МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

имени М.В. ЛОМОНОСОВА

ФАКУЛЬТЕТ ИСКУССТВ

На правах рукописи

Денисова Галина Валерьевна

ИНТЕРТЕКСТ В КОММУНИКАТИВНОЙ РЕАЛЬНОСТИ

СОВРЕМЕННОГО ПОЛИКУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА РОССИИ И
ИТАЛИИ

Специальность 24.00.01 - Теория и история культуры

ДИССЕРТАЦИЯ
на соискание ученой степени
доктора культурологии

Научный консультант:
доктор философских наук,
профессор Н.Л. Новикова

Москва
2019
 2

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ……………………………………………………………………...3

ГЛАВА 1 КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ………………………………………………..29
1.1 Становление теории интертекстуальности ………………………………29
1.2 Коммуникативная природа интертекста…………………………………..58

ГЛАВА 2 ИНТЕРТЕКСТ В КУЛЬТУРЕ РУБЕЖА XX-XXI ВВ.………...92

2.1 Интертекст – основа национального языкового сознания……….............92
2.2 Векторы преломления интертекстуального национального сознания
в современном художественном дискурсе ……………………………...123
2.3 Поликультурная языковая личность и интертекстуальная
компетенция ………………………………………………………………145
2.4 Перевод как интертекст…………………………………………………...179

ГЛАВА 3 СОВРЕМЕННЫЙ ИНТЕРТЕКСТ В ДИАЛОГЕ

КУЛЬТУР…………………………………………………………………….199
3.1 «Итальянский текст» в русской культуре и «русский текст»
в итальянской культуре ХХ-ХХI вв.…………………………………….199
3.2 Интертекстуальные эквиваленции в переводе: вопросы
сохранения национально-культурной специфики..……………………..231
3.3 Лингвокультурологические особенности перевода итальянских и
русских художественных фильмов………………………………………271

ЗАКЛЮЧЕНИЕ…………………………………………...…………………291

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК…………………………………….295
 ВВЕДЕНИЕ

Современная культура как динамическая система представляет собой

свободное со-существование различных культурных миров со своими
ценностными и жизненными приоритетами, ее развитие невозможно без
постоянного «притекания текстов извне», т.е. «чужих текстов, пришедших из иной
национальной, культурной, ареальной традиции»1. При этом ни одна культура не
утрачивает своей самобытности, не теряется и не растворяется в обширном
культурном пространстве, наоборот, «приглядываясь» и «прислушиваясь» к
«чужой» культуре, другому типу мышления, обогащается новыми ценностями и
смыслами, культурными заимствованиями, в том числе языковыми, т. е. находит
форму своего бытия в «творческой коммуникации» между различными
культурами.
Н.Л. Новикова, рассуждая о динамике текста, которая обнаруживается с
момента его порождения до проблемы возникновения смысла, настаивает, что
принципиальное понимание текста состоит в его открытости и множественности.
Вслед за Лотманом ученый утверждает значимость именно художественного
текста, который предстает «целостным, но незаконченным образованием, а
порождающим, динамическим, множественным; это не единство кода, а
пересечение множества текстов, совокупность которых и составляет основу
генерирования смысла». Поэтому особый интерес, по мысли Новиковой,
представляет изучение структуры художественного текста, связанной с «его
смысловым развертыванием и интерпретационной деятельностью читателя,
пребывающего в творческом процессе порождения новых смыслов» 2.
Вопросы взаимодействия культуры и языка, «коренящегося в событии»,
продолжают изучаться с позиций различных дисциплин, входящих в комплекс
наук, таких как философия, культурология, лингвистика, переводоведение,

1
Лотман Ю.М. Избранные статьи: в 3 т. – Таллин: Александра, 1992. – Т. I.: Статьи по
семиотике и типологии культуры. – С. 116-117.
2
Новикова Н.Л. К проблеме семантических отношений в художественных текстах на
английском языке // Гуманитарий. – 2012. – № 3 (19). – С. 79.
 4

этнопсихология и др. Особую важность при рассмотрении данной проблемы

приобретает изучение национальной специфики интертекста в силу того, что
последний выступает проекцией элементов культуры, опредмечиваемых при
помощи языковых средств. Актуальность исследования, таким образом,
обусловлена необходимостью: разработки междисциплинарной методологической
базы, позволяющей обнаружить взаимодействие корпусов текстов, которые
предопределяют особенности лингвокультуры; описания стратегий,
способствующих становлению поликультурной языковой личности, которая
может функционировать одновременно в разных лингвокультурах; выявления
интертекстуальных связей между корпусами текстов, транслирующих различные
лингвокультуры.
Интертекст как универсальный механизм культурной памяти присутствует
во всех сферах человеческого бытия, при этом на смысл и восприятие текста
влияет интертекстуальность. Поскольку каждый элемент текста находится в
смысловых перекличках с иными текстами, отличительным признаком
интертекстуальности является наличие в тексте «другого» голоса,
предполагающее взаимодействие «своего» и «чужого».
Понятие «интертекстуальность» традиционно связывают с коллажной
структурой поэтики постмодернизма. В действительности человечество всегда
было склонно цитировать предшественников, соглашаясь или полемизируя с
определенным культурным контекстом. «Хотя бы ни один художник мира не
создал ни одного постмодернистского произведения, и то не беда: к
постмодернизму запросто может быть причислен какой угодно памятник
прошлого и настоящего (тем более что строгой границы между памятниками не
проведешь, и все они – только фрагменты единой гигантской книги)»3.
Любое произведение, начиная с античной словесности, ведет диалог с
голосами из прошлого, является результатом столкновения оригинальности и
традиционности, стремлением к новому и сохранению устоявшихся форм

3
Шапир М.И. Эстетический опыт XX века: авангард и постмодернизм // Philologica. М. –
1995. – Т. 2. – № 3/4. – С. 143.
 5

художественной и культурной памяти. По мысли М.М. Бахтина, «прошлые

смыслы» никогда не могут быть раз и навсегда конечными, они всегда будут
меняться, обогащаясь новыми смыслами в ходе будущего развития диалога, при
этом «в любой момент они снова вспомнятся и оживут в обновленном (в новом
контексте) виде»4.
Несмотря на то что интертекстуальные связи – не исключительное
достояние постмодернизма, а постоянная величина, свойственная культуре
вообще, именно постмодернизм с его видением мира и пониманием сознания как
текста сделал возможным диалог разных культурных языков, провозгласив
пародийность и игровой момент при относительности времени и пространства
своими главными приемами.
Значение интертекстуальности выходит далеко за пределы художественного
творчества в слове. Сам термин «интертекстуальность» (фр. intertextualité),
введенный в 1967 г. теоретиком французского постструктурализма Ю. Кристевой,
происходит от латинского intertextum («вплетенное внутрь») и является
основополагающим для изучения динамики развития национальных культур.
Несмотря на то что понятия «интертекст» и «интертекстуальность» как
обозначение общего свойства текстов появились во французском
постструктурализме, исторически их «истоки» прослеживаются в русской
традиции.
Основу интертекстуальных исследований заложила теория о происхождении
и распространении повествовательных сюжетов («миграция сюжетов») А.Н.
Веселовского, который последовательно проводил мысль, что каждая
литературная эпоха не создает своих сюжетов заново, но неизбежно вращается в
границах устойчивых мотивов, наполняя старое новым содержанием и смыслом. 5
Развивая идею Веселовского, Бахтин указывал на возможность абсолютного
тождества двух и более предложений, которые могут повторяться в

4
Бахтин М.М. К методологии литературоведения // Контекст – 1974: лит.-теорет. исслед.
– М.: Худ. лит., 1975. – С. 209.
5
Веселовский А.Н. Историческая поэтика. − М.: Высш. шк., 1989. – С. 57-58.
 6

неограниченном речевом потоке неограниченное число раз, однако как

высказывание (или часть высказывания) ни одно предложение никогда не может
повторяться, т.е. является всегда новым высказыванием6. Цитирование даже в
бытовом дискурсе носит экспрессивную, апеллятивную и фатическую функцию,
помогает субъекту самовыразиться и, таким образом, является важным способом
организации информации, поскольку при апеллировании к известному
культурному коду собеседник помещается в координаты «свой»/«чужой».
В работе интертекстуальность предстает как формообразующий и
смыслообразующий механизм взаимодействия вербальных и невербальных знаков
в языковой картине мира, а интертекст – как базовая единица национальной
культуры. Национальный интертекстуальный код рассматривается как область, где
язык и культура соприкасаются наиболее близко, поскольку интертекстуальные
системы разных лингвокультур содержат несовпадающие элементы, несущие
определенную культурно-специфическую информацию. Выявление последней
становится возможным при сопоставлении национального интертекстуального
кода одного языка с интертекстуальным кодом другого языка. Особое значение в
этом ракурсе приобретает исследование процесса понимания, усвоения и
интерпретации интертекстов языковой личностью с последующей их
активизацией в речевой деятельности. При этом переплетение «своей» и «чужой»
речи, явное или имплицитное, принимает, по верному замечанию
Н.Д. Арутюновой, самые разнообразные формы (цитирование, косвенная, прямая
или несобственно-прямая речь, повторы, подхваты или переспросы, литературные
реминисценции, цитатные вопросы, интертексты-мемы и т.д.), сущность различия
между которыми сводится к степени сохранности/искаженности «чужого слова»,
целям его использования, к степени и способу его выделения в новом контексте7.
Теоретической предпосылкой диссертационного исследования явилось
осознание факта, что мы организуем понятия и значения в соответствии с

Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: Искусство, 1979. – С. 286.

6
7
Арутюнова Н.Д. Диалогическая модальность и явление цитации // Человеческий
фактор в языке: Коммуникация, модальность, дейксис; под ред. Т.В. Булыгиной. М.: Наука,
1992. – С. 64-65.
 7

соглашением, закрепленным в системе моделей лингвокультурного общества.

Конфигурация идей, находящих отражение в значении языковых единиц,
воспринимается носителями языка как нечто само собой разумеющееся, однако
при сопоставлении разных картин мира обнаруживаются значительные
расхождения в интерпретации, причем иногда весьма нетривиальные. Доказывая,
что языковые системы отдельных языков предоставляют своим носителям
несовпадающие пути осмысления действительности и способы ее восприятия,
Э. Сепир вводит термин «несоизмеримость» (incommensurability) языков.
О гипотезе языковой относительности начали говорить после 1939 г., хотя в
столь категоричной форме ее не высказывал ни Сепир, исследовавший вопрос о
влиянии языка на жизнь общества и постулировавший невозможность осознания
действительности без его помощи, ни его ученик Б. Уорф, который выдвинул
теорию о некоторых общих для ряда европейских языков грамматических черт,
отражающих «среднеевропейский стандарт». Значение гипотезы Сепира-Уорфа
состоит не столько в разрешении, сколько в новой для своего времени постановке
вопросов, породившей целый ряд лингвистических исследований по сравнению
языков с лингвокультурологической точки зрения.
Последующие десятилетия после 1950-х гг. стали временем критики как
самой гипотезы, так и Уорфа, его исследований и высказываний. Наиболее жестко
гипотеза подверглась критике со стороны Н. Хомского, доказывавшего, что
языковая способность является врожденной, а универсальная грамматика есть
некий встроенный в мозг механизм, который развивается самопроизвольно.
Сравнительно-сопоставительные исследования разных языковых картин
мира (при непреложности основного постулата теории Хомского)
свидетельствуют о бытовании языка только в контексте лингвокультурного
сообщества с вытекающими из этого различиями психолингвистического и
психосемиотического характера. Определить новый подход к старой проблеме
легче всего путем не противопоставления разных направлений, но их слиянием.
Иными словами, в работе утверждается необходимость учитывать, наряду с
врожденной способность к усвоению языка, также национальные особенности,
 8

характеризующие то или иное лингвокультурное сообщество и объединяющие его

носителей, с одной стороны, и индивидуальную лингвокультурную специфику
идиолекта каждого отдельного индивида, который формируется на основе
аксиологии национальной культуры, с другой.
В данном контексте интересна идея А. Вежбицкой о глобальном
применении семантических примитивов для описания типичных ментальных,
эмоциональных и поведенческих стереотипов, свойственных той или иной
культуре. Внимательное изучение аксиологии национальной культуры, находящей
отражение в языковых единицах, позволило А.А. Зализняк, И.Б. Левонтиной и
А.Д. Шмелеву продемонстрировать общие организационные принципы, которые
придают связность культурной сфере в целом, и уточнить определение понятия
«языковая картина мира», которая формируется системой ключевых концептов и
связывающих их инвариантных ключевых идей. Такие слова являются
лингвоспецифичными в том смысле, что для них трудно найти лексические
аналоги в других языках8. Подход к изучению культуры посредством
систематического анализа специфичных лингвокультурных единиц находит
плодотворное развитие в рассмотрении интертекстов в качестве организующих
центров национальной культуры.
В основе современной цивилизации лежит принцип многообразия культур,
находящихся в непрерывном контакте друг с другом – ярчайший вид культурной
динамики на сегодняшний день, которая развивается в направлении
толерантности между культурами, подразумевающая адаптацию человека к
чужой культуре при сохранении собственной культурной идентичности. «Не
теряя своей самобытности, культура характеризуется мобильным,
компромиссным типом мышления, новым языковым выражением и новыми

Зализняк А.А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Константы и переменные русской

8

языковой картины мира. − М.: Языки славянской культуры, 2012. – С. 12.

 9

духовными ценностями, т.е. находит форму своего бытия в диалоге с другими

культурами»9.
В тех случаях, когда одна культура подвергается «мирному»,
целенаправленному влиянию другой, наблюдаются культурные заимствования,
ярким примером которых служат языковые заимствования. Наличие языкового
контакта, их продолжительность и интенсивность, определенный уровень
двуязычия, степень владения билингвами обоими языками – основные причины
языкового заимствования, определяемого Н.Л. Новиковой и Е.А. Кононовой как
естественный и необходимый процесс развития и обогащения любого языка.
Ученые настаивают, что понимание заимствованной лексики чрезвычайно важно
в межкультурной восприимчивости, поскольку связано не столько с грамматикой
и лексикой языка, сколько с культурным компонентом значения слова, реалиями
чужой культуры (культуры при взаимодействии друг с другом заимствуют
определенные элементы: язык, предметы, моду и т.д.). Не случайно
профессионально ориентированный характер обучения иностранному языку
сегодня дополняется не менее важной задачей обучения студентов более
глубокому постижению мира, его реалий, конкретно-исторической сущности,
взаимоотношения народов и культур.
Поскольку развитие современного мира характеризуется такими
противоречивыми тенденциями, как процессы глобализации, ведущие к
унификации культур, с одной стороны, и стремление к этнокультурной
самоидентификации, с другой, особую актуальность приобретает формирование
языковой личности нового типа, понимаемой как личность индивида,
ориентированного на другие культуры через систему ценностей собственной
родной культуры. Более того, диалог множества культур способствует развитию
поликультурного характера языковой личности, проявляющегося в ситуации
культурной плюралистической среды на всех уровнях межкультурной

9
Новикова Н.Л., Кононова Е.А. Интеграция неассимилированных англицизмов в системе
немецкого языка (на материале немецкой экономической прессы). – Интеграция образования. –
2010. – № 4 (61). – С. 63.
 10

коммуникации – глобальном, межэтническом и межличностном.

Поликультурная языковая личность интерпретируется диссертантом как
полилингвальный индивид, способный улавливать сходства и различия
концептуальных систем представителей различных лингвокультур и в
соответствии с этим осуществлять межкультурное взаимодействие на
иностранном языке.
Затрагиваемые вопросы имеют много точек пересечения с проблематикой
межкультурной коммуникации. Изучение факторов, условий и критериев
определения структуры языкового сознания в современной науке носит
всесторонний и комплексный характер, однако при наличии богатого
теоретического материала, основу которого составляет анализ разных уровней
межъязыковых/межкультурных расхождений, приходится констатировать
неоправданно малое число работ, специально рассматривающих возможности и
способы передачи интертекстов в переводе. Тем не менее именно перевод,
являясь формой существования семиотического опыта одной линквокультуры в
знаковых средствах другой лингвокультуры, представляет собой интенсивное поле
интертекстуальных связей.
Перевод как неотъемлемая часть межкультурной коммуникации – это всегда
поиск взаимопонимания и один из источников сохранения культурного
разнообразия. В настоящее время на передний план выступает проблема того, как
при переносе в иноязычную культурную среду собственных культурных
ценностей сохранить особенности национальной культуры. Культура в данном
случае понимается как саморегулирующаяся система, сохраняющая единство и
целостность при изменении условий существования; как деятельность по
сохранению и трансляции различного рода культурных текстов.
Интертекстуальные преломления при переходе с одного языка на другой
проводятся в представленном исследовании на основе сравнительного анализа
русской и итальянской лингвокультур. Начатый на заре современной эпохи
процесс самобытной переработки русской культурой культуры европейской
 11

вылился в том числе и в диалог русско-итальянских взаимоотражений в

различных сферах культурной жизни.
В русской литературе глубоко укоренен и хронологически почти бесконечен
«итальянский текст», который вмещает в себя широкий круг текстов, созданных в
период с конца XVIII в. до наших дней и обнаруживающих как явные переклички,
так и скрытые литературно-языковые влияния. По мере становления
«итальянского текста» в русской культуре с вхождением в него разнообразных
коннотативных смыслов образ Италии в коллективном сознании обретает все
большую устойчивость, причем часто вне эмпирической встречи с Италией, а
также формируется собственный, достаточно устойчивый словарь,
способствующий восприятию этого текста как некоего целостного образования.
Наряду с «итальянским текстом» в русской культуре существует «русский
текст» в итальянской культуре. Несмотря на то что в последние годы очень много
делается для изучения русского зарубежья, по сей день остаются малоизвестными
такие интересные явления, как, с одной стороны, творчество русских писателей и
переводчиков в Италии, а с другой – влияние русского языка/культуры на
итальянское общество, которые в процессе многолетнего диалога сформировали в
итальянской картине мира своеобразный стереотип восприятия русской культуры.
Вопрос функционирования интертекстов в межкультурном общении и в
переводе как способе раскрытия культур и развития новых форм для их
самовыражения рассматривается в тесной связи с описанными М.Л. Гаспаровым10
ситуациями распространения культуры «вширь» или «вглубь».
Материалом исследования в работе выбраны тексты, представляющие собой
художественную модель окружающей действительности, в которой фиксируется
национально-культурная специфика поведения этноса, сформировавшегося под
воздействием определенных исторических и социально-культурных факторов. С
одной стороны, проблематика воспроизведения культурно-специфического
интертекстуального кода в тексте перевода приобретает здесь особое значение. С

Гаспаров М.Л. Брюсов-переводчик. Путь к перепутью // Избранные труды. М.: Языки

10

русской культуры, 1997. – Т. II: О стихах. – С. 121-129.

 12

другой – существует необходимость адаптации исходного текста к

семиотическому универсуму принимающей культуры, на которой настаивает Эко
в разработанной им теории функционального перевода интертекстов, при этом
ученый основывается на своих наблюдениях за процессом передачи собственных
текстов на другой язык11.
Отдельную лингвокультурологическую проблему представляет передача
интертектуальных связей в переводе кино, поскольку переводной фильм,
независимо от его художественных достоинств или недостатков, является
социально детерминированным отражением опыта определенной лингвокультуры
и одновременно – главным средством создания образа «чужой» культуры.
Итак, проблема соотношения различных культур, культурных традиций в
контексте необъятного культурного пространства, состоящего из обломков
различных текстов мировой литературы, заставляет задуматься об обновлении
восприятия интертекстуальных связей в пост-постмодернистскую эпоху.
Несмотря на значительный интерес ученых к интертекстуальности как
константному элементу культуры, феномен интертекста в качестве базовой
единицы национальной культуры остается малоизученным, что является
основанием для его глубокого комплексного исследования.
Степень научной проработанности проблемы. Культура в современном
мире осознается как свободное со-существование различных культурных миров,
при этом человек, усваивая чужой язык, усваивает новый мир и другую культуру.
Проблемы взаимодействия культур осмысливаются и разрабатываются в работах
отечественных (М.М. Бахтин, Е.М. Верещагин, В.Г. Костомаров, Ю.М. Лотман,
С.Г. Тер-Минасова, В.Н. Топоров и др.) и зарубежных (Дж. Ф. Контини, М. Корти,
Ю. Найды, А. Поповича Л. Сальмон, У. Эко и др.) авторов.
Одним из ключевых понятиий современной культуры является
«интертекстуальность», которое в современном гуманитарном знании
воспринимается в контексте диалогизации культуры. Данный социокультурный
феномен выступает механизмом культурного взаимодействия. С теоретической
11
Эко У. Сказать почти то же самое; [пер. с итал.]. – СПб: Symposium, 2006. – 568 c.
 13

точки зрения ценность представляют исследования, в которых прямым или

косвенным образом поднимается проблема интертекстуальности как таковая
(М.М. Бахтин, Б.М. Гаспаров, Ю.М. Лотман, И.П. Смирнов, Н.А. Фатеева, Р. Барт,
Ю. Кристева, М. Риффатер и др.); выявляются виды текстовых взаимодействий,
способы и средства их маркированности (Ж. Женетт, Т.И. Ерохина,
Н.Л. Новикова, С.И. Пискунова, И.П. Смирнов и др.); предпринимаются попытки
определения ставших дискуссионным и понятий интертекстуальности,
интертекста и интекста (А.К. Жолковский, Н.А. Кузьмина, Р. Лахманн, П. Тороп и
др.); обсуждается ряд понятий, которые входят в концептуальный аппарат теории
интертекстуальности, как «прецедентность» (Д.Б. Гудков, Ю.Н. Караулов,
В.В. Красных, Л.П. Крысин, И.М. Михалева, Ю.Е. Прохоров, Ю.А. Сорокин и
др.), «цитата» в широком смысле слова (В.П. Андросенко, Н.Д. Арутюнова,
Л.В. Полубиченко и др.), «интермедиальность», «интерсемиотичность»
(Т.И. Ерохина, И.П. Смирнов и др).
Подход к исследованию проблематики функционирования поэтического
языка на основе концепции диалога получил развитие в трудах В.В. Виноградова,
В.М. Жирмунского, Ю.Н. Тынянова. Особую важность для теории
интертекстуальности представляют идеи Л.С. Выготского.
Л.С. Выготский, рассуждая о различии между народной поэзией и
творчеством отдельного автора, отмечал, что писатель не является
индивидуальным творцом своего произведения: «Пушкин отнюдь не
единоличный автор своей поэмы. Он, как и всякий великий писатель, не изобрел
сам способа писать стихами, рифмовать, строить сюжет определенным образом и
т.п., но, как и сказатель былины, оказался только распорядителем огромного
наследства литературной традиции, в громадной степени зависимым от развития
языка, стихотворной техники, традиционных сюжетов, тем, образов, приемов,
композиции и т.д.».12 На долю личного авторства, таким образом, приходится
только выбор тех или иных элементов и их варьирование, а также перенесение
традиционных элементов из одной системы в другую. Впоследствии эта мысль
12
Выготский Л.С. Психология искусства. − М.: Искусство, 1986. – С. 28.
 14

была подхвачена и развита как в отечественной науке (Б.М. Гаспаров,

Ю.М. Лотман, И.П. Смирнов), так и за рубежом (Р. Барт, Ж. Женетт, Р. Лахманн,
М. Риффатер).
Современные исследования интертекста охватывают работы в рамках
лингвокультурологической парадигмы (Т.И. Ерохина, З.А. Заврумов,
Н.Л. Новикова, Т.Н. Суминова, И.И. Чумак-Жунь); разработку методологии
интертекстуальности (Ю.С. Кузнецова); прикладные исследования актуальных
культурных феноменов (Г.В. Бобровская, О.М. Сметанина). Интерес представляют
монографии: Н. Пьеге-Гро «Введение в теорию интертекстуальности» (2008) как
одно из первых аналитических исследований об интертекстуальности;
Н.А. Фатеевой «Интертекст в мире текстов: контрапункт интертекстуальности»
(2007), где ученый предлагает собственную теорию процесса
интертекстуализации; Н.А. Кузьминой «Интертекст: тема с вариациями. Феномен
языка и культуры в интертекстуальной интерпретации» (2009), в которой автор на
основе понятия интертекста как когнитивной модели рассматривает вопросы
описания динамических процессов в культуре и языке.
Проводимые разными авторами исследования показывают, что
интертекстуальность характерна не только для художественных текстов, но также
свойственна научному дискурсу (А.Н. Кожин), кинематографу (М.Б. Ямпольский)
или изобразительному искусству (Ю.М. Лотман), что дает все основания для
последовательного изучения категории интертекстуальности как универсального
семиотического закона.
Осмысление интертекстуальности непосредственно связано с культурными
концептами как элементами языковой картины мира. В настоящей работе
представление о феномене «концепт» восходит к исследованиям
Н.Д. Арутюновой, Ю.С. Степанова, Р.М. Фрумкина, А. Вежбицкой, которые,
обобщив более ранние размышления относительно понятия «концепт»
(С.А. Аскольдов, Д.С. Лихачев и др.), определили его смысловое содержание как
 15

«основную ячейку культуры в ментальном мире человека»13. В этом направлении

теория интертекстуальности получает развитие в работах В.В. Красных,
Г.Г. Слышкина и др.
Интертекстуальность как переводческая проблема обозначена в трудах
М.Л. Гаспарова, Ю.И. Левина, Ю. Найды, А. Поповича, Л. Сальмон, П. Торопа,
У. Эко и др. Различные аспекты обсуждаемой проблемы изучаются и
анализируются в диссертационных исследованиях последних лет: исследование
интертекстуальности в научном дискурсе предпринято Е.В. Михайловой (1999);
проблему интертекстуальных связей в художественных фильмах изучает
Е.Б. Иванова (2001); анализ интертекстуальности как общего механизма
текстообразования содержится в диссертационной работе Н.В. Петровой (2005);
интертекст и его лингвистические основы осмыслены в работе Т.Е. Литвиненко на
материале латиноамериканских художественных текстов (2008); на
интертекстуальности как на переводческой проблеме сконцентрированы
исследования А.А. Гусевой (2009) и Н.А. Солуяновой (2013) и др.
Несмотря на обширную литературу, в которой в том или ином ракурсе
рассматриваются интертекст и интертекстуальность, данные феномены
нуждаются в комплексном анализе. Актуальность темы и научная гипотеза
обусловили выбор объекта и предмета работы, ее цель, перечень задач, которые
решаются в настоящем диссертационном исследовании.
Научная гипотеза исследования основана на признании
интертекстуальности в качестве смыслообразующего механизма взаимодействия
лингвокультурных концептов и понятий в языковой картине мира. Данное
понимание определяет рассмотрение в диссертации интертекстов,
представляющих собой содержательные элементы сознания и обладающих
информационной самодостаточностью, тематическим, структурным и
коммуникативным единством, в качестве базовых единиц национальной культуры.
Комплексное исследование интертекста как социокультурного феномена в

13
Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. – М.: Академический проект,
2001. – С. 43.
 16

современном коммуникативном поле России и Италии способствует осознанию

необходимости воспитания поликультурной языковой личности, умеющей
воспринимать неповторимость своеобразной семантики каждой национальной
культуры («своей» и «чужой») и осуществлять межкультурное общение на
иностранном языке. Перевод, осмысляемый как интертекст, предстает значимым
явлением, призванным при трансформации текста другой культуры выявить
смысловую составляющую ключевых лингвокультурных концептов, помогающих
воссоздать особенности менталитета и этнокультурное своеобразие
соответствующего языкового сообщества.
Объект исследования: интертекстуальное поле взаимодействия разных
языковых культур.
Предмет исследования: интертекст в коммуникативной реальности
современного поликультурного пространства России и Италии.
Цель исследования: комплексное изучение интертекста как культурного
феномена и разработка типологии межкультурных интертекстуальных
эквиваленций на материале анализа переводов текстов русской и итальянской
культур.
Реализации цели подчинены следующие задачи:
- определить степень разработанности заявленной темы в отечественной и
зарубежной гуманитарной науке, провести критический анализ существующих
подходов к изучению интертекста, транслирующего различные лингвокультуры;
- обозначить коммуникативную природу интертекста;
- исследовать интертекст как базовую единицу национальной культуры;
- выявить системообразующую роль интертекста в парадигме культуры
рубежа XX-XXI вв.;
- раскрыть сущность перевода как интертекста;
- сформулировать основные условия становления интертекстуальной
компетенции поликультурной языковой личности; рассмотреть интертекстуальные
трансформации в ее речевом поведении;
 17

- изучить «итальянский текст» в русской культуре рубежа XX-XXI вв. и

«русский текст» в современной итальянской культуре;
- разработать лингвокультурологические алгоритмы передачи интертекста в
переводе; обосновать значимость сохранения национально культурной специфики
и определить сущность лингвокультурных расхождений;
- выявить и описать лингвокультурологические особенности перевода
итальянских и русских художественных фильмов.
Материалом исследования послужили оригинальные художественные
тексты современных итальянских писателей (Н. Амманити, А. Барберо,
М. Мадзантини, А. Нове, Р. Савьяно, У. Эко и др.), произведения русских
писателей на итальянском языке (Н. Лилина, Л. Неановой, О. Фелина и др.) и
тексты русских писателей рубежа XX-XXI вв. (А.Г. Битова, С.М. Гандлевского,
М.Ю. Елизарова, Вен. Ерофеева, В.В. Ерофеева, Ю.В. Мамлеева, В.О. Пелевина,
Саши Соколова, В.Г. Сорокина, Д.А. Пригова, Л.С. Рубинштейна, Т.Н. Толстой,
М.П. Шишкина, Л.Е. Улицкой и др.). Для сопоставительного анализа фильмов как
феноменов, создающих образ «чужой культуры», а также выявления в
кинопереводах особенностей интерпретации исходного текста были выбраны
итальянские художественные фильмы «Развод по-итальянски» (П. Джерми) и
«Укрощении строптивого» (Р. Кастеллано, Дж.М. Пиполо) и фильмы российского
производства «Москва слезам не верит» (В.В. Меньшов), «Родня»
(Н.С. Михалков), «На Дерибасовской хорошая погода, или на Брайтон-Бич опять
идут дожди» (Л.И. Гайдай), «Брат-1» и «Брат-2» (А.О. Балабанов). Итальянский и
русский языки автор исследования осмысливал и интерпретировал как языки
межкультурного диалога.
Методологическая и теоретическая базы исследования. Работа
выполнена в русле междисциплинарного подхода, объединяющего: социально-
философские, культурологические и лингвокультуроведческие исследования
диалога культур (М.М. Бахтин, В.С. Библер и др.), культурно-языковых сообществ
(В.В. Красных, Ю.С. Степанов, Н.В. Уфимцева и др.), феномена текста
(М.М. Бахтин, У. Эко и др.); семиотику культуры (Т.И. Ерохина, Ю.М. Лотман,
 18

А.П. Лободанов, Н.Л. Новикова, С.И. Пискунова и др.); лингвокультурологию и

лингвострановедение (А. Вежбицка, В.М. Верещагин, А.А. Зализняк,
В.Г. Костомаров, И.Б. Левонтина, О.М. Сметанина, С.Г. Тер-Минасова,
И.И. Халеева, А.Д. Шмелев и др.), культурно-историческую школу психологии
(Л.C. Выготский, А.Н. Леонтьев, Д.А. Леонтьев, А.Р. Лурия и др.),
психолингвистику (А.А. Залевская, A.A. Леонтьев, Е.Ф. Тарасов, М. Парадис,
Ф. Фаббро и др.); труды по теории языковой личности (В.В. Виноградов,
Ю.Н. Караулов, В.И. Карасик, Е.Ф. Тарасов и др.) и речевой деятельности
(И.А. Зимняя, А.Н. Леонтьев, Е.Ф. Тарасов, P.M. Фрумкина и др.), основные
положения теории прецедентности (Д.Б. Гудков, Ю.Н. Караулов, Ю.Е. Прохоров,
Ю.А. Сорокин и др.).
Применение интертекстуального подхода определяется необходимостью
объективной интерпретации интертекста, выявления его смысловой
полифоничности и «приращения смысла» за счет диалогического взаимодействия
с текстами другой культуры.
В качестве ведущего выбран культурологический подход, используемый для
осмысления интертекста как части национальной культуры и анализа переводов
как значимых явлений в контексте межкультурного общения, выявления
соответствия вариантов переводов тексту оригинала.
Принцип системности, положенный в основу работы, определил набор
соответствующих методов исследования:
- интегративный метод дает возможность использовать данные различных
областей гуманитарного знания применительно к решению задач, обозначенных в
настоящем исследовании;
- аксиологический метод, помогающий установить ценностные ориентиры
русской и итальянской культур, применяется при рассмотрении особенностей
культурного взаимодействия в условиях глобализации;
- метод диалога культур позволяет осмыслить архетипы национальных
картин мира, уловить особенности национального менталитета, увидеть мир
«своей» и «чужой» культур;
 19

- сопоставительный анализ текстов оригинала и перевода (с итальянского

языка на русский и с русского на итальянский) необходим для раскрытия и
осознания «иной» культуры понимания, «другой» культуры мышления.
В диссертационном исследовании используется «Национальный корпус
русского языка» (далее НКРЯ [ruscorpora.ru]), данные параллельных подкорпусов
НКРЯ, позволяющие находить примеры для иллюстрации той или иной научной
гипотезы; архивы СМИ информационного агентства «Интегрум», а также
опросные анкеты, которые рассматриваются как информационный канал,
связывающий экспериментатора и испытуемого в актах их речевого
взаимодействия с целью выявления векторов ассоциаций при восприятии
национально-обусловленных интертекстов. В качестве методологической базы
экспериментов избираются разработанные Ю.Н. Карауловым принципы
построения ассоциативного тезауруса русского языка и заключенной в нем
ассоциативно-вербальной сети, которая является субстратом языковой
способности носителя.
Научная новизна исследования состоит в том, что:
- обоснован статус интертекста как коммуникативной категории;
выявленные функциональные свойства интертекста осмыслены как метафункции
данного феномена;
- в научный оборот введено и описано понятие «интертекст-мем», которое
рассматривается как специфичная лингвокультурная единица языковой картины
мира;
- переосмыслены понятия «слабый интертекст/сильный интертекст»;
предложено определение интертекстуальной энциклопедии как презумпции
интертекстуальности, подразумевающей предречевую готовность носителя, его
текстовый потенциал;
- разработана многослойная структура интертекстуальной энциклопедии,
помещенной в сферу когнитивного уровня языковой личности и складывающейся
из разных типов интертекстуальных кодов;
 20

- показано воздействие интертекста как коммуникативной единицы на

лингвокультурное сознание языковой личности в качестве системо- и
смыслообразующего принципа формирования компетенций поликультурной
языковой личности;
- в связи с распадом парадигмы постмодернизма проанализированы способы
преломления интертекстуального сознания в художественном дискурсе ХХ-XXI
вв.;
- эмпирическим путем выявлены векторы ассоциаций при восприятии
национально-обусловленных интертекстов носителями русского и итальянского
языков, а также билингвами, владеющими русским и итальянским языками;
- доказана зависимость успешности коммуникативного акта от совпадений
энциклопедий у представителей разных лингвокультурных сообществ;
- выявлена типология межкультурных интертекстуальных эквиваленций,
транслирующих особенности русской и итальянской лингвокультур на рубеже
XX-XXI вв.;
- изучены лингвокультурные особенности функционирования современного
«итальянского текста» в русской культуре и «русского текста» в современной
итальянской культуре;
- раскрыта сущность перевода как вида интертекста; обоснована значимость
сохранения национально-культурной специфики и сущность лингвокультурных
расхождений в переводе;
- на основе сопоставительного анализа переводов русских и итальянских
художественных произведений современных авторов разработаны
лингвокультурологические алгоритмы передачи интертекста в переводе.
Результаты проведенного исследования содержательно выражены в
следующих основных положениях, выносимых на защиту:
1. Интертекстуальность как культурный феномен – особая, динамичная
реальность, являющая собой сложную систему смыслопонимания и
смыслопорождения в коммуникативном поле культуры. Интертекстуальное
пространство базируется на разных видах и формах межтекстовых
 21

взаимодействиий, суть которых проявляется в способности текста формировать

(полностью или частично) свой смысл посредством отсылок к другим текстам,
«отталкиваться» от предыдущего, наполняя «старое» (образы, сюжеты и типы)
«новым» содержанием. В области культуры и искусства мы «связаны преданием»
и «ширимся в нем», при этом не создаем новых форм, а «привязываем» к ним
новые отношения, поэтому образцы «повторений и захватов» характерны даже
для народной неписаной поэзии (А.Н. Веселовский). Подобное понимание
интертекстуальности наблюдается в концепциях Л.С. Выготского и
представителей русской философско-филологической традиции (М.М. Бахтин,
Ю.Н. Тынянов), заложивших основы осмысления данного явления.
Разнообразные теоретические подходы отличаются друг от друга
рассмотрением конкретных сторон феномена интертекстуальности
(параграмматической, диалогической, эволюционной), стремлением постичь и
осветить какую-то определенную его грань, классифицировать интертекстуальные
связи (по степени выраженности, функциям, качествам интертекста как тропа или
как литературного соперничества, или же в качестве основного приема
порождения текста), что отражается на определении терминов и выявлении
характеристик самого интертекста.
В исследовании интертекстуальность предстает философской категорией,
органичным свойством культуры как таковой и рассматривается как призма,
сквозь которую носители языка/культуры интерпретируют действительность.
Поскольку языковая структура неразрывно связана с «национально-
психологическим складом народа» (Ю.М. Лотман), автохтонных, абсолютно
лишенных заимствований и влияний текстов не существуют – любой текст
является интертекстом по определению и подлежит изучению как элемент
определенной лингвокультуры (специфичная лингвокультурная единица),
несущий в себе ее генетический код.
2. Интертекст, являясь элементом интертекстуальной обусловленности
текстов в парадигме национальных культур, выступает одним из важнейших
механизмов коммуникативного смыслопорождения. Коммуникативный статус
 22

интертекста подтверждается классификацией его разнообразных проявлений

(типов): собственная интертекстуальность, паратекстуальность,
метатекстуальность, архитекстуальность, интертекст как троп или стилистическая
фигура, интермедиальные тропы, звуко-слоговой и морфемный типы интертекста,
гипертекст и др.
Выявленный в ходе исследования особый тип интертекста – интертекст-
мем – определяется как прецедентное высказывание, полностью утратившее связь
с породившим его источником и функционирующее в речи аналогично
клишированному выражению. Данный вид интертекста составляет неотъемлемую
часть ментального лексикона (имплицитное знание), в котором сосредоточена
базовая аксиоматика национального языкового сознания. Как смыслообразующая
и текстообразующая категория, обладающая информационной
самодостаточностью, тематическим, структурным и коммуникативным единством,
интертекст-мем предстает значимой единицей культурного пространства и
содержательным элементом сознания.
3. Значимость интертекста как коммуникативной категории подтверждается
исходящими от него импульсами, обеспечивающими решение задач в процессе
коммуникации: энергетический способствует установлению связи текущего текста
с гипотекстами и интекстами; производственный – созданию иного текста;
информационно-познавательный – возникновению новых гипертекстовых и
метатекстовых связей в новом когнитивном пространстве; транспортный –
переносу языкового и когнитивного материала между разными текстами во
времени и пространстве и др. Свойства интертекста носят и функциональный
характер, которые интерпретируются как метафункции интертекста.
Понять интертекст и его основные свойства невозможно без осмысления
типологии интертекстуальных знаков, выступающих как: первичное средство
коммуникации; способ коммуникативного воздействия; неявное средство
выражения оценки; интерпретатор; прием создания игрового момента; средство
убеждения; стилистический прием украшения текста; способ установления
 23

контакта; прием пародирования; способ различения «своих»; отправная точка для

размышлений.
4. Область культурной памяти, состоящая из определенного набора текстов
и выступающая основой презумпции интертекстуальности (предречевая
готовность носителя, его текстовый потенциал), предстает как
интертекстуальная энциклопедия, которая включает в себя универсальный,
национальный и индивидуальный энциклопедические коды.
Разработанная авторская многослойная структура интертекстуальной
энциклопедии складывается из разных типов энциклопедических знаний и
опирается на: устойчивое ядро, состоящее из постоянно востребуемых текстов –
«сильные интертексты» (национальная и универсальная энциклопедии);
динамический пласт когнитивного уровня, определяемый интертекстами,
представляющими моментальные снимки ассоциативно-языкового сознания –
«слабые интертексты» (национальная и индивидуальная энциклопедии);
интертекстуальную периферию – самый подвижный комплекс когнитивного
уровня, который обусловлен вытеснением «сильных интертекстов» из ядра
интертекстуальной энциклопедии (национальная, индивидуальная и универсальная
энциклопедии).
Выявленные автором «сильные интертексты» и «слабые интертексты»,
одинаково участвующие в формировании коллективного когнитивного сознания,
являются исторически обусловленными категориями и отличаются
исключительно активностью бытования в социуме.
5. Русский художественный дискурс на рубеже XX-XXI вв. перешел на
новый виток развития культурной парадигмы и характеризуется тенденцией к
преодолению цитатности как безличия и к восстановлению авторского дискурса в
хоре других «голосов». Интертекстуальность и интердискурсивность
современного прозаического текста не прямо вытекают из эстетики
постмодернизма, но формируются под ее влиянием. Возрождение более
традиционных поэтических приемов (четкость композиции, равновесие между
формой и содержанием и др.) свидетельствует о формирующемся «компромиссе»
 24

между постмодернизмом и традиционализмом с возвратом интереса к конкретной

человеческой личности.
В творчестве современных писателей наблюдается поиск новых средств
самовыражения в связи с распадом парадигмы постмодернизма и с
необходимостью проектировать их заново, что находит свое проявление в
установке на интертекстуальность, но уже с эксплицитным звучанием голоса
автора в плане обращения к заимствованиям, цитатам и клише («новая лирика»
Л.С. Рубинштейна как поэтика раскавычивания; метаязык В.Г. Сорокина как
фактор смыслопорождения с отчетливо выраженным мифологизмом; срастание
многообразных интертекстов с самовыражением авторского «Я» в творчестве
М.П. Шишкина и др.).
6. Феномен интертекстуальности неразрывно связан с языковой личностью,
формирующейся в рамках определенного лингвокультурного сообщества.
Интертекст как специфичная лингвокультурная единица является системо- и
смыслообразующей категорией формирования поликультурной языковой
личности, способной к иноязычному общению на межкультурном уровне и
ориентированной на другие культуры через систему ценностей собственной
культуры. Диалог предстает попыткой сократить дистанцию между разными
видами «энциклопедий» – индивидуальной и национальной.
В сознании и речевом поведении глубоко инкультурированной языковой
личности при соприкосновении с иной культурой может иметь место
межкультурный сдвиг, что соотносится с интертекстуальной интерференцией:
опыт, переживаемый в рамках родного культурного пространства, подвергается
более или менее глубокой «переделке» в двух разных перспективах – языковой и
ментальной.
Диалог между культурами возможен благодаря способности личности к
внутреннему диалогу, двуязычие (многоязычие) которой проявляется не в простом
знании языковых кодов, а на более глубоком уровне сугубо индивидуального
владения разными лингвокультурными системами мышления.
 25

Жизнь и творчество («жизнь в творчестве») В.В. Набокова – постоянное

взаимодействие разных языковых и лингвокультурных кодов. Применяемые им в
автопереводах интертекстуальные стратегии определяются поликультурной
(«многокультурной») природой его языковой личности и объясняются
особенностями многоязычного сознания.
7. Определенная культура, войдя в некую культурную общность, «начинает
резче культивировать свою самобытность», при этом и другие культуры кодируют
ее как «особую», «необычную». Постоянным признаком межтекстовых
отношений как в рамках одной культуры, так и в межкультурном общении,
интенсивным полем интертекстуальных связей выступает перевод.
Интерперетируемый как интертекст перевод является формой существования
семиотического опыта одной лингвокультуры в знаковых средствах другой
лингвокультуры, совмещающающей интертекстуальные пространства исходного и
переводного текстов.
Междисциплинарный подход к переводу как средству формирования
«интертекстуальной компетенции» позволяет акцентрировать внимание на
соотношении «перевод» – «принимающая культура», при этом без владения
системой ключевых концептов «другой» культуры и выражающих их культурно-
значимых (специфичных лингвокультурных) единиц полноценное межкультурное
общение немыслимо.
При переводе язык превращается в активную когнитивную систему,
обеспечивающую прагматику общения поликультурной языковой личности, и
способствует как овладению динамикой межкультурного общения, так и развитию
билингвокогнитивного сознания, действующего в третьем по отношению к родной
и иноязычной картинам мира культурном пространстве. При координативном типе
билингвизма каждая речевая реализация связана с отдельной системой понятий,
поэтому переход от одного языкового кода к другому предполагает смену
интертекстуального национального кода. При субординативном билингвизме
смена языкового кода не всегда сопровождается переходом на другую систему
 26

энциклопедических знаний, поскольку доминирующим является

интертекстуальный национальный код родной лингвокультуры.
В процессе перевода создается «третье» культурное пространство,
принципиально новое и непредсказуемое, которое становится в рамках
иноязычной культурной общности «генератором новых смыслов».
8. Процесс взаимопостижения и взаимопроникновения европейской и
русской культур вылился в диалог русско-итальянских взаимовлияний в
различных сферах социально-культурной жизни. В настоящее время «итальянский
текст в русской культуре» и «русский текст в итальянской культуре» выступают
как реалии бытия, вмещающие широкий круг текстов, обнаруживающих и явные
заимствования, и интертекстуальные переклички, и скрытые культурные и
языковые влияния. Данные феномены – особый интертекстуально обусловленный
литературный пласт, который живет как единица национального сознания, как
комплекс смыслов и переживаний, а формирование своего достаточно
устойчивого словаря способствует восприятию этих текстов в качестве некоего
целостного образования.
9. Проблематика воспроизведения культурно-специфического
интертекстуального кода в тексте художественного перевода соотносится с
распространением культуры «вглубь» (дословный перевод, сопровождаемый
комментированием) или «вширь» (функционально-эквивалентный перевод,
направленный на создание новых интертекстуальных отношений).
Ментальная динамичность интертекстуального преломления при переходе с
одного язык на другой проявляется в способах передачи интертекстов в переводе.
Основные стратегии передачи интертекстуальных элементов в иноязычную
лингвокультуру предстают как: поиск функционально-адекватного эквивалента в
принимающей лингвокультуре; обращение к сложившемуся в рамках
принимающей культуры переводческому канону; дословная передача с
сопроводительным комментарием, в результате чего интертекст остается чуждым
для принимающей культуры элементом; дословная передача без комментария с
потерей основного для интертекста критерия его перцептивной и продуктивной
 27

маркированности. Наибольшую сложность вызывает передача в иноязычную

культуру семантической ëмкости интертекста-мема.
Выведенные модели интертекстуальных переводных эквиваленций
отражают алгоритм перевода и способы компенсации смысловых потерь:
«КОНГР» – модель реализуется, когда интертекст присутствует одновременно в
нескольких лингвокультурах; «ДИВЕРГ» – стратегия «адаптации»; «ДОСЛ» –
стратегия дословного перевода, когда интертекст иноязычной культуры вводится в
принимающую культуру с целью ее развития «вглубь»; «ZERO» – описательный
перевод или снятие при передаче в иноязычную лингвокультуру сложных
интертекстуальных явлений (гипертекстуальность, пародирование и др.).
Переводной текст обычно носит гибридный характер, и при его целостном
рассмотрении нередко выявляются экспериментальные стратегии использования
разных приемов, что вполне отвечает самой природе феномена перевода.
10. Киновек ознаменовал собой активное освоение языка визуального
искусства как эффективного метода создания многоголосия, задающего
альтернативные пути прочтения текста, что обусловливает особую роль кино в
формировании картины мира отдельного индивида и общества в целом.
Поскольку кинотекст предстает важнейшим элементом коммуникативного
смыслопорождения, переводные фильмы являются одним из источников и
одновременно средством создания образа «чужой» культуры, феноменом синтеза
смыслов.
Основная сложность киноперевода просматривается в возможности и
степени адаптации текста в другую культурную среду с иной системой
ценностей и понятий, при которой возникает особая проблема – соотношение
разных культур и культурных традиций. Именно этот фактор обусловливает
неизбежную смысловую потерю в понимании переводных фильмов. За редким
исключением большинство идиом исходного фильма превращаются в скотомы в
фильме переводном, что ведет к прагматической асимметрии в плане
функционирования интертекстов, в результате которой происходит подчас
кардинальное изменение смыслового содержания.
 28

Основополагающее значение в восприятии и распознавании

интертекстуальных элементов в кинопереводе имеет культурная память
(универсальная и национальная энциклопедии) и фоновые знания
представителей принимающей культуры (индивидуальная энциклопедия).
 29

ГЛАВА 1 КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ

1.1 Становление теории интертекстуальности

Актуальность вопросов, связанных с взаимодействием культуры и языка,

приобретает остроту в теории интертектуальности. Задолго до появления самого
термина «интертекстуальность» его суть очень точно была подмечена в
философско-филологической концепции М.М. Бахтина, раскрывающей
непрерывные диалогические возможности как слов, так и текстов: «каждое
большое и творческое словесное целое есть очень сложная и многоплановая
система отношений». В каждом слове присутствуют «голоса иногда бесконечно
далекие, безымянные, почти безличные (голоса лексических оттенков, стилей и
проч.), почти неуловимые, и голоса близко, одновременно звучащие» 14.
Идея «двухголосного слова», оставшись незамеченной современниками
ученого, нашла свое дальнейшее развитие в работах Ю. Кристевой, которая
подняла ее до нового уровня философского обобщения, объявив «слово» и «текст»
равнозначными феноменами и заменив понятие «интерсубъективность» на
«интертекстуальность»15. Сегодня данностью является идея трехмерности
текстового пространства, при этом «текст» интерпретируется чрезвычайно
широко и метафорически от «текст/слово» (как у Ю. Кристевой) до
«текст/культура» (как у Ю.М. Лотмана16).
В целом, основа теории интертекстуальности глубоко укоренена в русской
филологической традиции (М.М. Бахтин, А.Н. Веселовский, Ю.Н. Тынянов), но
определенную роль сыграли и исследования «гения психологии» Л.С. Выготского

14
Бахтин М.М. Проблема текста: Заметки 1959−1961 гг. [Электронный ресур] // Бахтин
М.М. Эстетика словесного творчества. − М.: Искусство, 1986. − Режим доступа:
http://philologos.narod.ru/bakhtin/bakh_text.htm.
15
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Диалог. Карнавал. Хронотоп. – 1993. –
№ 4: Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму; пер. с франц., сост.,
вступ. ст. Г.К. Косикова. − М.: Прогресс, 2000. – С. 427-457.
16
Лотман Ю.М. Структура художественного текста. – М.: Искусство, 1970. – 384 с.
 30

– создателя культурно-исторической теории в психологии. Рассуждая о различии

между народной поэзией и творчеством отдельного автора, ученый отмечал, что
писатель, закрепляющий письменный продукт своего творчества, является отнюдь
не индивидуальным творцом своего произведения, но распорядителем огромного
наследства литературной традиции, в громадной степени зависимым от развития
языка, традиционных сюжетов, образов, приемов, композиции и т.д.17. Исходя из
этого положения, мыслитель сделал важный вывод, что на долю личного
авторства приходится только выбор тех или иных элементов и их варьирование в
контексте общепринятых шаблонов, а также перенесение традиционных
элементов из одной системы в другую. Впоследствии эта мысль была подхвачена,
развита и расширена постструктуралистами.
История литературы в концепции исторической поэтики А.Н. Веселовского
становится не чем иным, как историей культуры и историей общественной мысли,
и понять великих поэтов можно лишь изучив жизнь их времени и литературное
окружение, а это «не только не исключает, но и предполагает пристальное,
атомическое изучение какой-нибудь невзрачной легенды, наивной литургической
драмы, не забывая ради них Данта и Сервантеса, а приготовляя к ним»18. В
области культуры (и в области искусства) мы «связаны преданием» и «ширимся в
нем», при этом не создаем новых форм, а «привязываем» к ним новые отношения.
Между смысловой структурой художественного текста, механизмами
человеческой памяти и культурной традицией прослеживается очевидный
параллелизм: все три одинаково включают как области, освещенные сознанием,
так и области, погруженные в бессознательное и существующие скорее
потенциально или в виде формальных элементов (слов, поэтическиx формул,
мотивoв и т.д.)19. В.М. Жирмунский обращает внимание, что до Веселовского
вопросы о происхождении и распространении повествовательных сюжетов

17
Выготский Л.С. Психология искусства. – М.: Искусство, 1986. – С. 28.
18
Веселовский А.Н. Историческая поэтика; вступ. ст. И.К. Горского [Электронный
ресурс]. – М.: Высш. шк. – С. 19-20. – Режим доступа:
http://biblio.imli.ru/images/abook/teoriya/Veselovskij_A._N._Istoricheskaya_poetika._1989.pdf
19
Там же. – С. 51-52.
 31

(«миграция сюжетов») с их всесторонним анализом в таком ракурсе не ставились

ни в русской, ни в западной науке20. В своих теоретических трудах по поэтике
сюжетов ученый последовательно проводит мысль, что каждая литературная
эпоха не создает своих сюжетов заново, а неизбежно вращается в границах
устойчивых мотивов, наполняя старое (образы, сюжеты и типы) новым
содержанием и смыслом: «они где-то в глухой темной области нашего сознания,
как многое испытанное и пережитое, видимо, забытое и вдруг поражающее нас,
как непонятное откровение, как новизна и вместе старина, в которой мы не отдаем
себе отчета, потому что часто не в состоянии определить сущность того
психического акта, который негаданно обновил в нас старые воспоминания» 21.
Сохраняются слова, но меняется содержание чувств и мыслей, усложняется
уровень новых спросов, в результате появившиеся новообразования являются
«переживанием старого, но в новых сочетаниях» 22. Ученый подмечает склонность
великих поэтов с помощью «гениального поэтического инстинкта» использовать
сюжеты и мотивы, уже однажды подвергшиеся поэтической обработке
(«странствующие сюжеты»). Оригинальность поэта сводится либо к развитию
обязательного словаря готовых мотивов и сюжетов, присутствующих в арсенале
поэта, которым он орудует, либо к новым комбинациям. Даже в народной
неписаной поэзии, указывает Веселовский, «встречаются образцы таких же
повторений и захватов»23, в связи с чем задача исторической поэтики виделась ему
в «определении роли и границ предания в процессе личного творчества», а также
в исследовании нового содержания, появляющегося в старых образах с каждой
культурной эпохой и с каждым новым поколением 24.
Смелые идеи, касающиеся явления интертекстуальности, прослеживаются в
теории литературной эволюции Ю.Н. Тынянова, согласно которой отдельное
20
Веселовский А.Н. Избранные статьи; пред. В.М. Жирмунского. – Л.: Худ. лит., 1939. –
С. XIV.
21
Там же. – С. 57-58.
22
Веселовский А.Н. Историческая поэтика; сост., автор комментария В.В. Мочалова. –
М.: Высш. шк., 1989. – С. 300.
23
Там же. – С. 78.
24
Там же. – С. 32-41. Эта мысль прослеживается уже в 1870 г. в лекции «О методе и
задачах истории литературы как наук».
 32

произведение и вся литература – это система, мыслимая как процесс включения

«старого» в «новое», когда каждое следующее произведение в силу требования
времени «отталкивается» от предыдущего, представляющего собой различные
источники, используемые автором 25. Особо значимым в контексте
интертекстуальности является учение Тынянова о пародии и его вклад в создание
диалогически-контекстуальной модели, в который он видел фундаментальный
принцип обновления художественных систем, основанный на трансформации
предшествующих текстов: при пародическом оперировании вещью происходит не
только изъятие произведения из литературной системы, но и разъятие самого
произведения как системы. Тынянов указывает, что пародия всегда направлена на
некий прецедентный текст, который должен быть актуальным, при этом
«направленность» мыслится им как «соотнесенность» разных произведений, и он
делает «особый упор на эту соотнесенность»26.
Ставя вопрос о «пародичности» и «пародийности», Тынянов указывает, что
представление о пародии как о комическом жанре является узким и
нехарактерным для огромного большинства пародий. Под «пародичностью»
ученый понимает «применение пародических форм в непародийной функции» 27,
выделяя при этом фундаментальный для теории интертекстуальности момент, а
именно: пародийность и пародичность не мыслятся вне системы литературы, а
происходящее при пародии варьирование «своих» и «чужих» слов (текстов) есть
эволюционное явление огромной важности 28. Поскольку пародия не мыслима вне
системы, то она вряд ли возможна по отношению к полузабытым и
несовременным явлениям, а следовательно, история пародии непосредственным
образом связана с эволюцией литературы. Согласно концепции Тынянова, в
пародии происходит десемантизация знаковой формы, которая становится
содержанием нового произведения: «Суть пародии – в механизации

25
См.: Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М.: Наука, 1977. – 576 с.
26
Тынянов Ю.Н. О пародии // Поэтика. История литературы. Кино. – М.: Наука, 1977. –
С. 289.
27
Там же. – С. 290, 292.
28
Там же. – С. 290, 293.
 33

определенного приема; эта механизация ощутима, конечно, только в том случае,

если известен прием, который механизируется; таким образом, пародия
осуществляет двойную задачу: 1) механизацию определенного приема,
2) организацию нового материала, причем этим новым материалом и будет
механизированный старый прием»29.
Н.Л. Абрамян и А.О. Иерусалимская совершенно верно, на наш взгляд,
доказывают, что термины «пародийность» и «пародичность», введенные в
научный оборот Тыняновым, в переводе на современный язык эквивалентны
термину «интертекстуальность». Иными словами, пародия интертекстуальна,
поскольку направлена на прецедентный текст. Исследователи, изучая труды
Тынянова, позиционируют пародию как «частный случай интертекста, при
котором метатекст «намекает» на прецедентный текст, вызывает отсылающие к
прецедентному тексту ассоциации 30. Да и сам Тынянов подтверждает, что
эволюция литературы «совершается не только путем изобретения новых форм, но
и, главным образом, путем применения старых форм в новой функции» 31.
Утверждая преемственность текстов, анализируя диалог между ними, ученый по
существу исследует явление интертекстуальности, используя при этом термин
«пародия».
Попытка определения поэтичности на основе концепции диалога,
открывшей широкие перспективы для решения вопроса о функционировании
поэтического языка и придавшей актуальность таким понятиям, как «двухголосое
слово» и «параграмма», как уже отмечалось, принадлежит Бахтину. В своей
ранней работе «Проблемы содержания, материала и формы в словесном
художественном творчестве» (1924), на основе переосмысления которой Кристева,
собственно, и сформулировала свою концепцию интертекстуальности, Бахтин
утверждает, что автор художественного произведения имеет дело не с
действительностью вообще, а уже с оцененной и оформленной

29
Там же.
30
Абрамян, А.О. Иерусалимская Н.Л. Учение Ю.Н. Тынянова о пародии в контексте
интертекстуальности // Вестник РАУ. – Ереван: Изд-во РАУ. – 2014. – № 1 (16). – С. 74-75.
31
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – С. 293.
 34

действительностью, причем в творческом акте «преднаходимым» является не

только содержание, но и форма. Позднее он покажет, что, помимо данной
действительности, художник всегда имеет дело с предшествующей и современной
ему литературой, с которой он находится в постоянном диалоге: «Текст живет,
только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта
текстов вспыхивает свет, освещающий и назад и вперед, приобщающий данный
текст к диалогу». Мыслитель подчеркивает, что «этот контакт есть диалогический
контакт между текстами (высказываниями), а не механический контакт
“оппозиций”, возможный только в пределах одного текста (но не текста и
контекстов) между абстрактными элементами (знаками внутри текста) и
необходимый только на первом этапе понимания (понимания, а не смысла)»32.
Развивая мысль Веселовского, что произведение всегда создает нечто, до
него никогда не существовавшее, т.е. абсолютно новое и неповторимое, Бахтин
рассматривает «данное» в качестве исходного материала, который в творческом
акте подлежит преображению. При апеллировании к известному культурному
коду человек помещается в координаты «свой»/«чужой», но не всегда осознанное
цитирование даже в бытовом дискурсе помогает субъекту самовыразиться и
является важным способом организации информации.
Бахтину принадлежит также мысль, что творческий голос всегда может
быть только вторым голосом в слове33. Автор может использовать для своих целей
чужое слово «и тем путем, что он вкладывает новую смысловую направленность в
слово», которое уже имеет собственную направленность и сохраняет ее. Бахтин,
подобно Тынянову, выделяет в слове смысловую направленность, объясняя, что в
одном слове «оказываются две смысловые направленности, два голоса», поэтому
оно «ощущается» как чужое 34. Являясь «диалогическим» в том смысле, что в нем

32
Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук. Эстетика словесного творчества. –
М.: Искусство,1979. – С. 364.
33
«Писатель – это тот, кто умеет работать на языке, находясь вне языка, кто обладает
даром непрямого говорения» (Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук. Эстетика
словесного творчества. – 1979. – С. 289).
34
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М.: Советский писатель, 1963. – С.
253.
 35

слышится голос «другого», слово становится затем «полифоническим», т.к. в нем

начинают слышаться голоса сразу нескольких дискурсных инстанций. Любое
высказывание (даже цитата), таким образом, всегда является новым, поскольку в
нем изменяются прагматические ориентиры субъекта, места и времени. «Чужое
слово», которое проявляется в таких формах, как стилизация, пародия или
полемика, – это слово имплицитное, несущее в себе отклик на другое слово,
отсутствующее. Именно это положение явилось отправной точкой для
постструктуралистских утверждений о «переработке» одних текстов в другие и о
тексте как «раскавыченной цитате»35. Диалогический принцип, который Бахтин
включает во всеобъемлющую концепцию культуры, означает открытость языковой
единицы и ее взаимодействие с другими единицами, несущее в себе
семантическую значимость36. Вслушиваясь в слово-дискурс, отмечает Кристева 37,
Бахтин слышит в нем не лингвистику, но расщепленность субъекта, который
конституируется «другим» по отношению к самому себе, обретая тем самым
множественность, неуловимость, полифоничность.

35
См., например, утверждение Ц. Тодорова: «Генезис отдельных произведений
формалисты считали явлением, внешним по отношению к литературе, связанным с
соотношениями между литературными и нелитературными “рядами” <...> Как далеко мы бы ни
заходили в исследовании генезиса какого-либо текста, мы не обнаружим ничего, кроме других
текстов, других продуктов языка, причем совершенно неясно, где должна быть проведена
граница <...> Нельзя представить себе ничего “внешнего” по отношению к языку и знаку. Жизнь
– это биография, мир – это социография, и нигде мы не найдем ничего “экстрасимволического”
или “доязыкового”. Точно так же не является “внелитературным” и генезис; но надо сказать, что
сейчас стал неуместным и сам этот термин: следует говорить не о генезисе, возникновении
текстов из чего-то нетекстового, а исключительно и только о переработке одних текстов в
другие» (Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм: «за» и «против»; сост. М.Я. Поляков. – М.:
Прогресс, 1975. – С. 96-98). А вот аналогичная точка зрения Р. Барта, высказанная им в работе
«От произведения к тексту»: «Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то
другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то
происхождение; всякие поиски “источников” и “влияний” соответствуют мифу о филиации
произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных
цитат – из цитат без кавычек» (Барт Р. Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1994. – С. 418).
36
В концепции Бахтина/Волошинова, как указывает К.Р. Лахманн, отвергаются
двуполюсные концепции «langue/parole» и диахрония/синхрония, а высказывания
рассматриваются «не в измерении эквивалентных классов системы и не в линейности
конкретного предложения, а как суммирование отсылок к другим высказываниям»
(Лахманн К.Р. Демонтаж красноречия: Риторическая традиция и понятие поэтического. – М.:
Академ. проект, 2001. – С. 269).
37
Кристева Ю. Разрушение поэтики // Французская семиотика: от структурализма к
постструктурализму; под ред. Г.К. Косикова. – М.: Прогресс, 2000. – С. 466.
 36

Таким образом, анализ идей выдающихся мыслителей показал, что пытаясь

постичь действующие в культуре коммуникативные механизмы, связанные с
творчеством, каждый из них так или иначе касался контекста
интертекстуальности. Закладывая основы изучения данного феномена, они
сходились в том, что любое художественное произведение сопряжено с
обогащением, и его смысловая составляющая способна «расти, досоздаваться
далее» и на «новом фоне» раскрывать «все новые и новые смысловые моменты»38,
при этом «каждая эпоха по-своему переакцентирует произведения ближайшего
прошлого»39.
Одним из важных источников теории интертекстуальности стали
соссюровские исследования анаграмм, которые предшествовали «Курсу общей
лингвистики», но вошли в обращение только после 1964 г. благодаря публикации
рукописей лингвиста. В древней индоевропейской поэтической традиции
(греческой, ранней латинской, древнегерманской) Ф. де Соссюр обнаружил
особый принцип составления стихов по методу анаграмм, т.е. в зависимости от
фонологического состава ключевого слова. Одна из причин, по которой
швейцарский лингвист отказался от публикации своих исследований, состоит в
том, что он так и не смог решить вопрос о возможной случайности
анаграмматических структур в рассмотренном материале: «Нет никакой
возможности дать окончательный ответ на вопрос о случайности анаграмм <...>
Самый серьезный упрек, который можно было бы сделать, заключался бы в том,
что есть вероятность найти в среднем в трех строках, взятых наугад, слоги, из
которых можно сделать любую анаграмму (подлинную или мнимую» 40.
Открытое Соссюром явление позволило, тем не менее, получить наглядную
модель того, как элементы одного текста при включении в другой текст могут
изменять значение последнего. Из всех типов анаграмм, выделяемых ученым
(«анафония», «гипограмма», «логограмма», «параграмма»), особое значение

38
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: Искусство, 1979. – С. 331-332.
39
Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – М.: Худ. лит, 1975. – С. 231-232.
40
Соссюр Ф. Труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1977. – С. 643.
 37

приобрела «параграмма», описывающая выработку речи текста и указывающая,

что каждый элемент функционирует как движущаяся «грамма», которая скорее
порождает, нежели выражает смысл.
Бахтинскую теорию языка и жанра, а также исследования Соссюра в
области анаграммы продолжила Кристева, предложив две новые концепции –
«intertextualité»41 – диалог текстов, и «paragramme» – диалог внутри слова.
Позицию Соссюра относительно языкового знака, который является сущностью,
входящей в сложную сеть отношений, лежащих в основе языковой системы в ее
синхронном аспекте (концепция «внутренней лингвистики»), Кристева
экстраполирует в область теории литературы. Объединяя идеи двух ученых, она
объясняет антропоцентрическую суть теории Бахтина с позиций структурализма и
постструктурализма. Совокупность текстов в концепции Кристевой – огромная
система, откуда автор заимствует материал для построения собственного текста, и
его роль сводится лишь к аранжировке различных средств. С этих позиций она
пытается интерпретировать феномен интертекстуальности, указывая, что
поэтический язык – такой «способ деятельности, различные типы которого имеют
конкретное существование в истории знаковых систем», поэтому изучать его
следует «в рамках конкретной литературной конструкции», а также следует
изучать его специфическое место «в истории знаковых систем, не смешивая его с
областью Смысла или Сознания»42.
В 1967 г. в работе «Bakhtine, le mot, le dialogue et le roman», отталкиваясь от
теории Бахтина, она выявляет в письме интертекстовое начало, в результате –
субъект письма начинает тускнеть, уступая место «амбивалентности» письма,
предполагающего включенность истории (общества) в текст и текста – в

41
Однако уже в 1974 г. в «La révolution du langage poétique» Кристева предпринимает
попытку переинтерпретировать сформулированное ею определение интертекстуальности,
расширив его так, чтобы оно охватывало разные случаи «транспозиции», и отказывается от
употребления термина «интертекстуальность», усматривая в нем возвращение к критике
источников.
42
Кристева Ю. Разрушение поэтики [Электронный ресурс] // Вестник Московского
университета. – 1994. – № 5. – Серия 9: Филология. – С. 44-62. – Режим доступа:
http://philology.ru/literature1/kristeva-94.htm.
 38

историю43. Следуя за Бахтиным в рассмотрении слова как места пересечения

текстовых плоскостей (а не устойчивого смысла), Кристева считает диалогизм
принципом любого высказывания и указывает, что: 1) литературное высказывание
должно рассматриваться как диалог различных видов письма – самого писателя,
получателя и письма, образованного определенным культурным контекстом;
2) сам акт возникновения интертекста является результатом чтения-письма
(«всякое слово (текст) есть такое пересечение других слов (текстов), где можно
прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст)» 44); 3) поскольку
интертекстовая структура не наличествует, а вырабатывается по отношению к
другой структуре, необходимо учитывать динамический аспект интертекста 45, 46
.
Позднее, в 1969 г., Кристева предложит другой термин – «параграмма», вкладывая
в него динамический признак, выделяющийся из символического
функционирования языка, который не столько выражает, сколько создает смысл:
«Поскольку параграмма есть не что иное, как разрушение чужого письма, письмо
как таковое становится актом разрушения и саморазрушения» 47.
Размышляя о внутренней связности параграмматической сетки, Кристева
выделяет три типа семиотических практик, которыми располагает общество:

43
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: от
структурализма к постструктурализму; под ред. Г.К. Косикова. – М.: Прогресс, 2000. –
С. 432.
44
Там же. – С. 458.
45
Там же. – С. 429.
46
Диалогический подход, очевидно, реконструируется также в работах Р.О. Якобсона,
который, анализируя двойные структуры, указывает на отсылку одной структуры к другой: код
указывает на код, сообщение на сообщение, сообщение на код и код на сообщение. Поэтическая
речь, таким образом, отсылает к «чужой» речи, включает ее в себя и цитирует (Jakobson R.
Linguistics and Poetics // Style in Language; in ed. Th.A. Sebeok. – Cambridge: Mass, 1960. – P. 350-
377; Якобсон Р. Новейшая русская поэзия: набросок первый. – Прага: Политика, 1921. – 68 с.).
Происхождение этой идеи Якобсона, вероятно, следует возводить к следующему высказыванию
В.Н. Волошинова, которое, в свою очередь, восходит к мысли А.А. Потебни: «<...> в формах
передачи чужой речи выражено активное отношение одного высказывания к другому, притом
выражено оно не в тематическом плане, а в устойчивых конструктивных формах самого языка
(Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода
в науке о языке. Л.: Прибой, 1929. – 693 с).
47
Кристева Ю. К семиологии параграмм // Французская семиотика: от структурализма к
постструктурализму; под ред. Г.К. Косикова. – М.: Прогресс, 2000. – С. 493.
 39

- систематическая и монологическая семиотическая практика, логичная,

экспликативная, неизменяемая и не стремящаяся изменить «другого», в основу
которой положен знак и смысл как предопределяющий элемент (сюда относится
система научного и любого другого репрезентирующего дискурса, а также
значительная часть литературы);
- трансформирующая семиотическая практика, где знак как базовый элемент
подвергается разложению, т.е. отрывается от своего денотата и приобретает
направленность на «другого», изменяющегося под его влиянием (семиотическая
практика магии, йоги, психоанализа);
- семиотическая практика письма, которая получает также название
диалогической или параграмматической. Параграмматическое письмо уже не
относится к литературе, но принадлежит символической семиотической системе:
«Параграмматическое письмо – это нескончаемая рефлексия, непрерывная
контестация не только кода и закона, но и самого себя, это нулевой
(самоотрицающий) путь (завершенная траектория)»48.
Во французской исследовательской традиции, таким образом, «текст»,
состоящий из элементов других текстов и сам выступающий источником этих
элементов для текстов, которые будут созданы после него, становится
бесконечным в пространстве интертекстуальности, превращаясь в некую
всеобъемлющую категорию, в то время как «интертекстуальность» понимается
лингвистически (как многоязычие, в духе Бахтина) или социологически (как один
из социальных дискурсов)49. Постструктуралистское видение Автора как «вечного
переписчика», которое заняло место бахтинского Автора-Творца, вытекало из
бартовской формулировки самого понятия интертекст, согласно которой «каждый

48
Там же. – С. 503-504
49
«Поскольку автор пишет в процессе считывания более раннего или современного ему
корпуса литературных текстов, сам он живет в истории, а жизнь общества записывается в
тексте <...> Таким образом, в параграмме данного текста функционируют все тексты, входящие
в сферу данного писателя. Именно с помощью параграмматического письма писатель
участвует в жизни отчужденного общества, исходя из этой отчужденности» (Кристева Ю.К
Семиологии параграмм // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. –
М.: Прогресс, 2000. – С. 490) (курсив автора). См. также: Greimas A.J., Courtés J. Sémiotique.
Dictionnaire raisonné de la théorie du langage. – Paris: Hachette, 1979. – 383 р.
 40

текст является интертекстом; другие тексты присутствуют в нем на разных

уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей
культуры и тексты окружающей культуры». Каждый текст – новая ткань,
«сотканная из старых цитат» 50. При таком подходе текст видится не как
законченный продукт, а как подключение к другим кодам (сфера
интертекстуальности), которое связывается с обществом и с историей
отношениями цитации. В этой связи предлагается различать структурный анализ
и текстовой анализ без их рассмотрения, однако, как взаимоисключающие:
«анализ – это прогулка по тексту; указанные проблемы предстанут перед нами в
виде цитат, отсылающих нас к различным областям культуры, в виде отправных
пунктов того или иного кода, но не в виде детерминаций» (курсив автора) 51.
Для проведения текстового анализа Барт выделяет следующие культурные
коды, которые в его понимании являются выработанным обществом корпусом
правил, ассоциативными полями, навязывающими представление об
определенной структуре:
1) научный код, который опирается на правила экспериментальной науки и
на принципы научной этики;
2) риторический код, т.е. кодированные формы повествования и речи
(оповещение, резюмирование и т.д.), а также метаязыковые высказывания;
3) хронологический код, т.е. «датирование» повествования и определенная
идеология времени;
4) социо-исторический код, связывающий высказывание со всей суммой
усвоенных знаний и представлений;
5) коммуникативный код (или код адресации), подразумевающий только те
отношения, которым текст придает форму обращений к адресату;
6) символический код, при котором символ понимается психоаналитически
как некий языковой элемент, который позволяет усмотреть то, о чем в
высказывании не говорится прямо;

50
Барт Р. Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1994. – С. 418.
51
Там же. – С. 429.
 41

7) акциональный код, поддерживающий фабульный каркас новеллы;

8) энигматический (или герменевтический) код, объединяющий внутри себя
элементы, сцепление которых позволяет сначала выдвинуть некую загадку, а затем
открыть ее решение52.
В своем интертекстуальном понимании текста Барт считает, что все коды
участвуют в общем объеме текста лишь на правах одного голоса, причем ни
одному из них не отдается предпочтения. Следовательно, письмо утрачивает
исходную точку, начинается в тот момент, когда заканчивается речь, т.е. когда уже
нельзя определить, кто говорит, а можно только констатировать, что нечто
говорится53. Для того чтобы подчеркнуть важность этого положения
употребляется метафора «смерть автора» 54, которая на протяжении многих лет
будет занимать центральное место в постструктуралистской традиции
литературной критики, а сам «текст» превратится в «ансамбль пресуппозиций»
(М. Риффатер), «мозаику цитат» (Ю. Кристева), «палимпсест» (Ж. Женетт).
Отметим, что в этом важном пункте западные теории постструктурализма и
постмодернизма принципиально расходятся с Бахтиным. Впрочем, если отвлечься
от крайностей в понимании интертекста, то следует признать, что современные
взгляды на текст как генератор смыслов и изучение механизмов
смыслопорождения во многом являются заслугой именно постструктуралистской
и постмодернистской революций 70-х гг. прошлого столетия. Даже такие понятия,
как «семиосфера», «семиотическое пространство», «культурная память» Ю.М.
Лотмана, органически соединившего идеи структуралистов с гумбольдтовской
(язык как «energeia»), потебнианской (учение о познании человеком мира с

52
Там же. – С. 455-458.
53
Там же. – С. 461.
54
«<...> текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных
культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта
множественность фокусируется в определенной точке, которая является не автор, как
утверждали до сих пор, а читатель <...> текст обретает единство не в происхождении своем, а в
предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель – это человек без
истории, без биографии, без психологии, но всего лишь некто, сводящий воедино все те
штрихи, что образуют письменный текст» (Барт Р. Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1994. –
С. 390).
 42

помощью языка) и бахтинской традициями, тесно связаны с проблематикой

интертекстуальности, несмотря на то что сам этот термин и не используется.
Постструктуралистское включение текста в широкий круг дискурсов
логично привел исследователей к пересмотру понятия «интертекстуальность».
Для разделения терминов «интертекстуальность» и «критика источников»
Кристева отказалась от использования первого в пользу понятия «транспозиция»,
понимаемого как «условие генерализирующей пресуппозиции при воздействии на
генотекст»55. При таком подходе кодом, придающим порождению смысла
большую конкретность, является литературная традиция, которая и становится
сферой декодирования текста. Именно на этом базируется теория метатекстов
словацкого ученого А. Поповича, которая восходит к идеям Бахтина и в некоторых
моментах соприкасается с французской традицией. По мысли Поповича, вся
продукция метакоммуникации – метатексты, т.е. «текст в тексте», как и «текст о
тексте». Метатекст опирается на прототекст (его «модель»), но не повторяет его 56.
Согласно концепции метатекстов, которую Попович понимает как
интерсемиотическое изучение отдельных языков искусств, за первичной
литературной коммуникацией «автор – текст – получатель» следует
метакоммуникация, в процессе которой создаются метатексты 57. Исходя из такого
понимания, теория метатекстов делится на литературную компаративистику
(авторские метатексты), социологию литературы (метатексты литературной
культуры) и историческую поэтику (метатексты литературной традиции).
Развивая мысль Поповича, П. Тороп выстраивает свою типологию метатекстов на
основе четырех типов примыкания: 1) имитирующее примыкание (плагиат,
перевод, цитата); 2) селективное примыкание (пародия, пастиш);
3) редуцирующее примыкание (комментарий, резюме, аннотация);

55
«Генотекст» в понимании Ю. Кристевой представляет собой функцию создания
значения, в то время как «фенотекст» – коммуникативную функцию. Текст же является
неизменным соединением этих функций, которое и создает двойное значение (Kristeva J.
Sémeiotiké. Recherches pour une sémanalyse, 1969. – P. 284).
56
Попович А. Проблемы художественного перевода. – М.: Высш. Школа, 1980. – С. 47.
57
Popovič A. Aspects of metatext // Canadian review of comparative literature/Revue
Canadienne de littérature compare. – P.: Seuil, 1976. – Vol. 3. – №. 3. – P. 9.
 43

4) комплементарное примыкание (замечание, послесловие). В плане социологии

литературы метатексты образуют литературную культуру (образование), а
авторские метатексты рассматриваются в плане: а) автометатекстов; б)
«цитирования» другого автора и в) квазиметатекстов 58.
Диалог между субъектом и получателем текста неизбежно рассматривается
как интерактивный процесс. Представитель стилистики восприятия М. Риффатер
в 1972 г. предложил понятие «третий текст» –интерпретант. Ученый
ориентируется исключительно на читателя59 с основным вниманием к
определению процесса прочтения, понимаемого как интерпретация литературного
текста через расшифровку скрытых слов (гипограмм), ведущих к смыслу.
Гипограмма, по Риффатеру, представляет собой продукт литературной практики, и
ее сущность состоит в выявлении отношения знака к ранее существовавшему
выражению или комплексу («preexisting phrase or complex»)60. Гипограммы не
находятся в самом тексте, и в этом теория Риффатера оказывается тесно связанной
с понятием памяти слова.61
По мысли Риффатера, интертекстуальность не срабатывает, если чтение от Т
к Т’ не проходит через И, а значит отношения Т и Т’ не сводимы к простому
представлению о заимствовании и влиянии, но имеет место трансформация
смыслов обоих текстов, ведущая к смысловым гибридам. Теория Риффатера
позволяет говорить о том, что текст и интертекст не связаны между собой как, как
«донор» и «реципиент», поэтому отношения между этими системами сложнее
представлений о влияниях и заимствованиях. Ученый связывает литературный
текст с текстовыми пресуппозициями как одним из аспектов целостности текста, 62

58
Тороп П. Проблема интекста // Ученые записки Тартус. Гос. ун-та. – 1981. – Вып. 567:
текст в тексте: труды по знаковым системам XIV. – C. 33-45.
59
Riffaterre М. Describing Poetic Structures: Two Approaches to Baudelaire’s Les chats» //
Reader-Response Criticism. From Formalism to post-structuralism; in ed. Tomkins S. – Baltimore: The
Johns Hopkins University Press, 1980. – P. 26-40.
60
Riffaterre М. Semiotics of Poetry. Bloomington. – Indiana: Indiana University Press, 1978. –
P. 23.
61
Riffaterre М. Sémiotique intertextuelle: l’interpretant // Revue d’Esthétique, 1972. – № 1-2.
– P. 128-150.
62
Riffaterre M. Le syllepse intertextuelle // Poétique. – 1979. – № 40. – P. 496.
 44

а позднее предпринимает попытку уточнения границ как самого понятия

интертекстуальности, так и доминант его исследования. Для этой цели вводится
понятие «гипертекстуальность», которая порождается не текстуально, а
представляет собой метаязыковое явление и характеризуется произвольностью
входящими в нее данными и бесконечностью, контекстуализирующей текст, в
отличие от интертекстуальности, которая является непроизвольным и
ограниченным понятием, порождается текстуально и относится к языковому
существованию текста, деконтекстуализирует его63.
Наиболее известная классификация межтекстовых взаимодействий была
предложена Ж. Женеттом, рассматривавшим историю литературы как результат
взаимоотношений между отдельными произведениями и жанровой системой.
Любую связь одного текста с другим Женетт определяет как область «транс-
текстуальности»64 и таким образом подходит к определению теории поэтики,
принимающей во внимание существующие активные связи между отдельными
текстами и более общими формальными типологиями и категориями. Идея
построения истории поэтических форм, понимаемых как элементы,
превосходящие особенности отдельного литературного произведения, ведет свое
начало от русского формализма и, в частности, от понимания литературы как
структурированной системы: «<...> литература – это не просто собрание
произведений, независимых друг от друга или же “влияющих” одно на другое в
процессе случайных и изолированных столкновений; она представляет собой
связное целое, однородное пространство, внутри которого произведения
взаимосоприкасаются и взаимопроникают; она также и сама является связанной с
другими частью еще более обширного пространства “культуры”, где ее

63
Riffaterre M. Intertextuality vs. Hypertextuality // New Literary History. – 1994. – V. 25. – №
4. – P. 786.
64
Genette G. Palimpsestes: La Littérature au second degree. – Paris: Editions du Seuil, 1997. –
P. 4.
 45

собственная значимость зависит от целого. В этом своем двойном качестве она

подлежит структурному изучению – изнутри и снаружи»65.
Литературное «производство» Женетт определяет в соссюровских терминах
как речь, т.е. серию индивидуальных и непредсказуемых речевых актов, в то время
как литературное «потребление» видит как язык, а именно как некое целое,
элементы которого независимо от своего количества и природы стремятся к
упорядочению в рамках связной системы66. Теория интертекстуальности Женетта
(или «транс-текстуальности», объединяющая все возможные формы текстуальных
отношений) фокусирует внимание на исторически активные связи между
текстами, оставляя в стороне изучение культурных кодов, а также
взаимоотношения между отдельными авторитетными фигурами.
Именно Женетту принадлежит пятичленная классификация (типы)
взаимодействия текстов, в которой выделяется: 1) интертекстуальность как
соприсутствие в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и
т.д.); 2) паратекстуальность как отношение текста к своему заглавию, эпиграфу,
предисловию, послесловию и т.д.; 3) метатекстуальность как комментирующая и
часто критическая ссылка на предтекст; 4) гипертекстуальность, объединяющая
все формы, когда последующий текст («гипертекст») полностью или частично
ориентируется на предшествующий текст («гипотекст») и без последнего не
может быть понят (внутри данного класса выделяется имитация и
трансформация); 5) архитекстуальность как жанровая связь текстов. В этой
перспективе литература видится как система, находящаяся в постоянной
эволюции благодаря стремлению к функциональному равновесию составляющих
ее элементов – текстов и риторических приемов67. На наш взгляд, все это
перекликается с бахтинской классификацией слов и с пониманием «текста» в
широком, метафорическом смысле, несводимом к литературным текстам.

65
Женетт Ж. Структурализм и литературная критика // Фигуры I. – М.: Изд-во имени
Сабашниковых, 1998. – C. 174-175.
66
Там же.
67
Genette G. Palimpsestes: La Littérature au second degree. – 1997. – P. 3.
 46

Направление, основу которого заложил своими исследованиями Женетт,

получило дальнейшее плодотворное развитие у представителей итальянской
филологической семиотики, выдвинувших понятие «интертекстуальной
творческой лаборатории» и обратившихся к двустороннему ее изучению, а именно
к исследованию интертекстуального функционирования источников у отдельных
авторов и одновременно к рассмотрению широких культурных контекстов (Э.
Гаррони, М. Корти, Ч. Сегре, У. Эко и др.). Ч. Сегре, в частности, указывает, что в
первом случае речь идет о результате (или продукте) интенции отдельного
индивида, своего рода «марке производителя», в то время как во втором имеет
место интердискурсивный феномен – лингвокультурологический продукт
коллективной интенции, не имеющей «фирменного знака». Поскольку во
внутренней форме слова интертекстуальность содержится текст, по мнению
Сегре, более уместно употреблять его при изучении отношений между текстами
(прежде всего, литературными). В своем анализе связи любого текста, как
письменного, так и устного, с другими высказываниями (или дискурсами),
зарегистрированными и идеологически упорядоченными в соответствующей
культуре, он прибегает к неологизму, близкому бахтинской «разноречивости», и
говорит о «межречивости»68.
Особую значимость для итальянских исследователей имели идеи Лотмана,
утверждающего, что структура языка – итог познавательного акта огромного
значения, она копирует представления человека о связях, существующих в
объективном мире. Поскольку языковая система находится в постоянном
состоянии динамики, объем и характер передаваемой информации
видоизменяется, «при этом и речи быть не может о том, чтобы в порядке
сознательного акта отбросить старую систему кодировки и заменить ее новой:
происходит непрерывное стихийное усложнение существующей системы.

68
Segre C. Intertestuale/interdiscorsivo. Appunti per una fenomenologia delle fonti // La parola
ritrovata. Fonti e analisi letteraria; in ed. Di Girolamo, C.-Paccagnella, I. – Palermo: Sellerio, 1982. –
P. 23-24.
 47

Поэтому язык заключает в себе не только код, но и историю кода» 69, он всей своей
системой связан с жизнью, копирует ее, входит в нее. Художественная
конструкция, по Лотману, строится как «протяженная в пространстве – она
требует постоянного возврата к, казалось бы, уже выполнившему
информационную роль тексту, сопоставления его с дальнейшим текстом». При
этом и старый текст раскрывается по другому, «выявляя скрытое прежде
семантическое содержание». Принцип возвращения – универсальный
структурный принцип поэтического произведения (выделено Лотманом – Г.Д.),
который «придает языку, построенному как художественный текст, не
свойственную ему обычно пространственную протяженность и составляет основу
собственно художественной структуры»70. Осмысливая систему обратных связей,
существующих между всеми элементами и уровнями элементов, позволяющих
художественному произведению приобретать известную самостоятельность после
своего создания и вести себя как сложная структура с обратными связями, Лотман
заключает, что художественное произведение видоизменяется под влиянием
среды. Будучи включенным в объективный ход истории, любое художественное
произведение живет жизнью истории 71.
Познакомившись с русской семиотической мыслью, итальянские ученые
черпали идеи в части теоретической постановки вопросов в отношении семиозиса
художественного текста72, что привело, например, М. Корти, находящуюся под
постоянным влиянием лотмановского анализа, к понятию «имплицитного автора»
(«autore implicito»)73. В своих работах о связи литературы и действительности
Сегре рассуждал о сюжетной схеме как маршруте, о повествовательном событии

69
Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике // Лотман Ю.М. Тартуско-московская
семиотическая школа. – М.: Гнозис, 1994. – Ч. I. – С. 68-69.
70
Там же. – С. 89.
71
Там же. – С. 120.
72
См.: Lotman Ju.M. Il problema di una tipologia della cultura // I sistemi di segni e lo
strutturalismo sovietico. – Milano: Mursia, 1969. – P. 309-318; Lotman Ju.M. La struttura del testo
poetico. – Milano: Mursia, 1972. – 361 p.; Lotman Jurij M. Le texte et la fonction // Semiotica. –
1969. – Vol. l . – № 2. – P. 205-217 и др.
73
См.: Corti M. Principi della comunicazione letteraria. Milano: Bompiani, 1976. –
200 p.; Corti M. Il viaggio testuale: Le ideologie e le struttura semiotiche. – Torino: Einaudi, 1978. –
302 p.
 48

как переходе из одной структуры в другую 74, что также было созвучно
представлениям Лотмана о произведении искусства как конечной модели
бесконечного мира. Идеи Лотмана о многогранности произведения искусства не
оставили равнодушным и У. Эко. В своих текстуальных теориях ученый
рассматривает произведение искусства как двойственное сообщение, где
многообразие означающих воплощается в одно означаемое, а текст как
«презумпционное устройство» («macchina presupposizionale»), особо подчеркивая
важность «внетекстового знания», необходимого для расшифровки цитат,
«заигрывающих с интертекстуальностью» 75.
На важность исследования динамического и открытого характера структуры
любого литературного текста, состоящей в изучении вариантов текста во время
его создания до момента окончательной, последней редакции, указывал также
Дж. Контини, который писал, что филология располагает всеми средствами для
того, чтобы «раскрыть этот статичный и закрытый текст, сделать его открытым и
динамичным, заново представить во времени»76. Документируемый материал,
отражающий различные фазы становления текста вплоть до его окончательной
редакции, у теоретиков итальянской филологической семиотики получил название
«пред-текста»77. М. Корти определяет поэтический пред-текст как совокупность
материала и творческую, еще смутную энергию, которые предшествуют
литературному произведению в привычном смысле 78. Пред-текст пребывает в той
фазе обработки, когда автор осмысляет и отбирает материал из окружающей его
действительности и личного опыта для будущего законченного литературного

74
См.: Segre C. I segni e la critica. – Torino: Einaudi, 1969. – 1031 p.; Segre C. Le strutture e
il tempo. – Torino: Einaudi, 1974. – 279 p.
75
См: Eco U. Opera aperta. Forma e indeterninazione nelle poetiche contemporanee – Milano:
Bompiani, 1967. – 384 p.; Eco U. Lector in fabula. La cooperazione interpetativa nei testi narrativi. –
Milano: Bompiani, 1979. – 239 p. и др.
76
Contini G.F. Filologia // Breviario di ecdotica. – Torino: Einaudi, 1990. – P. 9-10.
77
Corti M. Principi della comunicazione letteraria. Introduzione alla semiotica della
letteratura. – Milano: Bompiani, 1976. – 525 р.; Basile B. Verso una dinamica letteraria: testo e
avantesto // Lingua e stile, 1979. – XIV, 2/3. – P. 395-410.; Segre C. Avviamento all’analisi del testo
letterario. – Torino: Einaudi, 1985. – 399 р.
78
Corti M. Principi della comunicazione letteraria. Introduzione alla semiotica della
letteratura. – P. 98.
 49

произведения. Основополагающим в работах по изучению интертекстуальной

творческой лаборатории является выявление функций интертекстов и их
актуальных связей с источником, а также определение позиции создателя
произведения, т.е. так называемого авторского принципа, в результате которого
интертекст конституируется в качестве процесса текстопорождения.
Неоценимый вклад в развитие теории интертекстуальности внес
американский филолог Х. Блум. Если Женетт и его последователи уделяли
основное внимание формальным связям между текстами, то учение Блума
направлено на исследование связей между отдельными авторами и литературной
традицией. На материале англоязычной поэзии ученый рассматривает любое
стихотворение как авторский акт чтения, перенося интертекстуальность из сферы
компетенции читателя в область взаимоотношения «читатель – автор». При этом
творческий процесс видится как борьба против предшественников, в ходе которой
поэт всячески стремится стереть следы их влияния. По мнению Блума, каждый
писатель в своем творчестве неизбежно вступает в конфликт с «сильными»
представителями литературы, составляющими канон: «Ваше отношение к тому,
что формирует человека, есть традиция, поскольку традиция – влияние,
простирающееся за пределы одного поколения, носителя влияния <...>
Литературная традиция начинается, когда новый автор осознает одновременно не
только то, что он борется против присутствия предшественника и его образов, но
также и то, что он подчиняется чувству места Предшественника по отношению к
тому, что было до него (курсив автора – Г.Д.)79,80.

