелание глубоко анализировать содержание текста, своеобразие
установок и ориентаций личности, «сопротивление материала и сопротивление
воспринимающего сознания» [Васильева 1986: 23] и т.д. В свете этого более
обоснованным является рассмотрение проблемы гармонизации общения на
социально-обобщённом уровне с ориентацией на «нормативно-ценностные
системы общественной практики», на типичное, объективное, инвариантное в
осмыслении содержательного плана и его речевых сигналов.
Творческий диалог автора и читателя предполагает не только интеллектуальный
контакт, связанный с передачей и усвоением (пониманием) информации, но и
эмоциональное созвучие, эстетическое сопереживание.
Различие отмеченных подходов к проблеме гармонизации общения
подчёркивает, например, А.К. Михальская, связывая их с переходом от

589
монологической языковой культуры к диалогической. Коммуникативный подход к
художественному тексту опирается на теорию речевой деятельности,
разработанную Л.С. Выготским, Н.И. Жинкиным, А.А. Леонтьевым и др. Этот
подход характеризуется вниманием к языковой личности автора, читателя, героя;
расширением объекта исследования и выходом за рамки высказывания в текст;
ориентацией на связь с другими областями знания; многоапектностью анализа
языковых явлений; возрастающим интересом к экстралингвистическим факторам
общения.
Важными становятся понятия коммуникативный эффект, коммуникативное
намерение, коммуникативная стратегия, регулятивность, трактуемая как
организация познавательной деятельности адресата средствами текста.
Творческая активность читателя стимулируется особого рода сигналами,
преобразующимися в соответствующие психологические импульсы, способные
вызвать «эстетическое настроение» [Жинкин 1998: 36]. Способность
художественной структуры переходить в «психологический код» [Дридзе 1980: 59]
определяет интеллектуальное и эмоциональное сопереживание автора и читателя.
Изучение сигналов эстетической информации, образующих художественную
структуру текста, позволяет определить потенциальный заряд эстетического
воздействия на читателя и прогнозировать в определённой мере его ответную
реакцию – коммуникативный эффект текста.
Структурирование сигналов эстетической информации определяется
коммуникативным намерением автора – его интенцией, творческим замыслом.
Анализ структурированных особым образом речевых средств – сигналов
эстетической информации, позволяет продуцировать цели, в которых реализуются
интенции автора. Сознательная или интуитивная реконструкция творческого
замысла даёт возможность выявить тот ориентир, относительного которого
устанавливается адекватность читательского когнитивного понимания, т.е.
определяется гармоничность общения автора и читателя. «Адекватность
понимания с точки зрения целевого подхода означает адекватную замыслу
интерпретацию смыслового содержания коммуникации», – справедливо отмечали
С.Г. Гусев и Г.А. Тульчинский [Гусев, Тульчинский 1980].
Процесс когнитивного понимания – это переход от «сырых» исходных данных к
их осмысленному представлению, которое не существует вне коммуникации. Таким
образом, когнитивное понимание, или когниция, чаще всего обозначает
«познавательный процесс или совокупность психических (ментальных,
мыслительных) процессов – восприятия мира, простого наблюдения за
окружающим, категоризации, мышления, речи и пр., служащих обработке и
переработке информации, поступающей к человеку либо извне по разным
чувственно-перцептуальным каналам, либо уже интериоризированной и
реинтерпретируемой человеком… Когниция есть проявление умственных,
интеллектуальных способностей человека и включает осознание самого себя,
оценку самого себя и окружающего мира, построение особой картины мира…»
[Кубрякова 1997: 81], в данном случае через текст. При этом информация

590
трансформируется, перерабатывается мозгом, преобразуясь в ментальные
репрезентации разного типа. Иными словами, мы заранее готовы искать новое
знание в тексте. Такая установка на поиски новых смыслов облегчает фиксацию
действий адресата в этом направлении, а многократное обращение к данному
речевому сообщению создает ту достаточность «фоновых знаний», преобразуемую
в ментальные репрезентации, которая позволит обнаружить опоры для тех или
иных знаковых сигналов [Васильева 1998].
Таким образом, эффективность диалога автора и читателя достигается
благодаря приобщению читателя к творческому замыслу автора через
реконструкцию (постижение) целевых программ текста. Это происходит на
сигнально-информативной основе благодаря структурированным определённым
образом речевым средствам.
Литература
Абрамов Б.А. Первичные и вторичные функции средств выражения коммуникативных ролей в
русском и немецком языках // Сопоставительные исследования межуровневого взаимодействия
единиц в системах немецкого и русского языков: Межвуз. сб. науч. тр. Тула, 1987.
Баженова Е.А. Научный текст в аспекте политекстуальности. Пермь, 2001.
Васильева А.В. Стилистический анализ языка художественного произведения. М., 1998.
Гусев С.С., Тульчинский Г.Л. Проблема понимания в философии. Философско-гносеологический
анализ. М., 1985.
Дридзе Т.М. Язык и социальная психология. М., 1980.
Жинкин Н.И. Язык. Речь. Творчество. М., 1998.
Кубрякова Е.С. Язык и знание. М., 2004.
Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970.
*****
Ю.А. Южакова
Россия, Рязань
СВЯЗКА ЕСТЬ КАК СТРУКТУРООБРАЗУЮЩАЯ ОСНОВА
КОНСТРУКЦИЙ ТОЖДЕСТВА
Исследованию статуса связки быть посвятили свои работы многие известные
лингвисты: В.В. Виноградов, П.А. Лекант, А.М. Пешковский, А.А. Потебня, А.А.
Шахматов, Л.В. Щерба и др. Сейчас у большинства исследователей не возникает
вопрос о различении полнозначного глагола и «идеальной» связки.
На особую роль связки в организации предложения указывали многие: П.А.
Лекант относит быть к числу организаторов предложения, Л.В. Попова называет
спорным и нерешённым вопрос о роли связки в организации предложения. Особо
следует сказать о «предложениях тождества» (термин ввел А.А. Шахматов для
характеристики двусоставных несогласованных предложений типа Нестор – отец
русской истории [Шахматов 2001: 150]), в основе которых – «идеальная» (по
определению А.М. Пешковского) связка быть. Вслед за П.А. Лекантом об этом
говорит Н.А. Герасименко: «Связка в бисубстантивном предложении является
конституирующим компонентом как грамматической, так и семантической
структуры» [Герасименко 2011: 83]. При анализе конструкций тождества со связкой
быть напрашивается сравнение с математическим тождеством, где роль
отождествительной связки выполняет знак равенства: Дважды два – четыре.

