религиозные мыслители

ОИГЕН
РОЗЕНШТОК-ХЮССИ

человека
«Человек по своей природе
является существом историче­
ским - этому аспекту реальности
нас настойчиво и основательно
учит направление мысли, начина­
ющееся с Гегеля... Розеншток-
Хюсси конкретизировал это
положение в такой живой
и яркой форме, как ни один мыс­
литель до него». .. ^ ^
Мартин Бубер
«Мысль Розенштока-Хюсси при­
обретает все большее значение
для теологического диалога в
эпоху, когда интерес к секуляри­
зации и к взаимоотношениям
между богословием и светскими
науками продолжает расти».
Харви К окс
«Особая ценность книги Розен-
штока-Хюсси состоит в том, что
он, в ситуации реального и мни­
мого торжества Русской и Миро­
вой революции, уже намечает
предпосылки и перспективы
выхода из этой ситуации и стара­
ется дать некоторую общую ори­
ентацию постреволюционному
сознанию, закомплексованному
своим прошлым».
г
_
Виталии М ахлин
«Поистине замечательная книга,
полная глубоких прозрений
в отношении сути современной
истории Европы».
Рейнхольд Н ибур
«Розеншток-Хюсси продолжает
изумлять нас своими ослепитель­
ными и неповторимыми прозре­
ниями». v л
уистен Х ь ю О ден
«Розеншток-Хюсси поставил
перед собой задачу, которую
по-разному решали многие сов­
ременные мыслители: сделать
христианство “приемлемым” для
скептического и самодовольно­
го, покрытого коростой “научно­
сти” современного сознания».
Александр Пигалев
«Я считаю “Великие революции”
самой замечательной книгой
нашего времени». „ -
г П э и д ж Смит
9785894670614
1 и 2. Мир, отданный на суд
двенадцати апостолов
(Такие карты преобладали в
776-1203 годы)
Eugen Rosenstock-Huessy

Out of Revolution.
Autobiography
of Western M an

Argo Books
Ойген Розеншток-Хюсси

Великие революции
Автобиография
западного человека

ББИ

Б и б л е й с к о -Б о г о с л о в с к и й Институт
св. апо сто ла А ндрея

Москва
 ISBN 5-89647-061-4

Ойген Р о зе н ш т о к -Х ю с с и

Великие революции.
Автобиография западного человека

Перевод В и тал и я М ахлина. Олега Осовского,

Александра Пигалева, Игоря Соломадина,
Алексея Васильева, Игоря Ефимова
О бложка А н то н а Бизяева

Данный перевод английского издания книги «O ut of Revolution.

Autobiography of W estern Man» Ойгеиа Розенштока-Хюсси
публикуется с согласия издательства Agro Books, U S A

This translation of Out of Revolution. Autobiography of Western Man by

Eugen Rosenstock-Huessy, originally published in English in 1969,
is published by arrangement with Agro Books, U S A

© 1999 by the Heirs o f Eugen Rosenstock-Huessy

© Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2 0 0 2
 ОГЛАВЛЕНИЕ

Вшпалий Махлин. Предисловие к русскому изданию ...................... VIII

Гарольд Д ж . Берман. Введение.............................. .................................... X I

Пролог
МИРОВАЯ ВОЙНА И МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ - НА
ЧАШЕ ВЕСОВ

1. Послевоенное предисловие............................................................................3
2. Arcana Revolutions: к революционерам.............................................. 15
3. Поставлены на карту: свободы и лояльность.................................... 24

Час ть первая
ОТ ЛЕНИНА ДО ЛЮТЕРА: РЕВОЛЮЦИИ МИРЯН

4. Россия: Евроазиатская фабрика овсянки .............................................. 33

5. Франция: Европейский гений И л ь -д е -Ф р а н с а .............................. 107
6. Англия: национальное сообщество внутри Западного м и р а 215
7. Германия: леса народа и хорал душ и ................................................. 294

Переходный п е р ио д

8. Полибий, или воспроизводство форм правления..............................373

Час т ь вторая
ОТ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ ДО АМЕРИКИ:
КЛЕРИКАЛЬНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ

9. Римский император без им перии.............................. .3 9 9

10.Рим; революция святого престола......................................................... 422
11. Италия: Сад итальянского Ренессанса (Вторая клерикальная
революция)......................................................... 457
12. Снова Полибий: наше экономическое будущ ее................................480
13.Выживание А встро-В енгрии...................................................................490
14.Дробящие ж ер н о ва ......................................
15. Американцы .....................................................

Эпилог
МЕТАНОМИКА ОБЩЕСТВА

16.Артикулируя периоды и координируя память ...................... 55

17.Будущее революции.. ...............................................
18.Прощание с Д екартом .................. .6 0 3
19.Значения юмора для выживания ......................................... 615

П р и л о ж е н и я

Список иллю страций .....................................................

Пояснения к картам и иллюстрациям........................................... 62
Биография Ойгена Розенштока-Хюсси и работа о н ё м 635
Автор выражает признательность ..................................
Указатель имён ...............................................
 Виталий Махлин

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Парадоксально, но факт: имя автора книги у нас знают едва ли

не лучше, чем в Западной Европе или США; «Великие революции» —
уже четвёртая книга Розенштока-Хюсси, которую современный
русский читатель может найти среди книжных новинок, тогда как ни
в Германии, ни в США, где он написал и напечатал множество книг
по-немецки и по-английски, о нём почти не вспоминают. Кто и как
будет читать огромную книгу по-русски —это вопрос; но прочи­
тавший «Автобиографию западного человека» —таков глубокомыс­
ленный подзаголовок написанной О. Розенштоком-Хюсси политико-
теологической историософии христианской эры —уже не удивится
тому, что книга нашла его именно в России, и не побоится отнести
к себе её латинский эпиграф: «De Те Fabula Narratur» — «Рас­
сказывается о тебе» (или «Эта история —о тебе»).
Одна из центральных мыслей книги «Великие революции» —как
и творчества О. Розенштока-Хюсси в целом —состоит в том, что
человек вообще живёт как бы на проценты прошлого; он «естест­
венно» пользуется правами и привилегиями, завоевание которых
стоило предшествовавшим поколениям зачастую огромных жертв.
Жизнь на «культурную ренту», как выражался О. Мандельштам,
паразитарное или романтически-эстетизированное отношение к
историческому прошлому неизбежно и заслуженно ведёт к ката­
строфе в настоящем и будущем. Именно потому, что человек на
самом деле живёт не только и не столько «в» культуре, а в суб­
культурной практической среде обитания с другими людьми, — в
сообществе тех или иных культивирующих поступков и практик, а
не в идеалистически (и атеистически) понятой «культуре», —где и
когда борьба за выживание и достойную жизнь неотделима от
борьбы за культуру, — поэтому-то попытки «замкнуть на себя»
человека, культуру, мир, историю, Бога, как это ясно представлено
в книге «Великие революции», не могут не привести к самоотри­
цанию и вырождению и общество, и отдельного человека. Будущее,
в этом смысле, невозможно без какого-то обновления, воскрешения
прошлого; «остранённое» прошлое всё равно восстанет и отомстит
гордому настоящему, попытавшись воскресить себя в живущих
автономно и анонимно.
У Розенштока-Хюсси есть ранняя статья, которая называется
«Время, переживаемое в обратном направлении»; история европей­
ских революций рассказана в книге «Великие революции» по тому же
гротескно-хронологическому принципу: от Революции русской —к
Великой французской революции; потом к Английской революции
17-го века, к Реформации в Германии и к Папской революции в

viii
Средние века. Нужно понять всю серьёзность темы «революции»,
чтобы оценить, почему автор счёл возможным историческую
автобиографию европейского человека завершить апологией юмора
и смеха. Менее всего Розеншток-Хюсси имеет в виду какой-нибудь
умышленный «философический смех» в духе М. Фуко; по его мнению,
никто так не способствовал разъединению людей, как философы, и
никто в такой мере, как философы, не отвечает за взрыв тотали­
таризма и национализма в современной культуре. Юмор и смех, по
мысли Розенштока-Хюсси, —это, скорее, живой социальный источник
«выживания» в ситуации катастроф, своего рода критерий разли­
чения живого и мёртвого в предстоянии будущему. Тот, кто пережил
смерть и всё же сумел избежать её, не может не пошутить и не
посмеяться, —такими являются лучшие рассказы о войне наших
ветеранов. Юмор и вообще «смеховое» поняты Розенштоком-Хюсси
как творческий потенциал человеческого сообщества как такового,
искра «вечного человека», о котором писал один из любимых авторов
Розенштока-Хюсси, Г.К. Честертон.
Книга «Великие революции» была создана и опубликована в
Америке (1938), куда Розеншток-Хюсси эмигрировал в 1933 году.
(Название этого издания: Out o f Revolution: Autobiography o f Western
Man — «Из революции выходящий; автобиография западного
человека»). Ему нравилась страна, но он оказался в почти полной
изоляции в обстановке и атмосфере, которые историки называют
«красные тридцатые». Вокруг иммигранта, в интеллектуальной
американской среде, преобладали более или менее «розовые», в
Европе набирали силу «коричневые» и «чёрные», в России были
совсем «красные». Что касается либералов, то их Розеншток-Хюсси
считал, как и философов, больше других ответственными за эти
политические цвета радуги.
Книга «Великие революции» написана, в известном смысле,
«против всех»: против историков и политиков, против коммунистов
и фашистов, против либералов и консерваторов; но, в то же время,
она написана (или, скорее, «переписана», так как впервые она была
создана и опубликована в Германии по-немецки в 1931 году, под
названием Die Europäischen Revolutionen—«Европейские революции»),
с глубокой верой в здоровые основания человеческого общежития,
испытанные историей. Эту принципиальную, последовательную,
осозноваемую им как христианскую, амбивалентность можно
заметить и в отношении Розенштока-Хюсси к самому феномену
«революции»: любая революция и хуже, и лучше, чем она сознаётся
и воплощается в революционерах, а равно и в контрреволюционерах.
Такая позиция не является «противоречивой» в обычном смысле, она
не является и умозрительной; оценки автора подчас кажутся
риторичными, на деле же они переплетены с реальной много-
смысленностью самих исторических явлений. В этом смысле
«несовременная» в год своего опубликования (1938), книга «Великие
революции», возможно, покажется такой же «несовременной» и
теперь, в 1999 году, на историческом рубеже, когда мы все, в России
и на Западе, на самом деле оказываемся «из революции выходя­

ix
щими», независимо ни от чьих «за» или «против». Особая ценность
книги Розенштока-Хюсси состоит, как кажется, в том, что он, в
ситуации реального и мнимого торжества Русской и Мировой
революции уже намечает предпосылки и перспективы выхода из этой
ситуации и старается дать некоторую общую ориентацию пост-
революционному сознанию, закомплексованному своим прошлым в
самом неизбежном отталкивании от него.
Дистанция, отделяющая нас от нашего ближайшего прошлого,
сейчас как-то внутренне резко и странно сократилась, как во сне; в
ситуации фронтального выхода или исхода из всемирно-истори­
ческой фазы Революции в истории бытия становится по-настоящему
«видно во все концы света», не извне, а изнутри. Современность
1999-го года лжёт и является правдой так же, как это было в 1938.
Худшее прошлое, отвергнутое на словах, на деле выступает под
новыми масками, и старые идеологии узнаются сегодня не по тому,
как их отстаивают, а по тому, как их отвергают. Мы оказались ко
многому не готовы; в особенности не готовы к встрече с Западом,
как Другим для нас в едином историческом времени, из которого мы
в какой-то момент словно выпали, считая себя «впереди планеты
всей». Но это «впереди», как показывает в своей книге Розеншток-
Хюсси, было радикализацией западной утопии в российском
сознании. Чтобы по-новому понять и Запад, и свой российский опыт
истории, нам ещё предстоит подойти к западной мысли не извне её
ответов, а изнутри её вопросов, на чём настаивал Г.В. Флоровский
в «Путях русского богословия» (1937). Осознанию и осуществлению
этой фундаментальной задачи, хочется думать, может послужить и
книга ОЙгена Розенштока-Хюсси.

х
 Гарольд Дж. Берман

ВВЕДЕНИЕ

То, что эта книга, написанная шесть десятилетий назад,

является необычным, замечательным, увлекательным произведением,
не избавило её от относительной безвестности. Она направлена
против традиционной историографии, и большинство историков либо
проигнорировали, либо осудили её. Когда книга впервые вышла в
свет, один из ведущих историков, написавший собственную работу
по «анатомии революции», опубликовал язвительные рецензии на неё
сразу в четырёх различных журналах. Невольно вспоминаются
другие непризнанные гении, такие, как итальянский представитель
философии истории 18-го века Джамбатиста Вико, совершенно не
признанный при жизни и некоторое время после смерти, но на­
званный впоследствии великим первопроходцем, работам которого
сейчас посвящены целые курсы на исторических факультетах наших
университетов. Я не сомневаюсь, что однажды - - возможно, скоро —
учёные-историки откроют, что Розеншток-Хюсси также был одним
из великих основоположников новой и знаменательной интер­
претации истории человечества.
«Великие революции» —история в лучшем смысле этого слова.
Хотя работа воплощает в себе подлинную эрудицию высочайшего
профессионального уровня, она написана преимущественно для
непрофессионала, человека, имеющего общее образование, жела­
ющего знать о том, откуда мы произошли и куда направляемся. Но
это также и теория истории: в ней говорится, как следует понимать
историю, как историки должны писать о ней. В этом введении я
рассмотрю, во-первых, теорию истории Розенштока-Хюсси, его
историографию, и затем то, как эта теория отражена в рассказанной
им «автобиографии западного человека».

Розеншток-Хюсси считает историю периодическим процессом,

имеющим определённые формы и протекающим в течение дли­
тельных промежутков времени в соответствии с повторяющимися
мотивами. Он полагает, что периодизация в истории не произвольна,
и первая задача историка —установить правильную периодизацию.
Он видит правильную периодизацию в великих переворотах, которые
были «муками рождения» новых эпох. Эти великие перевороты
запечатлены в наших праздниках и новых словах, созданных ими, так
же как в новых политических и религиозных институтах и идеях.
Периодические взрывы коллективных страстей, пишет он, «создают
исторические эпохи».
Поэтому историку следует учитывать не только дни и годы, но
также—и прежде всего—поколения и века, если он хочет «избежать
Сциллы беспорядочных фактов и Харибды бессмысленных обоб­
щений». «Научная» и «объективная» историография 19-го и 20-го
веков, поставившая историка вне истории, пришла к постоянному
разделению прошлого на более короткие периоды и окончательной
потере какого-либо чувства направления.
История Розенштока-Хюсси — это его история, история его
поколения, достигшего зрелости во время самоубийственной войны
1914 года в Европе. Его собственный опыт немецкого солдата в
Вердене и опыт целого поколения европейских солдат Первой
мировой войны создал «новую основу для понимания истории». Это
породило новое видение европейской и, в конечном счёте, мировой
истории как нашего наследия — «нашей автобиографии». Книга
Розенштока-Хюсси преодолевает бессознательный национальный —
и часто националистический уклон так называемой «реалисти­
ческой» истории тем, что описывает европейский контекст, в
котором были укоренены все великие национальные революции.
«Автобиографическая» историография Розенштока-Хюсси
раскрывает ошибочность применения картезианских предпосылок
математики и естественных наук к социальным и гуманитарным
наукам. Его недоверие к академическим претензиям на полную
объективность сегодня разделяют лучшие учёные—равно как и его
основные интуитивные прозрения, касающиеся языка или речи, а
именно, их способности ввести человечество в общее будущее. Тем
не менее, практика социальных и гуманитарных наук, включая
«науку» (или «гуманитарную дисциплину») под названием «история»,
остаётся в значительной степени картезианской. Ведущие писатели-
историки всё чаще признают вместе с Розенштоком-Хюсси непол­
ноценность картезианской историографии, согласно которой историк
якобы должен взвешивать, измерять и считать исторические
феномены в попытке преодолеть разумные сомнения, которые,
согласно Декарту, должны быть началом всякого познания. Они
также признают, соответственно, важность значения как страстей,
так и традиций для создания более общих моделей исторических
изменений и непрерывности. Но большая часть людей, пишущих об
истории, то есть авторы диссертаций, представляемых на соискание
докторской степени, учебников и авторитетных монографий,
остаются картезианцами в их подчёркивании важности скепти­
ческого анализа исторических данных и технического объяснения
исторического развития.
Неповторимый стиль Розенштока-Хюсси, который его большой
почитатель, выдающийся американский историк Пейдж Смит, назвал
«неистово анти-академическим языком», является, по словам того же
Смита, «существенным для утверждения его видения».
Для Розенштока-Хюсси история служит определённым целям,
и эти цели раскрываются в ходе её развёртывания. В этом смысле он

xii
мог бы сказать, что история —это откровение, и в ней открывается
наша судьба. Для западного человека цели истории открываются, в
первую очередь, в её периодичности, типах развития и повто­
ряющихся мотивах. Но мы не должны воображать, что как историки
мы имеем право навязывать читателю законченную систему мысли,
с её собственными определениями и собственной методологией.
Историческая наука —это не физика или химия. Розеншток-Хюсси
вовлекает читателя в свою историю нашего наследия и требует
творческого ответа. Последние строки его великой работы выражают
самую суть его историографии: «В общности, которую заново
выстраивает здравый смысл после землетрясения, под падающим
пеплом на склоне Везувия, красное вино жизни имеет более
изысканный вкус, чем где-либо ещё. И человек пишет книгу, чтобы,
протянув руку, убедиться, что он не единственный, кто выжил».

II
Книга «Великие революции» интерпретирует современную
западную историю как единый 900-летний период, начатый то­
тальной революцией —революцией Римской Католической Церкви
под властью папства против императорского, королевского и
феодального господства, — и впоследствии продолженной рядом
тотальных революций, последовательно вспыхивавших в различных
европейских странах. Эти последующие национальные революции —
революции итальянских городов-государств, Реформация в Гер­
мании, Пуританская революция в Англии, Французская и Амери­
канская революции, революция в России —имели последствия для
всей Европы, привели к глубоким общеевропейским переменам.
Диалектика революции и эволюции и, наконец, невозможность
осуществить апокалиптические грёзы великих революций достигли
кульминации в гибели Европы в 1914 году и в русской революции
1917 года.
Такое видение истории западного человека имело целью
восстановление Европы после Первой мировой войны путём
интеграции национальных историй в некую общеевропейскую
судьбу, которая стала бы неотъемлемой частью истории чело­
вечества. Это было предвидением, которое только теперь, спустя два
поколения, начинает осуществляться.
Розеншток-Хюсси начинает своё повествование — после
соответствующего предисловия—с революции в России, в обратной
хронологической последовательности переходя к национальным
революциям 18-го, 17-го и 16-го веков, чтобы затем выявить их
общие корни в Папской революции 1075-1122 годов. Этот приём
позволяет осветить более давние события в перспективе более
знакомых. Тем не менее, в результате читателю приходится
несколько сотен страниц ожидать всестороннего обсуждения
«европейских» интерпретаций в широком смысле (в противо­
положность чисто «национальным»).

xiii
 Карл Маркс назвал революции «локомотивами истории».
Фактически, эти «локомотивы истории» впервые появились именно
на Западе. Маркс принимал в расчёт то, что он называл «буржу­
азными» или «капиталистическими» революциями в Германии, Англии
и Франции, и предсказывал последующую «пролетарскую» или
«социалистическую» революцию. Он так и не нашёл отдельной
революции в период до 16-го века для «феодализма». К сожалению,
марксистская периодизация истории как движения от средне­
векового феодализма к современному капитализму и пост-
современному социализму в итоге проникла в традиционную
историографию не только в Советской России, но почти повсеместно.
К её недостаткам относится абсолютное пренебрежение насиль­
ственным переворотом конца 11-го—начала 12-го веков, названным
в то время «Грегорианской Реформацией» (по имени её лидера, папы
Григория VII) и сегодня повсеместно ппризнаваемым специалистами
революционным переходом от «раннего» к «позднему средневековью».
Розеншток-Хюсси был, возможно, первым, кто проложил дорогу
для концепции книги «Великие революции» и назвал Грегорианскую
Реформацию «Папской революцией». Его интерпретация революци­
онного характера изменения Римской Католической Церкви и
влияния этих перемен на последующие светские революции (каждая
из которых была отчасти направлена против Римской Католической
церкви), выявляет и исправляет марксистскую ошибку экономи­
ческого детерминизма. Историография Розенштока-Хюсси подчёр­
кивает целостный характер — политический, экономический,
социальный, правовой, религиозный и т.д. — этих переворотов,
которым (по крайней мере, одному из которых) каждая нация Запада
обязана своим происхождением.
В середине книги, в Главе 7, названной «Полибий, или Вос­
производство форм правления», читателю предлагается интер­
претация общего начала великих национальных революций и пути
взаимодействия соответствующих национальных характеров,
сформированных ими, при создании общей европейской культуры.
Согласно древней теории Полибия, утверждающей цикличность форм
правления, монархия искажается и сменяется тиранией, за ней
следует аристократия, искажаемая и сменяемая олигархией, за
которой следует демократия, правращающаяся в охлократию —
власть толпы, —снова возвращающую нас к монархии или тирании.
Розеншток-Хюсси показывает, что в Европе —как единой культуре
—монархия, аристократия и демократия сосуществовали, равно как
и феодальные, капиталистические институты. Автор возвращается
к Полибию в Главе 12, проводя параллели не только между соб­
ственно национальными революциями, но и между ними и Папской
революцией. Каждая революция распространяется на несколько
поколений. Каждая проходит период возвышения, затем период
унижения, и каждая имеет последующий «золотой век». Розеншток-
Хюсси иллюстрирует эти циклы, используя не только политические,
экономические и правовые, но и лингвистические, художественные,
а также другие примеры.
 В этой великой работе есть тёмные места, двусмысленности и
ошибки. Но есть и удивительные прозрения, и множество ориги­
нальных исторических открытий. Глава, посвящённая Американской
революции, представляет особый интерес, так как в ней говорится
о том, как в 1776 году американцы разделились (и, можно добавить,
до сих пор остаются разделёнными): с одной стороны — аристо­
кратическое, общинное и традиционалистское («пуританское»)
наследие Английской революции 17-го века, с другой — демо­
кратическая, индивидуалистическая, рационалистическая идеология,
которая восторжествовала немного позже, во время Французской
революции 18-го века.
Каждая великая революция начиналась с радикальных изме­
нений в одном апокалиптическом направлении, но каждая в итоге
примирилась с прошлым, против которого восставала. Работая в
1938 году, Розеншток-Хюсси был свидетелем начала завершения
Русской революции в 1934 году, с возрождением уважения к русской
истории и национальному русскому языку при Сталине и отходом от
революционного интернационализма. Теперь мы видим, что для
полного завершения понадобилось ещё 50 лет.
Размышляя над книгой «Великие революции» спустя почти
шестьдесят лет после её написания, надо признать, что «новая
историческая наука», которая, по утверждению автора, предлагается
«на суд читателя», на сегодняшний день едва ли повлияла на
написание профессиональных работ по истории. Профессиональные
историки всё больше сужают перспективы своих исследований. Они
стремятся всё больше отойти от объекта своего изучения. Только
некоторые—обычно, в конце своей профессиональной деятельности
—тщетно призывают к большей широте, большей глубине в пони­
мании значения прошлого для настоящего и будущего. В дейст­
вительности, временные рамки профессиональной историографии
продолжают сужаться. Календари великих событий, повлиявших на
будущее, и примеры одухотворенного языка, созданного для
выражения страстей, двигавших нашими предшественниками,
приносятся в жертву понятиям «силы» и «условия».
Розеншток-Хюсси был пророком, который, как многие великие
пророки, не был признан в своё время, но время которого, возможно,
приходит теперь. Несмотря на —и благодаря своему нетрадици­
онному характеру—книга «Великие революции» может научить нас
тому, как следует понимать историю, и, что ещё важнее, тому, как
история второго тысячелетия христианской эры может служить
пророчеством о будущем всего человеческого рода.

XV
 ПРОЛОГ

МИРОВАЯ ВОЙНА
И МИРОВАЯ

РЕВОЛЮЦИЯ -

НА ЧАШЕ ВЕСОВ
 Глава первая

ПОСЛЕВОЕННОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Наши страсти делают мир живым. Наши коллективные страсти

созидают историю человечества. Ни одно общественно-политическое
начинание не может отлиться в жёсткие формы государственных
границ, правительств, армии и флота, школ и дорог, законов и
постановлений, до тех пор пока люди не преодолеют свой грубый
индивидуализм и не дадут своим коллективным страстям объединить
себя в общем деле, таком, например, как война, революция, экспе­
диция, совместное созидание Любое политическое движение должно
выбрать некую уникальную человеческую страсть, способную в
данный исторический момент обеспечить единодушие и сплочен­
ность между людьми.
Разные правительства, разные цивилизации будут культивиро­
вать и эксплуатировать или, наоборот, подавлять и ограничивать те
или иные страсти нашей души. В некоторых обществах, как, скажем,
в пуританском, стремление скрыть сексуальную жизнь до такой
степени, будто её вовсе нет, приводит к тому, что видимая жизнь
людей начинает всё больше походить на специфическую и как бы
единственную обстановку молитвенного дома, где признаются только
бесполые добродетели и пороки. В другом типе общества, как,
скажем, в русском, сексуальные эмоции стараются как бы не
замечать или уделяют им мало внимания, зато строго запрещают и
преследуют судом азартные и чисто коммерческие инстинкты,
проявляющие себя в игре на бирже или на скачках.
В зависимости от того, стимулируют или подавляют в обществе
те или иные возможные переживания и стремления, свойственные
природе человека, появляется на свет тот или иной тип мужчины и
женщины; и любое общество основывается на свойственном именно
ему отборе — в смысле признания или отрицания бесчисленных
страстей нашего сердца.
Этот процесс социального отбора чувств могли и не замечать
в Век Разума, поскольку в 18-ом столетии человек пытался убедить
себя в том, что в возрастании автономно понятого «разума» и
состоит возрастание и смысл истории. На деле же страстное
стремление к тому, чтобы на свете было всё больше и больше
«разума», «просвещения» и «науки», как бы оно ни было благородно
и продуктивно, остаётся тоже всего лишь одной из человеческих
страстей.
В этой книге читатель найдёт попытку раскрыть и показать
осмысленную последовательность в истории человеческих страстей,

3
безумств и верований. История человечества, которая, на первый
взгляд и тем более в нашу эпоху, может показаться лишённым
порядка и смысла конгломератом всевозможных методов социаль­
ного управления и общественных норм, при более внимательном
исследовании оказывается единой неотвратимой последователь­
ностью сменяющих одна другую страстей человеческого сердца. Как
это случается и в жизни индивидуума, всякая из этих страстей
вызывает другую; чем она глубже и подлинней, тем сильнее зов. Ибо
благородная природа человека такова, что сердце его никогда не
захочет полностью раствориться в одной единственной страсти или
идоле, которого мы деликатно назовём идеей. Оно будет переходить
от одной страстной привязанности к другой, не потому что оно
стыдится своей предыдущей любви, а потому что оно должно
пребывать в постоянном горении. Пасть жертвой стремления к
разуму и просвещению, как это случилось с нашими предками,—это
всего лишь одно из многих «грехопадений» человека в его вечной
устремлённости найти, наконец, плод познания и плод вечной жизни
—оба яблока в одном.
Когда нация или индивидуум отметают как несущественый
предшествующий опыт страстей человеческого сердца, который
ответно раскрывается и признаётся в своём действительном смысле
только другим человеческим сердцем, тогда нация или индивидуум
автоматически выпадают из сферы истории. Сердце человека таково,
что либо оно влюбляется в кого-нибудь или что-нибудь, либо оно
заболевает; оно не может пустовать. Человечество, по сути дела,
всегда вынуждено отвечать на один большой вопрос: кого любить
или ненавидеть в следующий исторический момент, после того как
прежняя любовь или страх ослабили свою хватку.
Каким же образом извержения страстей в истории создают
исторические эпохи? Как эти страсти вообще могут оставлять
неизгладимую печать, свои следы и отметины в последующей жизни
человечества?
Тогда и там, когда и где мы по-настоящему любим или нена­
видим, мы готовы платить любую цену. Мы готовы не только тратить
деньги, но и, при более серьёзных испытаниях, жертвовать чем-то в
себе самих, чтобы только удержать, освятить нечто главное, самое
дорогое, без чего мы вообще перестали бы быть тем, что мы есть.
Мы готовы забыть одни искушения, чтобы дать волю другим.
Таким образом, каждый раз, когда у нас загорается сердце,
импульс нашей энергии устремляется по новым путям. И каждое
такое возгорание преобразует наше тело, наши привычки и наши
общественно-политические институты. Поскольку любое сердце,
наделённое привилегией любить, готово страдать за свою любовь,
постольку и наши общественные порядки и обычаи—это плод наших
страданий, преобразующих наши жизненные пути-дороги. Государ­
ственный организм, как и организм человека, —это награда за те
жертвы, которые человеческое сердце заплатило за свою привилегию
любить.

4
 Сотворение человеческого рода —такова, следовательно, тема
этой книги. Написать историю вдохновенных устремлений челове­
чества как продолжение его биологической предыстории сегодня
пытаются многие. Замысел воссоздания подобной истории впервые
возник у Фридриха Шлегеля, который в 1803-м году основал журнал
под новым для того времени названием «Европа». Шлегель понял то,
о чём большинство наших современников как раз стараются забьггь:
что прочность моста, соединяющего биологию и социологию, должна
испытываться не историей Египта или Вавилона, а историей Европы
за последнюю тысячу лет. Если этот период не будет объяснён и
освещён нашими историческими обзорами, включающими и наш
собственный исторический опыт, то всё останется необъяснённым
и погружённым во мрак. Инаке говоря, наше собственное конкретное
прошлое » это пробный камень для проверки всех наших обычных
отвлечённых и расплывчатых суждений о человечестве.
Идея этой книги возникла из опыта, который мы обрели в
окопах Первой мировой войны: что война имеет один смысл для
солдат всех наций и совсем другой —для людей в тылу. Попытка
основать новое будущее для объединившихся солдат Европы (то
есть для мужской её части) на общем для них опыте мировой войны
может быть успешной лишь в том случае, если поколение, которое
было убито, изранено, надломлено и обескровлено Войной, сумеет
передать устойчивую память о пережитом своим детям. Историк,
мыслитель не может демобилизоваться, до тех пор пока опыт
Мировой войны не вынудит его видоизменить метод и цель писания
истории.
Я сам, по крайней мере, не уйду в отставку, пока не внесу свою
лепту в это Общечеловеческое дело.
Мысль написать эту книгу возникла у меня в 1917-ом году, на
поле битвы под Верденом.
С тех пор человечество тысячу раз пыталось позабыть свой
опыт. Сенсации всякого рода топили наши чувства и наши мысли.
Историки постарались похоронить Мировую войну, прилагая к ней
расхожие понятия и представления предшествовавшей ей истории.
Многие мерили её мерками наполеоновских войн или просто
прибавляли ещё одну главу к бесконечной хронике фактов и
событий.
Но подлинно значительное событие —нечто совсем иное, нежели
новый параграф, которым можно дополнить старое издание учебника
или монографии по истории. Оно, это событие, переписывает
историю, оно упрощает и изменяет прошлое тем, что инициирует
новое будущее. Всякий человек, оглядываясь на свою личную жизнь,
отдаёт себе отчёт в том, как бесповоротно менялось всё его
прошлое вместе с новой любовью, новой семьёй, новым граждан­
ством, новым внутренним убеждением. Так может ли история
продолжать оставаться просто всё более запутанным, всё более
бессмысленным переплетением чужеродных друг другу элементов
развития различных народов и государств после Мировой войны,
осветившей своим гигантским заревом внутреннюю связь всех

5
измерений европейской истории? Люди» сами прошедшие через
такой опыт и оказавшиеся не в состоянии переписать всю историю
после такого землетрясения, расписались бы в том, что они
недостойны никакой истории. Люди, которые не захотели новой
истории человечества после Мировой войны, продемонстрировали
этим, что они —засохшие листья на древе человечества; их души
убиты Мировой войной.
Предлагаемое сочинение имеет, по крайней мере, одно пре­
имущество: в нём не только история Европы переписана в свете
опыта Великой войны, но оно откровенно декларирует наличие
взаимосвязи между тем и другим. И следовательно, оно даёт
читателю возможность самому проверить достоверность выводов.
Ибо читатель теперь знает реальный день рождения книги. Если
человек — будь то писатель или учёный, педагог или рядовой
читатель —отказывается принять существенность новой календарной
даты нашей истории, называемой «Мировой войной», «Мировой
революцией», «Самоубийством Европы» или «Крестовым походом
Америки», тогда он должен стать решительным противником метода
исторического описания, разработанного в этой книге. Но опроверг­
нуть этот метод ему не удастся, ибо он просто живёт не в том
историческом измерении, в котором этот метод был рождён.
Часто люди, которые формально являются современниками»
живут на самом деле в разных временных измерениях. И созерца­
тельный ум, который будет шокирован зарождением этой книги в
огне войны и революции, может быть уверен, что он и я — не
современники.
Но современники у меня есть. Они поймут, почему я решил
встать на страже в том месте, где случилось землетрясение: люди
склонны быстро забывать и имеют к своим услугам такие удобные
маскировочные шторы или способы бегства, от правды собственного
жизненного опыта.
Разве мы не вправе сказать, что все новые открытия в науке
были сделаны благодаря упорству и терпению людей, которые,
вопреки общему равнодушию, не могли не вглядываться в самые
обычные, повседневные вещи с удивлением? Все бесчисленные
случаи падения яблока с дерева до того единственного случая, когда
это обычное явление привлекло к себе внимание Ньютона, можно
сравнить с бесчисленными падениями человека в мире до Мировой
войны. «Война ради прекращения всех войн» и вправду была совсем
особенной войной, такой, которая обнаружила некие глубинные
абсолютные законы в жизни народов и государств — законы,
обожествлявшиеся с незапамятных времён, но только теперь
ставшие доступными научному исследованию.
Ученик, прошедший школу Мировой войны, по-новому видит и
будущее, и прошлое. Он открывает новую политическую биологию
человеческого рода, восполняя лакуны, оставленные в физике —
Планком и планкизмом, в зоологии —дарвинизмом, в экономике —
марксизмом, в теологии и политической истории —либерализмом.

6
 Человек принадлежит трём сферам: Земле, Небу и Обществу. Он
всегда — от эпохи к эпохе — пересоздавал эти три сферы и пере­
сматривал границы между ними. И в этом преобразовании своей
природы и своего мира состоит суверенная способность человека.
Но эту суверенность он рискует потерять, дав проникнуть в свою
способность к свободе и к созиданию силам беспорядка, разъеди­
нения, распада. Дезинтеграция современного знания об истории и
природе, физике и теологии ещё до Мировой войны приняла столь
пугающие размеры, что ничего иного, кроме падения цивилизации,
право же, нельзя было и ожидать от такого миропорядка, в котором
всё и вся разделилось против себя же. Тем, кто в предвоенные годы
задыхался в атмосфере западноевропейского университета от
доходившей до абсурда односторонности его преподавателей,
Мировая война показалась не столько неожиданностью, сколько
оправданным экзаменом.
Эта книга обязана Мировой войне тем, что автор дерзает
говорить в ней просто о самых общих, всеобщих вещах. Она обязана
событиям, которые выходят далеко за пределы нашей индивидуаль­
ной способности суждения, своим стремлением к открытию заново
того, что считалось более и что —менее важным в истории чело­
вечества. А страданиям миллионов и десятков миллионов людей эта
книга обязана своим методом рассмотрения и описания истории
мира как его автобиографии.
Для меня невозможно глядеть на историю как на спектакль,
переживаемый из театральной ложи. Расцвет империй на Западе или
падение цивилизации на Востоке, законы сжатия и расслабления
сердечной мышцы, споры между классицизмом и романтизмом, и все
вообще детали и тонкости театральных декораций мировой истории
потеряли свой смысл с того момента, когда солидарность с двад­
цатью миллионами погибших солдат распяла на кресте реальности
всех оставшихся в живых. Мировая война —это наша собственная
история. Если бы это была только объективно независимая от нас
картина войны, мы потерялись бы в бесконечности фактов, миллионы
дат и цифр сделали бы всякий отбор тщетным и бесполезным;
мировая история тогда была бы только библиотечной пылью.
А что если действительно мировая история—это автобиография
человеческого рода? Что если древо жизни в райском саду и древо
познания не так уж далеки одно от другого?
Если человек или поколение признаются в том, что жили
грешно, тогда, может быть, они доберутся до действительного
понимания вещей. История кажется тёмной и бессвязной лишь тогда,
когда мы бесстрастно и незаинтересованно созерцаем её извне,
остранённо, не обретя собственного опыта жизни и сострадания.
Попытаемся же прочесть мировую историю как нашу собст­
венную автобиографию. Тогда наш интерес равным образом будет
сосредоточен и на будущем, и на настоящем, и на прошлом.
Правда, остаются сомнения насчёт того, располагаем ли мы
необходимыми средствами для такого предприятия. Человечество
едва ли вообще могло бы иметь свою автобиографию, если бы оно

7
всегда было таким, как сегодня: живущим исключительно сегодняш­
ним днём, в своих заботах и страстях, предавшим полному забвению
своё прошлое, на удивление лишённым действенной социально­
исторической памяти. И всё же не случайно человечество всегда с
удивительным рвением заботилось о своём календаре. Одна из
новаций этой книги в плане метода состоит в том, что в ней
политический* и церковный календари приняты всерьёз. День,
введённый в календарь, или день, вычеркнутый из календаря,
означает изменение в образовании и традициях национальной
общности. Человечество пишет свою историю задолго до того, как
историки отправятся обозревать мемориальные места его сражений;
дни труда и дни отдыха, празднества, каникулы и предписанный
порядок приёма пиши в течение дня, в соединении с почитаемыми
ритуалами и символами веры — вот источники политической
истории, мимо которых, как правило, совершенно безучастно
проходит историк-политолог и историк-экономист.
День, отведённый для празднеств, —это всегда политическая
мера и политический инструмент. Конечно, значимость календаря и
изменения в календаре незаметны на протяжении десяти-тридцати
лет. Об истории как творчестве вообще не приходится говорить,
прежде чем, по меньшей мере, три-четыре поколения не приняли
участие в каком-то совместном начинании, имеющем общие цели. Ни
один индивид в этом отношении не может, сам по себе, быть
реальной мерой созидания истории. Реальные свершения в этой
сфере основываются на непрерывающейся связи многих поколений.
Мы постараемся придерживаться только тех событий и фактов,
которые оставили или могут оставить свою отметину на жизни
нескольких поколений. Индивид-клетка и история изолированных
событий слишком микроскопичны, чтобы уделять им здесь внимание.
Ведь нас интересует не что иное, как жизненный процесс революций
в истории человечества. Это отнюдь не означает, что мы хотим
ускользнуть в абстракции идей или статистических выкладок.
Драма, созданная драматургом, благословение нищего, молитва
монаха, ярость толпы — всё это может стать существенными
моментами в истории выживания рода человеческого. Guy Fawks
Day, «Женитьба Фигаро», праздник Всех Душ и Святой Франциск,
воспевающий солнце, полнее представляют историю, чем наши
отвлечённые построения. Я сделал, что мог, чтобы дать им возмож­
ность говорить за себя. Каждый человек наделён удивительным
даром—речью. О том, что он скрывает в себе, он сам может сказать
лучше кого-либо другого. Мы редко открываем своё подлинное «я»
на рыночной площади жизни. Часто кажется, что слова даны нам
лишь для того, чтобы скрывать свои мысли. Но чем чаще запрещаешь
себе быть искренним и даже говорить правду, тем ярче выступают
на этом фоне особые, редкие моменты, когда язык наш приобретает
чистоту и самоценность самовыражения. Невеста перед алтарём,
решаясь сказать «да» или «нет», пользуется речью в её исконном
смысле откровения, ибо её ответ устанавливает новую связь между
двумя отдельными отпрысками человеческого рода —связь, благо­

8
даря которой может возникнуть одновременно и продолжение рода,
и его новое неповторимое начало. Мы так ленивы, что редко
отчётливо сознаём, какая толща истории скрыта в браке и в какой
мере одно только слово невесты создаёт ту кардинальную разницу,
которая существует между разведением скота и созиданием
национального характера.
Человечество и различные социальные группы человеческого
рода являют свои тайны, свой выбор и свою судьбу так же ясно, как
это делает невеста в день свадьбы. Нет необходимости изо дня в
день записывать историю народа на протяжении тысячи лет, для
того чтобы знать, к чему он стремился и что им двигало. Великие
свершения истории не каждый день обнаруживают свой глубинный
смысл и свою душу. Но каждое из них имеет свой «день свадьбы»;
слова и песни, обетования и законы данного периода национальной
жизни выражают своё существо живым голосом и определяют свою
судьбу раз и навсегда.
К несчастью, письменные свидетельства о прошлом невозможно
объединять механически; необходим отбор. А всякий отбор означает
личную ответственность. Ведь читатель оказывается зависим от
моих личных решений и оценок. Вправе ли он, читатель, целиком
полагаться на автора, не имея возможность его проверить? Я
попытался дать ему эту возможность.
Из боязни помешать читателю проверить мои предрассудки и
пристрастия, я не начинаю свой рассказ с какого-то пункта или даты
в прошлом. Я начинаю с нашей современности, с сегодняшнего дня;
здесь автор и читатель на равных, и читателю не составит труда
быстро раскусить, обманывает ли автор его доверие или нет. Ведь
большинство известно ему так же хорошо, как и мне.
Повествование в этой книге начинается с Русской революции и
продолжается в обратной хронологической последовательности—по
направлениям к великим революциям прошлых столетий; француз­
ской, английской и немецкой.
Все четыре — мирские, секулярные революции, порождённые
властью времени. Сравнение между ними показывает, что все они
взаимосвязаны и образуют единство, основанное на непрерывном
взаимодействии. В конце Пролога станет очевидным, что Мировая
война —это оглушительный отзвук религиозных аспектов, которые
составляли движущую силу этих четырех революций, но которые в
них самих не представлены. Сменявшие одна другую империи и
крестовые походы, церковные расколы, рост городов, права власти
и права гражданина — все эти реальные исторические ценности
преломились и выразились в Мировой войне. Они действенны для нас
и сегодня, хотя корни их уходят во времена, предшествовавшие 1789
или 1688 годам.
Поэтому во второй части книги будет обсуждаться свое­
образный параллелизм между четырьмя великими национальными
революциями —параллелизм, который стал видимым в результате
Мировой войны и после неё. Америка, при существующей в ней до
сих пор полярности между мощным секулярным началом и вли­

9
ятельной католической церковью, между англо-саксами и имми­
грантами, не может действовать разумным образом, если не усвоит
взгляд на сегодняшнюю ситуацию как на короткий период в
тысячелетней западноевропейской революции» Американская
революция рассматривается в отдельной главе книги, так как
Америка вносит нечто своё в учение о Революции. Она принадлежит,
по меньшей мере, к трём различным типам революционных событий.
Ни одна национальная история не остаётся той же самой в
своём духовном самоопределении после войны или революции.
Поэтому мы разделили нашу биографию на периоды, которыми
определяются великими переворотами в истории человечества или,
во всяком случае, всего христианского человечества. События, не
вызвавшие общего интереса, не входят в книгу. Мировая война
требует мировой биографии, а не мозаичной истории народов.
Но поскольку в книге описывается период в 900 лет и каждая
глава претендует на выражение новых истин и описание специфи­
ческих событий первостепенной важности, то историк-специалист
ожидал бы, что она выльется в десятитомную серию монографий, на
которые уйдёт 50 лет. Читатель данного предисловия, я мечтал
сделать именно это! И я-таки написал несколько монографий на
темы, которые затронуты в этой книге. Однако результаты такого
монографического исследования оказались довольно безрадостны. На
основании обширного опыта я вынужден был прийти к заключению:
попытка воскресить память и веру Европы была бы обречена на
полную неудачу, если бы она адресовалась только к экспертам. Хотя
и невозможно написать такую книгу, не сделав какого-то числа
ошибок и неточностей, я не вижу причин бояться специалиста-
историка. Он ведь и сам знает лучше других, что погрешности
такого рода неизбежны и в обычных учёных монографиях. Они что-
то меняют в общем впечатлении, но освободиться от них не удаётся.
Клио, муза истории, кажется, не лишена чувства юмора. Она
пробуждает страсть к наивозможной точности, но идеал, подобно
колесу фортуны, остаётся всегда недостижимым.
О чём я по-настоящему жалею, так это о том, что не могу
напечатать вместо одной книги несколько томов, посвящённых
такому капитальному предмету. Многие свидетельства без труда
можно было бы удвоить; куда больше хотелось бы рассказать об
обряде «конфирмации» в Германии, о переносе праздничного дня в
Англии с воскресенья на субботу, или о значении в истории таких
людей, как Шекспир, Толстой, Маттиас Грюневальд (Нитхардт). А
какую главу можно было бы написать под названием «Секс в
литературе 19-го века»! В этой связи я бы очень советовал про­
штудировать книгу итальянца Марио Праца «Плоть, смерть и
дьявол», очень значительное научное исследование. У меня же была
другая задача: я предлагаю на суд публики не пространное научное
исследование, а сжатый очерк новой науки.
К этой книге тематически примыкает другое моё сочинение,
написанное по-немецки и опубликованное в Иене в 1931-м году: Die
Europaeischen Revolutionen, Volkscharaktere und Staatenhildund

10
(«Европейские революции: характер наций и образование госу­
дарств»), Хотя аналогичные проблемы трактуются там ещё в русле
старого романтического метода исторической школы, в немецком
издании представлен более обширный и разнообразный материал.
Учёный-историк вправе оценивать и использовать обе книги в
качестве единой попытки представить исходный фактологический
материал для данной книги.
Кроме того, я мог бы добавить список источников, которые
можно было бы использовать в качестве руководства для учебных
занятий и которые могли бы лечь в основу будущего словаря
культуры и политики Европы. Это был бы первый в своём роде
словарь, не ограниченный пределами одного культурного региона —
французского, английского, немецкого или русского, а объясняющий
диалектически взаимодействующее единство речи рода человече­
ского. Это —насущная практическая задача в нашу эпоху радио. Я
здесь ограничусь простым примером. Немецкий канцлер Брюнинг,
выступая в своём обращении по радио к народам мира в 1931-м
году, определил усилие, которое необходимо было сделать, на
своём, то есть на немецком языке, как усилие «души». Французские
газеты перевели это как усилие «моральное», английские — как
«лояльное». «Душа», «моральный», «лояльный» — все три понятия
несут в себе мощную энергию исторической памяти трёх народов.
Каждое из них звучит как набат на слух миллионов людей, каждое
поднимает уровень кровяного давления —в Германии, во Франции, в
Англии соответственно. Факт этот не зафиксирован ни в одном
словаре, а между тем он жив и значим в действительном, жизненном
диалоге (the viva voce dialogue) между реальными людьми.
Мы записываем живую, актуально длящуюся автобиографию
(the viva voce autobiography) Европы посредством её же собствен­
ных голосов на протяжении последних тысячи лет, раскрывая
непрерывающееся единство этой истории в хронологической
обратном направлении. Но в то же время мы исходим из убеждения,
что любая попытка представить историю эволюции человечества
окончится неудачей, если в ней будет отсутствовать решающее
звено —последние двадцать лет всемирной истории. Я имею в виду
любую историю человечества, если таковая не будет начинаться,
откровенно и скромно, с опыта живущего поколения.
Автобиография Европы —это, в конце концов, очень короткая
история. Она простирается во времени не более чем на двадцать
семь поколений. И она целиком принадлежит настоящему—нашему
настоящему. Хотя она коротка и полна провалов, катастроф,
страхов, несчастий, тем не менее это единственная эпоха, которая
целиком и полностью нам понятна и доступна; то, что кажется здесь
прошлым, на самом деле —наше настоящее.
В этой книге мы рассмотрим 900 лет как один сегодняшний день
~ как наследие, которое мы должны принять и осознать настолько,
чтобы его можно было похоронить.
Автобиография такого мира как Европа не может, конечно же,
быть делом одного человека. Пристрастия любого индивида

11
ограничены. Чувство солидарности, на которое способен отдельный
человек, не может быть безграничным, хотя вроде бы и должно быть
таким в чисто моральном смысле. Человеческое сердце имеет свои
пристрастия. Но эти мои неизбежные недостатки можно всё же
преодолеть сотрудничеством моих читателей. Большинство из них
не только знают свою страну лучше, чем я, но они сумеют воспол­
нить тысячами деталей—из области языка, спорта, обычаев и нравов
—своё знание того или другого члена семьи европейских наций.
Естественное и непосредственное сотрудничество читателя этой
книги стало бы лучшей гарантией её достоверности. Замысел книги
будет в полной мере реализован тогда, когда читатель использует
при чтении то, что именно он знает сам из французской, английской,
русской или итальянской истории.
Без надежды на такое сотрудничество как бы я отважился на
попытку вместить неисчерпаемость тысячелетия в объём одного
жалкого тома? Чем больше читатели смогут активно включиться в
работу мысли в направлении предлагаемых книгой идей, тем скорее
прошлое европейских революций станет живой частью общества
будущего.
Всякая настоящая книга выражает одну и только одну идею.
Автор повязан своей идеей настолько, что вынужден написать целую
книгу, тогда как здравый смысл довольствуется одной фразой или
лозунгом. В моём случае дело обстоит ещё хуже: я с таким трудом
понимаю простейшие правила игры в человеческом обществе, что я
всегда, в сущности, продумываю один и тот же предмет, который
поворачиваю то так, то эдак. И, брошенный в водоворот Великой
войны, я в конце концов нашёл, как мне кажется, разгадку всего в
европейской революции; с тех пор вот уже двадцать лет я иду с
этой Ариадниной нитью по лабиринту современности. Такая
настойчивость в утверждении одной идеи может показаться очень
навязчивой и тяжёлой. И потом, разве общество не движется, что бы
там ни говорили, с нарастающей скоростью всё вперёд и вперёд в
бесконечность? Оно, подобно Протею, столь быстро изменилось за
последние двадцать лет, что, похоже, не оставляет нам больше иной
возможности, кроме как держать нос по ветру и стараться не
отстать от всего современного и прогрессивного. Я же продолжаю
указывать на Мировую войну как на основное событие и буду всегда
на это указывать. Так что моя книга должна казаться прогрессивным
людям безнадёжно отсталой. Я принимаю это обвинение. Я за
замедление хода вещей. Но у некоторых грешников хватает дерзости
хвастаться своим грехами.
Мои предшественники в сфере политической мысли вливали
крепкое вино прогресса в воду человеческих традиций, боясь, что их
поколение упустит открывающиеся возможности. Я бы хотел влить
воду терпения в крепкое вино революционного возбуждения, чтобы
мои современники имели возможность не растратить время на
лихорадочные и бесплодные усилия.
«Слишком рано» — вот что было роковым для большинства
политических начинаний на протяжении последних пятнадцати лет.

12
Когда мы действуем слишком рано, мы не проявляем свою истинную
суть; наш разум, воля, эмоции в таких случаях отрывются от нашего
подлинного бытия и могут легко исказить —в своём нетерпении —*
тайну нашего предназначения.
Упрямая замедленность — вот что стало моей добровольной
позицией. Тихо замедляясь, мы обретаем надежду добавить
несколько дюймов к мантии времени, из которой современный
человек пытается вырасти одним рывком.
Конец времени уже близок —в буквальном смысле. Когда один
человек может обращаться ко всей земле одновременно, а Мировая
война может продолжаться целых четыре года, это знак того, что
время потеряло способность замедляться. Технические возможности
обращения со временем настолько впечатляющи, что мы воистину
вступаем в эпоху, когда «времени сколько хочешь». Из всех видов
изобилия, обещанных нам экономистами-оптимистами, избыток
свободного времени кажется самым общедоступным и самым
несомненным. Однако «времени полно» и «полнота времени»—далеко
не одно й то же. Многие люди располагают обилием свободного
времени, но они никогда не могут наполнить его, не способны
наполнить его. Они просто отбрасывают его. Завоевание времени,
изучение искусства удержания его — вот содержание мировой
истории. Нет ничего проще на Земле, чем всё время работать;
гораздо труднее провести один час или просто день отдавшись
настоящему отдыху.
Человечество всегда активно сопротивлялось текучести
природного времени путём ритмического чередования активности и
пассивности. Отвоевать себе праздничную свободу от времени —
свободу устанавливать новый и лучший порядок во времени —со
дней Ноя всегда было великой потребностью человека.
Революции человечества создают новые временные членения
нашей земной жизни. Они дают душе человека новое отношение
между настоящим, прошлым и будущим; тем самым они дают нам
возможность совершенно по-новому повернуть нашу жизнь, в новом
ритме и с новой верой. Мы упорядочиваем время, потому что
нуждаемся в том, что Святой Амвросий называл «временем времён»,
temporum tempora, какой-то мерой для правильного распределения
между прошлым, настоящим и будущим. Такого рода измерительные
нормативы времени очень хрупки, более хрупки, чем градусник,
которым мы измеряем себе температуру. Современные люди так
много говорят о трёх измерениях пространства, что, похоже, им
невдомёк, что пространству далеко до той невероятной тройствен­
ности, которую содержит в себе время.
Новая наука о революциях открывает тайну, скрытую за
обычными выражениями «слишком рано» и «слишком поздно», —но,
с другой стороны, и за выражением «безвременность». Для вас,
учёнейшие читатели данного предисловия, я приоткрыл эту тайну,
пожалуй, слишком рано, поскольку вы, к сожалению, не имеете
времени прочесть книгу. В самой же книге рассказывается о том, как
человечество отвоевало себе новое время и преодолело утрату

13
времени, тем самым вновь обретя себя, вопреки слишком ленивым
сердцам и чересчур нервным умам,—вновь обретя полноту времени,
которая есть доля человечества в вечности.

14
 Глава вторая

ARCANA REVOLUTIONS К РЕВОЛЮЦИОНЕРАМ

На всём земном шаре сегодня консерваторы более или менее

застенчиво приближаются к «Arcana Revolutionise к тайнам и
загадкам революций. Весьма почтенные люди, и те начинают видеть
в себе возможных революционеров и изучают революционные
методы.
После Французской революции консерваторы во всём мире
настаивали на реставрации и вели освободительные войны против
якобинцев. В 1815-ом году даже американский политический
деятель, Говернор Моррис, с иронией испустил вздох облегчения:
«Радуйся, Америка: Бурбоны вновь у власти!» А сегодня революцию
готовят во многих странах националисты правого толка —революцию
против гидры марксизма. Никого, похоже, особенно не пугает
перспектива революции. Не удивительно ли, что ныне нетрудно
увидеть даже банкиров, учёных и священников, которые с энту­
зиазмом ожидают новую революцию, совершенно не учитывая при
этом сатанинскую природу всех революций, затеваемых хоть слева,
хоть справа.
Бог явным образом куда благосклоннее к людям, когда им
удаётся прожить тридцать или пятьдесят лет в мире и сотрудни­
честве, скреплённом законом, чем когда они ввергают себя в стихию
революции. Но осознание этого факта, похоже, исчезло. И если кто-
то напомнит в приличном и образованном обществе о некоторой
разнице, которая всё же существует между мирным и революци­
онным человеческим общежитием, то он произведёт впечатление
человека старомодного. Консерваторы сейчас стремятся быть столь
же революционными, как и их оппоненты, и с особым раздражением
реагируют на обвинения в реакционности. Принцип революции
отныне уже не составляет, как прежде, привилегию только ради­
кальной части человечества: он одушевляет также и консерваторов.
Законность, законопослушность, право потеряли привлекательность.
Чиновники, юристы, джентльмены, генералы и адмиралы начинают
мыслить в терминах Революции.
Прежде война, война с внешним врагом, всегда воспринималась
как эпидемия, как стихийное народное бедствие, которое даже
порядочные люди принимали в качестве неизбежного зла. Новая
ситуация, возникшая в результате Мировой войны, для половины
народов Земли исключает возможность войны. Война практически
перестала служить инструментом в жизни европейских стран. В
большей или меньшей степени они понимают, что война стала
невозможной. Любая война в сегодняшней Европе означала бы не
только Сумерки Богов, но и в буквальном смысле «finis» Европы во

15
всех отношениях. В эпоху глобальных экономических объединений
любая страна, занимающая менее одной шестой или одной седьмой
части суши» уже неспособна вести самостоятельное существование
ни экономически, ни в военном отношении. Каждое европейское
государство, как национальная индивидуальность, ниже уровня
притязаний его военщины. Оно было ниже этого уровня даже и в
1914-ом году. На долю Мировой войны выпало прояснить раз
навсегда тот факт, что одна нация не в состоянии вести войну на
европейском континенте. Время национальных отечественных войн
прошло. Когда границы между странами и народами становятся
тонкими, как папиросная бумага, и когда самолёты летают со
скоростью 300 миль в час, тогда дуэль между двумя народами,
территории которых занимают не более тысячи миль в диаметре,
становится невозможной.
Мне, разумеется, известно, сколь много мечтательных проектов
ныне вынашивается в Европе, свидетельствуя, казалось бы, о прямо
противоположной тенденции. Но, вопреки всем этим романтическим
грёзам из прошлого, реальная практика европейских государств
развивается по двум политическим линиям.
Прежде всего: в той мере, в какой в наше время помышляют о
войне, её представляют себе в виде войны между коалициями,
альянсами, которые включают союзников на всём континенте, а то
и на нескольких континентах. Уже одно это означает конец наци­
онально-патриотических войн в прямом смысле слова, то есть такого
типа войны, которую ведёт какой-то один народ, преследуя только
свои национальные интересы и цели. Время частных авантюр такого
рода, во всяком случае в Европе, безвозвратно прошло.
Но оно может вернуться! —возразите вы.
Сама перспектива возможного отклонения исторического
маятника в обратном направлении покажется крайне маловероятной,
если принять во внимание вторую особенность политической
практики в Европе, начиная с Мировой войны. Эта вторая линия
политической жизни в ещё большей мере является препятствием для
войны в прежнем смысле этого слова. Политики европейских стран
всё более тяготеют к использованию агрессивного милитаристского
языка и соответствующих действий, но ориентируются они при этом
не на войну в общепринятом подлинном смысле, а на гражданскую
войну.
Впервые в истории гражданская война стала популярной, и
ореол военного героизма, храбрости и мужества окружает теперь
чернорубашечников, комсомольцев и штурмовиков, выступающих в
Италии, в России или Германии против внутреннего врага народа.
Во времена Эсхила греки для обозначения гражданской войны
пользовались словом «петушиный бой», потому что петух был тогда
новинкой, экзотической птицей, завезённой из Персии, и гражданская
война приводила в смущение и недоумение старинные племена не
меньше, чем диковинная персидская птица.
Гражданские войны тогда рассматривались как одно из самых
страшных бедствий человечества, гораздо более разрушительное,

16
чем обычная война с внешними врагами, и это потому, что граж­
данская война совершенно исключает элемент рыцарства, code
d’honaeur, и другие ограничения, присущие всё же обычной войне,
с её неписанными правилами. Война между своими —между родст­
венниками, друзьями, товарищами—казалась прежде бессмысленной
жестокостью. По сравнению с гражданской войной войну против
индейцев, негров, варваров или неверных было легко понять.
Пространственная дистанция делала инородцев просто людьми
другого народа, не столько чуждыми, сколько чужими, иными.
Сегодня принципиальное различие между войной и гражданской
войной уничтожено, мы являемся свидетелями, по сути дела,
исторического конца войны в старом смысле слова, то есть войны с
внешним врагом в лице другого народа.
Джефферсон прокладывал дорогу новой эпохе, когда реко­
мендовал устраивать небольшую славную революцию каждые
двадцать лет. С тех пор планета Земля затемняла отдельные страны;
знамя человечества затемняло национальные флаги. Расстояния
больше не вынуждают нас обращаться друг с другом как с непри­
ятелем.
Когда мистер Шен, германский посол в Париже в 1914-ом году,
после официального объявления войны добавил от себя фразу «C'est
le suicide de l'Europe» («Это самоубийство Европы»), и когда, со
своей стороны, Луате, французский маршал в Марокко, приветст­
вовал весть о начале Мировой войны классической сентенцией:
«Война в Европе? Война между европейцами может быть только
гражданской войной», это ясно указывало на то, что война и
гражданская война стали понятиями-близнецами.
Мировая война явным образом перевесила чашу весов в сторону
гражданской войны. Пацифистское движение сегодня — только
обертон неумолимого движения истории, запрещающего войну и
толкающего человечество, одержимое жаждой борьбы, в ад граж­
данских войн с внутренними врагами народа. Пацифисты нужны в
Америке, потому что Америка физически способна сражаться. В
Европе даже самые боевые петухи, несмотря на всю свою жажду
схватки, уже не могут, как встарь, героически отправляться на
войну — и знают это. Здесь нужно искать объяснения провала
мирового социалистического движения довоенного образца, пред­
ставленного такими деятелями, как Бриан, Макдональд или Отто
Бауэр. Социалисты довоенной эпохи потерпели полное и повсе­
местное поражение именно потому, что они инстинктивно остере­
гались как войны, так и гражданской войны.
Средний западный социалист менее всего, конечно, был
приверженцем войны. Он исходил из ясного сознания того, что
революция и неизбежна, и совершенно естественна. К войне он
испытывал отвращение, но это не мешало ему испытывать не
меньшее отвращение также и к гражданской войне.
Эберт, социалистический президент Германии, заявил однажды
с большим чувством, что он «ненавидит социальную революцию как
чуму». Инстинкт борьбы у социалистов никогда и нигде не был
силён в такой мере» чтобы чувствовать себя в условиях гражданской
войны как в родной стихии. Не культурный рабочий-социалист, а
солдат из народной массы» превращённой в армию, солдат, вер­
нувшийся с фронта Мировой войны» —вот кто был лишён предрас­
судков на этот счёт настолько, чтобы хладнокровно затеять
гражданскую войну.
Он мог решиться на это только потому» что уже побывал
солдатом. Ведь там, в окопах, ему открылось, что война —это что-то
совершенно несообразное, нелепое, устарелое. И действительно, по
другую сторону фронта в окопах сидели его братья—такие же, как
он, жертвы соответствующего «штаба». Девиз «Солдаты всех стран,
поверните штыки и соединяйтесь!» был естественным следствием
морального опыта, пережитого в окопах между 1914 и 1918 годами.
Этот опыт был более серьёзным, чем марксистский лозунг
интернациональной солидарности рабочих, потому что он открылся,
так сказать, случайно, людям, которые не имели намерений делать
подобное открытие. То было своего рода религиозное обращение, и
при этом—вопреки всем ожиданиям и рациональным устремлениям.
Именно отсутствие какой бы то ни было преднамеренности делало
опыт окопного откровения таким убедительным.
По сути, солдаты открыли в окопах то самое, что Маркс
пытался объяснить своим последователям в терминах классового
сознания, а национал-социалисты вынуждены объяснять в понятиях
прямо противоположных. Национал-социалисты всеми силами
подчёркивают соддатский опыт Мировой войны» не отдавая себе,
однако, отчёта в том, что солдат —это и в самом деле пролетарий,
только не в старом социалистическом представлении, а в сущест­
венно новом, разнородном и разносмысленном. Национал-социалисты
называют крестьян, рабочих, ремесленников той или иной нации
«единым братством». Лишь порочные люди, особенно евреи, созданы
для войны; сами по себе народы полны миролюбия.
Это — марксистская пропаганда в чистом виде. Помещики и
капиталисты были Марксовым пугалом; евреи и журналисты, похоже,
стали пугалом нацистским. Обе идеологии стараются объяснить
одно и то же, всеми пережитое, событие: невозможность новой
войны. Обе пользуются отравленным оружием, чтобы доказать
гнусность непостижимого прошлого, в котором войны могли
случаться. Марксизм и нацизм ненавидят друг друга. Но война
отвергается обеими идеологиями. Для Ленина война это нонсенс,
поэтому большевики, придя к власти, могли пожертвовать западными
территориями России. Для Гитлера бесценна каждая капля немецкой
крови, и он безусловно предпочтёт лить еврейскую кровь. «Войны
уничтожают цвет нации, — заявил он в интервью французскому
журналисту. —Поэтому о войне не может быть и речи».
Но в одном Ленин и Гйтлер сходятся. И тот, и другой ясно
поняли, что крестьянин и рабочий в войне не заинтересованы, но при
этом остаются в такой мере язычниками и солдатами, что не смогут
отказаться от применения вооружённой борьбы и строгой армейской
дисциплины. Поэтому, отменяя войну, большевизм и фашизм тем

18
более последовательно используют военную машину для целей
внутренней политики. В этом смысле Муссолини похож на них. В
Италии Понтийские болота, Лира, а в России донецкий уголь, зерно,
деньги, сырьё, дома и поля становятся объектом штурма, точно
вражеские крепости, а затем торжественно аннексируются в
соответствии с этой новой стратегией гражданской войны. Теле­
графные сообщения о беспримерных исторических победах на
трудовом фронте читаются как сообщения с передовой, независимо
от того, получает их Муссолини или Сталин. Полномочия, вру­
чаемые обычно исполнительной власти только в период войны,
вручаются ей теперь в чрезвычайном положении, ибо это положение
является новым видом войны. Приговоры военного трибунала,
введённые Линкольном в борьбе за равноправие негров, и «Новый
курс» Рузвельта, с его ограничивающими санкциями, внутренне
связаны. Чрезвычайное положение в известной мере подобно войне,
и оно оказывается весьма эффективным в некоторых странах. В этом
переключении энергий нации с обычного гражданского судопро­
изводства в ситуации мирной жизни на государственные законы,
соответствующие военному времени, и состоит подлинная новизна
и значительность переживаемого нами момента в истории челове­
ческого рода. Армии, призывавшиеся раньше против территориально
внешнего врага, вытесняются теперь армиями, призванными на
покорение природы. Это изменение на самом деле имеет огромное
значение после шести тысяч лет, на протяжение которых челове­
чество вело войны; поворот имеет настолько принципиальный
характер, что его подлинные масштабы и последствия обнаружатся
лишь по истечении нескольких десятилетий, а широкие массы,
реально вовлечённые в это всемирноисторическое событие, вообще
лишены возможности осознать, что же в действительности про­
исходит. Тем не менее, факт остаётся фактом: место войны заняла
революция.
Для человечества, принявшего идею равенства всех людей,
всегда и повсюду, любая война становится гражданской войной. В
самом деле: каждая революция создает из одной общности людей
две, две группировки, которые являются в такой же мере ино­
странцами, инородцами по отношению одна к другой, как два народа,
две нации. Речь идёт, по сути дела, о некоторой объективной стадии
общечеловеческого развития, когда общий для данной общности
язык и традиционные ценности теряют свою власть над индиви­
дуумом. Мы видим, как он поддаётся шаг за шагом. Люди, гор­
дившиеся своими предками, своим образованием, своим богатством,
приходят к тому, что руководящим мотивом их существования
становится курс на бирже или заголовки в любимой газете. Из всех
сенсационных открытий последнего времени, бесспорно, самым
впечатляющим оказалась беспамятность современного человека.
Люди забывают или предают свою веру, традиции, воспитание на
каждом шагу.

19
 Неожиданное смещение, в результате которого обеспеченное,
надёжное состояние и гражданский мир сменились состоянием
гражданской войны и катастрофических кризисов, одинаково делает
безумными и длиннобородых полковников, и «золотую молодёжь».
Как те, так и другие, вдруг обнаружив, что традиционно освященное
разделение между Войной и Миром исчезло, восторженно привет­
ствуют неизбежное зло — классовую борьбу — как своего рода
подарок судьбы, обещающий новую жизнь и небывалые впечатления.
Даже множество литераторов переходят сегодня из одной крайности
в другую.
Произошло открытие «революции» как процесса, и теперь им
манипулируют как динамитом, открытым мистером Нобелем, как
вещью в себе. Будущее человечества отныне в очень большой
степени зависит от того, достанет ли у нас умения и мужества
увидеть и осмыслить «основания Революции», Фактов эмпирического
порядка бесконечное множество, многообразный опыт, переживаемый
нами сейчас, настолько впечатляющ и глубок, что наука о револю­
циях стала возможной. Будущее зависит, главным образом, от
скорости сознательной переориентации глубинных инстинктов,
разбуженных в нас до-научной эрой, которая ушла безвозвратно.
Если автор, пишущий о революции, будет наподобие Кассандры
предсказывать одни беды, то он не справится со своей задачей,
которая состоит в том, чтобы изучать непомерные катастрофы,
грозящие человечеству, и не впадать при этом в панику. Но тот, кто
сам пережил Мировую войну и две революции, в ещё меньшей
степени имеет право уподобиться невежде, которому история
кажется этаким чудесным, возбуждающим, завораживающим
спектаклем и который нетерпеливо предвкушает острые пережи­
вания назревающей революции.
Жизнь требует от нас, чтобы мы, похоронив самых близких и
дорогих, жили дальше. Жизнь разрешает слёзы и радость, отчаяние
и надежду. Ослеплённый энтузиаст революции счастлив в своём
триумфе, находя, что всё растёт и улучшается, веря в прогресс. Но
чувство справедливости подскажет читателю этой книги, если он
перед Мировой войной всё же чувствовал себя человеком и ещё
пользовался человеческой привилегией любить и ненавидеть, что ни
удовлетворение настоящим, ни отвращение не есть подлинный
равнозначный ответ нашему времени. Человек, сложившийся ещё в
условиях гражданского мира, а не гражданской войны, не может
закрывать глаза и верить в светлое будущее, видя, как людей просто
расстреливают на улицах. И не может быть такой автобиографии,
которая убивала бы старую любовь ради новой. Мы проходим свой
жизненный путь таким образом, что после похорон следуют
крестины, а после кораблекрушения—спуск на воду нового корабля,
и человек должен плакать вместе со скорбящими и веселиться с
теми, кто празднует. Полагаю, я показал достаточно ясно, что
необходимость перемен ощущается сегодня всеми и повсеместно.
Вся проблема, однако, в том, что мы должны измениться с честью.
Задача состоит в том, чтобы вера прошлого, надежда прошлого,

20
любовь прошлого стали новыми, чтобы мы, не оскорбляя, похоронили
то, что должно быть похоронено и идеализировали новый дом,
который мы строим.
Измениться с честью представляется невероятно трудным.
Большинство людей похожи на флюгера, поворачивающиеся с
каждым порывом ветра. Они перелетают от одного верования к
другому, как будто смена веры —такой пустяк, и в конце сами
превращаются в пустяковину.
Во время революции наша собственная воля вносит очень
немногое в наши изменения. Воля и намерение могут сделать очень
мало в мире, который делает своим принципом ежедневные пере­
мены. Может быть, главная опасность в такие периоды таится в
нашей собственной инерции, которая заставляет нас принять все эти
перемены на социальном уровне, но без личной убеждённости, без
принятия собственных решений. Мы действительно не можем
измениться, пока не получим возможность ждать и переучиваться.
Измениться с честью — вот, похоже, какое парадоксальное
усилие требуется от нас сегодня. Оно, это усилие, означает
воздержание от обеих крайностей: от жёстких понятий о чести,
которые убивают прогресс, и от внешних, поверхностных изменений,
которые не затронут подлинных возможностей души.
Книга о Революциях имеет своим предметом великие, решающие
рывки в истории человечества. Natura facit saltus, природа творит
скачками историю человеческого рода. Но человек выживает
вопреки смерти, а народы выживают вопреки рывкам именно
благодаря высоким свойствам человеческой души. Невеста, остав­
ляющая дом отца и матери ради нового дома и своих будущих
детей, является личностью в большей мере, чем солдат в боевом
строю, чем не знающий страха революционер, чем бизнесмен в своей
рискованной борьбе за успех. Она изменяется с честью. Она
обновляет род человеческий. Она покидает своё прошлое, для того
чтобы обновить и восстановить его в будущем. Она теряет и
обретает.
Человечество никогда не перестанет действовать и будет
веровать в действие, пока люди остаются людьми и сохраняют
надежду на какое-то своё подобие Богу. Эра революции и будущее
революции зависят от действий человека — его притязаний, его
преступлений и агрессивных теорий.
Новая фаза революции, которая начинается сегодня, должна
практически развязать деструктивные силы человечества. Револю­
ционные удары грома перестали быть неравномерными проявлениями
природы; в будущем, возможно, ими будут пользоваться и манипу­
лировать так же, как рационально и бестрепетно использует человек
в своих целях воду и огонь.
Будущее революции и будущее человечества зависят от
готовности человеческой души гальванизировать политическое
действие искрой той загадочной силы, которая снова и снова
возрождает человеческий род.

21
 Суть революции сегодня не в том, что она представляет из себя
позорный перерыв между двумя периодами мира и спокойствия.
Сегодняшнему дню—по причинам, которые будут объяснены в этой
книге,—суждено сделать попытку организовать общество будущего
таким образом, чтобы динамит революции был использован так же
сознательно и целесообразно, как настоящий динамит используется
строителями при прокладке дорог и туннелей.
Использовать само беззаконие в качестве жизненной силы в
обновлении человечества —такова была мечта Джефферсона. Это и
есть трезвый взгляд на будущее.
Манипулирование «революцией» как жизненной силой изменения
вещей возможно на одном-единственном основании: на признании
связи между законом и беззаконием. В природе вода и огонь
ненавидят и уничтожают друг друга. Но человек начал овладевать
природой тогда, когда почувствовал себя способным заставить огонь
и воду служить своим целям. Законопослушный, лояльный рево­
люционер —эти понятия выглядят несовместимыми; но внутреннее
взаимопроникновение между душами людей достигло той точки,
когда формально-логическое противоречие в терминах уже не будет
противоречием в жизни. Когда потенциальная революционность и
потенциальный консерватизм существуют в каждом человеке,
бесполезно делать вид, будто революционеры и консерваторы
отличаются между собой как белое и чёрное, ангелы и дьяволы. Все
мы являемся тем и другим на восемьдесят процентов или на
пятьдесят один. Старая поговорка nil humani a me alienum puto
(«Ничто человеческое мне не чуждо») сегодня несёт в себе новую
правду, которая состоит в том, что силы революции и пассивного
послушания —это только две стороны одного и того же явления, без
которого историческая связь не существует; это сердце и душа
человека. Поскольку Война и Мир в равной мере заключены в нашей
душе, то гражданская война и гражданский мир, революция и
законность должны исполнять в будущем такие «роли», которые в
прошлом играли война и мир.
Человек, защищавший свою родину на войне, всегда вызывал
уважение, и в тем большей мере, чем больше по природе своей он
был мирным человеком. Теперь, когда война становится практически
невозможной, превращаясь сразу в гражданскую войну, защитника
отечества нельзя просто заменить гражданином старого образца. Тйп
военного должен уступить место человеку «преданному революции»,
готовому одновременно и к порядку, и к революции, к охране закона
и к его отмене.
Задача не проста и усвоить такой взгляд нелегко. Но даже во
времена революции должно найтись место для истины, в том числе
и для той, которую мы пытаемся исследовать в этой книге.
Для нас, вступающих во всемирно-историческую фазу взваимо-
проникновения всего во всё, когда каждый знает и слышит о каждом
другом, когда и планета наша стала настолько маленькой, что слова
летают как молнии, а люди летают, как слова, —для нас революция
выступает сейчас на сцену истории в новом своём значении.

22
 Отменив войну, то есть превратив её в гражданскую войну,
будущая революция уже предполагает солидарность человечества.
Пока войны велись против неверующих, язычников или гуннов,
цивилизованные люди могли ещё считать своих врагов менее
человечными существами. Теперь это уже невозможно. Теперь и
впредь люди равны, и все войны—это гражданские войны в пределах
одного общества. Само по себе —даже в сравнении с последней
войной и её пропагандой —это своего рода революционное одухо­
творение.
Взаимопроникновение всего во всё и всемирная солидарность,
о которых мы говорим как об основополагающем опыте нашего
времени, издавна подготавливались всем ходом западноевроейской
и всемирной истории. Старая мессианская вера человечества
внушала поколению за поколением, что человек —это гражданин
одного великого сообщества. Воин, защищавший свой народ, а ныне
превратившийся в революционера-консерватора или в консерватора-
революционера, найдёт в этой книге правила, которые управляли
соответсвующими силами души в прошлом. Он увидит, что солдат
своего народа всегда был также и борцом за универсальные
ценности. Этот парадокс — старый парадокс. И всегда он имел
творческий характер. Он вновь и вновь революционизировал и
обновлял род человеческий, хотя названия душевных сил менялись.
Ещё важно понять, что вещи, создаваемые подлинной револю­
цией, бессмертны. Эра европейских революций, описанная в
последующих главах, породила целый ряд определённых форм героя
и героизации, человеческих типов и человеческого жилья, которые
будущая революция не в силах будет просто-напросто разрушить.
Формы, творимые подлинной революцией ценою самых ужасных
жертв, сами по себе являются пробным камнем, испытанием
революции. Будущее потерпит полную неудачу в том случае, если
оно не сумеет понять, почему все эти создания настоящего и
прошлого бессмертны.

23
 Глава третья

ПОСТАВЛЕНЫ НА КАРТУ:
СВОБОДЫ И ЛОЯЛЬНОСТЬ

Каковы, собственно, европейские традиции, которым угрожают

судороги нашей современности? Короткое перечисление очень
простых, повседневных фактов послужит нам лучшим введением в
сущность революций.
После Мировой войны, когда казалось, что нормальное поло­
жение вот-вот восстановится, благопристойные прогрессисты хотели
вернуться к привычным видам деятельности: художественное
творчество, деловое предпринимательство, научная работа, мисси­
онерская деятельность, технические изобретения и так далее. Эти
люди и в Европе, и в Америке были убеждены в том, что они вновь
теперь могут положиться на установившийся «мир на земле». Мир
на земле действительно существовал с незапамятных времён. Хотя
его и нарушали при определённых обстоятельствах —например, во
время Золотой лихорадки в Калифорнии, —тем не менее в жизне­
способном обществе его всегда легко восстанавливали. Ведь никто
не сомневался в том, что мир —это бесценная вещь и его надлежит
восстановить любой ценой.
Но то, что произошло в действительности и продолжает
происходить день за днём и год за годом во всём мире, не вполне
укладывается в эту почётную традицию. Расстрелы, беспорядки,
забастовки, похищение детей, погромы — всё это не только про­
исходит в неслыханных масштабах, но впервые в истории превоз­
носится как проявление обновлённой и завоёванной жизнеспособ­
ности, или здорового классового чувства, или в качестве какой-то
ещё формулы, за которой, как за маской, скрывается новое общее
евангелие «насилия ради насилия». Мыслители, вроде француза
Сореля или итальянца Парето, инженеры нового искусства, при­
выкшие к плавящемуся железу и застывающему бетону, к виви­
секции подопытных кроликов, —сегодня обращают свой профессии
ональный интерес к политической сфере человеческого существо*
вания с той же твёрдой верой в «термодинамические законы»,
упуская из виду практические последствия любой политической
теории, созданной по типу вивисекции. Рубашки всех цветов
указывают на возвращение в жизнь частных армий, называющих себя
свободными ассоциациями, цель которых — создание структуры
власти. Феодальная междуусобица и вендетта культивируются вновь
под новым именем сильного расового чувства. Мировая война, как
можно заметить, реабилитировала способы мышления и формы
действия, отменённые давным-давно. Стоит только осознать это
воскресшее прославление насилия как свершившийся факт, и у нас
появится новый интерес к историческому периоду, который ощущал

24
в себе достаточные силы, чтобы искоренить вендетту и насилие в
роду и в семье путём создания знаменитого «Божьего примирения»
(«Truce of God»). Вначале это перемирие было скромной попыткой
продлить мир между воюющими сторонами на столько же дней в
неделе, сколько посвящалось в Пасхальную неделю страстям и
воскресению Христа. Следы этого обычая ведут в 11-ый век;
понадобилось несколько столетий, чтобы продвинуться с четырёх
дней церковного праздника до полного утверждения длительного
мира как принципа, мира навсегда. Поэтому самая что ни на есть
прозаическая истина заключается в том, что мы, современные
прогрессисты, всё ещё заимствуем из политического установления,
созданного девятьсот лет тому назад.
Аналогичные связи можно показать в отношении наших
сегодняшних проблем труда и найма. Свободный выбор профессии
был гордостью западноевропейского человека со времен Рефор­
мации. Что сын крестьянина может стать врачом, потомок дворец­
кого—лордом, а сын мясника—банкиром,—это принимается на веру
в каждой цивилизованной стране. Лютер практически ввёл это в
практику, когда он и тысячи монахов и монахинь возвратились в мир
и взялись за профессиональные занятия. Эти люди вернулись к
труду своих родителей, то есть к прежней повсеместной и общей
традиции. При этом, однако, они пришли из монастырей людьми
свободными от провинциальной узости и обособленности, от
клановости и от семейных привязанностей в такой мере, как это ещё
не бывало никогда прежде. Подобно тому как Божье примирение
нуждалось в экстраординарном усилии, так и признание права
каждого нового поколения на преобразование общества нуждалось
в этом экстраординарном вторжении нескольких сотен тысяч инди­
видуумов из других сфер жизни. Таким образом, социальная рево­
люция 16-го столетия дала западноевропейскому миру свободу
следовать зову своего призвания в соответствии со своим выбором.
(См. илл. 3 на стр. 26).
После Мировой войны эта свобода начинает вытесняться на
задний план с помощью Numerus clausus, ограничения общего числа
студентов в университетах, а также и в различных профессиях, во
многих странах. Потомственное крестьянство — одна из целей
сегодняшних властителей Германии и многих руководителей в
других странах. Сотни тысяч рабочих посылают на общественные
работы более или менее принудительным образом, целые районы
эвакуируются или перераспределяются, эмиграция и иммиграция
контролируются в такой мере, что практически они сведены на нет.
Некоторые профессиональне занятия были отменены на целые годы,
в то время как новичков посылают обучаться профессиям, которые
правительство хотело бы расширить. Управление почти приближа­
ется к методам разведения скота, когда такое-то и такое-то число
авиаторов, учителей, часовщиков должно быть произведено каждый
год по плану. Между тем вся система общеобразовательной школы
была создана в соответствии с основополагающим принципом, что
человек свободен выбирать себе профессию. Теперь и колледжи с их

25
3. Свобода выбирать профессию.
Гравюра Ганса Бергмайера (16-й век)

26
традиционной системой «свободных искусств», и университеты, и
средние школы любят говорить о прогрессе по этой линии, а между
тем принцип и конкретная институция, сделавшие возможным
развитие в этом направлении в течении четырёх сотен лет, —
разваливаются.
В опасности оказываются и другие, менее древние завоевания.
Британскому содружеству мир обязан тем, что в течение последних
столетий денежные пожертвования, вклады, добровольные дары были
действенной пружиной прогресса во многих областях. Если бы не
было права человека делать всё, что он захочет, со своей собст­
венностью, то мало что существовало бы сегодня в религии,
искусстве, науке, в сфере социального и медицинского обеспечения.
Никакая деспотическая власть короля не имела права вмешиваться
в посмертную волю человека, выражавшуюся в завещании. На
независимости 10,000 состояний была основана цивилизация,
сделавшая возможным богатое развитие всевозможных начинаний,
на которые жертвовали средства меценаты и учредители с богатым
воображением. Формы жизни, выработанные под защитой незави­
симого судопроизводства, образуют социальный космос.
Диктаторы наших дней, однако, подрубают эту традицию в
корне.
Достигается это всё возрастающими налогами на наследство
или ограничение прав человека на свою собственность путём
субсидирования учреждений вроде Оксфорда, которые раньше были
независимы. Ещё более дерзкая попытка уничтожить свободу воли
человека была осуществлена в Германии. Это тем более приме­
чательно, что Германия уверяет, будто она придерживается
антикоммунистических позиций и уважает частную собственность.
А между тем конфискации германские власти проводили без какого-
либо соблюдения закона. Социальный принцип «Gleichschaltung»
(«присоединение») оказался вполне достаточным. Стипендии, клубы
с рулеткой, больницы, библиотеки, школы, ассоциации художников,
потребительские клубы, футбольные союзы, масонские ложи —всё
это насильственно было лишено своих директоров и членов
правления, своих благодетелей и опекунов, ведающих фондами, и во
главе корпораций стали нацисты. Это было проделано даже с
промышленными корпорациями, с заводами и магазинами. Но самому
грубому посягательству подверглись те институты, которые
возникли благодаря щедрости учредителей; впрочем, эта часть
национальной революции была едва замечена за границей. Знаме­
нитое дело в Дартмуте, выигранное Даниэлем Вебстером, судив­
шимся против государства (замечательный пример прогрессивной
роли принципа вигов), имело место всего лишь сто лет назад; тем не
менее условия, которые сделали победу Вебстера возможной,
быстро исчезают сегодня, по крайней мере в Европе.
Обращаясь к Американской и Французской революциям, мы
обнаруживаем, что они тоже ввели новый стимул прогресса. К
перечню свобод они прибавили ещё одну —свободу разума. Гаран­
тированы были не только свобода веры, свобода художественного

27
творчества и свобода науки—чего не было никогда прежде; впервые
в мировой истории для человека стало возможным, благодаря
патентам и авторским правам, наживать капитал, то есть извлекать
выгоду, из своих талантов. Фактически мы стали настолько зависимы
от неутомимых усилий ищущего ума, что мы уже сознательно
стимулируем гения посредством законодательства и других мер.
Спиноза должен был трудиться в поте лица своего, зарабатывая себе
на пропитание шлифовкой стёкол. В наше время писатель, компо­
зитор, художник в состоянии заработать себе на жизнь, используя
более или менее случайные вспышки вдохновения. Ещё раз: прогресс
сделал исключительные успехи. Переход от наследования отцов­
ского ремесла к выбору занятия в своей собственной жизни означал
новую эру. Теперь каждый прожитый час мог обернуться желанным
успехом.
И опять мы видим, что и здесь институты, которые должны
защищать гения, теряют былую силу. Крупные тресты становятся
владельцами кино, свободных искусств, процесса изобретений.
Связанные одной цепью сотни и тысячи сотрудников мозговых
трестов —в сфере химии, электротехники, медицины — взывают к
законодательной защите.
Божье перемирие, свободный выбор профессии, право на
посмертную волю, авторское право на идеи — эти установления
представляют собой буквы алфавита, который мы называем Западной
цивилизацией. Разумеется, это совсем не буквы. Божье перемирие,
например, как ни велика его роль и как ни медленно оно устанав­
ливалось, отнюдь не ограничилось клерикальным периодом Европы.
Институты высшего образования, университеты —второй элемент,
который мы не можем упустить из нашего собственного алфавита
повседневной жизни. Университеты тоже предшествуют Гуманизму
и Реформации. Идея плюрализма мнений, которые могут быть
представлены в одно и то же время в одном и том же месте по
самым важным вопросам, явилась на свет в эпоху великих теологов
и юристов Средних веков. Это они ввели начало взаимосвязи
научных дисциплин неизвестное ни грекам, ни арабам.
Наше второе упущение представляет собой лакуну—и не в той
таблице, которая приводится ниже, а в реальном мире. Этот провал
мы должны заполнить собственным действием. Наши современники
всё время взывают к институциям, способным их защитить —
ребёнка, служащего, фабричного рабочего —против эксплуатации.
Характер законодательства и институций теперь обсуждается, и, как
всегда, проблема состоит в том, как двигаться вперёд и как сделать
следующий шаг, не потеряв достигнутого усилиями прошлых веков.
Между прочим, всякое сочетание этих установлений казалось
совершенно неприемлемым тогда, когда они впервые предлагались,
— несовместимыми со сложившимися к тому моменту формами
жизни. Люди, жаждавшие нового порядка вещей, проклинали старый
порядок, а защитники старого порядка точно так же вели себя по
отношению к новому. Именно это происходит между нами сегодня.

28
Трудовое население видит только трудовые проблемы; старые
классы видят только свои потери.
Поэтому представляется нелишним взглянуть на дело глубже
и выяснить в полной мере, что именно составляет общий пункт всех
этих установлений.
Они освободили различные компоненты нашей социальной жизни
от всякого рода ограничений и тягот. При появлении на свет
каждого из этих установлений, они имели улучшающее воздействие
на какой-то один элемент человеческой деятельности. То или иное
установление позволяло человеку направлять свою энергию на такие
цели, которые до того времени выходили за пределы его возмож­
ностей. Всё меньше и меньше он был связан неизменными тради­
циями своего окружения. Главное значение вооружённой полиции
состоит в том, что она обеспечивает освобождение гражданина во
мне самом; ведь без неё я вынужден был бы культивировать грубые
добродетели мстителя. Освободить суды от прихотей меняющегося
правительства значит укрепить мою волю и мои заветы до своего
рода бессмертия; теперь что-то пребудет и после меня. Поэтому
каждое из новых установлений приветствовалось как освобождение.
Ни одно из этих общественных нововведений не появилось на свет
прежде, чем были пролиты потоки крови. Каждое установление было
оплачено неисчислимыми жертвами.
Парадоксальная истина прогресса, таким образом, заключается
в том, что он целиком зависит от выживания кардинальных уста­
новлений и институций, которые уберегут нас от возврата к
прежним стадиям развития. Но прогрессиста это мало интересует.
Он должен действительно совершить «полный поворот кругом» и
рассматривать тысячелетие прогресса как одно целое. С другой
стороны, приводимый список содержит полезный урок также и для
консерватора. Всевозможные стороны человеческой природы,
развивавшиеся и укреплявшие свои позиции в ходе исторического
процесса, —это лишь разные стороны нашего целостного существа.
Всюду, где люди пытались уделять внимание только одной черте,
одной вольности, когда они давали какой-то одной ценности
слишком увлечь себя, жизнь их начинала увядать, живой дух
покидал установления, которые предназначались для защиты этой
сферы человеческой деятельности. Ради сохранения свобод,
отвоёванных раньше, консерватор должен во время привить новую
ветвь на старом древе.
Я призываю прогрессиста оглядеться и признать тот факт, что
его ненасытная жажда новизны может высосать кровь из установ­
лений, на которых зиждется возможность прогресса. Я призываю
консерватора признать тот факт, что установления и институции,
которыми он привык дорожить, обречены на деградацию, если
жизненные соки дерева не получат своевременного выхода в виде
институций сегодняшнего дня.
Лестница потенциалов прогресса и эмансипации представляется
следующим образом:

29
 ЗАЩИТНЫЙ СООТВЕТСТВ.
ВЕКА СВОБОДЫ ПРИНЦИП УСТАНОВЛЕНИЕ

20-й Свобода роста, Общественный ха­ (?Возможно; всеоб­

здравоохранение рактер труда щее образование,
децентрализация
промышленности? )

19-а Свобода слова, мы­ Общественный ха­ Авторское право,

сля, таланта, твор­ рактер частных идей патенты, писаная
ческого состязания конституция

17-й Свобода распоря­ Общественный хара­ Независимые суды

жения вкладами ктер волеизявленнй

16-й Свободный выбор Общественный хара­ Общеобразователь­

профессии, дети не ктер образования ные школы
обязаны следовать
за отцами

13-й Свобода состязания Общественный ха­ Университеты

между учителями рактер наук

11-й Свобода переме­ Общественный ха­ Мировые судьи,

щения для людей рактер гражданской общество преследует
различных занятий жизни (Божье пе­ преступников
ремирие)

Таковы, следовательно, ставки в нашей сегодняшней борьбе.

30
 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТ ЛЕНИНА

ДО ЛЮТЕРА

РЕВОЛЮЦИИ МИРЯН
 Глава четвёртая

РОССИЯ: ЕВРОАЗИАТСКАЯ ФАБРИКА ОВСЯНКИ

Поездка в Болгарию. —Матушка-Россия. —Россия

Советов. —Интеллигенция. —Частная жизнь Ленина. —
Провал Социал-революционеров. — Большевики. — Речь
Русской революции. —Совокупность и воспроизводство
(Карл Маркс).—Ограниченность рыночной экономики. —
Воспроизводство человека. —Истинная жертва капи­
тализма. —Достоевский и Толстой. —Между Первой и
Второй революциями. —Военное поражение: революци­
онная победа. —Мировая война и Мировая революция. —
Депрессия. — Иуда Искариот. — Взаимозависимость
революций.—Первое мая и отмена Истории. —Советский
календарь.—Расовая история.

Поездка в Болгарию
Когда в 1927 г. я путешествовал по Болгарии в целях изучения
болгарской обязательной Службы труда, отели в городах и огромные
православные монастыри, окружённые лесами, предлагали мне своё
гостеприимство. Я побывал и там, и там —в монастярях и отелях —
как будто в фантастическом сне.
Когда я вошёл в один из монастырей, расположенный высоко в
горах, монахи развлекали семью нищих. Отец и его сыновья, одетые
в отрепья, за которые любой кинопродюсер заплатил бы фантасти­
ческую цену, приходили в этот монастырь дважды в неделю в
течение многих лет. Нищенство было узаконенной традицией. Эта
семья найдёт свой суп приготовленным для них на следующей
неделе и на следующий год —и во веки веков. Благотворительность
была самой почётной обязанностью христиан, и в особенности
монахов; нищенство было необходимым условием раздачи подаяния.
Плодите нищих —иначе вы не сможете заниматься благотвори­
тельностью.
В другом аббатстве —-самом состоятельном в стране, посеща­
емом тысячами пилигримов, которые располагались лагерями на
крылечках и верандах, так же как и в сотнях комнат, — аббат
заверил нас, что Создатель любил клопов, мух и москитов столь же
сильно, сколь и человека, так что грешно было бы уменьшать
очарование ночи, проведённой под балками чёрными от насекомых.
Сто пятьдесят лет монахи давали бедным подаяние, а паломники

32
чесались; и золото Вечности окружало их, как на изображениях
Христа в Византийской церкви.*
С другой стороны, когда я попадал в псевдо-западные отели, я
встречал людей, бывших чужаками в своей собственной стране. Я
помню одного грузного человека, который получил степень в
Берлине под руководством лучшего в Германии специалиста по
историческим подробностям семнадцатого столетия, а теперь
пытался подвизаться в роли городского советника в современной
Софии; и другого, который со студенческих лет в Париже вынашивал
план великолепной книги. Его стол был полон рукописей, которые
никогда не увидят дневного света —потому что болгарский книжный
рынок не в состоянии «переварить» научную литературу. Я также
обнаружил множество юристов, сидящих — как точильщики или
портные в Южной Европе —возле окон своих заведений в Тырново,
предлагая своё искусство письма и чтения неграмотным крестьянам,
чтобы каким-то образом справиться с налогами. Что касается самих
юристов, они представляли собой интеллектуальный пролетариат,
в три раза более многочисленный, нежели государство было в
состоянии прокормить, —и были духовными инородцами. Мёртвая
церковь и класс интеллектуалов, мыслящих по-иностранному,—вот
проклятие стран, лежащих к востоку от римских и протестантских
вероисповеданий. Один Бог знает, что любой из нас принуждён был
бы делать в условиях, когда оба источника одухотворения—религия
и образование —уродуют тебя в одинаковой степени.

Матушка Россия

После 1917 г. русские правители хотели считаться абсолютно

новыми, послевоенными и чисто большевистскими. В своих тота­
литарных притязаниях пролетарское общество полностью отринуло
царистское прошлое как уничтоженное и уничтожение заслужившее.
И действительно, царская Россия, по сравнению с Советским
Союзом, была другой страной.
В 1900 г. «матушка-Россия» состояла из центрального региона,
населённого православными русскими, составлявшими 66% всего
населения; и западных территорий — Финляндии, Польши и при­
балтийских провинции, протестантского либо римско-католического
вероисповедания, хранивших старые европейские традиции.
Восточное крыло, Сибирь и Центральная Азия—более чем в три
раза превосходящее европейское крыло по площади — имело
население всего лишь 13.500.000 против 114.000.000 в Европе. Одна
шестая часть Земли занята Россией. Территория эта больше

* Сравните с позднейшим сообщением: Ralph Brewster, The Six Thousand

Beards of Athos. Hogart Press, London, 1935. А также: Michael Choukas, Black
Angels of Athos. Brattleboro, VT., 1934.

33
Франции в сорок раз. Randstaaten («Окраинные государства») —то
есть де-аннексированная область, уступленная большевиками по
Брест-Литовского миру (1918 г.), чей выход из России был гаран­
тирован сначала Германией и Австрией, а потом Антантой, — в
полтора раза больше самой Германии.
В 1914 г. в России было почти столько же крестьянских домов
(26.000.000), сколько было жителей во Франции во времена Фран­
цузской революции 1789 г. (24.000.000).
Во времена, предшествующие железным дорогам, Европейскую
Россию объединяла Волга. Без Волги Россия не была бы единой
страной. Разделяющий порог близ Валдайских высот не в счёт,
поскольку в обход него выстроена система каналов общей длиной
859 км. В прежние времена лодки перетаскивались людьми от одной
речной сети до другой. Название города Волочок — «место, где
волокут лодки», —напоминает об этом способе решения проблем в
старой России.
Волга судоходна на протяжении 1900 миль. К региону Волги
относятся более 2.000.000 квадратных миль, а система каналов,
ведущих в Балтийское море, сильно увеличивает эту зону. Линия
Волги формирует последнюю на Европейском континенте естест­
венную транспортную систему. Около 160 различных племён,
национальностей и культурных групп жили на этой русской
территории; по мере возрастания западных влияний эти группы
продемонстрировали пугающий рост своей рождаемости.
Население не только было разделено на бесчисленное мно­
жество национальностей. В некоторых регионах оно к тому же
включало в общей сложности пять с половиной миллионов евреев —
искусственно сдавленных и задавленных представителей расы,
которая несёт с собой повсюду все загадки религиозного противо­
борства и религиозного примирения. Во Франции, где впервые были
эмансипированы евреи, в 1900 г. они насчитывали 87.000 из общего
числа 39.000.000; в России 5.250.000 из 128.000.000. Пропорции: во
Франции 0,22%, в России 4,2.%. Когда мы слышим о погромах,
бесправии и ущемлении евреев в старой России как о повседневных
событиях, мы не должны забывать об этой пропорции и о том факте,
что во Франции понадобилось более двенадцати лет, чтобы решить
простую проблему такого невинного человека, как Дрейфус, —и то
ценою едва ли не гражданской войны.
Западные территории были прочно отделены от России не
только за счёт религии и истории, но также за счёт других эконо­
мических и социальных условий. Например, в Финляндии в 1900 году
не было неграмотных; в России из 1000 человек 891 не умел читать
или писать. Русская Польша, хотя и была самой сельскохозяйст­
венной частью во всей Польше, насчитывала как минимум 500
городов из общего числа населённых пунктов в 43.000 в 1892 г.;
Россия насчитывала 650 городов из общего числа поселений в
486.000. Пропорция составляет почти один на сотню в Польше и
один на тысячу в России. В 1892 году в необъятной России было
13.000 километров железных дорог, а в Англии 200.000! Порази­

34
тельная параллель с периодической прессой: в России выходило
только 800 газет и журналов, 342 из них в Петербурге и Москве, и
460 —в остальных частях страны.
Но самой главной особенностью было распределение частной
собственности: 84,6% возделываемой земли принадлежали общинам
и только 15,4 находились в руках частных владельцев. «Общинной
землёй» была земля, которая предоставлялась крестьянам при
условии уплаты налогов на землю. «Мир», сообщество крестьян, был
обязанностью, а не привилегией общины. Распределение налогов,
соответственно, называлось «подушной податью». Налогом облага­
лась рабочая сила мужа и жены («тягло»), или каждый мужчина в
семье, или число едоков, или просто по доброй воле, иногда просто
«души».
В 1861-м году, одновременно с освобождением негров в
Соединённых Штатах Америки, либерализм в России добился
освобождения крестьян. Интересный факт: впервые идея Линкольна
о мирной эмансипации будет осуществлена в 1900-м, в то время как
в России последний шаг в программе перераспределения земли,
предложенный в 1861-м году, будет сделан в 1932-м.
В 1861-м было освобождено 22.000.000 «ревизских душ», и
земля была отдана им из расчёта 15,5 акра на душу населения, то
есть около 340.000.000 акров земли в целом. В 1917-м году
крестьяне забрали ещё 250.000.000 акров; но даже из этих земель
около трети ранее сдавалось в аренду. Это может объяснить, почему
сегодня нам говорят, что вся сельскохозяйственная зона составляет
лишь 530.000.000 акров.
85% всего населения вело крестьянский образ жизни. Однако
слово «крестьянин» не нужно путать с «фермерством». Почти треть
крестьян занималась домашним трудом, производя текстиль, свечи,
лесоматериалы, меха и изделия из металла. Это отчасти помогает
объяснить то обстоятельство, что из шестидесяти губерний лишь у
двадцати девяти было зерно для экспорта. Другой причиной была
очень плохая земля. Плодородный район в Центральной и Южной
России занимает лишь 950.000 квадратных километров, в два раза
больше площади Техаса. Даже в течение длительных периодов
тихой, солнечной и сухой погоды часты температуры в 40 градусов
по Фаренгейту, а то и 55 или даже 75.
Всего лишь восемь губерний были густо населены (более
семидесяти человек на кв. милю). В России мы обнаруживаем
удивительное в своём роде подтверждение простейшей истины, что
однородность населения сама по себе не помогает в организации
страны. Россия находилась прежде в состоянии непрерывного
брожения внизу и насильственной реорганизации сверху. Брожение
внизу иллюстрируют странствия русского крестьянина в течение
последних пяти столетий. Он не был осёдлым свободным держа­
телем земли наподобие западных фермеров, но в гораздо большей
степени кочевником, коробейником, ремесленником и солдатом. Его
способность к перемене мест была совершенно исключительной.

35
 В пятнадцатом столетии Россия занимала 560.000 квадратных
километров. (См. илл. 4 на стр. 37).
кв. км.
в 16-ом . . 8.720.000
в 17-ом . 14.392.000
в 18-ом . 17.080.000
в 19-ом (1885) . 22.311.992

В 1581 была открыта Азиатская Россия. Российская экспансия,

в 18-ом веке достигшая даже Русской реки в Северной Калифорнии,
ни в коем случае не была исключительно делом царей. «Мужик»,
русский крестьянин, именно потому, что он не «хозяин» или
«фермер», или «работник», а «мужик», странствует и останавлива­
ется, готовый в конечном счёте двигаться дальше —год за годом.
Поль фон Соколовски, известный русский учёный и админи­
стратор, обращает наше внимание на тот факт, что формирование
песчанных дюн в южной России продолжается постоянно, и это
непрестанное изменение почвы оставило глубокий след в характере
жителей. Весенний приток крестьян был постоянной загадкой
России. Гйгантские земельные сдвиги—как это можно упорядочить?
Пётр Великий был первым, кто ответил на этот вопрос «извне». Он
основал Санкт-Петербург как окно из России в Европу. Царское
государство было государством без народа, главным образом
заинтересованным не в России, a ô Европе, в политике, в престиже
или в территории, которую оно могло обрести за рубежом. Русский
рынок строевого леса и конопли был первым связующим звеном
между Россией и миром, и царский режим был с самого начала
озабочен организацией обмена с заграницей. Лес всегда был под
рукой у князя или дворянина, чтобы быть проданным, когда тому
недоставало средств. Английский флот в 18-м столетии был в
огромной степени построен из русского леса. Только в торговле с
заграницей можно было найти финансовую поддержку для управ­
ления страной, оплаты армии, флота, гражданской администрации —
когда невозможно получить реальные налоги с мужиков и нет
городов, на которые можно было бы опереться. Торговля лесом, а
позже экспорт пшеницы приносили доход крестьянам и дворянству.
Даже в 1904 Великие князья императорской фамилии, спекулируя
лесами Ялу в Маньчжурии, ускорили взрыв Русско-японской войны.
Чем настойчивее колосс на глиняных ногах пытался упорядочить
центральную власть, тем скорее возникала необходимость отпра­
виться на поиски дополнительных источников дохода.
Примером действий российского правительства «извне» был
форсированный экспорт пшеницы при голоде, свирепствовавшем в
окрестностях экспортирующих районов, большевикам в последние
десять лет не раз доводилось копировать эту нелепость.
Аннексия больших массивов земли на западе казалась первым
лекарством от этого бедствия, поскольку все западные регионы были
более организованы, более цивилизованы и, следовательно, лучше
подготовлены для транспортировок. Россию можно сравнить с

36
 «*». i l

4. Россия до завоевания Сибири (карта)

37
Соединёнными Штатами Америки не только в связи с рабством,
неграми и их освобождением. Обе страны являются континентами,
которые должны были упорядочить свою структуру в течение
последних ста пятидесяти лет. Но в России проблему первоначально
пытались решить в направлении «границ» к Балтийскому побережью.
Это как если бы Техас, или Юта, или Невада попытались аннекси­
ровать тринадцать колоний.
В завоевании Финляндии, в разделе Польши, в покорении
свободолюбивого Кавказа, в отвоевании у Швеции балтийских
провинции русские следовали очень старой политической и
социальной традиции. Они нашли, что легче извлечь дополнительные
налоги с Тевтонского ордена, германских гаваней и университетов,
польских ремесленников и крестьян, еврейских торговцев. Заво­
евание новых западных областей освобождало Россию от необхо­
димости заниматься чисто русскими регионами. Это могло быть
отложено — и было отложено. И кто может упрекнуть власть-
имущих? Одна четверть России состоит из болот и топей; 200.000
квадратных километров ежегодно становятся песчанными дюнами»
Природа в этой стране склонна к оскудению. Вообще-то говоря,
Природа, предоставленная самой себе, может выродиться—хотя это
звучит как странный парадокс для европейцев, отравленных Руссо
и его детской верой в природу. Но Руссо, в виноградниках Ноша-
тели, легко извинить. Вырождение природы острее чувствуется
посреди обширных континентов типа Америки или России. Фран­
цузские революционеры в цветущей Франции, владельцы больших
плантаций в Вирджинии или даже команды бостонских клипперов
могли верить, что большие состояния можно заработать при
поддержке доброжелательной и щедрой природы, одаривающей
своими сокровищами и благами.
Но в России природа была опустошающей и подавляющей. Нигде
больше природа не является столь убогой —или, лучше сказать,
менее тесно соединённой с душой человека. Русский крестьянин
продавал свой навоз «немцу», германскому колонисту-соседу.
Деловитый немец знал, что делать с навозом, —ведь он был по-
настоящему «обустроен». Но немецкий свободный хозяин и фермер
был защищён и натренирован веками обучения в лоне западной
церкви. Наградой за такое обучение является новое отношение к
природе и нашим обязанностям по отношению к природе. В России
Церкви никогда не удавалось отвоевать свою свободу у Империи.
Она была окаменевшей в течение тысячелетия. Ничего не сдвину­
лось внутри Церкви, с тех пор как в десятом веке были основаны
знаменитые монастыри Горы Афон. С 922-го года старая церковь
святых сконцентрировала в этих монастырях все свои формы
молитвы, благодарения, поклонения и служения.
Эти традиции хорошо сохранились в России. Русская церковь,
действительно, сохранила всю радость и светлое веселье античного
христианства, и поскольку в ней меньше было борьбы с Папами или
реформаторами, или пуританами, она поддерживала старую
традиции гораздо лучше, чем Западное христианство. Детская

38
радость и веселье, которые верующие русской и греческой Церкви
ощущают и выражают в Пасху, удивительны для Римских католиков
—не говоря уже о протестантах. Последний подлинный представи­
тель этого довоенного христианства в России—и поэтому последнее
связующее звено между династией и народом — Распутин писал
домой во время своего паломничества в Палестину: «Я видел Пасху
римских католиков в Иерусалиме, но праздник невозможно было
сравнить с православным. Католики не казались весёлыми, в то
время как с нами весь мир венчается в этот день—даже животные.
Лица католиков грустны, даже в Пасху. Поэтому я думаю, что души
их не радостны по-настоящему. Я не хочу сравнивать два веро­
исповедания и осуждать католиков, но я чувствую, как весь мир
счастлив вместе с нами, когда звонят церковные колокола, и как
потом святая весна расцветает для нас всех».
Без некоторой осведомлённости об этой неизменной жизни
Православной Церкви поддаваться только эмоциям в суждениях об
отношении большевиков к религии было бы неплодотворно. Эта
Церковь никогда не пыталась изменять мир, объяснять, открывать,
реформировать. Это старая Церковь поклонения, ни на кого не
нападающая, не мешающая миру. Острие этой религии всегда было
нацелено прочь от мира сего и никогда —к нему. Русскому мужику
Церковь предоставляла только собственный способ общения с
величественным миром Бога и Его Святых, способ, приноровленный
к условиям жизни удалённой деревушки. Пространства в волжских
низинах безбрежны, и человек затерян в них. Человек в России —
былинка. Этому беспомощному человеку Церковь дарила иконы —
рисованные лики Святых. Искусство помогает человеку смотреть на
мир глазами Бога, потому что оно поднимает человека над его
естественным окружением—деревней и хижиной. Святые посещали
бедняка, как вестники объединённого христианства, существующего
где-то далеко, и как проводники потока мощи и силы, источаемого
вечным Временем.
Иоанн Сергиев, знаменитый «Отец Иоанн» Кронштадтский,
говорит в книге «Моя жизнь во Христе»: «Иконы заменяют мне самих
тех людей, чьи имена они носят. Лики Святых на наших иконах
воплощают для нас близость в духе Святых Божьих, которые всегда
близки к нам. Ибо что может бьггь далеко от Духа Божьего, который
присутствует всюду? Мы храним иконы в своих домах, чтобы
показать, что глаза Божьи и всех жителей небесных глядят на нас
постоянно». (См. илл. 6 напротив стр. 40)
Сегодня большевики используют иконы в своей статистике. Для
них каждый, кто носит иконы или поклоняется им, есть христианин
—настолько иконы кажутся неотделимы от христианской веры. По
сути это неверно даже в отношении православного духовенства в
России. Победоносцев, знаменитый председатель Церковного Синода
во времена последнего царя, Николая Второго, не имел в своей
резиденции икон — и гордился таким пуританизмом. Живопись
никогда не бывает более чем изображением. Однако нельзя не
признать, что иконы очень чётко отражают ситуацию Церкви,

39
«христианизующей» разбросанные точки» изолированные деревни, в
то время как сама она является экуменической и вселенской.
Существовала полярность между экономикой, покрывающей
наименьший мыслимый круг, и Церковью, охватывавшей наибольшую
мыслимую сферу. Сегодня мы наблюдаем прямую противополож­
ность этому: всемирную экономику и секты и верования размером с
церковный приход. В мировой экономике связь между отдалёнными
событиями становится естественной. В период электрификации
Церкви не было нужды доказывать верующим эту сторону своей
миссии. Обеспечение единства теперь принадлежит царству знания,
а не царству веры. Мир знания —это экономический мир, а мир веры
управляется церковью или чем бы то ни было, что занимает её
место. Иконы доказывали, что русская Церковь была не цивили­
зующим инструментом реформы и прогресса, а областью чистого
поклонения и прославления. В 1914-м году в России, и только в
России, христианская Церковь была по-прежнему тем, чем она была
повсюду в 900-ом году: местом поклонения и преданности, без
малейших амбиций преобразовывать мир или вырвать его из лап
Дьявола.
Западные церкви не боялись «искупать» некоторые области
мирской жизни и надстраивать различные новые ступени цивили­
зации. Университеты и свободные города, мореходство, банковский
бизнес на Западе тесно связаны со ступенями церковной активности.
В России современная техника и современный капитализм встре­
тились с формой христианства, которая никогда не посвящала себя
преобразованию мира — наподобие римского, лютеранского или
пуританского христианства.
По этой причине иконы символизировали предвоенную Россию,
в которой Церковь представляла единство и вселенские нормы, а
деревня как экономическая единица — изоляцию и слабость.
Большевики ненавидят эти изображения и ненавидят религию,
символизированную иконами, потому что она, религия, для них как
бы увековечивает разделение труда между верой и знанием,
которому они —как они считают —могут положить конец.
Советы не могут не быть против икон, потому что те воплощают
деревенскую экономику. Ошибку Советов нужно скорее искать не в
войне против икон; иконоборчество связано с индустриализацией
России. Атеизм большевиков становится трагичным только потому,
что он путает иконы с Христианством.