79
Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания. – Екатеринбург: Изд-во Ураль. ун-та,
1998. – С. 161.
80
Разработанная Блумом концепция в некоторых важных моментах перекликается с
теорией М.М. Бахтина, например, со следующим утверждением: «Автор преодолевает в своем
творчестве сопротивление чисто литературных старых форм, навыков и традиций <...>, никогда
не встречаясь с сопротивлением иного рода (познавательно-этическим сопротивлением героя и
его мира), причем его целью является создание новой литературной комбинации из чисто
литературных же элементов, причем и читатель должен “ощущать” творческий акт автора
только на фоне обычной литературной манеры <...>» (Бахтин М.М. К методологии
гуманитарных наук. Эстетика словесного творчества. – С. 170).
 50

С теорией Блума отчасти пересекается подход к вопросам

интертекстуальности Дж.Б. Конте, который в литературном акте усматривает
воплощение культуры автора и через эту призму интерпретирует аллюзивное
искусство. Аллюзивную память Конте относит не к общему и обширному
пространству культуры, пусть даже культуры в ее литературной манифестации, но
рассматривает как особую и обязательную составную часть литературной
системы. При этом, когда речь идет об «imitatio-aemulatio», по мнению Конте,
следует обращать особое внимание не столько на чувство соперничества, которое
движет поэтами, сколько на традицию, которая является неотъемлемым
компонентом, основой поэтической системы, одновременно влиянием и
подспорьем для самовыражения 81.
Возвращаясь к учению Блума, отметим, что он обнаруживает связь
литературного поведения с фрейдовской схемой эдипова комплекса: литературный
последователь выступает в роли сына, тему матери наследует публика, а
предшественник – роль отца, которого новый автор убивает своим молчанием, но
в то же время не в состоянии от него избавиться 82. Следствием постоянной
оглядки на авторитеты, основанной на необходимости преодоления оказывающих
психологическое воздействие предшественников, является ситуация
задолженности автора по отношению к избранной литературной модели, которую
Блум определяет как «страх влияния» («anxiety of influence»), предлагая считать
его особым случаем «unheimlich»83. Аналогично фрейдовскому страху перед чем-
то («Angst vor etwas») Блум исследует страх поэта перед каждой опасностью,
которая может покончить с ним как с поэтом. Получается, что каждый новый
автор стоит перед необходимостью поиска своего места в рамках литературной

81
Conte G.B. Memoria dei poeti e sistema letterario. – Torino: Einaudi, 1974. – P. 12-13, 17.
82
«Слепой Эдип шел по дороге, ведущей к божеству оракула, и сильные поэты следовали
за ним, превращая свою слепоту по отношению к предшественнику в ревизионистские
прозрения своего собственного произведения <...> Вспомним, как на протяжении столетий, от
сыновей Гомера до сыновей Бена Джонсона, поэтическое влияние описывалось как отношения
отца и сына, и признаем, что не сыновство, а поэтическое влияние еще один продукт
Просвещения, еще один аспект картезианского дуализма» (Блум Х. Страх влияния. Карта
перечитывания. – C. 15, 28; курсив автора – Г.Д.).
83
Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания. – С. 67.
 51

традиции, и этот поиск происходит в борьбе с избранными им же самим

авторитетами. При этом под поэтическим влиянием понимается отнюдь не
сходство словарей или переход образов и идей от раннего поэта к более позднему:
влияние есть существование не текстов, а отношений между текстами,
зависящими от критического перечитывания, которое осуществляет один поэт в
отношении другого, ничем в этом смысле не отличаясь от простого читателя:
«Поэтическое влияние – когда оно связывает двух сильных, подлинных поэтов –
всегда протекает как перечитывание первого поэта, как творческое исправление, а
на самом деле это – всегда неверное истолкование. История плодотворного
поэтического влияния, которое следует считать ведущей традицией западной
поэзии со времен Возрождения, – это история страха и самосохраняющей
карикатуры, искажения, извращения, преднамеренного ревизионизма, без которых
современная поэзия как таковая существовать бы не смогла <...>»84.
Для своей теории Блум разрабатывает, а затем подробно анализирует
особый терминологический аппарат, который получает название «пропорции
ревизии»: «клинамен» – поэтическое перечитывание, или недонесение;
«тессера» – прочтение, которым поэт дополняет своего предшественника,
стремясь сохранить его термины, но в переосмысленном виде; «кеносис» –
прерывающийся механизм, похожий на тот, который вырабатывает сознание,
пытаясь избежать принудительного повторения, т.е. фактически шаг к разрыву с
предшественником; «даймонизация» как реакция на Возвышение
предшественника, или движение к персонализированному Контр-Возвышенному;
«аскесис», или действие самоочищения через удаление от предшественников;
«апофрадес», или возвращение мертвых, когда произведение состоявшегося поэта
остается открытым предшественнику и создается впечатление, что это
позднейший поэт сам написал характерный для предшественника текст 85,86.

84
Там же. – С. 31-32.
85
Там же. – С. 18-19.
86
По мнению М.Б. Ямпольского, концепция Х. Блума может вызывать целый ряд
возражений, основное из которых заключается в том, что она переносит весь процесс
литературной эволюции в область психологии создателя и фактически сводится к стремлению
 52

Из огромного числа работ, представляющих отечественную традицию в

области исследования интертекстуальности (И.В. Арнольд, А.К. Жолковский,
И.П. Ильин, Ю.М. Лотман, И.П. Смирнова, Н.А. Фатеева и др.), особого внимания
заслуживают труды известного специалиста по поэтике К.Ф. Тарановского,
который предложил для анализа поэтического текста метод подтекста, положив
тем самым, по выражению Г.А. Левинтона 87, начало периоду «бури и натиска»
цитат или подтекстов. В «Очерках о поэзии Мандельштама» 1976 г. Тарановский
вводит термины «контекст», или «группа текстов, содержащих один и тот же или
похожий образ», и «подтекст», который приравнивается к «радости узнавания,
радости открытия» и формулировался как уже существующий текст, отраженный
в последующем, новом тексте88. Повторяющиеся любимые темы, образы и даже
свои любимые слова, имеющиеся в арсенале у всех поэтов, создают внутренние
циклы в его творчестве, которые невозможно вместить в точные хронологические
рамки. Более того, подчеркивает Тарановский, такие возвращающиеся темы могут
быть характерными для нескольких поэтов-современников, это не зависит от так
называемых поэтических школ и даже от исторических периодов. Он сравнивает
десятки русских стихотворений, «написанных пятистопным хореем с
динамической темой пути и статической темой жизни. Все эти стихотворения

художника к оригинальности любой ценой. Поэтому теория Блума должна пониматься «не как
подлинная теория творчества, но как определенная стратегия чтения, которая позволяет
разрешить целый ряд возникающих в тексте противоречий. Она показывает, каким образом
текст может конституировать фигуру сильного автора, покоящуюся на обнаруживаемом в тексте
механизме вытеснения источника» (Ямпольский М.Б. Память Тиресия: интертекстуальность и
кинематограф. – М.: Культура, 1993. – С. 97). Совместимую с идеей Блума, видящем в тексте
машину «вытеснения», которая старается уничтожить следы предшествующих текстов, но
никогда не делает этого окончательно, разрабатывает Р. Лахманн (Lachmann R. Gedächtnis und
Literatur. Intertextualität in der russischen Moderne. – Frankfurt/Mein: Suhrkampf, 1990. – 274 р.). В
ее теории, однако, текст рассматривается как «машина памяти», вбирающая, отбирающая,
сохраняющая или искажающая предшествующие тексты, при этом изменение старого
актуализирует значение, приводит его в действие. Согласно интертекстуальным теориям Блума
и Лахманн, текст – это орудие забывания и воспоминания, искусство амнезии и мнемотехника
одновременно.
87
Левинтон Г.А. The Importance of Being Russian или Les allusions perdues // В.В. Набоков:
Pro et Contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и зарубежных
исследователей. Антология; отв. ред. Д.К. Бурлака. – СПб: Изд. Рус. Христиан. гуманитар. ин-
та, 1997. – С. 310.
88
Тарановский К.Ф. Очерки о поэзии О. Мандельштама // О поэзии и поэтике. – М.:
Языки русской культуры, 2000. – С. 13-208.
 53

составляют “лермонтовский цикл”, как мы его назвали, который начинается

лермонтовским “Выхожу один я на дорогу” и ведет к блоковскому “Выхожу я в
путь, открытый взорам”, “процыганенному романсу” Маяковского или к
пастернаковскому “Гамлету” (“Гул затих. Я вышел на подмостки”)» 89.
Предложенный Тарановским метод, при котором цитата рассматривается не
как психологическое, а как семантическое явление, предлагающее ключ к разгадке
непонятных мест, стал одной из операционных реализаций теоретического
представления об изменении значения слова в поэтическом тексте (по сравнению
с общеязыковым)90. Заслуга ученого также в том, что его анализ ограничивает
поиск подтекстов бесспорными примерами, отказываясь от трудно доказуемых
или сомнительных построений (что является необыкновенно актуальным сейчас,
в эпоху цитатности и избыточных интерпретаций).
Среди более поздних работ следует остановиться на исследованиях
И.П.Смирнова, который определяет интертекстуальность как «слагаемое
широкого родового понятия, так сказать, интер<...>альность, имеющего в виду,
что смысл художественного произведения полностью или частично формируется
посредством ссылки на иной текст, который отыскивается в творчестве того же
автора, в смежном искусстве, в смежном дискурсе или в предшествующей
литературе»91.
Согласно Смирнову, феномен литературной интертекстуальности вовсе не
аналогичен практической коммуникации, т.е. не сводим к диалогу, понимаемому
как связная речь, порождаемая двумя отправителями. Напротив, художественный
текст выступает как поле, где трансформируется параллелизм претекстов,
воплощающийся в двух формах: 1) литературное произведение опирается на
реальный претекст и фукционирует как отсылка к отсылке (реконструктивная
интертекстуальность) или 2) автор раскрывает параллелизм предшествующих

89
Там же. – С. 18.
90
Левинтон Г.А., Тименчик Р.Д. Поэзия Мандельштама // О поэзии и поэтике. – М.:
Языки русской культуры, 2000. – С. 409.
91
Смирнов И.П. Порождение интертекста // Элементы интертекстуального анализа с
примерами из творчества Б.Л. Пастернака. – СПб.: СПбГУ. – 1995. – С. 11.
 54

текстов, расшифровывает их глубинное семантическое родство (конструктивная

интертекстуальность). Наряду с указанными предлагается также выделять особый
смешанный тип – реконструктивно-конструктивную интертекстуальность, которая
возникает, когда писатель, используя определенный источник, «прослеживает
независимые друг от друга филиации претекста в позднейшей литературе» 92.
В теории интертекстуальности Смирнова важна дифференциация на
диахроническую и синхроническую интертекстуальность с пониманием времени
как величины культурной (а не физической), где предшествующие и последующие
тексты могут выражать установку одной и той же эпохи: диахронически и
синхронически текст изменяет мотивировки эквивалентности, связывающей
замещающий и замещаемый компоненты, из которых складывается глубинная
смысловая схема источников. В диахроническом процессе форма обоснования
темо-рематической связи отменяется новой формой, которая становится
системообразующим началом и допускает усложнение текстов внутри
диахронической системы. В стабильных жанрах, однако, существует
интертекстуальность квазисинхроническая, когда непосредственно
соприкасающиеся произведения одного и того же культурно-исторического
периода противостоят друг другу93.
Дальнейшее развитие интертекстуальной теории Смирнов усматривает в
тесной связи с теорией памяти, которая включает в себя память эпизодическую и
семантическую. Эпизодическую память составляет информация, которую
индивид приобретает как участник социальный действий, в то время как
семантическая память – это хранилище усвоенных индивидом текстов и
сообщений94. При этом любой текст обнаруживает как эпизодическую, так и
семантическую память автора: «Принадлежность текста к типу речи определяется
тем, какому логическому отношению подчинены экстериоризованные элементы

92
Там же. – С. 19-20.
93
Там же. – С. 48-49.
94
В современной психолингвистике также производится разделение на эксплицитную
память, включающую в себя семантическую и эпизодическую память, и память имплицитную,
охватывающую процедурные знания, которые обычно индивидуумом не осознаются.
 55

семантической памяти. Мы вправе ввести понятие память дискурса. <...>

Художественный дискурс – это, пользуясь выражением Андрея Белого, “память о
памяти”»95.
Значительным вкладом в теорию интертекстуальности является книга
«Язык, память, образ: лингвистика языкового существования» Б.М. Гаспарова,
основной тезис теории которого заключается в том, что «наша языковая
деятельность осуществляется как непрерывный поток “цитации”, черпаемой из
конгломерата нашей языковой памяти»96. Процесс смыслопорождения, по его
мнению, вращается вокруг наличного языкового произведения, от него исходит и
к нему возвращается. При увеличении числа ассоциативных связей внутри текста,
таким образом, границы самого текста не «размываются, а наоборот, утверждается
его целостность97.
Важным в теории Гаспарова оказывается понятие коммуникативного
фрагмента как первичной, непосредственно заданной в сознании единицы
языковой деятельности, которая хранится в памяти говорящего и которой он
оперирует как готовым блоком при создании и интерпретации высказываний 98.
Данное определение перекликается с утверждением Ю.М. Лотмана о том, что
презумпция семиотичности задана в сознании и в семиотической интуиции
коллектива, которая вырабатывается на основе пользования естественным
языком99, и что в текст, понимаемый как единообразно организованное смысловое
пространство, вводятся (сознательно и/или не-сознательно) «осколки» других
текстов, которые «вступают в непредсказуемую игру с основными структурами и
резко увеличивают непредсказуемость дальнейшего развития» 100.
Для настоящего исследования актуальность приобретает обоснованная в
работах П.Х. Торопа терминологическое разграничение «поэтики интекста»,
95
Смирнов И.П. Порождение интертекста, 1995. – С. 116.
96
Гаспаров Б.М. Язык, память, образ: Лингвистика языкового существования. – М.: НЛО,
1996. – С. 14.
97
Там же. – С. 320.
98
Там же. – С. 122.
99
Лотман Ю.М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. – СПб:
Искусство-СПб., 2000. – С. 254.
100
Там же. – С. 72.
 56

«поэтики интертекста», «поэтики источников» и «поэтики “своего-чужого”».

«Интекстом» Тороп называет конкретный источник заимствования. Для
«интертекста» определяющим является невозможность выделения одного, пусть
даже наиболее важного, источника или толкования, а поэтому анализу подлежат
не только текстовые, но и нетекстовые составляющие 101. Описание «поэтики
интертекста», по мысли Торопа, позволяет установить типологию
эксплицитности-имплицитности представленности одного текста в другом, но не
предполагает окончательного списка источников, поэтому ученый выделяет как
отдельный параметр «поэтику источников», включающей те случаи, когда
писатель классифицирует «чужие тексты», выстраивая собственную иерархию.
Случай соединения внутренней и внешней интертекстуальности в виде
осознанного или бессознательного синтеза Тороп определяет как поэтику «своего-
чужого», которая устанавливает общие принципы семиотизации мира и
обусловливает 1) изучение «своего-чужого» на трех уровнях – социальном,
психологическом (индивидуальном) и универсальном; 2) описание разных
соотношений «своего-чужого» – «своего в своем», «чужого в своем», «своего в
чужом» и «чужого в чужом»102. Из сказанного следует понимание «поэтики
интертекста» как комбинации нескольких интекстов, ориентирующей читателя на
многозначное восприятие переплетенных текстов. По мысли ученого, если во
внешней (внетекстовой) интертекстуальности преобладают случайные связи и
порождаются случайные смыслы, в которых можно увидеть какие-то социально-
дискурсивные стратегии, то внутренняя (внутритекстовая) интертекстуальность
подчинена авторской стратегии. Отсюда следует, что «внешняя
интертекстуальность характеризует возможные контакты готового текста, его
семантический потенциал, внутренняя интертекстуальность характеризует
порождение текста, принципы обращения с “чужим словом”» 103.

101
Тороп П. Тотальный перевод. – Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 1995. – С. 156.
102
Там же. – С. 142.
103
Там же. – С. 139.
 57

В данном диссертационном исследовании «интертекстуальность»

предстает философской категорией, органичным свойством вторичной
реальности, т.е. культуры как таковой, и рассматривается как призма, сквозь
которую носители языка/культуры интерпретируют действительность. Поскольку
автохтонные, абсолютно лишенные заимствований и влияний тексты не
существуют, любой текст является интертекстом по определению и подлежит
изучению как элемент определенной лингвокультуры (лингвоспецифичная
единица), несущий в себе ее генетический код.
Обзор источников и теорий интертекстуальности наглядно показывает,
насколько разнообразно могут классифицироваться интертекстуальные связи: по
степени выраженности (скрытая/явная интертекстуальность), по функциям
(отсылка к источнику призвана модифицировать смысл высказывания или же
вводить новую информацию), по качествам интертекста как тропа
(интертекстуальные метафоры или метонимии) или как литературного
соперничества, или же в качестве основного приема порождения текста у
постмодернистов104.
Представляется, что многообразие теоретических подходов к вопросу
интертекстуальности в целях упорядочивания можно условно разделить на три
крупные семьи105:
- параграмматическую, объединяющую все модели интертекстуальности,
которые восходят к Ф. де Соссюру (например, работы Ю. Кристевой и
М. Риффатера);

104
Лахманн К.Р. Демонтаж красноречия: Риторическая традиция и понятие поэтического.
– М.: НЛО, 2001. – 732 с.; Берг М. Литературократия: Проблема присвоения и
перераспределения власти в литературе. – М.: НЛО, 2000. – 533 с.; Эткинд А.М. Толкование
путешествий: Россия и Америка в травелогах и интертекстах. – М.: НЛО, 2001. – 691 с.;
Гаспаров Б.М. Язык, память, образ: Лингвистика языкового существования. – М.: НЛО, 1996;
Hutcheon L. A Theory of Parody. – New-York-London: Routledge, 1985. – 382 р.; Hutcheon L.
Irony’s Edge. The Theory and Politics of Irony. – New-York-London: Routledge, 1994. – 582 р.
Ceserani R. Raccontare il postmoderno. – Torino: Bollati-Boringhieri, 1997. – 392 р.
105
Segre C. Avviamento all’analisi del testo letterario. Torino: Einaudi, 1985. – P. 5-6;
Bernardelli A. Intertestualità. – Firenze: La Nuova Italia. – 2000. – P. 12-13.
 58

- диалогическую, которая объединяет исследования, восходящие к

бахтинской традиции (исследования Р. Барта, Ю.М. Лотмана, опять же,
Ю. Кристевой и др.);
- эволюционную, которая отсылает к теории Ю.Н. Тынянова, Пражской
семиологической школе (прежде всего, работы по эстетике Я. Мукаржовского) и
школе Ж. Женетта.
Выделенные теоретические подходы отличаются друг от друга
рассмотрением разных сторон феномена интертекстуальности, стремлением
осветить какую-то определенную его грань, что отражается на определении
терминов и выявлении характеристик самого интертекста.

1.2 Коммуникативная природа интертекста

Исследование особенностей интертекста как коммуникативной категории и

выявления роли данного феномена в поле культуры невозможно без
предварительного выяснения специфики отдельных понятий, имеющих
непосредственное отношение к проблеме интертекстуальности. Необходимость
данного анализа объясняется существующим на данный момент набором
интерпретаций термина «интертекст» в научной литературе, привязанных к
разным функциональными уровнями (например, «литературный интертекст»,
«языковой интертекст» (М.Л. Гаспаров) и т.д.).
Наиболее общим из указанных понятий является «чужое слово», введенное
в филологический обиход В.Н. Волошиным/М.М. Бахтиным, трактуемое как
первоначально самостоятельное высказывание другого субъекта и лежащее вне
данного контекста, причем степень его вхождения в новый контекст может быть
различной: важным остается восприятие его именно как «чужого слова».
Бахтинской традиции следует понимание цитаты как более или менее точного
воспроизведения в определенном контексте отрезка текста, принадлежащего
 59

другому лицу106. Считаем, что данное определение касается не только

художественной речи, а является более широким, и этот момент представляется
особенно важным, поскольку рассмотрение интертекстуальных элементов не
может ограничиваться только областью литературных текстов.
Следующим моментом является проблема цитирования, поставленная в
современной семантике в 1970 г. А. Вежбицкой в статье «Descriptions or
quotations?»,107 где речь шла об именных группах, которые служат номинациями
людей, как, например, «великий комбинатор», «дама приятная во всех
отношениях» и т.д., и было показано, что характерным показателем цитаты
является экспрессия, поэтому подобные наименования не могут употребляться в
позиции подлежащего и воспринимаются как цитаты, а не дескрипции, поскольку
не касаются обозначаемого лица, а выражают отношение говорящего к лицу, о
котором идет речь. В этой связи Н.Д. Арутюнова предлагает разграничение на
«цитацию» и «цитирование» в соответствии с устной и письменной речью, а
также разбирает феномен диалогической цитации как способа введения в реплику
«чужой» речи: «Термин “диалогическая цитация” мы относим к случаям
использования реплик собеседника (или их фрагментов) в иных (обычно
оппозиционных) коммуникативных целях»108.
Аналогичный подход к интертекстуальным элементам наблюдается в теории
Т.Г. Винокура, в рамках которой цитация соотносится со стилевой областью
языкового сознания и представляет собой узуально-стилистический прием,
основанный на включении в контекст элементов, принадлежащих другому
высказыванию109.

106
Шварцкопф Б.С. О некоторых лингвистических проблемах, связанных с цитацией (на
материале русского языка) // Sign. Language. Culture; in ed. A.J. Greimas, R. Jakobson. – The
Hague-Paris: Mouton – 1970. – С. 663.
107
Вежбицкая А. Дескрипция или цитация? // Новое в зарубежной лингвистике. – 1982. –
Вып. 13: Лингвистика и логика (проблемы референции). – С. 237-262.
108
Арутюнова Н.Д. Диалогическая модальность и явление цитации // Человеческий
фактор в языке. Коммуникация, модальность, дейксис; под ред. Т.В. Булыгиной. – М.: Наука,
1992. – С. 65.
109
Винокур Т.Г. Закономерности стилистического использования языковых единиц; отв.
ред. А.Н. Кожин. – М.: АН СССР, Ин-т рус. яз., 1980. – С. 173.
 60

Арутюнова выделяет следующие типы диалогической цитации:

1) нейтральная цитация, или повтор, целью использования которой является
замедление темпа диалога, выигрыш времени для обдумывания реплики
собеседника и ответа на нее или заполнение диалогической паузы;
2) экспрессивная цитация, которая может выражать отрицательное
отношение к реплике собеседника или к зафиксированной в ней жизненной
позиции. Эффект эмоциональности при экспрессивной цитации создается
фонационными и артикуляционными изменениями;
3) парная цитация пересечения, которая может преследовать целью
прекращение разговора или изменение его направления и использоваться в
стандартных для фамильярной речи реакциях на вопросы об очевидном, пустые
угрозы и т.д;
4) парная цитация неодобрения, указывающая на неадекватность,
неэтичность и т.п. занятой собеседником коммуникативной или жизненной
позиции;
5) лжеимитация, или пародирование, которое достигается изменением
фонации и артикуляционной базы без коррекции самого высказывания 110.
Близки к выделенным типам диалогической цитации цитатные вопросы,
представляющие собой реакцию на предшествующие высказывания. Большинство
русских частных вопросов, на что особо указывает Арутюнова, в исходной
позиции выражает информационное требование, а в позиции ответной реплики
развивает модальные значения согласия, возражения, протеста и т.д. (например,
«Смешно. – Что смешно?»). В этой связи отмечается, что важность
взаимодействия в высказывании «своего» и «чужого» трудно переоценить, и оно
имеет далеко идущие последствия для разных аспектов языка. Подобное
взаимодействие стимулирует такие процессы, как образование экспрессивных и
оценочных коннотаций, монтаж синтаксических структур, базой которого служит
явление цитации, преобразование объективной информации (или запроса об

110
Арутюнова Н.Д. Диалогическая модальность и явление цитации. – М.: Наука, 1992. –
С. 67-70.
 61

информации) в модальную: «Переплетение “своей” и “чужой” речи, явное и

имплицитное, принимает самые разнообразные формы, к числу которых
относятся цитирование, косвенная, прямая и несобственно-прямая речь, повторы,
подхваты и переспросы, литературные реминисценции, центонность, цитатные
вопросы и прочие виды заимствованных и близких или далеких перекличек с
чужой речью, включение в речь “общих истин” (пословиц, поговорок,
афоризмов)»111.
Несмотря на то что четкую границу между перечисленными явлениями
провести сложно, между ними, тем не менее, существуют различия, сущность
которых сводится к степени точности/искаженности «чужой речи», целям и
способу ее введения или маркированности в тексте.
Явление цитации не следует отождествлять с другим феноменом языка,
имеющим совершенно иную природу – с несобственно-прямой речью. Это
положение убедительно доказывается Е.В. Падучевой, которая отмечает, что,
когда мы имеет дело с несобственно-прямой речью, повествователь (Я) передает
персонажу право на речевой акт, а сам устраняется из высказывания, в то время
как при цитировании речь идет лишь о частичном вторжении «другого» в
высказывание: «Цитирование и НПР (несобственно-прямая речь – Г.Д.)
различаются не только структурно, но и функционально. При цитировании
возникает двухголосие: к голосу Я, который является законным владельцем речи,
примешивается – незаконно с точки зрения некоторой идеальной грамматической
модели – голос другого. Между тем, НПР тяготеет к монологической
интерпретации: голос другого (а именно, персонажа) имеет тенденцию полностью
вытеснять голос Я (повествователя). Наконец, цитирование отличается от
несобственной прямой речи по происхождению и по сфере употребления: СКД
(свободный косвенный дискурс – Г.Д.), построенный на несобственной прямой
речи, – это чисто литературное образование, возникающее <...> на относительно
поздней стадии развития литературного процесса – в XIX веке. Между тем

111
Там же. – С. 64.
 62

цитирование – <...> свойственно разговорному языку и засвидетельствовано в

достаточно древних памятниках <...>»112.
Тем не менее существуют случаи, когда различие между несобственно-
прямой речью и цитированием практически стирается. Это имеет место,
например, если говорящий прибегает к клишированным выражениям. Однако и в
данном случае за цитатой почти всегда прослеживается речевое намерение
говорящего.
Для противопоставления близких понятий в интертекстуальности часто
используется критерий точности воспроизведения «чужого слова». В частности,
при разделении цитаты с реминисценцией указывается, что последняя
представляет собой не столько воспроизведение, сколько перефразирование
«чужого слова». Различие между цитатой и реминисценцией иногда также видят в
неосознанном использовании последней. Соотношение сознательного и
бессознательного является, например, важной категорией в размышлениях
итальянского ученого Дж. Паскуали, особо подчеркивающего необходимость
различения между реминисценцией, имитацией и аллюзией 113: под
реминисценцией ученый предлагает понимать узнаваемую читателем цитату,
которая может использоваться говорящим неосознанно; имитацией называется
сознательное заимствование «чужого текста», которое не обязательно
предполагает узнаваемость со стороны читателя (как, например, плагиат); и,
наконец, аллюзия близка к эксплицитной имитации и непременно является
сознательным приемом обращения к определенному кругу реципиентов:
«Реминисценции могут быть неосознанными; имитации могут ускользать от
читателей, если поэт того хочет; аллюзии производят желаемый эффект только на
читателя, ясно помнящего текст, к которому они отсылают» 114. Дж.Б. Конте,
напротив, вводит критерий мотивированности также для реминистенции и
«imitatio», полагая, что признание их функционального (а не случайного)

112
Падучева Е.В. Семантические исследования. Семантика нарратива. – М.: Языки
русской культуры, 1996. – С. 360.
113
Pasquali G. Arte allusiva // Pagine stravaganti II. – Firenze: Sansoni, 1968. – P. 275.
114
Там же. – C. 275.
 63

присутствия означает возврат им определенной доли свободы и, в конечном счете,

поэтичности115.
Если речь идет об аллюзии (и, прежде всего, об аллюзии литературной),
предполагается общность литературной памяти между автором и читателем.
Однако если цитата и аллюзия предполагают обязательное узнавание, то
узнаваемость реминисценции, напротив, является потенциальной,
факультативной;116 и реализуется благодаря определенным интертекстуальным
индикаторам (словам, выражениям, определениям и т.д.), которые воскрешают в
памяти реципиента параллельные тексты. М. Корти отмечает, что с того момента,
когда выявляется поэтическая память автора, она становится основным
интерпретативным интертекстом, ведущим к пониманию литературного
произведения117. В этом случае позволительно говорить об особой форме
интерпретативной (или герменевтической) цикличности между источниками и
текстом, которая определяет особую интертекстуальную перспективу,
создаваемую автором во время творческого процесса.
Контакты между текстами нередко связываются с тем или иным тропом.
Интертекстуальность может описываться при помощи понятия «syllepsis», т.е. как
явление семантической бивалентности знака 118 или изображаться в виде
метонимии. По мнению З.Г. Минц, «обилие смыслообразующих факторов,
воздействующих на текст цитат, способствует особенно резкому сдвигу их
значений (по сравнению с общеязыковым смыслом составляющих цитату
слов)»119.
Цитата как «чужое слово» может сложно коррелировать с авторским словом
или с другими типами «чужих слов», вступая с ними в самые разнообразные

115
Conte G.B. Memoria dei poeti e sistema letterario. – Torino: Einaudi, 1974. – P. 30.
116
Contini G.F. Varianti e altra linguistica. Una raccolta di saggi (1938-1968). – Torino:
Einaudi, 1970. – P. 369 – 405.
117
Corti M. Il binomio intertestualità e fonti: funzioni della storia nel sistema letterario // La
scrittura e la storia. Problemi di storiografia letteraria; in ed. A. Asor Rosa. – Firenze: La Nuova Italia,
1995. – P. 124.
118
Riffaterre M. Le syllepse intertextuelle // Poétique. – 1979. – № 40. – P. 496-501.
119
Минц З.Г. Функция реминисценций в поэтике А. Блока // Учен. зап. Тарт. ун-та. –
1999. – С. 369.
 64

отношения. Понятие цитаты распространяется и на иные, чем лексика, уровни

художественного текста. Так, позволительно говорить о метрических,
строфических, эвфонических и т.д. цитатах120.
Между цитатой-выражением и ее содержанием Минц устанавливает
отношение тождества 121 и отношение метонимии, где цитата-выражение
представляет собой часть цитируемого произведения, при которой возможны
следующие случаи: 1) цитируемый отрывок – знак цитируемого произведения; 2)
цитата – знак творчества данного автора в целом или какой-то его значительной
части; 3) цитата – знак цитируемой культуры; 4) цитата – знак некоей общей
установки на цитацию, «поликультурного», опирающегося на широкую традицию
художественного языка122.
Сходную точку зрения высказывает и Конте, который указывает, что
функция «аллюзивного искусства» в поэтическом языке ничем не отличается от
функции риторических фигур, и уподобляет поэтическую память риторической
функции: «Мы возводим свойство аллюзивного искусства к литературному
механизму риторических фигур, и это представляется возможным по причине
ясно вырисовывающегося сходства в функциях между риторической фигурой (как
способе создания в рамках литературной системы языка, значимого в себе и
самого по себе) и аллюзивного искусства (как способа, тесно связанного с особым

120
Примеры цитируемых структур подробно разбираются в работах К.Ф. Тарановского.
Продолжая эту линию изучения интертекстов («подтекстов»), М.Л. Гаспаров обращается к
лексическим, синтаксическим и ритмическим повторам у А.С. Пушкина, особо подчеркивая
необходимость различать интертексты литературные и интертексты языковые, т.е. достояние
литературоведа и достояние лингвиста (Гаспаров М.Л. Литературный интертекст и языковой
интертекст // Известия Академии Наук: Серия литературы и языка. – 2002. – Т. 61. – С. 3-9.).
Конечно, между теми и другими интертекстами в чистом виде лежит широкая область
переходных форм, исследование которых обещает много интересного и одновременно
заостряет вопрос о том, где кончается интертекст (или автоинтертекст, который, собственно, и
находится в центре внимания Гаспарова), а где начинается случайное совпадение.
121
«Цитата представляет самое себя, то есть, к примеру, фраза, процитированная в тексте
художественного произведения, представляет (замещает) эту же фразу из текста-источника»
(Минц З.Г. Функция реминисценций в поэтике А. Блока. – С. 369).
122
Там же. – С. 370
 65

поэтическим дискурсом, который ориентирует его на внутренне обязательные

ассоциации»123.
Конте предлагает следующее деление интертекстуальных связей:
1) Метафорическая реактивация знака с уподоблением аллюзии метафоре.
Такое уподобление основывается не только на том, что обе являются продуктом
культуры, но, прежде всего, потому, что обе существуют в двойственности
предлагаемого им дискурса, функционируют, покрывая пропасть между
высказыванием в его прямой непосредственности и тем косвенным образом,
который им вызывается.
2) Ироническая реминисценция. В отличие от метафоры, реализующейся
как троп при слиянии двух разных элементов в едином образе, в иронии эти
элементы противопоставлены друг другу, и присутствие внутри текста
иронической аллюзии остается немотивированным, фальшивым (что, собственно,
и создает эффект иронии).
3) Диалогичность с литературной системой и культурной традицией,
выражающаяся в тождестве отрывков разных текстов, которые привлекают
внимание на дискурс как таковой, а не столько на его смысл. Этот тип
интертекстуальной связи уподобляется также в функции риторической фигуры,
систематически распространяющейся в дискурсе, что как раз и превращает его в
«литературный».
4) Соотношение текстов, приравнивающееся к соотношению загадки и
разгадки. Представляется, что в определенные моменты своей истории поэзия,
которая достигла уже прочной уверенности (берега «доктрины») в своем
существовании, развлекается и играет с читателем, приглашая его как бы «in
aenigmate».
5) Парафраза, т.е. синонимические высказывания, одно из которых
усиливает выразительность другого («aemulatio»), в том числе посредством
аллюзивности. Поэтическое слово по своему эффекту очерчивается как образ,
получающий смысл только во взаимном восполнении значений, для которых
123
Conte G.B. Memoria dei poeti e sistema letterario, 1974. – P. 31.
 66

представляется субъективная синонимия. В данном случае имеет место функция

сравнения как риторической фигуры. «Aemulatio» и аллюзивность, тем не менее,
совсем не обязательно прямо дополняют друг друга: первая не может
реализоваться в отсутствие второй, в то время как вторая может быть с первой не
связана. Роль традиции в данном случае сводится к очерчиванию пространства,
избранного для сравнения, и отсылка к известным моментам или формам
осуществляется не только для восстановления их созвучности с новым
контекстом, но также для их преодоления через противопоставление, различение
или, по крайней мере, вариацию124.
На основании того, усложняет или упрощает младшее литературное
произведение те структурно-семантические принципы, которые отличали
старшее, И.П. Смирнов также выделяет «aemulatio/reductio» как один из классов
интертекстуальных контактов, объясняя, что Aemulatio лишь формирует
предпосылку, для получения последующим текстом большего общественного
признания (кратковременное или долговременное) по сравнению с
предшествующим. «Точно так же, но в обратном порядке: интертекстуальное
упрощение (reductio), хотя и стимулирует низкую оценку литературных
произведений, в которых оно имеет место, вовсе не всегда вызывает к себе
пренебрежительное отношение <...> Aemulatio и reductio – одного происхождения:
и в той, и в другой ситуациях интертекстуальность оказывается потенциально
аксиологической, но в первом случае она старается утвердить ценность
посттекста, тогда как во втором намерена отрицать ценность претекста. Под
формальным углом зрения aemulatio и reductio являют собой интертекстуальный
феномен, который следовало бы определить как negatio imitationis. Aemulatio – это
подражание, которое добавляет к образцу или элементы, или связи между
элементами, т.е. трансформирует источник экстенсионально/интенсионально.
Соответственно этому: reductio также преобразует претекст как экстенсионально

124
Там же. – С. 31-70.
 67

(сокращая набор отправных элементов), так и интенсионально (уменьшая число

наличествовавших до того отношений)»125.
Возникающий при этом вопрос о том, не странно ли, что младший в
интертекстуальном плане автор отказывается от соперничества с
предшественником, уступая последнему право на большую сложность и большую
структурно-семантическую емкость высказывания, разрешается следующим
образом: «<...> эта уступка психологически объясняется стремлением низвести
чужую речь на уровень, лежащий ниже того, на котором та и впрямь находится
(творческая личность приносит себя в интертекстуальную жертву, чтобы –
парадоксальным способом – устранить превосходство над собой иного “я”)»126.
Вычленение литературного соперничества как особого типа
интертекстуальности, при котором усложнение исходного текста может иметь
целью попытку превзойти оригинал, а порождаемое художественное
высказывание – претендовать на более высокий, по сравнению с источником,
ценностный ранг, сближает позицию Смирнова с исследованиями Х. Блума 127 и
Конте128. При том, что целый ряд интертекстуальных связей может быть успешно
описан при помощи теории тропов и фигур, нельзя не согласиться со Смирновым,
что понятийный аппарат риторики оказывается недостаточным для создания
удовлетворительной классификации интертекстуальных знаков 129.
Мы исходим из лингвокультурологической природы интертекста,
функционирующего как единица дискурса, за которой стоит прецедентный текст
и/или прецедентная ситуация, формирующие смысл интертекста. Подобное
осмысление данного феномена подразумевает изучения и анализа отдельных
аспектов межтекстовых отношений, затрагивающих, например, проблемы:

125
Смирнов И.П., Прохорова И.Д. Психодиахронологика: Психоистория русской
литературы от романтизма до наших дней. – М.: НЛО, 1994. – С. 42-43.
126
Там же. – С. 43.
127
Bloom H. The Anxiety of Influence, a Theory of Poetry. – 2 ed. – Oxford University Press,
1997. – 208 p.
128
Conte G.B. Memoria dei poeti e sistema letterario, 1974.
129
Смирнов И.П. Порождение интертекста // Элементы интертекстуального анализа с
примерами из творчества Б.Л. Пастернака, 1995. – С. 15.
 68

семантического веса повторяемых словосочетаний в обыденных и

художественных текстах; проявления разных форм языковой памяти и др.
До текста и вокруг него всегда существует язык, а текст поглощает и
перемешивает обрывки разных культурных кодов, формул, ритмических структур,
фрагменты социальных идиом и т.д. Поэтому интертекстами пронизаны не
только тексты сугубо нарративные, но также и не в меньшей степени
повседневное общение, язык массовой информации, тексты публицистические и
полемические. Основную функцию интертекстуальности удачно синтезировал
М.Б. Ямпольский: «Будучи теорией чтения (но и теорией языка, теорией
эволюции, понятых сквозь призму чтения), теория интертекстуальности, конечно,
не может претендовать на универсальность. Она ни в коей мере не стремится
подменить собой иные подходы и даже оставляет вне поля зрения такие
фундаментальные явления, как, например, наррация. Ее задача скромнее – дать
сквозь перспективу чтения новый импульс для понимания функционирования
текста там, где на сломах мимесиса (подражания, сходства, имитации)
вспыхивают очаги семиозиса»130.
Как необходимое предварительное условие для любого текста
интертекстуальность не может быть, таким образом, сведена к проблеме
источников и влияний: она представляет собой общее поле анонимных формул,
происхождение которых не всегда легко проследить, неосознанно используемых в
речевой деятельности незакавыченных цитат. Из данного положения следует, что
1) в интертексте язык представляет собой гигантский мнемонический конгломерат
(Б.М. Гаспаров), в котором уравниваются отдельные тексты и отсутствует
аксиологическая шкала, поскольку значимым является лишь тот факт, что они
кем-то когда-то были сказаны. Другим важным свойством интертекста,
вытекающим из положения Бахтина о высказывании, которое не может быть ни
первым, ни последним, является то, что 2) интертекст безграничен во времени и
пространстве и в целом находится в состоянии хаоса, упорядочиваясь только при

130
Ямпольский М.Б. Память Тиресия: интертекстуальность и кинематограф, 1993. – С.
419.
 69

востребовании. Важным моментом в теории интертекстуальности, таким образом,

становится то, что 3) в ней практически отсутствует корреляция между
художественным достоинством интертекстуального элемента и его активным
использованием в качестве прецедентного высказывания, поскольку значимым
становится только тот факт, что слово является «чужим», а его воспроизведение –
проявлением языкового опыта. Этот важный момент часто опускается в работах,
посвященных интертекстуальности, где основное внимание продолжает уделяться
проблемам источников и идиостилевым влияниям. При таком подходе оставляется
без внимания тот факт, что феномен интертекстуальности неразрывно связан со
структурой языковой личности, формирующейся в рамках определенного
лингвокультурного сообщества и, следовательно, не может изучаться в отрыве от
теории прецедентности.
Разные проявления прецедентности рассматриваются в исследовании
Д.Б. Гудкова, где высказывается гипотеза о существовании когнитивной базы
лингвокультурного сообщества, основными составляющими которой являются
прецедентные феномены национального уровня прецедентности 131. Прецедентные
феномены в связи с проявлением национального лингвокультурного сознания при
восприятии текстов исследуются также В.В. Красных 132. В этой связи особую
важность приобретают межкультурные исследования, нацеленные на выявление
особенностей взаимопонимания при интерпретации одних и тех же прецедентных
феноменов носителями разных лингвокультур.
В монографическом исследовании В.П. Москвин делит интертекстуальноть
на три вида по принципу интенции, выделяя «запланированную автором
риторическую интертекстуальность, незапланированную спонтанную

131
Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. – М.: Изд-во МГУ, 1999.
– 152 с.
132
Красных В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность?: человек,
сознание, коммуникация. – Dialog-Mgu, 1998. – 494 с.
 70

интертекстуальность и намеренно зашифрованную криптофорную

интертекстуальность»133.
Если интертекстуальное явление исследовать не сквозь призму денотативно-
сигнификативного пространства, а непосредственно через языковые знаки,
определяя функциональную нагрузку интертекстов в общем семиотическом
пространстве текста, рассматриваемом безотносительно к авторской интенции
(как предлагает Т.М. Николаева 134), то в ряде случаев следует предположить
присутствие в тексте элементов, появление которых непреднамеренно и
обусловлено скорее принадлежностью автора текста (или говорящего) к
определенной лингвокультуре.
К указанным свойствам интертекста следует добавить еще два, которые
способствуют определению положение интертекста относительно дихотомии
язык/речь, а именно: 4) интертекст – область речи, причем в нем невозможно
разделить речевую деятельность и результат (продукт) и 5) в интертексте система
языка подвергается демонтажу и, материя языка (текста) превращается в
интертексте в материал. Вопрос создания нового текста (метатекста), таким
образом, может рассматриваться в терминах синергетики как энергетический
резонанс, возникающий между автором и протекстами. Интертекст должен
обладать некоторой потенциальной энергией, для того чтобы перейти от
беспорядка-хаоса к порядку. При этом потенциальная энергия интертекста,
настаивает Н.А. Кузьмина, складывается из суммы потенциальных энергий
прототекста и автора, выступающих источниками энергии: в результате
«происходит спонтанный выброс энергии-материи, знаменующий рождение
нового текста. Этот процесс (энергообмен) и позволяет интертексту бесконечно
расширяться и генерировать смыслы»135.

133
Москвин В.П. Интертекстуальность: Понятийный аппарат. Фигуры, жанры, стили. –
М.: ЛИБРОКОМ, 2013. – С. 16.
134
Николаева Т.М. Метатекст и его функция в тексте (на материале Мариинского
евангелия) // Исследования по структуре текста; отв. ред. Т.Ц. Цивьян. – М.: Наука, 1987. – С.
134.
135
Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах функционирования поэтического
языка. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та. – Омск: Омск. гос. ун-т 1999. – С. 29.
 71

С пониманием интертекста и его основных свойств тесно связан вопрос о

типологии интертекстуальных знаков. Последовательная систематизация
интертекстуальных отношений представлена в исследовании Н.А. Фатеевой 136, где
принимается во внимание предложенное Смирновым разграничение
конструктивной и реконструктивной интертекстуальности, а также объединяются
интертекстуальные отношения Ж. Женетта с принципами, разработанными
П.Х. Торопом. Последние, в частности, становятся «точкой отсчета для таких
категорий, как атрибутивность-неатрибутивность заимствованного текста или его
части, явный или скрытый характер атрибуции, способ и объем представления
исходного текста в тексте-реципиенте»137.
Предлагаемая Фатеевой классификация включает 138:
I. Собственно интертекстуальность, образующую конструкции «текст в
тексте», которая включает в себя:
- цитаты, под которыми понимается воспроизведение двух или более
компонентов текста-донора с собственной предикацией, подразделяющиеся, в
свою очередь, на цитаты с атрибуцией, т.е. с точным воспроизведением образца, и
на цитаты без атрибуции, т.е. «закодированные» цитаты;
- аллюзии, т.е. заимствование определенных элементов претекста, по
которым происходит их узнавание в тексте-реципиенте, где и осуществляется их
предикация. Как и цитаты, аллюзии подразделяются на аллюзии с атрибуцией,
являющиеся большой редкостью (на что указывает сама внутренняя форма слова)
и в чистом виде представленные именными аллюзиями, обладающими
повышенной узнаваемостью, а также на неатрибутированные аллюзии, которые
выполняют функцию открытия в старом. Аллюзивный смысл могут нести не
только единицы лексического, но также грамматического и словообразовательного
уровней или даже орфография. На это обратил внимание еще Ю.Н. Тынянов,

136
Фатеева Н.А. От «отчаянного побега» А. Пушкина к «Отчаянию» В. Набокова //
Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов. – М.: Агар. – 2000. – С. 227-
269.
137
Там же. – С. 121.
138
Там же. – С. 122-159.
 72

подчеркивающий, что поражает подчас именно мелочность пародических средств,

которая «<...> однако, покажется нам совершенно законной, если мы примем во
внимание, что различное направление речевой деятельности, ее индивидуальная
дифференция сказывается именно наиболее наглядно в структурных мелочах,
которые являются маркирующими знаками того или иного направления» 139;
- центонные тексты, представляющие собой, в основном, комплекс
неатрибутированных аллюзий и цитат, когда речь идет не о введении отдельных
интекстов, а о создании некоего сложного языка иносказания, внутри которого
семантические связи определяются литературными ассоциациями.
II. Паратекстуальность, или отношение текста к своему заглавию,
эпиграфу, послесловию. Фатеева выделяет следующие взаимоотношения
«заглавия-эпиграфа-текста»: а) контраст или пародия; б) задуманная автором
организация произведения; в) раскрытие имплицитных отношений «заглавие-
текст»140.
III. Метатекстуальность как пересказ и комментирующая ссылка на
претекст, подразделяемая на интертекст-пересказ, вариации на тему претекста,
дописывание «чужого» текста, языковую игру с претекстами. В отличие от цитат,
аллюзий, заглавий или эпиграфов, представляющих собой имплицитную
метатекстуальность, пересказ, вариации, дописывания и интертекстуальная игра с
претекстами являются эксплицитными высказываниями о претексте, т.е.
конструкциями «текст в тексте».
IV. Гипертекстуальность как осмеяние или пародирование одним текстом
другого, использующая все типы интертекстуальных элементов и связей. Изучая
сущность пародии, Тынянов писал, что макет классических произведений
является «удобным знаком литературности, знаком прикрепления к литературе
вообще»141.

139
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино, 1977. – С. 298-299.
140
Фатеева Н.А. От «отчаянного побега» А. Пушкина к «Отчаянию» В. Набокова //
Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов, 2000. – С. 141.
141
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино, 1977. – С. 290.
 73

V. Архитекстуальность, понимаемая как жанровая связь текстов, обычно

обнаруживается в случаях, когда происходит ее нарушение.
VI. Поэтическая парадигма. Основное отличие интертекстуальных
заимствований от поэтической парадигмы, разработанной Н.В. Павлович 142,
состоит в том, что в поэтических парадигмах признак общности позволяет
понимать высказывание без обращения к какому-то индивидуальному контексту, в
то время как интертекстуальность всегда ориентирована на узнавание и
подразумевает установку на моделирование адресата как носителя общей с
адресантом памяти143.
Среди иных моделей интертекстуальности выделяются: интертекст как
троп или стилистическая фигура; интермедиальные тропы и стилистические
фигуры (М.П. Брандес, Т.Б. Маклакова, В.П. Москвин и др.)144; звуко-слоговой и
морфемный типы интертекста (Н.А. Фатеева) 145; заимствование приема (А.К.
Жолковский, И.П. Смирнов, Н.А. Фатеева и др.)146.
К описанной классификации интертекстуальных элементов следует
добавить еще один выведенный в ходе исследования важный тип интертекста, а
именно – «интертексты-мемы», которые составляют неотъемлемую часть
ментального лексикона, имплицитное знание, в котором сосредоточена базовая
аксиоматика национального языкового сознания. Именно это свойство делает их
основным средством создания языковой игры в произведениях художественной
литературы, в публицистике, рекламе и повседневном общении. Под
«интертекстом-мемом» автор понимает прецедентное высказывание,

142
Павлович В. Н. Язык образов. Парадигмы образов в русском поэтическом языке. М.:
Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 1995. – 491 с.
143
Смирнов И.П. Порождение интертекста, 1995. – С. 69.
144
См.: Брандес М.П. Стиль и перевод. – М.: Высш. шк., 1988. – 127 с. Маклакова Т.Б.
Роль тропов и фигур речи в целом тексте: дис. … канд. филол. наук: 10.02.19 / Маклакова
Татьяна Борисовна. – Иркутск, 2010. – 204 с.; Москвин В.П. Лексико-грамматические средства
выражения инструментальности в совр. рус. языке: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.01
/ Москвин Василий Павлович. – Киев, 1988. – 17 с.
145
Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов. – М.:
Агар. – 2000. – С. 155-156.
146
См.: Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. – М.: Просвещение, 1994. –
487 с.; Смирнов И.П. Порождение интертекста, 1995. – С. 72.; Фатеева Н.А. Контрапункт
интертекстуальности, или интертекст в мире текстов, 2000. – С. 156-158.
 74

отличающееся автономностью в том смысле, что его восприятие не связано со

знанием породившего его источника (принципиальной нерелевантностью
авторства в отличие от других типов интертекста) и функционирующего в речи
аналогично клишированному выражению.
Выделение в отдельный класс интертекстов-мемов, функционирующих в
качестве первичного средства коммуникации, объясняется тем, что в любом
лингвокультурном сообществе существует цитаты, которые вследствие частого
использования потеряли в сознании большинства носителей языка актуальную
связь с источником (следовательно, бытуют анонимно в когнитивной системе
носителей языка) и превратились в речевые стереотипы 147 (например, «счастливые
часов не наблюдают», «все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая
несчастливая семья несчастлива по-своему», «а может, тебе дать и ключ от
квартиры, где деньги лежат?» или «не учи меня жить, лучше помоги
материально», «если человек идиот, то это надолго!» и т.д.) или даже в афоризмы
(например, «мой дядя самых честных правил», «не сыпь мне соль на рану»).
Утратившие «печать авторства» интертексты в научной литературе
получили разное название: например, «цитаты-идиомы»148; «цитаты-штампы»149;
«разговорные цитаты» как отдельный класс крылатых слов 150; готовые для
использования в речевой деятельности блоки151. В классификации В.Н. Телия эти
элементы рассматриваются как фразеологические152.

147
Под «речевым стереотипом» вслед за Т.М. Николаевой автор предлагает понимать
«отрезок высказывания (или целое высказывание, включенное в контекст, представленный
“свободными” компонентами высказывания (высказываниями)» (Николаева Т.М. От звука к
тексту. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 162).
148
Полубиченко Л.В., Андросенко В.П. Топология цитат в художественной и научной
речи //Филол. науки. – 1989. – № 3. – С. 60-61.
149
Козицкая Е.А. Цитатное слово в газетном заголовке и рекламном тексте. – Тверь:
Тверской гос. ун-т, 2001. – С. 14 – 16.
150
Берков В.П., Мокиенко В.М., Шулежкова С.Г. Большой словарь крылатых слов
русского языка. – М.: Русские словари: АСТ, 2000. – С. 10.
151
Левин Ю.И. Семиосфера Венички Ерофеева // Сборник статей к 70-летию проф.
Ю.М. Лотмана; под ред. А. Мальтс. – Тарту: Тартуский ун-т, 1992. – С. 486-500.
152
Телия В.Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. – Л.: Наука,
1986. – С. 75.
 75

В исследованиях Д.Б. Гудкова153 и В.В. Красных154 интертексты

классифицируются по принципу связанности/несвязанности с породившим их
источником, что углубляет изучение прецедентных высказываний,
перешедших/переходящих в разряд автономных интертекстов. От сходных по
форме и функциям пословиц и поговорок такие интертексты отличает то, что
определение авторства для первых принципиально невозможно, в то время как
интертексты-мемы выступают хранителями информации, источник которой хотя
обычно и не известен носителям языка, но может быть с точностью установлен.
Подобные интертексты должны стать объектом этнопсихолингвистических
исследований и рассматриваться как знаки, выполняющие в общении функцию
культурного кода, знание которого позволяет индивиду идентифицировать себя с
данной лингвокультурной общностью. При этом большое значение приобретает
использование именно той формы, в которой устоялся тот или иной интертекст:
нарушение его привычной фразеологической структуры может либо ложиться в
основу его иронического переосмысления (в случае сознательной игры с формой),
либо вести к деформации интертекстуальной системы, претендующей на некое
описание мира в своей терминологии, что компрометирует не только сам
интертекст, но и тот язык, откуда он взят.
В теории интертекстуальности интертексты-мемы следует рассматривать
как особый класс в силу следующих причин. С одной стороны, они полностью
отвечают критерию оценки по перцептивной и продуктивной маркированности,
т.е.: 1) являются необязательными в употреблении; 2) существуют исключительно
на фоне нейтральный высказываний; 3) сообщают высказыванию
дополнительный смысл (обладают интенсивностью информационного
воздействия); и, наконец, 4) требуют адекватного восприятия со стороны адресата.
С другой же стороны, от цитат, использующихся как стилистическая фигура, их
отличает то, что они не делают высказывание индивидуализированным, поскольку

153
Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. М.: Изд-во МГУ,1999. –
152 с.
Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность?. – М.: ИТДГК «Гнозис»,
154

2003. – 375 с.
 76

их функция связана с социализацией личности, а использование основывается на

чувстве социальной солидарности, которая и придает им оттенок
универсальности. Вследствие этого стереотипные цитаты часто используются как
лингводемагогический прием (пользуясь термином Т.М. Николаевой),
отражающий результат коллективного опыта и не требующего доказательств,
поскольку в принципе являются неверифицируемыми. По мнению Николаевой,
стоящая за такими выражениями множественность отражает «не столько
множественность фактов, сколько множественность носителей сознания,
передаваемого в подобных текстах»155.
Данный подход, при котором «другой» понимается как коллективный
субъект, действующий в рамках определенной культуры и являющийся носителем
определенного языка, отличается от бахтинской традиции, видящей в каждом
высказывании (тексте), прежде всего, индивидуальность его творца: «каждый
текст (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным и
неповторимым, и в этом весь смысл его. <...> Текст (в отличие от языка как
системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет
потенциального единого текста текстов. Событие жизни текста, т.е. его подлинная
сущность, всегда разыгрывается на рубеже двух сознаний, двух субъектов. <...>
Текст не вещь, и поэтому второе сознание, сознание воспринимающего, никак
нельзя элиминировать или нейтрализировать <...> Человеческий поступок есть
потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не
физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени (как
реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)» (курсив автора – Г.Д.)156.
Принципиально важным событием для национально-культурной сферы
стала информационная революция конца XX столетия, давшая толчок к
стремительному развитию информационных сетей и транснациональных
мультимедийных систем. Речь в данном случае идет о зарождении принципиально

155
Николаева Т.М. От звука к тексту. – М: Языки русской культуры, 2000. – С. 156.
156
Бахтин М.М. Проблема текста // Собрание сочинений: в 7 т. – М.: Русские словари,
1996. – Т.5. – С. 308-311.
 77

новой ситуации, практически не встречавшейся ранее в истории, которую

довольно точно охарактеризовал А.Я. Флиер, указывая, что «социокультурная
компетентность человека впервые становится персонифицирующим признаком
его личности, чертой его индивидуальности, приобретаемой главным образом
посредством образования и личного духовно-интеллектуального развития, а не в
связи с происхождением или принадлежностью к той или иной социальной,
этнической, конфессиональной или иной группе. Каждая личность во все большей
мере становится автономным интерпретатором усвоенных и творцом новых
культурных образцов…»157.
Информационная глобализация и повсеместное распространение
разговорно-письменных жанров (Интернет форумов, чатов и пр.) совершили
революцию в коммуникации, которая проявилась, с одной стороны, в настройке
формальной письменной речи на устное общение, что неизбежно повлекло за
собой возникновение новых речевых портретов, а с другой – в общей
«мемизация» речи.
Современный мем представляет собой новое явление в коммуникации и
обычно имеет комплексную структуру, совмещая в себе язык и рисунок.
Вербальные мемы строятся на цитате и схожи с интертекстами-мемами, однако
полностью с ними не совпадают. Разница между мемами и интертекстами-
стереотипами имеет принципиальное значение и состоит, во-первых, в том, что
последние в большинстве своем связаны с национальным интертекстуальным
кодом, в то время как одни и те же мемы часто присутствуют в разных
лингвокультурах, что придает национальным энциклопедиям черты эклектичной
мультикультурности; а во-вторых, интертексты-стереотипы обычно укрепляются в
речи, а мемы рождаются, мгновенно распространяются и практически сразу
умирают (по наблюдению М.А. Кронгауза www.knife.media, мемы живут не
больше года). Поскольку сами по себе мемы мгновенно исчезают, существенен
сам механизм их образования, который работает с большей скоростью и с

157
Флиер А.Я. Культурная компетентность личности: между проблемами образования и
национальной политики // Общественные науки и современность. – 2000. – №. 2. – С. 161, 163.
 78

большим постоянством, чем раньше158. Наблюдающаяся «мемизация»

современной коммуникации, однако, сигнализирует о растворении языковой
личности в усредненном узусе и отчасти о снижении общего уровня
энциклопедической прослойки.
Постмодернистские стратегии (главные приемы – пародийность и игровой
момент при относительности времени и пространства) оживили и привели в
действие феномен повсеместного цитирования и смешения дискурсов, и если
подчеркнутые интертекстуальность и интердискурсивность современного
прозаического текста не прямо вытекает из эстетики постмодернизма, то точно
формируется под ее ощутимым влиянием. В.Г. Костомаров пишет, что
«востребованная словесная игра сделала коммуникативно актуальными
фразеологизмы, крылатые слова, пословицы, поговорки, присловья, говорящие
имена, названия, всем известные цитаты – словом, все, что в речи не
конструируется, а воспроизводится»159. Корни цитатности, которая сегодня
выделяется как одна из наиболее характерных черт, лежат, в том числе, и в
области соцреализма, понимаемом как надстилевая эстетика, энциклопедия всех
литературных приемов и клише, начиная с античной эпопеи и древнерусских
былин и кончая утонченным толстовским психологизмом и футуристической
поэтикой плаката и лозунга. В этом заключается определенная гармоничность
современного этапа стилистического развития, когда коды советской эпохи и
постмодернизм вступили в активное взаимодействие в рамках живого организма
языка.
Нельзя не отметить, что взаимодействие в высказывании «своего» и
«чужого» имеет существенные последствия для разных аспектов языка: оно
стимулирует такие процессы, как образование экспрессивных и оценочных
коннотаций, монтаж синтаксических структур, базой которого служит явление
цитации, преобразование объективной информации в модальную. Переплетение

158
Кронгауз М.А., Литвин Е.А., Мерзлякова В.Н. Словарь языка интернета.ru. M.: АСТ-
Пресс, 2017. – 288 с.
159
Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. – СПб: Златоуст, 1999. – С. 11.
 79

«своей» и «чужой» речи, явное или имплицитное, принимает самые

разнообразные формы (цитирование, косвенная, прямая или несобственно-прямая
речь, повторы, подхваты или переспросы, литературные реминисценции,
цитатные вопросы, интертексты-мемы и т.д.), сущность различия между которыми
сводится к степени сохранности/искаженности «чужого слова», целям его
введения в текст, а также к степени и способу его выделенности в новом
контексте160.
В современной речевой деятельности ученые предлагают выделять
следующие функции интертекстуальных знаков:
Интертекст как первичное средство коммуникации. Часто в этой
функции используются интертексты, которые вследствие частого использования
потеряли в сознании носителей языка актуальную связь с источником,
превратились в общеизвестные и общепринятые речевые штампы и афоризмы, а
поэтому представляют собой даже не цитаты или реминисценции, а «куски
культурного шума»161. Такие высказывания (см. выше) было предложено называть
интертекстами-мемами, отличающимися принципиальной нерелевантностью
авторства и функционирующими как «готовые» единицы. Интертексты-мемы,
употребляющиеся в речи в качестве первичного средства коммуникации, сходны
по своим функциям с языковыми метафорами (например, «тронуть душу», «задеть
за живое», «живое слово» и т.д.), на которые указывал Б.В. Томашевский:
«Языковые метафоры (т.е. слова с метафорическим происхождением значения) не
являются метафорами в стилистическом значении, так как в них вторичное
значение осознается как постоянное значение. Стилистическая метафора должна
быть нова и неожиданна»162.
Деконструкция интертекста-мема ведет к разложению не только самого
речевого клише, но и определенного штампа мышления. Стремление к

160
Арутюнова Н.Д. Диалогическая модальность и явление цитации // Человеческий
фактор в языке: Коммуникация, модальность, дейксис; под ред. Т.В. Булыгиной. – М.: Наука,
1992. – С. 64-65.
161
Айзенберг М.Н. Власть тьмы кавычек // Знамя. – 1997. – №. 2. – С. 217.
162
Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. – М.-Л.: ГИЗ, 1930. – С. 56.
 80

разрушению и через него – к обновлению языка в целом характеризует

современный русский дискурс и может достигаться 1) интонацией в устной речи;
2) вариативностью сферы употребления клише (как правило, снижением
контекста) или 3) вариативностью формы клише, обычно при помощи его
иронического трансформирования.
Приведем примеры использования литературных интертекстов, которые
превратились в стереотипы и начали функционировать в качестве первичного
средства коммуникации:
а) «Вся комната янтарным блеском озарена – это прямо на крышу село
солнце, не русское, не немецкое, не иностранное, ничье, самое любимое и
вредное, предмет обожания художников, поэтов и прочих насекомых, зверюшек и
птиц»163.
Цитата из хрестоматийного стихотворения А.С. Пушкина «Зимнее утро»
(1829) вплетена у В. Нарбиковой в основной текст повествования, никак не
отделена от авторского слова и функционирует наравне с обычной
коммуникативной единицей. То же самое относится к следующему примеру с
цитатой из стихотворения В.В. Маяковского «Нашему юношеству» (1927).
б) «Русский учили только за то, что им разговаривал Ленин. И совсем не
случайно симпатии к социализму в то время неизбежно выливались в симпатии к
СССР» («Новые рубежи» 2001, № 5, с. 31).
В следующем примере, из А.Г. Битова, цитируется, но уже в кавычках, часть
известного высказывания из романа Н.А. Островского «Как закалялась сталь»
(1932-1934). При удалении интертекста произошло бы синтаксическое
разрушение всей фразы:
в) «<...> о я наверняка забуду о том, что вокруг меня происходит жизнь с
погодой, прохожими и облаками, что сам мчусь в этом потоке, подсвеченном
солнцем во имя моих глаз, что мне будет когда-нибудь “мучительно больно за
бесцельно прожитую” именно эту секунду, – потому что, забуду или не забуду я ту
или иную завитушку своего долга (кем предъявленного?), я все равно занят
163
Нарбикова В. … и путешествие // Знамя. – 1996. – №. 6. – С. 9.
 81

незабвением, а не настоящим мгновением, которое тем временем неотвратимо

прошло мимо, и это уже не восстановишь – навсегда»164.
г) «И еще холопа нанял всю эту тяжесть до дома доволочь, а по правде
сказать, не столько оно тяжело было, сколько знатность свою охота было
вволюшку выказать. Дескать, вознесся выше я главою непокорной
александрийского столпа, ручек не замараю тяжести таскамши. Обслугу держу. Не
вам чета <...> Урок нам всем, друзья. Памятник нерукотворный! Тверже меди,
долговечней пирамид! Низкий тебе поклон, Анна Петровна, святая ты душа!» 165.
д) «Венеция, как никак, дается человеку один раз, и надо побродить по ней в
одиночестве, чтобы не было мучительно стыдно...»166.
(ж) «Не осуждайте, граф. Сие просто привычка с младенчества. Быть можно
дельным человеком и думать о красе ногтей... Поставив в конце
последовательности букв греческую “омегу”, Т. Положил перо. “Ну вот, – подумал
он, – сейчас узнаем, тварь ли я дрожащая или луч света в темном царстве... ”»167.
Интертекст как средство создания игрового момента, часто строящееся
на эффекте «обманутого ожидания». К примеру, названия глав в книге Вик.
Ерофеева «Энциклопедия русской души»168: «Что делать, если ничего не
поделаешь?» (игра с названием романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?»),
«Повесть о ненастоящем человеке» (ироничная аллюзия на «Повесть о настоящем
человеке» Б.Н. Полевого) или заглавия статей из газеты «Аргументы и факты»:
эксплицитное цитирование названия романа А.Н. Рыбакова «Дети Арбата» –
«Сколько зашибают “дети Арбата”» («АиФ», 2001, № 27, с. 3); «Что в номере тебе
моем?» («АиФ», 2010, № 15, с. 2) – начало романса Н.А. Римского-Корсакова на
стихи А.С. Пушкина «В альбом» (1930).
Выделение данной функции может показаться неоправданным, поскольку
создание игрового момента является универсальной функцией любого

164
Битов А. Кавказский пленник. – М.: Азбука. – 2000. – С. 554.
165
Толстая Т. Кысь. – М.: Подкова, 2000. – С. 112, 159.
166
Гандлевский С. НРЗБ. – М.: Иностранка: Б.С.Г.-Пресс, 2002. – С. 163-164.
167
Пелевин В.О. Т. – М.: Эксмо, 2009. – С. 329, 370.
168
Ерофеев В. Энциклопедия русской души. – М.: Подкова Деконт +., 1999. – С. 122, 179.
 82

интертекстуального знака. Однако существуют контексты, в которых эта функция

превалирует над остальными или даже является единственной, служит целью, а не
средством. Кроме того, как уже неоднократно отмечалось, любая попытка
упорядочивания интертекстов во многом оказывается искусственной в силу
отсутствия четких границ между выделяемыми классами.
Интертекст как неявное средство выражения оценки.
В качестве иллюстрации использования интертекста как средства
выражения оценки приведем следующие:
(а) «Ведь по итогам этого года мы выбиваемся в лидеры по добыче нефти во
всем мире, заткнув за пояс даже Саудовскую Аравию. Но умом Россию не
понять… Слухи о том, что в столице может закончиться бензин, оказались не
такими уж и фантастическими»169.
(б) «У нас особые правила игры и довольно специфический менталитет,
иностранцу сложно жить, работать и получать выгоду (а в этом состоит основной
смысл открытия банка) с поправкой на то, что “умом Россию не понять”»170.
В обоих случаях авторы имплицитно выражают свое мнение, прибегая к
знаменитым словам Ф.И. Тютчева, которые очевидно перешли в разряд
интертекстов-стереотипов, потерявших актуальную связь с породившим их
источником. О нерелевантности авторства этой цитаты свидетельствует
следующий пример:
(в) «Кто наш главный пророк? - Пушкин: “Умом Россию не понять”.
Причем, Пушкин имел в виду рациональный западный ум, который не работает в
нашей цивилизации»171.
Любопытно обратить внимание на тот факт, что активизация интертекстов в
настоящее время наблюдается также в научном тексте гуманитарного характера.
Как, например, в следующем отрывке из исследования М.Ю. Берга, где
эксплицитная аллюзия на романы «Униженные и оскорбленные» Ф.М.

169
Бероева Н. Ждут ли москвичей очереди за бензином? // «Комсомольская правда». –
2007.11.29.
170
Безрукова Е. А был ли банк… // «Известия». – 2013.10.31.
171
Стешин Д. Что значит быть русским // «Комсомольская правда». – 2014.07.03.
 83

Достоевского и «Отверженные» В. Гюго используется в качестве эффективного

средства оценочной характеристики героев литературных произведений:
«Два типа героев наиболее популярны – герой, самоутверждающийся
протагонист эпохи, линия судьбы которого совпадает с контурами волны
общественных перемен, и герой-аутсайдер, жертва этих перемен из разряда
“униженных, отверженных и оскорбленных”, символизирующий собой
напоминание о той цене, которую платит общество, вдохновленное
реформами»172,173.
Интертекст как прием убеждения реципиента:
В качестве иллюстрации интересен следующий диалог героев: «Вы
совершенно правы. Знаете, есть такое выражение – “мысль изреченная есть ложь”.
Чапаев, я вам скажу, что мысль неизреченная – тоже ложь, потому что в любой
мысли уже присутствует изреченность»174.
Пелевинский герой, Петр Пустота, прибегает здесь к афоризму из
тютчевского «Silentium» (1830) как к общеизвестному факту, который не требует
доказательств, используя его в качестве неопровержимого аргумента для
убеждения Чапаева.
Аналогично для подтверждения мнения одного из героев рассказа Л.Е.
Улицкой «Пиковая Дама» используется цитата из чеховской «Свадьбы» (1890):
«Под утро позвонил Марек, сказал, чтоб лишнего барахла не брали, в Греции, как
известно, все есть, что он ждет не дождется и встретит в аэропорту» 175.
Интертекст как средство коммуникативного воздействия. Данная
функция представляет собой один из основных приемов рекламного текста, где
успех во многом определяется правильностью выбора коммуникативной

172
Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в
литературе. – М.: НЛО, 2000. – С. 215.
173
Многочисленные примеры использования метатекстовых компонентов как способа
воздействия посредством оценки, осуществляемой не прямым способом, а путем привлечения
прецедентных текстов, приводит Т.М. Николаева (Николаева Т.М. От звука к тексту. – М.:
Языки русской культуры, 2000. – С. 155-161).
174
Пелевин В. Чапаев и Пустота. – М.: Вагриус, 2000. – С. 313.
175
Улицкая Л.Е. Пиковая дама и другие // Рассказы. – М.: Вагриус. – 2001. – С. 296;
Бодрийяр Ж. Система вещей; [пер. с фр. С. Зенкина]. – М.: Рудомино. – 1995. – C. 165.
 84

стратегии в конкретных прагматических условиях. Интертексты служат в рекламе

орудием мощного воздействия на сознание, которое эксплуатирует коллективное
бессознательное. Еще Ж. Бодрийяр указывал, что с середины XX столетия
политические идеологии прошлого сменило систематическое манипулирование
знаками, в которые превращаются вещи посредством рекламы, использующей
симулякры-подделки несуществующей реальности и потребляющей «идею
отношения через серию вещей, которая ее проявляет» 176. Массовому переходу от
идеологического дискурса к дискурсу рекламному, который начинает
регулировать общественную жизнь и мобилизует коллективное сознание,
посвящен роман В.О. Пелевина «Generation П», подтверждающий наблюдения Ж.
Бодрийяра. Вот одно из описаний процесса создания рекламного текста:
«Кроме того, необходимо подумать об изменении оформления продукта,
продаваемого на российском рынке. <...> Идеальным символом представляется
березка. Было бы целесообразно поменять окраску банки с зеленой на белую в
черных полосках наподобие ствола березы. Возможный текст в рекламном ролике:
“Я в весеннем лесу
Пил березовый Спрайт”»177.
Интертекст как способ введения мыслей, отправная точка для
размышлений, способ установления контакта:
«и буду тем дороже я народам, и буду тем дороже я народам, чем буду я
дороже тем народом... то есть чем больше я буду дорожить тем народом, то есть
чем народ для меня будет дороже, так что я даже не смогу жить без этого народа,
он будет единственным народом для меня... это был самый последний их спор,
Кисы и Александра Сергеевича, это был последний их спор в Германии» 178.
Трансформированная цитата из хрестоматийного пушкинского «Я памятник
себе воздвиг нерукотворный» (1936) служит здесь для выражения сути спора

176
Бодрийяр Ж. Система вещей, 1995. – С. 165.
177
Пелевин В. Generation «П». – М.: Вагриус, 2001. – С. 40.
178
Нарбикова В. … и путешествие // Знамя. – 1996. – №. 6. – С. 31.
 85

между героиней и ее мужем, оформленного Нарбиковой в виде свободного

собственного дискурса.
Интертекст в качестве интерпретатора. Например, название рассказа
Л.С. Петрушевской «Дама с собаками», «Андеграунд, или Герой нашего времени»
В.С. Маканина, «Кавказский пленник» А.Г. Битова или сборник прозаиков
последней четверти XX в. «Русские цветы зла». Следует отметить, что
использование интертекста в номинативной экспрессивно насыщенной функции,
часто наблюдающейся в заголовке, является встраиванием в традицию, которое
активизирует коммуникативные отношения адресата и адресанта
(«коммуникативное соавторство). 179 В этом случае часто имеет место
семантическое взаимодействие высказывания с интертекстом, и его употребление
становится более осмысленным.
Интертекст как способ пародирования путем помещения в
контрастивный по семантике и/или стилистическому звучанию контекст 180.
В социологии это явление получило название «стёб», которое определяется
Б.М.Дубиным следующим образом: «Разновидность публичного
интеллектуального эпатажа, который состоит <...> в снижении любых символов
других групп, образов прожективных партнеров - как героев, так и адресатов
сообщения – через подчеркнутое использование этих символов в несвойственном
им, пародийном или пародическом контексте, составленном из стереотипов двух
(точнее, как минимум, двух) разных лексических и семантических уровней,
рядов»181.
Например, трансформация и ироническое переосмысление некрасовского
выражения «коня на скаку остановит» из поэмы Н.А. Некрасова «Мороз, Красный
нос» у В. Нарбиковой:

179
Винокур Т.Г. Говорящий и слушающий: варианты речевого поведения. – М.: Наука,
1993. – С. 84.
180 На функцию цитации в пародийной роли даже вне пародийной направленности
указывал еще Ю.Н. Тынянов (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы, 1977. – С. 308).
181
Дубин Б.М. Слово-письмо-литература. – М.: НЛО, 2001. – С. 163.
 86

«Именно он, слесарь, мужик, если надо, кран вправит, и на скаку

остановит»182.
Актуализация в речевой деятельности интертекстуальных элементов в
определенной степени способствует и/или служит средством самоидентификации
и символики, что является быстрым и наиболее эффективным способом
различения «своих» от «чужих». На этом основании предлагается выделять в
отдельный класс интертекст как способ различения «своих». Например, в
следующем довольно пространном лирическом отступлении А.Г. Битова
переплетаются интертексты, рассчитанные на разные референтные группы, т.е.
налицо характерное для постмодернизма двойное кодирование:
«Когда мой спутник, специалист по русской литературе (естественно,
именно он таскается за мной по магазинам, расширяя свой профессиональный
горизонт), сказал: “Все-таки у русских писателей до сих пор комплекс гоголевской
шинели”, – я обиделся (тем более что комплекс у меня был – главным образом,
перед ним, таким предупредительным и воспитанным, что я как русский,
имперский человек легко мог заподозрить его в иронии, насмешке, а там и в
презрении). Я сказал ему в сердцах, что он мог бы как специалист быть в курсе,
что это сказал не Достоевский, а Тургенев, а во-вторых - не все (не все из нее
вышли).183 Однако, потихоньку остынув, умерив комплекс пришельца (тем более
что я не прервал свой поход и не отказался от его услуг), я понял, что и сам
неоднократно так говорил, только не хотел бы слушать из иностранных уст. И
впрямь барская шуба... царский подарок... то есть с царского плеча... Гринев дарит

182
Нарбикова В. … и путешествие, 1996. – С. 16.
183
Фраза «Все мы вышли из гоголевской «Шинели» атрибуируется по-разному:
«Выражение, употребленное Ф.М. Достоевским в беседе с Э. Де Вогом. Стало известно из
книги де Вога “Русский роман” (1886)» (Берков В.П., Мокиенко В.М., Шулежкова С.Г. Большой
словарь крылатых слов русского языка, 2000. – С. 101). П.В. Палиевский же отмечает
следующее: «“Все мы вышли из гоголевской Шинели” – это фраза действительно определяет
положение Гоголя по отношению к будущему гуманизму русской литературы. Новейшие
исследования говорят, что она принадлежит не Достоевскому, а, вернее всего, Тургеневу. Но
тем шире видится ее правота» (Палиевский П.В. Гоголь: история и современность. – М.: Наука,
1985. – С. 101).
 87

Пугачеву заячий тулуп...184 наконец, “Шинель”185, не поймешь, не истолкуешь

его – гений! Мандельштам “в не по чину барственной шубе” 186. Конечно же шуба
переросла себя, стала символом благосостояния, удачи. Потом, что как не шубу
продают и пропивают? И грабят, естественно. “Силы, снявшие шинель с Акакия
Акакиевича”187. Или вот еще, один мой приятель, бывший московский прозаик,
прикатил на гребне успеха в мой город “знакомый до слез188 – заключить договор
на “Ленфильме”. Поселился в “Европейской” и, натурально, запил. Я
познакомился с ним незадолго до славы <...> теперь я посещал его в новом
качестве: в номере люкс, при входе висела мандельштамовская шуба (бобровая, по
неясному впечатлению), из реквизита Ленского. Может, я и напел ненароком
“Паду ли я...»189,190.
В наибольшей степени на «своего» рассчитан интертекст, структурно
оформленный как дискурс. Например, пародийное цитирование в рассказе В.Г.
Сорокина «Заседание завкома»191 официального бюрократического стиля
советского новояза через использование типичных для него номинаций и
выражений (как «члены цехового профсоюзного комитета», «нарушать
производственную дисциплину», «не выполнять производственных норм»,
184
А.С. Пушкин «Капитанская дочка», произведение из школьной программы, т.е.
апелляция к национальной энциклопедии.
185
Н.В. Гоголь, снова образовательный канон.
186
Атрибутивная аллюзия на «В не по чину барственной шубе» О.Э. Мандельштама из
«Шума времени» (1923). Учитывая отсутствие до недавнего времени в школьной программе
произведений О.Э. Мандельштама, следует отнести данный интертекст к индивидуальной
энциклопедии.
187
Эксплицитное цитирование из «Шинели» Н.В. Гоголя - национальная энциклопедия.
188
Слова «знакомый до слез», появляющиеся у А.Г. Битова в кавычках, широко известны,
прежде всего, благодаря популярной в 1980-е гг. песне в исполнении А. Пугачевой на слова
О.Э. Мандельштама – «Я вернулся в мой город, знакомый до слез,/До прожилок, до детских
припухлых жилез» (1930). Таким образом, сам по себе интертекст благодаря его широкой
известности можно отнести к национальной энциклопедии, а вот знание его источника – скорее,
к индивидуальному интертекстуальному коду.
189
Битов А.Г. Кавказский пленник, 2000. – С. 586-587.
190
Слова из знаменитой арии Ленского из оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин».
Вопрос об отнесении интертекста к тому или иному типу энциклопедического кода
неоднозначен. Если принять во внимание диахроническую перспективу, а не учитывать только
состояние hic et nunc, в данном случае слова Ленского следует отнести к национальной
энциклопедии.
191
Сорокин В.Г. Заседание завкома // Собрание сочинений: в 2 т. – М.: Адмаргинем,
1998. – Т. 1. – С. 430-443.
 88

«прогрессивка» и т.д.) с целью дальнейшей деконструкции самой ситуации и

обслуживающего ее дискурса.
Интертексты как прием украшения текста. Данная функция является
одним из типичных для современной российской прессы способов реализации
поэтической функции языка и – шире – отличительной особенностью русского
языка конца XX – начала XXI вв.192:
«Блеск и нищета долгостроя.
Например, на мой вопрос о Б. Афанасьевском переулке, где особенно
заметна разница между “блеском и нищетой” построек, один из сотрудников
стройкомплекса отшутился <...>»193.
В приведенном отрывке единственным назначением каламбура, основанном
на трансформированной цитации названия романа О. де Бальзака «Блеск и нищета
куртизанок» и вынесенного в заглавие статьи, является украшение стиля.
Нулевые годы стали эпохой «готового слова»194, которая окропила
цитатность живой водой, дала ей мощное второе дыхание для забега на длинные
дистанции: и художественный дискурс, и современная речь выявили мощную
«энергию клишированных форм»195. Цитатность в данном случае понимается не
только в буквальном смысле слова: речь идет также о цитировании стилей или
просодии, когда узнаваемо не что-то конкретное; о цитатах, авторство которых
настолько нерелевантно, что они соседствуют с квазицитатами. В этой связи
особую важность приобретает высказывание Ю.М. Лотмана о том, что для
активизации памяти нет необходимости приводить обширные тексты, поскольку

192
Земская Е.А. Цитация и виды ее трансформации в заголовках современных газет //
Поэтика. Стилистика. Язык и культура. – М.: Наука, 1996. – С. 157.
193
«Блеск и нищета долгостроя» // «АиФ». – 2008. – № 27. – С. 4.
194
Кронгауз М.А. Самоучитель олбанского. – М.: АСТ Corpus, 2013. – 416 с.
195
Хотя, справедливости ради, следует отметить, что в последнее время наблюдается как
раз обратный процесс. Вот свидетельство Л.С. Рубинштейна: «Цитатная поэтика захватила
гораздо больший круг людей, чем концептуалистская компания. Потому что — ну, время такое.
В какой-то момент вещество культуры перенасытилось художественной информацией, и
готовые блоки культуры стали в виде кристаллов возникать в народе. Все говорили цитатами.
Сейчас идет обратный процесс — разжижение этого раствора, полным ходом» (интервью «Дана
установка на неразличение добра и зла» [Электронный ресурс] – Режим доступа:
https://meduza.io/feature/2015/07/25/dana-ustanovka-na-nerazlichenie-dobra-i-zla]).
 89

они живут в сознании в свернутом виде, т.е. не просто как цитаты, но в качестве
доминантных лексем, интонаций, ритмов и т.д.196.
Все эти «цитаты» всплывают в памяти вне авторства и вне времени, легко и
естественно вплетаются в речевую ткань и являют собой удобное средство
создания языковой игры. Однако чрезмерное увлечение стершимися
интертекстами с нулевым содержательным уровнем (особенно если средой их
обитания становится художественная литература) сигнализирует о растворении
авторского слова в усредненном узусе «модельной языковой личности 197 и о
снижении общего уровня «энциклопедической» прослойки. В.В. Курицын в своей
пародии «7 проз» (2002) иронизирует именно над злоупотреблением
интертекстуальными клише:
«Недавно мы узнали, что правление Союза Российских Писателей (в лицах
М. Кудимовой, Н. Кондаковой и А. Иванченко) соорудило постановление,
согласно которому за употребление некоторых оборотов и цитат (наиболее
затрепанных, изжеванных, утасканных) литератор может быть исключен из СП.
Среди таких табу – “Когда б вы знали, из какого сoра... ”, “рукописи не горят”, “за
мной, читатель”, “Эмма Бовари – это я”, “А Будду (Христа, Магомета) печатали?
”, “совы не то, чем они кажутся”, унтер-офицерская вдова, парадокс Зенона
(Ахилл, догоняющий черепах), рассуждения У. Эко о Лиала, привычка начинать
статью фразой “О Бродском (Толстом, Софокле, Чичибабине) писать трудно... ”.
Мы целиком согласны с предложенными мерами. Более того, мы предложили бы
еще и список тем, задевать которые – постыдно. А авторов, пишущих о психушке
для диссидентов как о знаке коммунистического режима, мы не просто выгоняли
бы из СП, но и прилюдно секли бы плетьми. Как унтер-офицерскую вдову»198,199.

196
Лотман Ю.М. О русской литературе. Статьи и исследования (1958-1993): история
русской прозы, теория литературы. – СПб.: Искусство-СПб, 1997. – С. 332.
197
Под «модельной личностью» подразумевается «стереотип поведения, который
оказывает существенное воздействие на культуру в целом и служит своеобразным символом
данной культуры для представителей других этнокультур» (Карасик В.И. Языковой круг:
личность, концепты, дискурс. – Волгоград: Перемена, 2002. – С. 30).
198
Курицын В. 7 проз: рассказы, повести, 2002. – С. 131-132.
199
Ср. у Д.А. Пригова: «В Японии понимаешь, что известные, принимаемые многими
чуть ли не как руководство к действию и принцип эстетического поведения всего под один как
 90

В. фон Гумбольдт еще в 1821 г. отмечал, что изучение зависимости или

независимости нации от своего языка, воздействия языка на нацию или же нации
на язык представляет собой открытое, но труднодоступное поле деятельности,
которое требует тщательного и очень деликатного возделывания 200. Слова
выдающегося немецкого мыслителя и гуманиста с полным правом можно отнести
и к характеристике состояния современной лингвокультуры. Информационно-
культурная глобализации и «мемизация» современной коммуникации дали толчок
к формированию «постнациональных» лингвокультурных картин мира, выявив
необходимость перехода на новую стратегию лингвокультурологической
парадигмы образования и определения того, какого рода культурная
компетентность требуется в изменившихся условиях.

Выводы по Главе 1
- Сложность и многогранность феномена «интертекстуальность»
продолжает привлекать внимание ученых из разных областей, вызывая резкие
споры и несогласия, стимулируя зарождение новых идей и оригинальных
подходов. Многообразие теоретических подходов к вопросу интертекстуальности
было условно разделено на следующие группы: параграмматическую (модели
интертекстуальности, которые восходят к учению Ф. де Соссюра), диалогическую
(исследования, которые восходят к традиции М.М. Бахтина) и эволюционную
(которая отсылает к теории Ю.Н. Тынянова, Пражской семиологической школе и к
школе Ж. Женетта). Указанные теоретические подходы отличаются друг от друга
рассмотрением разных сторон данного явления, стремлением осветить какую-то

неоспоримый идеал, набившие уже оскомину пушкинские ламентации по поводу пары

стройных женских ножек построены на принципиально неправильной, полностью выдуманной
посылке о преимуществе прямоты ног и ее совершеннейшей необходимости, как и вообще
доминировании прямоты среди прочих геометрических осей и направлений» (Пригов Д.А.
Только моя Япония, 2001. – С. 2000). Или аналогичный комментарий Ольги Новиковой:
«Осетрина, говоришь, первой свежести? Ха-ха! – Потемкин, довольный своей шуткой,
посмотрел на Катенина. Тот опять сумел промолчать. Не поддакнул. И не осудил за протухшую
цитатку» (Новиков В., Новикова О. Убить? Любить! – М.: Время, 2007. – С. 55-56).
200
Гумбольдт В., Рамишвили Г.В. Избранные труды по языкознанию. – М.: Прогресс,
1984. – С. 324.
 91

его грань, что отражается на определении терминов и выявлении характеристик

интертекста как элемента интертекстуального пространства в парадигме
национальной культуры.
Исходя из того, что теория интертекстуальности – это не только теория
чтения, но и теория культурной эволюции, было предложено считать интертекст
феноменом лингвокультурологической природы, который в плане выражения
функционирует как единица дискурса, за которой стоит прецедентный текст и/или
прецедентная ситуация, формирующие смысл интертекста.
- Классификация интертекстуальных элементов интерпретировалась на
основе принципа связанности/несвязанности со знанием породившего интертекст
источника. Прецедентные высказывания, перешедшие в разряд автономных, были
осмыслены как интертексты-мемы, которые функционируют в речи аналогично
речевому клише и подлежат рассмотрению в качестве специфичных
лингвокультурных понятий соответствующей языковой картины мира. Выявлено,
что интертексты-мемы как содержательные элементы сознания представляют
собой значимые единицы культурного пространства; как смыслообразующая и
текстообразующая категория обладает информационной самодостаточностью,
тематическим, структурным и коммуникативным единством.
- интертекст, рассматриваемый как коммуникативная категория, выполняет
важные функции, которые были реконструированы и описаны: первичное
средство коммуникации; способ коммуникативного воздействия; неявное средство
выражения оценки; интерпретатор; прием создания игрового момента; средство
убеждения; стилистический прием украшения текста; способ установления
контакта; прием пародирования; способ различения «своих»; отправная точка для
размышлений.
 92

ГЛАВА 2 ИНТЕРТЕКСТ В КУЛЬТУРЕ РУБЕЖА XX-XXI ВВ.

2.1 Интертекст – основа национального языкового сознания

Поскольку интертекстуальность является органичным свойством культуры в

целом и играет фундаментальную роль в структуре человеческого существования,
ее значение выходит далеко за пределы художественного творчества в слове201.
Это означает, что любая языковая личность, формирующаяся в рамках
определенного лингвокультурного сообщества, неизбежно оказывается под
воздействием интертекстов и одновременно сама становится использующим их
субъектом, организующим и упорядочивающим.
К изучению интертекстов, таким образом, можно подходить с разных сторон
и рассматривать их в разных аспектах: например, исследовать в творчестве
отдельного писателя (что представляет традиционный объект
литературоведческих разысканий); изучать их употребление и функционирование
в мыслительно-речевой деятельности носителей какого-то языка/культуры в
определенный исторический момент (синхронический срез в терминологии Р.
Якобсона202); или же рассматривать динамику перемещения интертекстов из
центра культурной памяти на периферию и наоборот на длительном временном
отрезке (диахронический срез).
Понятие «речевая деятельность»203 трактуется нами в контексте теории
А.Н. Леонтьева и осознается как «активный, целенаправленный, мотивированный,

201
Топоров В.Н. О «резонантном» пространстве литературы (несколько замечаний) //
Literary Tradition and Practice in Russian Culture: Papers from the International Conference on the
Occasion of the Seventieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Russian Culture: Structure and
Tradition (2–5 July, 1992). – Rodopi: Keele University, 1993. – С. 16.
202
Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против» М.: Прогресс,
1975. – С. 196.
203
Термин «речевая деятельность» восходит к работам Л.В. Щербы, где она определяется
как процесс говорения и понимания, первый из трех аспектов языка наряду с психологической
«речевой организацией» и «языковой системой» (Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых
явлений и об эксперименте в языкознании / История советского языкознания: некоторые
аспекты общей теории языка. – М.: Высш. шк., 1988, С. 52-53). Важным для настоящего
исследования является замечание Щербы о том, что все языковые величины, будучи
 93

предметный (содержательный) процесс выдачи и (или) приема сформированной и

сформулированной посредством языка мысли (волеизъявления, выражения
чувств), направленный на удовлетворение коммуникативно-познавательной
потребности человека в процессе общения»204.
Существенными чертами речевой деятельности являются:
целенаправленность, наличие конкретного мотива и цели; и структурность, т.е.
определенная внутренняя организация деятельности, общая для всех ее видов.
Таким образом, речевое действие предполагает постановку цели, планирование и
осуществление плана, определяется общей структурой деятельности и тем
местом, которое оно занимает в деятельности вообще и по отношению к другим
речевым действиям в частности 205.
Особую важность при рассмотрении вопроса взаимосвязи двух
семиотических систем – язык и культура – приобретает изучение национальной
специфики интертектов, в силу того, что последние являются частным
проявлением лтнгвокультурной специфики языка, и, следовательно, проекцией
элементов культуры, опредмечиваемых при помощи языка. В рамках настоящего
исследования интертексты рассматриваются нами как ключевые центры культуры
и лингвоспецифичные единицы языкового сознания.
Термин «языковое сознание», понимаемый как когнитивно-
коммуникативный инвариант, обобщенный образ носителя культурно-языковых и
коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и форм поведения

концептами, в непосредственном психологическом и физиологическом опыте нам не даны, а

могут выводиться исключительно из процессов говорения и понимания, которые ученый
называет «языковым материалом» и определяет следующим образом: «Под [“языковым
материалом” – Г.Д.] я понимаю <...> не деятельность отдельных индивидов, а совокупность
всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или иную эпоху
жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это “тексты”, <...> в представлении
старого филолога это “литература, рукописи, книги”» (Там же. – С. 53). Речевая деятельность,
таким образом, является одновременно языковым материалом и несет в себе изменение
языковой системы: «резкое изменение языкового материала неминуемо влечет изменение
речевых норм даже у пожилых людей: масса слов и оборотов, несколько лет тому назад
казавшихся дикими и неприемлемыми, теперь вошла в повседневное употребление» (Там же. –
С. 54).
204
Зимняя И.А. Лингвопсихология речевой деятельности. – М.: Моск. псих.-соц. ин-т. –
Воронеж: НПО «МОДЭК», 2001. – С. 51.
205
Леонтьев А.А. Слово в речевой деятельности. – М.: Наука, 1965. – С. 26.
 94

сформировался и стал активно использоваться как объект анализа в работах

психолингвистической ориентации 206. «Языковое сознание» соотносится с такими
понятиями, как «языковая картина мира», «стратегия» и «тактика речевого
поведения». Языковое сознание личности обусловливается речевым поведением
индивида, которое определяется коммуникативной ситуацией, его языковым и
культурным статусом, социальной принадлежностью, полом, возрастом,
психическим типом, мировоззрением, особенностями биографии и другими
переменными параметрами языковой личности.
Предпосылки понятия языковой личности (далее – ЯЛ) заложены теорией
немецкого языковеда Л. Вайсгербера (книга «Родной язык и формирование духа»
1927 г.) и других неогумбольдтианцев о «промежуточности мира»
(«Zwischenwelt») и связаны с идеей интерпретации мира через призму родного
языка. Термин «языковая личность» в отечественной науке был впервые
употреблен В.В. Виноградовым в 1930 г. в книге «О художественной прозе» и в
настоящее время используется не только в лингвистике, но также в философии,
лингвокультурологии, психологической социолингвистике, лингводидактике,
психологии и в других областях гуманитарного знания.
Концепция языковой личности была разработана Ю.Н. Карауловым,
предложившим ее понимание как совокупности способностей и характеристик
человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений
(текстов), которые различаются степенью структурно-языковой сложности,
глубиной и точностью отражения действительности 207. ЯЛ базируется на понятии
личности как субъекта отношений и сознательной деятельности, определяющейся
конкретной системой общественных отношений и культурой. Основой
формирования ЯЛ является выработка компетенции лингвистической
(теоретические знания о языке), языковой (практическое владение языком),
коммуникативной (использование языка в соответствии с ситуацией общения,

206
Залевская А.А. Введение в психолингвистику. – М.: РГГУ, 1999. – 395 с.;
Уфимцева Н.В. Языковое сознание и образ мира: сб. ст. – М.: РАН, 2000. – 320 с.; Красных
В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность?. – М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. – 375 с.
207
Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. – М.: Наука, 1987. – 104 с.
 95

навыки правильного речевого поведения), культурологической (вхождение в

культуру изучаемого языка, преодоление культурного барьера в общении). В
самом общем виде понятие ЯЛ указывает на национально-специфический тип
коммуникатора, на личность, взятую в ее отношении к языку и речи и
соотносимую с определенным этнонациональным культурным контекстом.
В структуре ЯЛ Караулов208 выделяет три уровня: I) вербально-
семантический, или нулевой, куда входят единицы (А-1), регистрирующая
структура – вербальная сеть (А-2) и стереотипы – манифестации регистрирующих
структур (А-3); II) тезаурусный, или когнитивный, включающий в себя понятия
(Б-1), регистрирующую структуру (Б-2) и стереотипы (Б-3), т.е. фактически
второй уровень объединяет идеи и концепты, складывающиеся в определенную
«картину мира» и отражающие иерархию ценностей; III) мотивационно-
прагматический, охватывающий деятельностно-коммуникативные потребности
(В-1), коммуникативную сеть: сферы, ситуации, роли и т.д. (В-2) и стереотипы –
образы прецедентных текстов (В-3).
Представленный в виде такой схемы перечень речевых навыков дает более
ясное представление об операционном наполнении понятия «языковая личность»,
однако сам Караулов отмечает, что особенность представляемой им модели
обусловлена ее вариативностью, поскольку формирование набора готовностей
управляется и определяется не столько субъективными характеристиками и
психологическими факторами, сколько социальными условиями 209.
Для языковедов основной интерес представляют первые две составляющие,
третья же лежит, скорее, в плоскости исследований психологов и физиологов.
Рассмотрим эти три феномена.
1. Лексикон. Термином «лексикон» следует понимать не просто как
словарный состав языка, но рассматривать его в научной парадигме Н. Хомского
как один из базисных компонентов порождающей грамматики, вводимый в нее в

208
Там же. – С. 60-62.
209
Там же. – С. 65.
 96

виде упорядоченного списка слов. Правда, позиция Хомского210, отраженная во

втором определении, в течение второй половины ХХ в. претерпела некоторые
изменения. Если первоначально, будучи сторонником структурального подхода к
описанию языка, ученый вычленяет лексикон из синтаксической цепочки,
ссылаясь на то, что общее устройство фразы важнее ее словесной
представленности, то позднее он уходит от внешнего, «текстового» рассмотрения
языковых единиц, и лексикон становится частью ментального синтаксиса.
Приблизительно в это же время в лингвистике наблюдается изменение в лексико-
синтаксическом отношении: многие синтаксические генерализации проистекают
из значения слов, то есть синтаксис проецируется из лексикона.
Несмотря на существование других концепций толкования лексикона,
приоритетной для настоящего исследования является концепция А.А. Залевской,
рассматривающей это явление с точки зрения взаимосвязи разных языков. По
мысли Залевской, лексикон не выступает «пассивным хранилищем сведений о
языке», а предстает как «динамическая функциональная система,
самоорганизующаяся вследствие постоянного взаимодействия между процессом
переработки и упорядочения речевого опыта и ее продуктами, поскольку новое в
речевом опыте, не вписывающееся в рамки системы, ведет к ее перестройке» 211. В
связи с таким подходом ученым делается весьма важный вывод о том, что
исследование лексикона должно осуществляться на материале разных языков,
поскольку только при сопоставлении разноязычных данных возможно установить,
что является универсальным, а что – внутриязыковым или даже индивидуальным
в лексиконе человека.
Вторая составляющая языковой личности – когнитивная. С одной стороны,
когнитивность проявляется в языке, с другой – она выходит за его пределы,
поскольку гораздо в большей степени связана с мышлением. Язык обеспечивает
функционирование коммуникативного пространства, мышление –

210
Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. – М.: Изд-во МГУ, 1972. – С. 9.
211
Залевская А.А. Введение в психолингвистику. – М.: РГГУ., 1999. – С. 154.
 97

информативного. Анализируя структуру языковой личности, Е.Б. Трофимова 212

приходит к выводу о существовании между языком и мышлением некоей зоны,
которую однозначно нельзя отнести ни к языку, ни к интеллекту. К единицам
указанной сферы она относит образы восприятия, фреймы, гештальты,
пропозиции, картины, символы, формулы, слова, которые находятся в этом же
пространстве, поскольку они – результат обработки и усложнения образов
восприятия, фреймов и картин сознанием человека. Они поэтому, скорее всего,
функционируют не в языке мысли, который в процессе развития человечества
усложнился, но в то же время сохранил за собой зону универсального кода,
способную осуществлять перекодировку как в зону языка, так и в зону мышления.
Эту зону Караулов называет «языком мысли»213. Последнее перекликается с
достижения в области современных когнитивных наук, в частности, с теорией
С. Пинкера214, которому принадлежит идея, во многом отталкивающаяся от
хомскианской порождающей грамматики, о врожденных способностях сознания к
языку и опровергающая факт протекания мыслительных процессов на
естественном языке: «<…> носители английского языка думают на некоем
упрощенном и снабженном примечаниями квази-английском, а носители языка
апачи думают на некоем упрощенном и снабженном примечаниями квази-апачи.
Но чтобы заставить эти языка мысли – мыслекода должным образом обслуживать
рассуждения, они должны быть в гораздо большей степени похожими друг на
друга, чем похожи один на другой их разговорные двойники. Похоже на то, что
они даже совпадают: универсальный мыслекод. Знание языка, таким образом,
означает знание того, как можно перевести мыслекод в словесные цепочки и
наоборот»215.