591
«Идеальная» связка быть выполняет как грамматическую функцию –
репрезентирует в предложении лицо, время и наклонение, даже когда
представлена в нулевой форме, – так и семантическую функцию, которая
заключается в «обозначении сущности отношений «предмет – признак», в их
квалификации, без чего они, эти отношения, не могут мыслиться как
предикативные. Эта квалифицирующая функция опирается на лексическое
содержание связочных слов [Лекант 2002: 273].
К предложениям тождества, в первую очередь, относятся биноминативные
предложения, которые строятся по моделям: N есть N1; N – это N1, например: Для
Константина народ был только главный участник в общем труде (Л.
Толстой); Самый верный признак истины – это простота и ясность (Л.
Толстой).
Биинфинитивные предложения также составляют один из логико-
грамматических подтипов предложений тождества, например: В камень стрелять
– стрелы терять (посл.); На Волге жить – ворами слыть (посл.); Недотерпеть
– пропасть, перетерпеть – пропасть (Н. Некрасов).
Важный вывод делает П.А. Лекант: «Значение тождества опирается на
соотнесение двух номинативов или инфинитивов, а также инфинитива и
номинатива и выражается, кроме связки быть, являться, также специальными
значить, составлять, означать и нек. др., например: Обыкновенно ночевать на
кордоне составляло одно удовольствие (Д. Мамин-Сибиряк). Это значение может
дополнительно акцентироваться связками-частицами это, вот, оно и др.» [Лекант
2002: 273]. Таким образом, в роли связки в специальных «предложениях
тождества» используется это: Самый близкий человек на свете – это мать;
Зеленый цвет – это цвет жизни, или глагол, утративший глагольное значение,
как утверждает Л.В. Попова: «В большинстве случаев в позиции связки глагол
приобретает ещё одно регулярное и продуктивное значение –
десемантизированный лексико-семантический вариант (представляться,
отличаться, казаться и др.)» [Попова 2011: 51]. Можно говорить о наличии
«неспециализированных связок», специализирующихся на выражении
отождествительных отношений. Уточняет их арсенал М.В. Дегтярева: «Особую
группу составляют личные предикативы, которые могут быть квалифицированы как
неспециализированные аналитические связочные компоненты, выступающие в
структуре составного именного сказуемого. Это аналитические связочные
компоненты сходства / подобия: подобен (кому-чему), похож (на кого-что),
сходен (с кем-чем), схож (с кем-чем); равнозначности / равноценности: равен,
равносилен, равноценен (кому-чему); тождественности: тождествен (чему)…»
[Дегтярева 2011: 39]. Их функциональное своеобразие отмечает И.Б. Шатуновский:
«Слова тождествен, идентичен, одинаков, эквивалентен, равен и т. п. (связки
тождества), с одной стороны, употребляются в контексте термов, обозначающих
фрагменты (примерно) равного «объема», а с другой – сигнализируют самой своей
формой об этом «равенстве» (а также аспекте, в котором оно имеет место быть)»
[Шатуновский 1993: 10]. В биинфинитивных предложениях основной связкой, по

592
мнению А.М. Коняшкина, «в настоящее время является связка значит и её
парадигматические варианты: Перейти на чью-либо сторону – значит убивать
(А. Фрид). Наличие семы равнозначности обусловливает активность её
функционирования… Связочная форма было в настоящее время употребляется в
сочетаниях с присвязочными частицами (чистое тождество – (это) то же (самое)
что, равнозначность – всё равно что, однозначность – всё одно что)» [Коняшкин
2002: 58-59].
Идеальная связка быть, обычно в нулевой форме, активно используется в
псевдосложных предложениях с семантикой тождества, например: Что здесь
истинное наслаждение – так это татарские бани. (М. Лермонтов).
Псевдосложные предложения со значением тождества создаются по следующим
моделям:
N1 что же <>, если не N1: Но ведь постоянные угождения, постоянная лесть
– что же это, если не <> своего рода удочки, на которые вы нас ловите (А.
Островский); Что же ты после этого, если не <> разочарованный? (И. Тургенев).
Конструкция включает в свой состав составное именное сказуемое с нулевой
формой связки. Подлежащее и сказуемое выражены номинативами. Конструкции
имеют чётко выраженный двучленный характер: первая часть – тема, которую
составляет группа подлежащего, вторая часть – рема – представлена группой
сказуемого. Относительные местоимённые слова, находящиеся в первой части,
функционируют как формальные показатели ремы: Постоянные угождения, лесть
– это что? Своего рода удочки. Актуализированный компонент обычно содержит
указательное слово это. Семантика ограниченности ремы до одного предмета или
качества создается употреблением союза если не.
Если Inf., то… (составное именное сказуемое): А уж по мне, Самсон Силыч,
коли платить по двадцати пяти, так <> пристойнее (А. Островский); Кабы мне
её с рук сбыть, так <> покойнее (А. Островский). Эти предложения отличаются от
рассмотренных ранее тем, что подлежащее в них выражено инфинитивом.
Значение таких конструкций – потенциальное действие и его характеристика.
Подлежащее, его называющее, находится в начале предложения перед составным
именным сказуемым, выражающим суждение об этом действии. Значение
возможности действия создаётся как формой подлежащего – инфинитивом, так и
введением в структуру предложения условного союза если… то (так).
Соотношение частей данной конструкции устойчиво: акцентируемое подлежащее,
вводимое первой частью союза, находится перед основной частью предложения с
коррелятом союза.
Структура модели Только и N2, что N1 позволяет создавать конструкции или со
связочным глаголом быть: Жил старик со старушкой, и у них только и было
именья, что один боров (А. Афанасьев), или с нулевой формой связки: А то всех
стыдимся, от людей прячемся; только и <> свету в глазах, что Вадим
Григорьич (А. Островский); У тебя ведь только и <> родни, что я (И. Гончаров);
Только и <> приправы к еде, что рыба (Л. Толстой). Данные конструкции
выделены в самостоятельную модель на том основании, что в их состав входит