Россия Советов

По отношению к бесконечным равнинам Матушки-России,

колыбели сотни миллионов дремучих мужиков, послевоенная Россия
представляет собой полнейшую антитезу. (См. илл. 6 напротив
стр. 41).

40
5. Иконостасы
6. Карта СССР (Европейская часть)
 Институт экономики и организации социалистического сель­
ского хозяйства опубликовал план эксплуатации почвы. В этом
плане СССР разделён на пять зон.
Первая зона приспособлена для технических культур и
интенсивного скотоводства. Она включает Юго-западную Украину,
Чернозёмный бассейн, Северную Кубань, Дальний Восток (частично).
Отведена для выращивания конопли, сахара, репы, кукурузы, соевых
бобов, табака, хлопка, подсолнечника, зерновых, для производства
свинины.
Вторая зона: животноводческий район от Балтики — через
Москву —до Урала. Производит лён, молочную продукцию, овощи,
свинину.
Третья зона: Южный Крым, Кавказ, Центральная Азия. Произ­
водит шёлк, чай, виноград, апельсины и т.д.
Четвёртая зона: Бурято-Монгольская республика, Юго-восточ­
ные степи к востоку от Волги. Разведение крупного рогатого скота,
овцеводство.
Пятая зона: от Архангельска до Тйхого океана. Сельско­
хозяйственный запасник, лесоводство.

Такая организация отменяет разделение между Россией и

Сибирью. Это уже не взгляд на Россию с Запада, из Санкт-Петер­
бурга —и даже не из Москвы. Этот план —новая концепция всей
России как одной шестой части Земного шара. Он сбрасывает старое
ярмо европейской дискриминации между Европейской и Азиатской
землёй и воплощает резолюцию Десятого съезда ВКПб 1921 г.:
«Разрушение имеющегося неравенства между народами связано с
разрушением исторически обусловленного неравенства между их
экономическими структурами. Экономическое неравновесие
выражалось тем, что к территориям на окраинах России относились
как к колониям или полуколониям и силой удерживали их в
положении поставщиков сырья для производителей в Центре».
К «Центру» в этом заявлении относятся как к преступнику. Но
позвольте, ведь Центр есть ничто иное как сама Матушка-Россия.
Сентиментальная колыбель «мужика» деградирует до того статуса,
в котором раньше находились окраинные территории. Это как
покаяние грешника. «Центр» и колонии движутся навстречу друг
другу. Они приведены к одному уровню. Они становятся зонами
территории, на которой один большой индустриальный трест под
названием СССР строит подразделения своей индустриальной
системы. Какое отстранение от былых интонаций и сентиментов!
Какое Чингиз-хановское отношение! В своём труде «О духе законов»
Монтескье сказал, что он хотел бы относиться к Европе так, как
будто она была Мадагаскар. Ленин, как большевик, научил русских
обходиться со своими земельными участками так, словно это была
колониальная земля. Руины Матушки-России —всего лишь фунда­
мент. на котором может быть построена настоящая фабрика овсянки,
покрывающая 20.000.000 кв. километров. Таково гигантское
достижение Революции. Путём абстрагирования земля, естественная

41
среда отторгается от живущего на ней человека до такой степени,
что каждый, чьи корни вросли в землю, должен быть выкорчеван.
Сегодня наиболее знакомый тип западного крестьянина или
фермера — это независимый хозяин, скажем, сотни акров. Пред­
военные реформы Столыпина приняли этот тип владения как
нормальный для сельского хозяйства. Столыпин, так сказать,
импортировал состоятельного фермера — в виде знаменитого
«кулака». Кулак стал мишенью, против которой была направлена
самая жестокая канонада большевиков. Экспроприация и экс­
патриация кулака сопровождается сооружением фабрик овсянки.
Тридцать миллионов акров было отдано зернотресту. Территория
была поделена на совхозы, большие владения. С самого начала в
расчёт были приняты плохие урожаи; обширность территории
компенсировала их. Самый большой колхоз достигает размеров
штата Род-Айленд или немецкого княжества былых времён —22.000
кв. километров. В Бельгии, Саксонии или Массачусетсе на такой
территории живёт миллион человек. Ближайшая к востоку и к
России часть Германии, Силезия, очень мало населена, особенно
вдоль границ. Однако в этом приграничном районе на такой же
площади живёт 200.000 человек. В совхозе «Гигант» живёт 17.000.
Такая пустынность полей была хорошо известна солдатам Мировой
войны. Мы называли её «пустынностью поля боя». Наш опыт
военного времени впервые используется русской экономикой. Война
против природы, против степных ветров, против засухи, ведётся
армией молодых бойцов. 95% рабочих в совхозах моложе тридцати
лет. Но их сила, сколь бы много энергии в них ни заключалось, —
лишь часть огромных сил, брошенных в эту войну. Это война машин.
Девяносто процентов персонала — техники; не более десяти
процентов — сельскохозяйственные рабочие. Обработка земли
стандартизирована на 100%. Этим национализированным фермам
было предписано поставлять такое же количество зерна в 1930-ом,
какое кулаки поставляли в 1927: 100.000.000 пудов (пуд равен
примерно 36 фунтам).
Здесь мы видим правительство, на самом деле вступившее в
жестокую конкурентную борьбу против своих граждан по полити­
ческим мотивам. Для любого довоенного порядка вещей подобная
ситуация была бы непредставима. В довоенных странах прави­
тельству приходилось иметь дело с экономикой как она есть. Оно
должно было защищать, по возможности развивать - но в любом
случае признавать наличествующие экономические интересы;
серебро, земледелие, нефть, строительство не могли быть отменены
правительственным актом. Советы перевернули отношения между
нацией и бизнесом. Они уничтожили кулака. И они пожертвовали
несколькими миллионами в этой гражданской войне.
В 1927 ситуация на зерновом рынке сделала Советы зависимыми
от кулаков. Никто, кроме кулаков, не мог предложить избытка
продуктов для экспорта. А мы уже знаем, что в смысле баланси­
рования своего бюджета Россия зависит от экспорта. В другой
стране результатом такой зависимости будет мощная поддержка

42
интересов кулака правительством. Его влияние удвоится. Но в
Советской России сам факт зависимости привёл к противополож­
ному результату. Коммунизм хвастается своим «прыжком из царства
необходимости в царство свободы», предсказанным соратником
Карла Маркса — Фридрихом Энгельсом. Индивидуальная свобода
кулаков —угроза, она коррумпирована и коррумпирует, она ведёт к
рабству других. Организация производства должна быть вырвана из
рук хозяев или собственников: «Никто, кроме партии, не может
сознательно регулировать производительные силы общества»
(Лукач). Разрушение старых экономических ценностей или форм —
не тот аргумент, каким вы можете испугать большевика. Англия
может править морями, Франция — мышлением цивилизованного
мира, но большевики правят средствами производства. Экономика и
собственность не есть данности для этого правительства. Они
интересны не потому, что они существуют, а потому, что их можно
планировать. Все члены общества взаимозаменяемы; они должны
быть взаимозаменяемы. Если какой-либо из них требует полити­
ческих привилегий по экономическим мотивам — он должен быть
уничтожен. Для большевиков кулаки —всего лишь русский пример
сокрушения сил капитализма, которому подвергнуться все капита­
листические государства. Капиталистические режимы правят
нациями, которым приходится принимать во внимание шкурные
интересы групп населения, нации, не чувствующие себя способными
искоренить классы из своей социальной организации.
В русском пятилетием плане («пятилетка») порядок, предпи­
сывающий соотношение выпуска потребительских товаров (про­
изводство) и капиталовложениями (воспроизводство) представляет
собой своего рода приговор страшного суда над всеми классами и
общественными группами. Идея заключается в том, что в течение
следующих пяти, десяти или пятнадцати лет стране придётся
несколько раз переживать голод, что миллион человек должны быть
скопом превращены в инженеров, что такая-то и такая-то группа
деятелей искусств или «спецов» должна исчезнуть. Большевики не
бросают слов на ветер, когда они говорят «бывшие».
Поэты, или дамы, или буржуа — это «бывшие». Они всё ещё
существуют, но в полной телесной наготе. Поскольку из них нельзя
извлечь никакой социальной пользы, они —extra commercium, как
говорили римляне. В лучшем случае их будут поддерживать из
сострадания. Но они «отбыли своё», они не граждане Советов, и их
существование потеряло всякий смысл, потому что они — не
трудящиеся. Вместе с ключом к «пятилетке», власть натягивать и
ослаблять вожжи отдана начальству — и она далеко превосходит
всякую власть правительства в 19-м веке. Вот почему мы концен­
трируем наше внимание на этой власти больше, чем на любой
ежегодной статистике производства и т.д. Потому что, в конце
концов, данные статистики производства в России будут изменены
в её планах воспроизводства. Цифры, следовательно, сами по себе
не представляют интереса. Политический и человеческий интерес

43
к Советскому эксперименту определяется его вкладом в социальную
организацию людей и наций.
Взглянем ещё раз на цифры, иллюстрирующие распределение:

а. Отрасли экономики

Индустрия Энергетика Транспорт С/х Жильё Прочее

1 9 2 7 /2 8 14% 1.4% 16,6% 41% 17,2% 9,8%
1 9 3 2 /3 3 22,8% 4,1% 17,2% 30,4% 12% 13,5%

6. Типы экономики
Соц. сектор Кооп. сектор Частный сектор
Окт. 1, 1928 51% 1,7% 47%
Окт. I, 1933 63.6% 5,3% 31Д%

в. Производство для
Потребления Товарообмен Средства производства
Окт. 1, 1928 42,7% 18% 39,3%
Окт. 1. 1933 35% 20,5% 44,5%

Отсюда становится ясно:

План для России является тем, чем является конституция для
демократического государства. Посредством Плана не только земля
становится плацдармом для временных фабрик, а фабрики —
передвигаемыми флажками на общей карте, но и типы людей
производятся тоже как товар. В расчётах общества каждый числится
как сила. Евангелие, проповедуемое каждому, заключается в том,
что да будет он превращён в силу, в элемент электрического потока,
организующего производство. «От Тела к Силе» —таков вполне мог
быть подлинный лозунг русской Революции. С этой точки зрения
попрание наших индивидуальных свобод большевизмом перестаёт
иметь место. Большевизм не интересуется индивидуумами. Он
вообще вряд ли знает о таком явлении. В конце войны он обнаружил
кровоточащее, изувеченное, страдающее тело политики в полном
разочаровании и параличе. Оживление этого тела было первым
предприятием пролетарской революции. Сказать «встань и иди»
трупу разбитой России зависело от смелости каждого в этом
заклинании. Человека приветствовали, если он мог производить
электрический ток, новые энергии. Если нет —им никто не инте­
ресовался. В качестве компенсации, все, кто был полезен в элек­
трификации трупа, был освобождён от всех грехов. Личный грех в
СССР отменён. Это впечатляет европейское мышление, особенно в
вопросе любви; огромное богатство человеческой жизни—любовь —
размыто до секса. Крупская, жена Ленина, писала книгу о жизни
рабочих пчёл, отбросив всю мешанину секса, любви, страсти.
Современная молодежь в России не испытывает особого интереса к
сексу. Нет привилегий, нет секретов, нет сдерживания. Секс, таким
образом, принижен до физиологического инстинкта.

44
 Преувеличение его важности тесно связано с преувеличением
роли индивидуальности в буржуазной цивилизации девятнадцатого
столетия. Но будем осторожны! В отрицании или непризнании
личного греха большевики не отвергли грех как таковой. Они
вернулись к прежнему, досубъективному смыслу греха: в обществе
может быть общественный грех, без какой-либо личной вины —
просто благодаря коррумпированности социальной формы. Такой
грех предшествует обновлению жизни.
Вся цивилизация — просто порядок, но порядок, воспроизво­
дящий себя. Культурный уровень может поддерживаться лишь там,
где есть место обновлению, реформе, ремонту, реконструкции.
Устойчивые формы жизни должны выращивать, вынашивать, обучать
людей. Как воспроизводятся люди? Это настоящий вопрос истории
и главный вопрос нашей книги.
Другие исторические эпохи пытались воспроизводить гражда­
нина, джентльмена и христианина; в Русской революции институты
воспроизводства типов людей сформированы согласно их полезности
в процессе производства. И это тоже одна из сторон нашей природы.
Мы ведь содержим в себе нечеловеческие силы природы —как пар,
электричество или вода — силы, которые в индустриализованном
мире могут быть использованы подобно любому другому сырью.
После ужасных потерь войны — в ней, как говорят, сгинуло
15.000.000 жителей России —Советский Союз не нашёл надёжного
источника квалифицированного труда, технического персонала,
экономистов или исследователей, оставшихся от довоенного
общества. И в результате государству были навязаны решения
касательно воспроизводства различных видов людей: учителей,
техников, квалифицированных рабочих, фермеров—нигде, кроме как
в Пятилетке, можно было найти основания, на которые удалось бы
опереть их raison d’etre. Если их не включить в схему, они вымрут
—не физически и личностно, а типически и как класс. В Дантовом
Чистилище вершина человеческой жизни — личное бессмертие —
призывается на суд; имеет ли человек душу, которую можно спасти,
или он навечно осуждён? В Пятилетке суду подвергается изна­
чальный грех общества. Испытывается не крона, но корни дерева
жизни. Мы наказаны за первородный грех наследования, за тот тип
характера и внешний вид, в который мы были помещены историче­
ским ходом определённых событий. Приговор Страшного суда
выносится на основании старых порядков общества, старых форм
разделения труда, старых классовых отношений и социальных
функций.
Это безличный и земной приговор, приведённый в исполнение не
против нашей души или личности, а против нас как детей земли,
против материальной до-сознательной рабочей силы, которая
подвергается суду, реорганизуется, перераспределяется. Чтобы
понять индефферентность Советов по отношению ко всем вопросам
личной морали, мы должны озаботиться тем, чтобы ограничить
деспотическую власть Пятилетки до её реального масштаба.
Человек как существо среди других существ, человек как рабочая

45
сила — вот объект Пятилетки. В её системе Мужик в колыбели
Матушки-России — что-то подсобное» третьестепенное. Он не
индивидуален; раньше с ним обращались» как с беспомощным дитём
Господним» теперь —как с атомом сырья и рабочей силы Земного
шара.
Имя «Россия» Советы отбросили. Они хотели бы быть ядром
универсального» пан-глобального порядка. Они начали мировую
Революцию. Столь большой акцент поставлен на этой не-русской
стороне их предприятия, что цель предприятия определяется так:
«Посредством энергетической индустриализации СССР и постепен­
ного усиления социалистических элементов достичь и затем
превысить в течение жизни одного поколения уровень наиболее
развитых стран, с целью обеспечить победу социалистической
системы в её историческом сражении против капиталистической
системы».
He-русский долг русского пролетария — воевать с капита­
лизмом. Большевик Г. Гринке пишет о чугунном фронте: «В Совет­
ской прессе репортажи с этого строительного фронта напоминают
репортажи о действиях на самых важных участках боевого фронта
во время войны». Русский эксперимент был начат как не-русское
предприятие. Этот факт делает его ещё более поразительным. Есть
ли это в самом деле Мировая Революция? Есть ли любое событие,
попадающее в газеты, —в Испании, Америке» Германии, Франции —
лишь шаг ко вселенскому большевизму? Другими словами: между­
народный компонент Русской революции растёт или уменьшается?
Мы сопоставили старую довоенную Россию с Пятилеткой.
Теперь мы поговорим о группах людей и наборе идей» трансфор­
мировавших одно в другое. Мы приступаем к описанию подъёма
правящего класса в России и стандартов европейского марксизма.
Ленин в своём синтезе объединил Русскую интеллигенцию, как
социальную группу, и доктрины западного марксизма. Он уничтожил,
как мы увидим, и русских интеллигентов, и западных марксистов,
которые не в силах были забыть свои достойные .уважения традиции.
Лишь некоторые пролезли в игольное ушко; это люди, правящие
сегодня Россией.

Интеллигенция

Что есть правящий класс в России? Нам говорят—пролетариат.

Однако при приёме в большевистскую партию существует странный
тест: людей принимают не потому, что они пролетарии, но потому
что они доказали наличие революционного сознания. Помимо
социального статуса в пятилетке, индивидуальный склад личности
должен отличать человека, желающего принадлежать к избранным
людям партии. Слой, состоящий из меньшего количества миллионов
людей, чем старый правящий класс довоенной России» сегодня
правит Россией под именем Большевистской партии —и объединя­

46
ется проверенной революционной и пролетарской направленностью
индивидов.
В течение первых пятнадцати лет большевика можно было
опознать благодаря тому факту, что ему не разрешалось зараба­
тывать больше 225 рублей в месяц. Ему не разрешалось танцевать
или предаваться легкомысленному времяпрепровождению. Даже
сегодня поцеловать на людях руку собственной возлюбленной может
обернуться серьёзными неприятностями. Но в предвоенные дни тест
был гораздо проще. Идейность и убеждения проверялись посред­
ством страданий. Был ли он в тюрьме? Был ли он в Сибири? Жил ли,
скрываясь под вымышленным именем, без паспорта? Вот, что
свидетельствовало о человеке. Как правило, мужчины и женщины,
прошедшие через эти страдания до войны, были из хороших семей.
Ленин был сыном дворянина, господина Ульянова; Троцкий —
владельца большого поместья; Толстой и его друзья, как например,
Павел Бирюков, были дворяне, офицеры гвардии. Интеллигенция
России вовсе не была алчной группой задавленных пролетариев.
Человек, защищавший Москву от Наполеона, граф Растопчин
воскликнул в 1825 году: «Я могу понять французского гражданина
с его революцией, затеянной ради обретения прав, но что за идею
может иметь русский господин, начиная революцию с целью
потерять свои привилегии?»
Что случилось с этими людьми, что они действовали против
своих собственных интересов в течение более чем столетия? Вот
как их крестовый поход был описан в 1886 году: эти люди пол­
ностью отвергли своё прошлое. У них больше не было частной
собственности. Если кто-то не спешил всё отдать, он возбуждал
жалость или презрение. Как первые христиане, они говорили; «Я
отрекаюсь от Сатаны и всего, что исходит от него, и всей его
гордыни. Я плюю на него».
История русской литературы представляла большую важность
для эволюции России, чем история литературы в любой другой
стране. Это началось как минимум с дней Петра Великого. В других
странах Европы цивилизация есть, так сказать, результат всех
социальных и политических схваток корпораций и классов. В России
происходило наоборот: политическая жизнь начиналась через
культуру. В Европе партии основываются на базе корпоративных и
социальных интересов. Группы со сходными интересами избирают и
основывают свои органы. В России пресса и литературные органы
были тем, что вызывало новые партии к жизни и позволяло им
существовать. В то время как в Европе каждый реально действу­
ющий индивид представлял профессию или корпорацию и поддер­
живался своей группой или привилегиями группы, в России индивид
мог преуспеть лишь как индивид — и никогда как представитель
своего социального слоя.
Посредством импорта западной эрудиции индивид находил пути
социальной активности. Литературная полемика могла сделать его
имя влиятельным. Именно по этой причине поэты и литераторы
пользовались таким огромным влиянием в Царской России. Лишь

47
немногие из духовных лидеров могли окончить свои дни, не
подвергнувшись ни разу административному наказанию или ссылке.
Сами правители пропагандировали свои реформы посредством
литературной продукции. Пётр Великий ввёл спектакли, предназ­
наченные для того, чтобы заставить людей смеяться над врагами его
реформ. Екатерина Вторая основала сатирические журналы и сама
писала пьесы и эссе. Чувство политической сатиры настолько
сильно, что и сегодня обычная советская газета включает в себя
ежедневный раздел карикатур.
Литература в России собирала людей в группы и возбуждала их
к политической активности. Вы годами могли вращаться в некоем
кругу, не выясняя, является ли тот или другой член его дворянином.
Единственный важный вопрос был—какое направление в литературе
он предпочитает. Существовало поразительное количество обзоров
и рецензий. Были ежемесячники, часто в две или три сотни страниц
толщиной. Вокруг журналов формировались политические партии.
Беллетристика была полем боя политики; чисто эстетическое
отношение было невозможно.
Наличие цензуры привело к развитию настоящего искусства
чтения и писания между строк. Иногда цензура пропускала книгу,
но потом авторы подвергались наказанию за тайный смысл напи­
санного.
Жестокость Петровских реформ и формирование персонала
путём отправки молодых людей за границу или обучения их
иностранцами привели к тому странному результату, что литера­
тура в России началась с сатиры, с критики существующего
общества. У неё были отстранённые глаза, как глаза иностранца, и
перо, которое следовало негативной и дидактической линии.
Самый первый поэт, князь Кантемир (1708-1744), получил
образование в Париже, и французское образование привело его к
мыслям о том, насколько странным было общество дома. Он стал
сатириком. Позднее, новую литературную эпоху начал Карамзин
(1765-1826). Он был послан на Запад для обучения и сразу после
этого (1791-1792) опубликовал свои знаменитые «Письма русского
путешественника». Вплоть до этого времени Европа и её великие
деятели искусства и науки были известны только по переводам.
Теперь Карамзин представил европейскую природу общества в
точных и живых описаниях. Его читателям казалось, что они лично
встретились с лидерами Европейской литературы и образования.
Карамзин основал журнал «Вестник Европы». Цель Санкт-Петербурга
—быть окном в Европу —хорошо иллюстрируется этим названием
ведущего национального издания.
Наполеоновские войны оказали огромное влияние на наци­
ональное сознание. Армия, дошедшая до Парижа, включала в себя
множество образованных русских. 15 апреля 1814 года в благодар­
ственном молебне победивших союзников на Площади Согласия
участвовало шесть православных священников. Теперь каждый мог
лично проверить отчёты Карамзина. Молодые люди вернулись домой
с западными идеями —и тоже занялись литературой. Практическая

48
деятельность казалась закрытой для них. Носители новых идей
сражались, несмотря на цензуру, тюрьму и ссылку. В 1826 году
началось мученичество этой особенной интеллигенции, порождённой
царизмом. Этот год означает окончательное отдаление между
правительством и молодёжью правящих классов, потому что
правительство пыталось оставить несделанной его собственную
работу. Цари были обязаны всеми своими успехами внедрению
западной техники после 1697 года. И они знали это. Екатерина
Вторая (правила 1763-1796) переписывалась с Вольтером и Дидро;
она с тревогой ожидала, что Геттингенский профессор Август
Шлецер скажет в своём журнале о её политике. Теперь, в 1825, этот
краеугольный камень царской экспансии разбился. Свобода мысли,
тот самый инструмент, которым были созданы Санкт-Петербург,
бюрократия и армия, был отброшен. 1825-ый год был исходным
пунктом русской драмы.
Факты очень просты. Александр Первый, «монарх, который в
собственных владениях так хорошо поработал на руку революци­
онерам, утомился в борьбе умственно и телесно. Когда он увидел
себя обманувшимся во всех своих расчётах и оказался перед
необходимостью самому выступить против класса собственных
подданных, будучи введён в заблуждение и спровоцирован людьми
и принципами, которые он сам долго поддерживал, — его сердце
разорвалось».*
Созревший при Александре заговор прорвался восстанием
против его наследника, Николая Первого. Солдаты мало что
понимали во французских идеях молодых офицеров. Они кричали:
«Да здравствует Константин и да здравствует жена его, Консти­
туция!» Нация не была за тех, кто жаждал нововведений. Но сами
эти идеалисты заплатилу ужасную цену. Лидер своего поколения,
поэт Рылеев, был повешен в 1826 году (вместе с четырьмя другими
участниками восстания). Бестужев, князь Одоевский, Полежаев —
закончили свою жизнь в ссылке, в копях Сибири или были разжа­
лованы в солдаты и отправлены на Кавказ. Александр Пушкин лишь
чудом избежал отправки в Сибирь и вынужден был жить в своём
доме под надзором полиции.
Жёны ссыльных декабристов добровольно сопровождали своих
мужей. Они разделили страдания мужчин и их благородная верность
в несчастьи окружила их почтительным восхищением. Русские
женщины были эмансипированы и возвеличены благодаря редкому
качеству сострадания. Это создаёт равенство с мужчинами,
превосходящее всё правовое или моральное равенство в Западном
обществе.
Пушкин был первым, кто поведал поэтически — через образ
Татьяны в «Евгении Онегине» — об этом новом типе русской
женщины. Состояние мысли после 1825-го года хорошо показано в

* Clemens Metternic. Memoirs. Vol. I, p. 332. New York. Scribner. 1880.

49
 комедии Грибоедова «Горе от ума». Всякий, кто не сгибался перед
бюрократией или армией, считался политически опасным человеком
—и в конечном счёте объявлялся сумасшедшим, Уродство русского
общества —его, так сказать, сгорбленная спина—было постоянным,
начиная с 1825 года.
Все мыслящие люди были озабочены западными проблемами,
хотя они разделялись на «западников» и «славянофилов». Это был
период тяжёлого подавления. В учебниках была отменена история
Французской революции. Начался период унылой литературы. Лер­
монтовский «Герой нашего времени» мучает себя и других бесплод­
ным горем и, кажется, разрушает себя, потому что он бесполезен в
России. Николай Гоголь был первым в ряду романистов, стремив­
шихся обличать социальное зло. Александр Герцен обрисовал
последствия ситуации. В 1843 году он опубликовал свой роман «Кто
виноват?» Герой этой книги, напрасно стремящийся к большей
активности в России, покидает страну и погрязает в отменной лени.
Поражение в Крымской войне и смерть Николая Первого
открыли шлюзы. Кажется, впервые созрели плоды страдания.
Александр Герцен звонил в «Колокол», свой лондонский журнал.
Будучи ссыльным, он давал аудиенции, как будущий регент. Знатные
аристократы посещали «преступника» с величайшим почтением.
Переоценка ценностей сказалась на всех «столпах» Церкви и
государства в России; нигде пребывание в тюрьме и ссылке не могло
так мало повредить репутации человека, как в лучших кругах
Санкт-Петербурга.
Новая эра была провозглашена в романе Тургенева «Накануне»,
а герой его романа «Отцы и дети» избирает для себя название
«нигилист». Новаторы нашли свой стиль. Nihil—«ничто»—означало,
что ничего из старых установлений не должно было быть сохранено.
Полное разрушение было единственным условием будущего.
Но это будущее было всё ещё далеко. Полный отчаяния
Тургенев в 1867 написал «Дым». Ничего не вышло из освобождения
крепостных, и он провозгласил абсолютное банкротство «отцов и
детей», партий и групп правящего слоя. Высшие классы дегради­
ровали. Интеллектуально и душевно всё было пусто.
Неудивительно, что все образованные люди бросились в
социализм. Социализм делал литературу пропагандой. Социалисты
претендовали на выражение классового сознания пролетариата. Но
в России не существовало пролетариата. Здесь основную тяжесть
классовой борьбы нёс не рабочий-пролетарий, которого Маркс и
Энгельс видели голодающим на хлопковых фабриках Ланкашира.
Хотя русские были первыми переводчиками «Капитала» с немецкого,
атаки на капитализм, содержащиеся в этой книги, вызывали
энтузиазм у не-капиталистов и не-пролетариев. Члены феодального
класса посвятили себя изучению Маркса с той же готовностью,
которая за двадцать лет до того привела Толстого к изучению
школьной системы гётевского Веймара, с той же увлечённостью, с
какой любители музыки в царской России кинулись поклоняться
западной музыке и музыкантам.

50
 Теперь марксизм означал импорт европейской Утопии, которая
всё ещё была под запретом в остальной Европе. С российской точки
зрения, марксизм, следовательно, имел одно огромное преимущество,
по сравнению со всеми остальными европейскими товарами: его всё
ещё можно было сделать чисто русским продуктом —если Россия
освоит его.1* Впервые ученическое отношение к Европе, державше­
еся столетиями, могло быть заменено верой в первопроходческую
роль русских интеллигентов. Они могли уже с презрением взирать
на устаревший менталитет среднего западного человека. Новейшее
изобретение Запада — динамит для взрыва всего традиционного
уклада западной цивилизации —теперь был в руках этих неуто­
мимых нигилистов.
Уже Чернышевский призывал молодёжь объединиться вокруг
идеи социализма в своём романе «Что делать?», написанном в 1863,
— романе, за который ему отплатили двадцатилетней сибирской
ссылкой. Тургенев описал новый марксизм в 1876 в романе «Новь».
Это — социализм без капиталистического общества, марксизм без
пролетариата. Для интеллигенции это означало —«идти в народ».
С 1825 по 1880 два поколения интеллигенции страдало за право
думать, читать и писать. К 1880 конфликт с правительством стал
непримиримым. По этой причине русская Революция была неизбежна
уже в 1880. Наши статистические данные по довоенной России были
намеренно отобраны из этих более старых времён, поскольку
условия 1880-90-х годов застряли в головах революционных
поколений более позднего времени. Никакой прогресс в сельском
хозяйстве, никакая школьная реформа, никакая конституция,
предложенная правительством в более поздние годы, не могли
существенно повлиять на будущее —потому что уже невозможно
было не затронуть, ни тем более изменить тот образ России,
который давно сложился у революционеров.
Как поток, разделившийся на рукава, распалась жизнь русского
общества. Один рукав тёк по поверхности, другой повернул в новое
русло —глубоко под землёй. С 1880 и далее в русском обществе
существовал класс, отрезавший себя от всякой лояльности по
отношению к существующему порядку. Нигилисты отправились в
подземный крестовый поход. Повсюду за границей обучались их
группы. В одном лишь Берне, в Швейцарии зарегистрировалось
шестьсот русских студентов—все совершенно лишённые средств, но
все более или менее относящиеся к типу, порождённому этой
эмиграцией: типу, который может быть описан как студент,
интеллектуал, конспиратор и политик, сплавленные в одно целое, —
но прежде всего человек, говорящий «нет» существующему порядку.
Эти люди не хотели пропустить свой призыв в мировую историю.

* Лично« воспоминание: когда немецкий юрист, Р. фок Иеринг, писал —

ставшую позже знаменитой — книгу, князь Лев Голицын за высокую цену купил
право опубликования её на русском на одни день раньше немецкого издания.

51
Они забыли свои личные обстоятельства» здоровье» семью» веро­
исповедание и идентифицировали себя с народом. Очень часто они
действовали как палачи и мучители по отношению к собственным
материальным интересам. Семья, будущее, интеллектуальное
богатство и нужды не значили для них ничего. Прежде чем убить
царя или Великого князя, они совершали моральное самоубийство
и освобождались от всех земных интересов. Код поведения людей
типа Ленина или Савинкова был кодом тех, кто десятикратно умер
для самих себя, потому что они слились со своей миссией. Более
фанатичные, чем испанская инквизиция, они не были заинтересованы
в собственном спасении. Они хотели —и это казалось их единст­
венной потребностью —быть впереди Запада. Хоть раз, наконец-то,
этот проклятый Запад не будет первым; русские будут лидировать
в строительстве общества будущего. В то время как Европа
уверенно рассчитывала на вековое движение прогресса, они знали,
раз и навсегда, секрет надвигающейся тотальной революции.
Поэтому крушение цивилизации их не пугало. Цивилизация была
буржуазной. Свобода была буржуазной, потому что и цивилизация,
и свобода уже сущесвовали. Совесть, Честь, Вера? Nihil!
Они все побывали в тюрьме, пользовались языком перестуки­
вания через стены и полы. Это наполняло гордостью. Революционеры
были париями в существовавшем русском мире. Их путь пролегал от
мятежного ученического союза в гимназии через учёбу за границей
к пропаганде в России, в тюрьму, обратно в партию, снова за
границу, обратно, в Сибирь и снова в тюрьму и так далее. Таков
круговорот их жизни; каждый этап — в ссылке или в разлуке.
Разлука с домашним кругом, разлука со свободой, изгнание из дома,
разлука с местом в обществе и с жизненными потребностями.
То, что всё это пришло не как результат внешних изменений, но
как свободный выбор, придавало ордену революционеров ещё больше
торжественности. Этот орден влёк к себе молодежь с такой силой,
что она забывала о занятиях и даже о здравом смысле. По всей
России существовал контраст между послушным и строптивым
сыном —первый вырастал в презренного, второй —в революционера.
Жизнь второго —это жизнь в отделённости. Ну, а жить в отделён-
ности —это как жить, приняв обет. Ради революционных убеждений
оставить своих родителей, верных и лояльных подданных импера­
тора, оставить свою профессию, отказаться от рождения детей,
потерять состояние и отречься от гражданской чести — всё это
создаёт более убедительные доказательства принадлежности к лиге,
чем правила любого религиозного ордена. Даже иезуиты или
трапписты не могли бы потребовать от человека большего, а ведь
там по крайней мере есть доброжелательные наставники. Сколь
ничтожным кажется испытание свободных масонов по сравнению с
Сибирью, со ссылкой, с угрозой казни! Таков риск, на который они
шли добровольно, с величайшим спокойствием —ради материали­
стической теории происходящего, ибо часы истории скоро должны
были пробить.

52
 Сравнивая российскую ситуацию с опасностями, которым
подвергались французы перед революцией 1789, мы можем сказать,
что ни Бомарше, ни Вольтер, ни Дидро не принуждены были
страдать так, как страдали тысячи—что там! десятки тысяч русских
между 1870 и 1914. Неудивительно поэтому, что новая лига должна
иметь больший вес, чем высокий гений 1789. Кто страдает, тот
побеждает в политике. Жертва не наслаждается победой лично, но
его группа, его последователи в конечном счёте выигрывают.
В материалистической философии большевизма, кажется, мало
оставлено места для того, что они назвали бы теологической
болтовнёй. Но русская интеллигенция представляет нам порази­
тельный пример страдания за других. Слёзы декабристов, лишения
ссыльных, смелость террористов, самоотречение нигилистов не были
потеряны даром.
Великий урок русской интеллектуальной истории для наших
дней заключается в той правде, что страдал в России не пролетарий.
Интеллектуал намеренно превратил себя в мученика, в специалиста
по добровольной отверженности.
Вот почему не пролетариат правит Россией, а старый порядок
и лига революционеров, с испытанным умонастроением и образом
действий, осуществляют диктат над пролетариатом. Ещё в 1880-х
годах Лавров, Кареев, Воронцов подняли вопрос о том, кто должен
править Россией, и ясно увидели, что понадобится что-то вроде
монашеского ордена. Всё это после было забыто, потому что
марксисты просто отмели проблему целиком. Они не только были
слишком заинтересованы в достижении своей цели, они к тому же
очень хотели быть похожими на европейский пролетариат — и
поэтому отбрасывали все схемы, попахивавшие аристократией или
олигархией.
Однако их ярость и ругань не могут скрыть того факта, что
пролетарий не управляет Россией —ибо он не страдал за Россию,
как большевик. Вот почему даже сегодня вы не можете стать членом
большевистской партии, обладая только пролетарским происхож­
дением,—вы должны ещё иметь революционное сознание. Довоенное
революционное сознание есть наилучшая рекомендация для любого
кандидата.

Ленин в личной жизни

Жертвы довоенных дней не были принесены напрасно. Скромная
история жизни одного из революционеров —самого Ленина—может
дополнить наше представление об интеллигенции. Процитируем
отрывок из воспоминаний госпожи Ленин, Надежды Крупской:
«Для революционеров любой большой жилой дом с проходным
двором был спасением от тайной полиции. Ленин был знаменит
своим знанием всех домов с такими проходными дворами. К тому же
Ленин достаточно знал химию, чтобы делать невидимые записи в

53
книгах». Он познакомился со своей будущей женой, когда она
слушала чтение его революционной статьи «Друзья народа», в 1894
году.
В 1896 Ленин был заключён в тюрьму, и его так называемая
«невеста» —тоже» После отбытия заключения, Ленина сослали в
Минусинск, а Крупскую — в Уфу. При условии, что они будут
обвенчаны священником, им разрешили жить в ссылке вместе*
Полная перетряска ценностей, произведённая революционерами,
хорошо видна на примере реакции на этот альянс со стороны матери
новой мадам Ленин. Старая мадам Крупская, из хорошей буржуазной
семьи, заявила, что она разделит ссылку с дочерью и зятем. «Она
стала настоящим товарищем, помогая в революционной работе. Она
скрывала нелегальную литературу во время "надомных” визитов
полиции, проносила товарищам в тюрьме инструменты, ценившиеся
на вес золота, передавала записки. Она жила с нами в Сибири и за
границей, вела наше домашнее хозяйство, занимала приходивших
товарищей, зашивала письма в пальто и пояса, делала надписи
невидимыми чернилами». В Сибири она научила свою дочь «воевать»
с русской печью; достала книгу русской кухни, когда они были за
границей; дала Ленину, у которого не было собственного мехового
пальто, свою муфту (по крайней мере, с меховой подкладкой), когда
он был выслан из Минусинска в Псков.
До 1905 Ленины жили в Мюнхене, Лондоне, Женеве. В 1905 он
тайно вернулся в Россию. В 1907 снова уехал в Швейцарию. Потом
он перебрался в Париж. Однако в конце концов он поселился в
Поронине, Галиция, где ему проще было контрабандой переправлять
нелегальные памфлеты через русскую границу и поддерживать связь
со своей партией в Думе. В 1914 австрийская полиция решила, что
незнакомец может быть царским шпионом и, дабы обезопасить себя,
выслала неизвестного в Швейцарию. У него не было денег. Однако
у его тещи была сестра, тридцать лет возглавлявшая женскую
гимназию в Новосергиевске. Она завещала сестре все свои сбере­
жения, несколько серебряных ложек, несколько икон, платья и 4.000
рублей —то есть более 2.000 долларов золотом. Деньги хранились
в банке в Кракове. Венскому маклеру удалось аннулировать их
секвестрацию. По иронии судьбы вышло так, что старая заведующая
гимназией экономила всю жизнь на еде, для того чтобы революци­
онер, ненавидевший всё, что она любила, мог вести антивоенную
пропаганду из-за границы.
Что до мадам Крупской, то она по-прежнему считала себя
доброй христианкой, и ностальгия разрушала её здоровье. Однако
она разделила судьбу Ленина до конца. Её тело было подвергнуто
грустному, и уж конечно не христианскому, обряду кремации.
Ленины два часа прождали на кладбище, «пока смотритель принёс
урну с тёплым пеплом и указал место, где им надлежит предать
урну земле».
Её самоотверженность помогала поддерживать невозможное
существование, которое в 1917-ом было вознаграждено столь же
невероятным успехом.

54
 Неудача социал-революционеров
Не все революционеры были удачливы. Как все поколения
русских между 1825 и 1905, последние борцы за революцию тоже
должны были испытать разочарование. Изумляющая жестокость
русской Революции по отношению к её старым революционным
союзникам является одной из самых поразительных её черт.
Страшно сказать, но без этой жестокости она не имела бы никакого
значения для остального мира. Только путём нового разделения на
две группы внутри революционной партии могли русские достичь
той точки, где их эксперимент совпал с реальными проблемами
мировой экономики.
Первая группа, пошедшая с народом в 1881, называла себя
«Земля и воля»—название хорошо известное в Америке по движению
Free-Soilers. Но поскольку в России открытая «проповедь евангелия»
была невозможна, каждый воин сражался в одиночку, в скрытых,
«подземных» окопах. Неудивительно, что близкий контакт с
примитивными сельскими условиями обратил большинство социаль­
ных работников в друзей крестьянина, Мужика. Эти социалисты,
каковыми они стали благодаря своему европейскому образованию,
начали революционизировать Мужика, вместо несуществующего
индустриального рабочего. Порабощённость крестьян ощущалось
после освобождения 1861 года как нерешённая проблема. Их голод
по большому количеству земли стал естественной платформой для
живших среди них интеллектуалов. Интеллектуалы построили свою
программу более или менее исходя из горизонтов самого Мужика.
Он был центральным зерном партии эсеров —социалистов-револю-
ционеров. Они хотели реформировать единичную российскую
деревню. Они уступили настолько, насколько могли, инстинктам
своих соотечественников. Эта партия была очень многочисленна и
популярна до 1918; и любому поверхностному наблюдателю трудно
понять, почему она не взяла верх и почему сегодняшняя Россия не
управляется этой партией, которая была абсолютно предана
восьмидесяти пяти процентам населения и представляла их
интересы так, как эти интересы представлялись самим восьмидесяти
пяти процентам!
Ответить на этот вопрос означает понять железные законы
истории. Не раньше, чем закончится эта книга, будет предоставлен
читателю весь материал, который позволит ему увидеть неудачу
социал-революционеров как очевидное и естественное явление —
каковым оно и является.
На этом этапе нашего рассказа, может быть, достаточно указать,
что социал-революционеры разделяли с Мужиком одно преду­
беждение, которое сделало их слепыми к характеру исторического
момента.
Социал-революционеры и Мужик хотели реформировать
деревню и таким образом надеялись реформировать Россию. Но для
любой революционной схемы цель эта была неверной, ибо она

55
означала культ деревни как таковой. Это одна из типичных ошибок
романтика—переносить любовь к уникальному с человеческой души
на любую социальную единицу — семью, деревню, страну — и
пытаться сделать эту общность или группу сокровищницей всего,
что он любит или ценит. Однако человеческая душа уникальна; и
человек, чьей профессией является забота о душах, должен быть
более заинтересован в одной душе, чем в целом мире. К несчастью,
это царство души не может быть перенесено в политику. Бесполезно
в политических целях относиться к русской деревне, как к бес­
ценной душе, когда трудности России проистекают из её гигантской
неорганизованной, континентальной непроходимости.
Торговля лесом, экспорт зерна, экспансионистские войны были
в России ответственны за восполнение бюджета центральной власти.
Социал-революционеры, исходя из конкретных нужд страдающего
русского индивидуума и желая раздать землю, исповедовали очень
гуманный подход — но даже не заметили болезнь, которую они
подрядились исцелить. Судьба деревни под напором капитализма не
может быть улажена, если к ней подходить как к чему-то внешнему
по отношению к истории человечества. Желание помочь России во
всех её частях было стерильно до тех пор, пока оно не предостав­
ляло какую-нибудь конституцию этому неуправляемому континенту,
в сорок раз большему, чем Франция*
Поверхностная организация России, имевшая колониальный
характер, должна была быть реконструирована. И сентиментализму
тут было не место.

Большевики
Отсутствие интеллектуального сентиментализма и предрас­
судков, вытекающих из «красоты» идеи, были характерными чертами
второй группы в революции. Она пыталась смотреть на всю махину
мировой экономики как на открытую в России или к России
приложимую. Эта суровая группа была одержима стремлением не
оказаться за бортом мирового экономического развития в реши­
тельный час истории. По их мнению, экономика Мужика была
слишком архаичной, чтобы предложить какое-либо будущее.
Политическое действие и экономическое мышление, которому
полагалось быть следствием, должно было повернуть в направлении,
указанном последними революционными взрывами в Западной
Европе. В этих взрывах были атакованы огрехи и недостатки
доминирующих экономических тенденций. Коммуна 1871 года в
Париже предложила эскиз того, что должно было быть сделано,
чтобы единым решением избавиться одновременно от пре-капита-
листической России и капиталистической Европы. Коммуна пред­
ставила утверждённого представителя исторического часа: проле­
тария. Рабочий в предместьях Парижа был продуктом современной
заводской жизни, зубцом машины, городским человеком, выкорче­
ванным из земли, и религиозным вольнодумцем.

66
 Эта позднейшая группа, настоящие марксисты, имели смелость
признать, что буржуазное общество, которое они намеревались
разрушить, в России не существовало. Сначала должен был быть
введён капитализм—прежде чем они могли бы переформировать его
в социализм! Концепция была грандиозной, но абсолютно нере­
альной. «Мы — враги капиталистического порядка. В России
капиталистический порядок лишь в самом зародыше. Давайте
ускорим его приход, ибо мы ненавидим его столь сильно, что не
можем перенести жизнь без нашего врага. Мы должны убить его, и
чтобы быть убитым, он должен сначала ожить».
Бели мы не учитываем ситуацию со страдавшей интеллигенцией,
отношение русской молодёжи будет абсолютно непостижимо. Это
была не русская, и не пролетарская, но европейская мысль, что
страдала в России. Будучи европейскими мыслителями, читателями
и учениками, русские интеллигенты оказались спресованы в
бесстрашный батальон. Они были ничем иным как разочаровавши­
мися европейцами. И были они разочарованными европейцами
потому, что прежние главы европейской истории не были их
историей как православных русских. Они не принимали участия в
истории европейской цивилизации со времён раскола между Римом
и Византией в 1054. Они вновь познакомились с Европой лишь позже,
а именно в форме Просвещения 18-го века, которое завершилось
Французской революцией и привело войска Наполеона до самой
Москвы. Они знали индустриальную экспансию западных государств
и их капиталистическое вторжение в Россию, со строительством
российских железных дорог и заводов и разрушением отечественной
промышленности страны.
Кроме просвещения и колониальной эксплуатации, капитализм
представил себя их глазам в форме пылкого национализма; так что
национализм тоже казался тесно связанным с правлением буржу­
азного класса. Так же как и капитализм, пришедший извне наци­
онализм продемонстрировал в России лишь свою оборотную сторону.
Национализм 19-го столетия был естественной вещью во
Франции, где национальный язык — разговорный язык — веками
возвышался до яркого инструмента литературы и где хороший вкус
Парижа был барометром духовного и интеллектуального климата
всей нации.
«Окно в Европу», Санкт-Петербург, возможно, не мог играть
националистическую роль Парижа, потому что он был лишь портом
для заграничных товаров. Больше того, все западные территории
Империи, Польша, Балтийские провинции были более национали­
стическими, чем сама Россия, Как мог русский учитель убедить
поляков в Лодзи, литовцев в Вильно, немцев в Риге, что они должны
претерпеть «русификацию»? Идея была совершенно бессмысленной,
потому что демократический национализм девятнадцатого века
характеризовался мощной предпосылкой реального экономического
единства и реальной экономической общности.
Тем не менее, около 1880 года, в то же самое время когда
невидимый поток Революции углубился в своё подземное русло,

57
царизм принялся осуществлять «русификацию» своих западных
владений. Он думал даже о завоевании обширных частей Австрии и
Балкан. С 1878 по 1917 царизм стремился к захвату новых западных
территорий для «русификации». Такова была «военная вина» царизма
в Мировой войне.
Жестокость этой политики и её полный провал привели к тому,
что инстинкт революционеров обернулся против национализма
такого типа. Мы не должны забывать ни их разочарования по поводу
превалирующих европейских тенденций, ни их гордости по поводу
того, что они — пионеры европейского мышления, если мы хотим
понять русскую революцию.
Будучи европейцами, большевики не капитулировали перед
сторонниками деревни, но сохраняли свои собственные независимые
не-русские стандарты. Но будучи в то же время европейцами
разочарованными, они выдвинули новый стандарт, который не был
опробован нигде в Европе, кроме восстания Коммуны в 1871.
Поскольку русские представляли собой души, экспатриированные из
Европы, ищущие действительного выхода для европейского об­
щества, французская Коммуна стала их великой моделью. Ленин
всегда имел под рукой хронологию Коммуны. В 1917 он ориенти­
ровал свой собственный курс согласно ходу событий в 1871. И когда
они продержались в Москве столько же дней, сколько народ Парижа,
он воскликнул: «Это было последнее, чего мы должны были
добиться. Теперь наша честь спасена!»
Сколь бы инфантильной ни казалась эта зависимость, она была
естественной для умов, пытающихся думать о политическом
будущем в терминах диалектического континуума европейского
мышления. Они должны были быть европейскими марксистами во-
первых и русскими — во-вторых, ибо только так могла Россия
получить своё ведущее место в Европе.
Это, несомненно, правда, что сверх-рациональность у поли­
тического актёра стерилизует его предприятия. В величайшем эпосе
19-го века, «Войне и мире», Лев Толстой высмеивает практиковав­
шееся в то время поклонение героизму и всю его аффектацию. А
потом он продолжает, как бы желая предостеречь своих сограждан:
«В исторических событиях яснее, чем где бы то ни было, ещё
действует приказ: “Не ешь от Древа познания добра и зла“. Не
плодоносит ничего, кроме бессознательного действия. Действующее
лицо в историческом событии никогда не понимает своей важности.
Когда оно пытается провидеть, оно приговаривает себя к бес­
плодию».
Но марксист думает, что он должен точно знать, какой исто­
рический час пробил,—ибо это единственное приданое, принесённое
им из Европы в его девственную страну.
Осознание исторического часа есть суть марксистской теории.
Поэтому понятно, что мы должны уделить внимание теории Маркса,
прежде чем мы сможем исследовать, что сделали русские и чтб они
в действительности представляют собой—невзирая на их собствен­
ную теорию.

58
 Это тем более важно, что марксизм предлагает научную теорию
революций.
Исторический материализм —ещё одно название марксизма —
считает всю историю серией классовых войн и революций. Мировая
революция, начатая русскими, превращается в бессмыслицу, если её
место в соответствующей цепи революций не есть место, предпи­
санное ей генеральным штабом. Генеральному иггабу известна
алгебра, арифметика и интерполяции Революции. Русская Рево­
люция есть разновидность или практическое приложение общих
законов революции. Революции отмечают эпохи в истории. Знание
теории Маркса делает людей хозяевами истории.
Старая формула Горация «Nec scire fas est omnia», то есть нам
не дано познать всё, кажется, уступает место использованию
Бэконовского «Знание — сила» в применении к гуманитарным,
социальным и политическим вопросам.
Одна из целей этой книги состоит в том, чтобы показать, что
Бэконова формула «знание —сила» сбила с толку социалистов во
всём мире. В отношениях между человеком и природой эта формула
применима. Но в человеческих делах она не работает. Когда человек
знает, как ведёт себя пар в котле, он может заставить пар работать
на него. То же самое хорошо применимо к электричеству, нефти,
углю и т.д. Но когда человек знает, что его сосед негодяй, эта
истина не прибавляет ему безопасности. Осведомлённость отдель­
ного человека среди невежественных людей делает его более
беспомощным, чем он был бы, оставаясь в таком же невежестве.
Человек, изобретающий машину, может оставаться бессильным в
обществе, невзирая на все свои знания. «Знание чего?» должны мы
спросить. Только знание организованного и объединённого челове­
чества даёт власть над природой.
Марксизм пытается предоставить информированному индиви­
дууму такую же власть внутри общества, какой объединённое
человечество обладает над внешней природой. Эта кампания имеет
всемирные последствия. Если ей суждено победить, она изменит
порядок вещей. Ни одна страна тогда не сможет позволить себе
управляться кем-то кроме знающих. Философ-натуралист, космолог,
управляющий обществом, есть конечная мечта марксизма. Общество
не является больше слепой частью природы —оно усовершенство­
вано, как и хаотический мир материи, человеческим знанием. В этой
точке орден людей, отказавшихся от всех нормальных потребностей
социальной жизни, приобретает особое значение. Люди, желающие
управлять сгустком страстей и интересов, которые мы именуем
обществом, не могут сами принадлежать к нему. «Тот, кто стремится
руководить другими, должен быть способен от многого отказаться»
(Гёте).
Добровольный нигилизм русской интеллигенции перерезает
корни, делающие людей членами социальных групп —семьи, племени,
нации, класса. Общество должно стать природой; люди должны стать
учёными, стоящими выше добра и зла их личных страстей.

59
 Речь русской революции
Исследуя словарь нового ордена» мы обнаруживаем всю
терминологию естественных наук, перенесённую на общественные
отношения. Большевисткий словарь мог бы содержать:
Количество: массы. Качество: большевистская партия. Об­
щество: формы кооперации. Человеческие интересы объясняются
классовой ситуацией. Классовая ситуация объясняется цифрами и
статистикой. Изменения в человеческой истории становятся видимы
благодаря статистическим изменениям, как в показателе распре­
деления.
Этот язык провоцирует. Любая революция должна говорить на
провоцирующем языке, поскольку она должна повести людей в новом
направлении. Привычному слэнгу, традиционным изношенным
выражениям официального языка или повседневной речи недостаёт
силы, чтобы заставить нас развернуться. Старая речь в одно ухо
входит, в другое выходит. Революционная речь должна быть новой
речью, потому что новая речь создаёт звон в ушах.
Старое библейское выражение «Имеющий уши да слышит»
обращено к индивидуальной душе, которая может быть захвачена
вечной правдой, даже и одетой в старые одежды.
Политическая партия не может ждать индивида. Она должна
громыхать, чтобы быть услышанной и понятой массами. Речь
Социализма —противоположность языка Библии. Он не пытается
говорить с нами на нашем родном языке или на языке наших
традиций, как это делает язык молитвы. Он поразительно противо­
положен привычным и известным концепциям. Он лишает человека
корней, лишая корней его речь. В социальных движениях последних
пятидесяти или ста лет революция присутствует всюду, где
обнаружится новый язык без корней. Очень часто этот язык
применяется людьми, которые ошибочно принимают себя за тори или
консерваторов. Но всюду, где человек заговорил новым языком, мы
с уверенностью можем сказать, что он проповедует революционное
отождествление Общества и Природы.
Современный мир заворожён цифрами, диаграмами, кривыми. Мы
все захвачены этим методом аргументирования. Города, государства,
империи управляются статистикой, хотя Господь наказал Давида за
то, что он сосчитал и пронумеровал евреев.
Вместо того, чтобы претенциозно начать речь или книгу
цитатой из классической поэзии, гораздо эффектнее будет привести
несколько дат и цифр. Читатель благодарен, когда он может
ухватить угря науки хотя бы за хвост. Словарь современного
политического успеха составлен из мистической речи цифр. Каждый
век имеет свою специфическую политическую мелодию: в нашем
господствует музыка чисел. Массы, которые вы не можете накормить
возвышенными сентиментами или вопросами личной совести, с
готовностью слушают цифры. Зарплаты и налоги, боевые корабли и
вооружения, безработные и студенты перетасовываются с замеча­

60
тельной лёгкостью, если государственный деятель сможет выложить
перед нами несколько цифр и покажет их уместность. Никакая
моральная проповедь не может растопить безразличие и апатию масс
сегодня. А цифры могут.
У них есть и другое достоинство. Они не краснеют. В обычной
речи считается неприличным говорить о проституции, преступности,
трущобах, голоде. Наше сердце, наш вкус, наш глаз, наше ухо
больно задевает «оборотная сторона медали». В обществе не
принято ругаться и называть ад, дьявола и пороки их собственными
именами. Часть тела, которая содержит источник наших страстей,
считается табу. Не так давно в английском обществе человек не
имел бёдер, гениталий, мочевого пузыря. В знаменитый словарь
«Международный цезарус английских слов и фраз», появившийся в
зените Викторианской эры, в 1862, мистер Роже включает в своей
классификации время и пространство, неорганическую и органиче­
скую материю, пять чувств, интеллект, волю и аффекты человека. Но
бедное человеческое тело разбросано по другим разделам. Его
испражнения помещены в эстетический раздел «чистота», гениталии
идут под абстрактным термином «производство». Желудок скрыт под
обобщённым понятием «вместилище».
Цифры материалиста не краснеют. Они холодны как лёд и
безразличны. Проститутки могут быть сосчитаны, испражнения
оценены как удобрения для почвы. Интимный мир человеческого
бытия может быть приличным образом описан в числах и цифрах. В
языке русской Революции ни приятное, ни прекрасное, ни истинное,
ни доброе не расположено на вершине шкалы ценностей. Сторона
жизни, избегающая света, обычно остающаяся в темноте, предла­
гается первой. Сердце и его стремления исключены. В своих спорах
марксисты расчитывают на каменные сердца и мёртвые души. Их
логика проливает новый свет: «Сначала дайте мне еду, потом я
стану хорошим». Если им удастся убедить ту часть нашего суще­
ства, которая содержит элемент безразличия, неверия, жадности,
остальную часть будет завоевать уже легче. Обращение к лучшим
качествам нашей природы упустит из виду инерцию других её
составляющих; но цифры могут заинтересовать даже нашу звериную
часть. «Пролетарий», у которого ничего нет, всегда полон подозре­
ний. Когда он слушает хорошую речь, он всегда думает, что его
водят за нос или эксплуатируют. Идей у него нет. Ну-ка, давайте
говорить по-деловому. Вещи говорят на собственном языке. Расчёт,
пожалуйста. Годовое производство стали или угля может быть
первой цифрой; следующие покажут импорт, зарплату, рост
производства, накопление капитала, амортизацию; мешанина цифр
растёт и растёт, и в конце мировая экономика, мировая война,
мировая революция и мировой порядок предстанут как естественное
следствие нескольких первых цифр.
Вселенная заключена в диалог между мозгом и животом. Советы
сравнивают уровень жизни в предвоенные дни с сегодняшним
уровнем. Пролетарский характер Революции иллюстрируется тем
фактом, что индустриальный рабочий получает больше, чем он

61
получал в 1914. Неважно, что численность индустриальных рабочих
была 8.000.000, а крестьян — 80.000.000. Другие цифры могут
раздражать: например, за время русской Революции было убито
больше людей, чем за время войны. Или можно было бы сказать, что
правящий класс в России не насчитывает и половины численности
своего аналога в предвоенной России. Однако, эти цифры могут быть
просто опущены. Это правда, что наблюдателю язык чисел пред­
ставляется не большей гарантией того, что избран верный путь, чем
любой другой язык.
Но несмотря на подобное ограничение, поражает успех, с
которым эта мелодия играется сегодня на клавишах политических
языков. Ока имеет успех во всех странах. Марксизм предоставляет
ей монополию над всеми остальными. Экстраординарная черта
русской Революции заключается не в том, что цифры в ней играют
роль, а в том, что роль играют, собственно, только цифры. До тех
пор пока мы всё выражаем в размерах и измерениях, можно ставить
знак равенства между природой и обществом. Современная архи­
тектура, с её квадратными и кубическими формами и ненавистью к
округлым и алогичным деталям—ярчайшая иллюстрация монополии,
на которую притязают счетоводы и тригонометры этой революции.
Когда в 1934 Сталин объявил, что новая архитектура прова­
лилась, что народ должен получить барокко и иррациональные
формы домов, картин и одежды, алгебраическая магия революции
была впервые нарушена. «Россия возвращается на центральную
дорогу», многозначительно возвестили заголовки статей. Монополия
пролетарского языка была отменена, и другие, менее однотонные и
более эмоциональные формы речи были допущены снова. Максим
Горький в 1934 официально провозгласил на съезде писателей
поворот к восстановлению чистоты языка русских классиков. Это
показывает, что Россия вступает сейчас в свой период Реставрации.
Уничтожение, самоубийство или ссылка всех прежних соратников
Сталина говорит о том же. Коммунизм восстановил царизм минус его
союз с западным капитализмом. И Пётр Великий, реабилитированный
в советском кино, свидетельствует о том, что революционный
период, символизировавшийся Троцким, закончился.

Тотальность и воспроизводство
(Карл Маркс)
Грандиозная каррикатура на западную цивилизацию проникла
в Россию в формах циничной сатиры, колониальной эксплуатации и
лицемерного национализма. Эта карикатура объясняет жестокость
русского исторического поворота. Однако, в сердцевине и нашей
западной цивилизации энергичный протест был также представлен
марксизмом. Свобода западного человека никогда не была убаюкана
и усъшлена каким бы то ни было порядком вещей, только потому что
он занимал господствующее положение. Карл Маркс представляет
последний по времени протест против существующего порядка
вещей. И он сформулировал его, потому что вырос в самом его

62
центре, между реками Сеной и Везером, которые, в глазах такого
социолога индустриализации, как Ле Плей, являются демаркаци­
онными линиями индустриального пика,
Маркс родился в 1818, в той части Германии, где властвовали
законы, установленные кодексом Наполеона, в еврейской семье,
которая обязана была своей эмансипацией новым идеям Французской
революции. Он проживал в местах, где доминировали большие
города и индустриальный прогресс (район Рейна, Берлин, Брюссель,
Париж, Лондон, Вестфалия). Да, он учился в Берлине, но не имел
намерения внести вклад в немецкую философию. Он смеялся над
стерильными работами идеалистических Сизифов Германии, которых
удовлетворяло резонёрство по поводу существующего порядка. На
полях сражений Наполеоновских войн у него рождалось чувство, что
революция 1789 требует продолжения. Поскольку идеи француз­
ского либерализма обошли весь мир, продолжение революции не
могло удовольствоваться меньшим.
Первый марксистский принцип заключается в следующем; для
любых реальных изменений в человеческом бытии категория
«Всемирный» является основополагающей. Революция должна
означать «всеобщая революция» —или её нет вообще. Отстать или
отступить от всеохватной перспективы, открытой революционными
идеями 1789 года, значит лишить любое последующее событие права
претендовать на значимость в мировой истории. Категория тоталь­
ности, всеобщности, доминирующая в марксизме, есть критерий
революционного принципа в приложении к любой науке.
Эта категория тотальности в искажённом виде вновь возникает
в современных дискуссиях о тоталитарном государстве. Фашисты
отвергли теорию тотальности, как она применялась к пространст­
венному аспекту истории. Они хотели оставить свою национальную
территорию вне соприкосновения с остальной частью земного шара.
Но, чувствуя, что тотальность — божество могущественное, они
воздвигли тоталитарный порядок внутри одного государства.
Никакой европеец, никакое человеческое существо не может
полностью сохранить свою человеческую сущность и свою челове­
ческую значимость как член только своей нации. Род человеческий
не может не воплощаться безотносительно к национальным гра­
ницам. Человек как просто итальянец, просто русский, просто немец
не был бы человеком. Наши мысли произрастают на такой почве,
которая знать не желает об ограничениях, и наши чувства бросают
вызов географическим границам.
Этот марксистский принцип тотальности чрезвычайно плодо­
творен. Он, к примеру, запрещает историку по-старинке мыслить и
изображать национальную историю независимо от мировой—как это
делалось на протяжении всего девятнадцатого столетия. В истории
Гражданской войны в Америке можно было не упоминать об
одновременной отмене крепостного права в России. Царизм тра­
гической поры не было нужды сравнивать с другими странами,
которые в этот же период вводили капитализм. Выставка в Хрус­
тальном дворце в Лондоне не была понята современниками как

63
решительная победа французской и общебуржуазной идеи «духа
времени» над английскими идеями, потому что тотальность не была
рабочей гипотезой историков, ориентированных исключительно на
изучение прошлого своей страны.
Уже Гегель осознал, что когда убит кораль или проиграно
сражение —это ещё не исторический факт, потому что здесь нет
никакой устойчивой значимости события. Слишком много случай­
ностей такого рода происходит по всему свету. Они важны как
личные воспоминания. Они так же бесценны в образовательном
плане, как и рассказы, которые ребёнок слышит из уст бабушки и
дедушки. Они являются необходимым средством для расширения
горизонта человека тем, что позволяют ему почувствовать соб­
ственные ветви, корни и крону, своё происхождение и расовую
принадлежность. Но память человечества должна всё же опираться
на что-то другое. В книгу истории память человечества должна
записать только то, что установлено раз и навсегда.
Хотя и не часто, но время от времени они являются перед
нашими глазами — кардинальные вопросы, которые вынашивают,
обсуждают, за которые сражаются, чтобы разрешить их навсегда.
Равные права каждому человеческому существу —это плод Фран­
цузской революции, раз навсегда завоёванный для мужиков и евреев,
чёрных и жёлтых, мужчин и женщин. Возможно, Французская
революция потерпела неудачу, и человеческое равноправие тоже
можно будет вдруг взять и отменить. Несомненно, всё это возможно.
Но если бы это случилось, это уменьшило бы значимость Француз­
ской революции —потому что событие, не разрешившее что-либо раз
и навсегда, не имеет никакого значения для живущих мужчин и
женщин. Столько всякой всячины нам нужно знать, что достаточно
было бы помнить лишь то, что должно быть известно раз и навсегда.
Остальная история — это история ошибок, экспериментов, зло­
употреблений. Это, остальное, может быть даже интересным —но
только при наличии критерия истинной истории человечества.
Несообразное и нелепое, предшественники и буревестники—всё это
становится значимым лишь тогда, когда мы соотносим их с успешно
достигнутым «раз навсегда». Принцип «раз навсегда» работает, как
огромное сито, отсеивающее множество поверхностных традиций. И
вот марксизм сумел выделить вашнейшие события истории в силу
того, что он унаследовал от истории философии именно принцип
тотальности.
Второй принцип марксизма заключается в том, что Ницше
назвал в своём последнем видении «постоянным возвращением того
же самого». На экономическом языке марксистов эго получает
название «воспроизводства». Они настаивают на различении. «Мы
производим товары или мы извлекаем доход из некоторого капитала;
это относится к сфере производства. Воспроизводство есть нечто
большее. Наш золотой прииск может перестать выдавать золото; и
тогда мы должны знать, как заменить его». Маркс и Энгельс пошли
дальше. Концепцию «Воспроизводства» они распространили за
пределы экономической сферы. «Красные» часто игнорируют это.

64
Расширенная концепция гораздо более человечна, и вульгарные
марксисты это знают. Накопление капитала —это, на самом деле,
частный случай воспроизводства. Правительства тоже ведь должны
воспроизводиться. Я иду гораздо дальше Маркса в этом направлении.
Недостаточно иметь ряд хороших президентов или добродетельных
королей; сама конституция должна быть однажды переделана.
Например, при монархии — если происходит слишком много сме­
шанных браков между представителями королевского рода, неиз­
бежным является деградация. И для создания новой династии может
потребоваться революция. Двухпартийная система может оказаться
слишком холодноватой; и может понадобиться революция, чтобы
получить не нового президента, а новый тип президента. Настоящего
человека, в отличие от политика, не создашь простым наличием
потребности. Мужественность —это качество, которому одни виды
среды угрожают, а другие —помогают. Чаще всего люди радуются
тому, что у них есть новый президент или новый король. Они даже
забывают, что тип президента и вид династии гораздо важнее и что
несколько индивидов удастся сформировать лишь при том условии,
если детская—место, где они будут воспитываться,—подготовлена
вовремя. Слепота людей по отношению к воспроизводству типов
исцеляется революцией. Революции поднимают вопрос о должном
типе общества. Этот вопрос даже более важен, чем война. Война, в
зависимости от того, выиграна она или проиграна, расширяет или
сужает политический порядок страны. Революция же этот порядок
создаёт. Войны расширяют, экспортируют в новые регионы то, что
создают революции. Революции — это созидательные движения
истории, потому что воспроизводят, репродуцируют нормы и
образцы общества. Конечно, слово «Революция» не относится к
событиям типа ста двадцати мексиканских революций. Оно приме­
нимо к немногим событиям тоталитарного характера, которые
определённым образом разрешили вопрос о вос-производстве
человеческого рода раз навсегда.
Третий и последний принцип большевизма является менее
общим, менее революционным и менее убедительным. Он припи­
сывает марксизму заслугу лучшего, чем у кого бы то ни было,
понимания страданий пролетария и лучшего, чем у кого бы то ни
было, знания путей его освобождения.
В этой области социальной политики у марксизма всегда было
много соперников. Первая рабочая гипотеза Маркса заключалась в
том, что капитализм допускает особый тип эксплуатации, осущест­
вляемой капиталистом. Ценности, созданные трудом рабочего,
оплачиваются не так, как должно, а прибыль остаётся в кармане
эксплуатирующего бизнесмена. Иначе говоря, установившиеся
отношения между работодателем и получателями заработной платы
Маркс истолковывал как своего рода аморальность. Капиталист-де
получает неоправданные барыши, удерживая законную долю
работающих в его деле.
Стоит ненадолго последовать за Марксом в дебри его вычисле­
ний. Он выглядит почти следопытом в своей готовности проникнуть

65
в мрачные тайны бухгалтерии и деловых расчётов. Заворожённость
цифрами, которую мы замечали в большевизме и во всей современ­
ной социальной науке, в случае Маркса привело к примечательному
результату.
В течение последних ста лет современная фабрика пыталась
подсчитывать зарплату и цены, связанные с производством еди­
ничного изделия. Приходит заказ на тысячу шёлковых чулок. Нужно
подсчитать: сколько должна фирма получить за этот заказ? Во
времена Маркса отдел цен попадал в порочный круг. Он сосре­
доточил бы внимание на количестве часов непосредственного труда,
необходимого для производства одной пары чулок. Когда единицы
продукции и количество рабочего времени определены —одна пара
чулок и, скажем, полчаса работы, — заработная плата, которая
должна быть выплачена рабочим, непосредственно занятым в
производстве, будет называться производительной заработной
платой. Никакая работа сотрудников фабрики—директора, торговых
представителей, уборщиц, грузчиков или счетоводов — не может
быть соотнесена таким способом с единицей заказа. Затраты на
содержание штата, выплату процентов по закладной, накладные
расходы грубо оценивались как 100, 200 или 300% от «производи­
тельной заработной платы».
Таким образом, в расчетах современного бизнеса выносится на
передний план доля непосредственного труда рабочего. Его
деятельность представляется единственным первичным фактором;
деятельность «белых воротничков» рассматривается как вторичная.
Люди, чей заработок составляют накладные расходы» представля­
ются трутнями, и только рабочие непосредственного труда —
рабочими пчёлами. Все высшие социальные функции рассматрива­
ются при этом как надстройка над базисом непосредственного труда.
Расчёт заказа на 1000 пар шёлковых чулок:

Производительные затраты на одну единицу: полчаса 0.20

Непроизводительные затраты (жалованье клерков,
уплата процентов, налоги, освещение и т.д. берётся
из расчёта 250% от производственных затрат 0.50

Материал 0.40

Итого за пару чулок нужно брать $1.10

Понизить накладные расходы было бы желательно не только в

экономическом, но и в моральном плане. «Вышестоящий» класс
представляется более удалённым от производительных сил, чем
рабочий непосредственного труда—единственный человек, который
может получать производительную заработную плату.

66
 Правда, капиталист не всегда имеет заказы. Иногда он сперва
производит, а потом уже находит рынок сбыта, сделав предвари­
тельные расчёты. Теперь он попытается получить на рынке больше,
чем 1.10. Допустим, он получит 1.50. И тогда может показаться, что
он надул своих рабочих; ведь он мог бы заплатить им больше, если
бы усмел предвидеть окончательную цену. Фиктивная цена на день
начала производства привела к тому, что он предложил своим
рабочим фиктивную производительную зарплату. И его заверения в
том, что он платит тот максимум, который поддавался разумному
подсчёту, отвергаются на том основании, что, мол, он же получает
на рынке плату по всё более и более высокой цене.
В действительности и фиктивные, и «правильные» деловые
расчёты искажают картину. Шпионы по другую сторону прилавка —
коммунисты, — наблюдая упрощённый процесс установления
заработной платы, по сути правы, объявляя этот процесс непра­
вильным. Единственная их ошибка заключается в том, что они
принимают абстрактную схему определения заработной платы
слишком буквально. Реально, современная индустрия, выпускающая
на продажу, скажем, пять видов продукции, получит «нормальную»
ожидаемую цену только за один вид её, два будут проданы по более
высокой цене, а два придётся отдать без прибыли —или даже с
убытком.
Цех 1 получает за свой продукт на 100% большую цену.
Цех 2 получает на 10% больше
Цех 3 получает ожидаемую цену
Цех 4 вынужден снизить цену на 10%
Цех 5 вынужден снизить цену на 25%
В четырёх случаях из пяти весь процесс подсчёта зарплат и цен
был лишь предварительным и временным. Если доводить принцип
«производительной зарплаты» до логического конца, получится, что
рабочие в цехах 1 и 2 получили слишком мало, а в цехах 4 и 5 —
слишком много.
Маркс и довёл этот принцип до конца, потому что ему нужно
было найти ex post factum (задним числом) основание для своего
внутреннего непосредственного чувства, что экономика его времени
действует разрушительно. Но представление, что низкая заработная
плата —это неизменный трюк капитализма, просто неверно. Расчёт
по единице продукции столь же часто приведёт к завышенной
заработной плате, как и к заниженной. Участие рабочих в распре­
делении прибылей не решит социальные проблемы, потому что
прибыль не является фактором, вызывающим и объясняющим
эксплуатацию индустриальных рабочих.
Ни русская практика, ни последующие работы Розы Люксембург
—единственного реального преемника Маркса —не подтвердили эту
теорию эксплуатации. Классовая война между Трудом и Капиталом
—это такая же правда и такая же неправда, как война между мужем
и женой, война поколений между старыми и молодыми, как погра­
ничные войны между соседствующими группами. И весь процесс так
же сложен, как и процессы в приведённых примерах. В борьбе между

67
полами мужчина может эксплуатировать женщину, но и женщина
может эксплуатировать мужчину; но ведь может существовать и
счастливый брак. В классовой войне Капитал может эксплуатировать
Труд* но Труд тоже может эксплуатировать Капитал, а ещё может
существовать реальный мир, как это было в Англии между 1850 и
1882 — к великому разочарованию Маркса. Английские рабочие
эксплуатировали мир в мирном сотрудничестве с английскими
капиталистами с 1846 по 1914. Немецкие рабочие эксплуатировали
класс владельцев капитала и нанимателей во время инфляции 1918-
1923. В эти годы рабочие повысили или, по крайней мере, сохранили
стабильным свой жизненный уровень. Владельцы средств произ­
водства понизили тогда свой жизненный уровень почти до нуля —
потому что инфляция поразила не заработную плату, но капитал.
В России индустриальный труд эксплуатирует и крестьянство,
и капитал, потому что немногие миллионы рабочих «производи­
тельного» труда постоянно получают завышенную зарплату. Лишь
с 1933 года российская бюрократия пытается исправить это. Ложное
определение принципа определения заработной платы в России
привело к голоду остальную часть населения, поскольку уровень
жизни крестьянина стал равным 70% от уровня 1914 года, а уровень
рабочего —135%.
Простая техническая мелочь, неправильный способ обсчёта,
имевший временный и переходный характер, была использована для
рационализированного раздувания фантастических эмоций в
сегодняшних массах и ведёт их сейчас в тупик. По-настоящему
человеческая проблема, поставленная обществом, ориентированным
на рынок, воплощена не в заработной плате, выплачиваемой
производителем за производительный труд, а заинтересованность в
воспроизводстве. Русская революция, включившаяся в гонку с уже
индустриализованным миром, может равно научить тред-юнионистов,
марксистов и капиталистов тому, где искать настоящую проблему
ближайшего будущего: не в производстве товаров —эта проблема
решена лучше чем когда бы то ни было, — а в воспроизводстве
настоящих и полноценных людей, дефицит которых никогда ещё не
был столь обескураживающим, как сегодня.

Ограниченность экономики, ориентированной на рынок

То, что составляет постоянный и действительный интерес
внутри области, вроде бы радикально обновлённой марксистской
теорией, можно свести к двум основным положениям. Они, эти
положения или утверждения, сами по себе не являются марксист­
скими и таковыми не считаются. Они являются попыткой не только
объяснить проблему, сбившую Маркса с толку, но одновременно
истоки и мотивы странного Марксова решения. Наше собственное
решение дано без предубеждённости Маркса и потому претендует
на то, чтобы быть пост-марксистским; ведь то обстоятельство, что
либералы вообще не видели здесь проблемы —это такая же правда,
как и то, что марксисты были не в состоянии разрешить её.

68
 Первое утверждение марксизма основывается на огромных
достижениях 19-го века в сфере производства. Миллионы разно­
видностей товаров, неизвестных нашим бабушкам и дедушкам,
выброшены на рынки мира по невероятно низким ценам. Это чудо
достигнуто экономикой, которую можно наиболее коротко охарак­
теризовать как рыночную экономику. Если предприятие производит
автомобили, оно может надеяться продать в следующем году
большее число их, если сможет найти новые рынки. Путём удвоения
производства оно, возможно, в состоянии уменьшить свои накладные
расходы и в результате одновременно зарабатывать больше и
продавать дешевле.
Мировая экономика в течение последних ста пятидесяти лет
есть поиск новых рынков. Рыночная торговля—реальность, стоящая
за всеми атаками на капитализм. Наугад цитируя учебник, я
воспроизведу следующую жалобу: «Позади нас —полтора столетия
денежного хаоса. Эти полтора столетия хаотической истории цен,
означавшей процветание для немногих или разрушение надежды
всей жизни для множества людей, не были результатом действий
Провидения. Они были результатом недостатка знаний об эконо­
мических принципах или неспособности применить те немногие
знания, которые были в распоряжении. Обычный вывод на любой
момент времени всегда сводился к следующему: данная ситуация
имеет характер всемирный и неизбежный, и это либо наказание за
сегодняшнюю греховность, либо действие некой доброжелательной
силы, ведущей в конечном итоге к лучшему. Цены же остаются
настолько же неупорядоченными, насколько неупорядоченной была
медицина до открытия бактерий». И как они могут быть иными в
мире постоянного сокращения и расширения рынков? Этот принцип
подразумевает ещё один. Рынки, их расползание и сжатие, процве­
тание и кризис, продолжали видоизменяться только при одном
условии: нельзя было заставить нанимателя в его расчётах счи­
таться с судьбой его работников. Включаясь в гонку за большими
рынками, он должен был быть свободным от всякой ответственности
за политический, моральный и образовательный уклад жизни в своей
стране. Когда в 1250 году основывался город, основатели отвечали
за ремесленников, живущих в этом месте. Как в браке они принад­
лежали друг другу —в счастье и в горе. Мы называем феодальной
или патриархальной ту стадию общества, когда два человека
принадлежат друг другу благодаря социальной дисциплине, не
будучи родственниками.
Существование докапиталистического работодателя покоилось
на его работниках —они принадлежали друг другу, как землевла­
делец и арендатор. Наниматель капиталист платит зарплату
работнику, как платили наёмниц» При капиталистической системе
заработки гораздо выше, чем в докапиталистические эпохи. Бес­
полезно искать вину за низкие заработки в рыночной системе.
Эксплуатация кроется не в плате. Плата здесь образуется так же,
как плата наёмникам где-нибудь в 17-ом столетии. Там размер
заработка всегда зависел от богатства добычи и от военной удачи.

69
 Отношения на современном производстве не сводятся к
эксплуатации* Никто не лишён плодов труда. Просто отношения
сведены к определённому числу часов в день. Й некоторые плоды
человеческого труда не растут при таких условиях. Никто не крадёт
урожай —но Труд ограничен какой-то одной его разновидностью,
которую можно оплачивать по часам, дням или неделям.
Великим нововведением рыночной системы был принцип
почасовой оплаты. Во все докапиталистические времена труд
соотносился с физической природой человека, и минимальной
единицей измерения труда поэтому был день. Труд человека
оплачивался по дням —это означает, что 24 часа, составляющие
сутки, с восхода до ночи, включая еду и сон, семейную жизнь и
отдых, стояли как естественная картина перед мысленным взором
работника. Нанять уборщицу означало забрать у неё день жизни —
такой, какими были все дни её жизни.
Современный рабочий Цейса на предприятии в Йене, хотя бы
его работа была чудом точности, сам по себе менее ценен для
нанявшего его предприятия, чем, скажем, была уборщица в патри­
архальном доме. То, что фирма покупает у рабочего, не есть его
биографические сутки дня и ночи, восхода и заката. Он может быть
на предприятии 24 года; но 24 года лишь составляют общую сумму
восьми часов в день, сорока восьми часов в неделю, девяносто шести
часов в удвоенную неделю, 2.400 часов в год и 24 х 2.400 часов за
двадцать четыре года.
Час в жизни современного класса получателей заработной
платы есть нечто совершенно отличное от дня жизни работника или
уборщицы в прежние времена. Час, за который мне платят зарплату,
не есть мой час. Этот час и общая сумма часов —элемент распо­
рядка нанимателя. У нанимателя в его борьбе с природой за
производство товаров есть план по затратам времени, но этот план,
затребывающий время людей, учитывает и расчитывает время вовсе
не как элемент человеческой жизни, а как нечто внешнее, чисто
техническое в мире, сконструированном посредством научной
организации труда. Рабочие часы нанимателя—только абстрактные
единицы плана; они могут насчитывать миллионы. Они всегда
соотнесены с процентами, которые он должен платить на свой
инвестированный капитал. В некоторых странах капиталистическая
и научная абстракция простирается так далеко, что в феврале, с его
двадцатью восемью днями, проценты платятся за абстрактный
период в 30 дней. Сторонники старины, протестуя против того, что
у человека отнимают дневное время, пользуются удачным слово­
сочетанием для наименования докапиталистического циферблата:
они говорят о «Божьем времени». И действительно, капиталисти­
ческое время, по которому они живут, —это время сфабрикованное.
В производственной картотеке человек выглядит, как любой
другой ресурс природы. Вода используется три часа в день,
электричество —шесть часов, человек —восемь или десять часов.
Это экономический день, день общества, финансовый день, который
делится на часы, когда используются эти ресурсы. Единственное

70
оправданное название для рабочих на производстве — «рабочая
сила». Все другие формулировки изменяют правде. Рабочий,
служащий, поступающий на производство, становится пролетарием,
потому что он искусственно отделён от своего собственного
временного ритма. Он меняет свой статус. Вместо человека со своим
собственным временем жизни, состоящим из года, пяти лет,
десятилетий, он становится рабочей силой.
В этом суть эксплуатации рыночной экономики, которую Маркс
почувствовал, но был не в состоянии определить.
Принципы горнодобывающей промышленности доминируют во
всех наших формах организации индустрии. Мы все работаем
посменно. Мы все взаимозаменимы. Мы все потеряли свою уни­
кальность в ритме сообщества. Кто возродит формы социальной
жизни, включающие праздник урожая, погребения, закаты — как
часть нашей жизни?
Поразительно, как быстро дегенерирует человек без этой
основы. Тот же самый химик, который в качестве помощника
великого исследователя работал ночами напролёт во имя экспери­
мента, двумя годами позже, в качестве сотрудника треста по
изготовлению красок, начнёт убирать свой рабочий стол в половине
четвёртого, потому что в четыре заканчивается рабочий день.
«Пролетариат символизирует разрушение старого миропорядка,
—говорит Маркс,—потому что он сам в себе несёт это разрушение».
Высказывание соответствует истине, потому что для пролетария
даже праздник есть ничто иное как продолжение мира повседневной
работы. Его личное «свободное время» ничего общего не имеет с
традиционными Воскресеньем или Субботой. Он выброшен из ритма
Земли и из биографического времени дела своей жизни. Он просто
один атом в массе атомов. Массовая организация атомов, возможно,
в состоянии удерживать его. Но ритм масс тоже искусственный.
Массы людей могут праздновать массовые встречи, Первого мая они
могут праздновать всемирный праздник; но человек массы больше не
знает, что условно, а что обязательно. Должен ли он отправиться в
горы, в кино, на лекционный курс или он должен участвовать в
демонстрации? Он рассыпается на части. Средство против атоми-
зации —вот что нужно пролетарию. «То, что не длится более года,
не имеет ценности в человеческой жизни», —говорит Гёте. Когда
человек живёт при таком знании добра и зла, как атомизированная
рабочая сила, средством исцеления должна быть опора на более
длительные периоды его жизни, и выделение эпохально-значимых
переломов на стыке трёх-, пяти- и семилетних периодов: таким
образом в его жизни как целом возможны восстановление и пере­
оценка. Маркс менее всего мог предложить исцеление, потому что
он пытался объяснить «эксплуатацию» в терминологии денег и цен.
Потеря статуса, а не низкий заработок — вот причина страданий
пролетариата.

71
 Воспроизводство человека
Маркс и Энгельс были первыми, кто серьёзно занялся изучением
проблемы Революции и Воспроизводства. Они сделали очевидным, до
какой степени бизнес лежит в основе всей истории, насколько герцог
Веллингтон, как показывает расположение его монумента напротив
Лондонской биржи, был связан с мировым рынком на берегах Темзы.
Но они не довели свой анализ до настоящего завершения.
Мы суммируем наши утверждения таким образом: Тщетно
доказывать, что капиталисты эксплуатируют рабочих, потому что те
получают низкую зарплату. На самом деле протест оскорблённой
природы человека за его униженное и падшее состояние скорее
следует отнести к тому, что босса не интересует ни прошлое, ни
будущее его людей, и к тому, что люди труда, рабочие, лишены
возможности вплести своё прошлое и будущее в собственный
рабочий день.
Хозяин, благодаря привилегии, дарованной ему либерализмом,
нанимает рабочую силу, умение, тело и мозг человека как готовый
продукт. Традиции, которые требовались для того, чтобы взрастить
и выпестовать способности этого человека, и ресурсы, которые
необходимы ему, чтобы поддерживать достигнутый уровень, — всё
это отброшено теперь за ненадобностью в область его собственных
личных дел. Современное общество и корпорация в нём используют
средства сегодняшнего дня, не обращая внимания на своё прошлое
и будущее. То, за что вам платят, —это не постепенное взращи­
вание, не органическая эволюция, а что-то, что можно немедленно
использовать и задействовать на мельнице социальной жизни.
Современное общество обменивает товары, и человек используется
как готовый продукт. Его собственный, никому, кроме него, неве­
домый процесс воспроизводства, весь долгий путь рождения,
образования, ученичества, самоограничений, надежды и веры во
внутренние силы его природы —всё это не представляет интереса
для босса, бизнесмена, хозяина, который нанимает его на час, на год
или на десять лет. Школа, родители, друзья, всякие там фонды пусть
себе заботятся о его личности. Для его босса он не есть растущее
дитя Божье, но стандартизованная рабочая сила, номер такой-то,
результат такой-то, надёжность такая-то. Современное производство
требует прежде всего постоянно повторяющихся операций одного и
того же типа; человек рассматривается как машина с регулярными,
стандартизованными возможностями, выдающая свои 7.325 «эрг» или
«эргон» на X, Y, Z калорий в час. Но это лишь другое название для
вещи, не имеющей ни прошлого, ни будущего. Электричество, уголь,
лён не имеют ни прошлого, ни будущего. Рабочая сила не имеет ни
прошлого, ни будущего. В мире физического эксперимента мы
основываем своё поведение на ожидании повторяемости. Рабочая
сила может существовать долгое время или может быть растрачена
очень быстро. Но пятьдесят лет или пять дней монотонного труда
на производстве одинаково лишены всякого смысла для прошлого
или будущего в глазах трудодателя.

72
 Этот мир тел есть мир механического времени, повторяющего
свои 60 минут каждый час. Другой мир нужно искать за другими
дверьми, нежели двери с надписью «служебный вход». Мы живём во
множестве миров. В одном мире мистер Смит, наниматель, находится
дома. Он сидит за столом, за завтраком, возможно, как автократ, но
тем не менее как человек, отец, муж, у которого есть прошлое —
когда он не был женат и принадлежал к семье своего отца, и
будущее — когда все его дети станут хозяевами своих домов и
перестанут подчиняться его приказам. Да, он автократ, но если он
не дурак, то он чувствует себя счастливым оттого, что он ограничен
во времени своим собственным опытом, своими собственными целями
и намерениями. Он чувствует, как его сегодняшний день растянут
между двумя другими веками равной ценности. Его настоящее не
лучше, чем его прошлое или будущее; в самом лучшем случае оно
может лишь соперничать с ними. Такой дом представляет собой мир,
в котором всесильная смерть усмиряет надменность самой жизни.
Жизнь здесь есть осознанное приключение человека, происходящее
между юностью и старостью, В этом мире и прошлое, и будущее
существуют в положительном смысле, потому что они помогают
поддерживать жизнь семьи и устанавливать её истинные стандарты.
В деловом цикле и круге бизнеса мы находимся в мире тел: ни
прошлое, ни будущее не представлены. Они могут сохраняться в
школах и музеях — как история, как образование; но бизнес как
таковой не может их использовать. У него другая концепция времени
—как механического повторения.
Поэтому мы правы, когда говорим, что относимся к себе и к
своим соседям так, как если бы нам приходилось подчиняться
законам двух разных миров одновременно. В одном мире мы имеем
дело с индивидуальностью человека, в другом —с собой и другими
как с телами. Тело и душа не есть объективные части внешнего
мира. Они суть два составных элемента двух разных миров, которые
мы сами постоянно строим своими собственными действиями и
реакциями. Мир тел включает в себя наш способ работать, а мир
душ —наш способ жить. Скоро мы увидим, что существует третий
мир, другого типа, который мы всё время строим своим способом
мыслить. Наше мышление тоже есть созидатель —и создаёт третий
мир. Но для объяснения коммунистической реакции открытия двух
миров может быть недостаточно.
Важным выводом является то, что весь сырой материал может
быть перенесён из одного мира в другой, поскольку наши собствен*
ные отношения порождают оба мира и поскольку мы можем
различить, какие случаи в нашей жизни мы должны воспринимать
как элемента реальной жизни, а какие —как бизнес. Лес, электри­
чество, человеческие таланты можно коммерциализовать; или они
могут обрести прошлое и будущее, войти в реальную жизнь души —
но для этого мы должны стать или почувствовать себя ответствен­
ными за их воспроизводство.
Предположим, что все виды сырья, используемые нами в деле,
начинают подходить к концу: резина, древесина, дети, поэты; лесные

73
пожары начинают разрушать наши леса и высушивать наши поля...
В этот момент наниматель становится глубоко заинтересован в
процессе «воспроизводства»; новый мир открывается его глазам: мир
перемен. Круговой процесс получения каучука, обновления лесов,
обучения лесников, восстановления страны начинает возникать в
сознании деловых людей, которые вплоть до этого времени не
думали ни о чём, кроме брёвен, которые купили у фермера,
нуждающегося в наличных.
Или другой пример на ту же тему: художники, инженеры,
композиторы, люди рекламы нанимаются работодателем, который
считает, что может получить их в результате обыкновенного
объявления в «Таймсе» или «Геральде». Но однажды он делает для
себя открытие: подобный рекрутский набор на рынке труда не
срабатываает. Сотни и тысячи людей хотят, чтобы их наняли; но ни
один из них не поднимается до уровня сотрудников, которых он мог
купить на рынке год назад. Отсутствие ответственности нанимателя
за воспроизводство силы, которую он нанимает, использует и, в
конечном счёте, разрушает или растрачивает, — вот проклятие
капитализма.
Никакая система не срабатывала прежде так эффективно в
сфере производства товаров. С этой стороны капитализм невозможно
улучшить никакой национализацией. Никогда ещё непосредственное
производство товаров не достигало такого блестящего успеха, и
социализм совершенно безнадёжен там, где он стремится отменить
самую лучшую сторону капитализма — его непревзойдённую
способность производить любые виды готовой продукции.
Вся жизнь—это производство и воспроизводство одновременно.
Пока один мул вращает мельничное колесо, нужно выращивать
другого мула. В то время как сжигают уголь, добытый в шахтах,
должны быть найдены новые угольные шахты или замена углю. В то
время как люди пишут картины, преподают, покупают, изобретают,
строят и планируют, нужно уже набирать новых людей, нужно
думать о будущем строительстве, будущем планировании, будущих
покупках и будущих картинах. Угрызения совести нанимателя по
поводу «воспроизводства» часто приводят к тому, что он тратит
огромные суммы на образовательные учреждения. Но в современном
мире эти образовательные учреждения имеют мало шансов ско­
ординировать свою деятельность так, чтобы воспроизвести тип
людей, в которых действительно нуждается будущее.
Как бы то ни было, мы обнаружили действительную неспра­
ведливость общества потребления. Поскольку его главная цель
состоит в дешевом производстве товаров, оно не имеет прямой
заинтересованности в воспроизводстве людей. И любое возражение
против капитализма должно оставить в покое производство авто­
мобилей мистера Форда, потому что оно-то как раз работает
удовлетворительно; возразить капитализму означает предотвратить
растрачивание людей мистером Фордом — снимающим сливки с
поставляемой рабочей силы, —растрачивание, пренебрегающее их
Прошлым и Будущим.

74
 Эта несправедливость общества потребления представлена в
теории Маркса неверно. Искажения марксизма основываны на
точном наблюдении фактов, и поэтому обнаружить их нелегко. Но
именно коренная ошибка социалистов заставляет их искать
недостатки экономической системы не в том месте и воображать,
что социализм —это вопрос более высоких заработков. Мы, надеюсь,
показали ошибочность этого убеждения. Наниматель и нанимаемый
являются естественными союзниками в их общем предприятии по
эксплуатации устаревших форм общества, в которых наниматели
должны нести ответственность за жизни и воспроизводство своей
рабочей силы. Таких форм, как старые земледельческие сообщества,
феодальные общества, группы первобытных племён или любое
общество без заметных отклонений от объёма своего рынка.
Капитализм не может не завоёвывать все новые и новые рынки —или
он перестаёт быть капитализмом. Где бы рынок ни становился
стабильным, воспроизводство социальных сил становится для
общества неотложной проблемой, потому что в таком ограниченном
сообществе основа постоянных отношений превосходит по силе и
живучести недолгие отношения между получателем заработной
платы и нанимателем.

Истинная жертва капитализма

Ненормальная ситуация с рабочей силой во всём мире имеет в
основании своём распад моральных «ядер», поддерживающих
социальный ритм людей. Но фабричный график даёт результат,
который близок сердцу русского. Собственная индустрия России
была разрушена дешёвым импортом промышленных товаров извне.
Россия представляет собой лучший пример колониальной экспансии
рыночной экономики. Либерализация капитализма приводит к смерти
старые порядки общества, которые не могут соперничать с новыми
низкими ценами. Но парадокс заключается в том, что цены остаются
низкими лишь до тех пор, пока капитализм может находить дока­
питалистические рынки. В этих докапиталистических регионах
социальный порядок воспроизводства, вся структура общества,
церковь, искусство, праздник по-прежнему включены в стоимость
товара. Голое производство общества потребления может продавать
дешевле, потому что оно существует без ответственности за
остаток естественного дня.
Хозяин земельного владения кормит своих рабочих в течение
всего года, потому что год и день ощущаются как неколебимые
элементы жизни и хозяина, и рабочих. Соседний фермер, который
платит за час работы, легко может разрушить хозяйство такого
землевладельца. Но школа, церковь и больница тоже гибнут, если
землевладелец перестаёт платить. Фермер наивно полагает, что
школа, церковь и больница продолжат существовать так же, как
существовали до того, как он начал производить. Современный
наниматель является в упорядочное общество, как в магазин

75
фарфора. Он живёт за счёт убийства докапиталистических порядков.
Он и его рабочая сила по-прежнему получают весь моральный уклад,
каким они располагают, из ценностей того самого докапиталисти­
ческого мира, который капитализм приводит к банкротству.
Маркс не разглядел, что финансовая эксплуатация нанимателя
и работника, капитала и труда направлена против докапиталисти­
ческого мира. Во времена инфляции наниматель и работник вместе
эксплуатируют более старые классы общества. Мы не в состоянии
разгадать причины экономических потрясений, вглядываясь только
в предприятия индустриальных стран. Франция или Англия не есть
подлинная сфера индустриальной эксплуатации. «Капитализм», как
рыночное общество, невозможен в мире, где есть только капитал и
труд. В таком мире не будет прибыли! Капитализм может извлекать
прибыль лишь до тех пор, пока он способен избежать расходов на
воспроизводство политического и социального порядка. Вот почему
капитализм становится империализмом. В отличие от феодального
господина, хозяину производства разрешено оплачивать рабочие
руки за час, вместо того, чтобы платить людям за год. Правитель­
ство отвечает за полицию, помощь бедным и всю социальную
политику. Естественно капиталист предпочитает продавать на тех
рынках, за политический порядок которых он не несёт никакой
ответственности. Пока он продаёт на зарубежных рынках, он не
должен расплачиваться за разрушение старых «ядер». Капиталист
зарабатывает дивиденты до тех пор, пока существуют рынки, за
которые отвечают зарубежные политические организации. Капитал
и труд никогда не существуют сами по себе. В игре участвует
третий. Эксплуатируемые представляют собой коренное население
любой докапиталистической группы, класса, страны. «Капитализм
есть первая форма экономики, обладающая властью пропаганды,
форма с тенденцией к экспансии в планетарном масштабе и к
уничтожению всех других форм производства, В то же время, это
первая экономика, которая не может существовать без других форм
экономики как своего питательного слоя и окружения» (Роза
Люксембург). Колониальная экспансия — пища любого рыночного
общества. Это открытие объясняет, почему в Великой войне
пролетарии всех стран вели себя не так, как можно было бы
ожидать по марксистской теории.
Рабочий класс всех индустриализованных стран сотрудничал в
войне 1914 года. Социалистическим партиям волей-неволей
пришлось следовать воинственному инстинкту пролетарских масс.
Даже великий русский марксист Плеханов загорелся, когда разра­
зилась война. Этот поразительный факт часто объясняли всего лишь
суеверием, атавизмом, патриотическим гипнозом, внезапностью и
тому подобными причинами, потому что он был тяжёлым потря­
сением для марксистской теории и веры. Нигде массы не были более
марксистскими, чем во Франции и Германии. И нигде массы не пошли
сражаться за свою страну с большей готовностью. Марксист писал:
«Поражение всех партий рабочего класса в Великой войне должно
рассматриваться как факт универсального значения, как результат

76
предшествующей истории классового движения» (Лукач). Но гораздо
проще сказать, что труд не эксплуатируется капитализмом и что
английскому рабочему возместили те жертвы, на которые его
вынудили в 1846 году, когда сельскохозяйственными интересами
Англии, наконец, пренебрегли, для того чтобы обеспечить дешёвый
хлеб для текстильщиков Ланкашира.
Единственная страна, которая выступила против Мировой
войны, была Россия. Россия взбунтовалась не потому, что её
пролетариату нечего было терять, а потому что она была в гораздо
большей степени докапиталистической страной, эксплуатируемой
капитализмом, чем любая другая европейская страна.
Сделаем вывод: самая отсталая страна начала революцию,
чтобы отменить капитализм. Вульгарная теория прогресса говорит,
что эволюция делает самую прогрессивную страну ещё прогрес­
сивнее. В случае революции эта теория не срабатывает. Россия
начала революцию потому, что она была самой отсталой страной в
мире либерализма. «Мы пойдём полным ходом к индустриализации,
к социализму и оставим позади себя многовековую российскую
отсталость. Мы станем страной металла, тракторов, электрофикации,
и когда СССР сядет в автомобиль, а мужик —в трактор, тогда пусть
господа капиталисты, хвастающие своей цивилизацией, попробуют
догнать нас. Тогда посмотрим, какие страны отсталые, а какие
прогрессивные» (Сталин). Запомним этот урок: самая отсталая
страна начала революцию против западных наций с их рыночной
экономикой; и обратимся ещё раз к той почве, на которой этот взрыв
был подготовлен.

Достоевский и Толстой
В шестидесятые годы 19-го века, после освобождения крестьян,
когда раскол между официальным царским государством и интел­
лигенцией стал окончательным, революционная молодежь исчезла с
поверхности общественной жизни и ушла в народ; душа матушки
России начала испаряться. Но некоторые поэты уловили этот момент
и увековечили его. Благодаря их голосу и духу их сочинений Россия
духовно ещё продолжала жить между 1870 и 1914. Эта литература,
будучи самой репрезентативной литературой в революционизиро­
ванном мире, стала вкладом России в мировой процесс. Без Досто­
евского и Толстого Западная Европа не знала бы, что есть человек
на самом деле. Эти русские писатели, используя западные формы
романа, вернули Западу такую меру познания человеческой души,
в сравнении с которым вся современная французская, английская и
немецкая литература бледнеет. Мы видим, как на протяжении этого
последнего предреволюционного периода русская литература всё
ближе подходит к повседневному миру русского крестьянина,
работника, солдата, арестанта.

77
 Заглавия романов Достоевского говорят о многом: «Идиот»,
«Униженные и оскорблённые», «Записки из Мёртвого дома» (имеется
в виду Сибирская каторга), «Бесы».
Достоевский изображает человеческие типы, которые станут
потом характерными фигурами в Революции. Читать Достоевского
— значит читать историю души Русской революции. Весь факти­
ческий материал, конечно, говорит о другом; писатель игнорирует
количественные характеристики общественной жизни. С другой
стороны, государство и правительство должны исчезнуть, как это
следует также и из марксистской теории общества. Поскольку этот
художник-пророк не склонен видеть жизнь в количественных
понятиях, то единственное будущее, которое может предстать перед
его взором, это церковно-иерархический порядок. В «Братьях
Карамазовых», величайшем создании Достоевского, почтенный
старец, православный аббат с чертами святого, пророчески вос­
клицает: «Не церковь, ставшая государством, а государство, ставшее
церковью... попомните мои слова».
Правительства, в смысле военной или полицейской власти,
больше ничего не значат для Достоевского. Люди, которых он
описывает, не имеют ничего общего с живыми деятельными нату­
рами, характерными для западной цивилизации. Они такие же
нечистые, слабые и внушающие ужас, как и всё человечество, но
кроме этого они ещё наделены мощной взрывной силой. Бездомная
душа —вот герой Достоевского: душа-кочевница.
В этом внутреннем видении Достоевского блудный сын —
центральный образ. Да, это — блудный сын, хотя он наполовину
парализован, не склонен к покаянию, ожесточён, неподатлив.
Подстрекатель и поджигатель, богохульник и преступник—таким он
в самом деле является иногда, но только потому, что он не может
найти путь домой, в дом отца своего. Удивительно предвосхищена
Достоевским ситуация человека, который оставляет свой дом в
четырнадцать лет и идёт работать на фабрику, никогда уже не
возвращаясь назад, потому что он так и не может вступить на свой
самостоятельный, независимый путь — это пролетарская форма
жизни, которую предчувствовал Достоевский. Каждый человек
должен испытать между четырнадцатью и тридцатью годами
разочарование в родном доме и попытки его перестроить после
периода бездомности. Тот, кто избегнет этого кризиса, никогда не
станет мужчиной. Но в «Подростке» (ещё одном романе Досто­
евского), похоже, вся жизнь сконцентрирована на этом уникальном
феномене — блуждании между старым домом и новым. Здесь
раскрывается особый тип человека, который находится «в станов­
лении». Человек открыт здесь всем искушениям, он агностик, он
лишён зрелости. Весь человеческий ад таится в явлениях и маниях
вечного революционера.
Обществу всегда приходилось иметь дело с этой стороной
человеческой души. Но в прежние времена человек всё же предпо­
читал казаться положительным: сильным, богатым, человечным,
умным, а правила социальной игры были основаны на претензии, что

78
человек богат, добр и прекрасен. Достоевский закладывает крае­
угольный камень под новое понимание человека. В новом доме
блудный сын становится основным элементом. Ад открывается.
Человечество, которое раньше всегда боялось ада, теперь решилось
открыть своё сознание факту его существования. Классовое
сознание пролетариата—излюбленная тема марксизма, находит своё
объяснение в том факте, что беспочвенный и преступный незна­
комец — идиот, пролетарий —не обладает ничем, кроме сознания.
Тот, кто живёт в мире и имеет корни в земле, очень мало нуждается
в сознании. Русский интеллигент в нём нуждается.
Нечто вечное в человеке обретает форму и вид в этих русских
образах. Романы Достоевского принадлежат поэтому Русской
революции и мировой истории. Глубочайший слой нашего бытия,
наименее освещённый, вынесен на свет исторического дня. Изнанка
нашей творческой способности, именно наша способность к разру­
шению, демонически-бесовское в нас, наше презрение к самим себе,
ненависть и лень, зависть и безразличие, алчность и ревность
рассматриваются не с гневом моралиста и не с беспристрастием
анатома, а с раскалённой страстью солидарности с нашими недо­
статками. Революционер, чистый и простой, воплощён в этих
романах в качестве вечной формы человечества.
Русская революция, заявляя о своём перманентном, непрерыв­
ном характере, тем самым увековечивает революционера. Русские
пытаются использовать это свойство, для того чтобы решить
универсальную экономическую проблему. Разрушительные черты
человеческой натуры, воплощённые в революционере, составят
основания складывающегося сейчас нового общества, которое будет
игнорировать случайные помехи, срывы и катастрофы, обнаружив
собою то, что прежде скрывали или игнорировали—разрушительный
элемент нашей природы.
Вечная революция внесёт этот элемент разрушения в процесс
возрождения источников нашего богатства и тем самым защитит нас
от экономических катастроф, которых мы привыкли бояться, —они
станут повседневностью. Революционный элемент станет еже­
дневным, пожизненным соседом нашего существования —совсем как
динамит Нобеля, ставший благодеянием для строителей дорог и
рудокопов. Мужество ввести часть адского огня в жизнь общества
и готовность использовать динамит в качестве единственного
эффективного средства для достижения надёжности существования
—вот, чем коммунизм отвечает Достоевскому, открывшему ад в нас
самих.
Толстой, в отличие от Достоевского, не был сослан в Сибирь,
а жил добровольным отшельником в общественной тюрьме своего
окружения. Волшебник из Ясной Поляны, он стал своего рода
источником просвещения и пробуждения для народов Востока. Его
письма, опубликованные Павлом Бирюковым, содержат множество
политических советов по поводу освобождения Азии. Значение,
которое имела русская Революция для Азии, хорошо иллюстри­
руется влиянием Толстого.

79
 Он тоже не предлагает никаких конкретных решений социаль­
ного вопроса, будучи менее ортодоксом, чем Достоевский, он
позволяет себе чернить церковь, которую он презирает. Нагорная
проповедь, обращённая к массам —единственное, что он сохраняет
из христианской традиции, выбрасывая за ненадобностью всё, чему
учил Иисус в кругу своих ближайших учеников. Толстой, почита­
емый в России как святой ещё и сегодня, проложил Революции
дорогу своим воспеванием величия народа. Если Достоевский
открыл отдельного человека, то тема Толстого—это величие народа;
не нации в европейском смысле этого слова, а именно народа. Лицо
народа, по Толстому, подобно лицу простого мужика. Пока народ не
испорчен сознанием, пока он не думает ни о какой там конституции,
то есть пока он находится в пред-адамовом состоянии, предшест­
вующем всякому изъявлению политической воли, он открывается,
как дверь, высшей силе, так что она может войти и завладеть его
душой.
Нет сомнения —Толстой не предлагает никакого решения. Но
своими утверждениями он разрушает всё, что было надстроено над
подлинно народным слоем. Толстой и Достоевский вместе создали
новое вероисповедание. Один внёс свою доктрину слабого и
дрожащего индивидуума, другой обогатйл его верой в величие
народа, который отзывается, как океан, как поле, как лес, потому
что он терпелив, пассивен, послушен.
Сама Революция практически упразднила литературу. Ста­
тистик занял место романиста. Поэт был человеком, как говорится,
«парящим в облаках». Один из немногих хороших романов, опубли­
кованных в послевоенной России, называется «Цемент». Цемент
занял место облаков, экономика —место поэзии.
Начался период реализации: реализации марксизма, реализации
русского лидерства.

Между первой и второй революцией

Ленин, происходящий из дворянской семьи Ульяновых, был
чрезвычайным и полномочным послом Европы в России: его задача
и миссия заключалась в том, чтобы остановить эксплуатации России
западной рыночной экономикой.
В 1904-1905 годах поражение в войне с Японией позволило
буржуазии выступить с требованием парламентских реформ. Ленин
вскоре увидел, что при отсутствии в России пролетариата рево­
люция не может служить социалистическим целям, и поэтому не
принял в ней участия. Вместо ожидавшейся «социалистической
революции» броненосец «Потёмкин» начал свою революцию; моряк
и солдат, не замеченные марксизмом, стали опасными пролетариями
революции 1905 года. После 1905 бурный период реформ принёс с
собой фабрики, кулаков и рабочих в страну. Но революционная
лихорадка замерла только на время. Юношество было заражено
«санинством»; роман «Санин» вскрыл уныние и распад общества
после разочарований 1905-го года.