212
Трофимова Е.Б. Языковая личность как объект лингвистического исследования //
Русская языковая личность в современном коммуникативном пространстве: мат-лы междунар.
науч. конф. (22-23 ноября 2012 г.). – Бийск: ФГБОУ ВПО «АГАО», 2012. – С. 27-31.
213
Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность, 1987. – С. 192.
214
См.: Pinker S. The Language Instinct: How the Mind Creates Language: The New Science
of Language and Mind (Penguin Science). – London: Penguin, 1995. – 496 р.; Pinker S. How the
mind works. – New York: W. W. Norton & Company. – 1997. – 672 р.
215
Пинкер С. Язык как инстинкт. – М.: УРСС: ЛЕНАНД, 2016. – С. 70.
 98

В настоящем исследовании мы предлаем считать, что существуют

врожденная способность к усвоению языка, лингвокультурные особенности,
характеризующие то или иное лингвокультурное сообщество и объединяющие его
носителей, и, наконец, лингвокультурные особенности, характеризующие
идиолект носителя языка, который формируется на основе аксиологии
национальной культуры.
Деятельность лингвокультурного сознания можно представить как процесс
формирования картины мира, опосредованный словом и протекающий согласно
индивидуальной психической деятельности, но под контролем социально
выработанных систем норм, значений и оценок. Таким образом, под «языковой
картиной мира» А.А. Зализняк, И.Б. Левонтина и А.Д. Шмелев понимают
совокупность представлений, заключенных в значении разных слов и выражений,
которая складывается в некую единую систему взглядов и разделяется
большинством говорящих на данном языке216,217. «Языковая картина мира»
1) отличается вариативностью и представляет собой открытую семиотическую
систему, 2) не свободна от противоречий и не обладает каким-либо
универсальным смыслом, но лишь отражает способ подачи-интерпретации
определенного фрагмента действительности; 3) в процессе поиска и разработки
национальных картин мира аналитические описания языковой реальности и их
смыслового содержания рискуют подменяться утверждением лжесиллогизмов, и в
этом случае «лингвистика и культурология выступают в качестве средства
осознания идентичности и в конечном итоге работают на строительство заданной

216
Зализняк А., Левонтина И., Шмелев А. Константы и переменные русской языковой
картины мира. – М.: Языки славянской культуры, 2012. – С. 452.
217
См. также: учение о «наивной картине мира» Ю.Д. Апресяна (Апресян Ю.Д.
Лексическая семантика. Синонимичные средства языка. – М.: Наука, 1974. – 368 с.);
разработанную А. Вежбицкой теорию «культурных скриптов», представляющих собой
запечатленную в языке наивную аксиологию (Вежбицкая А. Русские культурные скрипты и их
отражение в языке // Ключевые идеи русской языковой картины мира. – М., 2005. – С. 389-423);
учение Ю.С. Степанова (Степанов Ю.С. Язык и метод. К современной философии языка. – М.:
Школа «Языки русской культуры», 1998. – 784 с.); теорию В.В. Красных (Красных В.В. «Свой»
среди «чужих»: миф или реальность?, 2003); работу Л. Геберт (Gebert L. Immagine linguistica del
mondo e carattere nazionale nella lingua. A proposito di alcune recenti pubblicazioni // «Studi
Slavistici», 2006. – № 3. – P. 34-56).
 99

идеологии, создавая или принимая участие в создании желаемого дискурса» 218.

Принимая во внимание возражения самых строгих критиков, выражающих
сомнения в объективности данных, получаемых в результате изучения языковых
картин мира,219 отметим, что в настоящем исследовании нас будут интересовать
именно лингвокультурные различия, которые проявляются в значениях,
имплицитно и/или эксплицитно заложенных в интертексты как
лингвоспецифичные единицы 220. Очевидно, что рассматриваемая проблематика
требует комплексного подхода, принимающего во внимание данные разных наук –
психологии, философии, семиотики, лингвистики, психолингвистики,
этнопсихолингвистики, культурологии, нейрофизиологии, нейролингвистики и пр.
Например, когнитивные процессы, активизирующиеся при столкновении уже
сформированных концептов с новыми понятиями, были описаны дарвинистом
Р. Докинзом. Изучая механизм передачи идеологем, ученый показал, что, как
«сильный ген» утверждаются за счет гена «слабого», так некоторые идеи,
концепции, верования и т.д. берут верх над уже существующими, заменяют их и
начинают распространяться наподобие вирусов. Единицу культуры, по аналогии с

218
Жданова В. Русская культурно-языковая модель пространства и особенности
индивидуальной ориентации в ней // Русские и «русскость»: лингво-культурологические
этюды. – М.: Гнозис, 2006. – С. 153.
219
Наиболее жестко исследования в области сравнительного сопоставления разных
«языковых картин мира», вытекающие из гипотезы языковой относительности, подверглись
критике с позиций универсальной грамматики, то есть со стороны Н. Хомского и хомскианцев
(Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса; [пер. В. А. Звегинцева]. – М.: Изд-во Московского ун-
та, 1972. – 320 с.; Хомский Н., Звягинцев В. Язык и мышление. Язык и проблемы знания. – М.:
БГК Им. И.А. Бодуэна Де Кортенэ, 1999. – 254 с.; Chomsky N. Language and Mind. – Cambridge:
Cambridge University Press, 2006. – 190 p.; Chomsky N., Ronat M. On Language: Chomsky’s Classic
Works Language and Responsibility. Reflections on Language. – New York: The New Press, 2007. –
481 p.; Pinker S. The Language Instinct: How the Mind Creates Language: The New Science of
Language and Mind (Penguin Science). – London: Penguin, 1995. – 496 р.; Pinker S. How the mind
works. – New York: W. W. Norton & Company.– 1997. – 672 р.). См. также исследования
антрополога Д. Брауна, описавшего общечеловеческие универсалии (Brown D. Human
Universals. – Cambridge: Cambridge University Press, 1991. – 528 р.).
220
См., например, работы по интеграции семантики и прагматики наиболее
непримиримого оппонента теории Хомского – Р. Шенка (Schank R. C. Dynamic Memory: a
Theory of Reminding and Learning in Computers and People. – Cambridge: Cambridge University
Press, 1983, 1983. – 599 р.; Schank R. C. Reading and Understanding: Teaching from the Perspective
of Artificial Intelligence. – New York: Lawrence Erlbaum Associates, 1982. – 895 р.; Schank R. C.
The Cognitive Computer: on Language, Learning, and Artificial Intelligence. – Addison-Wesley
Longman Publishing Co.,1984. – 367 р.).
 100

генами, Докинз предложил называть «мемом», показав, что как гены

распространяются в генофонде, мемы распространяются в том же смысле,
переходя из одного мозга в другой с помощью процесса, который в широком
смысле называется имитацией221.
Передача культурного наследия, согласно Докинзу, аналогична передаче
генетической, а язык и связанная с ним языковая картина (или – национальный
мемофон), эволюционирующие негенетически, развиваются со скоростью на
несколько порядков выше, чем эволюция генетическая (идея, которую
поддерживает Д. Деннет и с которой решительно не соглашается С. Пинкер 222).
Лингвокультура, таким образом, представляет собой стабильный набор мемов,
взаимно поддерживающих друг друга. Именно в распространении «мемов» М.Н.
Эпштейн223, например, усматривает одну из основных функций языка.
Составляющая единичного мема неочевидна: частично он может совпадать с
идеологемой и со стереотипом, однако являет собой более широкое понятие.
Например, популярный лозунг – это одновременно и мем, и идеологема;
выражение «чукча – не читатель, чукча – писатель» представляет собой
этностереотип, превратившийся в мем, в то время как «идея Бога», наоборот,
существует в форме мема с высокой выживаемостью («инфекционностью») и
получает огромное число идеологем в среде, создаваемой человеческой культурой.
Выживаемость мема, входящего в мемофонд, обусловливается его большой
психологической привлекательностью. Идея Бога существует, пусть лишь в форме
мема с высокой выживаемостью, в среде, создаваемой человеческой культурой. 224
Со временем врожденные мемы могут вытесняться на периферию
коллективной памяти и заменяться мемами приобретенными, «заражающими»
мозг наподобие компьютерных вирусов. Несмотря на растущее число работ,

221
Докинз Р. Эгоистичный ген. – М.: АСТ Corpus, 2013. – С. 295.
222
Brockman J. Third culture: Beyond the scientific revolution. – New York: Simon and
Schuster, 1996. –P. 75-76, 78-80.
223
Эпштейн М. Проективный словарь русского языка. Неология времени // Семиотика и
авангард. Антология; ред.-сост. Ю.С. Степанов и др. – М.: Академический проспект, Культура,
2006. – С. 1033.
224
Докинз Р. Эгоистичный ген, 2013. – С. 296.
 101

посвященных лингвистической прагматике и нацеленных на выявление «чужого»

через «свое» vs. «своего» через «чужое», следует отметить, что исследования по
описанию языковых маркеров национально-культурного сознания в перспективе
контрастивного анализа разных лингвокультур носят пока спорадический
характер.
Сложный философский вопрос о соотношении языка и сознания, в целом,
остается за рамками настоящей работы, однако принципиальными для настоящего
исследования являются следующие положения:
- Речевая деятельность носит фреймоподобный характер. Под «фреймом» в
данном случае понимается «когнитивная единица, формируемая клише/штампами
сознания и представляющая собой “пучок” предсказуемых валентных связей
(слотов), векторов направленных ассоциаций»225.
- Владение языком неизбежно предполагает владение концептуализацией
мира, т.е. заложенными в данном конкретном языке мемами – как
универсальными, так и национально-специфичными.
Структура языкового сознания включает образы, формирующиеся под
воздействием фоновых знаний и выражаемые при помощи языковых средств –
слов, свободных и устойчивых словосочетаний, предложений, текстов и
ассоциативных полей226,227. Первичные образы сознания формируются в ходе
познавательной деятельности, а вторичные – в ходе обработки и контаминации

225
Красных В.В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология. – М.: Гнозис, 2002. – С.
167.
226
Борботько В.Г. Игровое начало в деятельности языкового сознания //Этнокультурная
специфика языкового сознания. – М.: Институт языкознания РАН, 1996. – С. 40-54.; Леонтьев
А.А., Сорокин Ю.А., Тарасов Е.Ф. Национально-культурная специфика речевого поведения. –
М.: Наука, 1977. – 352 с.; Тарасов Е.Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания //
Языковое сознание и образ мира: сб. ст.. – М.: Ин-т языкознания РАН, 2000. – С. 24-32.
227
Следует отметить, что в термин «языковое сознание» могут вкладываться очень
разные понятия. Б.А. Успенский, например, понимает его как рефлексию над языком и
модусами его существования (Успенский Б.А. Языковая ситуация и языковое сознание в
Московской Руси: восприятие церковно-славянского и русского языка // Избранные труды:
Язык и культура. – М.: Языки русской культуры, 1996. – Т. II. – С. 29-58.). В настоящем
исследовании мы ограничимся приведенным рабочим определением, принятым в современной
психолингвистике.
 102

первичных образов228. Однако «языковой» в составе термина может вызывать

ассоциации, прежде всего, с вербальными средствами выражения (т.е. фактически
становится равнозначным «речевому»), что значительно сужает само понятие.
Исходя из сказанного, в данной работе используется термин «лингвокультурное
сознание», который эксплицирует связь языкового и ментального комплексов с
культурой, а также свидетельствует о динамичной форме проявления сознания:
«<...> ядро языкового сознания представляет собой лингвистическую проекцию
бытия человека, сохраняющееся на протяжении его жизни, ориентирующее его в
окружающей действительности и составляющее основу его языковой картины
мира»229.
Угол зрения, под которым преломляется картина мира, обеспечивается
словом, которое и делает возможным учет всех релевантных как языковых, так и
фоновых связей и отношений 230. Универсальным средством хранения,
формирования и представления знаний разного уровня является язык,
выступающий также основным объектом анализа при изучении менталитета,
поскольку все семиотические подсистемы внутри общества и само общество
интерпретируется через язык231.
Рассматривая культуру как некий язык и всю совокупность текстов на этом
языке, Ю.М. Лотман отмечает, что при усвоении языка ребенком в его сознание
вводятся не правила, а тексты, которые он запоминает и на основании которых
учится самостоятельно их порождать. 232 Текст несет функцию обеспечения общей
памяти коллектива, а сам язык вычисляется из текстов и становится как бы
вторичной абстракцией. 233

228
Тарасов Е.Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания, 2000. – С. 25.
229
Ушакова Т.Н. Языковое сознание и принципы его исследования, – 2000. – С. 16.
230
Залевская А.А. Вопросы теории и практики межкультурных исследований //
Этнокультурная специфика языкового сознания. – М.: Ин-т языкозн. РАН, 1996. – С. 29.
231
Бенвенист Э. Общая лингвистика. – Благовещенск: РИО БГК им. И.А. Бодуэна де
Куртенэ, 1998. – С. 79, 86.
232
Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. – СПб:
Искусство-СПб., 2001. – С. 417.
233
Лотман Ю.М. О русской литературе: статьи и исследования: 1958-1993, история
русской прозы, теория литературы. – СПб.: Искусство, 1997. – С. 424-425.
 103

Попытка перехода от изучения знаковых систем, непосредственно

осмысленных и сознательно используемых носителями языка, к знаковым
системам, которые ими не всегда осознаются, впервые была предпринята в
коннотативной семиологии Р. Барта, который показал, что в известном смысле
язык предшествует индивиду, помимо него организуя действительность
посредством готовых формул (от фонетического и лексического уровней вплоть
до разных типов дискурса), в которые неизбежно и отливается всякая
индивидуальность. В 1960-е гг. Барт не без влияния концепций Ж. Деррида и
Ю. Кристевой переходит от изучения «произведения» к «тексту» и от
герменевтической интерпретации – к интертекстовому «чтению-письму».
Культурный код, по Барту, становится «перспективой множества цитаций», а
образуемые этим кодом единицы – отголосками «чужого слова». Сотканный из
множества равноправных кодов, текст, в свою очередь, сам оказывается
вплетенным в «память» культуры и представляет собой не устойчивый знак, а
условия его порождения и среду, в которую погружена речевая деятельность,
пространство со множеством входов и выходов, ни один из которых не является
главным234. Таким образом, получается, что «текст» – это интертекст, где
существует только власть полилога, который ведут между собой равноправные
культурные голоса, в то время как «произведение», благодаря которому
неосознанно усваивается «порядок культуры», – наиболее эффективный механизм
внушения стереотипов, закодированных на языке определенной культуры и
нужных этой культуре для регулирования поведения ее носителей.
Впитываемые еще на стадии освоения языка тексты ведут к образованию в
лингвокультурном сознании носителя коллективных мифов 235 по-своему

234
Barthes R. S/Z. – P.: Seuil, 1970. – P. 27-28.
235
Миф в настоящей работе рассматривается не как специфический повествовательный
текст, а исключительно как феномен сознания. При всей разноречивости в определениях, миф,
понимаемый в духе юнгианской аналитической психологии как синоним коллективного
подсознания, стал одним из центральных понятий теории культуры XX столетия, причем миф
как мировоззрение во многом под влиянием концепции К. Леви-Стросса оттеснил миф как
повествование. Тотальная семиотичность культуры, порождающая символизм, по замечанию
Е.М. Мелетинского (Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. – М.: АН ССР, Ин-т мировой лит-ры им.
А.М.Горького, 1976. – С. 278), собственно и является оборотной стороной мифологизма.
 104

моделирующих действительность и охватывающих разные сферы жизни: мораль,

эстетику, образование, литературу, искусство и быт. В очерке «Миф сегодня»
(1956) Барт тесно связывает миф с языком и информацией, рассматривая
мифологию как часть семиотики, которая изучает значения независимо от их
содержания. То, что является знаком в языке превращается в мифе в
обозначающее: «Разрушение, которому он (миф – Г.Д.) подвергает коллективный
язык, абсолютно; к этому разрушению, собственно, и сводится вся его задача
<...>» 236.
Начав с разъяснения идей К. Леви-Стросса, французский семиолог сразу же
отклоняется от его концепции, начиная видеть в современном мифе не орудие
первобытного образного мышления, а инструмент политической демагогии в
естественном виде, для борьбы с которым он предлагает создать искусственный
миф в виде третичной семиотической системы. Особую важность в рассуждениях
Барта приобретает тот факт, что мифом может стать в особых условиях речевого
поведения любое сообщение: не только устное высказывание и письменная речь,
но также фильм, статья или реклама могут становиться носителями
«мифического» сообщения («вторичная мифологическая система может строиться
на основе какого угодно смысла и даже <...> на основе отсутствия всякого
смысла»237), а носитель вместе с освоением языка/культуры усваивает
порожденные языком/культурой мифы и начинает воспринимать и оценивать
действительность через них.
Мифы проникают в сознание носителей языка/культуры благодаря
текстам238 вживаются и формируют горизонт ожидания носителей, способствуют

236
Барт Р. Семиотика. Поэтика, 1994. – С. 128.
237
Там же. – С. 72-73, 98.
238
«Текст» отличается от «произведения», которое представляет собой «вещественный
фрагмент, занимающий определенную часть книжного пространства (например, в библиотеке),
а Текст – поле методологических операций <...> Или иначе: Текст ощущается только в процессе
работы, производства. Отсюда следует, что Текст не может неподвижно застыть (скажем, на
книжной полке), он по природе своей должен сквозь что-то двигаться – например, сквозь
произведение, сквозь ряд произведений» (Барт Р. Семиотика. Поэтика, 1994. – С. 415). Ю.М.
Лотман и Б.А. Успенский в этой связи указывают, что разного рода тексты могут считаться
мифами или даже ничем от них не отличаться, но только с позиции немифологического
сознания. Поэтому следует «различать спонтанно возникающие мифологические пласты и
 105

возникновению речевых стереотипов. Петербург, например, утвердился как миф,

совершив прорыв в сферу символического и провиденциального, именно через
«Петербургский текст», представляющий собой некий сверхтекст со своим
генезисом, структурой, мастерами и способами языкового кодирования 239. Или
устоявшееся в сознании представителя русской лингвокультурной общности
представление о Днепре как о величайшей реке, основанное на гоголевском
описании («редкая птица долетит до середины Днепра»), а отнюдь не на
географических сведениях.
Барт различает сильные и слабые мифы, понимая их следующим образом:
«<...> в сильных мифах политический заряд дан непосредственно и
деполитизация происходит с большим трудом; в слабых мифах политическое
качество предмета поблекло, как старая краска, но достаточно небольших усилий,
чтобы оно быстро восстановилось»240.
Как существуют мифические объекты, которые в течение определенного
времени находятся в состоянии дремоты, так существуют и «слабые» тексты,
отражающие мифы, заряд которых является почти нейтральным, причем такое
состояние обусловлено не структурой самих текстов, а исключительно
особенностями ситуации. Понятия «сильный текст»/«слабый текст» в
посвященных интертекстуальности работах часто употребляются как нечто
очевидное, несмотря на то что однозначное их определение до сих пор не
выработано, а поэтому у разных исследователей они могут быть носителями
разных смыслов. По мнению Н.А. Фатеевой, «сильные» произведения и авторы
выполняют роль «центрирующих при установлении интертекстуальных

участки в индивидуальном и общественном сознании от обусловленных теми или иными

историческими причинами сознательных попыток имитировать мифогенное сознание
средствами немифологического мышления» (Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский Миф – имя –
культура // Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. – СПб.: Искусство, 2000.
– С. 537).
239
Топоров В.Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы». Введение в
тему // Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. – М.:
Прогресс, Культура. – 1995. – С. 275.
240
Барт Р. Семиотика. Поэтика, 1994. – С. 113.
 106

связей»241, что отождествляет «сильные тексты» с художественной литературой.

Похожая точка зрения выражается в исследованиях Н.А. Кузьминой, которая
предпринимает попытку разработки теории интертекста в рамках синергетики и
связывает понятия «сильных» / «слабых» текстов с энергообменом, ограничивая
категорию «сильных текстов» хрестоматийными произведениями, входящими в
учебный канон индивидуального и школьно-университетского образования 242.
Иное понимание «сильного»/«слабого текстов» предлагает М.Б. Ямпольский,
который относит к «слабым текстам» явления эпигонства или плагиата, т.к. выбор
автора непосредственно ориентируется на текст цитирования, в то время как
«сильный текст» избегает декларативного подражания. Цитирование при таком
подходе становится парадоксальным способом утверждения оригинальности и
одновременно искажением простой преемственности в эволюции 243.
В настоящем исследовании понятия «сильный текст»/«слабый текст»
неотделимы от лингвоментального комплекса носителя определенного
языка/культуры, а значит при их определении следует исходить из структуры
языковой личности.
Языковая компетенция неразрывно связана со знанием определенного
набора текстов, которые Караулов называет «прецедентными» и определяет как
готовые интеллектуально-эмоциональные блоки (стереотипы, образцы, мерки для
сопоставления и т.д.), использующиеся в качестве инструмента для облегчения и
ускорения осуществляемого языковой личностью переключения из
фактологического контекста мысли в ментальный и обратно 244. К прецедентным
текстам в теории Караулова относится всякое крупное явление данной
национальной культуры, известное абсолютному большинству ее носителей,
апеллирование к которому относительно часто осуществляется в речи носителей.

241
Фатеева Н.А. От «отчаянного побега» А. Пушкина к «Отчаянию» В. Набокова, 2000. –
С. 141.
Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах функционирования поэтического
242

языка, 1999. – С. 37, 51.

243
Ямпольский М.Б. Память Тиресия: интертекстуальность и кинематограф, 1993. – 136
с.
244
Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. – 1987. – С. 220.
 107

Прецедентные тексты делятся на тексты историко-национального характера (т.е.

отвечающие критерию «мест памяти» и, как правило, включенные в канон
школьного образования) и на тексты актуально-оперативного характера (т.е.
соотносимые с настоящим и актуальным для широкого круга носителей языка в
данный момент времени)245. Основополагающим в рассуждениях Караулова
является то, что прецедентные тексты входят в национальную память, составляя
часть апперцепционной базы и когнитивный уровень ассоциативно-вербальной
сети носителей языка, а их употребление в качестве «чужого слова» является
проявлением лингвистического опыта языковой личности.
Смещение интереса от Автора к фигуре Читателя ознаменовало смену
интерпретативной парадигмы и отношения к понятию «текст» как исторически
открытого явления, ценность которого подвижна и поддается переосмыслению.
Из такого понимания следует, что любой текст может становиться «сильным» в
какой-то фазе своего развития, причем совершенно непредсказуемо, какой именно
текст превратится в «общее место памяти». Это зависит от изменений в обществе,
в котором постоянно происходят изменения положения той или иной влиятельной
референтной группы, которая своими оценками обеспечивает успех своих текстов
(«сильным» текст становится не из-за того, что в нем написано, а благодаря тому,
кем и когда он прочитывается), а также от статуса литературы как социального
института. Р. Рорти выдвигает положение о том, что успех может иметь только
чтение, которое отвечает центральным проблемам современной ему культуры, и в
демократическом обществе именно читатель определяет, какое чтение ему
интересно246. А.М. Берг полагает, что точность при выборе культурного
пространства для функционирования и оценки как самого текста, так и авторского
поведения в этом пространстве, соответствует критериям оценки, которые могут
быть обозначены как критерии успеха, в то время как авторская стратегия может

245
Караулов Ю.Н. Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть. – М.: Ин-т рус.
яз. им. В.В. Виноградова РАН, 1999. – С. 154-155.
246
Rorty R. Nineteenth-Century Idealism and Twentieth-Century Textualism // Consequences of
Pragmatism. – Minneapolis: University of Minnesota Press, 1982. – P. 139-159.
 108

быть названа «стратегией успеха»247. Непредсказуемое взаимодействие между

автором, текстом и читателем А. Эткинд называет «мягкой перформативностью»,
которая, в отличие от «жесткой перформативности» Бенвениста, не выводима из
формальной структуры самого текста248. «Сильными» могут становиться не
только произведения художественной литературы, но и любые культурные
системы, социальные знаки с определенным комплексом идей и с собственной
фразеологией, которые порождают различные идиомы, начинающие
функционировать в речевой деятельности как готовые «чужие слова».
Необходимым условием становления текста «сильным» является сочетание трех
параметров: успешная реализация стратегий успеха автора, авторитетность
референтной группы, к которой он принадлежит, и свойства самого текста.
«Сильный текст»/«слабый текст» представляет собой явление обратимое и
обусловленное временным фактором, поэтому предложить исчерпывающуюся
классификацию текстов с этой точки зрения не представляется возможным. В то
же время задача составления иерархии текстов в определенный исторический
момент является задачей вполне выполнимой. Так, например, произведения
классиков соцреализма способствовали укреплению советских мифов и
вербальных средств их выражения и могут рассматриваться в качестве «сильных»
в период официального расцвета советского новояза. Однако уже в 1960-е гг.
наблюдается процесс становления «антитоталитарного языка» неофициальной
культуры249, который достигает своего пика в конце 1980-х гг., когда на передний

247
Берг М. Литературократия: Проблема присвоения и перераспределения власти в
литературе, 2000. – C. 234.
248
Эткинд А.М. Толкование путешествий: Россия и Америка в травелогах и
интертекстах, 2001. – C. 468.
249
Понятие «неофициальная культура» с формально-коммуникативной точки зрения И.
Смирнов определяет следующим образом: «Циркулирующие в обществе тексты, вне
зависимости от их семиотического статуса (будь то письменная или устная, иконическая или
вербальная, поведенческая или литературная трансляция смысла), могут становиться
неофициальными двояким образом. Во-первых, эту роль текст получает в том случае, если он
попадает от отправителя к получателю по какому-либо неинституционализованному каналу
распространения информации, т.е. путем, не контролируемым и не санкционированным со
стороны данного социума как потенциального или реального целого (простейшие примеры –
“кружковая семантика”, эмигрантская литература и публицистика, “самиздат”). <...> Во-вторых,
текст делается неофициальным и тогда, когда он входит в обращение официально, но затем
 109

план выступают постмодернистские стратегии разрушения канонических

советских текстов, отталкивающиеся от традиции и в то же время указывающие
на неразрывную связь с ней. Показательно, что произведения русских
постмодернистов, использующих соцреализм в качестве основного претекста для
манипуляции его словесными формулами (что в наибольшей степени свойственно
концептуалистам), вызывали интерес только до тех пор, пока не был растрачен
символический капитал узнавания стереотипов массового сознания советского
культурного пространства и пока их деконструкция отвечала общественным
ожиданиям. С перемещением же текстов соцреализма на периферию
интертекстуального сознания общества манипулирование дискурсом новояза
начало терять актуальность. Потеря ощутимого влияния в когнитивной системе
субъекта целого пласта «сильных» текстов соцарта привела к тому, что на
передний план выступила тенденция возвращения к традиционализму, связанному
с историзмом, психологизмом и с возрождением интереса к «авторству»250.
Рассматривая формы существования, организации и функционирования
знаний, которые условно делятся на знания коллективные и индивидуальные, У.
Эко утверждает, что любая семантическая компетенция есть предмет абдукции в
определенных контекстах согласно индивидуальным представлениям носителя
языка, поэтому «формальная» семантика не существует 251. Исходя из сказанного,
при изучении интертекстов представляется целесообразным использовать
дихотомию «словарный код (словарь)/энциклопедический код (энциклопедия)»,
где «словарь» понимается как вербально-семантическое единство, а
«энциклопедия» подразумевает комплекс понятий коллективной памяти ЛКС,
сформированный на основе пользования естественным языком. Разница между

подвергается табуизированию, препятствующему тому, что информацией может обладать

каждый член данного общества. <...> В коммуникативной перспективе раскол культуры на
официальную и неофициальную не задан раз и навсегда, а относителен» (Смирнов И. П.
Очерки по исторической типологии культуры // Мегаистория. К исторической типологии
культуры. – М.: Аграф. – 2000. – С. 386-387).
250
Берг М. Литературократия: Проблема присвоения и перераспределения власти в
литературе, 2000. – C. 306, 312; Эткинд А.М. Толкование путешествий: Россия и Америка в
травелогах и интертекстах, 2001. – C. 423.
251
Eco U. Interpretazione e sovrainterpretazione. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 143.
 110

языковой (семантической) компетенцией и компетенцией культурной

представляет собой различие между «словарем» и «энциклопедией», причем
адекватное понимание наиболее существенных типологических признаков и черт
той культурно-ценностной системы ЛКС обеспечивается энциклопедическим
кодом.252
Языковая и энциклопедическая компетенции тесно переплетаются и в
совокупности составляют культурную компетентность личности. Комплекс
систематических знаний и представлений, традиций и ценностных ориентаций,
формирующих культурную компетентность личности, означает, по мысли
А.Я. Флиера, «ту условно достаточную степень социализированности и
инкультурированности индивида в обществе проживания, которая позволяет ему
свободно понимать, использовать и вариативно интерпретировать всю сумму
обыденных (неспециализированных) знаний, а отчасти и специализированных, но
вошедших в обиход, составляющих норму общесоциальной эрудированности
человека в данной среде, сумму правил, образцов, законов, обычаев, запретов,
этикетных установок и иных регулятивов поведения, вербальных и невербальных
языков коммуникации, систему общепринятых символов, мировоззренческих
оснований, идеологических и ценностных ориентаций, непосредственных оценок,
социальных и мифологических иерархий и т.п.»253.
Языковая компетенция подлежит систематизации, в то время как
энциклопедическая компетенция во многом является виртуальной, хотя именно
она аккумулирует социальный опыт представителей ЛКС, составляет основу
культуры и интерпретативно-оценочных критериев. Такое понимание
энциклопедического кода предполагает, что он не подлежит описанию именно как
исчерпывающая система, что не отрицает возможности выявления обязательных в
определенный исторический момент энциклопедических знаний, без которых
коммуникативный акт может не состояться. Исходя из гипотезы Д.Б. Гудкова 254 о

252
Eco U. I limiti dell’interpretazione. – Milano: Bompiani, 1999. – P. 143.
253
Флиер А.Я. Культурная компетентность личности: между проблемами образования и
национальной политики, 2000. – №. 2. – С. 152.
254
Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. – 1999. – 152 с.
 111

том, что когнитивная база задает систему оценок, бытующую в том или ином
обществе, и выполняет функцию, аналогичную той, которую ранее выполнял миф,
в лингвокульторологической перспективе, мы предлагаем считать интертексты
ядерными элементами языковой картины мира, которые требуют изучения
национально-обусловленных инвариантов их восприятия, коннотаций и фрейм-
структур255.
Лингвокультурное пространство есть совокупность индивидуальных и
когнитивных пространств, существующих и потенциально возможных знаний
национальной культуры, которые складываются в «картину мира» определенного
лингвокультурного сообщества, способствуют ее развитию и изменению.
Носители языка/культуры могут относить то или иное знание (и его
лингвистическое выражение) к «словарю» или к «энциклопедии» на основании
трех основных критериев его оценки: обязательное, универсальное и
составляющее семантическую компетенцию носителей языка знание относится к
«словарю» (например, высказывание «холостяки не женаты»). Факультативное
знание, не формирующее семантическую компетенцию, относится к
«энциклопедии» (например, «Наполеон умер в мае 1821 г.»)256. Содержащееся в
высказывании «Наполеон умер в мае 1821 г.» знание не составляет семантической
компетенции, поскольку для его понимания совсем не обязательно помнить, когда
умер Наполеон, однако знать, что речь идет об историческом деятеле, который не
является, например, нашим современником, также необходимо, как и то, что
золото – это металл. Таким образом, содержащаяся в приведенном высказывании
информация получается не универсальной, но обязательной с культурной точки
зрения. Еще один пример: «В какой-то момент датчанин вышел в туалет, но попал
на кухню. Открывшееся его взору количество как рожденных ползать, так и
рожденных летать насекомых могло бы вызвать ассоциации с западным

255
Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? – 2003. – С. 273-298.
256
Marconi D. La competenza lessicale. Roma-Bari: Laterza, 1999. – P. 49.
 112

изобилием или даже капиталистическим товарным перепроизводством, но, боюсь,

вызвали более непосредственные чувства»257.
Выражение «как рожденных ползать, так и рожденных летать насекомых»,
представляющее собой трансформированную горьковскую фразу «рожденный
ползать – летать не может!» из «Песни о Соколе», не входит в состав обычной
семантической компетенции и является факультативной, т.е. относится к
энциклопедии. Для понимания приведенного высказывания узнавание аллюзии
становится обязательным.
В сознании людей, объединенных языком и историей, существует
определенный набор текстов, культурных клише, представлений и стандартных
символов, за которыми закреплено определенное содержание. Все они составляют
культурную память носителей определенного языка/культуры («инвариантные
образы мира», в терминологии А.А. Леонтьева 258), без наличия которой
невозможно существование ни одной коммуникативной системы. Инвариантные
образы мира являются социально выработанными и не соотносятся с
индивидуально-смысловыми образованиями как таковыми. В ракурсе
интертекстуальности это означает, что в лингвоментальном комплексе задана
презумпция интертекстуальности, т.е. предречевая готовность носителя, его
текстовой потенциал, который активизируется в зависимости от прагматических
условий коммуникации, выливаясь в стратегию интертекстуальности 259.

257
Рубинштейн Л. Коммунальное чтив,1998. – С. 55.
258
Леонтьев А. А. Основы психолингвистики. М.: Смысл, 1997. – С. 273.
259
Н.А. Кузьмина предлагает следующее определение презумпции и стратегии
интертекстуальности: «Презумпция интертекстуальности определяет глубинный
факультативный семнатический слой произведения, который может быть актуализирован
читателем в зависимости от когнитивных прагматических условий восприятия. Читатель,
обладающий большой имплицитной энергией, вступает в резонанс с автором и воспринимает
отдельные знаки художественного текста как энграммы (“ключи”, коды, индикаторы
прототекста), по которым он восстанавливает интертекстуальный смысл произведения <...>
Когнитивная стратегия интертекстуальности – это когнитивный план автора, согласно которому
интертекстуальное изменение художественного текста обязательно должно участвовать в
ментальной обработке художественной информации. Семантическая стратегия
интертекстуальности направлена на формирование глубинного смыслового слоя интерпретации
художественного произведения за счет установления межтекстовых отношений и включения
уникального художественного произведения в общий интертекст. Прагматическая стратегия
интертекстуальности состоит в создании условий, обеспечивающих резонанс между автором и
 113

Для формирования ассоциаций, необходимых для понимания текста, может

понадобиться активизация любого культурного кода. В этом контексте был
разработан и описан ряд близких по смыслу понятий, как «образцовый читатель»
(У. Эко), «аристократический читатель» (Р. Барт), «архичитатель»
(М. Риффатер)260 и др., и именно в ориентации на читателя-носителя
«интертекстуальной энциклопедии»261 реализуется возникновение смысла. Под
«интертекстуальной энциклопедией», таким образом, можно понимать область
культурной памяти, представленную определенным набором текстов, который
составляет основу презумпции интертекстуальности носителя соответствующей
лингвокультуры. Аналогично указанному Л.С. Выготским различию между
индивидуальной и коллективной психикой262, а также исходя из того, что знания
личности закладываются в рамках национальной культуры, получая затем
дальнейшее индивидуальное развитие, необходимо различать разные виды
интертекстуальной энциклопедии – универсальную, национальную,
индивидуальную.
Индивидуальная энциклопедия формируется в контексте национальной
энциклопедии и без последней существовать не может, однако при этом
полностью с ней никогда не совпадает. Индивидуальный энциклопедический код
лежит в основе формирования личностных смыслов, представляющих собой
индивидуализированное отражение действительности 263.
Методы исследования отдельных энциклопедических кодов различаются,
поскольку различается сам предмет изучения. Анализ универсальной
энциклопедии предполагает рассмотрение текстов мировой семиосферы, которые

читателем и понимание вследствие этого интертекстуальной природы произведения»

(Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах функционирования поэтического языка,
1999. – С. 64-65, 66-67).
260
Грицанов А.А., Можейко, М.А. Постмодернизм. – Минск: Интерпрессервис;
Книжный Дом, 2001. – С. 335.
261
Eco U. I limiti dell’interpretazione, 1999. – P. 156.
262
Выготский Л.С. Психология искусства, 1986. – С. 25-26.
263
Асмолов А.Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития
человека. – М.: Академия, Смысл, 2007 – С. 354-357.
 114

Лотман называет «вечными образами культуры»264. Изучение национальной

энциклопедии, представленной текстами, которые входят в традиционный, начиная
с эпохи Просвещения, набор социально-гуманитарных дисциплин, предполагает
рассмотрение коллективных проявлений знаний, изучение интертекстуального
канона, общего для представителей одного ЛКС.
Если рассматривать культуру как разделяемую всеми членами общества
совокупность ментальных структур и признаков, состоящую, в свою очередь, из
субкультур, которые выбирает для себя каждый отдельный носитель языка или
группа, то станет очевидно, что при всей важности инвариантных образов мира
неотъемлемую часть лингвокультурного сознания представляют индивидуальные
варианты. Индивидуальная энциклопедия – это «замкнутый имманентный мир с
собственной внутренней структурно-семиотической организацией, собственной
памятью, индивидуальным поведением, интеллектуальными способностями и
механизмом саморазвития»265. Наличие индивидуальной энциклопедии
объясняется полиглотической структурой самой культуры, при усложнении
которой происходит индивидуализация набора кодов, которые составляют
содержание сознания личности.
Интересный пример переплетения разных энциклопедических кодов
прослеживается в следующем отрывке из «Москвы-Петушков» Вен. Ерофеева,
представляющим собой контаминацию цитат и аллюзий:
«Но теперь – “довольно простоты”, как сказал драматург Островский. И –
финита ля комедиа. Не всякая простота – святая. И не всякая комедия –
божественная... Довольно в мутной воде рыбку ловить, – пора ловить
человеков!..»266.
«Довольно простоты» восходит к заглавию комедии А.Н. Островского «На
всякого мудреца довольно простоты» и является частью национальной
энциклопедии носителей русского языка/культуры. «Не всякая комедия –

264
Лотман Ю.М. Об искусстве. – СПб: Искусство-СПб, 2000. – С. 616.
265
Там же. – С. 564.
266
Ерофеев В.В. Москва-Петушки. – 1995. – С. 77.
 115

божественная» – аллюзия на «Божественную комедию» Данте, которая входит в

мировую семиосферу. К универсальной интертекстуальной энциклопедии
относятся также «в мутной воде рыбку ловить» (слова Христа «отныне будешь
ловить человеков» Лк. 5: 10) и выражение «финита ля комедиа» (ит. «finita la
commedia»), ставшее известным русскому читателю по реплике Печорина из
«Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова 267. Что же касается «не всякая
простота – святая», которое восходит к «Sancta simplicitas!» и приписывается Яну
Гусу, то этот интертекст должен классифицироваться, скорее, как индивидуальное
знание.
Коллективная память и, прежде всего, ее ядро, является относительно
стабильной составляющей структуры ЛКС. Однако корпус интертекстуальных
элементов не остается неизменным во времени. Еще Р.О. Якобсон указывал на то,
что отбор классиков и их реинтерпретация современными течениями
представляют собой важнейшие проблемы литературоведения, поскольку любое
современное состояние переживается в его временной динамике. Одновременно
при историческом подходе следует рассматривать как в поэтике, так и в
лингвистике не только изменения, но и постоянные элементы: «Полная,
всеобъемлющая историческая поэтика или история языка – это надстройка,
возводимая на базе ряда последовательных синхронических описаний» 268.
Интертекстуальная энциклопедия не является чем-то неизменным в своей
сущности: каждая эпоха и каждое поколение обладает собственными
интертекстуальными кодами, по которым осуществляет отбор актуальных для
себя текстов и/или прочитывает старые (последнее обусловливает подвижность
границ между «слабыми» и «сильными» текстами). Еще Л.С. Выготский 269
отмечал, что каждое поколение пользуется художественным произведением по-
своему, но для того, чтобы воспользоваться, нужно прежде всего пережить, а как
оно переживается каждой из эпох и каждым из поколений, на это теория не дает

267
Левин Ю.И. Семиосфера Венички Ерофеева. – 1992. – С. 57.
268
Якобсон Р. Лингвистика и поэтика, 1975. – С. 196-197.
269
Выготский Л.С. Психология искусства, 1986. – С. 57.
 116

исчерпывающего ответа 270. Поскольку в обычных условиях на каждом отдельном

этапе языкового преемства происходят лишь частичные и немногочисленные
изменения, то такое вытеснение «сильных» текстов на периферию коллективного
сознания может быть временным: на новом этапе развития культуры при
применении новых моделей вытесненные тексты могут опять становиться
каноническими. Что же касается принципиально значительных изменений, то они
мыслимы лишь как сумма многочисленных небольших сдвигов, накапливающихся
поколениями. Кроме того, любой носитель языка/культуры принадлежит к
определенной референтной группе (возрастной, социальной, профессиональной и
т.д.), которая находится в постоянном развитии и пересекается с другими
группами только частично271.
В структуре интертекстуальной энциклопедии, таким образом, выделяется
устойчивое ядро, которое представлено постоянно востребуемыми
идиостилями/идЕостилями (термин В.П. Григорьева 272), получившими статус
значимых в определенный исторический момент вне зависимости от

270
В этой связи представляет интерес следующее свидетельство А.М. Эткинда: «Для
Белинского и Лотмана русской энциклопедией был “Онегин”; я нашел ее в “Сказке о золотом
петушке”. Это не значит, что я пользуюсь вовсе другими процедурами или что моя работа
подлежит другим критериям. Каждое поколение имеет свою историю; но оно продолжает
читать старые книги, хотя и делает это по-новому. В этом смысле история продолжается - все та
же, в новых чтениях, которые сами входят в историю. На нее нет привилегированной точки
зрения, которая бы находилась все истории и у которой не было бы своей истории»
(Эткинд А.М. Толкование путешествий: Россия и Америка в травелогах и интертекстах. – 2001.
– С. 428).
271
«<...> если известный тип художественного творчества свойственен известному слою
или среде, это отнюдь не значит, что представителям данного слоя или среды будут недоступны
иные типы художественного творчества или, наоборот, что искусство, связанное с известным
слоем, полностью исключено из восприятия людей, принадлежащих к иным слоям общества:
здесь, скорее, существует постоянный обмен ценностями, который является могучим фактором
художественного развития. Если при этом определенный художественный прием или целое
художественное произведение переходят из общественной среды, с которой они были
генетически связаны, в иную, то тем самым существенно изменяются и его функции и смысл. И
сама связь искусства с обществом не бывает непосредственной, а осуществляется, как уже
говорилось, посредством публики, т.е. определенного сообщества, а не посредством
общественной группы в целом» (Мукаржовский Я. Преднамеренное и непреднамеренное в
искусстве // Мукаржовский А. Исследования по эстетике и теории искусства. – М.: Искусство,
1994. – С. 266).
272
Григорьев В.П. Кое-что о стилевой политике // Язык в движении: к 70-летию
Л.П. Крысина. – М.: Языки славянской культуры 2007. – С. 138-150.
 117

эстетического качества («сильные интертексты»), и динамичный пласт, который

составляют интертексты, представляющие собой моментальные снимки
ассоциативно-языкового сознания, актуализация которых ограничена временными
рамками и связана с социальными факторами («слабые» интертексты).
В процессе коммуникации каждый из ее участников пользуется языковым
кодом, преломленным через индивидуальную энциклопедию, которая, в свою
очередь, является отражением национальной энциклопедии. При отсутствии
областей пересечения вербально-семантического и когнитивного уровней
коммуникация состояться не может (Лотман в этой связи говорит о «вавилонской
башне» семиозиса культур 273), в то же время, любой состоявшийся
коммуникативный акт – это всегда «перевод» кода адресанта на код адресата,
которые из-за индивидуализации полностью совпадать никогда не могут.
Данное положение подтверждается экспериментами, имеющими целью
выявление векторов ассоциаций при восприятии национально-обусловленных
интертекстов носителями русского и итальянского языков. Основная
экспериментальная задача может быть сформулирована следующим образом:
стереотипы сознания, будучи психологическими феноменами, соотносятся с
лингвистическими феноменами – языковыми клише, лингвоспецифичными
словами и выражениями, интертекстами-мемами, которые проявляются в
коммуникации посредством ассоциаций. Разграничиваются два основных типа
ассоциаций, критерием различения которых является апелляция (или отсутствие
таковой) к прецедентному феномену. В одном случае имеет место свободная
ассоциация, во втором – ассоциация предсказуемая (ассоциация-штамп).
Методологической базой эксперимента стали разработанные
Ю.Н. Карауловым (1999) принципы построения ассоциативного тезауруса
русского языка и заключенной в нем ассоциативно-вербальной сети, которая
является субстратом языковой способности носителя. В этом своем последнем
качестве сеть квалифицирует составляющие ее единицы и их связи по трем
уровням: семантическому, когнитивному и прагматическому. Уровень
273
Лотман Ю.М. Об искусстве. – 2000. – С. 564.
 118

лингвистической прагматики является довольно широким и не вполне

предсказуемым, поскольку он так или иначе связан с текстом. Явления,
обладающие прагматической значимостью, проявляют себя только на фоне текста,
за которым стоит языковая личность. По мысли Караулова, мы имеем основание
говорить о выходе на прагматический уровень, имея объектом анализа статью
Ассоциативного тезауруса, именно потому, что «такая статья представляет собой
фрагмент АВС [Ассоциативно-вербальной сети – Г.Д.], а сеть обладает
свойствами системы и свойствами текста. Подчеркивается, что «все реплики и
ответы (=ответы, реакции) испытуемых на деле представляют собой осколки
текстов – текстов либо когда-то ими порожденных, либо готовых развернуться ad
hoc, применительно к данному стимулу и данному моменту» 274.
Предмет эксперимента составили единицы, конституирующие
когнитивный уровень, а именно: прецедентные тексты, прецедентные имена
собственные и генерализированные высказывания. Поскольку прецедентные
тексты входят в фонд национального энциклопедического кода, составляя часть
апперцепционной базы, они рассматривались как разновидность пресуппозиции.
В ходе эксперимента изучалась вербально выраженная реакция на
интертекст в рамках неоконченных предложений на основе общей модели
процедуры «система смысл текст» (например: «миллион алых роз»,
«мороз и солнце / ой мороз, мороз»). Мы исходили из предположения, что
поставщиком синтаксем в ответах носителей языка на стимулы должны явиться
именно готовые интертекстуальные коммуникативные блоки, а не созидательная
порождающая мысль индивида. Задача реагирования должна была решаться
спонтанно, поскольку ее решением движет сам язык, подсказывающий готовый
фрагмент из широко известных прецедентных текстов.
Прецедентные высказывания были разделены согласно следующему
принципу: интертексты, входящие в ядро национального русского
энциклопедического кода; интертексты, являющиеся частью универсального

274
Караулов Ю.Н. Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть. – М.: Ин-т рус.
яз. им. В.В. Виноградова РАН, 1999. – С. 97-98.
 119

энциклопедического кода; интертексты, составляющие динамическую периферию

национального русского энциклопедического кода.
Инструментом обобщения была избрана опросная анкета как средство для
наблюдения за особенностями речевого поведения естественно говорящих
носителей языка. При разработке опросных анкет были обнаружены
лингвокультурные несоответствия в интертекстуальном составе не только
национальных энциклопедических кодов (что было вполне предсказуемо), но в
том числе между сильными интертекстами, входящими в русский и итальянский
универсальные энциклопедические коды.
С целью выявления предсказуемых ассоциативных связей, в основе которых
лежит некий когнитивный феномен, респондентам было предложено восполнить
пропуски в следующих неоконченных предложениях:

Национальный русский энциклопедический код:

1. Пушкин – это … («Пушкин – это наше все»)

2. Мороз … («Мороз и солнце»/«Ой, мороз, мороз»)
3. Война… («Война и мир»)
4. Мой дядя … («Мой дядя самых честных правил»)
5. Счастливые часов … («Счастливые часов не наблюдают»)
6. Рукописи … («Рукописи не горят»)
7. Белеет… («Белеет парус…»)
8. Дама … («Дама с собачкой»)
9. Красота … («Красота спасет мир»)
10. Доктор … («Доктор Живаго»/«Доктор Айболит»)

Динамическая периферия национального русского энциклопедического

кода:

1. Я не люблю… (« Я не люблю, когда мне лезут в душу»)

 120

2. Не сыпь … («Не сыпь мне соль на рану»)

3. Миллион … («Миллион алых роз»)
4. Осень, в небе … («Осень, в небе жгут корабли»)
5. Первым делом… («первым делом самолеты»)
6. В 40 лет… («В 40 лет жизнь только начинается»)
7. Хотели как лучше … («Хотели как лучше – получилось как всегда»)
8. Иван Васильевич… («Иван Васильевич меняет профессию»)
9. Вор… («Вор должен сидеть в тюрьме»)
10. Что воля… («Что воля, что неволя, все равно»)

Универсальный энциклопедический код:

1. Весь мир … («Весь мир – театр»)

2. Сон в … («Сон в летнюю ночь»)
3. Земную жизнь … («Земную жизнь пройдя до половины»)
4. Комедия… («Комедия – божественная»)
5. Граф… («Граф Монте-Кристо»)
6. Гаргантюа … («Гаргантюа и Пантагрюэль»)
7. Быть… («Быть или не быть»)
8. Собака… («Собака на сене»)
9. Римские… («Римские каникулы»)
10. … в Датском королевстве («Неладно что-то/Подгнило что-то в Датском
королевстве»)

Национальный итальянский энциклопедический код:

1. Il fu… («Il fu Mattia Pascal»)

2. Il Gatto... («Il Gatto e la Volpe»)
3. M’illumino… («M’illumino d’immenso»)
4. E il naufragar… («E il naufragar m’è dolce in questo mar»)
 121

5. Ed è subito… («Ed è subito sera»)

6. Uno, nessuno… («Uno, nessuno, centomilla»)
7. Siamo fatti… («Siamo fatti della stessa sostanza di cui sono fatti i sogni»)
8. Si sta… («Si sta come d’autunno sugli alberi le foglie»)
9. Ei fu… («Ei fu – siccome immobile»)
10. Spesso il male… («Spesso il male di vivere ho incontrato»)

Динамическая периферия национального итальянского

энциклопедического кода:

1. Su di noi… («Su di noi nemmeno una nuvola»)

2. Noi, i ragazzi… («Noi, i ragazzi dello Zoo di Berlino»)
3. Felicità… («Felicità – un bicchiere di vino con un panino»)
4. Garibaldi … («Garibaldi fu ferito, fu ferito a una gamba»)
5. Gelato… («Gelato al cioccolato»)
6. Parole… («Parole, parole, parole, parole parole soltanto parole, parole tra noi»)
7. Sapore… («Sapore di sale, sapore di mare»)
8. Un amore…. («Un amore così grande»)
9. La vita… («La vita è bella»)
10. Ladri…(«Ladri di biciclette»)

Универсальный энциклопедический код:

1. Essere… («Essere o non essere»)

2. Il dottor… («Il dottor Zivago»)
3. Chi beve solo acqua… («Chi beve solo acqua ha qualcosa da nascondere»)
4. Un piccolo passo… («Un piccolo passo per un uomo, un grande passo per
l'umanità»)
5. Tutto il mondo… («Tutto il mondo è un palcoscenico»)
6. Vacanze… («Vacanze romane»)
 122

7. Gargantua… («Gargantua e Pantagruel»)

8. Quardami! Anch’io… («Quardami! Anch’io sono una Tigre»)
9. C’è del marcio… («C’è del marcio in Danimarca»)
10. Il conte… («Il conte di Montecristo»)

Эксперимент проводился в 2016-2018 гг. со студентами факультета искусств

и факультета психологии МГУ им. М.В. Ломоносова (1 и 2 курсы бакалавриата), а
также со студентами-магистрами департамента филологии, литературоведения и
языкознания Государственного Пизанского университета. В опросе приняли
участие 60 русских и 60 итальянских студентов (См. Табл. 1).

Таблица 1 – Узнавание интертекстов одноязычными носителями

Носители итальянского Носители русского
языка языка
Национальный интертекстуальный код 87.25 % 88.25 %
Универсальный интертекстуальный код 61.25 % 53.75 %
Динамическая периферия 71.25 % 72.5 %
интертекстуального национального
кода
Всего: 73.3 % 74.2 %

С помощью разработанного опросника эмпирическим путем было

выявлено:
- высокой степенью стандартности и воспроизводимости как у русских
(88.25%), так и у итальянских (87.25%) респондентов обладают интертексты,
составляющие ядро национального энциклопедического кода (канон школьного
образования);
- высокий процент узнаваемости «сильных» интертекстов, составляющих
динамическую периферию национального энциклопедического кода,
зафиксирован в обеих группах респондентов: 72.5% в группе носителей русской
лингвокультуры и 71.25% у представителей итальянской лингвокультуры;
- наибольшие лакуны в интертекстуальной компетенции обнаружил
 123

универсальный энциклопедический код: 53.75% узнаваемости в группе

носителей русской лингвокультуры и 61.25% у итальянских респондентов. В
группе русских респондентов особую сложность для узнавания обнаружили
следующие интертексты: «Гаргантюа и Пантагрюэль» (2%), «Земную жизнь
пройдя до половины» (1%), «Неладно что-то/Подгнило что-то в Датском
королевстве» (3 %), «Весь мир – театр» (5%), «Комедия – божественная» (10%).
В группе итальянских респондентов затруднения вызвали интертексты
«Tutto il mondo è un palcoscenico» (7%), «C’è del marcio in Danimarca» (15%), «Il
dottor Zivago» (20%), «Gargantua e Pantagruel» (26%).

2.2 Векторы преломления интертекстуального национального

сознания в современном художественном дискурсе

Феномен цитирования, ставший основополагающим для трактовки

текстуальности в постмодернизме, дает основание для оценки
постмодернистского стиля мышления как «цитатного» и позволяет выявить
определенный мировоззренческий комплекс, характеризующий современную
эпоху и самоощущение живущего в ней человека, который получило название
«постмодернистской чувствительности». Под «постмодернистской
чувствительностью» понимается «характерная для философии постмодернизма
(как и для культуры постмодерна в целом) парадигмальная установка на
восприятие мира в качестве хаоса» 275
. Данная установка представляет собой
концептуальное оформление (результат) рефлексивного осмысления глубинных
ориентаций культуры постмодерна, программно релятивизировавшего
практически все свои компоненты: технологию, политику, науку, философию,
архитектуру, все виды искусства, склад повседневности, стиль мышления,
коммуникативные стратегии и пр.

275
Грицанов А.А., Можейко, М.А. Постмодернизм. – Минск: Интерпрессервис; Кн. Дом,
2001. – С. 613-614.
 124

Все подсистемы национального языка вбирает в себя язык художественной

литературы, который представляет собой совершенно особое стилистическое
образование: «Литературное произведение, из каких бы форм речи оно ни
слагалось, вмещено в контекст “общего” письменного или устного языка. Система
этого языка в своих разных стилях и жанрах входит в структуру литературного
произведения как его предметно-смысловой фон, как сфера его речевой
организации»276. В русле теории интертекстуальности важно, таким образом,
сопоставить коммуникативные стратегии повседневного общения и не-
литературных жанров с лингвостилевыми тенденциями современного
художественного текста и проследить изменения в языке литературы, которые
могут быть обусловлены как общими языковыми процессами, так и идиолектами
отдельных писателей (индивидуально-языкового творчества277).
Свой анализ будем основывать на следующей гипотезе: в развитии
художественного дискурса рубежа XX-XXI вв. отчетливо выделяются две
тенденции, которые дополняют друг друга. Первая основана на понимании языка
как непрерывного творческого процесса в духе учения Гумбольдта и,
следовательно, занимается поиском новых художественных средств выражения и
вызвана, с одной стороны, потребностью в осмыслении/переосмыслении
произошедших на уровне языкового поведения перемен и стремлением к
определенному синтезу, а с другой – глубинной полемикой с парадигмой
постмодернизма его же методами, усвоенными и приспособленными к новым
культурным обстоятельствам, когда внешние приметы постмодернистского
письма стали всенародным достоянием 278. Вторая тенденция, во многом
представляющая собой реакцию на ментальный и стилистический комплекс
постмодернизма как культурного мейнстрима, находит свое отражение в
276
Виноградов В.В. О языке художественной прозы: избр. тр. – М.: Наука, 1980. – С. 82.
277
«В объективном плане <...> можно перенести и на parole как сферу творческого
раскрытия языковой личности. Индивидуальное словесное творчество в своей структуре
заключает ряды своеобразно слитых или дифференцированных социально-языковых и
идеологически-групповых контекстов, которые осложнены и деформированы специфическими
личностными формами» (Виноградов В.В. О языке художественной прозы: избр. тр.. – 1980. –
С. 92).
278
Липовецкий М. ПМС (постмодернизм сегодня). – 2002. – №. 5. – С. 200-201.
 125

возвращении в сферу нерефлективного дискурса, при котором происходит

отображение языка повседневного общения в данный исторический момент.
Термин «постмодернизм» по отношению к русской культуре стал
употребляться начиная с конца 1980-х – начала 1990-х гг. ХХ в. и, несмотря на
спорности и многочисленные попытки предложить более удачный, все же
прижился лучше остальных279. Не успели затихнуть еще совсем недавно
казавшиеся такими актуальными дискуссии вокруг парадоксального для русской
культуры понятия «постмодернизм», как начали раздаваться заявления сначала о
его кризисе, а потом и о его конце280.
Каждая эпоха представляет собой набор различных, подчас противоречащих
друг другу культурных тенденций. В настоящем исследовании термин «русский

279
В качестве альтернативных предлагались термины «постреализм», находящий аналог
в американском «актуализме», в отношении поздней прозы Ф.Н. Горенштейна, С.Д. Довлатова,
В.С. Маканина, В.О. Пелевина, Л.С. Петрушевской, М.С. Харитонова и т. д., «новый
автобиографизм», «новый сентиментализм», «эссеизм», «новая искренность» (Липовецкий М.
Изживание смерти. Специфика русского постмодернизма // Знамя. – 1995. – №. 8. – С. 203-205),
«метафикция» (Песонен П. Интертекстуальный смех в современной русской прозе // Studia
russica helsingiensia et tartuensia IV – «Свое» и «чужое» в литературе и культуре. – Тарту:
Kirjastus, 1995. – С. 311), а также использующийся чаще остальных «пост-постмодернизм»
(Эпштейн М.Н. Истоки и смысл русского постмодернизма // Звезда, 1996. – №. 8. – С.166-188.;
Курицын В. Русский литературный постмодернизм. – М.: ОГИ, 2000. – 397 с.; Маньковская Н.
Б. Эстетика постмодернизма. – СПб.: Изд-во Алетейя, 2000. – С. 347). Пост-постмодернизм
М.Н. Эпштейн считает новой фазой развития литературы, которая отталкивается от
предыдущей и одновременно остается с нею тесно связанной: «Игра в прошлое-будущее,
которая велась авангардизмом и постмодернизмом, сейчас завершается вничью. Это особенно
ясно в России, где пост-коммунизм быстро уходит в прошлое вслед за самим коммунизмом.
Возникает потребность выйти за пределы утопий и резонирующих на них пародий» (Эпштейн
М.Н. Истоки и смысл... – 1996. – С. 196-197). Аналогичное мнение высказывает
М.Н. Липовецкий, уверенный, что «на всякое действие есть противодействие, и разговоры о
постмодернизме просто приелись. Показательно, что, испаряясь из критики, термин вполне
уверенно укоренился в отечественном литературоведении <...> им (т.е. постмодернизмом)
пишет всякий. Внешние приметы постмодернистского письма – вроде цитатности, монтажа
различных дискурсов, расширения категории текстуальности, разного рода трангрессий –
сегодня не использует только ленивый. Маканин, Королев, Шишкин, Полянская, Дмитриев,
Улицкая, Эппель – этот список легко продолжить, – достаточно вспомнить их последние
тексты, чтобы убедиться в том, что так называемые постмодернистские приемы давно уже
органически усвоены писателями как модернистской (Шишкин, Полянская), так и
реалистической (Маканин), как романтической (Дмитриев), так и натуралистической (Королев,
Эппель) или даже сентименталистской (Улицкая) закалки» (Липовецкий М.Н. ПМС
(постмодернизм сегодня) // Знамя. – 2002. – № 5. – С. 200).
280
Берг М.Ю. Литературократия: Проблема присвоения и перераспределения власти в
литературе, 2000. – С. 295-307; Курицын В.Н. Русский литературный постмодернизм, 2000. –
С. 94.
 126

постмодернизм» используется, во-первых, во избежание терминологической

путаницы, а во-вторых, потому, что «и все-таки русский постмодернизм есть. Его
своеобразным признаком, в отличие от западного, можно считать способ
конструирования текстовой реальности из обрывков, осколков, из фрагментарной,
взрываемой или разлагаемой на отдельные составные элементы
действительности»281.
Русский постмодернизм рассматривают часто как общеинтеллектуальный
дискурс противостояния некоей совокупности приемов, которые тематизируются
такими же открытыми понятиями, как «модерн» или «соцреализм» 282. Возникший
как результат осмысления процессов взаимодействия текстов и сознания,
постмодернизм является не просто эстетической системой, но целой философией,
которая определяет суть эпохи, отражает сложившееся состояние и
принципиально новое стилевое поведение, сформировавшееся в рамках
изменившегося речевого поведения. Постмодернизм начинает эпоху постмодерна,
являясь ее первым периодом, аналогично тому, как модернизм завершил эпоху
модерна283. В.Н. Курицын предлагает разделять понятия «постмодерн» и
«постмодернизм», указывая на то, что в контексте русской культуры более
корректно говорить о «состоянии постмодернизма», которое на разных уровнях и
в разных смыслах отражается в разных областях культурной манифестации,
далеко выходя за пределы узких рамок литературного направления 284.
Несмотря на то что интертекстуальные связи – не исключительное
достояние постмодернизма, а постоянная величина, свойственная культуре
вообще, именно постмодернизм с его видением мира и пониманием сознания как
текста сделал возможным диалог разных культурных языков, провозгласив
пародийность и игровой момент при относительности времени и пространства

281
Песонен П. Интертекстуальный смех в современной русской прозе, 1995. – С. 311.
282
Берг М.Ю. Литературократия: Проблема присвоения и перераспределения власти в
литературе, 2000. – С. 19; Дубин Б.В. Слово-письмо-литература. М.: НЛО, 2001. – С. 22.
283
Айзенберг М.Н. Власть тьмы кавычек // Знамя. – 1997. – №. 2. – С. 218;
Эпштейн М.Н. Постмодерн в России: литература и теория. – Изд. Р. Элинина, 2000. – С. 207-
208.
284
Курицын В. Русский литературный постмодернизм, 2000. – 523 с.
 127

своими главными приемами. Принципиально иная по структуре,

«постмодернистская» картина мира, представляющая собой культуросферу, где
разрушаются границы между текстом и не-текстом, литературой и не-
литературой, между жанрами, дисциплинами и разными областями циркуляции
текстов, предлагает важный материал для исследования феномена
интертекстуальности в сознании и речевом поведении носителей русского
языка/культуры, а также высвечивает те явления, которые формируют систему
ценностей и вкусов, предопределяют мысли и поведение.
В художественной парадигме постмодернизма традиционно выделяются
следующие составляющие: интертекстуальность, диалогизм, открытость для
любого культурного языка 285. Проследим теперь реализацию и/или модификацию
этих категорий в последних произведениях современной прозы, которая появилась
в рамках традиции, которая «еще не знает, что говорит “прозой”, то есть говорит
на языке постмодерна, еще не ведая, как будет называться сам этот язык» 286.
Постмодернистские стратегии оживили и привели в действие феномен
повсеместного цитирования и смешения дискурсов, и если подчеркнутые
интертекстуальность и интердискурсивность современного художественного
дискурса не прямо вытекает из эстетикой постмодернизма, то точно формируется
под ее ощутимым влиянием. Ярким образцом применения риторики дискурсных
смешений как принципа текстообразования стал роман В.О. Пелевина «Generation
“П”»287, где смешение дискурсов как принцип построения текста не только
реализуется последовательно, но и проецируется символически на образ
вавилонского смешения. Роман Пелевина как в речи персонажей, так и в
нарративном плане состоит из разных субтекстов, и вся повествовательная
структура являет собой поле напряженной интертекстуальности и
полидискурсивности. Собственно нарративное начало встраивается в текст не

285
Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм очерки исторической поэтики. –
Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. пед. ун-та. – 1997. – С. 8 – 44.
286
Эпштейн М.Н. Проективный лексикон русского языка // Дар слова, 2005. – № 127. –
С. 5.
287
Пелевин В.О. Generation «П». – 2001. – 366 с.
 128

более чем на правах одного из многих дискурсов, причем далеко не базового, т.е.
фактически становится зависимым от других, не-литературных дискурсов,
благодаря чему достигается эффект не рассказа о событиях, а изображения
рассказывания. Комбинаторика разноуровневых средств в пределах одного
микротекста обуславливает гиперэкспрессию «Generation “П”», а повышенный
градус интертекстуальности создает сверхэкспрессивный эффект и одновременно
наглядно демонстрирует принцип постмодернистской по своей природе
иронической игры со смешением дискурсов.
Мощный конгломерат стилистической вариативности представляет собой
также трилогия В.Г. Сорокина «Лед» (2002), «Путь Бро» (2004), «23000» (2006)288,
где в жанре научной фантастики, скрывающей древнюю теологическую систему,
ставится традиционный для русской культуры вопрос о насилии во имя великой
идеи, а контрастное столкновение дискурсных пластов создает основное
драматическое напряжение. Во «Льде», при всей его тяге к эстетике метареализма
(устремление к реальностям высшего порядка через духовное восхождение)
повествователь является лишь точкой пересечения разных словесных жестов, за
которым стоит авторское сознание как принцип соединения различных
стилистических пространств.
«Путь Бро», посвященный становлению отца новой общности, появляется в
одеждах агиографических произведений, строится на интонации исповедального
дискурса и получает композиционное развертывание по линии «Я – Другой»,
перекликающееся с лирическим сказом рассказа истории Храм во второй части
«Льда». И, наконец, венчающий трилогию роман «23000», где ставится
финальный аккорд в развенчании тоталитарности искривленного любым
мифом/идеологией мировосприятия (чем традиционно занимался соцарт 289),

288
Сорокин В.Г. Лед. – М.: AдМаргинем, 2002. – 318 с.; Сорокин В.Г. Путь Бро. – М.:
Захаров, 2004. – 304 с.; Сорокин В.Г. Трилогия // 23000. – М.: Захаров, 2006. – С. 471-685.
289
О.В. Богданова обращает особое внимание на живописные истоки литературного
творчества Сорокина и обнаруживает в новом этапе творчества писателя все тот же
концептуальный проект, который выражается даже не столько в сумме приемов, сколько в
особой стратегии творчества и типе ментальности, когда «все есть текст»: «Полагаясь на
наличие авторского задания, можно предположить и то, что <...> Сорокина интересует не
 129

использует и развивает основные нарративные стратегии и стилистические ходы

предыдущих двух романов.
Трилогия строится на метафоре «избранности», которую можно возводить к
целому диапазону аллюзий – к каббалистическому учению о 23 словах в его
хасидском варианте «сердечной интерпретации», к цифровому ряду
пифагорейского ордена290, к святому Граалю (аналогом которого оказывается
«лед»), к Данте и одновременно - к Ницше (идея сверхчеловека и образ молота), к
Достоевскому (мотив слезы невинного ребенка) и к Четвертому сну Веры
Павловны Чернышевского, а также к «В круге первом» Солженицына и к
«Хищным вещам века» братьев Стругацких, к каноническим текстам литературы
соцреализма с присущей им риторикой (мотив пути в светлое будущее, миф о
большой семье) или к фильмам «Матрица», «Властелин колец», к американскому
сериалу «Х-Files» и пр.: «По лежащим на текстовой поверхности романов “Лед” и
“Путь Бро” ассоциациям братство изъясняющихся от сердца к сердцу можно
отождествить и с архаическим тайным союзом посвящаемых; и со стражами из
платоновской “Политейи”; и с апостолами, разносившими по свету христианство;
и с мистическими сектантами, умерщвлявшими плоть; и с пуританами,
ожидавшими, что на них снизойдет Божья благодать, неизвестно, на кого именно;
и с масонами; и с властвующими элитами Вильфредо Парето и Петера
Слотердайка; и с эсэсовскими сливками нордической расы; и с большевистской
чекой – с хладнокровными рыцарями революционного насилия; и с клубным
кругом новых русских, отгородившихся капиталом от быдла; и московской Номой
<...>»291.

столько смысл (как кажется вначале), сколько конструкт мифа, границы мифа, понимание
условий формирования и механизм его функционирования, т.е. не живой процесс познания, а
логического структурирования <...> Может быть и то, что Сорокин в данном случае стилизует
не столько язык, речь, даже не столько модель мифа, сколько сознание, порождающее миф,
образ мышления, опирающегося на категорию мифа. Природа (человеческой) мысли у
Сорокина оказывается носительницей и генератором мифологем» (Богданова О. Концептуалист
писатель и художник Владимир Сорокин. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. гос. ун-та, 2006. – С. 47).
290
Смирнов И.П. Порождение интертекста. – 1995. – С. 211.
291
Там же. – С. 211.
 130

Выделение какой-то одной традиции и/или источника цитаты (стилизации)

представляется, однако, не столь существенным в данном конкретном случае по
сравнению с рассмотрением их сосуществования в пределах одного текста,
которое ведет к зарождению нового типа повествования. Стилистические
особенности трилогии в целом заключаются в полифоническом динамизме, в
дискурсивном столкновении разных пластов языка (очень условно соотносящихся
с тремя историческими фазами – до-советской, советской и пост-советской) с
последующим распадом каждого отдельного культурного кода и созданием нового
метаязыка, который оказывается значимым сам по себе как важнейший фактор
смыслопорождения с отчетливо выраженным мифологизмом, основанном на
эсхатологическом метадискурсе наррации, ключевая коммуникативная стратегия
которого устремлена в будущее с целью обретения нового синтеза. В эту
стилистическую тенденцию вливается также «День опричника» (2006) и
«Сахарный Кремль» (2008)292.
Действие в «Дне опричника» – повести-эпопеи размером в эпиграмму,
происходит в 2028 г. и живописует Россию, восставшую «из пепла Серого» после
заложения фундамента Западной стены с целью изоляции от чужого,
«бесовского». Рассказ о нравах, обычаях, политической и идеологической
обстановке «в период Возрождения Святой Руси» 293 облекается в форму
орнаментального сказа и раскрывается на примере одного дня из жизни
опричника: именно преломление событий через чужое сознание становится здесь
предметом авторского субъективно-романтического самовыражения. Ощутимая
фольклорная струя и фантастические образы будущего сливаются здесь с легко
узнаваемыми сценами и действующими лицами современности, составляя
типичную для творчества Сорокина самодостаточную лингвистическую

292
Сорокин В.Г. День опричника – М.: АСТ; Астрель, 2004. – 245 с.; Сорокин В.Г.
Сахарный кремль. – М.: АСТ; Астрель, 2008. – 352 c.
293
Таким образом, повесть Сорокина вступает в интертекстуальную/диалогическую
перекличку с целым рядом современных футурологических романов, как «Эвакуатор» (2005) и
«ЖД» (2006) Д. Быкова или «2017» (2006) О. Славниковой.
 131

реальность, прицелом для которой служит не только настоящее, но и

консервативная утопия славянофильского толка.
Повествование ведется от лица диегетического нарратора – одного из
опричников, в чьи обязанности входит контроль за соблюдением целого ряда табу,
в том числе и языкового характера. При этом культурно-социальная адекватность
в повести создается не только за счет стихийного смешения реалий сегодняшнего
дня и России XVI в. (типичная для любой антиутопии гиперболизация
настоящего), но, прежде всего, благодаря используемым в ней стилистическим
средствам.
Персонажи в «Дне опричника» имеют «мобило», в их домах имеется
джакузи, говорят/думают они на языке современного сленга вперемешку с
жаргоном, уголовной лексикой, используют иронично измененные термины
культурной парадигмы XX столетия, прибегают к терминам из китайского и
одновременно изъясняются на языке литературных героев «Песни про купца
Калашникова» М.Ю. Лермонтова или «Кому на Руси жить хорошо»
Н.А. Некрасова. Причем, речь идет не об отдельных интертекстуальных
параллелях, а о самобытном отражении и воспроизведении и/или преломлении
образов и экспрессивных тонов русской национальной энциклопедии.
На рубеже веков постмодернизм достиг своего внутреннего предела, а
превращение скриптора в автора возродило к новой жизни более традиционные
поэтические приемы: четкость композиции, эпических героев и равновесие между
формой и содержанием. Рассмотрение наиболее презентативных русских
прозаических текстов последнего десятилетия подтверждает предположение
Липовецкого о формирующемся компромиссе между постмодернизмом и
традиционализмом с возвратом к гуманистическому измерению реальности и
интересом к конкретной человеческой личности 294. Фактически речь идет о
возврате к «человекоцентризму» в русской литературе с учетом опыта
постмодернистской поэтики; о повествовании о человеческих судьбах в

294
Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм очерки исторической поэтики, 1997. –
С. 310-317.
 132

пространстве многослойного и разноголосого текста, не отказывающегося от

интертекстуальной игры и поливалентности мироздания постмодернизма.
Русский художественный дискурс очевидно перешел на новый виток
развития и характеризуется тенденцией к преодолению цитатности как безличия и
к восстановлению авторского дискурса в хоре других «голосов». «Новая
искренность», с точки зрения М.Н. Эпштейн, – это постцитатное творчество:
когда из взаимоотношения авторского голоса и цитируемого материала рождается
“мерцающая эстетика”. Эта мерцающая эстетика, доказывает ученый, выводит нас
на уровень транслиризма, который одинаково чужд и модернистской, и
постмодернистской эстетике. Эта “пост-постмодернистская”
(неосентиментальная) эстетика определяется «не искренностью автора и не
цитатностью слоя, но именно взаимодействием того и другого, с ускользающей
гранью их различия, так что и вполне искреннее высказывание воспринимается
как тонкая цитатная подделка, а расхожая цитата звучит как пронзительное
лирическое признание <...> Транс-сентиментальность – это сентиментальность
после смерти сентиментальности, прошедшая через все круги карнавала, иронии
и черного юмора, чтобы осознать собственную банальность – и принять ее как
неизбежность, как источник нового лиризма»295.
Интересно при этом, что корни цитатности, которая сегодня выделяется как
одна из наиболее характерных черт, лежат, в том числе, и в области соцреализма,
понимаемом как надстилевая эстетика, энциклопедия всех литературных приемов
и клише, начиная с античной эпопеи и древнерусских былин и кончая утонченным
толстовским психологизмом и футуристической поэтикой плаката и лозунга. В
этом заключается определенная гармоничность современного этапа
стилистического развития, когда коды советской эпохи и постмодернизм вступили
в активное взаимодействие в рамках живого организма языка.
В эпоху постмодерности, но уже после постмодернизма, когда «прото-» и
«транс-» стали знаками рождения и воскресения, сама цитатность обрела форму

295
Эпштейн М.Н. Постмодерн в русской литературе. – М.: Высшая школа, 2003. – С. 254,
256.
 133

«стыдливой искренности», выводящей за карнавал в область новой, странной

серьезности296. Показательным в этой перспективе является творчество
Л.С. Рубинштейна, с середины 90-х гг. ХХ в. перешедшего с создания
поэтических композиций в жанр прозы. Эссеистика Рубинштейна – это новая
лирика, основанная на поэтике раскавычивания297, черновик сознания, изложение
личных откровений, интроспекция собственных мыслей и переживаний, где грань
между дневниковой прозой, ориентированной на реальное событие («non-fiction»,
тяготеющее к «cultural studies»), и собственно литературой как художественным
вымыслом оказывается размытой.
Интертекстуальность зарисовок Рубинштейна тотальна, несводима к
концептуалистской деконструкции клише и выстраивается на интерпретативном
разграничении по линии авторства с превалированием лирической интонации
осмысления и переосмысления, преобразующей мифы в поэзию. Это цитатность,
которая сознательно строится на форме повтора, превращаясь в начальную
аксиому (а не конечную цель):
«Есть такая легенда. Когда первое советское правительство перебралось в
первопрестольную, а следом за ним в нее же поперла немеренная толпа всякого
народу, резко встал так называемый жилищный вопрос. Кто-то из
совнаркомовских затейников придумал замечательную идею уплотнения, да и
предложил ее на рассмотрение Старику. Старик задумался, но ненадолго. Потом
со своим знаменитым щукинским прищуром сказал “раздумчиво”: “Вы знаете,
батенька, сам я человек скорее старых привычек. Я не смог бы, пожалуй, жить в
одной квартире с другими семьями. А товарищи? Что ж, пусть попробуют”. Вот
товарищи и попробовали. И пробуют до сих пор <...> Коммуналки с комическими
чудаками-учеными, оставляющими свои очки в самых неподходящих местах,
сердечными простонародными бабушками с бездонной тарелкой новоиспеченных
пирожков и вредными, вечно подслушивающими под дверью тетками в бигудях

296
Там же. – С. 251, 426.
297
Эпштейн М.Н. Проективный лексикон русского языка // Дар слова. – 2005. – № 127. –
С. 440.
 134

появились уже в 60-е гг., а появившись, никак не могли исчезнуть. И не могут

исчезнуть до сих пор. Из искусства, из памяти, из жизни»298 (курсив мой – Г.Д.).
Интертексты у Рубинштейна функционируют:
1) в виде первичных блоков коммуникации, т.е. принимают
непосредственное участие в построении высказывания аналогично лексическим
единицам:
а) «Коммунальное бытие определило коммунальное сознание. Коммунальное
сознание породило коммунальный миф. Миф со временем стал травестироваться в
фольклор, в анекдот, в общее место, в беллетристику, в чтиво. В коммунальное
чтиво»299 (курсив мой - Г.Д.).
б) «В какой-то момент датчанин вышел в туалет, но попал на кухню.
Открывшееся его взору количество как рожденных ползать, так и рожденных
летать насекомых могло бы вызвать ассоциации с западным изобилием или даже
капиталистическим товарным перепроизводством, но, боюсь, вызвали более
непосредственные чувства»300 (курсив мой - Г.Д. ).
в) «Сначала ко мне подошло на улице женское существо с подбитым глазом
и, дыша духами и туманами, молвило <...>»301 (курсив мой – Г.Д. ).
Воспроизводятся 2) как слова «другого» через прямую речь или при помощи
показателей «чужой речи» («де/дескать», «мол» и т.д.) или 3) подвергаться
дополнительному закавычиванию или графическому выделению, что создает «не-
мы-образ» и эффект дистанцированности: «Еще бы мне не помнить тебя, мил-
человек, если ты и вправду всю прошлую осень “ложил и ложил” в моей кухне
эту чертову плитку. Как же забыть тебя, если ты торчал в моем доме с утра до
вечера в своей дурацкой кепчонке и мало того, что грохотал металлом и вонял
цементом, так еще ведь и разговаривал. То рассказывал что-то о том, как служил в
Новосибирске инструктором по спортивному ориентированию, то вызывал на
кухню и спрашивал: “Как здесь будем делать, так или этак?” - “А как лучше?” -

298
Рубинштейн Л.С. Домашнее музицирование. – М: НЛО, 2000. – С. 135-142.
299
Там же. – С. 136.
300
Там же. – С. 137.
301
Там же. – С. 267.
 135

“Ну, мне-то все равно. Вы же хозяин”. - “Ну, давайте этак”. - “Да я сделать-то
сделаю, да только держаться не будет”. - “А зачем тогда спрашивать?” - “Ну, вы же
хозяин” <...>»302.
Визуальный ряд как прямой проводник смысла у Рубинштейна сливается со
словесной символикой в неделимое целое (постмодернистская установка), как в
эссе «Как вкусно! Как здорово!», посвященном знаменитой «Книге о вкусной и
здоровой пище», которая для нескольких поколений продолжает воплощать в себе
альянс вербального скрипта с визуальным. Это эссе изобилует цитатами-
рецептами, в строгом смысле слова к художественной литературе отношения не
имеющими, но звучащими поэтически благодаря стоящему за ними творческому
сознанию автора:
«Меню из трех блюд и закуски. Лето. Воскресенье. Самим стихам в
легкости, элегантности и прихотливом мерцании смыслов никак не откажешь:
Салат из свежих помидоров
И огурцов
Балык белорыбий
Щи зеленые
Ботвинья с рыбой». 303
Так зарождается фантазм, соединяющий автора с прошлым, которое
обретает оттенок трогательности, даже несмотря на то что эти «воспоминания»
состоят не из фактов жизни конкретного человека, а из набора клише.
Цитация как способ говорить о мире воплощается в творчестве
М.П. Шишкина, где многообразные интертексты срастаются с самовыражением
авторского «Я». Это относится, прежде всего, к романам «Взятие Измаила» (1999)
и «Венерин волос» (2005)304, воплощающими принцип органического сращения

302
Там же. – С. 138-139.
303
Рубинштейн Л.С. Погоня за шляпой – М: НЛО, 2004. – С. 203.
304
Шишкин М.П. Венерин волос – М.: АСТ, 2012. – 544 с.; Шишкин М.П. Взятие
Измаила. – М.: АСТ, 2010. – 480 с.
 136

разных кодов305. Композиция обоих романов выстраивается на пересечении

различных времен и реальностей, благодаря чему создается эффект безвременья.
Творческий поиск в «Венерином волосе» связан с бытием языка и логически
продолжает развитие эстетической платформы, начатой автором в романе «Взятие
Измаила», полистилистика которого – от стилизации под летопись до
канцеляритов и аллюзий на литературных предшественников самых разных эпох –
предоставляет широкое поле для интерпретаций. При этом стилизованные под
старославянский стиль вставки, появляющиеся практически без интервалов
между словами, без пауз и деления на главы, можно рассматривать как отражение
анфиладного принципа построения текста древнерусской литературы,
характеризующегося открытостью рукописной традиции 306.
Основной характеристикой «Венериного волоса» является даже не изыск
композиции, строящейся на сложном соотношении «герой-повествователь-автор»,
а на филигранной работе автора с «чужим словом»: лежащая в основе романа
искусная интертекстуализация – от аллюзий и цитат из Н.В. Гоголя,
Ф.М. Достоевского, В.В. Набокова, Саши Соколова, Дж. Джойса, Ф. Кафки,
мемуаров В.Ф. Пановой «Мое и только мое. О моей жизни, книгах и читателях»
(1975), «Энциклопедии старого Ростова и Нахичевани-на-Дону» (1994-1995)
Сидорова В.С. вплоть до романа М. Гиголашвили «Толмач» (2003) – не просто
выводит на поверхность вторичность создаваемого текста, но воссоздает сложную
поэтику символов-ассоциаций. При этом цитируемое слово у Шишкина ощутимо
преломляется сквозь призму восприятия автора, который этим словом пользуется
здесь и сейчас, тем самым открывая в нем целый спектр многозначности, при
котором слово становится «надцитатным» и аутентичным, поскольку в новом
контексте приобретает уже иное содержанием, которое добавляется к памяти о
прежнем. Как и «Взятие Измаила», этот роман членится на отдельные отрывки,

305
Интертекстуальное расщепление аукториального сознания и, как следствия, –
повествования наблюдается также в текстах В. Нарбиковой, а пародия на эту
лингвостилистическую нарративную структуру представлена в «Кыси» Т.Н. Толстой (Толстая
Т.Н. Кысь. – М.: Подкова, 2000. – 368 с.).
306
Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. – М.: Наука, 1979. – 360 с.
 137

заданные многомерными связями с другими текстами, в контексте которых

данный текст получает свой собственный голос. Получается, что автор говорит
одновременно на разных языках, которые как бы дублируют друг друга в
подсознании нарратора, обнажая параллельное сосуществование разных языков и
культурных кодов. Шишкинское много- и разноязычие, берущее свое начало в
поэтике Пруста и приобретающее особое значение и иное измерение в пост-
постмодернистскую эпоху, разрушает фиксированную идентичность лирического
субъекта, что придает его романам особую открытость для интерпретации еще
непроявленных смыслов и потенциальных ассоциаций в уже давно
существующих и неоднократно произнесенных словах. Однако эта поэтика поиска
строится уже не на принципе ребуса, а на глубинном философском синтезе кодов
разных культурных эпох, превращаясь в интертекстуальные новообразования (как,
например, и в романе-стилизации А.А. Уткина «Хоровод», который впервые
вышел в 1998 г. и построен на коллаже из литературных штампов XIX
столетия307).
Полидискурсивная природа «Венериного волоса» фактически ставит
«вопрос о языке» в контексте необъятного культурного пространства, состоящего
из обломков различных текстов мировой литературы с момента создания
письменности, заставляя задуматься об обновлении восприятия
интертекстуальных связей, когда выделение отдельных источников влияния
перестает играть основополагающую роль, поскольку из частного приема
построения отдельных контекстов превращается в фактор текстообразования,
обуславливая зарождение особого типа нарратива.
Одна их характеристик развития современной культуры, начиная с нулевых
годов, состоит в переходе постмодернистских приемов из сферы инновационной
культуры в более широкие читательские круги, заимствующие модели «сверху» и
подражающие им. С этим связано понятие литературного римейка широко
известного произведения: «<...> великие предшественники так много начудили по
линии художественной обработки, что им остро хочется надерзить. И надерзить
307
Уткин А.А. Хоровод. – М.: АСТ, 2010. – 480 с.
 138

предпочтительно на их собственном материале, желательно устами их же

персонажей и по возможности тем же самым языком» 308. Хрестоматийным
примером травестийно сниженных римейков отечественной классики в культуре
постсоветской эпохи можно считать проект издателя И. Захарова «Новый русский
романъ», в рамках которого на втором языковом стандарте вышли романы «Отцы
и дети», «Анна Каренина» и «Идиот», являющие собой своего рода энциклопедию
общего жаргона рубежа веков.
Филигранной пародией на стратегии создания постмодернистского текста
можно считать «Подлинную историю “Зеленых музыкантов”» Е. Попова309,
состоящую из 47 страниц рассказа о судьбе некоего литератора Ивана Ивановича,
241 страницы комментария к тексту и 19 страниц именного указателя упомянутых
в комментариях персонажей. Рассказ Попова строится полностью на «чужом
тексте» и не скрывает своей цитатности:
«И на фоне этом (463) мелькали какие-то искорки, обрывочки – слов ли?
сюжетиков? – непонятно. Р-раз – искорка, два – искорка. Лица. Позы. Один
другому: “Ты меня уважаешь?”. Тот ему: “Иди-ка ты...” (464)»310.
Комментарий:
«(463) Сказовая словесная инверсия, потому что в те времена многие
“молодые писатели” увлекались “сказом”.
(464) Предлагаю желающим обнаружить в этом фрагменте влияние
“Театрального романа” М. Булгакова»311.
Или:
«<...> Шелковое вечное старое платье ее вспомнил (520), пудру к Восьмому
марта (521) и заколку-гребень в седых волосах (522). И вдруг резануло
невыносимо. Комью мерзлые о крышку гроба стучат, и пар вырывается изо рта, и
больно, и пенье медных невыносимое, и лица сочувствующие – невыносимые
(524). Все, все кругом постылое, мертвое, невыносимое (524)! Ну и закурил.