593
сказуемое, выраженное именем существительным в форме родительного падежа с
нулевой формой связки. В роли именной части сказуемого употребляются
вещественные или отвлечённые существительные, не имеющие соотносительных
форм числа. Такие предложения по форме, семантике и экспрессивной
окрашенности сходны с генитивными. Семантически конструкции данной модели
синонимичны биноминативным предложениям типа: Я – единственная твоя
родня; Рыба – единственная приправа к еде.
Только и…(составное именное сказуемое), что N1: Во всем её лице только и
было хорошего, что глаза. (И. Тургенев); У такого человека на уме только <>
что сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она его не лягнула, не куснула, не
сбросила (А. Куприн). Предложения, построенные по данной модели, имеют строго
фиксированный порядок следования частей. Расположение подлежащего после
сказуемого играет выделительную роль. Позиция субъекта в основной части
предложения остаётся свободной и не замещается относительным местоимением.
Конструкции с союзным сочетанием только и… что являются устойчивыми.
Послесоюзная часть по своему лексическому наполнению относительно свободна.
В качестве связки чаще употребляются быть, оставаться. Семантика данных
конструкций – указание на то, что нет такого явления или предмета, кроме
названного в АК, к которому бы относился признак, названный в основной части
предложения. Значение единственности усиливают частицы только, и. Они
находятся перед сказуемым, но относятся к актуализированному подлежащему.
Однако существует разновидность данной модели с семантическим глаголом в
роли простого глагольного сказуемого: Как за папеньку-то я шла, у него только и
было, что Головлево, сто одна душа. (М. Салтыков-Щедрин); Потом она
прибавила, что у ней только и осталось, что вот эта дочь да вот этот сын (И.
Тургенев). Форма настоящего времени глагола есть может сохранять бытийное
значение 'существует, имеется в наличии': Только одно и есть для меня
утешение, что это [выписывать переводные романы]. (А. Островский); А земли
самая малость, только и есть, что господский лес. (И. Тургенев).
Анализ большого количества конструкций со значением тождества не
подтверждает предположение большинства исследователей о том, что связка
есть в настоящем времени не используется. А.А. Шахматов о возникновении
нулевой формы связки писал: «Перешли в связку (в русском языке) только формы
настоящего времени глагола быть; это повело к окончательной утрате их, причём
утрата их в значении связки повела и к утрате настоящего времени глагола быть в
реальном его значении: существовать, находиться. Что до прошедшего времени
был, будущего буду, то категория времени предохранила от перехода их в простые
связки» [Шахматов 1941: 46 – 47]. П.А. Лекант, обсуждая термин «опускается» о
связке быть в настоящем времени, отмечает, что иначе возможен вариант «может
и не опускаться», что в русском языке исключено» [Лекант 2008: 14]. Он же пишет:
«Настоящее время представлено нулевой формой, а в безличном употреблении с
отрицанием – словом нет» [Лекант 2011: 3]. Н.Д. Арутюнова, предполагая
большинство связок, пишет как будто специально о связке есть: «В условиях

594
нормативного присутствия связки её опущение, представляющее собой архаичное
явление, удерживается в разговорной речи и фольклоре, приобретает
семантическую или стилистическую мотивированность; на фоне же нормативного
отсутствия связки её употребление так или иначе значимо» [Арутюнова 1980: 150].
Таким образом, можно предположить, что намеренное употребление связки есть
вместо нулевой формы выполняет особую семантическую функцию. Например, в
предложении Каждому казалось, что та жизнь, которую он сам ведет, есть
одна настоящая жизнь, а которую ведёт приятель – есть только призрак
(Л. Толстой) связка есть вводит составное сказуемое, содержащее определённую
характеристику того, что обозначено подлежащим. В предложении Либеральная
партия говорила, что брак есть отжившее учреждение (Л. Толстой) связка
вводит объяснение, толкование языковой единицы. В следующем предложении с
пародийной целью соединяется высокий стиль, где связка есть традиционно
используется, и просторечие: Он настаивал на том, что русский мужик есть
свинья и любит свинство… (Л. Толстой).
По справедливому замечанию Н.А. Герасименко, «важнейшим и спорным до сих
пор в науке остается вопрос о том, участвует ли связка в выражении
вещественного значения сказуемого». Она отвечает на этот вопрос: «Значение
связки отличается от значения одноименного полнозначного глагола, это,
действительно, разные слова, но связка приобретает собственное отвлеченное
значение, которое включается в семантическую структуру высказывания»
[Герасименко 2011: 83]. В этой связи глубоко верным представляется замечание
В.В. Виноградова о том, что все глаголы-связки, кроме быть, совмещают признаки
глагола и связки, то есть самостоятельного и служебного слова [Виноградов 1947:
663-668]. На такое совмещение значений указывают конструкции, построенные по
моделям:
Если есть N1, так это N2, например: Если есть на свете несчастная девушка,
так это я (А. Островский); Если есть человек на земле, больше всех знавший про
то, что я смешон, так это есть я сам (Ф. Достоевский). Это особая модель
предложений, где совмещается структура простого двусоставного глагольного и
биинфинитивного предложения. Есть выполняет служебную функцию связки, при
этом сохраняя значение бытийности, наличия, на что указывает связка это, с
помощью которой отождествляются наименование субъекта и представление о
нём. Инверсия подлежащего и сказуемого обусловлена необходимостью
выделения ремы высказывания.
N – это (вот) я и есть: А я, коли видели: висит человек снаружи дома в ящике
на верёвке и стену краской мажет, или по крыше, словно муха, ходит – это он
самый я и есть (М. Салтыков-Щедрин). Указательное местоимение или частица
соотносит находящееся в препозиции наименование и описание прототипа с
наименованием характеризуемого лица (Я), а есть выполняет функции связки и
смыслового глагола со значением бытийности, существования (на
самостоятельную роль глагола указывает наличие связки это). Своеобразный
синкретизм дает основание предположить появление устойчивого сочетания Я и

595
есть N, а его семантику квалифицировать как результат поиска тождества: Кто же
выиграл? Один горбун, именно потому, что брал не акции, а наличные луидоры.
Ну-с, я вот и есть тот самый горбун (Ф. Достоевский).
Литература
Арутюнова Н.Д. Предложение и смысл. М., 1980.
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.
Виноградов В.В. Русский язык (грамматическое учение о слове). М., 1947.
Герасименко Н.А. Развитие аналитизма в связочно-субстантивном сказуемом // Аналитизм в
лексико-грамматической системе русского языка. Монография / Под ред. П.А. Леканта. М., 2011.
Дегтярева М.В. Аналитические формы русского предикатива // Аналитизм в лексико-
грамматической системе русского языка. Монография / Под ред. П.А. Леканта. М., 2011.
Коняшкин А.М. Биинфинитивные предложения в русском языке. Дис. … д-ра филол. наук. М., 2002.
Лекант П.А. Категориальный статус связки быть // Наследие академика Ф.И. Буслаева: история
и современность: Материалы Всероссийской научно-практической конференции. Пенза, 2008.
Лекант П.А. К вопросу о категории тождества в русском языке // Средства номинации и
предикации в русском языке: Межвуз. сб. научн. тр. М., 2001.
Лекант П.А. Нуль в аналитической предикативной форме // Рациональное и эмоциональное в
языке и речи: модальность, эмоциональность, образность: Межвуз. сб. научн. тр. М., 2011.
Лекант П.А. Функции связок в русском языке / Очерки по грамматике русского языка. М., 2002.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
Попова Л.В. Связка в аспекте тенденции к аналитизму в грамматическом строе русского языка
//Аналитизм в лексико-грамматической системе русского языка. Монография / Под ред. П.А.
Леканта. М., 2011.
Шатуновский И.Б. Семантика предложения и нереферентные слова (значение, коммуникативная
перспектива, прагматика). Автореф. дис. … д-ра филол. наук. М., 1993.
Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. М., 2001.
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке // Языковая система и речевая деятельность. М.,
1974.
*****
Е.С. Ярыгина
Россия, Москва
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ КОНСТРУКЦИЙ ВЫВОДА-ОБОСНОВАНИЯ
Объектом исследования настоящей статьи стали конструкции вывода-
обоснования, являющиеся одной из форм аргументативного дискурса. Под
аргументативным дискурсом вслед за А.Н. Барановым понимаем «особый тип
дискурса, который характеризуется особыми типами коммуникативных и
иллокутивных целей, специфическими последовательностями речевых актов,
диагностическими лексемами, синтаксическими конструкциями,
«аргументативными» значениями языковых выражений и «аргументативным
контекстом» реализации обычных значений» [Баранов 1990: 2].
Для аргументативного дискурса характерна такая последовательность речевых
действий, при которой говорящий, предъявляя собственную точку зрения
(собственное мнение) коммуникативному партнёру, старается убедить его в своей
правоте, приводя доводы и обоснования. Синтаксические структуры, в которых
воплощаются высказывания, состоящие из последовательно расположенных
речевых действий (в препозиции – вывод, мнение говорящего; в постпозиции –
обоснование мнения), реализуется указанная речевая тактика и содержится