80
 В течение девяти лет русская молодёжь была менее револю­
ционна, более склонна к коррупции и разврату, чем до 1906 года.
Для ретроспективного наблюдателя эти девять лет похожи на
период обманчивого затишья по всей Европе —последняя попытка
избежать катастрофы. В Западной Европе народы пытались игно­
рировать войну. В России молодёжь пыталась игнорировать рево­
люцию. В этот период искушений слабые листья дерева не выдер­
живали. Но всякий, кто устоял перед соблазном коррупции, вышел
из кризиса несгибаемым солдатом Революции.
Ленин и был таким солдатом. Его учитель Плеханов, ведущий
марксистский авторитет в России, им не был. Когда разразилась
война, Плеханов был ослеплён и забыл о своей верности мировой
революции. И большинство других революционеров поступили так
же.
Но не все. «Как? И вы не поможете нам сбросить царя?!» —
воскликнул молодой русский революционер, обращаясь к подразде­
лению баварских солдат, которые без особой охоты направлялись к
казарме в Мюнхене 1-го августа 1914 года.
Это восклицание важно: в нём Великая война уже понята как
первая фаза Мировой революции. Потому что Мировая война —это
неотъемлемая часть Русской революции. 150 миллионов жителей в
российской «колонии капиталистической эксплуатации» невозможно
было вывести из привычной колеи жизни и сознания в мирное время.
Мобилизация армии и концентрация на фронте были единственной
возможностью взять их под контроль. Органическая эволюция, к
которой стремилась либеральная экономика, обещая высокую
заработную плату и частную собственность, была опасной для
социалистических планов; война разрушила эти возможности
мирного эволюционного пути развития, на который уповали
реформаторы. В 1917 году два процента русской промышленности
работали на нужды населения, остальное работало на армию.
Другими словами, 98 процентов промышленного производства России
были фактически национализированы и сделались централизованным
государственным рынком, а два процента (то есть почти что ничего)
избежали этого. Внутренний рынок страны практически равнялся
нулю. Ни поездов, ни дорог. Большевизм застал tabula rasa, чистую
доску. Но война способствовала его успеху ещё в одном отношении:
она освободила неправославные территории на Западе империи.
Победы, одержанные над Россией Германией и её союзниками,
освободили западные территории с их старыми европейскими
традициями частной собственности, фермерства, ремесленничества
и образования.
Когда ничего не подозревающий Керенский начал свою нере­
шительную революцию, он проглядел совершенно очевидный факт —
что в царской России не осталось классов, на которых можно было
бы выстроить национальную демократию.
Поэтому Керенскому пришлось бороться за возвращение
отнятых войной западных губерний России. То была роковая,
трагическая ошибка, но решение продолжать войну полностью

81
соответствовало политической программе Керенского. Свергнув царя
и тем самым развязав реальную революцию, он вообразил, что
страну можно поднять на ноги призывом к «защите отечества», как
это сделали французы в 1792 году, просто потому, что демократия
была официально провозглашена. Между тем, моральные сообра­
жения насчёт национальной чести и «войны до победного конца»
совершенно не соответствовали реальной ситуации в России: после
трёх лет кровопролития начать войну означало выдать классовый
буржуазный характер объявленной демократии. Национализм,
внедрявшийся со времён законов о русификации, только показал
возросшее влияние Запада на правящие классы России. Мужик ещё
сохранял верность царю-батюшке, но петербургская идеология
прогнившего общества не имела корней в широких массах кресть­
янства. Его чувства гораздо лучше представлял монах и самозван­
ный проповедник Распутин. При всей своей порочности, он был явно
лучшим барометром русских инстинктов, чем князь Юсупов, который
хвастался тем, что убил его. Юсупов пригласил Распутина во дворец
и здесь сперва подсыпал яду, потом застрелил, потом разбил голову,
потому что он, как все западники, боялся, что влияние Распутина на
императора и императрицу может повлечь за собою сепаратный мир
между Россией и Центральными державами. Ведь Распутин, не
будучи ни националистом, ни демократом, не испытывал особых
кастовых чувств в отношении кодекса чести, которому следовали
консерваторы. Он, подобно своему более благообразному пред­
шественнику, отцу Иоанну Кронштадтскому, воплощал в глазах
императора и черни примитивные христианские традиции. Как для
всякого наивного человека докапиталистической эпохи, война была
для него просто злом. Её в принципе нужно избегать, а в сложив­
шихся обстоятельствах — остановить любой ценой. Поражение в
войне не означало для него национального позора, несмываемого
оскорбления и унижения. Население больших городов, черпающее
духовную пищу преимущественно у литераторов и из газетных
заголовков, легко впадает в самый оголтелый патриотизм. Непод­
дельная глупость среднего гражданина-горожанина ни в чём не
выдаёт себя с такою яркостью и объективностью, как в его готов­
ности перевозбуждаться в периоды чрезвычайных событий и в
неспособности трезво взвесить все «за» и «против», стоит ему только
услышать, что национальный престиж под угрозой. Так вот, по
крайней мере от этого предрассудка Распутин был свободен, хотя
суеверные супер-патриоты считали его именно рассадником
суеверий.
Они принесли его в жертву своему идолу —патриотизму. Но
убивая его, они перерезали последний кровеносный сосуд, пусть уже
испорченный, который, как он ни был слаб, ещё пропускал кровь
через матушку-Россию даже в 1917 и который связывал царя-
батюшку с обычным человеком. После глупого убийства Распутина
царь был просто конституционным монархом, как любой монарх на
Западе. Тот факт, что западный капитализм держал Россию в своих
тисках и что господствующий класс хотя и называвший себя

82
князьями, баронами и графами, был наростом делающего деньги
класса Европы, —этот факт впервые начал проникать в сознание
общества, ещё когда русский царь отправился в Париж за ино­
странными кредитами и особенно в 1889 году, когда в обмен на
иностранную помощь он позволил, чтобы перед ним исполнили
«Марсельезу». Все усилия царизма с того времени были направлены
на то, чтобы удерживать равновесие между зависимостью России от
западных экономических методов и традиционным чувстввами
мужика. Просвещенные высшие классы испытывали одно только
отвращение к фанатичному православию, имповедываемому
императрицей-немкой. Нас часто ослепляет дешевая просвещённость
носителей свободомыслия, которые игнорируют иррациональные
связи, скрепляющие общественные группы. В жизни всё иначе:
властитель и подданные движутся, скреплённые общей верой, как
корабль в потоке; только при этом условии корабль можно повер­
нуть туда, куда следует, даже если это окажется гавань тягостного
мира. Рациональные идеи не выживают в политике, потому что
корабль приходится вести сквозь пороги политических катастроф.
Войны и международные отношения оказываются фатальными
именно для демократических стран; потому что там дерутся до
последнего.
Этой истине хорошо учит сама русская история. Русско-
японскую войну и первую русскую революцию нужно рассматривать
как прелюдию к более значительным событиям, разразившимся
десятилетием позже.0
В 1904 мировая катастрофа замаячила на горизонте. Призывы
к «воссоединению» с собратьями, оказавшимися на территории
других стран, раздавались всё громче. Самый чуткий летописец
вырождения эпохи конца века, Джеймс Джойс, относит изобра­
жаемый в «Улиссе» шабаш ведьм цивилизации к июню 1904 года,
проявив этим поразительное чутье эпохи, сложившейся к тому году
в душе европейца. Катастрофа, к которой давно уже влекло Европу
в «пытке напряжения», по выражению Ницше, впервые стала видимой
в тот самый год.
Первые стремнины и пороги, через которые человечество
прорывается с той поры, открылись взгляду тогда, когда эстонцы
начали поджигать усадьбы своих помещиков на балтийском
побережье и когда жёлтая раса в первый раз разгромила белого
человека.
Первая русская революция принесла удовлетворение всем
демократам, либералам и гуманистам. Но Ленин отказался принять
в ней участие. И так как долиберальный, додемократический
древний режим имел мужество заключить мир с Японией, то он

* Эту мысль с большой ясностью выразил уже в 1905 году Джозеф Конрад
а своей статье «Автократия и война», в Fortnightly Review, перепечатано в его
книге «Life and Letters», стр. I l l , 1921.

83
выжил. Два этих факта сыграли определяющую роль в 1905 году.
Противостоящие друг другу фронты заняли боевые позиции в
первый раз, и бесполезность буржуазной идеологии, сложившейся
на Западе в предшествующие столетия, в процессе либеральных и
национальных революций, была уже очевидной.

Поражение в войне—победа революции

В стране, организованной так плохо, как Россия, военное
поражение всегда было возможно. А правитель страны —это центр
равновесия между войной и миром, миром и войной. Он не по одну
сторону двери, как его министры или генералы; он вынужден каждый
день выбирать между использованием мирных средств и грубой
силы. Правитель—центр равновесия между миром и войной, потому
что он решает, с кем его народ будет в дружеских отношениях, а с
кем —нет. Читатель понимает, что «мир» и «война» —это не только
крайние состояния разоружения или открытой войны; они подра­
зумевают каждодневные решения, потому что каждый день страна
должна продвигаться хоть на один дюйм в сторону контактов или в
сторону изоляции в своих политических действиях. Правитель
(король, президент, царь, конгресс, парламент или диктатор) не
стоит выеденного яйца, если он не имеет права настежь распахнуть
дверь, отделяющую мир от войны. Как только правительство
исключает для себя возможность сделать выбор между двумя
состояниями, оно теряет всякую цену.
Националисты в России ничего не стоили, потому что они не
могли заключить мира в 1917-м году. Правителем России должен
был стать только такой политик, который был бы способен на это.
Все правительственные меры, указы и программы — это вопросы
второго порядка по сравнению с основным вопросом, который
касается самого существования нации как независимой группы.
В 1917 году немецкий пульмановский вагон провёз Ленина из
Цюриха через Германию. Ленина направил на родину немецкий
генштаб. Хорошо зная свою основную задачу в будущем, Ленин
защитил себя с самого начала против напрашивавшегося, легко
возникающего обвинения в сговоре с немцами. Садясь в поезд, он
имел в кармане документ за подписью французского, немецкого и
швейцарского марксистов, в котором говорилось, что они не
возражают против его сделки с прусским милитаризмом. Позднее, в
Петрограде, он стал великим человеком не в силу своего радика­
лизма или экономических реформ (ему пришлось уступить алчности
крестьян, и он болезненно разочаровал Розу Люксембург, прими­
рившись поначалу с захватами земли, проведёнными отдельными
крестьянами и деревнями), но потому, что он заключил Брест-
Литовский мир. Ленин один превратил мировую войну в мировую
революцию; ибо он был единственным человеком даже в России
1917-го, кто нашёл в себе смелость пойти на такой шаг. Ни один

84
русский интеллектуал, живший последние три года в России, не
избежал инфекции господствовавших во время войны национали­
стических идей. Распутин, как чистокровный мужик, и Ленин, как
нигилист и изгнанник, не были ослеплены патриотической яростью.
Ленин вернулся в свою страну, для того чтобы завоевать её для
социализма. Страна была местом осуществления его задачи, сырым
материалом, подлежащим обработке, «объектом» в полном смысле
этого слова, который оно имеет в естествознании. Для него отсе­
чение всех западных территорий от ствола России было оправдан­
ным, потому что это был путь к миру. Никакой русский, пронизан­
ный национализмом, будучи в здравом уме не был в состоянии
пожертвовать Балканами и Бессарабией, Варшавой и Ригой, Фин­
ляндией и Литвой. Когда Ленин впервые произнёс своё «мир любой
ценой», он был в изоляции. С холодной, безжалостной методич­
ностью массажиста он начал повторять свою формулу. Возбуждён­
ные патриоты не могли понять его. Он был в безнадёжном мень­
шинстве сравнительно долго. Но он произносил свою чудовищную
формулу день за днём—и она начинала действовать, как целитель­
ное лекарство. Бессознательный слой человеческой психики,
«внутренние ощущения» людей, их диафрагма массировалась и
размягчалась —и тогда люди начинали осознавать свою подлинную
ситуацию: «Не имеет значения, сколько нашей территории мы
потеряем, при условии что мы сможем построить социализм на
оставшемся куске».
Этими словами он посвятил остальную часть России её мировой
миссии. Отказ от западных границ стал достойной ценой за новую
органическую функцию русских в мире. И они напрягли своё
мужество до предела: они приняли отделение западных провинций
как необходимое условие для стоящей перед Россией задачи.
То была борьба между разумом на одной стороне и верою и
инстинктом на другой. Вся фразеология страстей, лозунгов и эмоций
была растрачена за годы войны. Новый язык социализма не мог не
быть холодным, грубым и серым, похожим на предписания врача или
на формулу химика. В конце концов Ленин выиграл, и мирный
договор был подписан. Таким образом был создан новый язык
большевизма осенью 1917 года: циничный и ледяной, не согрева­
ющий, а охлаждающий.
Отныне все действия большевиков придерживаются и должны
придерживаться образца, выдвинутого лично Лениным. Подсознание
человека, страх за свою жизнь, за само материальное существование,
постоянная угроза заподозрить себя самого в том, что ты отравлен
идеологическим дурманом, —всё это используется, для того чтобы
создать материалистическую организацию для каждого тела, а не
для каждого сознания или души. Новый язык упорно взывает к
жертвам, самоотверженности, самодисциплине, к созданию идеалов
для миллионов людей. Такой материализм резко противостоит
сенсуализму. В его основе—аскетизм индивидуальной души во имя
материальной солидарности в одном политическом теле. Матери­
альные нужды политического тела —пшеница и железо, хлопок и

85
электроэнергия—это идеалы, выражением которых стала пятилетка.
Но эти идеалы апеллируют к отдельному человеку в форме научных
предписаний, чтобы их кто-нибудь не принял за воздушные замки и
лживые фантазии буржуазных идеологов.
Единственный человек, который был достаточно удалён от
привычек мышления, чтобы использовать этот новый «язык ди­
афрагмы» против отравившей сознание людей военной пропаганды,
сделался полубогом создателем, и, когда он умер, он был бальза­
мирован и положен в мавзолей, подобно основателям городов в
древней Элладе. Творение новой политической шкалы ценностей
всегда кажется достижением полубога. Паломничество к могиле
Ленина обычно сравнивают с паломничеством к мощам христиан­
ского святого. Но прах и кости, оставшиемя от трупа святого,
свидетельствуют о незримом мире. Труп Ленина, тщательно
сохраняется набальзамированным, подобно египетскому фараону.
Пожертвовав любимой темой интеллектуалов-националистов
военного времени, то есть пожертвовав победой, Ленин заставил
интеллектуализм принять в расчёт человека с улицы. Он заставил
Разум посмотреть вниз, вместо того чтобы взирать ввысь и оттуда
созерцать всю вселенную в качестве доступного сразу со всех
сторон ядра. Он унизил свободное идеалистическое мировоззрение
эпохи либерализма и патриотической государственности. Знаме­
нитая фраза «Свобода—это буржуазный предрассудок» должна быть
понята в свете Брест-Литовского мира.

Мировая война и мировая революция

Русская революция остаётся в долгу у Мировой войны. Война,
как мы видели, позволила собрать и организовать мужскую часть
страны для централизованной военной службы; и война отдала в
руки большевиков и потом передала в руки Ленину то, что потерял
царь: власть заключать мир.
С тех пор этим определяется парадокс всей ситуации в России.
Не экономические пружины, а Мировая война тесно связала её с
Европой. Новое единство, называемое СССР, — это результат
мобилизации армии и войны против Центральной Европы. Оно, это
единство, изменило как территорию, так и население страны. Оно
превратило Россию в силу «евразийскую» по своему характеру, как
и определяет это единство новая география в России. Сто лет назад
знаменитый путешественник князь Пюклер-Мускау писал: «В моей
книге речь пойдёт в первой части о Европе, во второй —об Африке,
в третьей —об Азии, а в четвёртой рассматривается Россия, потому
что можно с полным правом считать её самостоятельным конти­
нентом».

86
 Результат Русской революции хорошо сочетается с этим
определением. Был образован новый экономический континент, а не
новый мир. Мировая война явила свидетельство мощной геогра­
фической экспансии прямого русского влияния. Высшая точка
коммунистического влияния выпала на 1919-й год. С тех пор
коммунизм чем дальше, тем больше ограничивался правительством
России, одного правительства в ряду других, а на смену тесной
связи с Западом пришла растущая изоляция и обрыв всех западных
контактов и обменов. Россия сегодня в большей степени Россия, чем
когда-либо прежде со времени Петра Великого. Она —изолирован­
ный, единственный в своём роде континент в себе. Значение
Мировой войны хорошо иллюстрируется пунктами мирных согла­
шений. Раньше Россия была частью западной рыночной экономики,
находясь как бы пристёгнутой к хвосту Европы своими западными
территориями. Когда пристройка была разрушена, Россия отверну­
лась от остального мира. Холодная философия большевиков не
сумела осознать этого обстоятельства. Будучи первоначально
европейцами, они пошли так далеко, что выбросили слово «Россия»
из официального названия своего правительства. Когда мистер
Трояновский, первый большевистский посол в Вашингтоне, вручал
свои верительные грамоты президенту Рузвельту, название «Россия»
—что примечательно —не употребляла ни та, ни другая сторона.
СССР был выражением русской надежды на мировую революцию.
Беря за точку отсчёта весь мир, большевики не желали видеть, что
создают изолированную государственную систему.
Вместо того чтобы раскрыть глаза на свои реальные действия,
русские коммунисты продолжали думать по-старинке, тщательно
изучая Французскую революцию, тактику Робеспьера и Эбера и
вопрос щадить или не щадить головы правой и левой оппозиции,
поскольку-де во Франции «революция пожрала собственных детей».
В результате большевики упустили из виду главный пункт в своих
сопоставлениях и аналогиях, а именно, что между 1789 и 1815
годами три с половиной года пришлись на революцию у себя дома,
а 23 года — на войну за границами страны; Россия же наоборот
перенесла сначала три года войны, а потом — перманентную
революцию.
После опустошений, вызванных войнами с внешними врагами,
вторую революцию —1830-го года —нужно было начать для того,
чтобы отвоевать Францию и Европу для лозунгов буржуазной
революции. Эта вторая революция возвела на трон буржуазного
короля, который дал первое реальное выражение материальным
интересам правящего класса. 1789-й и 1830-й соотносятся как
драма и проясняющий её эпилог.
В России же, напротив, пролог проясняет пьесу. События 1904-
1905 с полным основанием называют «первой русской революцией»,
потому что они, действительно, подготовили основную драму второй.
Генеральный штаб второй революции был готов за сорок лет до
появления настоящего пролетариата в России и терпеливо ждал
экономической революции в стране, чтобы включиться в дело в

87
соответствующий объективный момент. Французская революция
была отличной моделью для марксистской теории» в соответствии с
которой в основе классовой идеологии лежит классовый интерес и»
следовательно, идеологи движения находятся в зависимости от
материальных интересов своей группы. Но со всей своей верой в эту
закономерность сами-то большевики не могли не существовать в
России ещё до появления там пролетариата! Идеолог поджидал
появление пролетариата в России, захватил его, образовал и
возглавил! Освобождение класса «должно быть делом рук самого
класса» — эта знаменитая фраза Маркса осуждает притязания
интеллектуала быть чем-то ббльшим, нежели представителем
общественной воли. Но в России освобождение пролетариата
оказалось делом интеллигенции. Интеллигенция страдала в течение
столетия, и альтруистическая мораль страдания дала Ленину право
проводить в жизнь свои декреты. Социализм был теорией, которую
изобрели буржуа, со всеми неизбежными следствиями буржуазного
мышления, поскольку атеизм, свободомыслие и вера в естество­
знание —это всего лишь аккомпанимент всей буржуазной мысли
середины 19-го столетия.
И наконец, русские, загипнотизированные примером Француз­
ской революции, неправильно поняли своё собственное отношение
к Мировой войне. Если Наполеоновские войны перенесли в осталь­
ную Европу зародыш идей 1789 года, то Великая война, необорот,
предшествовала так называемой революции и распространилась на
всю Европу в качестве катастрофической силы, совершенно
независимой от какой-нибудь сознательно сформулированной
программы. Война обернулась великой революцией для всей
европейской цивилизации. По сравнению с ужасным кровопролитием,
разрушением и отчаянием, причинёнными ею, коммунистическая
пропаганда была просто каплей в море.
Чем дальше уходило в прошлое Великая война, тем слабее
становилось влияние российской политики на остальную Европу.
Позднее мы увидим, что сделалось с остальным миром в
результате Великой войны. В данный момент мы имеем дело с
воздействием всех западноевропейских форм самообмана на самих
русских. Им понадобилось десять лет, чтобы осознать собственную
тенденцию к изоляции. Как только они поняли, что их на самом деле
ожидает, они утратили интерес к коммунистическим теориям 1918-
1920 годов и вместо этого вернулись к исходной своей проблема­
тике 1917 года. Потом страна сделала отчаянную попытку органи­
зоваться. Сам Ленин горячо восхищался эффективностью немецкой
организации во всех сферах военной экономики —эффективностью,
которая, разумеется, очень мало напоминала коммунизм. «Пяти­
летка» — это большевистская «Линия Гйнденбурга»: проблема
военной экономики, поставленная по-новому в гигантских мас­
штабах. Для русских это означает, что они сделали выводы о своей
изоляции и ограничили своё хозяйственное планирование террито­
рией СССР.

88
 Годы 1929-1934, если посмотреть на них с точки зрения утраты
русскими иллюзий и ошибок как в теории, так и на практике, —это
трезвое признание итогов Мировой войны. Война застала интел­
лигенцию врасплох. Русская революция, в действительности, отнюдь
не началась как классовая война! Вместо этого разразилась
гражданская война поверх всех классовых различий, прорвавшая все
классовые барьеры. Война окончательно прояснила реальную
разницу между европейскими нациями, обусловленную экономи­
ческими и политическими условиями: всем стала очевидна мощь
Германии как бастиона центральной Европы, зависимость Англии от
остального мира и отсталость России в её внутренней организации.
Материалистическое мировоззрение марксистов было гораздо
ближе к истине, чем они сами себе представляли. В соответствии с
их собственной теорией, изменения в экономических условиях
создают в людях новое мышление; но несмотря на это обстоятель­
ство, большинство русских поверило в 1917 году, что мечта о
мировой революции может быть реализована после Мировой войны.
Они, как водится, упустили из виду тот факт, что война сама
создала новые условия, неизвестные Марксу. Солдаты Великой
войны, в своей скромной и неосознанной роли солдат, осуществили
настоящую революцию. Подобно Гамлету, они могли бы сказать
любому догматику-марксисту: «Это меня не затрагивает».
Когда Французская буржуазия начала делать первые шаги в
направлении к революции около 1750-го года, её вожди имели в
виду специфические условия и злоупотребления, имевшие место всё
время на протяжении последующих сорока лет. Великая война, со
своей стороны, привела к полной перемене экономической ситуации
в мире. Депрессию не принимали всерьёз до 1929 года. Её пред­
сказывали пророки, Кассандры, демагоги, но подавляющее большин­
ство правительств и партий пыталось вернуться к условиям 1914
года. Этими условиями являлись: прогресс, расширение и совер­
шенствование жизненных удобств, подъём во всём, больше радости
и веселья с каждым годом. Коммунисты в этом отношении вполне
разделяли иллюзии людей, проводивших Мировую выставку
столетия прогресса, в Чикаго, даже в 1933 году. В самом деле: разве
социализм и коммунизм не родились ещё в довоенных условиях?
Согласно самому марксистскому догмату, разве теория может быть
применима к изменившимся материальным обстоятельствам? То был
триумф марксизма над марксистами, когда оказалось, что Великая
война, как действительный и материальный факт, оказалась более
значимой, чем любые волеизъявления со стороны партии или
отдельных людей. Мировая война была мировой революцией: она
покончила с марксизмом, а заодно и с либерализмом.
Марксисты придерживались довоенных понятий и представлений
так долго, как только могли. И то же самое верно в отношении всего
остального мира. Для всех наций годы между 1924 и 1929 —это
время упорного отказа признать новые факты. Каждая страна
преувеличивала возможности своей довоенной экономики. Проблемы,
которые встали перед Америкой с 1929 года, —это те же самые

89
проблемы, которые предвидел Теодор Рузвельт в 1912 году. Мысли
людей движутся медленно. Верно, что наш мозг способен реги­
стрировать новую информацию день за днём без конца; мышление,
на поверхностный взгляд, кажется таким быстрым и стремительным.
Но это справедливо только в отношении какого-нибудь отдельного
утверждения. Русло, по которому движутся наши мысли,—вот самая
консервативная часть нашего тела. Серое вещество мозга—единст­
венные клетки, которые никогда не обновляются в течение всей
жизни. Они переживают десять и более полных изменений всех
других клеток в организме, а сами остаются неизменными. Устой­
чивые процессы наших оценочных суждении часто сохраняются
неизменными в изменившихся обстоятельствах на протяжении
столетий. Учёному труднее изменить свои методы, чем целой нации
— сменить религию. Американские юристы следуют установкам
английского общего законодательства в 1934 году точно так же, как
это делалось в 1634-ом.
Оценивать всё в понятиях расширения, «больше и лучше», в
понятиях бума и процветания, роста прогресса и эволюции, другими
словами, мыслить в категориях рыночной экономики и общества —
было общей ошибкой как марксистов, так и либералов после
Мировой войны. Марксисты стремились подтвердить на деле правоту
предвоенной социальной теории, либералы —правоту предвоенной
экономической практики. Те и другие потерпели провал, потому что
факты войны укладывались в старые рубрики и заголовки, дов­
левшие над довоенным серым веществом, вместо того чтобы
образовать новые понятия и ориентиры. Кривая на диаграмме могла
бы показать подъёмы и падения нашей готовности видеть Войну как
обрыв наших привычных способов мышления. Готовность эта
различна в разные моменты. Мы избегаем допустить мысль, что наша
ситуация связана с Мировой войной. В США депрессию винят в том,
что на самом деле является следствием Мировой войны и Версаль­
ского мира. В России «пятилетка» превозносится как триумф
марксизма, между тем как в действительности она означает
прощание с марксистской идеей мировой революции и организацию
России в качестве независимого государства, способного отстоять
себя в случае войны.

Депрессия
Экономисты называют сегодняшний кризис экономическим
кризисом, каковым он, разумеется, и является. Но структура
делового цикла неприменима к случаю вроде нашего. Сознательное
подавление того, что произошло, определяет специфику периода
между 1912 и 1929 годами. Кризис 1912 года был только кризисом;
кризис 1929-го был вдвое сильнее, потому что люди пытались
забыть и заставить забыть других, что эпоха открытого рынка
прошла. Распад Австрии, например, вследствие Сент-Жерменского
договора был только шагом назад от более крупного рынка к более

90
мелким. Наш прогрессивный язык выносит слово «регресс», поэтому
мы верим, что регресс окажет такое же влияние, как прогресс. В
точности по этой логике и поступали все нации. Выражаясь языком
рыночной экономики и Века прогресса, победители в Великой войне
вынуждены были создавать крупнейший рынок, какой был только
возможен. Казалось бы, проблема снабжения была ключом к
решению всех экономических трудностей последних лет: «Земля
одна для всех деловых людей». Казалось, все другие параграфы
договоров могли быть опущены и мир во всём мире должен был
последовать за Мировой войной. Но в 1919 году человек не мог бы
сделать такое заявление, не подвергая свою жизнь опасности. Даже
и сегодня подобное утверждение —это всего лишь логический tour
de force, который не имеет ничего общего с какими бы то ни было
поступками, речами и планами в дипломатических канцеляриях.
Фактический опыт Мировой войны заставляет нас сделать
неизбежный вывод: собственность или, другими словами, беско­
нечное производство товаров, —это, бесспорно, задача, способная
объединить человечество в его борьбе за жизнь во всём мире.
Производство товаров — дело очень хорошее, но народа! сперва
думали о пополнении своих истощённых людских ресурсов. Они
желали сперва восстановить жизнеспособность нации, воспроизвести
самого человека. Так вот: воспроизведение человека не есть та
формула, которая способна объединить всех людей, потому что
человек воспроизводится различными путями. Из того, как обстоят
дела в различных странах при сравнении довоенной и послевоенной
ситуации, русские сами могли увидеть, что даже в капиталисти­
ческих странах производство товаров не является господствующим
мотивом. Остальной мир пожертвовал своими денежными интересами
ради других интересов и ценностей. Обязанности, нацеленные на
воспроизведение национального характера, повсеместно перевесили
капиталистический интерес.

Иуда Искариот
Догмы марксизма были слишком узкими. Своим противопо­
ставлением капитализма коммунизму, существующего миропорядка
—всего лишь внеисторической теории —марксизм упустил из виду
реальную ситуацию. И большевистское правительство в России
продолжало верить в это иллюзорное противопоставление до тех
пор, пока и западные правительства поддерживали довоенный
самообман. Сегодня «революций» — что грибов в лесу; но смысл
этого понятия заметно обмелел и обмельчал, он свёлся к пред­
ставлению о быстрых изменениях в технике кинематографа или
текстильной промышленности, или в создании индустриальных
кодов. Открытие, сделанное марксистской теорией и утверждающее,
что человечество идёт вперёд от революции к революции, нуждается
в более широком осмыслении, чем то, которое в состоянии дать сами
марксисты.

91
 Антиэкономический результат мировой войны свидетельствует
о той истине, которую высказывали столь часто: что Маркс понял
некоторые вещи в экономике лучше, чем многие его современники,
но о человеке он знал меньше первой попавшейся деревенской
домохозяйки. Души людей можно вытренировать для самых
неожиданных задач. В России души обрабатываются таким образом,
чтобы они отказались от всех телесных удовольствий ради удо­
вольствия участвовать в организованном «экономическом теле». В
России представители правящего класса гордо называют себя
пролетариатом, хотя в действительности они образуют религиозный
орден, революционный по своей ориентации и духовному строю, —
орден, авторитет которого исторически опирается на беззаветные
страдания за других, на мученичество дворян и интеллигентов,
растянувшееся на целое столетие.
Души людей, похоже, прячут свои порывы под странным
покровом идеологии. Люди гораздо чаще скрывают свои мотивы, чем
подозревают рационалисты. Марксизм срывает покровы идеологии;
он отбрасывает моральные предлоги, скрывающие свойственный нам
голый интерес. Но он не способен изменить человеческую природу.
Природа наших душ такова, что даже марксисты вынуждены носить
одеяния. Человек не наг и никогда таковым не будет. Правда,
существует в человеческом мире область, где он выражает себя
скрежетом зубовным, стиснутым кулаком, топотом ног, и тоща «брат
осёл» Святого Франсиска Ассизского—это, кажется, всё, что от нас
остаётся. Напряжение и тяготы труда подводит рабочую силу
внутри нас так близко к поверхности, что шум, грохот, азарт,
лязгание металла, ругань и крики заглушают другие стороны нашего
бытия. Труд даже приобретает универсальный язык. Тяжкий труд
«доносит вздох индуса до поляка». Проклятья отдельного рабочего
веса не имеют; но стоит соединить прокляться всех рабочих, и силы
труда разорвут свои цепи. Труд можно положить в основу пре­
образования вселенной. Труд — это проклятье для отдельного
рабочего, но он может быть преобразован в счастье кооперативного
товарищества.
Эта грандиозная попытка большевиков —прочный и незабыва­
емый вклад в человеческое существование. Но он не имеет смысла
сам по себе. Насколько он лишён смысла, показывает символ,
который используют сами большевики. В Перми стоит памятник
Иуде Искариоту. Мы живём в такое время, когда измена, государ­
ственная измена открывается как проявление человеческой сла­
бости. Немецкий национал-социализм одержим проблемой измены.
Действительно, категория измены обнаруживает самую природу
человека в качестве социальной силы. Человек уже не личность, а
тонкий пучок нервов; он следует за своим вождём настолько,
насколько его нервы способны выдержать, а когда они не выдержи­

92
вают, совершается измена.* Предательство хорошо известно в
психоанализе: здесь оно истолковывается как месть слабого
сильному, Отступничество Ницше от Рихарда Вагнера — это
современная параллель к случаю с Иудой, и оно прославляется
самим Ницше как победа. Иуда появляется во многих современных
книгах как близнец Иисуса, но обладающий более сильным жизнен­
ным инстинктом. Иуда жаждал власти и успеха; и в наш век, когда
Д.Г. Лоуренс написал «Благословенны сильные», когда жажда власти
и успеха становится основополагающим вероисповеданием великих
наций, бедный Иуда предстаёт в качестве мученика за истинную
веру человечества. Иуда мог бы спасти Царство Иудейское! Он бы
изгнал римлян! Он не перебежал бы к христианам! Большевики
нарушили старое правило, что человек не должен бросать свою
страну в несчастьи. Они бросили на произвол судьбы старую
Россию. Изменив ей, они не могли не открыть для себя Иуду.
Мученик Иуда превозносится как в психоаналитической, так и
в коммунистической литературе. Можно было бы ожидать, что
удачливый властитель эпохи Иисуса, император Август, будет
прославлен как образец; но об Августе не упоминают. Языческий
император не имеет отношения к истории нашей души; а Иуда
имеет. Революционеры предпочитают опираться на Иуду, на эти
устойчивые до-адамовы силы внутри нас, которые находятся в
оппозиции к совершенному человеку, залечившему рану Адама.
В человеческой истории, в той мере как она датируется от
Адама до Иисуса, до-Адамовский человек представлен предателем.
«Никакой чернорабочий не может обладать добродетелью», —говорит
Аристотель,
Современное общество вынуждено признать, что человек — в
такой мере, в какой он является винтиком в машине, — должен
рассматриваться как непрочное, ненадёжное, склонное к преда­
тельству существо: не в силу его дурных намерений, а в силу его
прирождённой слабости, беспомощности, открытости страху и
разочарованиям. Но признание это не означает, что мы отрицаем и
отвергаем возвышенный героизм или добродетели силы, веры,
надёжности. Только массовый человек, со своими стадными стра­
хами и кошмарами совершенно недоступен всем этим высоким
добродетелям. Он находится во власти привидений, как какой-
нибудь австралийский абориген. «Мы боимся» —вот главный вопль
пролетариата. Но не будем упускать из виду своеобразное взаимо­
отношение между этим воплем и старыми добродетелями либе­
рального индивидуума, который одержим самим собой. В душе
пролетариата роятся слабости, которые являются логической
антитезой старой шкалы ценностей. Пролетариат отрицает и

* В западной художественной литературе Эдмон Ростан создал в 1890-е

годы образ юноши-предателя в "La Princesse Lointaine. " Созданный им образ
предателя Бертрана, хотя и соответствует русскому типу, но в французском
варианте предатель побеждён героем.

93
высмеивает эти ценности из-за комплекса своей неполноценности:
но собственных, других ценностей у него нет. Он живёт вне цен­
ностей и вне идеалов, вне всяких утончённостей и украшений. Он —
вечный поджигатель так называемой высокой цивилизации, которую
он глубоко презирает.
Универсальная и вечная миссия пролетариата, говорит Троцкий,
заключается в том, чтобы утверждать это негативное отношение;
ибо революция непрерывна и должна оставаться таковой. Само
понятие Русской революции представляет собой извращение старого
представления о взаимосвязи между средствами и целями. Раньше
революция понималась как средство, служащее цели создания более
совершенного устройства социального правления; для большевика
же революция непрерывна, перманентна, ибо нет такого понятия
«улучшение правительства». Он повторяет снова и снова: «Госу­
дарство должно быть уничтожено ещё раз!». Противоположность
между капиталистическим миром и марксизмом полагается вечной.
В день Страшного суда революция может отмереть, но не раньше.
Как и Эбер во Французской революции, большевик нимало не
сомневается в том, что массовый человек неспособен сам управлять
государством. Как океанские волны, влекомые приливом и отливом,
массы разрушают в вечном возвращении всё, что только принимает
вид эксплуатации и правительства. Отсюда особая эсхатология
большевизма: война, беззаконие, уничтожение увековечиваются как
процесс, потому что выход из положения невозможно найти до
Страшного суда над творением. Предельное видение —это мирная
земля; но всё время между сегодняшним днём и концом заполнено
кровопролитием, насилием, изменой, борьбой, военными схватками.
История —это война, классовая война. Пока история не закончена,
мира быть не может.
Такова эта своеобразная эсхатология, которая позволяет
законодателю-вождю, главе правительства, реформатору общества
рядится под свирепого революционера. Правящий класс в России,
эти простые администраторы экономической системы, предпочитают
носить кроваво-красную мантию революционеров—только чтобы не
выглядеть наследниками прежних чиновников, царских бюрократов.
Эта до крайности педантичная разновидность социального служа­
щего носит маску открытости. Но это—маска. Большевистская мода
состоит в том, чтобы казаться голым, лишённым всяких идеалов; но
обнажённая эта кожа размалёвана, подобно лохмотьям колдуна в
индейском племени, и фанатики-идеалисты, которые правят, потому
что до этого они страдали, правят во имя дьявола материализма.

94
 Взаимозависимость революций
Почему большевики предпочитают кроваво-красный флаг?
Почему они презирают идеализм? Трёхцветный флаг и идеалы
буржуазных наций враждебны им. Ведь это—символ Запада, Запада,
который интеллигенция в России вознамерилась догнать и перегнать.
В качестве антитезы к лакированной, ухоженной европейской
цивилизации большевики используют язык полного обнажения истин.
Язык буржуазной революции должен быть отброшен.
Первое, что поражает при соприкосновении с сознанием
большевика —это тот факт, что революция для него составляет не
средство, а цель. Термин революция приобретает у большевиков
странный смысл чего-то совершенно устойчивого, постоянного.
Характеризовать нечто устойчивое, нескончаемое термином
«продолжающаяся революция» —для любого либерального ума это
покажется крайне неуклюжим. Зато все послевоенные революци­
онеры в этом вопросе наредкость единодушны. Гитлер и Муссолини,
не меньше, чем Сталин, пытаются сегодня полностью изменить наше
представление о политике. Они прокламируют «революцию» в
качестве единственного политического состояния, достойного
человеческих существ. Перерывы, заполненные миром и законо-
порядком, клеймятся как измена подлинному понятию жизни.
Дарвинская «борьба за существование» трансформируется этими
политическими догматиками в новый термин: «продолжающаяся
революция». Порядок, стабильность, мир, безопасность подвергаются
развенчанию. Всё это—непростительные термины мрака и трусости.
Для большевистского сознания мрак капитализма тем более не
имеет оправдания, что сам капитализм — революционного про­
исхождения. Разве могут сыны и дочери революции спокойно жить
на проценты от революционного капитала их предков?
Большевизм озабочен не столько тем, чтобы явить миру свою
собственную веру, сколько срыванием маски французской революции
с правящего класса капиталистических стран. Тем самым вечная
революция большевиков выступает против временной буржуазной
революции. Для французов такая позиция выглядит антибуржуазной,
антилиберальной, антидемократической, антинациональной. Это
развал существующего порядка, при том лишь парадоксе, что этот
развал делается постоянным. «Постоянный развал» — эти два
понятия несовместимы. Но это противоречие —в основе больше­
визма. Большевизм учится у капитализма, покупает и заимствует у
него, полагается на его организацию, стремится перехватить и
присвоить источники его жизненности и силы, без капитализма
большевизм не мог бы существовать. Ибо пролетарий —это отри­
цание буржуа, его символ веры начинается с nihil, и развал Семьи,
Государства, Закона, Искусства и Религии соответствует его
революционным чаяниям.
Для того чтобы понять Русскую революцию, нужно и в самом
деле изучить опыт Французской революции. Русские усвоили у
французов модель и применили её для своих собственных целей. Но

95
они сократили себе курс обучения, оторвав Наполеоновские войны
от революции; но и Французскую революцию они приняли в качестве
диалектической антитезы и антагониста своей собственной рево­
люции. Мы будем рассматривать Французскую революцию в её
полярности к Мировой войне 1914-го года, и на этом пути мы
обнаружим процесс, благодаря которому Французская революция
стала необходимым шагом в жизни человечества, а не одной только
Франции. И во Французской революции мы найдём, как обнаружили
и в Русской, то же самое соотношение и расхождение между
действительными событиями и риторической облицовкой слов и
Идеологии —связь, которая позволила нам понять большевистский
режим. Французский режим основывается на утверждении не менее
универсальном, чем марксистская «рабочая сила». Люди свободны,
равноправны и братья друг другу, потому что у них есть разум: так
скажет француз. Революционный динамит пролетария находится не
выше на шкале взрывной силы, чем этот «разум» гражданиа,
объявивший La France une et indivisible — «Франция единая и
неделимая» —во Время великой революции.
В глазах обидчиво-мстительного Сталина, Россия была
эксплуатируемой капитализмом европейской колонией. Она была на
периферии круга, центром которого на протяжении 19-го столетия
являлась Мекка цивилизации—столица Франции. Наполеон Первый,
полководец Французской революции, пожаром Москвы лишь едва
прикоснулся к России. Во время правления Наполеона Третьего идеи
1789-го года принудили Россию к освобождению крестьян (1861). В
обоих случаях французские идеи создавали давление, нависавшее
над Россией, но не разрешавшее проблему; те задачи, которыми
были начинены эти идеи, не осуществлялись.
Какой это странный период, когда идеи вели отдельное
существование, и вторжение идей в Россию 1861-го года оказалось
более неотразимым, чем вторжение Великой армии в 1812-ом.
Если на окраине круга идеи Французской революции обладали
такой силой свечения, то, надо думать, что в центре их яркость
была в сто раз выше.
Отражённый свет Французской революции пропитал насквозь
мир европейской цивилизации. Гражданство и цивилизация, в
Аргентине и в Румынии, в Швеции и в Египте, объявляют о своём
долге перед французским Просвещением 1789-го года. Даже сегодня
свет этот всё ещё освещает горизонты для большинства из нас.
Для автора довольно трудно сохранять беспристрастие в
отношении Русской революции, потому что ему приходится
преодолевать её претензию на абсолютное значение. Французская
революция в этом отношении — ещё более деликатный предмет,
потому что лишь немногие из моих читателей согласятся признать,
до какой степени вся гамма их чувств и ценностей настроена в её
ключе.

96
 Для того чтобы подготовить наш слух для восприятия «мягкого
языка свободы во Франции», мы попробуем сформулировать
верования и догмата революции в России.

Первое мая и отмена истории

Русская революция действует подобно каменщику. Люди —
кирпичи, складывающиеся в стену, которая растёт всё выше и выше.
Одно из немногих хороших художественных произведений револю­
ционного характера — это «Цемент» Гладкова, где описывается
исчезновение всякой атмосферы. Революция превращает людей в
цемент. Всё должно быть таким же, как цемент, материально
осязаемым, и всякий человек —тоже. Мыслитель, писатель, поэт —
это «человек в облаках». Он невозможен в новых условиях и
исчезает. Живые души, имеющие индивидуальные лица, способные
улыбаться и рыдать как человеческие существа, — такие души
исчезают, как только на них поставлен штамп. Подобно механи­
ческому молоту, ежедневный процесс индустриализации механи­
зирует детские, наивные лица, превращая их в национализированную
рабочую силу. Русские, пытаясь преодолеть тысячелетний разрыв,
прокладывают путь индустриализации с религиозной страстью. Если
бы это не дошло у них до своеобразного религиозного культа, они
не действовали бы столь безоглядно и безрассудно. Глядя на то, как
они ведут себя наподобие стражей Сиона, нужно помнить, что их
Сион — это мир повседневного труда, в котором каждый человек
равен другому и ничего больше. Поскольку речь идёт о бесцветном,
физиологическом, физическом, механическом аспекте нашей
природы —одном среди других, то он, этот аспект, конечно, реален;
но реальность эта, как реальность любого механизма, монотонна,
однообразна. Однообразная работа сверла, механического молота,
парового катка — антиисторична, ибо её принцип — всего лишь
повторение.
Поклонение механизации напоминает тибетские «молитвенные
фабрики». Одна и та же молитва, повторенная 50.000 раз или
100.000 раз—это духовный двойник манипулирования, повторённого
миллион раз: в лучшем случае это одна и та же ловкость рук. В
знаменитом большевистском художественном фильме хвастливо
говорилось, что Русская революция потрясла мир за десять дней.
Инстинктивно мы чувствуем, что потрясла она не столько мир,
сколько почву у нас под ногами. Фашизм и нацизм, которые будут
анализироваться в дальнейшем в связи с итальянской и немецкой
революциями, самым крайним образом восстают против этого
однообразного грохота фабрики. Они восстают против применения
химических формул вроде дисмероформа или антерозоида при
объяснении человеческого характера и настроений, против хро­
мосом, включаемых в объяснение наличия или отсутствия любви. Но
дело в том, что под видом химических формул русские поклоняются
природе. Медицина—это религия Советов. Добро и зло упразднены,

97
силы труда качественно определяются единственным критерием:
отличием здорового от больного. Сотни врачей проходят подготовку
в Москве, а потом получают направление в отдалённые районы на
севере и на востоке страны, подобно новым проповедникам меди­
цинского евангелия. Каждый доктор и каждый физик воспринима­
ются в качестве нормативного носителя нового до-адамовского
евангелия: веры в пучок энергий, именуемый «человек».
Первое мая —праздник, который отмечает этот возврат человека
во чрево общества. Происходит процесс искупления, когда массы
способны приходить в движение подобно силам природы весной —
неподсудные, обновлённые, юные, бесконечные, безличные.
Всякая естественная религия пытается удвоить сферу чело­
веческой ответственности и свободы, убеждая нас в том, что солнце
и луна, дождь и климат властвуют над нами. Солнечная колесница
и радуги, метеоры и деревья почитаются там, где человек чувствует
себя слишком слабым, чтобы быть человеком. Коммунистическая
революция должна иметь дело со слабостью человека. Поэтому она
даёт ему ощущения повторяющихся явлений природы. (Нацизм не
только официально утвердил праздник Первого мая, но и соединил
его с другими природными празднествами). Но это не «природа»,
воспеваемая лирической поэзией, и не та опасная природа пред-
истории человечества, преодоление которой составляет самый
импульс и пафос политической машинерии современных революций.
Это уже механизарованная природа: хоры из тысяч распевающих
людей, усиленные где только возможно грмкоговорителями,—людей,
ставших каплями воды в океане или листьями травы посредством
утончённейшей техники массового гипноза. Люди, запуганные и
немые, гальванизируются новыми методами обработки тысячных
толп. Мне самому однажды довелось слышать, как тысяча детей на
стадионе монотонно скандировала слова об угнетении, которому
подвергают рабочего в Саарской области:

Со - зве - ри - ной - не - на - вистью - ру - ку

не - мец - ко - го - ра - бо - че - го - хо - тят
опу - стить - вниз - пре - вра - тив - в - ра - ба.

Участники такого хора —не актёры. Сами по себе, в отдель­

ности, они —ничто. Ни один из детей, скандировавших вышеприве­
дённые слова, не мог бы произнести их лично, от себя. То, что
делает возможным произнесение этих слов, — это безличный
характер хора. Текст песен, исполняемых в наше время хором на
массовом митинге, может быть сам по себе безответственным и
отвратительным. Но было бы несправедливым относиться к его
содержанию с той серьёзностью, с какой нас учили в школе
относиться к поэзии. Нас научили поклоняться поэзии как цветку,
В современном культе пролетариата хор исполняет роль паровой
машины, приводящей в движение всё остальное. Инженеры, постав­
ленные управлять машиной масс, делают это, впуская и выпуская
пар. Аромат поэзии вытеснен газом; назовём ли мы его отравляющим

98
или пьянящим пазом, в любом случае речь идёт о чём-то таком, что
способно превратить сгусток энергии масс в единодушное действие*
Символизм праздника труда Первого мая основывается на
отрицании ответственности. Труд в поте лица своего получает
соответствующую награду. Жорж Клемансо написал замечательную
страницу об этом праздничном шествии упрощённых людей без
человека против столь горячо любимой им цивилизации индивиду­
ализма. Предвидя наступление эпохи безличных масс, Клемансо
писал:
«В этот душераздирающий час кто не пожалеет о благородных
муках надежды, потерянной в тени прошлого? Да, нашим сыновьям
суждено увидеть день, когда ужасные бойни минувших эпох истории
и даже первобытное варварство покажутся им периодом челове­
ческого счастья перед лицом ужасной катастрофы, неумолимо
надвигающейся на нас. Боль была бы непереносимой, даже в
последних стадиях распада, если бы мысль о неизбежности конца не
присутствовала уже сегодня и не пробуждала в нас высшую
философию, которая позволяет нам храбро встретить любую судьбу,
не побледнев.
Ужасный распад незаметно совершается перед нашими глазами.
Физическое дряхление постепенно умертвит сознание, которое уже
перестанет к тому моменту реагировать на удары извне; и шаг за
шагом следуя по дороге смерти, уже пройденной им на пути к
жизни, человек, от земли пришедший и в землю возвращающийся,
найдёт свою могилу в своей колыбели, погружённой в забвение в
самом источнике боли. Тогда последнее живое человеческое
существо погаснет в той же тайне, из которой произошёл первый
человек. Так в предельной горести закончится борьба за жизнь,
начавшаяся в счастливый час рождения в зачарованном мире. Жизнь
человека фатально доминировала над всеми низшими формами
жизни. Теперь новые условия жизни создают новые условия борьбы.
Пришёл час великого отмщения высокой форме жизни со стороны
низкой. Низший организм менее требователен, чем его более
развитый противник, он удовлетворяется второсортными условиями.
Пропорционально ухудшению жизненных условий человек, зверь,
дерево хиреют, усыхают, истаивают. Не в силах больше сдерживать
давление примитивных форм, они уступают теперь свои позиции, и
низменные формы бытия заполняют огромную сферу, где прежде
высшие формы держали её под контролем. То будет последняя
битва, великий мятеж жизни в её поражении, когда шаг за шагом
твердь будет погружаться в жалкое болото под равнодушным
взглядом столетий — болото, которое, до сих пор незаметно
отступая, ждало своего часа.
Я вижу, как наши города рассыпаются среди бесформенных
остатков человечества, как угасающая жизнь, всякое мышление и
всякое искусство оставляют после себя последние руины...»
Клемансо описывает чувства цивилизованного человека,
видящего перед собою марширующие батальоны пролетариата. Не
следует только обманываться насчёт метафор, когда он говорит о

99
болотах и низменной жизни. Такие описания всегда заходят
слишком далеко. В действительности же, французский мыслитель,
написавший вышеприведённые строки в предвоенные дни, зафикси­
ровал с точностью сейсмографа приближающуюся катастрофу своей
цивилизации, в которой ведущую роль играли философия, наука и
искусство. Болота, о которых он говорит —это современные массы.
С их точки зрения, ничего не потеряно, а наоборот, всё должно быть
обретено. «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей».
Повторяющаяся природа — это великая мечта работника
физического труда. Он —забытый человек, неизвестный солдат на
поле битвы человечества. Какое ему дело до высшей жизни, о
которой он ничего не знает? Зачем ему вникать в названия изыс­
канных блюд, подаваемых к столу, когда ему оставлена только
сомнительная честь мыть их потом? В пролетарской песне немецких
рабочих они называют себя «людьми ночи». Это — замечательно
точное выражение, передающее отсутствие ясности и просветлён­
ности в примитивной жизни простого рабочего с угольной шахты
или фабрики. Есть что-то подземное в долгом рабстве работника
физического труда. Не случайно подземные гномы и карлики
наполняют старые сказки, литературу народа, который был лучше
знаком с огнем и землёю, чем с более подвижными воздухом и водой.
ТЬма в нас, сдавленная диафрагмой, управляемая ясным зрением и
трезвой мыслью и любящим сердцем, всё рйвно остаётся тьмою.
Современная техника извлекает её из глубоких берлог и пещер, и
внутренние силы огня и земли впервые слышат слово надежды.
Вздохи и стоны тварей земных становятся слышимы, как это
обещано в Евангелии, —воистину настоящие вздохи и стоны, не
смягчённые ни цветистыми словесами поэта, ни рефлексией
философа. Люди ночной тьмы и стражи на Горе Сион, составляющие
этот мир подёнщины, хотя и упраздняют явным образом цивилиза­
цию, не обходятся, однако, без определённого исторического
видения. С тех пор как возник научный социализм, его развитие
связано с поворотом к антропологии и этнологии. Предыстория—это
великая проекция пролетарского мировоззрения на прошлое. В 1921
году радикально настроенное крыло немецких социалистов —
независимые — требовали от своего лидера Ледебурга ввести в
программу партии «новейшие результаты научных исследований в
области антропологии и предыстории». Книги, подобные «Восходу
сознания» Джеймса Генри Брестела, устремлённые к эпохе, пред­
шествующей презренному веку откровения, или такие, как «Золотая
ветвь» Фрезера, прокладывают дорогу новому веку, когда Иерусалим,
Афины и Рим будут с корнем вырваны из школьных учебников, а
жизнь индейцев, негров, египтян, шумерцев, тевтонов и кельтов
покажется более привлекательной, чем так называемые классики
Греции и Рима.
Примитивность не знает истории. Вот почему современные
массы поклоняются примитивизму. Им говорят, что рабочий всегда
расплачивался за ход истории: это он вёл битвы царей и нефтяных
королей, пророков и пап. Больше он не будет пушечным мясом. Быть

100
может, предыстория предлагает выход из этой смехотворной жажды
истории, отравляющей правящие классы во всём мире. Один
американский государственный деятель, бросая вызов Европе и
европейскому империализму, воскликнул: «Счастлива страна, не
имеющая истории. В Америке её не слишком много, и нужно
стараться, чтобы было ещё меньше». То был выходец из Европы,
влюбившийся в Новый свет и всей душой принявший его как свою
родину. Ему вторит современный софист, проповедник бесконечной
временности, каковым является герой романа Джойса «Улисс»,
утверждающий: «История —это кошмар, от которого я пробужусь».
Слова эти могут помочь нам расшифровать мессианизм предыстории,
которым охвачены современные массы. Они не озабочены ни
церковью, ни государством. Монотонность их существования не
должны нарушать крестовые походы души или реформы разума. Они
жаждут ритуальности первобытного клана.
В соответствии с ортодоксальным большевизмом, Первое мая —
это первый день перманентной революции, которая стремится
уничтожить историю и погрузиться в вечно возвращающиеся волны
предыстории, Последний день перманентной революции будет
последним даём диктатуры пролетариата. Временное установление
этой диктатуры необходимо, чтобы уберечь революцию от капита­
листической агрессии или реакции. Но диктатура временна.
Временными являются также вообще все правительства, законода­
тели, государство. Всё это слишком исторические силы. Спасение
человечества —в упразднении исторических сил, в особенности —
влияния истории на мозг и сердце людей.
Бессклассовое общество —цель большевизма —обретается по ту
сторону истории; оно —заново обретённая предыстория. Но ради
постижения этого Ленин, Сталин или Орден интеллектуалов должны
управлять ростком этого бессклассового общества — СССР. Их
господство простирается, так сказать, между первым и последним
днём доисторического календаря. Очень характерно, что любая
попытка со стороны обнаружить народившиеся симптомы бес­
классового общества в России встречает жёсткую отповедь
марксистов. Поскольку власть зависит от времени и является
временной, то и нет никакого смысла искать признаки нового за
пределами самой власти! Воспроизводство никогда не станет
естественным, до тех пор пока партия должна планировать его на
каждый день. Подобно тому как Римский папа в легенде Стриндберга
торжествует, слыша, как продолжают идти часы, после того как
миновал назначенный день Страшного суда и назначенное время
кончилось, — так и стражи на башне Большевизма с торжеством
констатируют каждый день, что революция продолжается, что
симптомы бесклассового общества ещё не проклюнулись и что
историческая миссия пролетариата должна осуществляться день за
днём.

101
 Мессианизм большевистской революции разделяет жизнь
человечества на три этапа. Первый этап: история до Мировой
революции, история классовых войн, символизируемая датами
сражений, династий, героев и т.д. Второй этап: перманентная
революция масс против этой истории классовых войн; начало этому
периоду положил Ленин, а символом его является празднование
Первого мая. Первое мая предвосхищает антиисторическое Третье
Царство —бессклассовое общество, в котором человек стал частью
повторяющейся и воспроизводимой природы и в котором он способен
жить подобно людям предыстории.
Прорываемся ли мы здесь в новую эру? Поклонение Первому
мая составляет проблему не одной лишь России. В нём отражается
отклик внеисторической природы каждого человека; оно напоминает
нам, что человек непрерывен, повторяем, природен, физиологичен и
что многие его действия и фактические проявления совершенно
внеисторичны. В век, когда историография изучает несварение
желудка у поэта или несчастный брак князя, открытие того, что в
людях есть что-то вообще внеисторическое, действует освежающим
образом.

Рождение и смерть, еда и одежда, радость и боль в такой же

мере имеют устойчивый характер, как они имеют свойство повто­
ряться. Однообразие вновь и вновь возникающих поколений на Земле
не может быть нарушено мелкими сенсациями актёрствующих
политиканов.
Мы расчистили пространство для тех немногих событий,
которые обладают действительным смыслом и значимостью, в тот
момент, когда мы договорились различать историческое, внеисто­
рическое и предысторическое в нас самих. Христианство всегда
проповедовало полное безразличие к истории, а Восточные христи­
ане ещё и сегодня могут обрести квинтэссенцию этой полной
удалённости от мира в монастырях на горе Афон, неподалёку от
Салоник. Греческая православная церковь, больше чем какая-либо
другая ветвь христианства, сохранила энергии человеческой души,
которые защищают её от искушений времени. Для монаха на горе
Афон история этого мира —это просто дурной сон и прельщение.
Слава Божья становится видима, как только человек воспротивится
искушениям времени. Сегодня православное христианство снова
борется с историей. Казалось бы, материалистическая форма
большевизма исключает какие бы то ни было параллели с христи­
анскими догматами. На первый взгляд эта форма — всего лишь
революционная интоксикация. Но перед лицом того мира, который
по ошибке принял «историю мира за Страшный Суд» (Шиллер) и
который думал, что историю можно пережить как театральное
представление, монотонность русского антиисторизма подобна
антитоксину. Театр —это ещё не всё. Комедия на сцене истории —
это ещё не вся истина о трагедии человечества.

102
 Советский календарь
Перетряска календаря началась ещё в 1918 году. До этого
Россия оставалась верной Юлианскому календарю, но Революция
утвердила вместо него Грегорианский, тем самым присоединившись
к западным странам. Это, бесспорно, было более удобно для
международных контактов, но власти на местах стали соревноваться
с Французской революцией, изменяя названия месяцев и дней,
обозначая Пасху и Рождество, например, именами крестьянских
вождей прошлого. Но когда центральное правительство добилось
полного контроля над страной, все эти местные новации были
отменены. Первый решительный штурм семидневной недели
правительство осуществило в сентябре 1929 года посредством
указа, вводившего пятидневную неделю в обязательном порядке.
Очевидная цель этой реформы состояла в том, чтобы отвоевать у
религии общий день отдыха, который и был упразднён. Отныне
заводы должны были работать непрерывно днём и ночью. Трудящих­
ся поделили на пять цветов или «трудовых календарей». В любой
данный момент дня или ночи четыре «цвета» работали, а пятый
«цвет» наслаждался днём отдыха. Муж и жена не имели ни одного
общего выходного дня, если они не были в одном и том же «тру­
довом календаре». В семье, где число работающих лиц было больше,
синхронизировать свободное время было ещё труднее. Соответ­
ственно, семейные связи разрушались, как и религия.
Система деления по цветам была оставлена в 1932 году;
трудовая неделя была продлена до шести дней. Общий день отдыха
был восстановлен для всех. Как и с разделённым на декады кален­
дарём Французской революции, окончательная цель не достигалась
перманентно. После долгого периода собраний и дискуссий, в 1936
году была выработана система, как будто стабилизирующая
календарь. Не столь радикальная, как предшествующие, она, тем не
менее, обнаруживает уникальные черты.
В то время как год, состоящий из 365 дней, остаётся разде­
лённым на двенадцать месяцев, введены две параллельные недели,
одна семидневная, другая шестидневная. Трудящиеся, индустрия и
отдых регулируются более короткой неделей, работа администрации
и международные отношения—более длинной. Дни отдыха трудовой
недели приходятся на шестой, двенадцатый, восемнадцатый,
двадцать четвёртый и тридцатый деь каждого месяца, а 1 марта
занимает место пятого дня отдыха от февраля.
Число главных праздников установлено теперь так: пять
перворазрядных и десять или двенадцать второстепенных. Перед
революцией и в первое десятилетие нового режима праздников было
гораздо больше. Первый из пяти больших праздников—22 января, он
называется «Ленинским днём». До этого было два праздника: 22
января (9 января по старому стилю), в годовщину демонстрации под
руководством священника Пшона в 1905 году, когда полиция
расстреляла безоружную толпу перед дворцом государя императора;
и 21 января, день смерти Ленина. Теперь оба праздника слились в

103
один. Достаточно курьёзным является тот факт, что день рождения
Ленина, 22 апреля, не отмечается в качестве полноценного празд­
ника. Следующий по значению основной праздник — Первое мая,
который отмечают 1 и 2 мая. Аналогичным образом из трудовых
будней выпадают 7 и 8 ноября, когда празднуется годовщина
большевистской революции 1917 года. Характер второстепенных
праздников в основном соответствует празднику Первого мая: День
молодёжи, Женский день, День спорта и Антивоенный день типичны
для обществнного движения, которое подчёркивет повторяющийся,
возвращающийся характер человеческий энергий. Установлен новый
политеизм групповых идеалов. Великие силы и ценности: Труд,
Молодость, Женственность, Мир правят всей этой системой
бесконечного возвращения. Эти идеалы не начинались в любой
момент времени; они —само основание социального порядка; можно
ожидать, что они будут продолжаться всегда.
В какой мере русский трудовой календарь уже стал практикой
западного человека? И в какой мере он ещё не стал ею? У русских
работа становится общественным делом единого народа, а отдых —
частным делом. Формально русский календарь противоречит
западной традиции, в соответствии с которой каждый отдельный
человек в течение недели прикован к своей индивидуальной работе,
и только по воскресеньям он входит в общую жизнь. Однако
осуществлённый в России разрыв с семейной и религиозной
традицией, в результате которого труд стал общественным делом,
а отдых—частным, завершил и подытожил процесс, идущий во всём
индустриальном мире. Ведь даже в англосаксонских странах общий
день отдыха чем дальше, тем больше терял своё значение для
миллионов и миллионов людей. Служащие, официанты, аптекари,
работники индустрии развлечений, водители такси, телефонисты
принимаются на работу с таким расчётом, чтобы их выходной
приходился не на воскресенье, а на какой-нибудь другой день
недели, лишь бы только работа шла без снижения эффективности.
И это изменение календаря, это упразднение «воскресенья» для
различных слоев населения подразумевает перенос центра тяжести
на всеобщий характер труда. Различие между практикой (а не
теорией) западного человека и русского трудового календаря —
различие в степени. Отдых всё больше и больше становится частным
делом, а производство выходит на передний план в качестве общей
судьбы. В Америке некоторые крупные производственные предпри­
ятия отказались от 12-месячного календаря и применяют календарь
13-месячный; в нём каждый месяц состоит из 28 дней. Такой 13-
месячный календарь позволяет заводу более удобным способом
контролировать объём ежемесячной продукции. Он освящает
производительность труда и производство товаров; он уже не
озабочен праздниками всего сообщества. Он находится, таким
образом, посередине между календарём, который объединял людей
ради почитания общей святыни, и календарём, объединяющий людей
вместе по сменам.

104
 Расовая история
У русских история растворяется в экономике, и календарь
вытесняет события на задний план, утверждая главенство вечного
производства. Система, основанная на повторении, стремится
проникнуть в самую глубину человеческой души. Ведь если все эти
силы давления и управления определяют всю нашу жизнь, значит
свобода кончилась. Единственная лазейка для человеческой свободы,
оказавшейся под таким прессом общественных галактик, заключа­
ется в перемещении центра тяжести с одних сил на другие.
И действительно, контрреволюции против Советов оказались не
в состоянии высвободиться из-под конструкции сил социального
возвращения. Все так называемые национальные революции в Европе,
как ни противостоят они русской диктатуре пролетариата, поста­
вили на первое место других абстрактных богов в своём календаре,
но и они играли роль доминирующих абстракций. Природные
элементы человека, одинаково внеисторичные, будь то «труд» или
«женщина», подаются в приукрашенном виде. Прославляется
нордический профиль, материнство, отцовство, раса, нация. Борьба
против теории войны классов наиболее ярко проявила себя в
изобретении войны рас. Расовая история играет роль подходящего
противоядия для борьбы с экономической историей. Как экономна,
так и раса —это наименее историчные элементы нашего опыта; они
—материал, в который должна попасть Прометеева искра истории,
чтобы произвести перемены.
Расовая история и расовый календарь процветают повсеместно,
потому что они—простейший способ реагирования на эконмический
коммунизм. Они тоже камуфлируют упразднение истории с помощью
мнимоисторического плаща (подобно празднованию дня рождения
римской нации, отнесённому к 753 году до Р.Х.), хотя на самом деле
здесь видят свою задачу в том, чтобы представить народ как нечто
неизменное и вечное. Два факта остаются неизменными всегда и
везде: то, что человек рождается от своих родителей и то, что он
испытывает голод; между тем, история рассказывает нам о том, что
произошло только однажды.
Историки от экономики и историки от расизма больше не
являются историками в прежнем смысле этого слова; они —учёные
нового тысячелетия возвращения. Первого мая 1936 года офици­
ально было заявлено, что немецкий народ отныне будет следовать
примеру египетских фараонов и их крестьян-рабов и превратит себя
в политическое тело на ближайшие четыре тысячелетия.
В свете четырёх тысяч лет факты и события пятнадцати или
тридцати лет кажутся ничтожными. Конкретное исследование
действительных фактов замещается мифологией; предпочтение
оказывают подлогам, позволяющим быстрее покончить с жалкими
частностями. Взгляд вечности презирает точность деталей и дат.
Аналогичные идеи выдвигаются сегодня во всём мире; неодо­
лимо вторгаются они в учебники Турции, России, Германии, Италии
и других стран.

105
 Нации и индивидуумы всегда добудут то, к чему они искренне
стремятся. Они могут поэтому быть затянуты в экономические и
расовые циклы, если массы уверуют в них, совершенно также как
бизнесмен втягивается в свой цикл, коль скоро он не взбунтовался
против него. Однако существует множество циклических верований,
множество сил вечного возвращения и множество календарей.
Историография в любом ответственном смысле этого слова не
может пойти на компромисс с каким бы то ни было односторонним
мифом, рассказами или праздниками какой-то одной группы.
Экономическая и расовая история бросают вызов мысли, призывая
её выходить за пределы каждого фрагментарного мифа, каждого
частичного календаря. Каждый пристрастный выбор человеком той
или другой вечной ценности — это решения, принятые людьми,
охваченными вдохновением в час опасности или отчаяния. В
качестве такого вдохновенного решения введение нового мифа,
нового календаря, нового социального порядка представляет часть
всеобщего хода вещей. Никакая оппозиция не в состоянии разру­
шить ценности, представленные «трудом», «нацией», «конституцией»,
«молодёжью и т.д. И мы, с нашим аналитическим скептицизмом, не
выступаем против безостановочного марша группового сознания.
Вместо этого, мы даём календарям и ценностям противостоящих
друг другу групп сплавиться вместе в нашем тигле. Реальность
шире, чем любая из этих групп. Расы веры неисчислимы. Сама
экономика возвращения имеет свой день рождения и своё проис­
хождение из драматической борьбы. Наша книга выходит за пределы
экономической и расовой истории, потому что как та, так и другая
—это только последняя разновидность веры, навязанная истории в
наше время. До этого у нас было так много личностной, драмати­
зированной, конституционной истории, что самое время провести
корректировку.
Однако тоталитарная история человечества имеет дело с
взаимодействием революционных стилей и противостоящих друг
другу вспышек воодушевления. Такая целостная история рассма­
тривает каждый новый тип истории и исторического календаря как
новую ветвь на том же самом дереве. Современный интерес к жизни
вечного возвращения—это реакция против предшествовавшего ему
на протяжении более столетия интереса к жизни индивидуальности;
ведь миф Французской революции не был ни расовым, ни экономи­
ческим. Он драматизировал энергии гения и индивидуальности.
Критически переоценивая достижения Французской революции, мы
обратимся теперь от экономической истории к истории драмати­
зированной.

106
 Глава пятая
ФРАНЦИЯ: ЕВРОПЕЙСКИЙ
ГЕНИЙ ИЛЬ-ДЕ-ФРАНСА

Театрализованная история. —Чрево времени. —Борьба

за «Европу». Колыбель Европы: Греция. Франкская
— —

Европа.—Париж и Рейн. Версаль Гугеноты и иезуиты.

— ,. —

— Привилегии. Нация: как буржуа был сделан гражда­

—

нином. — Идеи Вольтера и Руссо. — Масонство. Кон­ —

ституция. — Тирания десятичной системы. — Мадам

Кюри,—«Природа» Франции. —Французский календарь. —

Капитализм Вокруг Франции. — Эмансипация евреев. —

Отступление об Альфе и Омеге: неевреи и евреи. Новый —

мессианизм. —«Дело». Три свойства высшей жизни.

— —

Великий электорат: кто может управлять нацией? —

Адам и Ева. —Ловушка разума. —Крестьянин Парижа. —
Силы противодействия индивидуализму.

Театрализованная история
Французская революция в высшей степени театральна: она
полна драматическими событиями. 23 июня 1789 Мирабо восклик­
нул: «Мы уступим только силе штыков!», будучи уверен, что
никаких штыков поблизости нет. Решение об отмене привилегий
духовенства и дворянства было принято в августе с таким энтузи­
азмом, что члены Национального собрания плакали и смеялись.
Собрание на Марсовом поле для принесения присяги на верность
конституции, фестиваль (или праздник) Разума, казнь короля,
королевы и многих тысяч аристократов были весьма зрелищны и
даже театрально неестественны.
В русской технике революции нет места для острот вроде
замечания Дантона, брошенного им палачу, когда Робеспьер
отправил его на эшафот: «Позаботьтесь о моей голове. Она стоит
того».
Безжалостная перевозка королевской семьи из Версаля в Париж,
замечательное красноречие Конвента—всё это разыграно с большим
очарованием и одухотворённостью, чем в величайшей трагедии.
Монумент в Пантеоне стремится выразить очарование Французской
революции с помощью изображения горячо спорящих адвокатов, в то
время как из их страстных слов возникают гигантский барабанщик
и армия молодых людей, марширующих на восток для борьбы против

107
деспотических правителей остальной Европы. Другой скульптор
придал Революции черты трагической музы. Единственный в своём
роде характер Французской революции был осознан её современ­
никами достаточно рано. Клопиггок приветствовал «смелый Парла­
мент Галлии» как восход солнца нового дня человечества. Гёте
провозгласил, что довольно безобидная пушечная стрельба под
Вальми в 1792 году открыла новую эру в мировой истории.
Ключ от Бастилии был послан в Маунт Вернон, и когда он был
помещён в дом Джорджа Вашингтона, взятие Бастилии 14 июля 1789
года было крещено духом американской Декларации независимости.
Раньше никогда не бывало и никогда не будет снова такого
точного совпадения событий и умонастроений, внешней решитель­
ности и сокровенных мыслей, как тогда. Люди знали, что они делали,
и делали то, что они знали. Если прежде история считалась тёмным
и неясным стечением случайных событий, последовательностью
катастроф, цепью причин и следствий, совокупностью простых
поворотов колеса фортуны, кризисов и интриг, то теперь она
внезапно перестала быть непостижимой.
Мгновенно всё стало совершенно ясным. К худшему или к
лучшему, но тогда казалось, что существует гармония между
человеческим мозгом и природой событий, гармония, заставившая
Гегеля сделать замечание: «Это был единственный в своём роде
момент в истории человечества. Мир сохранял равновесие, бук­
вально опираясь на человеческую голову. История осознала саму
себя. Небо и земля, казалось, примирились, поскольку на первых
порах судьба внешних событий и сокровенные мысли совпали».
Старый порядок во Франции ушёл без сопротивления, так, словно
произошло землетрясение и люди дозрели до того, чтобы подняться
до уровня нового порядка вещей.
Большинство людей сегодня забыло, что Французская революция
казалась чудом из-за этого совпадения свободной воли и неизбеж­
ного кризиса. Русская революция, с предшествовавшим ей столетием
хладнокровной подготовки, ослабила нашу способность удивляться
такому совпадению. Мы предполагаем, что революции происходят
потому, что они предварительно планируются. Но такое предполо­
жение не имеет оснований в действительности. Объявленные
революции не происходят. Убийства, разбой, разрушения не могут
быть запланированы. Революция в Австрии провалилась именно
потому, что она была запланирована. Революция должна овладеть
нами, как это делают и другие страсти. Зависть может привести к
убийству. Как мы знаем благодаря театру, все страсти могут
привести к личным революциям и восстаниям. Французы, с их
безошибочным инстинктом драматурга, знали, что Разум не в
состоянии совершить революцию: Разум может только осмыслить её
уже после того, как она произошла. По отношению к Французской
революции всякое понятие предварительного плана, заговора или
преднамеренности было бы бесполезным. Её чудо и заключается в
обручении неразумного мира с человеческим разумом. Следова­
тельно, использование французами слова Révolution отличается от

108
его использования в русской или английской, немецкой или
итальянской терминологии. Именно это я хочу показать в первую
очередь.
Либеральные историки 19-го века отождествляли начало
Французской революции с первыми действиями Генеральных штатов,
когда они были извлечены из небытия и собрались в Версале в мае
1789. Замечание Мирабо о силе штыков, обращённое к королевскому
камергеру, для мирного писателя со средней способностью вообра­
жения символизирует начало революции. Но в 1789 никто так не
думал. Перечитывая Мирабо, Камиля Демулена или иностранных
дипломатов, невозможно нигде найти слово «революция» примени­
тельно к событиям июня или первых восьми дней июля. Придворные
и дипломаты, как бы пессимистично они ни были настроены,
говорили о восстании, мятеже, гражданской войне, тогда как
реформаторы предпочитали говорить о «реформах», восстановлении
старых прав и возрождении Франции. «Возрождение» было излюб­
ленным выражением Мирабо и, очевидно, служило лозунгом дня. Эти
два перечня не соприкасались друг с другом. Либералы видели блага
нового порядка, наступления которого они желали в будущем, а
старые государственные мужи сознавали незаконность средств.
Термин «Революция» стал доской, переброшенной через
пропасть, разделявшую типы мышления, устремлённые один назад,
другой —вперёд.
14 июля парижская чернь разгромила гарнизон Бастилии,
государственной тюрьмы, соответствующей Тауэру в Лондоне. Все
— демагог, Камиль Демулен, королевский канцлер, граф Лианкур,
американский дипломат Моррис и независимый французский учёный
—15-го июля, немедленно сошлись на том, что это была Революция.
Это и была Революция. Призошёл взрыв, ставший неоспоримым
фактом. Это изменение в мире Фактов могло и должно было
находиться в противоречивом соответствии с суждением в области
Разума. Такой дуализм стал характерной позицией французов
повсюду на протяжении следующих двадцати шести лет. Они были
либо революционерами, лояльными по отношению к случившемуся,
либо контрреволюционерами, стремящимися уничтожить случив­
шееся! Длинное эссе одного из духовных вождей первых револю­
ционных лет, популярного философа Кондорсе, выявляет тот
поразительный факт, что слова «революционер» и «революционный»,
существительное и прилагательное, не существовали до 1789 года.
Англичане использовали слово «революционист» для обозначения
сторонников вигов после 1688 года. У американцев не было
соответствующего прилагательного на протяжении всей Войны за
независимость (Revolutionary War). В 1791 Патрик Генри вынужден
был в своих речах употреблять Revolution War, поскольку слова
revolutionary не существовало! Его использование ассоциировалось
бы с «инсургентами», а американцы не хотели быть бунтовщиками.
Они защищали гражданские права и порядок от британских войск.

109
 Но французы изобрели слово* для обозначения людей» которые
вместе со своим разумом находились на стороне революции! Весь
современный словарь, включающий такие выражения, как «револю­
ционизировать», «ультрареволюционный», «контрреволюционер»,
восходит к французским истокам. Это старое, косвенное и описа­
тельное слово, которое в наше время воспринимается в качестве
выражения субъективной страсти:
«...а также слово Révolution. Это слово также существовало
всегда. Были революции в Риме, в Англии. Недавно революция была
в Америке. Это слово было известно» использовалось соответ­
ствующим образом, как» например, слова «фаланга» или «центурион»,
но необходимость в нём возникала редко. Но затем однажды королю
сказали: "Une révolte? CTest une révolution." («Бунт? Это револю­
ция».) И слово начинает свою стремительную карьеру. "Une
révolution? C'est la révolution!" («Революция? Да, это именно
революция».) Артикль из неопределённого превращается в опреде­
лённый. Слово начинает писаться с заглавной R, если вообще
целиком не пишется заглавными буквами. Оно становится именем
собственным. Будучи сначала общим наименованием политического
движения, наравне с «битвой» или «войной» или «нашествием», более
или менее сохранившимся синонимом таких слов, как révolte,
sédition, insurrection, rébellion (бунт, беспорядки, восстание, мятеж),
теперь оно становится одним из наиболее характерных слов и одним
из наиболее могущественных. Тот, кто теперь мог бы сказать: "La
révolution, c'est moi" («Революция — это я»), завоевал бы власть
ббльшую, более полную, нежели власть того, кто сказал «Государ­
ство — это я». В сознании многих La Révolution теперь заменит
«государство», «правительство», «церковь», «короля» и даже «Бога».
Она смела всех этих носителей власти с их мест. Наиболее
могущественное слово теперь —это не они, а «Революция». Теперь
оно делает для людей то, что некогда эти слова делали для королей.
Власть слова можно увидеть в той энергии роста, которую оно
проявило. До 1789 года семья слов состояла, как можно справиться
у Феро (Féraud) из единственного слова Révolution. Теперь мы
обнаруживаем révolutionner, révolutionnaire (существительное и
прилагательное)... четырнадцать слов в сравнении с одним-един­
ственным словом прежде».**
Из Франции слово было импортировано в другие страны.
Постепенно revolutionary заменило revolutionist в английском языке.

* Единственную более раннюю цитату я смог найти в старых бумагах

Морриса. Там он использует слово revolutionary как бы в общепринятом смысле
чего-то неустойчивого, вращающегося. Но стиль всего отрывка является, скорее
всего, изобретением редактора Спаркса, который, как известно, весьма вольно
обращался с источниками.

** H.J. Swann. French Terminologies in the Making. New York: Columbia

University Press. 1918, p. 163 f.

110
Как и в случае «государственного казначея» или «вига», английскому
языку понадобились столетия, для того чтобы усвоить французскую
терминологию. Если англичане сегодня говорят о премьер-министре
вместо «государственного казначея», или о либерале вместо «вига»,
о революционерах вместо «революционистов», то они используют
слова французского происхождения.
После 14-го июля вся французская нация отреагировала на
разрушение Бастилии точно так же, как Лианкур в своём знаме­
нитом ответе Людовику XVI. Король, запинаясь, произнёс: «Но это
же бунт». «Нет, сир, —ответил придворный, —это Революция». Всю
оставшуюся часть лета страна была охвачена необъяснимым "grand
peur" («великим страхом»). В глубине души люди чувствовали, что
с миром что-то не в порядке. Это похоже на гётевскую интуицию в
«Побочной дочери»: «Эти великие стихии больше не будут обни­
маться с любовью, постоянно возобновляемой. Теперь каждая
избегает другую и бесстрастно углубляется в саму себя». «Великий
страх» — это величественная реакция народного инстинкта на
решительный разрыв с традицией. Немыслимые слухи поползли по
стране. Ни один из них не подтверждался. Но их содержание было
неважно: они свидетельствовали о полном параличе воли и ума, о
глубоком понимании того, что человек больше не находится в
безопасности. Было выплеснуто целое море страстей, и судьбой
французской нации стало долгое плавание в этом открытом море
Революции. Так что якобы необъяснимый «Великий страх» лета 1789
является самым понятным событием всей Революции. Если собаки
и лошади чуют приближение грозы, то могут ли люди не ощущать
разрушения общественного порядка, существовавшего на протя­
жении тысячи лет? Это обнаруживает беспомощность и бесплод­
ность буржуазной историографии, всегда истолковывающей «великий
страх» как нечто своеобразное и провинциальное, тогда как на
самом деле без включения его в общую картину у нас нет надежды
отыскать глубочайший инстинкт рода человеческого.
Все действия людей в промежутке между 1789 и 1794 являются
попытками найти рациональную формулу для Революции. Сперва
добропорядочные и поверхностные люди думали, что они смогут
найти «сезам, откройся!» магическую формулу — в английских
принципах. Их лозунгом было самоуправление: все части Франции
должны были получить автономию. Это означало бы поворот колеса
истории назад, к эпохе Генриха IV, и очень скоро обнаружило свою
неосуществимость. 23 июля 1793 Кондорсе воскликнул: «Нация,
состоящая из 24.000.000 человек или территория в 27.000 квадрат­
ных миль — могут ли они стать республикой?», И Робеспьер, и
Наполеон в 1791 году были монархистами. Два дня спустя после
штурма Бастилии один вождь сказал: «Средиземноморское коро­
левство, каковым является Франция, лежащее между двух грозных
сил, нуждается в исполнительной власти, которая целиком нахо­
дилась бы в руках короля». Федерализм был мертворождённым. Но
и республика казалась невозможной. Республики того времени были
аристократиями: Венеция, Швейцария, Женева, Соединённые Штаты

111
(до Джефферсона) были очевидно олигархическими. Позже мы
увидим» почему аристократия была куда более оскорбительной для
французов» чем монархия.
Здесь мы снова обнаруживаем совершеннейшую прямоту
французских революционеров. Они пытались выявить» чем же был
принцип революции: революция» неиствующая на улицах» должна
была быть истолкована ораторами на собраниях! Разум в роли
интерпретатора разъясняет смысл картин, которые быстро пере­
мещаются по улицам и площадям Парижа. Теперь, когда Бастилия
была разрушена, перед французской нацией стала проблема —
создания сильной исполнительной власти без Бастилии, —и это был
настоящий парадокс. Каждое следующее правительство принималось
за истолкование подлинной природы Революции. Сначала, в 1791,
«Верховный закон» должен был вытеснить королевский каприз. 3
1792 Конвент мобилизовал нацию для борьбы против деспотических
правителей Европы. «Красное знамя поднято!» В 1794 Робеспьер
защищает Революцию как от крайних, так и от умеренных револю­
ционеров (левого и правого крыла). Были подавлены как сторонники
английской системы, так и предшественники большевистского
решения (Эбер с его идеей постоянно повторяющихся волн рево­
люции черни). С 1795 по 1798 Директория пытается найти компро­
мисс между сильной исполнительной властью для ведения войны и
умеренным правлением внутри страны. Когда из этого ничего не
вышло, в 1798 вся нация вступает в европейские кампании Наполе­
она, отложив решение внутренней проблемы, для которого не было
ни людей, ни идей.
Наполеон устранил разрыв между революционными событиями
и идеями, с одной стороны, и устойчивым порядком вещей — с
другой. Наполеон был сыном Революции. Его письма к Жозефине с
полей сражений итальянской кампании трогают нас, как поэзия
влюблённого, который словно выстреливает из пушки весь внешний
мир в качестве фейерверка в честь своей возлюбленной. В дни
Террора «Революция пожирала своих детей». Но это присловье ещё
более справедливо по отношению к судьбе Наполеона. Он был
гигантом третьего сословия, соединяя в себе таланты и качества,
желания и страсти человека улицы. Он не был героем в возвышен­
ном смысле этого слова. Он не создал себя сам. Он был создан
временем, Революцией, и он был уничтожен, когда оказался больше
не в состоянии истолковывать Революцию. Его мать, Летиция,
почувствовала эту зависимость, когда, слушая о его успехе, сказала:
«Это очень хорошо. Если только это будет продолжаться». Но это не
могло продолжаться, когда Наполеон перестал быть порождением
Революции. Его второй брак, его идея объявить Людовика XVI своим
дядей сделали его неприемлемым. Ему пришёл конец как законному
и наследственному правителю. Когда цареубийцы из 1792 года,
Талейран и Фуше, целовали руки Его Величества Людовика XVIII,
потому что он казался им меньшим злом, Наполеон стал лишним.

112
 Конечно, Людовик XVIII не был истолкователем Французской
революции. Но его замечание по возвращении в 1815 —«Ничто не
изменилось, только одним добрым французом стало во Франции
больше» — свидетельствует о достигнутом к тому времени ком­
промиссе. Правительство больше не является истолкователем
мощного извержения вулкана, Революция закончилась. Но, с другой
стороны, правительство остаётся пассивным по отношению к
действительным результатам Революции; эти результаты —распре­
деление богатств духовенства и аристократии среди покупателей на
революционных распродажах —были признаны. А «хартия» гаран­
тировала действие старого Верховного закона 1791. Конституция
въехала в Париж в кортеже самого Людовика XVIII.
Прежде чем вернуться к «истолкованию Революции» её
рассудительными сторонниками, мы можем кратко обоззначить её
последние шаги. Переворот 1789 был сглажен в 1815, и реставрация
Бурбонов продолжалась с 1815 до 1830. Но глупость или искрен­
ность Карла X угрожала собственности революционизированных
земель и правам революционно настроенных умов. Июльская
революция 1830 года была упомянута в первой главе нашей книги,
хотя и в качестве эпилога, а не пролога, как параллель к первой
русской революции, произошедшей в 1905. Будучи эпилогом,
июльская революция была подобна взрыву в воздухе в сравнении с
землетрясением и пожарами Великой Революции. Когда старый
Лафайет садился на своего коня, как если бы это снова был 1789
год, он представлял собой жалкое зрелище. Плоти и крови уже не
было, и на сцене оставался только анемичный призрак.
Но это опять было театральной и сознательно разыгранной
сценой. Как и в 1789, когда Национальное собрание и массы
соперничали друг с другом, в 1830 две опоры революции действо­
вали по отдельности. Исполнители и борцы встречались в ратуше,
а истолкователи —Гизо, Тьер и Тапейран —в Папе-Бурбон. Как и в
1789 «действительное значение Революции» было раскрыто не
вооружёнными силами Революции, а невооружёнными интеллекту­
алами на другом берегу Сены. По их совету буржуазный король
Луи-Филипп оделся в генеральский мундир как «генерал-лейтенант»
королевства и, держа трёхцветный флаг, проскакал на коне вдоль
реки от Пале-Бурбон до ратуши. Толпы людей наблюдали эту
знаменитую верховую езду, поскольку смысл состоял в том, чтобы
посмотреть, что же предпримут республиканцы. Именно Лафайет
положил конец кризису, появившись на балконе ратуши и обняв
Луи-Филиппа на глазах у всех. Исполнители поняли истолкование,
данное мыслителями.
После 1830 ход драматического действия Французской револю­
ции подходит к третьему акту: времени крайней самонадеянности и
тщеславия господствующего класса. Хотя его представители были
обязаны своей не слишком блистательной победой беспомощности
вооружённых республиканцев вокруг Лафайета, они погрузились в
оргию капитализма. Франция была тогда раем для «обывателей», как
Карлейль назвал средний класс, известное "juste-milieu.” В период

113
между 1830 и 1848 коррупция проникла в самую сердцевину
буржуазного общества. Неся в руке зонт, презираемый тогдашним
английским джентльменом как изобретение бедного среднего класса,
король, со всеми своими великими талантами и достоинствами,
капитулировал перед богатством этого класса.
Даже в наши дни зонт во Франции имеет политическое значение.
Во время стачки 1908 года префект парижской полиции Лепин
завоевал популярность тем, что его повсюду видели с его большим
зонтом. Начальник полиции, без оружия, но с зонтом! Луи-Филипп,
сам будучи джентльменом, ободрил средний класс своей знаменитой
фразой: "Enrichissez-vous" («Обогащайтесь!»). Ламартин вынес такой
печальный приговор этому периоду: «Франции надоел нетеатральный
режим Луи-Филиппа и его juste-milieu. Его рассудочная политика
потерпела крах потому, что она не могла подобрать соответству­
ющий грим для удовлетворения страстной жажды славы и экспан­
сии».
На смену этому периоду высокомерия пришёл четвёртый акт,
период унижения. Когда в 1848 году рабочие-республиканцы
сооружали баррикады и пытались избежать ошибок 1830-го, они
попали в ловушку ещё более жестокой реакции. Радужная мечта
1830-го превратилась в осторожную политику короля «обывателей».
Настоящие зверства 1848-го вызвали настоящий цезаризм. Напо­
леон III не был заменён Верховным законом вплоть до 1875, когда
республиканская форма правления была принята большинством
всего лишь в один голос.
Правление Наполеона III было периодом стыда и болезненного
расставания с иллюзиями. «Прожитая в оцепенении, эпоха Второй
империи оставила в нас глубокий след: ослабление веры как в
воинственную идеологию французской революции, так и в превос­
ходство армий-освободительниц» (Клемансо). В течение этого
болезненного четвёртого акта, закончившегося поражением во
франко-прусской войне, расквартированием пруссаков в Версале,
расстрелами и высылкой 50.000 коммунаров в Париже, были
обесценены идеи и события, революционные истолкования и
революционные войны.
Пятый акт установил республику. Найденное решение, «рес­
публика товарищей», было тем, чем оно должно было стать после
1789: оно означало сильную исполнительную власть без Бастилии.
Палата депутатов, встречаясь в Версале в период с 1871 по 1879 в
случае беспорядков в Париже, чувствовала, что она должна
примирить монархические традиции Версаля и либеральные
стремления Парижа. Она провозгласила, что 14 июля 1789 года
должно праздноваться как День Рождения Свободы. Она постано­
вила, что выборы президента республики должны происходить в
Версале путём голосования Сената и Палаты депутатов. Кто знает,
может быть, если бы во время бури 1919 выборы проходили в
Париже, избиратели и проголосовали бы так, как они обещали —за
Клемансо, отца победы? Но в тишине и покое Версаля был избран
спокойный, хотя и парализованный гражданин Поль Дешанель.

114
 Пять актов Французской революции чёпсо обозначают её начало
и конец. Не вызывает никаких сомнений, когда какой-либо период
начинается или заканчивается. Это великая пьеса, разыгранная под
солнечным светом сознания, со всей ясностью французского духа:

1789, 14 июля —разрушена Бастилия

1789, остаток лета —Великий страх
I 1789—1792(95) Внутрення революция Период извер-
1792(95)—1815 Внешние рев. войны женин вулкана
Различные формы правления интерпретируют
революцию.

II 1815—1830 Результаты революции закреплены;

дореволюционная форма правления.
Инкубационный период.

III 1830-1848 Июльская революция.

Буржуазная монархия.
Период гордости.
IV 1848-1875 Февральская революция.
Наполеон III —Коммуна.
Период унижения.

1875 Третья республика.

Чрево времени
Драматический ход событий позволяет нам, оглядываясь назад,
изобразить некоторую диаграмму. Правовая традиция смыта в 1789,
наводнения заливают страну подобно выпущенным на волю могучим
подземным силам.
Пока наводнение усиливается постепенно, люди пытаются
удерживать его в границах (период внутренних конституционных
экспериментов вплоть до 1792). Но революционные приливы и
отливы не позволяют спастись с помощью какого-то частичного
решения. Наводнение охватывает собой всё, и единственная
возможность —плыть на гребне потока. Войны стали естественным
выходом перед лицом невозможности найти твёрдую почву под
ногами у себя дома. Они создают окружение, в котором новая
Франция может жить. В 1815 наводнение идёт на убыль. Уровень
затопления после всех колебаний и принесённых наводнением
опустошений, похоже, начинает падать.
В 1830 становится ясно, что воды текут спокойно, и на первое
время создаётся постоянный сруб для колодца революционных идей.

115
Но сруб оказывается непрочным. Воды просачиваются наружу
бесконтрольно.
В период с 1848 по 1875 их снова удаётся удерживать, и
символы периода революционных войн действуют, как снотворное
(Наполеон Третий).
Но ни подавление, ни снотворное не помогают. Наполеон III
неспособен вести завоевательные походы, как это делал его дядя,
потому что нет потока настоящей революции для того, чтобы его
поддержать. Он сам должен торопиться объявить «Империя —это
мир», что находится в резком противоречии с теми частыми войнами,
которые он начинает и ведёт.
Первый акт, «правительство воодушевлённых индивидуумов», мы
проанализируем позже. Сейчас мы рассматриваем диаграмму в
целом, и она указывает на тот важный факт, что человеческие
действия, похоже, подчиняются некоторому рациональному правилу.
Одно нарушение законности ведёт к такому периоду, как Первая
республика, о которой Виктор Кузен заметил: «Первая республика
была не формой государства, а кризисом». Название не должно
вводить нас в заблуждение. Болтовня диктаторов или вождей
революции, взывающих к законности, ещё не есть законность.

184Ö

116
 Конституция Франции основывается на периоде продолжи­
тельностью 26 лет, в течение которых страна жила без настоящих
законных оснований. «Революция — это личинка цивилизации»
(Виктор Гюго).
Однако невозможно перейти от стадии революции к стадии
эволюции просто через какой-то отрезок времени. Механическое
истолкование времени привело бы нас к предположению, что
Французская революция должна была бы развиваться дальше скорее
в 1855 году, чем в 1840. Но такое заблуждение подчиняет историю
естествознанию. Отрезки диаграммы, соответствующие 1789-1815
годам—Наводнение, 1815-1830—Инкубационный период, 1830-1848
—Гордость, 1848-1875 —Унижение, —свидетельствуют о том, что
человеческая история совсем не считается с математическими
закономерностями. История движется прыжками и рывками.
Представленная выше схема отнюдь не притязает на исчерпы­
вающий характер, но она введена в качестве протеста против
безжизненного толкования, согласно которому время —это прямая
линия, соединяющая 1789 с 1934, на которой годы нанесены так же,
как дюймы или сантиметры на измерительной линейке. Человеческое
время не похоже на пространство, и для него не существует
измерительной линейки!
Диаграмма будет рассмотрена более тщательно чуть позже,
когда мы узнаем больше о других тотальных революциях челове­
чества. Конечно, диаграмма, соответствующая русской революции,
ещё неизвестна, но мы уже сейчас можем отметить её резкое
отличие от диаграммы, соответствующей Французской революции.
Кривые линии, изображающие ход истории, не похожи на
формулы физики, описывающие повторяющиеся процессы, но они
существуют и напоминают нам о том, что «ничто из того, что
человеческие времена зачали в своём чреве, не исчезает». Дни
Солнца, годы звёзд совсем не то же самое, что человеческие
времена. Времена истории созданы в особом силовом поле, в
котором отдалённые события призывают друг друга сквозь века.
В России два потока действий разделяются уже в 1825 и в 1861.
Революция стала неизбежной, как только примирение между ними
стало невозможным. Этот «нигилизм» возник в 1860-е годы за два
поколения до открытого и видимого взрыва. Политическое тело
страдало от открывшихся старых ран, и хотя самих по себе их уже
давно не замечали, они оказали решающее воздействие на ход
событии даже столетие спустя. Дата 1685 год на нашей диаграмме
указывает на подобную проблему во Франции. При поверхностном
рассмотрении кажется, что гугеноты, протестанты, так же мало
связаны с 1789 годом, как русские дворяне 1825 с пролетариями
1917-го. Но без их мучений Французская революция могла бы быть
событием, имеющим всего лишь чисто внутреннее значение.
Происхождение раны в политическом теле Франции было европей­
ским, всемирным. Гугеноты своими страданиями олицетворяли
несправедливость христиан и людей вообще. Во Французской
революции нашла выражение не французская, а общечеловеческая

117
реакция. Мы все в той мере, в какой мы являемся людьми, присут­
ствуем и изображены на сцене Французской революции. К ней
приложима категория целостности. Будучи к своему окончанию
национальной и даже националистической, она началась в качестве
крестового похода с целью обнаружить природу отдельного
человека в Европе. Изгнание гугенотов не могло быть искуплено
простым восстановлением протестантизма во Франции. Будучи
неразрывно связан с судьбой старейшего университета христиан­
ского мира, то есть Парижского университета, он мог быть отмщён
лишь с помощью более общего восстановления природы, с помощью
всеобщей революции в отношениях между индивидуальной волей и
естественным законом.

Борьба за «Европу»
Франция, территория которой составляет одну сороковую часть
территории России, —это «центр Европы». Одно это уже является
революционным суждением. И следует со всей категоричностью
сказать, что "L'Europe"—это творение Французской революции. Для
нас, живущих в одном мире с «Евразией», то есть Россией, которая
стала мировой силой и целым континентом, идея такого внезапного
творения, возможно, утратила свою необычность. Но средний
обыватель европейского города в 19-ом веке догматически верил,
что «Европа» — это всегда существовавшая действительность, а
Париж —её укоренившийся и несомненный центр, «Мекка цивили­
зации», как окрестил его Виктор Гюго.
Когда после войны М.Э. РеЙведж написал книгу «Болезнь
Европы», а Дж. Лоус Дикинсон —свою «Европейскую анархию», они
честно верили, что Европа—эта некая единая цивилизация, которая
должна быть выстроена заново и преобразована.
Однако то, что в Америке учат школьников верить в реальное
существование такой вещи, как «Европа», отнюдь небезопасно.
Человеку из штата Небраска Англия, например, кажется принад­
лежащей к Европе. Но в 1927 в Оксфорде была опубликована
«История Европы и современный мир» Р.Б. Моуэта, в которой
выражалось иное мнение. В книге охватывались события на про­
тяжении 400 лет (1500-1918), но Елизавета, Кромвель, Питт там не
упоминаются. И это не досадная невнимательность, поскольку автор
хочет «углубить понимание единства европейской цивилизации»!
Нельзя быть более усердным. Но здесь англичанин разрезает то
яблоко, которое американский школьник называет Европой, на две
части и рассматривает целый континент за пределами Англии в
качестве отдельной цивилизации.
С другой стороны, русские снова разрушили единство Европы
своей евразийской точкой зрения. Уже в 1853 году книга Н.Я. Да­
нилевского стала Библией славянофилов, поскольку в ней отри­
цалось, что «Европа» имеет какой-либо географический смысл.
Данилевский мог вполне полагаться на тот факт, что до 1730 года

118
Россия не считалась европейской страной. До этого года карты
изображали Европу ограниченной не Уральскими горами, как в наши
дни, а рекой Дон, отдавая Азии две трети того, что мы называем
европейской частью России! У Европы была подвижная граница,
сдвигающаяся на восток! Не удивительно, что весьма влиятельный
автор, О. Шпенглер, вёл непримиримую борьбу против использования
слова «Европа». Оно не имеет для него никакого смысла, и он
предпочитает выражение «Запад». Но и оно, очевидно, является
двусмысленным. Однако, возможно, что одна цитата из рабочты
географа Риттера, опубликованной в 1817, могла бы стать для
Шпенглера некоторым предостережением. Риттер воскликнул:
«Когда была открыта Америка, европейский Запад стал Востоком»,
—изменение, которое для «Запада» весьма неудобно.
Эти несколько примеров, возможно, оправдывают сердитое
замечание Дизраэли, сделанное им в «Лотаре», одном из его романов,
посвящённых политике ранней викторианской эпохи; «Превращение
названия "христианский мир" в "Европу" свидетельствует о неудаче,
причём катастрофической. А чему удивляться? Размер Европы
теперь —не более четверти поверхности земного шара!»
Неудача это или нет, но дело было сделано. Нельзя уничтожить
слово «Европа», просто не замечая его —его следует похоронить, А
слова Дизраэли открывают потайную дверь, которая, по крайней
мере, достаточно широка для того, чтобы мы смогли увидеть, из
какой комнаты наш пациент должен быть доставлен на кладбище.
Европа, как говорит Дизраэли, это не более четверти поверхности
земного шара. В то же время, это отказ от выражения «христианский
мир».
Христианский мир является до-французским
Европа является французской
Земной шар является русским
Этот небольшой список защищает нас от ложного толкования,
согласно которому под «европейской цивилизацией», «Европой»
подразумевался просто один из континентов среди других. Слова
«христианский мир» и «земной шар» со всей очевидностью обозна­
чают некоторую целостность. Теперь, где бы с особым значением ни
использовалось слово «Европа», оно имеет ту же цель: оно должно
быть справедливо по отношению ко всему человечеству. Сочетания
типа «европейская цивилизация«, «культура», «наука», «искусство»,
«соборы» имеют смысл потому, что они охватывают Испанию и
Швецию, Ирландию и Далмацию, объединяя их в рамках мысленного
единства. Многоцветная политическая карта маленького западного
полуострова Азии начинает играть всеми красками, как только для
его обозначения мы употребляем слово «Европа». Тогда получает
признание его географическое разнообразие. Всё богатство евро­
пейской цивилизации, её удивительные парадоксы и достижения
зависят от полной свободы её наций. Европа —это калейдоскопи­
ческая совокупность независимых друг от друга частей, и это
условие превосходства её культуры.

119
 Европа—это не географическая, а духовная величина. Её могут
критиковать немецкие, русские и другие писатели, но это наиме­
нование выражает стремление к независимости многих наций в
пределах одной универсальной цивилизации. Она не может быть
уничтожена до тех пор, пока её происхождение и цель обладают
большей ясностью, чем та, которую можно создать с помощью
внешних нападок.

Колыбель Европы: Греция

Европейцы, добрые европейцы, по определению Фридриха
Ницше, должны сказать нам, чтб они стремятся выразить этим
названием. Действительно, что означает «Европа»? Это наимено­
вание предназначлось в качестве ответа Запада —и ответа испол­
ненного любовью—старому мифу Востока. Всем известен подобный
ответ: я имею в виду ответ, данный западными племенами Востоку
в Средние века, когда франкские рыцари победили войска султана
и завоевали Иерусалим. Они возвратили святым местам на Востоке
утраченную ими физическую свободу. Ибо христианское дворянство
было обязано своим интеллектуальным освобождением от оков
страха, человеческих жертвоприношений и чудовищных суеверий
благовествованию, прозвучавшему из Иерусалима.
Крестоносцы цитировали стих Библии: «Я принесу твоё семя с
востока и соберу тебя с запада», и они сказали то, что европейцы
могли бы сказать позже: «Бог уже принёс наше семя с востока. Но
Он соберёт его и с запада при условии, что Он устранит заблуж­
дения Иерусалима с помощью тех, кто должен в первую очередь
свидетельствовать об окончательной вере, то есть с помощью людей
Запада.
Эти слова французского летописца Жибера Ногентского столь
же хорошо применимы к полному воодушевления ответу, данному
французами и, в особенности, французскими революционными
идеями восточным частям Европы. Французская революция возбу­
дила любовь западного человека к классической традиции Эллады,
Греции.
Замените Иерусалим Грецией, и поток одухотворения, осво­
бодивший восточную колыбель человечества, Грецию и Крит, от
турецкого ига в 19-ом столетии, займёт своё законное место в
истории идей 1789 года. Вся Европа объединилась для восста­
новления Греции. Лорд Байрон, истинный гений современной Европы,
отправился туда. Ещё в 1897 году, во время турецко-греческой
войны нам сообщалось, что Бенджамин Уилер, ректор университета
штата Калифорния, вызвал у студентов огромное воодушевление и
сочувствие к современным эллинам. Ужасная ошибка греков,
экспансия в Малую Азию после Мировой войны, была следующим
шагом развития греческого Возрождения, проходившего под
протекторатом западной цивилизации в течение всего девятнадца­

то
того столетия. Когда Кемаль-паша разбил Грецию» согнав 10.000
греков в море» и создал новую Турцию» высшая точка греческого
возрождения оказалась позади. Здесь мировая война также вызвала
духовную революцию. Сегодня Греция —это всего лишь одна нация
среди других. В 19-м веке она была чем-то значительно большим:
она была заложницей» залогом» который следовало непременно
выкупить. Дух Европы, современное сознание отразилось именно в
Греции. Любой французский учёный или политик даже в специаль­
ной монографии закончит курением фимиама Афинам. Во Франции
девятнадцатого века такие разные люди, как Клемансо, Ренан и Тзн
предлагают именно такую хвалебную речь. Граф Гобино, создавая
поэму о средневековом герое Амадисе. не мог, упоминая классику,
не разразиться кличем: «И вы, Афины, Афины, Афины, Афины!».
«Элладе навечно принадлежит наша любовь», говорит наиболее
влиятельный немецкий поэт последнего поколения. Девятнадцатый
век может быть назван столетием эллинизации.
Олимпиада вновь объединила все нации цивилизованного мира
в едином олимпийском стремлении завоевать награду в прекрасных
и мирных спортивных состязаниях.
Рука любовно простёрлась назад, с Запада на Восток, и это
было благодарным отзвуком прежней гегемонии ГТреции —именно
такова позиция Запада, когда он называет себя «Европой».
И это имеет даже ещё более существенное отношение ко всем
нашим культурным ценностям. Я хотел бы более подробно расска­
зать о восстановлении «Европы» в качестве высшего идеала.

Франкская Европа
ТЫсячу лет назад Карл Великий преобразовал галльскую
традицию своего Франкского королевства в некоторую более
широкую концепцию. Во время своих экспедиций по континенту он
доходил даже до Венгрии. Его империя не была больше Галлией св.
Мартина Турского, но он —поскольку он ненавидел новых ромеев
Византии —не хотел также быть главой Римской империи. Так что
его расширение Галлии до размеров всего континента было первым
явно обозначенным европейским королевством. Эта Европа сосре­
доточивалась во "Francia" и простиралась от неё в другие части
континента: в Испанию, Италию, на Балканы» в Германию, Данию и
так далее. Здесь уже имел место полный разрыв с античным
понятием Европы, возникшим на Крите, границы которой начинались
с Дарданелл и простирались дальше на Запад до Геркулесовых
столбов. Отличие обнаруживается в двух моментха. Широта Европы
Карла Великого находится на десять градусов севернее широты
классической Европы, а её центр тяжести располагается как раз на
противоположной стороне континента.
Каролингская концепция остаётся истинной и в наши дни. Куда
бы ни распространялась Европа, как об этом свидетельствует санкт-

121
петербургский «Европейский вестник», она распространялась на
восток из старого франкского центра.
Но другая черта должна была добавиться позже. Европа Карла
Великого была единой Империей, и это объединяющее управление
императора скоро снова было обозначено с помощью традиционного
слова «Римская». Европа надолго исчезла, будучи восстановлена
только ренессансными гуманистами. В 1450 г. папа Пий II, Энеа
Сильвио, написал книгу о Европе, в которой он воздавал хвалу
известным классическим ассоциациям гуманистов. Его современник
Лоренцо Валла, обнаруживший множество подделок в документах
Западной Церкви, рекомендовал использовать слово «Европа» в
качестве свежего и неиспорченного для замены слова «Запад».
Столетие спустя географ Вехель (Wechel) посвятил императору
Карлу V карту, на которой Европа была изображена в виде «коро­
левы-девственницы». Его преемник, Постел Аугсбургский, так
объяснял это в 1561: «Европа изображена в виде женщины, темя
которой находится в Испании. Испания — это голова, Франция —
левое плечо, Германия —грудь, Италия —правая рука, а Турция и
Польша — нижние части тела». И Постел добавляет: «Этот образ
Европы может быть соотнесён с единством христианского мира и
подлинной гегемонией Иафета».
Здесь опять слово «Европа» было употреблено как имеющее тот
же смысл, что и «христианский мир», в качестве величины для
обозначения гегемонии и единства, вопреки различным политическим
границам. Термин «Европа» сохраняет нейтралитет в спорах между
папой и императором, королями и князьями, нациями и странами.
Европа —это вера в единство без видимого политического единства.
В смысле такого невидимого духовного единства позади
отдельных политических тел «Европа» служила названием великого
периодического хурнала семнадцатого века, Theatrum Еигореит, Все
трактаты той эпохи свидетельствуют, что слово «Европа» ещё
отождествлялось с выражением «христианский мир». Например, в
1690 году англичане, обсуждая свою будущую политику, колеб­
лются между тремя выражениями—«христианский мир», «Европа» и
«мир» —точно так же, как это делал в «Лотаре» Дизраэли. Знаме­
нитое правило равновесия сил в 1690 было объяснено таким
образом: «Наши предшественники даже считали фундаментальной
максимой своего Правления удержание равновесия между двумя
великими монархиями в Европе. Посредством этого они делали себя
третейскими судьями христианского мира. Сохраняя нейтралитет,
мы не сможем избежать опасности недружественных упрёков со
стороны всего остального христианского мира, в результате чего имя
"англичанин” будет предано Европой забвению, так что никто и не
вспомнит, что в мире есть такая нация».
Ещё в 1800 немецкий поэт сочинил декларацию, озаглавленную
«Европа или христианство» и имеющую тенденцию снова полностью
отождествить их друг с другом. Но было уже слишком поздно. По
крайней мере, в одной стране Европа и христианство перестали быть
равнозначными. Этот окончательный разрыв был обязан своим

122
появлением Французской революции. Те же самые французы,
которые отважились уже в 1524 вступить в союз с неверными —
турками, — французы, чей король Людовик XIV заперся в своей
комнате в неописуемой ярости, вызванной радостью всего христи­
анского мира по случаю поражения Турции под Веной в 1683,
французы, ставшие первой нацией в Европе, наслаждавшейся
чужеземными обычаями в «Персидских письмах» и «Арабских ночах»,
теперь уничтожили всякую видимую связь между христианским
прошлым и своей европейской цивилизацией.
В устах француза «Европа» означает поле деятельности для
философа, художника, мыслителя, демократа, республиканца,
солдата и —не в последнюю очередь —для парижских модельеров.
Незадолго до Революции министр Людовика XVI писал своему
королю: «Франция расположена в середине Европы». Франция во всех
отношениях является центром того силового поля, которое мы
называем Европой, когда это слово входит в такие термины, как
«путешествие в Европу», «европейские стандарты», «европейская
литература», «европейская цивилизация».
Ни одна другая европейская страна не находится в центре
Европы в этом более глубоком смысле. Представители центрально-
европейских держав назывались «бошами», «гуннами», «варварами»
и «Autres chiens» (прочими собаками), но, конечно, не европейцами.
Это казалось вполне согласующимся с идеальным использованием
слова «Европа», поскольку центральная Европа — это только
географическая часть континента, тогда как центр Европы является
чем-то очень французским, находящимся в сфере французского
влияния. Европа —это целостность, образец которой даёт Франция.
Иными словами, Европа —это христианский мир, возвратившийся к
классическим ценностям. Эти ценности включают в себя три
элемента:
Демократия
Либерализм
Национализм,
а сущность всех трёх ценностей заключена во французском слове
civilisation.
Идеи Французской революции повторяли на национальном и
родном языке притязания Франции внутри средневекового христи­
анского мира. В великие времена Парижского университета Эгидий
Корбейский (1224) мог писать о «Франции, по образцу которой
должен быть построен остальной мир, и тогда за короткое время
Церковь будет очищена от всех заблуждений в вере». Это могло
быть написано и в 1789, с той лишь небольшой разницей, что новое
соответствие французскому образцу основывается на поклонении
природе, а не на церковной вере.
Это поклонение природе воплощено в нации. Но нация в
европейском смысле слова — это её литература! И источниками
этого нового французского образца для организации Европы
являются литературные источники. Такая полновластная литература
изучается или пишется во Франции, шумно приветствуется предста­

123
вителями духовной элиты (так писатели Франции могут быть
обозначены в знаменитой книге «Предательство просвещённых»),
делается известной в Париже, возводится в ранг закона во Франции
и распространяется по всей Европе солдатами Наполеона.
Даже противники Французской революции вскоре склонились
перед идеей «Европы». Ведущие представители немецкого роман­
тизма в 1810 основали журнал, называвшийся "Europe". Король
Пруссии в 1813 призвал к оружию в борьбе против французов,
аргументируя свою позицию так: «Моя цель —это цель всех людей
доброй воли в Европе». В 1814, когда союзники начали организо­
вывать континент, они создали европейскую коалицию без папы, как
чисто светское общество наций. (В 1856 султан мусульманской
Турции присоединился к этой коалиции). Лидеры эмансипации
евреев называли христианское крещение входным билетом в
еропейскую цивилизацию! Другой пример: 1830-е годы не демо­
кратизированные правительства старого мира столкнулись с
революционным движением молодых поляков, молодых немцев,
молодых итальянцев и т.д. Все эти группы признавали своё сходство
друг с другом, называя всё движение в целом «Молодая Европа».
Во времена Наполеона III немцы и итальянцы даже без фран­
цузов или вопреки им вели войны, идеология которых была явно
французской. Идеи Французской революции —демократия, либера­
лизм и национализм —вызвали союз Италии и Германии, вызвали
Гражданскую войну в Америке и освобождение крестьян в России,
они вызвали всеобщее избирательное право—даже для тех, кто не
платил налоги, —в Англии и Германии в 1867.
Европа была великой и могущественной реальностью в 19-м
веке. Конечно, эта реальность не обладала абсолютной властью.
Романтики, вроде Дизраэли, выражали недовольство её неудачами,
русские пророки смертельно ругали её. Однако это был воинствен­
ный клич настоящего крестового похода, и всякий человек в любой
части Европы, участвующий в этом крестовом походе за свободу,
братство, равенство, был сторонником Французской революции.
Любой либерал (фабрикант, банкир, художник, врач, еврей, писатель,
журналист, торговец) стремился быть хорошим европейцем, потому
что это значило не больше и не меньше, чем быть гражданином
либеральной цивилизации, учреждённой Французской революцией.
В итоге нашего обзора мы пришли к заключению, что Европа, с
её своеобразной культурой, имеющей своим средоточием Францию
и распространяющейся на восток и на весь мир, хотя она и имела
позади себя долгую историю, всё же стала решающей силой и
тенденцией только благодаря мощи Революции. Очень часто
кажется, что вклад Французской революции в европейскую цивили­
зацию во французской традиции сильно преувеличивается. Но
французы совершенно искренни, потому что европейская цивилиза­
ция является результатом Французской революции и наоборот,
Революция имела одну, имеющую всемирное значение цель и
программу: цивилизовать Европу!