308
Пьецух Вяч. Плагиат – М.: Глобус, 2006. – С. 5.
309
Попов Е. Подлинная история «Зеленых музыкантов». – М.: Вагриус. – 2003. – 334 с.
310
Там же. – С. 37.
311
Там же. – С. 206.
 139

Закурил, как говорил и показывал (525) журналист, - со свистом втягивая воздух,

задерживая дыхание, чтобы не сразу выпускать из пьяных легких сладкий
вкусный дым (526)»312.
«Комментарий:
(520) Некомментируемо.
(521) Некомментируемо.
(522) Некомментируемо.
(523) Некомментируемо.
(524) Все, все здесь некомментируемо. Все – тайна. А вы как думали, автор
до изнанки станет выворачиваться и комментировать все “до конца”? Шиш вам!
(525) Ну вот и опять пошло-поехало налегке, “с душою цыганской”
(А. Вертинский). Здесь пародия на знаменитую телевизионную передачу тех лет,
когда <...> диктор возвещал дурным и торжественным голосом: “ГОВОРИТ И
ПОКАЗЫВАЕТ МОСКВА. РАБОТАЮТ ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ СОВЕТСКОГО
СОЮЗА”.
(526) Советский писатель, написавший такую фразу в таком тоне, должен
был отчетливо соображать, что эта фраза коммунистами не будет опубликована
НИКОГДА, да и все другие фразы “Зеленых музыкантов”, на которые она бросает
свой грязный, циничный отблеск, претерпят с помощью редактора “рад
волшебных изменений” в сторону “социалистического реализма” и большей
“идейной четкости”»313.
Несмотря на присутствие в книге Попова всех формальных признаков
постмодернизма, в ее основе лежит уже веселье без стëба, при котором черты
автобиографизма и субъективность становятся основным мерилом прошлого и
оценкой настоящего.
Появление произведений, строящихся на иронии к повсеместной игре с
претекстом, отчасти являются следствием сарказма, которые некоторые
исследователи всегда испытывали по отношению к поэтике постмодернизма:

312
Там же. – С. 41.
313
Там же. – С. 238-239.
 140

«Хотя бы ни один художник мира не создал ни одного постмодернистского

произведения, и то не беда: к постмодернизму запросто может быть причислен
какой угодно памятник прошлого и настоящего (тем более что строгой границы
между памятниками не проведешь, и все они – только фрагменты единой
гигантской книги). Искусство постмодернизма повсюду и нигде: это как бы
искусство, не отличимое от как бы науки, возникающее в как бы сотворчестве
всех пишущих и читающих, – это, одним словом, искусство магического как
бы»314 (курсив автора).
Любопытен, однако, тот факт, что некоторые постмодернистские тексты
сами перешли в разряд классиков, пародируемых и/или дающих
интертекстуальный толчок для зарождения и развития других текстов. Одним из
таких примером вариации на тему постмодернистского претекста является рок-
поэма (авторское определение жанра) Сергея Миляева «Петушки-Манхэттен»315,
герой которой беседует уже не с ангелами, а с самим Венечкой и путешествует
практически в неограниченном пространстве (см., например, названия глав
«Дрезна – Берлин – Назарьево», «Крутое – Хельсинки – Орехово-Зуево», «Реутово
– Бруклин – Манхэттен – Новогиреево» и т.д.).
Рассуждения героя у Миляева откровенно вторичны по отношению к
ставшему мифом постмодернистскому претексту и отличаются от последнего
более доступной формой, усредненной за счет снижения характерной для
знаменитой поэмы Вен. Ерофеева интертекстуальной игры.
В этой связи стоит обратить внимание еще на один пример превращения
постмодернистской литературы в претекст, а именно – на «Идейную прозу»
одного из теоретиков русского постмодернизма, В. Курицына, повторившего
стратегию У. Эко и А.К. Жолковского, весьма успешно применивших теорию к
собственному писательскому творчеству и созданию синтетических жанров на
границе литературы и критики. Речь идет о пародии на процесс создания

314
Шапир М.И. Эстетический опыт XX века: авангард и постмодернизм // Philologica.
М.: – 1995. – Т. 2. – № 3/4. – С. 143.
315
Миляев С. Петушки-Манхэттен – М.: Вагриус, 2001. – 200 с.
 141

постмодернистского дискурса, основанного на игре цитат, откровенных

подражаниях и заимствованиях «чужих» тем:
«Отцы запирают себя в кабинете Пьецуха (цитируя тем самым легенду о
Железной, что ли, маске) и дают обет не покидать его стен, пока не явится
спасительная идея. Самый молодой из отцов, комсомольских вожак Кибиров,
время от времени предлагает убить Архитектора, а труп расчленить, как это
делается в прозе В. Сорокина <...>»316,317.
В век гипертекста свободная игра с интертекстуальными механизмами
напоминает свободные вариации на музыкальные темы в джазе или адаптация
вальсов Шопена для исполнения на мандолине. И если читателю желает на какое-
то время стать «соавтором» писателя, то он в праве организовать встречу в лесу
Красной Шапочки с Буратино, послать к Золушке не добрую фею, а В.Я. Проппа,
который подарит ей волшебное кольцо, спасти Анну Каренину, сделать Пьера
Безухова освободителем Европы и т.д., однако любая модификация
герменевтической достоверности литературного мира, согласно которой
Раскольников убивает старуху-процентщицу, несет смысловую функцию только в
том случае, если она носит творческий характер, т.е. способствует созданию
новых мотивов и сюжетов318. Иными словами, подражание мастерам, которое на
более зрелой стадии может переходить в пародирование – явление не только не
новое, но и неизбежное для эволюции художественных приемов, но при условии,
что процесс подражания ведет к эволюции, к глубинным изменениям
сложившейся литературной системы. «Эволюция литературы, в частности поэзии,
совершается не только путем изобретения новых форм, но и, главным образом,

316
Курицын В. 7 проз: рассказы, повести. – СПб.: Амфора, 2002. – С. 129.
317
Данная тенденция прослеживается также в современной поэзии. Например, у В.
Строчкова: «Меня интересует все!/Салями! Сервелат!/И мортаделла! И Басë,/и Курицын, и
Гройс,/и Мартин Хайдеггер, и Барт/как философия,/И. Кабаков как весь соц-арт, /и Пьер
Шарден как ум./и Ерофеев В. как Виктор,/конец и тело Анны,/говно как вектор и как
спектр,/Сорокин как Роман,/Яркевич тоже,/Берг и Дарк,/весь постмодерн вообще/как парадигма.
То есть как.../Как дúскурс. Как дискýрс;/смерть автора и мир как текст,/И. Бродский как стихи/и
больше чем 1 эссе,/и Д.А. Пригов как Поэт/в России больше чем поэт... (Строчков В. Наречия и
обстоятельства. – М.: НЛО, 2006. – С. 185).
318
Eco U. Dire quasi la stessa cosa. – Milano: Bompiani, 2003. – P. 20.
 142

путем применения старых форм в новой функции. Здесь играет свою роль, так
сказать учебную, экспериментальную, и подражание, и пародия» 319.
Обыкновенным стёбом, например, представляется «Аня Каренина»
Л. Ким320, повествующая о современной жизни, где разные новые русские и новые
бедные носят имена героев Л.Н. Толстого. На этом сходство двух «Карениных»,
собственно, и заканчивается, если не принимать всерьез во внимание развитие
некоторых толстовских сюжетных линий, отраженных в кривом зеркале наших
дней: Левин здесь является сутенером, использующим модель Кити Щербацкую
для своего бизнеса; красавца Вронского соблазняет некий Максим, за которого
мечтает выйти замуж бедная Аня Каренина, а бессмертная Анна Аркадьевна
выступает в роли нищей феминистки, отравляющей жизнь окружающим по
причине того, что ей отрезало поездом ноги, под который она то ли прыгнула, то
ли упала от отчаяния получить алименты с бывшего мужа. Очень сложно сказать
определенно, какую роль играют у Ким аллюзии на роман Толстого: возможно, их
цель – насмешка над наивностью героев классической русской литературы XIX в.
в современной России превратившихся в сущих монстров. Но очевидно одно:
никакого оригинального переосмысления романа Толстого в данном случае не
происходит.
Как внешнее интертекстуальное заимствование (т.е. сюжетной канвы и/или
героев) далеко не всегда делает произведение более интересным, так и имитация
нарративных приемов сама по себе не обязательно свидетельствует о стремлении
автора к пародичности (в понимании Ю.Н. Тынянова 321), направленной на
перестройку сложившейся литературной системы. Сказанное верно в отношении
некоторых очевидных перекличек между романами «Блуждающее время»
Ю.В. Мамлеева и «Pasternak» (2003) М.Ю. Елизарова 322.

319
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. – 1977. – C. 293.
320
Ким Л. Аня Каренина // Антология прозы двадцатилетних. – СПб., М.: Лимбус Пресс,
2003. – C. 201-355.
321
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. – 1977. – C. 290.
322
Мамлеев Ю.В. Блуждающее время. – СПб.: Либус Пресс, 2003. – 280 с.;
Елизаров М.Ю. Pasternak. – М.: АдМаргинем, 2003. – 389 с.
 143

Мамлеев работает с экстремальными категориями, в силу своей

натуралистичности складывающимся в весьма неоднозначное явление: писатель
создает мистическую картину мира как сферу существования реального духа, но
делает это в мельчайших деталях писателя-бытовика, используя все традиционные
повествовательные средства. В 2000 г. Мамлеев выпустил «Блуждающее время»,
где пошел дальше, уже в «За-Смерть»: его герои – живые трупы, обитатели вполне
горьковских подвалов, московские интеллигенты из «достоевских» квартир,
пришельцы из прошлого и будущего – пытаются добыть бессмертие
собственными силами через стремление к чистому Сознанию, на пути к которому
есть риск почувствовать нечто более ужасное, нежели смерть. Однако
мистические поиски духовности у Мамлеева с настойчиво звучащим в
«Блуждающем времени» вопросом «неужели быть человеком – это болезнь?»323
перестают быть отвлеченной идеей: они связываются с Россией и
противопоставляются вполне конкретному злу, а именно – пошлости мещанского
уюта и простоте американского стиля жизни, символизируемом Макдональдсом.
Духовный взрыв в «Блуждающем времени» воплощается в любовь к России,
способной дать даже больше, чем может в себя вместить человек, а также в
следовании традиции православия не формально, а в смысле Духа.
Спустя три года после выхода «Блуждающего времени» М.Ю. Елизаров
выпускает свою «квазиправославную стивенкинговщину “Pasteknak”»324, где
четверо неуловимых мстителей преследует сектантов, колдунов и разные
оккультные секты, защищая Отечество и попранную православную веру:
воспитанный дедом-язычником Льнов с помощником Любченевым пользуются
топором с говорящим названием «Мень», в то время как группировка Цыбашева и
Нечаева (которые являются слепком с образов Крушуева и его ученика Юлия из
«Блуждающего времени») в качестве орудия мести избирает спрессовавшиеся в
подвале тома «Доктора Живаго». Первая часть, озаглавленная «Дед», освещает

323
Мамлеев Ю.В. Тетрадь индивидуалиста // Русские цветы зла. – М.: Зебра-Е, Эксмо,
2001. – С. 139.
324
Шухмин В. Трэш, или мусорный ветер перемен // Критическая масса. – 2004. – №. 1.
– С. 6.
 144

типично мамлеевкий вопрос о границе между жизнью и смертью, а также о том,

что нас ждет за чертой, но только делает это в ракурсе языческой метафизики (с
русалками, лешими, бабой Ягой, говорящими трупами и т.д.). Вторая часть –
«Отцы» – повествует о духовных исканиях Цыбашева, который в итоге становится
катакомбным священником. В Эпилоге же под названием «Живой Доктор» эти две
сюжетные линии вдруг переплетаются: герои объединяют свои силы ради
совместной борьбы против полчищ нечести под предводительством Pastora
Pasternaka. Оказывается, что и деда-язычника, и истинную православную веру
убил никто иной, как Пастернак, роман которого превращается в сверкающий, как
лезвие ножа, минерал и служит для добычи убийственного оружия. Но достается
здесь не только автору «Доктора Живаго» с его «стилистическим бардаком» и
«“духовностью”, уничтожавшей все живое, пытавшее подступиться к святыне» 325:
в сорокинском стиле Елизаров выносит приговор литературе вообще,
представленной «смеющимися бесами с лицами писателей»:
«Чтение растворяет личность, она живет чужими эмоциями, отдавая душу
на растерзание бумажным, но от этого не менее пагубным страстям. Литература
схожа со склепом, в котором страница за страницей, камень за камнем
замуровывается дух...»326.
В романе Елизарова очевидно прослеживается повторение уже хорошо
разработанных постмодернистами тем, которое не привносит ничего нового по
сравнению с тем, что уже было неоднократно сказано, показано и с разной
степенью убедительности доказано в предшествующей литературе.
Представляется, что поставленный в начале постперестроечной эпохи вопрос о
создании текстов общедоступных и одновременно не становящихся уступкой
дурному вкусу привел, с одной стороны, к феноменам Акунина и Пелевина, а с
другой – стал катализатором появления книг промежуточных между откровенной
беллетристикой и литературой художественной. Отсутствие новых текстовых
стратегий и оригинальных авторских позиций обрекает промежуточную

325
Елизаров М.Ю. Pasternak. – 2003. – С. 190.
326
Там же. – С. 182.
 145

литературу на вечное существование в остановленном времени бесконечных

повторений: «Раньше литература стояла на трех-четырех китах – Сорокин-
Пелевин-Акунин, а теперь китов и не увидишь за расплодившимся планктоном.
Гуцко, Прилепин, Козлова, Доренко, Вадимов, Степнова – такого количества
дебютантов, как в пятом году, хватило бы на целое десятилетие»327.
Анализируя вопрос аномалии как нормы художественного дискурса,
Т.Б. Радбиль описывает идеальную коммуникативную ситуацию применительно к
художественному тексту по схеме: «аномалия в зоне говорящего» = «норма в зоне
адресата»328. Если эта модель не срабатывает, то текст воспринимается как
эстетически неубедительный.
Пародия, способствующая перестройке существующей литературной
системы и построению другой художественной парадигмы, – явление в
современном художественном дискурсе достаточно редкое. Русская культура на
современном этапе развития нуждается в новых формах и средствах
самовыражения в связи с распадом парадигмы постмодернизма, поскольку
тотальная интертекстуальность на современном этапе развития культуры не ведет
к концептуалистской деконструкции клише и/или к выстраиванию на
интерпретативном разграничении по линии авторства лирической интонации
осмысления и переосмысления, преобразующей мифы в поэзию.

2.3 Поликультурная языковая личность и интертекстуальная

компетенция

Понятие «языковая личность», введенное в современный научный контекст

известным российским лингвистом Ю.Н. Карауловым, базируется на осмыслении
личности как субъекта отношений и сознательной деятельности, определяющейся

327
Данилкин Л.А. Парфянская стрела. Контратака на русскую литературу 2005 года. –
СПб.: Амфора, 2006. – С. 164.
328
Радбиль Т.Б. Художественное слово в рамках теории языковой аномальности. //
Лингвистика и поэтика в начале третьего тысячелетия. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова
РАН, 2007. – С. 316.
 146

данной системой общественных отношений, культурой и обусловленной также

биологическими особенностями. Для ученого важно изучение человека в единстве
«стиля жизни» и «стиля употребления языка», поскольку именно в личности
«социально-поведенческий» контекст соединяется с речевым 329. Процесс
формирования «языковой личности» проявляется и при изучении чужого языка
(нескольких языков), что усложняет языковую личность.
Развитие современного мира характеризуется противоречивыми
тенденциями: процессы глобализации, ведущие к унификации культуры языков,
сочетаются со стремлением к этнокультурной самоидентификации. В этой связи
особую актуальность приобретает воспитание поликультурной языковой
личности, понимаемой как личность индивида, ориентированного на другие
культуры через систему ценностей собственной (родной) культуры. Г.В. Елизарова
указывает, что в структуре каждой отдельной языковой личности отмечается
существование инвариантной части, выделение которой обусловливает
существование общенационального языкового типа и детерминирует
принадлежность индивида к тому или иному ЛКС, причем именно инвариантная
часть в структуре языковой личности обеспечивает возможность
взаимопонимания носителей разных социальных и культурных кодов, разных
национальных концептосфер330. По мнению П.В. Сысоева, следует говорить о
формировании средствами родного и изучаемого языков единой поликультурной
личности, отличающейся осознанным самоопределением в спектре культур
современных поликультурных обществ 331. Л.В. Колобова, изучая процесс
становления личности в поликультурном образовании, выделяет ее особенные
характеристики: интеркультурная коммуникация, интеграция личности в культуру,

329
Гальскова Н.Д., Гез Н.И. Теория обучения иностранным языкам: Лингводидактика и
методика. – М.: Издательский центр «Академия», 2004. – С. 65.
330
Елизарова Г.В. Формирование поликультурной языковой личности как требование
новой глобальной ситуации // Языковое образование в вузе. – СПб.: КАРО, 2005. – С. 8-21.
331
Сысоев П.В. Концепция языкового поликультурного образования (на материале
культуроведения США). – М.: Еврошкола, 2003. – С. 166.
 147

ее самоидентификация, возможность самореализации при сохранении

взаимосвязи с родным языком, культурой332.
Таким образом, поликультурная языковая личность определяется учеными
как совокупность способностей человека к иноязычному общению на
межкультурном уровне, под которым понимается адекватное взаимодействие с
представителями других культур. Концепция поликультурной языковой личности
тем и продуктивна, что она связывает в некое единство все грани языковой
личности, включая ее аутентичность в овладении родным языком и черты,
приобретенные в процессе изучения иностранного языка. Исходя из этого,
основная цель языкового образования заключается в формировании
поликультурной языковой личности, обладающей способностью на когнитивном
уровне понимать сходства и различия концептуальной системы представителей
различных лингвокультур и в соответствии с этим осуществлять межкультурное
взаимодействие на иностранном языке на основе овладения единой картиной мира
и языковой картиной мира, которые обеспечивают взаимопонимание в ходе
межкультурного общения333.
Приобщение языковой личности в межкультурной коммуникации через
усвоение иноязычного (другого) кода к пониманию «смысловых и прагматических
черт «иноязыковой» личности» в идеале означает приобщение к новым «картинам
мира»334. Языковая личность определяет новое «иноязычное» «Я» – происходит
процесс формирования «вторичной языковой личности». Если языковую личность
в современном истолковании принято понимать как личность, выраженную в
текстах и реконструемую в своих основных чертах на базе языковых средств, то
вторичную языковую личность – как развивающуюся в межкультурном общении.
Лингводидактическое толкование понятия «вторичная языковая личность» (далее
332
Колобова, Л.В. Становление личности школьника в поликультурном образовании:
автореф. дис. …д-ра. пед. наук. – Оренбург, 2006. – С. 43.
333
Халяпина, Л.П. Ключевые категории когнитивной лингвистики как основа
формирования поликультурной языковой личности в процессе обучения иностранным языкам //
Вестник Новосибирского государственного университета: серия «Педагогика». – Новосибирск:
Изд-во НГУ, 2006. – Том 7. – Вып. 1. – С. 68-73.
334
Халеева И.И. Основы теории обучения пониманию иноязычной речи: подготовка
переводчиков. – М.: Высш. шк., 1989. – С. 55.
 148

– ВЯЛ) было предложено И.И. Халеевой и в обобщенном виде определяется как

«способность человека к общению на межкультурном уровне. Данная
способность складывается из овладения вербально-семантическим кодом
изучаемого языка, то есть “языковой картиной мира” носителей этого языка
(формирование вторичного языкового сознания) и “глобальной (концептуальной)
картиной мира”»335.
Отношения между «первым языком» (Я1), «вторым языком» (Я2), «родным
языком» (РЯ) и «иностранным языком» (ИЯ) выстраиваются либо по порядку
усвоения языка (т.е. по времени), либо по принадлежности к определенному
социуму. Однако, как справедливо указывает А.А. Залевская 336, между этими
парами нет прямого соответствия с обязательным равенством Я1=РЯ, а Я2=ИЯ,
т.к. для индивида могут быть родными два языка, хронологически «второй» язык
может со временем вытеснить «первый»337, и, наконец, ИЯ может быть для
индивида языком третьим, четвертым и т.д.
В зависимости от возраста, в котором происходит усвоение Я2, двуязычие
классифицируется по трем основным типам:
- составной билингвизм, подразумевающий автономность языковых кодов,
когда на семантическом уровне каждому языку соответствует свой набор понятий,
закрепленных за соответствующими лексическими единицами, а на
грамматическом уровне грамматические категории двух языков не смешиваются;
- координативный, при котором каждая реализация связана со своей
отдельной системой понятий;

335
Там же. – С. 236.
336
Залевская А.А. Введение в психолингвистику. – 1999. – С. 292.
337
Речь идет об одном из вариантов доминантного билингвизма, который имеет место,
например, у эмигрантов, приехавших в другую страну детьми, уже говорящими на каком-то
языке. Такие дети обычно быстро осваиваются в иноязычной среде и получают образование уже
на языке своей новой родины, расширяют круг общения среди местного населения и пр.,
поэтому со временем их «первый» язык может начинать уступать свои позиции языку
«второму» и даже полностью его заменять. Такие процессы могут иметь место по причине того,
что социальная функция переходит ко «второму» языку, в то время как общение на «первом»
языке ограничивается рамками семьи.
 149

- субординативный, когда система второго языка выстраивается на системе

первого, т.е. усваивается через грамматические правила с активизацией
ментальных механизмов перевода и подключением эксплицитной памяти 338.
Эксплицитная память имеет дело с декларативными знаниями и включает
семантическую и эпизодическую (автобиографическую) память339. Семантическая
память является интерфейсом, связывающим языковую систему с
концептуальной, и именно посредством такой двойной направленности
выявляются фоновые знания индивида 340. Эпизодическая (или
автобиографическая) память охватывает личный опыт и связана с индивидуальной
энциклопедией. Что же касается имплицитной памяти, то она охватывает
процедурные знания (например, употребление грамматических и синтаксических
правил в речевой деятельности)341.
Ориентированность на концепт «вторичная языковая личность» дает
основание конкретизировать целевые и содержательные аспекты языкового
образования в двухплановом единстве: первый план составляет аутентичная
языковая личность; второй – вторичная языковая личность, которая формируется в
образовательном процессе по неродным (чужим, другим) языкам и которая
должна явиться результатом этого процесса.
Аутентичная языковая личность действует, развивается, функционирует в
конкретном лингвокультурном сообществе, отличающемся своей концептуальной
системой – языковой картиной мира, отвечающей ориентационным и
экзистенциональным потребностям. Овладение иностранным языком протекает в
процессе речемыслительной деятельности на разных уровнях осознавания при
взаимодействии перцептивного, когнитивного, эмоционально-оценочного,

338
Osgood C.E., Sebeok T.A. Psycholinguistics. – Bloomington: Indiana University Press,
1965. – P. 139.
339
Fabbro F. Il cervello bilingue. – 1996. – P. 100.
340
Taylor J.R. Models of word meaning in comparison: The two-level model (Manfred Bierwisch)
and the network model (Ronald Langacker) // Current approaches to the lexicon; in ed. Driven, R. –
Vanparys, J. – Frankfurt am Mein: Peter Lang, 1995. – P. 3-26.
341
Paradis M. Neurolinguistic aspects of implicit and explicit memory: implications for
bilingualism and second language acquisition // Implicit and Explicit Language Leraning; in ed.
N. Ellis – London: Academic Press, 1994. – P. 393-419.
 150

социального и индивидуального опыта носителя лингвокультуры, поэтому

формирование вторичной языковой личности протекает под неизбежным
влиянием родной языковой картины мира, которая формируется в детстве и
намного глубже связана с эмоциональным ядром человека (имплицитное знание).
Выработка же алгоритмов на изучаемом иностранном языке происходит при
помощи правил и рефлексии над ними (эксплицитное знание), что может служить
причиной возникновения трудностей с автоматизацией языковых стратегий и
нередко – зазора между «знанием о языке» и «владением языком». В этой связи в
психолингвистике, указывает А.А. Залевская, делается важное разделение между
понятиями «овладение языком» и «изучение языка» как обозначения процессов,
противополагаемых продуктам – освоенному и выученному и описывает четыре
ситуации приобретения иностранного языка:
А. Параллельное овладение первым языком (Я1) и вторым языком (Я2) по
принципу «одно лицо – один язык» (возраст: 1-3-года). В этом случае билингвизм
носит спонтанный и активный характер и определяется как естественное, или
«родное», двуязычие.
Б. Усвоение Я2 в естественных ситуациях с использованием приемов
стимулирования спонтанной речи, что обеспечивает способность общаться при
элементарном уровне владения Я2 (возраст: 6-7 лет).
В. Усвоение Я2 с использованием приемов комбинированного метода, при
котором в качестве стратегий выступают генерализация и частичный перенос из
родного языка. Результатом в данном случае является ненормативное, не
спонтанное, подверженное интерференции усвоение Я2 (возраст: 8-16 лет).
Г. Изучение Я2, построенное на принципах поэтапного формирования
действий по усвоению отдельных грамматических категорий, что ведет к
нормативному конструированию высказываний при отсутствии навыков
спонтанной речи (от 10 лет и далее) 342.
В перечисленных случаях только в первом имеет место овладение Я2 как
имплицитным знанием, которое становится неотъемлемой частью ментального
342
Залевская А.А. Введение в психолингвистику. – 1999. – С. 328-329.
 151

лексикона. В трех других случаях индивид приступает к изучению языка как уже
«говорящее существо», и его знание остается эксплицитным, хотя благодаря
практики может становится и имплицитным 343. Если язык усваивается в
неформальной обстановке до наступления периода половой зрелости, то
одновременно приобретается вся совокупность текстов на этом языке и образуется
единый активный лингвокультурный комплекс. В противном случае, когда язык
приобретается отдельно от текстов, интертекстуальное знание «изучается».
Интертексты входят в концептуальную систему носителя языка естественным
образом, но при овладении иностранным языком, распознавание и понимание
интертекста представляет особую сложность, т.к. требуют высокой степени
рефлексии. Объектом воздействия обучающих действий в образовательном
процессе по иностранным языкам, таким образом, должна быть не только
коммуникативная способность обучаемого, но также его вторичное языковое
сознание (вербально-семантический уровень языковой личности) и вторичное
когнитивное сознание (как результат подключения учащегося к когнитивному,
тезаурусному уровню). Из этого можно сделать по меньшей мере два вывода,
значимых для понимания сущности современного языкового образования как
результата. Первый вывод заключается в том, что обучение неродному языку
должно быть направлено не только на формирование способности практически
пользоваться изучаемым языком в различных социально-детерминированных
ситуациях (т.е. развитие коммуникативной компетенции), но и на приобщение их
(обучающихся) к иному (национальному) образу сознания. Отсюда в качестве
результата обучения неродным языкам должны явиться сформированные у
обучающегося языковая картина мира, а также типичные для инофона умения
распознавать мотивы и установки личности, принадлежащей иноязычному ЛКС с
иной системой ценностей. Это станет возможным, если учащийся будет обладать
умениями «когнитивного действия», присущими носителю иноязычной культуры.
Поэтому положительного результата обучения иностранному языку возможно
достичь при условии, если в его (обучающегося) когнитивной системе будут
343
Там же. – С. 83.
 152

построены вторичные когнитивные конструкции-значения, соотносимые со

знаниями о мире представителя иного лингвокультурного сообщества.
Согласно теории Халеевой, описание модели вторичной языковой личности
осуществляется с учетом тех процессов, которые происходят в личности в ходе
овладения ею неродным языком. Поскольку языки отличаются друг от друга своей
вербально-семантической сетью, первый уровень языковой личности
предлагается делить на две тезаурусные сферы: тезаурус I и тезаурус II
(формирование вторичного когнитивного сознания).
Тезаурус I восходит к ассоциативно-вербальной сети языка и формирует
языковую картину мира, в то время как тезаурус II формирует концептуальную,
или глобальную, картину мира. Выделенные сферы взаимосвязаны и
одновременно автономны друг от друга. Взаимосвязь проявляется в том, что
тезаурус I формируется под воздействием тезауруса II. Формирование тезауруса II
представляет собой наиболее сложную задачу, так как в данном случае речь идет о
развитии умений распознавать установки личности, принадлежащей иноязычному
ЛКС344. Родной носитель лингвокультурного сообщества (ЛКС1)
запрограммирован системой определенных мемов, следовательно, ЛКС1 является
естественным отправным пунктом при освоении фактов другой (альтернативной)
лингвокультуры (ЛКС2). Вторичная языковая личность накладывается на родную
лингвокультурную идентичность, которая усваивается автоматически вместе с
родным языком. Взаимоотношения, которые существуют между первичной и
вторичной языковой личностью, отличаются сложностью и непредсказуемостью.
«Одна ассоциативно-вербальная сеть нередко вторгается в другую, концепты
разных культурных миров начинают взаимодействовать, синонимизироваться,
сближаться друг с другом и друг от друга отталкиваться» 345. Такое взаимодействие
является специфическим случаем коммуникации, когда носитель информации
остается тем же, но сообщение в процессе коммуникации переформулируется и

344
Гальскова Н.Д., Гез Н.И. Теория обучения иностранным языкам: Лингводидактика и
методика. – 2004. – С. 69.
345
Зинченко В.Г, Зусман В.Г., Кирнозе З.И. Межкультурная коммуникация. Системный
подход. – Нижний Новгород: НГЛУ им. Н.А. Добролюбова. 2003. – С. 145.
 153

приобретает новый смысл в результате введения добавочного кода,

перекодирующего исходное сообщение346.
Принятие в исследовании концепта поликультурной языковой личности в
качестве методологического означает, что в современном процессе обучения
иностранным языкам акцент делается не на разные языковые явления, а на
сопоставление разных концептуальных систем в контексте мировой и
национальной культур, что предполагает осознание собственной универсальной
сущности как культурно-исторического субъекта.
Установка на понимание языка как творчества (которая объединяет
гумбольдтианскую и потебнианскую традиции с лингвистикой Н. Хомского)
должна быть, с нашей точки зрения, дополнена учетом клишированных форм,
характеризующих каждый речевой жанр, а также речевых стереотипов. Данное
положение оказывается необычайно важным, поскольку представитель любого
ЛКС обладает определенной ассоциативно-вербальной сетью, являющейся
репрезентантом состава и устройства языка и одновременно – субстратом
языковой способности носителя, т.е. заключает в себе систему «в состоянии
речевой готовности»347. Составляющие эту сеть единицы Караулов
классифицирует по трем уровням: вербально-грамматическому, когнитивному
(имена собственные, прецедентные тексты культуры, идиомы, стандартные
образы, генерализированные высказывания и пр., т.е. знания о мире) и
прагматическому (оценка, рефлексия, игра слов и пр., т.е. позиция коммуниканта и
его взаимоотношения с миром). Составляющие эти уровни единицы разнородны
по своей природе и отражают определенные ментальные стереотипы. Изучение
таких единиц, тесно связанное с «теорией лакун» 348 и с концепцией

346
Лотман Ю.М. О русской литературе: Статьи и исследования (1958-1993). История
русской прозы. Теория литературы. – СПб: Искусство-СПБ, 1997. – С. 25.
347
Караулов Ю.Н. Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть. – 1999. – С.
146.
348
См.: Сорокин Ю.А. Психолого-лингвистические аспекты изучения текста. – М.:
Наука, 1985. – 168 с.
 154

прецедентности349, имеет как теоретическое, так и практическое значение: оно

позволяет выявить типологические черты когнитивного и языкового сознания в
формировании вторичной языковой личности и понизить вероятность
коммуникативных сбоев в процессе межкультурного общения.
Межкультурная адаптация – сложный процесс, в результате которого
человек достигает совместимости с иноязычной культурной средой, в то время как
аккультурация – результат непосредственного контакта групп с разными
культурами, который «выливается в изменение паттернов взаимодействующих
культур»350. Поликультурная языковая личность в процессе своего формирования,
протекающего в контексте непрерывного диалога-столкновения родной
лингвокультуры с лингвокультурой иноязычной, проходит через фазы, которые в
специальной литературе по вопросу получили названия «культурный шок»
(«culture shock») и «культурное столкновение» («culture bump») 351. Термин
«культурный шок» предложил американский антрополог К. Обергом352 вместо
«стресса аккультурации», исходя из идеи, что лексема «шок» обладает
негативными коннотациями, а межкультурное общение может приносить и
положительный опыт353. Суть культурного шока и культурного столкновения
можно определять, по мысли А.Г. Ионина, как «конфликт старых и новых
культурных норм на уровне индивидуального сознания»354.
В.В. Красных выделяет пять этапов этого процесса355:

349
См.: Прохоров Ю.Е. Национальные социокультурные стереотипы речевого общения и
их роль в обучении русскому языку иностранцев. – М.: ИКАР, 1997. – 561 с.; Гудков Д.Б.
Прецедентное имя и проблемы прецедентности, 1999. – 152 с.
350
Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? – 2003. – С. 327-333.
351
Archer C. M. Culture bump and beyond // Culture bound: ridging the cultural gap in
language teaching; in ed. Valdes J. M. et al. – Cambridge University Press, 1966. – P. 171.
352
Oberg K. Culture shock: adjustment to new cultural environments. / K. Oberg // Practical
Anthropology. – № 7. – P. 177-182.
353
Berry J.W. Acculturation and adaptation in a new society // International Migration. –
1992. – №. 30. – P. 69–85; Berry J.W. Immigration, acculturation, and adaptation // Applied
Psychology: An International Review, 1997. – № 46. – P. 5–68; Berry J.W. Acculturation: Living
successfully in two cultures // International Journal of Intercultural Relations, 2005. – № 29. – P. 691–
712.
354
Ионин А.Г. Культурный шок: конфликт этнических стереотипов // Психология
национальной нетерпимости. – Минск: Харвест, 1998. – С. 104.
355
Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? – 2003. – С. 327-328.
 155

1. На первом этапе человек испытывает энтузиазм и воодушевление.

2. На втором этапе начинается негативное воздействие иноязычной среды,
вызывающее раздражение.
3. Кульминация в неприятии иноязычной среды как следствие ощущения
культурной беззащитности.
4. Этап обретения уверенности в иноязычной культуре.
5. Полная адаптация: на данном этапе завершаются изменения в человеке.
Понятия «культурный шок» и «культурное столкновение» достаточно хорошо
описывают проблематику, однако не исчерпывают ее, поскольку в большинстве
случаев культурного столкновения реакция является не индивидуальной, а
национальной, а значит, ее можно обобщить, описать, предугадать и, в конечном
итоге, преодолеть: каким бы ни был опыт культурного столкновения, оба явления
относятся к сознательным реакциям, поскольку обучающийся осознает свою не-
принадлежность к ЛКС2. В своем исследовании Т.Г. Стефаненко 356 приходит к
выводу, что для жизни в чужой культуре лучше всего подходит профессионально
компетентный, имеющий высокую самооценку, общительный индивид
экстравертного типа; человек, открытый для самых разных взглядов,
интересующийся окружающими, пропагандирующий приоритет
общечеловеческих ценностей, а при урегулировании конфликтов выбирающий
стратегию сотрудничества.
Среди групповых факторов характеристики взаимодействующих культур
В.В. Красных выделяет следующие:
1. Чем меньше культурная дистанция, тем в меньшей степени выражены
культурные конфликты.
2. Отсутствие конфликтов между родной и неродной странами способствует
облегчению процесса адаптации.
3. Наличие в родной лингвокультуре сильных традиций, во многом
определяющих поведение человека и концептуализацию действительности,
осложняют вхождение человека в иноязычную культуру.
356
Стефаненко Т.Г. Этнопсихология, 2000. – С. 286.
 156

4. Значительно затрудняют адаптацию представителя иноязычной культуры

и усугубляют культурный шок традиционность (закрытость) новой культуры 357.
Усложняя уровень дискуссии, можно поставить вопрос о том, что
происходит в условиях интерференции между двумя конфликтующими
языковыми личностями неродного билингва, когда под неизбежным влиянием
родной, неразрывно связанной с эмоциональным ядром человека 358 родной
картины мира на уровне подсознания активизируются лингвоспецифичные
концепты, которые приводят к недоразумениям при общении на иностранном
языке, протекающем в рамках ЛКС2.
Усвоение языка/культуры (как родного, так и иностранного) происходит по
аналогии с представленными Докинзом механизмами столкновения мемов в
процессе развития вторичной самобытности, согласно которой в мозг
вписываются новые мемы, которые могут заменять уже имеющиеся, стирая их
временно или навсегда; присоединяться к родным мемам и
подключаются/переключаются в зависимости от коммуникативной ситуации;
полностью отторгать новые мемы. Итальянский славист Л. Сальмон описывает
эти процессы следующим образом: «Если мужчина не дает западной женщине
разливать вино по бокалам, то в России она это принимает, в Западной Европе
этому удивляется, а в Америке приходит в состояние шока. Одно и то же
поведение получает ту или иную оценочную интерпретацию и восприятие (норма-
нарушение нормы) по процессу switching(a), именно так, как это происходит в
голове синхрониста: одно и то же слово pasta/паста автоматически относится к
макаронам или к чистке зубов, в зависимости от того, сказано оно по-итальянски
или по-русски»359.
Ракурс взаимодействия и комбинации в столкновении разных мемов
настолько разнообразен, а ситуационные и субъективные параметры настолько

357
Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность?, 2003. – С. 332.
358
Fabbro F. Il cervello bilingue. – Roma: Astrolabio-Ubaldini, 1996. – P. 194.
359
Сальмон Л. Culture shift. Неорелятивизм и феномен «культурного сдвига» при
приобретении вторичной самобытности // Россия и Запад: диалог культур. – Вып. 8. – М.:
НОПОЯЗ, 2000. – С. 247.
 157

варьируются, что теоретический прогноз и их систематизация вряд ли возможны,

однако можно прогнозировать фазу наступления культурного сдвига в процессе
приобретения неродным билингвом вторичной лингвокультурной самобытности.
Традиционно в лингвометодике исходят из аксиомы, согласно которой чем
выше владение иностранным языком, тем успешнее протекает процесс
межкультурной коммуникации. Однако имеются основания предположить, что в
процессе межкультурной коммуникации более низкий уровень владения
иностранным языком может иметь определенные преимущества перед кажущимся
совершенным уровнем его владения. Высказанная гипотеза вытекает из
следующих положений: 1) явная коммуникативная неудача является менее
проблематичной, нежели те недоразумения, которые возникают по причине
непонимания коннотаций и/или имплицитных значений, содержащихся в
лингвоспецифичных единицах; 2) в процессе коммуникации с очевидным
иностранцем родной носитель языка, с одной стороны, осознанно упрощает свое
коммуникативное поведение, а с другой – с пониманием относится к
определенным девиациям в коммуникативном поведении иноязычного
собеседника. Поскольку вторичная лингвокультурная идентичность является
рационально обработанной и накладывается на родную лингвокультурную
идентичность, высокий риск неудач в межкультурной коммуникации имеет место,
когда неродной билингв начинает восприниматься наравне с родными
носителями.
Парадоксальным образом, каждый шаг в сторону улучшения компетенции в
ЛКС2 пропорционально ведет к росту вероятности появления интерференции
языкового подсознания, которое формируется в детстве и управляется родной
ЛКС. Этот вид интерференции является причиной семиотических сдвигов и, как
следствие, наиболее опасного межкультурного непонимания, которое ведет к
глубоким комплексным герменевтическим заблуждениям (в восприятии людей,
ситуаций, сообщений и – шире – в системе ожиданий), мы предлагаем называть
«культурным сдвигом». Культурный сдвиг не порождает ощутимого препятствия
для коммуникации, но вызывает между родным носителем и неродным билингвом
 158

зазор на уровне ожидания и, следовательно, интерпретации. Интересный пример

культурного сдвига на уровне восприятия русских уменьшительно-ласкательных
форм носителями итальянского языка приводится в работе Л. Сальмон: «Как бы
иностранное сознание ни знало, что так принято и что так предусматривает
прагматическая норма, подсознательный ответ на употребление русских
ласкательных форм в свой адрес собеседником интерферирует с сознательным
знанием: на уровне подсознания нерусского человека быть “ласточкой” или
“кошечкой” – явление чрезвычайное. Подобные эпитеты в глубине психики
доводят до сильного умиления. Употребление соответствующего слова, например,
по-итальянски (rondinella) произвело бы сильнейшее, аффективно
коннотатированное впечатление (даже с риском слащавости или пародии), и это
производит интерференцию. С одной стороны, сознание применяет к
услышанному “ласточка” все правила по прогнозу частотности русской лексики
(т.е. предусматривает подобное употребление), с другой же – подсознание впадает
в умиление и предрасполагает получателя к повышенной аффективности по
отношению к русскому произносителю “магического” словечка, который ничего
подобного не ожидает и не понимает»360.
Поскольку родной носитель языка реализует свои индивидуальные речевые
акты на основе личного опыта, но неизбежно под влиянием родной
лингвокультуры (т.е. является запрограммированным системой определенных
национальных мемов), вторичная языковая личность может развиваться как
угодно долго, но после периода полового созревания детские механизмы усвоения
языка/культуры действовать перестают. Иными словами, неродной билингв
изначально и навсегда оказывается лишенным опыта автоматизма в ЛКС2 и всего
арсенала ассоциаций, которые действуют на уровне подсознания и управляют
коммуникативным поведением. Осознание особенностей соотношения «родная
лингвокультура/иностранная линвокультура» означает частичное преодоление

360
Сальмон Л. Culture shift. Неорелятивизм и феномен «культурного сдвига» при
приобретении вторичной самобытности, 2000. – С. 251.
 159

межкультурных лакун и, следовательно, предотвращение острых межкультурных

недоразумений.
Формирование поликультурной языковой личности происходит в условиях
языковой и культурной интерференции. Термин «интерференция» появился в
физике, где он обозначает взаимное наложлений одних волн (световых, звуковых
и др.) на другие, что ведет к их усилению, ослаблению или иному изменению. В
оборот лингвистов его ввел У. Вайнрайх361. Базой для теоретического определения
интерференции стали труды Л.В. Щербы, который утверждал, что в результате
влияния языков друг на друга «происходит изменение норм в этих двух
контактирующих языков, и не только одного из них»362. Лотт предлагает
определять интерференцию как «ошибки в использовании иностранного языка,
которые могут восходить от родного языка»363. В английской терминологии
существует термин «language transfer», под которым понимается «влияния
структур родного языка на изучаемый язык»364. Понятие «интерференция», таким
образом, обозначает феномен неконтролируемого перенесения структур и
элементов одного языка на другой. Однако, если термин «интерференция»
обладает отрицательной коннотацией, поскольку предполагает заимствования из
родного языка и, как следствие, возникновение ошибок при использовании
иностранного языка, то, разъясняет А.Н. Щукин, термины «транспозиция» (или
«трансференция»), напротив, обозначают условия, способствующие усвоению
иностранного языка365.
В самом широком смысле, под лингвистической интерференцией следует
понимать перенесение закономерностей изменения в структуре (элементах

361
Вайнрайх У. Одноязычие и многоязычие // Зарубежная лингвистика; общ. ред.
В.Ю. Розенцвейга, В.А. Звегинцева, Б.Ю. Городецкого. – М.: Прогресс, 1999. – С. 7-42.
362
Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании,
1988. – С. 52-57.
363
Lott D. Analysing and Counteracting Interference Errors // Journal ELT, 1983. – № 3. – P.
256.
364
Ellis R. Understanding Second Language Acquisition. – Oxford: Oxford University Press,
1986. – P. 51.
365
Щукин А.Н. Обучение иностранным языкам: Теория и практика. – М.: Филоматис,
2007. – С. 31
 160

структуры) одного языка под влиянием другого, причем, интерференция может

осуществляться в обоих направлениях – как в сторону родного языка, так и в
сторону изучаемого366, обусловливая появление культурного сдвига.
Обычно интерференция рассматривается как перенос элементов одного
языка на другой на уровне лексики, грамматики и фонологии. В данном
исследовании нас будет интересовать интерференция интертекстуальная как
один из видов «семантической интерференции, которая может повлечь за собой
изменения в употреблении и в восприятии употребительности единицы одного
языка под влиянием единицы другого языка и, таким образом, является одним из
источников лингвокультурной вариативности»367. В ракурсе теории
интертекстуальности интерес представляет разделение между интертекстом,
появляющимся в речевой деятельности «намеренно», от тех, которые уже прочно
вошли в ассоциативно-вербальную сеть и могут употребляться коммуникантами
неосознанно, а поэтому отличаются как по своей природе, так и по выполняемым
функциям. Дешифровка интертекстуальных элементов, образующихся в речевой
деятельности непосредственно из ассоциативно-вербальной сети как уже
«готовый блок» (большое внимание таким элементам уделяется в разработанной
Н. Фейрклафом теории «Critical Discourse Analysis»), во многом сближает
лингвистические, лингводидактические и интертекстуальные исследования с
герменевтикой, согласно положениям которой следует уделять внимание не только
тому, что говорящий сам выдвигает на первый план. При таком подходе
интертекст воспринимается «не как отблеск другого текста, но выступает и
понимается как более мощная интерпретирующая система» 368.
При исследовании интертекстуальности оказывается недостаточно
рассматривать только семиотическое переплетение текстов: в процессе
формирования вторичной языковой личности возникают такие не менее важные

366
См.: Ахунзянов Э.М. Двуязычие и лексико-семантическая интерференция. – Казань:
Изд-во Казан. ун-та, 1978 – 361 с.
367
Дебов В.М. Лексическая специфика французского языка в Алжире. – Иваново: Изд-во
Иванов. ун-та, 1992. – С. 19.
368
Николаева Т.М. От звука к тексту. – 2000. – С. 424.
 161

вопросы психолингвистического характера, как особенность структуры языковой

личности и национально-культурная специфика речевого общения. Роль
интертекстов в формировании вторичной языковой личности оборачивается
изучением каналов их восприятия и усвоения (становлением другим «текстом») в
рамках инозычной лингвокультуры.
Основным методом изучения поликультурной языковой личности
представляется анализ речевого поведения в иноязычной среде с целью выявления
и развития ее лингвопрагматических особенностей путем формирования и
интеграции коммуникативных компетенций вторичной языковой личности.
Обращение к феномену культурного сдвига может оказаться наиболее
эффективным в поиске менее упрощенных взглядов на структуру сознания и
менее абстрактных учений об особенностях функционирования сознания
вторичной языковой личности. Диалог, как доказывает герменевтика, является
попыткой сократить дистанцию между разными видами «энциклопедий» –
индивидуальной и национальной. Диалог между культурами может
осуществляться только благодаря способности отдельных людей к внутреннему
диалогу. И, несмотря на то что опыт приобретения вторичной самобытности
представляет собой сложный и часто болезненный процесс изменения в
психологии индивида (психологическая аккультурация), только «третье
пространство», вытекающее из сосуществования в рамках одного сознания двух
разных лигвокультур, остается единственной потенциальной почвой для
дальнейшего существования разных культур.
Для диагностики уровня развития интертекстуальной компетенции
двуязычных респондентов нами были разработаны анкеты, которые позволяют
определять уровень информированности респондентов об интертекстуальных
феноменах в ЛКС 1 и ЛКС2. Прецедентные высказывания были предложены в
рамках неоконченных предложений и представлены следующими классами:
интертексты, входящие в ядро национального русского энциклопедического кода и
национального итальянского энциклопедического кода; интертексты,
принадлежащие динамической периферии национального русского
 162

энциклопедического кода и национального итальянского энциклопедического

кода; интертексты, составляющие универсальный энциклопедический код русской
и итальянской лингвокультур.
Участники эксперимента были разбиты на 3 группы. Первую группу
составили респонденты, которые овладели Я1 и Я2 одновременно
(координативный билингвизм). Вторую группу составили респонденты, для
которых усвоение Я2 протекало в естественных условиях с использованием
приемов стимулирования спонтанной речи.
В отдельную подгруппу были выделены Респондент 1 и Респондент 7,
поскольку, в отличие от других координативных билингвов, они имели
возможность получить образование на обоих языках. Респондент 1 (23 года)
родился в Италии, с детства в семье говорил на русском языке и на итальянском
языках, в начальной и средней школе учился в Италии, а старшие классы и
университет оканчивал в России. Респондент 7 (28 лет) до 11 лет жил и учился в
России, затем переехал с родителями в Италию, где окончил школу, университет и
аспирантуру на итальянском языке. Респондент 1 в ходе эксперимента обнаружил
одинаковое владение итальянскими и русскими национальными
интертекстуальными кодами, выявив слабое владение интертекстами,
составляющими динамическую периферию обеих энциклопедий. Ответы
Респондента 7 обнаружили очевидное доминирование итальянской
лингвокультуры (см. Табл. 2), как, впрочем, и в случае остальных билингвов этой
группы (см. Табл. 3). Полученный результат объясняется тем, что: 1) все
респонденты (кроме одного) проживают в Италии и получили образование на
итальянском языке, 2) хронологически «второй» язык может со временем
вытеснить «первый», например, если социальная функция переходит ко
«второму» языку, в то время как общение на «первом» языке ограничивается
рамками семьи.
Таблица 2 – Узнавание интертекстов билингвами (координативный билингвизм)

Итальянский интертекстуальный код Русский интертекстуальный код

Респонденты

Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный

Возраст

национальный код универсальный код национальный код национальный код универсальный код национальный код
(ядро) (динамическая (ядро) (динамическая
периферия) периферия)

Респондент 1 23 90% 83% 20% 85% 79% 15%

Респондет 7 28 98% 88% 75% 10% 54% 14%

Таблица 3 – Узнавание интертекстов билингвами (координативный билингвизм)

Респонденты Итальянский интертекстуальный код Русский интертекстуальный код

Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный

Возраст национальный код универсальный код национальный код национальный код универсальный код национальный код
(ядро) (динамическая (ядро) (динамическая
периферия) периферия)

Респондент 2 22 89% 54% 68% 0% 0% 5%

Респондент 3 25 98% 90% 99% 75% 35% 14%

Респондент 4 22 97% 92% 92% 75% 35% 23%

Респондент 5 31 99% 95% 95% 75% 75% 33%

Респондент 6 19 89% 85% 87% 35 % 40% 20%

Респондент 8 24 80% 77% 70% 0% 0% 35%

Респондент 9 20 82% 80% 70% 0% 0% 35%

Респондент10 23 89% 80% 70% 0% 0% 35%

 Третью группу составили респонденты разного возраста, для которых
изучение Я2 строилось на принципах поэтапного формирования
коммуникативных компетенций. Эта группа билингвов с субординативным
двуязычием является менее однородной (по возрасту, образованию и профессии
респондентов) и включает в себя следующие подгруппы: 1) респонденты,
овладевшие русским и итальянским языками с детства в семье (№ 3, № 4, №5, №
6); 2) респонденты – носители русского языка как родного, переехавшие в Италию
с родителями, получившими образование в Италии и говорящие по-русски только
в семье, обычно с одним из родителей (респонденты № 1, № 2, № 8, № 9, № 10);
3) респонденты – носители русского языка как родного, переехавшие в Италию с
целью получения высшего образования, для которых итальянский является
иностранным языком (далее – ИЯ): респонденты № 14, № 15, № 23, № 24, № 25;
4) респонденты – носители итальянского языка как родного, для которых русский
язык является ИЯ и используется в профессиональной деятельности (респонденты
№ 26, № 27, № 28, № 32, № 33, № 34, № 35, № 36, № 37); 5) респонденты –
носители русского языка как родного, для которых итальянский язык является ИЯ
и используется в профессиональной деятельности (респонденты № 17, № 18, №
19, № 20, № 21, № 22); 6) проживающие в Италии носители русского языка, для
которых итальянский язык является ИЯ и не используется в профессиональной
деятельности (№ 11, № 12, № 13, № 16); 7) респонденты (№23, № 24, № 25, № 26,
№ 27, № 28, № 29, № 30, № 31, № 38, № 39, № 40) – носители итальянского языка
как родного, проживающие в Италии и изучающие русский язык как ИЯ (уровень
владения не ниже С1 [ТРКИ-4]).
Проведенный эксперимент (см. Табл. 4-5) выявил очевидное доминирование
в условиях субординативного двуязычия интертекстуального кода родной
лингвокультуры, а также низкий уровень интертекстуальной компетенции в
иноязычной лингвокультуре. Исключение составили респонденты №17, №18,
№20, №27, №28, №32, №35, обнаружившие высокий уровень владения двумя
интертекстуальными кодами. В первом случае речь идет о переводчиках русской
литературы на итальянский язык (респонденты № 27, № 28, № 32, № 35), а во
 166

втором – о переводчиках итальянской литературы на русский язык (респонденты

№ 17, № 18, № 20), что подтверждает теоретическое положение о переводческом
билингвизме как билингвизме динамическом, при котором в контакт вступают не
только языки, но и культуры, а также о переводчике как идеальном образце
поликультурной языковой личности.
Результаты проведенного опроса позволили сделать следующие выводы:
- в условиях естественного билингвизма более высокий уровень
интертекстуальной компетенции наблюдается в лингвокультуре, на которой
респонденты получали образование, т.е. хронологически вторая лингвокультура
может вытеснить первую лингвокультуру;
- при субординативном типе двуязычия наблюдается очевидное
доминирование интертекстуального кода ЛКС1;
- переводческом билингвизме является билингвизмом динамическим, при
котором в контакт вступают не только языки, но и культуры, что позволяет
рассматривать переводчика как идеальный образец вторичной (поликультурной)
языковой личности.
Вопрос о лежащих за пониманием интертекстуальных знаков базовых
когнитивных процессов и их трансформации при переходе с одного языкового
кода на другой прослеживается в речевой деятельности билингвов, двуязычие
которых проявляется на более глубоком уровне сугубо индивидуального владения
разными лингвокультурными системами мышления.
 Таблица 4 – Узнавание интертекстов двуязычными носителями русского языка (субординативный билингвизм)

Респонденты Итальянский интертекстуальный код Русский интертекстуальный код

Возраст Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный

национальный код универсальный код национальный код национальный код универсальный код национальный код
(ядро) (динамическая (ядро) (динамическая
периферия) периферия)
Респондент11 50 0% 0% 0% 88% 35% 83%

Респондент12 69 2% 5% 1% 89% 75% 83%

Респондент13 42 0% 0% 1% 80% 65% 83%

Респондент14 39 2% 1% 1% 80% 80% 88%

Респондент15 32 2% 2% 3% 86% 80% 83%

Респондент16 62 0% 2% 4% 83% 70% 83%

Респондент17 59 88% 88% 75% 88% 88% 88%

Респондент18 47 75% 83% 80% 100% 100% 100%

Респондент19 45 80% 70% 83% 99% 88% 100%

Респондент20 69 96% 90% 80% 98% 100% 96%

Респондент21 40 72% 60% 66% 96% 78% 100%

Респондент22 34 70% 45% 59% 100% 95% 98%

Респондент23 29 2% 3% 1% 85% 79% 100%

Респондент24 32 2% 0% 0% 95% 64% 98%

Респондент25 28 0% 1% 0% 89% 59% 100%

 168

Таблица 5 – Узнавание интертекстов двуязычными носителями итальянского языка (субординативный билингвизм)

Респонденты Итальянский интертекстуальный код Русский интертекстуальный код

Возраст Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный Интертекстуальный

национальный код универсальный код национальный код национальный код универсальный код национальный код
(ядро) (динамическая (ядро) (динамическая
периферия) периферия)
Респондент26 48 88% 83% 80% 75% 83% 65%

Респондент27 69 89% 88% 95% 75% 88% 67%

Респондент28 72 99% 100% 88% 82% 88% 77%

Респондент29 24 78% 64% 90% 18% 25% 6%

Респондент30 24 82% 74% 88% 16% 18% 0%

Респондент31 23 77% 62% 84% 13% 17% 8%

Респондент32 59 88% 88% 75% 88% 88% 88%

Респондент33 47 100% 100% 80% 75% 83% 80%

Респондент34 45 100% 100% 99% 80% 70% 83%

Респондент35 69 100% 100% 98% 96% 90% 80%

Респондент36 40 100% 78% 89% 72% 78% 65%

Респондент37 34 70% 95% 98% 70% 45% 59%

Респондент38 23 83% 79% 100% 2% 3% 1%

Респондент39 24 92% 64% 98% 2% 0% 0%

Респондент40 22 89% 59% 100% 0% 1% 0%

 Опыт, пережитый в рамках одного культурного пространства, при его
передаче в другое влечет за собой более или менее глубокую «переделку»
ситуации в двух разных перспективах – языковой и ментальной, что с наибольшей
очевидностью может быть прослежено в автопереводах. Из двуязычных писателей
для анализа был выбран В.В. Набоков для которого многоязычие и
поликультурность явились детерминирующими факторами жизни и творчества,
вернее «жизни в творчестве»369.
Весьма велика также роль «чужого слова», которая лежит в основе игровой
поэтики набоковских произведений, которой посвящено много серьезных
исследований, раскрывающих и комментирующих многочисленные аллюзии в
произведениях писателя 370. Творческое наследие Набокова «давно стало
испытательным полигоном для сторонников различных литературоведческих
школ и эстетических доктрин: компаративизм, структурализм, деконструктивизм.
При всем своем внешнем различии в применении на деле они сводятся к двум
вещам: к редукционистскому вычленению “главных моделирующих доминант”,
“центральных метафор”, под которые затем подгоняется все живое многообразие
набоковского творчества, а также к азартной охоте за “аллюзиями”,
“параллелями”, “пародийными отсылками” и “тематическими перекличками”,

369
Steiner G. After Babel. Aspects of Language and Translation. – London Oxford New York:
Oxford University Press, 1999. – P. 138-139.
370
См.: Левинтон Г.А. The Importance of Being Russian или Les allusions perdues //
В.В. Набоков: Pro et Contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и
зарубежных исследователей. Антология. – СПб: Изд. Русского Христиан. гуманитар. ин-та. –
1997. – С. 308-339; Тамми П. Заметки о полигенетичности в прозе Набокова // В.В. Набоков:
Pro et Contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и зарубежных
исследователей. Антология. – СПб: Изд. Русского Христианского гуманитарного института,
1997. – С. 514-528; Проффер К. Ключи к «Лолите». – СПб: Симпозиум, 2000. – 200 с.; Appel A.,
Newman C. Nabokov: criticism, reminiscences, translations, and tributes. – London: Weidenfeld &
Nicolson, 1971. – 452 р; Appel A. The Annotated Lolita; ed. with preface, introduction and notes by
Alfred Appel. – New York: Vintage Books, 1991. – P. 319-457; Bloom H. Vladimir Nabokov. –
London: Chelsea House Pub, 1987. – 382 p.; Cancogni A. The Mirage in the Mirror: Nabokov’s
«Ada» and Its French Pre-Texts. – New York: Garland, 1985. – 630 р; Dolinin A. Lolita in Russian //
The Garland Companion to Vladimir Navokov; in ed. Alexandrov A. – London: Routledge, 1995. – P.
321-330; Lubin P. Kickshaws and Motley // Russian Literature Triquarterly, 1970. – №. 17. – P. 187-
208; Proffer C.R. Keys to Lolita. – Bloomington: Indiana University Press, 1969. – 393 р.; Proffer C.
Ada as Wonderland: A Glossary of Allusions to Russian Literature // A Book of Things About
Nabokov. – Bloomington: Indiana University Press, 1972. – P. 249-79.
 170

обесцвечивающими эстетическое своеобразие конкретного произведения и

растворяющими специфику художественного видения писателя в мутном потоке
ассоциаций и аналогий, порожденных бурным воображением эрудированных
педантов»371.
Приведенное высказывание отчасти свидетельствует о том, что в
набоковедении возникла необходимость поиска иного ракурса подхода к трактовке
интертекстуальных связей писателя. Очевидно, что сформулированная таким
образом задача представляет собой слишком обширный предмет для изучения,
который мы в рамках настоящей работы ограничим рассмотрением
интертекстуальных трансформаций, которые прослеживаются в автопереводах
писателя и связаны с билингвальным сознанием писателя. Феномен автоперевода,
обладающего особым статусом по сравнению с традиционным двуязычным
переводом372, мы рассматриваем как частный случай межкультурного общения,
направление и характер которого во многом обусловливаются языковой и
культурной компетенцией коммуникантов, их «горизонтом ожидания»,
определяющим выбор коммуникативных стратегий, в том числе
интертекстуальных.
В одном из интервью в 1973 г. Набоков говорит о себе: «Я американский
писатель, родившийся в России и получивший образование в Англии, где я изучал
французскую литературу, прежде чем провести 15 лет в Германии»373.
Английский, наряду с русским, был языком его домашнего общения, и дети,
которые росли с английскими гувернантками, начинали читать по-английски
прежде, чем по-русски. Использование в быту трех языков (русского, английского
и реже французского) побуждало к постоянному переключению с одного

371
Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова:
Критические отзывы, эссе, пародии; сост. текста Н.Г. Мельников, О.А. Коростелев. – М.: Новое
лит. обозрение, 2000 – С. 6.
372
Фролов В.И. Автоперевод романа В.В. Набокова «Лолита» // Вестник МГЛУ. – 2016. –
№ 10 (749). – С. 39.
373
Набоков В.В. Два интервью из сборника «Strong Opinions» // В.В. Набоков: pro et
contra. – СПб.: РХГИ, 1999. – С. 152.
 171

языкового кода на другой, к чему Набоков привык с детства 374 и впоследствии

сделал основной коммуникативной особенностью «Ады».
Постоянное переключение языковых кодов в повседневной жизни
подтверждается биографическими фактами. В 1919 г. Набоков начинает свое
обучение в Кэмбридже и практически полностью переходит на общение на
английском, однако всеми силами старается «не засорить» свой русский,
ежедневно читая словарь Даля375. До 1929 г. писатель «не пользуется английским
как языком своего творчества и даже переводы старается делать на русский.
Исключение составляет автоперевод одной поэмы с русского на английский и пара
эссе, написанных по-английски»376. До середины 1930-х гг. В. Сирин – именно
русский писатель, и в последнем его «русском» романе – «Даре» – нет еще и следа
языковых контаминаций377. Окончательно поселившись в Соединенных Штатах,
писатель решает временно оставить свою «русскоязычную идентичность» и
целиком переходит на английский, подписывая свои произведения уже именем
Владимир Набоков. Однако в 1953 г. рождается замысел трансформации
«Conclusive Evidence» в «Другие берега», и с конца 1950-х гг. о Набокове уже

374 Например, следующее описание из «Других берегов»: «Об этих симптомах я

простодушно спросил родителей, которые как раз приехали в Берлин из Мюнхена или Милана,
и отец деловито зашуршал немецкой газетой, только что им развернутой, и ответил по-
английски, начиная – по видимому длинное – объяснение интонацией “мнимой цитаты”, при
помощи которой он любил разгоняться в речах: “Это, мой друг, всего лишь одна из абсурдных
комбинаций в природе – вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиеся щеки,
горе и красные глаза, shame and blushes, grief and red eyes... Tolstoj vient de mourir”, – вдруг
перебил он самого себя другим, ошеломленным голосом, обращаясь к моей матери, тут же
сидевшей у вечерней лампы. “Да что ты”, – удрученно и тихо воскликнула она, соединив руки,
и затем прибавила: “Пора домой”, – точно смерть Толстого была предвестником каких-то
апокалиптических бед»: Набоков В.В. Другие берега // Собр. соч.: в 4 т. – М.: Правда, 1990. –Т.
4. – С. 253.
375
Там же. – С. 277.
376
Beaujour E. Bilingualism // The Garland Companion to Vladimir Nabokov; in ed.
V. Aleksandrov. – Bert Stern Production, 1995. – P. 38.
377
Показательно в этом отношении высказывание Н. Берберовой, относящееся к 1929 г.,
которая воспринимает Набокова именно как русского писателя: «Номер “Современных записок”
с первыми главами “Защиты Лужина” вышел в 1929 г. Я села читать эти главы, прочла их два
раза. Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский
писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование
отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано» (Берберова Н.Н. Курсив мой:
Автобиография. – М.: Согласие, 2001. – C. 370-371).
 172

можно говорить как о «сложившемся двуязычном писателе, содержанием и

формой произведений которого являются межъязыковые ситуации» 378.
Все творчество Набокова актуализирует «мотив двоемирия»379, в той или
иной степени характерного для сознания билингвов. Говоря о биспациальности
поэтического мира Набокова, Ю.И. Левин развивает идею «дедуктивной»
семиотики, согласно которой в физических свойствах вещей заложены потенции
их символизации или семиотизации, их превращения из «жизненных» объектов в
объекты семиотические. Таким жизненным объектом может становиться
биография: «У художника специального склада, склонного к рефлексии над
собственным творчеством и/или игре, само соотношение между этими мирами –
миром реальности и миром воображения, или возможным миром произведения и
реальным миром <...> – может стать темой (или метатемой) художественного
творчества. Именно с этим явлением мы встречаемся у В. Набокова <...>
“Двумирность”, или “двупространственность”, биспациальность стала
инвариантом поэтического мира Набокова»380.
В основе жизненной ситуации Набокова Левин видит оппозицию
Родина/Чужбина, причем Родина раздваивается на Россию прошлого и на Россию
советскую, которые имеют точки пересечения, куда входит, в частности,
пейзажная Россия 381. Биспациальность Набокова обогащает его тексты
семантически и является имплицитным генератором смысла. Проявлением
двоемирия можно считать частое у Набокова использование приема
транслитерации. Интересно обратить внимание на параллельное сосуществование
двух лингвистических кодов, когда выбор знака, создающего разные ассоциации в
зависимости от языка, во многом зависит от темы описания. Например, говоря о

378
Steiner G. Extraterritorial // TriQuarterly. – 1970. – № 17. – С. 123.
379
См.: Таратута Ю.Л. Актуализация мотива «двупространственности» и русский фон
при автопереводе «Отчаяния» В. Набокова // Текст. Интертекст. Культура; под ред. В.П.
Григорьева, Н.А. Фатеевой. М.: Азбуковник, 2001. – С. 354-366.
380
Левин Ю.И. Биспациальность как инвариант поэтического мира В. Набокова
//Избранные труды. Поэтика. Семиотика. – М.: Языки русской культуры, 1998. – С. 323, 325.
381
Там же. – С. 350-352
 173

сумерках в «Других берегах», писатель сознательно транскрибирует в английском

тексте русское слово:
«Summer soomerki – the lovely Russian word for dusk»382.
«Летние сумерки (“сумерки” – какой это томный сиреневый звук!)»383.
Другой пример, только уже с введением английских слов в русский текст в
рассказе о приверженности семьи ко всему английскому:
«За брекфастом яркий паточный сироп, golden syrop, наматывался
блестящими кольцами на ложку, а оттуда сползал змеей на деревенским маслом
намазанный русский черный хлеб»384.
«At breakfast, Golden Syrop imported from London would entwist with its
glowing coils the revolving spoon from which enough of it had slithered onto a piece of
Russian bread and butter»385.
Отношение писателя к автопереводу было сложным и противоречивым. В
письме к Дж. Лафлину он жаловался на то, что перевод вообще вызывает у него
«умственную астму» («mental asthma»), поскольку «задействованные в нем
процессы сильно отличаются от умственных операций, происходящих при
восприятии, понимании, чтении или непосредственно при письме на любом языке
– и родном, и иностранном»386.
Автопереводы Набокова представляют собой творческое взаимодействие
миров, порождающее культурный синтез, в котором разноязычные версии
сливаются в один гипотетический текст. Любопытна в этом смысле
лингвокультурная метаморфоза «Conclusive Evidence» (1951), «Другие берега»
(1954), «Speak, Memory: An Autobiography Revisited» (1967)387. Интертекстуальные

382
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. – New York: Vintage
International, 1989. – P. 81.
383
Набоков В.В. Другие берега. – 1990. – С. 175.
384
Там же. – С. 174.
385
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. – 1989. – P. 79.
386
Selected Letters 1940-1977; ed. Nabokov D., Matthew J. Bruccoli. – New York: Harcourt
Brace Jovanovich / Bruccoli Clark Layman, 1989. – P. 42
387
Цепочкой «оригинал/перевод», однако, связаны только «Другие берега» и «Speak,
Memory: An Autobiography Revisited», в то время как «Conclusive Evidence» и «Другие берега»
по структуре и по стилю являются независимыми произведениями.
 174

соотношения между русской автобиографией и ее английским вариантом

представляют большой интерес еще и потому, что это «не просто автобиография
писателя, но основной автокомментарий ко всему корпусу произведений
Набокова, который содержит принцип авторских отсылок, имплицитных
интертекстуальных связей и автоцитат»388.
Важный прием построения набоковского текста, основной темой которого
является игра автора с читателем, которая предполагает обязательное узнавание
интертекста. Этот механизм создания игрового момента эксплицируется
Набоковым, например, невежеством гувернера: в русском тексте – через незнание
им «Евгения Онегина» А.С. Пушкина, а в английском варианте – путем
приписывания авторства «Хижины дяди Тома» Ч. Диккенсу:
«К этому времени я уже не нуждался в каком-либо надзоре, учебной же
помощи он не мог мне оказать никакой, ибо был безнадежный неуч (проиграл мне,
помню, великолепный кастет, побившись со мной об заклад, что письмо Татьяны
начинается так: “Увидя почерк мой, вы верно удивитесь”) <...>»389 (курсив мой –
Г.Д.).
«<...> since, at that late date, neither my brother nor I needed much the
educational help that an optimistic patron of his had promised my parents the wretch
could give us. In the course of our very first colloquy he casually informes me that
Dickens had written Uncle Tom’s Cabin, which led to a pounce bet on my part, winning
me his knuckle-duster»390 (курсив мой – Г.Д.).
Реализация этой же модели наблюдается в «Лолите»:
«I promise you, Brewster, you will be happy here, with a magnificent cellar, and
all the royalties from my next play - I have not much at the bank right now but I propose

388
Левинтон Г.А. The Importance of Being Russian или Les allusions perdues. – 1997. – C.
322.
Набоков В.В. Другие берега. – 1990. – С. 235.
389
390
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. – New York: Vintage
International, 1989. – P. 168.
 175

to borrow – you know, as the Bard said, with that cold in his head, to borrow and to
borrow and to borrow»391 (курсив мой – Г.Д.).
В приведенном отрывке – налицо перефразирование У. Шекспира:
«She should have died hereafter;
There would have been a time for such a word,
To-morrow, and to-morrow, and to-morrow,
Creeps in this petty pace from day to day,
To the last syllable of recorded time;
And all our yesterdays have lighted fools
The way to dusty death. Out, out, brief candle!» 392 (курсив мой – Г.Д.).
В автопереводе романа на русский язык очевидно прослеживается
ориентирование писателя на русскую национальную энциклопедию,
проявляющуюся в трансформировании известной цитаты из «Евгения Онегина»:
«Обещаю вам, Брюстер, что вы заживете здесь счастливо, пользуясь
великолепным погребом и всем доходом с моей следующей пьесы, – у меня
сейчас маловато в банке, но ничего, буду жить долгами, как жил его отец, по
словам поэта»393 (курсив мой – Г.Д.)394.
Приведенные примеры иллюстрируют механизм переключения
национальных энциклопедий, каждая из которых располагает собственными
интертекстами.

391
Nabokov V. Lolita. – Penguin Books, 1995. – P. 301.
392
Shakespeare W. Macbeth. – New York: Garden City, 2014. – P. 35.
393
Набоков В.В. Лолита // Набоков В. Американский период: собр. соч.: в 5 т. – СПб.:
Симпозиум, 2000. – Т. 2. – С. 367.
394
Любопытно сравнить перевод этого отрывка на итальянский язык. В хронологически
первом переводе романа (1971), который делался с английского языка и в котором на Шекспира
нет даже намека: «Ve lo garantisco, Brewster, sarete felice qui, con una splendida cantina, e tutti i
diritti d’Autore della mia prossima commedia... in questo momento non ho un gran che in banca, ma
mi propongo di chiedere prestiti, sapete, come diceva il bardo, di chiedere prestiti, prestiti, prestiti»
(Nabokov V. Lolita. – Milano: Arnoldo Mondadori, 1971. – P. 454; курсив мой – Г.Д.). Во втором
переводе (1998), выполненным другим переводчиком, передается игра слов – «do-money» и
«domani» [ит.: «завтра»], но аллюзия также утрачивается: «Glielo prometto, Brewster, sarà felice
qui, con una cantina superba, e tutti i diritti della mia prossima commedia - in questo momento non ho
molto in banca, ma domani ho intenzione di farmi prestare un po’ di soldi – sa, come disse il Bardо
inglese: do-money, do-money, do-money» (Nabokov V. Lolita. – Milano: Adelphi, 1998. – P. 374;
курсив мой – Г.Д.).
 176

Важной стратегий интертекстуального поведения Набокова является

экспликация в автопереводе исходного интертекста и добавление других
интертекстов, как в следующем примере из «Других берегов» и «Speak, Memory»:
«Но были в Париже и особые группы, и там не все могли сойти за Алеш
Карамазовых»395 (курсив мой – Г.Д.).
В английской версии фигурируют уже два персонажа из романа
Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» вместе с указанием на самого писателя,
а также появляется имя поэта В.Ф. Ходасевича:
«Not all the mystagogues were Dostoevskian Alyoshas; there were also a few
Smerdyakovs in the group, and Hodasevich’s poetry was played down with the
thoroughness of a revengefull racket»396 (курсив мой – Г.Д.).
Одновременно Набоков нередко снимает слишком тесно связанного с
определенной культурой интертекст. Например, в английской версии
автобиографии приносится в жертву хрестоматийная для русской национальной
энциклопедии эксплицитная аллюзия:
(8) «Пора моих онегинских забот длилась недолго, но живо помню, как
было приятно открывать существование рубашек с пришитыми воротничками и
необязательность подвязок» 397 (курсив мой – Г.Д.).
«By that time my youthful preoccupation with clothes was on the wane, but it did
seem rather a lark, after the formal fashions in Russia, to go about in slippers, eschew
garters, and wear one’s collar sewn into one’s shirt – a daring innovation in those
days»398 (курсив мой – Г.Д.).
В следующем примере также наблюдается снятие аллюзии, что упрощает
интертекстуальную игру английского текста по сравнению с русским:

395
Набоков В.В. Другие берега. – 1990. – С. 287.
396
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. – New York: Vintage
International, 1989. – P. 285.
397
Набоков В.В. Другие берега, 1990. – C. 274.
398
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited, 1989. – P. 160.
 177

«Никогда не уедет с Онегиным в Италию княгиня Н. Никогда не

поправится Эмма Бовари, спасенная симпатическими солями в своевременной
слезе отца автора»399 (курсив мой – Г.Д.).
«Never will Emma rally, revived by the sympathetic salts in Flaubert’s father’s
timely tear»400 (курсив мой – Г.Д.).
Другая важная интертекстуальная стратегия Набокова заключается в
эксплицировании источника (прием компенсации). В следующем отрывке
встречаются интертексты, восходящие к разным энциклопедическим кодам –
русскому (Анна Каренина и Дама с собачкой) и французскому (Эмма Бовари):
«Итак, Луиза стоит на плоской кровле своего дома, опершись белой рукой
на каменный парапет <...> а лорнет направлен - этот лорнет я впоследствии
нашел у Эммы Бовари, а потом его держала Анна Каренина, от которой он
перешел к Даме с собачкой и был ею потерян на ялтинском молу» 401 (курсив мой –
Г.Д.).
В английской версии аллюзия на чеховскую «Даму с собачкой»
эксплицируется именем Чехова в самом тексте:
«That lorgnette I found afterward in the hands of Madame Bovary, and later Anna
Karenin had it, and then it passed into the possession of Chekhov’s Lady with the
Lapdog and was lost by her on the pier at Yalta»402 (курсив мой - Г.Д.).
И далее:
«Тупая эта опасность плелась за нами до апреля 1918-го года. На ялтинском
молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет <...>»403 (курсив мой – Г.Д.).
«During the winter of 1917-18 and well into the windy and bright Crimean
spring, idiotic death toddled by our side. Every other day, on the white Yalta pier

399
Набоков В.В. Другие берега, 1990. – C. 217.
400
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited, 1989. – P. 265.
401
Набоков В.В. Другие берега, 1990. – С. 249.
402
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited, 1989. – P. 202.
403
Набоков В.В. Другие берега, 1990. – С. 269.
 178

(where, as you remember, the lady of Chekhov’s “Lady with the Lapdog” lost her
lorgnette among the vacational crowd) <...>»404 (курсив мой – Г.Д.).
Английский язык Набокова является инобытием его русского. В
«Подлинной жизни Себастьяна Найта» писатель создает миф о двух братьях,
родных по отцу, но имеющих разных матерей – русскую и англичанку. На их
тождестве делается акцент в финале романа, вскрывающий
психолингвистический механизм сознания билингвов, а именно растождествление
двух братьев (= языков/культур) и их одновременное слияние во внутреннем
единстве, невозможность существовать друг от друга изолированно: «Я –
Себастьян, или Себастьян – это я, или, может быть, оба мы – кто-то другой, кого
ни один из нас не знает»405.
Интертекстуальные стратегии Набокова, прослеживающиеся в его
автопереводах, отражают особенности полилингвального сознания, которое
проявляется в специфике организации языковой личности в экспрессивно-
коммуникативном плане. При координативном двуязычии (многоязычии)
формируется совершенно иное отношение языковой личности к каждому языку и
соответствующей культуре, которые воспринимаются не изолированно, а через
призму другого языка/культуры. Такое остранение позволяет поликультурной
языковой личности по-своему оценивать некоторые культурные единицы и ведет к
особому, полилингвальному речевому поведению как следствию диалогической
природы творческого сознания, которое у Набокова принимает форму важного
принципа создания текста.
Используемые Набоковым приемы передачи интертекста не могут
рассматриваться как универсальная стратегия, поскольку автор-переводчик,
являясь «образцовым читателем» своих произведений, обладает несравненно
большей свободой обращения с текстом.

404
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited, 1989. – P. 245.
405
Набоков В.В. Подлинная жизнь Себастьяна Найта // Набоков В.В. Американский
период: собр. соч.: в 5 т. – СПб.: Симпозиум, 2000. – Т. 1. – С. 197.
 179

2.4 Перевод как интертекст

Анализ теоретических работ в области взаимосвязи языка и культуры

показал, что к настоящему времени сложилась определенная научная база для
изучения поликультурной языковой личности (разработаны теоретические основы
формирования вторичной языковой личности в процессе обучения иностранным
языкам (И.И Халеева, Н.Д. Гальскова); соизучения иностранного языка и
культуры в рамках формирования межкультурной личности как медиатора двух
культур (Г.Д. Дмитриев, Г.В. Елизарова, Т.Л. Гурулева, Л.П. Халяпина);
социокультурного подхода к обучению языкам международного общения
(П.В. Сысоев), что отнюдь не удивительно. Объяснить стремление познать язык
как «действительное сознание», воплощение социокультурных и персональных
смыслов можно, взяв на вооружение мысль Б.А. Успенского, что язык, «моделируя
мир», одновременно «моделирует и самого пользователя этим языком» 406, и
напоминание М.М. Бахтина, что мы «берем язык не как систему абстрактных
грамматических категорий, а «язык мировоззрения» и даже как конкретное
мнение, обеспечивающее максимум взаимного понимания»407. При этом
очевидным является факт недостаточной разработанности вопросов, касающихся
возможностей и способов постижения концептуальных систем представителей
других культур.
Перевод, осмысляемый в исследовании как интертекст, является связующим
звеном между двумя культурами, средством межкультурного общения. Он несет
элементы различных культур и нацелен на сохранение национальной специфики:
«войдя в некоторую культурную общность, культура начинает резче
культивировать свою самобытность»408, при этом и другие культуры кодируют ее

406
Успенский Б.А. Избранные труды. Семиотика истории. Семиотика культуры. – М.:
Гнозис, 1994. – Т. I. – С. 7.
407
Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Литературно-критические статьи. – М.: Худ.
лит-ра, 1986. – С. 471.
408
Лотман. Ю.М. Статья по семиотике и типология культуры // Избранные статьи: в 3 т. –
Таллин: Александра, 1992. – Т. I. – С. 24.
 180

как «особую», «необычную».

Язык культуры народа специфичен и уникален, он по-особому фиксирует в
себе мир и человека в нем, создавая свою реальность, выступает выразителем
определенной национальной ментальности. Понятно, что без владения системой
ключевых концептов и выражающих их культурно-значимых
(лингвоспецифичных) единиц полноценное межкультурное общение немыслимо.
При этом трудность заключается в том, что в разных языках и культурах
«концептуальные системы» не совпадают, поэтому главной задачей является
передача смыслового содержания переводимого текста, осознание неразрывности
коммуникации и культуры, сближающей «свое» и «чужое». Междисциплинарный
подход к переводу перенес внимание с оппозиции «исходный
текст»/«принимающий текст» на соотношение «перевод»/«принимающая
культура». В этой связи принятые в современной теории перевода положения
представляются полезными и применимыми к процессу формирования
поликультурной языковой личности.
Вся история преподавания ИЯ представляет собой последовательную смену
признания перевода в качестве доминирующего метода обучения или же его
полного исключения из лингводидактики409. В период позднего Средневековья и
приблизительно до XVI столетия перевод активно используется для усвоения
лексики, грамматических структур и в качестве подспорья для понимания
письменных текстов. Укоренившаяся традиция обучения латыни как системы
предписанных норм (т.е. как «langue» в терминологии Ф. де Соссюра) поначалу

409
Вопрос об использовании перевода в практике преподавания иностранного языка
возникает с того момента, когда латынь теряет статус универсального средства общения, что
обусловливает необходимость изучения национальных языков. Первые грамматики
итальянского, испанского, английского, французского и немецкого языков начинают появляться
в XV-XVI вв. и сначала пишутся на латыни, однако постепенно и метаязыковая функция
начинает переходить к другим языкам. В XVII в. под влиянием рационалистической философии
Декарта и в результате расширения межгосударственных связей оживляется идея о создании
общего для всех языка и начинаются поиски лингвистических универсалий. Одной из наиболее
известных картезианских описательных грамматик является грамматика Пор-Рояля, впервые
изданная в 1660 г. А. Арно и К. Лансло (последний, кстати, был одним из первых во Франции
профессиональных лингвистов и преподавателем латинского языка) (Алпатов В.М. История
лингвистических учений. – М.: Языки русской культуры, 1999. – С. 44-54).
 181

переносится на почву преподавания и живых языков. Однако уже в XVI в.

зарождается методика «естественного способа» обучения ИЯ: водоразделом
между формальной дидактикой (грамматика и перевод) и устно-разговорными
методами становится деятельность опытного преподавателя латыни и
французского языка К. Голибанда, который в XVI столетии провозгласил в
качестве основного в лингводидактике прямого метода погружения в стихию ЛК2
с обязательным требованием: преподаватель должен быть родным носителем того
языка, которому он обучает. Перевод при таком подходе использовался весьма
ограниченно, в основном, для сравнительно-сопоставительного анализа
грамматических форм разных языков. Метод Голибанда нашел горячий отклик у
М. Монтеня, который, опираясь на собственный детский опыт, еще более
категорично требовал отказаться от упражнений на грамматический перевод и в
качестве единственно допустимого способа изучения ИЯ провозглашал полное
погружение в стихию изучаемого иностранного языка.
Возвращение к рассмотрению перевода как ключа к пониманию
письменных текстов на ИЯ можно рассматривать практически все XVII столетие:
именно в это время приобретают популярность тексты с подстрочным переводом,
а в основе преподавания иностранного языка неизменно находится сравнительно-
сопоставительный анализ410. Однако XVIII в. уже характеризуется тенденцией
если не к полному игнорированию перевода в практике преподавания ИЯ, то, по
крайней мере, весьма ощутимым преуменьшением его роли. Такой поворот совсем
не удивителен, если обратиться к общей лингвистической ситуации в Европе
XVIII столетия, когда к теоретическим проблемам языка обращались ученые, не
являющиеся профессиональными лингвистами. К их числу относятся Э. Бонно,
Дж. Вико, И.Г. Гердер, Г.В. Лейбниц и Ж. Руссо, поставившие в центр научного

410
Достаточно вспомнить, что в России, например, в школьный канон традиционно
входили «Притчи Эсоповы» и «Гомерова брань, или Бой жаб или лягушек, и мышей»,
напечатанные в переводе И.Ф. Копиевского параллельно с латинским текстом именно с целью
обучения латыни. В таком виде они переиздавались также в 1712 и 1717 гг. (Левин Ю.Д.
История русской художественной литературы. – СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. – Т. 1. – С. 85).
 182

обсуждения вопрос о происхождении языка 411. Идеи этого периода можно считать
первым вариантом концепций, развитых позднее В. фон Гумбольдтом.
Смена веков вновь влечет за собой переосмысление методов
лингводидактики, и XIX столетие входит в историю уже как период сильной
грамматизации с одновременным возвратом к переводу как доминирующему
способу обучения ИЯ. Причину подобного поворота, вероятно, следует искать в
парадигме лингвистической науки того времени, связанной со становлением
сравнительно-исторического метода в языкознании, толчком к развитию которого
послужила гипотеза о санскрите как праязыке, выдвинутой в 1786 г. на заседании
Королевского общества в Калькутте английским востоковедом У. Джонсом.
Сравнительно-сопоставительный метод очень скоро занял ведущие позиции в
лингвистике: в первой половине XIX в. вышли в свет работы Я. Грима, Ф. Боппа,
Р. Раска, А.Х. Востокова, которые на долгие годы определили парадигму
лингвистический исследований (гипотеза о праязыке была опровергнута
А. Шлейхером только во второй половине XIX столетия).
Пламенным защитником метода грамматизации и формального
сопоставления языков при помощи перевода были Иоанн Г. Сейденштукер и его
последователь К. Плотц. Первый в своем труде «Elementarbuch zur Erlernung der
französischen Sprache» (1811) предлагал целый ряд фраз для перевода с немецкого
на французский и обратно с целью тренировки для запоминания грамматических
правил, в то время как Плотц широко использовал упражнения на перевод
отдельных, предлагаемых без контекста предложений 412.
К началу XX в. в лингвистике младограмматизм и шире – вся сравнительно-
сопоставительная парадигма начинают сдавать свои позиции, прежде всего,
потому что основная задача языкознания предшествующего столетия, а именно
построение сравнительных фонетики и грамматики, считается уже решенной. И
если младограмматики продолжали господствовать в Германии всю первую
четверть XX в., то в других странах, уже начиная с конца XIX в., ученые

411
Алпатов В.М. История лингвистических учений. – 1999. – С. 54-55.
412
Titone R. Bilinguismo precoce e educazione bilingue. – Roma: Armando Ed, 1972. – P. 25-26.
 183

(например, И.А. Бодуэн де Куртенэ и Н.В. Крушевский в России, Ф. Боас в США,

Г. Суит в Англии или Дж. Бонфанте в Италии, где сложилась школа
неолингвистики, основателем которой считается М. Бартоли) начинают выходить
за рамки сложившейся научной парадигмы. Оппозиция компаративизму как
универсальной методологии была особенно сильна во Франции, Бельгии и
Швейцарии, где, собственно, и появился «Курс общей лингвистики» Ф. де
Соссюра, изданный в 1916 г. Ш. Балли и А. Сеше. Следует указать также на еще
одно направление в развитии языкознания того времени – этнолингвистику,
связанную со знаменитой гипотезой языковой относительности Сепира-Уорфа.
Именно на первую половину XX столетия благодаря деятельности таких
ученых, как О. Есперсен, Г. Свит, и Г.Е. Палмер, приходится оформление
лингводидактики в качестве научной дисциплины. Так, например, английский
филолог Г. Свит уделял большое внимание фонетике и устной речи. Он настаивал
на применении в процессе обучения самых разных методов в зависимости от
уровня владения ИЯ: если на начальном этапе допустимым считалось
использование перевода с иностранного языка на родной для дословной передачи
лексем ИЯ, то уже на продвинутом этапе обучения выдвигалась задача «думать на
изучаемом языке», а поэтому в качестве упражнения предлагалось использовать
перевод с родного языка на ИЯ. Подход Свита обнаруживает очевидное
стремление дистанцироваться от крайностей дихотомии «грамматика/перевод» vs.
«прямое погружение»413. Что же касается О. Есперсена, то его взгляд на перевод
как способ обучения иностранному языку гибкостью не отличается. В частности,
в своей работе «How to Teach a Foreign Language» (1904) он выступает с резкой
критикой практики использования учебного перевода, обращая первостепенное
внимание на бесконечную возможность выражения в языке одного и того же
смысла. Очевидно, такая позиция была обусловлена отказом от основных
постулатов XIX столетии: во-первых, от взгляда на перевод как на доминирующий
метод обучения ИЯ; во-вторых, от попытки установления в процессе перевода
формальных соответствий между элементами разных языков. Есперсен
413
См.: Sweet H. Primer of Phonetics. – Oxford: At the Clarendon Press, 1890.
 184

безоговорочно требовал погружения в стихию живого языка и призывал

использовать упражнения, направленные на развитие устной речи 414. Наиболее
радикально отказ от перевода в практике обучения ИЯ в этот период был
сформулирован Г.Е. Палмером в работе «The Scientific Study and Teaching of
Language» (1917), где перевод на родной язык обучаемого для объяснения единиц
иностранного языка объявлялся не только непродуктивным, но и
противоестественным 415.
В целом, теоретические работы по лингводидактике начала XX столетия
отличаются гибкостью, учетом наследия предшествующих эпох, а также
применением разнообразных методов в процессе обучения ИЯ. В совокупности
они подготовили почву для междисциплинарного подхода, который характеризует
наиболее прогрессивные методы преподавания иностранных языков и
формирования вторичной языковой личности, начиная со второй половины XX в.
1950-е гг. вошли в историю как заря эпохи электронно-вычислительных
машин и автоматизации в обработке языковой информации и одновременно стали
периодом заката структурной лингвистики (наиболее очевидными эти процессы
были в Америке, где господствовал дескриптивизм, основоположником которого
считается Л. Блумфилд). Наметившийся кризис в лингвистике разразился
«хомскианской революцией», в парадигме которой задача грамматики
формулировалась уже как моделирование деятельности носителя языка.
Фундаментальными по своей важности для методики преподавания иностранных
языков стали также предложенные Н. Хомским понятия «компетенция»
(«competence», понимаемая как знание языка) и «употребление» («performance»,
т.е. реальное использование языка в конкретных ситуациях), которые, разумеется,
перекликаются с соссюровским разграничением «языка» («langue») и «речи»
(«parole»), однако с одним существенным отличием: если у Соссюра «язык»
рассматривается как систематический инвентарь единиц, то в теории Хомского

414
См.: Jespersen О. How to Teach a Foreign Language. – University of Toronto, 1904. – 220
p.
415
См.: Palmer Harold E. The Scientific Study and Teaching of Languages. – New York:
World Book Company, 1917. – 113 p.
 185

«компетенция» видится как явление динамичное, представляющее собой систему

порождающих процессов416.
В настоящее время, на наш взгляд, говорить о каком-то одном
доминирующем методе в формировании вторичной поликультурной языковой
личности трудно. С учетом последних достижения нейропсихологии,
когнитивных наук, лингвистики, психолингвистики, теории речевой деятельности
и лингвометодики мы предлагаем рассматривать практику применения учебного
перевода, поскольку именно этот вид деятельности наиболее эффективно
формирует навыки и умения оперирования лексиконом, детерминированным
социокультурным контекстом повседневного бытия иноязычного социума и
репрезентирующим национальную языковую личность как обобщенный образ
соответствующего языкового типа.
Выше уже отмечалось, что приблизительно с конца XIX столетия перевод
стал активно вытесняться устно-разговорными методиками преподавания ИЯ, что
привело к сужению сферы применения учебного перевода, который стал все чаще
рассматриваться скорее как препятствие, нежели как ключ к иноязычной
лингвокультуре. Основные претензии к переводу как средству преподавания ИЯ
были связаны с тем, что «переводить» означает постоянно прибегать к средствам
родного языка обучаемого, а следовательно, к отличным по сравнению с «target
language» способам выражения и к иной языковой картине мира. Тем не менее
именно в процессе перевода язык перестает выступать только в качестве
инвентаря упорядоченных средств и набора лишенных жизни фраз, превращается
в действующую когнитивную систему, которая обеспечивает прагматику общения
языковой личности.
В процессе межкультурного общения происходит передача информации,
которая (аналогично стратегиям перевода) вместо балансирования между
ориентированием либо на исходную культуру («source oriented»), либо на
принимающую культуру («target oriented») должна ориентироваться, прежде всего,

416
Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса / пер. В. А. Звегинцева. – М.: Изд-во
Московского ун-та, 1972. – 126 c.
 186

на адекватное восприятие передаваемой информации. Переводчик, сознание

которого является сознанием билингвокогнитивным417, транслирует смыслы,
действуя в рамках вторичной картины мира, и именно эта вторичная картина мира
является основой для его творческой деятельности. Если принять теоретическое
положение Э. Пима о промежуточной роли переводчика, который по отношению к
исходной культуре и принимающей культуре занимает «третье» культурное
пространство418, то идеальным образцом глубоко инкультурированной языковой
личности является переводчик. Переводческий билингвизм являет собой
билингвизм динамический, при котором в контакт вступают не только языки, но и
культуры, и характеризуется высоко сформированным механизмом языкового
переключения419, что предполагает наложение семантического и
интертекстуального поля исходной лингвокультуры на семантическое и
интертекстуальное поле принимающей лингвокультуры.
Данное положение обусловливает место и роль перевода в формировании
интертекстуальной компетенции вторичной языковой личности и диктует
необходимость сформулировать основные методические принципы освоения
интертекстуальных эквиваленций и формирования способности к реконструкции
содержания межкультурных лакун.
Мы считаем, что использование учебного перевода в формировании
вторичной поликультурной языковой личности имеет очевидные преимущества
перед другими методами в силу следующих причин420:
1. Перевод позволяет установить связь между языковыми единицами/
конструкциями и конкретными коммуникативными ситуациями.
Речевая деятельность характеризуется не только фактором реализации, но и
степенью совершенства. Поскольку речевое произнесение есть результат действия

417
Халеева И.И. Основы теории обучения пониманию иноязычной речи: Подготовка
переводчиков. – 1989. – 236 с.
418
Pym A. Pour une Ethique du Traducteur. – Ottawa: Artois Presses Université, 1997. – 429 р.
419
Зимняя И.А. Психология перевода. – М.: МГПИИЯ, 1981. – 99 с.
420
Denissova, G.V. Developing Secondary Language Identity in the Context of Professional
Communication / G.V. Denissova, А.А. Zalizniak, Е.А. Redkina // Psychology in Russia: State of the
Art. – 2019. – № 1 (12). – С. 20-29.
 187

сложного механизма, все его составляющие должны быть доведены до

определенной степени автоматизма, понимаемом как «совокупность навыков
оформления (внешних и внутренних) и умственных операций» 421. Исходя из этого,
правомерно утверждать следующее: на начальном этапе обучения ИЯ основной
целью является не столько способность построения фраз согласно системе
предписанных норм, сколько умение выразить свою мысль за оптимальный
отрезок времени таким образом, чтобы быть понятым. В этом смысле перевод
представляется наиболее продуктивным средством когнитивного контроля за
операцией языкового кодирования/декодирования с самого начального уровня
изучения ИЯ, на котором полезными являются упражнения на передачу самых
простых фраз с целью подбора функционального эквивалента. Что же касается
продвинутых этапов обучения, то в этом случае имеет смысл рассматривать
перевод уже как ключ к структурам изучаемого языка, как инструмент
межъязыкового сравнения на грамматическом, лексическом, прагматическом и
стилистическом уровнях в более сложных текстах разных речевых жанров. Если
такие тексты предлагаются на ранних стадиях обучения ИЯ, когда у обучаемого
еще не сложилась определенная картина соответствий, то перевод не только не
способствует более эффективному усвоению ИЯ, но может его даже тормозить.
Иными словами, представляется целесообразным разделять то, что М. Холлидей
называет «grammar of rules» и «grammar of options», отдавая предпочтение
последней на начальном этапе обучения, а первой – на продвинутом422.
2. Перевод способствует развитию идиоматичной речи на ИЯ и улучшению
знаний родного языка.
Сравнения и сопоставления, которые имеют место в упражнениях на
учебный перевод, являются перспективными как выражение тенденции к
выявлению между разными лингвистическими кодами и подкодами случаев
морфологической, семантической, синтаксической, прагматической,

421
Зимняя И.А. Речевой механизм в схеме порождения речи (применительно к задачам
обучения иностранному языку) // Психолингвистика и обучение русскому языку нерусских; под
ред. А.А. Леонтьева, Н.Д. Зарубиной. – М.: Русский язык, 1977. – С. 130.
422
Halliday M. Language as Social Semiotic. – London: Arnold, 1978. – P. 4.
 188

стилистической, интонационной и пр. симметрии/асимметрии 423. Наибольшую

сложность для изучающих ИЯ на начальном уровне представляет достижение
именно прагматической симметрии через преодоление страха перед формальной
асимметрии. Перевод, используемый даже на самом начальном этапе обучения
ИЯ, позволяет осознать и проверить на практике, что семантико-синтаксическая
симметрия может обернуться коммуникативной асимметрией, приводящей либо к
несуществующим выражениям, либо к фразам, которые несут иное смысловое
содержание. Поскольку абсолютно правильный, согласно правилам системы
предписанных норм, способ выражения смысла может оказаться неприемлемым с
прагматической точки зрения, следует оценивать варианты перевода обучаемых в
зависимости от того, является ли перевод «функциональным»
(=правильным)/«нефункциональным» (=ошибочным)/«функциональным», но с
иным смысловым содержанием (=ошибочным). Целесообразным при этом
представляется обсуждение различных вариантов передачи одного и того же
высказывания с последующим анализом возможностей и способов выражения в
конкретной коммуникативной ситуации. Смысл рассмотрения разных вариантов
перевода заключается не только и не столько в исправлении грамматических,
синтаксических и лексических ошибок, сколько в работе с переводными фразами,
которые несут иное смысловое содержание и/или обладают иными коннотациями.
3. Перевод – не средство к запоминанию лексем ИЯ в их денотативном
значении, а инструмент для осмысления их коннотаций и комбинаторных
возможностей.
Традиционно перевод на родной язык обучаемого применяется для
разъяснения и запоминания значения иностранного слова, что требует
переосмысления, прежде всего потому, что в лингводидактике в последнее время
акцент сместился с грамматики на слово, которое встраивается в ситуацию и
дискурс, что влечет за собой необходимость признания разницы между знанием
слов и умением пользоваться словарем. При этом слово толкуется как ключ к

423
Salmon L. Teoria della traduzione. Una riflessione critica, dalle premesse teoriche alla
pratica completa. – Milano: Vallardi, 2003. – P. 219-232.
 189

культуре изучаемого языка424, в то время как словарная статья обычно предлагает

лишь ближайший коррелят, а не прагматический эквивалент, которых может быть
несколько в зависимости от количества коннотаций и контекстов употребления.
Словарного («дословного») перевода иноязычных лексем на родной язык
обучаемого, таким образом, следует избегать по нескольким причинам: а) у двух
близких коррелятов из разных языков могут совпадать денотативные значения и
различаться коннотативные; б) словарный перевод лексемы не дает представления
о ее семантических и ассоциативных полях, а также о комбинаторных
возможностях; в) обманчивое сходство может скрывать существенные смысловые
и коннотативные расхождения и тем самым вести к семиотическим сдвигам;
г) переводные словарные аналоги не являются подлинными эквивалентами ввиду
возможного отсутствия в их значении специфичных для изучаемого иностранного
языка/культуры идей, и, наконец, д) интертекст при дословном передаче может
вести к утрате семантической ëмкости высказывания. Новые лексемы гораздо
продуктивнее усваиваются, если в обучении используются: контекстуальные
ключи, т.е. ближайший контекст и описывающие слова; внутриязыковые ключи,
т.е. анализ внутренней формы слов: идентификация значения незнакомого
иноязычного слова протексте во многом по аналогии с пониманием значения во
внутренней форме неологизмов родного языка; межъязыковые ключи, а также
перевод связных текстов, предоставляющих возможность сравнения двух языков,
каждый из которых обладает собственной категоризацией мира. Учебный перевод
как тренировка способствует приобретению навыков интерпретации, и в этом
смысле может считаться активным прочтением, повышающим уровень
сознательности в использовании языковых средств.