596
конкретная иллокутивная цель (убедить собеседника в правоте высказанной точки
зрения), мы называем конструкциями вывода-обоснования (далее – КВО).
КВО могут быть представлены как синтаксическими единицами
(сложноподчинённым и бессоюзным сложным предложениями), так и текстовыми
структурами. Все КВО имеют общую категориально- синтаксическую и
семантическую структуру, формируемую корреляцией компонентов вывод и
обоснование, между которыми устанавливаются отношения вывода-обоснования.
Например: Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину,
и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел
случай вступить в разговор с княгиней и сказать какой-то комплимент княжне;
она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон
самой милой улыбкою (М. Лермонтов); - Ваше теперешнее положение
незавидно, но оно может исправиться: вас любит дочь моя, она воспитана
так, что составит счастье мужа, - я богата, она у меня одна (М. Лермонтов).
В КВО органично соединяется рациональное и эмоциональное содержание.
Рациональный аспект содержания проявляется в том, что КВО – это, с одной
стороны, форма, в которой говорящий предъявляет адресату рефлексию над
своим настоящим ментальным состоянием, а с другой стороны, – это средство
выражения интенции говорящего – убедить собеседника в своей правоте, которая
воплощается в обосновании. Обоснование – это компонент, имеющий
двойственное предназначение: с одной стороны, обоснование – это аргумент по
отношению к компоненту вывод, определяющий причину мнения (почему я так
считаю?), с другой стороны, обоснование – это аргумент ко всему высказыванию в
целом (для чего, с какой целью я это говорю?). Следовательно, обоснованию в
составе КВО свойствен функциональный дуализм (сочетанием «почему?» и
«зачем, для чего?»).
Для КВО можно отметить следующие признаки рациональности: 1) сферой
бытования рассматриваемых конструкций является «когнитивный, ментальный
контекст» [Рябцева 1992: 61], представляющий мыслительное пространство; 2)
частицей ментального пространства является мысль; сопрягаясь друг с другом,
мысли формируют рассуждение. Теоретическое рассуждение – это форма
ментального поведения, влияющего на интеллектуальную деятельность как
субъекта сознания и речи (говорящего), так и его коммуникативного партнёра
(адресата), субъекта познания. В результате теоретического рассуждения адресат
оказывается как бы «со-мыслителем» субъекта речи, «соучастником» рассуждения
и, значит, создания нового интеллектуального состояния. Тем самым достигается
иллокутивная цель, интенция говорящего – трансформировать ментальное
пространство: осуществив некоторую мыслительную операцию, субъект сознания и
речи не только сам переходит в новое ментальное состояние, но и переводит в
него адресата; 3) рациональная форма мысли (теоретическое рассуждение)
облекается в рациональные синтаксические структуры (сложноподчинённое и
бессоюзное сложное предложения с несобственно-причинными семантико-
синтаксическими отношениями между предикативными частями).

597
 В рациональных структурах и формах русского предложения, кроме
рационального, имеется и эмоциональное содержание. Эмоциональная семантика
КВО может быть представлена эмоциональной окраской, эмоциональным
отношением, эмоциональной оценкой и эмоциональным состоянием [Лекант 2004:
35]. Если эмоциональная оценка и эмоциональное состояние всегда принадлежат
сфере диктума, то эмоциональное отношение обнаруживается в модусной зоне
высказывания и может быть выявлено посредством экспликации субъективно-
модальных смыслов высказывания [Ярыгина 2004]. Задача настоящей статьи –
раскрыть эмоциональный потенциал КВО, который реализуется посредством
эмоциональной оценки и эмоционального состояния. Анализу подвергаются
конструкции вывода-обоснования, взятые из произведений М.Ю. Лермонтова.
Нестихотворные произведения М.Ю. Лермонтова относятся к типу
реалистической психологической прозы, где повествование ведётся от имени
рассказчика, который, однако, не совпадает со всеведущим автором.
Повествователь у Лермонтова – это один из персонажей, находящийся в гуще
событий и действующий в сюжетных рамках. В то же время говорящий – это
реальный человек, субъект сознания и восприятия, познающий мир.
Внимание говорящего привлекают качества или свойства предметов
действительности, поступки людей и их отношения друг с другом и т.д., восприятие
часто служит основой оценки какого-либо явления. Видимое, как и знания,
представляет собой определённый, уже свершившийся факт, а компонент «вывод»
в конструкциях вывода-обоснования – это умопостигаемый субъектом-
наблюдателем и субъектом мнения образ мира.
Говорящий у М.Ю. Лермонтова на основе собственных наблюдений и
жизненного опыта делает определённые выводы, но главное для него – показать,
почему он приходит к данному заключению, обнаружить (для адресата или
читателя) тот путь, который привёл его к выводу. Именно коммуникативным
замыслом говорящего – передать не только собственные логические обобщения,
но и их основания – объясняется высокая частотность конструкций вывода-
обоснования в прозе М.Ю. Лермонтова.
Некоторым конструкциям вывода-обоснования присуща очень высокая степень
эмоциональной насыщенности, например: – Что-то ужасное происходит у
монастыря, – воскликнула Ольга, – моя душа предчувствует.. О Юрий! Юрий!..
если б ты знал, мы гибнем… ты заметил ли зловещий шепот народа при выходе
из церкви и заметил ли эти дикие лица нищих, которые радовались и
веселились… о, это дурной знак: святые плачут, когда демоны смеются – в
данном случае представлено сложное переплетение разных аспектов
эмоциональности: эмоциональная окраска выражается тембровыми компонентами
интонации и усиливается междометием о; эмоциональная оценка события и
эмоциональное состояние ужаса и страха субъекта речи передается посредством
оценочной лексики – субстантивированного прилагательного, прилагательных,
интерпретационного глагола (что-то ужасное, гибнем, зловещий шепот, дикие
лица, дурной знак).