124
 Возможно, американский читатель возразит: «Как можно
ограничивать воздействие Французской революции одной Европой?»
Один из ответов заключается в том, что Америка начала свою
революцию настолько рано, что она не нуждалась в помощи, как это
случилось с несчастными странами в Европе, которыми правили
короли или императоры. Но такой ответ не был бы совершенно
точным, поскольку Боливар, освобождая Южную Америку, факти­
чески зависел от французских идей.
Однако для Франции ценность «Европы» была огромной и ничем
не заменимой, потому что ока предлагала старую Грецию и клас­
сический мир. Французская революция, возвращаясь к античному
Риму и античной Греции, намеренно держалась в границах «Европы»,
поскольку само это слово обеспечивало новые границы Франции.
Francia, территория королей Франции, стала сегодняшней
«единой и неделимой Францией» благодаря той поддержке, которую
французы нашли в античности. Без словаря классики ни Ницца, ни
Савойя, ни Эльзас и Лотарингия не могли бы быть французскими!
Именно страсть, испытываемая французами к классике, заставила их
называть историческую карту античности «истинной Природой», в
соответствии с которой должна быть восстановлена Европа. Фракция
стала Галлией времён Цезаря — с Рейном, Средиземным морем,
Альпами и Женевским озером (Lacus Lemannus) в качестве границ,
как это и было описано Цезарем в его книге о войнах в Галлии.
Нидерланды, которые французы пытались аннексировать во время
своей первой революции, в конце концов были разделены на Бельгию
и Нидерланды в результате второй французской революции 1830
года, и само название «Бельгия», изобретение школьного учителя,
служит хорошим примером невероятного господства классицизма
над Европой времён Французской революции. Будучи не в состоянии
вернуть Франции её старое название, «Галлия», французы, по
крайней мере, преуспели в сообщении своей главной идеи своим
северным соседям, преобразовав их в третью часть Галлии, в
"Belgae" античности. Ирония состоит в том, что наиболее герман­
ская и франкская часть, Европы, Фландрия, была названа догер-
манским именем «Бельгия». Это напоминает историю о короле
Альберте. Когда его приветствовали в Париже в качестве великого
представителя французской и европейской цивилизации, официально
назначенного оратора спросили, что он лично думает о бельгийском
правителе. Как рассказывают, он ответил; «Нет большего боша».

125
 Париж и Рейн
Наполеон III был последним французом, открыто попытавшимся
аннексировать «третью треть» Галлии — Бельгию. Но история
«естественной границы» Франции сохраняет своё очарование вплоть
до наших дней. Остальная Европа должна была оплатить счёт за эту
естественную границу, потому что, принимая её, нужно было
изменить все границы. Четырнадцать Пунктов Вильсона и границы
мирных договоров — это высшая точка «естественных границ».
Представляется, что в Америке естественную границу найти легко:
континент окружён двумя океанами. Но даже там Канада и Мексика,
Пуэрто-Рико и Бермуды, Аляска и Гавайи достаточно убедительно
свидетельствуют об отсутствии естественных границ.
История Франции может быть прочитана как в высшей степени
реалистический урок, посвящённый проблеме границы. За тысяче­
летие до 1789 Галлия и Германия, то есть совокупность старых
римский провинций, были завоёваны франками. Одна треть Галлии
осталась под властью старой династии, одна треть, Бургундия и Юг,
были оставлены, а последняя треть старой территории Галлии
осталась объединённой с восточными территориями. Германский
«Трир», «Augusta Treverorum» римских императоров, всегда
считался столицей Галлии в Средние века; в то же время там
находился престол главного прелата германских императоров, и так
было до 1806 года. Аахен, Экс-ла-Шапель, был постоянным местом
коронования тевтонских королей. Страсбург, Базель, Вормс и
Шпейер, все находящиеся ка левом берегу Рейна, в Галлии Цезаря,
были в течение Средних веков резиденциями и финансовой опорой
императоров Священной Римской империи.
Западные франки располагались вокруг Иль-де-Франса, области,
образованной Сеной и включающей в себя Париж и Версаль и
давшей своё имя гордому лайнеру французского торгового флота,
который доставил премьер-министра Франции в Соединённые Штаты.
«Иль-де-Франс» — это страна "Francs des Francs." Это имя
увековечивает лучшую часть иммигрантов и поселенцев, навсегда
сохранивших дело завоевания франков. Область франкских королей
располагалась вокруг этого региона, но её границы не имели
традиционного значения. Старое единство римских времён было
поддержано только Церковью. Галльская Церковь охватывала, однако,
область бблыцую, чем территория Западной Франции в Средние века.
И она в самом деле была галльской, а не французской. Многие
галльские епископы не подчинялись королям Франции. С другой
стороны, у королей Франции был один драгоценный камень в короне,
лучи от сияния которого выходили далеко за пределы власти
Галльской Церкви и наполняли собой весь христианский мир. Их
слава основывалась именно на его великолепии. Верно, что империя
управлялась восточными франками, тевтонами, а папство (руко­
водство Церковью) имело своим центром Рим. Но Иль-де-Франс стал
центром христианской мысли в Средние века. Люди могли бы

126
сказать: «Алемания правит империей, Италия хранит святость, а
Франция владеет "учёностью”». Эта учёность была принесена в
Париж, к холму св. Женевьевы на левом берегу Сены могучим
Декартом Средневековья —Абеляром.
Абеляр был первым законченным французом. История его
«бедствий» хорошо известна. Его любовь к Элоизе оскорбляла её
семью: шайка бандитов схватила и кастрировала его. Свой физи­
ческий позор он с огромной энергией компенсировал прославлен­
ными изысканиями ума. Он был первым человеком в Европе, который
осмелился построить Церковь во славу Святого Духа. Никогда
прежде не позволялось отделять Святой Дух, жизнь мысли, от тела
и души Церкви. Абеляр, потерпев крушение в телесной сфере,
предал тело и душу Духу и назвал свой дом домом Утешителя. Все
свои страсти он направил на интеллектуальную борьбу. Он стал
основателем схоластики благодаря своему знаменитому трактату
"Sic et Non" («Да и нет»).
Истоки французского стиля с его блеском, ясностью и про­
зрачностью легко обнаружить в его методе. А поскольку его метод
всё ещё во многом господствует в нашем мышлении, он заслуживает
объяснения. За тысячу лет до Абеляра у старой Церкви были
учителя, отцы и писатели. У них были все возможные сведения о
личной и церковной жизни, а их авторитет казался способным
парить и над временем, когда жил Абеляр, тормозя жизнь и угрожая
ей окаменением.
Абеляр полностью признавал авторитет первого тысячелетия
христианства. Он избежал дешёвого решения в стиле богемного ума,
сбрасывающего тяжёлое иго традиции ради собственного удобства.
Он требовал от человеческого мышления целостности, полноты. Он
отказался подчинять себя какому-нибудь отдельному авторитету,
какому-нибудь голосу из прошлого. Он ставил вопрос об объеди­
нении авторитетов, их одновременном представлении. Когда они
были собраны, их голоса отнюдь не согласовывались друг с другом:
они друг другу противоречили. И это одновременное представление
противоречий было началом науки. Узкая тропа, ведущая к новой
науке, была открыта благодаря этой полноте, выявившей противо­
речия между священными преданиями. "Summa", полное собрание
церковных преданий, осуществлённое схоластами, позволило им
выступать с критикой и свободно пользоваться своей собственной
способностью суждения. Это более разумный путь свободы,
опирающийся на целостность, был проторен Абеляром. Вероятно,
читатель вспомнит о той огромной роли, которую «целостность»
играет во всякой революционной концепции мира. Абеляр и его
последователи начали революцию в независимом мышлении, введя
в него концепцию целостности, суммирования.
Епископ Парижа, расстроенный изумительным успехом этого
опасного человека, учредил или расширил свою собственную
церковную школу. И это соревнование стало с тех пор тайной
Парижа. Школы существуют во многих местах, и кажется, что в их
существовании нет ничего необычного. Но в Париже, в одном и том

127
же месте, существовали две великие школы, и это создавало
предпосылки для возникновения настоящего университета. Различие
между школой, где просто учат, и высшей школой фундаментального
мышления стало составной частью европейской жизни лишь начиная
с Абеляра. То, что придаёт значение высшей школе, — это при­
знанное соревнование в одном месте двух школ мысли. Где бы ни
возникло разногласие между различными и противоречащими друг
другу прнципами, высшая форма жизни ума начинает обнаруживать
свою власть. Формы человеческой жизни неделимы и индивидуальны
(ты—врач, мальчик или бабушка), тогда как формы жизни мышления
представляют собой полную противоположность этому. Мышление
создаётся и происходит благодаря диалектическому процессу,
благодаря противоположностям и парадоксам, в диалоге «за» и
«против». Существование в Париже, по крайней мере, двух цело­
стных групп докторов впервые в истории придало существованию
мышления законченную форму.
Марксисты любят применять диалектический метод в истории.
Но этот метод, как мы видели, применяется в первую очередь к
философии, обучению и мышлению. Диалог —это условие нашего
интеллектуального существования.
Как только мы вернём институции диалектического прогресса,
систематического соревнования в сфере мысли на их законное
место, мы перестанем в нашей теории революции следовать вехам,
установленным марксизмом.
Соперничество диалектических школ, возникшее в Париже,
объясняет, почему диалектический элемент стал неотъемлемой
частью европейской истории и почему университеты с тех пор
играли ведущую роль в истории европейских революций.
Прежде чем различные нации старого мира смогли начать
движение в различных социальных и политических направлениях,
средневековый университет отточил шпагу мышления посредством
серьёзного обучения студентов, собиравшихся в Париже.
Париж был мозгом Запада, школой всего христианского мира, и
ему не была присуща ни галльская, ни французская ограниченность.
Поэтому Париж не желал играть сколько-нибудь значительную роль
в политических организациях объединённой Франции в Средние
века. В значительно большей степени он был вольным портом
образования, чем цитаделью монарха. Подобно зеркалу он отражал
все хитросплетения христианской мысли. Слова «отражение»,
«зеркало», «spéculum», «спекулятивный были очень популярны в
средневековых сочинениях, но своей новизной свидетельствовали о
«призматическом» и фрагментарном характере схоластической
истины. Когда мы мыслим, мы соучаствуем в истине. Но мышление
по самой свой сущности является и должно быть диалектическим.
Соучаствуя в истине, отдельный ум никогда не владеет всем её
капиталом. Мы неразрывно связаны с другими людьми, и наше
мышление вызывает к жизни другое и противоположное мышление!
На чисто физическом уровне один индивид или одна группа могут
легко справиться с жизнью многих других групп или индивидов: на

128
этом уровне возможны безразличие и мирное равновесие. Но
мышление изменяет мирное состояние мира. Мышление всегда
вызывает противоречие. Этот вечный диалог мыслей и принципов
организует человечество в качестве школ мысли. Политические
партии, армии, классы, выражающие определённые интересы,
являются воплощением способности человеческого ума действовать,
как шпага, различать и поляризовать, жить за счёт парадокса и
конфликта, за счёт диалектических революций.
Организация самостоятельного Парижского университета, не
зависящего от империи и папства, является одной из причин
революционного характера Европы. В этом заключается его все­
общее воздействие на все европейские нации. Что он дал Франции?
Как мы уже знаем, Французская революция не придерживалась
христианской традиции средневековой Сорбонны. Именно закат
средневекового Парижа был ответственен за Французскую рево­
люцию. К концу Средних веков Париж был крупнейшим городом
Европы. Во время демократического движения Великих Церковных
Соборов доктора Парижа торжествовали победу над папой и
кардиналами. Эта самонадеянность вызвала сильное возмущение.
Папы возвратились из Авиньона и восстановили свою абсолютную
власть в курии, нимало не считаясь с доктринами Парижа (1450-
1517). После 1517 года победное шествие Реформации совершенно
разрушило власть схоластического авторитета Парижа над более
чем половиной Европы, а Виттенберг, Гейдельберг и Марбург
завоевали авторитет, утраченный Парижем.
Около 1530 года великий испанский мыслитель Х.Л. Вивес
выступает против «псевдодиалектиков», критикуя высшую школу
Парижа: «Не думаете ли вы, что Парижский университет на
восьмисотом году своего существования впал в старческую не­
мощь?» Ибо впервые Париж был заключён в узкий круг Галлии и
Франции. Париж никогда не был французской или галльской
институцией, как королевство. Его надменные спекуляции поддер­
живались универсальным интересом всего христианского мира. Когда
он стал пленником одной только Франции, это имело самые серьёз­
ные последствия.
Поскольку универсальная роль Парижа ослабела, его 500.000
жителей должны были прийти к соглашению с королевством Валуа
и Галльской Церковью.
При таком положении дел и были посеяны семена современной
Франции.
До Реформации французские короли воевали с англичанами на
севере и с императорами Италии, тогда как восточной границей с
империей всегда была река Маас. Реформация заставила королей
Франции перевести взгляд с Италии и Британии на восток. В октябре
1551 года состоялся Королевский совет, на котором обсуждались
традиционные планы кампании в Италии. Новостью было то, что
Карл У вознамерился разместить войска возле французской границы
у Меца, Тулона и Вердена. Маршал Вьейлевиль доказывал, что
Франция должна опередить Карла. И таким образом, от столетней

129
битвы за Италию, призрачного, абстрактного наваждения француз­
ской политики, на первых порах отказались. Короли Франции начали
смотреть на восток.
Пять лет спустя, в августе 1557, Карл V узнал о победе своего
сына под Сен-Кантоном. «Почему мой сын всё ещё не в Париже?» —
нетерпеливо спрашивал он.
Угроза вторжения в Париж в последний раз ощущалась во время
Мировой войны; но впервые она стала реальной в 1557. Новая
политика Франции означала новое военное значение Парижа. Этот
великий центр теперь осознал колоссальную опасность того, что с
востока у него не было защиты. И это его возмущало. Восточная
граница привлекала всё большее внимание, и чем более пристальным
оно становилось, тем сильнее оказывался интерес к ней короля
Франции и Парижа.
Но сначала Париж пережил долгий период голода и унижения.
Россия перед 1917 страдала от эксплуатирующей её столицы,
Санкт-Петербурга, но Париж перед 1789 годом нещадно страдал от
Франции. Старый университет христианского мира пытался прео­
долеть угрозу протестантизма во Франции способом, достойным
великих времён Парижа, когда Фома Аквинский (1276) и Жерсон
(1410) учили всю Европу. Первоначально Париж верил, что его
католицизм является предпосылкой его собственной роли в мире. Но
позже, после возникновения ереси Лютера, он стал испытвать
отвращение ко всякому мирному компромиссу между различными
частями королевства в вопросах религии. Университет не понимал
нового "raison d'état" (государственного мышления), которое
противоставлялось рассуждениям теологов. «Да защитит нас Бог от
мессы канцлера» было французской поговоркой, направленной
против королевского канцлера Мишеля де Лопиталя, пытавшегося
избежать резни между католиками и сторонниками Реформации.
Париж видел ересь везде. Сразу же после смерти канцлера ярость
противостоящих сторон вылилась в знаменитую резню Варфоломе­
евской ночи. В ночь на 24 августа 1572, во время свадьбы дочери
короля с Генрихом Бурбоном, королём Наваррским, были убиты
тысячи протестантов.
Деспотизм самого католического университета, Парижского,
сделал невозможным для французского правительства соглашение
с протестантами. Казалось, что рассуждение схоластов подчиняется
неопровержимой логике; «Иль-де-Франс никогда не может управ­
ляться протестантским королём, потому что правоверие короля —
это единственное основание, на которое могут опираться права
Правителя королевства как по отношению к Галльской церкви, так
и внутри неё. Протестантский король, управляющий территорией
меньшей, чем та, которой традиционно управляло католическое
духовенство, вышел бы из этой сферы галльского влияния». Париж,
сообщая королю право на более широкую область галльской
ответственности, олицетворял собой будущее.

130
7. Угроза Франции со стороны Габсбургов (около 1535 г.)
Французская территория обозначена сплошным серым цветом,
а земли испанских и австрийских Габсбургов заштрихованы.

131
 Генрих IV не мог не видеть, что Париж не обладает всей
полнотой власти. В 1589» в первый год своего правления, он назвал
этот город «миниатюрным образом и зеркалом» всей страны, а его
преемники прославляли его в стихах как «сердце Франции». Но
теологическое мышление профессоров не могло быть утихомирено
похвалами гугенота-реформатора. 14 мая 1590 года процессия,
состоявшая из 1300 церковников, во главе которой шёл ректор
Сорбонны, прошла по улицам Парижа, выражая протест, потому что
«Генрих Бурбон, будучи отлучённым от Церкви еретиком, не может
бьггь признан королём, даже если бы он и получил отпущение грехов
от Святейшего престола, так как следует опасаться его измены и
притворства». В последние часы своего всевластия Париж был
ббльшим папистом, чем сам папа. В высокомерном утверждении
своего значения для мира идей он посягал на права территории, на
которую распространялась королевская власть.
Теоретическое карканье учителей Парижа внезапно прекрати­
лось, когда Генрих пошёл к мессе и взял Париж с помощью неожи­
данной военной хитрости. Сорбонна была сокрушена, и возникла
партия «политиков», отвергавших использование теологических
принципов для политических целей. «Государственное мышление»,
целью которого являются мир, богатство и благоденствие, впервые
пропитало собой нацию, несмотря на международную славу Парижа.
(См. иллюстр. 8 на стр. 213).
После этого закат Парижа продолжался на протяжении
следующих столетий. Рене Декарт (1596-1650), Абеляр современ­
ности, воспетый поэтом Лафонтеном как «...этот смертный, пре­
вращённый в Бога в следующие столетия и являющийся чем-то
средним между человеком и духом», оставил Париж и уехал на
север» в один из вольных голландских университетов, Франекер. В
своём «Рассуждении о методе» Декарт создаёт философию, которая
порывает со всякой зависимостью от теологии. Здесь впервые за
тысячу лет философия претендует на самостоятельность. Декарт
возрождает языческую независимость индивидуального сознания.
С этого момента начинается история странной концепции
«духа», господствующей во французской и европейской цивилизации.
Всюду, где "ГевргИ" заменяет Святой Дух, можно быть уверенным,
что это территория, принадлежащая французской или «европейской»
цивилизации. Добровольное изгнание Декарта из Парижа возвещает
об антитеологическом, гуманистическом значении этого «духа».
Будущее примирение между Парижем и «духом» станет задачей
следующих столетий. Как только Париж объединит и организует
этот дух современного мира, его международное и европейское
значение будет восстановлено. Французская революция должна была
стать этим объединением.

132
 Версаль
В период между 1594 и 1789 Париж был доведён до обнищания,
лишён своих старых привилегий и постоянно находился в лихора­
дочном ожидании подлинного наследника своей былой славы. Но он
долго лежал во прахе. В 1645 некоему скульптору было приказано
изваять в Парижской ратуше памятник, изображающий Людовика
XIV, презрительно попирающего своей королевской стопой мятеж­
ного парижанина.
Верно, что этот памятник в 1687 году был милостиво удалён.
Но тогда унижение Парижа стало уже постоянным. Король переехал
из Парижа в Версаль. За период между 1675 и 1805 на территории
королевского дворца, находящегося в Париже, —Лувра —не было
построено ни одного нового здания. После 2 мая 1682 Версаль стал
постоянной королевской резиденцией. В нём было 2200 лошадей и
1500 чиновников и духовных лиц. 100.000 свечей горели на его
праздниках. В Версале было 100.000 жителей, тогда как сейчас,
несмотря на рост большинства городов в 19-м столетии, его
население составляет всего лишь 30.000. Более того, Версаль
превратился в центр изящных искусств. В 1860 году некий критик
заметил, что Италия уступила Франции пальму первенства в
архитектуре, скульптуре, живописи, пейзажном садоводстве и
искусстве строительства фонтанов. «Достаточно одного Версаля, для
того чтобы навсегда обеспечить Франции славу, которой она
превзойдёт другие страны».
Другое выражение того же автора ещё более поучительно:
«Город, мир — вот что такое этот дворец». Корали, испытывая
подозрение к Парижу и находя его население, по словам Вольтера
в «Эпохе Людовика XIV», более буржуазным, нежели «городским»
решили «эпатировать буржуа». В вестибюле дворца каждый день,
ожидая утреннего выхода короля, собираются те, кто по своему
рождению, должности или по воле короля вхожи во дворец, не
говоря уже о толпе людей знатного происхождения, кардиналах,
архиепископах, послах, герцогах и пэрах, маршалах Франции,
губернаторах провинций, генерал-лейтенантах, президентах
парламентов, назначавших свидание в Версале». Версаль стал
«средоточием славы всей Франции».
Дух этого королевства страстно стремился преодолеть все
естественные препятствия. Фонтаны Версаля били из сухой и
безводной почвы! Герцог Сен-Симон, летописец Версаля, говорит о
восхитительном удовольствии от покорения природы. И природа
была покорена. Власть короля над природой затмила собой природ­
ные условия и общественные традиции Франции. Но что же было
основной целью этой новой власти, установленной в произвольном
центре? Новые нормы были охарактеризованы Ришелье в его
завещании: «Целью сего ведомства было возвращение Галлии тех
границ, которые предопределены ей природой, возвращение галлам

133
галльского королевства, соединение Галлии с Францией, и везде, где
была старая Галлия, восстановление новой».
Это было уже возрождение дохристианского порядка вещей.
Преемник Людовика Святого должен был стать претендентом на
роль завоевателя древней Галлии. Абсолютизм династии уничтожил
Генеральные Штаты, которые в последний раз собирались в 1614
году. Он начал завоевательные, грабительские и объединительные
войны против востока и северо-востока. Поражение у Сен-Кантена
в 1557 не было забыто. «Осадные валы Иль-де-Франса» год за годом
продвигались на восток. Людовик XIV, въезжая в 1681 в Страсбург,
старый имперский и германский город, раздавал медали с надписью:
«Галлия принимает Германию». Галлия стала важнее Франции.
Тенденция этой политики вела от традиционной власти короля
как помазаника Божия над духовенством, знатью и городами
христианского королевства к абсолютной власти Цезаря над
Галлией.
Но на пути к этой цели правитель попал в ловушку. Те самые
союзники, в которых он нуждался для того, чтобы вернуться от
реальных традиций Франции к этому абстрактному понятию Галлии,
сбили короля с пути. Всё шло хорошо до тех пор, пока у него не
было союзников. Фактически, он отчаянно пытался представить
исключительно самим собой новый облик светской Франции, сделав
свою жизнь в Версале более открытой, чем у какого-либо другого
монарха. Каждое воскресенье ворота дворца открывались, и люди
могли видеть королевскую семью и самого короля вблизи. Ленин был
выставлен для всеобщего обозрения после своей смерти, а Людо­
вик XIV—при жизни. Носовой платок короля, его скамеечка для ног,
его рубашка, его кашель или улыбка вызывали пристальный интерес.
Но, в конце концов, это Солнце Франции было простым смерт­
ным. У Короля-Солнца тоже был свой закат. Удачей было избрать
Версаль, ради того чтобы одержать триумфальную победу над
Парижем. Но кто управлял королевством, когда король спал или
ленился, или если он ещё не достиг совершеннолетия? Три группы
покушались на богоподобную власть короля: священники, королев­
ская семья и знать. При Людовике XIV (правил 1680-1715) преоб­
ладали священники, во время регентства (1715-1722) наиболее
ощутимыми были привилегии королевской семьи, а при Людовике XV
наглость знати затмила собой все достоинства Версаля.
Находясь в компании этих трёх групп, стремившихся поделить
между собой королевские привилегии, королевская власть стала
объектом нападок со стороны парижан. Конституция современной
Франции в значительной степени является сгустком атак парижан на
организацию, созданную королями в Версале. Поэтому стоит
определить эти злоупотребления более тщательно, чем это обычно
делается в учебниках. Ведь злоупотребления сами по себе не ведут
к революциям. Взяточничество и распуещенность являются неизбеж­
ными спутниками всякой власти. Только юноша может мечтать о
революции в качестве самого подходящего средства для уста­
новления чистоплотного правительства. Насилие влечёт за собой

134
насилие, а беззаконие—беззаконие. Вот почему всякий устоявшийся
порядок лучше полного разрушения. Когда Генрих IV был признан
королём, тщеславие Парижа было принесено в жертву здравому
смыслу французов, требовавшему преемственности. Традиционное
представление о врождённом легкомыслии французов или парижан
совсем не соответствует действительности. Вольтер писал о них:
«Они ко всему приходят поздно, но, в конце концов, всё же при­
ходят».
Как бы высоко мы ни оценивали ангельское терпение и под­
линный консерватизм французского народа, нам следует указать на
поводы для его недовольства. Они слабо связаны с развлечениями
королей. Их любовницы обходились им дорого, но не дороже, чем
обычное покровительство в условиях аристократического правления
или неизбежное взяточничество в условиях демократического.
Расточение денег происходит разными способами, но расточаются
они везде. Недовольство французов имеет более глубокие корни, и
никакой добронравный король вроде Людовика XVI не мог его
смягчить. Они терпели власть своих распущенных правителей
потому, что было неясно, в чём дело —в личной порочности или во
всеобщей испорченности. Но когда Людовик XVI оказался совер­
шенно честным, порядочным и храбрым, они начали Революцию.
То же самое можно сказать о Николае Втором в России или
Карле Первом в Англии, или о президенте Бьюкенене в Америке.
Поскольку лично они были чисты, их правление закончилось
революцией. Их характер сделал совершенно ясным то, что в
государстве подгнило что-то, не имеющее отношения к конкретным
настроениям или личностям.
Морализирование о деспотах и революциях злоупотребляет
нашей доверчивостью, поскольку оно игнорирует инстинкт нации,
заставляющий её постоянно организовываться. Ниспровержение
добродетельного Людовика XVI произошло не потому, что он был
королём, монархом или деспотом, а потому, что он не мог быть
постоянно в курсе всего происходящего. Не было такого средства,
которое могло бы избавить короля от разложения трёх столпов его
трона: духовенства, семьи и знати. Французская революция ввела
такого правителя, который был независим от духовенства, семейных
уз и привилегий. Французская революция была направлена не против
преемника Людовика XIV. Тот факт, что ни один разумный лидер во
Франции не хотел ослабления центральной власти, сохранял
Людовика XVI у власти вплоть до 1792 года. Франция была и
является не антикоролевской, а антиклерикальной, антиаристокра-
тической, антидинастической. Например, Наполеон I, хотя и был
императором, нарушил принципы Французской революции значи­
тельно меньше, чем федералисты 1790 года, стремившиеся возвра­
титься к Генеральным Штатам 1614 года и децентрализовать
Францию. И они первыми были сокрушены яростью настоящих
наследников короля Версаля, придворных новой королевы Франции
—её столицы Парижа.

135
 Для того чтобы ослабить влияние придворных Версаля на
короля, исполнение королевской роли было поручено королеве
городов—столице Парижу, и её придворным было позволено править
попеременно.

Гугеноты и иезуиты
Священники превратили французского кесаря в изувера. В 1685
году, когда Людовик XIV изгнал гугенотов, он удалил от себя
прогрессивную часть своего народа, смелость которой только и дала
ему возможность управлять страной с помощью «государственного
разума» вместо «разума теологического». Государственный разум
был отвергнут, когда мадам Ментенон и иезуиты добились отмены
Нантского эдикта, в соответствии с которым гугенотам разрешалось
жить во Франции. Большинство из них покинуло Францию, унося её
лучшие соки за границу, но многие из них отправились в Париж.
Довольно странным кажется то, что жестокое исполнение «Вер­
сальского эдикта» с помощью «драгонад», то есть постоя драгун в
домах протестантов в качестве меры наказания, было невозможно в
королевском «великом городе Париже». Правда, 10.000 гугенотов
остались на местах вне закона, но именно по этой причине столь
сильна была стихия постоянных беспорядков.
В этих гонениях провинциальное духовенство действовало без
Сорбонны. Однако Париж, хотя он и гордился своим католическим
университетом, не собирался кланяться низшему духовенству
королевских провинций. Местный, провинциальный характер
галликанской церкви избавлял её от каких-либо обязанностей по
отношению к великому Факультету теологии. Версальский эдикт был
триумфом провинциального и королевского духовенства, и хотя
иезуиты лишь присоединились к этому триумфу, это вызвало гнев
Парижа и по отношению к ним. В качестве испанского ордена,
базирующегося в Риме и ведущего борьбу против английского,
голландского и немецкого протестантизма, иезуиты, так сказать,
лишили власти Иль-де-Франс, старый центр спекулятивного
мышления. Обладая международной репутацией педагогов, они были
подходящими кандидатами на роль старого католического Парижа
по отношению к Европе, но, конечно, не по отношению к самому
Парижу*
Нигде больше борьба против иезуитов не была в такой степени
националистически окрашенным крестовым походом против
вторгшихся извне захватчиков. В период с 1590 по 1761 иезуиты
были для Парижа проклятьем. Ришелье чувствовал это, основывая
Парижскую академию для того, чтобы заменить Сорбонну, и с самого
начала включая в её состав гугенотов. Позже великая душа Блеза
Паскаля представляет французский гений в его борьбе за новую
ортодоксию. Обращаясь к Паскалю, мы можем узнать кое-что о
Французской революции. Паскаль нападает на иезуитов потому, что

136
они ограничены местными рамками и не обладают великодушием
Фомы Аквинского или Бонавентуры. Он боролся против Церкви,
которая стала слишком видимой и использовала разум только для
апологетики. Паскаль склонил чашу весов французской мысли в
сторону новых принципов, отказав иезуитам в каких бы то ни было
достоинствах и обличив их моральную трусость в своих «Письмах
к провинциалу», первом великом произведении современной
французской прозы. Нам следовало бы отказаться от предрассудка
истории литературы, согласно которому великих людей читают и
почитают лишь за их литературные достоинства, так, словно
литература—это некий водонепроницаемый отсек, где перья и языки
используются для писания книг. Возможно, Паскаль мог бы лучше
написать «Письма к провинциалу». Один мой американский друг
«разочаровался» в ней, потому что ему не понравился её сарказм!
Бедняга прослушал курс литературы и ожидал чего-то такого, что
соответствовало бы его литературному вкусу. Французы читают
Паскаля потому, что он был независимым участником отчаянно
смелого выступления, более смелого, чем выступление солдат
народной милиции в Лексингтоне и Конкорде, в эпоху американской
войны за независимость в 1775.
Всё же, каким бы смелым ни был Паскаль, он не был отчаянным
человеком. Его борьба, естественное проявление зрелого духа, была
возвеличена его собственным смирением и сдержанностью. Хотя он
и занимался открытиями в пространственном мире, он знал, что
пространство—это ад для изолированного человека. «Большинство
преступлений совершается потому, что человек не может даже в
течение часа остаться спокойным и неподвижным в пустой комнате».
Вероятно, это — самое глубокое изречение этого блестящего
мыслителя, борца и христианина. Изолированная душа не может
преодолеть страх пустого пространства. Паскаль пытался мыслить
с учётом связи с живой общностью. Он написал свои «Мысли» на
основе своей связи с Пор-Роялем, суровым монастырём янсенистов.
Он не мог думать, не опираясь на любовь.
Но тогда Паскаль — великая фигура в истории Французской
революции. В своей напряжённой деятельности, имевшей три цели
—подготовку поражения иезуитов, поддержку победы картезианской
науки и сохранение социального и коллективного характера нашей
психической и творческой деятельности — он воплотил в своей
короткой жизни (1623-1662) устойчивые черты французского
характера: космологическое зрение сенсуалиста и рационалиста,
личную отвагу и веру крестоносца, сердце трубадура.
Паскаль и Пор-Рояль —это столбы посреди широкого потока,
через который должен был быть построен мост, прежде чем
французский народ смог выйти из интеллектуального тупика,
созданного Реформацией и Контрреформацией.
Но этот мост был построен. В 1761 году, под давлением
общественного мнения, иезуиты были изгнаны из Франции. Из-за
этой капитуляции короли потеряли своих единственных интел­
лектуальных союзников в борьбе против Парижа, имевших между­

137
народный авторитет. Дидро, великий сенсуалист и рационалист, в
1761 году написал; «С победой над иезуитами абсолютной монархии
во Франции пришёл конец».

Привилегии
Теперь французское общественное устройство, которое
следовало перенести через бездну между Средними веками и
современностью, содержит три элемента:
(1) Париж, интеллектуальный центр христианского мира.
(2) Иль-де-Франс; король, управляющий множеством провинций.
(3) Галликанская церковь, существующая на территории древней
Галлии.
Эти три элемента должны были сохранить равновесие, но всё же
подвергнуться модернизации. Теперь бездна между Средними веками
и современностью оказалась значительно шире для Франции, чем,
скажем, для Англии и Германии. Немцы начали своё Новое время в
1517 году, вместе с Лютером; англичане тоже, как мы увидим,
открыли новую эру, отсчитывая от Славной Революции 1688 года.
Французский народ, с чьим международным авторитетом в христи­
анском мире было покончено в результате выступления Лютера,
должен был ждать 1789 года, для того чтобы завершить свои
Средние века или то, что французы называли «старым режимом».
У них, располагающихся в центре Европы, было два соседа, уже
давно радикально модернизировавших свои общественные инсти­
туты; Германия и Англия. Эта отсталость сделала французов
безудержными —ведь их революционная энергия сдерживалась в
течение 250 лет. Они не могли позаимствовать своё решение у
других стран, но, с другой стороны, недостаточно было просто
отвергнуть пути, предлагаемые лютеровской Реформацией и
иезуитской Контрреформацией. Английская модель была другой
привлекательной возможностью —поэтому попробовали пустить в
дело лечебные средства Английской революции. Затем, когда стало
очевидно, что они не подходят для французской проблемы, имеющей
три участвующие в ней стороны, пришла очередь контрреволю­
ционных сил абсолютизма, противодействующих английской
системе. Но и они оставили Францию без какой-либо международной
функции, на обладание которой она имела право.
Только после того как Марианна9 пофлиртовала с решениями,
предлагавшимися её соседями, она со всей определённостью нашла
свой собственный революционный путь к современности, к Галлии
и Европе.

* Шутливое название Франции; наподобие американского «Дядя Сэм» (Прим.

издателя)

138
 Между Францией и Галлией находилось одно неизменное
препятствие: традиционные права франкских регионов, воплощённые
в знати, герцогах, графах и баронах. Оки были верны королю, но их
вотчины превратили Францию в подобие лоскутного одеяла,
состоявшего из тысячи клочков земли. «В Лотарингии, — писал
Вольтер, —законы меняются так же часто, как лошади, запрягаемые
в почтовую карету». И это было верно по отношению к Пикардии,
Артуа, Пуату, Бретани, Аквитании, Нормандии и всем остальным
провинциям. Каждая из этих стран имела своё собственное обычное
право, в котором бургундское, готское и франкское право было
сплавлено с римским и каноническим и смешано с хартиями и
привилегиями, пожалованными королями, папами или епископами.
Интерпретаторами закона были феодалы, владельцы феодальных
поместий, права которых отражали общественное право округа.
Местное самоуправление, гордость людей каждой англо-саксонской
страны, опиралось на "Coutumes," обычаи сословий во всех "pays de
France" (землях Франции). "Pays" —это «отечество», patria, a Patrie
для француза в 1700 году означала «Беарн» или «Лангедок». Здечь
у него были все его права, его естественные корни, его дом.
Гугеноты, основавшие Нью-Рошель в штате Нью-Йорк после отмены
Нантского эдикта, сохранили название своей "pays" потому, что
крепость Рошель в течение тридцати лет служила опорой их
гражданских прав. Человек не мог быть французом, сперва не имея
"pays". Гугеноты, находясь за пределами официальной организации
епархий и церковных приходов Франции, не могли существовать, не
будучи приписаны к определённым гугенотским округам. Законность
и законное место в обществе казались невозможными без "pays."
Французские земли держались вместе и объединялись благодаря
тому, что выразители их обычаев, 27.000 представителей знати и
духовенства, были вассалами франкского короля. Король правил
каждой провинцией в соответствии с её законами, точно так же, как
президент Соединённых Штатов Америки должен принимать во
внимание сорок восемь конституций штатов.
Не успели представители регионов Англии заставить прислу­
шиваться к их требованиям в годы великой Гражданской войны
(1642-1649), как французская знать, набрав побольше воздуха в
лёгкие, нырнула в бедствия Фронды (1645). Король Франции
победоносно остановил распространение этой английской заразы и
начал убивать душу "pays," устраняя их лидеров. Он перевёл их в
Версаль. Сельская местность практически опустела, и королевские
интенданты приняли на себя дело управления. Знать была превра­
щена в людей, живущих вне своего имения. За пятьдесят лет третий
герцог Ларошфуко провёл всего двадцать ночей за пределами
Версаля. Замки стали дачными усадьбами или охотничьими домами.
Версаль должен был быть заполнен искусственно. Из его
100.000 жителей в 1750 году большую часть составляли фран­
цузские дворяне. Такова была цена, которую король вынужден был
уплатить за соревнование с Парижем. Он использовал знать против
Парижа в качестве тарана. Мы должны помнить об этом, читая

139
Мольера; его «Мещанин во дворянстве» был написан в годы дво­
рянской революции в Англии. Но в Англии правящий класс никогда
не осмеливался так жестоко обращаться с купцами, потому что сама
его революция, направленная против короля, заставляла чувствовать
ответственность и за другие классы. Французский король позволил
своей знати в концентрационном лагере в Версале переполняться
циничным презрением к «сброду», к буржуа, поскольку знать больше
ни за что не несла ответственности, но всё же должна была
пребывать в хорошем расположении духа, безответственность
французской знати была чумой версальского режима! До тех пор
пока "grandeur,11 величие двора, затмевало собой ничтожество
придворных, до тех пор пока король был «великим», век —'le grand
siècle” («великим веком»), графиня Орлеанская, «великая маде­
муазель» Конде была «великой Конде», всё шло хорошо. Но величие
ушло из Версаля, когда Людовик XIV умер. Жужжание двора, с его
пустым высокомерием, стало едва слышным рядом с мощным
гуденьем парижского улья.
Результатом этого было следующее: в Версале — привилеги­
рованный класс, не имеющий никаких функций, а в Париже—функци­
онирующее общество, не имеющее никаких привилегий. Сосредото­
чение глав "pays" в Версале лишило французское общество связи с
корнями. А сосредоточение привилегированного класса имело
результатом его безжалостное разоблачение в качестве привиле­
гированного класса. Теперь его привилегии имели смысл лишь в том
случае, если они вписывались в структуру местной власти. В
прошлом граф, выделенный королём, добавлял чести своей "pays”.
Таким образом, с помощью привилегий своих правителей сельской
местности удавалось поддерживать своё равенство с интеллек­
туальным центром торговли и образования вроде Парижа.
Теперь это равновесие между "pays" и Парижем нарушилось.
Провинции были беззащитны, управлялись в этом их состоянии
королевскими чиновниками; знать, завернувшись в свои звания,
церемонии, привилегии, больше не принадлежала к реальному миру
социальных обязанностей. Города искрились активностью. Их
деловая жизнь сторонилась как Версальской крайности, так и
провинциальной. Они являли народу «золотую середину» общества.
Города, и особенно Париж, казались чем-то большим, чем бес­
смысленное скопление эгоистических индивидов и масс. Наши
сегодняшние впечатления от таких мест, как Питтсбург, Ливерпуль
или Шарлеруа в Бельгии, не могут быть соотнесены с идеями
Французской революции, касающимися гражданства и цивилизации.
Её гражданский порядок был нацелен на ту середину, которая
находилась между привилегированным классом и обездоленным
крестьянством. Эта середина существовала уже в 1700 году или в
1750 в городах подобных Парижу (население которого в 1789
насчитывало 600.000 жителей). Этой «золотой середине» не нужна
была ни экономическая революция, ни индустриальная, ни изменения
в формах торговли или деловой активности. Франция —это един­
ственная страна в мире, где слово «индустрия» никогда не утра­

140
чивало своего смысла «искусного мастерства». «Индустрия» была не
крупным машинным производством, не заводами Форда или «Дже-
нерал моторе». Когда французские консулы открыли в 1800 году в
Париже выставку достижений индустрии, то посетители увидели
мебель, ювелирные изделия и гобелены.
Французская революция стремилась расширить организацию
французских городов в качестве настоящих ульев жизни и произ­
водства. Она хотела отомстить за буржуа, который подвергался
насмешкам и издевательствам за подражание дворянству.
Сделайте буржуа гражданином, и никакой другой класс не
сможет состязаться с ним. Достоинство слова «цивилизация»
зависит от того морального фона, который оттеняет противостояние
Парижа Версалю и Версаля—провинциям. Привилегированный класс
в Версале не смог предложить никакого общего знаменателя для
нации, народ в сельской местности также не смог этого сделать. Как
только буржуа рискнул стать чем-то ббльшим, чем просто буржуа,
он мог быть превращён в гражданина.

Нация: как буржуа был сделан гражданином

Этот процесс заслуживает более тщательного исследования,
потому что в 19-м веке многие страны во всём мире пытались с
переменным успехом подражать методам Французской революции.
Революция прошла маршем по всему миру, как и было предсказано
Наполеоном. Но нигде больше процесс цивилизации не мог про­
ходить так, как во Франции, где буржуазия Парижа была центром по
отношению к привилегированному классу аристократов и обездо­
ленным классам крестьян. Без этой полярности нет никакой «золотой
середины» гражданства и цивилизации!
Как показывает слово «индустрия», французский словарь
является уникальным даже в наши дни. Французское слово «ци­
вилизация» имеет ту же особенность, будучи нацелено на особое
понимание нации. «Нация» —это нечто такое, что не нуждается в
короле и знати, для того чтобы чувствовать себя нацией. Франция
—это демократия, но это никоим образом не власть народа. Слово
"peuple” (народ) не менее отвратительно для французов, чем слово
«аристократ». Французская революция создала свою европейскую
цивилизацию национальных демократий, избегая обеих крайностей,
«аристократии» и «народа». Нация —не то же самое, что обозна­
чается словом «народ», «Народ Парижа» или «народ Фландрии»
обозначают человека на улице или человека в поле, с его природ­
ными инстинктами, его врождёнными суевериями. «Нация» —это
народ, возвращённый к более истинной и более великой природе, это
«народ» за вычетом суеверий или инстинктов и с добавлением
разума и речи.
«Нация» —это нимб над естественным человечеством, и она, в
свою очередь, несёт факел просвещения, светясь, как планета

141
Венера» утренняя звезда» похищающая свет и огонь, как Прометей,
и бросающая вызов традиционным богам от имени величавого
человеческого гения.
В английском языке можно говорить о «народе этой нации» (the
people of this nation), и это делает совершенно ясным то обсто­
ятельство, что народ и нация — не одно и то же. Точно так же
национальное правительство Франции не тождественно «француз­
скому народу». Большая часть бедствий случилась с картой мира
потому, что благонамеренные люди не замечают того жестокого
стандарта, который заложен во французском понятии «нация».
Раскрытие оснований термина в наши дни, когда «нация»
беспорядочно используется для самых различных целей» имеет
практическое значение. Преобладание французских идей извратило
нашу способность ориентироваться в социальном мире. У нас есть
французские слова для всего на свете. Старейшая парламентская
страна, Англия, кланяется Франции и величает первого лорда-
казначея французским титулом «премьер-министр»; британские
партии называются «либералы» и «консерваторы», а это — фран­
цузские наименования.
«Нация» используется даже беззаботными американцами,
забывающими, что континент «Америка» —это новый мир, прини­
мающий в свои границы все нации и открытый для всех наций» и что
англосаксы должны верить в Государство (Commonwealth), а не в
национализм. Настоящий американский патриот должен бежать от
слова «нация», как от чумы.
Происхождение французской концепции «нации»—это чарующая
история самозащиты социальной группы и назначения револю­
ционных вождей обществом, лишённым дара красноречия. Фран­
цузские буржуа увидели пустоту привилегированных классов и
бедность деревни уже в 1750. Уже тогда все ждали перемен, какого-
то прорыва. Но, несмотря на то, что поле было готово для сенокоса,
не находилось косарей. Создание группы духовных вождей было
необходимым условием революции. В России для того, чтобы помочь
интеллигенции, нужно было построить фабрики, во Франции класс
носителей интеллекта следовало научить помогать индустриальным
классам. Отсюда —стремление французов стать интеллектуалами,
их преданность идеалистической надстройке общества. Третье
сословие, индустриальные классы, чувствуют, что они станут самой
Францией тогда, когда духовная атмосфера будет готова воспри­
нимать экономические факторы.
Новый порядок вещей был предвосхищен на театральной сцене.
Театр стал теплицей для идей 1789 года. Ибо актёр, прежде
обществом презираемый и объявленный вне закона, может показать
на сцене то решение, которое не существует в действительности.
Театр становится учреждением для политического воспитания
нации.
Когда Мольер писал «Мещанина во дворянстве», он молчаливо
соглашался с существующим порядком. Столетие спустя были
произнесены слова: «Нашёлся сын Мольера». Это было сказано о

142
Кароне де Бомарше. Но этот «сын» был не из тех, кто мог молчаливо
соглашаться. Бомарше был банкиром, который по приказу короля
финансировал военные поставки в американские колонии во время
их Революции; его пьеса «Севильский цырюльник» имела огромный
успех. В 1778 году он написал «Женитьбу Фигаро». История этой
пьесы оказалась прологом в миниатюре всей Французской рево­
люции. Понадобилось четыре года, чтобы её написать, и, просле­
живая действия цензора, короля и королевы, прессы и публики, мы
всё ближе подходим к катастрофе 1789 года.
Комедия, посвящённая Фигаро и полная остроумия, низводит
графа и графиню на уровень их слуги и служанки. Этот поэт
представляет новое общество. В то же время, его целью является
защита своих законных прав, достижение славы и богатства, то есть,
трёх вещей, которые образуют странный сплав возникающего
общества. Права Бомарше менее ясны, его слава менее благородна,
а его деньги менее чисты, чем законные права, высокоморальная
слава и честно заработанные деньги доброго гражданина. Но он —
пророк нового рая земного и действует в качестве его предвестника
на сцене. Его характер, способы добывания денег, законность его
действий содержат меньше крупинок золота, чем их можно найти у
заурядного честного купца; но он продемонстрировал более сильный
ум, он продемонстрировал гениальность.
В России интеллигенция должна была продемонстрировать
характер, превосходивший по силе средний уровень. Во Франции
моральные достоинства присущи нормальному гражданину. Задачей
литератора было продемонстрировать гений, истинный гений;
литератор должен был обладать «духовностью», он должен владеть
искусством выразительности. Тогда общество будет снисходительно
к его беспутному образу жизни. Общество, несущее политический
электрический заряд, приветствует электрика. Русский писатель
Максим Горький в своём дневнике пишет о практических приложе­
ниях ленинизма. Ленин всегда повторял; «Коммунизм есть советская
власть плюс электрификация всей страны». После чего электрик
отправился в русскую деревню, собрал крестьян и произнёс
следующую речь: «У вас в деревне есть поп, православный свя­
щенник, не так ли? Вы хорошо его кормите, а он хранит вечный свет
в церкви. Теперь назначьте меня старостой, платите мне такое-то
жалованье, и я дам электрический свет каждому жителю деревни».
Его предложение было принято. Электрический свет и электрик
заняли место света вечности и его инженера — священника. Во
Франции электрик —это человек, обладающий «духом». Его пре­
возносят потому, что он может управлять политическим облаками
и извлекать из атмосферы искры, вызывающие перемены и рекон­
струкцию.
"Esprit" нельзя перевести на английский язык, но его смысл
может понять всякий, кто хочет понять французскую политику. Это
перевод Святого Духа в наиболее личностную и обособленную
форму, в форму одухотворённого индивидуума. Удар молнии,
вспышка света могут произойти через посредство любой личности.

143
Управление одухотворёнными индивидами становится стремлением
национального общества.
Фигаро поёт в заключающем пьесу водевиле:

В жизни есть закон могучий:

Кто пастух —кто господин!
Но рожденье —это случай,
Всё решает ум один.
Повелитель сверхмогучий
Обращается во прах,
А Вольтер живёт в веках. (Перевод Н.М. Любимова)

Фигаро поёт это кредо мира, изменённого одухотворением после

того, как он остроумно отомстил своему господину графу Аль­
мавиве. Величие на этой земле, рассмотренное снизу, перестаёт быть
величием: «Думаете, что если вы — сильный мира сего, так уж
значит и разумом тоже сильны?.. Вы дали себе труд родиться,
только и всего. Вообще же говоря, вы человек довольно-таки
заурядный». (Перевод Н.М. Любимова)
Когда стало известно о том, что пьеса очень длинна, что она
будет продолжаться три часа, ей предсказали провал. Рукопись
ходила среди друзей Бомарше, и поэт не мог устоять перед ис­
кушением прочитать её в нескольких салонах. Образовались партии
«за» и «против». В 1779 году некоторые предлагали пари на 200
луидоров (1000 долларов), что она не будет поставлена.
Великий королевский театр, Комеди Франсез, получил при­
вилегию самостоятельно решать, принимать ли пьесу в том случае,
если у цензора не будет возражений. Поэтому Бомарше, начиная с
1781 года переговоры с Комеди Франсез и добиваясь назначения
благосклонного цензора, считал, что находится в безопасности. Но
молва сделала пьесу столь знаменитой, что комиссар полиции счёл
необходимым испросить совета у самого короля. Король и королева
выслушали чтение пьесы. В пятом действии, в том самом монологе,
который мы только что прицитировали, король инстинктивно учуял
революционный динамит. Он вскочил на ноги, крича: «Это отвра­
тительно! Это никогда не увидит сцены! Скорее Бастилия будет
разрушена, чем эта пьеса появится на сцене —разве что в качестве
примера самой опасной непоследовательности».*
За восемь лет до взятия Бастилии Людовик XVI предвосхитил
эту идею с помощью вдохновения драматурга. В данном случае
хорошо видно пророческое использование сцены с целью осу­
ществления политических перемен.
Естественно, критика со стороны короля вызвала повышенный
общественный интерес. Что же это, должно быть, за пьеса, воз­
действие которой приравнивается к разрушению Бастилии! Для

* Mme Campan. Memoirs of the Court. London, 1843, p. 272-73.

144
своих многочисленных выступлений» посвящённых пьесе, Бомарше
написал специальное вступление «для дам». Русская императрица
Екатерина Вторая, верная интересам царизма в политической сатире,
подумывала о постановке пьесы в Санкт-Петербурге. Всё это
привело к вмешательству хранителя Большой Печати. Он привлёк к
делу господина Сюара, президента Французской Академии, который
осудил пьесу. Казалось, что всё закончилось.
Затем королевская семья продемонстрировала своё легкомыслие
и непоследовательность. Предполагалась поставить пьесу для брата
Людовика XVI, графа Артуа (позднее —Карл X, 1824-1830, реакци­
онер из реакционеров) на частном фестивале в Париже 13 июня
1783 года, и на это представление были приглашены все важные
сановники — князья, министры, великосветские дамы, короче —
аристоратия. Улицы, ведущие к театру» были заполнены множеством
прибывающих экипажей. В этот момент пришёл королевский приказ,
запрещающий профессиональным актёрам, занятым в спектакле,
участвовать в представлении. Собравшаяся публика была так
разочарована, что начались крики: «Тирания! Произвол!». Но в конце
концов представление всё же не состоялось.
Однако, три месяца спустя, 23 сентября, пьеса была сыграна в
сельской местности, и опять в честь брата короля! Предлогом было
то, что автор согласился на некоторые сокращения. Представление
было разрешено в качестве пробного. Конечно, теперь новый цензор
дал разрешение. Но королевский приказ всё ещё оставался в силе.
Король требовал дополнительных сокращений. Два других цензора
должны были дать своё разрешение. Лишь один из них наложил на
пьесу запрет, оценка другого была положительной и с ней согла­
сился вышестоящий цензор.
В конце концов, так как испуганные бюрократы не хотели брать
на себя никакой ответственности, сам Бомарше созвал настоящий
совет: шеф полиции, Хранитель Большой печати, глава Кабинета
министров, один из цензоров и два знатока литературы. Этот совет
собрался в начале 1784 года. Благодаря доводам самого «отца»,
который объяснял каждую деталь со всем присущим ему блеском,
пьеса, это дитя гения Божьей милостью, была допущена к поста­
новке единогласно. Королю было сказано, что все скандальные
эпизоды вычеркнуты. Кто-то добавил, что спектакль всё равно будет
освистан. С другой стороны, актёры ходатайствовали о нужной им
пьесе, ссылаясь на то, что им нужна пьеса» на которой можно
заработать. В марте 1784 года король снял свой запрет
Казалось, теперь всё было улажено? Ничуть не бывало.
Политическая траги-комедия этой пьесы ещё только начиналась. Сам
автор и его друзья опасались, что люди с хорошим вкусом осудят её
безграничную наглость. Но брат короля успокоил их. «Пьеса будет
иметь успех, —сказал он. —Люди будут думать, что они выиграли
битву с правительством».

146
 Демократия в Европе всегда стремилась «выиграть битву с
правительством». 27 апреля 1784 года спектакль завершился такими
овациями, что вызвал неприязнь и зависть. Пьеса господствовала на
сцене; 2 октября состоялось пятидесятое представление. Но на
Бомарше обрушились многочисленные обвинения. Его прежний
цензор Сюар выступил в Академии с нападками на него. Архи­
епископ Парижа осудил его в пастырском послании. В конце концов,
Сюар воспользовался газетой, владельцом которой он был, Journal de
Paris, для грубых нападок на Бомарше.
2 марта 1785 года Бомарше ответил публично. Он восклицал:
«Что же, я должен был победить львов и тигров, для того чтобы
постановка пьесы была разрешена, и теперь, после её огромного
успеха, вы считаете возможным обречь меня на битву с клопами?».
Клоп Сюар немедленно объявил, что Бомарше, говоря о львах и
тиграх, намекает на короля и королеву. 9 марта, на 53-м году жизни,
Бомарше был помещён в Сен-Лазар, тюрьму для малолетних
преступников. Говорят, что король написал ордер на арест во время
игры в карты —на тузе пик.
Общественное мнение разделилось. Великая наглость мыслителя
вызвала сильную неприязнь. Но всё же не следовало держать его в
тюрьме. Через восемь дней он был освобождён. Сначала он отка­
зывался покидать тюрьму. Он протестовал против нанесённого ему
оскорбления, он приговорил самого себя к добровольному до­
машнему аресту и продал свои кареты, чтобы доказать серьёзность
своих намерений. Его петиции стали настолько раздражающими, что
король начал предлагать ему знаки отличия, лишь бы достичь
какого-то компромисса. Ему был предложен орден Св. Михаила,
смысл которого состоял в том, чтобы причислить награждаемого к
знати. Бомарше настаивал на том, что он и без того знатен, и
потребовал себе пенсию, полагавшуюся государственнм служащим.
И что же случилось дальше? По распоряжению короля, министр
кабинета Калонн написал Бомарше льстивое письмо, и поэт получил
свою пенсию из сумм, ассигнованных на личные расходы короля.
«Женитьба Фигаро» была сыграна в присутствии всего королевского
Кабинета, после шестимесячных откладываний, 17 августа. Слова
Фигаро «L’esprit, гений, невозможно унизить, так они мстят ему тем,
что мучают его» были встречены громом аплодисментов.
Высшая точка была достигнута тогда, когда 19 августа 1785
года автор был приглашён во дворец Малый Трианон, постоенный
королевой Марией-Антуанеттой в руссоистском стиле. Здесь,
переодетая в пастухов и пастушек, королевская семья возвращалась
к обычаям жизни на природе и отменяла привилегии. В этом
окружении Людовик XVI, король Франции, и Карон де Бомарше,
банкир, гражданин и поэт, сидели рядом и смотрелу другую пьесу,
написанную этим enfant terrible (сорванцом): его «Севильского
цирюльника». Главную роль в этой пьесе, роль Розины, с большим
очарованием исполняла сама королева Мария-Антуанетта. В этот
вечер была разрушена Бастилия.

146
 14 июля 1789 народ Парижа снёс Бастилию — и это было
событие, которое Людовик XVI инстинктивно провидел в пьесе
«Безумный день или женитьба Фигаро». Когда королевский камергер
доложил об этом королю в Париже, Людовик XVI сказал: «Это бунт».
«Нет, —ответил придворный, —это революция». Моральная победа
над Парижем, одержанная Генрихом IV в 1594, превратилась в свою
противоположность. Париж перестал быть королевским городом.
Театры Парижа подготавливали новую публику—нацию. Самый
пылкий немецкий поэт, Шиллер, очарованный звуками, исходящими
из Франции, писал о «Театре, рассматриваемом как моральное
учреждение». И актёры не только стремились сыграть «Безумный
день», но и безумие Революции было воплощено в актрисе, которая
должна была играть Богиню Разума на Марсовом поле в 1794.
Именно некий актёр первым начал носить костюм санкюлота. Актёр
и актриса добавили к Французской революции чуточку театрально
неестественных телодвижений, пыла декламации, вдохновения и
verve (остроумия). Французская революция вывела хлопки апло­
дисментов за пределы театра и внедрила их в общественную жизнь,
где ранее они были совершенно неизвестны. Единая волна, идущая
из океана театральных страстей, должна была нахлынуть на заново
организованный народ, для того чтобы укрепить его новое единство;
и это произошло.
Настоящим наследником политических страстей 1789 года был
Жорж Клемансо. Этот человек был французом из французов и
революционером из революционеров. Когда Клемансо написал своё
завещание, спустя 150 лег после написания «Фигаро», он распо­
рядился, чтобы в его могилу не клали ничего, кроме старого издания
«Фигаро», его фамильной вещи.
Театр изменял публику, он сообщал переживания Дафниса и
Хлои королю и королеве Франции, а страсти великого человека —
дельцу, roturier (простолюдину). Сцена была тренировочным лагерем
для нового равенства в гражданстве, и обучающие должны были
быть за сценой. Люди духа, одухотворённые индивиды, способные
«изменить всё это», если использовать фразу Фигаро, были фран­
цузскими писателями. Писателям, властителям литературного языка,
теперь курили фимиам, раньше предназначавшийся «повелителю
сверхмогучему», чья слава теперь померкла перед лицом бессмертия
Вольтера.
Революционеры 1789 года, заняв огромную церковь, построен­
ную в честь Св. Женевьевы, изменили её назначение. Вспоминая о
преподавательской деятельности Абеляра на холме Св. Женевьевы
и обо всей интеллектуальной славе этого места, они превратили
церковь в «Пантеон» —место священное для всех богов и гениев. В
зале Пантеона мы можем увидеть памятник, посвящённый писателям
Франции, погибшим во время мировой войны. Писатели — это
неотъемлемая составная часть цивилизованной нации. Они выражают
существование и задают его масштаб.
Французский язык стал с тех пор объектом культа во Франции.
Один американский учитель некогда скрупулёзно изучил вопрос о

147
том, «Как французский мальчик учится читать». Возможно, кому-то
это покажется чем-то слишком специальным и скучным; и дейст­
вительно, наш автор начинает с того, что обсуждение вопроса о
совмещении в одной школьной программе алгебры, географии,
латыни, истории, английского и немецкого языков является узко
специальным. Так это и представляется английскому или немецкому
педагогу, который, разве что, будет выделять важность латыни, или
истории, или биологии. Но, как обнаружил Ролло Браун, во Франции
всё выглядит иначе.
Французский преподаватель физики сказал бы: «Если латынь
помогает нам лучше писать по-французски, то мы должны сохранить
латынь». Латинист сказал бы: «Латынь позволяет вам писать по-
французски более изящно». Ни один из них не будет заимствовать
аргументы из своей области; вместо этого, все аргументы будут
концентрироваться вокруг проблемы, как лучше освоить совер­
шенный французский стиль.
«Француцы решили стать влиятельными с помощью своей устной
и письменной речи. Как указал Брюнетьер, литературно образо­
ванные классы Франции уже давно осознали возможность оказывать
влияние с помощью устной и письменной речи, и они энергично
принялись превращать свой родной язык в могущественную силу во
всем мире. Школы служили необходимым средством для достижения
этой цели, и в 19-м веке, когда системы образования развивались
наиболее быстро, эта забота о языке превратилась в идол всей
нации. Так называемые тенденции дезинтеграции в языке сущест­
вуют ныне во Франции так же, как и в других странах мира, но они
встречают более сильное, более умело организованное сопротив­
ление. Французские школы твёрдо стоят на страже родного языка и
следят за его правильным использованием. Они придерживаются
убеждения, что чем бы школа ни была, она должна давать образец
хорошего французского. Организация системы и характера школь­
ного образования донесла это убеждение до каждого уголка страны
и до каждого общественного класса. Можно видеть, что традиция
хорошего языка существует не просто в качестве традиции вопреки
некоему неясному «духу времени», но что, напротив, она хорошо
организована с помощью системы образования, сделана не только
оборонительной, но и позитивной».*
Язык — это идол любой демократии. Но то, что является
достоинством во Франции, становится пороком в России и пре­
ступлением в Чехословакии или Венгрии, где нет ни Парижа, для
того чтобы законспектировать спекуляции и рефлексию целого
континента, ни хотя бы одной национальной группы, обладающей
исключительно своей собственной территорией. В качестве един­
ственного символа объединения и национального единства язык

* Rollo W alter Brown. How the French Boy Learns to W rite. Cambridge:
Harvard Univ. Press, 1927, p. 208 ff.

148
вводит в заблуждение в Сербии или Хорватии, в Австрии или
Германии. Но у истоков нашего века прогресса и нашей нацио­
нальной цивилизации, во Франции, язык имеет очень запутанный
смысл. Перед Мировой войной немецкий историк Лампрехт путе­
шествовал с французским коллегой в северной Франции, где так
много фламандских местечек напоминают нам о битве за естест­
венные защитные укрепления для Парижа. Лампрехт пытался
защищать «государственное мышление» применительно к различным
национальным объединениям и к шедевру Австрийской империи, в
состав которой входили тогда 14 наций, от французской концепции
тождества лингвистических и политических объединений. Указывая
на одну из фламандских деревушек, мимо которой они проезжали на
автомобиле, Лампрехт спросил: «А на каком языке говорят эти
люди? Разве они не используют свои немецкие идиомы? Почему
здесь нет ни одной фламандской школы, чтобы научить их читать и
писать?»
«О, — ответил его друг, —это не язык —это диалект». Такой
ответ выдаёт суть французского понимания языка. Французы
думают, что национальный язык нуждается в центре постоянной
унификации: Литературе. Таким образом, написанное слово,
возвышенное, пылкое, является высшим уровнем, на котором должна
жить нация, для того чтобы находиться в постоянном контакте с
одухотворением. Это иллюстрируется тем фактом, что автор конца
19-го века —Анатоль Франс —мог осмелиться взять себе в качестве
псевдонима наименование целой нации. Нация—это отнюдь не часть
географической среды или расы. Нации отличаются от варварских
племён единой реальностью одухотворения. Там, где нация орга­
низует своё одухотворение в виде бесконечного потока литера­
турной продукции, она становится цивилизованной, она имеет
значение, она принадлежит к человечеству в смысле гуманизма
Французской революции.
Мы увидим, что ключ к Французской революции нельзя
подобрать до тех пор, пока мы не узнаем об этом стремлении
поддержать жизнь подлинной одухотворённости, проникновение в
тело нации живого дыхания божественного гения. Именно эта идея
заставила Хилэра Беллока объяснить своим недоверчивым англий­
ским читателям Французскую революцию в качестве подлинно
католического предприятия, ибо вера во всеобщее одухотворение,
в постоянное предводительство святых и Святого Духа является
существенным отличием исторического пути христианства от
естественных религий. Одухотворение, образующее настоящий
поток, постоянный электрический ток, — это постоянно изменя­
ющееся человечество. В мире нет никаких заранее установленных
привилегий, никаких водонепроницаемых отсеков. «Изменить всё
может только дух». Одухотворение действует всё время, изменяя
поверхность земли и сущность вещей и людей.

149
 Идеи Вольтера и Руссо
Культ одухотворённой литературы —это настоящая вера, и он
включает в себя теорию революции; так же, как и русский марксизм,
французское якобинство создало догматическую веру. Поэтому
правильное понимание Вольтера и Руссо, двух создателей догматов
«национального одухотворения», проясняет суть большинства
изменений на карте Европы в течение 19-го века. Вместо того чтобы
пожертвовать двумя сотнями страниц, потратив их на рассмотрение
превратностей демократий по всему миру, мы лучше исследуем
революционную систему в её литературном центре.
Первыми двумя телами, перенесёнными в Пантеон на холме Св.
Женевьевы, были тела Вольтера и Руссо. Вольтер всегда боялся, что
у него не будет могилы. «Бессмертный дух», который был провоз­
глашён преемником Людовика XIV, был мучим самой неприятной
дилеммой —необходимостью выбирать между «старым режимом» и
революцией. Он жил на границе Швейцарии и Франции, устроив своё
обиталище наподобие лисьей норы с двумя выходами, так чтобы
иметь возможность спасаться и от гугенотской Женевы, и от
католической Франции. Он стремился расположить к себе духо­
венство, над которым он без устали измывался, потому что по­
стоянным кошмаром его старости был страх, что его кости не
найдут упокоения после его смерти. Это предвиденье сбылось самым
удивительным образом. С помощью дерзкого трюка он смог добиться
в 1778 году похорон по католическому обряду, до того как пра­
вительство узнало о его смерти. Позднее он был перенесён в
Пантеон, и этот всплеск славы качнул чашу весов в другую сторону.
В 1814 горячие головы роялистской реакции выкопали кости
Вольтера и к собственному удовольствию развеяли его прах по
ветру.
Руссо и Вольтер, подобно Достоевскому и Толстому, бессо­
знательно разделили свой труд: один направлял свои усилия на
индивида, другой —на общественные институты. Глубиной своего
учения они превзошли подход ограниченного романтизма. Их
положение напоминает победу Толстого и Достоевского над
социальными революционерами, которые вели борьбу за бедного
мужика против Санкт-Петербурга, но ошибочно приняли крестьян­
скую реформу за удовлетворительный синтез христианской души
мужика и социального возрождения России. В России опасность
заключалась в том, что романтики отождествляли освобождение
индивидуальной души и свободу крестьян с концом царизма. Мечты
людей, видевших спасение индивида и крестьян в механическом
уничтожении царизма, были развеяны Достоевским, ибо он сказал
своим читателям, что в основе всех их стремлений лежит новая
концепция человека. Толстой также предостерегал от любого чисто
механического решения и, постоянно говоря о необходимости нового
неба и новой земли, подчёркивал невозможность удовлетвориться

150
локальным русским решением, поскольку это решение должно быть
применимо для всей Европы и Азии.
Руссо и Вольтеру следует приписать те же достоинства, хотя
нам и трудно выявить их достижения. После использования шестью
поколениями их словарь выглядит довольно банально. Но давайте на
минуту забудем всё, что мы знаем о Джефферсоне, Бентаме,
Спенсере и Вильсоне. Эти люди, как и другие либералы, очень
многим обязаны Руссо и Вольтеру, однако они преуменьшили
действительную глубину их мышления.
Ситуация во Франции в 1759 всё ещё во многом сводилась к
тройной задаче Паскаля, как это объяснялось выше. Паскаль
выделил:
1. На самом верхнем уровне—Высшая Наука (его математика).
2. Провинциализм, против которого следует бороться как
против убийства интеллектуальной жизни простой косностью (его
«Письма к провинциалу»).
3. Пор-Рояль, вольный порт души, которая не создана для того,
чтобы существовать в одиночку (его «Мысли»),
До тех пор пока мистические приюты вроде Пор-Рояля,
оставались для индивида возможностью ускользнуть, буржуазия
французских городов могла покидать свою доступную органам
чувств земную политическую среду и укрываться в этих убежищах.
Но когда в 1750 году страна потребовала подпорок, на которые
можно было бы положить новую политическую крышу дома Франции,
возникла необходимость заменить пункт третий в схеме Паскаля. И
он был заменён.
Паскаль учил: «"Я" вызывает отвращение». Жан-Жак Руссо
начинает свою исповедь словами: «Я хочу открыть моим ближним
истинную природу человека, и этим человеком буду я сам... только
я сам!» Сопоставление этих двух предложений свидетельствует о
революционном изменении.
Христианин, ускользнувший в воскресную чистоту церкви, в
секту или в мистицизм, был заменён «естественным человеком».
Руссо обладал достаточной смелостью, для того чтобы выставить
напоказ самого себя в качестве представителя нового общества,
гражданина будущего земного рая. Но его нервные припадки и
безобразные поступки — он зашёл так далеко, что считал своих
законных детей детьми природы и отправлял их в детский приют, —
требовали некоторых дополнительных конструкций. Жан-Жак
восстановил Адама, и Адам должен был заменить Иисуса. Иисус,
первый гражданин горы Сион, был вытеснен природными мужем и
женой. Как чистая вода —англичане называют её «пивом Адама» —
существовала до появления вина или пива, так и сам Адам был
естественным человеком, существовавшим до первородного греха
разделения на классы; «когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда
был господином?».

151
 ТЬорец даровал естественному человеку свободу. «Бог,
даровавший нам жизнь, одновременно даровал нам свободу», —сказал
Джефферсон. Слово «одновременно» —это суть и ахиллесова пята
такой естественной философии, поскольку оно означает, что человек
a priori (априорно) считается свободным существом. Житель
восточной части США, идущий к долинам Миссисипи или Огайо, был
свободным. Правительство штата Огайо или торговая палата Парижа
могли быть организованы этими свободными людьми, которые
«знали», которые были «компетентными», которые несли ответ­
ственность за почву и труд.
Очевидная слабость новорожденного ребёнка, старика, зави­
симого слуги, больного или слабоумного человека, бремя ирраци­
ональных привязанностей, даже медленный рост человека до
возраста, когда он обретает независимость, противоречат идее
Джефферсона, согласно которой жизнь и свобода были дарованы
человеку «одновременно». А Русская революция использовала эту
ошибку руссоизма, установив свой культ пролетариата. Но бур­
жуазная цивилизация имеет дело с единым клубком, и образующая
его нить пронизывает организацию нашей жизни. Как и з м е н я т ь
человеческую свободу на различных этапах его жизни — вот что
интересовало неугомонного Руссо. Он видел, что взрослый, соро­
калетний или пятидесятилетний человек, первопроходец в новой
стране или первопроходец в сфере мысли, искусства или естест­
вознания, является наиболее поразительным доказательством того,
что жизнь и свобода тождественны. Конечно же, наша физическая
жизнь не является свободной. 5 каждое мгновение от рождения до
смерти она зависит от заботы, благосклонности, интересов других
и приносимых ими жертв. Но наша творческая способность изменять
нашу среду, изменять мир зависит от свободы. Адам-пахарь, Адам-
лесоруб и, в особенности, Адам-первопроходец подобно ТДорцу
является свободным и божественным. Гёте выразил суть нового
евангелия, написав: «Аллаху больше не нужно продолжать творить.
Теперь мы творим его мир, вместо него».
Фактически, слово «творение» полностью изменило свой смысл
в течение 19-го столетия, по крайней мере, во французском языке,
и в определённой мере -- в других языках. «Последнее творение»
моды, индустрия, может рекламироваться в этом новом мире потому,
что сам человек, как Прометей, становится творцом новой земли,
организованной свободной человеческой волей. «Демиург», маги­
ческий герой античности превратился в «творческое сознание»
гения.
Б. Грётейзен в блестящей книге*исследовал проповеди,
читавшиеся французским средним классом перед Революцией. Везде
подчёркивалась гордость за «сделанное самим», за мастерство. В
этих проповедях восхваляется, в основном, умение, знание, талант.

* В. Groethuysen. Die Enstehung der bürgerlichen W elt. Halle, 1927, p. 30.

152
Адам прославляется не как простая часть природы или её дитя (а
важно помнить об этой стороне сравнения), но как человек, под­
чиняющий себе природу. Человек отнюдь не является просто
естественным человеком, он — человек своей земли, человек со
своими орудиями, человек свободный в выборе своих занятий.
Мы больше не пребываем в пустом пространстве и времени.
Действие предполагает благоприятный случай. Адам неизбежно
оказывается капиталистом, возможно, мелким, как землевладелец в
свободном штате, на своих пятидесяти акрах земли или поэт, не
имеющий ничего, кроме своего свободного времени, —но собствен­
ность является предпосылкой творческой деятельности Адама.
Евангелие от Руссо годится для собственника земли, собственника
имущества, собственника капитала, поскольку оно видит человека,
действующего в соответствии со своим свободным выбором. Но нет
выбора без подходящей возможности. Поэтому «благоприятный
случай» —это наша реальная общественная собственность и наша
судьба; самым простым выражением либерализма является поло­
жение, согласно которому у каждого есть подходящая возможность.
Подходящая возможность—это электрон в силовом поле, созданном
рассудком. Набор подходящих возможностей может привести
некоторых к богатству, но наиболее существенная черта заклю­
чается в том, что каждый получает, по крайней мере, одну воз­
можность.
Когда Руссо сделал «Я» пристойным и выставил напоказ своё
«Эго», он революционизировал обычную концепцию Адама. Адам
внезапно стал более интересным до грехопадения, чем после него.
Его страсти стали невинными и естественными, как огонь вулкана
или вода мощного водопада. Французский сенсуализм так никогда и
не был понят ни в Англии, ни в Германии; в обеих странах фило­
софия оставалась предметом раздумий. Все немецкие философы —
это замаскированные теологи. Во Франции слово «философия»
является значительно более широким термином. Уличная девка, если
прохожий никак не ответит на её заигрывания, закричит; «Экий
философ». Ибо философствовать означает размышлять о своих
страстях и быть достаточно искренним, чтобы приложить их силу
к своей творческой жизни.
Во время гегемонии Французской революции все другие страны
Европы страдали от притеснений и комплекса неполноценности.
Психоанализ был открыт всеми нациями и для всех наций, за
исключением французской. Когда психоаналитики организовывали
свою клиентуру в Европе и Америке, некий австриец попытался
понять, почему французы не проявляют к этому интереса. После
того как он возвратился из Парижа, он воскликнул: «Конечно, им это
не нужно. В их больницах устраиваются танцы».
Французы избежали господства комплексов, потому что
французская философия была слишком естественной, слишком
чувственной, слишком хорошо знакомой с человеческими страстями.
Им удалось посмотреть на самих себя в зеркале жизни, не теряя
сознания. «Спекуляции» Абеляра в Средние века были, как мы

153
видели, использованием зеркала, ибо "speculum11 совершенно
буквально использовалось в смысле «зеркало». Новым словом для
обозначения этого естественного зеркала является «рефлексия».
«Рефлектировать» —значит смотреть на свои собственные страсти.
Когда Тэн произнёс знаменитый афоризм: «Произведение искусства
—это кусочек природы, увиденный сквозь темперамент», то это было
лишь одной из производных указанного принципа. Значение Духа,
Святого Духа всё больше превращалось в «ясную идею». Для
христианина это покажется унижением достоинства Святого Духа,
но тот, кто верит в свободу, не считает ясную идею такой жалкой,
какой она кажется. В конце концов, люди свободны, способны
творить, могущественны и являются собственниками или капи­
талистами. Понижение Святого Духа до уровня простого субъек­
тивного представления уравновешивается способностью отдельного
человека осуществлять свои собственные представления и идеи.
Если у свободного человека есть идеи, то трудности их осущест­
вления не имеют значения. Если человек в состоянии только
выразить свои ясные идеи, его одухотворение приведёт мир в
движение. Поэтому стремление Руссо должно было сводиться к
приданию каждому человеку способности выражать свои пред­
ставления. Если дух был не чем иным, как творческой свободой
каждого отдельного человека, то достаточно пустить эту свободу в
ход и человеческий рай неминуемо наступит.
Вспомогательные средства для этого нового политического
предприятия были найдены, конечно же, не только в библейском
Адаме, но и в естественной дикости новых континентов. Сам Жан-
Жак, его Эмиль и творящий Адам были окружены всевозможными
картинами жизни в неевропейских странах! Французы, готовясь
возродить Европу, стремились поставить христианство ниже
благородного дикаря. Благородный дикарь был замечательным фоном
для того, чтобы перейти от христианского унижения в духе Паскаля
к творчеству естественного человека. Робинзон Крузо был ещё
более удачным примером, потому что он избавился от влияния
испорченного общества, приведя в действие все призрачные энергии
своего мозга на необитаемом острове. И поскольку только Робинзон
Крузо стал моделью классической экономики, необходимо под­
черкнуть его отношение к Адаму в истолковании Руссо. Вся
предыстория Робинзона Крузо, опыт его воспитания, навыки, образцы
поведения не имеют никакого значения: наш интерес направлен на
этого человека, представляющего общество в ореховой скорлупе до
разделения труда, то есть, так сказать, до грехопадения чело­
вечества.
В наши дни общим местом стали жалобы на отсутствие в нашем
хозяйстве разумного распределения. Но всякая экономическая
система, начинающая с Робинзона Крузо, должна не замечать
распределения. Единственные боги Крузо — производство и по­
требление, ибо он — это общество без проблемы распределения.
Распределение отходит на задний план, оно вводится слишком

154
поздно, для того чтобы быть беспристрастно рассмотренным в
рассуждениях экономистов.
Самим своим существованием либерализм обязан этим крестным
отцам—Адаму и Робинзону Крузо. Где бы экономисты ни начинали
с человеческих потребностей и производства, они обречены кончить
тем, чем кончил либерализм: мировой войной из-за мирового рынка.
Тот, кто начинает с индивида, должен закончить вселенной. Если
стандартная единица силы однажды введена в качестве единичного
человека, предприимчивого, свободного, умелого, то его деятель­
ности не поставлено никаких границ. Поле его деятельности —весь
мир. Натуралистическая точка зрения Адама имеет силу для всего
человечества, независимо от веры, церкви, деноминации.
Замечательное равенство людей так же близко, как сама
свобода, где бы Адам ни выступал в качестве мерила наших
стандартов. В политическом отношении мир, с точки зрения Руссо,
кажется довольно однообразным. И трудно понять, как Франция или
Европа могли возникнуть из такого всеобщего океана равенства.
Если пространство, политическое пространство, отождествляется с
пространством в природе, то все свойства физического пространства
становятся присущими политической территории. Декарт, применяя
понятие Бога к природе, предполагал, что пространство бесконечно
и безгранично. Новая коперникианская точка зрения превратила
человека в пылинку на малозначительной планете. Его корни в
вечности были обрублены. Наличие этих корней обеспечивалось
доктриной четвертого Евангелия, согласно которой Логос —«оду­
хотворение» — был у Бога до сотворения пространства, и потому
человек благодаря процессу своего роста и спасения — выше
пространства, а пространство — не что иное, как три жалких
измерения, в которых, по свидетельству наших смертных глаз,
исчезает время.
В картезианском мире время превращается в пространство, в
лучшем случае, время становится четвёртым измерением про­
странства, и делается вид, что время человеческой жизни —не что
иное, как период астрокомическоего времени. Современный человек
неявно верит в естественный календарь, состоящий из 365 дней, —
так, словно время человеческой жизни, действительно, можно
измерить часами. В действительности нет никакого единообразия, и
один день может быть равен ста дням, а тысяча лет —одному дню,
и всё потому, что мы способны отдыхать, соблюдать воскресенье, и
каждый Божий день выбирать —должны ли мы продлить сущест­
вующий порядок или мы призваны начать творение нового. Природа
не отдыхает, а потому не имеет выбора — человек имеет. Чело­
веческая любовь конденсирует вечность в капле океана времени.
Человеческий закон в состоянии сохранить жизнь в неизменности в
течение столетий. Но картезианская философия не может спра­
виться с этим парадоксом. Она преклоняется перед научным
видением времени. Мы уже упоминали о том, что французский
сенсуализм не нуждался в недавних открытиях психоанализа.
Теперь мы можем добавить, что за господство пространства было

155
отмщено во Франции в наши дни. Открытие Бергсона, согласно
которому время является Творцом, было подобно трубному гласу
под стенами Иерихона. Бергсон не был прирождённым французом, но
он писал свою книгу в Париже для французов. И везде, где она
воспринималась людьми как нечто новое, вы можете быть уверены,
что там картезианство и руссоизм господствовали и иссушили
человеческую душу.
Во французской системе Святой Дух прежнего времени, l’esprit,
не означает ничего, кроме взглядов и мнений такого-то индивида.
Его душа, страсти, надежды стали сырьём для «идей», рефлексии и
спекуляций, порождённых человеческим гением. Человек пре­
вратился в комок нервов. И Бог, и душа оставляются без внимание
этим "esprit" свободного человека и миром природы, как его видит
свободный человек. Человек действует как некое чрево, в котором
рождается природа. Плодами этого порождения являются челове­
ческие творения: искусство, наука и индустрия. Подводя итоги,
следует сказать: философия французского типа может быть
опознана по двум заблуждениям.
Во-первых, во всех книгах, посвящённых пространству и
времени, время стоит после пространства, является вторичным по
отношению к пространству, и лишь затем наблюдения пространства
модифицируются с помощью признания, что время также имеет
отношение ко всему этому. Этот беспомощный подход ко времени
является по большей части бессознательным. В большой амери­
канской библиотеке, где я изучал полки с философской литера­
турой, ни один учебник по философии пространства и времени не
содержит упоминания о методологической возможности начинать с
времени. Картезианский переход от теологии к философии —это
переход от вечности к пространству, и только к пространству.
Второе заблуждение умов, в которых господствуют идеи 1789
года, —это искусственный и произвольный способ отождествления
сознания с душой. Были написаны десятки книг, посвящённых «телу
и душе» и «телу и сознанию» без какого-либо обсуждения простого
вопроса о том, является ли дуализм единственным решением
проблемы. Сейчас христианская Церковь, например, поддерживает
ту точку зрения, согласно которой душа и тело принадлежат
индивиду, а сознание и дух не являются свойствами индивида.
Разумность позволяет индивидуальной душе участвовать во
всеобщем одухотворении—вот и всё. Современные священники сами
забыли эту фундаментальную истину. Допустив знаменитого Бога
Природы, уничтожив резкое различие между сознанием и душой, они
обрекли душу на то, чтобы быть не чем иным как сознанием —
информационным бюро Бога. Теперь Бог стал тайной и откровением
не для нашего сознания, а для наших душ. Сознание философа не
может ничего знать о Боге. Но картезианство заставляет сознание
хвастаться, будто благодаря самому себе оно обладает понятием
Высшего Существа, Бога Природы. Не Руссо, а Вольтер учредил это
деистическое просвещение. Обычное преподавание экономики в
современном университете зависит от заблуждений Руссо, обычное

156
преподавание философии и психологии основывается на вольтерь­
янстве.
Обе эти системы стали нашим общим заблуждением, и поли­
тическая и общественная жизнь современного мира была основана
на них. Поэтому для большинства людей в наши дни они кажутся
трюизмом, но я боюсь, что они — не что иное, как программа
экономической экспансии среднего класса. Мы должны попытаться
понять их получше.
Руссо обнажил вызывающее отвращение «Я», которое Паскаль
ненавидел. У Руссо оно также не было приятным, но эта выдумка
сделала Адама и благородного дикаря краеугольными камнями
второго творения человека.
Вольтер проделал нечто подобное с миром Декарта. В 1644
году, самом мрачном году истории Парижа, Декарт в своём добро­
вольном изгнании в Голландии начал писать свои «Начала фи­
лософии» с поразительных постулатов: 1. Человеку, исследующему
истину, необходимо хоть один раз в жизни усомниться во всех
вещах — насколько они возможны; 2. Мы должны считать всё
сомнительное ложным.
Динамит, содержащийся в этих двух началах, способен взорвать
любой общественный строй. Правда, Декарт осторожно добавил, что
это сомнение не следует относить к жизненной практике. Но ещё
раньше, в «Рассуждении о методе» (1637) он ввёл следующий
аргумент: «Начиная перестройку помещения, в котором живёшь,
мало сломать старое, запастись материалами и архитекторами... —
необходимо другое помещение, где можно было бы с удобством
поселиться во время работ».*
Итак, для человечества было в наличии три помещения:
1. Новое помещение совершенного знания, науки; 2. Традиционное
помещение предрассудков прежней эпохи; 3. Помещение, находя­
щееся посередине между первыми двумя, что-то вроде квартиры,
чтобы предоставить ищущему уму временную крышу над головой.
Вольтер, человек, сменивший свою настоящую фамилию Аруэ на
«Вольтер», живший буквально в помещении с двумя выходами —один
на французскую, другой — на швейцарскую территорию, — на
протяжении всей своей жизни публиковавший книги революционного
содержания, — причём его заставляли отрицать авторство, — не
заработал на этих книгах ни гроша, но жил, как аристократ. Вольтер
принял идеи Декарта о трёх помещениях ближе к сердцу, чем сам
Картезий. Конечно, Декарт притворялся ревностным католиком, но
он жил в протестантских странах в течение последних двадцати лет
своей жизни и, таким образом, примирился с существованием
протестантизма. Кроме того, Декарт утверждал, что помещение
номер три, «...где можно было бы с удобством поселиться на время

* Рене Декарт. Сочинения в двух томах. Москва, 1988, т. 1, стр. 263.

(Прим. переводчика)

157
 работ», должно быть построено в соответствии с законами и
обычаями конкретной «страны», — что очень просто, если вам
удастся жить за пределами своей собственной страны, как это делал
он сам. Так он избежал придания особого значения «временной
крыше над головой». Вольтер намного яснее Декарта понимал, что
ум человека, сомневающегося во всём, независимого и просвещён­
ного, уже принёс в жертву своё «старое» помещение, и что, для того
чтобы попасть в новое помещение, недостаточно в промежутке
позаимствовать общественный порядок путём простого подчинения
законам и обычаям протестантской страны. Должно быть некоторое
промежуточное образование между старым и новым, однозначно
враждебное по отношению к старому и безоговорочно преданное
новому. Вольтер, воюя из своей «лисьей норы» с католическим и
протестантским фанатизмом, жил будущей жизнью века разума,
раздувая огонь «умственной революции» или, как он называл это по-
французски, "la révolution des esprit." Вольтер превратил «рево­
люцию», означавшую в его время физическое обращение звёзд, в
интеллектуальный процесс. Он не был, как Декарт, изолированным
умом, но превратил себя в великого магистра просвещения, идола
европейской читающей публики. Именно читатели в Европе должны
были заделать брешь между старым помещением традиции и новым
помещением естествознания.
Вольтер набрал в Европе армию читателей, пребывавшую в
состоянии повышенной боевой готовности до начала настоящей
революции. А она должна была начаться. Приведём несколько цитат
из работ Вольтера; «Двадцать томов in folio никогда не вызовут
революцию. Дешевые маленькие брошюры, которые вы покупаете,
чтобы носить их в кармане,—вот чего следует бояться». «Всё вокруг
меня разносит семена революции, которая неизбежно произойдёт,
хотя я и не доживу до удовольствия увидеть её воочию». «Французы
ко всему приходят поздно, но в конце концов приходят. Лягушка
надувается всё сильнее, пока при первой же возможности не
взорвётся. И грохот взрыва будет потрясающим».
Но какова же цель революции? Разумный мир должен занять
место мира чудес, откровений и святых. Ибо «механизм мира»
философски может быть объяснён двумя способами: либо (1) Бог
однажды сотворил его, и природа с тех пор подчиняется Ему, либо
(2) Бог непрерывно делает всё существующим и изменяющимся.
Третья точка зрения была бы нелепой».
Теперь все мы знаем (и Вольтер знал), что одна половина мира
является законообразной и повторяющейся, а другая половина—это
любовь, изменение, благодать, неожиданность. Без этого дуализма
мы не могли бы поехать на поезде и сделать предложение нашей
возлюбленной. Движение поездов подчиняется расписанию, и мы
полагаемся на него, потому что это — механизированная часть
нашего бытия. Но мы трепещем и робеем, пока нам не удастся
поразить возлюбленную и изменить её душевный настрой, пред­
ставив ей яркое видение совместной жизни.

158
 Мир стар и нов одновременно. Прогресс не имеет никакого
значения, если он не поддерживает постоянного контакта с исходной
точкой и не противопоставляет себя ей. Идя по дороге и не помня
о начале пути, невозможно продвинуться вперёд —можно только
ходить по кругу.
Закон и любовь, природа и творение постоянно противоречат
друг другу и ведут борьбу между собой. Третьей точкой зрения,
представлявшейся Вольтеру нелепой, руководствуется каждый
человек каждый день своей жизни.
Но великим магистром просвещения, в армию которого должны
были набираться борцы против предрассудков, невежества, тирании
и деспотизма, процесс никогда не мог быть понят как нечто
двойственное. Старое никогда не может быть светлым, новое никогда
не может быть тёмным, потому что старое означает неприемлемое,
возмутительное государственное устройство Франции, а новое —
приемлемое решение всех загадок жизни.
Вольтерьянство, как и руссоизм, принесло христианский
дуализм закона и любви, повторения и неожиданности, обычая и
откровения в жертву воинствующему монизму армии просвещения.
К монизму был склонен весь девятнадцатый век, всегда стремив­
шийся превратить Церковь в Государство, любовь —в закон, науку
о наказаниях и тюрьмах—в образование, милосердие—в политику,
войну —в мир, мужчин —в женщин, а женщин —в мужчин.
Монизм господствовал во всём мире в период между 1789 и
1914 (или 1934) в форме попытки отождествить будущее с про­
грессом, а прошлое — с мраком. Этот монизм был совершенно
правилен и превосходен в области естествознания. Пространство и
распределённые в пространстве силы со времён Коперника и Галилея
и до эпохи Планка и Бора познавались всё глубже. «Просветители»,
авторы и пророю! «механицизма» могут хвастать тем, что, руко­
водствуясь этим принципом, современная наука добилась небывалого
прогресса. Услуги, которые он оказал современному естествознанию,
нельзя переоценить. Монизм создал некий союз всех людей,
позволяющий им проводить наблюдения и выступать против природы
как единый легион, исследовать, вычислять и организовывать силы
вселенной. Будучи естествоиспытателем, человек монистичен,
посколько в своей борьбе против природы он един с другими
людьми, которые подобны одному человеку и даже одному телу, и
наблюдения астрономов в Австралии и Новой Шотландии имеют для
науки одну и ту же ценность. Природа превращает человечество в
единого наблюдателя, в единое сознание. Монизм научного про­
свещения позволяет людям занять то место, которое в монотеизме
занимал Бог. В качестве тела мы рассматриваемся как одна
личность, один Адам, один Робинзон Крузо. Мы все согласны между
собой в наблюдении одних и тех же фактов, в проведении одних и
тех же химических опытов, в сравнении математических вычислений
или результатов исследования.
Монизм —это солидарность человечества, когда оно двигается
от различий и политических разногласий к интеллектуальному

159
союзу. В современном мире этот монизм можно обнаружить везде в
качестве замечательной движущей силы. Большинство людей не
подозревает, что этот монистический принцип господствует даже в
их обществнной деятельности и в сфере повседневного общения.
Они считают вполне естественным то, что другой человек может
присоединиться к ним, если его понимание окружающего мира точно
совпадает с их собственным пониманием.
Но сам революционный процесс опровергает вольтеровское
«либо-либо». Диалектическое противоречие между нововведением
и повторением всегда у нас перед глазами. Творение мира отнюдь не
завершено. «Господин Творения, благодарим Тебя за то, что оно ещё
продолжается». Мать-земля не развивается исключительно в
соответствии с изначальными законами природы, поскольку мил­
лионы лет назад она была всего лишь первичной грязью. В каждый
момент изначальная жизнь и развившаяся жизнь существуют бок о
бок, причём одна из них находится в «процессе становления», а
другая—в устойчивом состоянии. Жизнь, наполненная революциями
и жертвами, стремящаяся к переменам, сосуществует с упорным и
устойчивым возвращением старых форм. Новая жизнь находит своё
воплощение в мире только после суровых испытаний, но если это
однажды случается, то она двигается по своей колее до тех пор,
пока сохраняет верность своим истокам.
Механистичность и свобода существуют в человеческом мире
рядом друг с другом. Это «третье устройство мира», которое
Вольтер считал невозможным. Он был совершенно уверен, что
человеческая логика имеет дело лишь с двумя взаимоисключающими
возможностями: либо мир является часовым механизмом, либо он
представляет собой сплетение чудес, и он выбрал часовой механизм.
Это замечательный образчик логики. Метод Sic et Non, метод «да и
нет», использованный Абеляром, для того чтобы прорубить себе
тропу в джунглях цитат из работ Отцов Церкви, был использован
Вольтером для превращения природы во что-то ясное и понятное.
Теперь диалектически противоречащим друг другу цитатам из
сочинений разных людей всегда может быть вынесен приговор —
являются ли они истинными или ложными, соответствуют ли они
«да» или «нет», —поскольку человеческое мышление способно всё
подвергать пересмотру. Но Творение не может быть пересмотрено:
оно говорит на языке окончательных формулировок. Бог говорит с
нами не с помощью слов, Он говорит посредством форм и тварей.
Для дискусси о ценности растения, животного или цивилизации
наши логические «да» или «нет» значат не слишком много.
Ошибкой всего Просвещения является распространение
диалектической логики на вопросы, никак не связанные с логическим
подходом. То, что называется романтизмом девятнадцатого века,
было непрерывной борьбой против злоупотребления методом
Абеляра, допущенным Вольтером. Фридрих Шлегель сформулировал
это очень хорошо, сказав; «Следует различать постоянные качества
человечества и изменения этих качеств, добавляющие некоторое
новое качество в ходе истории». Шлегель писал во время Фран­

160
цузской революции. В дни Русской революции некий орнитолог,
говоря о своих любимых птицах, с горечью писал о предложенном
Вольтером решении: «Только языческая религия смогла бы ухит­
риться отвести самому Богу роль отставного чиновника или
пленённого Самсона, тупо вращающего мельничное колесо на службе
у филистимлян».
То, что Гегель и Маркс называли диалектическим процессом
истории, было именно тем самым открытием алогических воз­
можностей действительности, направленным против упрощений,
навязываемых человеческим мозгом. Знаменитая диалектика Русской
революции и означает, что в мире фактов логика не является
господствующей силой, что могут существовать и «да», и «нет».
Однако очень часто сторонники большевизма были слишком
хорошими вольтерьянцами и руссоистами и забывали об этом
протесте жизни против логики, представленной марксизмом. Они не
могут понять, как коммунистическая Россия, будучи отрицанием
либерализма, может жить в одном и том же мире с Францией или
Соединёнными Штатами Америки. Вольтер тоже не смог бы этого
понять. Мы можем.
Русская революция, вызванная односторонностью Французской
революции, была новым творением, новой реальностью, и будучи
отнюдь не предметом философского исследования, жила за счёт
поддержки со стороны реальных мужчин и женщин, миллионов
мужчин и миллионов женщин. Эти новые мужчины и женщины
возникли и живут благодаря продолжению процесса творения, но без
уничтожения его предшествующих результатов! Поэтому мы можем
осмыслить результаты Русской революции, не предполагая, что это
исключает все другие принципы.
Таким образом, предшествующее обсуждение имеет в высшей
степени практическое значение, поскольку без него читатель мог бы
подумать, что мы сами должны быть либо вольтерьянцами, либо
марксистами, и что, в конце концов, если мы пишем о революциях,
то должны быть либо якобинцами, либо большевиками. Чёрно-белая
логика бесполезна. Но суть дела намного серьёзнее. На карту
поставлена не платформа политической партии, а сама человеческая
сущность. Должен ли человек быть возрождён? Является ли
Творением всё вокруг нас или оно отделено от нас десятками тысяч
лет? Является ли история природы и история человека одним и тем
же, или нет? И, наконец, как может быть оправдана и спасена душа,
отказывающаяся от пристрастности?
Наша книга является попыткой разрешить этот парадокс,
попыткой, с помощью которой история и естествознание, право и
теология образуют неразрывное единство.

161
 Масонство
В 18-м веке, в эпоху Вольтера, армия Просвещения сформи-
ровала масонские ложи. Масонство возникло как политическая
организация европейской читающей публики. Оно выражало
стремление строителей-подрядчиков, художников, учёных построить
новый мир. Бог, вездесущий Творец, был изгнан в область первых
дней Творения, и Сам Он был всего лишь Мастером-строителем.
Любопытно, что Вольтер и масоны не боролись с Богом, как это
делают атеисты в России. Полноценный революционер, большевик
должен уничтожить Бога, поскольку, в принципе, если революция
объявляется вечной, он должен отстоять своё право уничтожить всё.
Французская révolution des esprits —это всего лишь временная
крыша над головой, используемая до тех пор, пока не будет готов
дом разума. Настоящее здание, настоящее созидание, настоящее
второе творение —вот что ожидается после революции. Революция
—это промежуточный этап между пребыванием в помещении номер
один и помещении номер два. Ничто из обстановки старого поме­
щения не выбрасывается. Всё сохраняется, но всё просвещается,
улучшается, очищается, анализируется, модернизируется. Все
новшества французского либерализма выдаются за старые идеи
человечества, очищенные от мусора суеверий.
Бог также является такой очищенной идеей, которую было бы
жалко утратить. «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать»
—знаменитое высказывание Вольтера. Но идея должна быть очищена.
Тот же Вальтер говорил «Раздавите гадину» —то есть Церковь, тот
сосуд, в котором была сохранена идея Бога. «Мы, как взрослые мужи
и масоны, сохраним идею Бога. Дети могут верить в ризы Господни,
но мы понимаем в этом больше. Идея государства также является
хорошей идеей. Мы не отменяем государство, в отличие от марк­
систов, которые в своей перманентной революции не оставляют
места ни для государства, ни для Бога. Но скорлупа этой идеи,
королевство и старый режим, раскалывается. Наша идея государства
конструктивна, архитектурна. "Старый режим" —это нечто уста­
ревшее: старая форма правления —плохая форма правления. Сама
идея формы правления предполагает реформирование формы
правления. Законы — их мы любим, потому что мы собираемся
создавать законы. Взрослые мужи являются законодателями».
Большевики презирают законы, считая их идеологией, тогда как
читатель Вольтера, просвещённый масон, возвращается к своей
нации для того, чтобы стать гражданином с помощью правильной
концепции закона. Обычное право, обычаи, выражающие мнения
отцов, —всё это образцы плохого закона. Создадим новые законы,
много новых законов, которые отразят очищенную идею законо­
дательства.
Бог, свобода, бессмертие были тремя идеями, за которые
Робеспьер цеплялся, как за настоящий символ веры, как если бы они
были источниками национальной конституции. И Джефферсон, и

162
 Франклин разделяли его взгляды. Вера в идеи гарантировала
стандарты нового режима. Без «идей» утрата ценностей могла бы
быть ужасающей. Идеи—это одежды ума нового человека, выскочки.
Естественный человек или человек страсти должен где-нибудь
добыть свои «идеи», свои ценности, свои основания. И он находит их
в доме Разума. «Идеи» — это арсенал, откуда нужно доставлять
снаряжение для новых законодателей Франции. Буржуазия, погло­
щавшая сочинения Вольтера, поглощала их для того, чтобы стать
правящим классом во Франции!
Творческий ум буржуа, его способность созидать, его сильная
воля должны быть оснащены набором позитивных ценностей, и так
был достигнут компромисс между философом и свободным чело­
веком, владеющим частной собственностью. Старое вино должно
было быть налито в новые бутыли, вечные «идеи» должны быть
сохранены, но освободиться от связи со старыми общественными
институтами, которые испортили их, — Церковью, королями и
обычаями. В этом согласны и философ, и гражданин. Стражем новой
цивилизации является тот, кто возрождает ценности, испорченные
королём, священниками и аристократами.
И достоинство, и непоследовательность масонства заключенв в
этой идее очищения. Все его церемонии стремятся подчеркнуть эту
цель. Поскольку большинство членов ложи предпочитает верить, что
масонство передалось по традиции от старых каменщиков, стро­
ивших кафедральные соборы периода готики, или от тамплиеров, то
следует сказать, что это типичный случай мистификации.
Масонство, этот временный союз, который Декарт считал
важным для осуществления революции в умах, союз, стремящийся
сохранить ядро без скорлупы, Бога без Церкви, государство без
власти и закон без предписаний, возникло в Англии в период между
1710 и 1730 годами. Это была характерная реакция левого крыла
вигов на окаменение англиканской церкви. Оно способствовало
образованию реального союза англичан и шотландцев, несмотря на
религиозные различия между ними, как об этом писал Гоббс в
«Левиафане»: «Мне кажется странным, что жители Англии и
Шотландии, обитая на одном острове, говоря почти на одном и том
же языке и имея одного короля, рассматривают друг друга как
иностранцев. Поэтому я со своей стороны считаю, что и англичане,
и шотландцы ошибаются, называя друг друга "иностранцами”».
Масонство в Англии упразднило употребление самого термина
«иностранец» между этими двумя народами, живущими на одном и
том же острове и говорящими на одном языке. Это было новое
совместное общество для Соединённого Королевства. Союз анг­
лийского и шотландского парламентов был надолго отложен после
правления Стюартов и объединения при Кромвеле, а ложа возникла
из политического союза, заключённого в 1708. Поэтому масонство
в Великобритании не было революционным движением. Но, рас­
пространившись на континент, оно стало революционным. Его
тайный ритуал («Волшебная флейта» Моцарта — это апофеоз
масонства) сделал его временным помещением при переходе от

163
«старого режима» к веку разума. Масонство стало благодатной
почвой для национальной демократии, поскольку ложа всегда была
национальной по своим целям, хотя и интернациональной по своему
первоначальному кредо.
Сегодня масонство вызывает ненависть и подвергается нападкам
со стороны фашизма, но не за приписываемой ему интернационализм
в международных целях, а за другое качество —за его твёрдую
приверженность правам отдельного человека перед лицом госу­
дарства.

Конституция

«Идеи», оружие новых разумных правителей Франции, должны

привести возрождённое человечество к практической деятельности.
Как же они могут спуститься с сияющих высот праздности и
философии к бренным человеческим интересам и борьбе за су­
ществование? Человек, в его стремлении остаться творцом даже в
условиях ежедневного накала страстей, получает поддержку идей
в форме «Конституции». Идея «Верховного Закона» впервые
обсуждалась в 1647 году, при левеллерах, предшественниках
демократических идей во время пуританской революции Кромвеля.
Тогда «Верховный Закон» понимался как христианский и биб­
лейский, как договор избранного народа, но даже в таком виде он
был «идеей» чётко сформулированной и писаной Конституции. Это
было чем-то совершенно противоположным Обычному Праву Англии,
сладостному раю аристократии, с её привилегиями, прецедентами и
обычаями. Левеллеры были подавлены, но идеи естественной
философии, человеческого разума требовали реального дома или
гробницы. Конституция Вирджинии начала осуществлять идею
Верховного Закона.
Французская революция сделала то же самое, несмотря на почти
геологическое давление многих пластов старых привилегий. Место
Прошлого теперь было занято Разумом, и местные законы были
замшены законом Разума. Но Разум должен был занять именно
место прошлого. Ни настоящее, ни правитель, принадлежащий к
настоящему, не могли вступить на престол, который традиции
сословий оберегали ещё со времён Карла Великого. Разум Вер­
ховного Закона, Конституция III года (1792), идеи Вольтера или
Робеспьера выходят за пределы переменчивых мнений политиков.
Величественная, далёкая, возвышенная и почтенная, как традиция,
Конституция пребывает на олимпийских высотах, возвышаясь над
политическими страстями. Конституция не должна быть связана с
фракционной или партийной борьбой.