424
Рахилина Е.В. Когнитивный анализ преметных имен. – М.: Русские словари. – 2000. –
301 с.; Залевская А.А. Введение в психолингвистику, 1999. – 395 с.; Вежбицкая А. Русские
культурные скрипты и их отражение в языке // Ключевые идеи русской языковой картины мира;
под ред. А.А. Зализняк, И.Б. Левонтиной, А.Д. Шмелева. М.: Языки славянской культуры, 2005.
– С. 389-423.; Wierzbicka A. Cross-cultural Pragmatics: The Semantics of Human Interaction. –
Oxford: Oxford University Press, 1991. – 621 р.; Wierzbicka A. Semantics, culture, and cognition:
Universal human concepts in culture-specific configurations. – Oxford: Oxford University Press on
Demand, 1992. – 570 р.; Зализняк А.А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Константы и переменные
русской языковой картины мира. – М.: Языки славянской культуры, 2012. – 472 с.
 190

До сих пор затрагивались, в основном, вопросы, касающиеся привлечения

практики учебного перевода на начальном уровне обучения ИЯ. Перевод в данном
случае видится как вспомогательное средство для обогащения словарного запаса и
автоматизации использования языковых средств, т.е. в целях более эффективного
обучения пониманию, письму и говорению. Окончательное формирование
вторичной языковой личности, понимаемое как лингвоментальное
перепрограммирование носителя определенного языка/культуры, в результате
которого формируется «третье» лингвокультурное сознание, происходит на
продвинутых этапах обучения. Благодаря тому, что процесс перевода состоит из
непрерывной цепочки сталкивающихся между собой смыслов разных
языков/культур, переводческая практика неизбежно ставит обучаемого в
ситуацию, когда он должен сам решать сложные коммуникативные задачи.
Учебный перевод в этом процессе рассматривается не как способность
производить идентичные тексты, а как умение оперировать разными
семиотическими системами, направленное на создание новых межкультурных
отношений.
4. Перевод как ключ к иноязычной картине мира средство выявления
межъязыковых и межкультурных лакун.
Любой естественный язык располагает набором ключевых концептов и
стереотипов, функционирование которых в процессе речемыслительной
деятельности протекает при взаимодействии перцептивного, когнитивного,
эмоционально-оценочного, социального и индивидуального опыта, и именно их
использование в процессе коммуникации обеспечивает «выход» на образ мира
участников речевого общения по линии языковых и энциклопедических знаний.
Т.М. Николаева предлагает условно выделять три основных вида
стереотипов в речевом поведении: 1) речевой стереотип, представляющий собой
чужую речь в речи говорящего, 2) коммуникативный стереотип в виде этикетных
формул и клишированных оборотов, 3) ментальный стереотип как определенные
установки и предсказуемые реакции, облекаемые в вербальную и невербальную
 191

форму425. Последний из выделенных видов – ментальный стереотип, облекаемый

в вербальную и/или невербальную форму, является имплицитным знанием
когнитивной системы, общей для переработки языковой и неязыковой
(перцептивной) информации, и может рассматриваться «как суперфиксированное
и суперустойчивое даже перед лицом реального опыта, опровергающего его,
представление об объекте или категории объектов (явлений, процессов)
действительности, содержащееся в сознании отдельных личностей или целых
социальных групп»426. Стереотип сознания фактически есть явление
психолингвистического и психосемиотического характера, которое во многом
определяет поведение представителей определенной линквокультурной общности
и реализуется: а) через стереотип организации коммуникации в данной
культурной общности; б) через стереотипные языковые единицы, используемые
носителями языка в стандартных ситуациях общения; в) в форме нормированных
оборотов речи – речевых стереотипов.
Под «речевым стереотипом» понимается единица языка, вызывающая
некоторый минимум сходных ассоциативных реакций по ряду семантических
признаков оценочного характера, в которой на вербальном уровне в сознании
представителей определенной лингвокультурной общности оформилось в
метафорической или в метонимической функции отношение определенной
категории к себе самой или к другой категории 427. К этой же категории следует
отнести разновидность речевого стереотипа, представляющего собой чужую речь
в речи говорящего, которые было предложено называть интертекстами-мемами,
функционирующими в речи в качестве первичного средства коммуникации, но
обладающими некоторыми особенностями, отличными от речевого штампа или
клише.

425
Николаева Т.М. От звука к тексту. – 2000 – С. 162-178.
426
Прохоров Ю.Е. Национальные социокультурные стереотипы речевого общения и их
роль в обучении русскому языку иностранцев. – 1997. – С. 73.
427
Рыжков В.А. Регулятивная функция стереотипов // Знаковые проблемы письменной
коммуникации. Межвуз. сб. науч. трудов. – Куйбышев: Пединститут, 1985. – С. 13.
 192

Поскольку интертексты принадлежат дискурсу, позволяя носителю языка

идентифицировать себя с определенным лингвокультурным сообществом,
необходимо учитывать коммуникативные ситуации, предусматривающие
столкновение культур, которое возникает при необходимости выразить смыслы,
рожденные в рамках одной лингвокультуры, средствами другой.
5. Перевод как средство формирования «интертекстуальной компетенции».
Поскольку сама культура интертекстуальна, именно перевод, неизбежно
совмещающий интертекстуальные пространства исходного и переводного текстов,
оказывается наиболее интенсивной формой интертекстуальных связей. Сама
онтологическая природа перевода связана, с одной стороны, с неограниченными
возможностями передачи текста в рамки иноязычной культуры, а с другой – в
приспособлении особенностей семиотического универсума исходной культуры к
семиотическому универсуму культуры принимающей. В результате столкновения
двух семиотических систем как раз и создается «третье» культурное
пространство, принципиально новое и непредсказуемое, которое становится в
рамках иноязычной культурной общности «генератором новых смыслов».
В переводе интертекстуальные элементы, как и все другие знаки исходного
языка, подвергаются интерпретации. Интерпретация, как показал У. Эко 428, имеет
свои границы, определяемые критерием историчности, контекстом и
целостностью текста, а ее гарантом выступает общество: для исследования всех
возможностей текста (в том числе, и тех, которые не предусмотрены автором)
интерпретатор отталкивается от так называемых «значений нулевой степени»,
которые закреплены в данный исторический момент. Сформулированные Эко
принципы принятия или отвержения интерпретации могут быть применены к
наиболее спорному и неоднозначному в теории интертекстуальности вопросу о
сознательном/неосознанном использовании интертекстуальных элементов в
речевой деятельности и в художественной литературе, а также к разграничению
понятий интертекстуальность/гипертекстуальность. Несмотря на сказанное,
интерпретация неизбежно содержит в себе определенную долю субъективности, и
428
Eco U. Interpretazione e sovrainterpretazione. – 1995. – 208 р.
 193

в этом смысле перевод представляет собой полезное упражнение, целью которого

является выявление комплекса использования в конкретном тексте «сильных» и
«слабых» интертекстов.
Для диагностики способности передачи интертекстов в рамки иноязычной
культуры был произведен эксперимент, в котором приняли участие 30
итальянских студентов-магистрантов кафедры русского языка и литературы
департамента филологии, литературоведения и языкознания Государственного
Пизанского университета, изучающие русский язык как иностранный с уровнем
владения не ниже уровня С1 (уровень компетентного владения [ТРКИ-4]). В
качестве задания было предложено передать своими словами и затем перевести на
итальянский язык следующий текст, смысл которого напрямую зависит от
узнавания присутствующих в нем интертекстуальных связей.
«Тут уж он обернулся – и увидел нечто невероятное. Какой-то мужчина в
кедах, желто-зеленой клетчатой рубашке (в советской литературе такие
назывались “ковбойками”) и синих полотняных штанах с заклепками преспокойно
направлялся к выходу, унося “самсонайт”.
- Постойте! – крикнул Фандорин, ничего не понимая. - Это мой! Вы, верно,
ошиблись!
Клетчатый оглянулся. Молодой, наискось зачесанные волосы сбоку свисают
на лоб. Обычное, ничем не примечательное лицо. Старомодные очки, такие
носили лет тридцать назад. В этот момент зазвонил телефон.
- Ника, слушай меня внимательно, – раздался в трубке напряженный голос
Алтын. - Я тут такое узнала… Знаешь, кто на тебя охотится? Не какой-нибудь
бычок колхозный, а киллер суперкласса! Мне его сразу по фотографии опознали.
Кличка – Шурик, а настоящего имени никто не знает.
- Какое странное прозвище – Шурик, – сказал Фандорин, чтобы Алтын не
подумала, будто он испугался. Ладонь, сжимавшая трубку, вдруг стала противно
липкой и холодной.
- Киллер нового поколения, со своим стилем. Патриот шестидесятых:
техасы, кеды, Визбор и все такое. Короче, “Кавказская пленница”. - Какая
пленница? – не понял магистр. - При чем здесь пленница?» 429.

Одна из закономерностей, которым подчиняется вербальная коммуникация,

заключается в том, что восприятие сообщения является смысловым, а текст
представляется цельным для отправителя, даже если он лишен признаков

429 Акунин Б. Алтын-Толобас. Приключения магистра. – М.: Олма-Пресс. – С. 192-193.

 194

цельности для получателя. Однако возможны ситуации, при которых указанная

закономерность не действует. Например, когда сообщение воспринимается на
иностранном языке. Проведенный эксперимент выявил в 99% случаях
механическое воспроизведение формы, которое не может служить гарантией
понимания текста 430, поскольку не является осмысленным, и привел к следующим
заключениям:
- процесс смыслового восприятия интертекстов направлен на их
опознавание и на установление между обозначаемыми ими понятиями. Если
анализировать модификации при передаче смысла в рамки иноязычной
лингвокультуры, продуктивным представляется решение проблемы с точки зрения
репродуцирующего текста информанта, поскольку для говорящего любой текст
оказывается цельным, но может не иметь признаков цельности для
слушающего:431 участник коммуникации либо направляет основное внимание на
извлечение смысла, воспроизводя цельный текст, либо пытается передать только
его форму;
- адекватными, или эквивалентными, признаются модификации, которые не
сопровождаются значительными изменениями смысла. Середину шкалы
занимают модификации, сопровождающиеся искажением смысла текста, но
свидетельствующие о его частичном понимании;
- непонимание общего смысла иноязычного текста приводит к порождению
нового текста, во многом основанного на домыслах реципиента;
- при столкновении с иноязычным текстом, не наделенным для вторичной
языковой личности цельностью по причине буквального понимания интертекстов,
субординативный билингв старается каким-то образом осмыслить непонятое, что
ведет к изменению смыслового заряда всего текста.
Одна из закономерностей, которым подчиняется вербальная
коммуникация, заключается в том, что восприятие сообщения является

430 Жинкин Н.И. Механизмы речи. – М.: Изд-во Акад. пед. наук, 1958. – С. 79-80.
431 Леонтьев А.А. Язык, речь, речевая деятельность. – М.: Едиториал УРСС, 2003. – С.
137.
 195

смысловым, а текст представляется цельным для отправителя, даже если он

лишен признаков цельности для получателя. Однако возможны ситуации, при
которых указанная закономерность не действует (например, когда сообщение
воспринимается на иностранном языке). Эксперимент позволил сделать
следующие заключения:
- процесс смыслового восприятия интертекстов направлен на их
опознавание и на установление между обозначаемыми ими понятиями. Если
анализировать модификации при передаче смысла в рамки иноязычной
лингвокультуры, продуктивным представляется решение проблемы с точки
зрения репродуцирующего текста информанта: участник коммуникации либо
направляет основное внимание на извлечение смысла, воспроизводя цельный
текст, либо пытается передать только его форму;
- адекватными, или эквивалентными, признаются модификации, которые
не сопровождаются значительными изменениями смысла. Середину шкалы
занимают модификации, сопровождающиеся искажением смысла текста, но
свидетельствующие о его частичном понимании.
- непонимание общего смысла иноязычного текста приводит к
порождению нового текста, во многом основанного на домыслах реципиента.

Выводы по Главе 2
- В лингвоментальном комплексе задана презумпция интертекстуальности
(предречевая готовность), которая активизируется в зависимости от
прагматических условий коммуникации, выливаясь в стратегию
интертекстуальности.
Область культурной памяти, являющая собой текстовый потенциал и
выступающая основой презумпции интертекстуальности, интерпретируется как
интертекстуальная энциклопедия, которая складывается из разных типов
энциклопедических знаний – универсального, национального и индивидуального
энциклопедических кодов.
 196

Структура интертекстуальной энциклопедии многослойна и опирается на:

устойчивое ядро, состоящее из постоянно востребуемых текстов – «сильные
интертексты» (национальная и универсальная энциклопедии); динамический пласт,
определяемый интертекстами, представляющими моментальные снимки
ассоциативно-языкового сознания – «слабые интертексты» (национальная и
индивидуальная энциклопедии); интертекстуальную периферию – самый
подвижный комплекс когнитивного уровня, который обусловлен вытеснением
«сильных интертекстов» из ядра интертекстуальной энциклопедии (национальная,
индивидуальная и универсальная энциклопедии).
«Сильные тексты» и «слабые тексты», одинаково участвующие в
формировании коллективного когнитивного сознания, являются категориями,
исторически обусловленными, и отличаются исключительно активностью
бытования в социуме.
Эмпирическим путем с помощью разработанного опросника было
выявлено, что интертексты, составляющие ядро национального
энциклопедического кода, обладают высокой степенью стандартности и
воспроизводимости. Высокий уровень узнаваемости зафиксирован также в
восприятии интертекстов, составляющих динамическую периферию
национального энциклопедического кода. Наибольшие лакуны в
интертекстуальной компетенции обнаружил универсальный энциклопедический
код.
- Русский художественный дискурс на рубеже XX-XXI вв. в связи с
распадом парадигмы постмодернизма перешел на новый виток своего развития и
характеризуется тенденцией к преодолению цитатности как безличия и к
восстановлению авторского дискурса в хоре других «голосов». Несмотря на то что
интертекстуальность и интердискурсивность современного прозаического текста
непосредственно не вытекают из эстетики постмодернизма, они безусловно
формируются под ее влиянием. Возрождение более традиционных поэтических
приемов (четкость композиции, равновесие между формой и содержанием и др.)
 197

свидетельствует о формирующемся «компромиссе» между постмодернизмом и

традиционализмом с возвратом интереса к конкретной человеческой личности.
- Феномен интертекстуальности неразрывно связан с языковой личностью,
формирующейся в рамках определенного лингвокультурного сообщества.
Интертекст как специфичная лингвокультурная единица является системо- и
смыслообразующей категорией формирования поликультурной языковой
личности, способной к иноязычному общению на межкультурном уровне,
ориентированной на другие культуры через систему ценностей родной культуры.
Поликультурное языковое сознание проявляется не в простом знании
языковых кодов, а на более глубоком уровне сугубо индивидуального владения
разными лингвокультурными системами мышления, благодаря чему и становится
возможен диалог между культурами. Особенности интертектуального поведения
поликультурной языковой личности, прослеженные на примере автопереводов
В.В. Набокова, позволили сделать вывод, что применяемые писателем
интертекстуальные стратегии определяются поликультурной природой его
языковой личности и особенностями многоязычного сознания.
- Постоянным признаком межтекстовых отношений как в рамках одной
культуры, так и в межкультурном общении, интенсивным полем
интертекстуальных связей выступает перевод. Интерперетируемый как
интертекст, перевод является формой существования семиотического опыта одной
лингвокультуры в знаковых средствах другой лингвокультуры, совмещающей
интертекстуальные пространства исходного и переводного текстов. В рамках
теории интертекстуальности это означает наложение семантического и
интертекстуального поля исходной лингвокультуры на семантическое и
интертекстуальное поле принимающей лингвокультуры, что может служить
причиной возникновения культурного сдвига.
Исходя из того, что владение иностранным языком предполагает навык
переключения лингвокультурных кодов, утверждается необходимость включения
в процесс формирования компетенций поликультурной языковой личности
практики перевода, поскольку именно при переводе язык превращается в
 198

действующую когнитивную систему, способствует овладению динамикой

межкультурного общения и развитию полилингвокогнитивного сознания,
действующего в третьем по отношению к родной и иноязычной картинам мира
культурном пространстве.
- Эмпирическим путем подтверждено, что при координативном типе
билингвизма каждая речевая реализация связана с отдельной системой понятий,
поэтому переход от одного языкового кода к другому предполагает смену
интертекстуального национального кода. При субординативном билингвизме
смена языкового кода не всегда сопровождается переключением на другую
систему энциклопедических знаний, поскольку доминирующим является
интертекстуальный национальный код родной лингвокультуры.
 199

ГЛАВА 3 СОВРЕМЕННЫЙ ИНТЕРТЕКСТ В ДИАЛОГЕ КУЛЬТУР

3.1 «Итальянский текст» в русской культуре и «русский текст» в

итальянской культуре ХХ-ХХI вв.

В.Н. Топоров разработал и описал «Петербургский текст» в русской

литературе, предложив выделять его на основе следующих критериев:
1) тематический принцип, согласно которому Петербургский текст соотносится с
городом как со своим референтом432; 2) эмпирический принцип, предполагающий
указание круга основных текстов русской литературы, связанных с Петербургским
текстом, а также его хронологических рамок433, 3) семантическая связность, т.е.
выделение смыслового инварианта, присутствие которого обеспечивает
целостность Петербургского текста434, 4) наличие единого «локально-
петербургского» словаря, задающего как языковую, так и предметно-
качественную парадигму435. Перечисленные критерии свидетельствуют о том, что
понятие «текст» Топоров применяет в значении, отличном от любого из
предлагаемых в структурной и постструктурной лингвистике текста:
Петербургский текст, таким образом, предстает совершенно особым и
уникальным феноменом – неким сверхтекстом, поскольку частично совпадает то с
текстом, то с дискурсом.
Начало Петербургского текста было положено А.С. Пушкиным на рубеже
20-30-х гг. XIX в., а его конец приходится на 20-е гг. ХХ в., за пределы которого он
выходит в творчестве О.Э. Мандельштама и А.А. Ахматовой в виде «гигантского
шлейфа»436. Внутри выделенных временных рамок Топоров отводит особую роль
А.С. Пушкину, Н.В. Гоголю, Ф.М. Достоевскому или А. Белому, не включая в него
Л.Н. Толстого, а также мемуары, письма, историю Петербурга и пр. Таким

432
Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. – СПб: Искусство-СПб, 2003.
– С. 27.
433
Там же. – С. 23.
434
Там же. – С. 26.
435
Там же. – С. 27.
436
Там же. – С. 24.
 200

образом, ни тематический, ни эмпирический критерии выделения Петербургского

текста, замечает О.Г. Ревзина, недейственны, а центральным является выявление
смыслового инварианта437. С мифом, воплощенном в «Медном всаднике», -
«своеобразном фокусе, в котором сошлись многие лучи и из которого еще больше
лучей осветило последующую русскую литературу»438, непосредственно связан
именно смысловой инвариант; а эсхатологический миф о гибели города выступает
анти-мифом Петербургского текста 439. Именно возведение смыслового инварианта
к мифу снимает проблематику делимитации Петербургского (и шире –
«топонимического») текста.
Миф изначально связан с обрядом, но не с жанром и не с языком.
Основополагающим в мифе является его внутренняя структура, совокупность
мотивов и возможность трансформационных представлений. Миф, таким образом,
обладает некоей внутренней завершенностью, в то время как пределы
Петербургского текста подвижны «при условии включения в игру новых текстов,
подозреваемых в принадлежности к нему» 440.
Вслед за исследованием Топорова появились работы о «московском»,
«сибирском», «крымском», «лондонском» и других текстах, выделяемых в
русском художественном дискурсе441. Развивая мысль о топонимических текстах,

437
Ревзина О.Г. Образы городского и природного пространства в русской и итальянской
культуре и литературе // Диалог культур: «Итальянский текст» в русской литературе и «русский
текст» в итальянской литературе. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 203.
438
Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. – 2003. – С. 23.
439
Там же.
440
Там же. – С. 27.
441
Анциферов Н.П. «Непостижимый город». Душа Петербурга. Петербург Достоевского.
Петербург Пушкина. – СПб.: Лениздат, 1991. – 336 с.; Барабаш Ю.Я. Подтексты
«петербургского текста» (-их», -ов»), «Невский проспект» и «Портрет» // Гоголь Н.В. Загадка
третьего тысячелетия. – М.: Кн. дом «Университет», 2002. – С. 19-33; Иванов Вяч. Вс. К
семиотическому изучению культурной истории большого города // Ученые записки Тартуского
гос. ун-та. – Вып. 720: Семиотика пространства и пространство семиотики. Труды по знаковым
системам XIX. – С. 7-24.; Меднис Н.Е. Сверхтексты в русской литературе. – Новосибирск: Изд-
во НГПУ, 2003. – 170 с.; Николаева Т.М. «Московский текст» в переписке Пушкина //
Лотмановский сборник. М.: Инцгарант, 1997. – Вып. 2. – С. 577-590.; Прохорова Л.С.
Лондонский городской текст русской литературы первой трети XIX в: автореф. дис. … канд.
филол. наук. – Томск, 2005. – 21 с.; Шубинский В. И. Город мертвых и город бессмертных. Об
эволюции образов Петербурга и Москвы в русской культуре XVIII-XX вв. // Новый мир. – 2000.
 201

можно утверждать, что в русской культуре глубоко укоренен «итальянский

текст»442.
Культурный диалог Италии и России начинается приблизительно с XVIII в.,
прежде всего, когда В России получают распространение переводы либретто, а
также русские переложения итальянских «commedia dell’arte». Этот период
развития русско-итальянского культурного диалога связан с деятельностью
итальянского композитора Ф. Арайа, сотрудничавшего с В.К. Тредиаковским 443.
Со второй половины XVIII столетия в России начинает прочно утверждаться
оперное искусство: в Петербурге и Москве постоянно гастролируют иностранные
труппы, господствующее положение среди которых занимают итальянцы.
Придворную итальянскую труппу поочередно возглавляют В. Манфредини,
Б. Галуппи, Дж. Паизиелло, Дж. Сарти и др., и театральная дирекция заказывает
оперные тексты таким известным поэтам-либреттистам, как П. Метастазио. В
этой связи возникает необходимость в переводах оперных либретто. Таким
образом, благодаря усилиям русских переводчиков, европейский оперный
репертуар входит в культурный обиход России 444.
Среди драматургических жанров в России второй половины XVIII в.
господствующее положение занимала комедия, а особое распространение получил
принцип «склонения на русские нравы». Несмотря на то что подавляющее
большинство составляли французские авторы, в 1770-е гг. в театральном
репертуаре стали появляться пьесы К. Гольдони (перевод «Лжеца», изданного в
1974 г. и затем поставленного на петербургской сцене, приписывается, например,
Я.Б. Княжнину) 445. Приблизительно в то же время выходят первые переводы поэм

– № 4. – С. 146-156; Pietroburgo Capitale Delia Cultura Russa [Петербург – столица русской

культуры]: сб. ст.; под ред. А. Д’Амелия. – Salerno: Università di Salerno, 2004. – 300 с. и др.
442
Левин Ю.Д. О русском поэтическом переводе в эпоху романтизма // Ранние
романтические веяния. Из истории международных связей русской литературы. – Л., 1972.– С.
222-284; Кулешов В.И. Литературные связи России с Западной Европой в XIX в. (первая
половина). – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 350 с.
443
Петрунина Л.В. Тредиаковский как переводчик итальянских комедий // Венок
Тредиаковскому. – Волгоград, 1976. – С. 64-69.
444
Левин Ю.Д. История русской художественной литературы. Драматургия. Поэзия. –
СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. – Т. 2. – С. 22-68.
445
Там же. – С. 40.
 202

«Влюбленный Роланд» М. Боярдо, «Освобожденный Иерусалим» Т. Тассо и

«Неистовый Роланд» Л. Ариосто (правда, последний был выполнен
П.С. Молчановым с французского текста).
Культурный диалог Россия-Италия, однако, является частью начатой на заре
современной эпохи самобытной переработки русской культурой культуры
европейской, которая вылилась во взаимовлияния в различных сферах культурной
жизни.
Понятие «итальянский текст в русской культуре» вмещает в себя широкий
круг текстов, обнаруживающих как явные переклички и заимствования, так и
скрытые литературно-языковые влияния446. Более того, русский «итальянский
текст» сформировал собственный устойчивый словарь и разнообразные
коннотативные смыслы, через призму которых сам этот «текст» воспринимается
как устойчивое целостное образование.
«Итальянский текст» включает в себя другие топонимические тексты,
самыми крупными из которых является «венецианский текст» (русская
венециана447) и «римский текст» (русская римлиана448).
Русская венециана начала свое формирование в поэтическом дискурсе XVIII
в. в творчестве М.Н. Муравьева, А.П. Сумарокова В.К. Тредиаковского,
М.М. Хераскова и продолжила свою традицию вплоть до XXI в.. Венецианский

446
См.: Бочаров И., Глушакова Ю. Итальянская пушкиниана. – М.:, 1991. – 444 с.;
Голенищев-Кутузов И.Н. Данте в России // Творчество Данте и мировая культура. – М.: Наука,
1971. – С. 454-486, 487-515; Горохова P.M. Образ Тассо в русской романтической литературе //
От романтизма креализму. Л.: Наука, 1978. – С. 117-188; Горохова P.M. «Напев Торкватовых
октав» (об одной итальянской теме в русской поэзии первой половины XIX в) // Русская
литература и зарубежное искусство. Л.: Наука, 1986. – С. 82-123; Жолковский А.К. Трике,
Пушкин и Россини (к проблеме текстовых и структурных заимствований); ред. Н.А. Фатеева //
Диалог культур: «Итальянский текст» в русской литературе и «русский текст» в итальянской
литературе. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 26-33; Данченко В.Т.
Петрарка в русской литературе. – М.: Рудомино, 2006. – [в 2 кн.]; Самарина М.С., Шауб И.Б.
Дж. Боккаччо: pro et contra. – СПб.: РХГА, 2015. – С. 623-679; Томашевский Б.В. Пушкин и
итальянская опера // Пушкин и его современники.– Л.: АН СССР. – Вып. 31-32. – Т. 8. – 1927 и
др.
447
Меднис Н.Е. Венеция в русской литературе. – Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та,
1999. – 392 с.
448
Образ Рима в русской литературе: Междун. сб. науч. работ; науч. ред. Р. Джулиани,
В.И. Немцев. – Самара: Изд-во ООО «НТЦ», 2001. – 222 с.
 203

текст может рассматриваться по отдельности в темпоральной парадигматике как

корпус текстов в последовательности их появления, либо в пространственной
синтагматике в едином дискурсивном пространстве 449. Венецианский дискурс
сочетает в себе стабильность и динамику. Стабильность обеспечивается
внутридискурсной интертекстуальностью, т.е. воспроизведением типичных
характеристик венецианского текста, а своей динамичностью венецианский
дискурс обязан своим создателям: «Венецианский дискурс – это, конечно, дискурс
о Венеции, но также это дискурс о русских поэтах, – об их мировосприятии, их
личности, их художественных пристрастиях. Можно сказать, что это целое
поэтическое сообщество – людей разного времени, одни из которых были
великими и знаменитыми, другие же оставили память о себе благодаря тому, что
прикоснулись к венецианской теме», – пишет О.Г. Ревзина 450.
В современную венециану органично вписывается книга итальянского
писателя Т. Скарпы «Венеция – это рыба», 451 жанр которой можно определить как
литературно-антропологическое эссе, основанное на личных ощущениях автора
по отношению к родному городу. В ходе неторопливой беседы со своей спутницей
Скарпа рассказывает много увлекательных легенд, позволяющих постичь
метафизику плотно покрытого пленкой воображения города, камни которого
скрипят под впечатляющим грузом видений, фантазий, историй, героев. Больше
всего эссе Скарпы походит на выдумку фантаста, устремленную к
мифологическому измерению Венеции, к проникновению в ее сокровенные
глубины при задействовании всех органов чувств сразу – зрения, слуха, вкуса,
обоняния и осязания. Раздел «Нос» передает запахи пыли, рынка, каналов и
времени; «Руки» позволяют унести с собой каменные молекулы мостов,
переулков, фонтанов; в «Сердце» автор размышляет о якобы вызываемом
Венецией романтическом влечении; «Хвост» представляет собой литературную

449
Ревзина О.Г. Образы городского и природного пространства в русской и итальянской
культуре и литературе / О.Г. Ревзина // Диалог культур: «Итальянский текст» в русской
литературе и «русский текст» в итальянской литературе / Н.А. Фатеева (ред.). – М.: Ин-т рус. яз.
им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 206.
450
Там же.
451
Скарпа Т. Венеция это рыба; [пер. Г. Киселева]. – М.: КоЛибри, 2010. – 256 с.
 204

выборку о трех способах пребывания в этом реально-нереальном городе:

«Венеция» Г. де Мопассана о восприятии туриста; «Позабыться в Венеции» Д.
Маинарди – о впечатлениях проживающего в городе иностранца и, наконец,
«Камни-убийцы», «Инструкции по защите от красоты» и «Мост Жвачек»,
принадлежащие перу самого автора – уроженца Венеции, живущего за ее
пределами.
«Венеция – это рыба» поражает необычайным богатством лексики,
сотканного пословицами и фразеологическими оборотами венецианского
диалекта, многочисленными «калле» и «салицадами», «кампи» и «кампьелло»,
«альтанами» и «соттопортиками», не говоря уже о названиях блюд, разновидность
которых сопоставима разве что с оттенками разных итальянских диалектов.
Каждое слово здесь являет собой «пережитый опыт», это «мадлены» Пруста,
аромат и вкус которых распахивают перед русским читателем бесконечные
ассоциативные просторы 452.
Как реалия бытия в русской культуре выступает и «римский текст», который
приобрел автономность по отношению к породившему его городу и являет собой
особый литературный пласт, комплекс смыслов и переживаний. Особая роль в
создании русского мифа о Риме отводится Н.В. Гоголю, представившего Вечный
город в своем художественном мире не столько как конкретную историко-
географическую реальность, сколько как символ, содержащий в себе целый ряд
внепространственных признаков (искусство, природа, религия) 453. Аналогичная
концептуализация условности римского (имперского) пространства характерна и
для творчества И.А. Бродского. Именно Бродский, для которого Италия была
особенно дорога, спустя четыре года после распада Советского Союза взял на себя
инициативу по созданию Русской Академии в Риме с целью возобновить
452
Денисова Г.В. Венеция – это рыба: рецензия [Электронный ресурс] – Режим доступа:
www.premiogorky.com.
453
Джулиани Р. Сюжетные и жанровые особенности «Рима» // Гоголь и Италия:
материалы Междунар. конф. «Николай Гоголь: между Италией и Россией» (Рим, 30 сент. – 1 окт.
2002 г.). – М.: РГГУ, 2004. – С. 11-37; Крюкова О. С. Образ Рима в русской поэзии XIX в. //
Лингвистика и культурология: сб. ст. – М.: МАЛП, 1999. – С. 261-282; Соливетти К. «Рим»
Гоголя: totum pro parte 11 Гоголь и Италия: материалы междунар. конф. «Николай Гоголь: между
Италией и Россией» (Рим, 30 сент. – 1 окт. 2002 г.). .). – М.: РГГУ, 2004. – С. 79-101.
 205

традицию русско-итальянских культурных связей: «Италия была для русских

откровением. Ныне она может стать источником для их Возрождения», – говорил
поэт454. После смерти Бродского в 1996 г. в Италии было основано «Общество
Иосифа Бродского» («Associazione Joseph Brodsky») и воплощена в жизнь идея
приглашать в Рим наиболее достойных деятелей русской культуры.
Воссоздание любого текста – это всегда в той или иной мере акт
мифотворения, и русский «итальянский текст» не связан с эмпирическим
знакомством с самой страной.
В разные периоды Италия служила только историческим фоном, способным
возвращать к истокам, именно по этой причине «русская Италия» часто
идеализировалась: «Иногда Италия представляется мне моей собственной
квартирой. Вот ее приемная – Венеция… Вот моя библиотека и картинная галерея
– Флоренция. Вот мой деловой кабинет – Милан. Вот Рим – моя святая святых,
склад ценностей неизреченных, собранных моими предками и мной
преумноженных… А вот мой балкон – это Неаполь» (из статьи М.А. Осоргина
«По этапам экскурсантских мытарств» (1912)) 455.
Образ Италии в русской картине мире неразрывно связан с именем писателя
и искусствоведа П.П. Муратова, который внес неоценимый вклад в ее культурное
понимание: первый том знаменитой книги «Образы Италии»456 вышел в 1911 г. и
сразу же возымел невероятный успех.
Идеализация Италии и нежелание замечать развивающийся со второй
половины ХХ в. в итальянской культуре «анти-миф» продолжает характеризовать
русскую картину мира, даже несмотря на то что послевоенный неореализм с
натуралистичной безжалостностью обнажает брутальное «дно» нарядно
приодетых фасадов457. Речь здесь идет, прежде всего, о творчестве таких

Бродский И.А. Русская Академия: предварительные заметки // «Новое русское слово».

454

– 9-10 марта 1996. – С. 17.

455
Соловьев В.М. Русские на чужбине. Неизвестные страницы истории жизни русских
людей за пределами Отечества X–XX вв. – М.: Центрполиграф. – С. 29.
456
Муратов П. П. Образы Италии. – M.: Республика, 1994. – Т. I. – С. 7.
457
Денисова Г.В. «Russian Italy», или рай, которого нет [Электронный ресурс] – Режим
доступа: www.premiogorky.com.
 206

«неудобных» классиков итальянской литературы, как П.П. Пазолини, показавший

в «Шпане» (1955)458 не вечный ренессансный Рим, а город нищеты и задворков, не
вписывающихся в благопристойную картину итальянской жизни459, а также о
книгах итальянского писателя и журналиста К. Малапарте («Malaparte»: букв.
«злая доля») «Капут» (1944), «Шкура» (1949) или «Проклятые тосканцы»
(1956)460.
Созданная Малапарте гигантская фреска изображает мрачный, потерявший
всякие нравственные ориентиры мир охваченной войной Европы. Перед
читателем – незамутненная рефлексия очевидца Войны, увидевшего бездну
начатого в 1939 г. «затмения Бога»; наблюдения европейского интеллектуала (на
вилле Малапарте на Капри в разное время гостили А. Моравиа и А. Камю) над
растерянностью как старой аристократической гуманности, так и новой
аморальности перед лицом драмы людей461.
Произведения Пазолини и Малапарте являют собой идеальный образец
стиля, этики и эстетики для создания не «реалистического» портрета эпохи, а для
выстраивания пространства для альтернативной логики, опровергающей силу
воздействия мифа: «Из помоек, погребов, с чердаков, из шкафов, из-под кроватей,
из трещин в стенах, где они жили “в подполье” уже месяц, вылезали, как крысы,
герои последнего часа, тираны завтрашнего дня. Героические крысы свободы,
которым однажды доведется захватить Европу, чтобы возвести на развалинах
чужеземного владычества царство собственной тирании» 462.

458
Пазолини П.П. Шпана. – М.: Глагол, 2006. – 320 с.
459
Benedetti C. Pasolini contro Calvino. Per una lettura impura. – Torino: Bollati Boringhieri,
1998. – 203 p. См. также книгу: Треви Э. Кое-что из написанного. – М.: АдМаргинем, 2016. –
224 с.
460
Малапарте К. Капут. – М.: АдМаргинем, 2015. – 400 с.; К. Малапарте Шкура. – М.:
АдМаргинем, 2015. – 304 с.; Малапарте К. Проклятые тосканцы. – М.: Барбарис, 2015. – 176 с.
461
Денисова Г.В. Главные переводы года: У. Эко, К. Малапарте, П. Соррентино
[Электронный ресурс] – Режим доступа: www.premiogorky.com.
462
Малапарте К. Шкура. – 2015. – С. 283.
 207

Выступая в передаче «Виени виа кон ме»463, итальянский актер, режиссер и

сценарист Р. Бениньи говорил о том, что детям читают страшные сказки дабы
донести до их сознания мысль о принципиальной возможности победить зло.
В 2006 г. в издательстве «Мондадори» вышла книга Р. Савьяно «Гоморра» 464,
которая являет собой образец «нового журнализма» с соблюдением всех
формальных признаков документальной прозы. Книга Савьяно – «путеводитель
по истории и современности самого депрессивного региона Италии и […]
патетической ламентацией объятого смятением рассказчика, оплакивающего
итальянское общество, которое само не знает, что уже давно живет в
постапокалиптических условиях – УЖЕ свершившейся социальной катастрофы.
[…] И, надо сказать, ездить после этой книги по Италии как раньше – с
муратовскими “Образами” под мышкой – как-то странно»465.
В 2008 г. выходит одноименный фильм (реж. Маттео Гарроне), и Слово
Савьяно начинает звучать с экрана. Савьяно пытается достучаться до итальянской
совести, разума и здравого смысла, используя телевидение как трибуну для своего
полифонического рассказа об Италии, градус правдивости которой определяется
по едва ощутимому пульсу, пробивающемуся лишь в самых потайных уголках
местной хроники: «Указывать на ошибку, предупредить о бедствии, отважиться на
обличение зла или даже просто на то, чтобы заговорить о нем, требует жертвы.
Влечет за собой риск. Бегство. Смертельную опасность. Все это происходит в
Италии»466.
Силой своего слова автор «Гоморры» последовательно противопоставляет
Слово – молчанию/замалчиванию/лжи и возвращает литературе ее высший смысл.
Но, вероятно, даже не столько книги, сколько именно медийный обличительный
голос Савьяно продолжает вызывать лавину ярости и самой злостной критики со

463
RAI3, 08/11/2010 [www.rai.it]).
464
Р. Савьяно Гоморра. – М.: Гелеос, 2010. – 352 с.
465
Л.А. Данилкин: «Афиша», 23.11.2009 [Электронный ресурс] –
https://daily.afisha.ru/authors/lev-danilkin.
466
Saviano R. La belezza e l’inferno. – Milano: Mondadori, 2009. – P. 53.
 208

стороны наиболее видных итальянскиx политиков467. С. Берлускони, например, на

страницах национальной газеты «Ла Репубблика» назвал его главным творцом
отрицательного образа Италии 468.
Продолжение трагической истории Юга Италии следует в «неаполитанском
квартете» Э. Ферранте 469, через историю двух подруг рассказывающей о
жизненных драмах бедного квартала Неаполя и всей страны – от фашизма и
господства мафии до расцвета коммунистического движения.
Трагический водевиль современной Италии представлен в творчестве
«юных людоедов» («gioventù cannibale»), прежде всего, в «Супервубинде» (1996)
А. Нове470, а также в написанных в религиозно-философском духе учения
Шопенгауэра романах Н. Амманити («Я не боюсь» (2001) 471 и «Как велит Бог»
(2006)472), которые воспроизводят одиночество в благополучном мире,
«застроенном особнячками со светящимися окнами и аккуратными
палисадниками, с припаркованными перед воротами джипами»473, и
показывающим, что жизнь – это ад, непрестанное страдание, и любые усилия
освободиться от мучений приводят лишь к тому, что одно страдание заменяется
другим.
Особого внимания в связи с итальянским «анти-мифом» заслуживают
романы М. Мадзантини474, живописующие тихую запруду современной Италии,
где «акулам суждено прозябать в лягушачьем болоте в полной уверенности, что от
боли всегда можно отвернуться в другую сторону» 475.

467
Денисова Г.В. Р. Савьяно. Гоморра: рецензия [Электронный ресурс] – Режим доступа:
www.premiogorky.com.
468
«La Repubblica», 2010/04/16 [Электронный ресурс] – www.ricerca.repubblica.it.
469
Ферранте Э. Моя гениальная подруга. – М.: Синдбад, 2017. – 352 с.; Ферранте Э.
История одного имени. – М.: Синдбад, 2017. – 350 с.; Ферранте Э. Те, кто уходит, и те, кто
остается. – М.: Синдбад, 2017. – 400 с.; Ферранте Э. История о пропавшем ребенке. – М.:
Синдбад, 2017. – 320 с.
470
Нове А. Супервубтнда. – М.: АдМаргинем, 2001. – 240 с.
471
Амманити Н. Я не боюсь. – М.: Махаон, 2005. – 224 с.
472
Амманити Н. Как велит Бог. –М.: Иностранка, 2009. – 592 с.
473
Там же. – С. 198.
474
Денисова Г.В. Маргарет Мадзантини. Рожденный дважды/Андреа Де Карло О нас
троих: рецензии [Электронный ресурс] – Режим доступа: www.premiogorky.com.
475
Мадзантини М. Рожденный дважды. – СПб: Азбука, 2011. – С. 148.
 209

Одиночеству и растерянности поколения молодых в современной Италии,

которые «делятся только на единицу или на самих себя, занимают свое место в
бесконечном ряду натуральных чисел, находясь, как и прочие, между двумя
соседними, но никогда не стоят рядом»476, посвящено творчество молодых
итальянских прозаиков П. Джордано и А. Д’Авения477.
В эту традицию анти-гетевских «Итальянских путешествий» или анти-
муратовских «Образов Италии» встраиваются книга «Записки оккупанта»
Э. Султанова478, в основе которых лежит путешествие в обществе Джузеппе
Гарибальди, создавшего на месте простого географического положения новую
страну (и – соответственно – миф о ней). «Оккупация» Султанова – это
знакомство с жизнью, которая открывается во время прогулок по тайным улочкам
итальянских городков. Это проникновение в тайны Италии Медичи и Берлускони,
Гарибальди и Муссолини. Это познание философии Итальянского Футбола –
второй по значимости после Ватикана религии, с собственной неповторимой
эстетикой и обрядами.
Несовершенство внедренной в русское сознание традиционной модели
идеальной страны под названием Италия, к осознанию которого ведут «Записки
оккупанта», проступает и со страниц этнографически-жизненного нарратива
«Чувство Капучино» Н. Де Анджелис 479, действия которого разворачивается в
крошечном альпийском местечке Триальда, показывающим быт «маленькой
Италии», далекой от знаменитых галерей и музеев.
Современная итальянская проза показывает Италию как единственную в
мире лабораторию, способную порождать Ботичелли, и Берлускони
одновременно480, в то время как в основе современного восприятия Италии в
России по-прежнему лежит искусственная модель края бесконечной «dolce vita»,

476
Джордано П. Одиночество простых чисел. – М.: РИПОЛ Классик, 2009. – С. 137.
477
Денисова Г.В. Паоло Джордано. Одиночество простых чисел/Алессандро Д’Авения.
Белая как молоко, красная как кровь: рецензии [Электронный ресурс] – Режим доступа:
www.premiogorky.com.
478
Султанов Э. Записки оккупанта. – СПб.: Амфора. Петроглиф, 2014. – 190 с.
479
Де Анджелис Чувство Капучино. – СПб.: Амфора, 2013. – 319 с.
480
Severgnini B. La testa degli italiani. – Milano: Bompiani, 2006. – P. 168.
 210

во многом создаваемая медиадискурсом,481 который строится на интенции

убеждения как персуазивного воздействия, что обусловливает наличие в нем
риторической модальности с субъективной доминантой482. Обращает на себя
внимание с этой точки зрения журнал «Italia. Жизнь как искусство» российско-
итальянское издание, целиком посвященное итальянскому образу жизни
(italiacollection.ru). Уже само название, демонстрирующее семиотический
потенциал использования в современной русской лингвокультуре двух
алфавитов483, обнаруживает установку журнала на формирующуюся культуру
«Global Russians». Журнал выходит один раз в квартал и ориентируется на
сообщество успешных профессионалов, заставляя задуматься о зарождении
нового типа СМИ – средств «немассовой» информации 484.
Первое, что обращает на себя внимание, – облик журнала, в целом
отражающий общую тенденцию к медиатизации, к большей раскованности по
форме и меньшей сбалансированности по содержанию, но с обязательной
претензией на роль источника интеллектуального удовольствия.
Анализ того, «как сделан» журнал, проливает свет на его тематическую
неоднородность и стилистическую контрастность в том числе – в плане
визуального ряда публикации. Например, 22-ой номер журнала открывается
эпиграфом из Н.А. Бердяева: «Италия должна стать вечным элементом русской
души. Италией лечим мы раны нашей души, истерзанной русской больной

481
О формировании понятий «медиатекст» и «медиадискурс», требующих обращения к
теории журналистики, см.: Вартанова Е.Л. Диалоги о журналистике / Е.Л. Вартанова,
Н.И. Ажгихина. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011. – 96 с.
482
Анненкова И.В. Медиадискус XXI века. Лингвофилософский аспект языка СМИ /
И.В. Анненкова. . – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011. – С. 135.
483
См., например, графические гибриды в названиях книг: «Духless» С. Минаева,
«Loveless» С. Вебер, «Про любоff/on» О. Робски, Dорого&Gлупо у Ланы Капризной и пр.
Мнения по поводу подобных гибридов расходятся. М.А. Кронгауз, например, усматривает в
смешении кириллицы с латиницей показатель «гламурности» (Кронгауз М.А. Русский язык на
грани нервного срыва. – М.: Лабиринт, 2008. – С. 134, 136). Об алфавите как идеологеме см.:
Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. – М.: Три квадрата, 2004. – С.
45-60. О латинской графике как аргументационном приеме в современных СМИ см.: Анненкова
И.В. Медиадискус XXI века. Лингвофилософский аспект языка СМИ – 2011. – С.250-265.
484
Денисова Г.В. На изломе веков: русский язык в зеркале современной прозы. – М.:
Ин-т рус. яз. РАН, 2012. – С. 97-102.
 211

совестью, вечной русской ответственностью за судьбу мира, за всех и за все».

Правда, появляется он только на второй странице журнала, в то время как первая
отводится интервью с владельцем компании по приобретению и реставрации
элитной недвижимости во Флоренции.
Все в том же выпуске под одной обложкой собраны: информационно
насыщенная статья Е. Пушкарской о Мальтийском ордене и заметки о «Лучших
друзьях девушек» (фактически реклама ювелирного бренда «ZYDO»); отрывки из
рукописи книги Н. Эйдельмана и Ю. Крелина «Итальянская Россия» – и история
Э. Бугатти; очерк Е. Скьявоне об итальянской эмиграции в Америке с
фотографиями из архива «Italian Museum» в Нью-Йорке – и региональные
зарисовки, несущие в себе «итальянский след», рассказ В.В. Ерофеева «Моя
дурацкая история» и описание знаменитых гостиниц («ITALIA promotion»).
Весьма неоднородна по своему составу также рубрика «События и вещи», где
сообщение о единственном в Москве концерте Чичилии Бартоли сменяется
информацией о возможности сделать заказ по индивидуальному пошиву одежды у
«первой иголки Италии», а очерк о фестивале итальянского кино «Венеция-
Москва» соседствует с сообщением об открытии «Nikol'skaja Health Club».
Каждая из публикаций «ITALIA» (обязательно с фотографиями) обладает
собственной индивидуальностью. Однако в совокупности все это создает
ощущение театрализации, надуманности, стереотипности восприятия итальянской
жизни, о чем свидетельствуют характерные для издания лиды: «Самый короткий
путь к итальянской роскоши»; «Италия по определению – одна из самых
стильных стран планеты», «Италии по определению – одна из самых-самых»,
«Тоскана овеяна легендами о манящей, ускользающей красоте. Иметь здесь дом –
это подарок судьбы» и пр.
В наш век иконической культуры визуальный образ, по сравнению с
вербальной конструкцией, стал прагматически более эффективным для внедрения
в сознание определенных топосов. Стилистика «ITALIA» обнаруживает
приоритет визуального над вербальным и базируется на брендовой системе с
актуализацией имени бытующего предмета, заимствованного из внеязыкового
 212

кода. Высказывания, таким образом, строятся не столько на знаках, сколько на

образах, которые не столько «читаются», сколько «воспринимаются» 485, что
увеличивает эффект их персуазивного воздействия. Помимо «излучающих смысл»
брендов, окаменевших в своей социальной коннотации «роскошь», дискурс
«ITALIA» обнаруживает повышенную референциальность через соотнесение с
определенными топонимами – индикаторами «качества» жизни, например:
«Сардиния – самый короткий путь к итальянской роскоши». Последнее может
служить иллюстрацией спаянности в современном медиапространстве двух типов
дискурса – медийного и рекламного, которые в случае «ITALIA» складываются в
единую картину. Результатом применения всех этих стратегий становится
квазиреальная картина, в основу которой заложено представление о престижности
всего «Made in Italy». Следует отметить в этой связи, что анализ образа Италии в
разных общероссийских СМИ также демонстрирует весьма ограниченное
представление о стране в целом, что может быть связано с неполным освещением
в прессе фактов и событий 486.
Особого внимания в свете сказанного заслуживает последний роман У. Эко
«Нулевой номер» (2015),487 в котором, в отличие от адресованных к высшей
планке возможностей читательского арсенала предыдущих романов писателя, в
этой книге отсутствует даже намек на стилизацию: нет здесь ни жутковатой
атмосферы Средневековья «Имени розы», ни декораций эпохи барокко «Острова
накануне», ни блестяще воссозданного XIX в. «Пражского кладбища». Эта книга,
однако, напоминает о том, что Эко – не только романист, но также (а возможно, и
прежде всего) ученый, уделявший много внимания механизмам создания
информации (=дезинформации) в СМИ. Благодаря наблюдениям, накопленным за
долгие годы публицистической деятельности, Эко в «Нулевом номере» распахнул
перед читателем двери в мир, где ложь неотделима от правды, манипулирование

485
Барт Р. – 2003. – С. 261-263.
486
Груша А.В; Багдасарян В.И. Качество экономического анализа в СМИ как фактор
эффективности международного делового сотрудничества // Современная пресса: теория и опыт
исследования. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2007. – С. 48-59.
487
Эко У. Нулевой номер. – М: АСТ-Corpus, 2015. – 256 с.
 213

фактами – от самих фактов: «Не столько новости делают газету, сколько газета
создает новости […] чтобы не закреплять в общей памяти, а выводить из общей
памяти новости»488.
Особая роль на страницах «ITALIA» отводится итальянизмам, которые не
переставали играть в русской лингвокультуре важную лингвопоэтическую
функцию приблизительно с начала XVIII столетия 489, а в последнее время приняли
весьма активное участие в построении «art de vivre». И если англицизмы сегодня
составляют базу интернационального сленга, то «новые» итальянизмы (т.е.
постперестроечные, которые можно определить как «младшие» лексические
заимствования) занимают нишу «претензия на аристократичность»,
распределяясь, в основном, по трем сферам: 1) топонимы-мифы; 2) высокая мода,
представленная брендами, которые оказываются востребованными в
словообразовательных процессах (например, такие окказионализмы, как «Gucci-
girl» или «Дольче-сваха»); 3) итальянская кухня490.
Итальянизмы в современном русском дискурсе появляются обычно
кириллицей, но иногда и в оригинальном написании. Последнее обычно связано с
употреблением давно и прочно вошедших в универсальную энциклопедию
выражений, как, например: «- Правильно! Кнопочку нажала! И все! И dolce far
niente! Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части:
огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что
происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить» 491.
Наряду с заимствованием лексических единиц, популярностью пользуется
также итальянский суффикс превосходной степени «-issimo», который в
современном речевой практике приобрел коннотацию повышенной
экспрессивности (например: «Ну Вовико, ну жлобиссимо» 492).

488
Там же. – С. 64, 184.
489
Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIXвв. – М.:
Высш. шк., 1982. – С. 52-53.
490
Денисова Г.В. На изломе веков: русский язык в зеркале современной прозы. – М.:
Ин-т рус. яз. РАН, 2012. – С. 115-124.
491
Поляков Ю. Грибной царь. – М.: Росмэн, 2006. – С. 193.
492
Там же. – С. 17.
 214

Несмотря на то что итальянская еда не играла в русской истории и культуре

такой значительной роли, как французская, предикаты литературного концепта
«итальянская еда» хорошо представлены в русской картине мира 493. Целый ряд
названий итальянской еды восходят к переводной детской литературе.
«Чиполлино» Дж. Родари и «Буратино» А.Н. Толстого 494 для нескольких
поколений читателей превратились в прецедентные тексты по отношению к
итальянской культуре вообще и итальянской еде в частности.
Н.М. Азарова, анализируя тему освоения такого знаменитого итальянского
продукта, как «паста», отмечает, она была освоена русской культурой в образе
макарон, которые не просто утратили отнесенность к итальянской еде, но
концептуализировались как типично советская еда495.
Важной в русском итальянском тексте является тема напитков: для первой
половины ХХ в. – это вино (например, кьянти и асти у И.А.Бродского,
М. Горького, О.Э. Мандельштама и др.), однако уже начиная с поколения 60-х гг.
особую популярность приобретает граппа: «в целом ряде текстов именно образ
граппы продолжает тему перехода в режим видений, зеркала, сна»496.
Если в советской литературе 20-30-х гг. (например, у М. Горького или
А.Н.Толстого) реализовался концепт «голодные дети» в капиталистическом мире,
то на рубеже ХХ–XXI вв. знак демократической принадлежности названий

493
Денисова Г.В. На изломе веков: русский язык в зеркале современной прозы. – С. 97-
104.
494
«Буратино» А.Н. Толстого представляет собой, пожалуй, самый известный
итальянский претекст в русской культуре. Известно, что Толстой начал писать своего
«Буратино» (ит. «burattino», т.е. марионетка) в 1934 г. на основе своего же берлинского перевода
«Пиноккио», сделанного в соавторстве с Н.И. Петровской. Сначала речь шла только о вольном
переложении знаменитой сказки К. Коллоди, однако создаваемый в культурном советском
контексте второй половины 1930-х г. текст Толстого все больше расходился с итальянской
сказкой, приобретая черты рассказа о радости симулякра, о копиях без оригинала, что придало
всем его образом черты принципиальной пустотности: «И горькой иронией оборачивается
сокращенный вариант заглавия этой счастливой сказки. ЗК – зэка – Золотой ключик. Тоже,
наверное, игра. Только, скорее, письма, языка, авторского подсознания» (Липовецкий М. Памяти
Буратино // L-критика. Ежегодник Академии русской современной словесности.– М.: ОГИ,
2001. – Вып. 2. – С. 155).
495
Азарова Н.М. Итальянская еда в русском художественном тексте // Диалог культур:
«Итальянский текст» в русской литературе и «русский текст» в итальянской литературе. – М.:
Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 365.
496
Там же. – С. 367.
 215

итальянской еды изменился на противоположный, а сами названия продуктов и

блюд стали появляться в художественном тексте на правах экзотизмов и
псевдоэкзотизмов: «Пить чай еще светло, а пить caffè/уже темно. Что ль пожевать
focaccia/с vitello freddo?... На такой строфе/завязывать бы впору. Но пока что/меня
несет мой Pegaso»497.
Следует обратить особое внимание также на тот факт, что пользующиеся
большим спросом гастрономические итальянизмы, придающие русскому
контексту налет утонченной экзотики, в подавляющем большинстве случаев в
исходном языке такой коннотацией не обладают498.
Повышенная частотность итальянизмов в современном русском дискурсе не
спасла их от графической непоследовательности в написании (а может, даже ее и
вызвала): например, при повсеместном сохранении варианта итальянизма с
удвоенной согласной в словах граппа, ризотто или эспрессо, в других словах
(скажем, вителло тоннато или капуччино) она теряется (ср.: моцарелла
[mozzarella], но пицца [pizza]):
1) «Мне наконец-то надоело есть дыню с ветчиной. Рита предпочла вителло-
тонато»499.
В приведенном примее наблюдается сохранение двойного «л» и потеря в
аналогичной позиции «н» во втором слове (ит. «vitello tonnato»).
2) «Знаешь, как капучино делать [ит. capuccino]?»500
3) «Сидела бы дура дома, со своим Франческой, жрала бы фетучини [ит.
fettuccine]».501
В последнем примере наряду с неточной графической передачей
итальянизма появляется окончание женского рода в мужском имени
«Франческо»502.

497
Строчков В. Наречия и обстоятельства. – М.: НЛО, 2006. – С. 435.
498
Денисова Г.В. На изломе веков: русский язык в зеркале современной прозы, 2012. – С.
112-114.
499
Робски О. Жизнь заново. – М.: Росмэн-пресс, 2006. – С. 93.
500
Высоцкая Ю. Глянец (На основе одноименного сценария А. Кончаловского и
Д. Смирновой). – М.: ЭКСМО, 2007. – С. 201.
501
Спектр В. Русский Жиголо. – М.: АдМаргинем, 2007. – С. 154.
 216

Наряду с укоренившимся в русской культуре «итальянским текстом» можно

говорить о существовании «русского текста» в итальянской культуре, который на
современном этапе требует рассмотрения в перспективе трансляции и способов
сохранения культурной традиции.
Иностранные колонии, входя в контакт с местным населением, способны
обогащать культуру страны пребывания. В связи с этим особую важность
приобретают комплексные исследования культурных связей разных стран в
различные исторические эпохи. Культура в данном случае понимается как
саморегулирующаяся система, сохраняющая единство и целостность при
изменении условий существования; как деятельность по сохранению и
трансляции различного рода культурных текстов 503.
Из крупных работ, посвященных многолетнему диалогу и деятельности
диаспоры наших соотечественников в Италии, следует выделить, прежде всего,
исследование Э. Ло Гатто «Русские в Италии»504, а также книги А. Вентури
«Русские революционеры в Италии. 1917-1921»505 и Г. Маццителли «Очерки
итальянской славистики: книги, архивы, судьбы»506. Насыщенными данной
проблематикой являются сборники «Диалог культур: “итальянский текст” в
русской литературе, “русский текст” в итальянской литературе» 507, выпущенный
по итогам прошедшей в 2011 г. в Институте русского языка им. В.В. Виноградова

502
Итальянизмы в современном речевой практике в принципе отличаются неточностью
передачи, в том числе – звуковой (фонической и ударной): «Да здравствуют итальянские “Чэ
проблемэ!” [вместо грамматически верного употребления либо во множественном числе ‘Ci
sono problemi?’, либо – в единственном ‘C’è (qualche) problema?’ – Г.Д.], тестостерон и сыр,
Сыр, СЫР в самом задорном московском ресторане!!!» (Вебер С. Loveless. Повесть о
ненастоящей женщине. – М.: АСТ, 2007. – С. 36).
503
Денисова Г.В. Пять голосов: речевые портреты русской эмиграции в Италии //Вестник
МЦМС. – 2015. – № 4. – С. 35-63; Денисова Г.В. Русский текст в итальянской культуре:
соотечественники, отражения, заимствования // Вестник МЦМС – 2016. – № 5.– С. 46-55;
Денисова, Г.В. Русско-итальянское «свое» и «чужое»: лингвокультурологический анализ
произведений русских авторов на итальянском языке / Г.В. Денисова // Ярославский
педагогический вестник – 2018. – № 3. – С. 346-350.
504
Ло Гатто Э. Русские в Италии. – Рим, 1971. – 198 с.
505
Venturi A. Revoluzionari russi in Italia, 1917-1921. Milano: Feltrinelli, 1979. – 214 с.
506
Маццителли Г. Очерки итальянской славистики: книги, архивы, судьбы. – М.: Индрик,
2018. – 296 с.
507
«Итальянский текст» в русской культуре, «русский текст» в итальянской культуре;
отв. ред. Н.A. Фатеева. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН. – 2013. – 373 с.
 217

коференции; «Осколки русской Италии. Исследования и материалы»508,

«Персонажи в поисках автора: жизнь русских в Италии XX века»509, издание
«Русско-итальянского архива»510 и др. Некоторые исследования направлены на
описание эмиграционного процесса в отдельных областях или городах. Как,
например, «Русская Тоскана»511 Р. Ризалити, «Русская Сицилия» М.Г. Талалая512
или «Русская Флоренция» А. Кара-Мурзы513.
В истории русской эмиграции XX в. Италия не играла столь заметной роли,
как Франция, Германия или Чехия. Однако в период с 1905 по 1917 гг.
неоднородная по своему составу русская колония в Италии являла собой
выдающееся историко-культурное явление. Среди политэмигрантов 1905 года,
проживавших в Италии, были и известные литераторы – А.В. Амфитеатров, М.
Горький, Вяч.И. Иванов, М.А. Осоргин, М.Г. Первухин и др. В Риме селились и
русские художники, стремившиеся в своем творчестве передавать русскую
культуру (как, например, Л.М. Браиловский, который даже основал музей в
Ватикане, посвященный религиозным мотивам русской традиции). В двадцатые
годы прошлого века широкой популяпностью пользовалась музыка И.Ф.
Стравинскиого и С.В. Рахманинова.
Несмотря на то что в последние годы очень много делается для изучения
Русского Зарубежья, по сей день остается малоизвестным такое явление, как
творчество русских писателей-эмигрантов в Италии, оказавших заметное влияние
на итальянское общество.

508
Гардзонио С, Сульпассо Б. Осколки русской Италии. Исследования и материалы. – М.:
Русский путь, 2011. – 454 с.
509
«Персонажи в поисках автора». Жизнь русских в Италии XX века; сост. Антонелла
д’Амелия, Д. Рицци; [пер. А. Ямпольская]. – М.: Русский путь, 2011. – 318 c.
510
Rizzi D., Shishkin A. Archivio russo‐italiano III. Vjacheslav Ivanov. Testi inediti. – Salerno:
Salerno University Press, 2001. – 338 p.
511
Ризалити Р. Русская Тоскана; сост., науч. ред. и авториз. пер. М.Г. Талалая. – СПб.:
АЛЕТЕЯ, 2013. – 189 с.
512
Талалай М.Г. Русская эмиграция в Италии: краткий библиографический обзор //
Русское зарубежье: политика, экономика, культура: сб. ст. – СПб., 2002. – С. 127-132.
513
Kara-Murza A. Firenze russa. – Roma: Sandro Teti Ed. – 280 p.
 218

Русская община в Италии создавала свои объединения, такие как

«Библиотека Гоголя» в Риме 514, каприйская библиотека, культурная ассоциация
«Лев Толстой» или книжный магазин и издательство «Слово». Тему для
отдельного исследования представляет собой изучение периодических изданий,
которые выпускали или в которых сотрудничали русские эмигранты.
Культурные отношения России и Италии того времени играли
действительно важную роль в различных областях, в том числе – в литературе.
Достаточно указать хотя бы на тот факт, что на рубеже XIX-XX столетия в Италии
формируется и мифологизируется понятие «нигилизм»515. В 1879 г.
Ф. Монтефредини перевел роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» под названием «Il
Nichilismo»516, и это понятие стало магистральной темой «русского текста» в
итальянской культуре в период правления королей Умберто I и Виктора
Эммануила III. Один за другим в Италии появляются как публицистические
очерки («Нигилизм» Дж. Б. Арнаудо 517, «Нигилисты. История наиболее памятных
их деяний» Р. Сильвестри 518), так и художественные произведения («Недруг»
А. Ориани519, «Любовь убивает, или Нигилисты» Дж. Стец520 или «Nihil. Русская
революция» А. Колаути,521 Л. Мостарофф «Нигилисты»522 и др.).
Одно из важнейших определений культуры характеризует ее как
«негенетическую» память коллектива. Культура всегда связана с историей,
подчеркивает Ю.М. Лотман, всегда подразумевает непрерывность нравственной,

514
Гротов С. Краткая история русской библиотеки имени Гоголя в Риме // Catalogo della
Biblioteca russa N.V. Gogol’a Roma. – Roma, 1972. – P. III-IV.
515
Де Микелис, Ч. Артуро Колаутти и итальянский роман о нигилизме // «Итальянский
текст» в русской культуре, «русский текст» в итальянской культуре. – М.: Ин-т рус. яз. им.
В.В. Виноградова РАН. – 2013. – С. 178-184.
516
I. Turgenev «Il Nichilismo». – Milano: Menozzi, 1879. Роман переиздан как
библиографическая редкость в США издательством «Kessinger Publishing» в 2010 г. В мае 1898
г. рукопись перевода была изъята полицией как опасная с целью предотвращения возможных
беспорядков (Де Микелис. – 2013. – С. 178).
517
Arnaudo G. B. «Il Nichilismo». – Torino, 1879. – 210 р.
518
Silvestri R. «I nichilisti. Storia delle loro gesta più memorabili».–Milano: Franco Buzzi,
1893.–300 р.
519
Oriani A. «Il nemico». – Milano: L. Omodei Zorini, 1894. – 220 р.
520
Stez G. «Amore che uccide, o I nichilisti». – Milano: Fratelli Bocca, 1913. – 288 р.
521
Collauti A. «Nihil. La Rivoluzione russa». – Napoli, 1890. – 373 р.
522
Mostaroff L. «I nichilisti». – Roma, 1883. – 148 р.
 219

интеллектуальной, духовной жизни человека и общества 523. Для эмигрантов

начала ХХ столетия было важно сохранить опыт предшествующих поколений, о
чем свидетельствует следующий призыв: «Гордитесь, что вы русские, гордитесь
Великим Отечеством, гордитесь этой чудной культурной страной и не берите
примера с тех наших соотечественников, которые, усвоив хорошо местный язык,
стараются забыть, что они – русские. Эти люди не достойны своего Отечества.
Кличка “русский” – кличка почетная, и к ней с вполне оправданным уважением
должны относиться не только славянские народы, но и иноземцы» 524. Именно
осознание собственной идентификации с русской культурой, даже несмотря на
стремление интегрироваться в итальянское общество, обусловили тенденцию
русской колонии в Италии в начале ХХ в. к сохранению традиций и к их
распространению в итальянском обществе.
В докладе «О культурных задачах русских организаций в Италии»
А. Золотарев определил две наиболее важные задачи. Первая была
сформулирована как «ознакомление нас самих с Италией, с духом страны, где все
“дома”, так как кровно связаны с вечной работой всей человеческой культуры».
Вторая задача виделась в ознакомлении Италии с Россией. Обе эти задачи должны
были способствовать взаимопроникновению идей разных культур525. В декабре
1917 г. русская община организовала газету «Russia», которая выходила на
итальянском языке. Итальянский историк А. Вентури обозначил освещавшиеся на
страницах газеты темы следующим образом: смысл войны и революции; описание
традиций народа; политические и духовные связи России и Италии;
взаимодействие между славянами и латинскими народами. В газете «Russia» об
этом говорится так: «С России начинается Восток, с Италии начинается Запад.
Географически Италия является мостом между Западом и Востоком. Исторически

523
Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII
– начало XIX века). – СПб.: Искусство, 1994. – С. 280.
524
Пио-Ульский Г.Н. Русская эмиграция и ее значение в культурной жизни других
народов. – Белград: Изд. Союза русских инженеров в Югославии, 1939. – С. 152
525
Труды первого съезда русских культурных и экономических общественных
организаций в Италии. – Roma, 1913. – С. 29-30.
 220

<...> Италия, как предсказал ее пророческий гений Мадзини, связующее звено

между демократиями Запада и демократиями Востока»526.
Раскрытию культур и развитию новых форм для их самовыражения
способствуют переводы, поэтому многие русские эмигранты, переселившиеся в
Италию в начале XX в., в своем стремлении к распространению русской
литературы становились переводчиками. Другие писатели-эмигранты положили
начало существованию русской литературы на итальянском языке. Особое место
среди русских писателей, которые жили и творили в Италии, занимает творчество
Е. Крюн, Л.П. Лебедевой, Л. Неановой, М.А. Осоргина, М.К. Первухина,
О. Фелина. Именно литература развивала диалог культур, помогая этим двум
культурам понять друг друга, и одновременно становилась вторым домом для
интеллигенции русской эмиграции527.
В начале ХХ в. в Италию попал принимавший активное участие в
политической жизни русский писатель и журналист М.А. Осоргин. В 1904 г. он
вступил в партию эсеров, а в 1905 г. стал одним из участников московского
вооруженного восстания. Но уже в декабре того же года был арестован и после
освобождения из тюрьмы поселился сначала близ Генуи, но спустя три года
переселился в Рим, где стал постоянным сотрудником московской газеты
«Русские ведомости». Осоргин искренне интересовался своей новой родиной,
принимал активное участие в ее общественной и духовной жизни и выступал в
роли культурного посредника между Россией и Италией. В 1911 г. Осоргин
опубликовал извещение о своем уходе из партии эсеров, через пять лет
полулегально вернулся в Россию, а в 1919 г. был арестован (пережитые тяжелые
минуты отчаяния после возвращения в Россию описаны в книге-дневнике «Из
маленького домика»528).
Другой видный деятель культуры, переехавший в Италию в 1907 г., –
писатель и журналист М.К. Первухин. Сначала он прибыл в Венецию к брату

526
«Russia». – 2.12. 1917. – № 1. – С. 1.
527
Гардзонио С., Д’Амелия А., Сульпассо Б. «Скитаний пристань, вечный Рим»: русская
община в столице Италии (1900-1940). – Salerno: Università di Salerno, 2011. – С. 205-259.
528
Осоргин М.А. Из маленького домика. – Рига, 1921. – С. 100.
 221

Константину – достаточно известному художнику-передвижнику, но через

некоторое время переселился в Рим, побывав прежде в Неаполе и на Капри у
Горького. В Италии он стал работником-корреспондентом в газетах «Биржевые
ведомости», «Русская мысль», «Речь». В Риме Первухин занимал должность
редактора в издательствах «Русские ведомости» и «Русское слово», сотрудничал с
различными российскими журналами («Образование», «Пробуждение»,
«Современный мир» и др.) и римской газетой «Время» («L'Epoca»), где руководил
русским отделом. В своих статьях он освещал итальянскую жизнь российской
колонии, много писал о русской эмиграции и о взаимоотношенииях Италии с
Советской Россией. Одной из наиболее значимых в данной области книг является
«Большевистский сфинкс»529. В ней Первухин показывает жизнь в
революционной России глазами очевидцев: «В книге использованы разные
источники, в том числе – большевистская пресса и ленинские декреты, но
главным образом она основана на рассказах русских беженцев. Таким образом,
она дает ценную информацию и о русской колонии в Риме»530. Свою
писательскую деятельность Первухин развивал в духе итальянского реализма
«Фиамметта», сочиняя повести, очерки и воспоминания о русских писателях (о
М. Горьком, Л.Н. Толстом, А.П. Чехове и др.).
Особое место среди русских писателей в Италии занимает творчество
О. Фелина. Первое признание Фелина (настоящее имя — О.А. Блиндерман, 1882-
1950) получил благодаря посвященному теме погромов рассказу «Проклятие»
(1910), а в 1913 г. выпустил одноименный сборник рассказов. Писатель печатался
в России до 1916 г., потом на несколько лет замолчал, а с 1919 г. начал
публиковаться уже в Италии на итальянском языке. Сразу после выхода в свет
1920 г. в журнале «Nuova Antologia» рассказа «Птицы бескрылья»531 Фелин
получил в Италии широкую известность. Сформировавшийся в школе позднего

529
Osorgin M. La sfinge bolscevica. – Bologna: N. Zanichelli, 1918. – 288 p.
530
Гардзонио С. Михаил Первухин – летописец русской революции и итальянского
фашизма // Культура русской диаспоры: саморефлексия и самоидентификация. – Тарту: Изд-во
Тартуского ун-та, 1997. – С. 42.
531
https://archive.org/stream/nuovaantologia212romauoft/nuovaantologia212romauoft_djvu.txt
 222

реализма под влиянием Чехова, писатель стремился нащупать точки

соприкосновения разных литературных традиций и переосмыслить их в двух
культурных и языковых пластах532. Наиболее интересный концентрат мотивов
русской литературы представлен романе Фелина «Двое и тень» (1929)533.
Вместе с Фелиным в Италии публиковалась его жена Л. Неанова
(Ф.Ф. Розенберг, 1883-1964). Первый роман Неановой «Бессмертие»534 вышел в
Риме в 1925 г. у пропагандиста русской авторы издателя А. Стока, с которым
сотрудничал Э. Ло Гатто, подготовивший антологию «Русская поэзия
революции»535. Этот роман был написан по-русски и переведен известным
журналистом и писателем Ф. Вердинуа. В своем предисловии к роману
литературный критик Л. Дзукколи отмечал свойственный прозе Неановой
психологический реализм в духе лучших традиций великой русской
литературы536.
Неанова вместе с мужем также много переводила на итальянский из русской
прозы – Л.Н. Андреева, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, И.С. Шмелева,
И.Г. Эренбурга, и именно переводческая практика позволила ей выработать свой
собственный стиль на итальянском языке. Особенно интересен в
лингвопоэтическом отношении роман Неановой «Forze oscure»537 («Темные
силы»), опубликованный в Милане в издательстве «Bietti»538 в авторском переводе
на итальянский язык. Последний роман Неановой «Una donna russa»539 («Русская
женщина») описывает трагическую жизнь русской женщины между Россией и
Италией и воссоздает атмосферу освобождения Рима от немецких войск. Неанова
много писала в соавторстве с мужем и для театра. Совместно они даже основали в

532
См.: Гардзонио С., Д’Амелия А., Сульпассо Б. – 2011. – С. 86-90.
533
Фелин О. Двое И Тень. Записки Бешеной Собаки. – СПб.: Петрополис, 1927. – 204 c.
534
Neanova L. «Immortalità». – Roma: Stock, 1925. – 150 p.
535
Lo Gatto E. «Poesia russa della rivoluzione». – Roma: Stock, 1923. – 123 p.
536
Zuccoli L. «Prefazione a Lia Neanova» // Neanova L. «Immortalità». – Roma: Stock, 1925.
– P. 5-12.
537
Neanova L. «Forze oscure». – Milano: Bietti, 1930. – 60 p.
538
Следует отметить, что в 1930-е гг. именно это издательство запустило целую серию
русской литературы «Biblioteca Russa».
539
Neanova L. «Una donna russa». – Milano: Bietti, 1945. – 212 p.
 223

1930 г. журнал «Il teatro per tutti» («Театр для всех»). «Неанова пишет по-
итальянски ясно и хорошим литературным языком. Ее проза прекрасно
включается в стилистическую традицию буржуазного романа эпохи фашизма», –
отмечает итальянский славист С. Гардзонио540.
Творчество Фелина и Неановой лишний раз подтверждает тот факт, что
носители русского языка и культуры, эмигрировавшие из страны в первой
половине XX в., обладали поистине поликультурным сознанием, которое
подразумевает сосуществование двух (и более) языков как двух (и более)
отдельных систем ассоциаций. По мысли Л.В. Щербы 541, это частый случай у
людей, выучивших иностранные языки от гувернанток, с которыми они могли
говорить только на изучаемом языке с исключением всякого другого. Поэтому им
никогда не представлялось случая переводить с иностранного языка на свой
родной и обратно: оба языка образуют в данном случае две автономные области в
мышлении лиц, ставших двуязычными таким путем.
Говоря о «русском тексте» в итальянской культуре нельзя обойти вниманием
творчество Евы Амендолы-Крюн, которая большую часть своей жизни прожила в
Риме. В Италии она печаталась под псевдонимом «Magamal», отсылающим к
герою романа Ф.Т. Маринетти «Мафарка-футурист» (1909). Крюн сотрудничала с
итальянскими футуристическими журналами, а основные ее произведения носили
ярко выраженный патриотический характер.
Крюн переводила на итальянский язык сочинения Достоевского и даже
издала сборник его рассказов542. В 1918 г. она переехала на Капри, и спустя год ее
назначили главным редактором серии детских выпусков «Детская классика» («I
classici del fanciulo») в издательстве «Карабба». Примечательно, что в свои
сборники Крюн включала переводы русских народных сказок.
Заметный вклад в диалог культур начала ХХ в. внесла уроженка Санкт-
Петербурга Л.П. Лебедева. Переехав в Лигурию, она устроилась в военный

540
Гардзонио С. – 2013. – С. 73.
541
Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. – Л.: Наука. – 1974. – С. 67-68.
542
Dostoevskij F. Crotcaia ed altre novelle // Tradotte dal russo da E. Kruhn-Amendola.
Firenze: Libreria della Voce, 1913. – 160 p.
 224

госпиталь в Нерви, за что получила прозвище поэтессы Красного Креста.

Лебедева много переводила на русский язык таких итальянских авторов, как Г.
Д’Анунцио и А. Негри. Ее поэтический сборник «Лирика – это поэзия поэзии»
содержит стихотворения, созданные на двух языка 543.
В современной Италии творчество Л.П. Лебедевой, Е. Крюн, Л.Неановой и
О. Фелина практически забыто вместе с целым пластом итальянской довоенной
беллетристики, что отчасти объясняется идеологической предвзятостью эпохи
неореализма и неоавангарда, а также общей неприязнью ко всему тому, что так
или иначе относилось к двадцатилетию режима Муссолини 544. Тем не менее
сочетание русских национальных черт с общеевропейскими в произведениях этих
авторов способствовало формированию восприятия русской культуры в
итальянской картине мира.
Пользующаяся неизменным успехом и вызывающая неподдельный интерес
наша классика породила стереотип восприятия русской культуры даже на
языковом уровне, что отчасти связано с кочующими из перевода в перевод
принятыми особенностями передачи на итальянский русской атмосферы и реалий.
Стилистические клише восприятия русских тем воспроизводятся, например, в
«Romanzo russo» («Русский роман») А. Барберо (1998), который вышел с
эпиграфом из О.Э. Мандельштама («Fiutando i futuri supplizzi»/«Чуя грядущие
казни, от рева событий мятежных») и с иллюстрацией Э. Булатова на обложке 545.
Роман Барберо изобилует разного рода русизмами и советизмами –
«sovkhoz», «pachan» и даже «batjuški», а также кальками типично русских
обращений, как «solicello» («солнышко), «volpicina mia» («лисонька моя»),
«pesciolino mio d’oro» («рыбка моя золотая») и др., которые воспринимаются
итальянцами как «сладкие, доходящие до смешного уменьшительные

543
Брагоне М. К. Италия глазами поэтессы Лидии Лебедевой // «…Всё в груди слилось и
спелось»: Пятая цветаевская Междунар. науч.-тематич. конф. (Москва, 9-11 окт. 1997 г.): сб.
докладов. – М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1998. – С. 53-57.
544
Гардзонио С., Сульпассо Б. – 2011. – С. 90.
545
Предпринятый А. Барберо эксперимент перекликается со знаменитой сатирической
комедией Вуди Аллена «Любовь и смерть» (1975), которая пародирует восприятие русских
классических романов и их экранизаций.
 225

словечки»546. Кроме того, книга насыщена русскими именами и топонимами, одно

графическое обличие которых может вызывать у итальянского читателя сильный
эффект остранения. «Русский роман», в целом, отражает ситуацию с передачей на
итальянский «онимов», когда заложенная в имена собственные информация лишь
за редким исключением в переводе перекодируется морфосинтаксическими,
семантическими или прагматическими средствами принимающего языка, и
одновременно подтверждает важную роль перевода в формировании
особенностей восприятия иноязычной культуры в рамках культуры
принимающей547.
Наиболее высокий процент русизмов наблюдается в посвященной России
итальянской художественной прозе и эссеистике, где они в какой-то степени
углубляют знания о стране, а отчасти появляются на правах экзотизмов с целью
воссоздания «аутентичной» атмосферы. Своим появлением в современном
итальянском дискурсе русизмы обязаны переводам и отчасти произведениям
русско-итальянских авторов548.
Творчество писателей-эмигрантов в последние годы стало объектом
пристального внимания итальянских литературоведов, ищущих в этом творчестве
не только иную точку зрения на актуальные социальные вопросы, но и источник
обновления итальянской культуры и общества 549. В связи со сказанным особого
внимания заслуживает творчество писателя родом из Приднестровья Н. Лилина
(настоящее имя – Николай Вержбицкий), осуществившего импорт в Италию

546
Barbero A. Romanzo russo. – Milano: Feltrinelli. – 1998. – P. 156.
547
Денисова, Г.В. Русско-итальянское «свое» и «чужое»: лингвокультурологический
анализ произведений русских авторов на итальянском языке / Г.В. Денисова // Ярославский
педагогический вестник – 2018. – № 3. – С. 348.
548
Наиболее частотные заимствования из русского языка зафиксированы в словаре:
Nicolai G. Dizionario delle parole russe che s’incontrano in italiano. – Roma, 2003. – 426 p.
549
Barile L., Prete A. Scrittura e migrazione: Una sfida per la lingua italiana. – Siena:
Università di Siena, 2009. – 180 p.; Mengozzi C. Strategie e forme di rappresentazione di sé nella
«letteratura italiana della migrazione» // Italies. – 2010. – №14. – P. 10-16; Quaquarelli L. Certi
confini: Sulla letteratura italiana dell'immigrazione. – Milano: Morellini, 2010. – 200 p.
 226

жанра сенсационного криминально-документального чтива 550. Феномен Лилина

имеет аналогии и в других странах (в Германии, например, широкой
популярностью пользуется творчество «немецкого» писателя В. Каминера) и
имеет непосредственное отношение к вопросу «пограничности» на уровнях «факт
– описание» и «национальное – космополитичное»551.
Литературной сенсацией стал роман Лилина «Educazione siberiana»
(«Сибирское воспитание») (2009), который вышел на итальянском в престижном
итальянском издательстве «Эйнауди». Успех Лилина можно объяснить
создаваемым в его книгах образом России и особенностями их стиля. В частности,
в «Сибирском воспитании» стратегия коммерческого успеха художественного
текста выстраивания на заимствованиях из русского языка, появляющихся в
функции, не связанной с заполнением денотативных лакун. В этой связи следует
упомянуть также роман некоего Anton(a) Antonov(a) под названием «Prospettiva
Lenin» («Ленинский проспект»552), где используются такие «заимствования», как
«sapoghi» и «tapočki».
В романе Лилина, помимо уже давно и прочно вошедших русизмов,
появляются лексические кальки («Compagno capitano, permettetemi di dichiarare»
[буквальный перевод с русского: «разрешите доложить, товарищ капитан»]) и
даже цитаты на транслитерированном русском («Šob ja tak žil, opjat’ prišli moročit’
jajca»553). Намеренную русификацию писателем итальянского языка следует
понимать как сказ, выбор которого, очевидно, связан со стремлением создать
эффект правдоподобности описываемого. Неслучайно именно как образец
достоверной документальной прозы воспринял эту книгу Р. Савьяно 554. В
действительности, речь идет об «автобиографической гипертрофии» как

550
Коломбо, Д. Николай Лилин: итальянский язык почти русского писателя //
«Итальянский текст» в русской культуре, «русский текст» в итальянской культуре. – М.: Ин-т
рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН. – 2013. – С. 122-127.
551
Злотникова Т.С., Ерохина, Т. И. Homo Extremes русской культуры (семантика
пограничности) // Ярославский педагогический вестник. – 2016. – No 3. – С. 238–245.
552
Antonov, A. Prospettiva Lenin. – Milano: Feltrinelli. – 2010. – P. 150.
553
Lilin N. Educazione sibiriana. –Torino: Einaudi. – 2009. – P. 125.
554
Saviano R. Il ragazzo guerriero della mafia siberiana [Электронный ресурс] // La
Repubblica. – Режим доступа: www.repubblica.it.
 227

единственно возможном пути к литературному признанию. Книги Лилина – это

образец так называемой «двойной прозы, или «прозы без родины»: ее хронотоп
расплывчат, а язык представляют собой лишь условность, но не сущность
художественного мышления.
Специфика структуры языковой личности зависит от степени ее адаптации к
социальным условиям, и этот фактор вносит определенный вклад в формирование
нового типа языковой личности, который получил название «маргинальный
билингвизм»555, отличительным признаком которого является поверхностное
знание как родной, так и иностранной лингвокультуры.
Процесс формирования диаспорной идентичности, являющей собой
психолингвистическое и культурологическое «пограничное» явление, обусловлен
адаптацией индивида к новым социокультурным условиям556. Предотвращение
«культурных забываний» зависит от осознанного сохранения связи индивида
коллективной памятью. Если в первой половине XX в. выходцы из России
создавали образцы итальянской прозы, которая прививала итальянской культуре
традиционные ценности русской литературы, то в начале XXI в. мы имеем дело с
совершенно новым типом итало-русской беллетристики, очевидно
обнаруживающей исчезновение у авторов чувства непрерывности родного языка и
отсутствие в контексте иноязычной культуры изначальной установки на
сохранения русской традиций и особенностей менталитета.
В интертекстуальном диалоге Италии и Росси важнейшее место занимает
творчество У. Эко. Имя «Умберто Эко» – многогранно. У кого-то оно
ассоциируется с ученым мирового значения, профессором Болонского

555
Бубнова И.А., Клименко А.П. Культурный сдвиг при билингвизме // Studia Slavica
Savariensia. – 2013. – № 1-2. – С. 277.
556
Тощенко Ж., Чаптыкова Т. Диаспора как объект социологического исследования//
Социологические исследования. – 1996. – No 12. – С. 33-42; Тучина О.Р. Диаспора как
пограничный феномен культуры // Ярославский педагогический вестник. – 2018. – № 1. – С.
249-252.
 228

университета, историком-медиевистом, одним из крупнейших специалистов по

семиотике и массовой культуре 557.
Первым трудом Эко-ученого, привлекшим к нему всеобщее академическое
внимание, было «Открытое произведение» (1962) 558, где провозглашался новый
способ восприятия художественной формы как сочетания культурных импульсов,
которым с момента их возникновения свойственны открытость и семантическая
непредсказуемость. Впоследствии сам Эко, адепт «открытости» процесса
интерпретации, уже в условиях развитого постмодернизма постарался положить
конец интерпретационному беспределу, указав в «Пределах интерпретации»
(1990)559 на то, что далеко не любое толкование текста является удачным и может
всерьез приниматься во внимание. После «Открытого произведения» Эко
продолжает свое движение в сторону теории, удачно совмещая структуралистский
и семиотический подходы. Итогом данного процесса становится книга
«Отсутствующая структура. Введение в семиологию» (1968) 560, где
провозглашается принцип подхода к структуре как к оперативной модели,
позволяющей фиксировать случаи, в которых сообщение выражает нечто, еще не
ставшее условностью. С выходом в свет «Трактата по общей семиотике» 561
исследования Эко достигают кульминации теоретической формализации. И вот, в
1997 г. появляется книга «Кант и утконос»562, сигнализирующая об окончании
периода чисто теоретических работ ученого в пользу размышлений о современной
культурной жизни. Известно, что приблизительно с начала 1960-х гг. Эко
периодически собирает свои тексты в изящные сборники, богатые тонкими
наблюдениями над наиболее значимыми явлениями культуры и современными
нравами: «Лаконичный дневник» (1963)563, «Сверхчеловек толпы» (1976)564, «О

557
Денисова Г.В. Неопознанный Эко: рецензия [Электронный ресурс] – Режим доступа:
www.premiogorky.com.
558
Эко У. Открытое произведение. – М.: Академический проект, 2004. – 384 с.
559
Eco U. I limiti dell’unterpretazione. – Milano: Bompiani, 1990. – 369 p.
560
Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. – СПб.: Петрополис, 1998.
– 431 с.
561
Eco U. Trattato di semiotica generale. – Milano: Bompiani, 1975. – 425 p.
562
Eco U. Kant e l'ornitorinco. – Milano: Bompiani, 1997. – 454 p.
563
Eco U. Diario minimo. – Milano: Bompiani, 1963. – 152 p.
 229

зеркалах и другие эссе» (1985) 565, «Шесть прогулок в литературных лесах»566

(1994), «Пять эссе на темы этики» (1997)567, «Картонки Минервы. Заметки на
спичечных коробках» (2000)568 или «Полный назад! Горячие войны и популизм в
СМИ» (2006)569.
Квинтэссенцию теоретических положений Эко являет собой книга
«Откровения молодого романиста»570. Этот интеллектуальный бестселлер являет
собой цикл из четырех увлекательных и очевидно ориентированных на широкую
аудиторию гарвардских лекций, облеченных в обманчиво «популярную» форму
(ранее уже выходили и другие лекции, прочитанные Эко в Гарварде и
посвященные сугубо литературной проблематике, – «Шесть прогулок в
литературных лесах»). Своим названием книга обязана тому, что первый роман
Эко – «Имя розы» – увидел свет только в 1980 г. (а родился Эко в 1932), потому ее
автора действительно в определенном смысле можно считать молодым писателем.
С мнимой небрежностью интеллектуала Эко в своей обычной манере беседует с
читателем в ключе интертекстуальной иронии, а герои Джойса здесь соседствуют
с Шерлоком Холмсом, применяя метод двойного кодирования также к научному
изложению.
Энциклопедичность Эко, писателя и ученого, пожалуй, не имеет себе
равных в наши дни. Ведь именно ему принадлежат: «Поэтика Джеймса
Джойса»571 (1965), «Поиски совершенного языка в европейской культуре»
(1993)572, где на материале европейского барокко, популярной литературы XIX в. и
авангардных поэтик XX столетия проводится анализ создания «универсального

564
Eco U. Il superuomo di massa. – Milano: Bompiani, 1976. – 184 p.
565
Eco U. Sugli specchi e altri saggi. – Milano: Bompiani, 1985. – 371 p.
566
Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах. – СПб.: Симпозиум, 2002. – 285 с.
567
Эко У. Пять эссе на тему эстетики. – СПб.: Симпозиум, 2000. – 158 с.
568
Эко У. Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках. – СПб.: Симпозиум, 2008.
– 416 с.
569
Эко У. Полный назад! Горячие войны и популизм в СМИ. – М.: ЭКСМО, 2007. – 137 с.
570
Эко У. Откровения молодого романиста. – М.: АСТ, Corpus, 2013. – 216 с.
571
Эко У. Поэтика Джеймса Джойса. – СПб.: Симпозиум, 2006.
572
Эко У. Поиски совершенного языка в европейской культуре. – М.: Александрия, 2007.
 230

языка» западной цивилизации; или энциклопедия топонимов-мифов из

литературы «История иллюзий. Легендарные места, земли, страны» (2013) 573.
Однако Эко – это, прежде всего, один из столпов современной литературы,
автор знаменитого романа «Имя розы», ставшего классическим примером
постмодернистского письма. В русской культуре благодаря Е. Костюкович сегодня
существует русский «корпус» художественной прозы Эко: «Имя розы» (1980),
«Маятник Фуко» (1988), «Остров накануне» (1994), «Баудолино» (2000),
«Таинственное пламя царицы Лоаны» (2004), «Пражское кладбище» (2010),
Нулевой номер (2015)574.
Для настоящего исследования особую важность имеет тот факт, что Эко –
теоретик переводоведения и автор книги «Сказать почти то же самое» (2003) 575, но
об этом вспоминают почему-то редко, несмотря на уникальность излагаемых
взглядов на стратегии художественного перевода с привилегированной позиции
ученого и – одновременно – переводимого писателя. Имея возможность
непосредственно наблюдать за процессом передачи собственных текстов на
другой язык, Эко разработал стройную теорию функционального перевода,
утверждая необходимость адаптации исходного текста к семиотическому
универсуму принимающей культуры. Возможно, ученый решил отдать
предпочтение именно этой модели, исходя из особенностей собственной поэтики,
в рамках которой каждое произведение, при всем своем отличии от других,
обнаруживает неизменные гирлянды из цитат, аллюзий, реминисценций, в то
время как «идеи» его книг преподносятся в блистательном обрамлении богатых
декораций из исторических фактов, имен и географических названий.
Практическим воплощением предложенных Эко переводческих принципов
является мастерская замена в русской версии «Имени розы» отрывков по-латыни
573
Эко У. История иллюзий. Легендарные места, земли, страны. – М.: СЛОВО/SLOVO,
2013. – 326 c.
574
Эко У. Имя розы. – СПб: Симпозиум, 1997 – 672 c.; Эко У. Маятник Фуко. – СПб:
Симпозиум, 1998 – 832 c.; Эко У. Остров накануне. – СПб:, Симпозиум, 1999 – 672 c. 576; Эко У.
Баудолино. – СПб: Симпозиум, 2007 – 624 c.; Эко У. Таинственное пламя царицы Лоаны. – СПб:
Симпозиум, 2008 – 592 c.; Эко У. Пражское кладбище – М.: АСТ, Corpus, 2015. – 560 c.; Эко У.
Нулевой номер – М: АСТ-Corpus, 2015. – 256 с.
575
Эко У. Сказать почти то же самое. – СПб: Симпозиум, 2006. – 395 с.
 231

единицами со старославянским колоритом. Или выбор в пользу передачи

«Маятника Фуко» – романа поистине эковского размаха с закрученным сюжетом и
глубочайшим подтекстом – в изысканном и одновременно доступном
стилистическом ключе, облегчающем восприятие нанизанных на нить
повествования множества исторических и культурных фактов.
Переводы всех романов Эко на русский язык принадлежат перу
Е.А. Костюкович, что заставляет, с одной стороны, задуматься о существовании
единого идиостиля «русского» Эко, а с другой – проливает свет на эволюцию
базовой переводческой стратегии в направлении от бережного сохранения
художественного эффекта поэтики Эко, а также эстетики изданий его
произведений («Имя розы», «Маятник Фуко», «Баудолино») к формальному
следованию исходного текста («Таинственное пламя царицы Лоаны»). Но в целом,
ars traductoria Костюкович – это почва для созидательного развития языка;
протест против «невидимости переводчика»; «третье измерение», о котором
говорил еще Гете.