598
 Чаще эмоциональная составляющая содержится в компоненте «вывод» КВО.
Однако эмоциональная оценка или эмоциональное отношение, представленные в
выводе, могут мотивироваться эмоциональным состоянием субъекта сознания и
речи, указание на которое осуществляется в компоненте «обоснование». Тем
самым разные аспекты эмоциональности находят воплощение в обоих
компонентах конструкций вывода-обоснования. При этом выражение
эмоциональной экспрессии «в чистом виде» редко составляет основное
содержание КВО. Как справедливо отмечает П.А. Лекант, «более обычным
является сложное переплетение, модальной, эмоциональной и оценочной
семантики» [Лекант 2004: 36-37]. Поскольку отличительным признаком КВО
является имплицитная диалогичность, коммуникативная интенция говорящего в
анализируемых структурах состоит именно в том, чтобы показать адресату,
почему он приходит к данному заключению (например, эмоциональной оценке),
обнаружить тот путь, который привёл его к данному выводу, передать не только
собственные логические обобщения, но и их основания.
Конструкции вывода-обоснования всегда связаны с я-модусной рамкой,
предполагающей совпадение субъекта сознания и субъекта речи. Общим
свойством всех КВО является то, что компонент «вывод» в них формируется на
основе одного модуса – модуса полагания. А различаются они компонентом
«обоснование», который определяется либо модусом перцептивным (сенсорным),
либо модусом ментальным (знания). С этой точки зрения, весь анализируемый
нами языковой материал можно подразделить на две группы: 1) структуры,
содержащие в обосновании перцептивный модус, и 2) структуры, содержащие в
обосновании модус знания. В настоящей статье рассматриваются только
конструкции вывода-обоснования второго типа.
Своеобразие конструкций вывода-обоснования с модусом знания во второй
части, по нашему мнению состоит в том, что в части «вывод» они содержат оценку
в широком смысле слова с точки зрения субъекта сознания и речи. Хорошо
известно, что оценочные высказывания проявляют необыкновенное
коммуникативное разнообразие. П. Ноуэлл-Смит указывал, что для целей
практической речи оценочные слова могут выражать «вкусы и предпочтения,
решение и выбор, они составляют ядро критических текстов, с их помощью
производится квалификация и апробация знаний, умений и способностей, они
составляют неотъемлемую часть советов, выговоров, предупреждений, убеждений,
разубеждений, похвал, поощрений, осуждений, повышения по должности и
дисквалификации. Во всех этих видах речевой деятельности прослеживается
сложное переплетение оценочных значений» [Nowell-Smitx P.H. Ethics. Oxford, 1957,
с. 78 – цит. по: Арутюнова 1999: 167].
В конструкциях вывода-обоснования компонент «вывод» заключает оценку
какого-то объекта (это может быть конкретное лицо или некоторая ситуация в
окружающей субъекта говорящего действительности); содержание 2-ой части
конструкции состоит в обосновании предложенной оценки, которая строится на
модусе знания. Подобные конструкции призваны оказывать определённое

599
воздействие на адресата, например, расширить его информированность, убедить
собеседника в правоте мнения говорящего либо заставить его изменить
собственные взгляды или оценки [Арутюнова 1998: 173-174]. Оценка,
содержащаяся в выводе, является частной оценкой. Поскольку она формируется в
процессе познания объективного мира и на основании окружающей
действительности, такая оценка имеет объективно-субъективный характер: «…то,
что есть в действительности, это основания для прогноза, гипотезы, вывода и т.п.»,
полученных дедуктивным путём [Шатуновский 1996: 263].
Обратимся вновь к анализу языкового материала.
Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик,
матерьялист, как все почти медики, а вместе с тем поэт, и не на шутку, -
поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух
стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают
жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием...
В данном примере репрезентирован один из аспектов эмоциональности –
эмоциональное отношение, которое воплощается как в компоненте «вывод», так и
в компоненте «обоснование». 1-е предложение – это вывод, в котором говорящий
дает оценку (приписывает некоторое свойство) объекту (Вернеру). По
терминологии М.А. Дмитровской, это «мнение-оценка» [Дмитровская 1985].
Субъект оценки, модуса полагания, не вербализован, «остается за кадром».
Пропозиция же представляет сферу 3-го лица (говорящий делает заключение не о
себе, а относительно другого человека). Сама конструкция относится к Он-
предложениям [Степанов 1981: 162-169], которые характеризуются (чаще)
невербализованной я-модусной рамкой, формируемой совпадением субъекта речи
и субъекта мнения. В «обосновании» «характер речевой экспрессии,
эмоциональный тон высказывания» [Виноградов 1986: 604] подчёркивается
модальным устойчивым сочетанием не на шутку, относящим высказывание к
субъекту оценки.
Сочетание эмоционального отношения, эмоциональной оценки и
эмоционального состояния можно продемонстрировать следующим примером:
…Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин
сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена
светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; все мне мало: к
печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя
становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство:
путешествовать.
Понятие эмоционального отношения помогает обозначить границы носителя
субъективных смыслов, поскольку оно непосредственно связано с определённым
типом сознания, с субъектом сознания, а не с субъектом действия, не с
грамматическим субъектом, т.е. подлежащим. Таким субъектом сознания является,
очевидно, говорящий. В нашем примере в компоненте «вывод» субъект модуса
равен субъекту пропозиции, что обнаруживается формой 1-го лица местоимения я.
Предикат вывода достоин сожаления совмещает значения модальной и