164
 Идея писаной конституции свидетельствует о безграничной
вере масонства в силу человеческого сознания. Конечно, умы
отдельных людей будут инстинктивно подчиняться требованиям
Разума. Предпочтение всегда будет отдаваться основным принципам
Верховного Закона, а не меняющимся искушениям момента, и
поскольку Конституция будет возбуждать благороднейшие и
глубочайшие эмоции человека, она будет обращаться к той его
части, благодаря которой он и является человеком. Конституция
будет находиться в безопасности, потому что она станет льстить
всякому гению свободного человека, всякой гордости гражданина.
Разве не будет она напоминать ему о его неотчуждаемых
правах? Разве она не обеспечит ему жизнь, свободу, здоровье, честь
и собственность? Как вообще человек может предпочесть деспотизм
конфискационного, непредсказуемого, коммунистического, бюро­
кратического, тиранического или аристократического правления —
Конституции, которая запрещает конфискации, произвольные аресты,
коммунистическое пренебрежение к собственности, бюрократи­
ческие препятствия для делового предприятия, тираническое
подавление свободы слова и аристократическое презрение к гению?
До тех пор пока средние классы, держась в своём образе жизни
середины между аристократами и крестьянами, продвигались вперёд
под знаменем Верховного Закона, выбор, конечно же, падал большей
частью на права человека. «Триколор»—это флаг такой веры. Где бы
вы ни увидели трёхцветный флаг, вы можете быть уверены, что
находитесь в стране, основы которой были заложены после 1789
года и предполагают различие между Конституцией и повседневным
законотворчеством. После глубочайшего унижения французского
гения, после падения Наполеона III, поражения в войне против
Пруссии, потери части «естественной Галлии» —Эльзаса и Лота­
рингии, —после зверств «Коммуны» и столь же жестокой контр­
революции, когда казалось, что французский гражданин готов
заплатить любую цену за стабильность, мир, порядок и безопас­
ность, партия «обывателей» (Мак-Магон, орлеанисты и Тьер) пошли
настолько далеко, что предложили корону Бурбону, графу Шам-
борскому. Г)раф объявил, что, став королём, он поднимет белый флаг
с лилиями Бурбонов. Вследствии этого заявления решение было
принято мгновенно. Отказываясь уступить белый флаг, граф
Шамборский в действительности отказывался признать значение
фундаментальных принципов Революции —принципов суверенитета
народа и равенства прав.
Орлеанисты были достаточно мудры, для того чтобы понимать,
что французский народ, не будучи склонным принять короля, не
станет отвергать результаты славной борьбы идей и Конституции
против аристократии и привилегий. «Если мы водрузим белый флаг,
то мушкеты откроют огонь сами собой», —сказал маршал Маг-Магон.
Но это —то же самое, что сказать; идеи, находясь по показаниям
революционного термометра даже в точке замерзания, всё же
содержат в себе достаточно динамита, для того чтобы взорвать
Традицию. После этого анализа, проделанного хладнокровно и

165
трезво, и показавшего неизбежность установления Республики, она
и была установлена с перевесом в голосовании в один голос.
Окончательные решения не принимаются триумфально и едино­
гласно; наоборот, как и ленинский Брестский мир, они принимаются
незначительным большинством. Так Франция сохранила свой
трёхцветный флаг.
Теперь может быть лучше понят характер Французской
революции в целом. Это не была антироялистская революция.
Французская революция была и до самого своего конца оставалась
антиаристократическим восстановлением равенства Адама.
Король оставался королём три года после полной отмены в 1789
году привилегий знати. Он был обезглавлен как принц крови, как
сторонник аристократии, а не как плохой правитель, как это
случилось с Карлом Первым Стюартом. Наполеон I —меч Революции,
Людовик XVIII —верный хартии, Луи-Филипп —король буржуазии,
все они воплощали конституционное начало, полагавшее Разум
божественным оракулом, к которому следует обращаться за советом
для разрешения конфликтов.
Но человек, увы, не всегда оказывается на высоте своего гения,
и нации в их противодействии сиюминутным искушениям не в
состоянии всегда поддерживать права, гарантированные Верховным
Законом.
Там, где возникла национальная демократия, политика часто
вырождалась, превращаясь в лоббирование. Ибо эта национальная
демократия часто осаждалась слепыми силами масс, испытавших
страх, лишённых имущества, неграмотных и пребывающих в унынии.
Ложа философов выродилась в лобби юристов и в правящий класс
новой нации. Но они всё ещё претендовали на то, что они остаются
людьми, объединёнными Природой для защиты Конституции.
Мы говорим «природа», но мы уже знаем, что природа, пре­
вращающая «народ» в «нацию», включает в себя литературу. Нация
охватывает людей, которые просвещены, ведомы и одухотворены
одной и той же литературой. Важная роль писателя во Франции,
политическая организация читающего класса в виде масонства по
всей Европе, изумительная борьба французского школьного учителя
за свой язык, —всё это выражает одну и ту же тенденцию. Совре­
менная «идея» нации, как и другие «идеи», рассмотренные нами,
является результатом процесса очищения. Старая концепция нации
сводилась к географическому подразделению внутри Церкви. Нация
была представлена определённой группой учёных, докторов и князей
на одном из христианских Соборов. На великих соборах пятнадца­
того столетия французской нацией руководил Парижский уни­
верситет.
Теперь, в восемнадцатом веке, нация должна была быть
организована за пределами Церкви, в природном мире: доктора
теологии были заменены писателями и толкователями философии,
а сословия Франции—король, духовенство и дворянство—масонами
Разума. Эти элементы и образовали «нацию». Где бы современный
национализм ни преуспел в основании национального государства в

166
естественных границах» за его спиной всегда стояли литература и
масонская ложа. Поэтому современная нация — это продукт не
природы» а литературы, совокупность не простых обитателей, но
слушателей и читателей произведений современной философии и
науки.
Подобно нациям в средневековой церкви» нации цивилизованного
мира владеют частью общего духа и общего мышления. Литература
и наука, искусство и газеты образуют общую структуру этой
цивилизации. Проще даже понять космополитическую идею новой
цивилизации, чем найти в ней какие-то естественные расчленения.
И в самом деле, нации Просвещения, национальные демократии
Европы и Америки основывались на предположении, что их общее
наследие находится в большей безопасности и более понятно, чем
то, что их разделяет. Казалось, что наука, средства информации,
общий образ мысли и общие идеи способны соединить людей так же
тесно, как Церковь, международное гостеприимство монахов,
единство веры и образования объединяли Запад прежде. Знать—вот
что стало отличительной чертой человека. Во французских школах
изучались шедевры античной и совремнной зарубежной литературы,
потому что, как сказал Сент-Бёв, «не знающий их не может счи­
таться человеком».
Европейская цивилизация ещё раз обеспечила своё единство с
помощью изучения общей литературы. Изучение греческого языка
в 19-м веке стало таким обязательным, каким оно не было никогда
прежде. Платон и греческие трагедии стали общим знаменателем
цивилизации. Энтузиазм по отношению к грекам уже упоминался в
связи с «Европой». Но для Франции этот Ренессанс Природы и
Классики имел значительно более важное значение, чем для любой
другой страны. Трудность установления политических расчленений
космополитизма, которую мы пытались описать, то есть трудность
определения одной «естественной нации», во Франции существовала
в меньшей степени, чем в любой другой державе в Европе. Здесь
литература с незапамятных времён была более или менее сосре­
доточена в Париже. А Париж выигрывал, когда литература выдви­
галась на передовые позиции.
Классическую Галлию Цезаря можно было легко спутать с
оборонительными рубежами Парижа, установленными природой.
«Левый берег Рейна!» стал естественным лозунгом Революционных
войн. В практическом отношении классические цитаты и естест­
вознание революционеров не способствовали счастью Парижа:
приняв эту теорию естественных границ, он страдал сильнее, чем
прежде. Иностранные войска угрожали ему, а порой и входили в
него в 1792, 1814, 1815, 1870-1871, 1914-1918 - и всё это после
Революции. Но в области культурного влияния эти жертвы были
возмещены стократно, потому что Франция стала моделью наци­
ональной демократии.
Например, язык науки должен быть национальным, как это
имело место во Франции. Так, венгры сразу же после соглашения
1867 года ввели венгерский язык в труды Королевской Академии в

167
Будапеште. То, что для французского академика было средством
общения со всем миром, здесь превратилось в свою противопо­
ложность, отделив венгерского писателя от сколько-нибудь
значимой публики. Чехи, установив свою республику, не имели
организованных читателей или слушателей, и они наняли знатную
даму, чтобы она открыла в Праге «салон». Даже желание Австрии и
Германии объединиться после Мировой войны казалось более или
менее естественным результатом французской веры в то, что общий
язык и соприкасающиеся территории способствуют образованию
единой национальной демократии. Теперь, поскольку классическая
концепция Галлии была благосклонна к французской литературе,
классическое понятие Германии стало пугать французов в качестве
чего-то ужасно опасного. Их собственные норма и масштаб
оказались роковыми, как только они были применены к объединению
Германии.
Но как бороться против этого на французской почве—на почве
национальных прав и национальной литературы?
Очевидно, аргументы против «присоединения» следовало искать
в той же самой фармокопее 1789 года, где на лечебные средства
были наклеены ярлыки: «Либерализм», «Национальная демократия»,
«Права наций» и т.д. И это даже удалось. 26 марта 1931 Эррио,
лидер французской радикальной партии, писал в "L'Ere Nouvelle":
«Австрии нельзя позволить присоединиться к Германии, потому что
нация должна быть кругом (смотри: Франция) с одним центром
(смотри: Париж). Но Германия тогда стала бы эллипсом с двумя
фокусами, а это, конечно же, невозможно!»
Такая дедукция выглядит совершенно нелепой. Нью-Йорк и
Вашингтон, Санкт-Петербург и Москва говорят нам о том, как
невозможно сделать государство кругом с одним центром. Мате­
матика в общественной жизни не имеет никакого значения. Но я
уверен, что читатели г-на Эррио были удовлетворены. Тот факт, что
геометрия неприложима к обществу, осознать не трудно. Но Эррио
и не говорит об обществе, он имеет дело с нациями, а настоящей
бедой девятнадцатого века было то, что он постоянно и умышленно
смешивал нации с природными объектами. Ведь к природе мате­
матика приложима. И не так нелепо, как кажется сначала, орга­
низовать нации в виде кругов. В конце концов, Французская
революция уничтожила неразбериху в единицах измерения.

Тирания десятичной системы

Мы можем очень ясно увидеть это французское использование
математики в вопросе, имеющем общий интерес, — в десятичной
системе. Туман английских фунтов и унций был рассеян. Вода —
пиво Адама —была сделана основой новой естественной системы
взвешивания тел и измерения расстояний. Тысяча граммов воды —
это один литр, а литр —это кубический дециметр или 1000 куби­

168
ческих сантиметров воды. В свою очередь, метр связан со всей
природой, будучи одной десятимиллионной частью квадранта
(четверти) мередиана, то есть, его части от экватора до северного
полюса. Стандарт меггра, в виде платино-иридиевого образца,
хранится в Париже. Великая концепция «природы» не может быть
выражена лучше, чем с помощью этой новой конституции для
природы.
Старые меры — фут, ярд, акр, фан, пинта и т.д. — были по­
заимствованы из окружения человека: его собственное тело, плоды
его труда, его земля служили источником его языка. Французская
революция говорит от имени природы. Она начинает с экватора и
приносит домой для практических нужд одну сорокамиллионную
часть его окружности. Идея является всеобщей, а её приложение
осуществляется с помощью расчленений. Человек действительно
становится пылинкой на земном шаре в той самой мере, в какой он
верит в метр в качестве одной десятимиллионной части квадранта
своей планеты.
Десятичная система счисления и десятичная система мер и
весов не являются «естественными» в том понимании, которое
присуще здравому смыслу. Дюжина, двадцатка и квинтал проти­
воречат гипотезе, согласно которой десять и пять более естест­
венны, чем 4, 12, 20, 112 или 120. Они и на самом деле не более
естественны. Даже натуральный логарифм не может теоретически
основываться на числе десять. Десятичную систему следовало бы
скорее назвать абстрактной или рациональной системой.
Кроме того, десятичная система раскрывает подлинный смысл
«природы» во французском языке. «Природа» —это не благородный
дикарь, а разумный Робинзон Крузо, не устыдившийся Адам, а
рефлектирующий Вольтер, и её следовало бы называть не «приро­
дой», а «разумом» и писать заглавными буквами —РАЗУМ. В 1821
году Джон Квинси Адамс, ставший позже президентом Соединённых
Штатов, писал о революционной цели десятичной системы:
«Введение новой всеобъемлющей системы мер и весов вместо
установленной давно и использовавшейся повсеместно — одно из
самых значительных достижений законодательной власти. Мера и
вес для каждого отдельного человека и для общества являются
предметами первой необходимости. Они присутствуют в хозяйст­
венных делах и повседневных заботах каждой семьи. Они необ­
ходимы для всех видов трудовой деятельности человека, для
распределения и обеспечения безопасности всех видов собствен­
ности, для заключения любых торговых сделок, для трудов земле­
дельца, для изобретательности ремесленника, для исследований
философа, для разысканий собирателя древностей, для морской
навигации и для ориентации солдата на местности, для всех
процессов обмена в мирное время и для всех военных действий.
Знание системы мер и весов в общеупотребительном виде является
первым элементом образованности и часто выучивается даже тем,
кто ничему другому не учится. Это знание врезается в память

169
благодаря постоянному использованию мер и весов во всех делах на
протяжении целой жизни.
Изменить систему мер и весов —значит создать угрозу бла­
гополучию каждого мужчины, женщины и ребёнка в общине. Эта
угроза проникает в каждый дом, лишает трудоспособности каждого
человека. Таблицы перевода одних единиц в другие должны
распространяться таким образом, чтобы найти дорогу в каждый дом,
а в учебниках для начального обучения и в школах, где учат
началам арифметики, должна быть осуществлена революция.
Всё это было сделано во Франции. Система мер и весов
современной Франции возникла вместе с Революцией. Она является
одной из попыток улучшить человеческий род, который, даже
будучи предназначен в конце концов потерпеть неудачу, в этой
неудаче заслуживал бы восхищения чуточку больше, чем в своём
успехе. Она основана на следующих принципах:
1. Все меры и веса должны быть сведены к единому стандарту
линейного измерения.
2. Этот стандарт должен быть кратной долей окружности
земного шара.
3. Мера длины, применённая к материи в её трёх измерениях —
длине, ширине и высоте,—должна быть стандартом всех мер длины,
площади и объёма.
4. Куб со стороной, равной мере длины, заполненный дистил­
лированной водой при температуре, соответствующей её наибольшей
плотности, должен в то же время служить стандартом веса и мерой
объёма.
5. Для всего, что можно измерить или взвесить, должна быть
только одна мера длины, мера веса, мера объёма, а их производные
должны быть связаны с ними исключительно десятичными про­
порциями.
6. Принципы десятичной кратности и пропорции стандарта
длины должны применяться к золотым, серебряным и медным
монетам, к счётным деньгам, к разделению времени, к градуировке
барометра и термометра, к разметке лота и морского лага, к
географии и астрономии и, наконец, ко всему в сфере человеческого
существования, что можно сравнить между собой по длине или весу.
7. Вся система должна быть пригодной для использования
человечеством в целом.
8. Всякая единица длины и всякая единица веса должна быть
обозначена с помощью соответствующего имени, чётко указыва­
ющего на свой смысл и характерного, применимого только к данной
единице.
В параграфах б и 8 система раскрывает свои всемирные
амбиции. Она "является эпохой" не только в истории мер и весов, но
и науки. Любой шаг её прогресса интересен. Она приближается к
идеальному совершенству «единообразия» применительно к мерам
и весам, и независимо от того, добьётся ли она признания или
окажется обречённой на провал, она осенит неувядаемой славой век,
в котором она задумана, и нацию, которая попыталась её реализо­

170
вать и добилась частичного успеха. В развитии её внедрения и
использования она пришла в противоречие с законами физической
и духовной природы, с непроницаемостью материи и с привычками,
страстями, предрассудками и нуждами людей. Она претерпела
различные существенные усовершенствования. Несомненно, она
должна быть подвергнута другим усовершенствованиям, прежде чем
она сможет надеяться на всеобщее признание. Но если человек
может быть улучшен, если тот всеобщий мир, бывший целью миссии
Спасителя, являющийся предметом стремлений философа, страстных
желаний филантропа, трепетной надеждой христианина является
благословением, в котором загробная жизнь смертного человека
должна предстать чем-то большим, чем простое обещание, если Дух
Зла перед концом всего сущего должен быть свергнут и лишён
владычества над людьми и скован цепями на тысячу лет в качестве
предвещения вечного блаженства человека, то эта система обще­
употребительных инструментов для осуществления всевозможных
межчеловеческих связей предоставляет средства для создания
дружеских уз между обитателями самых отдалённых друг от друга
частей света, и метр будет использоваться всюду на земном шаре и
даже за его пределами, и от экватора до полюсов все будут говорить
на одном языке мер и весов».

Когда эта красноречивая хвала была напечатана в 1821 году,

шансы на успех десятичной системы были невелики. Несмотря на
приглашение, посланное Великобритании, несмотря на сотруд­
ничество испанских, итальянских, немецких, датских и швейцарских
учёных в трудах Французской академии наук, несмотря на ценные
открытия в связи с составлением географических карт, Франция
сама повернула стрелку часов назад. Сначала в течение двенадцати
лет (1792-1804) измерение времени и календарь были включены в
десятичную систему: христианская эра должна была исчезнуть.
Равноденственный или республиканский календарь, основанный на
новой метрологии, разделял солнечный день на десять часов, каждый
из которых состоял из 100 минут, а каждая минута—из 100 секунд.
Эта часть реформы была отменена 9 сентября 1805 года. Нави­
гаторы и астрономы продолжали делить окружность на 360 гра­
дусов. Континентальная Франция оказалась не в состоянии управ­
лять волнами. Гранильщики и торговцы драгоценными камнями по
всей Европе также продолжали использовать привычную для себя
меру веса под названием карат.
В 1812 году декретом Наполеона был установлен компромисс
между философской теорией и закоренелыми народными при­
вычками. Сохраняя принцип десятикратного умножения и деления
для официальной системы, он полностью устранял их из системы
мер и весов, которые разрешалось использовать народу. Он вернул
народу туаз, состоящий из шести футов, дюйм, фут и гросс. Но
теперь старые наименования обозначали новые вещи, поскольку они
были заново введены в качестве частей новой системы.

171
 Сам Джон Квинси Адамс признавался:
«Французская система, какой бы восхитительной она ни была,
в своём понимании мер и весов видит их, скорее, как исключительно
предметы счёта, чем как меры количества, и в своём горячем
стремлении к высочайшей точности в отношениях между вещами она
перестаёт замечать отношения мер и весов с физической органи­
зацией, нуждами, удобствами и занятиями человека, она забывает о
непоколебимой независимости и бесчисленном разнообразии форм
природы и о том, что на природу нельзя набросить сеть ради
удобства счётной палаты. Опыт французской нации доказал, что ни
квадрат, ни куб, ни круг, ни сфера, ни вращение Земли, ни небесные
гармонии —даже если это доставляет удовольствие или потворст­
вует человеческой косности —не исчерпываются вычислениями с
помощью десятичных чисел».
Весь процесс в целом весьма поучителен для понимания
методов подлинного преобразования. Перемены в человеческих
занятиях никогда не являются простым процессом. Это всегда два
шага вперёд» один—назад, и требуется огромная мудрость, для того
чтобы не сделать два шага вперёд, а назад —три!
Окончательная победа десятичной системы во Франции была
достигнута в 1840 году. Но и тогда деревни по-настоящему не
приняли её. Америка допустила её принятие после Гражданской
войны. В высшей точке своего либерализма Италия и Германия
ввели систему, уже последовав примеру Франции в своём наци­
ональном союзе. Джон Булль, герой здравого смысла наиболее
успешно сопротивлялся этой новой, слишком рациональной природе.
Новые национальные демократии в остальной части Европы ввели её,
тем самым обеспечивая идеям 1789 года триумфальный успех.
Реомюр сначала разделил шкалу термометра на восемьдесят
градусов между точками замерзания и кипения, тогда как Цельсий
использовал «нормальное» деление на сто градусов. Но хотя Реомюр
и был французом, его шкала была вытеснена в Германию и Россию,
а французы ввели европейскую систему Цельсия, не бывшего
уроженцем их страны. Натурализация настоящего гражданина
Европы, человека с идеями всегда была для Франции делом ес­
тественным. Документы, удостоверяющие гражданство, вполне
естественно выдавались американцам, немцам или полякам, при­
соединявшимся к рядовым Революции. Природа спасала, Природа
возрождала, она не останавливалась у пропускных пунктов на
национальных или территориальных границах. «Система не содержит
ничего, что имело бы привкус особенностей какой-либо страны, и,
как считали ее сторонники, если бы вся история была забыта и
сохранились бы только результаты измерений, то было бы не­
возможно определить, в недрах какой нации возникла эта сис­
тема».*

* John Playfair. Works. Edinburgh, 1822. Vol IV, p. 257.

172
 Мадам Кюри
Одним из наиболее трогательных примеров победы этого духа
является биография мадам Кюри. Поскольку мы привели некоторые
детали революционной биографии Ленина и его семьи в главе»
посвящённой России» будет очень справедливо проиллюстрировать
величие Французской революции с помощью биографии типичного
пионера в области исследования природы.
Случай тем более очаровательный» что Мария Кюри была
новообращённой. Она прошла через искушение ленинского типа. Она
была полькой. «Выросшая в патриархальной атмосфере» вскорм­
ленная тем угнетением, которому подвергалась Польша, я, как и
другие молодые люди моей страны намеревалась отдать все свои
силы поддержанию национального духа Польши. Посвятить себя
науке значило расстаться с социальной и патриотической мечтой»
оставить семью и покинуть дом в Польше. В то время, когда этот
вопрос возник, я уже три года жила в Париже, изучая физику в
Сорбонне. Я жила на восьмом этаже дома в Quartier les Ecoles» в
жалкой комнатушке, поскольку испытывала недостаток средств. Но
я была очень счастлива. Весной 1894 года я встретила Пьера Кюри.
Он с уважением отнёсся к моему простому быту во время учёбы. Он
вдохновил меня своей жизнью, своей научной работой, он сделал
мне предложение разделить с ним его жизнь. Он написал мне:
"Будем жить вместе, предаваясь нашим мечтам —патриотической
мечте» гуманистической мечте, научной мечте. Я думаю, что из них
только научная мечта оправдана".
Мы поженились в июле 1895 года. Я должна была вести
хозяйство без какой-либо помощи. В течение одиннадцати лет мы
с мужем жили общей жизнью, состоявшей из теоретических
исследований, лабораторных экспериментов, подготовки к лекциям
и экзаменам».
Но после того как Пьер Кюри стал преподавателем в Школе
технической физики и химии в Париже, мадам Кюри работала
самостоятельно в течение трёх лет. За эти три года она открыла
радиоактивность атомов урана и тория. Затем она классифицировала
все виды минералов, горных пород и металлоидов, некоторые из
которых являются более радиоактивными, чем сам уран. Урановая
смоляная обманка и хальколит обладают радиоактивностью столь
высокой, что мадам Кюри пришла к идее существования материи
более радиоактивной, чем уран. Поэтому результатом её иссле­
дований была постановка задачи выделения нового вещества
средствами химического анализа. На этом многообещающем этапе
Пьер Кюри решил присоединиться к работе своей жены, и оставил
свою собственную работу ради её исследований. Австрийское
правительство подарило им тонну урановой руды, добытой в
рудниках Иоахимсталя в Богемии.
Но как решить эту задачу? Они начали работу в комнате с
застеклёнными окнами, которая служила мастерской и складом

173
машин. Затем они перешли в заброшенный сарай. «В этом сарае, с
его битумным полом и стеклянной крышей, которая по-настоящему
не защищала нас от дождя, летом задыхаясь в жаре и духоте, а
зимой едва согреваясь с помощью чугунной печки, мы провели наши
лучшие и самые счастливые годы, все дни посвящая работе. Будучи
лишены всех тех удобств, которые облегчают работу химиков, мы
испытывали большие трудности в осуществлении многочисленных
экспериментов с необогащённой рудой, число которых постоянно
увеличивалось. Если эксперимент не мог быть выполнен на открытом
воздухе, то мы скрывали окна, чтобы дать выветриться неприятным
парам. Наша обстановка состояла из нескольких старых сосновых
столов. На этих столах я раскладывала свои драгоценные кусочки
концентрата радия. Поскольку у нас не было ящика для хранения
радиоактивных продуктов наших опытов, мы складывали их на столы
или на доски настила. Это была трудная работа — передвигать
сосуды, переливать жидкости из одного сосуда в другой и часами
размешивать их железным прутом. Пока жидкости кипели в тарелке,
я была беззащитна перед угольной и железной пылью. Но я помню
то удовольствие, которое мы испытывали, когда, приходя в ла­
бораторию ночью, во всех углах видели контуры продуктов нашего
труда, слабо святящиеся в темноте».
Спустя двенадцать лет, в 1910, мадам Кюри председатель­
ствовала на первой конференции по физической и медицинской
радиологии. Крупнейшие физики в главе с лордом Резерфордом
воздали должное её достижениям. Конференция ввела новую
физическую величину, единицу радиоактивности, названную «кюри».
Супруги Кюри добились успеха в химической очистке тонны
урановой руды, и несколько сантиграммов чистого радия были
результатом их усилий. Двадцать миллиграммов хлорида радия,
запечатанных в стеклянной колбе, хранятся в Pavillon de Breteuil,
лаборатории Факультета наук в Париже, подобно метровому
стержню, эталону метрической системы, который должен служить
образцом для вторичных величин, хранимых в главных цивили­
зованных странах.
После смерти мужа мадам Кюри была передана его кафедра. Но
она стала также членом Французской медицинской академии. За
исключением Клемансо, она была единственным кандидатом, который
не выставил свою кандидатуру сам. Именно её коллега профессор
Анри Беккерель внёс предложение избрать её, произнеся знаменитую
фразу, сказанную о Мольере: «Её слава ни в чём не нуждается, но
нашей славе её недостаёт».
Это была чудесная сказка о прогрессе в науке и прогрессе с
помощью науки, обеспечивающем в то же время полную и успешную
натурализацию исследователя, включение его в природу той
цивилизованной нации, в недрах которой была выполнена его работа.
Это хороший урок безумному национализму, постоянно путающему
становление с бытием. Нации—как и вся жизнь—возможны лишь до
тех пор, пока они находятся в процессе становления, развития, до
тех пор пока первопроходцы, гении, великие (и обычные) люди

174
вносят свой вклад, преследуя цели не национальные, а далеко
выходящие за пределы земных устремлений. Без этого необъясни­
мого и иррационального служения чему-то запредельному всякая
социальная группа погружается во тьму египетскую, в ад само­
обожания.

«Природа» Франции
Во время Революции вся Франция была брошена в тигель и
размешивалась железным прутом. Была открыта её собственная
научная природа, и Франция была воссоздана «единой и неделимой».
Поскольку непросвещённые классы, духовенство и аристократия
управляли жителями различных pays в соответствии с различными
обычаями и законами, слова «единая и неделимая» стали новой
химической формулой, которая с большим пафосом использовалась
всеми патриотами 1792 года. В речах, на монетах и в монументах,
в законах и бюллетенях «единая и неделимая» провозглашалось как
изначальная формула политического тела. В противоположность
федерализму или самоуправлению английского типа, предпо­
читаемым «умеренными», «патриоты» обнаружили подлинную
природу цивилизованной нации. Через десять лет они создали новую
французскую форму patrie, контуры централизованной республики
с двадцатью пятью миллионами граждан без каких-либо феде­
ральных противовесов.
Традиция федерализма была разрушена новой концепцией
«единой и неделимой» так основательно, что нынешние небольшие
волнения эльзасцев или басков, направленные на уравновешивание
отрицательных последствий централизации, обозначаются жалким
и приземлённым словом «регионализм». Анемичный и чисто ло­
гический термин «регионализм» иллюстрирует разложение местной
власти в двух десятках pays de France. "Patrie" вытесняет "pays",
и названия «Пикардия», «Артуа», «Прованс», «Лимузен» перестают
звучать. Все департаменты были окрещены «естественными»
названиями рек. Даже Иль-де-Франс утрачивает своё высокое
положение в качестве оплота франков и получает имя «департамент
Сена». Очень трогательна надпись на Доме инвалидов, объясняющая,
почему останки Наполеона I были перенесены сюда с острова
Св. Елены в 1840 году. В ней гениальная страсть и принцип
равенства «единой и неделимой Франции» хорошо уравновешивают­
ся. Два аспекта Французской революции сплавлены воедино в этих
словах, начертанных на мощном саркофаге Императора Революции,
на которые вы смотрите из галереи: «Наполеон просил, чтобы его
тело осталось у берегов Сены, среди людей, которых он так любил».
Реки Франции, сеть которых покрывает собой 600.000 квад­
ратных километров, стали не только основой новой системы
названий регионов, но и были организованы Наполеоном в виде
централизованной системы. Как писал в 1764 г. Билиштейн,

175
соединить океан и Средиземное море с центром империи и её
столицей было старой мечтой. В 1783 г. Гривель предложил найти
некую дорогу, проходящую через все провинции, подобную каналу,
соединяющему все провинции Китая с центром. Эта централизо­
ванная система каналов настолько загипнотизировала нацию, что
реки, которые она должна была соединить между собой, были
оставлены мелеть и исчезать в песках.
Система шоссе во Франции отражала то же самое стремление
к централизации. Когда началась Революция, имелось 28 шоссе,
идущих в разные стороны. Ещё и в наши дни перед Собором
Парижской богоматери можно видеть камень на мостовой, обозна­
чающий место, где все эти шоссе начинались. Верно и то, что в 1789
существовало 97 других шоссе, идущих от границы до границы,
минуя Париж. Но если эти 97 шоссе имели общую длину 17.000
километров, то 28 дорог из центра давали в сумме 15.000 кило­
метров. Эти 32.000 километров дорог, предназначенных для
общенародных целей, сравнимы с длиной всех остальных дорог
Франции, не превышающей 20.000 километров. В качестве опозна­
вательного знака стремления к централизации в условиях «старого
режима», великое нововведение 19-го века — система железных
дорог —следовала маршрутам старых шоссе и каналов. Сам Париж
дал прекрасный образец нового духа централизованного устройства
— Площадь Звезды с Триумфальной аркой и огнём у могилы
Неизвестного солдата.
То, что в великой цивилизации должен воплотиться дух
логического порядка, ясности, десятичной системы может только
приветствоваться теми, кто, пусть с грехом пополам, но всё же
привык доводить дело до конца. Но этим поклонникам всего
завершённого представляется настоящей катастрофой нежелание
хотя бы одной великой нации пройти весь путь. Даже англичане
используют десятичную систему лишь в нескольких областях. Эти
области не слишком многочисленны, но те что, есть, обязаны своим
наличием французской армии цивилизации, сражающейся за
«ясность» и естественный разумный порядок.

Французский календарь
Во время Революции французы пытались обращаться со
временем так же, как они обращались с ”Ia patrie." Календарь также
был преобразован. Новая эра свободы началась с 14 июля и была
составлена из единиц, содержащих десять дней, «декад», вместо
еврейской недели, состоящей из семи дней. Но настоящий календарь
французского духа нельзя обнаружить в попытках ниспровергнуть
христианский календарь, как бы интересны они ни были. Всякая
великая реовлюция создаёт новую эру, как мы увидим в конце нашей
книги. Создание французского календаря с начала и до конца выдает
лежащую в его основе концепцию времени. Любимые дни этого

176
календаря — это дни великих страстей, великой любви, великих
гениев* В 1738, 1789 и 1790 было предпринято много неофициальных
попыток составить гражданский календарь. Последняя попытка,
насколько я знаю, была предпринята в 1893 году, в «Календаре
революционной эры». Элоиза, возлюбленная Абеляра, Аспаэия
Перикловых Афин, другие гении любви всегда включаются в эти
списки дат.
Ибо подлинный французский календарь не является календарём
вечного возвращения, как русский календарь с его Первым мая.
Подлинная идея Французской революции выражается временем в
качестве меры новизны и удивления. В природе, восстановленной
французами, время—это сила, создающая новизну и сенсации. 19-ый
век стал веком новостей и газет. Погоня за новостями была
узаконена Французской революцией в качестве духа времени.
Прекраснейшим выражением этого духа является последователь­
ность выставок. В сфере изящных искусств это ежегодные выставки
«салона», собирающие художественные сенсации дня. Соратники
маршировали на арене группами, соединёнными временем, злобо­
дневностью. Вкус и Мода стали выражением современности.
Французская живопись вырвалась вперёд в европейской живописи
потому, что она стала постоянной кампанией, ведущейся группой
современников. Страстное стремление французов к современности
в живописи было хорошо показано Вольтером, когда он признавал,
что французы не являются музыкантами, и заявлял, что музыка
связана с национальными и местными особенностями. «Но ху­
дожники, —продолжал он, —должны изображать природу, которая
одна и та же во всех странах и которая увидена одними и теми же
глазами». Одна и та же природа и одни и те же глаза — но в
различные времена! Это способствовало нарастанию той скорости,
с которой одна мода следовала за другой в эпоху импрессионизма.
Поэты также шествовали группами — натуралисты, парнасцы,
символисты, импрессионисты поочереди лидировали каждый в своё
время.
Эта страсть к устройству выставок более или менее неуклюже
имитировалась другими нациями. Америка, стоящая по своему
революционному происхождению ближе всего к Франции, столь же
близка ей в своей страсти к выставкам. Но длинная серия выставок
в Париже в 1856,1867,1878,1889 и 1900 лишь поставила точку над
i в суевериях французского «духа», касающихся времени. Природа
в пространстве должна быть «ясной», организованной, централи­
зованной. Хорошо видно, что организация во французском по­
нимании означает «создание естественного организма посредством
разума». «Организация» находится посередине между двумя
крайностями—механическим и органическим. Организовать—значит
создать что-то органическое —процесс для романтика немецкого
типа такой же ужасный и немыслимый, как и всякий механизм. Но
французский ум отличается организацией пространства и сенсаций
из времени.

177
 Париж как столица является королевой городов, пока гос­
подствует в женской моде. Даже утратив свою роль в организации
«всемирных» выставок каждый одиннадцатый год и ежегодных
выставок живописи, Париж остаётся законодателем сезонных вкусов.
Там, где правило современности не работает, французский вкус
испытывает замешательство: французские музеи и коллекции
бесцветны. Дух музея не должен заключать в себе духа времени. В
Париже Лувр получает старых мастеров, проверенных временем, а
Люксембургский дворец — картины живущих художников, ещё
участвующих в битвах гениев в качестве современников. Но в Лувре
нет ничего от атмосферы Гесперид. В духе, в гении недостаёт
прошлого, а оно недоступно органам чувств, не может быть сен­
сацией. Лувр тягостен для любого, кто любит жизнь и старину ради
них самих. Там, где новизна не может вызвать глубокого изумления
(например, в постройке общественных зданий), французское
воображение полностью угасает. Либо время — это цепь удиви­
тельных впечатлений, либо оно превращается в беспомощный
консерватизм.

Капитализм вокруг Франции

Французский гражданин, полный новых идей, помешанный на
новых и плодотворных усилиях творческого гения, в деловых и
семейных традициях является более консервативным, чем жители
Азии или Африки.
Верно, что французский либерализм допустил импорт все­
возможных иностранных продуктов. Историк французского капи­
тализма Авенель очень хорошо объясняет новую мировую орга­
низацию французской торговли, говоря: «Посмотрите на самую
простую семью французских крестьян в их деревне. Вы увидите, что
многие из используемых ими вещей пришли к ним издалека, и что
многие вещи стали бы слишком дорогими, если бы были произведены
ими самими и, тем самым, если бы они во множестве не поступали
в виде импорта, то нанесли бы ущерб самим производителям.
Средняя французская семья ежедневно потребляет кофе из Бра­
зилии, сахар из департаментов Эн или Па-де-Кале, вяленую треску
из Ньюфаундленда, бензин из Индийского океана или Чёрного моря,
свечи выделаны из импортных шкур и химически обработанных
отбросов; трактора доставлены из Америки, лемехи и стальные оси
—из Лотарингии. Ленты на шляпах сделаны из волокна, доставлен­
ного из Манилы, или из конопли, доставленной из Риги, доски и
балки для крыш присланы из Швеции или Норвегии в готовом виде,
и эти же страны поставляют бумагу для французских газет, рубашки
и полотенца получены из Техаса, а сукно для пальто — с Мыса
Доброй Надежды или из Австралии».
Но весь этот импорт заботливо группируется вокруг индустрии
Франции. Девять десятых французов в 1914 году всё ещё были

178
сельскими жителями. Французские социалисты всегда голосовали за
таможенные тарифы, защищавшие фермеров. Несмотря на все оргии
капитализма, семейное хозяйство и личное доверие сохранялись в
качестве основы производства во Франции. Внешний мир получал во
Франции благосклонный приём, но вам не следует просить фран­
цузов оставить свою страну или внедрять иностранные формы.
Французский язык был единственным языком, в котором хищни­
ческая форма капиталистического хозяйствования называлась её
настоящим именем —société anonyme—«общество без имени». В то
время как в Германии или Америке корпорациям были даны все
привилегии отдельного свободного человека, поскольку они
рассматривались как личности (это была трагическая история 14-й
поправки к Конституции, когда поправка, касавшаяся негров, была
юристами корпораций превращена в привилегию для индустрии),
французское чувство «здравого смысла» сохранило понятие
искусственности вещи в слове "anonyme", тем самым предупреждая
граждан, что этот индивид не является полноценным по сравнению
с настоящим индивидом, имеющим собственное имя.
Французский плотник или сапожник могут с чистой совестью
летом закрыть свою мастерскую и повесить табличку: «Уехал в
деревню». Французы открыли шлюзы капитализма, но они не
позволили затопить себя. Мне кажется, что именно это является
причиной того, что противодействие капитализму во Франции было
короче, чем в других странах. Французский рабочий — это ре­
месленник с наиболее ярко выраженным индивидуальным лицом.
Палеолог, бывший французским послом в Петербурге во время
Мировой войны, шокировал русских, заметив, что один солдат-
фронтовик или один французский интеллектуал —ббльшая потеря
для цивилизации, чем тысяча мужиков. Должно быть, он включал
сюда ремесленников Франции.
Реакция такого типа на монотонность современной индустрии
была синдикалистской, анархической. Она была следствием
настоящей индивидуальной натуры. В России большевики, используя
человека массы, имели больше козырей, чем капиталисты, но во
Франции человек бунтовал против угрозы со стороны капитализма,
который мог превратить его в пролетария. Это было трагедией
Коммуны в 1781, и это было бунтом непролетарской индивидуальной
природы человека против пролетарских условий. Следовательно, он
не мог ниспровергнуть конституцию, которая, несмотря на все свои
недостатки, основывалась на природе человека. Ни одна страна
сегодня не защищена от коммунизма так надёжно, как Франция.
Русские коммунисты сами опубликовали статистический отчёт за
1924 год, который подтверждает эту истину современными данными.
Рассматривая классовую структуру в различных странах мира, они
свидетельствуют, что Франция обладает самой низкой долей
пролетариата:

179
 Число пролетариев по отношению к трудовому населению
Великобритания (без Ирландии) 87%
Германия 77%
Италия 70%
Дания 63%
Болгария 64%
США 65%

Во всех этих странах пролетарии составляют две трети или

даже больше трудоспособного населения. Но для Франции эта цифра
всего лишь 51%. Франция могла приписать половине своего тру­
доспособного населения полную или почти полную независимость,
тогда как в Великобритании независимостью обладает не более 15%.
Но эта статистика, какой бы интересной она ни была, ещё не
является всей правдой. Английское государство не может быть
понято только с помощью учёта 15% населения, чувствующих себя
независимыми. Данные для Франции сами в значительно большей
степени являются результатом, чем объяснением французской
конституции. Французский гражданин боролся за «здравый смысл»,
и он его получил. А это самое впечатляющее опровержение теории
Маркса, поскольку в самом центре либеральных идей ужасы
капитализма должны были бы стать особенно гнетущими. Вместо
этого, как мы видели, во Франции, то есть именно там, где система
доведена до наиболее развитого состояния, она функционирует
превосходно. Она функционирует не слишком хорошо в тех странах,
куда она была импортирована без соответствующего эмоционального
и революционного усилия всей нации.
Французская нация установила моральное равенство граж­
данства, без которого бремя фабричной системы действительно было
бы невыносимым. Без совершенного и твёрдо установленного
равенства участь работающего по найму является настоящим адом.
Естественно, что в Америке наёмный рабочий мог свободно смотреть
в глаза работодателю, поскольку там узы индустриализма не были
отягощены более старыми, доиндустриальными формами зави­
симости: ведь в Соединённых Штатах старые отношения вряд ли
существовали. Но во Франции, где старая верность Церкви и
«наделам» с незапамятных времён господствовала в межчелове-
ческих отношениях и в человеческих характерах, только ослабление
политического влияния французского духовенства и знати из-за
сосредоточения в Версале дало Парижу возможность разрушить эти
старые законы общества и создать подлинное равенство, основанное
на идеях.

Эмансипация евреев
Как и всякий великий процесс, Французская революция внесла
новый элемент в старую расстановку сил. Еврейский вопрос не

180
решается и не будет решён через день, потому что его смысл и
заключается в том, что он должен решаться ежедневно. Еврей—это
чужак среди неевреев, напоминающий им, что их христианству
постоянно угрожает опасность снова впасть в простое язычество. От
этого не защищает ни крещение, ни посещение церкви. Нет абсо­
лютной защиты от ожесточения наших сердец. Никакой общест­
венный институт, никакой римский папа, никакой священник не
может воспрепятствовать возвращению человека к его природной
косности. Евреи — это публичный скандал. Они не верят в хри­
стианство христиан. Насколько я знаю, в 1789 евреи в языке не
различали язычников и христиан. Они не верили в подлинность
христианской веры. Близость Бога Отца к избранному народу делает
«нашего Отца» молитвы «Отче наш» таким минимумом веры для
еврея, что он хорошо чувствует, как много язычества должно
оставаться в христианстве.
Один крупный еврейский учёный в беседе со мной охаракте­
ризовал все безрассудства философии, абстрактных идей и научных
понятий как «умопомешательство», такое же грубое, как и языческие
суеверия. И в самом деле, многие язычники относятся к христи­
анству как к чему-то внешнему и показному. Крещение было
дешевой ценой, уплатив которую многие племена первоначально
надеялись приобрести и вместить в себя блага римской циви­
лизации. Христианство пришло к народам в качестве чего-то старого
и известного, в качестве совершенно необходимого снаряжения для
движения по столбовой дороге истории. Многие новообращённые
проклинали веру, таким образом показывая, что никакие языческие
импульсы не были в безопасности перед лицом исходившего от этой
веры вызова. Когда этот вызов христианства ослабевает, язычество
немедленно возвращается. Европейские нации в 18-м веке были на
пути полного восстановления язычества, и даже церкви были
открыты для такой атаки. Всё это полностью изменилось с эман­
сипацией евреев.
Нехристианская сторона французского якобинства является его
наиболее христианской стороной. Оно предлагает еврею общую
почву для объединения на основе человечности, гуманизма. В 1789
году «Адам» был чем-то ббльшим, чем простая риторическая фигура.
Он был великим символом единства, предшествовавшего разделению
на евреев и неевреев. Адам стал великой мессианской фигурой,
символизирующей конец времени, когда все люди снова объеди­
няться. Нация превратилась из указания на происхождение в
указание на конечное предназначение.
Этот национальный мессианизм французсов должен был
превзойти мессианизм, воплощением которого являются сами евреи.
Французы не могут перенести того, что какая-либо нация может
оказаться более мессианской, чем их собственная. Поэтому идеями
1789 года эмансипировался отнюдь не почтенный, добрый, хорошо
образованный, просвещённый еврей. Если мы хотим поняггь принципы
эмансипации евреев, то мы должны с самого начала отбросить любое
понятие процесса отбора некоторых особенно желательных и

181
приятных индивидуумов. Более глубокой причиной эмансипации
было новое равенство. С точки зрения 1789 года самый последний
польский или русский еврей имел на равенство точно такое же
право, как и «философ», потому что гражданство распространялось
не только на настоящего философа, но и на любого человека,
способного применять свой разум в интересах человечества.
Философы образовывали передовой и руководящий класс этой новой
расы, но всякий имел возможность предложить свой разум в
качестве доказательства своей гуманности и своей пригодности для
гражданства.
Эмансипируя евреев, европейские идеи 1789 года достигли
своих самых отдалённых границ. За пятнадцать лет до этого стало
очевидно, что европейское гражданство не может ограничиваться
крещением. Но вплоть до 1804 г. эмансипация, ставшая насто­
ятельной необходимостью, не была осуществлена. Когда Наполеон
был помазан римским папой на престол, когда сын Революции начал
ошеломляющий процесс своей легитимации Церковью, существовала
серьёзная опасность, что Революция уже потерпела провал и что
Франция возвратится в дореволюционное состояние. Эмансипация
евреев была начата во время родовых мук империи в 1803. Ста
тысяч евреев, проживавших во Франции, как раз было достаточно,
для того чтобы помочь Наполеону сохранить его революционный
характер.
Процесс ассимиляции евреев последовал за их эмансипацией: это
был их благодарный ответ на эмансипацию. Отец Карла Маркса смог
стать юристом в Трире, не отказываясь от своей веры. Не удиви­
тельно, что его сын написал самый злобный пасквиль на евреев,
когда-либо опубликованный каким-либо антисемитом на каком-либо
языке, ибо он пытался отречься от своего еврейства. Ему был
известен лишь экономический вопрос, касающийся еврея как
индивида, но он, благодаря своему философскому образованию,
забыл, что у Иуды, помимо торговли и ростовщичества, есть и
другие оправдания его существования.
Эмансипация евреев была росчерком пера почтенных законо­
дателей, а ассимиляция евреев была их попыткой ответить на это
открытие дверей Европы. Большинство из них просто вошло в двери
современной Европы, не беспокоясь более о старых слоях евро­
пейской жизни. Некоторым образом эмансипированный еврей не мог
забыть, кто и какие идеи освободили его и его народ. Когда великий
консервативный руководитель Пруссии Юлиус Шталь горячо
поддержал право христианского короля и воскликнул как добрый
роялист: «Власть, а не большинство», Бисмарк сказал: «Тем не менее,
он либерал». Он хотел сказать безо всякой иронии, что Шталь, х о т я
он и был благочестивым христианином, не мог предать те принципы,
которые сделали возможной его эмансипацию за тридцать лет до
этого.
Шталь зависел от идеи равенства. Таким образом, евреи стали
естественными стражами либерализма по всей Европе не из-за
предварительно усвоенных идей Бога и природы человека, а потому,

182
что либерализм означал эмансипацию. Любая дискуссия между
евреями и нациями имела смысл лишь при условии, что достигнуто
соглашение об эмансипации. Но поскольку на протяжении столетия
многие силы продолжали отрицать самую суть эмансипации и
равенства прав, еврейское население оставалось преданным
либерализму до тех пор, пока сохранялась хоть малейшая опасность
угнетения.
Часто можно услышать суждение, согласно которому крупная
буржуазия и евреи связаны между собой деловыми интересами,
поскольку и те, и другие были банкирами и финансистами. Это
суждение служит хорошим примером поверхностности. Борьба и
деловое соперничество стояли евреям поперёк дороги в течение
столетий. Две сотни лет лютеранские патриции Франкфурта даже не
разрешали своим кальвинистским соперникам жить в городе. Не
раньше 1780, за девять лет до взятия Бастилии, кальвинистские
купцы получили разрешение построить свою церковь во Франкфурте,
а не в соседней деревне. Опасность конкуренции заставляла класс
капиталистов во Франции в качестве новых правителей подавлять
евреев ещё сильнее. Экономический аргумент ничего не объясняет,
потому что он может быть использован и «за», и «против». Анти­
семитизм всегда поддерживался алчностью, завистью и ревностью
средних классов. В значительной степени это —отчаянное сопер­
ничество за получение рабочего места. Фактически, евреи никогда
не обладали монополией на финансовую деятельность или торговлю,
и у них всегда были христианские конкуренты.

Отступление об Альфе и Омеге: неевреи и евреи

Французская концепция судьбы евреев внутри национальных
границ ограничивалась эмансипацией. Но судьба избранного народа
оставалась неопределённой, несмотря на 1789 год Франция не
понимала и не могла понять той функции, которую тем или иным
способом выполнял и должен выполнять избранный народ вплоть до
самого конца времени. Таким образом, французы не дали окон­
чательного решения, и в этом нашем отступлении предпринимается
попытка оценить реальную проблему, которая останется даже тогда,
когда все евреи по отдельности уже будут эмансипированы.
Неправильно объяснять образ жизни евреев хорошо известным
способом, ссылаясь на то, что по своей природе они были народом
ростовщиков и торговцев. Конечно же, это не так. И в Ветхом, и в
Новом завете можно прочитать, что они были земледельцами,
скотоводами, ремесленниками и учёными. Возможно, причина и
следствие направлены в противоположные стороны. Когда евреи
были рассеяны по всему свету после утраты Иерусалима в 70 году
по Р.Х., у них не было другой функции, кроме как свидетельствовать
о «домостроительстве Откровения», о растущем Царстве Божием.
Если бы они не существовали, благая весть об Иисусе пришла бы к

183
неевреям в виде мифа или легенды* Христианство становится
историческим фактом только благодаря существованию евреев*
Естественная склонность отдельных людей и целых народов
воспарять к грёзам гордости за своё происхождение или погру­
жаться в хитросплетения абстрактной философии всегда ведёт к
крайностям агностицизма и мифологии. Евреи одним своим су­
ществованием предохраняют народы от рецидива успокоительного
самообожания, превращающего самого Иисуса из презренного еврея
в белокурого германского героя. Выполнение такой функции на
протяжении тысяч лет может показаться пустяком среднему
философу, не замечающему простых социологических условий
повседневной жизни и не понимающему, что очень важный результат
может быть достигнут тем простым фактом, что некоторое не­
значительное действие совершается каждый день. Но это именно то,
что постоянно делают евреи. Они существуют и своим существо­
ванием напоминают неевреям об их ущербности, о незавершённости
их странствия. Неевреям хотелось бы считать Иисуса мифом.
Современная литература полна такого идиотизма. Евреи — это
наглядное и живое опровержение таких измышлений. Когда Фридрих
Великий сказал некоему пастору: «В конце концов, нет никаких
доказательных свидетельств в пользу христианства», тот сразу же
ответил: «Конечно же этим свидетельством являются евреи».
Но для того, чтобы существовать, евреи должны что-то делать,
и наименьший ущерб их миссии наносит именно торговля. Евреи
являются торговцами, а не крестьянами именно потому, что тем
самым они отдаляются от почвы, заставляющей неевреев превращать
в идеалы орудия управления, землю, сельское хозяйство, страны,
города и машины и возвышать их до уровня божеств. Бесфор­
менность существования евреев подчёркивает их духовный,
священнический характер. Как написал один из них в первой книге,
стремящейся объяснить нашу христианскую веру в еврейских
терминах, «евреи подобны кускам угля в самом центре пламени, и
они бессильны в руках Бога», неспособны установить земной
политический порядок, ввести национальную организацию, развить
светскую культуру. Но в отличие от христиан они не в состоянии
даже обратить в христианство эти языческие твердыни империй,
промышленности, цивилизации.
Настоящие христиане могут проповедывать Евангелие среди
язычников. Они —лучи, исходящие из центра огня, действительно
преобразующие мир. Но евреи, будучи кусками угля в центре огня,
являются пленниками Бога. Язычники играют третью роль, воплощая
в себе климат, землю, деревья, оленей, скот, металлы, львов, овец —
короче, дары природы. Естественная гуманность выражает ценность
всех сокровищ творения. Быть врачом, садовником, химиком,
плотником, строителем мостов, скотоводом значит быть высшей
точкой некоторой формы, которая была предопределена дочело-
веческой частью творения и только ждала своего завершения с
помощью любви, веры и надежды человека.

184
 Во всех своих профессиях, связанных с природой, землёй и
светских по характеру, человек является избранным администра­
тором некоторой части Творения. В качестве такового он разви­
вается, как сама природа, двигаясь от зарождения жизни к смерти.
Он примыкает к естественному росту. С другой стороны, мессианизм
срывает покров с момента окончания времени: он эсхатолошчен. Он
начинает с конца, с потребления вещей. Один из вопросов, зада­
ваемых еврею после его смерти звучит так: «Верил ли ты в Мессию,
в конец Времени?»
Если мы спросим естественного человека о его вере, он,
вероятно, ответит: «Я победил, я был честным распорядителем тех
даров, которые мне доверили». Но для народа священников при­
несение врождённых талантов в жертву более естественно, чем их
применение. Самым общим свойством естественного человека
является его жажда власти, его любовь к господству. Но у евреев
очень мало этой характерной власти, создающей президентов и
диктаторов. Вероятно, они могли бы быть патриархами и королями,
но им никогда не удастся быть самостоятельными правителями,
абсолютными властителями. Это не их дело.*
Таким образом, мы теоретически дедуцировали характер еврея.
Безо всякой метафизики опытный русский администратор Пауль фон
Соколовский установил,** что, хотя у евреев и встречаются все
человеческие качества, хотя они отличаются друг от друга так же
сильно, как и представители других народов, хотя они и обладают
многими талантами и способностями, редко встречающимися среди
других, у них налицо явная слабость инстинкта власти. «Некоторые
из них пытаются заниматься этим, и многие достигают значительных
результатов, но властвовать противно их природе».
Это важный факт. Правитель, дающий своё имя моменту
истории, должен быть полностью поглощён этим моментом. Он
должен нырнуть в волны этого момента и стать неотличимым от него
сильнее, чем какой-либо другой человек. Ибо обозначение эпохи
является делом именно правителя, и он появляется на марках или
монетах своей страны. Правление, поскольку оно персонифицирует
эпоху, всегда противоположно деяниям Вечности. Но мы упоминаем
о трудности для евреев политического лидерства не для того, чтобы
дискредитировать их, а для того, чтобы воздать должное их
священническим качествам.
Умный человек Навуходоносор симпатизировал своему первому
министру Даниилу, и ему нравилось, что тот не опускался перед ним
на колени. Но люди кричали, что Даниил тем самым предаёт

* Хорошее выражение этого факта, хотя и в присущей Чэпмену странной

форме, можно найти в книге: De W olfe Howe. John Jay Chapman and His Letters.
Boston: Houghton Mifflin, 1937: «Глупо управлять миром, и еврей об этом знает»
(стр. 274).

** Die Versandung Europas. Berlin, 1929.

185
национальные интересы, и Даниил был смещён, чтобы все расы
империи могли упражняться в культе поклонения человеку из плоти
и крови. В Германии провал Генриха Брюнинга был в значительной
мере обусловлен его отвращением к массовым идолам. Брюнинг вёл
себя, как монах, он питал отвращение к культам масс. Гитлер,
напротив, живёт за счёт этой потребности масс в культе героя.
Языческий лидер является слугой времени. Еврей никогда не
может «верить» во Время, он верит в Вечность. Поскольку всякий
еврейский лидер или вождь думает о Вечности или о бесчисленных
поколениях, звезда Иуды ярче всего сияет в те времена, которые не
имеют языческих героев. Когда нация лишена правящего класса,
когда национальный крах вызвал беспросветный мрак, нация с
огромным удивлением обнаруживает, что евреи страдают от этого
мрака меньше, чем неевреи. Евреи не лишены руководства и в
отсутствие короля или императора. Антисемитизм особенно
усиливается в условиях проигранной войны. «Виноваты евреи»—вот
те слова, которые слышатся повсюду. Тогда чем объяснить, что они
не готовы взвалить на свои плечи тяжесть неудачи безо всяких
жалоб так же, как они были готовы извлекать выгоду из периода
процветания? Звезда Иуды ярко сияет, и начинаются погромы —где
бы гои ни похоронили своего Навуходоносора или своего Тиберия
и где бы они ни столкнулись с распадом.
Естественно, евреи должны были жить в согласии с неевреями
и сотрудничать с ними. Но что касается степени развития такого
сотрудничества, то в этом евреи зависели от неевреев. Такая
зависимость самого существования от чужой милости часто делает
евреев напористыми и неугомонными. Как и среди любого духо­
венства, как в любом вероисповедании или секте, среди них не все
являются верующими. Страхи отдельно взятого еврея часто
приводят его к тому, что он теряет веру в Бога, и такой еврей
является добычей всевозможных демонических сил, потому что он
потерял веру в своё священническое призвание и всё же страдает
от тревог и внешних опасностей, связанных с этим странным
призванием. Этот еврей-маловер является наростом на теле Иуды.
В годы, предшествовавшие 1789, он стал ростовщиком, Шейлоком
языческой традиции. Но набожный банкир среди евреев встречается
так же часто, как и безжалостный ростовщик. Это относится не к
профессии, а к особенностям индивидуального духовного устрой­
ства. Алчность землевладельца, потерявшего веру, направляется на
приобретение всё больших и ббльших участков земли, а еврей,
потерявший веру, становится жадным до денег.
Обыкновенный еврей не более и не менее неприятен, чем любой
другой человек. Но своей неугомонностью он пугает своих соседей,
хотя ленивые или порочные неевреи причиняют точно такой же вред,
только делают это менее агрессивно. Нации как целостные объеди­
нения вообще всегда ужасны, как смело сказал граф Кайзерлинг.
Еврейский характер включает в себя все человеческие качества, ибо
все люди одинаковы. Но из-за того, что условия его существования
являются необычными и порождающими опасности, еврей всё

186
преувеличивает. «Еврейство» — это не материальное свойство, а
некое «слишком много». Слишком много милосердия, слишком много
проворства, слишком много понимания, слишком много самоотри­
цания, слишком много самовлюблённости —вот в чём заключается
эксцентричность евреев и исходящая от них опасность.
Гамбетта, Маркс, Ратенау преувеличивали. Возьмём, к примеру,
Ратенау. В 1918 году, когда Гинденбург и Людендорф потеряли
самообладание, и все неевреи в Германии сверху донизу —импе­
ратор и замлевладелец, профессор и рабочий—знали, что для войны
больше нет ни капли крови, потому что тело нации уже истекло
кровью и почти умерло, Вальтер Ратенау призвал к национальному
сопротивлению. Несколько лет спустя он был убит как предатель
национальных интересов — просто потому, что его образцовое
поведение раздражало всё военное сословие, оказавшееся не в
состянии проявить такую же энергию.
Поскольку отдельный еврей, верующий или неверующий,
обладает теми же человеческими слабостями, что и грек или
язычник, то не он даёт повод для ненависти к евреям. Конфликт
намного глубже. Ужасное противоречие между центром всепо­
жирающего Божьего огня и периферией Божьего творения —это
противоречие между смертью и жизнью. Все народы хотят жить,
расти, расширяться, быть бессмертными. Еврей живёт по ту сторону
конца, судного дня всех империй мира. Он должен пережить
египетского фараона, Навуходоносора, Александра и Цезаря, пап,
императоров, королей и президентов так, чтобы никакой золотой
телец и никакой человекобог не смог затмить славу живого Вога.
Такое поведение угрожает любой национальной гордости. Напря­
жение между Иудой и Грецией допустимо лишь до тех пор, пока
христианизация не проникнет в страны язычников, «греков», и до тех
пор пока безмятежность Божьего умиротворения не поселится в
сердцах евреев.
Средний историк не может ни принять, ни объяснить сущест­
вование еврейского вопроса, но именно человек с улицы и неспе­
циалист знает чисто инстинктивно —и это верный инстинкт, —что
такой вопрос существует. Однако наша история революций была бы
такой же бесцветной, как у Маколея, или такой же отвратительной,
как у Троцкого, если бы мы доверили еврейский вопрос человеку с
улицы. Давайте примем в расчёт его инстинкт и зададим наш вопрос
и о евреях, и о язычниках. Не видя того, что человечество разделено
на составные части —язычество, христианство и иудаизм, —мы не
сможем ничего увидеть и понять в окружающем нас мире.
Подобно трём грамматическим временам — прошедшему,
настоящему и будущему, —или подобно началу, середине и концу
—язычество, христианство и иудаизм в совокупности составляют
мир, хотя в разные периоды истории они находятся в различных
пропорциях и взаимоотношениях. Особая пропорция язычества,
иудаизма и христианства —это собственноручная подпись каждой
эпохи, ибо соотношение между ними постоянно меняется. Без этого
критерия всемирная история становится бессмысленной. Всё же

187
французская идея, согласно которой с уничтожением трёх под­
разделений, с установлением союза между Адамом (Природой) и
откровениями Церкви и Синагоги начнётся новая эра, достаточно
естественна. Ибо история, хронология, время (то есть великая
система периодов, на основе которой возникает идея человечества)
по-разному трактовалась неевреями и евреями. Из-за того что
христианская эра была установлена очень давно, мы сегодня
обманываемся и забываем, что она является всего лишь творческим
выходом за пределы неразрешимой дилеммы, заставляющей выбирать
между еврейской надеждой и языческой верой. Однако эта дилемма
не относится к прошлому. Христианской эре продолжают угрожать
оба календаря — языческий, ведущий счёт времени от начала
человеческого рода или от основания Рима, и еврейский, день за
днём и год за годом направляющий взор вперёд, к концу, к Мессии,
спасению и погребению всего прошедшего времени в сиянии славы
Бога, Который будет Тем, Кем Он хочет быть.
Ненависть антисемита к еврею, несмотря на всю её простоту и
прямоту, всегда с необходимостью была ненавистью Начала вещей
к их Концу. Взгляд из начала становится невозможным, если хотя бы
раз посмотреть на вещь с точки зрения конца, и это составляло суть
постоянного конфликта или напряжённости, ощущаемой язычеством
из-за существования евреев.
В Библии Бог назван Альфой и Омегой. Но мы редко осознаём
тот факт, что Он сотворил естественные народы Своей властью в
качестве Альфы, а евреев Своей властью—в качестве Омеги. Евреи
представляют собой конец человеческой истории до её действи­
тельного окончания: без них языческая история не только не будет
иметь цели, но и никуда не придёт. Язычники представляют собой
вечно новые начальные точки истории, и без них история никогда бы
не имела ни очертаний, ни формы, ни красоты, ни поступательного
движения, ни достижений.
Альфа Бога жила благодаря язычникам, а Омега Бога воплощена
в евреях. Это противоречие вызвало принципиальный конфликт
между Язычниками и Евреями. Еврейская общность в качестве
общности была сотворена Богом для того, чтобы свидетельствовать
против ослепления народов-Альфа. Это—точка зрения Откровения.
Но с точки зрения естественных народов, ацтеков и египтян,
моавитян и ассирийцев, их собственная вера была создана в
качестве оплота для защиты от резкого конца, символизируемого
Омегой. В этом антагонизме преувеличивать могут и евреи, и
язычники, поскольку и тем, и другим Бог предоставил свободу
грешить. И те, и другие постоянно преувеличивают, одни —своей
любовью к идолам прошлого, а другие—лелея бесконечную надежду
на будущее.
Тогда становится ясно, что периодические преследования
евреев по сути были метафизической войной, в ходе которой
неевреи боролись с давлением враждебного календаря. С помощью
погромов они пытались сбросить то иго, которое соединяет Альфу
и Омегу. Где бы старая форма ни отказывалась подчиняться своей

188
судьбе, как Церковь в пятнадцатом столетии или как царизм
накануне 1914, она обязательно защищает свои устаревшие и
умирающие устои, преследуя евреев —вечный символ жизни по ту
сторону любой существующей формы правления. Где бы новое
поколение ни пыталось вновь пережить первый день творения, оно
обязательно нападает на евреев, потому что они смеются над этой
страстной верой в мимолётные и непрочные формы. В Германии во
время оргий гитлеризма одного еврейского журналиста попросили
отредактировать книгу некоей нацистки, а за эту услугу она
согласилась устроить ему встречу с Геббельсом и Герингом. После
чаепития с ними он вернулся словно прозревшим и сказал своим
друзьям: «Они не могут перестать преследовать нас, они играют в
индейцев и знают, что мы не в состоянии принимать их игру
всерьёз».
Преследования евреев являются, в системе отношений между
Альфой и Омегой во времени, тем же, чем в отношениях между
соседями в пространстве являются войны. Войны требуют тер­
риторий, правительств, армий. Во избежание недоразумений к
вопросу о войне следует добавить следующее: еврей, конечно,
может страстно и преданно служить в армии своей страны. Но
еврейская общность в качестве общности не имеет никакого
отношения к войне между географическими единицами. Она была
сотворена поверх и по ту сторону любых человеческих подраз­
делений. Она напоминает людям о надежде по ту сторону их
ежедневных надежд, о грядущем переходе на более важную ступень.
Своими преследованиями евреев неевреи демонстрируют своё
пренебрежение этим вызовом со стороны Вечности и оконча­
тельности. Они всегда обвиняют еврея в провокации, поскольку он,
хотя и может без труда играть в индейцев из любви к ближним, не
способен ни к какому поклонению их идолам, поскольку он, будучи
способным пролить кровь за свою страну, никогда не будет считать,
что небоскрёб, военный корабль, Венера Книдская, слава оружия
важнее слез вдовы или вздоха сироты. А всё это является про­
вокационным, до тех пор пока различные страны должны вызывать
энтузиазм для великих патриотических жертв.
Я приведу пример, замечание молодого немецкого лейтенанта,
слушавшего рассуждения о заслугах Вальтера Ратенау перед
Германией во время Мировой войны. Ему было сказано, что Ратенау,
еврей, был первым и единственным человеком, предвидевшим, что
Германия будет испытывать нехватку военной продукции, что он
создал военную промышленность, которая была успешно организо­
вана и которую копируют и повторяют антисемиты в современной
Германии. Ему было сказано, что в 1918 году, когда Людендорф
позорно потерял самообладание, Ратенау попытался стать Гам-
беттой нации и отважился на организацию последнего националь­
ного сопротивления. Лейтенант ответил: «Это неправда, а если это
правда, то это позор».
В этот ответе заключена квинтэссенция языческой ненависти к
еврею. Во-первых, у еврея нет заслуг перед нашей национальной

189
жизнью. Во-вторых, если они есть, то их не должно быть. «Это
позор», ибо обнаруживает, что Омеги должны играть роль Альф!
Творение чувствует себя униженным, когда Откровение должно
посылать войска для ведения его сражений. Творение, язычество —
то, что сегодня легко называется «секуляризмом», —возмущается
своими собственными провалами.
Пятнадцатое столетие представляет хороший образец пре­
следования евреев, в то время когда христианство было напугано
приближающимся концом его видимого единства. Страх перед
Реформацией и разложение в период с 1450 до 1517 распростра­
нились по всей Европе и привели к яростным погромам. Погромы
были громоотводом, защитившим папство, и они отсрочили лю­
теровскую Реформацию на пятьдесят лет. Вероятно, то же самое
можно сказать и о царской России. Там евреи тоже были одним из
громоотводов режима. Эти зверства стареющего строя, борющегося
за продление жизни, всегда особенно оскорбительны и жестоки. Но
точно так же как склонность человечества к войне нельзя объяснить
осуждением несправедливых войн, нельзя преследования объяснить
осуждением несправедливых преследований.
Вообще говоря, нации пользуются свободой выбора, которая
дарована им для того, чтобы оставаться в тупике до тех пор, пока
они в состоянии избежать обращения. Похоже, что еврейские
погромы служат признаком таких ситуаций, в которых мучительный
факт, вроде поражения в Мировой войне, не может быть проглочен
нацией. Она проглотит его позже, но сначала евреи—так восклицает
язычник —должны быть наказаны. Ибо евреи ещё раньше знали о
тупике, они с самого начала видели, что это тупик. «Теперь, если мы
должны похоронить наши мечты, мы, по крайней мере, не будем
стыдиться их. Мы обязаны продолжать гордиться ими. Мы хотим
остаться сынами земли, строителями каменных стен и государств,
художниками и архитекторами этого мира. Поэтому дайте нам
отмежеваться от евреев, которые знали о нашем поражении
заранее».
Это —постоянная вражда между мудростью змеи и наивностью
Адама. Существует постоянная вражда между теми, кто поклоняется
рождению форм и красоте вещей, и теми, кто поклоняется живому
Богу с Его огнём, горящим над бесформенностью человеческой души.
Гений Греции или любого языческого народа всегда стремится
сделать цветение и плодоношение чем-то настолько божественным,
чтобы люди забыли обо всём, кроме него самого. Жить жизнью
естественного роста — это что-то опьяняющее. Художник, госу­
дарственный муж, герой очаровывают нас своей личностью, их
человечность сосредоточивает на них всю нашу любовь, весь наш
интерес, всё наше внимание. Но чтобы читатель не подумал, что под
стороной жизни «Альфа» подразумевались только гении или культ
героя, я, возможно, должен добавить, что всякая красоты формы,
всякая организация общества, всякая сладость дружбы или само-
осуществления способны опьянить наше сердце.

190
 И еврейская, и языческая жизнь стремятся чтить Бога, язычник
делает это, стараясь стать, насколько это возможно, Творцом, а
еврей —стараясь стать Тварью настолько, насколько это позволено
сыну Адама. Их двойное усилие натягивает канат между землёй и
небом. Но первоначально неевреи не видели другого конца каната.
Это было открыто только евреям. Они могли видеть оба конца: слово
«и» к трагическому конфликту между сыновьями людей и стражами
мудрости могло быть добавлено только самим Израилем.
Таким образом, язычники и евреи жили, как члены одной
общности, но язычник ничего не понимал в еврее. Он видел только
торговлю, ростовщичество, убожество, алчность, страх, обособ­
ленность, потому что остальное его не интересовало. В узких
границах своей народной веры он смеялся над идеей, согласно
которой он должен зависеть от еврея. У этого жалкого торговца не
может быть никакой вести для него. Позже язычники и евреи были
объединены христианством, и бесчисленные истории родов и
городов, с одной стороны, и страдания Израиля, с другой, были
преобразованы во всемирную историю. Во время шествия Святого
Духа, охватывающего один народ за другим, расстояние между
началом и концом всё уменьшалось и уменьшалось. Однако, в
принципе, различие сохраняется, потому что в любой данный момент
истории человек может представлять собой тот или иной аспект
своей эволюции. Тем не менее, эмансипация евреев приносит
действительную перемену.
Теперь роль Мессии впервые начали исполнять скорее нации,
чем евреи. Окончание времени, предвещённое в послании апостола
Павла к римлянам, началось в 1789, когда великая нация почув­
ствовала себя настоящим и главным сосудом мессианизма.

Новый мессианизм
К 1789 году христианство предприняло попытку объединить
небесного Творца и Его избранный народ, с одной стороны, Его
тварей и их земную деятельность —с другой. Церковь сопоставила
Творение с Откровением, и ценности Страшного Суда и эволюции
были соединены в медленном шествии Креста над землёй.
Но во Франции в 1789 ситуация имела некоторые особенности,
поскольку там христианская Церковь — обычное орудие для
выполнения этой задачи—стала для этого непригодной. Вследствие
деградации Парижа, вследствие изгнания гугенотов, вследствие
унижения нетитулованного мелкопоместного дворянства, Франция
лишилась восстанавливающих сил трёх различных периодов религии.
И Схоластика (Париж), и Реформация (гугеноты), и Пуританство
(нетитулованное мелкопоместное дворянство) были выведены за
пределы сферы политики, и их животворящие силы ослабли. Но
именно они были жизненными силами христианства во всех
остальных частях Европы в период между 1200 и 1750. Исключение

191
этих форм христианской жизни, исполненных силы, не было
компенсировано армией иезуитов, этих отрицательных защитников
христианства. Для них была характерна узость, присущая всякому
«контрдвижению».
Контрреволюция вообще бесплодна. Когда иезуиты были в 1761
изгнаны из Франции, это произошло потому, что нация воспринимала
их всего лишь в качестве заместителя подлинной религии. Для того
чтобы понять французского вольнодумца, мы должны помнить о том
совершенно ненормальном положении, в котором находилась
Галльская Церковь в период около 1750, с великим университетом,
высмеянном в памфлете Вольтера «Падение Сорбонны», с гуге­
нотами, активно действующими в Париже или в изгнании, и с
безответственным, неверующим и бесчестным дворянством, и тогда
мы поймём, почему Франция стала «мессианской» и почему она с
помощью своего естественного мессианизма попыталась превзойти
христианскую Церковь и еврейскую Синагогу.
Церковь казалась слишком развращённой, для того чтобы
служить орудием будущего, а евреи казались слишком истощёнными
и убогими вследствие древнего проклятия, которому был предан
Вечный Жид. В конце концов, и Церковь, и Синагога были учреждены
в качестве средств для достижения конца; они были основаны для
распространения Евангелия и восхваления Бога. Даже крепость
папства, выстроенная иезуитами, производила на людей впечатление
чего-то земного и несовершенного, не имеющего окончательного
завершения по ту сторону самого себя, ростовщик также был
извращением миссии евреев. Похоже, что ростовщики и иезуиты
демонстрировали поражение мессианизма, нанесённое ему его же
собственными орудиями.
Французы достаточно последовательно атаковали два старых
духовных приюта человечества с воинственным криком: «Чело­
вечество!». Само человечество было единственной возможной целью,
способной вдохновить мессианизм Французской Революции с её
ненавистью к христианской Церкви и с её запрещением гетто.
Гуманизм —это искреннее освобождение от Откровения, и посред­
ством этого он освободил Церковь и Синагогу. Конечно, это
человечество, как и другие его виды, нуждалось в доме со стенами.
В течение тысяч лет единство христианского мира было реаль­
ностью, воплощённой в известных установлениях типа императора,
собиравшего Соборы, монастырей, дававших приют и наставления,
папства, обеспечивавшего чистоту догмы, Парижского университета,
воспроизводящего и развивавшего теологию, и так далее. Иезуиты,
сражающееся воинство Церкви, потерпели поражение потому, что
уже не было доктрины, общественных институтов, солдат, учителей,
языка, школы или ведомства, которые продолжали бы поддерживать
единство человечества. Нужно было создать новое единство. Оно
должно было создаваться на обломках Церкви и Синагоги.
Естественная косность людей была преодолена настоящим
энтузиазмом стремления к этому новому миру Европы. Наука,
газеты, железные дороги, академии, конгрессы, Лиги Наций,

192
десятичная система — всё свидетельствует в пользу успеха этой
реорганизации. До тех пор пока задача была искренне религиозной,
евреи могли совершенно честно пополнять ряды светского мес­
сианизма. Ибо это был мессианизм. Но что должно было составлять
содержание новой религии? Девятнадцатый век исповедывал свою
веру не менее искренне, чем любая другая великая эпоха, и его
жрецом был гениальный человек.
Многие французы исповедывали эту веру. Я приведу, по
крайней мере, один пример: в лекции, прочитанной в Коллеж де
Франс в 1870 году, когда немецкие войска стояли под Парижем, а
французские патриоты принижали значение немецкой науки,
великий филолог Гастон Пари сказал:
«Я полностью и безоговорочно придерживаюсь того учения,
согласно которому у науки нет иной цели, кроме истины, и истины
самой по себе, без оглядки на возможные последствия, хорошие или
дурные, прискорбные или благоприятные, которые эта истина может
вызвать при её практическом использовании. Тот, кто из патри­
отических, религиозных или даже моральных соображений до­
пускает утаивание или искажение хотя бы незначительной части
изучаемых им фактов или делаемых им выводов, недостоин нахо­
диться в великой лаборатории, для допуска в которую честность
является качеством более необходимым, чем умение, В этом смысле
общие исследования, осуществлённые в одном и том же духе во всех
цивилизованных странах, образуют поверх ограниченных, различных
и даже враждебных друг другу наций великое отечество, которое не
оскверняет никакая война, которому не угрожает никакой заво­
еватель и в котором человеческие души находят убежище и единство,
в прежние времена обеспечиваемые только Градом Божиимж
Приравнивание полное. Откровение Сиона вытесняется. И
величие этой веры не может быть приуменьшено. Теодор Моммзен
с немецкого берега выразил веру, схожую с верой Гастона Пари, в
своём знаменитом «Предисловии» к третьему тому Corpus Inscript-
ionum ЬШтапт, помеченном 28 декабря 1872: «Я попытался
публично выразить своё чувство благодарности всем, кто способ­
ствовал этой работе.9 Увы, даже это нельзя сделать так, как я
намеревался, поскольку мир и нации в нём разорваны на части, и
большинство людей, щедрость и дружба которых способствовали
созданию этого тому, из друзей превратились в противников, а из
противников —в личных врагов. И теперь я не уверен, кто из этих
людей хочет вернуться к тем благодеяниям, которые они совершили
по отношению к иностранцу, до того как произошли эти события, и
я не знаю, могу ли я осмелиться опубликовать имена тех из них, о
ком мне известно, что они не хотят продолжать свои благодеяния,
поскольку я нахожусь в неведении относительно того, где провести
черту и насколько серьёзен их компромисс с невеликодушной

* Среди них был и Наполеон III.

193
толпой и с капризами её слепого гнева. И, тем не менее, исследо­
вания в области классической филологии обладают одним заме­
чательным и до некоторой степени божественным качеством,
благодаря которому они могут оторвать любого учёного от его
ограниченной родины и перенести в некоторую общую область, и
они, напоминая нам об общем происхождении человечества,
объединяют самых лучших людей различных наций. Я поздравлял
себя с тем, что занял не самое последнее место в этом сообществе,
и я лелеял надежду увидеть данный том в качестве свидетельства
существования этого сообщества и в качестве скрепляющего его
звена. Но сейчас, по правде говоря, он свидетельствует о со­
обществе, принадлежащем лишь прошлому, несмотря на то, что
разъединённые народы получают достигнутое благодаря объеди­
нённым усилиям.
Однако книга будет продолжать существовать, и исследования
будут продолжаться, и когда наш вклад будет внесён, республика
науки снова оживёт, и эти исследования продолжат наши начинания
так, словно они и не прекращались, но были только прерваны».

«Дело»
Но революционная вера оставалась искренней лишь до тех пор,
пока человечество занимало первое место в умах французов. В 1870
году, когда французы просили о помощи в борьбе против пруссаков,
это человечество или «Европу», как обозначил его Тьер, нельзя было
нигде обнаружить, и в результате их вера в реальность интер­
национализма ослабла. Когда в 1919 Клемансо сказал: «"Чело­
вечество" —красивое слово, но "Франция” —ещё более красивое», —
мечта рассеялась. Отзвуки этого разочарования можно распознать
в различных симптомах. Мы ограничимся его воздействием на
еврейский вопрос. Вечный Жид, как постоянный вопросительный
знак или как многоточие, стоящие между нациями этой земли,
больше не мог оставаться наивным солдатом национальной демо­
кратии, каковым он был во время периода, когда «человечество»
было искренним эквивалентом идеального Откровения без свя­
щенников или евреев. Но даже тогда еврей мог служить борьбе за
лучшую европейскую цивилизацию только как индивид. У Израиля,
как Израиля, —более долгая жизнь и более трудная задача, чем у
идей 1789 года.
Я уверен, что француз-католик Пальер после окончания
Мировой войны далеко не случайно обнаружил вечное религиозное
бремя еврея. Там, где Революция стремилась эмансипировать сынов
«Адама», Пальер обнаружил «неизвестный храм Бога» (он опубли­
ковал книгу с таким названием). Эрнест Элло, другой великий
француз-католик, чья книга «Слова Бога» является наиболее
французской и наиболее христианской из всех известных мне книг,
и Леон Блуа, католический Ницше Франции, попытались оправдать

194
усиливающийся антисемитизм во Франции в 1890-е годы оттал­
кивающим видом среднего еврейского ростовщика и торговца
подержанными вещами в тех гетто, которые они посетили. Но
однажды Блуа увидел в Париже плакат, направленный против евреев,
на котором был изображён Св. Георгий, копьём пронзающий Моисея,
и тогда он понял, что творению ещё раз угрожает угасание света
Откровения. Св. Георгий, пронзающий копьём Моисея, означал
превращение Св. Георгия в язычника и разрушение христианства.
Блуа сел писать свою книгу «Спасение с помощью евреев». Заново
убеждая себя, что в будущем от евреев ещё можно чего-то ждать,
он открыл новую фазу в отношениях между евреями и нациями,
выходящую за пределы концепции Французской Революции. Леон
Блуа возвратил религиозную глубину еврейскому вопросу в стране
эмансипации, как это позже сделал Роэенцвейг в Германии.
Между тем, во Франции гремело дело Дрейфуса. В связи со
многими другими жестокостями слабеющего «буланжизма» —
безуспешного движения гитлеровского толка в побеждённой
Франции после 1887 года, —капитана французского генерального
штаба, бывшего эльзасцем и евреем, превратили в коала отпущения
за неполадки в службе разведки. Его обвинение и разжалование
сопровождались сильным всплеском ненависти к «грязному еврею»
— таким сильным, что корреспондент австрийской газеты, сам
бывший евреем, а к тому времени и горячим сторонником асси­
миляции, потерял свою веру в «Европу», покинул Париж после
оскорбительной сцены на Пасху 1894 и прибыл в Вену, убеждённый
в провале ассимиляции. Это был Теодор Герцль, человек, напи­
савший «Еврейское государство» и ставший отцом сионизма и плана
переселения в Палестину.
То же самое дело, которое, создав сионизм, положило конец
ассимиляции, привело французскую концепцию ассимиляции к
решающей проверке. Мы подчёркиваем тот факт, что эмансипация
была дарована до того, как началась ассимиляция, что на эманси­
пацию следует смотреть глазами якобинцев, а не евреев. Эман­
сипация евреев —как м эмансипация рабов для жителя северных
штатов США —была догматом французской веры и французского
гуманизма. Евреи, как Герцль, могли отказаться от ассимиляции, но
Французская революция, отказывая еврею в Правах человека, была
бы тем же, что и водружение белого флага Бурбонов.
Таким образом, дело Дрейфуса стало решающим судебным
разбирательством во всей истории Французской республики. В его
изгибах и поворотах всё отчётливее становилось то обстоятельство,
что главная проблема была не в Дрейфусе, а в Правах человека.
В ходе борьбы между собой сил дореволюционной Франции
обнаружилось, что Церковь и армия являются такими же мощными,
как и все силы трёх или четырёх поколений, появившихся со
времени великой Революции. Столетие —слишком короткий период
для распространения нового евангелия. Франция была не в состо­
янии разрешить дело вплоть до 1906 года. Между тем, всех
писателей призывали поддержать интересы человечества. Газета,

195
опубликовавшая знаменитое «Я обвиняю» Золя, выступление
писателя против правительства, называлась "Humanité”. Другим
человеком, отстаивавшим Права человека, был Анатоль Франс. Он,
присвоивший себе имя своей страны, хотел восстановить для
Франции подлинный идеал равенства.

Три свойства высшей жизни

Эмансипация не закрыла еврейский вопрос, потому что евреи не
являются чем-то вроде армян в Турции или японцев в Калифорнии
или ирландцев в Новой Англии. Евреи были сотворены в качестве
фона, оттеняющего неевреев, и всякий раз, когда вера, надежда и
любовь третьего элемента —христиан —слабеет, пылающее ядро
Откровения и неодушевлённые формы творения удаляются друг от
друга и угрожают разрушить человеческую историю, которая
представляет собой процесс спасения мира и обращения язычников
с помощью Слова.
Но эмансипация навсегда изменила сам вид еврейского вопроса.
Эмансипация не может быть отменена. Любой национализм, если он
запрещает эмансипацию евреев, попадает в свою собственную
ловушку. Форма правления —это отнюдь не самое главное в жизни
человека: вот символ веры Французской революции. Буржуазная
Франция показала, что она, провозглашая равенство еврея и грека,
сосуда Бога и сосуда гения, подразумевала коммерческую де­
ятельность. Кроме того, когда орудия Откровения и творения стали
гражданами пост-христианского политического тела Европы, всякое
пожизненное священство было уничтожено. С этого времени
священник, как и еврей, понимался, прежде всего, в качестве
естественного человека. И это необратимо. Значение этого события
отражается гуманизмом, сопровождающим события Французской
революции. Движение, восстановившее Элладу и Рим, Философию и
Право, превратило историю евреев и язычников в единую традицию.
Взаимная непроницаемость Рима и Греции, Иерусалима и Афин была
уничтожена. Новая Европа слила и перемешала те силы, которые
своей изолированностью друг от друга разрушили древний мир.
Когда Людовик XVIII в 1815 принял эмансипацию евреев как
факт, он принял великую идею человечества в том её виде, в каком
она была представлена Французской революцией. Этот гуманизм
или, ещё лучше, человеколюбие, во имя которого были крещены
Руссо и Бриан, Дидро и Барту, Джефферсон и Вильсон, Мэри
Уоллстоункрафт и Рамсей Макдональд, обнаружил человека позади
людей, природу позади народов, Адама позади Сима, Хама и Иафета,
и великое равенство людей между собой позади веры, цвета кожи и
расы. Он окрестил язычество, придав миссию каждому народу!
Национализм превращает каждую нацию в избранный народ,
соревнующийся с другими. Мессианизм, первоначально относимый
только к евреям, а затем сообщённый Церковью и язычникам,

196
европейским национализмом, родившимся в 1789, был приписан и
нациям вообще, которые отныне начинают участвовать в общей
гонке мессианского национализма.
То» что для различных наций было чистейшим и смехотворным
высокомерием, поскольку было бы только провозглашением своей
собственной природы, посредством эмансипации евреев стало чем-то
разумным. Ибо с помощью добавления элемента «Омега», избранного
Божьего народа, нации-Альфа приобрели чуть-чуть финализма и
предопределения. С 1789 года современная нация полностью
отличается от старых, естественных, языческих групп, называемых
нациями, потому что она — задача, а не факт, движение, а не
постоянное жилище, будущее, а не прошлое. Примесь евреев,
которых никогда нельзя трактовать как язычников, предохраняет
нацию от повторного впадения в ошибку, от ложного отождест­
вления простого существования с ростом, унаследованных качеств
с древним преданием, Альфы с Омегой.
С этого времени светская литература нации может трактоваться
как такая же религиозная и образовательная сила, каковой является
Библия. В национальной поэзии стало встречаться подлинное
вдохновение, а светское искусство было освящено в качестве орудия
божественного одухотворения. Лихорадочное соревнование в
области национального одухотворения уничтожило пробел, воз­
никший в результате исчезновения наций типа «Омега». Культ
искусства, литературы и науки выдает религиозный характер
«одухотворённого национализма» девятнадцатого века.
Но скрупулёзная точность, с которой один мессианизм (евреев)
был вытеснен другим, более общим (мессианизмом наций), точность
соответствия между руководящей ролью одухотворения в жизни
нации и отказом от доверия священникам или пророкам показывает,
как глубоко история христианства прорывает свои каналы даже там,
где в драме не играют никакой роли ни Церковь, ни догма, ни папа,
ни священники. Язычники, христиане и евреи выполняют приказы
Откровения долгое время после того, как эти приказы перестают
быть представленными духовенством.
Кризис современной истории наступил тогда, когда национализм
начал страстный мессианский крестовый поход для завоевания
общего будущего. Например, «обетование Америки» —это как раз
такая попытка переместить реальную жизнь в будущее. Это великая
отвага тех, кто думает, что вся жизнь должна бьпъ прожита не
сейчас, а позже. Благодаря такой надежде все прошлые поражения,
шрамы на национальной гордости, зарубки в национальной памяти
легко забываются. Тогда нации могут шествовать к общей цели.
Тогда евреи могут быть освобождены, потому что нации теперь
получили прививку еврейского обетования.
У самих евреев эта прививка вызвала реакцию в виде сионизма.
Сионизм привил Иуде немного мирского реализма, европейского
национализма.

197
 Несмотря на гитлеризм, мы живём в новой эре, потому что с
этого времени функции язычников, христиан или евреев больше не
поручены видимой расе, видимому духовенству и видимому
Израилю. В будущем характер и функцию человека больше нельзя
будет оценивать по внешним признакам расы, веры или страны. Он
должен выбирать сам. Он даже может не знать, собирается ли он
действовать, как представитель Начала, Середины или Конца.
Каждый в любой момент сможет действовать в качестве пред­
ставителя тела, души или духа, то есть, язычества, иудаизма или
христианства. Иго воплощения в духовенстве перестало быть
всеобщим. Три свойства высшей жизни теперь доступны в различные
времена различным людям.

Великий электорат: кто может управлять нацией?

В 1912 году Раймон Пуанкаре опубликовал популярную книгу
о том, «Как управляется Франция». Вся книга была посвящена
«равенству»: равенству избирательных прав, равенству депар­
таментов, равенству студентов, равенству городов и сёл. Не
упоминались ни Париж, ни колонии. Однако в этот самый год,
согласно Авенелю, четверть всего капитала страны была сосре­
доточена в Иль-де-Франсе. Писаная конституция Франции под­
держивается конституцией неписаной, гарантирующей то самое
смешение, тот осмос и ту концентрацию всех сил, которые не­
обходимы, для того чтобы представлять мессианское человечество
во Франции. Католики, евреи и вольнодумцы должны встречаться
друг с другом. Провинциалы и парижане должны встречаться друг
с другом. Поляки, итальянцы, немцы и французы должны встречаться
друг с другом. «Париж останется тем, чем он был всегда, —местом
сосредоточения французской мысли» (Жорж Клемансо). Во Франции
нет и никогда не будет другого интеллектуального центра.
Столица Франции —вот её настоящая представительница. Она
остаётся высшей школой значения права, где слово «высшая»
означает «превосходная». Чем меньше её роль упоминается в
Конституции, тем более важно понять её превосходство. Что делает
Париж, столицу, королевой городов? В течение двух столетий она
удерживала свою власть с помощью своих салонов.
Стендаль (Анри Бейль) частично описал функцию салонов в
своей «Жизни Анри Брюнара»: «Дорогой кузен, если ты хочешь
приобрести значение в свете, двадцать человек должны быть
заинтересованы в том, чтобы говорить о тебе хорошо. Поэтому
выбери салон, ходи туда каждый раз, когда там принимают, возьми
на себя труд быть любезным или, по крайней мере, очень вежливым
со всеми. Тогда ты будешь играть в свете некоторую роль, и ты
можешь надеяться понравиться привлекательной женщине, как
только два или три салона походатайствуют за тебя.

198
 После десяти легг настойчивости эти салоны, каждый из которых
собирает различные круги общества, помогут тебе во всём. Главное
—это настойчивость и регулярные посещения».
Этот совет можно было услышать в Париже со времён успеха
Вольтера в салонах в начале 18-го века. Дрейфусары имели свои
салоны, принадлежавшие «радикальным жеманницам». Последний
замечательный человек в династии писателей, изображавших
страсти общества, Марсель Пруст, как сообщает Леон Пьер Кен,
посещал салоны:
1. Княгини Эдмонды де Полиньяк.
2. Мадам Лемер, художницы.
3. Мадам Оберон и её племянницы, мадам де Вьервиль.
4. Мадам де Лойн.
5. Графа д’Оссонвиля.
6. Княгини Матильды Наполеон.
7. Мадам Стросс-Бизе.
Это был последний салон, где он по-настоящему сформи­
ровался. Салоны великосветских дам отбирали кандидатов для
Монпарнаса и Ареопага. «Салон никогда не является укомплек­
тованным, он всё время должен пополняться и украшаться кем-то.
Вы можете быть пошлым или порочным, это неважно, до тех пор
пока у вас есть связи. Всякий раз, как вы распахиваете дверь салона,
ваше значение возрастает. Сам по себе вы —никто. Вы начинаете
существовать, когда вас допускают на вечер в каком-нибудь салоне.
И вы являетесь безупречным человеком, если ни один из них не
закрыт для вас в любое время дня» (Марсель Пруст).
Французская демократия требует одинакового для всех права
голоса. Однако, должен быть некий механизм представления
кандидатов избирателям. В Америке кандидатов называют руко­
водители местной политической организации и съезды, люди и
группы людей, а во Франции — салоны. Салоны выполняют необ­
ходимую функцию процесса аристократического отбора, которая
даёт возможность работать механизму демократии.
Слово «аристократия» в политической жизни Франции объявлено
вне закона, оно должно было быть вытеснено понятием «благородная
и гениальная элита» или «избранники духа». В качестве демо­
кратического избирателя француз может сказать «да» или «нет». Но
выдвинуть нового человека, представить новый талант — это
привилегия французских женщин. Им не нужно голосовать наряду
с мужчинами. Никакая другая страна не проявляла такого без­
различия к праву голоса для женщин, как Франция, поскольку
именно в их салонах отбирались кандидаты. Это—неписанная часть
французской конституции, часть, дающая французам возможность
так часто сменять правительство, как они это и делают, а также
жить в условиях постоянного правительственного кризиса, с такой
расточительностью министерств, которая озадачивает иностранца.
Индивид получает возможность сыграть свою роль в костюми­
рованном танце одухотворённых индивидов. Но именно после­
довательность одухотворённых индивидов, а не выдвижение какого-

199
либо отдельного вождя составляет сущность правления. Королева
городов, столица, заменила собой Версаль потому, что парижские
салоны заменили королевскую династию династией одухотворённых
индивидов, кандидатов на роль которых предварительно одобрили
великосветские дамы, державшие салоны. Таким образом, основной
принцип французской конституции не является чем-то раци­
ональным. Общество Парижа — это алогичная предпосылка всех
логичных конституций, написанных на бумаге.
Во Франции нет ни политического руководителя, ни парла­
ментского организатора партии, для того чтобы сплачивать членов
парламента. Никакой партийный лидер не может навязать изби­
рателям кандидатов. Весь политический механизм расщеплён на
множество маленьких групп. Каждый кандидат — это индивид,
делающий свою карьеру путём ежедневного изменения своих
позиций и связей. Общество и его «интриги» ускользают от любой
попытки установить партийную дисциплину или лидерство. Поли­
тическое предательство утратило ту дурную репутацию, которую
оно имело в Англии. «Предательство» —это в Париже естественное
оружие в лабиринте интриг.
Двусмысленность наших общественных связей в республике
равных, преувеличенная людьми вроде Талейрана и Фуше, этих
знатоков порока и косвенного преступления, остаётся вечным
секретом, с помощью которого правительство может быть, так
сказать, каждый день революционизировано. Товарищи должны
свергнуть правительство для того, чтобы назавтра восстановить его.
Ни в какой другой стране политический лидер не может проигрывать
и выигрывать так часто и за такое короткое время. «Одухотворённый
индивид» играет свою роль в течение недель, даже месяцев, но затем
следующий выражает главную мысль момента более удачно, и тогда
приходит его очередь. Однако возможность изменяться является
основой системы. Вот что делает общество не повелителем, а скорее
повелительницей правительства. В провинциальной газете "Le
Télégramme du Pas-de-Calais'1 я нашёл такую фразу: «Кулуары
Палаты депутатов —это не салон, где просто беседуют».
Было бы ошибкой считать французскую Палату депутатов
парламентом в английском смысле слова. То, что соответствует ей
в английской конституции—это день выборов в разных округах. Ибо
в Англии место, где царят страсти —это не парламент, а избира­
тельные округа. Там люди действительно поступают в соответствии
с эмоциями текущего момента. Там энтузиазм, одобрение и вдох­
новение в конечном счёте сотрудничают. Во Франции это верно
относительно самой палаты депутатов. Публика, собирающаяся на
галерее, была весомым фактором во французской политике с самого
начала. Когда была предпринята попытка удалить публику с
заседаний Национального собрания, некий депутат воскликнул: «Как

200
они смеют предлагать удалить отсюда наших избирателей, наших
хозяев?».*
Вот почему роспуск парламента был бы во Франции нарушением
конституции, тогда как в Англии это совершенно нормально. В
Англии это —средство возвращения поддержки народа, а в Париже
это означает, что на карту поставлена сама честь палаты депутатов,
которая, видимо, не отразила достаточно верно страсти дня,
волнующие избирателей всей страны. Сама палата депутатов —это
ярмарка тщеславия. Один роспуск может быть таким ударом по её
необходимой функции, от которого она никогда не сможет опра­
виться. Переход от Англии к Франции подобен переходу от «Записок
Пиквикского клуба» к Виктору Пого. Страсти избирателей в Англии
воспринимаются с юмором, и их воздействие эпизодично. Во Франции
эта поросль, подобная сорной траве, возвеличивается: урожай
облагораживается с помощью нового торжества духа над страстями.
В то время как английский парламент является Большим Жюри
Англии, Палата депутатов в Пале-Бурбон не дебатирует, а хода­
тайствует и может быть названа великим электоратом нации.
В 1835 году русская княгиня интервьюировала депутата Беррье,
видного французского политика, и в этом интервью были отлично
показаны как неявные «интриги», так и непрерывное изменение.
— Месье Беррье, что вы думаете о новых законах, предло­
женных французским правительством?
— Я одобряю их в принципе, и вот почему я намереваюсь
уклониться от заседания палаты депутатов, на котором моя позиция
вынудила бы меня противодействовать их принятию.
— Как вы считаете, правительство удержится у власти?
— Нет.
— Считаете ли вы, что возникнет республика?
— Нет.
— Как вы считаете, придёт ли к власти Генрих Пятый?
— Нет.
— Но что же будет, как вы думаете?
— Ничего, ибо во Франции ничего нельзя утверждать досто­
верно.**
В августе и сентябре 1914 французское общественное мнение
считало: «Государство потерпело крах, Общество нас спасло!». Ибо
с помощью самопроизвольного, неорганизованного усилия глубо­
чайшие резервы французской веры и отваги быстро организовали
некую форму сопротивления в тылу открытого педантичным и
законным правительством фронта, на котором Франция терпела
поражение и отступала. В 1911 Франсис Делези, предвидевший
дезинтеграцию общества, призывал к решению образца 1914 года в

* John Simpson Penman. The Irresistible Movement of Democracy. New York:

Macmillan, 1923.

** Dsary of the Duchés de Dino. September 17, 1835. London, 1909, p. 264f.

201
своей поразительной книге «Грядущая война: ведите войну или
ставьте короля». Война заменила собой роялистскую реставрацию
и подтвердила ответственность «общества», организованного
крупной буржуазией и сотней тысяч её семейств. Война является
окончательной проверкой конституции.
Французская нация сможет жить в рамках своей демокра­
тической конституции до тех пор, пока королева Иль-де-Франса
несёт факел гения и способна увенчивать лаврами одухотворённых
индивидов дня. В этом королева городов является подлинной
наследницей монархов Версаля. Наилучшее суждение, которое
можно вынести об этой системе французского правления, содер­
жится в мемуарах Людовика XIV: «Мудрость требует, чтобы в
определённых условиях многое отдавалось на волю случая. Далее,
сам разум рекомендует нам следовать слепым влечениям инстинкта,
которые ускользают от нашего разума и кажутся упавшими с Неба.
Ни книги, ни правила, ни опыт не научают нас этому. Известная
остротА и известная дерзость нашего духа всегда заставят нас найти
правильное решение».
Париж распространял эту королевскую мудрость в обществе.
Этот новый монарх с помощью своей «духовной элиты» поворачивает
колесо фортуны и гения законообразно, но многое оставляет на
волю случая, отдаёт инстинктам, которые кажутся упавшими с неба,
отдаёт остроте и дерзости ума. Картезианский и вольтерьянский
совершенный порядок вселенной поддерживается с помощью этой
иррациональной веры во вспышки молнии неожиданности.
Французы совершили особое усилие, для того чтобы органи­
зовать окружение, в котором может быть подготовлено прави­
тельство. Они специализируются не на хорошем правительстве, а на
подготовке условий для хорошего правительства. Все правительства
нуждаются в том, чтобы правящий класс имел разнородную
общественную поддержку. Чтобы подготовить сознание людей и
свою собственную организацию, революционное правительство
нуждается в дореволюционном месте для проведения встреч и
митингов. Суровый характер большевизма вытекает из того ха­
рактера мест для встреч, которые революционная группа имела в
ссылке. Большевики встречались в ссылке и тюрьме, в Швейцарии и
Германии, во Франции и в Сибири. Они завоевали Россию извне.
Франции удалось начать свою революцию изнутри, из Парижа.
Салоны проложили путь революции и с того времени поддерживали
её шествие. А общество Парижа урбанизировало поместья знати
Франции, и красивые замки, стоящие по берегам Луары и Сены, были
превращены в дачные места для богатой буржуазии. "Patrie*’
вторглась в "pays" и привила свои обычаи к стволу нации.
Одним из корней регионализма была епископская аристократия
по всей Франции. Теперь была централизована даже Церковь.
Описание техники этой централизации замкнёт круг нашего обзора
полновластного общества Парижа.
Наполеон Бонапарт в своём конкордате с Римом навязал Церкви
взаимозависимые статьи, уполномачивающие правительство

202
подвергать цензуре любое высказывание Святейшего Престола.
Прежде чем римский пастырь сможет обратиться к своим овцам во
Франции (так говорят три взаимосвязанные статьи), Париж должен
дать своё разрешение. Через посредство Парижа папа может
воздействовать на Францию, но без него — никогда. Даже эку­
меническим соборам не разрешается подавать свой голос во Франции
без разрешения французского правительства.
Третья республика во время дела Дрейфуса пыталась уни­
чтожить Церковь путём противодействия ей. Монастыри были
разогнаны, церковные приходы лишены права владения своими
храмами. Но во время войны католический священник обрёл новый
ореол благодаря своим героическим усилиям на поле битвы, и
масоны вроде Бриана начали побаиваться возрастающей силы
неокатолицизма. Поэтому они предпочитали не нападать на него —
ведь создать мучеников означает предоставить наилучшее средство
пропаганды веры, — но контролировать его. Несмотря на слабые
протесты настоящих католиков во Франции, представитель папы был
вынужден сместить почти всю французскую иерархию. Нунций,
посланник папы во Франции, стал выразителем мнения французского
правительства до такой степени, что обеспечивал его влияние на все
назначения в Церкви.
Практически ни один епископ, не рекомендованный прави­
тельством, не мог быть назначен. Ни одно собрание французских
епископов не могло рассматривать никакой важный вопрос по
собственной инициативе. Простейший путь назад, к независимой
жизни диоцезов или регионов Франции был успешно закрыт с
помощью этой удивительной национализации Римской Католической
Церкви. Когда правительство желало видеть Action Française
объявленным папой вне закона, на французский епископат оказы­
валось столь сильное давление, что епископы сами официально
ходатайствовали о его запрещении. Но их подписи в действи­
тельности были получены нунцием, так что епископы должны были
подчиниться ему, либо обвинить его в подделке подписей. План
удался. Один епископ протестовал против использования его имени,
остальные подчинились. Action Française было запрещено (см.
подробный отчёт в "Mercure de France", май 1932 г.).
Очевидно, эта система, хотя она и является идеалом всякого
националистического правительства, не может не быть уникальной.
Ни в какой другой стране Католическая Церковь не может управ­
ляться масонами. Неписанная французская конституция не является
предметом экспорта.

203
 Адам и Ева
Сцена, в которой дерзкий мыслитель Бомарше смотрит на
Марию-Антуанетту» играющую в его пьесе, в своём, построенном в
руссоистском духе, дворце Малый Трианон, предвосхитила со­
средоточение выразителей французской жизни в столице и капи­
туляцию знати перед буржуазией.
Все другие страны Европы испытали шок от этого якобинства.
Когда люди, подобные Байрону и Шелли, посягнули на английское
общество, казалось, что сам Сатана вошёл в спокойные дома старой
Англии. Люцифер, падший ангел Мильтона, главная угроза Госу­
дарству христианского мира, ступил на британские острова, когда
эти гении в уравновешенном общественном порядке Англии ввели в
употребление право на свободную любовь и самоубийство, воль­
нодумство и распущенность.
Эксцентричность «свободного духа», оргии свободного гения
были фоном жизни во французской литературе и обществе, и
страсть была необходимым условием принципа равенства во
Франции. Законная жена и любовница в жизни француза со­
существуют. Без бурного проявления страстного чувства, страстной
любви, страстного творчества республика утратила бы опору в
природе человека. «Человеческая комедия», как она была описана
великим Наполеоном французской литературы, Оноре де Бальзаком,
—это трагедия любви и алчности, честолюбия и зависти. Бальзак
читает летописи общества, он срывает завесу, скрывающую самую
суть его организации. Величие и ничтожность человеческого сердца
(ср. «Величие и ничтожность победы» Клемансо) управляют меха­
низмом жизни. Бальзак описал опустошения, произведённые
страстью в жизни отдельного человека, указал на ту цену, которая
была заплачены тысячами французов за фейерверки либерализма и
прогресса. Литераторы сами были жертвами этого закона пла­
вильной печи* Сент-Бёв описал это, когда сказал: «Если писатели-
классики писали с помощью только высшей и чисто интеллекту­
альной части своего существа, то сегодня условия времени за­
ставляют писателя извлекать из своей природы всё, что он может
продать». «Я должен выразить свой век», —сказал Бальзак.
Это означает, что человек осуждён на то, чтобы плыть вместе
с потоком изменений к границам истощения, на то, чтобы бороться
против смерти и слабости в агонии своего сердца. И это напряжение
ещё ужаснее от того, что в эпоху гения сердце и дух больше нельзя
отличить друг от друга. У сердца больше нет объективного порядка
духа, к которому оно могло бы отступить, как это имеет место в
цивилизациях, где дух — публичен, а сердце — индивидуально.
Французский монизм сердца и мозга, духа общности и духа гения
ведёт индивида к бесконечным душевным излияниям и катастрофам.
Этот монизм является великим французским вкладом в девят­
надцатый век.

204
 Биограф Пьера Лоти А. Кокелен мог сказать о нём: «Среди
средств ускользнуть от бега времени он нашёл, однако, благородный
путь, путь литературы. Лоти считал, что "необходимость борьбы
против смерти является единственной причиной, побуждающей
человека к труду". Поэтому он сочинял романы, для того чтобы
продлить память о себе за пределы этой короткой жизни и, что было
ещё более важно для него, продлить эту жизнь, снова переживая
прошлое». Болезненность души, верящей в свою обязанность стать
бессмертной с помощью интеллектуальных средств, была ком­
пенсирована только блеском искр, высекаемых из такой беспокойной
души во время её поисков бессмертия.
Бальзак, Золя, Пруст — это художественные линзы, сфо­
кусированные на реальности. Их «бессмертие» —не их вина. Будучи
линзами и призмами общества, они только отражают его функ­
ционирование. Верно, что они обоозначают быстрый упадок любви,
превращающейся из возвышенной идеи в страсть (Бальзак), в порок
(Золя) и в преступление (Пруст). Человеческая любовь, любовь
Адама и Евы смертна и смертельно греховна. Великолепие картин,
нарисованных романистом, не изменяет фатального курса на
снижение качества страсти в период с 1789 по 1918, с того момента,
как она была освобождена. Бог Французской революции —это Бог
страсти. Даже Эрнест Элло, искренний католик, в чьих произ­
ведениях слёзы, страдания и вера человека превращены в чистые
звуки, которые понятны в любой части земного шара и в любой
стране, не удержался от того, чтобы закончить свою книгу типично
французским выражением. Теоретически это предложение могло бы
быть написано кем угодно, англичанином или русским, но оно не
могло бы быть заключительным словом назидательной книги: «Ибо
что есть высшее слово Бога? Бог есть пылающий огонь. Аминь.
Аминь».
Огонь сжигает нас без остатка, и страсть умирает. Разумеется,
слова гения были извлечены из источника жизни, поэма была
написана, картина нарисована, открытие сделано, и в Пантеоне
бессмертия находятся не только поэт, химик и писатель, Виктор
Пого, Бертло и Золя — мадам Бертло покоится рядом со своим
мужем, которого она любила так страстно, что они умерли одно­
временно.
Во Франции страсть снимает вину за преступление, и мадам
Кайо, застрелившая Кальметга, завистника Жозефа Кайо, который
приводил в ярость капиталистов святотатством из святотатств —
выдвижением проекта закона о подоходном налоге, была оправдана
судом присяжных.
Бальзак писал после Наполеона Первого. После Наполеона
Третьего Эмиль Золя, столкнувшись лицом к лицу с классовыми
битвами, дополнил человеческую комедию Бальзака своей трагедией
человеческого рода. В двадцати томах своих «Ругон-Макаров» он
поднимает занавес над разрушением человеческого рода страстями
пола и алчности. Сифилис и брак без любви разрушают тело и душу
древа жизни.

205
 Третье поколение, представленное Марселем Прустом, пошло
ещё дальше в своём дерзком исследовании сил жизни позади сцен,
разыгрываемых обществом. Извращение жизненных инстинктов, как
это описывает Пруст в своём огромном пятнадцатитомном про­
изведении «В поисках утраченного времени», оставляет в обществе
глубокие следы. Мужчина, любящий мужчину, и женщина, любящая
женщину, делают бесплодным естественное цветение молодости,
делают бесплодной надежду на естественное возрождение. «"Лю­
бовью" я называю здесь взаимную пытку» —вот ужасное определение
любви Пруста.
Как Бальзак и как Золя, Пруст был осуждён в качестве
Герострата, нарушителя приличий. Но интеллектуальная смелость
была прочно укоренившимся богом французской литературы, так что
Пруст гордо и хладнокровно объяснял своему другу Луи Роберу,
почему он должен был писать о Содоме и Гоморре и их противо­
естественных грехах: «Я служу всеобщей истине, которая запрещает
мне думать о моих приятных знакомых больше, чем о неприятных.
Расположение ко мне садистов после опубликования моей книги
окажет на меня, как на человека, обратное действие, и это рас­
положение не смогло бы видоизменить условия, при которых я
испытываю истину и которые я не выбираю по собственному
капризу».

Ловушка разума
Разум, дух, интеллект пишущей и рассуждающей нации
постоянно борется против мрака «неграмотности». Ты должен уметь
читать и писать, чтобы быть настоящим членом цивилизованной
нации. Неграмотный человек в просвещённом обществе находится в
незавидном положении. Он цепляется за символы, он зависит от
суеверий. Он не является «индивидом» в чистом виде, он полностью
зашорен. Возможно, он участвует в шествии во время праздника
Божьего Тела, в качестве мужа он носит и уважает (возможно!)
золотое кольцо, как джентльмен он снимает шляпу, когда мимо
проходит дама, хотя это и является старым феодальным обычаем.
Короче говоря, иррациональная часть человеческой природы
оказывается порабощённой формами и символами и смотрит на
жизнь сквозь мутное стекло. Разум смотрит на жизнь ясно, проникая
сквозь все символы. Он свободен от суеверий. Он не нуждается ни
в эмблемах, ни во флагах. На него не могут обрушиться яростные
нападки неграмотных людей, вынужденных покидать свои наси­
женные места. Он не обманывается дешевым опьянением ложью и
волшебными сказками.
Это символ веры современного сознания или было его символом
веры двадать лет назад. Это один из тех самообманов, которые
всякая революционная партия бессознательно создаёт и лелеет до
тех пор, пока она штурмует стены Иерихона. Революция в ходе

206
своего развития, общественное движение в первый век своего
существования честно считают, что сумерки богов существуют лишь
у противной стороны.
Прореживая подлесок привилегий и предрассудков, либерализм
или рационализм были убеждены, что они обладают явной и
исчерпывающей истиной, не запятнанной догмой или традицией.
Открывая природу, разум всё может проверить с помощью экс­
перимента. Нет места для традиционных привычек: мода занимает
место привычки. Но именно мода порабощает разум. Философ­
ствующее сознание заключено в тюрьме чувственности и тяжёлой
работы точно так же, как ученик иезуитов или ребёнок в деревне,
расположенной в лесной глуши. Его волшебные сказки и пред­
рассудки не зависят от чудес, догм, лести или колдовства, но
аппарат Разума подчиняется тем же законам чувственной видимости,
что и любая другая часть человеческой души.
Суеверие заставляет нас обращаться к знахарю, физическая
боль—к врачу. Мы обладаем врождённым чувством, влекущим нас
к Разуму и Философии: это чувство —любопытство. Без чувства
нового ни один мыслитель не может преуспеть или оказать воз­
действие на человеческую общность. Потворством Разума своим
желаниям является его склонность к новому. Газета — это пре­
восходное выражение такого свойства философского восприятия,
чувственная форма которого позволяет человеку узнавать истину
под маской новостей.
Новые факты и новые идеи воспламеняют наше воображение.
Без этого огня самая лучшая идея, самая мудрая мысль будут
бесполезны. Любое воздействие на наши чувства будет бесполезным
до тех пор, пока наши чувства не ответят на него. Безразличие—это
состояние совершенного равновесия. Когда мы не чувствуем ни
тепла, ни холода, наш внутренний термометр ничего не показывает.
До тех пор, пока мы не испытываем ни радости, ни гордости, наша
система эмоций находится в покое. Философия признала внешнюю
зависимость всех наших чувств. Ей известно, что все они опираются
на впечатления и реагируют на внешние воздействия.
Теперь Разум оказывается точно таким же типом слуги, как и
чувства. Он служит нам хорошо всякий раз, когда возбуждается его
истинный центр. Он создан и дарован нам для того, чтобы различать
новое и старое. Он приходит в движение и возбуждается новыми,
неизвестными ранее ощущениями. Разуму приятна новизна. Девят­
надцатый век превратил древние истины в сенсационные новости.
Мы готовы поверить, что дух дышит там, где хочет, и что тому, кто
просит, будет дано, если мы прочитаем об этом на первой странице
нашей газеты в качестве последней новости из Сиэтла. Древние
истины желанны для Разума в качестве последних газетных
новостей. Век Разума открывает истину, переходя от одной новости
к другой. Он верит, что век Откровения уже прошёл, он верит в
Просвещение. Но сам он полностью основывается на Откровении.
Разум не способен понять вечность или старину. Он презирает
традицию, старый порядок, обычаи, иррациональное единство мер и

207
весов. Он ясен» точен, но он уничтожает всё, что не может быть
превращено в плохие или хорошие новости. Всё, что не желает
разразиться, случиться или измениться, от Разума скрыто. Девят­
надцатый век забыл все вечные истины» которые не были готовы
выйти на арену Последних Новостей, телеграмм и публичности.
Чтобы не быть неудачником, человек должен был стать сенсацией.
Для того чтобы обеспечить электрический ток, из которого
можно извлекать постоянные сенсации, Разум должен был заключить
союз с той всемогущей силой, с помощью которой человечество
входит в царство сенсаций, Венера как раз подходит для риско­
ванного предприятия Разума. Без Венеры Разум сух и бесплоден.
Все древние языки обозначают просто познание и познание женщины
с помощью одного и того же слеша. И действительно, мир приходит
к нам через посредство нашего наиболее мирского свойства—пола.
Это объясняет эротическую одержимость Века Разума. Эротическая
чувственность порождает великую мифологию, вскормленную
восстанием нашей плоти и кипением нашей крови.
Искусство девятнадцатого века полностью отличается от
искусства итальянского Возрождения. Использование одного и того
же слова для этих обоих периодов приводит к глубочайшему
заблуждению. Разум вложил всю свою веру в либеральное искусство
«французского» столетия в Европе. Судьба и предназначение Разума
были доверены процессу чувственного откровения. Кажется, что
ощущения, испытываемые одним гением за другим, подчиняются
некоторой очевидной логике. Как предполагалось, в жилах всех
художников, участвующих в этом культе, течёт одна кровь.
Удовольствия, волнения, предпочитаемые моды, странности гения
больше не считаются случайными впечатлениями некоторого
частного лица. Они следуют одно за другим —от Шенье к Анатолю
Франсу, от Бетховена к Штраусу, от Байрона к Уайльду, от Лео­
парди к д'Аннунцио—в соответствии с надличной логикой эволюции.
Эта эволюция необходима и неизбежна, даже если она и оказывается
губительной.
Эксперименты в искусстве этого последнего периода осно­
вываются на ложной вере в законность наших чувственных реакций,
и только само удовольствие может служить путеводителем в
лабиринте наших страстей и подлинной природы. Казалось бы, в
своих разнообразных фазах и изменениях, в своих бесконечных
превращениях удовольствие обладает небольшим достоинством и
ещё меньшей достоверностью. Но удовольствие художника обла­
горожено, поскольку оно считается частью универсального процесса.
Последовательность ощущений и интеллектуальных эмоций, через
которые величественной процессией прошло четыре или пять
поколений писателей, живописцев и композиторов, эта мозговая
эротомания, черпавшая из любого возможного источника удоволь­
ствия и возбуждения, была освящена как подлинное самооткровение
Божества Жизни. С жизнью в качестве своей властительницы
искусство свободно от любых нравственных законов или символа
веры, которые не были бы основаны на удовольствии.