3.2 Интертекстуальные эквиваленции в переводе:

вопросы сохранения национально-культурной специфики

При теоретическом изучении проблемы перевода интертекстуальных

пространств традиционно исходили или из свойств исходного текста («text-
oriented intertextual interpretation»), или из возможных ассоциаций («reader-
oriented»), или из авторского намерения («author-oriented»). Однако в последнее
время междисциплинарные исследования переводческой деятельности ученые
сместили внимание с изучения отношений, существующих между двумя языками
и, соответственно, текстами, на социальную и культурологическую функцию
переводческой деятельности. Первое значительное изменение произошло в
переходе от рассмотрения перевода как интерлингвистического феномена к его
 232

пониманию как феномена интертекстуального576, состоящего в том, что

отдельные фразы и выражения оцениваются не столько в плане эквивалентности в
принимающем языке, сколько с точки зрения внутренней целостности
интертекстуальных связей относительно принимающей языковой/культурной
системы. Иными словами, в современной теории перевода с дихотомии
«исходный текст/переводной текст» акцент сместился на отношение
«перевод/принимающая культура» и на изучение роли, которую переводной текст
начинает играть, вводя тематические новшества в принимающую культуру577.
Наиболее последовательно попытка построения модели передачи
интертекстуальных элементов в переводе представлена в книге П. Торопа
«Тотальный перевод», который предложил включать в теоретический проект
перевода параметры поэтики интертекста: 1) как системы разных типов
представленности «чужих» текстов в творчестве переводимого писателя; 2) как
комбинации нескольких интекстов; 3) параметр поэтики «своего-чужого»,
рассматриваемый на универсальном, национальном (социальном),
индивидуальном (психологическом) уровнях, где в виде синтеза сливается
неосознанное и сознательное, т.е. поэтика и общее концептуальное мышление
переводимого писателя; 4) параметр поэтики источников в том случае, если
переводимый писатель строит иерархию «чужих» текстов578. Полное осмысление
стратегии интертекста возможно, таким образом, только после сопоставления его
генетического аспекта, а также изучения с семантико-прагматической точки
зрения и в плане его синтаксического включения в текст 579.
Для передачи интертекстуальных элементов Тороп описал два основных
пути, а именно – «перекодировку» и «транспонирование», разделяя при этом
интексты с преобладанием плана выражения и интексты с преобладанием плана
содержания. В качестве доминанты перевода перекодирующего типа (который, в

576
Toury G. Comunicazione e traduzione. Un approccio semiotico // Teorie contemporanee della
traduzione; in ed. Nergaard S. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 110.
577
Even-Zohar I. La posizione della letteratura tradotta all’interno del polisistema letterario //
Teorie contemporanee della traduzione; in ed. S. Nergaard. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 225.
578
Тороп П. Тотальный перевод, 1995. – С. 138-142.
579
Там же. – С. 136.
 233

свою очередь, делится на перевод «точный», «макростилистический», «цитатный»

и «микростилистический») является план выражения. Доминантой
транспонирующего перевода объявляется план содержания (внутри данного типа
выделяется перевод «описательный», «тематический», «вольный» и
«экспрессивный»)580. В своей модели ученый разграничивает следующие типы
интертекстов, которым могут соответствовать определенные виды
перекодирующего или транспонирующего перевода:
- цитата, центон, аппликация – точный перевод;
- пастиш, буриме – макростилистический перевод;
- перифраза – цитатный перевод;
- реминистенция, стилизация – микростилистический перевод;
- парафраза – описательный перевод;
- антономазия, адаптация, иррадиация – тематический перевод;
- аллюзия – вольный перевод;
- бурлеск, травести, кеннинг – экспрессивный перевод581.
Такая модель интерлингвистического перевода, принципы которой
предлагается перенести также на интралингвистический и интерсемиотический
перевод, представляется нам, тем не менее, слишком сложной и вряд ли может
быть плодотворно использована на практике.
Исходя из положения, что интертекстуальность поддается анализу как
интертекстуальный семиозис, Тороп предлагает провозгласить самостоятельную
дисциплину, находящуюся в тесной связи с семиотикой культуры, – «семиотику
перевода» («translation semiotics»582). Однако, когда речь идет об
интертекстуальности, принятия во внимание только семиотического переплетения
текстов оказывается недостаточным: здесь возникают такие не менее важные
вопросы социолингвистического характера, как особенность структуры языковой

580
Там же. – С. 132-134.
581
Там же. – С. 135.
582
Torop P., Osimo B. La traduzione totale. – Guaraldi Logos, 2000. – P. 602-607; Torop P.
Towards the semiotics of translation // Semiotica. – 2000. – V. 128. – №. 3-4. – P. 345-362.
 234

личности и национально-культурная специфика речевого общения,

складывающиеся в рамках определенной лингвокультурной общности.
Если рассматривать перевод как профессиональную деятельность, то
основным требованием к передаче интертекстуальных знаков (стратегии перевода
которых не могут определяться и предписываться a priori) становится построение
переводчиком на основе аргументированной интерпретации текста
последовательного теоретического проекта, где решающую роль играет выбор
между методом адаптации и методом отчуждения, которые были предложены Ф.
Шлейермахером и подробно описаны Л. Венути («domestication»/«foreignization» в
терминологии последнего583).584
Два метода работы с исходным текстом выделяются и в отечественной
теории перевода. В частности, А.Д. Швейцер указывает, что переводчик
постоянно находится между двумя культурными (языковыми пластами), и в этом
заключается парадокс, при котором перевод должен читаться как оригинал и
одновременно – как перевод585. Поскольку первое (т.е. полная адаптация)
невыполнимо, любое переводческое решение носит компромиссный характер.
Переводчик-билингв создает свой вариант текста, в котором преломляет исходный
текст таким образом, что он становится носителем как национальной, так и
иноязычной культуры. Балансируя между двумя семиосферами, переводчик
создает собственную гибридную картину мира, при этом его личный выбор во
многом определяется его собственной культурной идентичностью, а также личной

583
Venuti L. The Translator’s Invisibility: A History of Translation. – London: Routledge, 1995.
– P. 20.
При построении теоретического проекта перевода может также ставиться вопрос об
584

актуализации/историзации переводного текста, однако выделять эту дихотомию в отдельную

стратегию не представляется целесообразным, т.к. актуализация с точки зрения герменевтики
фактически соответствует «адаптации», а историзация – «отчуждению» (Salmon Kovarski L. La
critica della traduzione: teoria, norma e flessibilità // Лингвистика и культурология. – M.: Изд-во
Моск. ун-та, 2000. – С. 364; Сальмон Л. Предел произвола. Текстология, теория перевода и
критерии подхода к тексту // Contributi Italiani al XII Congresso internazionale degli Slavisti. –
Napoli: IUO, 1998. – P. 319).
585
Швейцер А.Д. Эквивалентность и адекватность // Коммуникативный инвариант перевода
в текстах разных жанров; под ред. Г.В. Чернова. – 1989. – № 243. – С. 54-55.
 235

иерархией приоритетов близости либо к культуре исходного текста, либо к

культуре принимающей.
В этой связи И.Э. Клюканов вводит понятия «адаптивного» перевода,
который заключается в различных механизмах компенсации, обеспечивающих
интерпретацию оригинальных знаков, и носит центростремительный характер,
если рассматривать в качестве центра культуру-реципиент; и «резистивного»
перевода, который предполагает сопротивление воздействию знаков
оригинального текста принимающего коммуникативного универсума и носит
центробежный характер, если центром считать оригинальную культуру586.
Н.Л. Галеева в этой связи утверждает, что при наличии большого количества
теорий или моделей перевода онтологизировались и приобрели статус достаточно
полной картины переводческого мира два подхода, называемые «субститутивно-
трансформационным» и «деятельностным» типами онтологий. В субститутивно-
трансформационной онтологии деятельность сводится к оптимизации системы
поиска трансформаций и замен, а в деятельностной - перевод сам является
речевой деятельностью по заданной в оригинале программе, а не сводится просто
к манипуляции различными языковыми средствами 587.
Подробно описанные Л. Венути стратегии «приближения» или исходного
текста к адресату («domestication»), или адресата к исходному тексту
(«foreignization») подробно проследил М.Л. Гаспаров, используя более
традиционные термины – «буквальный (точный) перевод» и «вольный перевод». В
истории русской переводной литературы Гаспаров выделяет пять периодов: XVIII
в. (первый период) – эпоха вольного перевода, «склонявшего на русские нравы»
как содержание, так и форму иностранных литературных произведений.
Романтизм (второй период) – время точных переводов. Реализм XIX столетия

586
Клюканов И.Э. Динамика межкультурного общения. Системно-семиотическое
исследование: монография. – Тверь: Тверской госуд. ун-т, 1998. – С. 72-73.
587
Галеева Н. Л. Основы деятельностной теории перевода. – Тверь: Тверской гос. ун-т,
1997. – С. 18.
 236

(третий период) – вновь эпоха вольного («приспособительного») перевода 588.

Модернизм начала XX в. (четвертый период) – возвращение к программе точного
перевода, ставящего целью обогатить привычки читателя применительно к
иностранной литературе (все современники В.Я. Брюсова в поэзии от
К.Д. Бальмонта до М.Л. Лозинского)589. Наконец, советский период (пятый) –
реакция на буквализм со спросом на традиционные ценности русской культуры 590.
К выделенным Гаспаровым периодам следует добавить еще один –
послеперестроечный. Б.В. Дубин рассматривает его как прямое следствие

588
Это время И.И. Введенского, П.И. Вейнберга, В.С. Курочкина, М.Л. Михайлова, и,
безусловно, А.А. Фета. Уже само по себе появление в одном ряду этих имен показывает,
насколько различным, на самом деле, было отношение и понимание перевода, несмотря на то,
что доминирующим в этот период все же следует считать перевод «вольный», который в конце
XIX столетия получил название «свободного». Фет, тем не менее, занимавшийся переводами
всю свою жизнь, провозглашал в качестве основной стратегии максимальную передачу
особенностей стиля переводимого автора с пристальным вниманием на породившие его
условия. Как и О.И. Сенковский, он исходил из новой для XIX в. идеи о непереводимости,
которая станет центральной в дискуссиях следующего столетия.
589
Провозглашение метода точного перевода стилем эпохи начала XX столетия верно, но
только до известной степени: переводческая деятельность Серебряного века представлена
К.Д. Бальмонтом, В.Я. Брюсовым и А.А. Блоком, воплощающими в своем творчестве три
полярные в своем различии переводческие стратегии. Бальмонт, которого можно без
преувеличения назвать наиболее активным переводчиком в истории русской литературы,
обращался со своими авторами предельно вольно, и переведенные им стихи звучат, по меткому
замечанию М. Цветаевой, на «бальмонтовском» языке. Брюсов же, оставивший самый заметный
след в истории русской переводческой мысли начала века, напротив, все приносил в жертву
точному воспроизведению исходного текста. В то же время, его взгляды совершенно не
совпадали, например, с позицией Вяч. Иванова, который, переводя Эсхила, все же стремился
придать сохраненным деталям подлинника русское звучание. Что же касается Блока, то он
выдвигал в качестве основного требования стремление к максимальной передаче всех
особенностей исходного текста, в том числе и формальных («foreignization» в терминилогии
Л. Венути), но без «насилия» над языком перевода и читательским восприятием (в этом
заключается основное отличие от брюсовской позиции). Картина переводческой деятельности в
поэзии, таким образом, вырисовывается довольно противоречивая. С уверенностью можно
утверждать только то, что в эпоху Серебряного века отношение к переводам поэзии было
сознательным и теоретически обоснованным. Совсем иначе при этом обстояло дело в области
прозаических переводов. Несмотря на то что в начале XX столетия наблюдался рост
публикаций переводной литературы, перевод прозы носил скорее характер массовой продукции:
качество переводов мало интересовало издателей, не хватало продуманного подхода к выбору
автора и практически отсутствовали рецензии на выпускаемые переводы. Тем не менее именно
к этому времени относится грандиозный план «Всемирной литературы» М. Горького,
издательская деятельность которого была поставлена на научную основу с привлечением
крупнейших культурных сил России того времени – А.А. Блока, В.Я. Брюсова, Н.С. Гумилева,
Е.И. Замятина, К.И. Чуковского, молодых тогда В.М. Жирмунского, М.Л. Лозинского и др.
590
Гаспаров М.Л. Брюсов-переводчик. Путь к перепутью // Избранные труды. – М.:
Языки русской культуры, 1997. – Т. II: О стихах – С. 121-129.
 237

предыдущего отмечая, что в этом смысле «сегодняшняя ситуация – не вывих, а

прямой результат всей вчерашней системы, ее многолетней и ежедневной работы.
Если ограничивать культуру задачами Наробраза, Минкульта и Госкомиздата,
ничего другого и не получится. Последний реликт просвещенческой идеологии
под нашими небесами, тогдашний расчет всех этих служб на читателя-дурака,
которому-де нужно “попроще”, который, мол, “не поймет” и т.д., дал свои плоды,
и винить тут, кроме себя, некого. Тот читатель вырос. Сегодня он взялся за
перо»591.
Сложившаяся ситуация, когда выросший читатель «взялся за перо», отчасти
сопоставима с разрывом культурного воспроизводства второй половиной 1920-х г.
XX столетия, но с той разницей, что уровень переводной литературы
постперестроечного периода не мог обеспечить даже познавательно-
ознакомительного представления иностранной литературы, а поэтому разговор о
каком-либо доминирующем методе работы над переводами лишен смысла. 592
Выделенные периоды в истории развития русского перевода соответствуют
периодам истории русской культуры и этапам распространения образования с
чередованием распространения культуры «вширь» или «вглубь», на которые
указал Гаспаров593. Распространение культуры «вширь» означает, что культура
захватывает новый слой общества быстро, но поверхностно, в упрощенных
формах, как общее знакомство, а не внутреннее усвоение, как заученная норма, а

591
Дубин Б.В. Слово-письмо-литература. – М.: НЛО, 2001. – С. 295.
592
Причин этому несколько, но основная предположительно кроется в том, что с конца
1980-х – начала 1990-х гг. начался процесс «омассовления» литературы и одновременно
изменился горизонт ожидания читателя. Не следует также недооценивать тот факт, что после
августовского дефолта 1998 г. переводчики стали получать за страницу в три с половиной раза
меньше, и все те, кто мог заработать на жизнь чем-то кроме перевода, эту деятельность
оставили (Михайлин В. ПЕРЕВЕДИ МЕНЯ ЧЕРЕЗ MADE IN: несколько замечаний о
художественном переводе и о поисках канонов // Новое литературное обозрение. – 2002. – №
53. – С. 334). На некомпетентность переводчиков научной литературы с итальянского на
русский, работы которых, тем не менее, выходят при поддержке разных грантов и в известных
издательствах, но без научного редактирования, обращают внимание также Л.Г. Степанова
(Степанова Л.Г. Новое в пневматологии // Новая русская книга. 2000 – № 2. – С. 6-12.), Б.В.
Дубин и А. Нестеров (Дубин Б.В. Слово-письмо-литература, 2001. – 530 с.; Нестеров А.
«Перевод» или «Mother tongue»? // Новое литературное обозрение. – 2002. – № 53. – С. 314-
318.).
593
Гаспаров М.Л. Брюсов-переводчик. Путь к перепутью. – 1997. – С. 129.
 238

не творческое преобразование. «Вглубь» предполагает, что круг носителей

культуры заметно не меняется, но знакомство с культурой становится более
глубоким, усвоение ее более творческим, проявления ее более сложными» 594.
Вопреки сложившемуся предопределению по отношению к термину
«буквализм», Гаспаров разрабатывает и использует его как научное понятие:
«Буквализм – не бранное слово, а содержательное научное понятие. Перевод есть
всегда равнодействующая между двумя крайностями – насилием над традициями
своей литературы в угоду подлиннику и насилием над подлинником в угоду
традициям своей литературы. Насилие первого рода обычно и называется
буквализмом; насилие второго рода иногда пытается именоваться творческим
переводом. <...> “Буквалистский” еще не значит “плохой”, “творческий” еще не
значит “хороший”»595.
Основополагающим, таким образом, становится определение адресата
переводного произведения. Перевод буквалистский ориентируется на узкий круг
читателей и призван максимально точно воспроизводить особенности
лингвокультуры исходного текста (например, перевод В.В. Набокова на
английский язык «Евгения Онегина»). В этом случае передача интертекстуальных
знаков связана с научным комментированием их функций и актуальных связей с
источниками и имеет много общего с критическим изданием произведения.
«Буквализм» видится Гаспаровым как искусство взаимопонимания между
людьми и общественными группами, как диалог, ведущий к образованию общего
поля и к расширению возможности понимания другого как особой формы

594
Ср. мнение М.Л. Гаспарова с высказыванием М. Фридберга: «“Literalism” is “elitist”. It
requires a degree of literary sophistication from both translator and reader (as free renderings do not),
to say nothing of solid command of both the source language and the target language on the part of the
translator. By contrast, free translation prizes “readability”, thus exempting the reader from the need to
exert much intellectual effort” (Friedberg M. Literary Translation in Russia. A Cultural History. –
Pennsylvania: The Pennsylvania State University Press, 1997. – P. 78).
595
Гаспаров М.Л. Брюсов-переводчик. Путь к перепутью, 1997. – С. 126-127.
 239

постижения мира, что перекликается с основными положениями философской

герменевтики Х.-Г. Гадамера596.
Распространение культуры «вширь» в терминах теории перевода означает
«приспособление» исходного текста к семиотическому универсуму принимающей
культуры и связано с его функционированием в принимающей культуре в качестве
самостоятельного произведения. В данном случае теоретическая проблема
передачи интертекста заключается не столько в установлении идентичности двух
текстов, сколько в правильном семиотическом анализе исходного текста,
направленном на создание новых интертекстуальных отношений.
Исходя из этого положения, У. Эко считает необходимым
«приспосабливание» иностранного текста к семиотическому универсуму
принимающей культуры и указывает как на наиболее удачную именно на
стратегию адаптации 597, предусматривающую сокращение культурной дистанции
и облегчение понимания исходного текста получателем. Например, в «Открытом
письме переводчикам “Острова накануне”» писатель выражает следующее
пожелание: «Я воспроизвел репертуар выражений европейского барокко <...>
Важно одно – чтобы в собственной литературе вы нашли вдохновение для того,
чтоб писать в стиле барокко»598.
Для лингвокультурологического анализа способов передачи интертекстов
при переводе можно предложить следующую классификацию: 1) интертексты,
принадлежащие мировой семиосфере (универсальный энциклопедический код);
2) интертексты, общие для большинства представителей определенной
лингвокультуры (национальный энциклопедический код); 3) интертексты,
представляющие собой знания отдельного индивида (индивидуальный
энциклопедический код). Теоретический проект переводчика касается, прежде

596
См.: Гадамер Х.Г. Язык и понимание. Актуальность прекрасного. – М.: Искусство,
1991. – С. 48; Vattimo G. Le avventure della differenza. Che cosa significa pensare dopo Nietzsche e
Heidegger. – Milano: Garzanti, 2001. – P. 167.
597
Eco U. Riflessioni teorico-pratiche sulla traduzione // Teorie contemporanee della
traduzione; in ed. S. Nergaard. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 124-133.
598
Эко У. Остров накануне. – СПб: Симпозиум, 1999. – С. 486.
 240

всего, последних двух типов интертекстов. Что же касается первого, то такие

интертексты при переводе сложности обычно не представляют.
Схематично интертекстуальные трансформации могут быть представлены
следующим образом: (1) при том, что некая универсальная интертекстуальная
энциклопедия требует разработки, в культурах может быть зафиксирован один и
тот же интертекстуальный феномен (при этом важным оказывается степень
тождественности восприятия интертекста); (2) одно и то же значение выражается
в культурах при помощи разных интертекстов (при этом важным оказывается
степень тождественности значения интертекста); (3) в одной из сопоставляемых
культур эквивалентного по значению и по функционированию интертекста не
существует (ниша интертекста существует, но не занята). На основе сказанного с
теоретической точки зрения типология интертекстуальных переводных
эквиваленций может быть представлена конгруэнтным переводом, когда
интертекст присутствует одновременно в нескольких лингвокультурах: обычно
это относится к интертекстам, входящим в универсальную энциклопедию (модель
«КОНГР»); дивергентным переводом, при котором интертекст одной
лингвокультуры передается в рамки другой лингвокультуры интертекстом,
представляющим собой функционально-адекватный переводной эквивалент
(модель «ДИВЕРГ»); дословным переводом (модель «ДОСЛ»), когда интертекст
иноязычной культуры вводится в принимающую культуру с целью ее развития
«вглубь»; описательным переводом (модель «ZERO»): интертекст при переводе
утрачивается. При реализации моделей «КОНГР» и «ДИВЕРГ» имеет место
передача глубинного значения интертекста и его системного смысла,
представляющих собой знания прецедентного феномена и связанных с ним
коннотаций, в то время как модели «ДОСЛ» и «ZERO» часто предполагают
передачу только поверхностного значения интертекста.
Модель «КОНГР» строится на приеме «отчуждения» и предполагает
фиксацию отличий исходной культуры от культуры принимающей, которые могут
объясняться в предисловии, послесловии или в примечаниях переводчика. Эта
модель нашла широкое распространение в переводческой практике при передаче
 241

интертекстуальных знаков по схеме «дословный перевод + комментарий». В

результате реализации модель «КОНГР», однако, маркированная как «чужое
слово» семантически насыщенная часть текста может превращаться в
нейтральный фон, что ведет к утрате семантической ëмкости высказывания и к
отказу от диалектической игры, лежащей в основе функционирования
интертекста.
Ситуация утраты «чужого слова» описана в романе Т.Н. Толстой «Кысь» 599,
главный герой которого воспринимает все интертекстуальные отсылки буквально,
в результате чего нарушается основной для интертекста критерий его
перцептивной и продуктивной маркированности:
«А еще, мелькнуло у Бенедикта, этот забор – против кыси оборона. А
построить его высоким-превысоким, и не пройдет она. А внутри забора ходи куда
хочешь и свободой наслаждайся. Покой и воля. И пушкин тоже так сочинил. Да!
Потом еще оборонить пушкина от народа, чтоб белье на него не вешали. <...> В
список дорожных повинностей добавить: прополка народной тропы. Зимой чтоб
тропку расчищали, летом можно цветками колокольчиками обсадить. <...> Вот что
надо сделать: выдолбить ладью большую, да с палками, да с перекрестьями, вроде
корабля. У речки поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую верхотуру. С
книгой в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом»600.
Приведенный пример служит иллюстрацией того, что может происходить
при неадекватном восприятии и, следовательно, передаче в другую
лингвокультуру интертекстуальных элементов. Перевод в наибольшей степени
подвергается риску вступить в игру с партнером, не знающим правил игры.
Поэтому выбор переводческих стратегий, аналогично выбору критериев издания
памятника в текстологии, является делом компетенции и такта переводчика:
чрезмерная точность передачи интертекстов при переводе – вредна, но не менее
вредной может оказаться недооценка этой точности.

599
Толстая Т.Н. Кысь. – М.: Подкова, 2000. – 368 с.
600
Там же. – С. 358.
 242

Отчасти преодолеть, но не полностью аннулировать дистанцию между

исходной культурой и культурой принимающей позволяет использование модели
«КОНГР» с приемом компенсации. Например:
«Люди начинали анализировать свое поведение. Лихорадочно придумывая
спасительные ходы. Путаться в нагромождении бессмысленных уловок.
Мучительно ожидание превращало их в дрожащих тварей. Этого-то генерал и
дожидался»601.
В первом переводе на итальянский язык, вышедшем в издании «Sellerio» в
1996 г., знаменитое выражение Раскольникова передается дословно (модель
«КОНГР»), оставаясь, таким образом, за рамками итальянского
интертекстуального кода:
«Cominciavano ad analizzare il proprio comportamento. A pensare febbrilmente a
una mossa che potesse salvarli. A perdersi in un ammasso di sotterfugi insensati. La
tormentosa attesa li trasformava in creature tremebonde. E queste erano le intenzioni del
generale»602.
В переиздании же перевода при передаче интертекста прослеживается прием
компенсации, состоящий в раскрытии интертекста:
«Cominciavano ad analizzare il proprio comportamento. A pensare febbrilmente a
una mossa che potesse salvarli. A perdersi in un ammasso di sotterfugi insensati. La
tormentosa attesa li trasformava in personaggi da delitto e castigo (героев
преступления и наказания – Г.Д.). E queste erano le intenzioni del generale»603.
Эта же стратегия компенсации при передаче знаменитых слов Ф.М.
Достоевского прослеживается в переводе на итальянский «Generation “П”» В.О.
Пелевина:
« - Господи, – сказал Татарский, - такие деньги... Как-то даже боязно.
- Вечный вопрос, – засмеялся Морковкин. - Тварь ли я дрожащая или право
имею?

601
Довлатов С. Компромисс // Собрание прозы: в 3 т. – Спб.: Лимбус-пресс, 1993. –
Т.1. – С. 293.
602
Dovlatov S. Compromesso. – Palermo: Sellerio, 1996. – P. 166.
603
Dovlatov S. Compromesso. – Palermo: Sellerio, 2000. – P. 192.
 243

- Ты, похоже, на него ответил 604 (курсив мой – Г.Д.).

“Oddio” disse Tatarskij, “quanti soldi... Fa quasi paura”.
E’ l’eterno dilemma dostoevskiano” scoppiò a ridere Morkovkin. “Chi sono, una
bestia tremante oppure uno a cui spettano dei diritti?”
“Sembra che tu abbia già una risposta”»605 (курсив мой – Г.Д).
«Чуждые» элементы («reminders» в терминологии Л. Венути606) могут
объясняться читателям в предисловии, послесловии, в примечаниях переводчика,
в основе которых, однако, должен лежать четкий критерий. Трудно, например,
согласиться с решением В. Пикколо, комментирующим в своем переводе «Жизни
насекомых» В.О. Пелевина имя А.П. Гайдара607, игнорируя при этом аллюзивное
название одной из глав романа – «Жизнь за царя». Такой переводческий выбор
представляется большим упущением, прежде всего потому, что сама глава
является пародией на известный факт русской истории, нашедший отражение в
одноименной опере М.И. Глинки («сильный текст» интертекстуального кода
русской языковой картины мира):
«Прозвенел звоночек, и все повалили в зал. Места у Николая с Мариной
оказались не очень хорошие – сцена была видна под острым углом; то, что
происходило в ее глубине, было неразличимо, и когда начался спектакль, Марина
никак не могла взять в толк, о чем он. Николай наклонился к ней и шепотом стал
объяснять, что большие черные муравьи напали на муравейник рыжих, а один

604
Пелевин В.О. Generation «П». – 2001. – С. 26.
605
Pelevin V. Babylon. – Milano: Mondadori, 2000. – P. 22.
606
Venuti L. The Scandals of Translation. London and New York. – 1998. – P. 9-13.
607
«Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом врага. К
пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара» (Пелевин В. Жизнь насекомых. – М.:
Вагриус, 2000 – С. 158).
«Avvertenza: l’opinione degli autori può non coincidere con quella della redazione. In volo
sulla tana del nemico. Nel cinquantenario della trasformazione in crisalide di Arkadij Gajdar...»
(Pelevin V. La vita degli insetti. – Roma: Ed. minimum fax, 2000. – P. 140).
Примечание переводчика: Arkadij Gajdar (1904-1941), scrittore, uno dei fondatori della
letteratura sovietica per bambini (там же) [Аркадий Гайдар (1904-1941), писатель, один из
основоположников советской литературы для детей – пер. Г.Д.].
Здесь и далее примечания переводятся дословно, максимально приближенно к
комментариям переводчиков.
 244

старый муравей, пообещав провести их в камеру, где лежала главная матка и

хранились яйца, на самом деле завел их в воронку муравьиного льва <...>»608.
«Suonò la campanella e tutti si riversarono in sala. I posti di Marina e Nikolaj non
erano dei migliori: il palcoscenico si vedeva da un’angolazione distante, non si
distingueva quello che succedeva in fondo alla scena e, all’inizio dello spettacolo,
Marina non riusciva a capire assolutamente nulla della storia. Nikolaj si chinò su di lei e
cominciò a spiegarle, bisbigliando, che le grosse formiche nere avevano attaccato il
formicaio delle rosse, e che una formica vecchia, dopo aver promesso di condurle nella
stanza principale dove si trovava la regina e dove venivano conservate le uova, in realtà
le aveva portate nell’imbuto del formicaleone <...>»609.
Как видно из приведенного примера, в данном случае речь идет не о
сознательном выборе приема отчуждения, а скорее о неузнаваемости
имплицитного интертекста. Сознательная же стратегия комментирования
интертекста прослеживается в переводе на русский «Маятника Фуко»:
«FILENAME: Tre donne intorno al cor...610.
Имя файла: Три донны к сердцу подступили вместе.
Комментарий: «Изменено: “три донны” вместо “три дамы” (канцона CIV, 1
Данте в переводе Е. Солоновича). Речь идет об аллегориях Справедливости,
Правды и Законности»611.
В первую очередь это касается вопроса передачи интертекстов-мемов,
поскольку схема «дословный перевод + комментарий» неизбежно превращает
клишированный дискурс исходного текста в индивидуальный в тексте перевода 612.
Убедительной в отношении передачи интертекстов представляется теоретическая

608
Пелевин В. Жизнь насекомых. – 2000. – С. 95-96.
609
Pelevin V. La vita degli insetti. – 2000. – P. 86-85.
610
Eco U. Il pendolo di Foucault. – Milano: Bompiani, 1999. – P. 65.
611
Эко У. Маятник Фуко. Роман; [пер с итал. Е.А. Костюкович]. – СПб: Симпозиум. –
2000. – С. 71.
612
Здесь уместно напомнить мнение И.Э. Клюканова, который рассматривает
эквивалентность как асимметричность, постулируя сходство при фундаментальном различии
(Клюканов И.Э. Динамика межкультурного общения. Системно-семиотическое исследование:
монография. – Тверь: Тверской гос. ун-т, 1998. – С. 68-69), что подчас игнорируется в
переводческом процессе.
 245

позиция, согласно которой «верность источнику» («source oriented translation»)

является очередным противоречием, поскольку с позиции герменевтики, перевод
не может не учитывать адресата, т.е. всегда является «target oriented». Таким
образом, если принять положение Э. Пима о промежуточной роли переводчика 613,
который по отношению к исходному тексту и к тексту перевода занимает «третье»
культурное пространство, тогда единственно возможным получается перевод «self
oriented», ставящий целью потенциальную «понимаемость» иноязычного текста в
переводе614.
Наиболее дискуссионной представляется модель «ДИВЕРГ». Ее
сторонником был У. Эко, который настаивал на замене адекватно-
функциональным эквивалентом принимающей культуры широко известных в
рамках исходной культуры интертекстуальных знаков.
В основу модели «ДИВЕРГ» заложена стратегия «адаптации»,
понимаемая как этноцентрическое приспосабливание исходного текста к
ценностям принимающей культуры, которое предусматривает сокращение
дистанции между исходной культурой и культурой принимающей благодаря
использованию функционально-адекватных переводных эквиваленций,
облегчающих понимание иноязычного текста.
Исходя из того, что онтологическая природа перевода связана не только с
неограниченным числом разных переводов одного и того же текста, но и с его
функцией самостоятельного произведения в рамках принимающей культуры,
Эко615, выступая одновременно с позиции писателя и семиотика, утверждает, что
исходный текст необходимо «приспосабливать» к семиотическому универсуму
принимающей культуры и как на наиболее удачную указывает именно на

613
Pym A. Pour une Ethique du Traducteur. – 1997. – 429 р.
614
Сальмон Л. Теория перевода и вопросы эпистемологии в подходе к религиозному
тексту // Philologica LII. Biblické Žalmy a sakrálne texty v prekladatel’ských, literárnych a kultúrnych
súvislostiach; под ред. О. Kovacicová. – Bratislava: Univerzita Komenského Bratislava, 2001. – С.
35-37.
615
Eco U. Riflessioni teorico-pratiche sulla traduzione. – 1995. – P. 124-133.
 246

стратегию адаптации 616. Данный метод нашел многих сторонников среди

теоретиков перевода: достаточно вспомнить, что уже к середине XVIII в. в России
появляются попытки определить, каким должен быть перевод литературного
произведения (например, «Епистола о русском языке» А.П. Сумарокова, где
довольно отчетливо проявляются принципы «вольного» перевода,
приравнивающего переводчика и его автора: «Ты сим, как твой творец письмом
своим не славен, // Достигнешь до него и будешь сам с ним равен»), и адаптация
фактически становится основным методом переводческой деятельности этого
периода подражаний и переделок. Отсутствие принципиальной разницы между
оригинальным сочинением и переводом было близко, однако не только русской
культуре и идеалу французской литературы того времени (откуда, собственно,
такое видение и пришло в Россию): в 1792 г. в Англии выходит знаменитое «Essay
on the Principles of Translation» А.Ф. Тайтлера, в котором в качестве основных
требований провозглашаются «естественность» и «прозрачность» переводного
текста617. Следует в данном случае упомянуть также понятие «динамического
эквивалента» E.A. Найда, впервые сформулированное в 1964 г. и приравниваемое
к межъязыковому акту коммуникации, при котором устраняются языковые и
культурные различия, а переводной текст выглядит естественно; или
теоретические требования советского переводоведения 60-70-х гг. (например,
работы Г.Р. Гачечиладзе, И. А. Кашкина, К.И. Чуковского и др.). Сохраняет свои

616
Анализируя переводы собственных произведений, У. Эко предлагает заменять
функциональным эквивалентом принимающей культуры хорошо известные в рамках исходной
культуры интертекстуальные знаки. Например, знакомая итальянскому читателю фраза
Сандокана «Guardami, anch’io sono una Tigre!» при переводе на французский, немецкий и
английский языки теряется («Regarde-moi, moi aussi je suis un Tigre»; «Auch ich bin ein Tiger»;
«Look at me, me, too, I am a Tiger»; ср. перевод на русский – «Погляди на меня, – обращаюсь я к
нему. - Я ведь тоже Тигр» [Эко У. Маятник Фуко. Роман. – 2000. – P. 594]), и сам писатель в этом
случае как на один из возможных переводов на французский язык предлагает цитату из романа
А. Дюма «Граф Монте-Кристо» – «Regarde moi, je suis Edmond Dantиs!» (Eco U. Interpretazione e
sovrainterpretazione. – 1995. – С. 127).
617
«Tytler did authorize the translator to “clarify” ambiguities of the original and, as befitted
Neoclassical aesthetics, allowed him to “improve” even on Homer whenever the original might be
offensive to modern tastes» (Friedberg M. Literary Translation in Russia. A Cultural History, 1997. –
P. 72). Подробнее об идеях А.Ф. Тайтлера см.: Savory Th. The Art of Translation. – London: Jonathan
Cape, 1957. – P. 42-43.
 247

позиции этот метод и в настоящее время, являясь основным при переводе на

английский язык618.
Иллюстрацией метода адаптации может служить, например, добавленная
В.В. Набоковым в автоперевод «Лолиты» на русский язык фраза «Никогда не
уедет с Онегиным в Италию княгиня N.», подсказывающая более ясное русскому
читателю сравнение с «Евгением Онегиным» А.С. Пушкина и «Анной
Карениной» Л.Н. Толстого:
«Никогда не уедет с Онегиным в Италию княгиня Н. Никогда не поправится
Эмма Бовари, спасенная симпатическими солями в своевременной слезе отца
автора»619 (курсив мой – Г.Д.).
Ср.: «Never will Emma rally, revived by the sympathetic salts in Flaubert’s
father’s timely tear»620.
Следующий пример из перевода на русский язык «Маятника Фуко» также
служит иллюстрацией модели «ДИВЕРГ», в основе которой лежит стратегии
адаптации. Исходный текст содержит аллюзию на строчки из философского
стихотворения итальянского поэта Дж. Леопарди «L’infinito» (1819)
(«Бесконечность»), которые являются сильным интертекстом для итальянской
лингвокультуры621:
«Ma tra picco e picco si aprivano orizzonti interminati - al di là della siepe, come
osservava Diotallevi, verbalizzando giudiziosamente le nostre scoperte» (курсив мой –
Г.Д.)622.

618
Venuti L. The Translator’s Invisibility: A History of Translation. – 1995. – 531 р.
619
Набоков В.В. Лолита. – 2000. – C. 217.
620
Nabokov V. Lolita. – 1995. – P. 265.
621
«Sempre caro mi fu quest’ermo colle,/E questa siepe, che da tanta parte/Dell’ultimo orizzonte il
guardo esclude./Ma sedendo e mirando, interminati/Spazi di là da quella, e sovrumani/Silenzi, e
profondissima quiete/Io nel pensier mi fingo; ove per poco/il cor non si spaura <...>» (G. Leopardi
«L’infinito». – 1819) [«Всегда был мил мне этот холм пустынный/И изгородь, отнявшая у
взгляда/Большую часть по краю горизонта./Но, сидя здесь и глядя вдаль,
пространства/Бескрайние за ними, и молчанье/Неведомое, и покой глубокий/Я представляю в
мыслях; оттого/Почти в испуге сердце <...>»; Дж. Леопарди «Бесконечность»; пер.
А.А. Ахматовой].
622
Eco U. Il pendolo di Foucault. – 1999. – P. 355.
 248

Интертекст «al di là della siepe» (известная для итальянского читателя

строчка «Изгородь, отнявшая у взгляда...») в переводе Е.А. Костюкович на
русский язык заменяется на «прекрасное далеко, восходящее к рефрену из песни
Е.П. Крылатова из фильма «Гостья из будущего»623, которое в данном контексте
функционирует как псевдоинтертекст, создавая ассоциацию с поэтическим
восприятием мира вообще:
«Дали между пиками казались неизмеримыми – прекрасное далеко,
подытожил Диоталлеви, умевший находить формулировки для наших общих тем»
(курсив мой – Г.Д.)624.
Модель «ДИВЕРГ» включает также случаи, когда интертекст из
национального кода заменяется в переводе на интертекст из мировой семиосферы:
«In ogni caso, un solo verso può venire citato nel testo: “la donzelletta vien dalla
campagna”. Due versi possono venire citati nel testo separati da una sbarra: “I cipressi
che a Bolgheri alti e schietti/van da San Guido in duplice filar”» (курсив мой –
Г.Д.)625.
«В любом случае внутри фразы может приводиться только одна строка
стихов: “Шалтай-Болтай сидел на стене”. Если строчки две, их можно цитировать,
разделив косой скобкой: “...но знатная леди / и Джуди О’Грэди…”»626.
В данном случае обращает на себя внимание замена канонической для
итальянской культуры цитаты из Дж. Леопарди «la donzelletta vien dalla
campagna»627 на первую строчку («Шалтай-Болтай сидел на стене») из перевода
С.Я. Маршака английской народной песни. Вторая цитата исходного текста – «I
cipressi che a Bolgheri alti e schietti/van da San Guido in duplice filar» («Кипарисы

623
«Прекрасное Далеко!/Не будь ко мне жестоко,/Не будь ко мне жестоко,/Жестоко не
будь!/От чистого истока/В Прекрасное Далеко,/В Прекрасное Далеко/Я начинаю путь». Сам же
рефрен восходит к Н.В. Гоголю «Из прекрасного далека» (Берков В.П., Мокиенко В.М.,
Шулежкова С.Г. Большой словарь крылатых слов русского языка, 2000. – С. 399).
624
Эко У. Маятник Фуко. Роман. – 2000. – С. 397.
625
Eco U. Come si fa una tesi di laurea. – Milano: Bompiani, 2000. – P. 177.
626
Эко У. Как написать дипломную работу. – М.: Книжный дом «Университет», 2001. –
С. 187.
627
«La donzelletta vien dalla campagna,/In sul calar del sole <...>» (G. Leopardi «Il sabbato del
villaggio». – 1828) [«Охапку трав на плечи взгромоздив,/Проходит девочка в лучах заката <...>»;
Дж. Леопарди «Суббота в деревне»; пер. А.А. Ахматовой].
 249

Болгери высокие и стройные,/идут от Сан Гвидо двумя рядами <…>») – восходит

к стихотворению «Davanti San Guidо» («Перед Сан Гвидо», 1887) Дж. Кардуччи и
заменяется на «знатную леди Джуди О’Грэди» из стихотворения Р. Киплинга
«Женщины» («The Ladies», 1890)628.
Интересную стратегию, объединяющую модели «КОНГР» и «ДИВЕРГ»,
описывает Гаспаров629, анализируя собственный опыт работы над переводом
центонов Авсония. Поскольку художественный эффект центонов построен на том,
что одно и то же полустишие в новом контексте воспринималось римским
читателем на фоне воспоминаний о старом контексте, предлагается переводить по
несколько строчек из Вергилия к каждому полустишию центона с тем, чтобы
полустишие звучало так же, но означало нечто иное. Описанная стратегия
направлена на помощь читателю, но не в виде примечания или компенсации, а как
намек, приглашающий к размышлению.
Mодель «ZERO» предполагает снятие слишком тесно связанного с
определенной культурой интертекста. В своей английской версии автобиографии
Набоков, например, жертвует хрестоматийной для русской национальной
энциклопедии эксплицитной аллюзией:
«Пора моих онегинских забот длилась недолго, но живо помню, как было
приятно открывать существование рубашек с пришитыми воротничками и
необязательность подвязок» 630.
«By that time my youthful preoccupation with clothes was on the wane, but it did
seem rather a lark, after the formal fashions in Russia, to go about in slippers, eschew
garters, and wear one’s collar sewn into one’s shirt - a daring innovation in those
days»631.

628
«When you get to a man in the case,/They’re like as a row of pins/For the Colonel’s Lady
an’Judy O’Grady/Are sisters under their skins» (R. Kipling «The Ladies», 1890) [«Коль дело идет о
мужчинах,/Все прочее можно забыть,/И знатную леди от Джуди О’Греди/Не сможет никто
отличить <...>»; Р. Киплинг «Женщины»; пер. Л.А. Блюменфельда].
629
Гаспаров М.Л. Записи и выписки. – М.: НЛО, 2000. – С. 322-323.
630
Набоков В.В. Другие берега. – 1990. – С. 274.
631
Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. – 1989. – P. 160.
 250

Эта же модель реализуется при передаче в иноязычную лингвокультуру

более сложных интертекстуальных явлений. Речь идет, прежде всего, о
гипертекстуальности, понимаемой как пародирование одним текстом другого, при
котором задействуются самые разные типы интертекстуальных знаков и связей.
Большую сложность для перевода на итальянский язык представляют, например,
произведения мастера имитации В.Г. Сорокина по причине базовой для
концептуалистов стилистической интертекстуальности, которая в большинстве
случаев не имеет эквивалента в принимающей культуре. Тем не менее
манипулирование стереотипными ситуациями и расхожими выражениями,
призванное раскрыть подсознание общества, достаточно актуально также для
современной итальянской литературы, в частности, для творчества таких
писателей, как Н. Амманнити, А. Нове или Т. Скарпа, получивших название
«Каннибалы». Поэтому описываемые в текстах Сорокина ситуации и
произносимые в этих ситуациях типичные фразы в полной мере могут
передаваться посредством итальянских речевых клише.
Говоря о возможностях и способах передачи интертекстуальных знаков в
другую лингвокультуру, необходимо исходить из того, что сама культура
интертекстуальна, и перевод (в широком его понимании) является постоянным
признаком межтекстовых отношений как в рамках одной культуры, так и в
межкультурном общении. Безусловно, переводческие стратегии не могут быть
абстрактно зафиксированы: выбор того или иного метода перевода определяется в
каждом отдельном случае и не может быть предписан, однако он должен носить
не случайный характер, а основываться на строгом научном методе.
С теоретической точки зрения интертекстуальные элементы в
художественном переводе следует рассматривать как реалии, которые могут
передаваться 1) средствами принимающей лингвокультуры, т.е. путем поиска
функционально-адекватного эквивалента; 2) путем обращения к сложившемуся в
рамках принимающей культуры переводческому канону; 3) дословно с
сопроводительным комментарием, что оставляет интертекст «чуждым» для
принимающей культуры элементом; 4) дословно и без комментария: в этом случае
 251

происходит потеря интертекстуальность в том смысле, что нарушается основной

для интертекста критерий его перцептивной и продуктивной маркированности.
Переводческие стратегии зависят от особенностей исходного текста,
ориентирующегося на «образцового читателя», от характера предполагаемого
«эмпирического читателя», а также от общего состояния принимающей культуры
и имеют целью порождение принципиально нового и непредсказуемого
«третьего» интертекстуального пространства, способного в рамках иноязычного
культурного сообщества становиться «генератором новых смыслов».
Вне культурного контекста интертекст становится «темным» элементом,
стимулирующим безграничное поле интерпретаций, и может подвергаться даже
более сильной вторичной символизации, чем та, которая осуществлялась через
традиционный интертекст: «Рука, отрезанная от тела (а метафорически - от своего
культурного интертекста), превращается в иероглиф, дающий основание для
“безграничных” интерпретаций»632. Этот процесс особенно ясно проявляется в
межкультурной коммуникации, которая, в свою очередь, находит свое наиболее
полное выражение в художественном переводе, высвечивающим все грани этого
необычайно сложного явления.
Для составления общей картины возможностей и способов передачи
интертекстуальных знаков при переводе художественной литературы проследим
применение различных стратегий на конкретных примерах из переводческой
практики633.
I. Собственно интертекстуальность, образующая конструкции «текст в
тексте»:
I.1. Цитаты с атрибуцией и цитаты без атрибуции:
«Шахтерский парнишка один сделал, – сказал Морковкин. - Это на обложку
“Плейбоя”. Слоган к нему – “Россия будет красивой и толстой”. Для голодных

632
Ямпольский М.Б. Память Тиресия: интертекстуальность и кинематограф. – 1993. – С.
324.
633
Сравнительно-сопоставительному анализу будут подлежать, в основном, переводы
русской литературы XX в. на итальянский язык, за исключением нескольких примеров из
переводов на английский и немецкий языки.
 252

районов – в десятку. Раньше парень, бывало, ел раз в два дня, а теперь один из
главных криэйторов. Правда, у него все как-то вокруг еды вертится... Помнишь, у
Ахматовой: “Когда б вы знали, из какого сора...”»634 (курсив мой – Г.Д.).
В переводе «Generation “П”» на итальянский язык на всякий случай
добавили в сам текст комментарий к имени А.А. Ахматовой:
«“L’ha fatta un giovane minatore” spiegò Morkovkin. É per la copertina di
“Playboy”. Lo slogan che lo accompagna è: “La Russia sarà bella e grassottella”. Per le
regioni affamate è semplicemente perfetto. Sembra che prima il ragazzo mangiasse una
volta ogni due giorni, e adesso invece è uno dei nostri creativi di punta. É vero che
tende sempre a girare intorno alla tematica del cibo... Ti ricordi come diceva la poetessa
Achmatova, “Se voi solo sapeste da quale spazzatura nascosto i versi...”»635 (курсив
мой – Г.Д.).
Не станем останавливаться подробнее на способе передачи этого типа
интертекста, т.к. обычно цитаты с атрибуцией не создают больших сложностей
для передачи.
Гораздо большую сложность представляет передача в другую
лингвокультуру аллюзий и цитат без атрибуции, хотя бы потому, что собственно
переводу обязательно предшествует декодификация интертекстов. Следующий
пример может служить иллюстрацией неатрибутивной трансформированной
цитаты:
«Возможно, только откуда ты взял, что имеешь на счастье право? Мне
говорили, что никакого права не нужно, что ежели мотылек рождается для
полета, то личность - для счастья»636 (курсив мой – Г.Д.).
«Ежели мотылек рождается для полета, то личность для счастья» восходит к
выражению В.Г. Короленко из рассказа «Парадокс» (1894) – «Человек рожден для
счастья, как птица для полета», источник которого стерся в сознании носителей
русского языка/культуры, о чем свидетельствует «мне говорили», переводящее

634
Пелевин В.О. Generation «П». – 2001. – С. 240.
635
Pelevin V. Babylon. – Milano: Mondadori. – 2000. – P. 208.
636
Соколов С. Тревожная куколка // Русские цветы зла. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – C.
259.
 253

высказывание в план лингвистической демагогии, т.е. того, что не требует

доказательств.
В переводе на итальянский этого отрывка имеется примечание, точно
указывающее на источник трансформированной цитаты. Само по себе появление
примечания делает выражение маркированным, а речь – индивидуализированной,
в то время как в русском тексте использован интертекст-мем, функционирующий
скорее как фразеологизм, нежели в качестве интертекстуального знака,
требующего пояснения.
«Può darsi, ma chi ha mai detto che avresti avuto diritto alla felicità? Diritto? Mi
è stato detto che non c’è bisogno di nessun diritto, come le farfalle sono nate per volare,
così le persone per essere felici»637(курсив мой - Г.Д.).
Примечание переводчика: «Qui viene parafrasato lo scrittore Korolenko:
“Come gli uccelli sono stati creati per volare, così gli uomini per essere felici”»638 –
(Здесь перефразируются слова писателя Короленко «Человек рожден для счастья,
как птица для полета”» – Г.Д.).
I.2. Аллюзии с атрибуцией и неатрибутированные аллюзии. Аллюзия с
атрибуцией, как и атрибутивная цитата, является достаточно редким явлением и
обычно передается с пояснением, как в следующих примерах:
(1) «Как демон из книги “М. Лермонтов”, я был – один. Горько было мне
это. - Вдруг, – ждал иногда в темноте, когда вечером, кончив уроки, бродил, – мне
сейчас кто-нибудь встретится – Мышкин или Алексей Карамазов, и мы
познакомимся»639 (курсив мой – Г.Д.).
«Ero solo, come il demone del libro “M. Lermontov”. Me ne amareggiavo. A
volte la sera dopo la fine delle lezioni gironzolavo nell’oscurità e immaginavo: “Adesso
potrei incontrare all’improvviso qualcuno: MyŠkin, oppure Aleksej Karamazov, potrei
conoscerli»640 (курсив мой - Г.Д.).

637
Sokolov S. La crisalide ansiosa // I fiori del male russi. Antologia; ed. Erofeev
V. Roma: Voland, 2001. – P. 129.
638
Там же. – С. 325.
639
Добычин Л.И. Полное собрание сочинений и писем. – М.: Звезда, 1999. – С.157.
640
Dobyčin L. La città di Enne. – Milano: Feltrinelli, 1995. – P. 92.
 254

Переводчица Добычина на итальянский – П. Пера предлагает подробное

примечание к эксплицитным для русского читателя аллюзиям, сообщая также
дополнительные сведения культурологического характера.
Примечание переводчика: «*Il demone, poema di M.Ju. Lermontov (1814-
1884). Più volte elaborato, narra dell’amore del demone esiliato per Tamara, che verrà
bruciata da questo fuoco superiore alle sue forze mortali. Il poema ispirò il famoso
quadro di M. Vrubel’. **Personaggi rispettivamente di L’idiota e I fratelli Karamazov
di Dostoevskij (там же)» – (*Демон, поэма М.Ю. Лермонтова (1814-1884), которая
подверглась многочисленным переработкам. В поэме рассказывается о любви
демона-изгнанника к Тамаре, которая сгорает в огне, превышающем ее
человеческие силы. Эта поэма стала источником вдохновения для знаменитой
картины М. Врубеля. **Соответственно: персонажи Идиота и Братьев
Карамазовых Достоевского – Г.Д.).
Аналогично разрешается вопрос в переводе следующего отрывка из
«Тревожной куколки» С. Соколова:
(3) «О несчастный, бессильный, окукленный и оглупленный русский язык,
говорил ты себе, перефразируя Ивана Тургенева»641 (курсив мой – Г.Д.).
«О несчастный, бессильный, окукленный и оглупленный русский язык»
представляет собой трансформированную пародийную цитату из стихотворения в
прозе И.С. Тургенева «Русский язык». Однако тургеневский текст изменен
настолько, что целесообразнее рассматривать эту фразу как атрибутивную
аллюзию.
В итальянском тексте дословный перевод сопровождается пояснением,
выявляющим источник аллюзии:
«O sfortunata, impotente, imbozzolata e instupidita lingua russa, ti dicevi,
parafrasando Ivan Turgenev»642 (курсив мой – Г.Д.).
Примечание переводчика: «Allusione al poema in prosa La lingua russa (1882)
e, in particolare, a un passo conosciutissimo in Russia: “oh grande e potente, autentica e

641
Соколов С. Тревожная куколка. – 2001. – C. 264.
642
Sokolov S. La crisalide ansiosa. – 2001. – C. 133.
 255

libera lingua russa!”»643 – (Аллюзия на стихотворение в прозе Русский язык (1882)

и, прежде всего, на известнейшее в России выражение из него «о великий,
могучий, правдивый и свободный русский язык!» – Г.Д.).
(3) «В силу закона о сообщающихся сосудах, субстанциях и состояниях от
такого-то и такого-то сон и явь незаметно протекали друг в друга, смешиваясь,
будто в доме Облонских, когда к тем запросто, без звонка и без запонок, эдаким
фармазоном, заезжал покуражиться замечательный русский мечтатель
Обломов»644 (курсив мой – Г.Д.).
«<...> смешиваясь, будто в доме Облонских» восходит к знаменитой
начальной фразе из романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» – «Все смешалось в
доме Облонских», к которой в данном контексте добавляется фамилия героя
романа И.А. Гончарова «Обломов», создающая с фамилией «Облонский» эффект
аллитерации. В переводе первая аллюзия поясняется в сноске, а присутствующая
в исходном тексте аллитерация «Облонских/Обломов» усиливается еще одной –
«fanfarone (фанфарон)/farmassone (фармазон)»:
«In virtù del principio dei vasi comunicanti, delle sostanze e degli stati generati
da questo e da quest’altro, sogno e realtà impercettibilmente sono fluiti l’uno nell’altra,
creando uno stato di confusione, come in casa Oblonskij, quando lo straordinario
sognatore russo Oblomov, senza tanti complimenti, vi si recava a fare il fanfarone,
senza suonare il campanello, senza gemelli sui polsini, come un tale farmassone»645
(курсив мой – Г.Д.).
Примечание переводчика: «Allusione alla frase: «Tutto era sottosopra in casa
Oblonskij», tratta dal romanzo «Anna Karenina» di Lev Tolstoj»646 – (Аллюзия на
фразу «Все смешалось в доме Облонских» из романа «Анна Каренина» Льва
Толстого – Г.Д.).
I.3. Центонные тексты:

643
Там же. – С. 326.
644
Соколов С. Тревожная куколка. – 2001. – С. 260.
645
Sokolov S. La crisalide ansiosa. – 2001. – С. 130.
646
Там же. – С. 325.
 256

«Ведь правда, интересные линии. <...> У другого – предрассветный бриз на

реке Каме, тихий всплеск и бисер фонарной ряби. У третьего – биение гордого
сердца, песня о буревестнике и девятый вал. И все это – если видеть только
внешнюю форму линии»647 (курсив моя – Г.Д.).
«Предрассветный бриз на реке Каме <...> бисер фонарной ряби» –
неатрибутивная цитата из стихотворения Б.Л. Пастернака «На пароходе»: «Под
Пермь, на бризе, в быстром бисере/Фонарной ряби Кама шла». «Биение гордого
сердца» и «песня о буревестнике» эксплицитно отсылают к «Песне о
буревестнике» М. Горького. «Девятый вал» представляет собой неатрибутивную
аллюзию на знаменитую картину И.К. Айвазовского «Девятый вал». Две аллюзии
эксплицируются в переводе при помощи примечания, первая – остается
незамеченной:
«Vero che sono grafici interessanti? <...> Un altro ha la brezza dell’alba sul fiume
Kama, un quieto sciabordio e le perle della maretta sotto una lanterna. Un altro ancora
ha il battito d’un cuore orgoglioso, il “Canto dell’annunciatore della tempesta” e
“L’onda decumana”. E tutto questo soltanto a guardare il tracciato del diagramma»648
(курсив мой – Г.Д.).
Примечание переводчика: «Rispettivamente: prosa di Gor’kij e quadro del
pittore Ajvazovskij»649 – (Соответственно: проза Горького и картина художника
Айвазовского – Г.Д.).
II. Паратекстуальность.
II.1. Интертексты (цитаты)-заглавия. Например, хорошо известная фраза
из букваря «Мама мыла раму». Поскольку интертекст в итальянской
лингвокультуре отсутствует, переводчик решил пожертвовать цитатностью, но
сохранить аллитерацию – «La mama lavava la mela»650. Или играющее
основополагающую роль в композиции произведения заглавие-аллюзия «Город

647
Ерофеев В.В. Пять рек жизни. – М.: Подкова, 1998. – С. 54.
648
Erofeev V. Mosca sulla vodka. – Milano: Feltrinelli, 1990. – P. 40.
649
Там же.
650
RubinŠtejn L. La mamma lavava la mela // I fiori del male russi. Antologia; ed.
V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 245.
 257

Эн» Л.И. Добычина, отсылающее к «Мертвым душам» Н.В. Гоголя, в итальянском

переводе превращается в «La cittа di Enne» с пояснительной сноской для фамилии
«Чичиков» и кратким пересказом краткого содержания «Мертвых душ». Сама же
аллюзия в названии на гоголевскую поэму никак не эксплицируется:
Примечание: «Pavel Ivanovič Čičikov è il protagonista di Le anime morte di
Gogol’: si reca nella città N.N. allo scopo di acquistarvi appunto “anime”, ossia
contadini morti ma ancora iscritti al censimento, e potere così vantare una grande
quanto fantasmatica ricchezza. All’epoca erano molto popolari le illustrazioni al libro di
A. Agin»651 – (Павел Иванович Чичиков, главный герой «Мертвых душ» Гоголя,
отправляется в город N.N. с целью приобретения «душ», т.е. умерших крестьян,
которые еще числятся в реестрах переписи населения, чтобы стать обладателем
огромного, хотя и призрачного состояния. Я то время были очень популярны
иллюстрации к книге А. Агина – Г.Д.).
II.2. Эпиграфы. В качестве примера, иллюстрирующего значимость
эпиграфа как композиционного приема, выполняющего роль экспозиции после
заглавия, можно привести эпиграф к роману В.О. Пелевина «Generation “П”»:
«I’m sentimental, if you know what I mean;
I love the country but I can’t stand the scene,
And I’m neither left or right.
I’m just staying home tonight,
Getting lost in that hopeless little screen
Leonard Cohen»

Взаимоотношение заглавия, эпиграфа и текста может быть задано а) по

методу контраста или пародии; б) может определять задуманную автором
организацию произведения или в) раскрывать имплицитные отношения «заглавие-
текст», как это происходит в романе Пелевина. Строки из песни «Democracy»
канадского писателя, автора и исполнителя своих песен Леонарда Коэна
синтезируют основные характеристики поколения, о котором пишет Пелевин: «Я
651
Dobyčin L. La città di Enne. – 1995. – P. 10.
 258

люблю свою страну, но не переношу то, что в ней происходит», «я не левый и не

правый», «<...> я сижу сегодня дома, пропадая в этом безнадежном экранчике»
(образ «экранчика» («little screen»), появляющийся в эпиграфе, особенно важен
для интерпретации произведения).
В итальянском переводе появляется тот же эпиграф и тоже по-английски,
однако полностью изменяется заглавие романа – «Babylon»652 вместо «Generation
“П”», что нарушает симметрию заглавие-эпиграф-текст, которые оказываются
связанными только именем главного героя - Вавилена («Vavilen» по-итальянски).
III. Некоторые случаи передачи метатекстуальности как пересказа и
комментирующей ссылки на претекст:
III.1. Интертекст-пересказ в виде рассказа о «первой любви» вложен в уста
героя в поэме Вен. Ерофеева «Москва-Петушки»:
(1) «Как хорошо, что все мы такие развитые! У нас тут прямо как у
Тургенева: все сидят и спорят про любовь. Давайте и я вам что-нибудь расскажу -
про исключительную любовь и про то, как бывают необходимы плохие бабы!..
Давайте, как у Тургенева! <...> Ты читал Ивана Тургенева? Ну, коли читал, так и
расскажи! Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе
хлыстом по роже съездили – вот примерно все это и расскажи...» 653(курсив мой –
Г.Д.).
Перевод этого отрывка не сопровождается комментарием переводчика и
никак не компенсируется в тексте:
«Com’è bello che noi tutti siamo così evoluti! Facciamo esattamente come nei
libri di Turgenev: tutti stanno seduti e discutono a proposito dell’amore. Lasciate che
anch’io vi racconti qualcosa, vi racconti d’un amore eccezionale e di quanto sono
indispensabili le femmine cattive!.. <...> Racconta una storia d’amore! Hai letto

На выбор перевода заглавия на итальянский язык, вероятно, оказал влияние перевод

652

романа на английский. Английское название «Babylon» могло быть выбрано еще и потому, что в
переводе на итальянский язык романа Д. Коупланда было оставлено его оригинальное название
«Generation X» (1992). Следует отметить также, что в итальянском переводе другой роман
В.О. Пелевина – «Чапаев и Пустота» – также появляется под другим названием, а именно «Il
mignolo di Buddha» («Мизинец Будды»).
653
Ерофеев В.В. Москва-Петушки. – 1995. – С. 89-90.
 259

Turgenev? Bene, se l’hai letto, racconta! Racconta del primo amore, di Zinočka, del
velo, e di come ti frustavano in faccia; ecco, racconta più o meno qualcosa del genere...
»654.
В отличие от приведенного выше, в следующем примере передачи
интертекста-пересказа из «Города Эн» Л.И. Добычина используется стратегия
пояснительного примечания:
(2) «Я читала недавно один интересный роман. - И она рассказала его.
Господин путешествовал с дамой. Италия им понравилась больше всего. Они не
были муж и жена, но вели себя так, словно были женаты» 655.
«“Recentemente ho letto un romanzo interessante”. E me lo raccontò. Un signore
viaggiava con una signora. Più di tutto amavano l’Italia. Non erano sposati, ma si
comportavano come se lo fossero»656.
Примечание переводчика: «*É la trama di Anna Karenina di L. Tolstoj»657 –
(Фабула «Анны Карениной» Л. Толстого – Г.Д.).
III.2. Вариации на тему претекста:
Вариацией на тему претекста, использующей художественный «макет» 658,
который служит фоном для развертывания нового смыслового изменения,
представлен у В.О. Пелевина в «Чапаеве и Пустоте» при описании представления
в литературном кабаре «Музыкальная табакерка»659. Приведем здесь только
несколько отрывков этой довольно пространной вариации, которая подводит к
резюмирующему высказыванию философского характера: «О, черт бы взял эту
вечную достоевщину, преследующую русского человека! И черт бы взял русского
человека, который только ее и видит вокруг!» 660.

«- Я – Мармеладов. Сказать по секрету,

654
Erofeev V. Mosca sulla vodka. – 1990. – P. 100, 102.
655
Добычин Л.И. Полное собрание сочинений и писем, 1999. – С. 181.
656
Dobyčin L. La città di Enne. – 1995. – P. 134.
657
Там же.
658
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – 1977. – С. 290.
659
Пелевин В. Чапаев и Пустота. – 2000. – С. 25-39.
660
Там же. – С. 33.
 260

мне уже некуда больше идти

Долго ходил я по белому свету,
но не увидел огней впереди.
Я заключаю по вашему взгляду,
что вам не чужд угнетенный народ.
Может быть, выпьем? Налить вам?
- Не надо»661 (курсив мой - Г.Д.).
В переводе на итальянский знаменитые слова Мармеладова никак не
маркированы:
«Son Marmelàdov e a dirla in segreto
giro e rigiro e non so dove andar.
É già un bel pezzo che vago irrequieto,
mai lumicino mi volle brillar.
Dal vostro sguardo un pensiero tradite:
la gente oppressa assai pena vi fa.
Brindiamo a questo? Vi verso?
- Che dite!»662.
Или дальше:
«Все лица, которые я видел, как бы сливались в одно лицо, одновременно
заискивающее и наглое, замершее в гримасе подобострастного самодовольства, -
и это, без всяких сомнений, было лицо старухи-процентщицы, развоплощенной,
но по-прежнему живой»663.
В этом случае аллюзия комментируется:
«Sembrava quasi che tutte le facce che avevo davanti si fossero fuse in un’unica
enorme faccia, compiacente e sfrontata al tempo stesso, pietrificata in una smorfia di
servile autocompiacimento. Era senza alcun dubbio la faccia dell’usuraia, la vecchia,
disincarnata ma viva come prima»664.

661
Там же. – С. 28.
662
Pelevin V. Il mignolo di Buddha. – Milano: Arnoldo Mondadori, 2001. – P. 31.
663
Там же. – С. 35.
664
Там же. – С. 39.
 261

Примечание переводчика: «In “Delitto e castigo” la vecchia usuraia è la vittima

uccisa da Raskòl’nikov a colpi d’ascia»665 - (В «Преступлении и наказании» старуха-
ростовщица – жертва, убитая Раскольниковым топором – Г.Д.).
III.3. Дописывание «чужого» текста. Любопытным примером этого рода
интертекста являются «Похождения Чичикова» М.А. Булгакова. В Текст
Булгакова, где иронично переплетаются гоголевские фразы («Какой же русский не
любит быстрой езды?», цитата из «Ревизора» «Подать мне сюда Ляпкина-
Тяпкина» и пр. 666) с клише новояза («Ордер покажите!», «Где народные деньги?»,
«ударный паек», «анкетный лист» и пр.), рассчитан на читателя, для которого
«Мертвые души» является «сильным» текстом. Модель текста-диады, т.е. текста,
не прочитываемого без претекста, была описана Ю. Кристевой 667. Именно
текстом-диадой и являются «Похождения Чичикова» Л.И. Добычина.
Перевод «Похождений Чичикова» на итальянский язык 668 обнаруживает
смутное представление об адресате перевода. Обращают на себя внимание,
например, примечания переводчика к говорящим именам: «Неуважай-Корыто»,
«Кувшинное рыло» и «Елизавета Воробей»669: «Cognomi scherzosi di personaggi
gogoliani che, tradotti in italiano, suonano: Non rispetta la tinozza; Grugno di brocca;
Elisabetta Passerotto»670 – (Шутливые имена гоголевских персонажей, которые в
переводе на итальянский значат: Не уважай корыто, кувшинное рыло и Елизавета
Воробей – Г.Д.). Приведенные объяснения свидетельствуют о том, что перевод
рассчитан на читателя, который, как и персонажи Булгакова, «Гоголя тоже в руки
не брал»671. В этой связи возникает вопрос о целесообразности перевода
«Похождений Чичикова» на иностранный язык, в культуре которого «Мертвые

665
Там же.
666
Булгаков М.А. Похождения Чичикова // Собрание сочинений: из 8 т.; сост., общ. ред.,
предисл. и коммент. Э.Проффер. – Мичиган: Ардис, 1982. – Т. 1: Ранняя проза – С. 271.
667
Kristeva J. Sémeiotiké. Recherches pour une sémanalyse, 1969. – P. 143.
668
Bulgakov M. Le avventure di Čičikov // In М. Bulgakov Romanzi brevi e racconti (1922-
1927). – Torino: Einaudi, 1990 – P. 315-328.
669
Булгаков М.А. Похождения Чичикова. – 1982. – С. 267.
670
Bulgakov M. Le avventure di Čičikov. – 1990. – P. 319.
671
Там же. – С. 269.
 262

души» если и известны, то только узкому кругу реципиентов: перевод текста-

диады, очевидно, должен ориентироваться на развитие культуры «вглубь»).
IV. Гипертекстуальность как осмеяние или пародирование одним
текстом другого.
Проблему передачи отсутствующих в принимающей культуре стилей
обозначил Гаспаров, исследуя сложную задачу создания нового русского стиля
для передачи не имеющих аналогов стилей античной литературы. Как на
возможность их передачи ученый указывает на необходимость обращения к
сложившейся переводческой традиции. В работе, посвященной В.Я. Брюсову как
переводчику, Гаспаров отмечает, что титанический эксперимент поэта при
переводе Вергилия не пропал даром и что «после него уже нельзя было
переводить античных поэтов так, как до него, и пример его повлиял даже на
практику таких переводчиков, которые вовсе не склонны к его (Брюсова – Г.Д.)
творческим крайностям»672.
Вопрос о переводческом каноне затрагивается здесь в связи с тем, что его
принятие/не-принятие может радикальным образом сказаться при попытке
передачи интертекстов, поскольку при обращении к «чужому» слову,
заимствованному из уже существующего перевода, делается сознательный шаг в
сторону интертекстуальности. Со сложившейся в рамках принимающей культуры
переводческой традиции неразрывно связано и понятие поэтической парадигмы,
которое в условиях отсутствия предыдущего литературного опыта просто теряет
смысл.
V. Архитекстуальность как жанровая связь текстов.
Интертекстуальная перекличка разных текстов обнаруживается при их
жанровой связи (или же когда происходит ее нарушение). Так, например, Вен.
Ерофеев называет свою поэму в «Москва-Петушки» с системой названий глав по
населенным пунктам, что восходит к жанру путешествия в традиции русской
(«Путешествиe из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, «Письма русского
путешественника» Н.М. Карамзина) и европейской литературы
672
Гаспаров М.Л. Брюсов-переводчик. Путь к перепутью. – 1997. – С. 127.
 263

(«Сентиментальное путешествие» Л. Стерна или «Путешествие на край ночи»

Селина Л.-Ф.). Первый итальянский перевод «Москвы-Петушков», выполненный
П. Цветеремичем, вышел в 1974 г. под названием «Mosca sulla vodka». Решение
изменить название не могло не отразиться на жанровой связи текстов и привело к
исчезновению мотива дороги, который у Вен. Ерофеева составляет одно из
наиболее многозначных и эффективных средств архитектоники текста,
способствует усилению динамичности и эмоциональности поэмы (здесь нельзя не
вспомнить также образ дороги в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя – «Какое
странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! И как чудна она
сама, эта дорога...»)673.
VI. Интертекст как троп или стилистическая фигура. В качестве
интертекста как тропа или стилистической фигуры часто выступают имена
собственные, которые служат «концентрированным “сгустком” сюжета текста,
вошедшего в литературную историю»674. Часто конструкцией, вводящей
интертекстуальную отсылку, служит сравнение:
«1953 год. У меня было счастливое сталинское детство, не хуже, чем у
Набокова»675 (курсив мой – Г.Д.).
Ироническая отсылка В.В. Ерофеева к набоковскому детству, описанному в
«Других берегах» и в «Speak, memory!», в переводе никак не маркируется:
1) «Ho avuto una felice infanzia staliniana che non ha niente da invidiare a quella
di Nabokov»676 (курсив мой – Г.Д.).
Интересное переплетение интертекстуальных отсылок, представленных
именами собственными в функции синекдохи, прослеживается у Л.И. Добычина:
2) «Я представил Гвоздева Софронычеву, и они подружились, и даже
Грегуар записал это в свой “Календарь”. Он оставил его один раз на окне в

673
В переводе названия поэмы Вен. Ерофеева на английский язык («Moscow to the End of
the Line») все же предпринимается попытка передачи образа дороги и мотива путешествия.
674
Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов.– М.:
Агар. – 2000. –150.
675
Ерофеев В. Сила лобного места // Русские цветы зла. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001.– С.
528.
676
I fiori del male russi. Antologia / Еd. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 300.
 264

коридоре, и там он попался мне. Я приоткрыл его. - “Самое”, – увидел я

надпись, – “любимое”:
книга – “Балакирев”,
песня – “По Волге”,
герой – “Суворов и Скобелев”,
друг – “Н. Гвоздев”»677 (курсив мой - Г.Д.).
В итальянском переводе «Города Энн» эти имена-интертексты снабжаются
обширным комментарием, излагающем возможные расшифровки имен:
«Presentai Gvozdev a Sofronycev, fecero amicizia, perfino Gregoire ne prese nota
nel suo Calendario. Una volta lo dimenticò sul davanzale della finestra nel corridoio,
così che mi capitò in mano. Lo aprì. Vidi una scritta: “Come amo di più:
LIBRO: Balakirev
CANZONE: Sulla Volga
EROI: Suvorov e Skobelev
AMICO: I. Gvozdev» 678 (курсив мой – Г.Д.).

Примечание переводчика: «*Potrebbe trattarsi di un libro sul buffone di corte di

Pietro il Grande, Ivan Aleksandrovič Balakirev, oppure di una monografia su M.A.
Balakirev (1837-1910), il compositore russo fondatore, nel 1861, del gruppo de “I
cinque” che riunì per un anno Rimskij-Korsakov, Musorgskij, Cui, Borodin e lo stesso
Balakirev al fine di promuovere la musica nazionale russa» – (Здесь может иметься в
виду книга или о придворном шуте Петра Великого, Иване Александровиче
Балакиреве, или же о М.А. Балакиреве (1837-1910), русском композиторе,
основателе группы “Могучая кучка” (1861), которая в течение года объединяла
композиторов Римского-Корсакова, Мусоргского, Кюи, Бородина и самого
Балакириева, ставивших своей целью распространение народной русской музыки
– Г.Д.).

677
Добычин Л.И. Полное собрание сочинений и писем. – 1999. – С. 163.
678
Dobyčin L. La città di Enne. – 1995. – P. 104.
 265

«**A.V. Suvorov (1730-1800), stratega, grande condottiero nelle guerre

antiturche di Caterina II e nella campagna d’Italia durante la seconda coalizione
antinapoleonica; M.D. Skobelev (1843-1882) eroe della guerra con la Turchia,
popolarissimo fra bulgari e russi679 – (А.В. Суворов (1730-1800), великий
полководец, командовал русскими войсками в русско-турецких войнах при
Екатерине II, а также в итальянских походах времен второй антинаполеоновской
коалиции; М.Д. Скобелев (1843-1882), герой русско-турецкой войны,
пользовавшийся большой популярностью среди болгар и русских – Г.Д.).
В открытом виде апелляция к историческому лицу встречается, например, в
следующем отрывке из рассказа В.В. Ерофеева, где имя функционирует как
нарицательное, как определенный стереотип поведения (то есть аналогично
говорящим именам Н.В. Гоголя, А.С. Грибоедова, Д.И. Фонвизина, У. Шекспира
или Ж.Б. Мольера), о чем свидетельствует его написание с маленькой буквы:
3) «Я думал, что московская мафия возьмет на себя все функции
непроницаемости. Я думал! Но она оказалась подвержена коррозии
всеобъемлющей одинаковости, она уже распорядилась отдать детей в престижные
школы, они уже в Гарвардах пишут на отцов доносы, эти павлики морозовы
шиворот-навыворот»680 (курсив мой – Г.Д.).
В переводе на итальянский ставшее для русских нарицательным имя
Павлика Морозова и связанный с его образом поступок поясняется в
комментарии, но в самом тексте никак не маркируется. Сохранение в данном
случае имени собственного представляется, тем не менее, такой же неоправданной
стратегией, как и дословная передача любого стереотипа:
«Credevo che la mafia moscovita si accollasse tutte le funzioni di impermeabilità.
Lo credevo! Invece si è rivelata soggetta alla corrosione dell’identicità globale, ha già
dato disposizione di mandare i bambini a studiare in scuole prestigiose, e questi stanno

679
Там же.
680
Ерофеев В.В. Сила лобного места. – 2001. – С. 538-539.
 266

già scrivendo delazioni contro i padri nelle varie Harvard, questi ‘pavlik morozov’ alla
rovescia»681 (курсив мой - Г.Д.).
Комментарий переводчика: «Eroe e martire dell’epoca staliniana, il
quattordicenne Pavlik Morozov denunciò il padre kulak perché contrario alla
collettivizzazione delle campagne, provocandone l’arresto e la fucilazione. Per vendetta
venne ucciso dai parenti682 - (Жертва-герой сталинской эпохи, четырнадцатилетний
Павлик Морозов донес на отца-кулака, противившегося коллективизации,
вследствие чего последний был арестован и расстрелян. Сам Морозов был убит из
мести родственниками – Г.Д.).
Любопытна функция, которую выполняют имена собственные в рассказе
Яркевича И. «Солженицын, или Голос из подполья» 683, где они подбираются для
создания эффекта аллитерации, причем появляются в тексте без разделительных
запятых и со строчной прописной буквы:
«Был бы я в самом деле Солж, исторические и какие другие параллели
сошлись бы вокруг меня – столыпин ленин павлик морозов мороз красный нос –
все бы они всегда были рядом со мной – масоны лейб-масоны прочая нечисть,
сделавшая себе кормушку из нашего поля – и если бы не Христов светлый
праздник... как бы я тогда верил в Бога и Божьих любимцев!» 684 (курсив мой,
разрядка моя – Г.Д.).
В переводе на итальянский предпринимается попытка сохранения эффекта
аллитерации – «stolypin lenin pavlik morozov e babbo natale (дед мороз)», а сами
имена транскрибируются без пояснений (что представляется в данном случае
вполне оправданным):
«Se fossi veramente Solgy, catalizzerei paralleli storici e di ogni tipo, stolypin
lenin pavlik morozov e babbo natale, tutti loro mi starebbero sempre accanto, massoni,
massoni di corte a altra feccia ingrassata sulla nostra terra, e se non ci fosse la domenica

681
I fiori del male russi. Antologia. – 2001. – P. 307.
682
Там же. – С. 328.
683
Яркевич И. Солженицын, или Голос из подполья // Мужчины. – М.: Издательский дом
«Подкова», 1998.– С. 439- 440.
684
Там же. – С. 487-488.
 267

santa della Pasqua di Cristo... ah! Che fede avrei allora in Dio e nei suoi prediletti!»685
(курсив мой - Г.Д.).
Выпадает из ряда имен только «babbo natale» («Дед Мороз»), который может
быть заменен на более созвучное словосочетание или имя, например, на «naso
rosso» («красный нос»): “stolypin lenin pavlik morosov [или даже morossov] naso
rosso[ss]o”.
VII. Интермедиальные тропы и стилистические фигуры.
В основе образности распространенных как в поэзии, так и в прозе
интермедиальных семантических фигур лежат семиотические переносы686. Как,
например, в следующем отрывке из «Компромисса» С.Д. Довлатова подмена имен
художников служит средством создания комичной ситуации:
«А выписали шесть рублей за снимок! Шесть рублей! Сунулись бы к
Айвазовскому, мол, рисуй нам бурлаков за шестерик... А ведь художник»687 (курсив
мой – Г.Д.).
«E per la foto mi hanno dato solo sei rubli! Sei rubli! Che vadano un po’ da
Botticelli a dirgli: dai, dipingici la “Primavera” per sei rubli... Sono un artista io»688
(курсив мой – Г.Д.).
В приведенном переводе наблюдается функциональная замена имени
И.К. Айвазовского (русский национальный интертекстуальный код) на
С. Боттичелли (итальянский/универсальный интертекстуальный код), однако
упускается из виду, что «Бурлаки на Волге» – это картина И.Е. Репина, а
«Primavera» («Весна») принадлежит кисти Боттичелли. Во втором издании
«Компромисса» по-итальянски689 эта неточность была исправлена (вместо
«Весны» появилась «Джоконда»), а также был добавлен комментарий:

685
Jarkevič I. SolŽenicyn, ovvero Una voce dal sottosuolo // I fiori del male russi. Antologia;
ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 269.
686
Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов / Н.А.
Фатеева. – М.: Агар. – 2000. – С. 153.
687
Довлатов С. Компромисс. – 1993. – С. 238.
688
Dovlatov S. Compromesso. – 1996. – P. 105.
689
Dovlatov S. Compromesso. – 2000. – 296 р.
 268

«E per la foto mi hanno dato solo sei rubli! Sei rubli! Che vadano un po’ da
Botticelli a dirgli: dai, dipingici la “Gioconda” per sei rubli... Sono un artista io»690
(курсив мой – Г.Д.).
Примечание переводчика: «In realtà nel testo russo sono nominati il pittore Ivan
Ajvazovskij (1817-1900), assai noto per i suoi olii marini, ed il quadro “Burlaki na
Volge” (1870-73), celebre opera del pittore Il’ja Repin»691 – (На самом деле, в русском
тексте фигурируют имя известного художника-мариниста Ивана Айвазовского
(1817-1900) и знаменитая картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге» (1870-73) –
Г.Д.).
VIII. Клишированная интертекстуальность как первичное средство
коммуникации:
Особого внимания при переводе заслуживают интертексты-мемы, которые
связаны с социализацией личности, не делают высказывание
индивидуализированным, в отличие от интертекста, использующегося как
стилистическая фигура, и функционируют как готовая единица дискурса.
Например, в «Чапаеве и Пустоте» В.О. Пелевина:
1) «- Послушай, – сказал он, – жизнь – это театр. Факт известный. Но вот
о чем говорят значительно реже, это о том, что в этом театре каждый день идет
новая пьеса <...>»692 (курсив мой – Г.Д.).
В переводе знаменитая шекспировская фраза «All the world’s a stage»693
(универсальный интертекстуальный код) совершенно правомерно оставляется как
имплицитная аллюзия:
«“Ascolta” spiegò, “la vita è un teatro. È un fatto ben noto. Ma quello di cui si
sente parlare assai meno è che in questo teatro danno ogni giorno uno spettacolo

Там же. – С. 106.

690

Там же. – С. 244.

691
692
Пелевин В. Чапаев и Пустота. – 2000. – C. 15.
693
«All the world’s a stage,/And all the men and women merely players:/They have their exits
and their entrances;/And one man in his time plays many parts,/His acts being seven ages»
(Shakespeare «As you like it»; act II, scene VII).
 269

nuovo... E adesso, mio caro Pëtr, io sto per mettere in scena una cosa... ma una cosa
che...”»694 (курсив мой – Г.Д.).
2) «У него родился текст, который в первый момент показался ему
решением:
«PARLIAMENT – THE UNIЯВА
Но сразу же вспомнил, что слоган должен быть на русском. После долгих
мучений он записал:
ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ МНЕ ГОТОВИТ?
ПАРЛАМЕНТ. НЕЯВА»695 (курсив мой – Г.Д.).
В переводе данного отрывка на итальянский язык маркируется источник
интертекста-мема, что превращает его из речевого клише в стилистическую
фигуру:
«Fece due tiri, gettò la sigaretta nel cesso, si precipitò verso la scrivania e generò
un testo che in un primo momento gli sembrò risolutivo:
PARLIAMENT – THE UNIJAVA
Subito dopo si ricordò che lo slogan non doveva essere in inglese (слоган
должен был быть не по-английски – Г.Д.). Dopo molte tribolazioni scrisse:
COME DICEVA PUŠKIN:
CHE COSA CI RISERVA IL GIORNO CHE NASCE?
PARLIAMENT. NO JAVA»696 (курсив мой, разрядка моя – Г.Д.).
Обыгрывание интертекстов-мемов с целью их деконструкции и
десакрализации является одним из основных приемов в творчестве русских
постмодернистов и находит свое крайнее выражение у концептуалистов:
3) «Галя Фомина училась в Педагогическом институте. Когда ее спросили,
почему идет дождь, она стала объяснять и начала так: “В нашей стране много
морей и рек...”. Дальше я не понял и не запомнил»697 (курсив мой – Г.Д.).

694
Pelevin V. Il mignolo di Buddha. – 2001. – P. 16.
695
Пелевин В.О. Generation «П». – 2001. – С. 42.
696
Pelevin V. Babylon. – 2000. – P. 36.
697
Рубинштейн Л.С Мама мыла раму // Русские цветы зла. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. –
С. 442.
 270

Реализация в данном случае модели «КОНГР» превращает

«заимствованное» Рубинштейном из словаря советского новояза клише в
нейтральный фон, что ведет к утрате диалектической игры, лежащей в основе
функционирования интертекста-мема:
«Galja Fomina studiava all’Istituto di Pedagogia. Quando le chiese perché
piovesse, lei si mise a spiegarmelo e cominciò così: “Nel nostro paese ci sono molti
mari e fiumi...” Quello che disse dopo non lo capii e lo dimenticai subito»698 (курсив
мой – Г.Д.).
IX. Заимствование приема на уровне построения фразы или целостной
композиции.
Данная разновидность интертекстуальных связей представляет собой,
пожалуй, наибольшую сложность при переводе. Передача заимствованного
приема возможна исключительно при обращении к переводческому канону,
сформированному в принимающей культуре. Речь в данном случае идет о
переводческой традиции, которая сложилась благодаря прочно утвердившихся в
принимающей культуре текстов, ставших классическими, как, например,
«Божественная комедия» Данте в переводе М.Л. Лозинского или о переводах
Шекспира, выполненных М.П. Вронченко, А.И.Кронебергом, Б.Л. Пастернаком
или Н.А. Полевым (что позволяет говорить о разных «русских Шекспирах»). Что
же касается итальянского переводческого канона в отношении русской
литературы, то в данном случае можно говорить, например, о «Евгении Онегине»
Э. Ло Гатто и Т. Ландольфи или о Блоке А.М. Рипеллино и о Блоке Р. Поджиоли.
Интертекстуальные элементы в художественном переводе следует
рассматривать как реалии, которые могут передаваться 1) средствами
принимающей лингвокультуры; 2) путем обращения к сложившемуся в рамках
принимающей культуры переводческому канону; 3) дословно с комментарием; 4)
дословно и без комментария. Абсолютно «адаптирующие» или «отчуждаюшие»
переводы встречаются редко: переводной текст обычно носит гибридный

698
RubinŠtejn L. La mamma lavava la mela. – 2001. – P. 247.
 271

характер, и при его целостном рассмотрении обычно выявляются разные

экспериментальные стратегии использования обоих приемов, что вполне отвечает
самой природе феномена перевода.

3.3 Лингвокультурологические особенности перевода итальянских и

русских художественных фильмов

По мысли Б.М. Эйхенбаума, когда традиционные литературные формы

перестают осуществлять эстетическую функцию, значимым в культуре становится
кино, которое превращается в «лабораторию новых композиционных приемов»699.
Рубеж XX–XXI вв. – эпоха постепенного становления и актуализации иной
картины мира на месте разложения некогда устоявшегося «Weltanschauung» – по
интенсивности связей между вербальным и визуальными пластами искусства в
определенном смысле напоминает эру модернизма. Неслучайно П.П. Пазолини
указывал на тот факт, что кино более приспособлено, нежели литература, к
изменению существующего канона, и в определенные эпохи именно это «выводит
его на доминирующие в культуре роли»700.
Н.А. Хренов выделяет несколько уровней, на которых, по его мнению,
происходит процесс визуализации культуры: уровень развивающегося во
взаимодействии театра с высокой литературной традицией; уровень технических
искусств (фотографии, кино и ТВ); уровень распространения слоя литературы,
тесно связанного с картинками и называемого лубочной литературой; уровень
представляющей косвенный способ демонстрации зрелищных структур
литературы; уровень возрождения архаических зрелищных форм, имевших в
поздней культуре низкий художественный и эстетический статус 701.

699
Эйхенбаум Б.М. Литература. Кино. Критика. Полемика. – Л.: Прибой, 1927. – С. 367.
700
Пазолини П.П. Поэтическое кино // Строение фильма; сост. К. Разлогова. – М.: Радуга,
1984. – С. 65.
701
Хренов Н.А. Кино: реабилитация архетипической реальности. – М: Аграф, 2006. – С.
147.
 272

XX-ое столетие положило начало неуклонному процессу актуализации в

культуре зрелищности и сопутствующим ему проигрыванием, усвоением и
внедрением в сознание новых структур восприятия. Начало изучения монтажного
принципа в живописи, архитектуре и других видах искусства было положено С.М.
Эйзенштейном 702, а в литературоведении развито формалистами – прежде всего
Ю.Н. Тыняновым 703, В.Б. Шкловским 704, Б.М. Эйхенбаумом705, которые, начиная с
1920-х гг., занимались изучением языка кино. Где-то с середины 1950-х гг.
внимание советских ученых обращается к экранизациям, а уже в 1960-70-е гг.
исследования по кино и его связям с другими видами искусства приобретают
систематический характер: речь идет, прежде всего, о работах
В.В. Виноградова706, Ю.М. Лотмана707, Б.А. Успенского708, Ю.Г. Цивьян709, а также
Р. Барта710 и У. Эко711. Из более поздних исследований отметим работы
И.А. Мартьяновой712, М.Б. Ямпольского713, Э. Брэнигей714, Л. Кардоне и
Л. Куччи715.
«Кинематографичность» как важная константа современной культуры
восходит к эстетике постмодернизма, символом которой стал телевизионный
экран716, позволяющий любому путем переключения каналов создать собственную
программу в соответствии с индивидуальным вкусом и настроением. Играя роль

702
Эйзенштейн С.М. Избранные произведения: в 6 т. – М.: Искусство, 1968. – Т. 5. –634 с.
703
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – 1977. – 349 с.
704
Шкловский В.Б. За 60 лет: работы о кино. – М.: Искусство, 1985. – 573 с.
705
Эйхенбаум Б.М. Литература. Кино. Критика. Полемика. – 1927. – 303 с.
706
Виноградов В.В. О языке художественной прозы. – М.: Наука, 1980. – 360 с.
707
Лотман Ю.М. Об искусстве. – СПб: Искусство-СПб, 2000. – 752 с.
708
Успенский Б.А. Семиотика искусства. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1995.–
360 с.
Цивьян Ю.Г. Кинематограф как термин литературоведения. – Таллин, 1982. – 206 с.
709

Barthes R. En sortant du cinèma // Communications. – 1975. – № 23. – P. 15-28.