600
эмоциональной оценки и эмоционального состояния. В компоненте «обоснование»
субъект пропозиции делится на части (душа, сердце, воображение), при этом
субъект модуса дистанцируется от субъекта пропозиции (как бы смотрит на себя в
зеркало), что и обозначается 3-м лицом. Эмоциональное состояние субъекта
полагания (субъекта модуса) представлено предикатами. Модус полагания
соотносится со статичным, оценочно-характеризующим предикатом достоин
сожаления; модус знания – также со статичными, констатирующими предикатами
качества, свойства субъекта.
Таким образом, в конструкциях вывода-обоснования могут содержаться
различные аспекты эмоциональности: эмоциональная окраска, эмоциональное
отношение, эмоциональная оценка и эмоциональное состояние. Эмоциональная
окраска характеризует только компонент «вывод»; эмоциональное отношение как
неотъемлемое свойство модусной зоны высказывания присуще компоненту
«вывод», однако оно может быть эксплицировано и в обосновании; эмоциональная
оценка и эмоциональное состояние эксплицируются в компоненте «обоснование».
Совмещаясь в одном высказывании, все способы выражения эмоциональной
семантики позволяют обнаружить его индивидуальную характеристику и высокий
«экспрессивный накал».
Литература
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.
Баранов А.Н. Лингвистическая теория аргументации (когнитивный подход): Автореф. … дис. д-ра
филол. наук. М., 1990.
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове) / Отв. ред. Г.А. Золотова. – 3-е
изд., испр. М., 1986.
Дмитровская М.А. Глаголы знания и мнения (значение и употребление): Автореф. … дис. д-ра
филол. наук. М., 1985.
Лекант П.А. Рациональное и эмоциональное в русском предложении // Вестник Московского
государственного областного университета. - № 4. – Серия «Русская филология. – Выпуск
первый. М., 2004. – С. 34-38.
Рябцева Н.К. Мысль как действие, или риторика рассуждения // ЛАЯ. Модели действия. М., 1992.
Степанов Ю.С. Имена, предикаты, предложения (Семиологическая грамматика). М., 1981.
Шатуновский И.Б. Семантика предложения и нереферентные слова Значение, коммуникативная
перспектива, прагматика). М., 1996.
Ярыгина Е.С. Рациональное и эмоциональное в конструкциях вывода-обоснования //
Рациональное и эмоциональное в языке и речи: средства и способы выражения: Межвуз. сб.
науч. тр. М., 2004. С. 20-24.
*****

601
Вступительная статья…………………………………………………………………………. 4
Акимова О.Б. Семантика квазисложных предложений типа известно кто………… 6
Алтабаева Е.В. Системная организация средств категории оптативности в
русском языке………………………………………………………………………………...... 9
Антипова И.А. Идентифицирующее толкование в древнерусском тексте…............ 14
Артамонов В.Н. Разграничение подлежащего и сказуемого с помощью
логического и психологического методов анализа предложения…………………....... 18
Бабайцева В.В. Слово, язык, речь…………………………………………………............. 21
Банникова М.С. Способы семантического представления высокочастотных
водных объектов в языке поэзии Ф.И. Тютчева………………………………………….. 25
Баринова М.Ю. Связки с модальным значением кажимости………………………...... 28
Беглова Е.И. «Офисный планктон»: номинация, профессиональная и языковая
разновидность………………………………………………………………………………...... 31
Беднарская Л.Д. О различении категорий эмоциональности и
экспрессивности………………………………………………………………………………... 36
Берестова О.Г. Репрезентация эмотивного смысла в структуре образа
персонажа…………………………………………………………………………………..…... 41
Биккулова О.С. Деепричастие как средство связности (на материале мемуарного
текста XVIII века)……………………………………………………………………………..... 43
Бирюкова Е.А. Простые предложения с обусловливающим объектно-субъектным
детерминантом (на материале русских пословиц)………………………………………. 48
Букаренко С.Г. Соматизмы в эмоциональном аспекте русской языковой картины
мира…………………………………………………………………………………………….... 52
Валькова Е.А. Трансформация смысловой структуры слова бокал в языке
произведений А.С. Пушкина…………………………………………………………………. 58
Веремеенко С.С. Семантика эмоционального концепта «Радость» в романе
И.А. Гончарова «Обломов»………………………………………………………………...... 61
Вершик А. Эстонское влияние на русский язык Эстонии: возникновение нового
языкового варианта……………………………………………………………………………. 63
Войлова К.А. От Папы Римского до попа русского………………………………………. 68
Волкова Е.П. Модальный глагол вздумать со значением необдуманности
действия с этической точки зрения…………………………………………………………. 71
Воробьёва И.О. Гривна как одна из денежных единиц Русского государства……… 77
Востоков В.В. О категории бытийности и бытийных глаголах в русском
языке…………………………………………………………………………………………...... 79
Вулане А. Корреляция обьективной действительности и субьективной оценки
посредством словообразовательных средств в латышском языке………………....... 84
Гавелкова Л. Рациональность и эмоциональность русских и чешских народных
примет……………………………………………………………………………………………. 90
Гайсина Р.М. Вопросы теории частей речи в русской лингвистической традиции
XIX – XX вв. (Аналитический обзор)……………………………………………………....... 92
Герасименко Н.А., Филиппова О.А. Превращение как характеристика и оценка
персонажа (на материале бисубстантивных предложений)………………………........ 98
Гладышев А.Г. Аналитическая форма сказуемого как средство выражения
значения статичности…………………………………………………………………........... 102

602
Глинка Е.В. Значимость отрицания…………………………………………………........... 105
Голованевский А.Л. Глаголы речи в языке поэзии Тютчева как одна из
составляющих его языковой личности…………………………………………………….. 108
Головачёва О.А. Идиостилевые особенности ранней публицистики
Н.С. Лескова (на примере статьи «Несколько слов о врачах рекрутских
присутствий»)…………………………………………………………………………….......... 112
Головня М.В. Высокий стиль народной поэмы А.Т. Твардовского «Василий
Тёркин»………………………………………………………………………………………...... 118
Горяинова Н.В. Метафорическая проекция мифологемы времени в поэзии
Ф.И. Тютчева………………………………………………………………………………….... 121
Григорянова Т. Современные русско-словацкие фразеологические
модификации…………………………………………………………………………………… 126
Гридина Т.А. Игрема и прагмема: рациональное и эмоциональное в рекламной
коммуникации………………………………………………………………………………....... 132
Дашевская Е.И., Исаева Н.В. Рекламный текст на страницах романа В. Пелевина
«GENERATION “П”»……………………………………………………………........................ 137
Дегтярева М.В., Ермакова Н.Ф. Чувственная авторская картина мира
(на материале стихотворения М.Ю. Лермонтова «Сон»)………………………………. 141
Диброва Е.И. Вариантность фразеологических единиц в синхронии……………....... 146
Догнал Й. Рассказ «Червяк» Фёдора Сологуба как пример субъективизации
образа мира…………………………………………………………………………………….. 150
Духовнова Е.О. Реалии христианской культуры в зеркале поэтических образов
Серебряного века (на примере аналитических субстантивных метафорических
словосочетаний)……………………………………………………………………………….. 154
Душкина О.С. К вопросу о специализированных и неспециализированных
грамматических формах (на примере связок притворства)……………………………. 159
Ерёмин А.Н. Метафора, метонимия в отношении к оценке……………………………. 163
Ефремова Л.В. Поучение как добавочный оттенок смысла в пословицах со
значением предсказания……………………………………………………………….......... 166
Жидкова Е.Г. Субстантивные синтаксемы: между модусом и диктумом…………….. 170
Замятина И.В. Безличные причастные предложения со значением оценки
результативного состояния: структура и семантика…………………………………….. 175
Звукова Е.Д. К вопросу о классификации единиц семантического поля дитя /
ребёнок в языке диалектного типа………………………………………………………….. 179
Золотова Г.А. Русский глагол в словаре, в предложении и в тексте………………... 181
Иванова А.П. Рациональный и эмоциональный компоненты оценки в процессе
обучения РКИ…………………………………………………………………………………… 187
Иванова И.А. Языковое воплощение концепта любовь в художественном тексте
И.А. Бунина……………………………………………………………………………………… 190
Иванова Л.А. Лексемы первый и последний как средства выявления темы
времени (по творчеству М.И. Цветаевой)…………………………………………………. 193
Иосилевич Н.В. Значение одушевлённости как один из признаков
подлежащего……………………………………………………………………………………. 196
Иосифова В.Е. Речевые акты призыва…………………………………………………….. 199
Искренкова М.С. Интенсификатор так и в предикативной структуре
предложения……………………………………………………………………………………. 204