208
 Барбей д'Оревилли, самый католический французский писатель»
в 1877 году, в письме так объяснял правила игры одному озада­
ченному юноше» ультра-католику Леону Блуа: «В области морали
мы должны делать то, что нам не нравится... Но в жизни искусства
и литературы верно противоположное. Там единственным безо­
пасным правилом является требование делать то, что доставляет
тебе удовольствие». Это не среднее удовольствие, поскольку оно не
является индивидуальным. Наши разрозненные, частные удоволь­
ствия превратились в человеческие потому, что они объединены в
некое человеческое тело, испытывающее общий опыт. Гуманизм
последнего столетия нельзя считать ни распущенностью воль­
нодумцев и потерявших почву людей, ни педантичным возрождением
классической гуманности. Художники участвуют в гуманистической
экспедиции, которая использует любое потрясение, любой нервный
припадок, любую эмоцию, любое ощущение её участников в качестве
сулящего успех способа разведать человеческую «терра инкогнито»
—его самогб.
В девятнадцатом веке искусство больше не является выра­
жением бесспорных ценностей через посредство наших чувств. Само
искусство — это сомнение, и каждый художник готов к смерти,
болезни, параличу, разорению всякий раз, когда страсть заставляет
его соприкасаться с жизненными опасностями. «Они не умерли, но
все были поражены». Бодлер сказал бы: «Я взлелеял свою истерию
с наслаждением и ужасом». За эту заслугу он удостоился похвалы
Виктора Пого: «Вы знакомите нас с новым потрясающим ощу­
щением». Посредством произведений искусства жизни поэтов
включены в великую объединяющую силу » Жизнь в единственном
числе, охватывающую нас всех. «Жизнь» —это общий знаменатель
столетия индивидуализма. Она — его богиня, потому что она
оказывается единством бесчисленных «новых ощущений». Пред­
полагалось, что жизнь является объединяющей, монистической,
пронизывающей мозг всех творческих индивидуальностей, как поток
эволюции. Без такого мифического единства «жизни» Разум своим
неистовством анализа разрушил бы саму концепцию единства.
Таковы «величие и ничтожность» победы Разума. Разум,
абстрактный и призрачный, лишённый корней в почве, в движениях
которого отсутствует ритм, не может управлять своим миром, не
подчиняясь направляющей силе ощущения.
Сегодня мы немного устали от этого потворства разума своим
желаниям. Возбуждение нашего чувства нового дорого стоит и
оказывается разрушительным, потому что мир, факты, истина и
ценности лишаются своих корней в вечном, когда они ставятся в
зависимость от сущего, время от времени открываемого заново. В
условиях диктатуры Разума человек начинает жить как отшельник
и некое одноклеточное существо. Эта одноклеточная жизнь не
может ничего усвоить, не поглотив и не проглотив. Многоклеточная
жизнь может опираться на более ранние достижения, не поглощая
и не проглатывая их. Общество девятнадцатого столетия убивает
всё, что нельзя проглотить в виде новостей и сенсаций. Оно

209
является одноклеточным. Но теперь цивилизация не образует
видимых клеток; её клетки состоят из поколений, эпох, периодов.
Главной и выдающейся чертой века Разума является его харак­
терная ориентация на одну эпоху, одно поколение. Такая эпоха
может продолжаться сотни лет, но она всегда останется делом лишь
одного поколения,если её ценности будут зависеть от их вос­
производства в виде новизны.
Мы соприкасаемся с действительностью через посредство
различных чувств. Любое чувство, устанавливающее в мире
некоторое различие, может информировать нас. Рассмотрение нашей
современной жизни откроет нам, как много в нашем знании о ней
основывается на простом чувстве любопытства. Любопытство
располагает вещи во Вселенной в соответствии с их свойством быть
новыми, и это устанавливает замечательно бесполезный порядок
вещей. Кинозвезда занимает самое видное место, мудрость вы­
смеивается, леса без колебаний приносятся в жертву, потому что
они растут так медленно, а небоскребам поклоняются, потому что
они возводятся так быстро. Взгляд на Вселенную, который мы
приобрели с помощью наших орудий для создания новостей,
является очень ограниченным. Существуют и другие орудия, вроде
голода, благоговения, терпения, веры, которые действуют совер­
шенно по-другому и открывают другие части мира.
Чувство нового за последние сто пятьдесят лет было орга­
низовано в качестве главного канала получения информации. Мы
говорим: «Было организовано». Девятнадцатый век не делал открытий
или изобретений так же, как это делал любой другой период
истории. Он изобретал технику изобретения, он формировал методы
открытия. Тайна Французской революции — это организация
открытия. Мы больше не ковыляем от одного открытия к другому —
мы научились планировать наши изобретения и открытия.
Сенсация новизны освящена кампаниями, идущими в наших
лабораториях для проникновения в непознанное. Но как и всякое
таинство, она запятнана чудовищными суевериями. Никто отнюдь не
собирается свести к минимуму число чудес, совершаемых в
лабораториях, но мы всё же должны преодолеть удручающее
разрушение семьи, дисциплины, веры — любопытством и усили­
вающимся параличом остальных наших чувств. Поскольку у всех
было воспитано любопытство, большинство людей пренебрегало
другими чувствами, и наши более глубокие, мудрые, лучшие связи
с действительностью в условиях нашей системы газет, радио,
фонографов, кинотеатров, с их организацией новизны, просто
переродились. Эта система — проклятие современной жизни.
Запрещение передачи новостей восстановит мир во многих семьях.
Истина погибнет, если массы увидят, что она не основана ни на чём
другом, кроме новизны. Истина не нова, она —всё вокруг нас. Она
была до нас. Оригинальный мыслитель знает, что подлинная
оригинальность заключается в том, чтобы быть таким же старым, как
и творение.

210
 Во время церемонии введения в должность священника, на
которой я присутствовал, ни экзаменатор, ни испытуемый священник
ничуть не заботились о старой догме предсуществования Христа.
Они, этот класс 1789, преданно верили в идеи свободы и не
подозревали, что истина, чтобы вообще быть истиной, должна быть
такой же старой, как и мир. «Предсуществование Христа» —это не
что иное, как старое выражение совершенно забытого веком
прогресса закона, который говорит, что истина была и будет, когда
все наши сенсационные новости исчезнут, как утренняя роса.
Роса освежает, она сама напоминает утро, и утренняя роса —
это образ утренней звезды, Венеры, названной древними «Люцифер».
Но Люцифер и все его проекты достижения земного счастья имеют
свойство заходить слишком далеко. Счастье отдельного человека
ограничено тем, что он смертен. Род должен преодолеть ограни­
ченность особи. Гордыня Люцифера привела его к падению. Ересь
девятнадцатого века состоит в игнорировании вечного возвращения
жизни. Неспособная услышать или понять ничего, что не было бы
передано по телеграфу, телефону или радио, —то есть, что не было
бы сенсационным или новым, —наша эпоха обречена, потому что не
подумала о воспроизводстве и возрождении.
Русская революция, пытаясь закончить историю, восставала
против этого кошмара свободы и разума. На люке, через который
можно пройти к основанию Разума, имеется освещённая надпись:
«Последние Новости» или «Сенсационное Сообщение». В лабо­
ратории, где может быть организован прогресс, этот люк ведёт в
необходимое и важное помещение, склад сырья и провизии. В
обществе люк с такой надписью ведёт к ловушке типа «Много шума
из ничего». Сенсация не в состоянии провести различие между чем-
то долговременным и его подделкой, между ярмаркой тщеславия и
Святая Святых, между короткоживущим Шумом и долгоживущей
Тишиной.
Французская революция обострила наши чувства для вос­
приятия изменения, она притупила их, затруднив восприятие
глубинных воздействий, которые предшествуют приближающимся
землетрясению, мировой войне или мировой революции. Никакая
цивилизация не была так захвачена врасплох, как Европа Мировой
войной. Век Разума упал в бездну времени, так и не понимая, как
начать войну или как заключить мир. Эпоху Французской революции,
поскольку это была эпоха «первенства Разума», заманил в ловушку
абсолютизм последних новостей, и несмотря на все предупреждения,
не осталось ни мудрости, ни религии, ни благоговения, для того
чтобы подготовить нации к честной войне или разумному миру. Над
Разумом, посколькуон разжаловал Голод и Любовь, Древнюю Эпоху
и Традицию, взяли верх слепые страсти.
Недостатки Века Разума обычно считаются экономическими.
Марксисты довольствуются показом того, что под маской либе­
рализма скрывается «капитализм». Там, где либералы видели идеи,
они способны видеть только материю. Красные интеллектуалы очень
строги по отношению к материальным интересам, но куда менее

211
охотно они признают свой крах в качестве интеллектуалов. Умный
француз сорвал маску с нечистой совести красных интеллектуалов
в книге «Предательство духовенства», имея в виду самих обра­
зованных людей и литераторов, которые стали духовенством наших
дней. Поэтому, вместо того, чтобы расслабиться в кресле-качалке
экономической статистики, мы рассмотрели роль разума во всякой
эпохе, будь это эпоха большевиков, либералов или феодалов, и
посредством этого обозначили место Французской революции.

Крестьянин Парижа
Сегодня Парижу, «городу света», угрожает мрак. В 1931 году
Арагон написал большой роман «Крестьянин Парижа», в котором он
рассматривал Париж как одну из многих провинций Франции.
Наиболее радикальным в этой книге является обращение к Франции
без парижской Эйфелевой башни и моря света, излучаемого из
Города в деревни. Арагон считает, что личная жизнь должна будет
исчезнуть с лица земли. «Время личностей на земле истекло».
Промышленный и сельскохозяйственный рабочий, низшие организмы,
согласно Клемансо, выдвигаются вперёд. Количество художников и
иностранцев сокращается. Огни Эйфелевой башни и вспышки молнии
гения—это, в конце концов, искусственный свет. Любая забастовка
на электростанции, обеспечивающей электроэнергией этот город
света, Париж, должна будет иметь результатом распад Франции.
Ослабление способности к возрождению у правящего класса
Франции со времён Клемансо и Пуанкаре оказывается ужасным.
Конечно, как и в Англии, и в Германии, самые лучшие люди погибли
во время мировой войны. И теперь речь опять заходит о «провин­
циях», старых странах, регионах. Баски, поощряемые со стороны
Испании, начинают протирать глаза. Бретань всегда была несколько
в стороне, Эльзас и Лотарингия из-за своей близости к Швейцарии
испытывают воздействие её опыта близкого соседства с Германией.
Но кажется маловероятным, что регионализм способен достичь
во Франции заметных успехов. Ещё слишком рано. Результат
Французской революции — сосредоточение элиты в Париже — не
может быть уничтожен лишь за сто лет его опробирования. Воз­
можно, какой-нибудь авантюрист из Туниса или Марокко мог бы
сделать реальностю возрождение регионов во Франции, само по себе
довольно умозрительное. Но вселенская функция Франции, роль,
которую она должна играть в противостоянии большевизму,
сохранит её на некоторое время в том виде, который соответствует
её моральному и политическому устройству. Сегодня, как и всегда,
французы с огромным напряжением приближаются к довольно
небольшим переменам.

Силы противодействия индивидуализму

Мир не мог бы существовать без сильного противодействия
французской системе правления, и мы ищем вокруг себя силы,

212
8. Париж в 1610
которые были бы достаточны, для того чтобы уравновесить фран­
цузский индивидуализм на протяжении всего девятнадцатого
столетия. Мы уже упоминали о том сильном шоке, который ха­
рактеры, подобные Байроновскому, вызвали на британских островах.
Когда обнажённая статуя Шелли была установлена в универси­
тетском колледже Оксфорда, Англией овладело что-то «фран­
цузское», бывшее столь же революционным, как и слова «премьер-
министр» или «либерал», импортированные в девятнадцатом веке.
Но позади этих влияний старая организация Англии продолжала
существоавть. Никакой Париж не смог поглотить английсую
сельскую местность, никакая буржуазия не повесила трёхцветный
флаг над каминами старых поместий, разбросанных по всей зелёной
и радующей глаз территории Англии. Английская конституция
остаётся неписаной, не основанной на разуме и старой. Каким бы
оскорбительным это ни было во Франции — быть таким же, как
предки, обладать привилегиями, существовать на основе прецедента,
быть джентльменом, — в Англии и англосаксонских странах эти
рекомендации значимы и по сей день.
Откровение гения, горение страсти — всё это в Англии не
является залогом успешной карьеры. Другой символ веры, другая
вера создали британское Государство. Французская система Века
Разума и Природы, сменяющая старый порядок, с его предрас­
судками и неразумием, не смогла бы функционировать даже в
течение часа без противоположной стороны, века прецедента, права,
основанного на давности его использования, и житейской мудрости.
Переходя от Французской революции к Британскому госу­
дарству, мы подберём ключ к пониманию сегодняшней ситуации в
Америке, находящейся посередине между англичанами и фран­
цузами. Но мы поймём ещё больше. В противопоставлении преце­
дента и новизны, обычаев и писаного закона, жизненного опыта и
разума, «мира» и «природы» мы заглянем в глубины многосторон­
ности человека. Революция создаёт национальный характер как одну
из комбинаций безграничных возможностей человеческой души.
Европейские нации не похожи на гальку, они не являются телами,
возникшими, как безличные атомы. Они возникли для того, чтобы
спасти жизнь души от замыкания в себе и односторонности.
Открытия пролетарской и буржуазной революций, имеющие
непреходящее значение, были бы бессмысленными, если бы они не
соотносились с предшествующими попытками выразить наши страсти
через посредство определённого упорядочения политических форм.
Французская революция не была продолжением Английской
революции — она выступила в качестве её логической противо­
положности. Без этого устойчивого противостояния она теряет свой
смысл. И все европейцы призваны не впитывать в себя достижения
той или иной революции, а строить свою жизнь на основе целост­
ности общественных установлений и институтов, созданных
великими революциями человеческой души.

214
 Глава шестая
АНГЛИЯ: НАЦИОНАЛЬНОЕ СООБЩЕСТВО
ВНУТРИ ЗАПАДНОГО МИРА

Детективная история. Королевство. —Обгцев право.

—

— Реставрация общего права. — Экономика и бюджет. —

Частности и прецеденты. Происхождение Оливера

—

Кромвеля.—Новое окружение: Западный мир.—Похищение

слова.—Король в Парламенте.—Парламентская церковь.
— Общественный дух. — Язык джентльмена. Пятое —

ноября. —Европейское знамение «Славной революции». —

Три реставрации. — Утрата первого национального

сообщества. Приспособление к буржуазной революции:
—

спортивный дух и либерализм.

Детективная история
С какой стати иностранец должен вмешиваться в дела англий­
ской революции? Во всяком случае, англичан совершенно не
волнует, что иностранцы говорят об Англии. В то время, когда
французы повсюду провозглашали европейский масштаб своего дела,
британцы старались относиться к событиям своей истории, как к
семейному делу, в которое могут быть посвящены только люди с
хорошими манерами; вряд ли стоит говорить, что вы должны бьггь
англичанином, чтобы вас считали человеком с хорошими манерами.
Те, кто поведал историю Британской революции новому среднему
классу Викторианской эры, были истинными английскими джентль­
менами: Томас Бабингтон Маколей увековечил добродетели
Вильгельма и вигов в Славной революции, Самуэль Р. Гардинер
опубликовал документальные материалы о жестокостях Кромвеля
и Гражданской войне, покрывающие период с 1640 по 1660, в то
время как другие авторы описывали непристойности Реставрации
между 1660 и 1685 годами.
К сожалению, Британская революция остро нуждается в том,
чтобы быть пересказанной иностранцем — не для читателя на
Британских островах, а для менее счастливых народов остального
мира. Они вынуждены переделывать себя заново, но не могут этого
сделать, не включив Англию в рамки европейского мира. Благодаря
молчаливому заговору английских историков и правоведов, англий­
ская революция оказалась совершенно лишена какого-либо разум­
ного объяснения в наших учебниках истории, политической теории,

215
экономики и права. Например, немецкая Мировая история, касаясь
Европы 17-го века, содержит только два предложения об Англии.
Однако Оксфордская «История Европы» превзошла по краткости
немецкую, вообще оставив события в собственной стране без
внимания.
Англичане проявили незаурядную изобретательность, заставив
весь мир поверить, что Англиканская церковь, Английский Пар­
ламент и Британская Империя являются порождением не земли, а
самих небес! Вселенский, европейский, универсальный характер их
опыта, уникальное место их веры и словаря в европейском концерте
наций совершенно не отразились ни в общественных институтах, ни
в кругозоре англичан. Они использовали любую вспышку остроумия
и таланта, чтобы скрыть совершённое ими от недостойных взглядов
правителей и народов Континента. Они изолировали себя для
великой цели. И вот, в результате, школьники всего мира страдают,
потому что без той части дороги, которая ведёт всё человечество
через зелёные луга Англии, история оказывается подобной лаби­
ринту. Английская революция должна быть спасена от незаслу­
женного замалчивания, поскольку это было поистине гуманисти­
ческое, христианское и вселенское событие.
Прежде всего, англичане делят свою литературную традицию
решающих моментов своего прошлого на три части: идеалисти­
ческую, материалистическую и реалистическую. Гордость нации
сосредоточена вокруг Славной революции; порочность и развра­
щённость Реставрации Стюартов даёт возможность грамотным
англичанам познать скрытые стороны человеческого естества;
документы и памфлеты Гражданской войны полностью, в строгом
соответствии с оригиналами, могут публиковаться без конца.
Континентальный упрёк англичанам в лицемерии и вероломстве
имеет в своём основании нежелание английских писателей рас­
сматривать годы в промежутке с 1640 по 1691 как единый и
длительный период.
Правда, современные авторы написали ценные книги о сем­
надцатом столетии, которые преодолевают разрыв политической
традиции. Но эти авторы склоняются к другой крайности. Рассмот­
рев события 16-го и 17-го столетий, они, фактически, сгладили все
особенности и детали наших пятидесяти лет. Вместо выделения
двух вершин (Гражданская война 1640-1660 годов и Славная
революция 1688 года), как это делалось в прежних, не вполне
достоверных описаниях, современные авторы предпочитают
изображать историю в виде плавного течения по монотонной
равнине. Иначе говоря, пятьдесят лет упорной борьбы, которые
вздымаются как настоящая гора, это, по определению Гоббса,
«высочайшее время истории», оказываются нивелированы.
Само использование трёх разных названий даёт англичанам
возможность замаскировать тот факт, что речь идёт об одной драме
в форме трёх разных пьес. «Великий мятеж»—таково официальное
название событий 1640-1660 годов; годы 1660-1688 представлены
как «Реставрация»; и к этому добавлена «Славная революция», годы

216
1688 и 1689, точно это было внезапное вмешательство Провидения,
почти не имеющее протяжённости во времени. Уже эти три названия

Великий мятеж
Реставрация
Славная революция

— сами по себе являются великими свершениями Британской

революции. Они поразительно выбраны своими современниками,
чтобы смешать их результаты и затуманить картину для читателя,
поскольку принципы, лежащие в основе этих событий перепутаны.
Конституционная история в области англо-саксонского
государственного права напоминает детектив. Мы постараемся
расследовать мотивы этой маскировки и восстановить потерянные
имена трёх частей английской революции. Написанное английским
автором, это исследование могло бы напоминать детективный
рассказ. Исчезновение или, если угодно, похищение имени, про­
изошло из-за преступной ошибки, допущенной в середине рево­
люции. Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, что
революционные преступления соотносятся со специфически
английским увлечением детективными историями. Тем не менее,
почему бы нации с похищением, происшедшим в самом центре её
политической истории, не настроиться в детективном духе?
Поскольку мы анализируем это событие похищения в качестве
сторонних наблюдателей, мы не можем успешно состязаться с
Блэкстоуном или Конан Дойлем. И поэтому не собираемся подра­
жать тому, что составляет их сильное место и полностью изложим
сюжет перед началом самой истории. Драма английской революции
может быть названа «Король в Парламенте». Это действительно
драма, хотя в ней и отсутствует единство места и времени, столь
очаровывающее в драматизированной истории Франции. Фактически,
эта драма начинается как морализаторство, приобретает характер
пышного зрелища в средней части и заканчивается как сказка. Иначе
говоря, она содержит три части:

Пуританская реставрация 1640-1659

Королевская реставрация 1660-1685
Англиканская реставрация 1685-1691

Прослеживая английские приключения слов «революция» и

«реставрация», мы отнесём эту драму к процессу духовного
становления христианского мира как целого. Однако, да будет это
сказано с самого начала, британцы использовали слово «революция»
в смысле противоположном французам и сильно отличающимся от
нашего сегодняшнего его понимания. В наших глазах революция
связана с планами и устремлениями революционеров и означает день
начала восстания. Британцы создали термин «Славная революция»
для выражения совершенно противоположной идеи; революция у
англичан здесь не что иное как точка в конце предложения. Не

217
первый, но последний день этого бурного периода был назван
«Славной революцией» в надежде на прекращение всех револю­
ционных потрясений навсегда.
Коль скоро единство драмы «Король в парламенте» восста­
новлено, английская революция не является более изолированным
событием. Как и во Франции в период с 1848 по 1875 годы идеи
1789 года были испытаны на предел их прочности, так и Британский
Король-в-Парламенте оказался в ситуации испытания в период
упадка, который продолжался сорок лет, с 1774 по 1815 годы.
Периоды, предшествовавшие упадку, также были похожи в двух этих
странах. Волшебный ритм становится видимым и сопоставимым с
континентальным движением политической симфонии.
Третье и последнее утверждение в этом обзоре даст нам ключ
к установлению последовательности нашего изложения. Это
относится к установлению отправной точки, исходного момента
специфически британской эволюции. В предыдущих главах мы
обнаружили, что конфликт вызревает задолго до открытого
восстания. В России интеллигенция, это искусственное создание
царизма, определённо разорвало с правительством ещё в 1825 году.
Во Франции нечто непоправимое произошло с отменой Нантского
Эдикта для гугенотов в 1685 году. Британцы тоже хранили свою
семейную тайну более века. Их судьба была определена в 1535 году
казнью Канцлера королевства, Томаса Мора. Итак, периоды англий­
ской революции очерчены:

Точка конфликта Переворот Расцвет Унижение

1535 1640-1691 1745-1774 1774-1815

Это часть повествования является чисто британской. Тем не

менее, некоторое очарование этой эволюции придаёт её взаимо­
действие с последовавшими европейскими революциями. После 1815
года нация должна была приспособиться к результатам Французской
революции, сравнимой со всеобщим пожаром. Выводы, которые могут
быть сделаны из этого процесса для настоящего времени, состоят в
том, что мы также должны приспособить себя к событию, которое
давит на нас извне. Приспосабливание —это процесс, протекающий
не в глубине наших сердец, а на поверхности. В течение всего 19-го
века Великобритании удавалось так хорошо маскировать свою
собственную конституцию, что сегодня американцы или французы
могут говорить о ней как о демократии. Это позволяет нам на­
деяться, что однажды русские назовут Францию и Америку боль­
шевистскими, хотя они и имеют не более черт диктаторского
коммунизма, чем Великобритания —черт эгалитарной демократии.
Увы, делая это замечание, я понимаю, что для многих читателей
эта глава о Великобритании покажется нелёгкой для восприятия.
Хотя американцы и не разделяют английские убеждения, они
придерживаются мнения, что английские убеждения должны быть
установлены в терминах самих англичан. Единство языка, вовсе не
означающее единство идей, сохраняет по отношению к англичанам

218
привилегию быть познанными напрямую» без какого-либо ино­
странного истолкователя. Правовед общего права и человек
хорошего литературного вкуса, в естественной ответственности по
отношению к своему наследию, позволяют англичанам то, что не
позволяют какой-либо другой европейской традиции; быть не­
переводимой и несводимой к общему, всечеловеческому зна­
менателю.
Мои занятия римским, каноническим и германским правом,
например, не защитили меня от резких обвинений правоведов,
которые не знают ничего, кроме своего общего права и этих
Блэкстоуна, Мэйтланда, Холдсворса. И что же показалось им столь
ужасным? То, что я сказал, как Эдмунд Бёрк, с совершенным
простодушием об «общем праве» всей Европы. «Общее право»
должно быть англо-саксонским, а не всеобщим. Это отсутствие
юмора у англо-американца, тщательно оберегающего своё не­
посредственное знание Англии от любого континентального
вмешательства, является уже само по себе добродетелью. Вы не
хотите защищать англичан, но вы хотите защитить вашу соб­
ственную порядочность по отношению к англичанам. Итак, когда я
действую вам на нервы, не забывайте, что это может происходить не
из-за моей непочтительности или невежества, а, скорее, из острой
необходимости осмыслить английский вклад в нашу общую жизнь.

Королевство
Трудности парламентаризма на европейском континенте
объясняются тем фактом, что очень немногие парламенты поняли
мудрость английского решения парламентского вопроса. Английская
национальная свобода зависит от Норманнского королевства. Говоря
о Британском национальном сообществе, мы должны в первую
очередь объяснить некоторые особенности этого королевства.
Норманнское королевство, Royaume, Kingdom, является
христианской и континентальной властью, установленной над
Англией правом меча и благословением Церкви. Когда церемо-
нимейстеры объявляют заседание суда в Англии, они выкрикивают:
"Oyez, oyez!" (слушайте!)—старое франко-норманское слово. Когда
Премьер-министр Англии назначает епископа, он просит короля
написать письмо собранию кафедральных каноников, содержащее
имя кандидата и требующее осуществления Деканом и Собранием
их "droit d'eîire," фиктивного права выбрать кандидата.* Когда в
Нижней палате Парламента король принимает жалобы и законы,
принятые по поводу этих жалоб его верной милицией, он использует

* В качестве недавнего примера см. Viscount Alverstone. Recollections of Bar

and Bench. London, 1915. P. 256-58.

219
норманнскую формулу: "Le roi remercie ses bons sujets accepte leur
benevolence et ainsile veut."
В 1628 году законодатели Палаты отказались принять мило­
стивое обращение короля Карла Первого, произнесённое на чистом
английском языке. Устное послание короля не считается настоящей
королевской декларацией. Обычаи королевства запрещают какой-
либо ответ вне рамок руда Лорда-Канцлера. Кок, ведущий законник,
сформулировал Петицию о правах. Снова король попытался ответить
на неё длинной речью по-английски. Но Палата продолжала роптать,
пока король не использовал норманнскую формулу: "So it droit
comme il est désiré." Эти законодатели предпочли норманнские
камни английскому хлебу. Прочная крыша королевства казалась им
более надёжным убежищем, чем английское народоправство.
Англичанам не везло с их династиями. За исключением Тюдоров
(Генрих VII, Генрих VIII, Эдуард, Мария и Елизавета), со времени
1066 года в Англии не было ни одной английской династии, и даже
Ткщоры ведут свою родословную от «дворецкого уэлльского
епископа», Оуэна Мерджента и французской принцессы Екатерины
Валуа. С 1066 по 1935 год на английском престоле не было ни
одного чистокровного англичанина! Трон принадлежал иностранцам.
Однако трон находится в окружении церковных и государственных
институтов. Церковь тоже была норманнской. Первые епископы —
члены Парламента —Ланфранк, Ансельм, Томас —были француз­
скими священниками. Светские члены Палаты Лордов были нор­
маннами: Симон Монфор Лейчестерский, хотя его и называли в
народных песнях «Добрый защитник Англии» был норманном,
принявшим в борьбе против королевства сторону народа.
Королевский совет и королевский двор были норманнскими.
Само слово «парламент» — тоже французского происхождения:
перевод на норманизированный французский со сгаро-франко-
германского "sprakka," "colloquium." Королевство составляли:
Король и королева
Королевский совет
Королевский двор
Королевский парламент, графы, герцоги, маркизы, епископы и
аббаты.
Норманнских лордов, епископов и аббатов вызывали в Пар­
ламент индивидуально, по их собственным именам; рыцарей и
кавалеров центральных графств, «джентри» и зажиточных горожан
—по их родовым именам.
Таким образом, внутри королевства за местной английской
знатью право на личные титулы не признавалось. Тем не менее
йомены центральных графств Англии смотрели с почтением на
местных сквайров как на своих естественных лидеров даже после
того, как те были лишены званий и участия в придворной жизни.

220
 Королевство:
Король Епископы Члены палаты Лордов Джентри

Коренные англичане:
Джентри Йоменри Зависимые крестьяне
(Джентри входили и в состав королевства, и в состав коренного
населения).
Военачальники и высшее духовенство были иностранцами.
Странное отвращение англичан к германскому титулу «император»,
военачальник, кажется, невозможно обнаружить у континентальных
европейцев, поскольку они знают, что власть военачальника не
распространяется на мирное время. Однако в Англии это звучит так,
как будто иностранец позволяет себе командовать истинной
английской кровью. Так как титул "Angestammten,” как называли
родовых принцев Германии, был неизвестен в Англии, понятие
«английская кровь» стало объединяющим лозунгом всех полити­
ческих движений в стране. Джентри истинно английского про­
исхождения обладали английским правом первородства. Простой
йомен почтительно относился к джентри, поскольку благодаря
джентри английская кровь получала голос в королевстве.
В течение всего периода Средних веков Королевская власть
также управляла графствами в Англии. Она свысока смотрела и на
джентри, и на Общины Англии. Джентри гордились своей при­
надлежностью к народу или, по крайней мере, своей возможностью
представлять его, и это проистекало из надменного, высокомерного
отношения к ним королевской власти. С точки зрения трона джентри
были неотличимы от представителей общин. С точки зрения местных
сообществ, местного окружения, джентри были сквайрами, руко­
водителями, вождями. Предметом гордости членов Палаты Общин
было то, что в самом этом названии подтверждалась их связь с
народом, не включённым в Королевство. Эта связь, близость к народу
давала им преимущества, по сравнению с другими властьимущими
в Королевстве. Сами названия—Лорды, Советники короля —сводили
на нет возможности этих вельмож представлять кого-то, кроме
самих себя. Индивидуализм изолировал представителей королевской
власти. Тот, кто хочет быть главой живого единства, не должен
иметь своего собственного имени, он должен связать своё имя с
общностью людей, чьим лидером он становится. Палате Общин
повезло быть безымянной в Королевстве Великобритании и Нор­
мандии.
В Средние века норманнский король, как и другие христианские
короли, собирал парламент, который должен был призвать под­
данных к уплате налогов, которыми королевский министр финансов
предлагал обложить как богатых, так и бедных. Ехать в парламент
было довольно обременительно для всех, и милостивый Король, щадя
своих подданных, всячески старался избавить их от этой тяжкой
обязанности; подданные короля хорошо знали, как трудно не дать

221
согласия и какому сильному давлению они подвергнутся, представ
перед Королём. Во времена слаборазвитого транспорта и средств
связи любое государство было тем более трудным для управления,
чем дальше его подданные жили от центра. Русская пословица
говорит; «Россия велика, а царь —далеко». В этом секрет Средних
веков. Организация государства была затруднена, потому что
большие расстояния всегда означали потерю власти. Королевские
слуги не имели в своём распоряжении средств сообщения, которые
были бы эффективнее тех, какими располагал любой непокорный
подданный.
Сегодня государство может относительно быстро прибрать к
рукам самолёты, автомобили, поезда и корабли, телефон и радио; в
моменты кризисов эта монополия на информацию и транспорт даёт
ему огромную власть, с которой рядовой человек состязаться не
может. Французская революция, отменив привилегии отдельных
регионов и сделав людей равными перед законом, так ослабила
индивидуума, что он уже не может тягаться с центральной властью.
Наши представления искажены Французской революцией, поэтому
мы считаем, что любое правительство, даже слабейшее, сильнее и
влиятельнее, чем отдельные граждане. Однако даже в наши дни мы
можем видеть, как равенством граждан злоупотребляют юристы
корпораций, которые учреждают тресты, компании и фирмы с
индивидуальным собственником, которые ослабляют государство,
ибо они могут управлять информацией, пропагандой, голосами
избирателей, влиянием, создавать лобби, и всё это в такой мере, что
они становятся государством в государстве. Мы должны мысленно
умножить во много раз власть князей современного бизнеса, если
хотим представить себе картину адекватную средневековой Англии.
Уходило очень много времени на то, чтобы центральная власть
могла получить информацию с мест и действовать соответственно
ей. При сохранении королевской верховной власти, местный лорд
был фактическим хозяином на своей территории, обладал реальной
властью над её жителями. Только феодальная зависимость от
суверена несколько ограничивала высокомерие и произвол такого
могущественного владельца. В Парламенте великий становился
малым, а гордый — робким. Местные правители попадали под
контроль высшей власти по лучшим правилам административного
управления и правосудия, потому что они должны были смотреть в
глаза своему суверену и выслушивать его слова.
Христианский король, помазанник Божий, обязанный частью
своих прав поддержке Церкви, должен был бороться с высокомерием
и несдержанностью сильных мира сего. Он должен был опустить
сильных правителей на уровень граждан и возвысить простого слугу
такого лорда до уровня свободного человека, беря его на службу в
Церковь или Королевство. Гнусное замечание Якова Первого о том,
что правитель может по произволу возносить и сбрасывать своих
подданных вниз, звучало в ушах английского крестьянина как его
единственная надежда на справедливость в этом мире. Во времена,
когда средства сообщения и связи были неразвиты, крестьяне

222
объединялись с королями» крепостные—с князьями» чтобы ослабить
произвол местных землевладельцев и вождей кланов.
Парламент был орудием сокрушения сопротивления местных
правителей и призвания их к порядку. Неудивительно, что пар­
ламентарии умоляли, чтобы их созывали как можно реже. Короля
хвалили за то, что он не созывал Парламент! Ехать на сессию в
Парламент было опасно, дорого и обременительно; нужно было
платить налоги. Единственной компенсацией за все эти тяготы была
возможность пожаловаться на королевских слуг, рассказать
Канцлеру и Королю о жалобах на судью и епископа или на других
официальных лиц Королевства. Обязанностью Парламента было
утверждение налогов, и платой за это была возможность подавать
жалобы и ходатайства. Король, с удовольствием принимавший
деньги, соизволял выслушивать жалобы и наставлял казначея, как
подойти к делу и ликвидировать те или иные злоупотребления.
Подача жалоб должна была занимать определённое время между
открытием и закрытием сессии. Членам Палаты общин приходилось
дебатировать довольно долго в специально отведённом для них
месте, прежде чем их спикер получал наказ отправиться в Палату
лордов и там, опустившись на колени перед барьером, высказать
лордам жалобы населения. Даже сегодня Парламент включает все
принятые законы в финальный акт утверждения бюджета! Принятие
бюджета до сих пор является главным актом Парламента, и все
законы по исправлению злоупотреблений принимаются вместе с
бюджетом. Такая практика была общепринятой в средневековой
Европе, во многих странах жалобы включали в себя просьбу
сословий о том, чтобы такой-то и такой-то советник был смещён, а
такой-то и такой-то доверенный член Парламента был назначен
казначеем королевства.
Практика Норманнского королевства заключалась в том, что
канцлер должен, во-первых, не быть лордом-землевладельцем, и во-
вторых, по возможности» знать законы страны. Оба условия помогают
нам понять, каков был идеал, взлелеянный в древние времена. Лорд-
канцлер, представляющий центральное правительство и правосудие,
не должен был принадлежать к властьимущим в провинции. И будь
он даже епископом, он должен был знать английский язык, обычаи
и традиции. Английский канцлер короля, который имел иные
интересы за пределами страны, например, во Франции или в
Ирландии, был гарантом того, что английские законы будут
уважаться Королевством. Он был ответственным за совесть Короля
в английских делах. Этот высокий титул, связанный с его обязан­
ностью выслушивать исповедь короля, был больше, чем просто
титул. Канцлер хранил Большую печать королевства. Поэтому ни
одно постановление не могло быть принято без него. Воля короля
становилась зримой, благодаря оттиску Большой печати, а печать
была у казначея.
В начале пуританской реставрации лорда-канцлера всё ещё
называли «Рот, ухо, глаз и само сердце короля», его суд был
«Высшим королевским судом справедливости, не связанным обы­

223
чаем». Кок, лидер движения за принятие Петиции о правах, в 1628
году назвал Большую печать «Ключом королевства». Как сказал
канцлер Холдейн 4 ноября 1924 года: «Большая печать, по консти­
туции этой страны, была необычайно важным инструментом. Тот,
кто обладал ею, являлся лордом-канцпером, со всей полнотой его
власти. Совершенно законно он мог воспользоваться этими высокими
полномочиями. Если бы он использовал эту власть злонамеренно,
мог потребоваться специальный парламентский акт, чтобы исправить
причинённый им вред».*
Неудивительно, что во время Славной революции Большая
печать также сыграла свою роль. Яков Второй выбросил её в Т еш у
и считал, что, поступив так, он нанёс сильный удар принцу Оран­
скому и что Парламент лишается юридической власти. Печать
стоила 212 фунтов стерлингов, огромная сумма, которая была
потрачена на неё в 1686 году. Однако Яков Второй ошибался. Его
поступок обернулся против него самого. Король, который покинул
страну, «не оставив после себя ни наместника, ни Большой печати»
(State Tracte, I, 234; 22.1.1689), похоже, сам себя лишил всякой
власти. Лорд-канцлер перестал быть связующим звеном между
королём и его английскими подданными. Принц Оранский, став
английским королём, подписывал бумаги Казначейства своей
собственной рукой —«оплатить». Его имя было уже так же эффек­
тивно, как и Большая печать.
Обратимся на минуту к более поздним временам. Власть
Большой печати ещё жила в воображении людей. В 1784 году, когда
правительство ещё жаждало роспуска Парламента, столица впала в
ужас от новости: «украдена Большая печать». Упакованная в
шёлковую сумку, которая укладывалась затем в кожаную, Большая
печать была украдена у лорда-канцлера. И многие вообразили, что
в связи с этой потерей, все действия исполнительной власти должны
быть приостановлены. Власть Большой печати была использована
ещё и в 1788 году. Король был тогда болен умственным рас­
стройством, и, вместо установления регентства, казалось возможным
удовлетворить потребность в продолжении правления с помощью
Большой печати.
Официально лорд-канцлер обладает сегодня такой же властью,
как и во времена Томаса Мора, председательствуя на заседаниях
Верхней палаты, всё так же восседая на мешке с шерстью. На самом
же деле, лорд-канцлер входит в устаревшую Палату лордов,
справедливо названной Дизраэли такой же нереальной, как Обита­
лище Блаженных, как безжизненный Элизиум. Лорд-канцлер был
очаровательно шаржирован как «впечатлительный канцлер» в
комедии Гилберта и Салливана «Иоланта, или Пэр и Пэри». Лорд-

* Речь Холдейна приводится в Report of the English County Library

Conference, 1924.

224
канцлер разделил с верховными властями королевства судьбу
отверженных Нижней палатой.
Возвращаясь к эпохе Революции, нужно сказать, что средне­
вековые представления о роли канцлера в то время уже, конечно,
умерли. Тем не менее, хранитель королевской совести играл
колоссальную роль в Пуританской революции. Конечно, он не был
революционером, не был пуританином, он не был даже живым
человеком. Призрак канцлера, привидение последнего истинного
хранителя королевской совести, несправедливо обезглавленного,
тень величайшего канцлера Англии неясно вырисовывалась над
горизонтом Пуританской революции, как тень гугенотов угрожающе
нависала над революцией французской.

Общее право
Почему же само дыхание английской свободы зависело от
функционирования института лорда-канцлера?
Через посредство лорда-канцлера королевство-завоеватель и
завоёванная нация внимали цивилизующим влияниям Церкви. Англия
делалась не просто воинственной и варварской страной, но частью
христианского мира. Лорд-канцлер воплощал такой порядок вещей,
при котором новые идеи праведности, добродетели, справедливости
непрерывно совершали свой путь от святынь Церкви к нации.
Ведомство лорда-канцлера создало гордость англо-саксонской
общественной жизни, оплот Англии и Америки, знаменитое и
загадочное Общее право.
Поскольку сегодня Общее право рассматривается как истинно
национальное по происхождению, мы должны посвятить несколько
страниц знакомству читателя с некоторыми основными фактами,
касающимися его особенностей. И это будет отнюдь не обсуждение
мёртвых древностей. Без понимания ценностей, воплощённых в
Общем праве, общественное мнение по поводу характера юриди­
ческого образования вряд ли может быть развито до удовлетво­
рительного уровня.
До Генриха VIII Общее право не было неким устоявшимся
явлением или сводом правил, а представляло из себя процесс. Это
был в такой же мере результат взаимопроникновения канонического
права Церкви, римского права франко-романской империи и
норманнского права, как и влияния различных правовых норм
местного происхождения.
Общего права ещё не существовало, но всё могло стать и всё
могло быть превращено в Общее право путём вмешательства лорда-
канцлера. Современные правоведы склонны противопоставлять
Общее право римскому или каноническому. Гордость современной
англо-саксонской юриспруденции, Общее право, представляется
народным и исконным видом права, короче, именно англо-саксонским
правом. Однако оно возникло как союз между универсальным

225
христианским правом и местными обычаями; этот союз был узаконен
институтом лорда-канцлера (казначейства).
Генрих VIII прервал этот плодотворный процесс взаимо­
проникновения двух одинаково важных течений жизни. И местные
обычаи, и универсальное право оказались под давлением коро­
левской юстиции и права. Вместо животворящего процесса вза­
имного обмена был установлен твёрдый порядок.
Реформация поставила в Англии тот же вопрос, что и на
Континенте: после того как Римская Церковь утратила свой
авторитет, каковы будут источники единого закона, применяемого
в общих судах, placita communia отдельных областей? С этого
момента потребовалось прояснить значение термина «Общее право»,
используемого до сих пор в чисто техническом смысле.
Ободряет то, что юристы семнадцатого века не были столь
суеверны, как их внуки в девятнадцатом веке. Они достаточно
хорошо знали, что Общее право было христианским правом.
Программный памфлет 1653 года объясняет истинное значение
Общего права. Этот «Ответ на проект акта или системы, пред­
ложенной, как указано Комитетом по Урегулированию государ­
ственных дел» даёт обильный материал для размышлений даже
сегодня. Напечатанный для нужд Содружества [в период правления
Кромвеля], он предлагает свой план, сопровождаемый такими
наставлениями: «Будут ли такие адвокаты, чиновники, прокуроры
действовать как знатоки закона, хранить, как в прежние времена,
закон этого народа, основанный, прежде всего, на Ветхом и Новом
завете? В соответствии с указаниями папы Элефериуса, епископа
Римского, благородному королю британского народа и первому
христианскому королю в мире, в христианском послании папы (в
ответ на послание короля Люциуса папе о римском праве для
управления своим народом), убеждая его в том, что, будучи в Риме
(где он принял христианство в молодости, среди простых христиан,
во втором столетии после крестных мук нашего Спасителя) со
своими христианскими собратьями он получил Ветхий и Новый
завет; наставляя его, что, исходя из этого, он и его народ могут
получить закон для правления; подразумевая, что таким образом он
должен править хорошо, и что покуда он будет править хорошо, он
будет королём, в противном же случае он перестанет быть королём».
Авторы ошибаются в дате происхождения Общего права как
минимум на тысячу лет. Оно возникает не при короле Люциусе I, а
во времена папы Люциуса II, около 1150 года, в то время когда в
Болонье магистр Грациан впервые опубликовал свой Concordia
Discordantium Canonum и Томас Бекет заставил строптивого короля
[Генриха II] признать законность Общего права. Тем не менее
приведённая цитата показывает, какую незначительную роль играла
национальная гордость англичан во времена Кромвеля.
Общее право было вполне добротным правом и не могло быть
обесценено королевским деспотизмом. Оно не было исключительно
национальным по своему происхождению, но, скорее, приданым,
полученным вместе с обращением в христианство. Поэтому оно

226
содержит элементы еврейского, римского, церковного права. Общее
право —это европейское право. Поэтому Бёрк мог написать [в 18-м
веке]: «Европа поистине одно великое государство, имеющее общий
правовой базис, с некоторыми различиями провинциальных обычаев
и местных учреждений. Целостность политики и экономики каждой
страны в Европе проистекает из общих источников».
Мы обнаруживаем, что во Франции прошло сто четыре года
между преступлением против гугенотов (1685) и полным отмщением
1789 года. В Англии в 1640 году исполнилось сто пять лет с того
момента, когда лорд-канцлер Томас Мор был послан из Тауэра на
смерть королём и парламентом. Это было во времена Генриха VIII,
получившего от папы, напуганного Лютером, титул «Защитник веры»,
что не помешало Генриху VIII позднее провозгласить себя главой
англиканской церкви. Он оборвал связь с Римом, сославшись на
абсурдную выдумку, будто англиканская церковь была истинной
древней церковью и будто именно Рим пошёл по пути ереси.
Король имел шесть жён и обезглавил или отправил в монастырь
четырёх из них; одна умерла. Он отобрал имущество монастырей и
сделал себя распорядителем канонического права. Это перевернуло
отношения между королём и церковью. Справедливость, христи­
анство, прогресс всегда осуществлялись благодаря хранителю
королевской совести, лорду-канцлеру. До тех пор пока канцлеру
дозволялось влиять на события, в государственных делах оставалось
место милосердию; его реформы и смягчения жёсткого закона
основывались на справедливости, каноническом праве, церковных
наставлениях для улучшения общественной жизни, Божьем право­
судии, выступающем против лордов, и христианском сострадании по
отношению к слабым. Этот постоянный ток справедливости и
милосердия устремлялся к королю. Когда король стал главой церкви,
этот приток справедливости от христианского мира к британским
островам прервался. На монете тех времён обозначены еврейские,
греческие и латинские титулы короля, что свидетельствует о связи
с еврейскими, греческими и романскими элементами христианского
права. Таким образом английский король претендовал на роль
источника универсального права.
Генрих VIII ошибочно принял временное право на реформи­
рование, которое Лютер и доктора теологии на Континенте предо­
ставляли светским правителям только в случае крайней необхо­
димости, за роль апостола. Он сделал монарха независимым от
«магистерского» учения вселенского клира и отказался признавать
независимую и универсальную религиозную проповедь. Тем не менее
поначалу он продемонстрировал потребность своей совести
прислушиваться к указаниям вселенской Церкви, когда отправил
послов в Виттенберг затребовать у Лютера разрешение на развод с
Анной Болейн. Когда же Лютер и Меланхтон оказали ему так же
мало помощи в его протестантском браке, как папа — в като­

227
лическом, Генрих VIII отрёкся от универсальной Церкви вторично*
и удалился в крепость англиканства.
Это было явным искажением учения Лютера. В Англии совет­
ники короля, которые не были согласны со своим повелителем, не
могли вернуться к универсальной доктрине. Религиозная совесть
правителя была общественным институтом лишь до тех пор, пока
советники могли выводить свои предложения из принципов Церкви,
которая жила, мыслила и учила в той сфере, куда не простиралась
королевская власть.
Теперь в Англии религиозная совесть короля была сведена до
его личного дела. Когда Яков VI Шотландский взошёл на английский
престол в 1603 году под именем Якова I, он попытался обучать
своих подданных континентальной теории правления. Однако он не
учёл тот факт, что любой континентальный правитель был огра­
ничен своим участием в так называемой «религиозной партии».
Более того, все протестантские правители на континенте управляли
такими небольшими территориями, что они были постоянно
вынуждены нанимать советников из-за рубежа и, таким образом,
молчаливо признавать верховную роль учения, от которого они сами
зависели и которым они были сами воодушевлены и преображены.
Яков I, напротив, управлял Англией, Шотландией и Ирландией,
тремя странами с тремя разными Церквями. Он был единственным
правителем в Европе, чья власть значительно превышала его
официальный титул.
На острове королевские советники были весьма зависимы от
капризов суверена. Церковные претензии короля, обозначаемые
титулом «Глава Церкви» вели к ликвидации вольностей в Англии. И
Томас Мор, защищая верховенство Церкви над королевскими
притязаниями, защищал истинные английские свободы. Парламент
предал эти свободы, объединившись с королём, Генрихом VIII. Ни
один король не окружал Парламент таким почётом, как Генрих VIII.
Он свободно использовал его, для того чтобы провести свои меры
против Церкви, и ни Палата лордов, ни Палата общин формально не
возразили против верховенства короля над англиканской церковью.
Сегодня, в 1938 году, король Англии по-прежнему является
верховным и бесспорным главой англиканской церкви. Палата общин
предпочла унаследовать главенство короля над церковью, вместо
того чтобы отменить его. Когда власть короля в делах церковных
зашла слишком далеко, она была отобрана у него Палатой общин,
которая с тех пор представляет королю коллегию кардиналов. В
наши дни церковью Англии фактически управляет премьер-министр.

* Н.Е. Jacobs. The Lutheran Movement in England, p. 75, Philadelphia,

United Lutheran Publ., 1908.

228
 Как и гугеноты во Франции, институт лорда-канцлера в Англии
был побеждён. Парламент был жаден. Парламенту не было нужды
вводить налоги, пока можно было грабить имущество церкви.
Парламент был опорой короля в его усилиях оплачивать расходы
своего правительства путём конфискаций. Собственность всех
знатных семей вигов 1688 года ведёт своё происхождение от даров
Генриха VIII. Британское «Общее благосостояние» в большой степени
является «благосостоянием Общин», начавшимся при Генрихе VIII и
во время правления «молота монахов» Томаса Кромвеля.
Милосердие, великодушие, щедрость, гостеприимство англий­
ского нового дворянства — джентри — основывались на том, что
джентри являлись владельцами крупнейших поместий. Хэллам,
сообщая нам о том, что эти знатные семейства титулованных и
нетитулованных лордов разбогатели в период конфискаций цер­
ковной собственности, прибавляет характерное: «Этот класс,
который был одарён землями монастырей, всегда отличался, и
особенно в первое столетие после 1540 года, милосердием и
либеральностью».
Удивляться не приходится: ведь этот класс присвоил роль и
функции средневековой церкви. Поэтому он не мог допустить
возвращения к порядкам, господствовавшим до Реформации. Ведь
этот класс был сообщником тирании Генриха VIII в отношении
Церкви. Он должен был проглотить все требования 39 статей «Акта
о Верховной власти», потому что его собственная судьба была
поставлена на карту. После 1535 года Парламент последовательно
поддерживал короля в разрушении всех препятствий, которые
создавала для короля свободная Церковь.
Однако тень эшафота Томаса Мора, призрак католического
лорда-канцлера, гаранта справедливости, ограничивавшего произвол
королевской власти, витал над пятью монархами, правившими после
Генриха VIII. Томас Мор сознательно пожертвовал собой, борясь с
этими нововведениями. Он был самым популярным канцлером. Народ
распевал куплеты, каламбуря по поводу его имени (More—больше):
Когда Мор был канцлером всего один день,
Дела больше не оставались нерассмотренными;
И больше у нас никогда такого не будет,
Покуда не вернётся Мор.

Его остроумие вошло в поговорки. Шекспир позаимствовал у

Мора искусство диалога. После того как пролилась невинная кровь
последнего католического канцлера (б июля 1535 года), биография,
написанная его зятем Роупером, дала нации образец джентльмен­
ского остроумия и поведения. Томас Мор рассказывал свои истории
с полной бесстрастностью, без тени иронии на лице. Когда институт
казначейства утратил своё значение, манеры и привычки частной
жизни последнего настоящего лорда-канцлера стали образцом для
британских юристов. Жизнеописания Мора стали весьма популярны
в правовой литературе. Ни один из последующих канцлеров не мог

229
сравняться с Мором. С его смертью казначейство начало терять своё
прежнее значение.
Выдумки современных юристов тщательно скрывают этот разрыв
в традиции. Разговор с ведущим американским авторитетом в
области Общего права дал мне ценный урок в понимании того, как
далеко заходит это давление. Он привёл конкретные примеры из
практики 14-го века, которые показывают, что английские суды
отрицали право короля быть священником и использовать средства
прихода без согласия верховного главы Церкви, каковым в то время
являлся Папа. Он выбирал такие прецеденты, которые имеют силу
даже сегодня; они демонстрировали, как суды могли отменять
постановления исполнительной власти. У меня возник естественный
вопрос: где же были эти суды, когда в 1535 году монастыри
исчезали, их собственность конфисковывалась и король сам
становился главой церкви? Его ответ был прост «Ни одного дела не
было подано в суд!».
Этот ответ —хороший пример юридического и парламентского
искусства маскировки фактов. Этот юрист не спрашивал, почему ни
одно дело против короля не было заведено. Однако сэр Томас Мор
задал как раз именно этот вопрос. Он видел, что совмещение в одном
лице короля и верховного главы Церкви лишало суды каких бы то
ни было шансов действенности, какие они имели раньше. Он умер за
свои убеждения — один из величайших и мудрейших людей в
истории, заслуживающий имя святого. Томас Мор своим ясным и
трезвым умом понимал, что Общее право — это не устоявшаяся
реальность, а осуществление действия «королевской совести» против
интересов короля и других властей. Он отказался утвердить
Большой печатью Англии прекращение этого замечательного
процесса.
Однако правоведы не обращают внимания на тот факт, что
после 1535 года Общее право полностью изменило свой характер.
Началась оргия юридических фикций. Так называемые «легальные
факты» сделались важнее реальных фактов, очевидных здравому
смыслу. Историк Славной революции Трэйлл описал это отношение
исключительно точно:
«Все наши замечательные конституционные прецеденты
являются в больше степени прародителями закона, чем его ре­
зультатами; мы сами выводим наши теории из свершившихся фактов,
которые мы сами и сотворили; создание таких свершившихся фактов
определяется не теоретическими размышлениями, но острой
практической необходимостью момента» *
После 1535 года король уже не был центром правосознания. В
то время как на Континенте религиозная совесть любого про­
тестантского правителя поддерживалась скрепляющей силой его
членства в большой религиозной партии, которая контролировала,

* H.D. Traill. W illiam III. London, 1888, p. 57.

230
стимулировала и координировала отдельные частные реформы,
английский король был одинок среди своих слуг, у которых не было
иной опоры кроме королевской милости и благорасположения.
Протестантский советник на Континенте представлял своему королю
обдуманные советы, проистекавшие из нового вселенского учения.
Советник мог использовать доктрину, общую как для протестантских
профессоров права, так и для теологов: он был их рупором,
глашатаем при королевском дворе, хотя и не был придворным.
Король мог прогнать конкретного советника, но он не мог лишить
голоса христианскую совесть, провозглашённую Лютером, когда он
прибил к дверям церкви своего княжества тезисы, возвестившие
евангельские и вселенские истины нового учения.

Реставрация Общего права

В конечном счёте, джентри отомстили за Томаса Мора. Но
точно так же, как французские философы никогда не думали о том,
чтобы одолеть Версаль, хотя Версаль погубил гугенотов, так и
законники из английских джентри никогда не думали покушаться на
верховную власть короля, хотя именно она погубила Томаса Мора.
Месть приобрела несколько неожиданную форму. Вместо ре­
ставрации свобод Церкви в её борьбе против короля, джентри
призывают к контролю над королём в формах светской реставрации.
Свободы Англии должны быть восстановлены; ошибки британской
реформации должны быть исправлены.
Общины никогда не называли свои действия иначе, чем
реставрация. Ни Великий мятеж, ни Гражданская война, ни, конечно
же, Революция не были естественными наименованиями для их дела.
Со всей искренностью они верили, что начинали поистине великую
и славную реставрацию свобод Англии. Действительно, как мы
вскоре обнаружим, коренные изменения были проведены в Церкви,
которые возвели Общины на трон, превратили их в религиозного
повелителя всего христианского народа, собранного в англиканской
церкви. Но этим изменениям не суждено было дать своё имя
Пуританской борьбе. Имя этой борьбы было избрано не фанатиками,
которые пытались запретить Епископальную конституцию и Общий
молитвенник, но парламентскими законодателями, которые смотрели
на суть происходящего с мирской точки зрения. Утверждение
налогов —вот главное, что выдвинули на передний план законо­
датели. Финансы, бюджет, жалобы верноподданных Его Величества
— вот что было поставлено во главу угла. Король, как светский
правитель, нуждался в армии и ежегодном доходе. И законодатели
спорили с ним по этим двум вопросам под лозунгом «Реставрация».
Читателю может показаться пустяком и напрасной тратой
времени то, что мы пытаемся вернуть Пуританской реставрации её
истинное имя. Однако имя —это не просто существительное. Имя
обладает могучей властью. Имя всегда влечёт за собой серьёзные

231
последствия. На столетия проглядели английские историки искрен­
ность утверждения пуритан о том, что реставрировали Англию, но
будучи честными наследниками тех самых пуритан, историки
утверждали, что со времён Великой Хартии вольностей не было
разрывов в становлении английской конституции.
Однако это всего лишь легенда, возникшая именно под влиянием
революционных событий 1641 года. Именно с этих пор англичане
намеренно сделались традиционалистами. Они выкопали старые
формы и придали Хартии вольностей и прочим документам значение,
которого те никогда не имели. Общее право было восстановлено
именно потому, что созревание его было прервано. Англия, со
времени Пуританской революции, делает себя «старой» совершенно
искусственными средствами. Те характерные черты английской
жизни, которые чаруют наблюдателя как непрерывающаяся в
течение девятисот лет традиция, фактически являются результатом
реставрации, которая восстановила прерванную традицию рево­
люционными средствами.
Поэтому-то и невозможно понять английское пристрастие к
старинным прецедентам, если мы будем рассматривать его как
характерно английское, ведущее своё начало со времён Альфреда
Великого или Вильгельма Завоевателя. На самом деле это при­
обретённое свойство национального характера, причём приобре­
тённое в великом пуританском столкновении 17-го века. Наци­
ональный характер не был постоянным, естественным или врож­
дённым качеством нации. Он сформировался в исторической борьбе,
где принадлежность к «старине» стала оружием в руках нового
класса.
К моменту вспышки пуританского сопротивления, когда
Кромвель склонялся покинуть страну и уехать в Америку, опасности
часто угрожали и джентри. Представители этого класса осуждали
телесные наказания за сопротивление налоговой политике. Про­
и зв ол ь н ое налогообложение без согласия Общин стало центральным
пунктом парламентского недовольства. Поэтому Общины и хотели
восстановить Великую Хартию. И они, подобно тому как это делали
кавалеры, облекали своё сопротивление в такие выражения, как «с
незапамятных времён» и «права, основанные на традиции».
Однако реставрация, то есть восстановление старинных законов
Англии, ушла от вопроса о том, каково происхождение этих законов:
национальное или церковное. Методы, способы, приёмы пуританской
реставрации были направлены на восстановление Общего права. Она
была отрезана от папства, от священников и даже, в значительной
мере, от казначейства, возглавляемого лордом-канцлером. Поэтому
дело Реставрации было передано в руки английских судей, право­
ведов и присяжных. Класс, который был подготовлен к тому, чтобы
действовать в судах всей страны в качестве судей и присяжных,
настаивал на том, чтобы ему было поручено толковать Общее право.
«Реставрация Общего права» —это великая иллюзия первой
половины английской революции. На Большой печати 1648 года

232
читаем: «В первый год свободы, с благославления Господа вос­
становленной».
Реставрация Общего права должна была создать гарантии
против любой кодификации со стороны королевских чиновников или
какого-нибудь королевского профессора из Оксфорда или Кэм-
бриджа, со стороны королевских судей и учёных, слишком часто и
слишком охотно действовавших в интересах короля. Они под­
держали правовую фикцию, утверждавшую, что протестантский
король, используя Большую печать королевства, может творить всё,
что ему заблагорассудится. По известному вопросу о налогах в 1637
году королевские судьи приняли такое решение:
«Когда речь идёт о благе и безопасности всего королевства,
оказавшегося под угрозой, Ваше Величество может указом, скреп­
лённым Большой печатью Англии, распоряжаться всеми подданными
Вашего королевства... А также мы полагаем, что в таком случае
Ваше Величество является единственным судьёй в вопросе о том,
существует ли таковая опасность и как и какими способами можно
её избегнуть...»
Поэтому Общее право должно было избавиться от королевской
Большой печати и от королевского законодательства. У англичан нет
писаной конституции и систематической кодификации, потому что
кодификация и централизация — это любимые орудия королей.
Прецедентами нельзя управлять с помощью королевских прерогатив.
Прецеденты — это гарантия против деспотизма. Король и его
советники разумно обосновывают, систематизируют, упорядочивают
хаос прецедентов. Ответ пуританской реставрации: «Давайте
выстроим нашу оборону за хаосом прецедентов».
В социальном плане власть юристов стала внутренне, сокро­
венно связана с интересами и образом жизни аристократии. Четыре
юридические корпорации, готовящие адвокатов, стали самодо­
статочными образованиями, с правом взаимного сотрудничества.
Известное разделение между парламентским законодательством и
королевской исполнительной властью никогда не существовало в
Англии, но всячески подчёркивалось, поскольку Парламент был
верховным судом для всех и его независимость придавала вес всем
другим судам. Корона утратила право вмешиваться в судопроиз­
водство,
Фактически, судебная система работала даже быстрее. Поэтому
реальные гарантии против произвола короны начали действовать
уже при Вильгельме III и Анне, а договорное право было изменено в
пользу зажиточных классов уже в середине 17-го века. Выли
установлены разумные гарантии против любых конфискаций
собственности королевской властью. Какой-нибудь пэр, обвинённый
в государственной измене, мог заявить, что у него нет ни пенни, —
всей собственностью уже владел его сын. Для подобных случаев
свобода дарений, денежных пожертвований на протяжении всей
жизни и свобода завещания были весьма существенными. С другой
стороны, жёсткое давление на должников вышло за пределы
справедливости. К своему искреннему удивлению, континентальные

233
юристы обнаружили парадокс в законе, дающем максимальную
защиту индивидууму от посяганий правительства, но полностью
отдающем должника в руки частного кредитора. В 1836 году
французский автор восклицает:
«Индивидуальная свобода легче всего приносится в жертву
денежным интересам как раз в той стране, где к ней относятся с
наибольшим уважением. Достаточно нескольких фальшивых
документов, чтобы поставить гражданина вне закона».
Автор этих строк, Бойль-Мойпард, показав, что в некоторых
законах Тюдоров уже были сделаны уступки кредиторам, про­
должает:
«С тех пор как были сделаны некоторые ограничения, которые
могли стать невыносимой уздой для английских юристов, они
оказались неспособны подчиниться принципам этих законов и
посредством правовых фикций наконец установили правило, по
которому должник мог быть арестован без предварительных
доказательств».
"Habeas Corpus" был хорош как защита от короля, но он не мог
защитить достоинство бедного должника. Производитель попал в
безжалостные руки богача в результате этой аристократической
революции, названной Реставрацией Общего права.

Экономика и бюджет

Фактически, финансовые сделки новой аристократии стали

такими же выражениями религиозной веры и христианской морали,
каковыми ранее являлась справедливость и беспристрастность суда
лорда-канцлера. Поэзия чисел, популярность экономики, любовь к
выражению великих национальных достижений в суммах, которые
были потрачены на них, —всё это было невозможным и необъяс­
нимым на Континенте. Англичане кажутся циничными, когда они
начинают книгу о врагах Англии так, как это сделал Дж. Пил, с
заявления:
«Вклад на защиту от врагов в Европе, в общей сумме 32
миллиона фунтов стерлингов, истрачен. При существующих
расценках на капитал интерес от этой суммы составит 1 миллион
280 тысяч фунтов стерлингов».
Только в Англии парламентский финансовый отчет мог включать
аккуратное исследование дат начала и конца войн, начиная с 1688
года. Только в Англии государство поэтизировало деньги. В 1665
году спикер оповестил Его Величество, что Палата общин под­
готовила ценные бумаги для всех тех, кто внесёт деньги в общест­
венный банк казначейства. «Как реки естественным образом несут
свои воды к морю, так, мы надеемся, золото и серебро обильно
потекут в этот океан».

234
 Принятие решения об отмене подоходного налога в 1816 году
было встречено в Парламенте неслыханными аплодисментами. Но
ещё более поразительным было решение сжечь все книги и счета,
которые могли напомнить о существовании этого налога. Это был не
простой налог. Бщё во времена Пуританской реформации право
облагать страну налогами соотносилось со Справедливостью,
Религией, Прогрессом, Моралью и Процветанием, короче говоря, со
всем самым важным. Где ещё мог Парламент воззвать к народу в
таких терминах, как это было сделано в Великой ремонстрации 1641
года? Этот документ, который был призывом черни к оружию,
говорил языком сухих цифр. Книга Адама Смита «Богатство
народов» была написана как часть его морально философских
трудов, как выражение его интеллектуальной веры.
Поэтические качества чисел демонстрировались в английской
жизни повсюду. Сведения о размерах наследства публиковались до
последнего фартинга. Обнародуется каждое посмертное пожерт­
вование. Благосостояние богатых —это составляющая национального
бюджета. Джентльмен пользуется своим состоянием, как король
пользуется своим "civil list"—суммами, отведёнными на содержание
королевского семейства. Управление состоянием —основа англий­
ского самоуправления. Больницы, музеи, общественные школы
поддерживались благодаря учредителям и денежным пожерт­
вованиям, поскольку богатство страны—источник, покрывающий её
расходы. Все эти учреждения занесены в Золотую книгу содру­
жества как "stationes fisci" —самоуправляющиеся отделы. У нации,
центральное правительство которой отвечает за школы, больницы,
полицию и дороги, плохо оплачиваемые чиновники завистливы.
Зависть —это порок нации, у которой государственная гражданская
служба является преобладающей. Англия избавлена от этого порока.
Бюджет воспитал нацию, которая понимает и ценит важность и
ценность чисел без зависти и ревности.
Tÿ важную роль, которую в Германии играла философия, во
Франции—наука, в Англии исполняла экономика—популярная наука
британцев. Когда Дизраэли хотел осмеять людей, которые верили в
вечную неизбежность войн, он употребил такое сравнение: «Они как
люди, которые думают, что 3% это естественная процентная ставка».
Неистовые аплодисменты и смех встретили это высказывание. На
континенте ни само высказывание, ни эмоциональная реакция на
него не были бы поняты. В других странах невозможно произвести
общее впечатление достойного и религиозного человека, используя
цифры.
Для этого нового экономического и финансового порядка в
королевстве старый лорд-канцлер, с его правовыми интересами, уже
не был естественным представителем. Он был просто устранён,
вытолкнут, несмотря на все торжественные заявления о вос­
становлении прежней конституции.

235
 То, что задумывалась отнюдь не полная реставрация Общего
права, показывает развитие казначейства. Оно не было восста­
новлено в полную силу. Пытаясь установить контроль над «коро­
левской совестью», пуритане отменили королевские суды, такие, как
Звёздная палата, и те их полномочия, которые были унаследованы
от церковных судов. В ходе Пуританской реставрации были
назначены «хранители свобод Англии», очевидно, как некое подобие
«королевской совести». В ходе реставрации наиболее шокирующие
моральные проступки не наказывались, потому что просто не было
судов для рассмотрения таких дел.
К концу 17-го века стало ясно, что и Пуританская реставрация,
и реставрация Стюартов предоставили Парламенту власть в решении
духовных вопросов, которой раньше обладал лорд-канцлер, сдер­
живая произвол короля. Лорд-канцлер перестал быть связующим
звеном между королём и его подданными. Преемник Мора, без­
рассудный Томас Кромвель, получивший прозвище «молот монахов»,
был человеком, пробившимся наверх собственными усилиями или,
лучше сказать, «человеком, сделанным и призванным королём».
Логичным было то, что его правнучатый племянник Оливер,
получивший своё имя от Томаса Кромвеля, отомстил за Томаса
Мора, этого великого христианского подвижника и последнего
истинного хранителя «королевской совести».
Оливер искупил вину Томаса Кромвеля, разрушившего старую
конституцию. Но в политическом отношении пост канцлера теперь
стал означать должность, которую занимает человек, умеющий
оперировать тайнами богатства государства. Проповедник финансов
и чисел стал новым политическим лидером в Содружестве, заменив
проповедника справедливости. Без лишнего шума этот новый лидер
принял на себя роль лорда-канцлера с его Большой печатью.
Официально лорд-канцлер передвинулся в более высокие сферы, и
по сегодняшний день он председательствует в Палате лордов. Для
решения серьёзных дел его заменил некто с иными полномочиями в
Королевском совете —Первый лорд казначейства. Формально, этот
лорд казначейства занял место Главного инспектора и сделался
главной фигурой в правительстве. Сегодня премьер-министр Англии
называется так только в силу языкового нововведения 20-го века. На
самом деле, он до сих пор Первый лорд казначейства. Кабинет по
законодательству, который даёт советы Кабинету и премьер-
министру по всем техническим и законодательным вопросам,
называется Парламентским советом казначейства. Интересы
казначейства и есть то, что связывает корону и страну. Реставрация
привела к тому, что вопросы финансов и религии стали главными в
отношениях между королём и Общинами. Преобладало правило, что
по этим вопросам Палата должна была заседать как полный комитет.
Первый лорд казначейства ежегодно должен был отстаивать
свой бюджет (название появляется в протоколах с 1733 года),
который первоначально представлял собой кошель, хранивший счета
казначейства. Ни в одной другой стране мира день бюджета не стал
популярным праздником. В Англии министр, который открывает

236
бюджет, называется канцлер казначейства, В день бюджета он шёл
пешком из своего кабинета в Парламент, даже если ему при этом
часто приходилось пробираться сквозь густую толпу. Для карьеры
государственного деятеля существенно важным было, сколько раз
он представлял бюджеты парламенту. Питт, Асквит, Ллойд-Джордж,
Сноуден стали популярными благодаря их бюджетам. Питт про­
славился тем, что весь годовой доход ему удалось подвести под
один общий знаменатель. Однако совершенно неуместным было бы
предположение, что за этой английской любовью к бюджету
скрывалась жадность или скупость. Тот же Питт был достаточно
смел, чтобы прибавить 650 миллионов фунтов стерлингов к
общественному долгу, поскольку Британское содружество должно
было вести борьбу с Французской революцией, которая подвергла
опасности все привилегии и все прецеденты.

Частности и прецеденты
Общее право восстанавливалось путём многочисленных
подтверждений. Кок воскликнул 26 марта 1628 года: «Все законы
короля, которые противоречат Великой хартии, являются недей­
ствительными». Великая хартия подтверждалась тридцать раз;
тридцать раз английские короли утверждали её.
Известное высказывание Бёрка о человеке как о звене в цепи
поколений иллюстрирует концепцию английской конституции:
«Нация не есть идея местного значения и отдельной временной
совокупности; но это идея протяжённости, которая простирается во
времени так же, как в числах и пространстве. Она не создаётся в
результате выбора, который был сделан в один день таким-то
количеством людей, какого-то случайного и беспорядочного выбора;
это обдуманный выбор веков и поколений; конституция создана тем,
что в тысячу раз лучше, чем выбор; она создана своеобразными
обстоятельствами, случайностями, желаниями, склонностями и
моральными, гражданскими и социальными привычками людей,
которые раскрываются только на протяжении большого промежутка
времени. Это одеяние, которое приспосабливает себя к телу.
Индивидуум — это глупость, масса и толпа, собравшаяся на
какой-то момент, —глупость, когда она действует импульсивно; но
род человеческий есть мудрость, и он действует правильно, если
ему дано достаточно времени».*
Если кто-нибудь желает иметь дело с английским умо­
настроением, он должен в первую очередь спорить с ним, используя
прецеденты. Континентальный христианин думает о конфликте
между католиками и протестантами как о проблеме истины. В
Вестминстере он узнаёт, что это есть не что иное, как прецедент.

* Burke. Works, VI, p. 146, London, 1856.

237
Англикане говорят не об истине, а возрасте своей церковной ветви.
Тот факт, что индеферентное слово «англиканский» возникает ещё
в документах 15-го столетия, кажется им важным. И католики
современной Англии поняли, что они должны принять этот вызов. На
одной из колонн в их цитадели—кафедральном соборе Вестминстер
в Лондоне —они выбили список епископов Англии, которые были в
тесном общении с Римом с 600-го года. Прецедент создаёт закон.
Когда 19-й век с его либеральной идеологией захватил Англию,
Дизраэли удачно выразился в защиту прецедента от принципов
абстрактной логики. «Прецедент бальзамирует принцип» —такова
его формула, которая сохраняла в век абстрактных принципов
английский принцип прецедента.
Тем не менее, эта идеология была такой же фикцией, как и идея
«естественного галла» у французов. Истинная цель английских
революционеров заключалась не в том, чтобы реставрировать
средние века, а в том, чтобы вырвать из рук короля церковную
власть, которую Парламент сам же ему и предоставил.
Деловой квартал Сити в центре Лондона должен был платить
62 2/3 фунтов подков ежегодно за свои привилегии. Почему? Когда
один бойкий деятель выдвинул в 1862 году предложение отменить
этот платёж, оно было забаллотировано. Так платили всегда, таков
обычай. Слишком опасно менять его, потому что всегда может
возникнуть что-то такое, что поставит под угрозу вольности
Лондонского Сити. Английское золотое правило: «Никогда не
спрашивай "почему?"». «Почему?» — это вопрос, употребляемый
королевскими придворными и мыслителями, которые планируют и
систематизируют. Принципы —это наследие религиозной партии,
протестантских князей. Князья устанавливают принципы, джентль­
мены предпочитают частности.
Слово "particuIars"(4acTHOCTH, подробности), как и "public spirit"
(общественный дух, общественное сознание) трудно адекватно
перевести на другие языки. Любой, кто обращается к английскому
юристу по какому-нибудь делу, слышит в ответ: «Позвольте узнать
подробности». В 1933 году один международный институт разослал
адвокатам и судьям опросник, в котором спрашивалось о законо­
дательных процедурах в семи странах. Английский адвокат был
единственным, кто начал свой ответ так: «На ваши вопросы не­
возможно ответить по порядку, поскольку каждый случай должен
быть рассмотрен, исходя из множества частных отдельных фактов,
и более определённо, фактических условий каждого контракта и
сделки».
«Партикулярный» или «партикуляризм» — невыразительные
слова во французском и немецком языках, означающие нечто
иррациональное, бесформенное, частичное или фрагментарное, или
какую-нибудь дурную склонность к эгоистическому провинциализму.
В Англии прецедент и «частности» достигают глубин земли. Как
греческий титан Антей, который обретал силы для борьбы, кос­
нувшись Матери-Земли, так и в Англии каждая частность, под­
робность, деталь придаёт силу судебной практике и укореняет её

238
более глубоко в Общем праве, куда не может достать рука короля.
Предоставьте каждому его отдельную хартию, его отдельные
привилегии, и мир будет спасён от деспотической власти.
Благодаря Пуританской революции, англичане подавили все
чувства по отношению к системе и экономии мысли. Они пред­
почитают иметь дело с морем частностей, подробностей, деталей,
поскольку, благодаря этому, чувствуют себя защищёнными от
королевских чиновников. Частности, подробности, детали —важная
черта в объяснениях человека, который показывает вам лондонский
Тауэр, или английского романиста, историка, реформатора, доклад­
чика по вопросу о бюджете —частности укоренены в прошлом. Они
могут удерживаться только в памяти. В стране частных привилегий
и хартий для каждого слово «старый» приобретает неодолимое
очарование.
«"Ancient régime" или "старая Франция” звучит уничижительно
во Франции; "старая Англия" звучит как панегирик» (Бутми). Во
Франции аристократов старого режима ненавидели. Джентри в
Англии начинали свою революцию с боевым кличем "Old!” (старый).
Низшие классы общества уважали джентри за их странный девиз.
Человек с улицы, лавочник, арендатор, которые не могли похвастать
своим джентльменством, чувствовали себя защищёнными и спло­
чёнными благодаря самому существованию старого джентри.
Почтенный возраст джентри облагораживал весь народ и делал его
«древним». Это вело к усилению сопротивления всяческим но­
вовведениям со стороны иноземных королей и тиранов.
«Нововведение» было чем-то вроде оскорбления. Во Франции,
как и в любом буржуазном обществе, восприимчивость к новизне,
чувство нового были уже сами по себе заслугой. Газетные новости
—орудие демократии. Протоколы, хроники—гарантии аристократии.
В 1794 году обычный вопрос о порядке обсуждения был торжест­
венно оглашён членом Парламента как настоящее заклинание
старины:
«Он выразил пожелание, чтобы Палата твёрдо придерживалась
принципов, практики и форм рассмотрения дел, разработанных
нашими предками; чтобы это обращение к наследию осуществлялось
таким способом, который можно было бы, как он надеялся, передать
своим потомкам, а они могли бы непрерывно передавать после­
дующим поколениям».*
Кок сказал то же самое 8 мая 1628 года. (См. выше.)
Я не знаю, можно ли на каком-нибудь другом языке говорить о
«мудрости старого мира» как обобщении нашего опыта и обычаев.
«Старое доброе время» звучит так же разумно в Англии, как
убийственно во Франции прозвучит "vieux jeu" («старые игры»).
Более старое —лучше. Парики английских судей —не пустяк. Они

* Woodfall II, 422, May 25, 1794.

239
точно выражают отвращение английского закона к новизне, к любым
её знакам.
Поклонение старине всеобъемлюще и, как мы убедимся,
возникает не ранее, чем в 17-ом веке. Европейские и американские
демократы, восставая против «старого режима» и предрассудков
прошлого, в борьбе против суеверий и беззаконий, привилегий и
злоупотреблений, сами стали, в определённой мере, жертвами этой
английской страсти к старине; они не различали и, возможно, не
могли провести различие между обычным и невинным значением
слова «старинный» и его революционной и эмоциональной энергией
для элиты аристократического правительства. В 1789 году и позже
сторонники нововведений боролись против предрассудков пап,
правителей, церковников, знати, поскольку в каждом прежнем
общественном институте они видели нечто такое, что бахвалилось
своей «стариной». Такое утрирование сравнимо с дурной привычкой
современного коммуниста называть всё, что ему не нравится,
«капиталистическим». «Капитализм—это всё то, что я ненавижу», —
сказал мне как-то раз один молодой человек; он таким образом свёл
к нулю все различия, которые существовали в пред-коммунисти-
ческом мире.
Точно так же и либералы проглядели различия между всеми
предшествующими формами жизни общества. Однако, на самом деле,
некоторые из этих форм были не старинными, а современными. Они
были предшествующими стадиями в развитии общества, которое
скрывало свою иерархичность ссылкой на почтенную старину.
Якобинские нападки на феодализм не были направлены против
действительного феодализма средних веков, поскольку он уже не
существовал во Франции 1789 года. Феодализм—это обличительный
термин, созданный людьми, которые натерпелись от нового дво­
рянства, это слово стало как бы паролем революционеров. Дей­
ствительно, семейства вигов возникают с 16-го века. Они не имеют
ничего общего ни с феодальными временами, ни с феодальным
обществом. Но виги использовали феодальные формы, поскольку эти
формы придавали вигам некий налёт старины и давали возможность
получения прав, основанных на древнем обычае. Для англичан слово
«старый» обслуживало цели правовой теории и законодательной
тенденции и отнюдь не связывалось с твёрдо установленным фактом.
Эта тенденция, благодаря аристократии, распространилась на весь
мир, проявившись на Континенте в 1815 году, когда был изобретён
«легитимизм», для того чтобы восстановить «старый режим». И хотя
эта тенденция обращения к старине имела широчайшее распро­
странение, нигде она так не прижилась, как в Англии.

240
 Происхождение Оливера Кромвеля
В Англии примерно пять тысяч семей джентри составляли опору
страны, бастион против опасности «королевского калифата». Они не
имели ни собственной доктрины, ни интеллектуальной теории.
Университетские профессора казались им сторонниками короля или
Церкви, поэтому джентри исходили в своих требованиях из пре­
цедентов и происхождения.
Родословная самого Кромвеля выглядела не менее безупречно,
чем родословная Стюартов. Его Высочество Оливер Кромвель,
совершивший «славную революцию нашей монархии» и освободивший
Содружество от рабства и деспотической власти, был восхваляем за
то, что имел одну из самых замечательных родословных в Англии.
В жилах Кромвеля, как верили его современники, текла английская
шотландская и уэльсская кровь. Ссылка на шотландское про­
исхождение была придумана одним из предков, который извлёк
выгоду из реформации Генриха VIII. Он претендовал также и на то,
чтобы его считали «Стюартом». Королевская династия Стюартов
имела тёмное пятно в своей родословной из-за того, что Оуэн оп
Мерджент был сыном дворецкого. Сомнительность родословной
Кромвеля с английской и шотландской сторон могла быть успешно
компенсирована со стороны Уэльса. Происхождение от некоторых
знатных уэльсских лордов могло быть легко сфальсифицировано.
Итак, герой пуританской реставрации возник не как выскочка, а как
поистине имеющий корни в трёх нациях Великобритании.
Родословная Расселов, Солсбери, Черчиллей — важная часть
английской конституции. История человеческой мысли была бы
неполной, если не обратить внимания на тот странный фундамент,
на котором держится достоинство понятия «старинный». Этим был
обеспечен успех фикциям, которые были противопоставлены
«нововведениям» протестантских королей. В пуританской идеологии
прецеденты деятельности соответствовали происхождению людей.
Сам Кромвель не очень заботился о своей знатности. Он
говорил: «Я по рождению джентльмен, происхождения не очень
высокого, но и не низкого» (9 сентября, 1654 года, в Парламенте).
Его гению престояло одолевать такую мешанину трудностей, в
борьбе с которыми генеалогия не была подспорьем. Родословная
Кромвеля могла быть, а могла и не бьггь связанной со Стюартами.
Как бы то ни было, сэр Оливер и не мог, и не хотел выделять какие-
то прецеденты для своей деятельности. В процессе восстановления
прецедентов он был обречён выделяться как необычайная ори­
гинальная индивидуальность, которая должна была совершать всё
впервые в истории мира. Это шокировало. Его действия могли быть
с сочувствием восприняты только тогда, когда они впоследствии
повторялись без новизны первого момента, его идеи могли быть
приняты только тогда, когда они приобретали оттенок банальности.
Он сам никогда не располагал к себе своих испуганных совре­

241
менников вспышками своего непосредственного вдохновения и
чистой верой в то новое, что предстояло ему.
«Армия нового образца» —уже из самого названия можно было
понять, в чём заключался вклад Кромвеля в революцию. Он ввёл
«новую модель» и на флоте, сделав его полностью независимым от
меркантильных наёмников. «Но Кромвель создал ещё больше. Он
создал особую настроенность для использования этого инструмента,
этого орудия. Он завещал восстановленной монархии определённую
военно-морскую политику, которую мы сегодня называем импер­
ской».* Сам автор этой цитаты сознаёт некоторую неуместность
слова «имперский» для времени Кромвеля. В лексике самого
Кромвеля раскрывается его точка зрения.
Многие учёные считают, что Кромвель действовал инстинк­
тивно, бессознательно. Они могут подтвердить это тем, что взгляды
Кромвеля не были выражены в форме простого боевого лозунга,
такого как «Реставрация» или «Славная революция». Слово Кромвеля
• не новое слово, но некое новое положение слова, которое выра­
жало его систему ценностей. И в самом деле, изменение оттенка
старого слова схватывало новую концепцию места Англии в мире.
Новизна ситуации ощущалась повсюду. Тем не менее, когда
Мильтон пытался описать это, у него не оказалось новых созвучий
для его «сионской трубы». Он просто сказал о «реформировании
Реформации». Его формула была правильной. Английская революция
должна была реформировать результаты извращённой Реформации
англиканской Церкви. Но тщеславие «реформы Реформации» не было
лозунгом для масс. В конце концов, не нужно было дальше ре­
формировать римскую Церковь.
Этот девиз был понят несколько иначе другим современником.
Уинстенли в своей работе «Основание закона свободы» писал об
атмосфере тех дней: «Общее духовное настроение было направлено
на реформирование мира». В этой фразе он заменил только одно
маленькое слово; реформации подлежала не Церковь, но мир. Но это
и было наиболее существенной переменой в мире. Это было слово
мирянина, слово действия, а не Церкви или молитвы, которые долж­
ны быть реформированы. Реформация мира—это решающий шаг от
англиканских понятий к универсальным. Кромвель использовал их,
когда отвечал «маленьким англичанам» своих дней: «Бог призвал нас
сюда не для того, чтобы мы оставались на месте, но для того, чтобы
мы решили, какую работу нам следует проделать в мире и дома».
Та часть мира, которую британцы обустроили по образу своей
страны, была спасённой частью мира. Для того чтобы обозначить эти
спасённые части мира, был введён новый термин. 19 мая 1649 года
Англия, со всеми своими территориями и доминионами стала
называться Содружество (буквально: Общее благополучие).

* Sir Julian Corbett. England in the Mediterranean. New York, Longmans,

1917. II, p. 298.

242
 Слово ’’common" —общий» которое появляется в выражениях
«общая молитва»» «Палата общин», «общий смысл» (т.е. «здравый
смысл»), достигло вершины почёта, когда воцарилось понятие
Commonwealth. Это слово рождало гордость тем фактом, что
Церковь и государство отныне объединены в Содружестве —
Commonwealth, —в то время как прежде лорд-канцлер, так сказать»
должен был осуществлять связь между тем и другим. Бакстер,
ведущий пуританский моралист, хорошо выразил этот новый
патриотизм» когда провозгласил: «Каждый человек как член Церкви
или Содружества, должен использовать свои силы во благо Церкви
или Содружества». Содружество стало религиозным объединением
в той же степени, что и Церковь.

Новое окружение: Западный мир

Каждая общественная форма, иеющая воодушевляющую идею,
должна преобразовать своё ближайшее окружение, прежде чем она
начнёт распространять своё влияние на весь мир. Россия, чтобы
превратиться из восточной окраины Европы в «глобальное», мировое
государство, должна была быть отделена от Европы Мировой
войной. Когда её вынудили покинуть территории от Финляндии до
Бессарабии, где исповедовалась католическая и протестантская
вера, её собственная вера должна была быть вновь выражена на
революционном языке и после этого, благодаря изменению окру­
жающей обстановки, Россия начала жить полностью своей жизнью.
Франция при Наполеоне уничтожила остатки феодализма от
Португалии до Мемеля. В старом феодальном и католическом
окружении ростки идей 1789 года должны бьши увянуть. «Европа»
—боевой лозунг Франции, поскольку она должна была обрести новый
мир, соразмерный её новым идеям.
То же самое правило приложимо и к Англии. Из-за кон­
ституционного характера английской детективной истории, изме­
нение окружения не обсуждалось принципиально и широко, хотя
подразумевалось в частностях и подробностях снова и снова.
Британское Содружество также разрушило стену скрытой неприязни
и открытой враждебности и окружило себя новым миром, сим­
патизировавшим его принципам. Как и все порождения политической
географии, Западный мир был создан искусственно, на земном шаре
такого просто не существует. Западный мир имеет неестественные
измерения и пропорции. Можно сказать, что он был создан вокруг
Англии на основе таких равенств: расстояние от Ливерпуля до
Бостона равно расстоянию от Ливерпуля до Канарских островов.
Или: расстояние от Ньюкасла-апон-Тайн до Санкт-Петербурга равно
расстоянию от Ньюкасла-апон-Тайн до Осло. Или: путешествие от
Плимута до Малаги займёт столько же, сколько путешествие от
Плимута до Александрии.

243
 Эти равенства, конечно, не отменяют существующую разницу в
расстояниях между перечисленными местами; но зга разница больше
не имеет значения для политических, коммерческих и общественных
отношений. Так, силой великого вдохновения, океаны, омывающие
берега пяти континентов, были обращены к одному объединённому
Западному миру. Селден, автор Mare Clausum, выразил это новое
положение океанов, когда написал: «Моря теперь упорядочены и
подчиняются всем законам государства». Он утверждал, что,
поскольку Британию в древности называли «Остров в океане»,
позволительно будет перевернуть это выражение и говорить «Океан
вокруг острова». «Представляется абсолютно несомненным, что сами
береговые линии или гавани правителей, соседствующих по ту
сторону моря, являются границами морской территории Британской
империи, но в отношении открытого и бескрайнего океана к Северу
и западу эти границы должны быть отнесены до крайних пределов
этих морей, которыми владеют англичане, шотландцы и ирландцы».*
Мы знаем об опустошительном ударе, нанесённом тысяче­
летнему жизненному укладу, когда Наполеон Первый стёр с
поверхности земного шара Римскую империю и, выбросив мусор двух
тысячелетий, назвал очищенное пространство «Европой». Англичане
времен Кромвеля с такой же смелостью перекроили политическую
карту. Англия, которая даже для Шекспира была «этот крайний
западный угол», на средневековых картах была отодвинута к самому
краю. (См. илл. 9, справа). Теперь она помещена в центре карты (илл.
10, напротив стр. 245) и прославляется как существующая «в свете
солнца, в Мировом амфитеатре, под изумлёнными взорами всей
Европы».**
Англичане времён Кромвеля задумали мир, в котором волны
всех морей и океанов рассматривались, впервые в истории чело­
вечества, как одно водное пространство. «Море делает мир ост­
ровом».*** Весь этот мир водных путей был предназначен для
перевозки товаров и людей, под английским флагом, в общемировой
свободной торговле. Французская панорама «Европы» соответ­
ствовала «маринораме», океаническому взгляду Англии на Западный
мир. В начале истории вбды, как считалось, были первичны,
континенты располагались среди вод. Океаны и континенты — в
таком порядке были организованы две половины мира. Новая
концепция была отчётливо заявлена в Навигационном акте Оливера
Кромвеля. (Этот документ, между прочим, известен современному
правоведу больше в своей поздней редакции, в которой он потерял
часть своего величия). Среди замыслов Кромвеля был и захват
Гибралтара, который он хотел превратить в остров.

• Seiden. Mare Clausum. 1662, р. 416.

** Purchus, his Pilgrim. London. 1625. p. 73.

*** Purchas, his Pilgrim. London, 1625, p. 58.

244
9. Мир, каким он представлялся людям в 14-м веке (карта)
 i S » ’ï

4 / / tfeftCHS coprttornt jF
HS \ л Ы и straliS
jl \ J? z jf
9 h ittw ia sjtra n jfi' ^ -~ r X

'•h. ТГГ‘-' CruiCs У* -Aßfarhai*

iin tn JcCjîuy*
г ^ 3 lX jf V s T OL Л £ 3
ЗЫшиЛлЬаггсшг
SOVTH

10. А н г л и я между Старым и Новым светом, 1578

 В старые времена англичане не были моряками, они постоянно
подвергались нападениям захватчиков с Континента. Расположение
английских сторожевых постов к югу от Ла-Манша проясняет тот
факт, что Королевство было основано со стороны Континента.
Постоянным стремлением Англии было повернуться лицом к югу и
защитить свои коммуникации на юге. Подобно тому как французские
короли смотрели в сторону Италии вплоть до Коронного Совета
1551 года, английские короли видели свою славу во Франции и
Бельгии, внутри старой Церкви и Римской империи. Здесь было
важно соблюсти баланс папской и императорской власти. Когда же
значение этих форм упало, нации пытались найти действенную
систему сосуществования. Генрих VIII сформулировал этот баланс,
говоря "Cui adhaereo, praest" (Победит тот, к кому я присоединюсь).
Но этот девиз Ткщоров всё же негативен; хотя он и означал
движение по пути к системе баланса власти, он ничего позитивного
не говорил о целях английской политики. Английская революция
была достаточно смелой, чтобы применить негативную, макки-
авелевскую мудрость властителей с новой позитивной идеей,
исходящей из страны» Церковь и Империя стали ареной борьбы
Континентальных сил. Здесь было достаточно мешать развитию
самых могущественных, будь то Испания, Франция, Германия или
Россия. Но за пределами этого прогнившего, израненного мира было
кое-что получше: Западный мир.
Когда англичанин говорит «мир», он имеет в виду свободный
Божий мир, спасённый от обмирщения. Когда лютеранин молится за
Божье царство «от вечности до вечности», англикане молятся о
«мире без конца». Это не связано с подлинным латинским текстом
"et in secula seculorum," но прекрасно соответствует атмосфере,
когда общественный дух воодушевлял каждое местное объединение
присоединиться к движению за всеобщее понимание во всей стране.
Страна стала моделью и ядром мира, управляемого «общественным
духом», духом патриотизма.
Ещё во времена Шекспира лорд Эссекс, в честь королевы
Елизаветы Первой, написал пьесу, в которой предвосхитил этот
поворот. В этом спектакле вы чувствуете, как Англия трепещет
перед новой задачей управления необъятным миром, без устой­
чивого правительства, без традиций, без ясной руководящей роли
короля. Ещё в 1098 году к Архиепископу Кентерберийскому
обращались как к папе, к патриарху «второго мира». Старый
саксонский король играл этим понятием, будучи "alterius orbis
imperator.” Теперь же, в пышном представлении Эссекса под­
черкнута трудность положения Англии между двумя мирами.
«Самому Атланту, — говорит он, — не доводилось держать такого
бремени». И это верно. Новая цель Англии —Транс-Атлантика.
Чтобы понять поэтическую вольность Эссекса, мы должны
помнить, что в 16-м веке Атлант (по-гречески Атлас) был ограничен
Марокко и Средиземноморьем. То, что мы сегодня называем
Атлантическим океаном, в 16-м и 17-м веках называлось Западным

245
океаном. Это обстоятельство способствовало тому, что английская
революция ввела новый термин — «Западный мир». Западный мир
заменяет Западную Церковь и Римскую империю, но сохраняет
сверхестественную, религиозную окраску, особый дух этих двух
тысячелетних слов. Западный мир — это такая же программа
господства для Англии, как «Европа» —для Франции. Слово «за­
падный» было привлекательным — оно извещало об источниках
происхождения и исключительных правах западного человека.
Сегодня французское слово «цивилизация», уместное по
отношению к Европе и цивилизованным народам, смешалось вплоть
до полной неразличимости с английским понятием «западный мир»,
управляемый изнутри «общественным духом» христианского народа
Англии. Это французское влияние затрудняет понимание понятия
«западный мир» в том смысле, как его понимали в 1688 или в 1658
году. Но это цена, которую надо платить за восстановление идеи
«западного мира». В 17-ом веке также произошло важное изменение
значения религионого термина "mundus," использовавшегося в
Средние века для обозначения всего мирского, от хаотической связи
времен (seculum) к упорядоченному королевству в пространстве. Мы
уже знаем, как Декарт закрепил это новое понимание «мира». Но
английское понятие «мир» —"world” —совершенно не совпадает с
французским понятием "Nature" —«природа». Мир не может быть
национализирован, исследован, познан усилиями человеческого
рассудка.
Мильтон, этот par excellence поэт английской революции,
написал строки, которые рассеивают все сомнения в том, что
составляет сущность этого мира: «Целый мир лежал перед ними, где
предстояло им выбрать место покоя, и Провидение было их во­
жатым» —таковы заключительные строки «Потерянного рая». Целый
мир лежал перед ними. Обитатели английских поместий, столк­
нувшись с новым миром, поднимающимся из солёных морских волн,
были напуганы. На ум им могло придти стихотворение Горация,
предостерегающее от опасностей мореплавания: ”1111 robur et aes
triplex circa pectus erat" -—«У того была мощь дуба и тройной меди
в груди, кто первый решился доверить грозному морю хрупкую
ладью» (Гораций, «Оды», 1, 3, 9. —Прим. переводчика). Ведь тре­
бовалась не только обычная храбрость, но настоящая революционная
самоотверженность, чтобы регулярно и надолго покидать свой
остров, закладывая основы Содружества. А этого просто не могло
случиться без религиозной веры в Божье покровительство в этом
мире.
Вплоть до Тюдоров только короли заботились о мире за
пределами Англии, а внешняя политика была тайной государства, Со
времён революции Кромвеля внешняя политика вошла в плоть и
кровь каждого англичанина, отправлявшегося за рубеж. Английское
Содружество не могло быть создано только усилиями королей и их
министров. Любой англичанин и команда любого английского судна,
оказавшиеся за границей, хорошо понимали, что значит быть
посланниками Англии в мире. Острова и угольные базы, берега пяти

246
континентов, принадлежащие Англии, были завоёваны не королём и
продуманной внешней политикой, а спонтанными вспышками «об­
щественного духа», пронизывающего отдельные группы, комитеты,
корабли. Продажа контрольного пакета акций Суэцкого канала
английскому правительству была не результатом дипломатического
манёвра, а коммерческой удачей, осуществлённой благодаря
привлечению частных финансовых вложений отдельных людей и их
поддержке при финансовой реализации этого проекта.
Английская внешняя политика могла быть такой гибкой и
выполнять поставленные задачи, потому что десять тысяч не-
профессоналов, разбросанных по всему свету, были её ушами и
глазами. Возможно, они иногда казались надоедливыми, и бюрократы
на Даунинг-стрит тяжко вздыхали. Но Даунинг-стрит погибла бы
без поддержки внешней политики простыми англичанами, нахо­
дившимися за рубежом. Для того чтобы понять, почему это про­
исходило уже во времена сэра Джона Саймона и сэра Сэмюэля
Хоэйра, нужно иметь в виду те потоки эмигрантов, которые
покидали Англию из года в год, но при этом оставались англичанами.
Другие народы тоже мигрировали, но только англо-саксы Бри­
танской империи были такими эмигрантами, которые брали с собой
опробованную конституцию, охватывавшую всю сферу государ­
ственного управления, то есть христианский дух, демократическое
согласие, авторитетное правительство, независимые от короля суды
и уважение к общественному мнению.
Эта конституция, так сказать, уже готовая к употреблению —
предмет экспорта родной страны в Западный мир. «Целый мир лежал
перед ними». Англичанин, покидавший свою страну, ощущал себя
готовым овладеть миром, обетованным ему самим Провидением.
Предопределение было не абстрактным принципом, но глубокой
верой в установление гармонии между родной страной и пред­
лежащим миром. Мир ждёт вас. Мир нуждается в новом вдохно­
вении. Но вы —не узники маленького острова. Как молодой олень
страстно желает припасть к ручью, так и мир жаждет вкусить
«общественного духа», который вы ему несёте. А это значит —мир
ваш. Англичанин выходит во внешний мир, обретая тем самым
самого себя, выходит навстречу миру с миссией, соразмерной
самому миру.
Мы увидим, как особая форма молитвы —«для мореплавания» —
была введена в 1647 году. Сегодня это единственный «остаток»
пуританского происхождения в Общем молитвеннике. Два более
мощных символа этого нового мира (повторяю, не Европы, а
Западного мира) возникли во время Гражданской войны.
Когда новый мир был обожествлён Эссексом как возникающий
из морских волн, он был ещё облечён в символы Церкви. При
Елизавете люди ещё искали спасения под покровительством Церкви
и Государства. Нация тоже была воплощением церковной власти. На
медали, выпущенной в память о разгроме испанской Армады, Англия
была изображена в виде Камня Св. Петра посреди моря, симво­
лизировавшего Церковь. На другой стороне — арка, лавр и, в

247
отдалении, испанский флот, беспомощный к неспособный причинить
вред английской земле. Море на этих изображениях всё ещё
выглядит недружелюбно.
Во время Гражданской войны новое видение воплощается в
официальных символах нации. Более поздняя идея Британии,
которая правит морями, была выражена способом, который рас­
крывает смысл этих слов более ясно, чем известный торжественный
гимн. Сущность этой новой доктрины заключалась в том, что
береговые линии не рассматривались более как границы Англии.
Суша и волны, земля и море, прежде тщательно разделённые, были
объединены в новый сплав.
До 1640 года на Большой печати королевства король всегда
изображался в торжественном священном облачении, с короной и
скипетром, восседая на троне или верхом на лошади. В 1642 году
Парламент начал обдумывать новое изображение на печати, которое
лучше могло бы выразить новое влияние Палаты общин. Сначала на
печати изобразили сам Парламент. И, в конце концов, предельная
цель революции обрела зримый облик, благодаря талантливому
художнику, который создал эскиз изображения на печати 1651 года.
На обратной стороне изображён Парламент, стол Палаты, Спикер,
жезл и т.д.; на лицевой стороне —карта Англии и Ирландии дана с
замечательной точностью. И море полное кораблей тоже изо­
бражено.
Возвращаясь к печатям прежних лет, начиная с 1640 года и
ранее, мы чувствуем тотальность этой революции: старый мир,
управлявшийся помазанником Божьим, распоряжавшийся тайнами
государственного правления с религиозной величавостью,—и новый
мир, воодушевлённая община, которая управляет не только всей
страной, но Британскими и Ирландскими морями. Прекрасное
изображение двух флотилий в море делает совершенно ясным, что
новое Содружество захватило нечто, не покорённое никогда до тех
пор — само море, естественно принадлежавшее королевству и
переданное в руки Палаты общин. Это величественное вйдение, это
потрясающее открытие физического мира как объекта веры,
затмевает королевскую власть. Общины верили в то, что физический
мир, земля и море, предопределены к превращению в фундамент
национальной политики и могущества.
Большая печать 1651 года уже выражает глубину и масштаб
Славной революции, потому что физический и вещественный мир
увиден по-новому. В то время как раньше человек верил в таинства
и символы Церкви, теперь мир сам по себе стал священным и
символическим; если раньше обиталище людей было церковным и
вечным—«от вечности до вечности», —то теперь оно стало мирским
и постоянным —«мир без конца!». (См. иллюстр. 11, справа).
Наше истолкование опирается на Навигационный Акт, изданный
в том же году, когда появилась новая Большая печать. В нём, в
словах, выражается грандиозность замысла, воплощённого в рисунке
Большой печати:

248
11-а. Большая печать, 1651
11-6. Королевская власть на море, 1662 (медаль)
 «Принято властью Парламента и Закона:
[Акты и постановления с 1642 по 1660 годы, II, 559 (1911).]
Для возрастания торгового флота и поощрения мореплавания,
которое, под благим Провидением и защитой Господа, способствует
Благосостоянию и Безопасности Содружества; да будет предписано,
что... никакие товары, ни предметы потребления, выращенные или
произведённые на мануфактурах Азии, Африки, Америки или в
любой другой части оных, или на любом острове, относящемся к
ним, или в любом месте, изображённом на карте и расположенном
рядом с ними, также и в Английских колониях, как и в других, не
могут быть ввезены или доставлены в Содружество Англии или
Ирландии, или любые другие земли, острова, колонии или тер«
ритории зтого Содружества какими бы то ни было судами, кроме
тех, что истинно и без обмана принадлежат людям этого Содру­
жества.
Ни один вид солёной рыбы, обычно добываемой или вы­
лавливаемой народом этой Нации, не должен с этого времени
ввозиться (на иностранных судах)...».
Между прочим, непереводимое выражение "people of this Nation"
— «народы этой нации» —осталось достоянием англо-саксонского
языка. Морские пути принадлежат избранному народу, который
является «народом этого Содружества». «Море не противник и не
враг людям. Оно подчинено ими и превращено в поле человеческой
деятельности». В английских графствах старых времён поместье или
дом с садом были центром, вокруг которого и поля, и леса, и рощи,
и луга, и пастбища, и болота использовались человеком в борьбе за
жизнь. Их расчищали, за ними ухаживали, ими пользовались из
обжитого центра поместья. Теперь же вся страна становится домом,
обитатели которого возделывают новые поля в морях и океанах,
далеко за пределами своей родины. Стол Палаты общин заменяет
стол в имении, вокруг которого было сосредоточено всё хозяйство
общины. Возник новый образ, на котором основывались все после­
дующие достижения Англии. Создание Дизраэли Империи Индии,
Имперская конференция 1932 года, формулирование системы
справедливых соглашений —всё это только позднейшее обращение
к Актам и Проектам 1651 года.
По моему мнению, изображение на Большой печати 1651 года
никогда не было превзойдено по выразительности образа новой
страны и нового мира. Появление подобного образа всегда сви­
детельствует о важных переменах в мире. Революция совершилась,
заменив все старые концепции новыми скрижалями, заповедями и
ценностями. Мы вправе назвать такой процесс тотальной рево­
люцией в том же смысле, в каком мы должны были назвать Фран­
цузскую или Русскую революцию тотальным и полным изменением
языка, мышления, характера.

249
 Похищение слова
Период Гражданской войны и Кромвеля между 1641 и 1660 —
это и есть настоящая революция, поскольку Реставрация свободы
привела к появлению нового типа содружества в Западном мире.
Лидеры такого духовного движения не могут называться заго­
ворщиками. Это было бы оскорбительным определением для людей,
которые так сильно защищали закон, что сохранили в Парламенте
призрак короля, несмотря на то что вели борьбу с живым Карлом
Первым. С точки зрения кавалеров, они, конечно же, заговорщики.
Однако, если вы называете Кромвеля или Пима заговорщиками, то
очевидно, что вы — сторонник Стюартов. Ни один виг, ни один
беспристрастный автор не может назвать период с 1640 по 1660
гражданской войной или Великим мятежом. Об этом весьма красно­
речиво говорил Горацио Уолпол. Моря, «в соответствии с законами
страны», как и земли, стали ценным наследством для вернувшегося
на престол Карла II. На государственной печати 1662 года он был
изображён на гребне океанской волны, с трезубцем в руке, натя­
гивающим поводья морских коней. Надпись на печати подсказывала
определённые выводы. Она гласила не «Британия правит морями», а
употребляла любимое слово «мир»: «Британцы во всём мире короли»
(et penitus toto régnantes orbo Britannos). (См. иллюстр. 11,
напротив стр. 248).
Генерал Монк вручил монарху союз с Португалией, который
обеспечивал контроль над атлантическим побережьем испанского
полуострова и портом Танжер. Между 1661 и 1684 годами он играл
ту важную роль, которая позже перешла к Гибралтару. Монархи
династии Стюартов ревниво держались за него в полном соот­
ветствии с заветами Кромвеля. Но тут, как и во всех вопросах
европейской политики, Палата общин предала Кромвеля. Парламент
отказался финансировать Танжер, до тех пор пока не будут
оставлены планы возведения на трон католического короля. Это
было последнее решение парламента при Карле II. Реставрация
блюла наследие Содружества, по крайней мере в вопросах, ка­
савшихся короля.
В чём же всё-таки состоял перелом, отделивший Протекторат
от Реставрации? И почему столь недолговечной оказалась Реста­
врация Стюартов?
Смертный приговор, вынесенный Карлу Стюарту в 1649 году,
висел на стене спальни Уолпола, и он называл этот бесценный
документ, по аналогии с Magna Charta, Хартией вольностей 1215
года, Charta Major — Великой Хартией! Но пример Уолпола —
редкость, и добропорядочные англичане сурово осуждали его за
дурной вкус. Они скорее одобряли трусов и предателей, призвавших
Вильгельма III. В течение многих лет они открещивались от всякой
связи с «круглоголовыми» и Гражданской войной. Историки пытались
доказать, что Кромвель, Пим, Гемпден, Лэнталл, Хатчинсон, Андлоу
не были настоящими джентльменами.