710
711
Eco U. Trattato di semiotica generale. – Milano: Bompiani, 1975. – 425 p.
712
Мартьянова И.А. Киновек русского текста: парадокс литературной
кинематографичности. – СПб.: САГА, 2002. – 223 с.
713
Ямпольский М.Б. Память Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф. – М.: РИК
Культура, 1993. – 464 с.
714
Branigan Е. Point of View in the Cinema. A Theory of Narration and Subjectivity in
Classical Film. – Berlin-New York-Amsterdam, 1984. – 246 p.
715
Cardone L., Cuccu L. Introduzione al linguaggio del film. – Roma: Carocci, 2003. – 166 p.
716
Fokkema D. The semantic and syntactic organization of postmodernism texts // Approaching
postmodernism. – Amsterdam, Philadelphia, 1986. – Р. 81-98.
 273

усилителя чувств, электронной нервной системы, телевидение стало

«художественной квинтэссенцией постмодернизма, путеводителем по руинам
современной культуры, символом паразитической культуры соблазнов» 717.
Создаваемая на экране реальность так похожа на видимый нами мир, что
медиаполе уже давно перестало быть копией действительности, но превратилось в
ее создателя или, по меньшей мере, в ее активного преобразователя. Ж. Бодрийар,
уделявший огромное внимание вопросам массовой коммуникации в эпоху
технического воспроизводства, писал, что «образ опережает реальность,
навязывая ей свою имманентную эфемерную логику, логику уничтожения
собственного референта, логику поглощения значения»718.
Наблюдающийся процесс непрерывного взаимодействия визуальной и
вербальной ветвей современной культуры ведет к необходимости признания, что
нараставшая с эпохи Возрождения оппозиция зрелищных и литературных
структур (с неизменно высоким статусом последних) уже себя изжила. Следуя
логике М.Н. Эпштейна719, лингвокультурную ситуацию сегодня можно образно
назвать арьергардным состоянием в смысле растворения всего во всем, на смену
которому неизбежно приходит другой метаязык культуры, вырабатываемый на
основе нового синтеза языковых и риторических средств.
Киновек ознаменовал собой активное освоение языка визуального искусства
как эффективного метода создания многоголосия, задающего альтернативные
пути прочтения текста, и привнес в современное лингвокультурное сознание
кинематографические фреймы. Действительно, в современной ассоциативно-
метафорической системе кинематографические образы энергично притесняют
традиционные для литературы аллюзии. Особого внимания в свете сказанного
заслуживают цитаты из популярных фильмов. Кино в данном случае выступает
как контекст значений, опережающий фиксированную логику слова и

717
Маньковская Н. Б. Эстетика постмодернизма. – СПб.: Издательство Алетейя, 2000. –
С. 157.
Бодрийар Ж. Злой демон образов // Искусство кино, 1992. – № 10. – С. 62.
718

Эпштейн М.Н. Проективный лексикон русского языка // Дар слова, 2005. – № 127. –
719

С. 220-227.
 274

лингвистических структур. Кино, по мнению А. Менегетти, – это не только

социальный факт, но и дискурс, локализуемый в психических процессах
человеческого бессознательного; это прошлое субъекта, отраженное и
удерживаемое в образе 720 . Сказанное является справедливым, поскольку именно
кино обладает особенностью впитывать семиотику бытовых отношений,
национальных и социальных традиций, что делает его более насыщенным
разнообразными нехудожественными кодами эпохи 721, а киноцитаты (обычно
сильные интертексты-мемы) – устойчивыми единицами в коллективной памяти,
которые быстро переходят в разряд клише, прочно входят в лингвокультурный
комплекс и в качестве демагогического приема ничуть не уступают по силе
«убедительности» интертекстам из классической литературы.
База данных СМИ сервера информационного агентства «Интегрум»
(www.integrum.ru) позволила провести анализ динамики использования
популярных кинематографических интертекстов в современной речевой
деятельности. Для рассмотрения были выбраны следующие интертексты из
советского кинематографа: «Надо, Федя, надо» («“Операция Ы” и другие
приключения Шурика», реж. Л.О. Гайдай, 1965), «Шакал я паршивый, у детей
деньги отнял, детский сад ограбил» («Джентельмены удачи», реж. А.И. Серый,
1971), «Положь трубку!» («Иван Васильевич меняет профессию», реж.
Л.О. Гайдай, 1973), а также имя одного из героев фильма «Джентельмены
удачи» – Алибабаевич.
Поскольку поиск частотности осуществляется с момента выхода фильма, а
подборка материалов в «Интегруме» начинается с 1995 г., поэтому делать какие-
либо обоснованные выводы о предшествующем этому году периоде не
представляется возможным. Цель данного анализа видится в прослеживании
динамики частотности употребления интертекстуальных знаков из советских

720
См.: Менегетти А. Кино, театр, бессознательное. – М.: ННБФ «Онтопсихология,
2001. – С. 33-39.
721
Лотман Ю.М. Об искусстве. – СПб: Искусство-СПб. – 2000. – С. 358.
 275

кинофильмов в современном русском языке, поэтому последние 15 лет

представляются показательным промежутком времени.
Считаем необходимым отметить особенности, касающиеся условий поиска
интертекстов в базе данных «Интегрума». Наиболее эффективной оказывается
работа с именами киногероев, а также с маркированными выражениями (как
«шакал я паршивый»), которые употребляются, как правило, только в своей
«интертекстуальной» форме. Что же касается интертекстов, содержащих
общеупотребительные единицы, то получаемые результаты не всегда отражают их
реальное функционирование в качестве цитат или аллюзий. Например, поиск
источников употребления фразы «А если не будут брать, отключим газ» из фильма
«Бриллиантовая рука» (реж. Л.О. Гайдай, 1968) усложняется тем, что «отключим
газ» или «брать газ» представляют собой нейтральные словосочетания, а поэтому
в данном случае потребовался отбор вручную тех контекстов, где высказывание
фигурирует именно в роли интертекста. Например, в следующем:
«Чтобы душа стала чище.
В нашей республике проживает около 500 тысяч одиноких пожилых людей-
инвалидов, людей преклонного возраста. Многие из них по несколько лет из дома
не выходят, полагаясь на заботы социальных работников. Как им быть –
фотографы и паспортные службы у нас пока на надомное обслуживание не
перешли. Да и помочь каждому, что называется, “войти в положение” - рук не
хватит. Поэтому частные проблемы на местах решают огулом. Причем сценарий
решения порой по-бюрократически примитивен: “У нас в Дрибинском районе
паспорта обменивают в принудительном порядке - если не обменяешь, не дадут
пенсию или зарплату”, - сообщает читатель Василий Нестеров. Как тут не
вспомнить знаменитую фразу Мордюковой-управдомши “А не будут брать –
отключим газ!”»722.
Аналогичное затруднение возникает с названиями фильмов, которые также
могут функционировать в качестве интертекстуального знака. Для примера было
выбрано выражение «Место встречи изменить нельзя», для которого сервер
722
«Чтобы душа стала чище» // «АиФ», 17.12.2005; [www.integrum.ru].
 276

показал все имеющиеся в базе данных контексты его употребления, включая

программу телевидения и статьи, посвященные отечественному кинематографу.
Основные контексты появления в СМИ фильмонима «место встречи изменить
нельзя» сводятся к следующим употреблениям:
1) В качестве заглавия, который задает режим интерпретации описываемого
в статье:
«Место встречи изменить нельзя, или Еще один глоток свободы.
Не надо впадать в панику: для счастья в экономической жизни, как и в
личной, главное не размеры, а техника. Стоило только России на минувшей неделе
чуть-чуть потуже закрутить газовый вентиль, как в тот же день, 16 июня, по
странному стечению интеграционных обстоятельств решением правления
Национального банка внебиржевой валютный рынок был урезан в объемах и в
перечне валют»723.
2) Как подзаголовок внутри статьи:
«Место встречи изменить нельзя…
Баскетбол. Как известно, 27-28 апреля столица Украины впервые будет
принимать “Финал четырех” Евролиги ФИБА. Кроме хозяев, баскетболистов БК
“Киев”, за победу в турнире будут соревноваться также турецкий клуб
“Фенербахче” (Стамбул) и две российские команды: “Динамо” (Санкт-Петербург)
и “Химки” (Московская область)»724.
3) В качестве вывода-комментария к сказанному:
«Приступили к созданию отдела колониальных товаров, точно восстановив
первоначальные интерьеры Верхних торговых рядов 110-летней давности.
Предстоит реставрация полов, уже закуплены материалы. А как же знаменитый
фонтан? К сожалению, первоначальная его архитектура утрачена. Сейчас

723
«Место встречи изменить нельзя, или Еще один глоток свободы» // «Московская
правда», 22.06.2008, № 24; [www.integrum.ru].
724
«Место встречи изменить нельзя» // «Голос Украины», 05.04.2005, № 061;
[www.integrum.ru].
 277

вынашивается идея создать новый и поставить вокруг скамейки. Место встречи

изменить нельзя…»725.
После сделанных оговорок предлагаем перейти к рассмотрению тех
кинематографических интертекстов, анализ которых при помощи базы данных
«Интегрум» позволяет проследить динамику появления анализируемых
интертекстов в период с 31.12.2002 по 31.12.2017.
Интертекст 1: «Надо, Федя, надо» - широко известная фраза Шурика из
киноленты «Операция “Ы” и другие приключения Шурика» (1965). Популярность
этого интертекста в центральных газетах, журналах и в региональной прессе
растет на всем отрезке с 2002 по 2017 г. Действительно, если на 31.12.2002 г. в
рассматриваемых источниках СМИ он появляется 118 раз, то к 31.12.2010 г. эта
цифра вырастает до 220, а к 31.12.2017 вырастает до цифры 985. Пример
использования: «В том рейсе был у нас чудной рыбмастер - красавец, как он
искренне полагал, мужчина: усы тараканьи, животик тыквой. Кутила и балагур, а
вернее, горлопан. От шуток-прибауток его заезженных всех уж в разные стороны
шарахало. И находился у нас на борту как раз флагманский механик. Спец
незаменимый. В отряде судов, на ремонте и на промысле, пахал он уже несколько
лет практически безвылазно – так, на пару недель новорусские фирмачи домой
отпустят и назад: “Надо, Федя, надо!” И никакого уважительного повода на
долгую, такую желанную отсрочку механик отыскать не мог: дома все, слава Богу,
хорошо, и у самого здоровье, как назло, не шалит»726.
В приведенном отрывке кинематографический интертекст используется с
целью разнообразить стиль и подчеркнуть иронию автора по отношению к
описываемому.
Интертекст 2: «Шакал я паршивый, у детей деньги отнял, детский сад
ограбил» стал крылатой фразой после выхода в 1971 г. фильма «Джентельмены
удачи». Активизация данного интертекста фиксируется после 1998 г. (с 1995 по

725
«Место встречи изменить нельзя» // «АиФ», 22.06.2008, № 04, 28.01.2004;
[www.integrum.ru].
726
«Домогательства» // «Калининградская правда», 23.08.2002, №170; [www.integrum.ru].
 278

1998 гг. его употреблений не наблюдается) со скачком в 2001 г., после которого
наблюдается резкий спад до 2002 г. с последующим ростом. Если давать
характеристику динамики развития частотности употребления этого интертекста в
интересующий нас промежуток времени, то картина получается следующая: 13 –
на 31.12.2002, 19 – на 31.12.2010 и 29 – на 31.12.2017.
Анализ полученных примеров показывает, что это выражение Василия
Алибабаевича в большинстве случаев появляется в виде эксплицитного
цитирования и не употребляются в позиции подлежащего, поскольку в его составе
(как и в составе любой цитаты вообще) очевидно преобладание субъективно-
модального компонента, препятствующего его восприятию в качестве
нормального наименования субъекта/объекта:727«Ладно, у Ходорковского не
возникало сомнений. А что, если завтра Генпрокуратура спросит, не мало ли он
заплатил за ТАКОЕ добро, как ЮКОС? И почему олигарх не спросил себя, а
отчего именно он такой счастливый? В комедии “Джентльмены удачи” есть такой
Али-баба. Василий, кстати, как и Шахновский. Так вот он тоже говорил, что ему
стыдно. “Шакал я паршивый, - страдал Вася, - детский сад обокрал”. А другой
“джентльмен” его упрекал: дескать, когда ты ослиной мочой бензин разбавлял,
тебе не стыдно было? Так и здесь»728.
Любопытно также цитирование самого имени героя. «В моду» Алибабаевич
начал стремительно входить после 1997 г. с неуклонным ростом до 2000, после
которого отмечается период его относительной стабилизации до 2002 г., после
чего наблюдается новый виток активизации этого имени-идеологемы. В цифрах
развитие динамики употребления этого интертекста выглядит так: 31.12.2002 - 32,
31.12.2010 - 37, 31.12.2017 - 75.
1) «Не поймать на такую пасту последователей киногероя Василия
Алибабаевича, разбавлявшего бензин ослиной мочой. <...> Не удалось узнать,

727
Вежбицкая А. Дескрипция или цитация? // Новое в зарубежной лингвистике, вып. 13.
«Лингвистика и логика (проблемы референции)», 1982. – С. 237-262.
728
«Плач олигарха» // «Жизнь», 21.10.2013, № 234; [www.integrum.ru].
 279

сколько воды на дне резервуара, поэтому не узнаем мы, сколько в нем чистого
бензина. И что льется при заправке вместе с ним?»729.
В следующем примере имя киногероя появляется в связи с аллюзией на
другую его знаменитую фразу, фрагмент из которой послужил названием для
первой статьи: «Эй, гражданина, ты туда не ходи, ты сюда ходи. А то снег башка
попадет, совсем мертвый будешь».
2) «Кстати, как рассказали верхолазы, те, кто чаще всего страдает от наледи,
больше всего не любят, когда крыши чистят.
- Идет такая вот старушка, божий, как говорится, одуванчик - прет за
ограждение и матерится еще! Я ей, как тот Василий Алибабаевич, про то, что
“снег башка попадет”, а она меня - по всем родственникам: мол, она идет в
магазин, и ей так ближе! Она - себе на уме, а у нас простой на полчаса: пока она
туда сходит, да потом - когда возвращаться будет!» 730.
Интертекст 3: «Положь трубку!» из знаменитого диалога Милославского и
Ивана Васильевича из киноленты «Иван Васильевич меняет профессию» (1973).
Динамика активизации данного интертекста характеризуется неуклонным
развитием роста его использования в период с 1995 по 2017 гг. Цифровой отчет
выглядит следующим образом: 31.12.1995 - 0, 31.12.2002 - 13, 31.12.2010 - 19,
31.12.2017 - 26.
Довольно часто фраза «Положь трубку» служит названием публикаций,
связанных с криминальными хрониками:
1) «Более 20 “телефонных террористов”, которые угрожали Москве
взрывами, задержаны сотрудниками милиции с начала 2003 г.. Это почти в четыре
раза больше, чем за аналогичный период прошлого года»731.
2) «В., ожидая подружку, заметил в одном из кабинетов университета
телефон. Не теряя времени, он украл аппарат и хотел было “продать его, чтобы
купить Лене цветов”, но тут на пороге возник преподаватель кафедры...

729
«Продукты нашего времени» // программы «Времечко», 30.05.2002; [www.integrum.ru].
730
«Судьба-сосулька» // «Вечерняя Москва», 02.03.2004, № 39; [www.integrum.ru].
731
«Положь трубку!» // «Московская правда», 19.04.2003; [www.integrum.ru].
 280

физвоспитания. Силы злоумышленника и “доцента” были явно не равными.

Плечистый “физрук” одним внешним видом сразил противника, а затем вызвал
милицию»732.
Анализ функционирования интертекстов из популярного советского
кинематографа в СМИ при помощи базы данных «Интегрума» приводит к
следующим выводам: 1) широкое использование кинематографических
интертекстов со второй половины 90-х гг. ХХ столетия в разных функциональных
стилях русского языка связано с возрастанием личностного, творческого начала. 2)
В рассмотренный период времени наблюдается активизации советских
кинематографических интертекстов, что позволяет констатировать изменения в
отношении к советскому культурному пространству, которое в последние годы
вновь попало в актуальную культурную зону, «трактующую знаки советской
культуры как знаки детства, как знаки навсегда и лирично канувшего мира
беззаботности и света, где идеологические реалии были совершенно домашни и
природны»733.
Проведем сопоставительное исследование особенностей передачи
интертекстов в переводных русских и итальянских художественных фильмах,
способствующих выявлению универсальных и национально-специфичных
характеристик разных культур, а также определяющих механизмы многоязычия. В
качестве единиц исследования были выбраны фрагменты, содержащие
интертекстуальную ссылку из популярных итальянских художественных фильмов
«Развод по-итальянски» (П. Джерми) и «Укрощении строптивого» (Р. Кастеллано,
Дж.М. Пиполо), а также из фильмов российского производства – «Москва слезам
не верит» (В.В. Меньшов), «Родня» (Н.С. Михалков), «На Дерибасовской хорошая
погода, или на Брайтон-Бич опять идут дожди» (Л.И. Гайдай), «Брат-2» (А.О.
Балабанов). В рамках настоящего диссертационного исследования мы вынуждены
ограничиться лишь некоторыми замечаниями о возможности декодирования
кинематографической информации и о ее последующей передаче в пространство

732
«Положь трубку! – Не положу!» // «Калуга вечерняя», 11.06.2009; [www.integrum.ru].
733
Курицын В.Н. Русский литературный постмодернизм. – М.: ОГИ, 2001. – С. 310-311.
 281

другой лингвокультуры, не углубляясь в проблему стилистики, риторики и

технических аспектов переводных фильмов (как, например, вопроса
синхронности говорения или длины реплик).
Тексты культуры взаимосвязаны, и данное положение приобретает
особенную важность для понимания кинотекстов: язык фильма всегда
интертекстуален, поскольку художественный фильм как тип текста связан с
различными явлениями национальной лингвокультуры, а интертекстуальные
связи выражаются при помощи разных знаковых средств на содержательном,
жанровом и стилистическом уровне. Способы выражения интертекстуальных
отношений в киноязыке обусловлены мультимедийной природой фильма и, в
целом, сводятся к следующим: 1) кинематографические, литературные,
изобразительные, музыкальные и телевизионные интертексты, 2) образ актера как
интертекст, 3) цитаты и реминисценции, 4) вербальные и сюжетные интертексты.
Как справедливо отмечает Е.Б. Иванова, «фильм предельно интертекстуален и,
помимо собственно кинематографических текстов, используемых для отнесения
картины к определенной традиции, жанру или направлению в кино, привлекает
источники, принадлежащие другим искусствам и областям знания». 734
Лингвокультурологический анализ интертекстуальных отношений в
переводном кино особенно актуален в силу следующих причин, а именно: 1)
художественный фильм предоставляет интересные данные, которые позволяют
судить о роли кинотекста в формировании картины мира как отдельного
индивида, так и современного ему общества; 2) переводной кинотекст, независимо
от его художественных достоинств или недостатков, является главным источником
и одновременно средством создания образа «чужой» культуры»; 3)
лингвокультурологическая процедура передачи интертекстуальных связей
художественного фильма в другую иноязычную культуру пока не разработана.
Любой фильм есть сообщение: у него имеется отправитель (режиссер, автор
сценария и актеры), получатель (т.е. зритель) и канал передачи, а поэтому к его

734
Иванова Е.Б. Интертекстуальные связи в художественных фильмах: автореф. дис.
канд. филол. наук. – Волгоград , 2001. – С. 8.
 282

анализу может быть применен метод, полученный от лингвистики 735. Сущность

киноискусства заключается в синтезе нескольких типов повествования, и перечень
уровней киноязыка составить весьма сложно, т.к. «элементом киноязыка может
быть любая единица текста (зрительно-образная, графическая или звуковая),
которая имеет альтернативу, хотя бы в виде неупотребления ее самой, и,
следовательно, появляется в тексте не автоматически, а сопряжена с некоторым
значением. При этом необходимо, чтобы как в употреблении ее, так и в отказе от
ее употребления обнаруживался некоторый уловимый порядок (ритм)». 736 Вместе
с тем у кино есть и лексика – фотографии людей и предметов становятся знаками
этих людей и предметов и выполняют функцию лексических единиц 737. Единицей
киноязыка является монтажный кадр, а его элементами – звуковой эффект и
вербальный компонент.
Таким образом, по причине своего тройного (как минимум) членения с
сочетанием в синтагмы знаков разных семиотических систем, которые в
совокупности образуют богатейшие контекстуальные связи 738, кинотекст
оказывается необычайно насыщенным способом коммуникации.
Поскольку в художественном фильме на коннотации языковых единиц часто
накладываются коннотативные значения образов и/или звуковых дорожек, также
являющихся конвенциональными, кинематографические знаки могут раскрывать
целое множество латентных означаемых и оказываются тесно связанными с
«мифом» как социально детерминированным отражением опыта определенной

735
Как и в языковой системе, в фильме выделяется наименьшая значимая единица – кадр
или в некоторых случаях последовательность кадров. Из языковой синтаксической системы
также был заимствован термин «синтагма», под которым в кинематографическом языке
понимается эпизод или последовательность эпизодов.
736
Лотман Ю.М. Об искусстве. – 2000. – С. 315-323.
737
В русской культуре, например, значимыми являются имена Марчелло Мастроянни,
Альберто Сорди, Адриано Челентано или Орнеллы Мути, и довольно частотными являются
такие характеристики: «Она смотрит невозмутимыми зеленовато-продолговатыми глазами
Орнеллы Мути <...>» (Новиков В., Новикова О. Убить? Любить! – М.: Время. – 2007. – С. 403).
738
О полифоническом характере кино см. работу: Иоффе И.И. Синтетическое изучение
искусства и звуковое кино. – Л.: Наука, 1937. – 482 с.
 283

лингвокультуры739, который ложится в основу идеологем – минимальных

значащих единиц, организующих работу сознания. Г.Ч. Гусейнов определять
«идеологемы» как «минимальный отрезок письменного текста или потока речи,
предмет или символ, который воспринимается автором, слушателем, читателем
как отсылка – прямая или косвенная – к метаязыку, или к воображаемому своду
мировоззренческих норм и фундаментальных идейных установок, которыми
должно руководствоваться общество». Идеологему, замечает ученый, можно
назвать «простейшим переключателем с естественно-частного на казенно-
публичный режим речевого поведения и наоборот», сводя определение к
метафоре740. Если понимать идеологемы в широком смысле слова, то к ним
следует отнести и несловесные формы представления идеологии – традиционные
символы, изобразительные и архитектурно-скульптурные комплексы,
музыкальные фрагменты и т.д. Иными словами, в их область попадает абсолютно
любой знак культуры/языка (включая даже буквы, если они несут в себе
коннотативный заряд), определяемый критерием узнаваемости его в качестве
такового представителями данной лингвокультуры (т.е. семантика идеологемы в
конечном итоге исчерпывается прагматикой). Несмотря на то что жизнь
некоторых идеологем (особенно невербальных) коротка, они, тем не менее,
являются кодами и как таковые подлежат дешифровке, для которой необходим
контекст, наделяющий сигналы значениями741. Механизм превращения
иконического знака в смыслообразующий элемент киноязыка можно проследить,
например, в фильме «Брат-2» (реж. А.О. Балабанов, 2000), где герои уходят от
преследования на черном джипе, стреляя из музейного пулемета. Пулемет, как
отмечает Ю.М. Лотман, должен восприниматься не просто как предмет, но в

739
Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. – М.: Изд. им. Сабашниковых,
2003. – 512 с.
740
Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. – М.: Три квадрата,
2004. – С. 28.
741
В данном случае мы опираемся на положение У. Эко, что в основе коммуникации
могут лежать «сильные коды» (словесный язык), «сильнейшие коды» (например, азбука Морзе),
а также постоянно меняющиеся «слабые коды» (Эко У. Отсутствующая структура: введение в
семиологию. – СПб.: Петрополис. – 1998. – С. 136).
 284

качестве знака определенной эпохи – Гражданской войны742. Стрельба же из

джипа напоминает другой символ – тачанку, а взаимодействие этих двух
ассоциаций (которое воскрешает в памяти еще и знаменитый фильм «Чапаев»
(реж. братья Васильевы, 1934) подводит к параллели между действиями братьев и
легендарных героев прошлого, фактически подсказывая оправдательно-
положительную оценку их поведения. Или пример визуально-музыкального
символа из фильма Л.И. Гайдая в «На Дерибасовской хорошая погода, или на
Брайтон-Бич опять идут дожди» (1992): всякий раз, когда действие переносится к
советским разведчикам, камера задерживается на портрете Ф.Э. Дзержинского и
звучит мелодия из фильма «Семнадцать мгновений весны» (реж. Т.М. Лиознова,
1973). Благодаря объединению иконического знака с кинематографическим
интертекстом здесь создается сложное, трудно передаваемое лингвокультурное
соединение. В целом, представляется, что эта комедия Гайдая является образцом
«непереводимого» текста по причине переплетения в нем словесных,
музыкальных и изобразительных идеологем. Значительную роль в этом играют
наполненные особым смыслом топонимы (которые заложены в само название
картины), а также обыгрывание на правах идеологем разных акцентов и
идиолектов743.
Идеологемы, облегчающие процесс познания и категоризации мира, могут
быть обращены к собеседнику как знак социальной и культурной близости и
одновременно являются эффективным средством отчуждения. В этой связи
полагаем, что при анализе переводного кино особого внимания заслуживают
коннотации, которые легко узнаются носителями языка, но с трудом передаются в
рамки иноязычной культуры.
Вслед за М.М. Бахтиным считаем, что текст никогда не может быть
переведен до конца, поскольку его «подлинная сущность разыгрывается на рубеже
двух сознаний, и сознание воспринимающего никак нельзя ни устранить, ни

742
Лотман Ю.М. Об искусстве. – 2000. – С. 231.
743
Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. – 2004. – С. 61-64.
 285

нейтрализировать»744. Если условно разделить коммуникативный акт на четыре

составляющих: 1) конситуацию (условия общения и его участники), 2) контекст
(реально существующие смыслы, отражающиеся в дискурсе и актуальные для
данного коммуникативного акта), 3) пресуппозицию (зону пересечения фоновых
знаний коммуникантов, включая и их представление о конситуации) и
4) непосредственный продукт речепроизводства 745, то в процессе перевода
основную сложность представляет пресуппозиция, которая, в конечном итоге,
обусловливает остальные уровни. Кроме того, если в переводе художественной
литературы экстралингвистическая информация может поясняться в сносках, то
перевод кино (как, впрочем, и драматического текста) в силу своей специфики
практически исключает возможность компенсирующего комментария. Под
переводом художественного фильма, таким образом, следует подразумевать не
формальную передачу составляющих его элементов, а воссоздание сложного
коммуникативного сочетания словесных, звуковых и иконических кодов, где
вербальные и звуковые сообщения существенно влияют на денотативную и
коннотативную значимость иконических фактов и, в свою очередь, подвергаются
обратному воздействию.
Перевод начинается с преодоления страха нарушить формальную
симметрию исходного текста, который неизбежно гипнотизирует своей
семантико-синтаксической и фразеологической структурой хотя бы потому, что
она лежит на поверхности, в то время как симметрия прагматическая кроется в
глубине, а поэтому нередко приносится в жертву формальной «точности».
Например, дословный перевод на итальянский язык крылатых фраз и выражений
из фильма «Москва слезам не верит» (реж. В.В. Меньшов, 1979), которые
получили статус специфичных лингвокультурных интертекстов746 и обеспечили
фильму долголетний успех, обернулись коммуникативной асимметрией, которая

744
Бахтин М.М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. – СПб:
Азбука, 2000. – С. 303.
745
Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность?. – 2003. – С. 84.
746
См.: Денисова Г.В. В мире интертекста: язык, память, перевод, 2003. – С. 158-180;
Кожевников А.Ю. Большой словарь: Крылатые фразы отечественного кино. – М.: ОЛМА Медиа
Групп, 2001. – С. 640-650
 286

выражается в неестественных по-итальянски репликах или в высказываниях с

иным смыслом747.
Напротив, высокий профессиональный уровень перевода на русский
представлен в «Укрощении строптивого» («Il bisbetico domato», 1980) режиссера
Р. Кастеллано и Дж. М. Пиполо. Практически для всех блестящих реплик этого
фильма при передаче на русский подобран функциональный эквивалент (за
исключением, пожалуй, речи Мими, которая в оригинальной версии говорит с
ярко выраженным иностранным акцентом). В данном случае интересно
остановиться на способах передачи некоторых важных для понимания концептах,
имеющих различное смысловое наполнение в русском и итальянском
лингвокультурных сообществах. Например, сцена, где Лиза говорит, что у нее
вилла на побережье в Портофино, а зимой она отдыхает в Кортине. Упоминание
этих топонимов-мифов в данном контексте значимо: фильм демонстрирует разрыв
в социальном положении между фермером и девушкой из богатой семьи, и утрата
этих коннотаций неизбежно ослабила бы идейное содержание всего фильма. Но
поскольку для перевода кино существуют более жесткие пределы и возможности
адаптации, при дублировании этого фильма была избрана стратегия компенсации
экстралингвистической информации особой изысканностью речи Лизы.
Важнейший вопрос перевода художественных фильмов с итальянского
языка на русский – передача диалектных особенностей исходного языка. Вслед за
работами К.И. Чуковского и А.В. Федорова в советской школе переводоведения
установилась традиция, согласно которой иностранные диалекты и говоры
передаются правильной литературной речью принимающего языка.
Иллюстрацией к сказанному может служить «Развод по-итальянски» П. Джерми
(«Il divorzio all’italiana», 1961), который в оригинале характеризуется широким
использованием диалекта Сицилии: языком народного балагана, связанного с
понятной массовому итальянскому зрителю традицией комедии масок, П. Джерми

747
Marcucci G. Mosca non crede alle lacrime» nel doppiaggio italiano // Slavia. – 2004. – №3.
– Р. 112-130.
 287

рассказывает о серьезных проблемах современности 748. На русский фильм

переведен нормативно по принципу «voice over». Итальянский Юг с его
колоритом, особенными семейными отношениями и традициями здесь
недвусмысленно противопоставляется «Не-Югу», символизируемому афишей
подвергшегося в свое время гонениям со стороны цензуры и католической церкви
фильма «Сладкая жизнь» («La dolce vita», 1959), во время показа которого героиня
сбегает с любовником. По-русски название картины Ф. Филлини не произносится
в расчете на то, что зритель его узнает по кадрам. Однако, если принять во
внимание значимость этого символа в общем замысле фильма, такой
переводческий выбор представляется сомнительным. Название фильма, правда,
один раз обыгрывается в речи отца Фердинандо («Три часа сладкой жизни в Риме
– и можно умереть!»), но вряд ли этого упоминания вскользь достаточно. За
условностью буффонады «Развода по-итальянски» кроется вызов вековым
традициям, в частности, статье 587 Уголовного кодекса, согласно которому
Фердинандо за убийство жены получает весьма легкое наказание, оправдываемое
необходимостью «защиты чести». Неадекватному пониманию этого фильма
способствует, в том числе, неточный перевод слов жены Кармеллино после того,
как она застрелила мужа: по-русски она говорит, что отомстила за свой позор, а
по-итальянски – за свою «честь» («ho rivendicato il mio onore»). Отсутствие у
русского зрителя необходимой экстралингвистической информации и утрата при
переводе на русский многих значимых идеологем в результате превращает
«Развод по-итальянски» просто в комедию о слишком темпераментных
итальянцах.
Основная сложность перевода, на наш взгляд, заключается в возможности
и степени адаптации текста к иноязычной культуре с иной системой ценностей и
понятий, и именно этот фактор обусловливает неизбежную потерю в понимании
переводных фильмов в контексте другой лингвокультуры. Анализ
дублированных/переводных фильмов приводит к выводам, перекликающимися с
заключениями современной психолингвистики в отношении коммуникативных
748
Лотман Ю.М. Об искусстве. – 2000. – С. 305.
 288

сбоев в процессе межкультурного общения, основная причина которых кроется в

различии когнитивных баз коммуникантов, в результате чего восприятие
прямого значения языковых единиц воздействует на иные когнитивные
структуры, подчас кардинально меняя смысловое содержание концепта.
Поэтому иностранные фильмы воспринимаются адекватно (даже при наличии
ошибок на вербальном уровне перевода), если: 1) тема такова, что может быть
интересна и понятна также зрителю иного лингвокультурного сообщества
(универсальность как принадлежность к разным культурам), 749 2) фильм не
перенасыщен культурными символами и идеологемами исходной культуры (т.е.
не апеллирует исключительно с национальному энциклопедическому коду). И
наоборот: если фильм ориентируется исключительно на исходную культуру,
базируясь на узко национальных представлениях и стереотипах, которые далеко
не всегда могут компенсироваться и/или поясняться, то он часто обречен на
коммуникативный провал даже при условии скрупулезной формальной передачи
всех его вербальных знаков.
Исследование интертекстуальных отношений в переводных кинотекстах
позволяет приблизиться к раскрытию глубинных смысловых слоев и к
выявлению точек взаимопроникновения текстов разных лингвокультур. Анализ
переведенных русских и итальянских фильмов привел к выводу, что реализация
модели «КОНГР», в том числе для передачи специфичных лингвокультурных
единиц и маркированных интертекстуальных связей, превращает идиомы
исходного кинотекста в скотомы750 в переводном кинотексте и является
основной причиной возникновения прагматической асимметрии в плане

749
В переводе с субтитрами на итальянский язык фильма «Родня» Н.С. Михалкова
(1981), в частности, наблюдается большое количество ошибок, которые создают иногда очень
курьезные ситуации (например, переводчик неверно истолковал в речи Маруси выражение «тетя
Даша», поэтому бывшая свекровь вдруг превратилась в «тетю» в смысле родства (ит. «zia»), а
кабачковая икра – в «caviale» (которую Маруся при этом готовит в домашних условиях), однако
такого рода неточности в целом не мешают пониманию поставленной в фильме проблематики.
750
Здесь мы используем термины, введенные А. Эткиндом: «скотома» – это «слепой
участок в поле зрения, не связанный с его периферическими границами <...> Скотомы и идиомы
чтения меняются – или повторяются – в зависимости от хода истории и уникальной позиции
читателя» (Эткинд А.М. Толкование путешествий: Россия и Америка в травелогах и
интертекстах. – 2001. – С. 431).
 289

функционирования интертекстов, что ведет к смысловому видоизменению

текста-источника. Основополагающее значение в восприятии переводного
кинотекста имеет культурная память и фоновые знания представителей
принимающей культуры.

Выводы по Главе III

Проблематика интертекстуальных эквиваленций в Главе III была вписана в
контекст культурного диалога Италии и России, начатого на заре современной
эпохи в форме самобытной переработки русской культурой культуры
европейской, который привел к образованию «итальянского текста в русской
культуре» и «русского текста в итальянской культуре». Особое внимание было
уделено проблематике диаспорной идентичности, неразрывно связанной с
коллективной памятью, процесс формирования которой обусловлен адаптацией
к новым социокультурным условиям.
Проведенный анализ позволил сделать следующие выводы:
- В ситуации распространения культуры «вглубь» художественный перевод
призван максимально точно воспроизводить особенности исходного текста,
поэтому передача интертекстуальных знаков осуществляется путем
комментирования их функций и актуальных связей с источниками. В ракурсе
русско-итальянского культурного диалога ситуация распространения культуры
«вглубь» имела место в первой половине XX столетия, когда выходцы из России
благодаря собственной переводческой практике, а также путем создания
образцов итальянской прозы прививали итальянской культуре традиционные
ценности русской литературы.
Распространение культуры «вширь» связано с идеей функционирования
переводного текста как самостоятельного произведения в принимающей
культуре. В данном случае теоретическая проблема передачи интертекста
видится в воссоздании новых интертекстуальных отношений.
 290

- На основании рассмотрения основных переводческих интертекстуальных

трансформаций была выведена типология интертекстуальных переводных
эквиваленций, представленная: конгруэнтным переводом (модель «КОНГР»),
когда интертекст присутствует одновременно в нескольких лингвокультурах
(универсальный энциклопедический код); дивергентным переводом, при
котором интертекст одной лингвокультуры передается в рамки другой
лингвокультуры интертекстом, представляющим собой функционально-
адекватный эквивалент (модель «ДИВЕРГ»); дословным переводом (модель
«ДОСЛ»), когда интертекст иноязычной культуры вводится в принимающую
культуру с целью ее развития «вглубь»; описательным переводом (модель
«ZERO»).
- Киноперевод представляет особую перводческую проблему по причине
своего тройного членения с сочетанием в синтагмы знаков разных
семиотических систем, которые в совокупности превращают художественный
фильм в чрезвычайно насыщенный способ коммуникации. Кинотекст осознается
значимым явлением культуры, при этом язык кино, будучи открытой системой,
включает в себя не только вербальные знаки, но также знаки изобразительной и
музыкальной природы. Успех киноперевода зависит от возможности и степени
адаптации фильма в иноязычную культурную среду, при которой возникает
особая проблема – соотношение разных культурных традиций; от культурной
памяти и фоновых знаний представителей принимающей культуры
(универсальная и индивидуальная энциклопедии).
Перспективы исследования феномена интертекстуальности в
кинопереводе видятся в сопоставительном изучении кинотекстов в разных
лингвокультурах через призму национальной специфики восприятия
интертекстов.
 291

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Феномен интертекстуальности как универсальный механизм культурной

памяти, присутствующий во всех сферах человеческого бытия и воспринимаемый
в современном гуманитарном знании в контексте диалогизации культуры,
традиционно был объектом изучения философии, культурологии,
литературоведения и переводоведения. Представленный в диссертационной
работе опыт описания интертекстуальности как системо- и смыслообразующего
механизма взаимодействия лингвокультурных понятий в языковой картине мира с
использованием материала, полученного эмпирическим путем с помощью
ассоциативного эксперимента, предпринят в отечественной и зарубежной науке
впервые.
Обзор работ, обобщающий опыт отечественных и зарубежных ученых в
этой области, позволил сделать вывод, что интертекстуальность представляет
собой органичное свойство культуры как таковой, а любой текст является
интертекстом по определению и подлежит изучению как единица, несущая в себе
генетический код соответствующей культуры.
Культурологический подход позволил сфокусировать внимание на выявлении
роли интертекста в аспекте межкультурной динамики, а именно в коммуникативной
реальности современного поликультурного пространства России и Италии.
Значимость интертекста как коммуникативной категории подтверждается
исходящими от него импульсами: энергетическим, который способствует
установлению связи текущего текста с гипотекстами и интекстами;
производственным, который ведет к созданию нового текста; информационно-
познавательным, благодаря которому возникают иные интертекстуальные
отношения; транспортному, переносящему языковой и когнитивный материал
между разными текстами во времени и пространстве и др.
В ходе исследования интертекст был определен важнейшим механизмом
коммуникативного смыслопорождения в парадигме национальных культур, при
этом выявленный особый тип интертекста – интертекст-мем, представлен как
 292

содержательный элемент национального языкового сознания. Данный вид

интерткста осознается прецедентным высказыванием, перешедшим в разряд
автономных и функционирующее в речи аналогично клишированному выражению
вне актуальной связи с породившим его источником.
Основой предречевого текстового потенциала носителя лингвокультуры
(презумпцией интертекстуальности) выступает интертекстуальная
энциклопедия – область культурной памяти, которая состоит из определенного
набора значимых текстов. Поскольку структура интертекстуальной энциклопедии
многослойна, она опирается не только на постоянно востребуемые «сильные
интертексты», но и на моментальные снимки ассоциативно-языкового сознания
– «слабые интертексты». Такое представление универсального, национального и
индивидуального энциклопедических знаний уточняет ту область
лингвокультурологии, которая занимается описанием языковых единиц в их связи
с определенным этносом и его культурой.
Соотношение между «сильными интертекстами» и «слабыми
интертекстами» в работе проанализировано на материале русского
художественного дискурса рубежа XX-XXI вв., поскольку именно современный
виток развития культурной парадигмы отличается тенденцией к преодолению
цитатности как безличия и стремлением к компромиссу между постмодернизмом
и традиционализмом.
Современный мир характеризуется одновременно процессами глобализации
и стремлением к этнокультурной самоидентификации. В этой связи интертекст
был исследован как смыслообразующая категория формирования языковой
личности нового типа – поликультурной языковой личности, ориентированной на
другие культуры через систему ценностей родной культуры. Ярким примером
интертектуального поведения поликультурной языковой личности является жизнь
и творчество В.В. Набокова, его автопереводы.
Перевод, понимаемый как интертекст, призван при трансформации текста
другой культуры обнаружить смысловую составляющую тех ключевых понятий,
которые ведут к выявлению этнокультурного своеобразия соответствующей
 293

лингвокультуры. Междисциплинарный подход к переводу как средству

формирования интертекстуальной компетенции позволил акцентрировать
внимание на соотношении «перевод» – «принимающая культура». Язык при этом
выступает активной когнитивной системой, которая способствует овладению
динамикой межкультурного общения и развитию билингвокогнитивного сознания,
действующего в третьем по отношению к родной и иноязычной картинам мира
культурном пространстве.
Начатый на заре современной эпохи процесс самобытной переработки
русской культурой культуры европейской вылился в диалог русско-итальянских
взаимовлияний в различных сферах культурной жизни и привел к формированию
итальянского текста в русской культуре и русского текста в итальянской
культуре. Данные феномены были изучены как особый интертекстуальный
комплекс смыслов, определяющих восприятие самих этих «текстов» в качестве
некоего целостного образования.
Ментальная динамичность интертекстуального преломления при переходе с
одного язык на другой в исследовании представлена на основе сравнительного
сопоставления русской и итальянской современных лингвокультур. На материале
переводов современной художественной русской и итальянской прозы были
реконструированы и описаны основные стратегии передачи интертекстуальных
элементов (поиск функционально-адекватного эквивалента в принимающей
лингвокультуре, обращение к сложившемуся в рамках принимающей культуры
переводческому канону, дословная передача с сопроводительным комментарием,
дословная передача без комментария и др.), а сама проблематика воспроизведения
культурно-специфического интертекстуального кода в тексте художественного
перевода была соотнесена с распространением культуры «вглубь» или «вширь».
Особое внимание в исследовании было уделено восприятию интертекстуальных
элементов в кинопереводе, поскольку именно переводные фильмы являются
одним из источников формирования образа «чужой» культуры.
Определение основных понятий и выделенные в исследовании векторы
изучения интертекстов открывают перспективы дальнейших исследований и
 294

намечают практический выход в создание лингвокультурологических

интертекстуальных словарей, сопоставляющих через переводные эквиваленции
различные национальные языковые сознания. Такие словари могут быть
адресованы культурологам, переводчикам и специалистам по межкультурному
общению.
 295

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

а) Научная литература

1. Абрамян, А.О. Учение Ю.Н. Тынянова о пародии в контексте

интертекстуальности / А.О. Абрамян, Н.Л. Иерусалимская // Вестник РАУ. –
Ереван: Изд-во РАУ. – 2014. – № (16). – С. 74-75.
2. Аверинцев, С.С. Жанр как абстракция и жанр как реальность: диалектика
замкнутости и разомкнутости / С.С. Аверинцев // Риторика и истоки европейской
литературной традиции; сост. Аверинцев С.С. – М.: Coda, 1996. – C. 207-214.
3. Азарова, Н.М. Итальянская еда в русском художественном тексте /
Н.М. Азарова // Диалог культур: «Итальянский текст» в русской литературе и
«русский текст» в итальянской литературе; под ред. Н.А. Фатеевой. – М.: Ин-т
рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 361-373.
4. Айзенберг, М.Н. Власть тьмы кавычек / М.Н. Айзенберг // Знамя. 1997. –
№ 2. – С. 214-221.
5. Алефиренко, Н.Ф. Поэтичекая энергия слова. Синергетика языка,
сознания и культуры / Н.Ф. Алефиренко. – М.: Академия, 2002. – 394 с.
6. Алпатов, В.М. История лингвистических учений / В.М. Алпатов. – М.:
Языки русской культуры, 1999. – 472 с.
7. Анисимова, Е.Е. Лингвистика текста и межкультурная коммуникация (на
материале креолизованных текстов) / Е.Е. Анисимова. – М.: Академия, 2003. –
128 с.
8. Анненкова, И.В. Медиадискус XXI века. Лингвофилософский аспект
языка СМИ / И.В. Анненкова. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011. – 391 с.
9. Антипов, Г.А. Текст как явление культуры / Г.А. Антипов, О.А. Долгих,
И.Ю. Марковина, Ю.А. Сорокина. – Новосибирск: Наука, 1989. – 197 с.
 296

10. Анциферов, Н.П. «Непостижимый город.» Душа Петербурга. Петербург

Достоевского. Петербург Пушкина / Н.П. Анциферов. – СПб.: Лениздат, 1991. –
336 с.
11. Аппель, А. Кукольный театр Набокова / А. Аппель // Классик без
ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова; сост.
Н.Г. Мельников. – М.: НЛО, 2000. – С. 422-438.
12. Апресян, Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимичные средства языка /
Ю.Д. Апресян. – М.: Наука, 1974. – 368 с.
13. Арнольд, И.В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность /
И.В. Арнольд. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. – 444 с.
14. Арутюнова, Н. Д. Диалогическая цитация (К проблеме чужой речи) /
Н.Д. Арутюнова // Вопросы языкознания. – 1986. – Т. 1. – С. 50-64.
15. Арутюнова, Н.Д. Диалогическая модальность и явление цитации /
Н.Д. Арутюнова // Человеческий фактор в языке: Коммуникация, модальность,
дейксис; под ред. Т.В. Булыгиной. – М.: Наука, 1992. – C. 52-79.
16. Арутюнова, Н.Д. Язык и мир человека / Н.Д. Арутюнова. – М.: Языки
русской культуры, 1998. – 864 с.
17. Асмолов, А.Г. Психология личности: культурно-историческое
понимание развития человека / А.Г. Асмолов – 3-е изд., испр. и доп. – М.:
Академия, Смысл, 2007. – 528 с.
18. Атлас, А.З. Цитата как одно из средств реализации категории подтекста:
автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.04 / Атлас Анна Залмановна. – Л., 1986.
– 16 с.
19. Ахманова, О.С. Вертикальный контекст как филологическая проблема /
О.С. Ахманова, И.В. Гюббенет // Вопросы языкознания. – 1977. – Т. 77. – № 3. –
С. 47-54.
20. Ахунзянов, Э.М. Двуязычие и лексико-семантическая интерференция /
Э.М. Ахунзянов. – Казань: Изд-во Казанского университета, 1978. – 361 с.
 297

21. Бабенко, Л.Г. Филологический анализ текста. Основы теории, принципы

и аспекты анализа / Л.Г. Бабенко. – М.: Академический проект; Екатеринбург:
Деловая книга, 2004. – 264 с.
22. Баевский, B.C. Присутствие Байрона в «Евгении Онегине» /
В.С. Баевский // Изв. РАН. Сер. литературы и языка. – 1996. – Т. 55. – № 6. – С. 4-
14.
23. Барабаш, Ю.Я. Подтексты «петербургского текста» (-их», -ов»),
«Невский проспект» и «Портрет» / Ю.Я. Барабаш // Гоголь Н.В. Загадка третьего
тысячелетия. – М.: Книжный дом «Университет», 2002. – С. 19-33
24. Барсук, Р. Ю. Основы обучения иностранному языку в условиях
двуязычия / Р.Ю. Барсук. – М.: Высш. шк.,1970. – 176 с.
25. Барт, Р. Нулевая степень письма / Р. Барт // Семиотика. Антология; под
ред. Ю.С. Степанова. – М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга,
2001. – С. 327-370.
26. Барт, Р. Семиотика. Поэтика / Р. Барт. – М.: Прогресс, Универс, 1994. –
792 с.
27. Барт Р. Система Моды. Статьи по семиотике культуры / Р. Барт. – М.:
Изд-во им. Сабашниковых, 2003. – 512 с.
28. Бахтин, М.М. К методологии гуманитарных наук. Эстетика словесного
творчества / М.М. Бахтин. – М.: Искусство, 1979. – 369 с.
29. Бахтин, М.М Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. – М.:
Искусство, 1972. – 277 с.
30. Бахтин, М.М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных
наук / М.М. Бахтин. – СПб: Азбука, 2000. – 379 с.
31. Бахтин, М.М. Проблема текста / М.М. Бахтин // Собрание сочинений. –
М.: Русские словари, 1996. – Т.5. – С. 306-327.
32. Безукладников, К.Э. Формирование лингводидактических компетенций
будущего учителя иностранного язык: концепция и методика: автореф. дис. …
докт. пед. наук: 27.10.09 / Безукладников Константин Эдуардович. – Нижний
Новгород, 2009. – 39 с.
 298

33. Бенвенист, Э. Общая лингвистика / Э. Бенвенист. – Благовещенск: РИО

БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. – 493 с.
34. Берберова, Н. Курсив мой. Автобиография / Н. Берберова. – М.:
Согласие, 2001. – 398 с.
35. Берг, М. Литературократия: Проблема присвоения и перераспределения
власти в литературе / М. Берг. – М.: НЛО, 2000. – 533с.
36. Берков, В.П. Большой словарь крылатых слов русского языка /
В.П. Берков, В.М. Мокиенко, С.Г. Шулежкова. – М.: Русские словари, АСТ, 2000.
– 947 с.
37. Блум, Х. Страх влияния. Карта перечитывания / Х. Блум. –
Екатеринбург: Изд-во Ураль. ун-та, 1998. – 274 с.
38. Бобровская, Г.В. Интертекст в рекламе: прецедентный текст, речевой
контекст, социально-психологический подтекст / Г.В. Бобровская // Грани
познания. – 2015. – №. 5. – С. 42-45
39. Богданова, О. Концептуалист писатель и художник Владимир Сорокин /
О. Богданова. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. гос. ун-та, 2006. – 164 с.
40. Бодрийар, Ж. Заговор искусства / Ж. Бодрийар // Художественный
журнал. – 1998. – №. 21. – С. 7-8.
41. Бодрийар, Ж. Злой демон образов / Ж. Бодрийар // Искусство кино, 1992.
– № 10. – С. 62.
42. Бодрийяр, Ж. Система вещей / Ж. Бодрийар; [пер. с франц. С. Зенкина].
– М.: Рудомино. – 1995. – 173 с.
43. Борботько, В.Г. Игровое начало в деятельности языкового сознания //
Этнокультурная специфика языкового сознания / В.Г. Борботько; под ред.
Н.В. Уфимцевой. – М.: Институт языкознания РАН, 1996. – С. 40-54.
44. Борохов, Э.А. Энциклопедия афоризмов: Мысль в слове / Э.А. Борохов.
– М.: Аст, 1998. – 720 с.
45. Бочаров, И. Итальянская пушкиниана / И. Бочаров, Ю. Глушакова. – М.:
Современник, 1991. – 444 с.
 299

46. Брагоне, М.К. Италия глазами поэтессы Лидии Лебедевой / М.К. Брагоне
// «…Всё в груди слилось и спелось»: материалы V цветаевской науч. конф.
(Москва, 9-11 окт. 1997 г.): сб. докл.; отв. ред. В.И. Масловский. – М.: Дом-музей
Марины Цветаевой, 1998. – С. 53-57.
47. Брандес, М.П. Стиль и перевод / М.П. Брандес. – М.: Высш. шк., 1988. –
127 с.
48. Бродский, И.А. Русская Академия: предварительные заметки /
И.А. Бродский // «Новое русское слово». – 9-10 марта 1996. – С. 17.
49. Бубнова, И.А. Культурный сдвиг при билингвизме / И.А. Бубнова,
А.П. Клименко // Studia Slavica Savariensia. – 2013. – № 1-2. – С. 273-279.
50. Бушев, А.Б. Языковая личность профессионального переводчика:
научное издание / А.Б. Бушев. – Тверь: Лаборатория деловой графики, 2010. –
265 с.
51. Вайль, П. 60-ые. Мир советского человека / П. Вайль, А. Генис //
Собрание соч.: в 2 т. – Екатеринбург: У-Фактория, 2004. – Т. 1 – 532 с.
52. Вайнрайх, У. Одноязычие и многоязычие / У. Вайнрайх // Зарубежная
лингвистика; общ. ред. В.Ю. Розенцвейга, В.А. Звегинцева, Б.Ю. Городецкого;
[пер. с англ., нем., фр.]. – М.: Прогресс, 1999. – С. 7-42.
53. Вайнштейн, О. Денди: мода, литература, стиль жизни / О. Вайнштейн. –
М.: НЛО, 2006. – 1020 с.
54. Вартанова, Е.Л. Диалоги о журналистике / Е.Л. Вартанова,
Н.И. Ажгихина. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011. – 96 с.
55. Вебер, Е.А. Об интердискурсивности дипломатического дискурса /
Е.А. Вебер // Современные лингвистические теории: проблемы слова,
предложения, текста: Вестник ИГЛУ: Сер. Лингвистика. – Иркутск, 2003. – № 4. –
Вып. 5. – С. 22-30.
56. Вежбицкая, А. Дескрипция или цитация? / А. Вежбицкая // Новое в
зарубежной лингвистике, «Лингвистика и логика (проблемы референции)». – М.:
Радуга, 1982. – Вып. 13. – С. 237-262.
 300

57. Вежбицкая, А. Русские культурные скрипты и их отражение в языке /

А. Вежбицкая // Ключевые идеи русской языковой картины мира; под ред.
А.А. Зализняк, И.Б. Левонтиной, А.Д. Шмелева. – М.: ЯСК, 2005. – С. 389-423.
58. Вежбицкая, А.Д. Понимание культур через посредство ключевых слов /
А. Вежбицкая; [пер. с англ. А.Д. Шмелева]. – М.: Языки славянской культуры,
2001. – 288 с.
59. Вежбицкая, А.Д. Сопоставление культур через посредство лексики и
прагматики / А. Вежбицкая; [пер. с англ. А.Д. Шмелева]. – М.: Языки славянской
культуры, 2001. – 272 с.
60. Величковский, Б.Б. Рабочая память человека. Структуры и механизмы /
Б.Б. Величковский. – М.: Когито-Центр, 2015. – 247 с.
61. Вербицкая, М.В. К обоснованию теории «вторичных текстов» /
М.В. Вербицкая // Филологические науки. – 1989. – №. 1. – С. 29-36.
62. Верещагин, Е.М. Язык и культура: Лингво-страноведение в
преподавании русского языка как иностранного: Методическое руководство /
Е.М. Верещагин, В.Г. Костомаров. – М.: Рус. яз., 1990. – 246 с.
63. Верещагин, Е.М. Лингво-страноведческая теория слова /
Е.М. Верещагин, В.Г. Костомаров. – М.: Рус. яз., 1980. – 320 с.
64. Веселовский, А.Н. Избранные статьи / А.Н. Веселовский; [пред.
В.М. Жирмунского]. – Л.: Худ. лит., 1939. – 493 с.
65. Веселовский, А.Н. Историческая поэтика / А.Н. Веселовский; [cост.,
автор комментария В.В. Мочалова]. – М.: Высш. шк., 1989. – 935 с.
66. Виноградов, В.В. Очерки по истории русского литературного языка
XVII-XIX веков / В. Виноградов. – М.: Высш. шк., 1982. – 528 с.
67. Виноградов, В.В. О языке художественной прозы: избр. тр. /
В.В. Виноградов; [послесл. А.П. Чудакова, коммент. Е.В. Душечкиной и др.]. –
М.: Наука, 1980. – 360 с.
68. Виноградов, В.В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика /
В.В. Виноградов. – М.: АН СССР, 1963. – 255 с.
 301

69. Винокур, Т.Г. Говорящий и слушающий: варианты речевого поведения /

Т.Г. Винокур. – М.: Наука, 1993. – 593 с.
70. Винокур, Т.Г. Закономерности стилистического использования языковых
единиц / Т.Г. Винокур; отв. ред. А.Н. Кожин. – М.: АН СССР, Ин-т рус. яз., 1980. –
834 с.
71. Винокур, Т.Г. К вопросу о норме в художественной речи / Т.Г. Винокур //
Синтаксис и норма. – М.: Наука, 1974. – С. 267-282.
72. Винокур, Т.Г. Монологическая речь / Т.Г. Винокур // Языкознание.
Большой энциклопедический словарь; гл. ред. В.Н. Ярцева. – М.: Бол. Рос. энц.,
2000. – 310 с.
73. Владимирова, Н.Г. Категория интертекстуальности в современном
литературоведении / Н.Г. Владимирова // Литературоведение на пороге XXI века.
– М.: Русский язык, 1998. – С. 182-188.
74. Волошинов, В.Н. Марксизм и философия языка. Основные проблемы
социологического метода в науке о языке / В.Н. Волошинов. – Л.: Прибой, 1929. –
693 с.
75. Выготский, Л.С. История развития высших психических функций /
Л.С. Выготский. – М.: Педагогика, 1983. – 368 с.
76. Выготский, Л.С. Психология искусства / Л.С. Выготский. – М.:
Искусство, 1986. – 477 с.
77. Гадамер, Х.Г. Язык и понимание. Актуальность прекрасного /
Х.Г. Гадамер. – М.: Искусство, 1991. – 630 с.
78. Гак, В.Г. Языковые преобразования / В.Г. Гак. – М.: Языки русской
культуры, 1998. – 768 с.
79. Галеева, Н.Л. Основы деятельностной теории перевода / Н.Л. Галеева. –
Тверь: Твер. гос. ун-т. – 1997. – 79 с.
80. Гальперин, И.Р. Текст как объект лингвистического исследования /
И.Р. Гальперин. – М.: Наука, 1981. – 139 с.
81. Гальскова, Н.Д. Современная методика обучения иностранным языкам /
Н.Д. Гальскова. – М.: АРКТИ, 2000. – 572 с.
 302

82. Гальскова, Н.Д. Теория обучения иностранным языкам:

Лингводидактика и методика / Н.Д. Гальскова, Н.И. Гез. – М.: Изд. центр
«Академия», 2004. – 336 с.
83. Гардзонио С. Осколки русской Италии. Исследования и материалы /
С.Гардзонио, Б. Сульпассо. – М.: Русский путь, 2011. – 454 с.
84. Гардзонио, С. «Скитаний пристань, вечный Рим»: русская община в
столице Италии (1900-1940) / А. Д’Амелия, С. Гардзонио, Б. Сульпассо. – Salerno:
Università di Salerno, 2011. – 388 с.
85. Гардзонио, С. Михаил Первухин летописец русской революции и
итальянского фашизма / С. Гардзонио // Культура русской диаспоры:
саморефлексия и самоидентификация. – Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 1997. –
С. 40-48.
86. Гардзонио, С. Русская и итальянская писательница Лия Неанова /
С. Гардзонио // «Итальянский текст» в русской культуре, «русский текст» в
итальянской культуре; под ред. Н.A. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. им.
В.В. Виноградова РАН. – 2013. – С. 71-74.
87. Гаспаров, Б.М. Язык, память, образ: Лингвистика языкового
существования / М.Л. Гаспаров. – М.: НЛО, 1996. – 352 с.
88. Гаспаров, M.Л. Литературный интертекст и языковой интертекст /
М.Л. Гаспаров // Изв. РАН: Сер. литературы и языка. – 2001. – Т. 61. – № 4. – С. 3-
9.
89. Гаспаров, М.Л. Брюсов-переводчик. Путь к перепутью / М.Л. Гаспаров //
Избранные труды. – М.: Языки русской культуры, 1997. – Том II: О стихах. – С.
121-129.
90. Гаспаров, М.Л. Художественный мир М. Кузьмина. Тезаурус
формальный и тезаурус функциональный / М.Л. Гаспаров // Избранные труды.
М.Л. Гаспаров. – М.: Языки русской культуры, 1997. – Том II: О стихах. – С. 416-
432.
91. Гаспаров, М.Л. Записи и выписки / М.Л. Гаспаров. – М.: НЛО, 2000. –
487 с.
 303

92. Гаспаров, М.Л. Литературный интертекст и языковой интертекст /

М.Л.Гаспаров // Известия Академии Наук: Серия литературы и языка, 2002. –
Т. 61. – С. 3-9.
93. Голенищев-Кутузов, И.Н. Данте в России / И.Н. Голенищев-Кутузов //
Творчество Данте и мировая культура. – М.: Наука, 1971. – С. 454-486.
94. Горелов, И.Н. Основы психолингвистики / И.Н. Горелов, К.Ф. Седов. –
М.: Лабиринт, 1997. – 493 с.
95. Горина, Е.В. Дискурс Интернета: определение понятия и методология
исследования / Е.В. Горина // Филологические науки. Вопросы теории и практики.
– 2014. – №. 11-2. – С. 64-67.
96. Горохова, P.M. «Напев Торкватовых октав» (об одной итальянской теме в
русской поэзии первой половины XIX в) / Р.М. Горохова // Русская литература и
зарубежное искусство. – Л.: Наука, 1986. – С. 82-123.
97. Горохова, P.M. Образ Тассо в русской романтической литературе /
Р.М. Горохова // От романтизма креализму. – Л.: Наука, 1978. – С. 117-188.
98. Григорьев, В.П. Кое-что о стилевой политийе / В.П. Григорьев // Язык в
движении: к 70-летию Л.П. Крысина; отв.ред. Е. Земская, М. Каленчук. – М.,
Языки славянской культуры, 2007. – С. 138-150.
99. Грицанов, А.А. Постмодернизм / А.А. Грицанов, М.А. Можейко. –
Минск: Интерпрессервис; Книжный Дом, 2001. – 792 с.
100. Гройс, Б. Утопия и обмен / Б. Гройс. – М.: Знак, 1993. – 374 с.
101. Гротов, С. Краткая история русской библиотеки имени Гоголя в Риме /
С. Гротов // Catalogo della Biblioteca russa N. V. Gogol’a Roma. – Roma, 1972. –
С. III-IV.
102. Груша, А.В. Качество экономического анализа в СМИ как фактор
эффективности международного делового сотрудничества / А.В. Груша,
В. Багдасарян // Современная пресса: теория и опыт исследования. – М.: Изд-во
Моск. ун-та, 2007. – С. 48-59.
103. Гудков, Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности /
Д.Б. Гудков. – М.: Изд-во МГУ, 1999. – 152 с.
 304

104. Гумбольдт, В. Избранные труды по языкознанию / В. Гумбольдт. – М.:

Прогресс, 1984. – 400 с.
105. Гуревич, П.С. Философия культуры / П.С. Гуревич. – М.: «Аспект
Пресс», 1994. – 317 с.
106. Гурулева, Т.Л. Поликультурная модель высшего языкового образования
с учетом специфики обучения восточным языкам / Т.Л. Гурулева // Сибирский
педагогический журнал. – 2008. – № 4. – С. 95-121.
107. Гусева, А.А. Интертекстуальность как переводческая проблема: на
материале романа Дж. Джойса «Улисс» и его перевода на русский язык: автореф.
дис. … канд. филол. наук: 10.02.20 / Гусева Анна Александровна. – М., 2009. –
26 с.
108. Гусейнов, Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х /
Г.С. Гусейнов. – М.: Три квадрата, 2004. – 272 с.
109. Гюббенет, И.В. К вопросу о «глобальном» вертикальном контексте /
И.В. Гюббенет // Вопросы языкознания. – 1980. – № 6. – С. 97.102.
110. Д’Амелия, А. «Персонажи в поисках автора». Жизнь русских в Италии
XX века / А. Д’Амелия, Д. Рицци. – М.: Русский путь, 2011. – 318 c.

111. Данилкин, Л.А. Круговые объезды по кишкам нищего. Вся русская

литература 2006 года / Л.А. Данилкин. – СПб.: Амфора, 2007. – 288 с.
112. Данилкин, Л.А. Парфянская стрела. Контратака на русскую литературу
2005 года / Л.А. Данилкин. – СПб.: Амфора, 2006. – 303 с.
113. Де Микелис, Ч. Артуро Колаутти и итальянский роман о нигилизме /
Ч. Де Микелис // «Итальянский текст» в русской культуре, «русский текст» в
итальянской культуре; под ред. Н.A. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. им.
В.В. Виноградова РАН. – 2013. – С. 178-184.
114. Дебов, В.М. Лексическая специфика французского языка в Алжире /
В.М. Дебов. – Иваново: Изд-во Иванов. ун-та, 1992. – 72 с.
115. Делëз, Ж. Складка: Лейбниц и барокко / Ж. Делёз. – М.: Логос, 1998. –
264 с.
 305

116. Денисова, Г.В. Автоперевод и его влияние на определение

переводческих стратегий (об особенностях перевода «Лолиты» В.В. Набокова на
«третий» язык) / Г.В. Денисова // Лингвистика и культурология: сб. ст. – М.: Изд-
во Моск. ун-та, 2000. – С. 169-194.
117. Денисова, Г.В. Культурологически обусловленная лексика:
возможности и пределы переводимости / Г.В. Денисова. – М.: MAAL, 1999. –
347 с.
118. Денисова, Г.В. В мире интертекста: язык, память, перевод /
Г.В. Денисова. – М.: Ин-т рус. яз. РАН, 2003. – 527 с.
119. Денисова, Г.В. На изломе веков: русский язык в зеркале современной
прозы / Г.В. Денисова. – М.: Ин-т рус. яз. РАН, 2012. – 300 с.
120. Денисова Г.В. Пять голосов: речевые портреты русской эмиграции в
Италии / Г.В. Денисова // Вестник МЦМС. – 2015. – № 4. – С. 35-63.
121. Денисова Г.В. Русский текст в итальянской культуре: соотечественники,
отражения, заимствования / Г.В. Денисова // Вестник МЦМС – 2016. – № 5. – С.
46-55.
122. Денисова, Г.В. Русско-итальянское «свое» и «чужое»:
лингвокультурологический анализ произведений русских авторов на итальянском
языке / Г.В. Денисова // Ярославский педагогический вестник – 2018. – № 3. – С.
346-350.
123. Деррида, Ж. О грамматологии / Ж. Деррида. – М.: АдМаргинем, 2000.
– 397 с.
124. Деррида, Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук /
Ж.Деррида // Французская семиотика: от структурализма к постмодернизму; сост.
Г.К. Косиков. – М.: Прогресс, 2000. – С. 407-426.
125. Дерюгин, А.А. Содержание переводческого приема «склонения на
наши (русские) нравы» / А.А. Дерюгин // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. – 1995. –
Т. 54. – № 5. – С. 61-64.
126. Джулиани, Р. Сюжетные и жанровые особенности «Рима» / Р. Джулиани
// Гоголь и Италия: материалы науч. конф. «Николай Гоголь: между Италией и
 306

Россией» (Рим, 30 сент. - 1 окт. 2002 г.); сост. М. Вайскопф, Р. Джулиани. – М.:
РГГУ, 2004. – С. 11-37.
127. Джульяни, Р. Александр Иванов и назарейцы в Риме / Р. Джульяни //
«Итальянский текст» в русской культуре, «русский текст» в итальянской культуре;
под ред. Н.A. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С.
306-314.
128. Джульяни, Р. Образ Рима в русской литературе / Р. Джульяни,
В.И. Немцев. – Самара: Изд-во ООО «НТЦ», 2001. – 222 с.
129. Джульяни, Р. Рим в жизни и творчестве Гоголя, или Потерянный рай /
Р. Джульяни. – М.: НЛО, 2009. – 382 с.
130. Дмитриев, Г.Д. Многокультурное образование / Г.Д. Дмитриев. – М.:
Народное образование, 1999. – 208 с.
131. Добровольский, Д.О. Ассоциативный фразеологический словарь
русского языка / Д.О. Добровольский, Ю. Караулов. – М.: Помовский и партнеры,
1994. – 362 с.
132. Докинз, Р. Эгоистичный ген / Р. Докинз. – М.: АСТ Corpus, 2013. –
512 с.
133. Дубин, Б.В. Слово-письмо-литература / Б.В. Дубин. – М.: НЛО, 2001. –
530 с.
134. Душенко, К.В. Русские политические цитаты от Ленина до Ельцина:
что, кем и когда было сказано / К.В. Душенко. – М.: Юристъ, 1996. – 741 с.
135. Душенко, К.В. Словарь современных цитат / К.В. Душенко. – М.:
Аграф, 1997. – 383 с.
136. Елизарова, Г.В. Формирование поликультурной языковой личности как
требование новой глобальной ситуации / Г.В. Елизарова // Языковое образование
в вузе: метод, пособие для преподавателей высшей школы, аспирантов и
студентов. – СПб.: КАРО, 2005. – С. 8-21.
137. Елистратов, В.С. Словарь крылатых слов (русский кинематограф) /
В.С. Елистратов. – М.: Русские словари, 1999. – 472 с.
 307

138. Ерохина, Т.И. Человек и текст: грани бытия русского символизма

(1913) / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2014 – Том 1:
Гуманитарные науки. – № 1. – С. 178-185.
139. Ерохина, Т.И. Дневник как текст русского символизма / Т.И. Ерохина //
Филология и культура. Philology and culture. – 2014. – № 3. – С. 98-102.
140. Ерохина, Т.И. Текст – код массовой культуры / Т.И. Ерохина //
Ярославский педагогический вестник. – 2015. – № 2. – Том I: Культурология. –
С. 37-45.
141. Ерохина, Т.И. Homo Extremis русской культуры (семантика
«пограничности») / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2016
– №3 – С. 238-245.
142. Ерохина, Т.И. Серебряный век как код массовой культуры /
Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2016. – № 3. – С. 252-257.
143. Ерохина, Т.И. Гендерные архетипы серебряного века в массовой
культуре / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2016. – № 5. –
С. 329-334.
144. Ерохина, Т.И. Кинокомикс как мифотекст современной массовой
культуры / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2017. – № 3. –
С. 359-363.
145. Ерохина, Т.И. А.П. Чехов в интерпретации Л. Эренбурга и Ю.
Бутусова: грани и границы / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник.
– 2017. – №3. – С. 301-307.
146. Ерохина, Т.И. Кинематографические коды Серебряного века в массовой
культуре / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2017. – № 4. –
С. 325-331.
147. Ерохина, Т.И. Трансформация антиутопии в контексте массовой
культуры: О. Хаксли «Дивный новый мир», А. и Б. Стругацкие «Хищные вещи
века» / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. – 2017. – № 5. – С.
275-282.
 308

148. Ерохина, Т.И. Феномен памяти в массовой культуре: контрпамять и

постпамять в отечественном кинематографе» / Т.И. Ерохина // Ярославский
педагогический вестник. – 2017. – № 5. – С. 269-274.
149. Ерохина, Т.И. Максим Горький и память культуры / Т.И. Ерохина //
Верхневолжский филологический вестник. – 2018. – № 4. – С. 217-222.
150. Ерохина, Т.И. Феномен диалога в массовой и элитарной культурах:
«Маскарад» В. Фокина / Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический вестник. –
2018. – № 5. – С. 330-335.
151. Ерохина, Т.И. Стереотипы и символы русскости: «Мелкий бес»
Ф. Сологуба в кукольном театре / Т.И. Ерохина // Известия Уральского
федерального университета. Сер. 1. Проблемы образования, науки и культуры. –
2018. – Т. 24. – № 4 (180). – С. 170-180.
152. Жданова, В. Русская культурно-языковая модель пространства и
особенности индивидуальной ориентации в ней / В. Жданова // Русские и
«русскость»: лингво-культурологические этюды; сост. В.В. Красных. – М.:
Гнозис, 2006. – С. 5-178.
153. Женетт Ж. Пруст-палимпсест / Ж.Женетт // Фигуры I. – М.: Изд-во им.
Сабашниковых, 1998. – С. 79-101.
154. Женетт Ж. Структурализм и литературная критика / Ж.Женетт //
Фигуры. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. – С. 159-179.
155. Жинкин, Н.И. Механизмы речи / Н.И. Жинкин. – М.: Изд-во Академии
педагог. наук, 1958. – 355 с.
156. Жирмунский, В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика /
В.М. Жирмунский. – Л.: Наука, 1977. – 832 с.
157. Жолковский, А.К. Блуждающие сны и другие работы /
А.К. Жолковский. – М.: Просвещение, 1994. – 487 с.
158. Жолковский, А.К. Трике, Пушкин и Россини (к проблеме текстовых и
структурных заимствований) / А.К. Жолковский // Диалог культур: «Итальянский
текст» в русской литературе и «русский текст» в итальянской литературе; под ред.
Н.А. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 26-33.
 309

159. Заврумов, З.А. Ирония в лингвокультурологической парадигме:

метатекст и интертекст / З.А. Заврумов // Вестник Северо-Осетинского
государственного университета имени Коста Левановича Хетагурова. – 2014. –
№ 4. – С. 473-476.
160. Залевская, А.А. Введение в психолингвистику / А.А. Залевская. – М.:
РГГУ, 1999. – 395 с.
161. Залевская, А.А. Вопросы теории и практики межкультурных
исследований / А.А. Залевская // Этнокультурная специфика языкового сознания;
под ред. Н.В. Уфимцевой. – М.: Институт языкознания РАН, 1996. – С. 23-39.
162. Залевская, А.А. Вопросы теории овладения вторым языком в
психолингвистическом аспекте / А.А. Залевская. – Тверь, 1996. – 375 с.
163. Залевская, А.А. Национально-культурная специфика картины мира и
различные подходы к ее исследованию / А.А. Залевская // Языковое сознание и
образ мира; под ред. Н.В. Уфимцевой. – М.: РАН, 2000. – С. 39-54.
164. Зализняк, А.А. Константы и переменные русской языковой картины
мира / А.А. Зализняк, И.Б. Левонтина, А.Д. Шмелев. – М.: Языки славянской
культуры, 2012. – 472 с.
165. Захарченко, И.В. Прецедентные высказывания и прецедентное имя как
символы прецедентных феноменов / И.В. Захарченко, В.В. Красных, Д.Б. Гудков,
Д.В. Бугаева // Язык, сознание, коммуникация. – М.: Филол., 1997. – Вып. 1. – С.
82-103.
166. Звегинцев, В.А. Предложение и его отношение к языку и речи /
В.А. Звегинцев. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 307 с.
167. Земская, Е.А. Цитация и виды ее трансформации в заголовках
современных газет / Е.А. Земская // Поэтика. Стилистика. Язык и культура:
памяти Т.О. Винокур; под ред. Н. Розановой. – М.: Наука, 1996. – С. 157-168.
168. Зимняя, И.А. Лингвопсихология речевой деятельности / И.А. Зимняя. –
М.: Московский психолого-социальный институт, Воронеж: НПО «МОДЭК»,
2001. – 432 с.
 310

169. Зимняя, И.А. Психология перевода / И.А. Зимняя. – М.: МГПИИЯ,

1981. – 99 с.
170. Зимняя, И.А. Речевой механизм в схеме порождения речи
(применительно к задачам обучения иностранному языку) / И.А. Зимняя //
Психолингвистика и обучение русскому языку нерусских; под ред.
А.А. Леонтьева, Н.Д. Зарубиной. М.: Русский язык, 1977. – С. 121-134.
171. Зинченко, В.Г. Межкультурная коммуникация. – Системный подход /
В.Г. Зинченко, В.Г. Зусман, З.И. Кирнозе. – Н. Новгород: НГЛУ им.
Н.А. Добролюбова, 2003. – 192 с.
172. Злотникова, Т.С. Homo Extremes русской культуры (семантика
пограничности) / Т.С. Злотникова, Т.И. Ерохина // Ярославский педагогический
вестник. – 2016. – № 3. – С. 238-245.
173. Иванов, В.В. О взаимоотношении динамического исследования
эволюции языка, текста и культуры / В.В. Иванов. // Исследования по структуре
текста; под ред. Т.В. Цивьян. – М.: Наука, 1987. – С. 5-26.
174. Иванов, Вяч. Вс. К семиотическому изучению культурной истории
большого города / Вяч.Вс. Иванов // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. – Вып.
720. – С. 7-24.
175. Иванова, Е.Б. Интертекстуальные связи в художественных фильмах:
автореф. дис. … канд. филол. наук.: 10.02.19 / Иванова Екатерина Борисовна. –
Волгоград, 2001. – 26 с.
176. Иванова, Л.В. Педагогические условия формирования поликультурной
личности студентов в контексте обучения иностранному языку в вузе /
Л.В. Иванова, Ю.В. Агранат, Л.В. Иванова // Фундаментальные исследования. –
2013. – № 1-1. – С. 82-84
177. Ильин, И.П. Постмодернизм–идея для России / И.П. Ильин // Новое
литературное обозрение. – 1999. – №. 39. – С. 241-253.
178. Ильин, И.П. Стилистика интертекстуальности: Теоретические аспекты
/ И.П. Ильин // Проблемы современной стилистики: сб. науч.-аналит. ст. АН
СССР. – М.: Педагогика, 1989. – С. 186-207.
 311

179. Инькова, О.Ю. Принципы определения степени лингвоспецифичности

коннекторов / О.Ю. Инькова // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные
технологии: материалы науч. конф. «Диалог». – Вып. 16 (23). – Т. 2 — М.: Изд-во
РГГУ, 2017. – С. 139-149.
180. Ионин, А.Г. Культурный шок: конфликт этнических стереотипов /
А.Г. Ионин // Психология национальной нетерпимости; сост. Ю.В. Чернявская –
Минск: Харвест, 1998. – С. 104-114.
181. Иоффе, И.И. Синтетическое изучение искусства и звуковое кино /
И.И. Иоффе. – Л.: Наука, 1937. – 482 с.
182. Карасик, В.И. Язык социального статуса / В.И. Карасик. – М.: Ин-т
языкознания РАН, 1992. – 330 с.
183. Карасик, В.И. О типах дискурса / В.И. Карасик // Языковая личность:
институциональный и персональный дискурс. — Волгоград: Перемена, 2000. – С.
5-20.
184. Карасик, В.И. О категориях лингвокультурологии / В.И. Карасик //
Языковая личность: проблемы коммуникативной деятельности. – Волгоград:
Перемена, 2001. – С. 3-16.
185. Карасик, В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс /
В.И. Карасик. – Волгоград: Перемена, 2002. – 477 с.
186. Караулов, Ю.Н. Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть /
Ю.Н. Караулов. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 1999. – 180 с.
187. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность / Ю.Н. Караулов. –
М.: Наука, 1987. – 261 с.
188. Караулов, Ю.Н. Показатели национального менталитета в
ассоциативно-вербальной сети / Ю.Н. Караулов // Языковое сознание и образ
мира; под ред. Н.В. Уфимцевой. – М.: РАН, 2000. – С. 191-207.
189. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность / Ю.Н. Караулов. –
М.: Наука, 1987. – 268 c.
190. Кацнельсон, С.Д. Категории языка и мышления / С.Д. Кацнельсон. –
М.: Языки славянской культуры, 2001. – 374 с.
 312

191. Клочков, В. «Евгений Онегин» как потенциальный источник

ритуализованного дискурса для русского языкового сознания: опыт одного
эксперимента / В. Клочков // Rusística Espanola. – № 8. – С. 21-28.
192. Клюканов, И.Э. Динамика межкультурного общения. Системно-
семиотическое исследование / И.Э. Клюканов. – Тверь: Тверской гос. ун-т, 1998. –
99 с.
193. Ковтунова, И.И. Структура художественного текста и новая
информация / И.И. Ковтунова // Синтаксис текста. – М.: Наука, 1979. – С. 262-275.
194. Кожевников, А.Ю. Большой словарь: Крылатые фразы отечественного
кино/ А.Ю. Кожевников. – М.: ОЛМА Медиа Групп, 2001. – 825 с.
195. Кожевникова, Н.А. Типы повествования в русской литературе XIX-XX
вв. / Н.А. Кожевникова. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 1994. –
336 с.
196. Кожевникова, Н.А. «Чужое слово» в романах И.С. Тургенева /
Н.А. Кожевникова // Поэтика. Стилистика. Язык и культура: Памяти Т.Г. Винокур.
– М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН, 1996. – С. 53-61.
197. Кожин, А.Н. Литературный язык Киевской Руси / А.Н. Кожин. – М.:
Русский язык, 1981. – 188 с.
198. Кожина, М.Н. О диалогической письменной научной речи /
М.Н. Кожина // Русский язык за рубежом. – 1981. – № 6. – С. 77-83.
199. Козицкая, Е.А. Цитатное слово в газетном заголовке и рекламном
тексте: пособие по спецкурсу / Е.А. Козицкая. – Тверь: Тверской гос. ун-т, 2001. –
321 с.
200. Колобова, Л.В. Становление личности школьника в поликультурном
образовании: автореферат дис. …. докт. пед. наук.: 13.00.01 / Колобова Лариса
Владимировна. – Оренбург, 2006. – 43 с.
201. Колодяжная, Т.В. Межкультурная коммуникация через культуру страны
изучаемого языка / Т.В. Колодяжная // Иностранный язык в системе среднего и
высшего образования: материалы II международной науч. конф.; под ред.
 313

А.К. Голандам, Л.К. Салиева. – Пенза – Москва – Решт: Научно-издательский

центр «Социосфера», 2012. – С. 26-32.
202. Коломбо Д. Николай Лилин: итальянский язык почти русского писателя
/ Д. Коломбо // «Итальянский текст» в русской культуре, «русский текст» в
итальянской культуре; под ред. Н.A. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. им.
В.В. Виноградова РАН, 2013. – С. 122-127.
203. Комиссаров, В.Н. Современное переводоведение / В.Н. Комиссаров. –
М.: ЭТС, 1999. – 199 с.
204. Константинова, С.Л. «Итальянский текст» в структуре романа В.К.
Кюхельбекера «Последняя Колонна» / С.Л. Константиновна // Третьи Майминские
чтения. – Псков, 2000. – С. 41-46.
205. Константинова, С.Л. «Итальянский текст» В.Ф. Одоевского /
С.Л. Константинова // Текст в гуманитарном сознании: материалы науч. конф.
(Москва, 22-24 апр. 1997 г.). – М.: Прогресс, 1997. – С. 113-127.
206. Косиков, Г.К. «Структура» и/или «текст» (стратегии современной
семиотики) / Г.К. Косиков // Французская семиотика: от структурализма к
постструктурализму; под ред. Г.К. Косикова. – М.: Прогресс, 2000. – С. 3-48.
207. Костомаров, В.Г. Языковой вкус эпохи / В.Г. Костомаров. – СПб:
Златоуст, 1999. – 320 с.
208. Красных, В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? /
В.В. Красных. – М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. – 375 с.
209. Красных, В.В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология /
В.В. Красных. – М.: Гнозис, 2002. – 227 с.
210. Кристева, Ю. Бахтин, слово, диалог и роман / Ю. Кристева //
Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму; под ред.
Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 2000. – С. 427-457.
211. Кристева, Ю. К семиологии параграмм / Ю. Кристева // Французская
семиотика: от структурализма к постструктурализму; под ред. Г.К. Косикова. М.:
Прогресс, 2000. – С. 484-516.
 314

212. Кристева, Ю. Разрушение поэтики / Ю. Кристева // Французская

семиотика: от структурализма к постструктурализму; под ред. Г.К. Косикова. –
М.: Прогресс, 2000. – С. 458-483.
213. Кронгауз, М.А. Семантика / М.А. Кронгауз. – М.: РГГУ, 2001. – 472 с.
214. Кронгауз, М.А. Русский язык на грани нервного срыва / М.А. Кронгауз.
– М.: Лабиринт, 2008. – 642 с.
215. Кронгауз, М.А. Самоучитель олбанского / М.А. Кронгауз. – М.:
Астрель Corpus, 2013. – 416 с.
216. Кронгауз, М.А. Словарь языка интернета.ru / М.А. Кронгауз,
Е.А. Литвин, В.Н. Мерзлякова. – M.: АСТ-Пресс, 2017. – 288 с.
217. Крысин, Л.П. Русское слово, свое и чужое / Л.П. Крысин. – М.: Языка
славянской культуры, 2004. – 888 с.
218. Крысин, Л.П. Слово в современных текстах и словарях / Л.П. Крысин.
– М.: Знак, 2008. – 320 с.
219. Крюков, А.H. Фоновые знания и языковая коммуникация / А.Н.Крюков
// Этнопсихолингвистика; под ред. Ю.А. Сорокина. – М.: Наука, 1988. – С. 19-34.
220. Крюкова, И.В. Рекламное имя: от изобретения до прецедентности /
И.В. Крюкова. – Волгоград: Перемена, 2004. – 288 с.
221. Крюкова, О.С. Образ Рима в русской поэзии XIX в. / О.С. Крюкова //
Лингвистика и культурология: сб. ст. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1999. – С. 261-282.
222. Кузнецов, А.М. Семантика лингвистическая и нелингвистическая,
языковая и неязыковая (вместо введения) / А.М. Кузнецов // Лингвистическая и
экстралингвистическая семантика; под ред. А.М. Кузнецова. – М. – 1992. – С. 5-
27.
223. Кузнецова, Ю.С. Интертекст как объект корпусной лингвистики / Ю.С.
Кузнецова // Молодой ученый. – 2015. – № 20. – С. 595-598.
224. Кузнецова, Ю.С. Интертекст как ведущее текстообразующее средство в
разговорном дискурсе / Ю.С. Кузнецова // Молодой ученый. – 2016. – № 26. – С.
785-788.
 315

225. Кузьмина, Н.А. Интертекст и его роль в процессах функционирования

поэтического языка / Н.А. Кузьмина. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та. – Омск:
Омск. гос. ун-т, 1999. – 272 с.
226. Кузьмина, Н.А. Интертекстуальный компонент в структуре языковой
личности / Н.А. Кузьмина // Язык. Человек. Картина мира: материалы науч. конф.;
ред. М.П. Одинцова и др.: в 2 ч. – Ч. 1. – Омск: Изд-во ОмГУ, 2000. – С. 107–111.
227. Кулешов, В.И. Литературные связи России с Западной Европой в XIX в.
(первая половина) / В.И. Кулешов. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 350 с.
228. Купина, Н.А. Сверхтекст и его разновидности / Н.А. Купина,
Г.В. Битенская // Человек - текст –культура. – Екатеринбург, 2004. – С. 215-222.
229. Курицын, В.Н. Постмодернизм: новая первобытная культура /
В.Н. Курицын // Новый мир. – 1992. – № 2. – С. 225-232.
230. Курицын, В.Н. Русский литературный постмодернизм / В.Н. Курицын.
– М.: ОГИ, 2000. – 523 с.
231. Лахманн, К.Р. Демонтаж красноречия: Риторическая традиция и
понятие поэтического / К.Р. Лахманн. – М.: Академический проект, 2001. – 732 с.
232. Левин, Ю.И. Русская семантическая поэтика как потенциальная
культурная парадигма / Ю.И. Левин, Д.М. Сегал, Р.Д. Тименчик, В.П. Топоров,
Т.В. Цивьян // Russian literature. – 1974. – Т. 3. – № 2-3. – С. 47-82.
233. Левин, Ю.И. Семиосфера Венички Ерофеева / Ю.И. Левин // Сборник
статей к 70-летию проф. Ю.М. Лотмана; под ред. А. Мальтс. – Тарту: Тартуский
университет, 1992. – С. 486-500.
234. Левин, Ю.Д. История русской художественной литературы /
Ю.Д. Левин. – СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. – 485 с.
235. Левин, Ю.Д. История русской переводной художественной литературы.
Древняя Русь. XVIII век / Ю.Д. Левин. – СПб: Д. Буланин, 1997. – 600 с.
236. Левин Ю.И. Биспациальность как инвариант поэтического мира
В.В. Набокова / Ю.И. Левин // Избранные труды. Поэтика. Семиотика. – М.:
Языки русской культуры, 1998. – С. 323-391.
 316

237. Левинтон, Г.А. The Importance of Being Russian или Les allusions perdues
/ Г.А. Лекинтон // В.В. Набоков: Pro et Contra. Личность и творчество Владимира
Набокова в оценке русских и зарубежных исследователей. Антология; отв. ред.
Д.К. Бурлака. – СПб: Изд. Русского Христианского гуманитарного института,
1997. – С. 308-339.
238. Левинтон, Г.А. Поэзия Мандельштама / Г.А. Левинтон, Р.Д. Тименчик //
О поэзии и поэтике. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 404-416.
239. Лекманов, О.А. Персонажи стихотворений раннего Мандельштама и их
исторические прототипы в свете семантической поэтики / О.А. Лекманов //
Филологические науки. – 1995. – № 4. – С. 31-39.
240. Лекманов, О.А. Этюд Блока, картина Пастернака (о функции одной
цитаты в романе «Доктор Живаго» / О.А. Лекманов // Известия РАН. – 2000. –
№. 3. – С. 67-70.
241. Леонтьев, А. А. Основы психолингвистики. – М.: Смысл, 1997. – 287 с.
242. Леонтьев, А.А. Основы теории речевой деятельности. – М.: Наука,
1974. – 368 с.
243. Леонтьев, А.А. Слово в речевой деятельности / А.А. Леонтьев. – М.:
Наука, 1965. – 245 с.
244. Леонтьев, А.А. Язык и речевая деятельность в общей педагогической
психологии / А.А. Леонтьев. – М.: Изд-во Московского психолого-социального
института; Воронеж: Изд-во НПО «МОДЕК», 2003. – 536 с.
245. Леонтьев, А.А. Язык, речь, речевая деятельность / А.А. Леонтьев. – М.:
Едиториал УРСС, 2003. – 216 с.
246. Леонтьев, А.А. Национально-культурная специфика речевого
поведения / А.А. Леонтьев, Ю.А. Сорокин, Е.Ф. Тарасов. – М.: Наука, 1977. –
352 с.
247. Лиотар, Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Ж.-Ф. Лиотар. – М.: Алетейя,
2016. – 160 с.
248. Липовецкий, М.Н. Апофеоз частиц, или Диалоги с хаосом /
М.Н. Липовецкий // Знамя. – 1992. – № 8. – С. 214-224.
 317

249. Липовецкий, М.Н. Изживание смерти. Специфика русского

постмодернизма / М.Н. Липовецкий // Знамя. – 1995. – № 8. – С. 194-205.
250. Липовецкий, М.Н. Памяти Буратино / М.Н. Липовецкий // L-критика.
Ежегодник Академии русской современной словесности. – Вып. 2. – М.: ОГИ,
2001. – С. 153-158.
251. Липовецкий, М.Н. ПМС (постмодернизм сегодня) / М.Н. Липовецкий //
Знамя. – 2002. – N5. – С. 200-211.
252. Липовецкий, М.Н. Русский постмодернизм очерки исторической
поэтики / М.Н. Липовецкий. – Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. пед. ун-та. – 1997.
– 492 с.
254. Литвиенко, Т.Е. Интертекст и его лингвистические основы:
автореферат дис. … докт. фил. наук.: 10.02.19 / Литвиенко Татьяна Евгеньевна. –
Иркутск, 2008. – 34 с.
255. Литературная энциклопедия терминов и понятий; под ред. А.Н.
Николюкин. – М.: Интелвак, 2001. – 1600 с.
256. Лихачев, Д.С. Концептосфера русского языка / Д.С. Лихачев //
Известия РАН. Сер. лит. и яз. – 1993. – Т. 52. – № 1. – С. 3-9.
257. Лихачев, Д.С. О филологии / Д.С. Лихачев. – М.: Высш. шк., 1989. –
208 с.
258. Лихачев, Д.С. Поэтика древнерусской литературы / Д.С. Лихачев. – М.:
Наука, 1979. – 360 с.
259. Ло Гатто Э. Русские в Италии. – Roma: Stock, 1971. – 198 с.
260. Лободанов, А.П. Семиотика искусства: история и онтология /
А.П. Лободанов. – М.: Дрофа, 2013. – 680 с.
261. Лосев, А.Ф. Знак. Символ. Миф: Труды по языкознанию / А.Ф. Лосев. –
М.: Изд-во МГУ, 1982. – 480 с.
262. Лотман, Ю. Миф-имя-культура / Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский //
Избранные статьи в трех томах – Т. I. Статьи по семиотике и топологии культуры.
– Таллин: Александра, 1992. – С. 520-544.
 318

263. Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского

дворянства (XVIII-начало XIX века) / Ю.М. Лотман. – СПб.: Искусство, 1994. –
280 с.
264. Лотман, Ю.М. О русской литературе: статьи и исследования /
Ю.М. Лотман. – СПб.: Искусство, 1997. – 593 с.
265. Лотман, Ю.М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих
миров / Ю.М. Лотман. – СПб: Искусство-СПб., 2000. – 959 с.
266. Лотман, Ю.М. Об искусстве / Ю.М. Лотман. – СПб: Искусство-СПб. –
2000. – 752 с.
267. Лотман, Ю.М. Миф имя – культура / Ю.М. Лотман // Семиосфера. –
СПб: «Искусство-СПб», 2001. – С. 525-543.
268. Лотман, Ю.М. К семиотической типологии русской культуры XVIII
века / Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский // Художественная культура XVIII века. Гос.
музей изобразительных искусств. А.С. Пушкина и Ин-т истории искусств
Министерства культуры СССР: материалы науч. конф. – М.: Наука, 1956. –
С. 343-362.
269. Лунькова, Л.Н. Интертекстуальность художественного текста: оригинал
и перевод: автореферат дис. … докт. фил. наук.: 10.02.20 / Лунькова Лариса
Николаевна. – Москва, 2011. – 38 с.
270. Лурия, А.Р. Язык и сознание / А.Р. Лурия; под ред. Е.Д. Хомской. –
Ростов н/Д.: «Феникс», 1998. – 416 с.
271. Люксембург, А.М. Структурная организация набоковского метатекста в
свете теории игровой поэтики / А.М. Люксембург // Текст. Интертекст. Культура;
под ред. В.П. Григорьева, Н.А. Фатеевой. – М.: Азбуковник, 2001. – С. 319-330.
272. Маклакова, Т.Б. Роль тропов и фигур речи в целом тексте: дис. … канд.
филол. наук: 10.02.19 / Маклакова Татьяна Борисовна. – Иркутск, 2010. – 204 с.
273. Малькова, З.А. Разорванное образовательное пространство /
З.А. Малькова // Педагогика. – 1999. – № 5. – С. 103.
274. Маньковская, Н.Б. Эстетика постмодернизма / Н.Б. Маньковская. –
СПб.: Издательство Алетейя, 2000. – 347 с.
 319