603
Казаковская В.В. Реплики-повторы взрослого в диалоге с ребенком………….......... 208
Канакина Г.И. Проблема различения синтаксических омонимов в практике
обучения русскому языку……………………………………………………………………... 214
Канафьева А.В. Риторическое высказывание как содержательно-концептуальная
единица художественного текста…………………………………………………………… 217
Карпухина Н.М. Информативность и мотивированность терминов и
профессионально терминированных наименований экономической сферы
деятельности в когнитивно-коммуникативном аспекте…………………………………. 223
Картавенко В.С. Отражение языковой ситуации в неофициальных топонимах
города……………………………………………………………………………………………. 228
Киров Е.Ф. Компаративная фразеология………………………………………………….. 231
Клобуков Е.В. Русская флексия: формальные, функциональные и семантические
особенности…………………………………………………………………………………….. 236
Козлова Р.П. Глагольная метафора в творчестве С.Н. Сергеева-Ценского………… 241
Козловская А.А. Эмоционально-оценочная семантика предикатива в ранней
лирике В. Маяковского………………………………………………………………………… 244
Колесникова С.М. Градуальная семантика простого глагольного сказуемого
(эмоциональный аспект)……………………………………………………………………… 249
Колокольцев Е.Н. Опыт школьного анализа стихотворений Валерия Брюсова. 11
класс……………………………………………………………………………………………… 254
Коновалова Н.И. Эмоциональная и рациональная оценка в народной
фитонимии………………………………………………………………………………………. 259
Копосов Л.Ф. О некоторых особенностях развития делового стиля в ХVIII в. .......... 265
Коренева Ю.В. Крест в агиографии: понятийная и образная стороны концепта…… 269
Корина Н.Б. К вопросу об оппозиционных доминантах в русской и словацкой
языковой картине мира……………………………………………………………………….. 273
Королёва И.А. Имена собственные ранней лирики А.Т. Твардовского в свете
положений Смоленской поэтической школы……………………………………………… 279
Лаврентьев В.А. Персональные и неперсональные местоимения в поле лица…… 282
Лагузова Е.Н. Описательный глагольно-именной оборот испытывать чувство в
современном русском языке…………………………………………………………………. 287
Леденёва В.В. Ересиарх и еретик в составе номинаций религиозно-
нравственных понятий Н.С. Лескова……………………………………………………….. 291
Лекант П.А. Рациональный и эмоциональный потенциал русской
грамматической системы……………………………………………………………………... 296
Летаева Н.В. «Простота» как художественная ценность «парижского стиля» ……. 301
Луннова М.Г. О стилистических особенностях синонимов к темпоральному
наречию никогда……………………………………………………………………………….. 305
Лютова Е.С. Совмещение фазисных и модальных значений в предикате
безличного предложения……………………………………………………………….......... 307
Мазнева Е.В. Лексико-фразеологические средства выражения эмоционального
состояния в очерках Г.И. Успенского……………………………………………………….. 311
Маркелова Т.В., Петрушина М.В. Рациональное и эмоциональное в языковом
пространстве учебно-научного текста П.А. Леканта…………………………………….. 312
Маркова Е.М. Закон экономии языковых средств в аспекте лексической
конвергенции современных славянских языков………………………………………….. 318

604
Мелехова Л.А., Сергиевская Л.А. Лексический повтор как средство коннотации
императива…………………………………………………………………………………....... 322
Милованова М.С. Субъективное и объективное начало семантики
противительности……………………………………………………………………………… 326
Монина Т.С. Взаимосвязь интенционального и ментального актов в речевой
деятельности…………………………………………………………………………………… 331
Мосолова А.Д. Функциональные омонимы слова хорошо и хорошо бы…………….. 336
Моспанова Н.Ю. «Правда – Ложь» в фольклорной картине мира……………………. 341
Муринене Л. Отношение молодёжи к литовским формулам прощания viso gero
(всего хорошего) и sudiev (с богом)……………………………………………………...... 345
Ненашева Л.В. Описание рукописных источников XV – XVII веков, хранящихся в
Архангельском музейном объединении «Художественная культура Русского
Севера»……………………………………………………………......................................... 349
Низаметдинова Н.Х. Судьба старославянских слов в русском языке……………….. 354
Никитина Е.Н. О субстантивном сказуемом……………………………………………… 357
Николина Н.А. Настоящее эмоциональной актуализации в современном русском
языке……………………………………………………………………………........................ 363
Никульцева В.В. К вопросу о грамматических особенностях стихотворных текстов
Давида Бурлюка, созданных в кубофутуристический период
творчества………………………………………………………………………………………. 366
Огольцева Е.В. Образный потенциал деминутивов в структуре устойчивого
сравнения…………………………………………………………………………………......... 370
Олзоева Я.В. Оценочные значения в политическом (предвыборном) дискурсе…… 375
Омельченко Л.Н. Закономерности функционирования семантических типов
предложения в констатирующих текстах…………………………………………….......... 379
Онипенко Н.К. Лингвистический анализ текста и терминологический аппарат
современной грамматической науки………………………………………………….......... 383
Ордули А.В. Проблема междометий как эмоционального оператора……………...... 389
Орехова Е.Н. О субъективной модальности уверенности……………………………… 393
Орлова О.Е. Субъективная оценка действия в безличных предложениях с
семантикой отторжения………………………………………………………………………. 396
Осетров И.Г. Асимметричная примарная предикация…………………………………. 400
Осетрова О.И. О некоторых аспектах формирования профессионального
жаргона в компьютерной сфере………………………………………………………......... 404
Павлова Т.С. Существительные общего рода как средство создания «фиктивной»
оценки……………………………………………………………………………………………. 409
Папуша И.С. Тема сложного синтаксического целого…………………………………… 411
Перфильева Н.М. Топонимы на страницах произведений Н.С. Лескова 80-90-х
годов как показатель точности идиостиля реалиста…………………………………….. 416
Петров А.В. Субъект в безличном предложении……………………………………...... 420
Пименова М.Вас. Рациональное и эмоциональное в русской лексике: семантика
оценки и коннотативный смысл…………………………………………............................ 425
Подворотова В.В. Слово враг в лексической системе русского языка……………… 428
Попова Л.В. К вопросу о позиционных характеристиках связки………………………. 431
Пряников А.В. Именные предикаты со значением эмоционального и
интеллектуального состояния лица в современном русском языке……………......... 435