250
 Французу Бутми пришлось вмешаться и опровергнуть эти
наветы. Он доказал, что во время Гражданской войны предводи­
телями всех местных политических формирований были ари­
стократы. Все члены старых дворянских семей были признаны и
приняты революционным правительством, а сам Оливер Кромвель
был весьма заметным представителем провинциального дворянства.
По его собственным словам, произнесённым в Палате общин, «рода
он был не очень высокого и не очень низкого». Причём, он явно
скромничал. Его друзья, как нам уже известно, не находили особых
различий в знатности рода Кромвелей и Стюартов.
Заметим, что любой виг или поклонник английского парла­
ментаризма должен был бы признать, что он в гораздо большей
степени продолжает дело заговорщиков 1641 года, нежели вигов
1688-го. Однако нежелание вспоминать об этом вызвано не столько
плохим поведением их пуританских предков, сколько сильным
влиянием фрейдистских мотивов более позднего времени. Дейст­
вительно, случилось нечто ужасное, не столько в делах, сколько в
речах, не в действиях, а в словах. Честное имя реформаторов 1640
года было похищено между 1660 и 1688. Пристойное название их
переворота было превращено в постыдное. Поскольку в мирные
времена никто не может оправдывать гражданскую войну или
восстание, люди отказались от своих вождей и отцов.
Роялисты под умным руководством Кларендона осуществили
эпгу краху весьма хладнокровно. Они вычеркнули из памяти двадцать
лет, предшествовавшие возвращению Карла II, который вернулся
править фактически объединённой страной. Они воспользовались
плодами объединения трёх королевств, осуществлённого Кромвелем.
Это похоже на то, как современные консерваторы используют слово
«революция» для прикрытия своих контр-революционных методов.
Современная реакция на большевизм помогает понять «Реставрацию»
Стюартов. «Национальная революция» сегодня осуществляется в
некоторых странах именно для того, чтобы приостановить мировую
революцию. Это делает само слово «революция» двусмысленным и
употребляемым с обеих сторон баррикад. Употребляя слово
«революция», хотя и с обратным смыслом, консервативные элементы
тем самым признают необходимость перемен и предотвращают
простую реакцию. Но главная задача здесь: внести сумятицу и
растерянность в те движения, которые считали себя обладающими
привилегией быть единственными настоящими революционерами.
Это же случилось и в Англии. Имя «реставраторов» было
похищено роялистами. Это событие похищения настоящего имени и
адекватного названия пуританской революции не могло быть точно
понято историками 19-го века, поскольку термин «Реставрация»
использовался Бурбонами во Франции в 1815 году как протест
против предыдущих революций. Слово «реставрация» символи­
зировало окончание французской революции.
Но в Англии не было «Революции», которую следовало бы
преодолеть, когда монархия Стюартов была «реставрирована» в
1660. Здесь термин «реставрация» появляется не после, но до

251
термина «Славная революция». И поэтому смысл этого слова в 1660
был совсем другим, чем в 1815. В 1815 году реставрация понималась
как противоположность революции и символизировала начало новой
эры, её отличие от предыдущего революционного периода. В 1660
году реставрация продолжала пуританскую революцию и означала
осуществление новой миссии короля. Реставрация была необходима
для отождествления пуританской морали и целей династии.
«Реставрация» была словом, означающим воссоединение. Оно
подчёркивало, что новый король признавал половину Пуританской
реставрации. Слово было выбрано для того, чтобы успокоить страхи
нации. Уверяя нацию, что король «реставрируется» (восста­
навливается), королевские министры мудро подхватили боевой клич
самих пуритан. Они показали, что не боятся страшного и соблаз­
нительного слова «реставрация» и что сам король хочет реста­
врации. Карл И так же, как и пуритане, собирался восстановить
королевскую конституцию и государство.
Роялистский лидер Хайд (лорд Клареидон) был достаточно
умён, чтобы включить в первую прокламацию Карла И, так назы­
ваемую «Декларацию Бреды», такие слова: «...с целью, чтобы страх
наказания не толкал людей в будущем упорствовать в их вине и
выступать против покоя и счастья их страны, достигаемых реста­
врацией справедливых, древних и основополагающих прав как
короля и пэров, так и народа».
Этот документ показывает, что он весьма усердно осваивал
слова из лексикона джентри. Он признал победу парламентской
речи. И когда Карл II распустил свою армию, он снова обратился со
слешами, написанными Кларендоном, к доброй воле соотечествен­
ников «в реставрации всей нации в её первозданной морали и
единстве».
Как только роялисты перехватили у круглоголовых термин
«Реставрация», они стёрли любые упоминания о народной реста­
врации из своих учебников. В книге Общей молитвы после 1660 мы
читаем против даты 29 мая название «Великий мятеж» для периода
1649-1660. Здесь, впервые в мировой истории, политический период
длинной в двадцать лет получил официальное литургическое
название и оценку. Никогда раньше ни один календарь ни одной
церкви не упоминал политических событий. Похищение слова
«реставрация» было замаскировано с такой торжественностью,
которую может предложить только церковь. Политики злоупо­
требили самым священным инструментом, чтобы навсегда заклей­
мить реставраторов 1640 года как заговорщиков.
Но поместив «Великий мятеж» в свои вечные анналы, Церковь
создала тупиковую ситуацию. Круглоголовым больше нельзя было
появляться наравне с другими группами в долине дел земных. Если
они хотели пробить брешь в стене, возведённой вокруг них свя­
щенным проклятьем Англиканской церкви, им также нужно было
опереться на Божественный авторитет. И они явились обратно как
виги. Мы увидим далее, как они сумели заменить королевские
декреты в Парламенте декретами Божественного провидения. Не их

252
вина в том, что приходилось теперь тревожить Небеса. Именно
победители Великого мятежа, добавив благословение Церкви в
список инструментов политической борьбы, подготовили дорогу
новой теологии Славной революции 1688 года.

Король в парламенте
Каждого англо-саксонского школьника учат тому, что факты —
это основа знаний. Но британские факты —это совсем не то, что
имеет в виду наивный континентальный разум. Английские факты —
это, так сказать, парламентские факты, то есть нечто неопре­
делённое, что становится очевидным и определённым только после
обсуждения в Парламенте. Британский разум проявляет интерес к
фактам только тогда, когда они более не являются предметом
обсуждения за столом Палаты общин.
А сам этот стол представляет собой довольно любопытное
изделие мебельной промышленности. Он имеет ярко выраженные
коммунистические черты. Один общий стол предназначен для всех
членов Палаты, даже сегодня у них нет собственных столов или
пюпитров. Парламенты в других странах мира предоставляют своим
депутатам и сенаторам максимальный комфорт. А колыбель
парламентаризма гордиться тем, что предоставляет как можно
меньше удобств. Общий стол означает, что все избранники народа
являются членами одной семьи, собранными вокруг одного стола,
одного инструмента власти.
Хотя парламентарии не имеют собственных столов, они могут
класть ноги на общий стол, чтобы показать, что Палата —их общий
дом и они здесь свои. Всё функционирование Палаты протекает под
давлением, характер которого связан с атмосферой интимности.
Сами дебаты —это на самом деле предварительные обсуждения и
обмен мнениями. Они являются прелюдией к законодательной
процедуре, но не более. «Политика» по-английски означает не что
иное как переходное состояние перед началом законодательного
процесса. Участники дебатов не являются законодателями. Их
отношение отражает не строгую формулу закона, а непосред­
ственность обмена мнениями. Участники информируют спикера —
единственного члена Палаты, который имеет голос в королевстве и
может обращаться к Государственному совету. Спикер —это голос
Палаты, единственный голос, который слышен снаружи.
Что же касается речей внутри Палаты, то с точки зрения права,
это нечто вроде шепота и шушуканья. Никто не знает и не будет
знать, кто именно говорит в Палате общин. Имена парламентариев,
участвующих в дебатах, даже не называются. Спикер объявляет
выступления этих джентльменов по их принадлежности к избира­
тельным округам королевства: «член Палаты из Ипсвича», «из
Ливерпуля», «из Бата». Вся страна представлена делегатами из
разных провинций — 52 английских и 33 шотландских. Рыцари и

253
граждане королевства встречаются в Палате общин подобно суду
присяжных всей нации, чтобы вынести свой вердикт о стеснениях,
испытываемых подданными короля, и о требованиях королевского
бюджета. У них нет собственного характера, они анонимны, как и
любой нормальный суд присяжных, где двенадцать обычных людей
воплощают общественную мораль. Присяжные имеют один голос на
всех, и один голос имеет судья. И выходит, что двенадцать человек
представляют собой одну совокупную личность, имеющую право
голоса. Точно так же и члены Палаты общин не являются еди­
ницами, которые можно отсчитать от 1 до 658. Их, конечно, можно
разделить, например, на 217 представителей графств и 307 пред­
ставителей городов и посёлков Англии и Шотландии. Нет, член
парламента на самом деле —это 1/658 часть одной особы, воля
которой выражается спикером.
Анонимность члена парламента —корень всей системы. Если
спикер хочет наказать провинившегося парламентария, он объявляет
его имя. Когда члены парламента раздражены непарламентскими
репликами кого-либо из выступающих, они кричат: «Назовите его!
Назовите его!» И как только спикер произносит его имя, парла­
ментарий перестаёт быть членом Палаты. Он подобен листу,
упавшему с дерева. И это —всё. Больше никаких наказаний дисцип­
лина Палаты не предусматривает. Произнесение имени парламента­
рия означает отказ признать его членство. Это —отлучение.
Конечно, это довольно парадоксально: человек отвергается
путём возвращения ему его имени. Но сама атмосфера собраний
палаты показывает, что, находясь в ней, люди переходят в другое
агрегатное состояние. Как и любая другая группа людей, ведомая
лидером, например, солдаты в роте (которые и едят вместе) под
предводительством капитана, как студенты в колледже под руко­
водством наставника, как присяжные под руководством старшины, —
отнимая имена, группа изменяет характер. Француз носит своё имя
с собой везде. Как и большинство других следствий французской
революции, это свойство постоянного обладания именем считается
теперь основой политического процесса. Человек считается навечно
одним и тем же атомом: мистер Смит, избиратель, полное имя,
налоги уплачены, биография чиста.
Говоря о русской революции, мы уже отмечали, насколько
велика разница между человеком как рабочей силой и человеком как
гражданином. Как рабочая сила он имеет некий номер, скажем 7966
на электростанции, которая использует его руки как амперы и
лошадиные силы. Француз — это личность. А английский сквайр,
заседающий в суде присяжных или в Палате общин, представляет из
себя часть неделимого целого.
Однажды Карл I попытался арестовать пятерых парламентариев
по обвинению в измене и спросил спикера, где они. «В ответ на это
спикер упал на колени, попросил прощения за то, что не может
ответить на вопрос, поскольку он лишь слуга парламента и не имеет
ни глаз, ни языка, чтобы увидеть или сказать то, чего от него не

254
потребовал парламент».* Иначе говоря, даже спикер, до тех пор
пока он находится в парламенте, не является индивидуальным
слугой его величества, но только частью организма, от которого ни
один член не может быть отторгнут, без нанесения ущерба всему
организму.
Корпоративная политика Палаты общин обязана своими
привилегиями и конституционными правами специфическому
агрегатному статусу анонимного членства. В Верхней палате,
«Палате Лордов духовных и светских», каждый член имеет своё имя.
Каждый лорд облечён достоинством и назван по имени. Каждый пэр
может выразить своё несогласие посредством занесения его в
документы Палаты лордов, вместе с обоснованиями такого несо­
гласия. И этот протест будет иметь силу. Член Палаты общин не
может этого сделать. Когда в 1641 году некоторые парламентарии
протестовали против Великой ремонстрации, посредством которой
Палата общин, впервые в истории, обратилась «вниз» к народу, а не
«вверх» к королю, они были отправлены в Тауэр. Индивидуальный
член Палаты не может ничего сделать в одиночку. Он может только
высказать предложение о действии, высказать один раз, и нужно,
чтобы его поддержал кто-то ещё, потому что как индивидуум он
ничего не значит.
Палате общин неизвестно разделение на партии. В вопросах
ведения дебатов и регламента английский парламент никогда не
придерживается партийных линий. Каждый парламентарий ревностно
следит за соблюдением привилегий меньшинства, поскольку
привилегии меньшинства никогда не являются привилегиями
отдельной партии, а принадлежат всему парламенту. Непри­
косновенность члена парламента не зависит от его индивидуального
поведения. Тот факт, что он не может быть подсуден за то, что он
сделал, сказал или подумал вместе с другими, проистекает из того,
что Палата общин —это политический организм, который не может
быть лишён ни одного из своих членов во время его работы, который
не может позволить индивидууму нести ответственность за действия
всей Палаты.
Большинством этих принципов на континенте пренебрегают. Там
колыбель парламентаризма обычно имитируют, не понимая сущ­
ности. Например, слово «оппозиция»—это астрономический термин,
обозначающий взаимоположенис звёзд. Он неправильно понимается
на континенте как фиксированное и окончательное положение.
Оппозицию, как правило, ненавидят и стараются побороть. В Англии
же такую неконструктивную ситуацию называют словом «разделе­
ние», и разделение Палаты не является постоянным. Роберт Уолпол
умудрялся руководить сессией, в которой имелось не больше трёх
разделений Палаты.

* V em ey Papers. Camden Society, p. 139.

255
 Термин «оппозиция» был позаимствован из астрологии, он
означает временное расположение одного из созвездий среди других.
Звёзды движутся равномерно, сейчас они в оппозиции, но вскоре
снова окажутся рядом. Оппозиция и соседствование —это только
стадии в вечной системе движения вокруг небосвода событий. Лидер
оппозиции даже может оплачиваться правительством, как, например,
в Канаде, поскольку политическая солнечная система обязательно
лодрузумевает повороты и ситуации, требующие оппозиции и
соседствования. Идеальная гармония вращающихся звёзд является
моделью, на основании которой должна строиться политическая
жизнь, и оппозиция, в таком случае, жизненно необходима для
существования политического организма. Палата общин, объеди­
няющая безымянных членов, подобно суду присяжных, сама по себе
не является человеческим организмом, но астрономической небесной
силой. И пути действия этой силы должны быть незыблемы, как и
траектории звёзд на небе.
Мир парламента —это собственный отдельный мир. «Быть вне
парламента означает быть вне мира», писал адмирал Родни в 1780
году. И этот мир основан не на логике, не на абстрактных изме­
рениях, ни на десятичной системе, но на эмпирической системе
земли и моря, звёзд и солнца, дня и ночи, отлива и прилива.

Парламентская церковь

Английские историки конца 17-го века называли церковь

ключом ко всему конституционному зданию. Но правильнее будет
назвать саму церковь зданием, для которого требовался ключ
необычайной формы, и он был, в конце концов, найден. Христианство
в Англии старше, чем виги. И они, со своей страстью к старине,
должны были овладеть англиканской церковью. Это —созидательный
акт. Влияние двух слов — Реставрация и Революция — хотя и
обозначающих противоположные направления, толкнуло английскую
церковь в руки Палаты общин и сделало то, что ни пуританская
реставрация, ни революция вигов не смогли бы добиться без церкви.
Оно дало рыцарям и офицерам ополчения «старой доброй Англии»,
по сути являвшимся «юнкерами» в том же смысле, что и в Пруссии,
Польше и Венгрии, сокровища литургии, религиозное превосходство
и божественную власть, на которую никакое рыцарство и ни одна
нижняя палата на континенте, кроме как в Венгрии, не могла
претендовать.
Британские «юнкера» описали свою цель как реставрацию
Хартии вольностей. Сама эта Хартия датируется 1215 годом. В этом
самом году в Риме был созван Великий собор Западного христи­
анства, на котором присутствовало более четырёхсот епископов.

256
 Разумеется, в 1215 году английская церковь не была самосто­
ятельной. Еще в 7-ом веке она была создана как ветвь папской
церкви. Ланфранк и Ансельм Кентерберийский передавали веление
папы его второму миру —"orbis secundus," как он был назван в 1090
году. Томас Бекет принёс себя в жертву ради свободы церкви,
выступив на стороне папы против произвола короля. Христианство
восхищалось самоотверженностью этого католика и объявило
святым через два года после его смерти. С 1172 года по 1535 день
Св. Томаса отмечался 30 декабря, во время Рождественской недели,
и это подчёркивало тот факт, что ни один священнослужитель не
может быть назначен на своё место или судим светской властью.
В средневековье паломничество к могиле Бекета символи­
зировало свободу христианина от власти короля и лордов, и когда
оно было запрещено Генрихом VlII, восстание, получившее название
Паломничество Благодати (1536), трагически напомнило ему в
последний раз о правах народа. Генрих VIII не вторгался в сферу
парламентских вольностей; напротив, он возглавил вторжение
парламента в вольности церкви. «Английская церковь потеряла
свободы, дарованные ей Хартией вольностей. Это были свободы,
отнятые парламентом, но не дарованные ему».*
Теперь, я надеюсь, ясен парадокс, вследствие которого Общины
управляют Англиканской церковью только потому, что миряне
хотели восстановить Общее право средневековой Англии. Палата
общин хотела восстановить половину средневекового порядка и
полностью разрушить другую его половину — независимость
христианского духа от королей и парламента. Для обеих целей,
восстановления и разрушения, они использовали правовые фикции,
но эти фикции были противоположного характера. Чтобы уничто­
жить универсальный и клерикальный характер церкви, стало
необходимым, чтобы король приобрел статус одного из них,
джентльмена их вероисповедания, желающего одарить их пре­
рогативой влиять на назначения и финансы внутри церкви. Слу­
жители церкви в каждом посёлке должны были назначаться из рядов
«христианских джентльменов». Теологи, воспитанные в семинариях,
должны были остаться без всякого влияния на развитие веры,
поскольку они представляли либо королевские интересы, либо
вселенскую теологию без английской специфики.
В решении этой эпохальной задачи джентри смогли опереться
на то, что сам король, провозглашая своё главенство над церковью,
назвал своё реформаторское послание Книгой общей молитвы. Эта
прекрасная книга существует уже более 400 лет, и её название
внесло решающий вклад в религиозную окраску слова «общий» в
английском языке. Из Книги общей молитвы и из Палаты общин в
парламенте берут своё начало два мощных направления мысли,

* Albert F. Pollard. The Evolution of Parliament. New York, Longmans. 2nd

edition, p. 215.

257
чувства и воображения, которые, в конце концов, привели к
образованию Британского содружества наций.
Даже употребление слов «общая молитва»,* вынесенных в
название книги, опубликованной королевскими епископами в 1549
году, существенно повлияло на сознание общества, привыкшего к
словосочетанию «божественная», а не «общая» молитва. Вступление
к этой книге начинается так: «Никогда ещё не было создано
человеческим хитроумием ничего столь устойчивого или умело
задуманного, что не было бы испорчено течением времени: и среди
других вещей эту истину подтверждает общая молитва в церкви,
обычно называемая Божественным молебном». Это была ошеломи­
тельная уступка англиканской церкви духу Палаты общин. Здесь
«общая молитва» предлагается в качестве первичного выражения, а
выражение «божественный молебен» понижено до роли чего-то
более позднего, исподтишка изменённого. Единым росчерком пера
привычный порядок вещей — «святое действо, исходящее из Бо­
жественного центра, стоящего над обществом», был заменён
неисторической фикцией самодостаточной общины, созданной не
апостольской волей, но дарованной равенством всех членов, старых
и новых.
Следующим открытием этой книги было то, что молящаяся
община была провозглашена субъектом службы. В лютеранской
церкви, так же, как в греческой и римско-католической, священник
признаётся в греховности, используя единственное число: «Я,
бедный грешник». Сам Лютер гордился тем, что он даровал каждой
христианской душе персональное право говорить «я» в церкви
наравне со священником, который отдельно от других готовился
служить мессу. Однако «Книга общей молитвы» отменяет «я». Весь
англиканский ритуал использует «мы». Когда в 1880-х годах
лютеранская церковь в Америке устанавливала ритуал, единственная
уступка англосаксонским традициям была в замене «я» на «мы» в
формуле признания своей греховности лютеранским пастором —так
сильно они чувствовали давление англоамериканского окружения.
Эта традиция восходит к 1549 году, к моменту появления
«Книги общей молитвы». Там главная молитва богослужения —Канон
—была изменена таким образом, чтобы описывать характер христиан
Англии на все будущие времена. Вместо молитвы «за всех окру­
жающих» (cfrcumstantlum),** пастырь теперь молился «за Твоих
верующих, собравшихся здесь во имя Твоё». Таким образом
англиканская община наполнялась вдохновением, обещанным всем
собравшимся во имя Его, и после 1549 года это вдохновение было
признано общественным духом Англии.

* См. Th. Lathbury: "A History of the Book of Common Prayer.” Oxford,
1859> p. 9.

** См. молитву Siscipe в Offertorium of the Mass, in the Roman Missal.

258
 Подчинение ритуала службы верующим проявилось уже в
порядке пения псалмов. Неизвестное в лютеранской церкви Re-
sponsory of the Psalms не только дали пастве возможность участия
в службе» но и одарили англичан реальным языком. По сути
англичане были превращены в «христианский народ» благодаря тому,
что начали использовать язык Ханаана! Так же» как и Палата общин,
«паства», «конгрегация», стала политическим организмом в церкви.
Старая церковь всегда различала священнослужителей и народ. В
голосовании на церковных выборах всегда участвовали и те, и
другие; clerus et populus, священнослужители и миряне. А «Книга
общей молитвы» произвела "populus Christianus" в ранг равно­
правного участника богослужения. Конгрегация, grex, стала
ведущим элементом в религиозной жизни.
Общественный характер церкви был окончательно сформирован,
когда пастор превратился в "minister." Если Лютер был "magister"
и учил последователей нового учения в Виттенберге носить одеяния
университетского магистра — «лютеранская ряса — это одеяние
учёного», —то английские магистры стали "minister." Здесь слово
«магистр» происходит от «магис» — главный, а «министр» — от
«минус», подчинённый. Мы обнаруживаем, что Томас Гоббс уже
подчеркнул контраст между лютеранской и англиканской кон­
цепцией. Он писал: «Мы смотрим на кафедру проповедника не как на
магистерскую» но как на министерскую». А Фрэнсис Бэкон уже
критиковал «магистерский метод» и рекомендовал «метод по­
священия» (initiative method).
Следует заметить, что «нижний» и «общий» понимались в
английском в положительном плане, как противоположность ауре
нереальности, окружающей всё, что называется высшим или верхним,
— тогда переход от магистерской системы церковной службы к
министерской становится понятным.
Все эти уступки особенностям английской политической
ситуации были произведены благодаря «Книге общей молитвы». Но,
конечно, она не могла отменить саму идею единства англиканской
церкви. Она должна была сохранять календарь. Английская церковь
не могла отказаться от великих праздников Рождества, Пасхи,
воскресения, подвергаемых сомнению пуританами, не оторвав себя
от старейших символов, объединяющих английский христиан и
христиан остального мира. То же относится и к ритуалу. Без основы
в виде молитвы Господу, постановлений Никенского собора, Agnus
Dei и некоторых других молитв и священных обрядов, таких как
крещение, христианство превращается в некое подобие масонства
или философии.
Бдительным нонкомформистам, наследникам еретиков, всюду
мерещились проявления папизма и суеверий. Они желали отменить
институт крёстных отцов и матерей, чтобы доверить всё божест­
венное вдохновение пастве, церковному собранию. И тогда живой
дух христианского народа должен был наполнить уста министров и
пророков. И служа устами народа, министры должны были питаться
святым духом своих конгрегаций и синодов.

259
 В начале британской революции сам смысл перемен постигался
в процессе их постепенного проведения. Люди, сражавшиеся за
права парламента, способные понять несовершенство законов
государства, не могли понять несовершенства Царства Господнего.
Как джентри они были способны принять видимого главу царства, но
как пуритане они были не готовы терпеть в Царстве Господнем
видимого главу английской церкви. Палата общин была слишком
глубоко вдохновлена шотландцами, чтобы сносить религиозного
лидера церкви, «короля церквей». В 16-ом веке Джон Нокс учил, что
нижние сословия были ответственны за христианскую веру во
времена бедствий; то есть в любое время, когда верховный глава
откладывал реформы, необходимые в соответствии с Божественным
законом. Кальвинизм везде предпочитал систему местных, церквей
с местным правлением старейшин. Это означало разделение
великого национального института на части; и фрагменты пре­
свитерианской церкви могли оказаться в руках сквайров, кроме
синодов, не пользовавшихся авторитетом.
Пресвитериане произвели такой эксперимент, отменив иерар­
хию. Местная община была объявлена всесильной. Однако в этом
они пошли против собственных парламентских принципов. Посколь­
ку, как мы видели, не индивидуальный сквайр имел права в парла­
менте, но объединённый институт Палаты общин правил Соединён­
ным королевством. Без эггой суровой дисциплины единого организма,
королевство раскололось бы на множество местных правительств.
Англия стала бы напоминать хаотическую Польшу, где каждый
дворянин имел право наложить личное вето на королевские указы
и мог заблокировать любую процедуру. Правило, по которому в
Палате общин исключалось произнесение имён депутатов, предот­
вратило хаос. Оно закрыло путь отступления к феодальному
произволу. Само слово «общины» гарантировало мир на землях,
бесценный объединяющий дар королевской власти, унаследованный
новым королём в парламенте.
Если бы теперь было допущено расслоение второй составля­
ющей королевства, это резко противоречило бы политике Палаты
общин. Церковь, школы, больницы, университеты, молитвенники,
календари, словом, вся христианская цивилизация оказалась бы
перед опасностью растворения и потери всех стандартов, если бы
провинциальные пресвитерианские пастыри стали править этими
институтами. Как высшее проявление жизни человека, дух должен
иметь возможность перемещаться туда, где в нём есть нужда.
Приходские ограничения теснят духовную жизнь.
Между прочим, враждебность к университетам и семинариям
сильно проявлялась в Долгом парламенте. Пресвитериане нена­
видели Оксфорд и Кембридж так же, как они ненавидели епископат,
считая всё это прибежищем Вавилонской блудницы. Парламент
начал с того, что отменил литургию объединённой англиканской
церкви в пользу пуританской раздробленности. В 1646 году была
запрещена «Книга общей молитвы». Но уже в 1647 году Парламент
столкнулся с любопытной ситуацией, связаной со спецификой жизни

260
на Британских островах. Одно единственное обстоятельство делало
невозможным принести в жертву объединённую и иерархическую
церковь в той же мере, в какой невозможно было принести в жертву
мир, даруемый королевской властью.
Ведь Англия жила не только на суше —половина английской
жизни была связана с морем.
Волны британских морей бороздили сотни судов в день.
Немногие военные корабли имели на борту священнослужителя, а
на торговых их не было вовсе. Однако на кораблях были христиане,
и они должны были молиться. Отмена пресвитерианами «Книги
общей молитвы» проигнорировала слабость любого локализованного
самоуправляемого образования — его неспособность обеспечить
быстро и в необходимых количествах хороших, ответственных и
образованных лидеров. Интеллектуальное и церковное лидерство —
большая редкость. Талант не растёт так изобильно, как черника.
Демократия верит, что растёт, но эта вера необоснована. Без
центральной власти, которая не могла быть ничем иным, как
скрытым авторитетом англиканской церкви, моряки оказались бы
потерянными для религиозных целей пресвитериан. Они всё равно
оставались верны королевской «Книге общей молитвы», поскольку
перед лицом смерти и кораблекрушения нуждались в каком-то
духовном утешении.
И поэтому в 1648 году пресвитериане издали декрет о том, что
Директория (Directory) должна заменить «Книгу общей молитвы». И
Директория заняла центральное место в жизни государства. Таким
образом был утверждён союз Англии, Шотландии и Ирландии, воз­
никший первоначально как результат наследования по королевской
династической линии. Молитва была приспособлена к Священному
Писанию, к порядку церквей Шотландии, Англии и Ирландии, а
король в Парламенте получил моральный урок путём осуждения его
злокозненных советников: «Поскольку тысячи кораблей не имеют на
борту своём священника, чтобы руководить молитвой, и поскольку
старая форма "Книги общей молитвы" есть вовсе не молитва и по
весомым причинам была запрещена, а употребление оной могло
превратить молящихся в еретиков скорее, чем в христиан, посему,
чтобы избежать возможных неудобств, было признано необходимым
оформить некоторые молитвы, как то: "Молим послать благослове­
ние на все реформируемые церкви и королевства (sic! — церкви
впереди!) Англии, Шотландии и Ирландии, в настоящее время более
тесно и религиозно сплочённые в святой лиге и Священном Писании.
Молим тебя за всех сильных мира сего, особенно за королевское
величество, чтобы Бог ниспослал ему богатство в благословениях
ему и правительству, хранил его трон в вере своей, охранил его от
злого совета и сделал его великим и благословенным инструментом
сохранения и прославления Святого Духа".»
В этот раз пресвитериане выступали в качестве «англикан» и
«епископов» в той мере, в какой это было возможно. Публикуя
Директорию, они полностью отказались от пресвитерианского
принципа местного церковного управления. Директория—это «грех

261
против Святого Духа» всей пуританской революции. И такой важный
документ никогда не упоминался Гардинером в его книгах о Великом
мятеже и гражданской войне в Англии! Конечно» это было бы
слишком—требовать от либерала 19-го века, чтобы он обожествлял
реальные опасности пуританских времен. Однако и развитие
империи» и всего английского Содружества было поставлено на
карту» когда английскую церковь пытались отдать в руки местных
пастырей. Запретив использовать «Книгу общей молитвы»» парламент
утратил своё значение как члена королевства в вопросах духовной
жизни» представленной университетами, школами, календарями.
Введение Директории было первым событием, остановившим угрозу
самоубийства колыбели парламентаризма.
Спустя год парламент сломил сопротивление Карла I. Король
согласился со всеми светскими требованиями своих врагов. Они и
сами не понимали, что сделали, введя Директорию: тогда это
казалось лишь исключением из правил. На местах вдохновлённые
конгрегации избегли хаоса, каждая отдельная община была принята
в Содружество. Карл I лишился жизни не из-за своей земной власти.
Он согласился со всеми требованиями Парламента в сфере финансов
и в делах военных. Но он обладал ясным сознанием правоты своего
отца и его знаменитого высказывания: «Нет епископа—нет короля»
в том смысле, в котором оно и было сделано: что управление граф­
ствами Англии и Шотландии будет невозможно, если все граждан­
ские ответвления правительства будут отделены от координиру­
ющей религиозной власти. Всё, что мы сегодня называем ветвями
гражданского управления, имеет корни в церковном укладе, в общем
праве, в монастырских орденах, в теологии или в традициях
университетов.
Карл I погиб не как фанатик-одиночка, а как сознательный
борец за право и роль короля в англиканской церкви. Когда он был
обезглавлен, его битва оказалась наполовину выигранной. Его власть
земная была уничтожена с его собственного согласия. Однако воз­
врат к католическим основам Англиканской церкви стал возможен
благодаря его твёрдости. Если бы он отказался от своих требований,
этот возврат был бы, вероятно, невозможен. Религия попала бы в
руки специального органа. Британское общество не смогло бы
вручить власть над церковью Палате общин. Слова на Большой
печати Палаты общин 1642 года —Pro Religione, grege et Rege («За
веру, общины и короля») —изменяли соотношение на весах между
Rex и Grex, королём и парламентом. Ошибкой пресвитериан было то,
что они на этом не остановились и придали grex значение церковной
конгрегации. Большая печать времён гражданской войны могла быть
действенной только в том случае, если «общины» стояли выше, чем
«король», и над обоими возвышалась религия» соединяя воедино всё
королевство. Тогда grex означало бы не просто «конгрегация», а
понималось бы как Христианский народ всей Англии. Не изолирован­
ная конгрегация со своим пастором, но объединённые пасторы и
объединённые конгрегации всей Англии, представляемые парламен­
том, должны были стать носителями божественного вдохновения.

262
 Фактически, Карл I стал мучеником этого объединённого
христианства и защитником парламента против идеи местного
управления церковью. «Король в Парламенте», взойдя на эшафот,
помог парламенту одолеть его собственную слепоту и вступить на
дорогу, ведущую к славе и власти. Карл I спасал не королевскую
церковь от церкви демократической, но англиканскую и парла­
ментскую церковь против церкви Дербишира, Норфолка, Кента,
Ворвикшира и пасторской церкви! Он действовал здесь как истинный
представитель парламента, взывая через голову этого дезинфор­
мированного парламента к его умудрённым наследникам!
Карл I является единственным святым англиканской церкви. Ни
один другой святой или мученик не попал в церковный календарь.
Карл I заслужил эту честь. Его устами говорил не «монарший
произвол», но Королевство Великобритании вступалось за Церковь
Королевства, оставляя в стороне конфликт между королём и
общинами.

Общественный дух
Таким образом король вступился за общественный дух,
пронизывающий всю Англию. Если во Франции вдохновение является
данью национальному гению, то в Англии оно оказалось в опасности
стать атрибутом болтунов Гайд-парка, сектантов, прорицателей и
мошенников всех мастей. Английские общины, сплотившись вокруг
религиозной идеи, поддержали то, что в англосаксонских понятиях
называется Public Spirit—эти слова нельзя адекватно перевести ни
на один другой язык. Французское выражение «общественное
мнение» —l'opinion public —это всего лишь отдалённое эхо из 19-го
столетия, смысл которого в установлении разницы между индиви­
дуальным духом и общим мнением. Но в Англии вы можете прим­
кнуть только к «общественному духу» — не к «общественному
мнению», а собственного индивидуального духа не может быть
вообще.
Общественный дух —это вдохновение христианского народа,
populus christianus, в восстании против окаменевшего «королевства»
в лице государства и церкви. Общественный дух — это сила, к
которой воззвала Палата общин, отвернувшись от короля и объясняя
народу, что такое Великая ремонстрация. «К твоим шатрам,
Израиль!» —таков был ликующий боевой клич человека улицы, когда
Карл I отказался от своих попыток арестовать пятерых членов
Парламента. Обращаясь к библейским образам, люди выражали
религиозный характер общественного духа, его тождественность с
истинным религиозным вдохновением.
После 1641 года Англией уже нельзя было управлять в разрез
с общественным духом нации. Общественное мнение, мелкий,
критический, бормочущий, сомневающийся интеллект уже не мог
помешать правительству великой нации действовать сурово и

263
решительно. Но общественный дух —это серьёзно. Он всегда несёт
уверенность. Он знает, куда должна идти страна не ради дешевой
выгоды, но ради души. Общественный дух приводит в движение всего
человека, а не только его интеллект. Общественный дух омывает
парламентскую жизнь Англии, как волны корабль. Без общественного
духа парламент бы утонул.
Все реформы в Англии проводились не в соответствии с
линиями партий, но в соответствии с эволюцией общественного
духа. Успешная борьба Уилберфорса с рабством, продолжавшаяся
в течение 25 лет, —наглядный тому пример. Он был тори, и казалось,
что обновление должно проистекать откуда угодно, только не из
этой части парламента. Когда парламет проголосовал за последний
закон, окончательно отменявший рабство, вся Палата поднялась как
единое целое, чтобы приветствовать человека, выигравшего битву
несмотря ни на что.
Общественный дух призван Харрингтоном в его «Океании»,
написанной во времена Кромвеля, и представляет там идею, под
руководством которой англосаксы всегда будут хранить мир и
понимать друг друга. Это была первая серьёзная попытка секу­
ляризовать дары Духа Святого. Неся с собой силы объединения и
энтузиазма, он вторгся в эту «россыпь драгоценных камней в
серебряном море», вырвавшись из стен синодов, сенатов, папских
декретов и университетских книг. Немудрено, что поначалу
пресвитериан унесло за пределы реальности. Царство Божье
вступило в Царство земное.
Эта идея, принадлежавшая шотландской пресвитерианской
церкви, покорила Англию времён гражданской войны. Там Джон Нокс
учил людей различать два царства, имея в виду, что в Царстве
Божьем шотландский король занимал место не выше, чем любой
другой человек. Церковный закон шотландцев засосал пуритан. Это
было всё равно что тонуть в одушевлении. А когда волны отступили,
устойчивым результатом остался Общественный дух.
Включение этого понятия в английский словарь означало не
просто добавление одного слова. Большая печать, перевернув старое
континентальное

(1) (2) (3)

Mit Gott für König und Vaterland
и заменив его на

(1) (3) (2)

Pro religione et grege et rege
разбила старые догмы и установило новую ценность, боговдох-
новенность grex, объединённой конгрегации Англии. Всё при­
обретало новое значение, новые оттенки. Вера в общественный дух
помогла англичанам уверовать в регулярно проводимые выборы.

264
 В каждом понятии» которое касалось церкви, эта новая кон­
цепция предполагала появление новых слов. Я имею в виду "coun­
try ” (страна) и "commonwealth" (содружество). Это новые слова
стали последним звеном языковой цепи, связавшей христианский
народ Англии, поскольку они были воссозданы пуританской револю­
цией.
Общественный дух, пропитав острова Великобритании, объеди­
няя большое и малое» стёр границы между конгрегациями, округами
и графствами. Слово "country” имеет двойственный характер.
Обычно оно обозначало графство, поместье, иногда употреблялось
для обозначения королевства в целом. Теперь, под влиянием нового
духа, эти понятия были разделены. Когда мы заглянем в книги того
времени, мы увидим, что один и тот же автор иногда употребляет
слово "country" в старом первичном значении, а иногда в новом,
более широком —в смысле одного большого графства, поместья,
представленного джентри всех краёв, собирающимися в Лондоне. (В
Вюртемберге для этого употреблялось слово Landschaft).
Объединённые поместья страны представляли, таким образом,
всю страну, обретавшую новое единство. Она становилась оте­
чеством. Ибо "country" имеет тот же аромат, что французское
"patrie" или немецкое "Vaterland." Это первое национальное
представление Англии о самой себе в рамках королевства, более не
страждущей, как во времена средневековья, более не та вдова,
которая была оплакана в 1540 году, в знаменитой первой английской
трагедии "Gorboduc," но энергичная родина энергичных людей,
сражающихся христиан и богобоязненных английских сквайров.
Движение, которое вытеснило узкую кальвинистскую концепцию
местной конгрегации в каждом отдельном городке мощной идеей
общественного духа, охватывающего 100 тысяч квадратных миль,
стягивало разные области воедино, до тех пор пока их абстрактное
единство в парламентском представительстве не получило отра­
жения в понятии «страна».
«Моя страна, права она или не права» —эта знаменитая фраза
выражает революционный факт сближения королевства и местных
конгрегаций и возникновения концепции «страны»: страны, пред­
ставленной Общинами королевства и движимой общественным
духом, царящим во всех частях Содружества.

Конец соборов
Однако в конституции всё ещё оставался пробел, который не
могла компенсировать даже грандиозная идея объединённой страны,
ведомой общественным духом. И Оливер Кромвель был вынужден
заполнить этот пробел в одиночку — он объявил себя лордом-
протектором. Во времена Кромвеля английская конституция
представляла из себя следующее: лорд-протектор (будучи сам
джентльменом) представлял королевство, то есть короля и лордов,

265
в то время как нижняя палата представляла всё Содружество.
Пробел был образован организацией церкви. Ибо королевство без
церковной иерархии было не настоящим норманским королевством;
оно представляло из себя чисто военную организацию королевской
феодальной армии, захваченную «железнобокими» Кромвеля. Сам
Кромвель и армия предпринимали отчаянные попытки преобразовать
свою организацию по церковному образцу, наполнить культурные и
моральные структуры старого королевства религиозной жизнью.
Но молитвы, песнопения и фанатизм «железнобоких» не могли
сравниться со старой королевской церковью норманнской традиции.
Трагедия Кромвелевских сил заключалась в следующем: сущест­
вовала явная непреодолимая пропасть между Церковью и набож­
ностью, между осязаемыми институтами и трепетной верой.
Христиан Англии и Англиканскую церковь нельзя было пригнуть к
земле одним лишь энтузиазмом и благочестием. Восстановив
свободы Британского содружества, Кромвель был не в силах
подавить потребность в общеанглийской церкви.
Именно Карл II привнёс парламентаризм в английскую церковь.
В процессии «реставраторов» и революционеров именно монарху
реставрации досталась задача приспособить церковь к идее «короля
в парламенте» и покончить с её лояльностью к «королю в совете».
Всё это было достигнуто более или менее окольными путями.
Например, собор (convocation) был опасен, поскольку и Йорк, и
Кентербери имели свой собственный собор, каждый из которых мог
быть использован воюющим королем для получения денег от церкви,
минуя парламент. Но уже в 1662 году Уоллер мог пропеть:
Собор больше не заседает,
Поскольку потребности в нём никто не ощущает.

Не революционеры, а сам Кларендон, министр Карла И, умуд­

рился уладить эту проблему без помощи Парламента. Законники, и
среди них знаменитый спикер Палаты общин, всегда считали, что
осуществлённая им отмена финансовой независимости церкви, при
невысказанном допущении, что рядовые представители клира могут
быть представляемы джентльменами Палаты общин, была одним из
самых смелых и революционных действий в английской консти­
туционной истории. Это было возможно только потому, что с этого
времени церковь уже не управлялась гласно пресвитерианскими
фанатиками, управление церковью осуществлялось негласно, при
учтивом посредничестве министров Его Величества.
Мы можем сказать, что это действительно была великая
революция —установление контроля джентри всех краёв страны не
над отдельной сектой, а над целой ветвью христианской церкви —
английской церковью. Передача королевских прав по отношению к
церкви от короля как духовного главы к «королю в Парламенте» и
была тем незаметным ключом, который в конце концов открыл двери
собора. Этот процесс продолжался с 1660 по 1685; и реставрация
Стюартов отнюдь не препятствовала ему, но принимала в нём

266
участие. Именно при Карле II парламент вплотную занялся вопро­
сами церковного законодательства, надзором за моралью и всеми
остальными коренными религиозными вопросами. Правомочность
парламента в делах религии ставилась под сомнение в последний
раз в 1689 году, когда маленькая группа роялистов англиканской
церкви отказалась дать клятву на верность Вильяму и Мэри по
распоряжению парламента и удалилась в Шотландию. Даже в 1927
году парламент мог отвергнуть реформу «Книги общей молитвы»,
хотя она предлагалась архиепископами, епископами и возобнов­
лёнными соборами Йорка и Кентербери.

Язык джентльмена
Палата общин использовала цифры бюджета как символ своего
политического влияния и власти. Общины платили королю, князьям
и судьям, и чем больше они платили, тем больше возможностей у
них было наслаждаться своим богатством. Но когда приходило время
говорить не только о привилегиях, но и об обязанностях своей
страны и нации, джентльмены не имели естественного языка для
выражения этих понятий. Тем не менее Бёрк, герой английского
красноречия, назвал всю Европу фактически одним государством.
Обязанности Англии в рамках этого более широкого содружества
должны были быть прояснены правилами и понятиями, опира­
ющимися на авторитетный источник.
Обыкновенный английский язык не мог вдохновить этих
деревенских сквайров, чьи головы были заняты охотой, выпивкой,
азартными играми и скачками. Старая добрая Англия Фальстафа и
Шекспира не воспитала естественной гордости и высокомерия
джентри. Необходимо было найти код, понятный каждому джентль­
мену, И этот код не должен был быть теологически или философски
рафинированным. Необходимо было найти старые слова для мудрого
старого мира, в котором определено было жить англичанам, но не
обязательно из сферы религии. Эта вера не нуждалась в молельнях.
СекулярныЙ католицизм современного английского общества
ритуалы мессы ритуализацией повседневной жизни. С пробуждения
до обеда всё должно происходить в соответствии с инструкциями
дьякона. Нет необходимости останавливаться на ритуалах англий­
ского воскресного дня, их знает весь мир. Но и вся неделя в целом
имеет специальные ритуалы. Так называемые «часы» монастырской
жизни 1400 года — заутрени, обедни, всенощные и т.д. — были
заменены завтраком, ланчем, чаем и обедом.
Американский художник Уистлер, с присущим ему остроумием,
немногими штрихами точно изобразил ритуальныю жизнь остро­
витян, когда оказался среди них на пароходе во время англо­
бурской войны: «На борту одни англичане — и если до этого не
видел их месяцами, они поистине кажутся забавными. Вот все
собрались на обед —дамы в длинных платьях, мужчины в смокингах

267
—у них могли быть зелёные лица, они могли падать от качки —но
что за беда—тут они собрались—мужчины в смокингах, официанты
за их стульями в смокингах —а значит со страной всё в порядке! И
знаете ли, мне вдруг стало совершенно ясно, что происходит в
Южной Африке. У себя дома каждый англичанин выполняет
обязанность —появляется к обеду в точное время в смокинге, и
какое ему дело до того, что делают буры? Главное, что с Англией
всё в порядке».*
Корабли —это и есть сама Англия; это результат революции.
Нет никаких причин думать, что англичане от рождения имеют, по
выражению Горация, «сердце, заключённое в тройную броню»,
необходимое для тех, кто пересекает море. Джентри преодолели все
страхи, связанные с мореплаванием, своим моральным превос­
ходством. Как бы ни была распутна и похотлива реставрация
Стюартов, её наиболее легкомысленный поэт, Уичерли сам плавал в
морях и провозгласил в «Учебнике танцев для джентльменов» —
словами невозможными в шекспировские времена: «Все джентльмены
должны готовиться к морю».
Язык христианских джентльменов был основан на словаре
Ветхого Завета. До недавних времён каждый образованный англи­
чанин учил наизусть псалтырь и учился употреблять язык псалмов,
перефразируя их в письменной форме. Юный джентльмен, живший
в эпоху первых дней Соединённых Штатов, Говернор Моррис,
написал стихотворение, описывающее джентльмена, используя слова
15-го псалма, и Томас Джефферсон так его полюбил, что переписал
собственной рукой.**

Господи! кто может пребывать в жилище Твоём?

кто может обитать на святой горе Твоей?
Тот, кто ходит непорочно, и делает правду, и говорит истину
в сердце своём;
Кто не клевещет языком своим, не делает ближнему своему зла,
и не принимает поношения на ближнего своего;
Тот, в глазах которого презрен отверженный,
но который боящихся Господа славит;
И хоть во вред себе поклялся,
но клятву сдержит он свою.
Кто серебра своего не отдаёт в рост и не принимает даров
против невинного. Поступающий так не поколеблется
вовек.***

* Joseph and Elizabeth Pennell. Life of James McNeill W histler. Philadelphia,

Lippincott, 1908, II, p. 267.

** В русском Синодальном переводе цитируемому стихотворению соответ­

ствуют слова не 15-го, а 14-го псалма. (Прим. переводника)

*** The Historical Magazine. 13, 1868, 178 В.

268
 То, что этот идеал был описан во время войны против Англии,
само по себе примечательно. Для нашей политической теории важно,
что этот идеал не содержит черт, свойственных человеку, который
нуждается в помощи, в поддержке, в деньгах, совете, пристанище.
Роберт Пил сказал однажды: «На воспитание джентльмена нужно
три поколения». Да и Говернор Моррис был внуком губернатора
штата Нью-Йорк. В его стихах нет ни одной строчки, описывающей
состояние зависимости человека от других или превосходства над
другими. Джентльмен—это воплощение независимости. В его власти
уничтожить невинного или действовать как ростовщик. Эти воз­
можности сопутствуют богатству. Он также достойно переносит
потери: «И хоть во вред себе поклялся, но клятву сдержит он свою».
Джентльмен, богатый и независимый человек, выполняющий
обещания даже в ущерб себе, держит себя в рамках строгой
моральной дисциплины благодаря тому, что отбросил высоколобую
надменность интеллекта. Он отказывается от самосозерцания —
главной пищи французского ума. Он хочет найти свой путь к тайнам
бытия с помощью инстинкта, а не логической цепи рассуждений.
Самой большой похвалой, которую получил лорд Асквит из уст
Стенли Болдуина, было признание, что он способен инстинктивно
чувствовать настроения и мнения Палаты и даёт этим впечатлениям
влиять на свои решения.
Основная добродетель англичанина —здравый рассудок. В то
время как немец в своей речи излагает результат прошлых рас-
суждений, а русский представляет планы абстрактного будущего,
англичанин сочтёт невежливым вторгаться в настоящее своими
прежними предположениями или своими целями на будущее. Его
язык базируется на недосказанности, на оттенках и мягкой иронии.
Самоконтроль, самоограничение, само-принижение, само-преодо-
ление и т.д. —этот нескончаемый список слов указывает на одно из
главных достижений англичанина. «Он обладал английским свойст­
вом скрывать любое проявление вкуса или таланта, которое могло
бы означать претензию на превосходство», —говорил сэр Гилберт
Мюррей о своём юном друге.*
Если французы рассчитывают на повороты колеса фортуны, то
англичане готовы идти на абсолютный риск и умеют с достоинством
проигрывать. Отнюдь не случайно именно джентльменское согла­
шение стало самым надёжным гарантом в международных отно­
шениях. Собственность, богатство, владение находятся в ведении
английских Общин; даже сегодня право вести дела предоставляется
владельцу дома, главе семейства. Только в результате юридической
фикции каждый человек рассматривается как домовладелец. Но
Общее право желает иметь дело с человеком, которому есть что
терять, который принадлежит к преуспевающей семье.

* Aeneas on Siegecraft, ed. L. W . Hunter and S. A. Handford, Oxford 1927,

11 .

269
 В Америке, в течение какой-то части 18-го века, фамилии
выпускников Гарвардского колледжа писались в порядке, соответ­
ствующем рангу их семейств. Так, например, нам известно, что
выпускном классе из 24 человек будущий президент Джон Адамс
занимал 14-е место, Таким образом домашний очаг английского
поместья сделался местом, определяющим не только порядок
участия в выборах, но и всю социальную жизнь, символом Англии,
который сопротивлялся всем переменам, включая центральное
отопление. Камин, очаг, ковёр сопровождают англичанина по всему
миру, это часть английского дома, форпост любимой страны, которой
предки вернули её вольности и которую великая революция сделала
счастливой на веки вечные.
Когда Палата общин хотела ублажить сэра Роберта Уолпола,
который, будучи её лидером в течение многих лет, любил называть
себя простым деревенским джентльменом, она предоставила ему
свободный уикенд, для того чтобы он мог поохотиться на лисицу и
оленя в деревенском имении. Английская цивилизация не ставит
своей целью превратить поселян и аристократию в граждан, она
пытается «одеревенитъ» города. Это слово звучит как архаизм, но
даже сегодня всё в Англии может быть названо «одеревененным». И
это, пожалуй, наиболее ясное выражение того, к чему стремился
английский общественный дух в течение последних трёхсот лет.
Сентиментальное пристрастие к низким крышам, старому
кирпичу и каминам иногда поднимается до уровня настоящей поэзии,
как в случае Томаса Грея (1716-1771), в «Элегии, написанной на
деревенском церковном дворе». (В русском переводе В.А. Жуков­
ского—«Сельское кладбище». Прим. переводчика). Успех этой поэмы
был связан с противопоставлением простых вещей величию, гордыне,
«хвастливой геральдике и помпезной власти». Грей восхвалял
лежащих на этом кладбище:

Какой-нибудь местный Гемпден, который грудью вставал

на защиту своего поля от мелкого тирана;
Какой-нибудь бессловесный, неизвестный Мильтон,
какой-нибудь Кромвель необагрённый кровью сограждан.

Секрет раскрывается, когда поэт воспевает:

И по прохладной, укромной долине жизни

Они прошли без шума своим путём.

«Без шума» — вот путь джентльмена. Дела без слов — самые

лучшие. В главе об английском джентльмене невозможно не
привести отрывок из «Школьных лет в Регби» Томаса Брауна:
«Весь путь до Лондона он [отец] думал о том, что он должен
сказать Тому в качестве прощального совета, что мальчик должен
держать в голове на всякий случай...
Сквайр рассуждал примерно так: "Я не скажу ему, чтобы он
читал Библию, любил Бога и служил ему; если он не сделает этого

270
ради своей матери и её поучений, то и ради меня не сделает.
Должен ли я рассказать ему о тех искушениях, которые подсте­
регают его? Нет. Вряд ли слова такого старого человека, как я,
могут подействовать на мальчика. Он меня не поймёт. Скорее ему
это повредит, чем поможет, ставлю десять к одному. Должен ли я
сказать ему, чтобы он хорошо учился, что его послали в школу,
чтобы он стал прилежным учеником? Но его же не за этим посылают
в школу, по крайней мере, не в этом главное. Мне плевать на
греческие частицы и предлоги, и его матери тоже. А зачем же он
вообще едет в школу? Частично потому, что он сам этого сильно
хотел. Если из него выйдет храбрый, правдивый англичанин, готовый
всегда прийти на помощь, и добрый христианин —это, пожалуй, и
есть именно то, чего бы нам хотелось", — подумал сквайр. И с
учётом этого и сформулировал свои последние напутствия Тому,
весьма соответствующие случаю».
Любовь к недосказанности —это общеизвестная черта англий­
ского юмора. Англичанин счастлив, когда он может кратко описать
большое событие. Английская тяга к минимизации часто контра­
стировала с американской привычкой преувеличивать мелочи.
Любовь к недоговорённости лежит в основе всех английских
институтов. Старейшая и крупнейшая страховая компания мира —
это Ллойд, которая страхует самые рискованные поставки и
перевозки. Когда-то эта фирма была кофейней, и почти столетие
директора страховой компании назывались официантами «Кофейного
Дома Ллойда». И только когда министерство иностранных дел
отказалось продолжать переписку с «официантами», они придумали
себе титул «секретарей». В Америке такие «официанты» носили бы
титул «президентов», а в Германии —генеральных секретарей, ещё
до момента основания компании.
Трагический пример такой жизни и такого языка представляет
сэр Эдвард Грей, министр иностранных дел Англии в 1914 году. Его
реальный язык и мысль тем более заслуживают внимания, что
большинство жителей Континента считали его современным
Макиавелли, хитрым интриганом-политиком, развязавшим Мировую
войну. Но когда мы всматриваемся в Грея, мы видим, что он вполне
соответствует замечанию Гладстона: «Эдвард Грей — вот это
настоящие парламентские манеры». Его речи носили характер
беседа. Его речь была так проста —и тем не менее она так ясно
показывала, насколько все остальные неправы. Но когда этот
джентльмен всего за час убедил парламент объявить войну, он сам
посчитал необходимым уйти в отставку. Этот великолепный
теннисист, этот любитель лесов и ручьёв, этот знаменитый ловец
рыбы в речных водах и в бурных водах мировой политики, вдруг был
выброшен за рамки парламентских манер. Вопросы, подлежавшие
теперь обсуждению в Палате, не могли быть решены одними только
парламентскими беседами и дебатами. Грея стало сводить с ума
чувство ответственности, и он потерял аппетит. У него ухудшилось
зрение, и остаток своей жизни он провёл под деревьями, кормил
белок орешками, наблюдал за птичками, сражавшимися за место на

271
его ладони» и практически выучил их язык. Таков был Грей —
человек 3-го августа 1914 года.
«Одеревенивание» Содружества могло бы быть унылым, скучным
и невыносимым без языка Ханаана, без «оглаголивания». Анти­
интеллектуальные настроения провинции должны были быть
растворены в каком-то более высоком вдохновении, чем то, которое
предлагали круглоголовые в противовес двору и кавалерам.
Обращение к Псалтырю в таинстве службы, позже заменённой общей
молитвой паствы, парафразирование псалмов в воскресных школах,
эта уникальная общественная служба, проводимая главой семьи по
воскресеньям, использование языка псалмов вечерами у камина
набожными и остроумными мирянами — всё это и обеспечило
необходимый противовес рафинированной культуре двора» где
играли пьесы Шекспира и читали Бэкона.
Общины не могли достичь полного успеха, пока кличка
«круглоголовые» не была заменена другой — виги. «Виги» — это
прозвище сторонников шотландского Ковенанта. Здесь имела место
игра на религиозном языке революции, так же, как «круглоголовые»
было игрой на прическах джентри. Именно при замене «кругло­
головых» на «вигов» Англия поняла значение нового идеала; Англия,
«одеревененная» псалмами. За островами Великой Британии
скрывалась Земля обетованная и избранный народ. Общее право, как
мы видели, было древним, потому что оно было иудейским и
христианским. Поэтому и страна была древней —она была Ханаан»
а англичане —избранный народ.
Великолепные стихи Уильяма Блейка об Англии и Иерусалиме
предполагали родство Англии и Ханаана:

На этот горный склон крутой

Ступала ль ангела нога?..
И был ли здесь Ерусалим
Меж тёмных фабрик сатаны?*

Кромвель, под барабанную дробь, исходил Ветхий завет вдоль

и поперёк и ввёл в обиход все его имена от Абигайль до Зедекая.
Расплывчатое обрамление английской революции окрасилось англо­
израильскими тонами. Поиск десяти потерянных колен Израилевых
вошёл в привычку настолько, что даже 150 лет спустя, в 1794 году,
англичанин, положивший на весы свою веру и энтузиазм вместе с
братьями, американскими патриотами, в приветственной речи,
посвящённой основанию столицы —города Вашингтон, —совершил
«открытие»; оказывается, искомые десять колен—это краснокожие
индейцы! Даже в 1934 году в английской газете можно было

* Из поэмы «Мильтон». Перевод С.Я. Маршака. В книге: У. Блейк

«Избранные стихи». Москва: Прогресс» 1982. Стр. 491. Прим. переводчика.

272
встретить рекламу на целую полосу, объяснявшую, почему именно
англичан следует считать десятью потерянными коленами Израиля.
Мы уже видели, что английская революция покончила с
изоляцией евреев, поместив их в общую линию происхождения
человечества от Адама. Во времена английской революции мы ещё
на полпути между Адамом и Христом и наша модель — Ханаан,
Господом управляемое содружество Иисуса Навина и Гедеона. Судьи
Израилевы — эти великие фигуры прошлого, стали настоящими
прототипами британских государственных мужей. Конечно, я знаю,
что Маколей предпочитал называться британским проконсулом, а
лорд Керзон любил величать себя Вице-королём империи. Но в
британской империи империалисты только искажают чувства и
добрые намерения рядового человека. Империалисты увеличивают
число лейбористов и плодят сторонников «малой Англии» в качестве
естественной реакции на мировой империализм. Империалисты —
враги империи. Главной их заботой становятся иммиграционные
законы, субсидии и другие ограничения. К тому же они совершенно
нерелигиозны.
Итак, политическая ценность и сила религии — в её беско­
нечности. Политика, будучи процессом реализации, должна быть
движима силой какой-то безграничной веры. Только бесконечное
может приводить в движение конечное. В этом заключается
судьбоносное превосходство веры над мыслью. Вера британцев
менее отчётливо звучит в вызывающем восклицании «Правь Бри­
тания морями», нежели в припеве английского миссионерского
гимна:
Бог приближает свою цель
Всегда, из года в год.
Бог приближает свою цель,
И время уж грядёт,
Когда величием Его
Наполнится земля,
Во всех пределах до краёв,
Как водами моря.
» » »

Чтоб Писания Божьего истинный свет

Сиял народам всем,
Борись с уныньем и грехом,
Преодолей их тлен.
Чтоб Божьей славой до краёв наполнилась земля,
Как водами моря*

* Перевод Виктора Юхта.

273
 Как звучно! Континентам, поднявшимся из пучины морской,
деваться больше некуда, кроме как следовать этому примеру и
восхвалять Господа так же единодушно, как волны наполняют моря.
Религиозная вера английского парламента, призванного править
католической Ирландией, буддистской Индией, англиканской
церковью колоний и всеми берегами обетованной земли, покоится на
образе бесконечного моря. Бесконечное победило конечное.
Разве что высшие классы Англии, с их империей, секуляризмом,
потерей религиозной веры, смогут разрушить единодушие этой
английской веры в Содружество, ведомое декретами Провидения и
законами Божьими, как Израиль был ведом Господом во времена
Судей, когда лишь единый Бог был царём.

Пятое ноября
Позаимствовав слово «реставрация» в 1660 году, король оставил
подлинную политическую идею Британского содружества в тени.
Стремясь опровергнуть обвинения в «королевских нововведениях»,
он позаимствовал словарь Общины таким образом, что они уже не
могли высказывать свои претензии простым юридическим языком.
После того как секулярный и земной словарь был разрушен,
последняя фаза перемен была посвящена развитию нового словаря.
Необходимо было создать новые имена и титулы, чтобы выразить
дух нового общества и «маринораму» этого нового мира.
Это был очень медленный процесс —он занял 29 лет, с 1660 по
1689 год. В течение этих 29-ти лет нация страдала морально в той
же мере, как страдала во время гражданской войны физически.
Книга Буниана «Странствия пилигрима», написанная в тюрьме,—это
один из великих документов, запечатлевших моральные страдания.
Отнюдь не возвращение короля стало причиной этой моральной
лихорадки, а невыносимая двусмысленность национального словаря
в сфере восхваления и проклятия, греха и добродетели. С одной
стороны, Карл II, казалось, стремился уважать свободы Англии, с
другой же стороны, было странно, что реставраторы этой свободы
были и оставались изгоями и цареубийцами. В то время как «король
в парламенте» приветствовал последствия восстания, герои рево­
люции и Протектор Содружества были вычеркнуты из книги
национальной жизни как изменники.
Правда, один раз в году относительные права парламента всё же
упоминались. День Гая Фокса, пятое ноября, праздновался в
календаре той самой англиканской церкви, которая прокляла
изменников 29 мая. День Гая Фокса, как известно, —популярный
праздник, отмечаемый во всей Англии; зажигаются праздничные огни,
устраиваются фейерверки, а дети поют: «Помню я, помню я —пятое
ноября...» Подвалы здания парламента ежегодно обыскиваются
охраной на предмет обнаружения бочек с порохом. Но гораздо менее
известно, что вплоть до 1859 года «Книга общей молитвы» содер­

274
жала благодарственное упоминание счастливого раскрытия Поро­
хового заговора (1605). Общины времён Карла II могли смотреть с
относительным удовлетворением на такую формулу благодарности.
Провал заговора против Короля и Парламента, конечно, имел
лишь негативную ценность. Тем не менее, поскольку юристы так
любили их «древние» предписывающие права, в календарь был
включён этот день, чтобы отметить спасение старой конституции от
банды конспираторов, что являлось приемлемой демонстрацией в
пользу «древности». Безусловно, какой-то более позитивный символ,
защищающий страну не только от папства, но и от короля и его
придворных, был бы более приемлем в качестве противовеса дню 29
мая, когда Карл II вступил в Лондон и покончил с Великим мятежом.
До тех пор пока эта дата была самой недавней и символизировала
положение дел в королевстве, король явно не принимал ограничений
своей власти. Королевская тирания могла в любой момент разго­
реться вновь.
С восхождением на трон католического герцога Йоркского (под
именем Якова II) в 1685 году отсутствие объединяющего символа
религиозной роли Парламента стало чувствоваться с новой силой.
Между 1678 и 1680 годами Общины сделали всё, чтобы отлучить его
от трона. Когда Яков стал королём, восстание началось; и когда у
него родился сын, возможность компромисса, оставляющего его на
троне до конца жизни, была оттеснена угрозой появления на троне
католической династии.
На Континенте такие проблемы не вызывали отрицательных
эмоций. Например, в Саксонии, на родине протестантизма, князю
пришлось стать католиком, чтобы он мог получить права на
польский трон, в то время как сама страна управлялась протес­
тантскими священниками. Но в Англии возникла новая грандиозная
форма жизни: Парламент, вознесённый над церковным Собором.
Состояния семей вигов, в своё время конфискованные у монастырей,
оказались под угрозой. Это и предопределило ход событий. Великие
виги попросили Вильгельма Оранского помочь им в их борьбе.
Законность прав новорожденного наследника трона, принца Уэль­
ского, была поставлена под сомнение абсурдными манифестами,
опиравшимися на заявления дочерей короля от предыдущего брака,
которые выражали сомнение в том, что королева Англии вообще
была когда-нибудь беременна.
Разразилась гражданская война.
Вильгельм вошёл в Лондон 19 декабря 1688 года, и в тот же
месяц Яков II отплыл во Францию. Парламент собрался, не будучи
созван королём, и после бесконечных дебатов решил, что Яков
лишился прав на трон, так как покинул страну и даже забрал с
собой Большую печать. Иными словами, Якова прогнали из страны
и объявили это его преступлением! Но Вильгельм заставил юристов
пойти ещё дальше, заявив, что единственным приемлемым выходом
является возведение его на трон.
В 1689 году между королём и парламентом было достигнуто
соглашение, а в 1690-91 годах к новому порядку вещей была

275
 подключена и Ирландия. Если посмотреть на факты непредвзято» то
мы увцдим, что после нескольких лет борьбы Общины добились
своего —сделали бездетного Вильгельма лордом-протектором до
конца жизни; правда, он получал титул короля, но без права влиять
на выбор своего наследника. Билль о правах, гарантирующий
финансовый и религиозный суверенитет Парламента» был подписан
Вильгельмом ещё до того, как он был провозглашён монархом, а
являлся ещё только претендентом на трон. Последовательность этих
двух деклараций и выявляет истинную картину.
В ходе этих событий использовались обычные революционные
методы; была совершена государственная измена, развязана
гражданская война, использовалась поддержка иностранных
государств» нарушался закон и порядок. Сходство между пуританами
и вигами, Кромвелем и Вильгельмом просто разительное. Хотя
разница между ними точно такая же, как и между 1789 и 1830
годами в Париже, то есть между оригиналом и копией. Деловой
стиль 1689 года отличается от нравственных исканий 1640 года,
поскольку все уже устали от торжественности и воодушевления и
сконцентрировались только на сути дела. Но возникает вопрос:
почему величие и неповторимость первой попытки были забыты, а
практичность вигов внесена в Книгу Славы? До только потому, что
нация нуждалась в отчёте о событиях, а не в самих событиях. И
чтобы получить чистый отчёт, не запятнанный борьбой или раз­
дором» сходство между 1649 и 1689 годами было затемнено
подчёркиванием различий.
И это было проделано не только по горячим следам, но и
продолжалось в течение последующих двух веков. Маколей—самый
наивный свидетель этой подмены. Вигам не нравилось ставить
достижения их Империи в зависимость от пуритан. Различие между
гражданской войной 1688-1691 и гражданской войной 1642-1647
доводилось до того, что большинство будущих школьников уже
никогда бы не могли заподозрить их кровную связь» либо догадаться
о мирной эволюции во время Великого мятежа.
Сдержанность Вильгельма всегда преувеличивались, а жиз­
ненная необходимость внутренней политики Кромвеля отрицалась.
Вильгельм, по собственному его заявлению, пришёл в Англии во имя
безопасности Европы: ему нужно получить поддержку Англии в его
континентальных войнах. Он жестоко подавил лоялиство Ирландии
и установил над ней английскую тиранию на два века. Вильям
оставил ирландцам только одну седьмую территории острова, всё
остальное попало в руки англичан. Допустим, что это была пе­
чальная необходимость. Но не говорите нам, что не было ни войны,
ни кровопролития, ни насилия! С другой стороны, Кромвель был
приведён к власти Парламентом; он не просил короны, как Виль­
гельм; пытался действовать во всемирном масштабе; он впервые
объединил три королевства. И тем не менее, в глазах потомков-
вигов Кромвель остался опасным заговорщиком, а Вильгельм —
законным королём.

276
 Блэкстоун, ведущий юрист 18-го века, описывает Вильгельма
как «преемственного монарха», а Кромвеля как «узурпатора»; хотя
он должен был признать, используя прелестное выражение, что «в
настоящее время право на корону не является таким наслед­
ственным, как это бывало раныие»\ Никогда не признавалось, что
революция 1688 года сопровождалась гражданской войной, хотя этот
факт не подлежит сомнению. И сама эта гражданская война,
согласно Блэкстону, была не чем иным как полной растерянностью,
нестабильностью и безумием. Гражданскую войну и Славную
революцию разводили как можно дальше друг от друга. Мы не
поймём секрет английской парламентской традиции, если мы не
будем придавать значения этой ожесточённой попытке разделить
связанные между собой события. Вильгельм III, новый лорд-про-
тектор, и те, кто всходил на трон после него, эти пожизненные
первые джентльмены Англии, именуемые королями, не должны иметь
ничего общего с кровавым тираном Оливером Кромвелем.
Так, сопротивляясь любому возможному сравнению между
Кромвелем и Вильгельмом III, англичане приняли точку зрения,
присущую детективному роману, —об этом мы уже говорили выше.
В детективе бесконечные улики обнаруживаются одна за другой, но
разгадка должна открыться только на последней странице. Англи­
чане отнеслись к 49 годам своей истории как к детективу, обрубая
все параллели и преемственность событий, описывая сотни от­
дельных казней, коронаций, и так далее и так далее, отодвинув на
задний план всеобщий характер борьбы и сконцентрировавшись, в
конце концов, на коротком финальном эпизоде.
В американской или французской традиции именно первые дни
— 4 июля и 14 июля — получают всю славу, именно первые дни
революции задают тон эпохи. Именно начало считается героическим,
боговдохновенным, драматичным. Конец более или менее разо­
чаровывает, он пропадает. В этом француз никогда не поймёт
англичан. Как мог бы он лелеять память о призраках июньской
революции 1830 года и забыть при этом героев 1792 или Наполеона?
Но именно это и делают англичане, когда они празднуют заклю­
чительное решение «Верховного суда истории» и опускают весь
долгий ход судебного разбирательства.
Луч сознания был сконцентрировал на этом финальном акте,
поскольку осознание предыдущих актов было нежеланным и
неприемлемым. Английская память покрыта шрамами предыдущих
актов — парламентскими войнами, Содружеством Кромвеля, рес­
таврацией Стюартов. Каждый такой шрам в памяти нации пре­
пятствует обнаружению правды. Шрамы порождают мифы и легенды.
Каждый миф — это самозащитная реакция политического тела
страны, которое не может вынести вида собственных ран, вновь
открывшихся и кровоточащих. Сконцентрировавшись на событиях
1688 года, англичане избежали прикосновения к своим крово­
точащим ранам.
Но подчёркивание контраста между вигами и круглоголовыми,
Вильгельмом и Кромвелем, Славной революцией и Великим мятежом,

277
узурпатором и преемственным королем, законностью и сумасшест­
вием, доводится до парадокса, когда дело доходит до хронологии.
Вместо того чтобы противопоставлять 9 лет первой гражданской
войны 2-3-летнему периоду второй, английские авторы говорят о 20
годах с одной стороны (1640-1660) и одном дне—с другой. Заговор
против Якова II? Ничего подобного, перемены произошли в один
единственный день 1688 года, который пришёлся на 5 ноября! Среди
солдат и моряков армии Стюартов распространялся памфлет «Помни
год 88-й!», намекавший на испанскую Армаду и её поражение сотней
лет раньше. Так, высадка Вильгельма Ш в Торбее сравнивалась с
нанесением поражения католическому агрессору. И если в 1660 году
въезд короля был эпохальным событием, то в 1688 акцент ставился
на чуде высадки в Торбее. Все последующие события просто
опущены. Нелегальный съезд парламента без королевского указа,
бесплодные дебаты Общин, узурпация власти Вильгельмом — всё
было превращено в автоматические и законные последствия воли
Провидения, проявившиеся в старинный праздник —5 ноября*
Популярность дня Пая Фокса в современной Англии не уходит
на самом деле в один 1605 год. Метода английских революционеров
были столь старомодными и реставрационными, что они умудрились
даже «реставрировать» праздник и замаскировать свой новый триумф
под празднование старой победы. Но церковная литургия выдаёт
секрет, когда добавляет к молитве благодарения за провал Поро­
хового заговора следующие строки: «...и также за счастливое
прибытие Его величества, короля Вильгельма III в этот день, во имя
освобождения нашей церкви и нации, за дарование королю Виль­
гельму безопасного прибытия сюда и за то, что вся оппозиция пала
перед ним». Здесь перед нами лицемерие Английской революции,
достигшее предела. Церковь и Парламент по-разному говорят об
этом событии. Парламент заявляет, что право Вильгельма на трон
оправдано беззаконием и что Яков II совершил это беззаконие,
оставив Англию в декабре; Церковь прославляет Вильгельма как
законного монарха в годовщину его прибытия в ноябре.
С точки зрения закона, события 5 ноября 1688 года —высадка
в Торбее — не создали правительства вигов даже в глазах пар­
ламента, поскольку Яков II не покинул страну сразу. Но в моральном
и религиозном смысле, 5 ноября —это славная революция Господа.
Во всяком случае, именно такое впечатление событие произвело на
самого Вильгельма. Высадившись со второй попытки, с помощью
благоприятного ветра, сто лет спустя после крушения Армады при
таких же обстоятельствах, он взял за руку англиканского епископа
Бёрнета и спросил его как добрый кальвинист: «Теперь вы верите в
предопределение?». Не человеческая воля, а декреты Провидения
совершили Революцию. В поздравлении, направленном Вильгельму
от имени Коннектикутской колонии, это было особо подчёркнуто:
«Велик был тот день, когда Господь в благоприятный момент
разделил своих и ваших врагов, как воды Иордана, и начал возносить
Вас, как Он вознёс Иисуса Навина [который всё-таки не был
королём!], освободив английские владения от папизма и рабства».

278
 Эпилог английской революции, занявший на самом деле три
месяца, не попал в календарь, поскольку Славная революция должна
была быть окончательным сверхчеловеческим вмешательством сил
небесных.
Тот, кого не удовлетворит свидетельство церковной литургии,
может взглянуть на подход «Клуба революции» 18-го столетия. Год
за годом, вплоть до 1789, в воскресенье, следовавшее за 5 ноября,
они праздновали чудо этого дня. Члены клуба считали своим долгом
почтить сам факт, событие. В английском языке вплоть до 1789 года
просто не было прилагательного «революционный». Революционером
называли просто адепта чуда 1688 года, последователя протес­
тантской традиции и права Парламента исключать непротестантские
ветви династии от наследования трона.
Слово «революционер» не имело ничего общего с тем смыслом,
который мы вкладываем в него сегодня. Революционным фактом
была высадка в Торбее, объективное событие, к которому ни один
англичанин не приложил рук. Небеса сказали своё слово. Англичане,
по крайней мере в этом событии, неповинны и смиренны. Нижняя
палата освобождена от морального груза вмешательством свыше.
Никакой диктатор, узурпатор, протектор, самозванец не может быть
участником действий Провидения. Отныне и вовеки люди должны
научиться отличать уровень своих деяний на земле от уровня
Господних дел, творимых на небесах.
Вековая неприязнь и подозрительность к любому сверх­
возвышению индивида, эта выдающаяся черта английского ха­
рактера, лишила английский язык даже правильного слова для
обозначения порока превознесения, "Uberhebung," самовозвели-
чивания и гордыни.
Все политические трактаты, написанные после 1688 года, имели
сходство в том, что утверждали различие между людскими деяниями
и вмешательством высших сил. Государственные акты 1689 года
были опубликованы в 1692 году как отчёт о «нашей последней
счастливой революции». Религиозное слово «славная» (glorious),
взятое из Псалмов, здесь нашло адекватное мирское выражение
«счастливая» (happy). Уже в конце 1688 года авторы «Предложений
для обсуждения в конвенции» подчёркивали идею революции:
«Нигде мы не найдём более ясного и наглядного примера, чтобы
рука Господня была видна в делах человеческих и чтобы голос Его
слышен был на земле, чем в происходящей сейчас Революции...
Стоит лишь вглядеться в то, как счастливо и чудесно люди и их дела
изменились за такое короткое время, и без кровопролития, ...и мы
увидим в этом множество знаков Божьего благоволения, которые Он
счёл целесообразным явить нам в этих исключительных обсто­
ятельствах».
Редакторы первого издания «Истории мятежа» Кларендона
(описывающей события 1640-1660) снова указывают на 1688 год как
на период, «в который революция стала необходимой, и в течение
которого основания Земли изменили свой обычный путь, чтобы
помочь победе Реформации».

279
 Аналогии с землетрясением или с звёздной катастрофой
используются для объяснения различия между восстанием снизу и
заключительным ударом 1688 года. Он явился не снизу, не из
долины, где действует людская воля! Важно понять, почему, с одной
стороны, все люди, участвовавшие в революции, называли себя
реставраторами, а с другой, —не хотели назвать всю совокупность
событий реставрацией.
Это, действительно, парадокс.
Вильгельм III, в своей Прокламации, заявлял о реставрации прав
Англии. То же утверждали и юристы, которые под всяческими
малоубедительными предлогами расчистили ему путь к престолу.
Мейнард, рождённый в 1602 году, был в возрасте 87 лет, когда он
цитировал прецеденты 13-го и 14-го веков, чтобы отказать като­
лическому принцу Узлльскому в праве наследования, а заодно
охладить свой протестантский пыл, направленный на кровавое
преследование папистов в Ирландии, обосновывал свою ненависть и
страсть обязанностями средневековых коралей. Он, как и все юристы
революционного века, восстанавливал Хартию вольностей, Общее
право, привилегии и свободы Общин Англии.
Тогда почему же «революция», а не «реставрация»? Во имя
славы революционеров, их Реставрация Свободы должна была быть
увековечена словом Революция. Когда действовали Общины, сами
Небеса действовали параллельным путём. Существовала таинст­
венная взаимосвязь между англичанами и сверханглийским мас­
штабом и смыслом.
Универсальное значение британской революции, которая спасла
Португалию, Нидерланды, Бельгию, Данию и многие другие малые
нации Европы от уничтожения, которая вызвала к жизни поли­
тические движения во всём мире от Трансильвании до Пенсильвании,
которая спасла редеющие ряды протестантизма на Континенте и
сделала английский парламент колыбелью папламентаризма, —вот
самый важный вклад британского 17-го века в философию и
социологию революций. Мы видели, что русские большевики,
которые привычно говорили о мировой революции, забыв даже само
слово Россия, сами не ожидали, что им доведётся повернуть в
сторону «русификации». Англичане же, напротив, настолько бояться
быть чем-нибудь кроме англичан, что приходится применять
детективные методы, чтобы поймать их революцию на том, что она
стала универсальной и имела всемирное значение.
Елизавета во времена Армады сравнивала Англию с ковчегом;
то есть она ограничила себя этой библейской параллелью. Широта
небес и земли была вдвинута в узкие горизонты Церкви и Империи.
Английская революция устремляла свои взоры на величие беско­
нечного неба естествознания и, благодаря этому, обрела смелость
осознать гораздо более широкий мир. Земля, на которое вырастало
новое Содружество, вскоре расширилась за пределы пяти океанов,
вплоть до континентов неведомых Древнему Риму. Осуществляя эту
новую астрономическую и географическую идею, Английская

280
революция совершила шаг вперёд, к новым формам жизни всего
человечества.
Революция и Реставрация —это как две стороны одной монеты,
сплавленной вместе Кромвелем и Вильгельмом III. Это была как
разделение английской традиции на две отдельные главы: одна для
Кромвеля, другая для Вильгельма, одна для пуритан, другая для
вигов, что и создало защитную окраску английской политики, так
часто обвиняемой в лицемерии жителями Континента. На самом
деле, фразы английского парламентаризма — это запев в акте
религиозного поклонения. Прямое значение этого запева утеряно;
оно может быть лепко разоблачено как лицемерие самого низкого
пошиба, как ханжеская ложь. Д.В. Крокер, писавший в период
парламентского упадка, мастерски описал скрытые опасности этого
учреждения:
«Что-то есть в самой атмосфере Палаты общин, препят­
ствующее честному и бескомпромиссному поведению. Это, на самом
деле, разросшийся клуб. В этом заключается самая вся суть дела.
Каждый день члены этого клуба в частном порядке признают то, что
старательно отрицают или скрывают во время своих выступлений.
Следовательно всякий, кто попытался бы разорвать вуаль, которую
старательно держат перед публикой все партии в Палате, потеряет
репутацию и станет изгоем».*

Европейское значение Славной революции

Человечество в целом прошло в 17-м веке через революционные
перемены и эти перемены отразились в английском словаре. Мы уже
говорили о слове «славный» в словосочетании «славная революция»,
однако само слово «революция» заслуживает большего внимания.
Новая терминология освятило революцию как законное событие —
законное природно, но не политически. Что-то большее, чем
законность, вошло в Западный мир.
Ещё за поколение до 1688 года отдельные авторы стали
использовать слово «революция» в смысле, который проводит
параллель между сменой правительства и великими перемещениями
звёзд. В Средние века политика считалась полностью зависимой от
вращения колеса фортуны.** К 17-му веку новая астрономия
Кеплера и Галилея произвела на публику достаточно глубокое
впечатление, что позволило использовать понятия астрономической
круговерти в применении к земным событиям. Математика и физика
пространства стимулировала воображение. Гоббс писал в физи­
ческих терминах:

* Quarterly Review. Vol. 42, January, 1830, pp. 271-272.

** Здесь и далее используется игра слов revolution и revolving —обращение.

Примечание переводчика.

281
 «Если во времени, как и в пространстве, есть уровни высокого
и низкого, то я поистине верю, что высшее время было то, что
прошло между годами 1640 и 1660».
В другой главе он выразился так:
«Я видел в этой революции круговращение суверенной власти
между двумя узурпаторами, отцом и сыном, от покойного короля к
его сыну, Ибо она перемещалась от короля Карла I к Долгому
парламенту, от него —к толпе, от толпы —к Оливеру Кромвелю, от
него—к Ричарду Кромвелю, потом —снова к толпе, снова к Долгому
парламенту и от него уже—к королю Карлу II, у которого она может
остаться надолго».
Кларендон позднее, когда он уже не был министром короля,
называл королевскую реставрацию 1660 года «революцией».
Таким-то образом законы природы оказались применимы в мире
политики. «Депрессия», «оппозиция», «влияние», «слияние» — это
слова того же происхождения. Знаменитое выражение «деловой
цикл» тоже происходит отсюда. Все эти обороты заслуживают
внимания. Возьмём, например, «влияние»: «Некие оккультные силы
якобы излучаются небесными телами».* Революция внедрила в
обиход астрономический порядок явлений, в которых политическое
тело движется не высшей земной властью, а Господней волей, свыше,
открывшей невиданные каналы власти для нижних сословий. Эта
вера во влияние, более сильная, чем писанное или формальное
право, связана с верой в революцию.
Словарю политиков всегда приходится иметь дело с чем-то
неосязаемым, что движет сердцем и умом правителя, но даже не
упоминается в законах страны. Юристы до-революционной Англии
вводили законы, направленные против тайных влияний двора,
которые превращали королевскую власть в произвол. Они пытались
исключить влияние и оперировать исключительно законом. Но
влияние —это жидкость, а закон —твёрдое тело. Политика и закон
соотносимы друг с другом так же, как вода и лёд. Влияние не может
быть ограничено законом, но только другим влиянием. Иначе закону
не из чего будет вырастать. Эти законные и незаконные влияния
являются реальными элементами оппозиции в английской революции.
Как провозглашала Великая ремонстрация 1642 года, король не
должен доверять государственные дела лицам, которые не поль­
зуются доверием Общин.
Слово conjuncture (соединение, совпадение, слияние) — тоже
астрономический термин. При своём возвращении в 1660 году Карл
II сказал, что «счастливое совпадение устранило злую звезду».
«Оппозиция» — общепринятое выражение для обозначения поли­
тических противоречий —также является словом из астрономии*
Именно осознание неизбежности оппозиции на небесах помогло
преодолеть нежелание человеческого ума терпеть оппозицию на

* Trench. Study of Words, Oxford, 1894.

282
земле. И теперь, когда мы видим, что лидер оппозиции законо­
дательно утверждён канадской конституцией, мы не должны
забывать, что открытия астрономов должны были дать человеку
представление о картине обращения звёзд, прежде чем он набрался
смелости, чтобы легализовать оппозицию в делах человеческих.
Необходимо добавить, тем не менее, что такой космический
взгляд отнюдь не означал, что каким-то отдельным политиком
управляло движение звёзд. Дешёвая астрология, составление
гороскопов и тому подобные методы, широко использовавшиеся
монархами и военными лидерами в течение всего 17-го века, были
разновидностью чёрной магии, с которой великая нация не могла
мириться. Нет, применение законов природы распространялось не на
отдельных политиков, а на политическую жизнь в целом.
Эти новые слова, о которых говорилось выше, были приемлемы
только постольку, поскольку они относились не к индивидууму и к
его вольностям или к королю, но к балансу власти в политическом
организме в целом. Астрономические метафоры приветствовались,
потому что ни один конкретный человек, ни одна христианская душа
ими не охватывались. Новый словарь выражал анонимный порядок
вышеописанных вещей, в котором джентльмен не имел собственного
имени, спикер — собственных глаз и ушей, а члены парламента —
собственных рабочих столов. Именно в этом смысле, по счастливому
совпадению, Нижняя палата закрепила своё сотрудничество с
высшими сферами.
Мы поймём смысл выражения «Славная революция» ещё лучше,
если спросим себя, какие силы были задействованы в ней. Все ли,
каждый ли гражданин имел свою часть власти в этой революции?
Или же это были великие люди, занимавшие высокое положение и
пользовавшиеся влиянием, лорды и аристократы, которые и стали
правящим классом? Оба допущения не отразят сути Британской
конституции. В 1688 году виги хотели, чтобы слово «революция»
воспринималось в буквальном смысле. Отдельные люди двигались по
этой земле, но моделью для политики как целого были небесные
тела, о которых Коперник написал свой знаменитый трактат "De
revolutfonibus corporum coeiestium" («О вращении небесных тел») в
1543 году. Деспотическая власть была запрещена. Не оставалось
больше папства, чтобы затемнять свет луны и звёзд сомнительным
сиянием Римского двора; оставалось только величие галактики над
погружённым во мрак миром —над-индивидуальное, над-личное. И
могущество здешнего мира оказалось ничтожным и несравнимым в
сравнении со звёздной системой движущихся тел.

Три реставрации
Пожалуй, современному уму покажется странным, что англий­
ский народ взирал снизу вверх на царство высших сфер и сверх-
естественных сил, и что он торжествовал по поводу внезапного

283
 альянса между этим царством с одной стороны и их церковью и
государством —с другой и видел в этом спасительный выход. Но в
том и состоит секрет Английской революции, что благодаря
проникновению низшего в верхние эшелоны власти в королевстве,
высокое стало низким, горы — долинами, а скромные английские
джентльмены —гордыми хозяевами Церкви и Государства; и хотя при
этом высшее оставалось высшим, высокое — высоким, а монарх —
монархом, они все должны были сделаться открытыми для мнений,
жалоб и пожеланий английских Общин.
Власть Палаты общин кончилась бы, если бы королевство,
англиканская церковь или Палата лордов перестали существовать.
Все предложения распустить Палату лордов были отвергнуты и
обречены, поскольку они исходили из представлений о демократии,
господствовавших на Континенте. Эти предложения базируются на
предположении, что нация правит собой сама. Но английский народ
не управляет собой сам. Он управляем с его согласия, что далеко не
одно и то же. Несомненно, что для укрепления этого согласия
необходимо было пересмотреть сами основы Королевства, на
которых покоится управление Англией вплоть до сегодняшнего дня,
изменить функции короля и королевы, лордов и архиепископов,
канцлеров и судей английской нации, с их помпезными париками и
пурпурными мантиями, коронами и процессиями, ритуалами и
привилегиями, превратив их в доверенных слуг английского народа.
Но саму иерархию нельзя было отменять. Кромвель, говоривший о
себе, что он не очень высокого и не очень низкого рода, был
образцовым представителем английских общин.
Французская традиция окрашивает первые годы Французской
революции. 14 июля 1789 года —это день крещения эпохи, которая
продлится 26 лет. С нетерпением ожидавшаяся в течение сорока
лет, Французская революция с самого начала осознавала своё
всемирное значение. И сами реальные события, и осознание их
достигли гармонии, невиданной в анналах европейской истории.
«Славная революция» являет нам другой тип параллелизма.
Французы были опьянены полной гармонией между разумом и телом.
Англичане чтят совершенную гармонию между небесами и землёй,
созданными Господом, и Его власть управлять миром без помощи
человека. И это прозрение пришло к британцам как прощание с
сорока восемью годами гражданских беспорядков. Это был финал
продолжительной борьбы, подобный глубокому выдоху, знамену­
ющий окончание пятидесяти лет напряжения и предотвращающий
любой возврат к гражданской войне, беспорядкам или беззакониям
в будущем.
Над всем воцаряется дух торжественности. Именно оконча­
тельность события впечатляет сильнее всего. В качестве иллю­
страции я приберёг одну строчку из богослужения, посвящённого
5 ноября. В этом высказывании, звучавшем в самом начале борьбы,
слышны отклики последних часов. Я надеюсь, что читатель разделит
восхищение, испытанное мной, когда я обнаружил под оболочкой
выражения «Славная революция» старое слово «реставрация»: «Слава

284
Божия сделала Вильгельма III инструментом своей воли в рес­
таврации прав и вольностей Англии».
Мы установили общность между пуританской и королевской
реставрациями и отметили, что 1688 год был годом уже третьей
реставрации, подстриженной и украшенной в угоду свету сознания
и гарантировавшей английской церкви англиканский характер.
Теперь мы можем переименовать фазы английской революции:

Пуританская реставрация свободы 1641-1660

Королевская реставрация 1660-1685
Англиканская реставрация 1685-1689 (1692)

Тайна английской революции в том, что её рождение было

скрыто, а финальное событие присвоило всю славу победы. «Славная
революция» —это уже следствие предыдущих событий, так же, как
и июльская революция 1830 года во Франции. Мы уже имели
возможность сравнить эпилог 1830 года во Франции с прологом 1905
года в России; и мы утверждали, что по отношению к концу
французской революции 1815 года эпилог 1830 года играл такую же
роль, как пролог 1905 года сыграл по отношению к началу Мировой
революции в 1917. Эту истину следует повторять снова и снова:
революционное усилие должно быть сделано дважды, прежде чем
оно станет окончательным. Без 1905 года Мировая революция 1917
года никогда бы не осознала своей окончательности. Вплоть до 1830
года Французская революция не обладала самосознанием.
Английский кризис подчиняется тому же правилу двойного
начала. Без 1688 года великие перемены 1651 не могли быть
полностью осознаны. И хотя они произошли намного раньше,
потребовались драматические события 1688 года, чтобы эти
перемены стали узаконены и превращены в формулу устойчивого
порядка. Но поскольку английская революция предшествовала
французской и русской, англичане не могли воспринимать 1688 год
как продолжение 1649 года, в отличие от французов, которые
проявили понимание этой связи, когда Лафайет проскакал по улицам
Парижа в 1830 так же, как он это сделал в 1789. Действительно,
многие члены Конвенции 1689 года помнили гражданскую войну.
Конечно, это было не случайно, что Мейнард мог быть столь активен
в 1688 году, когда ему было 87 лет. Но дело в том, что происхо­
дившее в 1689 году в Англии было полной противоположностью
тому, что происходило во Франции в 1830: вместо того чтобы
сопоставлять минувшие события с современными, британцы в 1689
году были полны решимости не замечать никакого сходства и не
допускать никакого сравнения.

285
 Утрата первого Содружества
Хотя любые сопоставления с временами Кромвеля были
запрещены, британские джентри в течение пятидесяти лет выпол­
няли те обязательства в отношении Европы, которые были приняты
в своё время Вильгельмом III. Только после смерти Роберта Уолпола
баланс между правами и обязанностями этого аристократического
правительства был окончательно нарушен. Последовал период
неопределённости, с которым мы можем найти параллели в истории
Франции с 1830 по 1848 годы. Взяточничество и разложение царили
в среде джентри. Герцог Ньюкасл цинично дёргал за верёвочки
протекции. Однажды, когда оппозиция заявила, что каждый, кто
получил должность с помощью герцога, должен быть уволен, кто-то
подал реплику: «Боже, сохрани короля!».
Отсутствие центральной королевской полиции в сельской
местности привело к разгулу грабежей на дорогах, описанному в
«Опере нищих» в 1727 году. Премьер-министр открыто заявлял об
отсутствии какого-либо центрального правительства. В 1749 году
он заявил, что считает своим долгом оповестить страну: «Мы не
имеем возможности сражаться с нашими врагами».
Моральное бесстыдство лордов и леди по отношению к другим
классам общества доходило до неправдоподобного. Джентльмены
типа лорда Холланда открыто учили своих сыновей безответ­
ственности. «Для него [сына лорда Холланда] не существовало
законов —только привилегии. Он был обучен играть, напиваться,
веселиться. Его долги выросли до невероятных размеров и креди­
торы охотились за ним. Его привычки... —тут я лучше промолчу. Это
было образование, низведённое до абсурда». В таких выражениях
мистер П.В. Вильсон описывает ведущего английского политика
Чарльза Джеймса Фокса.
Эдмунд Бёрк имел в виду именно это положение дел, когда он
сказал в 1780 году: «У нас было так много власти и удачи, что даже
самые скромные из нас скатились к порокам и глупости королей». А
Гораций Уолпол писал в 1763 году: «Вы не узнаете вашу родную
страну. Вы оставили её как маленький частный остров, живущий по
средствам, а возвращаетесь в столицу мира... Город Лондон стал
таким заносчивым, что мы ещё дождёмся, что какой-нибудь
старейшина станет сватать свою дочь за короля».
В 1763 году у англичан достало наглости притеснять одно­
временно колонии, Францию, Ирландию и плантации. Достигнутый
в этом году пик напоминает нам о папе Бонифации VIII, опублико­
вавшем свою буллу о всемогуществе римской церкви в 1302 году и
немедленно после этого ставшем пленником французского короля.
И в 1763, и в 1302 пик был результатом длительного периода,
предшествовавшего ему. Неудивительно, что спад произошёл в
результате гневного возмущения со всех сторон. Французский
министр Верженн сформулировал это в таких словах: «Если Англия
взглянет на другие страны мира — от Буэнос-Айреса до Нового

286
Орлеана, от Дюнкерка до Антильских островов (за исключением
Португалии, защита которой —лишь дополнительное бремя), —она
увидит только врагов».
Первое Содружество пережило страшный кризис, внешний и
внутренний, во времена Американской революции и Наполеоновских
войн. Об этом кризисе часто говорят пренебрежительно, пре­
уменьшая его угрозу первому Британскому Содружеству. Тем не
менее, истина была в том, что весь внешний мир и внутренние
интересы отдельных слоёв общества обернулись против наглости
британского Парламента между 1774 и 1815 годами.
Колонии потеряли веру в Содружество. Каждая взяла себе своё
имя. «Боже, храни Содружество Массачусетс!» заменило старое
«Боже, храни короля!»* Джон Адамс писал в 1774 году: «Если
американское сопротивление акту нарушения ваших свобод [свобод
города Бостона] есть измена, то Палата лордов и Палата общин, как
и вся нация, были изменниками во времена Революции».
Приведём описание ситуации на Британских островах из Джона
Весли. Отец методизма, путешествовавший ежегодно на расстояние
четырёх-пяти тысяч миль, уподоблял ситуацию в 1774 и 1775 годах
1640-му году. В письмах к лорду Норту и лорду Дартмуту он
говорит:
«Я утверждаю, что в каждом районе Англии, где я бывал (а я
побывал за эти два года на востоке, западе, севере и юге), торговля
и ремёсла находятся в общем упадке и тысячи людей сидят без
работы. Я свидетельствую, что люди в целом разочарованы гораздо
сильнее, чем за год или два до Великого мятежа, и это разо­
чарование гораздо опаснее. В каждом городе, посёлке и деревне, где
я бывал, люди направляют острие своего недовольства не столько на
министров, как в прошлом столетии, но на самого Короля. Именно он
— объект их гнева, презрения и ярости. Они от всего сердца
возмущены Его Величеством; и ненавидят его от всей души. Они
хотели бы обагрить свои руки в его крови, они полны духом убийства
и мятежа, и я уверен, что при первом же удобном случае тысячи
будут готовы осуществить то, о чём они говорят».
В описаниях Весли мы не найдём никаких следов описания
чувств его современников по отношению к институту королевской
власти. В другом письме он пишет:
«У нас тысячи врагов... они наполняют наши города и селения.
Я знаю общий настрой народа, англичан, шотландцев и ирландцев,
и я знаю, что подавляющее большинство их на грани отчаяния.
Именно в таком состоянии они находились по всей Англии и
Шотландии около 1640 года, И недовольство проявлялось так же —
путём распространения подстрекательских листовок, которые
сегодня, как и тогда, распространяются во всех уголках страны.
Похоже, основная часть народа была решительно излечена от всякой
любви и почтения к королю. Начав с презрения, затем перейдя к
ненависти, они созрели для открытого восстания. И я уверяю вас,
милорды, что они ждут сейчас только вождя».

287
 Мы видим, что сравнение с 1640 годом было у всех на устах. Но
на этот раз «король в парламенте» был атакован с такой же силой
нонконформистами, с какой джентри атаковало абсолютного короля
Стюарта. Вскоре восстала Ирландия. Была запрещена свободная
пресса. Долгие годы парламентские отчёты не поступали в сво­
бодную продажу. Habeas Corpus был временно отменён. В 1810-12
годах, как показывают цифры ежегодного регистра, Англия была на
грани краха. Когда Бёрк писал: «Наши прекраснейшие и славнейшие
институты превратились в пыль и грязь. Плодом наших законов
являются лишь пни и стерня», он указывал, что эта цепь унижений
не может быть понимаема как цепь случайностей; что это один
долгий кризис, длящийся с 1776 по 1815 годы. Англичане привычно
отказываются рассматривать весь период как одно целое, но только
так можно понять, насколько глубоко было испытание на прочность
Британского Содружества в эти годы.
И здесь полезно посмотреть на роль, которую играли французы.
В 1778 году французская декларация войны призывала весь мир
покончить с «тиранической империей, узурпированной Англией,
которую она намеревается распространить на все океаны». Снаружи
Англия казалась не чем иным как тиранической империей. Французы,
сперва с помощью вооружения, поставляемой фирмой нашего
старого знакомого, поэта и банкира Карона де Бомарше, позднее с
помощью их флота, вооружили всех внутренних врагов Англии. В
1781 году французская победа у Кэйп Генри окончательно спасла
тринадцать американских колоний. И теперь на французский призыв
к другим нациям был получен ответ. «Каждая нация хотела бы
видеть Англию униженной», сказал Франклин. В 1780 году Франция,
Испания и Нидерланды были втянуты в открытую войну с Англией.
Война вспыхнула в Индии. В Ирландии было в разгаре восстание. И
более: Россия, Швеция, Дания, старый английский союзник Пруссия,
Австрия и Португалия —все объединились в «вооружённом нейтра­
литете» против пирата.
«Американская война за независимость была европейским
событием. Именно главные силы Европы вызвали тяжелейшую
трагедию в английской истории —"разрыв с Америкой". Это основной
смысл всей борьбы, растянувшейся на восемь лет и охватившей все
моря четырёх континентов». (Эмиль Рейх)
Вырисовываются три основных периода:
1640-1689 Всеобщая революция
1730-1776 (1774) Самонадеянность
1776-1815 Унижение
Период унижения в Англии и Франции проходит, как это ни
странно, параллельно с революционным периодом. Во-первых, он
занимает точно такой же промежуток времени.

Англия Франция
Момент отплытия 1535 1685
Всеобщая революция 1640-1691 1789-1815
Унижение 1776-1815 1848-1874

288
 Но ещё болееудивительны параллели в распределении
определённых фаз и периодов.
Парламент борется с королём Колонии борются с Парламентом
1642-1649 1776-1783

Второе восстание закрепляет Вторая война закрепляет

английские свободы американские свободы
1688-1691 1812-1815

Приспособление к буржуазной революции:

спортивный дух и либерализм
События Американской революции и период унижения Англии,
приведший к независимости Соединённых Штатов, мы рассмотрим
подробнее в другой главе. Для нас и наших современных проблем
английская история интересна прежде всего тем, что мы можем
найти в ней примеры того, как нация реагирует на новую рево­
люцию. Британская нация приспосабливала себя к идеям 1789 года
такими же методами, какими французы и американцы наших дней
приспосабливаются к идеям современных революций. Это сходство
будет выглядеть ещё рельефнее, когда мы рассмотрим процесс
адаптации Италии и Германии к Британской революции.
Англия не признавала французскую революцию вплоть до 1830
года. Нация не уступит иностранному духу под давлением! Только
в 1830 году Дж. В. Крокер присвоил тори название «консервативная
партия» —уступка, названная Пилом «не-английской». Всем известно,
что Билль о реформах 1832 года и реформы Дизраэли 1867 года
укрепили власть «либерализма», отменив «гнилые местечки» и
злоупотребления местного самоуправления, расширив избира­
тельные права и так далее, и тому подобное. Иногда это делалось с
юмором, как например, когда Людгершал потерял своё место в
парламенте: «Я владелец Людгершала. Я член Палаты от Людгер-
шала. Избиратели Людгершала —это тоже я. И во всех этих трёх
ипостасях я выражаю согласие на лишение Людгершала права
посылать своего представителя в парламент».
Однако моральное возрождение Палаты общин, управлявшей в
секуляризованном мире церковью, государством, колониями и нацией
лавочников и рабочих, нельзя объяснить наличием избирательных
прав. Первый шаг должен был быть сделан в нравственной сфере.
Адам Смит показал в своей моральной философии, что «Богатство
народа» можно восстановить с помощью индустрии, «даже без
территориальной экспансии». Потерю американских колоний —
фатальный результат тирании и бессердечия, можно было ком­
пенсировать предприимчивостью и индустриальной революцией.
Адам Смит стал национальным пророком, поскольку он научил

289
Англию воспринимать богатство как национальное достояние. Он
вооружил английский язык средством для борьбы с новым наци­
онализмом Французской революции, делая упор на выражении
индустриальная революция с решительностью неизвестной другим
языкам. Подобно тому как Карл II провёл королевскую реставрацию,
чтобы затмить реставрацию пуританскую, англичане первой
половины 19-го века сконцентрировались на идее «индустриальной
революции». Они буквально влюбились в эту фразу, противопоставив
её французской идее революции как взрыва человеческих страстей.
Но всё же должна была быть сделана одна уступка «природе и
гуманизму». К модели христианского джентльмена должен был быть
добавлен новый, более естественный тип — спортсмен; поскольку
джентльмен, даже играющий в теннис или охотящийся на лис,—это
нечто большее, чем просто спортсмен. Именно тогда спорт стал
религией масс. Боксёр Том Сойер был провозглашён жителями
Ливерпуля героем в 1850 году, в его честь была устроена про­
цессия. Француз Бутми сравнил это восхищение спортсменом с тем
днём, когда жители Флоренции отправились пешком в Борджо
Аллегри чествовать Чимабуэ, только что закончившего картину с
изображением Мадонны. Чувства, которые во Флоренции 1300 года
были вызывало искусство живописи, в Англии 19-го века были
воспламенены спортом и спортсменами.
Самым популярным праздником в Англии стало Дерби. Для
английского юноши будущее таило мечты о трёх самых невероятных
достижениях: он мог стать премьер-министром, жениться на богатой
наследнице и выиграть Дерби. Возможно, в любой другой стране
какой-нибудь дурак может мечтать о трёх таких свершениях. Но ни
в какой другой стране лорд Розбери не смог бы осуществить все
три: стал премьер-министром, женился на наследнице Ротшильда и
выиграл Дерби.
Сегодня мы слышим трагические вести о том, что охота на лис
становится в Англии редкостью, поскольку это слишком дорого. Если
эта ужасная потеря и будет иметь место, то утешает тот факт, что
старинный символ настоящего спорта уйдёт в прошлое с честью.
Различные виды спорта, заимствованные у других наций, прижились
в Англии: гольф из Шотландии, поло из Индии, крикет из Ирландии.
Распространённость в Англии этих видов спорта тоже можно
рассматривать как часть её политической революции. Например,
гольф стал символическим выражением, в сфере спорта, исклю­
чительного влияния Шотландии на английскую политику 19-го века.
Среди английских государственных деятелей была так много
шотландцев, что, кажется, спорт и политика стали двойным
отражением влияния сторонников Ковенанта. Дух, облагородивший
круглоголовых и превративший их в вигов, был снова переведён на
простой язык с помощью гольфа и Карлайля, с помощью Кэмпбелл-
Баннермана и Рамсея Макдональда.
Этот спортивный дух стал вторым результатом мистического
союза между Общинами Англии и пресвитерианской церковью
Шотландии, и боевой клич пуритан уже не звучал в это время. Тем

290
не менее, старое опредление пуританина, данное в Великой ремон­
страции, было ещё актуально: «Пуританин —под этим именем они
объединяют всех, кто желает сохранить законы и свободы королев­
ства и употреблять его власть для охраны религии». Любой лидер
19-го века мог бы подписаться под этими словами, как под своими
собственными.
Та странная ситуация, когда пресвитериане в 1648 году
согласились на единое религиозное руководство для моряков,
плавающих в далёких водах, повторилась в 1933 году, когда
пресвитериане в Индии разрешили слияние всех христианских
верований в одну Епископальную Церковь, поскольку политические
и религиозные свободы на родине и политическое и религиозное
единство за пределами её сплелись в одну неразрывную прочную
ткань. И это знаменовало второе рождение религиозного Содру­
жества.
Ламбертская конференция англиканской церкви, включавшая и
епископов из США, напоминает о возросшем моральном союзе всех
англо-саксов, независимо от политических конфликтов по вопросам
о независимости. Триумфом этого расширившегося союза стало
возложение Ллойд-Джорджем венков к американскому мемориалу
"Rabble !n Arms" во время Мировой войны. Он сказал, что амери­
канцы во времена их революции научили британцев, как создавать
настоящее Содружество равных.
После периода унижения в Англии не только изменилась
конституция, но переродился и сам правящий класс. К 1780 году,
через сто лет после революции, выпускник общедоступных школ
стал объектом карикатур. Самоконтроль привёл к сплину, а
подчёркнутая мягкость в мужской среде — к пугающему пере­
рождению отношений между мужчиной и женщиной. Перенеся все
радости общения в мужские клубы, колледжи, дебаты, джентри
лишили английских женщин их супружеской роли. «Флагеллантизм
в Англии» — так называлась знаменитая книга континентального
медика, в которой описывались травмы, наносимые отсутствием
нежного внимания английских мужей к своим жёнам. Справедливо
будет сказать, что ухаживание — проблема, хорошо известная
любому биологу, —остаётся в жизни англичанина вещью в себе.
Английские клубы, в противоположность французским салонам,
лишили женщин возможности влиять на политическую жизнь. Во
Франции ничего не было Salic (то есть не допускающим участие
женщин), исключая трона; в Англии всё было Salic, исключая трон.
Королева Елизавета и королева Виктория не могли помочь своим
сёстрам. Суфражизм, абсурдный во Франции, в Англии стал не­
обходимостью. Миссис Пенкхерст вынуждена была шокировать, со
всей её энергией, завсегдатаев клубов и таверн и добиваться, чтобы
они восстановили внешними политическими мерами то, что пури­
танская революция украла у женщин.
Англия, сама старая добрая Англия, эта невеста англичанина,
носившаяся в его мечтах во время дальних зарубежных походов,
сделала его собственную жену больше товарищем, чем супругой.

291
Моряк мечтает найти свой дом в том же состоянии, в каком он его
оставил. Английская конституция, путём прецедентов, даёт чело­
веку, проживающему в Сингапуре или Сиднее, право вернуться в
родную страну через двадцать лет и найти её неизменившейся. Она
всегда останется старой Англией в своих методах, хотя может
невероятно изменится в других отношениях. Однако дочь этого
человека может страдать от голода в Англии, потому что ей не дана
привилегия быть новой и удивляющей. В женском характере всегда
скрыта Venus Anadyomene, выходящая из пены морской богиня
сверкающей новизны. Женщины могут быть юными, красивыми,
спортивными, милыми, хорошенькими и «приятными», но они не
могут быть новыми Беатриче, вдохновляющими музами. У Англии
нет своей Жанны д’Арк.
В качестве примера отношения к женщине, приведём письмо
Джонатана Свифта к Джейн Уоринг: «Я женюсь на Вас при следу­
ющих условиях; во-первых, вы должны быть образованы, чтобы
развлекать меня; Вы должны подчиняться всем моим капризам и
пристрастиям; Вы должны будете жить там, где я найду нужным. На
таких условиях я Вас беру, независимо от вашей внешности или
состояния. Что касается первого, мне нужна только Ваша опрят­
ность, что касается второго, то его должно быть достаточно».
Это ужасное письмо может быть прощено только в свете того
факта, что именно Джейн сделала ему предложение. Если бы Свифт
ударил её кулаком или пнул ногой, он заслужил бы осуждение в
меньшей мере. Это было проявлением предельной моральной
жестокости, сравнимой только с жестокостью французских женщин,
таких, например, как Жорж Санд в её отношениях с Мюссе или
Шопеном.
Тип английского джентльмена изменился под влиянием
французской революции, однако перед этим он заплатил сполна за
свою изоляцию; его независимость обернулась апатией и приве­
редливостью. Самовлюблённость, этот вечный микроб смерти,
поразила высшие классы общества и сделала их представителей
снобами и педантами. Если кличка «виг» характеризует поверх­
ностный светский типаж, то шотландское слово «денди» —впервые
использованное около 1780 года —характеризует щёголя, франта.
Вскоре после этого времени появилось эссе «О внешности джентль­
мена», которое показывает, что стадия самообожествления была
близка.
Но после периода тяжёлой борьбы ритуалы джентри были
успешно освоены другими слоями. Восхищение и любовь нового
среднего класса возродили духовную цельность старой аристо­
кратии, хотя к ней уже, может быть, не подходили строки Тен-
нисона:

И он нёс незапятнанным
Величавое старинное имя джентльмена.

292
 С другой стороны, круг общества был существенно расширен,
так что свойства аристократии могли вступить в период обновления.
В 1350 году в Англии насчитывалось более десяти тысяч «незави­
симых состояний». Девять десятых из них были созданы предста­
вителями среднего класса, которые были приняты в высшие слои
общества, наравне с джентльменами по рождению. В своей очаро­
вательной книге «Англичане —люди ли они?» мистер Ренье описал
эти перемены 19-го столетия и сопуствующую им утрату энергии и
наивности, не замечая при этом, что то был только шаг назад от
джентри к нуворишам, сделавший ритуал еды и питья, любви и
досуга немного неестественным и лишённым человечности.
В целом это слияние было удачным для двух уровней: джентль­
мена и спортсмена, с одной стороны, Содружества и Империи —с
другой. Но низшие классы остались за пределами этого зачарован­
ного круга ритуализма. Накануне пролетарской революции, после
1990 года, лейбористы, Ллойд-Джордж и фабианцы возобновили
свои нападки на джентльменов. Такие деятели как лорд Керзон,
Холдейн или Морли казались им воплощением конца эпохи джентль­
менства. Однако в долгосрочной перспективе шансы лейбористов и
фабианцев невелики.
Попытка низших классов отвергнуть тайную конституцию
английского общества не может иметь успеха. Поскольку жизненный
цикл Британского содружества ещё не завершён: он слишком
глубоко укоренён в божественной концепции христианского мира,
который «лежит весь перед нами там, где сам выбирает», выражение,
переведённое на мирской язык Юнгом в дьявольской строке: «Мир —
их поле битвы, человечество —их добыча».
Природа без секретов, снова и снова открываемая и исследу­
емая,—это идол французов. Земля без истории, где время повёрнуто
вспять, —мечта большевиков. Когда англичанин пускается в путь —
это движение к неизвестному из обители старой, как Откровение.
Таково английское видение «мира без конца».
Джентльмен ничего не улучшает и не исправляет. Он борется,
пробирается вперёд, и делает это потому, что его ведут свыше.
Оливер Кромвель, недооценённый Протектор первого Содружества,
чей памятник, наконец-то, было разрешено в 1906 году поставить на
низком, очень низком пьедестале напротив здания Парламента,
выразил это смешанное состояние иррациональной уверенности,
слепой веры в Божью милость, когда он говорил: «Никогда человек
не поднимается так высоко, когда он не знает, куда идёт».

293
 Глава седьмая
ГЕРМАНИЯ: ЛЕСА НАРОДА И ХОРАЛ ДУШИ

Солдат-христианин. —Личная история. — Мартин

Лютер. —Государственный служащий и его религиозная
партия. —Милитаризм. —Профессии при гражданском
iправе. —Связанный совестью.—Пророк и король. —«Ваше
высочество». —Реформа церквей.—Почему обучение есть
общественный долг. —Ни Макиавелли, ни Бодэн.—Руко­
водство университета. —Музыка и администрация. —
Зелёная горная прогалина. —Ствол и ветви. —Гётевстсий
Фауст. — Политика как протест. — Гитлер. — День
рождения современной конституции.