275. Мартьянова, И.А. Киновек русского текста: парадокс литературной

кинематографичности / И.А. Мартьянова. – СПб.: САГА, 2002. – 240 с.
276. Марченко, Т.В. Еще раз о птице-тройке (По поводу статьи Б. Вахтела) /
Т.В. Марченко // Изв. РАН. Сер. литературы и языка. – 2000. – Т. 59. – № 2. – С.
31-36.
277. Маслов, Б.А. Проблема лингвистического анализа текста (надфазовый
уровень) / Б.А. Маслов. – Таллин: Таллинский гос. пед. ин-т им. Э. Вильде, 1975.
– 104 с.
278. Маслова, В. Лингвокультурология [Электронный ресурс] / В. Маслова
// Библиотека Гумер – языкознание. – Режим доступа: URL:
http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/maslova.
279. Маслова, В.А. Лингвокультурология / В.А. Маслова – М.: Академия,
2001. – 208 с.
280. Маццителли, Г. Очерки итальянской славистики: книги, архивы,
судьбы / Г. Маццителли. – М.: Индрик, 2018. – 296 с.
281. Меднис, Н.Е. Венеция в русской литературе / Н.Е. Меднис. –
Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1999. – 392 с.
282. Меднис, Н.Е. Сверхтексты в русской литературе / Н.Е. Меднис. –
Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2003. – 170 с.
283. Мелетинский, Е.М. Поэтика мифа / Е.М. Мелетинский. – М.: АН ССР,
Ин-т мировой литературы им. А.М. Горького. – 1976. – 403 с.
284. Мелетинский, Е.М. Герой волшебной сказки: Происхождение образа /
Е.М. Мелетинский. – М.: «Восточная литература», 1958. – 264 с.
285. Мельников, Н.Г., Коростелев О.А. Классик без ретуши. Литературный
мир о творчестве Владимира Набокова: Критические отзывы, эссе, пародии /
Н.Г. Мельников, О.А. Коростелев, сост., подг. текста.; [предисл., преамбулы,
комментарии, подбор иллюстраций Н.Г. Мельников]. – М.: НЛО, 2000. – 688 с.
286. Менегетти, А. Кино, театр, бессознательное / А. Менегетти. – М.:
ННБФ «Онтопсихология, 2001. – 380 с.
 320

287. Мечковская, Н.Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории

религий / Н.Б. Мечковская. – М.: Гранд. – 1998. – 350 с.
288. Минц, З.Г. Функция реминисценций в поэтике А. Блока / З.Г. Минц //
Учен. зап. Тарт. ун-та. – 1999. – №308. – С. 387-417.
289. Михайлин, В. ПЕРЕВЕДИ МЕНЯ ЧЕРЕЗ MADE IN: несколько
замечаний о художественном переводе и о поисках канонов / В. Михайлин //
Новое литературное обозрение. – 2002. – № 53. – С. 319-339.
290. Михайлова, Е.В. Интертекстуальность в научном дискурсе (на
материале статей): автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.19. / Михайлова
Елена Владимировна – Волгоград: ВГПУ, 1999. – 22 с.
291. Михалева, И.М. Реминисцентная структура художественных текстов //
Культура, общение, текст: сб. статей. – М.: Наука. – 1988. – С. 4-16.
292. Моррис, Ч.У. Основания теории знаков / Ч.У. Моррис // Семиотика:
Антология; сост. Ю.С. Степанов. – М.: Академический Проект; Екатеринбург:
Деловая книга, 2001. – С. 45-97.
293. Москвин, В.П. Интертекстуальность: Понятийный аппарат. Фигуры,
жанры, стили. – М.: ЛИБРОКОМ, 2013. – 697 с.
294. Москвин, В.П. Цитирование, аппликация, парафраз: к разграничению
понятий / В.П. Москвин // Филологические науки. – 2002. – № 1. – С. 63-70.
295. Москвин, В.П. Лексико-грамматические средства выражения
инструментальности в совр. рус. языке: автореф. дис. … канд. филол. наук:
10.02.01 / Москвин Василий Павлович. – Киев, 1988. – 17 с.
296. Мукаржовский, Я. Преднамеренное и непреднамеренное в искусстве /
А. Мукаржовский // Исследования по эстетике и теории искусства. – М.:
Искусство, 1994. – С. 198-243.
297. Мунэн, Ж. Бодлер в свете критики структуралистов / Ж.Б. Мунэн //
Структурализм: «за» и «против»; сост. М.Я. Поляков. M.: Прогресс, 1975. – С.
395-403.
298. Муратов, П.П. Образы Италии / П.П. Муратов. – M.: Республика, 1994.
– 592 с.
 321

299. Набоков, В.В. Два интервью из сборника «Strong Opinions» /

В.В. Набоков // В.В. Набоков: pro et contra. – СПб.: РХГИ, 1999. – С. 138-168.
300. Нестеров, А. «Перевод» или «Mother tongue»? / А. Нестеров // Новое
литературное обозрение. – 2002. – № 53. – С. 314-318.
301. Никитин, О.В. Язык. Семиотика. Культура / О.В. Никитин // Русская
речь. – 2002. – № 4. – С. 121-124.
302. Николаева, Т.М. «Московский текст» в переписке Пушкина /
Т.М. Николаева // Лотмановский сборник. – Москва: Инцгарант, 1997. – С. 577-
590.
303. Николаева, Т.М. Единицы языка и теория текста / Т.М. Николаева //
Исследования по структуре текста; отв. ред. Т.Ц. Цивьян. – М.: Наука, 1987. – С.
27-58.
304. Николаева, Т.М. Метатекст и его функция в тексте (на материале
Мариинского евангелия) / Т.М. Николаева // Исследования по структуре текста;
отв. ред. Т.Ц. Цивьян. – М.: Наука, 1987. – С. 133-147.
305. Николаева, Т.М. От звука к тексту / Т.М. Николаева. – М.: Языки
русской культуры, 2000. – 680 с.
306. Ницше, Ф. По ту сторону добра и зла / Ф. Ницше // По ту сторону
добра и зла. Избранные произведения. Книга вторая. – Л.: Сирин, 1990. – С. 149-
325.
307. Новикова, Н.Л. Понимание своего «я» в общении с другими / Н.Л.
Новикова // Вестник Мордовского университета: серия гуманит., соц.-экон. и
обществ. науки. – 2014. – № 4. – С. 213-220.
308. Новикова, Н.Л. Смысловые возможности культурной эпохи как
«уникальный путь к себе…» / Н.Л. Новикова // Известия Самарского научного
центра РАН. – 2015. – Т. 17. – № 1. – С. 214-217.
309. Новикова, Н.Л. Н.П. Огарев и Россия: новая пространственно-
временная рефлексия: монография / Н.И. Воронина, Н.Л. Новикова. – Саранск:
Тип. «Крас. Окт.», 2016. – 168 с.
 322

310. Новикова, Н.Л. Концепт как мыслительное образование /

Н.Л. Новикова // Бахтин в современном мире: материалы VI Междунар. саранских
Бахтинских чтений, посвященные 120-летию со дня рождения ученого (Саранск,
25-26 нояб. 2015 г.). – Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2016. – С. 112-117.
311. Новикова, Н.Л. Концепт как ментальная сущность / Н.Л. Новикова //
Ярославский педагогический вестник. – Ярославль. – 2016. – № 2. – С. 164-168.
312. Новикова, Н.Л. Исповедальность музыки в диалоге российской
интеллигенции: от XIX к XXI веку / Н.Л. Новикова // Бюллетень науки и
практики: электронный научный журнал. – 2016. – Вып. 1. – С. 57-60.
313. Новикова, Н.Л. Национальный менталитет как действующий и
системообразующий фактор культуры / Н.Л. Новикова // Известия Самарского
научного центра РАН. – 2017. – Т. 19. – № 2. – С. 8-11.
314. Новикова, Н.Л. Саранский хронотоп М.М. Бахтина / Н.Л. Новикова //
Известия Самарского научного центра РАН. – 2017. – Т.19. – № 4. – С. 75-80.
315. Носик, Б. Мир и дар Владимира Набокова / Б. Носик. – М.: Пенаты,
1995. – 506 с.
316. Павлович, В.Н. Язык образов. Парадигмы образов в русском
поэтическом языке / В.Н. Павлович. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН,
1995. – 491 с.
317. Падучева, Е.В. Семантические исследования. Семантика нарратива /
Е.В. Падучева. – М.: Языки русской культуры, 1996. – 720 с.
318. Пазолини, П.П. Поэтическое кино / П.П. Пазолини // Строение фильма;
сост. К. Разлогова. – М.: Радуга, 1984. – С. 65.
319. Палиевский, П.В. Гоголь: история и современность / П.В. Палиевский.
– М.: Наука, 1985. – 189 с.
320. Панова, В.Ф. Мое и только мое / В.Ф. Панова. – М.: Изд. Журнал
Звезда, 2005. – 352 с.
321. Пассов, Е. Основы коммуникативной методики обучения иноязычному
общению / Е. Пассов. – М.: Русский язык, 1989. – 329 с.
 323

322. Песонен, П. Интертекстуальный смех в современной русской прозе /

П. Песонен // Studia russica helsingiensia et tartuensia IV – «Свое» и «чужое» в
литературе и культуре; под ред. Р. Лейбов Р – Тарту: Kirjastus, 1995. – С. 310-326.
323. Петрова, Н.В. Интертекстуальность как общий механизм
текстообразования (на материале англо-американских коротких рассказов):
автореферат дис. … докт. пед. наук.: 10.02.19 / Петрова Наталья Васильевна. –
Волгоград, 2005. – 48 с.
324. Петрунина, Л.В. Тредиаковский как переводчик итальянских комедий /
Л.В. Петрунина // Венок Тредиаковскому. – Волгоград: Перемена, 1976. – С. 64-69.
325. Пинкер, С. Язык как инстинкт / С. Пинкер. – М.: УРСС: ЛЕНАНД,
2016. – 464 с.
326. Пио-Ульский, Г.Н. Русская эмиграция и ее значение в культурной жизни
других народов / Г.Н. Пио-Ульский. Белград: Изд. Союза русских инженеров в
Югославии, 1939. – 60 с.
327. Пискунова, С.И. В поисках смысла текстов культуры: анализ
современных западных герменевтических проектов / С.И. Пискунова // Человек.
Культура. Образование. – 2013. – № 2 (8). – С. 20-27.
328. Пискунова, С.И. Художественный текст как объект анализа в
мордовской филологии / Л.П. Водясова, В.К. Катаинен, С.И. Пискунова //
Гуманитарные науки и образование. – 2014. – № 2 (18). – С. 159-160.
329. Пискунова, С.И. Актуальные тенденции в творчестве современного
философского эго-текста / И.Б. Виноградова, С.И. Пискунова // Гуманизация
образования. – 2014. – № 3 (4). – С. 16-24.
330. Пискунова, С.И. Screen culture in the sphere of modern media culture /
О.Р. Елисеева, С.И. Пискунова // Контекст и рефлексия: философия о мире и
человеке. – 2015. – № 6. – С. 34-44.
331. Пискунова, С.И. Феномен автора (авторства) в философском эго-тексте
(концепция М.М.Бахтина) / С.И. Пискунова // «М.М. Бахтин в современном
мире»: VI Междунар. саранские Бахтинские чтения (Саранск, 25-26 нояб. 2016 г.).
– Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2016. – С. 304-307.
 324

332. Пискунова, С.И. Technology of linguistic competence formation of students

in pedagogical institution / Л.Е. Бабушкина, В.В. Кадакин, Т.И. Шукшина,
C.B. Пискунова, А.Е. Фалилеев // Ponte Academic Journal, 2017. – № 2 (73). – C.
109-118.
333. Пискунова, С.И. Философский эго-текст: алгоритмы прочтения и
интерпретации / Я.С. Митина, С.И. Пискунова // «Актуальные проблемы
гуманитарных и социально-экономических наук»: ХII Междунар. науч-практ.
конф. – Вольск: Перо, 2018. – № 12. – Ч. 4. – С. 79-82.
334. Полубиченко, Л.В. Топология цитат в художественной и научной речи /
Л.В. Полубиченко, В.П. Андросенко // Филол. науки. – 1989. – № 3. – С. 58-64.
335. Поспелов, Г.Н. Проблемы исторического развития литературы /
Г.Н. Поспелов. – М.: Наука, 1972. – 280 с.
336. Постнова, З.Д. Прецедентные тексты в печатной рекламе /
З.Д. Постнова // Вестик МГУ. – Сер. 19: Лингвистика и межкультурная
коммуникация. – 2001. – № 2. – С. 106-115.
337. Потебня, А.А. Теоретическая поэтика / А.А. Потебня; сост., вступ. ст.,
коммент. А.Б. Муратова – М.: Высш. шк. – 1990. – 384 с.
338. Потебня, А.А. Мысль и язык / А.А. Потебня. – М.: Лабиринт, 2007. –
256 с.
339. Проффер, К. Ключи к «Лолите» / К. Проффер. – СПб: Симпозиум,
2000. – 200 с.
340. Прохоров, Ю.Е. Национальные социокультурные стереотипы речевого
общенияи их роль в обучении русскому языку иностранцев / Е.Ю. Прохоров. –
М.: ИКАР, 1997. – 561 с.
341. Прохорова, Л.С. Лондонский городской текст русской литературы
первой трети XIX в: автореф. дис. … канд. филол. наук: номер спец. 10.01.01 /
Прохорова Любовь Сергеевна. – Томск, 2005. – 21 с.
342. Пьеге-Гро, Н. Введение в теорию интертекстуальности / Н. Пьеге-Гро. –
М.: ЛКИ, 2008. – 240 с.
 325

343. Радбиль, Т.Б. Художественное слово в рамках теории языковой

аномальности / Т.Б. Радбиль // Лингвистика и поэтика в начале третьего
тысячелетия; под ред. Н.А. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. РАН, 2007. – С. 311-317.
344. Рахилина, Е.В. Когнитивный анализ преметных имен / Е.В. Рахилина. –
М.: Русские словари, 2000. – 301 с.
345. Ревзина, О.Г. Образы городского и природного пространства в русской
и итальянской культуре и литературе / О.Г. Ревзина // Диалог культур:
«Итальянский текст» в русской литературе и «русский текст» в итальянской
литературе; под ред. Н.А. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН,
2013. – С. 201-215.
346. Ревзина, О.Г. Язык и дискурс / О.Г. Ревзина // Вестник МГУ. Сер.
Филология. – 1999. – № 1. – С. 25-33.
347. Ризалити Р., Русская Тоскана / Р. Ризалити; [сост., науч. ред. и
авторизованный перевод М.Г. Талалая]. – СПб.: АЛЕТЕЯ, 2013. – 189 с.
348. Рикёр, П. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и
интервью / П. Рикёр. – М.: АО «КАМИ», 1995. – 681 с.
349. Рубинштейн, С.Л. Основы общей психологии / С.Л. Рубинштейн. – М.:
Изд-во Мин-ва просв. РСФСР, 1964. – 704 с.
350. Рыжков, В.А. Регулятивная функция стереотипов / В.А. Рыжков //
Знаковые проблемы письменной коммуникации: межвуз. сб. науч. трудов. –
Куйбышев: Пединститут, 1985. – С. 15-21.
351. Сальмон, Л. Предел произвола. Текстология, теория перевода и
критерии подхода к тексту / Л. Сальмон // Contributi Italiani al XII Congresso
internazionale degli Slavisti. — Napoli: IUO, 1998. — С. 301–328.
352. Сальмон, Л. Culture shift. Неорелятивизм и феномен «культурного
сдвига» при приобретении вторичной самобытности / Л. Сальмон // Россия и
Запад: диалог культур; отв. ред. А.В. Павловская. – Вып. 8. – М.: НОПОЯЗ, 2000.
– С. 242-256.
 326

353. Сальмон Л. Culture shift. Неорелятивизм и феномен «культурного

сдвига» при приобретении вторичной самобытности // Россия и Запад: диалог
культур. – Вып. 8. – М.: НОПОЯЗ, 2000. – С. 247.
354. Сальмон Л. Теория перевода и вопросы эпистемологии в подходе к
религиозному тексту / Л. Сальмон // Philologica LII. Biblické Žalmy a sakrálne texty
v prekladatel’ských, literárnych a kultúrnych súvislostiach. – Bratislava: Univerzita
Komenského Bratislava, 2001. – С. 25-42.
355. Сальмон, Л. Теория перевода. История, наука, профессия / Л. Сальмон.
– Астана: МИЭП-ЕНУ, 2007. – 272 с.
356. Сальмон, Л. Механизмы юмора. О творчестве Сергея Довлатова /
Л. Сальмон. – М.: Проресс-Традиция, 2008. – 256 с.
357. Сальмон Л. Об эстетике перевода и критериях сопоставительного
анализа: по поводу итальянского издания «Энциклопедии русской души» Виктора
Ерофеева / Л. Сальмон // Nel mondo degli Slavi. Incontri e dialoghi tra culture (Studi
in onore di Giovanna Brogi Bercoff). – Firenze: Firenze University Press, 2008. – С.
128-140.
358. Самарина, М.С., Шауб И.Б. Дж. Боккаччо: pro et contra / М.С. Самарина,
И.Б. Шауб. – СПб.: РХГА, 2015. – С. 623-679
360. Томашевский, Б.В. Пушкин и итальянская опера // Пушкин и его
современники: материалы и исследования. – Вып. 31/32. – Л.: АН СССР, 1927. – С.
49-60.
361. Сепир, Э. Бессознательные стереотипы поведения в обществе /
Э. Сепир // Избранные труды по языкознанию и культурологии. – М.: Прогресс,
2001. – С. 594-610.
362. Сепир, Э. Язык и среда / Э. Сепир // Избранные труды по языкознанию
и культурологии. – М.: Прогресс, 2001. – С. 270-284.
363. Серио, П. Анализ дискурса во Французской школе. Дискурс и
интердискурс / П. Серио // Семиотика: Антология; сост. Ю.С. Степанов. – М.:
Академический Проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2011. – С. 549-562.
 327

364. Серова, Т.С. Сбалансированный билингвизм и механизм языкового

переключения в устной переводческой деятельности в условиях диалога языков и
культур / Т.С. Серова // Язык и культура. – 2010. – № 4 (12). – С. 44-46.
365. Сидоренко, К.П. О парадигматике прецедентного текста /
К.П. Сидоренко // Проблемы теории и практики изучения русского языка: сб.
науч. тр. – М.: МПГУ; Пенза: ПГПУ, 1998. – Вып. 1. – С. 123-131.
366. Скоропанова, И.С. Русская постмодернистская литература /
И.С. Скоропанова. – М.: Флинта – Наука, 2001. – 346 с.
367. Слышкин, Г.Г. Лингвокультурные концепты и мета-концепты /
Г.Г. Слышкин. – Волгоград: Перемена, 2004. – 340 с.
368. Слышкин, Г.Г. От текста к символу: лингвокультурные концепты
прецедентных текстов в сознании и дискурсе / Г.Г. Слышкин. – М.: Академия,
2000. – 128 с.
369. Слышкин, Г.Г. Речевой жанр: перспективы концепто-логического
анализа / Г.Г. Слышкин // Жанры речи. – Саратов: Изд-во Гос. УНЦ «Колледж»,
2005. – Вып. 4. Жанр и концепт. – С. 34-50.
370. Слышкин, Г.Г. Кинотекст (опыт лингвокультурологического анализа) /
Г.Г. Слышкин, М.А. Ефремова. – М.: Водолей Publishers, 2004. – 153 с.
371. Слюсарева, Н.А. Гиперсинтаксический уровень языка и
лингвистическое членение текста / Н.А. Слюсарева, Н.И. Теплицкая //
Предложение и текст в семантическом аспекте. – Калинин. – 1978. – С. 96-97.
372. Сметанина, О.М. К вопросу о роли языковой образовательной культуры
в современном обществе / О.М. Сметанина // Профессиональное
лингвообразование: материалы VIII междунар. науч.-практ. конф. – Н. Новгород:
НИУ РАНХиГС , 2014. – С. 90-95.
373. Сметанина, О.М. Синергетические процессы в языковой
образовательной культуре / О.М. Сметанина // Актуальные проблемы
современности: наука и общество. – 2014. – № 4(5). – С. 66-70.
 328

374. Сметанина, О.М. Синергетический подход как методологический

инструмент в познании языковой образовательной культуры / О.М. Сметанина //
Интеграция образования. – 2015. – № 2. – С. 132-139.
375. Сметанина, О.М. О роли языковой образовательной культуры в
современном обществе / О.М. Сметанина // Иностранные языки в школе. –
2015. – № 7. – С. 2-7.
376. Сметанина, О.М. Процессы стереотипизации социальных
представлений и их роль в языковой образовательной культуре / О.М. Сметанина
// Профессиональное лингвообразование: материалы X междунар. науч.-практ.
конф. – Н. Новгород: НИУ РАНХиГС, 2016. – С. 85-95.
377. Сметанина, О.М. Иностранные языки и образовательная культура: о
будущем многоязычия / О.М. Сметанина // Профессиональное
лингвообразование: материалы XI междунар. науч.-практ. конф. – Н. Новгород:
НИУ РАНХиГС, 2017. – С. 74-79.
378. Сметанина, О.М. Ещё раз о языке и культуре / О.М. Сметанина //
Учёные записки. – Т. 15. – Н. Новгород: НИУ РАНХиГС, 2017. – С. 366-373.
379. Сметанина, О.М. Новые подходы к проблеме многоязычия /
О.М. Сметанина // Профессиональное лингвообразование: материалы XII
Междунар. науч.-практ. конф. – Н. Новгород: НИУ РАНХиГС, 2018. – С. 98-103.
380. Смирнов, И.П. Очерки по исторической типологии культуры /
И.П. Смирнов // Мегаистория. К исторической типологии культуры. – М.: Аграф.
– 2000. – С. 11-97.
381. Смирнов, И.П. Порождение интертекста / И.П. Смирнов // Элементы
интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака. – СПб.:
СПбГУ. – 1995. – 250 с.
382. Смирнов, И.П. Психодиахронологика: Психоистория русской
литературы от романтизма до наших дней / И.Д. Прохорова, И.П. Смирнов. – М.:
НЛО, 1994. – 672 с.
 329

383. Соливетти, К. «Рим» Гоголя: totum pro parte: Гоголь и Италия /

К. Соливетти // «Николай Гоголь: между Италией и Россией»: материалы науч.
конф. (Рим, 30 сент. - 1 окт. 2002 г.). – М.: РГГУ, 2004. – С. 79-101.
384. Соловьев, В.М. Русские на чужбине. Неизвестные страницы истории
жизни русских людей за пределами Отечества X–XX вв. / В.М. Соловьев – М.:
Центрполиграф. – 320 с.
385. Солодуб, Ю.П. Интертекстуальность как лингвистическая проблема /
Ю.П. Солодуб // Филологические науки. – 2000. – № 2. – С. 51-57.
386. Солуянова, Н.А. Проблема интертекстуальности в переводе: на
материале переводов произведений Б. Акунина: автореф. дис. … канд. филол.
наук: 10.02.20 / Солуянова Наталья Александровна. – М., 2013. – 23 с.
387. Сорокин, Ю.А. Прецедентный текст как способ фиксации языкового
сознания / И.М. Михалева, Ю.А. Сорокин // Язык и сознание: парадоксальная
рациональность; под ред. Ю.А. Сорокина, И.М. Михайлевой. – М.: Ин-т
языкознания РАН, 1993. – С. 98-117.
388. Сорокин Ю.А. Антропосемиология: основные понятия и их
предварительная интерпретация / Ю.А. Сорокин // Текст: структура и
функционирование. – Вып.2. – Барнаул, 1997. – С. 45-49.
389. Сорокин, Ю.А. Креолизованные тексты и их коммуникативная
функция / Ю.А. Сорокин // Оптимизация речевого воздействия. – М.: Наука, 1990.
– С. 180-186.
390. Сорокин, Ю.А. Психолого-лингвистические аспекты изучения текста /
Ю.А. Сорокин. – М.: Наука, 1985. – 168 с.
391. Соссюр, Ф. Труды по языкознанию / Ф. Соссюр. – М.: Прогресс, 1977.
– 371 с.
392. Соткис, Ю.М. Особенности организации и вычленения абзаца в разных
стилях речи (на материале произведений А. Тролопа): автореф. дис. … канд.
филол. наук: 10.02.04 / Соткис Юрий Михайлович. – М., МГПИ им. В.И. Ленина
1975. – 17 с.
 330

393. Степанов Ю.С. «Интертекст», «интернет», «интерсубъект» (к

обоснованию сравнительной концептологии) / Ю.С. Степанов // Изв. РАН. Сер.
литературы и языка, 2001. – Т. 60. – № 1. – С. 3-11.
394. Степанов Ю.С. Интертекст и некоторые современные расширения
лингвистики / Ю.С. Степанов // Языкознание: Взгляд в будущее. – Калининград:
ФГУПП «Янтарный сказ», 2002. – С. 100-105.
395. Степанов, Ю.С. Основы общего языкознания / Ю.С. Степанов. – М.:
Просвещение, 1975. – 272 с.
396. Степанов, Ю.С. Язык и метод. К современной философии языка /
Ю.С. Степанов. – М.: Языки русской культуры, 1998. – 784 с.
397. Степанова, Л.Г. Новое в пневматологии / Л.Г. Степанова // Новая
русская книга, 2000. – № 2. – С. 6-12.
398. Стефаненко, Т.Г. Этнопсихология / Т.Г. Стефаненко. – М., Аспект-
Пресс, 2000. – 538 с.
399. Строчков, В. Наречия и обстоятельства / В. Строчков. – М.: НЛО, 2006.
– 260 с.
400. Суминова, Т.Н. Интертекст и гипертекст текста произведения
художественной культуры: сущность и проблемы взаимодействия / Т.Н. Суминова
// Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. –
2015. – № 3 (65). – С. 45-52.
401. Сысоев, П.В. Концепция языкового поликультурного образования (на
материале культуроведения США): Монография / П.В. Сысоев. – М.: Еврошкола,
2003. – 401 с.
402. Талалай, М.Г. Русская эмиграция в Италии: краткий
библиографический обзор / М.Г. Талалай // Русское зарубежье: политика,
экономика, культура: ред. и сост. В.Ю. Жуков. – СПб., 2002. – С. 127-132.
403. Тамми, П. Заметки о полигенетичности в прозе Набокова / П. Тамми //
В.В. Набоков: Pro et Contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке
русских и зарубежных исследователей. Антология; отв. ред. Д.К. Бурлака. – СПб:
Изд. Русского Христианского гуманитарного института, 1997. – С. 514-528.
 331

404. Тарановский, К.Ф. Очерки о поэзии О. Мандельштама /

К.Ф. Тарановский // О поэзии и поэтике. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С.
13-208.
405. Тарасов, Е.Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания /
Е.Ф. Тарасов // Языковое сознание и образ мира; под ред. Н.В. Уфимцевой. – М.:
Ин-т языкознания РАН, 2000. – С. 24-32.
406. Тарасов, Е.Ф. Межкультурное общение – новая онтология анализа
языкового сознания / Е.Ф. Тарасов // Этнокультурная специфика языкового
сознания; под ред. Н.В. Уфимцевой. – М.: Ин-т языкознания РАН, 1996. – С. 7-22.
407. Таратута, Ю.Л. Актуализация мотива «двупространственности» и
русский фон при автопереводе «Отчаяния» В. Набокова / Ю.Л. Таратута // Текст.
Интертекст. Культура; под ред. В.П. Григорьева, Н.А. Фатеевой. – М.: Ин-т рус. яз.
РАН, 2001. – С. 354-366.
408. Тарнаева, Л.П. Концепции языковой личности в контексте проблем
переводоведения / Л.П. Тарнаева // Вестник Ленинградского государственного
университета им. А.С. Пушкина. – 2008. – № 2 (13). – С. 55-68.
409. Телия, В.Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц /
В.Н. Телия. – Наука, 1986. – 145 с.
410. Тер-Минасова, С.Г. Язык и межкультурная коммуникация / С.Г. Тер-
Минасова. – М.: Слово, 2000. – 624 c.
411. Тименчик, Р.Д. Текст в тексте у акмеистов / Р.Д. Тименчин // Ученые
записки Тартуского государственного университета. – 1981. – № 567. – С. 65-75.
412. Тодоров, Ц. Поэтика / Ц. Тодоров // Структурализм: «за» и «против»;
сост. М.Я. Поляков – М.: Прогресс. – 1975. – С. 37-113.
413. Томашевский, Б.В. Теория литературы. Поэтика / Б.В. Томашевский. –
М.-Л.: ГИЗ, 1930. – 240 с.
414. Топер, П.М. Перевод в системе сравнительного литературоведения /
П.М. Топер. – Наследие, 2000. – 254 с.
415. Топоров, В.Н. О «резонантном» пространстве литературы (несколько
замечаний) / В.Н. Топоров // Literary Tradition and Practice in Russian Culture.
 332

Papers from the International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of
Yury Mikhailovich Lotman. Russian Culture: Structure and Tradition. – Rodopi: Keele
University, 1993. – С. 16-60.
416. Топоров, В.Н. Петербургский текст русской литературы / В.Н. Топоров.
– СПб: Искусство-СПб, 2003. – 616 с.
417. Тороп, П. Тотальный перевод / Т. Тороп. –Тарту: Изд-во Тартуского ун-
та. – 1995. – 562 с.
418. Тощенко, Ж.Т., Чаптыкова Т.И. Диаспора как объект социологического
исследования / Ж.Т. Тощенко, Т.И. Чаптыкова // Социологические исследования. –
1996. – № 12. – С. 33-42.
419. Тростников, М.В. Перевод и интертекст с точки зрения поэтологии /
М.В. Тростников // Семиотика: Антология; под ред. Ю.С. Степанов. – М.:
Академический Проект; Екатеринбург: Деловая книга. – 2001. – С. 563-580.
420. Трофимова, Е.Б. Языковая личность как объект лингвистического
исследования / Е.Б. Трофимова // Русская языковая личность в современном
коммуникативном пространстве: мат-лы междунар. науч. конф.; отв. ред.
Е.В. Белогородцева. – Бийск: ФГБОУ ВПО «АГАО», 2012. – С. 27-31.
421. Тучина, О.Р. Диаспора как пограничный феномен культуры /
О.Р. Тучина // Ярославский педагогический вестник. – 2018. – № 1. – С. 249-252.
422. Тынянов, Ю.Н., Новиков В.И. Литературная эволюция / Ю.Н. Тынянов
// Избр. труды; сост., вст. ст., коммент. В.И. Новикова – М.: Agraf, 2002. – 496 с.
423. Тынянов, Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Ю.Н. Тынянов. –
М.: Наука, 1977. – 349 с.
424. Уорф, Б.Л. Лингвистика и логика / Б.Л. Уорф // Новое в лингвистике;
сост., вст. ст., коммент. В.А. Звягинцева. – М.: Иностр. лит., 1960. – №. 1. – С. 183-
198.
425. Уорф, Б.Л. Наука и языкознание (О двух ошибочных воззрениях на
речь и мышление, характеризующих систему естественной логики, и о том, как
слова и обычаи влияют на мышление) / Б.Л. Уорф // Новое в лингвистике; сост.,
вст. ст., коммент. В.А. Звягинцева. – М.: Иностр. лит. – 1960. – № 1. – С. 5-31.
 333

426. Уорф, Б.Л. Отношение норм поведения и мышления к языку /

Б.Л. Уорф // Новое в лингвистике; сост., вст. ст., коммент. В.А. Звягинцева – М.:
Иностранная литература. – 1960. – № 1. – С. 135-168.
427. Успенский, Б.А. Избранные труды. Семиотика истории. Семиотика
культуры / Б.А. Успенский. – М.: Гнозис, 1994. – Т. I. – 608 с.
428. Успенский, Б.А. Семиотика искусства / Б.А. Успенский. – М.: Школа
«Языки русской культуры», 1995. – 360 с.
429. Успенский, Б.А. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской
Руси: восприятие церковно-славянского и русского языка / Б.А. Успенский //
Избранные труды: в 2 т. – М.: Языки русской культуры, 1996. – Т. II: Язык и
культура. – С. 29-58.
430. Успенский, П.Д. Tertium organum: Ключ к загадкам мира /
Б.А. Успенский. – М.: ФАИР Пресс, 2000. – 432 с.
431. Уфимцева, Н.В. Язык, сознание, культура: межэтнические аспекты /
Н.В. Уфимцева. – М.: РАН, 1996. – 670 с.
432. Уфимцева, Н.В. Языковое сознание и образ мира: сб. ст. /
Н.В. Уфимцева. – М.: РАН, 2000. – 320 с.
433. Ушакова, Т.Н. Языковое сознание и принципы его исследования /
Т.Н. Ушакова // Языковое сознание и образ мира: сб. ст.; под ред. Н.В Уфимцева. –
М.: РАН – 2000. – С. 13-23.
434. Фарыно, Е. Введение в литературоведение / Е. Фарыно. – СПб: РГПУ
им. А.И. Герцена, 2004. – 639 с.
435. Фатеева, Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в
мире текстов / Н.А. Фатеева. – М.: Агар. – 2000. – 280 с.
436. Флиер, А.Я. Культурная компетентность личности: между проблемами
образования и национальной политики / А.Я. Флиер // Общественные науки и
современность, 2000. – № 2. – С. 151-165.
437. Фомиченко, Л.Г. Когнитивные основы просодической интерференции:
дис. … д-ра филол. наук: 10.02.04 / Фомиченко Любовь Георгиевна. – М., 1998. –
357 с.
 334

438. Фрейд, З. Я и Оно / З. Фрейд // Я и Оно: Сочинения. – М.: ЭКСМО-

Пресс; Харьков: Фолио, 2001. – С. 841-859.
439. Фролов, В.И. Автоперевод романа В.В. Набокова «Лолита» /
В.И. Фролов // Вестник МГЛУ. – 2016. – № 10 (749). – С. 38-49.
440. Фуко, М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук / М. Фуко. –
Прогресс, 1977. – 456 с.
441. Халеева, И.И. Вторичная языковая личность как реципиент
инофонного текста / И.И. Халеева // Язык-система. Язык-текст. Язык-
способность. – М: Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН. – 1995. – 277 с.
442. Халеева, И.И. Основы теории обучения пониманию иноязычной речи:
Подготовка переводчиков / И.И. Халеева. – М.: Высш. шк., 1989. – 236 с.
443. Халяпина, Л.П. Ключевые категории когнитивной лингвистики как
основа формирования поликультурной языковой личности в процессе обучения
иностранным языкам / Л.П. Халяпина // Вестник Новосибирского
государственного университета. – Серия «Педагогика». – 2006. – Т. 7. – С. 68-73.
444. Харченко, Е.В. Языковое сознание профессионала как предмет
психолингвистики / Е.В. Харченко // Языковое сознание и образ мира; под ред.
Н.В Уфимцевой. – М.: РАН – 2000. – С. 90-98.
445. Хлызова, Н.Ю. Сущность понятия «медиакомпетентность вторичной
языковой личности» и педагогические условия его формирования [Электронный
ресурс] / Н.Ю. Хлызова // Magister Dixit. – 2011. – № 3. – Режим доступа:
http://md.islu.ru/
446. Ходасевич, Вл. О. Сирине / Вл. О. Ходасевич // В.В. Набоков: Pro et
Contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и
зарубежных исследователей. Антология; отв. ред. Д.К. Бурлака. – СПб: Изд.
Русского Христианского гуманитарного института, 1997. – С. 244-250.
447. Хомский, Н. Аспекты теории синтаксиса / Н. Хомский; под ред. с пред.
В.А. Звегинцева; [пер. с англ.]. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972. – 259 с.
448. Хренов, Н.А. Кино: реабилитация архетипической реальности /
Н.А. Хренов. – М.: Анраф, 2006. – 736 с.
 335

449. Цивьян, Ю.Г. Кинематограф как термин литературоведения /

Ю.Г. Цивьян. Таллин, 1982. – 206 с.
450. Цивьян, Т.В. Модель мира е ее лингвистическая основа / Т.В. Цивьян. –
М.: Либроком, 2006. – 328 с.
451. Цивьян, Ю.Г. На подступах к карпалистике / Ю.Г. Цивьян. – М.: НЛО,
2010. – 336 с.
452. Чумак-Жунь, И.И. Художественный текст как феномен культуры:
интертекстуальность и поэзия / И.И. Чумак-Жунь. – М.: Directmedia, 2014 – 227 с.
453. Чупринин, С.И. Перемена участи / С.И. Чупринин. – М.: НЛО, 2003. –
400 с.
454. Шапир, М.И. Эстетический опыт XX века: авангард и постмодернизм /
М.И. Шапир // Philologica. – 1995. – Т. 2. – № 3/4. – С. 136-143.
455. Шварцкопф Б.С. О некоторых лингвистических проблемах, связанных
с цитацией / Б.С. Шварцкопф // Sign. Language. Culture. Mouton, 1970. – С. 658-
673.
456. Шейгал, Е.И. Семиотика политического дискурса / Е.И. Шейгал. – М:
ИТДГК «Гнозис», 2004. – 326 с.
457. Шкловский, В.Б. Развертывание сюжета / В.Б. Шкловский. – Пг.:
ОПОЯЗ. – 1921. – 60 с.
458. Шкловский, В.Б. За 60 лет: работы о кино / В.Б. Шкловский. – М.:
Искусство, 1985. – 573 с.
459. Шраер, М.Д. Набоков: темы и вариации / М.Д. Шраер. – СПб.: Акад.
Проект, 2000. – 374 с.
460. Шубинский, В.И. Город мертвых и город бессмертных. Об эволюции
образов Петербурга и Москвы в русской культуре XVIII–XX вв. / В.И. Шубинский
// Новый мир. – 2000. – № 4. – С. 146-156
461. Шухмин, В. Трэш, или мусорный ветер перемен / В. Шухмин //
Критическая масса. – 2004. – № 1. – С. 6-10.
 336

462. Щерба, Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в

языкознании / Л.В. Щерба // История советского языкознания: некоторые аспекты
общей теории языка; ред. Ф.М. Березин – М.: Высш. шк., 1988. – С. 52-57.
463. Щерба, Л.В. Языковая система и речевая деятельность / Л.В. Щерба. –
Л.: Наука, 1974. – 250 с.
464. Щукин, А.Н. Обучение иностранным языкам: Теория и практика /
А.Н. Щукин – М.: Филоматис, 2007. – 480 с.
465. Эйхенбаум, Б.М. Литература. Кино. Критика. Полемика /
Б.М. Эйхенбаум. – Л.: Прибой, 1987. – 303 с.
466. Эко, У. Заметки на полях «Имени Розы» / У. Эко // Иностранная
литература. – 1988. – №10. – С. 88-104.
467. Эко, У. Отсутствующая структура: введение в семиологию / У. Эко. –
СПб: Петрополис. – 1998. – 432 с.
468. Эко, У. Пять эссе на тему эстетики / У. Эко. – СПб.: Симпозиум, 2000. –
158 с.
469. Эко, У. Как написать дипломную работу / У. Эко. – М.: Книжный дом
«Университет», 2001. – 267 с.
470. Эко, У. Шесть прогулок в литературных лесах / У. Эко. – СПб.:
Симпозиум, 2002. – 285 с.
471. Эко, У. Открытое произведение / У. Эко. – М.: Академический проект,
2004. – 384 с.
472. Эко, У. Поэтика Джеймса Джойса / У. Эко. – СПб.: Симпозиум, 2006. –
496 с.
473. Эко, У. Поиски совершенного языка в европейской культуре / У. Эко. –
М.: Александрия, 2007. – 423 с.
474. Эко, У. Полный назад! Горячие войны и популизм в СМИ / У. Эко. – М.:
ЭКСМО, 2007. – 137 с.
475. Эко, У. Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробка / У. Эко. –
СПб.: Симпозиум, 2008. – 416 с.
 337

476. Эко, У. История иллюзий. Легендарные места, земли, страны / У. Эко. –

М.: СЛОВО/SLOVO, 2013. – 326 с.
477. Эпштейн, М.Н. Истоки и смысл русского постмодернизма /
М.Н. Эпштейн // Звезда. – 1996. – № 8. – С. 166-188.
478. Эпштейн, М.Н. Постмодерн в России: литература и теория /
М.Н. Эпштейн. – М.: Изд-во Р. Элинина, 2000. – 368 с.
479. Эпштейн, М.Н. Постмодерн в русской литературе / М.Н. Эпштейн. –
М.: Высш. шк., 2003. – 495 с.
480. Эпштейн, М.Н. Проективный словарь русского языка. Неология
времени / М.Н. Эпштейн // Семиотика и авангард. Антология; под общ. ред.
Ю.С. Степанова. – М.: Академический проспект, Культура, 2006. – С. 1031-1076.
481. Эпштейн, М.Н. Амероссия / М.Н. Эпштейн. – М.: Серебряные нити,
2007. – 504 с.
482. Эткинд, А.М. Толкование путешествий: Россия и Америка в травелогах
и интертекстах / А.М. Эткинд. – М.: НЛО, 2001. – 691 с.
483. Якобсон, Р.О. Кошки Шарля Бодлера / Р.О. Якобсон // Структурализм за
и против; сост. М.Я. Поляков; [пер. с франц. Г.К. Косикова]. – М.: Прогресс, 1975.
– С. 231-254.
484. Якобсон, Р.О. Лингвистика и поэтика / Р.О. Якобсон // Структурализм:
«за» и «против»; сост. М.Я. Поляков; [пер. с франц. Г.К. Косикова]. – М.:
Прогресс, 1975. – С. 193-230.
485. Якобсон, Р.О. Новейшая русская поэзия: набросок первый /
Р.О. Якобсон. – Прага: Политика, 1921. – 68 с.
486. Ямпольский, М.Б. Память Тиресия: интертекстуальность и
кинематограф / М.Б. Ямпольский. – М.: Культура, 1993. – 673 c.
487. Ярцева, В.Н. Лингвистический энциклопедический словарь /
В.Н. Ярцева. – М.: Сов. энциклопедия, 1990. – 682 с.
488. Яусс, Х.Р. История литературы как провокация литературоведения /
Х.Р. Яусс // Новое литературное обозрение, 1970. – № 12. – С. 34-84.
 338

489. Appel, A. The Annotated Lolita / A. Appel. – New York: Vintage Books,
1991. – 233 p.
490. Appel, A. Nabokov: criticism, reminiscences, translations, and tributes /
A. Appel, C. Newman. – London: Weidenfeld & Nicolson, 1971. – 452 р.
491. Arcaini, E. Analisi linguistica e traduzione / E. Arcaini. – Torino: Pàtron,
1991. – 323 р.
492. Archer, C.M. Culture bump and beyond / C.M. Archer // Culture bound:
ridging the cultural gap in language teaching; ed. Valdes J. M. et al. – Cambridge
University Press, 1966. – P.170-230.
493. Barbero, A. Romanzo russo / A. Barbero. – Milano: Mondadori, 1998. –
504 р.
494. Barile, L. Scrittura e migrazione: Una sfida per la lingua italiana / L. Barile,
A. Prete. – Siena: Università di Siena, 2009. – 180 p.
495. Barthes, R. En sortant du cinema / R. Barthes // Communications. – 1975. –
№ 23. – P. 15-28.
496. Barthes, R. S/Z / R. Barthes. – P.: Seuil, 1970. – 328 р.
497. Basile, B. Verso una dinamica letteraria: testo e avantesto / B. Basile //
Lingua e stile. – 1979. – Vol. XIV. – № 2/3. – P. 395-410.
498. Beaujour, E. Bilingualism / E. Beaujour // The Garland Companion to
Vladimir Nabokov; ed. V. Aleksandrov. – Bert Stern Production, 1995. – P. 37-44.
499. Beaujour, E.K. Vladimir Nabokov / E. Beaujour // The Garland Companion
to Vladimir Nabokov; ed. V. Aleksandrov. – Bert Stern Production, 1995. – P. 81-117.
500. Benedetti C. Pasolini contro Calvino. Per una lettura impura. – Torino:
Bollati Boringhieri, 1998. – 203 p.
501. Ben-Porat, Z. The poetics of literary allusion / Z. Ben-Porat // PTL: A
journal for descriptive poetics and theory of literature. – 1976. – Vol. 1. – № 1. – P. 105-
128.
502. Bernardelli, A. Intertestualità / A. Bernardelli. – Firenze: La Nuova Italia. –
2000. – 180 р.
 339

503. Berry, J.W. Acculturation and adaptation in a new society / J.W. Berry //
International Migration. – 1992. – № 30. – P. 69–85.
504. Berry, J.W. Acculturation: Living successfully in two cultures / J.W. Berry //
International Journal of Intercultural Relations. – 2005. – № 29. – P. 691–712.
505. Berry, J.W. Immigration, acculturation, and adaptation. / J.W. Berry //
Applied Psychology: An International Review. – 1997. – № 46. – P. 5–68.
506. Bloom, H. The Anxiety of Influence, a Theory of Poetry / H. Bloom. –
Oxford: Oxford University Press, 1997. – 208 p.
507. Bloom, H. Vladimir Nabokov / H. Bloom; in ed. H. Bloom. – London:
Chelsea House Pub, 1987. – 382 p.
508. Bloomfield, L. Language / L. Bloomfield. – New York-London: Allen &
Unwin, 1958. – 271 р.
509. Bourget, J. Development of Polycentric Consciousness: A Model for
Multicultural Education [Электронный ресурс] / J. Bourget. – Режим доступа:
http//www.users.csbsju.edu/intercul/index/html/.
510. Branigan, Е. Point of View in the Cinema: A Theory of Narration and
Subjectivity in Classical Film / E. Branigan. – Berlin-New York-Amsterdam: Mouton
Publishers, 1984. – 232 p.
511. Brockman, J. Third culture: Beyond the scientific revolution / J. Brockman.
– New York: Simon and Schuster, 1996. – 373 р.
512. Brooks, N. Language and language learning / N. Brooks. – New York:
Harcourt, Brace & Co, 1960. – 521 р.
513. Brown, D. Human Universals / D. Brown. – Cambridge: Cambridge
University Press, 1991. – 528 р.
514. Brown, H.D. Learning a second culture / Н.D. Brown // Culture Bound; ed.
J.M. Valdes. – Cambridge: Cambridge University Press, 1996. – P. 33-48.
515. Bruccoli, M.J. Selected Letters 1940-1977 / Matthew J. Bruccoli. – New
York: Harcourt Brace Jovanovich, 1989. – 424 p.
516. Byram, M. Cultural Studies in Foreign Language Education / M. Byram. –
Clevedon: Multilingual Matters Ltd, 1989. – 383 р.
 340

517. Cancogni, A. The Mirage in the Mirror: Nabokov’s «Ada» and Its French
Pre-Texts / A. Cancodni. – New York: Garland, 1985. – 630 р.
518. Cardone, L. Introduzione al linguaggio del film / L. Cardone L. Cuccu. –
Roma: Carocci, 2003. – 148 р.
519. Ceserani, R. Raccontare il postmoderno / R. Ceserani. – Torino: Bollati-
Boringhieri, 1997. – 392 р.
520. Colucci, M. Il diavolo e l’acquavite: quel viaggio Moskvà-Petuški /
M. Colucci // Mosca sulla vodka. – Milano: Feltrinelli, 1990. – P. 187-210.
521. Conte, G.B. Memoria dei poeti e sistema letterario / G.B. Conte. – Torino:
Einaudi, 1974. – 482 р.
522. Contini, G.F. Filologia / G.F. Contini // Breviario di ecdotica. – Torino:
Einaudi, 1990. – P. 3-66.
523. Contini, G.F. Varianti e altra linguistica. Una raccolta di saggi (1938-1968) /
G.F. Contini. – Torino: Einaudi, 1970. – 593 р.
524. Corti, M. Il binomio intertestualità e fonti: funzioni della storia nel sistema
letterario / M. Corti // La scrittura e la storia. Problemi di storiografia letteraria; in ed.
A. Asor Rosa. – Firenze: La Nuova Italia, 1995. – P. 115-130.
525. Corti, M. Principi della comunicazione letteraria. Introduzione alla
semiotica della letteratura / M. Corti. – Milano: Bompiani, 1976. – 525 р.
526. Culler, J. In difesa della sovrainterpretazione / J. Culler // Interpretazione e
sovrainterpretazione; ed. U. Eco, S. Collini. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 133-150.
527. Denissova, G.V. Ritratti critici: letteratura russa / G.V. Denissova // Belfagor.
– № 4-31. – 2004. – P. 423-430.
528. Denissova, G.V. Il buon Stalin, oppure alla ricerca delle fedi perdute /
G.V. Denissova // Belfagor. – 2005. – № 2-31. – P. 204-208.
529. Denissova, G.V. Dal linguaggio delle donne alla scrittura femminile: una
pratica di diversità? / G.V. Denissova // Lei. Racconti russi al femminile. – Pisa: Pisa
University Press, 2008. – Р. 185-200.
530. Denissova, G.V. Ritratti critici: letteratura russa / G.V. Denissova // Belfagor.
– 2009. – № 2-31. – P. 235-236.
 341

531. Denissova, G.V. Il crocevia letterario nella Russia di Putin / G.V. Denissova
// Belfagor. – 2010. – № 2-31. – P. 201-204.
532. Denissova, G.V. Tradurre gli autori russi contemporanei / G.V. Denissova //
Belfagor. – 2011. – № 4-31. – P. 472-476.
533. Denissova, G.V. Dall'età romantica al primo Novecento / G.V. Denissova //
Dallo stilo allo schermo: sintesi di teoria della traduzione. – Pisa: Pisa University Press,
2011. – Р. 43-54.
534. Denissova, G.V. Quattro generazioni: ritratti linguistici dei russofoni /
G.V. Denissova // Venok: Studia Slavistica Stefano Garzonio sexagenario oblata; ed. G.
Carpi, L. Fleishman, B. Sulpasso. – Stanford: Stanford Slavic Studies, 2012. – V. 2. –
Р. 319-334.
535. Denissova, G.V. Il russo nella galassia dell’informazione / C. Cadamagani,
A. Carbone, G.V. Denissova. – Pisa: Pisa University Press, 2019. – 187 p.
536. Denissova, G.V. Developing Secondary Language Identity in the Context of
Professional Communication / А.А. Zalizniak, G.V. Denissova, Е.А. Redkina //
Psychology in Russia: State of the Art. – 2019. – № 1 (12). – P. 20-29.
537. Dennet, D. Kind of Minds / D. Dennet. – New York: Vasic Books, 1996. –
273 р.
538. Dijk, T.A. Aims of Critical Discourse Analysis / T.A. Dijk // Japanese
Discourse. – 1995. – Vol.1. – P. 17-27.
539. Dolinin, A. Lolita in Russian / A. Dolinin // The Garland Companion to
Vladimir Navokov; ed. A. Alexandrov – London: Routledge, 1995. – P. 321-330.
540. D’Amelia, A. Pietroburgo Capitale Delia Cultura Russa / A. D’Amelia. –
Salerno: Università di Salerno, 2004. – P. 300.
541. Eco, U. Diario minimo / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1963. – 152 p.
542. Eco, U. Trattato di semiotica generale / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1975. –
425 p.
543. Eco, U. Il superuomo di massa / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1976. – 184 p.
544. Eco, U. Sugli specchi e altri saggi / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1985. –
371 p.
 342

545. Eco, U. Interpretazione e sovrainterpretazione / U. Eco. – Milano:

Bompiani, 1995. – 208 р.
546. Eco, U. Riflessioni teorico-pratiche sulla traduzione / U. Eco // Teorie
contemporanee della traduzione; In ed. S. Nergaard. – Milano: Bompiani, 1995. – P.
121-146.
547. Eco, U. Kant e l'ornitorinco / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1997. – 454 p.
548. Eco, U. Semiotic Approaches / U. Eco, S. Nergaard // Routledge
Encyclopedia of Translation Studies. – London: Routledge, 1998. – P. 218-222.
549. Eco, U. I limiti dell’interpretazione / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1999. –
369 р.
550. Eco, U. Lector in fabula. La cooperazione interpretativa nei testi narrativi /
U. Eco. – Milano: Bompiani, 1999. – 256 р.
551. Eco, U. Trattato di semiotica generale / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1999.
– 432 р.
552. Eco, U. Come si fa una tesi di laurea / U. Eco. – Milano: Bompiani, 2000. –
302 р.
553. Eco, U. Opera aperta / U. Eco. – Milano: Bompiani, 2000. – 437 р.
554. Eco, U. Dire quasi la stessa cosa / U. Eco. – Milano: Bompiani, 2003. –
95 p.
555. Ellis, R. Understanding Second Language Acquisition / R. Ellis. – Oxford:
Oxford University Press, 1986. – 539 р.
556. Epshtejn, M. Russian Postmodernism. New Perspectives on Post-Soviet
Culture / M. Epshtejn, A. Genis, V.G. Slobodanka. – New-York-Oxford: Berghahn
Books, 1999. – 493 р.
557. Even-Zohar, I. La posizione della letteratura tradotta all’interno del
polisistema letterario / I. Even-Zohar // Teorie contemporanee della traduzione; ed.
S. Nergaard. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 225-238.
558. Fabbro, F. Il cervello bilingue / F. Fabbro. – Roma: Astrolabio-Ubaldini,
1996. – 392 р.
 343

559. Fairclough, N.L. Discourse and Social Change / N.L. Fairclough. – Oxford:
Polity Press, 1989. – 400 p.
560. Fairclough, N.L. Language and Power / N.L. Fairclough. – London:
Longman, 1989. – 259 p.
562. Fokkema, D. Literary History, Modernism, and Postmodernism /
D. Fokkema. – Amsterdam: Philadelphia, 1984. – 63 p.
563. Fokkema, D. The semantic and syntactic organization of postmodernism /
H. Bertens, D. Fokkema // Approaching postmodernism – Amsterdam: Philadelphia,
1986. – P. 81-98.
564. Friedberg, M. Literary Translation in Russia. A Cultural History /
M. Friedberg. – Pennsylvania: The Pennsylvania State University Press, 1997. – 284 р.
565. Garzonio, S. Problemi di periodizzazione della letteratura russa moderna /
S. Garzonio // Le letterature dei paesi slavi: storia e problemi di periodizzazione; ed.
G. Brogi Bercoff. – Milano: ILLEO, 1999. – P. 17-36.
566. Gebert, L. Immagine linguistica del mondo e carattere nazionale nella
lingua. A proposito di aune recenti pubblicazioni / L. Gebert // Studi Slavistici. – 2006.
– № 3. – P. 34-56.
567. Genette, G. Palimpsestes: La Littérature au second degree / G. Genette. –
Paris: Editions du Seuil, 1997. – 371 р.
568. Gentner, D. Advances in the Investigation of Language and Thought /
D. Gentner, A. Goldin-Meadow. – Cambridge, 2003. – 372 р.
569. Giovannoli, R. Saggi su «Il nome della rosa» / R. Giovannoli. – Milano:
Bompiani, 1999. – 261 р.
570. Giuliani, R. Karl Brjullov e i capricci della sua fama italiana / R. Giuliani //
Venok. Studia slavica Stefano Garzonio sexagnario oblate; ed. G. Carpi, L. Fleishman,
B. Sulpasso – Stanford: Stanford University Press, 2012. – P. 94-104.
571. Goodwin, C. Conversational Organization. Interaction between Speakers
and Hearers / C. Goodwin. – New York: Academic Press, 1981. – 240 p.
 344

572. Gorlitzer von Mundy, V.A 94-year-old with one German language center
and probably two Slovenian centers / V.A Gorlitzer von Mundy // Readings on Aphasia
in Bilinguals and Polyglots; ed. M. Paradis. – Monreal: Didier, 1983. – P. 624-625.
573. Graesser, A.C. Five Metaphors for Text Understanding / A.C. Graesser //
Models of Understanding Text; Eds. B.K. Britton, A.C. Graesser. – New York, 1996. –
P. 341-351.
574. Grayson, J. Nabokov Translated: A Comparison of Nabokov’s Russian and
English Prose / J. Grayson. – Oxford: Oxford University Press, 1977. – 792 р.
575. Greimas, A.J. Sémiotique. Dictionnaire raisonné de la théorie du langage /
A.J. Greimas, J. Courtés. – Paris: Hachette, 1979 – 383 р.
576. Halliday, M. Language as Social Semiotic / M. Halliday. – London: Arnold,
1978. – 374 р.
577. Hansen-Love, О. Intermedialitat und Intertextualitat: Probleme der
Korrelation von Wort und Bildkunst / О. Hansen-Love // Dialog der Texte; Hrsg.
V.W. Schmidt, W.D. Stempel. – Wien, 1983. – P. 291-360.
578. Harris, L.L. Short Story Critisism / L.L. Harris, S. Fitzgerald. – Detroit,
1988. – 576 p.
579. Harris, Z.S. Discorse Analysis / Z.C. Harris. – Mouton: The Hague, 1963. –
73 p.
580. Harweg, R. Pronomina und Textkonstitution / R. Harweg. – München:
Welhelm Fink Verlag, 1968. – 392 р.
581. Hassan, I. Making Sense: The Trials of Postmodernist Discourse / I. Hassan
// New Literature History. – 1987. – Vol. 18. – № 2. – P. 437-459.
582. Hassan, I. The Dismemberment of Orpheus: Towards a Postmodernist
Literature / I. Hassan. – Urbana, 1971. – 297 p.
583. Hinds, J. Organizational Patterns in Discourse / J. Hinds // Discourse and
Syntax; ed. T. Givon. – New York: Academic Press, 1979. – P. 135-157.
584. Hinds, J. Paragraph Structure and Pronominalization / J. Hinds // Papers in
Linguistics. – 1977. – № 10. – P. 77-99.
 345

585. Hockett, Ch. A Course in Modern Linguistics / Ch. Hockett. – N.Y.:

Macmillan Company, 1958 – 532 p.
586. Holthuis, S. Intertextuality and meaning constitution. An approach to the
comprehension of intertextual poetry / S. Holthuis // Approaches to Poetry, Some
Aspects of Textuality and Intermediality; ed. Petöfi Olivi. – Berlin: Walter de Gruyter,
1994. – P. 77-93.
587. Hutcheon, L. A Theory of Parody / L. Hutcheon. – New York-London:
Routledge, 1985. – 382 р.
588. Hutcheon, L. Intertextuality / L. Hutcheon // International Encyclopedia of
Communication; ed. E. Barnouw. – New York-London: Oxford University Press, 1989.
– P. 349-351.
589. Hutcheon, L. Irony’s Edge. The Theory and Politics of Irony / L. Hutcheon.
– New York-London: Routledge, 1994. – 582 р.
590. Huttunen, T. Modernism and Postmodernism: Means of Understanding 20th
Century Russian Culture / T. Huttunen, P. Pesonen, S. Turuma // Russia: More Different
Than Most; ed. M. Kangaspuro. – Helsinki: Kikimora Publications, 1999. – P. 34-64.
591. Jakobson, R. Linguistics and Poetics / R. Jakobson // Style in Language; ed.
Th.A. Sebeok. – Cambridge: Mass, 1960. – P. 350-377.
592. Jameson, F. Postmodernism and Consumer Society / F. Jameson // The
Antiaestetic: Essays on Postmodern Culture; ed. H. Forster. – Port Townsend, 1984. –
P. 111-126.
593. Jameson, F. The Political Unconscious. Narrative as a Socially Symbolic /
F. Jameson. – London-New York: Routledge, 1983. – 296 p.
594. Jardine, A. Intertextuality / A. Jardine // Encyclopedic Dictionary of
Semiotics; ed. Т.Е. Sebeok. – Berlin, New York-Amsterdam, 1986. – P. 387-389.
595. Jaworski, A. The discourse reader / A. Jaworski, N. Coupland. – New York-
London: Routledge, 2014 – 173 р.
596. Johnson, D.C., Intertextuality and Language Policy / D.C. Johnson //
Research methods in language policy and planning: A practical guide. – 2015. – Vol. 4.
– P. 166-177.
 346

597. Kaplan, R.B. Culture and the written language / R.B. Kaplan // Culture
Bound; ed. by J.M. Valdes. – New York: Cambridge University Press, 1996. – P. 8-19.
598. Kara-Murza, A. Firenze russa / A. Kara-Murza. – Roma: Sandro Teti Ed. –
280 p.
599. Karlinsky, S. The Nabokov-Wilson Letters: Correspondence Between
Vladimir Nabokov and Edmund Wilson, 1941-1971 / S. Karlinsky. – New York: Harper
and Row, 1979. – 346 р.
600. Kristeva, J. Sémeiotiké. Recherches pour une sémanalyse / J. Kristeva. –
Paris: Seuil, 1969. – 373 р.
601. Kristeva, J. La révolution du langage poétique / J. Kristeva. – Paris: Seuil,
1974. – 379 р.
602. Lachmann, R. Concepts of Intertextuality / R. Lachmann // Issues in Slavic
Literary and Cultural Theory. – Bochum: Universitätsverlag Dr. Norbert Brockmeyer,
1989. – P. 391-400.
603. Lachmann, R. Gedächtnis und Literatur. Intertextualität in der russischen
Moderne / R. Lachmann. – Frankfurt/Mein: Suhrkampf, 1990. – 274 р.
604. Lakoff, G. Women: Fire and Dangerous Things. What Categories Reveal
about the Mind / G. Lakoff. – Chicago: The University of Chicago, 1987. – 593 р.
605. Leopold, W. Speech development of bilingual child / W. Leopold. –
Evanston: Northwestern Univ. Press, 1939. – 155 p.
606. Levelt, W.J. Speaking: From Intention to Articulation / W.J. Levelt. –
Cambridge: The MIT Press, 1993. – 493 р.
606. Lippmann, W. Public Opinion / W. Lippmann. – New-York: Harcourt, 1922.
– 734 р.
607. Lo, Gatto E. «Poesia russa della rivoluzione» / E. Lo Gatto. – Roma: Stock,
1923. – 123 p.
608. Loiseau, S. Zatsman Information technologies for creating the database of
equivalent verbal forms in the Russian–French multivariant parallel corpus / S. Loiseau,
D.V. Sitchinava, A.A. Zalizniak, I.M. Zatsman // Информатика и её применения,
2013. – Vol.7. – № 2. – P. 100-109.
 347

609. Lotman, Ju.M. Il problema di una tipologia della cultura / Ju. M. Lotman // I
sistemi di segni e lo strutturalismo sovietico. – Milano, 1969. – P. 309-318.
610. Lotman, Ju.M. Le texte et la fonction / Ju. M. Lotman // Semiotica. – 1969.
– Vol. l. – № 2. – P. 205-217.
611. Lotman, Ju.M. La struttura del testo poetico / Ju.j M. Lotman. – Milano:
Mursia, 1972. – 361 p.
612. Lott, D. Analysing and Counteracting Interference Errors / D. Lott // Journal
ELT, 1983. – № 3. – P. 256-261.
613. Lubin, P. Kickshaws and Motley / P. Lubin // Russian Literature
Triquarterly, 1970. – № 17. – P. 187-208.
614. Marconi, D. Dizionari e enciclopedie / D. Marconi. – Torino: Giappichelli,
1986. – 182 р.
615. Marconi, D. La competenza lessicale / D. Marconi. – Roma-Bari: Laterza,
1999. – 142 р.
616. Marcucci, G. «Mosca non crede alle lacrime» nel doppiaggio italiano /
G. Marcucci // Slavia. – 2004. – № 3. – P. 112-130.
617. Mariani, M. Bilinguismo e traduzione. Dalla neurolinguistica alla didattica
delle lingue / M. Mariani, L. Salmon. – Torino: Franco Angeli, 2012. – 192 p.
618. Mengozzi, C. Strategie e forme di rappresentazione di sé nella «letteratura
italiana della migrazione» / C. Mengozzi // Italies. – 2010. – № 14. – P. 10-16.
619. Neuber, W. Topic und Intertextualitat / W. Neuber // Intertextualitat in der
fruhen Neuzeit; ed. W. Kühlmann, W. Neuber. – Frankfurt am Mein, 1994. – P. 253-
278.
620. Nicolai, G. Dizionario delle parole russe che s’incontrano in italiano /
G. Nicolai. – Roma: Bulzoni. – 2003. – 426 p.
621. Nida, E. Toward a Science of Translating / E. Nida. – Leida: Brill, 1964. –
331 p.
622. Norris, Ch. Deconstruction and the Interest of Theory / Ch. Norris. –
London: Academic Press, 1988. – 244 p.
 348

623. Oberg, K. Culture shock: adjustment to new cultural environments /

K. Oberg // Practical Anthropology. – № 7. – P. 177-182.
624. Osgood, C.E. Lectures on language performance / C.E. Osgood. – New
York: Springer-Verlag, 1980. – 294 р.
625. Osgood, C.E. Psycholinguistics / C.E. Osgood, T.A. Sebeik. – Bloomington:
Indiana University Press, 1965. – 487 р.
626. Paradis, M. Neurolinguistic aspects of implicit and explicit memory:
implications for bilingualism and second language acquisition / M. Paradis // Implicit
and Explicit Language Leraning; in ed. Ellis N. – London: Academic Press, 1994. – P.
393-419.
627. Pasquali, G. Arte allusiva / G. Pasquali // Pagine stravaganti. Firenze:
Sansoni, 1968. – P. 275-282.
628. Pinker, S. How the mind works / S. Pinker. – New York: W. W. Norton &
Company; Later prt. Edition, 1997. – 672 р.
629. Pinker, S. The Language Instinct: How the Mind Creates Language: The
New Science of Language and Mind (Penguin Science) / S. Pinker. – London: Penguin,
1995. – 496 р.
630. Pirandello, L. L’umorismo / L. Pirandello. – Milano: Mondadori, 1995. –
241 р.
631. Popovič, A. Aspects of metatext / A. Popovič // Canadian review of
comparative literature Revue Canadienne de littérature compare. – 1976. – Vol. 3. –
№ 3. – P. 2-23.
632. Possamai, D. Che cos’è il postmodernismo russo? Cinque percorsi
interpretative / D. Possamai. – Padova: Il poligrafo, 2000. – 96 р.
633. Proffer, C. Ada as Wonderland: A Glossary of Allusions to Russian
Literature / C.R. Proffer // Things About Nabokov. – Bloomington: Indiana University
Press, 1972. – P. 249-279.
634. Proffer, C.R. Keys to Lolita / C.R. Proffer. – Bloomington: Indiana
University Press, 1969. – 393 р.
 349

635. Pym, A. Pour une Ethique du Traducteur / A. Pym. – Ottawa: Artois Presses
Université, 1997. – 429 р.
636. Quaquarelli, L. Certi confini: Sulla letteratura italiana dell'immigrazione /
L. Quaquarelli. – Milano: Morellini, 2010. – 200 p.
637. Redmond, M.J. Shakespeare, politics, and Italy: intertextuality on the
Jacobean stage / M.J. Redmond. – New York-London: Routledge, 2016. – 450 р.
638. Riffaterre, M. Intertextuality vs. hypertextuality / M. Riffaterre // New
Literary History. – 1994. – Vol. 25. – № 4. – P. 779-788.
639. Riffaterre, M. Le syllepse intertextuelle / M. Riffaterre // Poétique. – 1979. –
№ 40. – P. 496-501.
640. Riffaterre, М. Describing Poetic Structures: Two Approaches to Baudelaire’s
Les chats» / M. Riffaterre // Reader-Response Criticism. From Formalism to post-
structuralism; ed. Tomkins S. – Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 1980.
– P. 26-40.
641. Riffaterre, М. Semiotics of Poetry / M. Riffaterre. – Bloomington, Indiana:
Indiana University Press, 1978. – 693 р.
642. Riffaterre, М. Sémiotique intertextuelle: l’interpretant / M. Riffaterre //
Revue d’Esthétique. – 1972. – № 1-2. – P. 128-150.
643. Rizzi D. Archivio russo italiano III. Vjačeslav Ivanov – Testi inediti /
D. Rizzi, A. Shishkin. – Salerno, Universita di Salerno, 2001. – 338 p.
644. Rorty, R. Il Progresso del Pragmatista / R. Rorty // Interpretazione e
sovrainterpretazione; ed. U. Eco. – Milano: Bompiani, 1995. – P. 109-132.
645. Rorty, R. Consequences of Pragmatism: Essays 1972-1980 / R. Rorty. –
Minneapolis: University of Minnesota Press, 1982. – 288 p.
646. Salmon, Kovarski L. Onomastica letteraria e traduttologia: dalla teoria alla
strategia / L. Salmon Kovarski // Rivista Italiana di Onomastica. – 1995. – № 1. – P. 67-
83.
647. Salmon, Kovarski L. La critica della traduzione: teoria, norma e flessibilità /
L. Salmon Kovarski // Лингвистика и культурология: сб. ст. – M: Изд-во Моск. ун-та,
2000. – P. 353-369.
 350

648. Salmon, L. Teoria della traduzione. Una riflessione critica, dalle premesse
teoriche alla pratica complete / L. Salmon. – Milano: Vallardi, 2003. – 290 p.
648. Salmon, L. A theoretical proposal on human translation processes /
L. Salmon // Cognitive Systems. – 2006. – № 4. – P. 311.
649. Sasso, G. La mente intralinguistica. L’instabilità del segno: anagrammi e
parole dentro le parole / G. Sasso. – Genova: Marietti, 1993. – 633 р.
650. Saviano, R. Il ragazzo guerriero della mafia siberiana [Электронный
ресурс] / R. Saviano. – Режим доступа: www.repubblica.it.
651. Savory, Th. The Art of Translation / Th. Savory. – London: Jonathan Cape,
1957. – 476 р.
652. Schank, R.C. Dynamic Memory: a Theory of Reminding and Learning in
Computers and People / R.C. Schank. – Cambridge: Cambridge University Press, 1983.
– 599 р.
653. Schank, R.C. Reading and Understanding: Teaching from the Perspective of
Artificial Intelligence / R.C. Schank. – New York: Lawrence Erlbaum Associates, 1982.
– 895 р.
655. Schank, R.C. The Cognitive Computer: on Language, Learning, and
Artificial Intelligence / R.C. Schank. – Addison-Wesley: Longman Publishing, 1984. –
367 р.
656. Schegloff, Е.А. Between Micro and Macro: Contexts and Others /
E.A. Schegloff. – Berkeley: Berkeley University Press, 1987. – 234 p.
657. Schiffrin, D. Approaches to Discourse / D. Schiffrin. – Oxford, Cambridge:
Blackwell, 1994. – 470 p.
658. Segre, C. Avviamento all’analisi del testo letterario / C. Segre. – Torino:
Einaudi, 1985. – 399 р.
659. Segre, C. Intertestuale/interdiscorsivo. Appunti per una fenomenologia delle
fonti / C. Segre // La parola ritrovata. Fonti e analisi letteraria; ed. C. Di Girolamo,
I. Paccagnella. – Palermo: Sellerio, 1982. – P. 15-28.
660. Segre, C. Intrecci di voci. La polifonia nella letteratura del Novecento /
C. Segre. – Torino: Einaudi, 1991. – 439 р.
 351

660. Segre, C. I segni e la critica / C. Segre. – Torino: Einaudi, 1969. – 1031 p.

661. Segre, C. Le strutture e il tempo / C. Segre. – Torino: Einaudi, 1974. – 279 p.
662. Shakespeare, W. Macbeth / W. Shakespeare. – New York: Garden City,
2014. – 500 p.
663. Spagnol, E. Enciclopedia delle citazioni / E. Spagnol. – Milano: Garzanti
Libri, 2000. – 1182 р.
664. Steiner, G. After Babel. Aspects of Language and Translation / G. Steiner. –
London Oxford New York: Oxford University Press, 1999. – 462 р.
665. Steiner, G. Extraterritorial / G. Steiner // TriQuarterly. – 1970. – № 17. – P.
119-127.
666. Stubbs, M. Discourse Analysis. The Sociolinguistic Analysis of Natural
Language / M. Stubbs. – Chicago: Chicago University Press, 1983. – 2841 р.
667. Swales, J.M. Genre Analysis: English in Academic and Research Settings /
J.M. Swales. – Cambridge: Cambridge University Press, 1990. – 260 p.
668. Tammi, P. Russian Subtexts in Nabokov’s Fiction / P. Tammi. – Tampere:
Tampere Univ. Press, 1996. – 382 р.
669. Taylor, J.R. Linguistic Categorization: Prototypes in Linguistic Theory /
J.R. Taylor. – Oxford: Clarendon Press, 1989. – 140 p.
670. Taylor, J.R. Models of word meaning in comparison: The two-level model
(Manfred Bierwisch) and the network model (Ronald Langacker) / J.R. Taylor // Current
approaches to the lexicon; ed. R. Driven, J. Vanparys. – Frankfurt am Mein: Peter Lang,
1995. – P. 3-26.
671. Titone, R. Bilinguismo precoce e educazione bilingue / R. Titone. – Roma:
Armando Ed., 1972. – 383 р.
672. Torop, P. Towards the semiotics of translation / P. Torop // Semiotica. – 2000.
– № 3-4. – P. 597-610.
673. Torop, P. La traduzione totale / P. Torop, B. Osimo. – Guaraldi Logos, 2000. –
484 р.
 352

674. Toury, G. Comunicazione e traduzione. Un approccio semiotico / G. Toury //

Teorie contemporanee della traduzione; ed. S. Nergaard – Milano: Bompiani, 1995. –
P. 103-119.
675. Triandis, H.C. Culture and Social Behavior / H.C. Triandis. – New York:
McGraw-Hill, 1994. – 368 p.
676. Tytler, A.F. Essay on the Principles of Translation / A.F. Tytler. – London:
J.M. Dent & Sons LTD; New York: E.P. Dutton & Co. – 239 p.
677. Vattimo, G. Le avventure della differenza. Che cosa significa pensare dopo
Nietzsche e Heidegger / G. Vattimo. – Milano: Garzanti, 2001. – 283 р.
678. Venturi, A. Revoluzionari russi in Italia, 1917–1921 / A. Venturi. – Milano:
Feltrinelli, 1979. – 214 с.
679. Venuti, L. The Scandals of Translation / L. Venturi. – London and New
York: Routledge, 1998. – 333 р.
680. Venuti, L. The Translator’s Invisibility: A History of Translation / L. Venturi.
– London: Routledge, 1995. – 531 р.
681. Wertsch, J.V. Sociocultural studies of mind / A. Alvarez, P. Del Rio,
J.V. Wertsch. – Cambridge University Press, 1995. – 320 p.
682. White, H.C. Identity and control: A structural theory of social action /
H.C. White. – Princeton: Princeton University Press, 1992. – 482 р.
683. Whorf, B.L. Language, Thought and Reality. Selected Writing: of Benjamín
Lee Whorf / B.L. Whorf. – Cambridge, MA.: The MIT Press, 1956. – 482 р.
684. Wierzbicka, A. Lingua Mentalis: The Semantics of natural Language /
A. Wierzbicka. – Oxford: Oxford University Press, 1980. – 372 р.
685. Wierzbicka, A. The Semantics of Grammar (Studies in Language
Companion Series) / A. Wierzbicka. – Philadelphia: John Benjamins Publishing
Company, 1988. – 261 р.
686. Wierzbicka, A. Cross-cultural Pragmatics: The Semantics of Human
Interaction / A. Wierzbicka. – Oxford: Oxford University Press, 1991. – 621 р.
 353

687. Wierzbicka, A. Semantics, culture, and cognition: Universal human concepts

in culture-specific configurations / A. Wierzbicka. – Oxford: Oxford University Press
on Demand, 1992. – 570 р.
688. Wilensky, R. Discourse, probability, and inference / R. Wilensky // Beliefs,
Reasoning, and Decision Making: psyco-logic. In honor of Bob Abelson; ed. R. Shank,
E. Langer, 1994. – P. 363-387.
689. Zuccoli, L. «Prefazione a Lia Neanova» / L. Zuccoli // L. Neanova
«Immortalità». – Roma: Stock, 1925. – P. 5-12.

б) Художественная литература

690. Амманити, Н. Как велит Бог / Н. Амманити. – М.: Иностранка, 2009. –

592 с.
691. Амманити, Н. Я не боюсь / Н. Амманити. – М.: Махаон, 2005. – 224 с.
692. Битов, А. Кавказский пленник / А. Битов // Книга путешествий по
империи; сост. А. Битов. – М.: АСТ Олимп, 2000. – С. 385-698.
693. Булгаков, М.А. Похождения Чичикова / М.А. Булгаков // Собрание
сочинений: в 8 т. – Мичиган: Ардис, 1982. – Т. 1. – С. 263-275.
694. Вебер, С. Loveless. Повесть о ненастоящей женщине / С. Вебер. – М.:
АСТ, 2007. – 153 с.
695. Веллер, М. Гонец из Пизы, или Ноль часов / М. Веллер. – Харьков:
Фолио, 2002. – 447 с.
696. Верреккья, С. Мярьяж / С. Верреккья. – М.: АСТ, – 2008. – 256 с.
697. Высоцкая, Ю. Глянец (На основе одноименного сценария А.
Кончаловского и Д. Смирновой) / Ю. Высоцкая. – М.: ЭКСМО, 2007. – 201 с.
698. Гаврилов, А. История майора Симинькова / А. Гаврилов // Русские
цветы зла; сост. В.В. Ерофеев. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – С. 366-380.
699. Гандлевский, С. <нрзб> / С. Гандлевский. – М.: Иностранка: Б.С.Г.-
Пресс, 2002. – 184 с.
700. Генис, А. Иван Петрович умер / А. Генис. – М.: НЛО, 1999. – 721 с.
 354

701. Гиголашвили, М. Толмач / М. Гиголашвили. – СПб: Лимбус Пресс,

2003. – 448 с.
702. Горенштейн, Ф. С кошелочкой / Ф. Горенштейн // Русские цветы зла;
сост. В.В. Ерофеев. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – С.148-172.
703. Де, Анджелис Чувство Капучино / Де Анджелис. – СПб.: Амфора.
Петроглиф, 2013. – 319 с.
704. Джордано, П. Одиночество простых чисел / П. Джордано. – М.: РИПОЛ
Классик, 2009. – 137 с.
705. Довлатов, С.Д. Компромисс / С.Д. Довлатов // Собрание прозы: в 3 т. –
СПб.: Лимбус-пресс, 1993. – Т. 1. – С. 175-324.
706. Достоевский, Ф.М. Записки из подполья / Ф.М. Достоевский //
Собрание сочинений: в 12 т. – М.: Правда, 1982. – Т. 2. – С. 400-504.
707. Елизаров, М. Pasternak / М. Елизаров. – М.: АдМаргинем, 2003. – 389 с.
708. Ерофеев, В. Москва-Петушки / В. Ерофеев // Оставьте мою душу в
покое. – М.: Х.Г.С., 1995. – С. 35-136.
709. Ерофеев, В. Пять рек жизни / В. Ерофеев. – М.: Подкова, 1998. – 430 с.
710. Ерофеев, В. Русский апокалипсис: Опыт художественной эсхатологии /
В. Ерофеев. – М.: Book on Demand Limited, 2006. – 371 с.
711. Ерофеев, В. Сила лобного места / В. Ерофеев // Русские цветы зла; сост.
В.В. Ерофеев. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – С. 524-539.
712. Ерофеев, В. Энциклопедия русской души / В. Ерофеев. – М.: Подкова
Деконт +, 1999. – 348 с.
713. Ким, Л. Аня Каренина / Л. Ким // Антология прозы двадцатилетних;
под ред. И. Денежкина. – СПб., М.: Лимбус Пресс, 2003. – С. 201-355.
714. Курицын, В. 7 проз: рассказы, повести / В. Курицын. – Спб.: Амфора,
2002. – 397 с.
715. Левкин, А. Голем, русская версия / А. Левкин. – М.: ОЛМА Медиа
Групп, 2002. – 703 с.
716. Мадзантини, М. Рожденный дважды / М. Мадзантини. – СПб: Азбука,
2011. – 148 с.
 355

717. Малапарте, К. Капут / К. Малапарте. – М.: АдМаргинем, 2015. – 400 с.

718. Малапарте, К. Проклятые тосканцы / К. Малапарте. – М.: Барбарис,
2015. – 176 с.
719. Малапарте, К. Шкура / К. Малапарте. – М.: АдМаргинем, 2015. – 304 с.
720. Мамлеев, Ю. Блуждающее время / Ю. Мамлеев. – СПб.: Либус Пресс,
2003. – 280 с.
721. Мамлеев, Ю. Тетрадь индивидуалиста / Ю. Мамлеев // Русские цветы
зла; сост. В.В. Ерофеев. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – С. 123-147.
723. Миляев, С. Петушки-Манхэттен / С. Миляев. – М.: Вагриус, 2001. –
200 с.
724. Минаев С. Духless. Повесть о ненастоящем человеке / С. Минаев. – М.
АСТ, 2006. – 307 с.
725. Набоков, В.В. Другие берега / В.В. Набоков // Собрание сочинений: в
4 т. – М.: Правда, 1990. – Т. 4. – С. 133-302.
726. Набоков, В.В. Лолита / В.В. Набоков // В.В. Набоков Американский
период. Собрание сочинений: в 5 т. – СПб.: Симпозиум, 2000. – Т. 2. – С. 50-133.
727. Набоков, В.В. Отчаянье / В.В. Набоков // Собрание сочинений: в 4 т. –
М.: Правда, 1990. – Т. 3. – С. 333-462.
728. Набоков, В.В. Подлинная жизнь Себастьяна Найта / В.В. Набоков //
В.В. Набоков Американский период. Собрание сочинений: в 5 т. – СПб.:
Симпозиум, 2000. – Т. 1. – С. 129-180.
729. Нарбикова, В. … И путешествие / В. Нарбикова // Знамя. – 1996. – № 6.
– С. 5-36.
730. Нове, А. Супервубтнда / А. Нове. – М.: АдМаргинем, 2001. – 240 с.
731. Новиков В. Убить? Любить! / В. Новиков, О. Новикова – М.: Время,
2007. – 340 с.
732. Носов, С. Набоб. Рассказ писателя / С. Носов // Дайте мне обезьяну.
Роман, рассказы, пьесы; сост. С. Носов. – М.: Олма-Пресс, 2001. – С. 9-16.
733. Осоргин, М.А. Из маленького домика / М.А. Осоргин. – Рига, 1921. –
100 с.
 356

734. Пазолини, П.П. Шпана / П.П. Пазолини. – М.: Глагол, 2006. – 320 с.
735. Пелевин, В. Чапаев и Пустота / В. Пелевин. – М.: Вагриус, 2000. – 352
с.
736. Пелевин, В. Жизнь насекомых / В. Пелевин. – М.: Вагриус, 2000. –
240 с.
737. Пелевин, В. Generation «П» / В. Пелевин. – М.: Вагриус, 2001. – 366 с.
738. Пелевин, В. Девятый сон Веры Павловны / В. Пелевин // Встроенный
напоминатель. – М.: Вагриус, 2002. – С. 88-115.
739. Пелевин, В. Ампир В / В. Пелевин. – М.: Эксмо, 2006. – 429 с.
740. Пелевин, В. Т / В. Пелевин. – М.: Эксмо, 2009. – 384 с.
741. Поляков, Ю. Грибной царь / Ю. Поляков. – М.: Росмэн, 2006. – 254 с.
742. Попов, Е. Подлинная история «Зеленых музыкантов» / Е. Попов. – М.:
Вагриус. – 2003. – 334 с.
743. Пригов, Д.А. Описание предметов / В. Ерофеев, Д.А. Пригов,
В. Сорокин // ËПС. – М.: Зебра, 2002. – С. 288-307.
744. Пригов, Д.А. Призывы / В. Ерофеев, Д.А. Пригов, В. Сорокин // ËПС. –
М.: Зебра, 2002. – С. 228-230.
745. Пьецух, Вяч. Плагиат / Вяч. Пьецух. – М.: Глобулус, 2006. – 304 с.
746. Робски, О. Casual / О. Робски. – М.: Росмэн-пресс, 2006. – 293 c.
747. Робски, О. Жизнь заново / О. Робски. – М.: Росмэн-пресс, 2006. – 93 с.
748. Рубинштейн, Л. Коммунальное чтиво / Л. Рубинштейн // Итоги. – 1998.
– № 18 (103). – С. 54-58.
749. Рубинштейн, Л. Случаи из языка / Л. Рубинштейн. – СПб.: Изд-во
Ивана Лимбаха, 1998. – 80 с.
750. Рубинштейн, Л. Мама мыла раму // Русские цветы зла; сост.
В.В. Ерофеев. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – С. 435-445.
751. Рубинштейн, Л. Домашнее музицирование / Л. Рубинштейн. – М: НЛО,
2000. – 440 с.
752. Рубинштейн, Л. Погоня за шляпой / Л. Рубинштейн. – М: НЛО, 2004. –
256 с.
 357

753. Савьяно, Р. Гоморра / Р. Савьяно. – М.: Гелеос, 2010. – 352 с.

754. Скарпа, Т. Венеция – это рыба / Т. Скарпа. – М.: КоЛибри, 2010. – 256 с.
755. Соколов, С. Тревожная куколка // Русские цветы зла; сост. В.В.
Ерофеев. – М.: Зебра-Е, Эксмо, 2001. – С. 256-265.
756. Сорокин, В. День опричника / В. Сорокин. – М.: АСТ; Астрель, 2004. –
245 с.
757. Сорокин, В. Заседание завкома / В. Сорокин // Собрание сочинений: в
2 т. – М.: АдМаргинем, 1998. – Т. 1. – С. 430-443.
758. Сорокин, В. Лед / В. Сорокин. – М.: AдМаргинем, 2002. – 318 с.
759. Сорокин, В. Очередь / В. Сорокин // Собрание сочинений: в 2 т. –
АдМаргинем, 1998. – Т. 1. – С. 261-406.
760. Сорокин, В. Путь Бро / В. Сорокин. – М.: Захаров, 2004. – 304 с.
761. Сорокин, В. Сахарный кремль / В. Сорокин. – М.: АСТ; Астрель, 2008.
– 352 c.
762. Сорокин, В. Трилогия // 23000 / В. Сорокин. – М.: Захаров, 2006. – С.
471-685.
763. Спектр, В. Русский Жиголо / В. Спектр. – М.: АдМаргинем, 2007. –
154 с.
764. Строчков, В. Наречия и обстоятельства / В. Строчков. – М.: НЛО, 2006.
– 435 с.
765. Султанов, Э. Записки оккупанта / Э. Султанов. – СПб.: Амфора.
Петроглиф, 2014. – 190 с.
766. Толстая, Т. Кысь / Т. Толстая. – М.: Подкова, 2000. – 368 с.
767. Улицкая, Л. Пиковая дама и другие / Л. Улицкая // Рассказы. – М.:
Вагриус. – 2001. – С. 261-298.
768. Уткин, А. Хоровод / А. Уткин. – М.: АСТ, 2010. – 480 с.
769. Фелин, О. Двое И Тень. Записки Бешеной Собаки / О. Фелин. – СПб.:
Петрополис, 1927. – 204 c.
770. Ферранте, Э. История о пропавшем ребенке / Э. Ферранте. – М.:
Синдбад, 2017. – 320 с.
 358

771. Ферранте, Э. История одного имени / Э. Ферранте. – М.: Синдбад, 2017.

– 350 с.
772. Ферранте, Э. Моя гениальная подруга / Э. Ферранте. – М.: Синдбад,
2017. – 352 с.
773. Ферранте, Э. Те, кто уходит, и те, кто остается / Э. Ферранте. – М.:
Синдбад, 2017. – 400 с.
774. Шишкин, М. Венерин волос / М. Шишкин. – М.: АСТ, 2012. – 544 с.
775. Шишкин, М. Взятие Измаила / М. Шишкин. – М.: АСТ, 2010. – 480 с.
776. Эко, У. Маятник Фуко. Роман / У. Эко. – СПб: Издательство
«Симпозиум». – 2000. – 764 с.
777. Эко, У. Нулевой номер / У. Эко. – М: АСТ-Corpus, 2015. – 256 с.
778. Эко, У. Остров накануне / У. Эко. – СПб: Симпозиум, 1999. – 659 с.
779. Эко, У. Откровения молодого романиста / У. Эко. – М.: АСТ, Corpus,
2013. – 320 с.
780. Яркевич, И. Солженицын, или Голос из подполья / И. Яркевич //
Мужчины; сост. В. Ерофеев. – М.: Издательский дом «Подкова», 1998. – С. 439-
440.
781. Antonov, A. Prospettiva Lenin / A. Antonov. – Milano: Feltrinelli, 2010. –
150 р.
782. Arnaudo, G. B. «Il Nichilismo» / G.B. Arnaudo. – Torino, 1879. – 210 р.
783. Barbero, A. Romanzo russo / A. Barbero. – Milano: Feltrinelli. – 1998. –
325 р.
784. Bulgakov, M. Le avventure di Čičikov / M. Bulgakova // Romanzi brevi e
racconti (1922-1927). – Torino: Einaudi, 1990. – P. 315-328.
785. Collauti, A. «Nihil. La Rivoluzione russa» / A. Collauti. – Napoli, 1890. –
373 р.
786. Dobyčin, L. La città di Enne / L. Dobyčin. – Milano: Feltrinelli, 1995. –
369 р.
787. Dovlatov, S. Compromesso / S. Dovlatov. – Palermo: Sellerio, 1996. – 194
р.
 359

788. Dovlatov, S. Compromesso / S. Dovlatov. – Palermo: Sellerio, 2000. – 296

р.
789. Eco, U. Il pendolo di Foucault / U. Eco. – Milano: Bompiani, 1999. – 704 р.
790. Erofeev, V. La forza del patibolo / V. Erofeev // I fiori del male russi.
Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 1995. – P. 297-308.
791. Erofeev, V. Mosca sulla vodka / V. Erofeev. – Milano: Feltrinelli, 1990. –
782 р.
792. Gavrilov, A. La storia del maggiore Simin’kov / A. Gavrilov // I fiori del
male russi. Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 205-216.
793. Jarkevič, I. SolŽenicyn, ovvero Una voce dal sottosuolo / I. Jarkevič // I fiori
del male russi. Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 267-272.
794. Lilin, N. Educazione sibiriana / N. Lilin. – Torino: Einaudi. – 2009. – 253 р.
795. Mamleev, Ju. Il quaderno di un individualista / Ju. Mamleev // I fiori del
male russi. Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 37-56.
796. Mosteroff, L. I nichilisti / L. Mostaroff. – Roma, 1883. – 328 р.
797. Nabokov, V. Conclusive Evidence: A Memoir / V. Nabokov. – New York:
Grosset and Dunlap, 1960. – 240 р.
798. Nabokov, V. Despair / V. Nabokov. – New-York: G.P. Putnam’s Sons, 1966.
– 222 р.
799. Nabokov, V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited / V. Nabokov. –
New York: Vintage International, 1989. – 336 р.
800. Nabokov, V. Lolita / V. Nabokov. – Milano: Arnoldo Mondadori, 1971. –
363 р.
801. Nabokov, V. Lolita / V. Nabokov. – Penguin Books, 1995. – 417 р.
802. Nabokov, V. Lolita / V. Nabokov. – Milano: Adelphi, 1998. – 437 р.
803. Neanova, L. «Forze oscure» / L. Neanova. – Milano: Bietti, 1930. – 80 р.
804. Neanova, L. «Immortalità» / L. Neanova. – Roma: Stock, 1925. – 150 р.
805. Neanova, L. «Una donna russa» / L. Neanova. – Milano: Bietti, 1945. –
212 р.
806. Neanova, L. Forze оscure / L. Neanova. – Milano: Bietti, 1930. – 60 р.
 360

807. Oriani, A. Il nemico / A. Oriani. – Milano: L. Omodei Zorini, 1894. – 220 р.

808. Osorgin, M. La sfinge bolscevica / M. Osorgin. – Bologna: N. Zanichelli,
1920. – 288 р.
809. Pelevin, V. Babylon / V. Pelevin. – Milano: Mondadori, 2000. – 532 р.
810. Pelevin, V. La vita degli insetti / V. Pelevin. – Roma: Ed. minimum fax,
2000. – 206 р.
811. Pelevin, V. Il mignolo di Buddha / V. Pelevin. – Milano: Arnoldo Mondadori,
2001. – 372 р.
812. RubinŠtejn, L. La mamma lavava la mela / L. RubinŠtejn // I fiori del male
russi. Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 245-248.
813. Saviano, R. La belezza e l’inferno / R. Saviano. – Milano: Mondadori, 2009.
– 53 р.
814. Severgnini, B. La testa degli italiani / B. Severgnini. – Milano: Bompiani,
2006. – 168 р.
815. Silvestri, R. «I nichilisti. Storia delle loro gesta più memorabili» /
R. Silvestri. – Milano: Franco Buzzi, 1893. – 300 р.
816. Sokolov, S. La crisalide ansiosa / S. Sokolov // I fiori del male russi.
Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 127-134.
817. Sorokin, V. La seduta del Comitato di fabbrica // I fiori del male russi.
Antologia; ed. V. Erofeev. – Roma: Voland, 2001. – P. 217-128.
818. Stez, G. Amore che uccide, o I nichilisti / G. Stez. – Milano: Fratelli Bocca,
1913. – 288 р.