605
Родионова И.Г. Аналитические конструкции с интенсификатором куда в
современном русском языке…………………………………………………………………. 438
Россолова О.А. Перформативы-корректоры коммуникативного поведения как
эмоционально настраивающие речевые действия собеседников……………………. 441
Рябиничева Т.Н. Образ площади как пространственно-временной континуум
произведения (на материале повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»)………………… 446
Рябушкина С.В. Правила-то мы знаем… (О синтагматике собирательных
числительных в современной речи)……………………………………………………....... 451
Ряховская О.В. Функционирование императива глаголов эмоционального
состояния в русском варианте Евангелий (на примере глагола радоваться) ……... 456
Савостина Д.А. Атрибутивен ли предикатив?.............................................................. 458
Самсонов Н.Б. Рациональное и эмоциональное в аспекте пропозиционального
анализа русского предложения……………………………………………………………… 463
Сарайкина О.В., Чаплыгина И.Д. Структурно-прагматические особенности
пословиц и поговорок, содержащих сему запрета……………………………………….. 466
Свиридова Т.М. Сложноподчинённые предложения с отношениями времени,
цели, степени качества и сравнения как средство выражения значений согласия и
несогласия………………………………………………………………………………………. 469
Сердобинцева Е.Н. Рациональное и эмоциональное в словообразовании
профессионализмов как отражение эволюции национального мышления…………. 474
Сластушинская М.М. Ирония как эмоциональная доминанта в современных
публицистических текстах……………………………………………………………………. 477
Сомова М.В. Вставные конструкции в авторском тексте (на примере романов В.С.
Пикуля)………………………………………………………………………………................. 482
Стародубец С.Н. Рациональный и эмоциональный синтез философского и
художественного текстов в русской лингвокультуре…………………………………….. 486
Ступникова Л.Г. Экспрессивные синтаксические элементы в поэме
А.Т. Твардовского «Василий Тёркин»………………………………………………………. 491
Сычёва Е.Н. Темпоральная фразеология в русском языке и в языке поэзии
Ф.И. Тютчева……………………………………………………………………………………. 497
Тимошенко И.В. Омонимия форм-идиом современного русского языка…………….. 502
Трафименкова Т.А. Репрезентация эмоций и чувств номинациями растительного
мира в художественном тексте……………………………………………………………… 506
Фадеева Т.М. К вопросу о классификации сложных эпитетов, входящих в
структуру поля «Звучание»………………………………………………………………...... 511
Фигуровская Г.Д. Предлог в сравнении с и метаслово сравнение…………………… 515
Фурашов В.И. Спорное в теории обособления…………………………………………… 519
Халикова Н.В. Экспрессивность образа дома / комнаты в прозе
И.С. Тургенева……………………………………………………………………………......... 525
Хамаганова В.М. Текст типа «описание» как средство идентификации,
референции и оценки…………………………………………………………………………. 529
Химик В.В. Иррациональный потенциал русского местоимения……………………… 534
Хлупина М.А. Грамматические средства создания образа автора: глагол первого
лица в тексте С.Д. Довлатова………………………………………………….................... 538
Цонева Л.М. Об окказиональном словообразовании в современном
медиатексте…………………………………………………………………………………….. 542

606
Чаплыгина И.Д., Бойчук Е.В. Дополнительные компоненты усиления функции
воздействия в организации речевого акта просьбы…………………………………...... 546
Чернова Л.А. Концептуальное содержание рассказа А.П. Чехова «На подводе»…. 550
Чернова С.В. Процессуальные и непроцессуальные характеристики человека как
основа для реконструкции его образа…………………………………………….............. 554
Чижонкова Л.В. Диалоги чувства и разума в прозе И. Бунина………………………… 558
Чон Ч.В. Универсальность и особенность синтаксических форм Стимула русских
эмоциональных глаголов……………………………………………………………………... 561
Чупашева О.М. Эллипсис в авторских ремарках М. Цветаевой (на материале
автобиографической прозы)……………………………………………………………........ 567
Шамаева Р.А. Предикатив с семантикой эмоционального состояния в поэзии А.А.
Ахматовой: коннотативный аспект………………………………………………................ 571
Шаповалова Т.Е. Узуально-характеризующее значение категории
синтаксического времени и его представление в повести Л.Н. Толстого
«Дьявол»……………………………………………………………………………………....... 574
Шаталова О.В. Трансформация смысловой структуры лексемы вечный в
художественном тексте……………………………………………………………………….. 577
Шилин А.М., Шилина С.А. Номенклатура номинаций адресатов в управленческом
дискурсе…………………………………………………………………………………………. 579
Щемелинина И.Н. Формула делового языка с ключевым словом всякий
на примере сочинения Г.К. Котошихина «О России в царствование Алексея
Михайловича»………………………………………………………………...……………....... 584
Щибря О.Ю. Базовые параметры, свойства и признаки художественного текста
как составляющие авторской когнитивной модели мира……………………………….. 587
Южакова Ю.А. Связка есть как структурообразующая основа конструкций
тождества……………………………………………………………………………………….. 591
Ярыгина Е.С. Эмоциональный потенциал конструкций вывода-обоснования…....... 596

607
 Научное издание

РАЦИОНАЛЬНОЕ
И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ
В РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Международный сборник научных трудов

Гриф
Международной академии наук педагогического образования (МАНПО)
Лицензия на издательскую деятельность
серия ИД № 04980, выдана 04 июня 2001 г.

Ответственный редактор – Н.А. Герасименко

Зам. отв. ред. – Т.Е. Шаповалова
Компьютерная вёрстка – Н.Б. Самсонов

Подписано в печать: 26.06.2012

Бумага офсетная.
Усл. п.л. 38
Тираж 1000 экз.
Изготовлено с готового оригинал-макета

Отпечатано в Издательстве МГОУ.

105005, г. Москва, ул. Радио, д. 10-а.

608