Солдат-христианин
Английская революция дала жизнь бескрайним просторам морей
вкупе с разместившимся между ними островом, отделённым от
европейского материка небольшим проливом Ла-Манш, —островом,
который стал домом моряков, миссионеров и колониальных чинов­
ников и который освободился от бремени королевской военной
службы в её континентальном выражении: всеобщей воинской
повинности. Символ освобождения от военного диктата короля,
опиравшегося на постоянную армию, сохранён в ежегодном цере­
мониале английского парламента. Чтобы показать, что королевская
прерогатива сведена к безвредному минимуму, член палаты одевает
форму члена милиции в тот день, когда ответ на тронную речь
впервые выносится на обсуждение. Обязанность этого одетого в
форму члена парламента состоит в том, чтобы внести предложение
о принятии «Акта о неповиновении», дающего королю право
распоряжаться армией только в течение шести месяцев.
Когда королевская власть была восстановлена в 1660 году, то
существенной особенностью этого события был роспуск армии; ведь
тем самым с полной ясностью обнаружился npoipecc, достигнутый
Реставрацией в деле освобождения от военного Протектората.
Свобода от военной службы и прерогатива «Лорда войны» так
и остались по сей день выдающейся чертою национального харак­
тера англичан. Один француз так высказался об этом в разговоре с
Редьярдом Киплингом: «Нас, континентальных европейцев, отделяет
от вас, англичан, больше всего воинская повинность. Откуда вам,
людям из другого мира, понять нас и нашу жизнь, если у вас нет
представления о годах военной службы—годах общей для всех нас

294
воинской повинности? Когда нам случается разговаривать с вами о
жизни, то ведь это всё равно что говорить с детьми о смерти».
Это завоевание Англии сегодня быстро исчезает. «В наше время
лицо Англии меняется так стремительно, что человеку нет нужды
достигать возраста Рипа Ван Винкля, чтобы пережить и выстрадать
опыт Рипа».* Или, как выразился Рольф Гардинер в своей книге
«Северное море и Балтика», «консервативная революция превращает
прежний остров в часть материка». Кончились счастливые времена,
когда после свирепого шторма лондонцы смеялись, читая сообщение:
«Буря бушует в Ла-Манше; связь с континентом прервана».
Вместе с воздушными налётами, с газовыми масками для
женщин и детей, Марс, бог войны, возвращается из дальних пределов
«Владычицы морей» восвояси, в английский дом. Военная служба в
Англии снова стала жизненно важной проблемой на самом острове.
Конечно, возвращение военной службы является чем-то новым
только для метрополии. За своими пределами Англия всегда
располагала военными силами в такой же, если не в большей, мере,
как и всякая другая нация. Действующая армия и дисциплина
военной службы, не отвечающие нормам хорошего вкуса на Бри­
танских островах, пользуются уважением, когда британцы воюют в
Индии. Редьярд Киплинг в «Книге джунглей» представляет англий­
скую армию как символ европейского достоинства. Он рассказывает,
как жители Афганистана присутствовали на смотре британской
армии в Индии. Впечатление, которое производят на афганцев
боевые порядки англичан, вызвано не столько самими британцами,
сколько всем духом Европы и европейской цивилизации в целом.
Выражается оно следующим образом:
«И я услышал, как старый, седой, длинноволосый вождь племени
из Центральной Азии, приехавший вместе с эмиром, задавал вопросы
одному офицеру-индусу:
— Скажите, —спросил он,—каким образом удалось создать эту
удивительную вещь?
Офицер ответил:
— Было дано приказание, и его выполнили.
— Да разве животные так же умны, как люди? — продолжал
спрашивать вождь.
— Они слушаются, как люди. Мул, лошадь, слон или вол,
каждый повинуется своему погонщику; погонщик — сержанту;
сержант — лейтенанту; лейтенант — капитану; капитан — майору;
майор —полковнику; полковник —бригадиру, командующему тремя
полками; бригадир —генералу, который подчиняется вице-королю,
а вице-король —слуга императрицы. Вот как делается у нас.
-- Хорошо, если бы так было в Афганистане! —сказал вождь. —
Ведь там мы подчиняемся только нашей собственной воле.

* R.W . Chambers. The Place of Saint Thomas More In English Literature and
History. London. 1937, p. 3.

295
 — Вот потому-то, —заметил офицер, покручивая свой ус, —
вашему эмиру, которого вы не слушаетесь, приходится являться к
нам и получать приказания от нашего вице-короля».
Англия осталась европейской страной, сохранив централи­
зованную организацию королевской службы в своих заморских
владениях. Вот это и есть Англия как национальное государство, с
неотъемлемо присущим ему смыслом «вышестоящего» и «верхов­
ного», против чего отчаянно боролась Нижняя палата парламента, но
сущность которого была мудро сохранена для управления коло­
ниями. И в этом Англия полагается на искусство и веру, которые
получили развитие не на почве английского самоуправления, а на
Континенте. Универсальное значение такой иерархии правления не
ограничивается военной формой. В Индии армия не так важна, как
английская государственная служба. И в течение пятидесяти лет
английское правительство чем дальше, тем больше реформировало
и увеличивало государственный аппарат в самой Англии.

Личная история
Даже американцы стоят сегодня перед проблемой бюрократии,
мозгового треста, центра административно-государственной
прерогативы.
Бесплодное дерево не даёт семени. Инструкции, бюрократия,
мозговой трест, центральная власть —всё это очень годится для
целей академических дискуссий; но из всех этих вещей не могут
вырасти живые ветви, ибо их ствол сух и истощён.
Без эмоционального подъёма души никакая нация не в силах
применить свои свободы для создания новой или перестройки старой
системы государственного управления. Единственное основание для
радикальных перемен —это радикальная вера. Насущнейшие вопросы
радикальных изменений в организационной системе общества не
могут быть решены, до тех пор пока мы не постигнем всю глубину
веры и убеждений каждого человека. Государственная система
никогда не будет эффективной в качестве чисто механической
системы. Для понимания того, в чём состоит действительное
внутреннее оправдание строгой дисциплины, необходимой для
института государственной службы, мы должны обратиться к опыту
Германской революции; ведь только она одна дала государственному
служащему религиозно оправданное место в своей стране.
В результате революции в Германии тусклая, серая жизнь
обыкновенного бюрократа вдруг подвеглась коренным изменениям
как бы под воздействием гигантского вулканического извержения.
Подкуп, взяточничество, коррупция свойственны государственному
служащему в любой стране, не затронутой влиянием этой великой
революции. Напротив, в стране, откуда произошёл западно­
европейский тип государственного служащего, чиновник стал
ведущим, исполненным гордого достоинства лицом, несущим факел

296
особой европейской формы жизни — организованной сплочённой
единицы. Как человек он взял на себя новую обязанность по
отношению к матери-земле.
Революция эта — немецкая Реформация. К несчастью, кари­
катура на неё—англиканская реформация Генриха VIII—умалила её
в глазах англичан. С тех пор как Мильтон призвал свой народ «даже
к реформированию самой Реформации» («Ареопагитика») англичане
редко углублялись в существо лютеранства. Таким сплошь тёмным
кажется тот век —шестнадцатый.
Но тот же самый Мильтон, для того чтобы выразить свою веру
в новую эпоху, не нашёл лучшего слова, чем —«реформация»! «Для
чего была избрана наша нация прежде всякой другой, если не для
того, чтобы от неё, как с Сиона, была провозглашена, подобно
трубному гласу, и распространилась по всей Европе реформация?»
Так, среди страшного опустошения Тридцатилетней войны
(1618-1648) Мильтон в 1644 году ещё пользуется словом, которое
санкционировал Лютер, прибивший свои девяносто пять тезисов к
воротам церкви своего князя в Виттемберге.
И ещё одно обстоятельство доказывает универсальный размах
немецкой реформации. Наше деление христианской эры на тьму
Средних веков и свет Нового времени — разделение, созданное
протестантизмом. Последователи Лютера имели достаточно
решимости, чтобы начать новую эпоху, подобно тому как Кромвель
пытался сделать то же самое, датировав свою Большую печать;
«В III год восстановления свободы», или как французы, введя новый
календарь с десятидневной неделей.
Но если английское и французское исчисление нового времени
не удержалось, немецкое господствует во всех наших учебниках.
Позднее мы обнаружим трюки, посредством которых французские
историки изменили временные границы между Новым временем и
Средними веками. Быть может, только с помощью трюка они и могли
удержать протестантский порядок истории человечества. Однако
трюк сам по себе уже свидетельствует о том, сколь глубокое и
чреватое последствиями влияние оставила после себя немецкая
Реформация во всей Европе. Немецкая Реформация взяла на себя
смелость объявить, что между 600 и 1600 годами "densissimae
tenebrae” («густой мрак») покрыл землю. Что папа римский правил
миром в качестве Антихриста и отравил собою подлинный дух
христианского Евангелия.
«Новое учение», начало которому положили Лютер и Me-
ланхтон, должно было восстановить чистоту веры в духе апостола
Павла. Лютер иногда и сам думал о себе как о св. Павле, возрож­
дённом к жизни. В течение четырёхсот лет св. Павел был символом
новой церкви, боровшейся с Римом св. Петра и с папством, церкви,
проповедовавшей Евангелие на родном языке верующих и повсюду
объединявших церковь и государство, монастыри и больницы,
университеты и школы в один огромный орган культуры.
Сколь глубокие и сильные чувства должны были владеть
людьми, если одно лишь чтение нескольких сочинений, написанных

297
доктором богословия, могло подвигнуть их отказаться от методы,
господствовавшей 900 лет. На шкале истории «реформация», надо
полагать, весомее, чем Мировая революция, если сравнить дости­
жения той и другой. То была не ссора между теологами, не просто
церковный спор, а революция в современном смысле этого слова:
сотрясение и разрыв всех сложившихся связей и форм жизни,
перспектива нового порядка вещей, нечто всеобъемлющее, универ­
сальное по своей цели и совершенно неведомое прежде.
Будучи реформацией церкви, реформация, конечно, считала
всякого члена рода человеческого членом этой христианской церкви.
Евангелие реформации восстановило христианство в пределах
церкви. Величайшее сочинение Лютера провозгласило «свободу
каждого христианина».
Но поскольку половина мира в те времена была «церковью», то
разрушение видимой церкви было не чем иным, как реконструкцией
мира.
С формальной стороны нетрудно показать, что было общего у
Реформации с более поздними европейскими революциями. Как и в
них, первый период Реформации—время переворота. Второй период
— время беззаботности и высокомерия, ведущее к глубокому
унижению и деградации. Больше того: феномен двойного старта,
двустороннего начала очень ясно просматривается в немецкой
Реформации, потому что религиозное движение Лютера и поли­
тические шаги немецких князей явным образом расходятся по своей
сути. Монах по имени Лютер подчинял себе публично-обществен­
ную сферу жизни с того сенсационного момента, когда он прибил
свои тезисы против индульгенций и папских облигаций в 1517 году,
и вплоть до своей женитьбы в 1525. В тот же самый год князья сами
стали реформаторами во время войны с взбунтовавшимися фана­
тичными крестьянами и оставались реформаторами вплоть до
заключения мира между церквями в 1555.
Во время первых восьми лет Лютер проповедовал по всей
Империи, иными словами, по всему миру, и каждый христианин был
захвачен и ошеломлён. С 1525 года Империя перестала быть
центром революционного дела Лютера. Другие нации и страны
начали заявлять о своём праве на реформацию более осторожно; не
всякому ведь по силам реформировать церковь. Таким образом,
религиозный клич Лютера ясно показал, что Реформация церкви
была неизбежной здесь и сейчас; в последующий период правители
княжеств решали, кто и как может реформировать церковь.
Тот же самый дуализм мы наблюдаем в период Тридцатилетней
войны—время глубокой скорби реформированной Германии. Сперва
война эта закончилась внешним миром (1648); и только шесть лет
спустя Империя нашла в себе силы решить экономические и
правовые вопросы, поднятые религиозной войной: на «Последнем
съезде» имперского совета (1654).

1517-1525 Лютер —1648-1654 —Внутренняя нестабильность

1525-1555 Князья —1618-1648 —Внешняя война

298
 Реформаторы Германии использовали боевой клич, революци­
онный характер которого уже знаком читателю этой книги. Сле­
дующий перечень позволит в какой-то мере наглядно представить
интересующую нас параллель:
Россия: Каждый пролетарий —капиталист.
Франция; Каждый одарённый человек —аристократ.
Англия: Каждый джентльмен —король.
Германия: Каждый христианин —священник.
Мы видели, что эти лозунги предполагают ясное представление
о территориальном единстве, о Богом установленных границах,
которые внесли значительные изменения в рациональный порядок
вещей. Каждый пролетарий —капиталист; да, но только в пределах
единой экономики, руководимой коммунистической партией. Каждый
талант —аристократ; да, но только в пределах нераздельной нации.
Каждый джентльмен —король; да, но только в пределах Соединён­
ного королевства. Реальный прогресс и трагическое кровопролитие,
свойственное каждой революции, —оба эти явления были вызваны
парадоксом этого «да, но..,».
Ключ к объяснению успеха Английской, Французской и Русской
революций заключается в том, что ни одна из них не пыталась
вербовать сторонников, предлагая уменьшить реальное политическое
тело соответствующей нации; каждая из них тяготела к созданию
такого политического порядка, который по своим масштабам
превосходил всё, что предпринималось прежде в этом направлении.
Палата общин сбросила ярмо конгрегационалистов, потому что
конгрегационалисты в противном случае разрушили бы единство
англиканской церкви. Французы гильотинировали жирондистов,
потому что в противном случае федерализм уничтожил бы власть
центра в индивидуальном теле Франции —теле, центром которого
прежде был королевский Версаль. Русские расправились с эсерами,
потому что последние любили русскую деревню и не обладали
жестокостью, которая требовалась для того, чтобы принести её в
жертву ради централизации всей экономики России.
В английском, французском и русском варианте действует
всеобъемлющая, объединяющая сила, которая в качестве, соот­
ветственно, королевства, нации, экономики оказывается реальнее,
чем какие бы то ни было революционные проповедники и романтики.
Нечто, что уже как-то существовало до Революции, реформируется
и трансформируется революционерами с той целью, чтобы каждый
теперь мог функционально участвовать в циркуляции крови нового
политического тела, сделанного из этого старого нечто.
И то же самое мы увидим, обратившись к Германии. «Каждый
христианин — священник» и здесь ограничивается тем же самым
образом: «да, но» только в рамках единой религии, реформирующей
всю территориальную целостность. Немецкая революция беспощадно
уничтожила вождей местных реформ, анабаптистов и крестьян,
потому что в противном случае в каждой деревне была бы своя
религия.

299
 Великие революции не могут отказаться от реалистических
требований централизации — единая экономика в России» наци­
ональное единство во Франции, объединённое королевство в Англии,
универсальная религия в Германии. Восстания и бунты меньших
масштабов ещё располагают выбором того или иного курса» они
могут разрушать единство. Величественный ритм великих революции
христианской эры не допускает никаких отклонений или нарушений
курса. Такие революции никогда не остаются на уровне уже
достигнутых прежде результатов. И никакое из предшествующих
достижений не отбрасывается» когда разражается Революция Веры.

Мартин Лютер
Человек» который превратил мир церкви в мир, где все —
священники» сам не мог не быть христианином и священником. Но,
с другой стороны, новое уравнение: «каждый христианин — свя­
щенник» нужно было отстаивать в борьбе и уберечь не для одной
какой-нибудь деревни или города, а для самых крупных христи­
анских объединений, в то время существовавших. В те дни круп­
нейшей политической единицей могло быть государство размером с
Род-Айленд или Саксонию или Тоскану. Священник и христианин,
вызвавший реформацию, был решительно настроен против «умников-
болтунов» в своём стремлении создать государство как мини­
мальную единицу универсальной религии.
Для того чтобы осуществить такое дело, Мартину Лютеру,
монаху-августинцу и доктору богословия, мало обыло жениться на
монахине и стать мирянином; ради того чтобы его не приняли за
вора или бродягу, ему пришлось взвалить на себя ярмо вассальной
зависимости. Он должен был стать верноподданным гражданином
какого-нибудь государства. Выразить это своё намерение и просить
о признании в те времена можно было только одним способом; стать
верным слугой своего курфюрста.
Таким образом, немецкая Реформация непосредственным и
решающим образом связана с личной биографией Мартина Лютера.
В Англии «похищение слова» [реставрация] было ключом к иде­
ологии революции. В Германии реальные, материальные и социально-
политические аспекты Реформации были скрыты за занавесом; и
занавес этот, к которому из года в год кандидаты на кафедры
теологии добавляли всё новые и новые плетения, назывался: «Жизнь
Мартина Лютера».
Политические факторы, освещающие выступление высшей
аристократии против папы, тщательно скрыты десятками биографий,
посвящённых Лютеру-теологу. Новая форма суверенитета» за­
воёванная княэьями-мирянами и ставшая основанием единственных
в своём роде достижений германской нации, остаётся, в сущности,
скрытой и не кичится своей правомочностью. Этот суверенитет
заимствовал свой блеск у священника, который поменял своё

300
церковное священство на универсальное. В других странах Европы,
врорде Англии или Франции, новый политический опыт скоро начал
оцениваться в абстрактных понятиях «прерогативы» или «сувере­
нитета». В отечестве же европейской Реформации, в Германии,
протестантизм имел успех лишь до тех пор, пока он предпочитал
оставаться в тени Лютера.
Такое сокрытие политического землетрясения с помощью
религиозной биографии одного человека, разумеется, имело свои
неудобства для немецкого менталитета. Реальная сторона дела была
скрыта от глаз и не обсуждалась. В сознании самого Лютера
социальный аспект не получил должного места. «Могучая личность»,
«герой», «великий немец», «освободитель»—это образы заслоняют от
нас созданную Лютером в собственном лице социальную форму
жизни: государственного служащего, гражданина-слугу цивилизо­
ванного, правового государства. Переоценка индивидуальной
личности реформатора привела к недооценке действительного,
социального влияния этой личности.
Например, завещание Лютера, официальный документ огромного
значения, фактически никогда не анализировался. Осуждение им
Крестьянского восстания всегда воспринималось как своего рода
проповедь в воскресной школе, чисто риторически. Действительный
судьбоносный смысл происходившего тогда, по существу, не был
ясен ни в те времена, ни на последующих этапах немецкой поли­
тической истории: он был скрыт за субъективными противо­
борствующими интересами и непосредственными эмоциями.
Тем не менее этот странный субъективизм признаётся в
качестве источника немецкой силы и оригинальности. Германская
Декларация Независимости — декларация одного человека; и
элементы, которые обновили Церковь и освободили мир, перво­
начально имели личный отпечаток и лишь впоследствии были
включены в различные институты.
Приводимая ниже хронология Реформации разделена на две
части: в пределах первой главным действующим лицом является
Лютер, во второй отражена роль светских правителей, которые
назывались магистратами.

А. Роль Лютера в Реформации.

1517 Лютер печатает 95 тезисов против гарантий, обещанных
папством христианской душе.
1520 Он сжигает папскую буллу, отлучающую его от церкви.
1521 Вормсским эдиктом он поставлен императором вне закона.
Его книги подлежат конфискации. Однако князья и даже
архиепископ Майенский, канцлер империи, напуганные
популярностью Лютера, отказываются выполнять импера­
торский эдикт.
1524 Университеты и князья решаются на встречу, чтобы обсу­
дить Реформацию. Император запрещает такое превращение
Императорского совета в Церковный совет.

301
1525 Лютер, монах, женится на монахине. С этих пор его юри­
дический статус, как и статус его семьи, становится сомни­
тельным.
1541 Он пишет последнее завещание, невзирая на законы империи,
церкви или страны, и просит, в качестве единственной
гарантии, своего князя утвердить это завещание.
1546 Он умирает раньше, чем разразилась война.

Б. Роль в Реформации светских правителей, именовавшихся

магистратами.
1525 Война претив сторонников местного сопротивления и
местных военных традиций приносит победу князьям.
1526 Князья «опротестовывают» декреты империи против Ре­
формации. Отсюда понятие «протестанты».
1530 Князья представляют императору символ веры, составленный
теологами, и организуют религиозную партию, претен­
дующую на власть равную императорской.
1546-1547 Император разбивает протестантскую Лигу.
1552 Князья заключают союз с Францией и наносят поражение
императору.
1555 Княжества получают право устанавливать на своей тер­
ритории ту религию, которую они выберут. Религиозный мир.

Государственный служащий и его религиозная партия

Государственный служащий —это результат взаимодействия и
слияния пророчества Лютера об универсальной Реформации и
осуществления князьями их особой реформации.
Государственный служащий — это человек, который сперва
слышит голос универсальной истины, а потом поступает на службу
мирской власти, для того чтобы лично участвовать в осуществлении
Реформы.
В системе, основанной на государственной службе, правит
отнюдь не мозговой трест, и чистые интеллектуалы не вмешиваются
в дела администрации. Презрение Эндрю Джексона и его последо­
вателей к высоколобому чиновничеству не нашло бы поддержки в
Германии — стране эффективной государственной службы. Там
система была более гибкой; полагаю, что в наше время, когда
эффективность и планирование стали модными лозунгами в Америке,
а твёрдое мышление и методологическая перестройка неизбежны в
Англии, имеет смысл изучить проблему патерналистского правления
более тщательно.
Для начала сформулируем общий принцип: любой немец, в
намерения которого входило поступить на государственную службу,
на протяжении всей своей жизни подвергался двум совершенно
различным влияниям. Оба этих влияния исходили от двух суве­
ренных юрисдикций, независимых одна от другой, а их взаимная

302
суверенность гарантировала относительную интеллектуальную
свободу и надёжность положения личности, прошедшей через две
эти юрисдикции: церковь, с её учением, и власть, воспринявшая это
учение.
Вторая юрисдикция была, конечно, автономией магистрата,
управлявшего одним из сотен княжеств, составлявших союз
германских земель. В начале немецкой Реформации было много
магистратов самого разного рода в немецкой части Священной
Римской империи. Например, имелось:
7 курфюрстов [имевших право участвовать в выборах импе­
ратора] (Палатината, Саксонии, Брандербурга, Богемии, Травеса,
Майенса и Кёльна);
50 архиепископов и епископов;
70 аббатов и аббатисс Империи;
31 князь;
128 имперских графов;
81 свободный город Империи;

Ещё в 1750 году, в Германии Шиллера и Гёте, Фридриха

Великого и Марии-Терезии существовало около 350 княжеских
домов.
Каждый из этих правителей имел свой особый ранг в Священной
Римской империи. Как и в Англии времён норманских королей,
иерархия германской империи располагалась сверху вниз в тон­
чайших градациях. На самом верху этой лестницы стоял император,
ниже его располагались курфюрсты духовные и мирские, наподобие
кардиналов при папе; потом шли
духовные князья,
мирские князья,
аббаты и аббатиссы,
графы,
города.
Реформация превратила всех этих властителей в равных между
собой участников новой формы правления. В делах религиозных
прежние градации не значили больше ничего. Впервые в истории
великий князь и маленький граф, епископство Кёльнское на Нижнем
Рейне и маленький округ аббатов Закингена на Верхнем Рейне стали
равноправными в своей ответственности за религиозное спасение
своих подопечных. Землетрясение, каковым была Реформация —а
католические историки издавна трактовали её как настоящую
революцию, — превратило иерархическую систему Священной
Римской империи с её Рейхстагом (в котором мы видим императора,
курфюрстов, князей духовных и мирских, прелатов, графов, баронов,
рыцарей, горожан и, наконец, представителей имперских угодий и
деревень) в федерацию равноправных членов одного ранга, то есть
в «германскую нацию», воплощением которой и сделались несколько
сот её магистратов.

303
 Конечно, эти магистраты не были равными по своей власти,
военной силе или богатству. Сам император, например, владел
целым кольцом государств, окружавших центральную Германию, и
этими странами он управлял в качестве наследного князя. Он был
графом голландским и маркизом Намюрским, герцогом Хенегау и
Брабанта, ландграфом Эльзаса, графом Брейсгаусским, Габсбургским
и Кирбургским, а также ТУргауским в Швейцарии, графом в
Брегенце и Тироле, князем в Бриксене и Тренте, маркизом в Стирии,
великим герцогом верхней и нижней Австрии, королём Богемии и
папским наместником в Венгрии, маркизом Моравии, герцогом
Силезии, Великим герцогом Трансильвании, повелителем городов
Триеста и Катаро, королём Далмации и т.д.
Всё это входило во владения Великого Австрийского импера­
торского дома, который на протяжении многих веков защищал
собственно Германию с запада, юга и юго-востока, в особенности
против турок, дважды осаждавших столицу империи Вену, в 1529 и
1683.
По сравнению с императорской короной и мантией, чьи дер­
жавные объятия охватывали сердцевину германских стран, какой-
нибудь князь Гогенлоэ или барон фон Штейн не имели никакого
реального значения. Но морально, ради высшего блага всего
человечества, эти маленькие властители стали теперь ровней
императору. В вопросах религии любой магистрат мог не только
высказываться свободно, как и каждый христианин, но он мог
действовать, как папа римский. Его решения в вопросах Реформы не
зависели от одобрения императора или имперского съезда. Каждый
индивидуальный магистрат стал индивидуально ответственным и не
нуждался в разрешении и санкциях со стороны более высокой
инстанции в том, чтобы поступать, как он считал необходимым
поступать по совести. Результатом Реформации была Немецкая
Свобода, "Deutsche Libertaet," которая реально состояла в том, что
любой магистрат был обязан сформировать свои религиозные
представления, слушаясь только собственной совести и не завися от
авторитета папы, епископа или императора.
Каждый магистрат становился папой на своей собственной
большой или малой территории. Для большинства этих земель, по
причине ограниченности их размеров, Реформация была духовным,
религиозным и политическим движением, а вовсе не военным или
воинственным по своему духу предприятием. Наоборот, князья
центральной Германии, поскольку они чувствовали себя защи­
щёнными от внешних войн колоссальным кольцом стран, при­
надлежавших императору, присоединились к Реформации для того,
чтобы консолидировать управление их собственными территориями.
Для них Реформация была революцией, имевшей своей целью
упорядочение всех церковных институтов под юрисдикцией
магистрата. Результатом этого стало создание государственного
управления или, иначе, гражданского правительства, а также
государственной службы — они пришли на смену церковному

304
управлению и духовенству, занимавшемуся отправлением поли­
тических функций.
Слово "clerc" (клерк) до сих пор употребляется во французском
и английском языках. В немецком языке слово «духовенство»
(clergy) было упразднено, потому что в Германии государственный
служащий выступил в качестве религиозного соперника духо­
венства. Гражданская власть и гражданское право стали сакра-
лизованными орудиями против власти церкви и против законо­
дательства, основанного на каноническом праве. Старинное латин­
ское слово "civis," употребление которого в средних классах
Франции легло в основание сложившегося на французской почве
представления о «цивилизации», в Германии употреблялось в
значении государственного строительства.
Насколько это было прогрессом, мы можем видеть сегодня хотя
бы в нашем собственном отношении к такому порядку вещей как к
естественному и правильному. В нашем сознании каждый человек —
это прежде всего по преимуществу гражданин, полноправный член
светского государства; только в исключительных случаях или во
время войны люди вступают в народную милицию или в армию, ставя
себя тем самым под власть военного закона. Обыкновенно же
человек смотрит на данное ему государством гражданское право как
на такое же естестввенное событие, как день своего рождения. Но
такое сознание полностью отсутствовало до Реформации.
В Средние века человек был либо мирянином, либо духовным
лицом. В первом случае им управляли на основании военного,
феодального и церковного права. Его брак регулировался церковным
правом, его право наследования —обычаями земли, его торговые и
деловые отношения —королевским правосудием. В Средние века не
было ни гражданского, ни общего права. Общее право, которым
гордится Англия, это, как мы видели, изобретение 17-го века,
которое заменило континентальное законодательство.
Реформация отменила взгляд на человека как на воина в первую
очередь и лишь во вторую —мирный гражданин. Она создала одно
фундаментальное гражданское право для всех жителей одной
территории и всех подданных одного магистрата, право, которое
защищало их от рождения до смерти от всевозможных угроз со
стороны папы, папских легатов или епископов. Они становились
равными перед жёсткими законами своей земли и освобождались от
дорогостоящих судов Римской империи.
Гражданское право было гордостью каждого магистрата, потому
что это право означало, впервые в западном мире, унификацию
гражданского и правового положения человека. Магистраты сняли
с плеч своих подданных тяжёлую повинность быть в первую очередь
солдатами и лишь в виде исключения или по случаю —гражданами.
Сосредоточив в своих руках обязанности охраны правопорядка и
защиты граждан, они сделали своих подопечных свободными в том
отношении, что последние могли теперь посвящать ббльшую часть
своего свободного времени созидательной деятельности и твор­
честву, мирному труду.

305
 Милитаризм
Новая ситуация знаменовалась заимствованием новых слов, из
неисчерпаемых источников древней латыни, для обозначения всего
военного: «милиция», «милитаризованный» и т.д. Вооружённые силы
—это силы цивилизованной страны, и по этому самому признаку они
уже не являются самым главным для охраны прав индивидуума.
Каждый подданный находится под защитой правительственного
закона, даже если он не является рыцарем на службе у феодала или
его арендатором. Новый мир был создан магистратами, которые
заботятся о своих подданных как гражданах и уделяют внимание
«милиции» лишь как второй и вторичной группе, служебная роль
которой заключается в защите и охране основной массы населения.
Магистрат, когда он создал гражданский суд и государственную
службу, отделил генералов от гражданских служащих, оставив их
просто генералами, без каких бы то ни было перспектив стать
губернаторами сейчас или позже. Насколько странным и удиви­
тельным было и есть такое разделение труда, показывает жизнь
Джорджа Вашингтона, герцога Веллингтона, Эндрю Джексона,
Тейлора и Гранта, которые были и генералами, и президентами, Мак-
Магона во Франции и Гинденбурга в Германии. Для нации так
естественно отдавать политическое лидерство полководцу-побе-
дителю.
Но Реформация уничтожила как раз такое, в своём роде
естественное, смешение сфер и функций. Со времени Лютера и
вплоть до 1890 года, как правило, ни один немецкий генерал не
наделялся властью в делах гражданских! Гинденбург был зна­
менательным исключением из этого правила. Немецкий милитаризм
и состоял в этом выделении генералов из области политики. Этот
кардинальный вклад Германии в развитие демократии и цивилизации
не был воспринят демократическими государствами.
Только один генерал однажды попытался стать политическим
вождём Германии, а именно —Валленштейн. В самый чёрный час
контрреволюции, когда все достижения Лютеровой Реформации,
казалось, навсегда были потеряны, Валленштейн, удачливый
полководец императорской армии, сделал попытку решить проблемы
мира таким образом, каким он решал военные проблемы. Он захотел
из князя, каковым он был в качестве командующего армией и только
ею, сделаться властителем типа Кромвеля, который получил власть
лишь потому, что он командовал армией. Валленштейн был оста­
новлен немедленно. Он был убит наёмными убийцами по приказу из
Вены, в 1634 году, и главенство магистрата над фельдмаршалом,
государственного гражданского закона над военной властью было
восстановлено.
Эта победа сразу стала окончательной победой, победой раз и
навсегда, потому что она была завоёвана в самую слабую и самую
безнадёжную эпоху немецкого протестантизма. Победу над Вал­
ленштейном можно сравнить с победой на выборах во Франции в

306
1376 году, когда большинством всего лишь в один голос была
установлена Третья республика. Победа была решающей, потому
что она состоялась в момент нижайшего спада революционной веры.
В 1634 году, как и в 1875, результат предшествовавшей революции
уже стал к тому времени объективно жизненной реальностью, более
внушительной, чем физическое и моральное состояние реальных
участников событий, в том и другом случае истощённых и подав­
ленных.

Профессии при гражданском праве

Сам Лютер, вождь протестантов, служит хорошей иллюстрацией
нового социального пространства, созданного гражданским правом
магистрата. Лютер был сыном рудокопа в графстве Менсфельд.
Поэтому он и его семья жили, подчиняясь саксонскому закону. В
1509 году он поступает в монастырь. А быть монахом означало, что
ты умер для мира и его юрисдикции. У монаха ведь не было никакой
собственности, не было близких, не было никаких связей с внешним
миром. Поступив в монастырь, Лютер получил новое имя и находил­
ся теперь под властью законов не Саксонии, а религии своего
ордена, под властью монастырских правил, которые содержались в
уставе и которые послушник «принимал» при вступлении.
Монах, о котором мы здесь ведём речь, вступил в местный
монастырь —один из сотен, находившихся на территории, управля­
емой князем, курфюрстом Саксонским и ландхрафом Тюриигским.
Этот князь имел владения, равные по площади одной девятой
Англии, —обычные размеры государства в 16-м веке. Части шести
различных епископатов находились на этой территории. Папа в
Риме, настоятели сотен монастырей, архиепископы, контролировав­
шие шестерых епископов, и, наконец, пять из шести епископов жили
за пределами границ данного княжества. Князь должен был сносить­
ся с Майнцем и Магдебургом, с Римом и Бамбергом, чтобы разре­
шить любую религиозную проблему, возникавшую в его государстве.
(См. карты между стр. 307 и 308).
Монастыри владели большими угодьями, до одной трети
владений князя, и они были освобождены от налогов. У каждого
монастыря была своя «религия», дарованная папой. Религия в те
времена была особой формой монастырской жизни, которая
указывала, как данная группа людей будет вести совместную жизнь.
Каждый орден претендовал на свою особую религию как на един­
ственный путь к святости. Поэтому религия была источником
соперничества, беспорядков и неразберихи.
Единственным выходом для князя, который, подобно князю
Лютера, Фридриху Мудрому, был ещё и набожным христианином,
было основать университет. Если бы ему удалось заставить
духовенство и церковных старост, священников и пасторов учиться
на подвластной князю территории, тогда, казалось, можно было бы
достичь известной координации.

307
12 и 13. Тяжба в Виттенберге
(две карты, на которых показано несовпадение
территорий княжеств и епископалий)
 И вот на убогой и песчанной земле Виттенберга — города, в
котором в 1612 году насчитывалось 382 жителя, —в 1502 году был
основан университет. Лютер преподавал в этом университете, и
поскольку институция эта находилась под покровительством
императора и папы, социальное положение Лютера, как универ­
ситетского профессора, контролировалось церковным судом и
римским правом. Таким образом, монах Лютер, который был
саксонцем и который вступил в «религию» ордена, оказался теперь
втянутым в церковные и имперские установления и процедуры. Но,
при всём том, жалование ему платил князь, основавший Виттен-
бергский университет. Университет был его гордостью, и судьба
каждого причастного университету человека затрагивала также и
его собственные права и привилегии. В его глазах будущее всего
управления в значительной мере зависело от успеха или неудачи
затеи с университетом.
Лютер не интересовал курфюрста как личность. Они не были
друзьями. Говорят, что несмотря на широкий размах действий
Лютера и несмотря на карликовые размеры своего государства,
курфюрст так и не обменялся с Лютером ни единым словом.
Взаимоотношения между князем и профессором, между властью и
реформатором, были, как показывает это отсутствие личных
контактов, абсолютно абстрактными и безличными.
Находясь в этой ситуации, профессор Лютер потерял поддержку
папы, после того как ополчился на индульгенции. Он был отлучён;
и когда в ответ на это Лютер и его студенты вышли из стен
Виттенберга, чтобы сжечь папскую буллу, они создали новый орден
—создали мир, которого до того дня не существовало. У них нашлось
мужество жить под проклятьем Рима и под угрозами всех подчи­
нявшихся ему властителей.
На следующий год Лютера призвали на имперский ландтаг.
Оковы церковного права были разорваны настолько явно и необра­
тимо, что даже такой строгий католик, как молодой император
Карл V, не осмелился действовать по примеру своих предков. Все
предшествовавшие ему императоры видели свою роль в том, чтобы
быть приставами Церкви. Они защищали церковь и объявляли войну
всякому, кто выступал против неё. Когда магистр Ян Гус стал
нападать на церковь и когда в 1415 году Вселенский собор в
Констанце осудил Гуса, император Сигизмунд решился поставить на
карту свои притязания на трон Богемии и привёл в исполнение
приговор собора. Результатом этого стали пятьдесят лет страшных
гуситских войн (1419-1471). Безжалостные гуситские войны были
зажжены в тот зловещий день, когда Гус взглянул с костра на
старую нищенку, подкладывавшую хворост к его ногам, и восклик­
нул: "О Sancta Simplicitas" —«О, святая простота!».
Трагедия Гуса была вызвана готовностью Сигизмунда нарушить
данное им обещание о защите, после того как Гуса отлучили от
церкви, признав еретиком. У осуждённого еретика не было легальной
защиты в этом мире. Во времена Лютера мученичество Гуса не было
забыто. Странное пророчество Гуса повторяли повсюду, хотя бы и

308
втихомолку: «Когда сотня лет пройдёт положенный круг, вы
ответите Богу и мне». В 1515 году сосед герцога Саксонского, граф,
владевший несколькими шахтами, добывающими серебро между
Саксонией и Богемией, велел выбить медаль с этими вошедшими в
легенду словами.
Лютер был в более выгодном положении благодаря этому шраму
столетней давности. Карл V не захотел скомпрометировать себя так,
как скомпрометировал себя Сигизмунд. Поэтому император и его
ландтаг узурпировали привилегию, которую прежде никто не
даровал светской власти, ко которая теперь стала желанным
объектом для королей и князей повсеместно: привилегию принимать
решения за Римскую церковь. Император и ландтаг, для которых ещё
слишком памятны были кровопролитие и разрушения, причинённые
гуситами, отказались действовать в качестве просто палачей, слепых
исполнителей воли церкви.
Лютера пригласили, чтобы он мог разъяснить свою точку
зрения, на заседание имперского ландтага. Светская власть вы­
ражала желание доискаться до истины в делах духовных. Вопрос,
который казался однозначно решённым раз и навсегда, после того
как папа Григорий VII успешно отлучил от церкви императора, а
папа Иннокентий IV успешно сместил с трона императора Фридриха
II Сицилийского,—вопрос этот встал в новой форме. Новый принцип
заключался в том, что церковь не может инициировать общест­
венные волнения, боевые действия, гражданскую войну в княжествах
и в империи, не спрашивая на то согласия светских властей.
Вопрос Реформации в действительности заключался именно в
этом: может верховная светская власть не подчиниться там, где
Церковь повелела исполнить приказ? Дозволено ли светскому
владыке усомниться в законности воли Церкви и подвергнуть эту
волю испытанию на легитимность? Под властью Общего права любой
судья может проверить конституционность закона. Вот в этом и
состояла проблема Реформации. Может ли верховная власть
проверить конституционность папской буллы или христианский
обычай или Церковное право?
Вормский ландтаг попытался найти компромиссное решение.
Лютера призвали для объяснений. Он был настроен по-боевому:
бросив вызов церковному закону и оставшись без защиты закона
саксонского, Лютер надеялся на защиту имперского суда. Он просил,
чтобы весь ландтаг дал формально-юридическое подтверждение его,
Лютера, правоверия. Но это уже было больше того, что он мог
реально получить. Все эти миряне, рыцари, феодальная знать и даже
император никогда и не претендовали на роль теологов! Как могли,
как смели бы они, эти светские сословия империи, или эти толстые
аббаты, или безграмотные графы так вот вдруг взять и высказать
своё суждение о таких тонких вещах, каковыми являлись писания
виттенбергского монаха по поводу чистилища и ада, спасения и
богослужения? Надежда Лютера на то, что военная иерархия
ландтага закроет брешь, образовавшуюся в его правовом статусе
после сожжения папской буллы, оказалась химерой. Да, в Вормсе

309
ему по всей форме задавали вопросы. Однако император ограничил
суд над Лютером обсуждением вопроса о том» писал или не писал
Лютер все свои предполагаемые ереси*
Трудности» стоявшие тогда перед Карлом V» —это всё ещё и
наши сегодняшние трудности. Цензура кино и театров» споры между
фундаменталистами и эволюционистами» запрет на книги и распро­
странение информации —всё это происходит ежедневно. Функция
папства перешла к священникам национализма или к фанатикам
коммунизма, а равно и к стареющим дамам из общества. И несмотря
на то, что властей великое множество, результат в любой конкрет­
ной юрисдикции—будь то в России или в Теннесси, в Италии или в
Германии—такой же окончательный и удушающий, как в 1521 году!
Религия, реальная формация внутренней жизни, выражающая
протест против деспотизма внешних традиций, всегда таит в себе
опасность; она —вызов. Можно поэтому считать удачей то обсто­
ятельство, что Вормский ландтаг не пришёл ни к какому опре­
делённому решению. Ибо в делах совести и веры власти скорее
всего предпочтут чёткое деление на чёрное и белое и будут
осуществлять его тираническими методами. Совесть оказывается в
известном выигрыше всякий раз, когда сильные мира сего сомне­
ваются и не способны к решительным действиям.
Когда Лютер заявил: «Да, это я писал эти обличительные произ­
ведения, инкриминируемые мне. На том стою и не могу иначе!»,
ландтаг, эта высокая пирамида феодальных сеньоров и вассалов,
оказался в нерешительности. С одной стороны, съезд такого рода не
мог, конечно, вынести решение по поводу церковной ереси. А с
другой стороны, преследовать своих собственных подданных огнём
и мечом, как это было прежде с гуситами, представлялось столь же
невозможным.
Когда император попытался заставить князей своей империи
провести в жизнь решение папы об отлучении, первый из этих
князей, архиепископ Майнцский, канцлер и хранитель Большой
печати, отказался поставить свою печать и подпись; позднее он
написал в письме к императору, что не может исполнить его приказ
без общей поддержки всех соседних князей. Глава церковной власти,
наделённый также светской властью, не мог поджечь свой соб­
ственный дом. Ведь он же был одним из тех, кто обладал духовной
властью на территории князя, подданным которого был Лютер.
Слабостью таких духовных властителей была безусловно их
причастность власти светской. Как светские правители они не
решались проводить в жизнь то, что одобряли в качестве духовных
магистратов. Сосед упомянутого архиепископа, герцог Саксонский,
находился в гораздо более простой ситуации. Архиепископ всё-таки
был вассалом папы. И уж если он старался избежать вспышки
гражданской войны, то курфюрст имел ещё более веские причины
избегать её любой ценой.
Но за всем этим была ещё и другая сторона вопроса. Фридрих
Мудрый имел в своём университете цитадель реформации и
осуществлял контроль над третью богатств и земель своего

310
княжества. Если бы его университет был осуждён за ересь папой по
его, папы, соизволению, то вопрос о том, быть или не бьггь уни­
верситету оказался бы в непосредственной зависимости от вме­
шательства Рима, Князь лишился бы тогда единственного оружия,
которым он располагал перед лицом ста шести различных «религий»
и религиозных властей.
Поскольку университеты в Германии были в то время скорее
новинкой, то и сам вопрос был на самом деле новым вопросом. И
князь, дороживший своим университетом как зеницей ока, не мог
признать чьих бы то ни было прав судить об его ортодоксальности.
Ведь назначение университета в том и состояло, чтобы поставить
заслон иноземному влиянию (или влиянию иностранного духовен­
ства) на территории князя.
Карл V понимал это препятствие. Составляя свой Вормский
эдикт, он отдал право цензуры во всех вопросах религии не
епископам, а теологическому факультету в университетах. Импера­
тор сам, таким образом, даровал теологическим факультетам
привилегию независимости. За ними была закреплена функция
реальной цензуры, и никто больше не вправе был официально
порицать их за это. И эта новация в законодательстве перевесила
тот факт, что император одобрил решения папы по поводу действий
Лютера. Отныне и впредь за людьми, подобными Лютеру, который,
что ни говори, принадлежал к теологическому факультету, при­
знавалось право быть компетентными судьями в делах церковной
ортодоксии, общественной морали и христианских принципов.
Итак, князь Лютера не защищал Лютера как своего личного
друга; он выступал за право Верховной светской власти сохранить
суверенность университета на своих землях.
Все немецкие католики и протестанты в этом пункте были
абсолютно единодушны. В 1524 году ландтаг и второй по значению
после императора имперский викарий, король Римский и брат
Карла У, Фердинанд, приняли общее решение, которое узаконивало
суверенность университета в рамках имперского права. Выло
высказано предложение созвать такую сессию ландтага, на которую
князья и университеты должны были послать своих представителей.
По замыслу это было довольно странное смешение ландтага и
национального совета: профессора и военачальники должны были
встретиться на равных условиях. По сути эта идея созрела уже в
1460 году.
Однако и в 1460, и в 1524 она потерпела поражение. Карл Y
сразу понял, какую безнадёжную путаницу этот план внесёт при
своём осуществлении, и потому он перекрыл дорогу новому
эксперименту. Профессора университетов так и не встретились с
ландтагом. Отныне каждый князь должен был сам решать, брать ли
ему свой университет под защиту» а значит, отстаивать и те
решения и позиции в вопросах религии, которые проводил этот
университет, или подчиниться решениям и точке зрения папы и
епископов.

311
 Выбор, который нужно было сделать, не представлял особых
трудностей. Те из князей, кто имел дело с несколькими епископами
или монашескими орденами, подчинявшимися религиозным властям,
живущим вне территории данного князя, были склонны к тому,
чтобы защищать своё право контроля. Как магистрат такой князь
мог претендовать или просто узурпировать право провозгласить
своего университетского профессора реформатором или объявить
его еретиком. Напротив, князья, на территории которых были города
с церковными соборами, склонялись к компромиссу с папой и
епископами. Герцог Саксонский или Курфюрст Гессенский не могли
пойти на одинаковые уступки. Виттенберг и Марбург, Иена и
Хельмштедт стали центрами нового образования, поскольку на
большей части земель Саксонии, Тюрингии, Гессена и Брунсвика
епископальная власть была иноземной властью.
Имперский суд не мог защитить Лютера; как монах он не мог
быть под защитой местных законов; а церковный закон объявил его
изгоем. И только магистрат, который хотел защитить свой универ­
ситет, мог наделить своего профессора новым правовым статусом.
В 1525 году Лютер женился на монахине. С Катериной Бора он
основал семью. И мужчина, и женщина в этом браке были не только
вне закона, но были нарушителями закона, преступниками. Один
только магистрат мог дать какое-то правовое положение тысячам
монахинь и монахов, которые возвратились в мир, а также детям
Лютера, которые, будучи детьми монаха и монахини, не имели права
даже наследовать имущество своих родителей. Любой светский
властитель не мог равнодушно смотреть на отчаянье тысяч и
десятков тысяч таких людей, лишённых всяких прав и законного
положения, остро нуждающихся в новом статусе —гражданском.

Совестью побуждаемый
Проблема могла быть решена лишь в том случае, если бы
магистрат мог решать, какая часть канонического права останется
частью гражданского права на его территории. Защита университета
неизбежно приводила к выводу, что некоторые разделы как цер­
ковного, так и имперского законодательства можно упразднить
решением князя, что магистрат оказывался совестью вынуждаем
дополнить местное законодательство по своей собственной ини­
циативе. Ведь существуют ситуации крайней необходимости,
ситуации, когда требуются немедленные и решительные действия,
а времени на обсуждение уже нет, когда политическое управление
нацией обязано проявить инициативу, взяв на себя всю меру
ответственности.
Такова прерогатива любого правительства во время войн,
революций, голода, стихийных бедствий — это установленный
принцип. Англичане, оспаривавшие прерогативу короля, лишили это
понятие — «прерогатива» — его положительного и необходимого

312
характера. Пощадим «пламенных демократов» и не будем пользо­
ваться этим словом. Кстати, в стране, где оно зародилось, оно
никогда не числилось среди прав монарха, а только среди его
обязанностей. Поскольку все добрые христиане стремились
настроить своих князей на отпор оскорблениям и унижениям со
стороны Церкви, то они сумели убедить князей, что совесть
обязывает их что-то сделать по поводу происходивших скандалов.
В политике более продуктивно подчёркивать свои обязанности,
а не свои привилегии. Магистрат был вынуждаем долгом действовать
в ситуации этого религиозного кризиса. Обстоятельства тяготели
над его совестью. Хотя я и полагаю, что никакое другое выражение
лучше не обозначает озабоченность правительства «общим благо­
получием» (чем «прерогатива»), я всё же не думаю, что термино­
логия Германского Протестантизма может быть возрождена. Но
нельзя обойти само явление, которое обозначалось этим словом.
Если бы не чрезвычайные ситуации, если бы не войны или
угроза для жизни подданных, тогда от правительства требовалось бы
очень мало настоящей инициативы. Во всех основных, решающих
ситуациях «правительство болтунов» не могло бы управлять.
Правительство —это те, кто принимает решения; и обратно: те, кто
принимает решения, и есть правительство. Кто-то один или не­
сколько конкретных людей должны отдавать распоряжения в
чрезвычайных ситуациях —остальные должны подчиняться. Прав­
ление народа — это звучит неплохо, если вы хотите окружить
исполнительную власть предохранительными мерами и различными
формами контроля, но всё это расползётся, как гнилые нитки, стоит
лишь возникнуть реальной опасности. И тогда прерогатива прави­
теля вознесётся высоко и одиноко, во всей своей славе, силе и
чудовищности. Она кровава, она жестока, она —от дьявола, но без
неё мир вновь впал бы в хаос. Ибо кризисная ситуация проникает в
самую глубину —она здесь, у нас перед глазами, среди нас, вокруг
нас. Кризис закрывает банки, насмехается над требованиями
кредиторов в судах и над гуманными попытками поднять уровень
образования заключённых в тюрьмах. Кризис—это когда банкиры не
имеют денег, должники не имеют наличных, а в обществе так много
безработных, что их нужды должны быть учтены в первую очередь,
а не нужды сомнительных личностей в тюрьмах.
В случае войны или чрезвычайного положения, само сущест­
вование лучшей, самой деятельной части населения страны
оказывается под угрозой. О блекнущих листьях деревьев заботятся
в мирные времена. В такие времена правительство остаётся на
заднем плане; возрастает, наоборот, частная инициатива на местах,
помогая бедным, больным, ненормальным, слабым войти в норму. В
обычные времена прерогатива спускается сверху к индивидуумам.
Они с особой заботой культивируют чахлую листву дерева,
возвращают людей к нормальной жизни.
Но что если будут утрачены сами стандарты нормального? В
такие времена, как Мировая война или депрессия, начинаешь
сомневаться во всём. Имеет ли жизнь какую-то ценность? Является

313
ли человек без работы человеком? И что вообще происходит? Зачем
заводить семью, если воспитание и образование человека не имеют
больше ни профессионального, ни вероисповедального смысла, хоть
какой-то определённости в будущем?
Это времена испытания человеческих душ. Ибо то, что мы
переживаем в такие времена, —это не столько внешняя боль или
внешняя опасность, сколько червоточина в корне всего: червь,
гложущий нашу веру, убивающий силу любви, силу убеждений в
наших сердцах.
В такие времена прерогатива лидера незаменима. Без его
железной руки все нормы, все общие понятия и общие правила
станут предметом бесконечных дебатов, потонут в неопреде-
лённости, в сомнении и, наконец, прекратят своё существование.
Ослабление веры, вызываемое общественными потрясениями,
вынуждает руководителя-вождя взять ответственность на себя,
объявить открыто о нависшей опасности и командовать —жестоко
и грубо.
Можно даже сказать, что человек, который командует эф­
фективно в такие времена, и есть подлинный глава нации или делает
себя таковым, даже если юридически, в правовом порядке это никак
не зафиксировано. Своевременная прерогатива создаёт или вос­
станавливает реальное правительство, легализует решительную
политику и применение силы. Разумеется, легализация грубой силы
ни в коем случае не должна основываться на её успехах. Тирания
остаётся тиранией, и несправедливость не удастся отмьггь до
белизны одежд настоящего священного авторитета. Нет, власть над
людьми испытывается не «успехом», при котором какого-то человека
запуганные рабы станут называть императором или президентом или
вождём. Успех в ситуации чрезвычайного положения,—и только в ней
— вот, что оправдывает доминирование над людьми. Конкретная
опасность имеет своим следствием возникновение нового пра­
вительства или обновление старого. Эта опасность и является
испытанием правительства на годность. Если оно преуспеет в борьбе
против данного противника, против ослабления общественных норм
и верований, против этого голода, —тогда люди будут испытывать
благодарность и поддерживать такую власть, будут терпеть её
жестокость, замалчивать и прощать её ошибки.
Так вот; примечательный феномен в истории христианства
состоит в том, что относительно слабый кризис, который привёл к
появлению современного государства, не был экономическим
кризисом. Сегодня мы живём в убеждении, что экономические силы
являются скрытым двигателем всего. В самом деле: разве Вашингтон
не был самым богатым человеком в Северо-американских колониях?
И не федералисты ли занимались земельными спекуляциями на
Западе? Виги в Англии владели церковным имуществом. Француз­
ский средний класс хотел эксплуатировать фермеров. Всё это верно,
но верно не в большей степени, чем тот факт, что экономика —это
составная часть нашей повседневной жизни. Хлеб и масло —
проблема каждого дня. По этой же самой причине они не являются

314
ежедневной, постоянной проблемой истории. Потому что история
выбирает один из повседневных вопросов и ставит его в центр
внимания на какое-то опредлённое время. История—это переход от
одного вопроса к другому, это выдвижение разных вопросов в разные
моменты.
В силу как раз того факта, что экономика сохраняет своё
значение на протяжении всего времени, она не может быть одним-
единственным вопросом на каждый период времени. Если бы
существовал один и тот же вопрос на все времена, способный
разбудить человеческую ярость вплоть до развязывания войны или
революции в каждую эпоху, тогда история не была бы историей.
Меняемся мы сами, времена года сменяют одно другое, меняется
человечество в своём гневе, своих страстях, своих задачах и целях,
меняется и характер опасностей и кризисов, ради защиты от
которых мы нуждаемся в правительстве.
Секулярное государство, возникшее благодаря Реформации в
Германии, было результатом кризиса в сфере религии и права.
Монах и монахиня полагались на чью-то прерогативу, способную
вернуть им их право гражданства, право считаться нормальными
людьми. И тот, кто был наделён властью и кто воспользовался этой
властью, для того чтобы дать монаху и монахине статус нормы, —
тот мог рассчитывать на восхваления как меч правосудия, спра­
ведливый властитель, мудрый правитель, пекущийся о благо­
состоянии и счастьи своих подданных.
Реформация открыла чудодейственное умиротворение, которое
власть, облечённая прерогативой, может дать миру, чья совесть
охвачена смятением и чьи принятые стандарты в определениях
духовенства и мирян, монахов и индульгенций перемешались.
На князе, на магистрате сосредоточился весь энтузиазм
реформаторов Церкви, потому что магистрат остался единственным
маяком в океане тогдашней жизни. Стоило видимой церкви однажды
быть открыто оспоренной в её притязаниях на духовное руководство
людьми, как смута захлестнула мир, который всего лишь за год до
тезисов Лютера казался ясным и надежно упорядоченным. Церковное
учение охватывало всё на свете. Социальная организация Средних
веков была запутанной и изощрённой; но для индивидуума она была
прозрачной и ясной. Что есть зло и что есть добро было чётко
расписано.
Реформация перевернула все ценности, отвергнув разделение
на духовенство и мирян, отвергнув различие между спасением,
даруемым папой, и спасением от опасностей жизни земной. Лютер
отказался верить в то, что люди, облеченные духовным званием,
могут повлиять на будущую судьбу человека—попадёт он в ад или
в рай. Вот, что он говорит в своих Девяносто пяти тезисах:
Тезис 8: Все пункты покаяния существенны для жизни, не для
смерти. Нет сомнения, что сам Святой Дух говорил через папу,
когда тот ввёл во все свои постановления указ об обязательном
отпущении грехов покаявшемуся в смертный час или в момент
опасности.

316
 Тезис 27: Это отдаёт мирскими делами, когда проповедники
уверяют, будто душа попадёт в рай, стоит только продавцу ин­
дульгенций получить свои деньги.
Тезис 32: Тот, кто учит, будто мы можем купить наше спасение
буквами, напечатанными в индульгенции, попадёт в ад вместе со
всеми своими братьями и сёстрами.
Тезис 79: Это богохульство, когда кто-либо по ошибке при­
нимает видимый крест на доспехах крестоносца за Крест Христа.
Тезис 16: Ад, Чистилище и Рай следует понимать как Отчаяние,
Полу-отчаяние и Спасение. Ни одно из трёх не может быть дано
кому-либо извне, как видимое лекарство.
Заключительный призыв Лютера гласил: «Христиан надлежит
побуждать стремиться через наказание, смерть и ад следовать за
главой их, Христом, чтобы верили они, что так, пройдя через многие
терзания, они скорее достигнут неба, чем через мнимую уверенность
в милости». Этот призыв к христианам отказаться от любви к
надёжным гарантиям и стремиться к состоянию вечной неуве­
ренности звучит, как призыв большевиков отказаться от надёжного
буржуазного уклада. Одним росчерком пера он зачёркивал всю
приятную структуру обеспеченного существования, которую нам
нравится озирать, как мозаику, куда входят, как правило, экзамены,
которые мы выдержали в своей жизни, наш брак и наши дети, наши
книги, наши друзья, наш дом и наша машина. Складывая в уме и
памяти эту мозаику, мы склонны думать, что результат, в конечном
итоге, недурён, такой, каким он и должен быть в человеческой
жизни.
Цивилизация Средних веков, в чём-то более глубокая и
серьёзная, спрашивала не столько о том, владельцем каких машин
или книг является человек, а о том, какие добрые деяния человек
совершил как верный член человеческого сообщества. Он обретал
душевный покой, скажем, от того что строил больницу, основывал
школу или совершал паломничество в Рим или Иерусалим. Этим
путём, казалось, можно было часть за частью погасить огромный
долг человека своему Создателю. Насколько же ситуация, в которой
находится современный человек, иная, за вычетом того, что выплата
долга за радио или машину происходит под более жёстким давле­
нием.
Лютер разрушил веру в рассчитанный, методичный, надёжный
путь к спасению. «Всё или ничего!»—таков был его боевой клич. Мы
не в состоянии выигрывать схватки с Вогом посредством изолиро­
ванных действий. Или мы принадлежим Ему — и тогда нам не
принадлежит ничего, ничто не является нашей собственностью, а Он
ведёт, управляет, даёт указания, что именно нам надлежит делать;
или мы абсолютно потеряны —и никакой процент «добрых деяний»
не будет Его интересовать и нас не спасёт.

316
 Пророк и государь
В марте 1522 года» когда над его головою, как Дамоклов меч,
висел Вормский эдикт императора, а непосредственная опасность
исходила от герцога саксонского, Георга Лейпцигского, яростного
врага лютеранства; в тот самый момент, когда виттербергские
проповедники впали в безумие иконоборческого радикализма, а сам
он скрывался у своего князя в Вартбурге близ Айзенаха, —в этот
момент Лютер внезапно оставил своё укрытие. Встревоженному
курфиюрсту он дал объяснение в письме, которое я ниже проци­
тирую большими кусками; ибо это наиболее исчерпывающее
рассуждение об отношениях между невидимой церковью и видимым
государством.
В эпоху конституционных абстракций нового времени характер
этого письма, с его «я» и «Ваша милость», с его тональностью
непосредственного обращения одного индивидуального человека к
другому, представляет некоторые трудности для понимания.
Фактически, то, что здесь происходит, —это самая настоящая дуэль
между церковью и государством, между душою и властью, между
человеком и крупным бизнесом. Мне бы хотелось призвать читателя
мысленно переводить каждое «я» Лютера в суверенные требования
любой церкви или вдохновенного гения, а «Ваша милость» — в
суверенность любого правительства, будь оно в Вашингтоне, Оттаве
или Лондоне. Тогда, сквозь старинный стиль, проступят вечная
правда и внешний конфликт, значимые и для нашего времени.

«Благодать и мир Бога, Отца нашего и Господа нашего Иисуса

Христа, и моё нижайшее почтение, Ваша милость, высокородный
курфюрст, благосклоннейший князь! Письмо и размышления Вашей
милости дошли до меня в пятницу вечером, когда я как раз должен
был отправиться из Вартбурга в Виттенберг на лошади в субботу
утром. Что Ваша милость имела самые лучшие намерения, не
нуждается ни в подтверждении, ни в свидетельстве в моих глазах,
ибо я убеждён в этом и так на основании простого человеческого
опыта; а в том, что и мои намерения тоже добрые, об этом я знаю из
источника более высокого, чем человеческое разумение. Но одним
этим ничто не может быть доведено до свершения.
Мне сперва показалось из письма Вашей милости, что письмо
моё несколько шокировало Вашу милость в том смысле, что я
рекомендовал Вам больше мудрости. Но потом я отверг такое
впечатление, ибо я уверен, что Ваша милость знает моё доброе
сердце слишком хорошо, чтобы предположить, что я желал пре­
уменьшить общепризнанную мудрость Вашей милости. [Кстати,
курфюрст имел прозвище «Мудрый».] Ибо я надеюсь, что моё сердце
навеки сохранит любовь и симпатию, каковые я всегда искренне и
без лицемерия выказывал Вашей милости, более чем какому-нибудь
другому князю или магистрату.

317
 То, что я написал, писалось с надеждой успокоить Вашу
милость, и не на мой счёт —о себе я тут даже не помышлял. Я
написал только в связи с беспорядками в Виттенберге, которые
возникли по причине принижающего искажения Евангелия, допу­
щенного нашими друзьями. Я боялся, что это может причинить
Вашей милости серьёзную боль.
Я и сам был в таком горе, что, не будь я уверен, что не­
запятнанное Евангелие всегда с нами, я бы отчаялся в нашем деле.
Но страдания, испытанные мною в этом случае, никакого значения
не имеют. Я охотно заплатил бы своею жизнью за наше общее дело,
потому что оно делалось таким образом, что мыне можем оправдать
это ни перед Богом, ни перед миром. Это тяготеет надо мной и
особенно над Святым Евангелием, и мучит меня до глубины души.
Поэтому моё письмо не имело в виду моих собственных обсто­
ятельств; целью письма было только пожелать Вашей милости не
видеть дьявольских происков в этой игре. Такое предостережение,
даже если бы оно не возымело действия на Вашу милость, мне было
необходимо сделать.
Что касается меня самого, милостивый государь мой, то я
отвечу так. Ваша милость знает или, если не знает, то пусть узнает
теперь, что я имею Евангелие не от людей, а прямо от Небес, через
Господа нашего Иисуса Христа, для того чтобы смог назвать себя
Его слугою и евангелистом. На суд и испытание я отдал себя не
потому, что испытывал какие-то сомнения, но в добровольном
смирении и чтобы привлечь других. Но так как я вижу, что
результатом моей чрезмерной смиренности оказалось принижение
Евангелия, и что дьявол готов отхватить всю руку, стоит только
протянуть ему палец, совесть моя повелевает мне изменить
поведение. Я пошёл навстречу желанию Вашей милости и провёл
этот год на службе у Вашей милости. И дьяволу хорошо известно,
что я поступил так не из страха. Он хорошо видел моё сердце, когда
я входил в Вормс, и хотя я видел столько чертей, сколько было
черепиц на крышах, тем не менее я готов был с радостью схватиться
с ними.
А герцог Георг —это ведь меньше, чем один единственный
дьявол; и поскольку Отец бесконечного сострадания сделал нас
веселящимися господами над всеми дьяволами и над смертью и
наделил нас таким большим доверием к Нему, что мы осмеливаемся
называть Его нашим дорогим и возлюбленным Отцом, то Ваша
милость сразу поймёт, что было бы ужасно стыдно для такого Отца,
если бы мы верили в Него столь мало, чтобы смирить также и свой
гнев на герцога Георга. Я знаю, что если бы дела в Лейпциге, городе
герцога Георга, осбтояли так же, как они обстоят сейчас в нашем
городе Виттенберге, то я бы помчался туда, хотя бы там неделю шёл
дождь из герцогов Георгов и каждый из них девятикратно пре­
восходил его мерой свирепости.
Это пишется к Вашей милости, чтобы Ваша милость знала, что
я еду в Виттенберг под гораздо более высокой защитой, чем князь-
курфюрст. Я совсем не стремлюсь просить защиты у Вашей милости;

318
я даже утверждаю, что я мог бы защитить Вашу милость больше,
чем она могла бы защитить меня. Больше того, если бы я знал, что
Ваша милость может и желает защитить меня, то я не пришёл бы
под эту защиту. В этом деле никакой меч не может направить меня
или помочь мне; один лишь Бог должен действовать в этом случае,
без всякой заботы или исканий с нашей стороны.
Поэтому тот, кто больше всего верит, то лучше всего и защитит;
и так как я чувствую, что Ваша милость всё ещё слабы в вере,то я
и не могу никоим образом думать о Вашей милости как о человеке,
который мог бы зищитить и спасти меня».

Голос пророка, разговаривающего с царями Израиля, голос

Павла, говорящего перед властителями Рима, сделался общест­
венным институтом немецкой нации в тот момент, когда Лютер
предложил Фридриху свою защиту. Томас Пейн, предложи он свою
защиту Вашингтону, показался бы просто смешным. Виктор Гюго в
1870 году ничего не добился, вызвав прусского короля на дуэль со
следующими словами: «Ведь он великий монарх, а я великий поэт;
следовательно мы равны». Но Лютер верил более сильно, чем
курфюрст, который, будучи слаб в вере, не имел ничего, кроме своей
земной власти, —и голос Лютера стал национальной институцией
для двадцати, сорока, восьмидесяти миллионов людей, а также
потребностью и необходимостью для всего остального мира.
Профессор американского колледжа или декан Оксфорда,
разумеется, не являются ведущими фигурами в своём округе; в
Германии же, благодаря причудливому контрасту между большой
нацией и сотнями магистратов, университеты сделались наслед­
никами епископов, стали «кафедрой». Место преподавателя в классе
называлось Katheder. Эти кафедры стали учреждениями наподобие
церковных, как Общины —в Англии. Французский историк Эрнест
Лависс писал много лет назад, что университеты в Германии были
полями сражений, где решалась судьба нации. И он был прав.
В 1542 году Лютер написал своё последнее завещание. Здесь
снова его вера безгранична. То, что является для него авторитетом
в ином мире, даёт ему силы и право быть авторитетом в мире этом.
Отбрасывая все формулы мирского, церковного или саксонского
права, он заявляет: «Наконец я прошу у всех, хотя я в этом деле и
в этом свидетельстве не нуждаюсь в формах закона и в словах
(вместо них у меня была добрая вера в правое дело), чтобы я мог
остаться тем лицом, каковым я на самом деле и являюсь, а именно
общественным лицом, которого знают и на Небе, и на земле, и в аду
и который имеет такое уважение и авторитет, что на меня пола­
гаться и мне верить можно больше, чем имея дело с нотариусом.
Ибо, увидев это, Бог-Отец всякой милости доверил мне, бедному,
недостойному, жалкому грешнику, Евангелие Его любимого Сына, и
создал меня, поддержал меня и нашёл во мне тогда верность и
преданность, так что многие в этом мире приняли то же самое
благодаря мне и считают меня учителем истины, несмотря на
отлучение папы и гнев императоров, королей, князей, священников,

319
да и всех чертей. Поэтому мне следует доверять гораздо больше в
этих более скромных делах мира, о чём я здесь и свидетельствую
своею подписью, которая достаточно хорошо известна, имея
надежду, что будет достаточно, если это можно сказать и доказать,
что это —доктор Мартинус Лютер (который является нотариусом
Бога и свидетелем в Его Евангелии), с честным и добросовестным
намерением, как это доказывается его собственной рукой и печатью,
записано в день Крещенья года 1542».
Завещание Лютера подтверждает наш краткий очерк баланса
власти в Лютеровской форме правления. Именно о «малых вещах»
пророк должен был испрашивать одобрение князя в видимом мире.
В Царстве Божьем он был лицом общественным, публичным. Всё, что
мог сделать князь, в поддержке которого пророк был заинтересован,
это воспользоваться богатством веры пророка, его власти и авто­
ритета, в делах, касавшихся видимого мира, территории, политики.

«Ваше высочество»
Всякий, кто знает, какую роль играет страх и страхи в жизни
людей, тот поймёт, что люди готовы пойти на всё, чтобы обрести
наконец чувство защищённости и уверенности. Нас непрестанно
преследуют какие-нибудь страхи, боль и угрызения встревоженного
сердца настолько мучительны, что мы готовы платить любую дань
тому волшебнику, чары которого способны смягчить и ослабить
наши тревоги. Есть много вариантов духовного наставничества. У
волшебника-чародея могут быть разные имена; он может быть
чернокнижником, астрологом, психоаналитиком, священником или
врачом. Лютер безусловно пошёл войной на самого чистого из них:
на реально существующего искреннего христианского священника.
Разрушив власть даже самого лучшего и чистого священника, он тем
самым разрушил и все более низкие ступени священства, а заодно
—и всех колдунов и чернокнижников.
Борьба с ведьмами—неотъемлемая черта Реформации. Тот, кто
пытался купить себе душевное спокойствие задёшево, обеспечить
себя по части потусторонней жизни, не отвечая активно верой на
требования Бога, —тот был слугой дьявола. Лютер пошёл против
чародеев и магов Фараона, обещавшего счастливую жизнь и
довольство вместо проповеди покаяния. Люди должны слушать голос
Бога пассивно, а затем поступать по своему разумению. Но между
вслушиванием в голос Всевышнего и собственным действием нужно
пережить некое промежуточное состояние, когда всё остаётся
расплывчатым и неопределенным.
«Легче войти в рай посредством множества тревог, чем
посредством доверия к внешним гарантиям покоя», гласит Тезис 84.
Сразу погрузив во тьму весь светлый порядок Средневековья, с
Мадонной, Святым семейством, апостолами и святыми, Лютер

320
потушил все огни человеческой дружбы и сочувствия, зажжённые в
ночи жизни многими и многими поколениями верующих до него.
Мрак, воцарившийся благодаря Лютеру, был безмерно глубоким.
Полная незримость добра и зла — вот его последнее слово к
человеческой душе. Каждая душа была оставлена один на один с
Богом. «Бог и душа» стало религиозным девизом партии Реформации,
боровшейся против партии, принципом которой было «Бог и мир» —
что включало и видимую церковь,—и которая представляла в глазах
реформаторов другую, падшую и грешную сторону жизни. В
Германии сочетание "Gott und die Welt" («Бог и мир») — это
презрительное выражение, относящееся к чему-то только внешнему.
«Мир» —это всегда нечто более или менее безразличное.
И тем не менее, эта новая религиозная партия, утверждавшая,
что каждая душа—сама священник пред всемогущим Богом, что она
одинока в общении с Богом и лишена каких бы то ни было гарантий
на протяжении недолгого времени своей земной жизни в отношении
планов и указаний Бога, за исключением безграничной веры и
доверия к Его милости, —партия эта тоже нуждалась в реальной
поддержке, в чём-то таком, на что можно было бы опереться. Ведь
в противном случае её фантастическое усилие стоять на стороне
Бога неизбежно должно было привести к полному хаосу в обществе
во всех практических вопросах.
Новым маяком для душ в океане жизни стал христианский закон
властителя-магистрата. Это он регулировал гражданский порядок,
брак, собственность, торговлю в мире христианских государств. Его
высочество государь был наделён властью вносить покой в душу
каждого христианина, жившего на земле. «Да стоит он высоко, да
выразит он ясно, что есть закон, и да будет он достаточно силён,
чтобы защитить нашу собственность и нашу семью против импера­
торов и пап», — это было необходимой и подлинной молитвой
лютеранина в любом уголке империи и всесильной католической
церкви.
В соответствующем месте мы уже говорили о том предпочтении,
которое англичане оказывали негромким словам и выражениям;
Нижняя палата и Низовая церковь —это естественный результат
революции, осуществлённой Нижней палатой против короля и
высочеств.
В лютеранских странах «высокий», «высший», являются из­
любленными словами; к князю, к магистрату обращаются «Ваше
высочество». Подданный добавляет себе чести, ставя секулярную
власть как можно выше: ведь низко кланяясь князю, он тем самым
борется против папы и духовенства. Лютер отменил обычай
коленопреклонения перед священником. Долг, преданность, своего
рода страсть к подчинению —неотъемлемые качества лютеранина,
и это потому, что все эти свойства представляют собой разно­
образнейшие символы его борьбы против клерикальной власти. Душа
у вас при этом совершенно свободна, она не зависит от вашей
покорности светскому Верховному судье. Ибо светская, секулярная
власть и существует для того, чтобы направлять людей на пра­

321
вильный путь в общественной жизни. Иметь общественные услов­
ности удобно; и они не ранят совесть так, как ранит поклонение
реликвиям, изображениям святых, священникам или церковным
таинствам.
Только тот способен понять экзальтацию немца перед «Госу­
дарством», кто знает, что коренится она в уменьшении значения
видимой церкви. Сегодня, четыреста лет спустя, режим Гитлера
демонстрирует оборотную сторону медали: его правительство
требует такой силы преданности, какой не требовали никогда ни
папа, ни духовенство. Равновесие между церковью и монархией было
расстроено потому, что церковь перестала быть действительностью.
В силу этого произошло измельчание немецкого протестантизма.
Ведь протестант должен протестовать —против черезчур видимой
церкви, против лживых посулов и обещаний защиты и спасения со
стороны священников и колдунов, святых и чародеев. Протест
против Церкви —предпосылка служения Государству.
Религиозные основания государственной службы в лютеранских
странах лежали в бунте против видимой церкви. Устойчивое
неприятие внешней церковности, в каком бы виде она ни выступала,
выражалось в формах страстной преданности князю или монарху,
ибо монарх уж точно не был ни папой, ни святым, ни чародеем.
Когда Гёте чествовал 300-летнюю годовщину Реформации 31-го
октября 1817 года, он выразился в том же духе, что и всякий
добрый светский ученик Лютера: он обещал никогда не перестать
протестовать в искусстве и науке, то есть в своей собственной
сфере деятельности. Протестующий верноподданный законодателя:
вот что такое протестант. Этот верноподданный протестантский
характер —против него теперь направлена главная атака Гитлера —
пришёл в упадок на протяжении предшествовавшего столетия; но, в
то же время, своеобразное равновесие сил в сердцах лютеран,
собственно, и создало великий новоевропейский тип человека.
Нет ничего необычного в том, что подверженные страхам и
тревогам люди склонны превращать своих мирских правителей в
идолов, мессий, тиранов. Удивительно не это, а то, что про­
тестантское средство против идолопоклонства оказывало своё
действие на протяжении четырёхсот лет и могло всё это время
предохранять нас от разного рода суеверий и предрассудков,
превратив нас в подданных магистрата в этом мире. В немецком
характере странным образом смешивается независимость высоко­
мерного мыслителя и зависимость скромного, благочестивого
верноподданного служащего. Равновесие между протестующим
субъективизмом в вопросах веры и поразительной объективной
эффективностью всегда изумляло и приводило в недоумение
свидетелей немецкой дисциплины вплоть до Мировой войны.
Совершенно неверным было бы полагать, что слепое подчинение
или муштра сами по себе способны развить такую работоспо­
собность и эффективность. Ключ к разгадке немецкой работо­
способности лежал в образовании протестанта, который по вос­
кресеньям сам себе был священником в церкви и потому был готов

322
стать законопослушным, благочестивым и скромным гражданином
своего государства в остальные, то есть рабочие, дни недели.
Борясь с властью духовенства, немецкий государственный
служащий восстановил своё душевное равновесие. Англо-саксу это
должно казаться чем-то совершенно немыслимым. И у него может
возникнуть вопрос: «Почему же вся эта мощная система не могла
работать в такой стране, как Англия?».
Основная причина столь длительной эффективности немецкой
методы состояла вот в чём: ни один немецкий князь и ни один
магистрат на немецкой земле никогда не претендовал на то, чтобы
взять на себя функции папы на своей территории. Для этого их
территории были слишком малы. Князья германские не могли
сопротивляться императору и папе каждый в отдельности; сггтого-то
им и пришлось объединиться. Первое изложение лютеранского
вероисповедания, представленное императору в Аугсбурге в 1630
году, было составлено Меланхтоном; властители одиннадцати
немецких земель, руководимые двумя средненемецкими князьями,
князем Саксонским и князем Гессенским, дали тогда согласие на
общее "confessio augustano" («священное вероисповедание»). Б
вопросах религии они образовали сообщество.
Живое слово Евангелия не могло быть представлено каким-то
одним властителем-тираном или воплощено в нём. Не беда, если
Церковь Божья может когда-то перестать воплощаться в кирпиче и
камне, в законах и ритуалах саксонской или гессенской церкви.
Конечно, местные церкви, Landeskirchen, начали расти, но все они
имели общее фундаментальное основание больше и шире той
территории, на которой они обосновались.
Так называемая «учреждённая» церковь в континентальных
государствах Европы не была учрежденной церковью в том смысле,
в каком была таковой Англиканская церковь, потому что её
реальный глава не был ограничен тем княжеством, где располагалась
церковь. Английский король являлся главой Англиканской церкви,
Оксфорд и Кембридж были теологическими факультетами этой
государственной церкви, епископы были англиканскими епископами
и так далее. На Континенте же, как мы видели, курфюрст Сак­
сонский признал за Виттенбергским факультетом право решать, что
истинно и что ложно в делах религии, на основании своего соб­
ственного авторитета. Князь только защищал правомочность этого
требования религиозной суверенности. Таким образом факультет
Виттенберга утвердил свою суверенность в качестве рупора
убеждений всей немецкой нации. Профессора Виттенберга, офи­
циально состоявшие верноподданными его высочества князя, были
вместе с тем полномочными представителями и духовными руко­
водителями германской нации в пределах маленького княжества или
герцогства.
Университетские кафедры базировали свой авторитет на том
факте, что они были христианскими кафедрами германской нации.
Лютеранское вероисповедание было мерилом, посредством которого
факультеты определяли степень учёности и верность доктрине. Но

323
эта «новая учёность», как её называли, могла оцениваться только
самими факультетами и больше никем. Ни князь, ни магистраты не
могли указать им, как следует истолковывать религиозные вопросы.
В этих вопросах князь не был компетентен. Они были так же
суверенны, как и сам князь. Немецкие университеты были Высшей
школой именно в том самом смысле, в каком слово «высший» было
столь непопулярным в Англии и приводило священников-пуритан к
осуждению университетских профессоров.
Университеты в Германии пользовались независимостью в том,
что касалось проповедования Евангелия; князь же был независим в
учреждении законов. Подобно всякому мирянину, князь должен был
прислушиваться к голосу университетов, получать от них инфор­
мацию и указания по учёной части, иначе он не был бы подлинным
христианином. Иноформированный, образованный, подготовленный
христианин должен был исполнять свой долг во внешнем мире, где
князь издавал законы, сапожник тачал сапоги, где каждый трудился
по своему призванию; каждый человек был хозяином и королём в
своей сфере деятельности —добрый хозяин, как король, и король,
как добрый хозяин.
«Каждый человек должен служить Богу соответственно тому,
насколько он наделён природой, образован, одарён талантами или
сподобился благодати».* Но князь имел не больше влияния на
университеты, чем сапожник. Университеты представляли жизнь
Святого Духа немецкой нации, тогда как князь и его Государство
были слепы и глухи в делах религии без помощи проповедников и
учителей веры. Лютер отнюдь не был склонен прославлять госу­
дарство. «Князья, —говорил он, —это Божьи палачи и тюремщики».

Реформа церквей
Таков был результат Реформации: магистраты стали равно­
правны в делах внешнего проявления веры. От каждого из них
зависело, какую видимую форму, какую религию примет христи­
анская вера на их территории. В 1530 году центральная идея
«партии религии» получила отчётливую формулировку: сам импе­
ратор и все великие князья, а также и самый маленький член
ландтага, отныне равны между собой точно так же, как равны
бывают стороны в судебной тяжбе. Слово «партия», утратившее
сегодня свою былую значимость, было настойчиво использовано в
Аугсбургской декларации в качестве юридического термина,
который обозначал равенство религиозного суверенитета между
императором и сословиями.

* Thomas Dudley, Governor of Massachusetts.

324
14-а. Медаль, изображающая нормальные отношения между
церковью и государством в лютеранских землях:
независимый князь и независимый центр обучения
14-6. Медаль, изображающая ненормальную ситуацию:
Генрих VIII объявляет себя главой Англиканской церкви
(надпись на хибру, греческом и латыни)
 В вопросах религии протестанты утверждали: ни папа, ни
император, ни ландтаг или государственный совет не могут
забаллотировать нас. Мы» магистраты земли, являемся одной
стороной в рассматриваемом деле; вы, император и католические
князья —другая тяжущаяся сторона. Мы можем искать компромиссов
по тому или другому конкретному вопросу» но по сути дела над
нами земные судьи не властны. (См. иллюстр. 14» напротив стр. 324).
В этом отношении все магистраты нуждались теперь в том, чем
прежде владел один только папа: совещательным органом по
религиозным вопросам, консисторией. Католические и про­
тестантские князья в этом отношении не очень отличались друг от
друга. Например, организация местной церкви земли Баварии
(католической) на протяжении нескольких столетий была главным
делом Баварских герцогов в сфере религиозной политики. В тот
самый период, когда Бавария изгнала протестантов, в Мюнхене был
образован клерикальный совет, независимая церковная власть,
сопоставимая с консисториями лютеран. В 1563 году герцоги
Баварии дали своим подданным право пользоваться чашей (вином) в
Святом Причастии. В 1620 году Габсбургский император твёрдой
рукой реформировал богемскую церковь. Теперь он даже не
спрашивал у папы разрешения, когда ввёл новый церковный
праздник, День непорочного зачатия, в христианский календарь;
восьмой день декабря стал в княжестве церковным праздником.
Таким образом две религиозные партии соперничали друг с
другом в устройстве своих консисторий. Магистрат маленького
городка, в котором жило около трёх тысяч жителей, окружённого
несколькими деревнями и лесом, обеспечивавшим его подданных
дровами, а их овец и свиней—выпасами,—такой магистрат старался
заполучить себе магистра из какого-нибудь солидного и уважаемого
университета. Он знал, что сам он не справится с этими делами. Ма­
гистрат местечка Форет (500 жителей) учредил независимую
консисторию. Его сосед из Сорау последовал его примеру в 1597
году. Оба искали руководства со стороны университета; название
книги, напечатанной в 1571 году» пожалуй, даёт некоторое пред­
ставление о странной позиции университетов:
«Завершающий отчёт и декларация теологов двух универси­
тетов, Лейпцига и Виттенберга, и управляющих [членов конси­
стории] церквями Саксонии относительно учения, которое эти
университеты совместно защищали с самого их основания, Авгу-
стинского символа веры во всех его статьях».
Филипп Меланхтон, знаменитый Наставник Германии, выразил
своё кредо в 1543 году с блестящей изощрённостью, в противовес
внешнему блеску папского двора, в следующих выражениях: «Я
принимаю доктрину церкви Виттенберга и разделяющих её других
церквей, которая, вне всякого сомнения, представляет единое мнение
католической церкви Христовой, то есть всех более образованных

325
в Христианской Церкви».* Как это далеко от церковной политики
Генриха VIII Английского. Церковь Виттенберга выступает против
церкви Рима, подобно тому как Массачузетское содружество
выступало против Британского содружества.

Почему преподавание есть дело общественной важности

Лютер, человек предлагавший утешение своему князю в письме,
не был изолированным лицом, каким был, например, Томас Пейн; он
был правомочным представителем Града Божьего, стражем открытой
и вновь открываемой Библии, доверенным истолкователем Свя­
щенного писания, одним из семидесяти толковников, посвященным
в таинство веры, облеченным не той властью, что Святой Пётр и
священники старой церкви—властью повелевать душой человека, но
правом открывать и закрывать общественный диспут по вопросам,
имеющим общенациональное значение. Немецкий профессор никогда
не устаёт подчёркивать, что он «Общественный профессор», тем
самым подчёркивая свою политическую самостоятельность. Немцы,
не имевшие привычки к дебатам и проявлявшие к ним не больше
интереса, чем, скажем, к петушиным боям, тем не менее всегда
проявляли горячий интерес к вопросам, выдвигаемым кафедрами
университетов. Эти вопросы находили в них такой же отклик, как
тезисы Лютера.
«Всё или ничего»—эти слова произнёс общественный педагог с
общественной кафедры. Неудивительно, что немцы видели в Лютере
не напыщенного вещателя и не просто частное лицо, а именно лицо
общественное, погружённое в мысли об их спасении. Они были
благодарны ему за это разделение труда между двумя суверенными
властями и порядками и поддерживали это разделение до конца. Это
разделение накладывало свой отпечаток на все аспекты отношений
между общественными делами и общественным мнением. Общест­
венность в Германии видела в университетах хранителей наци­
ональной совести. Если какой-то вопрос выносился на общественное
обсуждение представителем университета, это почти всегда имело
зримые последствия. Общественное мнение в таких случаях всегда
чувствовало, что решается жизненно важный вопрос, коль скоро
ответственный представитель нации открыл "Erörterung" на данную
тему. Подобно "debate" на английском, "discussion" на фран­
цузскому, немецкое слово "Erörterung" с трудом переводится на
другие языки. Оно происходит от слова «тема», переведённого на
немецкий, и означает, собственно, «поставить вопрос надлежащим
образом». Ни одна тема, предмет обсуждения, не может быть
erörtert, разрешён, пока он не поставлен в более широком контексте.

* Opera. Ed. Brettschneider, 21, 603. Буквальный термин, использованный

здесь: "Consensus eniditorum," единое мнение образованных. См. стр. 405.

326
 Теологи, когда им случалось иметь дело с вопросами веры,
брали на обсуждение обычно какую-то одну тему на текущий год —
скажем, индульгенции в 1517, или семинарии для священников —в
1522, пытаясь при этом определить, какое место в системе следует
выделить данному вопросу, прежде чем отвечать на него. Систе­
матическая и нелегкая работа ума требовалась для того, чтобы шаг
за шагом, год за годом, непрерывно вести кампанию против папских
традиций. Задача состояла в том, чтобы пункт за пунктом, кирпич
за кирпичом проверить, так сказать, на прочность всё здание
видимой церкви и перестроить это здание; в противном случае новое
учение теряло смысл своего существования. Каждый год приносил
с собою какой-нибудь новый принципиальный вопрос, требовавший
обсуждения, прояснения, разрешения, и ни один из этих вопросов
невозможно было разбирать изолировано.
Результатом такого положения вещей стала в Германии страсть
к систематическому мышлению. Тяжеловесно мыслящие немцы
сумели развить неслыханную, беспрецедентную технику опери­
рования общими понятиями. В то время как англичане, как мы
видели, по совершенно понятным причинам политической само­
защиты погружались во всё частное, немцы утопали в системах и
обобщениях, потому что индивидуальный мыслитель боролся против
всей системы средневековья, против всей объединившейся рати
видимой церкви. Камешек, брошенный диссертацией какого-нибудь
молодого учёного, представляется нам сегодня не более, чем
камешеком; и в англо-саксонских странах, с их вниманием ко всему
частному и конкретному, отношение к докторской диссертации как
всего лишь к камешку до сих пор преобладает. Но в Германии этот
камешек был когда-то камнем Давида, брошенным в Голиафа. Любая
диссертация, в принципе, могла выбить краеугольный камень здания
всего святого и самого высокого в реальной христианской вере, как
сделали это 95 тезисов Лютера в год спасения 1517-ый.
Этот ориентированный на спасение характер науки, совершенно
чуждый остальному миру, — религиозный ключ к политическому
зданию, воздвигнутому Реформацией.
Когда немцы говорят, что какая-то тема «поставлена», это
означает, что начинается новая битва против хозяина тьмы, что
обнаружена ещё одна хула на чистоту евангельского учения* С
минуты первого оповещения о возникшем сомнении война начи­
нается. Англо-саксонскому сознанию битва книг может показаться
довольно с к у ч н ы м событием. Профессор publicus, немецкий общест­
венный педагог, окружён таким вниманием, которое в английской

* Антикатолический уклон немецкого метода систематического рассмотрения

предмета очень ярко проявляется в первом же важном памятнике этого метода:
мы имеем в виду Loci Communes («Общие темы») Ф. Меланхтона, где он говори!
в предисловии: «Итак, мы должны познавать Христа не тем методом, каким
пользовались схоластики». «Схоластика» и новое учение — это две враждующие
интеллектуальные партии.

327
интеллектуальной жизни уделяется только «издателю». Английский
общественный дух нуждается в оружии более эффективном, чем
книги учёных-профессоров.
Только война научного и идейного плана могла сделаться
общественной войной в Германии. Речь шла в таких случаях о
Weltanschauung —о самых священных принципах мировоззрения.
Спорный вопрос решался не мирянами, не общественным духом, но
путём горячих дебатов экспертов, представляющих различные
факультеты в разных частях страны. Немецкий профессор, разуме­
ется, может выглядеть таким же комичным, как английский про­
винциальный сквайр. Джон Джей Чэпмен назвал их монстрами,
разглядев с большой ясностью, что Ницше был их последним и
самым ужасным потомком. Английский плоский эмпиризм и немецкий
педантизм, с его вечным исканием основ, Gründe, — оба слепы на
один глаз. Но поскольку теперь уже стало прямо модным презирать
и тех, и других, то давайте-ка вспомним, что писал на этот счёт
старик В.Г. Риль:
«Не забудьте, что почти все великие немецкие умы, рефор­
маторы Германии от Лютера до Гёте, имели много общего —и это
общее было далеко не худшей их стороной—с тем типом немецкого
профессора, который для нации был авторитетом первого ранга».
Это университетские профессора начинали войну против Mis-
stände, то есть несправедливых условий. Борьба заканчивалась в тот
момент, когда Совет магистрата принимал дело к рассмотрению,
придавая ему тем самым Staatliches Interesse, общественное
значение, потому что в этом случае живой голос истолкователей
истинной веры мог непосредственным образом влиять на сознание и
совесть князя. Тем самым Wissen и Gewissen, знание и совесть,
встречались в гармоническом сочетании. Формула «со всем знанием
и совестью»—это формула немецкой присяги; с другой стороны это
ещё и формула немецкой конституции в целом: она означает
слышимую и видимую организацию совести гражданского лица,
субъекта, личности.
Без «знания» и «совести» человек — не личность. Немецкий
культ индивидуальности основан на вере в союз науки и совести.
Советники правительства, эти демоны в глазах Палаты общин,
вынесшей постановление об изгнании епископа Лода и графа
Страффорда (советников Карла I), в странах Реформации превозно­
сились как спасители. Ведь задачей этих советников правительства
было перевести Евангелие с языка университетской кафедры на
язык реальной политики князя. Последний мог оказаться слишком
ленив, слишком злонамерен, слишком порочен, для того чтобы
расслышать голос Истины; но советник мог настаивать. Среди
искушений и инерции блестящего двора, волей-неволей втянутый в
дворцовые распри и интриги, он всё же никак не мог забыть своих
учителей в университетах. Истина науки, истина совести проникала
сквозь стены зала заседаний Государственного совета, где князь и
совещался со своими приближёнными. Гёте и Шиллер — оба

328
обращали внимание на эту взаимосвязь («Эгмонт», «Дон Карлос»,
«Мария Стюарт»).
Страстью каждого немца было сделаться или хотя бы получить
титул тайного советника при магистрате. Всеобщая распрстранён-
ность титула советника —Rat —была, в конце концов, доведена в
Германии до абсурда. Зубные врачи стремились стать Sanitätsräte,
адвокаты—Justizräte, почтмейстеры—Posträte, а сборщики налогов
— финансовыми советниками (вроде г-на Гутенберга). В матери­
альном мире пекарь и парикмахер страстно желали, чтобы их
назвали, по меньшей мере, поставщиками двора Рейса, Шлейца,
Грайца, Лобенштейна.
И всё же была положительная сторона в том, что каждый
заметный человек чувствовал себя обязанным—не письмо написать
в «Таймс», как это сделал бы англичанин, —а обратиться непосред­
ственно к своему монарху. Ведь, в конце концов, всякий монарх
имеет слишком ограниченные силы и время, чтобы слушать; как
использовать это ограниченное пространство для выслушивания
наилучших советов, представляет одинаково серьёзную проблему
для демократии в Вашингтоне и для диктатора в Москве. Поэтому
гордость, испытываемая советником магистрата, вполне проститель­
на в немцах; им казалось естественным, чтобы профессор универси­
тета сделался в большинстве случаев советником по внутренним,
тайным, делам государства. Секреты государства—понятие глубоко
отвратительное для английского сознания, поскольку оно ассоцииро­
валось со Звёздной палатой и корабельной податью, —в Германии
было в центре деятельности всякого по-настоящему ответственного
немецкого мыслителя, рабочего или государственного чиновника.
Быть причастным этому интимному и тайному кругу, где вращались
колёса правительственной машины, было самым высоким, на что
только можно было рассчитывать в этом мире.
Эта обязанность князя просвещаться из чистейшего источника
истины хорошо выражалась порядком официальной процессии при
Саксонском дворе; ректор Лейпцигского университета входил сразу
после членов королевской семьи и прежде генералов и министров
двора. Он представлял учёное сословие хранителей и учителей
истины, которое открывало дебаты о новом законе, новом проекте
реформы, новом устранении старых искажений. Он был суверенен в
сфере духа, подобно тому как король был суверенен в делах
мирских. Это было очень похоже на взаимоотношения Павла и Петра
в католической церкви. Князья исполняли функции пап, наследников
Петра. Они образовывали консистории и издавали законы, управляли
священниками и монахами, университетами и школами, подобно
тому как это раньше делали папы. Но и в старой церкви тоже был
свой Павел. Он оставил Петру видимую власть епископа, но остался
пророком Царства Божия повсеместно. Ведь он был носителем
Евангелия ещё до того, как возникла необходимость найти какое-то
укрытие в учреждённой церкви. Он был учителем учреждённых
церквей в их борьбе с злоупотреблениями и наветами, он вдох­
новлял их на движение вперёд.

329
 Реформация возложила на университеты функции Святого
Павла. Университеты, как правило, подчинялись авторитету
магистрата во всех чрезвычайных ситуациях, требовавших принятия
срочного решения или нового закона, но вдохновение исходило от
них. Они никогда не «прекращали борьбы умов»; предлагать одну
реформу за другой было их неотъемлемой обязанностью, в которой
никто не имел права им препятствовать.
Это хорошо работало во всех принципиальных вопросах. Вплоть
до 1870 года каждый немецкий суд обязан был посылать материалы
дела на юридический факультет всякий раз, когда был затронут
какой-то принцип. Материалы эти ложились на стол перед юри­
дической комиссией факультета, и принимались все предосто­
рожности, чтобы ни одна из тяжущихся сторон не могла повлиять
на решение при помощи взятки или интриги. Этим заинтересованным
сторонам запрещалось знать, к какому факультету обратились за
решением, и «Акты», как назывались эти материалы по-немецки,
перед отправкой скреплялись печатью в присутствии судящихся
сторон, для того чтобы прокурор или судья не могли вставить
какое-то замечание от себя.
Факультет основывался в своём решении исключительно на
фактической информации, содержавшейся в «Актах». Quod non in
actis поп erat in munde: Чего не было в актах (материалах), то не
существовало. Знаменитая эта сентенция объяснима только в том
смысле, что факультеты выражали волю нации, противодействующей
вмешательству произвола. Передача судебных бумаг факультету
гарантировала народный контроль. Подобным же престижем
пользовались материалы, ложившиеся на стол Палаты общин в
Англии. «Акты», отчёты были так же «популярны» в Германии и были
настолько же сугубо немецким явлением, насколько в Англии были
уважаемы парламентские документы. Книжность немцев осно­
вывалась на отчётливом различении произвольной устной процедуры
от осязаемых письменных материалов, которые можно было
переслать признанному учёному-профессору, свободному от всяких
местных влияний и предвзятости.
Немецкий «акт» — вроде английского «действия»: совесть
учёного извлекает из него содержание и открывает «забаль­
замированный внутри принцип». Обозревая четыре столетия
Немецкой Реформы, с 1517 по 1914, мы неизменно видим немецкие
университеты в гуще народных мыслей, чаяний и тревог. Четыреста
лет непрерывной традиции приучили каждого способного немецкого
студента считать изучение теологии, философии или юриспруденции
делом чести. Заниматься науками было респектабельным делом в
том же самом смысле, в каком американец называет респектабель­
ным занятием бизнес. Сделаться преподавателем университета было
верхом желания тех, кто во всякой другой стране писал бы статьи
в газетах или произносил речи в клубах. В Германии же никакая
служба не была окружена в такой мере нимбом причастности к духу
нации, как университетская кафедра. Стать, как минимум, приват-

330
доцентом, кандидатом на вступление в это общество посвящённых,
было мечтой каждого интеллектуала.
Представляется примечательным, что в годы после Мировой
войны эта страсть посеяла плевелы вместо злаков. С 1918 по 1933
немецкие университеты, наводнённые лекторами и профессорами,
которые до этого были министрами, генералами и т.п., про­
демонстрировали резкое снижение уровня преподавания. Этот
процесс имел место уже прежде, на протяжении целого ряда лет;
однако внезапная инфляция послевоенного времени прорвала все
границы. 5 результате такого наплыва национал-революционеры
1933 года нашли страну, в которой преемники Лютера и Меланхтона
оказались слишком многочисленными, чтобы их можно было
уважать; это и позволило нацистам легко и быстро уничтожить
достижения немецкой реформации. «Кафедра» немецкого про­
фессора, о которой русская императрица Екатерина говорила, что
трепещет перед её критикой, не имеет в данный момент никакого
общественного голоса в национальных делах Германии.
Инфляция 1918-1933 годов была диким карнавалом обречённого
порядка вещей. Суверенность университетов могла существовать
только при условии многочисленности магистратов. Вплоть до 1932
года немецкий профессор оценивался по числу приглашений,
которые он получал от других университетов. Свою степень он
получал на одном факультете, карьеру начинал на другом, полным
профессором становился на третьем, и так далее. Республика
учёных любила держать под наблюдением местные факультеты,
подкреплять баллотирующий голос одного факультета как можно
большим числом других. Профессор являлся в одну из земель, чтобы
служить данному сообществу, имея, как правило, репутацию,
завоёванную в более широкой национальной сфере. Немецкая нация
всегда была чем-то ббльшим, чем любое конкретное правительство.
Даже после 1871 года католическая Австрия и протестантская
Пруссия оставались антагонистами. Насчитывалось 26 разных
министров просвещения, из которых можно было выбрать лучшего
кандидата. И так обстояло дело не только в отношении универси­
тетов, но в отношении всей бюрократической системы.
В конечном счёте тайна немецкой работоспособности и
эффективности находит своё объяснение в том факте, что на рынке
труда шло непрерывное состязание за лучшего или лучших среди
государственных служащих, и этот тип общественного работника
непрерывно совершенствовался. Задолго до большого бизнеса князья
охотились за теми, кто был лучше других. И делалось это в течение
столетий, внимательно и добросовестно. Мольтке, фельдмаршал
Пруссии, приехал в страну из-за границы; Гёте из своего имперского
города Франкфурта отправился на службу к безвестному молодому
герцогу в Веймар; Спиноза подучил приглашение в Гейдельберг,
Гегель уехал из Вюртенберга в Пруссию, Шлегель —из Берлина в
Вену, Шеллинг — из Вюртембурга в Мюнхен. При этом Фихте,
Шеллинг и Гегель встретились на короткое время в Иене, где они
были также в поле зрения Шиллера и Гёте; у университетов было

331
делом принципа постоянно обмениваться своими лучшими пре­
подавателями.
Многие ведущие прусские чиновники были не местными, а
приезжими, как, например, Шмоллер, который ввёл закон о со­
циальном страховании и тем самым дал возможность Германии
обогнать весь мир на 50 лет в сфере социальной политики, — он
получил приглашение в Берлин из Южной Германии. Нибур (1776-
1831), знаменитый историк Древнего Рима и президент королевского
банка, приехал из Копенгагена. Штейн, первый великий реформатор
Германии после разгрома её Наполеоном в 1807 году, был маги­
стратом и связал свою судьбу с Пруссией. А принц Гогенлоэ, равный
по своему происхождению Габсбургам и Гогенцолернам, стал главою
кабинета короля Баварии в 1867 году и канцлером Пруссии в 1894
году. Бойс был сперва премьер-министром Саксонии, а позднее —
канцлером Австрии. Хертлинг, ещё один из последних в длинной
династии настоящих государственных деятелей, был премьер-
министром Баварии до того, как его пригласили сперва занять, а
потом ликвидировать место прусского канцлера в 1917 году.
Свободная конкуренция между многими правительствами
увеличивала независимость и моральную ценность тех, кто им
служил. Будучи свободным в своём праве оставить своего сегод­
няшнего хозяина ради другого, более склонного прислушиваться к
его мнениям и идеям, служащий чувствовал себя представителем
национальной учёности, противостоящим глухому и слепому
механизму государственной машины Алчного Левиафана госу­
дарства, о котором писал Гоббс, можно было просветить только с
помощью верных слуг, способных учить и учиться. Быть обра­
зованным означало быть свободным человеком даже под неусыпным
оком деспота.
Чувство связи между людьми, чувство братства и товарищества,
которое у англичан ассоциируется со словом «общий» (common), в
Германии ассоциируется со словом «образованный» (Gebildet). Быть
gebildet (сформировавшимся, образованным) значило быть в живом
потоке реформирующей мысли. ТЪкой образованный человек активно
или пассивно участвовал в интеллектуальном движении нации, пред­
ставляемом кафедрами университетов, и в художественном дви­
жении, в той мере, в какой оно представлялось музыкой, испол­
няемой при лютеранском богослужении. Эти два корня давали ему
чувство принадлежности к невидимой церкви. Чем больше он был
«образован», тем меньше он был зависим от материального мира.
В то время как кальвинизм говорит о предопределении, связывая
судьбу человека со звёздами, под которыми он родился и воспи­
тывался, немецкое слово "Bildung" подчёркивает элемент созна­
тельной формации; это предшествующая стадия, которую не будет
преувеличением назвать «пред-информацией». Упор здесь делается
на том, что первую половину жизни индивид формируется в
процессе обучения и образования в видимой церкви немецкого

332
воодушевления, в Deutschen Geist.* Индивидуальная предформация
предшествует политическим и коллективным реформам. Духовная
невидимая община предформирует индивидуальность; реформи­
ровать какую-то часть видимого мира—задача правительства. Таким
образом, преформация и государство оказываются взаимно обу­
словленными. На протяжении своей жизни человек проходит через
два различных порядка: порядок Церкви, где его наставляют, учат,
образовывают, но не принимают за него никакого решения («Слово
свободно»), и порядок Государства, где его используют, назначают,
выслушивают и требуют подчинения.
Свободное приятие слова Писания в слышимой Церкви и верная
служба Христианскому государству взаимно уравновешивают друг
друга. Одно было бы невозможным, невыносимым без другого. Но
вместе они дают душе то, в чём она нуждается, чтобы быть
человеческой душой и дышать свободно.
Государственный служащий обретал своё достоинство бла­
годаря Bildung. Оно поднимало его над уровнем простой вещи в
руках его несправедливого господина. А Государство, в свою
очередь, обретало вдохновение, которого нет в князе, изображённом
Макиавелли, благодаря тому, что оно могло вполне положиться на
службу своего образованного и хорошо подготовленного персонала;
князь, министр, советник и педагог, вся иерархическая лестница,
должны были быть "gebildet/1чтобы побеждать на полях сражений,
чтобы выполнять свои повседневные обязанности, чтобы править и
повелевать другими. Именно "Bildung" сделало Фридриха Великого
«первым слугой в своём государстве», и оно отличало князей
немецкой Реформации от владык итальянского Ренессанса.

Ни Макиавелли, ни Боден
Лютер действительно спас мир, который становился фашист­
ским. Около 1500 года вырождение католической церкви привело к
слепой борьбе за власть в Италии. Когда Макиавелли записывал
свои проницательные наблюдения за этим положением вещей, это
было именно положение вещей как таковое, без какого-либо намёка
на христианство. «Князь» Макиавелли был откровенным путе­
водителем по тайным лабиринтам государственного механизма, без
покровов и истолкований. По этой книге, опубликованной после 1515
года, можно видеть, каким образом в мире, где религия сосредо­
точена в видимой церкви, государственная власть способна вести
себя более варварски, чем в каком бы то ни было языческом или

* Так называемая Konfirmation была строго соблюдавшимся завершением

этого предобразовательного процесса. Во время конфирмации молодой христианин
вступал во владение причитавшейся ему долей христианского учения. В Веймаре
эпохи Гёте, в 1779 году, великий Гердер задал наследному принцу 255 вопросов,
которые бедный мальчик должен был сформулировать сам для конфирмации.

333
мусульманском народе. В Афинах божеством была Афина, которая
придавала религиозное достоинство жизни и деятельности всего
города. Арабский халиф был религиозным вождём, которому люди
повиновались ради сохранения своей души.
После великого освобождения, осуществлённого папством для
всех народов—когда оно объявило, что правители, короли и князья
— только бедные смертные грешники, ничем не лучше своих
подданных, секулярное государство утратило всякое значение в
делах веры и спасения. Око стало теперь просто машиной, су­
ществующей для противодействия преступлениям и войнам:
хранителем земной справедливости. Макиавелли хорошо описывает
деградацию земных властителей. Он замечает, что мир полной
политической свобода только теперь по-настоящему начинается для
сильных мира сего, ибо им больше не нужно даже притворяться,
будто они представляют собой нечто большее, чем безбожных
деспотов. Жажда власти не нуждается в оправдании —вот старая
истина, обновлённая Макиавелли.
То был судьбоносный час в истории человеческой цивилизации:
маска смерти, алчности и произвола нависла над горизнтом За­
падного мира. Год 1515, когда Макиавелли дописал своего «Князя»,
стал знаком всеобщей опасности для мира, который утратил веру в
Церковь, утратил всякий серьёзный взгляд на жизнь и поэтому
цинично говорил «да» бесчинствам и оргиям любого завоевателя,
диктатора или деспота. Моральное состояние весьма напоминало
атмосферу, в которой нации находятся сегодня.
Б тот решающий час проповедь Лютера о свободе христианина
прозвучала подобно трубному гласу. Почему вы такие пустые,
почему уступаете грубым и мелочным амбициям тиранов? Почему
вы держитесь за искусственную безопасность, которую предлагает
видимая Церковь? Вед это она, видимая Церковь, исказила, изу­
родовала, парализовала ваше нравственное будущее. Вы не в силах
поверить, что положение вещей при дворе и в правительстве может
соприкоснуться с христианской верой, может получить крещение
христианским обетованием, может быть искуплено христианской
любовью, но это потому, что вы принимаете Церковь и Государство
за два изолированных тела, непроницаемых друг для друга.
В воскресные дни и в церковные праздники вы входите в здание,
называемое вами церковью, и вы облагаете себя налогом, чтобы
украсить эту церковь картинами и скульптурами. В будние дни вы
приходите в видимый дворец или на рынок и занимаетесь утолением
своей алчности. И это смехотворное раздвоение—две системы, два
видимых порядка общества — вы называете, следуя своим пред­
рассудкам, «церковью» и «государством». Результатом является,
конечно, полная деградация обоих политических тел. Церковь стала
театром с блестящими декорациями; Государство не может получить
от Церкви никакого влияния или оправдания своей власти, ибо
Церковь для него просто сосед в пространстве, вместо того чтобы
быть предтечей во времени.

334
 Произвол князей, против которого англичане восстали в 1641,
а французы — в 1789, Лютер сделал мишенью для своего вы­
ступления в 1517. Реформация, Славная революция, Великая
революция, с промежутком в 120 лет вновь зажигали веру в
циничном мире. Тюдоров в Англии, великое правление Елизаветы
невозможно вообразить без Лютера; то же самое справедливо в
отношении гугенота Генриха IV — самого популярного короля
Франции.
Эти князья не были просто слепком с «Князя» Макиавелли, хотя
они и были отмечены многими пороками этого типа. Новая не­
видимая форма церкви ввела в жизнь каждого христианина фазу,
которая целиком была посвящена систематическому изучению
катехизиса. Князь проходил эту фазу предформирования, а позднее
он укреплял свою совесть поддержкой хорошо подготовленных
советников. В качестве символического жеста, знаменующего
нравственную перемену, он мог отречься от власти. Карл V среди
католиков и Кристина Шведская среди лютеран возвышаются как
столпы века реформации. Оба отказались от трона, он —в начале,
она —в конце столетия религиозной борьбы (соответственно в 1556
и в 1654). Это два великих поступка государей нового типа. И
поскольку Эразм Роттердамский был тем реформатором, который
рекомендовал Карлу V этот шаг как достойный христианского
государя, то он, несомненно, принадлежит к Реформации как её
Керенский.9 Отречение превращало государя в человеческое
существо, поскольку оно отделяло обязательную для правителя
борьбу за власть от его личной жажды власти.
Новое учение Лютера позволило миру остаться живым и
человечным ещё на сто лет.
Лютеранская форма христианского государства так же важна
для построений политической науки и для живой памяти Европы, как
английский парламентаризм или французская демократия. В этом
нетрудно убедиться, если сравнить Лютера и Бодэна, французского
теоретика, который прославился тем, что избавил своих читателей
от необходимости вообще знать что-либо о теологии, религии или
церкви.
Жан Бодэн — хороший пример того, что может сделать с
человеком лень. Юристы могут читать его и чувствовать себя
экспертами. В самом деле: какое удовольствие, какое ни с чем
несравнимое наслаждение — сознавать, что вас оставили одних в
вашей сфере деятельности на полный ваш произвол, что вы, наконец,

* См. об этом: Pierre Mesnard. L’Essor de la Philosophie Politique au X V I

Siecle. Paris, 1936, стр. 96. В издании 1518 года, стр. 27, Эразм говорит:
”depone potitss ас cede tempo ri.” Современные переводчики неправильно понимают
"ас” за «и»; в результате совет Эразма теряет свой высокий смысл; получается,
будто он сказал «беги». В действительности ’’potius ас” означает по-латыни
степень сравнения; Эразм говорит: «Прежде чем ты согласишься стать согла­
шателем, лучше сними корону».

335
совершенно независимы от этого докучного духовенства и от этих
задиристых, надоедливых теологов. Сочинения Бодэна, объединённые
под названием «Республика», поражают полным разрывом с ду­
ализмом государства и церкви в лютеранском смысле этого слова.
Король Бодэна имеет все черты протестантского государя: он —
Лютеровский магистрат. И всеми основными элементами своей
концепции «суверенности», "Superanita" Бодэн обязан структуре
лютеранского государственного управления, в которой христианский
служащий-слуга, боровшийся за реформацию церкви, должен был
сделать своего суверена магистратом.
Но Бодэн превращает государя в независимую функцию. Он
игнорирует факт религиозного равновесия власти — равновесия
между последовательной борьбой образованного христианина
против злоупотреблений церкви и его же борьбой за христианское
государство. Бодэн просто-напросто отсекает половину всей
проблемы. Понятно почему —ведь он философ. Он видит только
видимую часть действительности—государя-суверена, который, по
Бодэну, предназначен править своею территорией без старого
бремени церковного права или имперского закона. Тем самым Бодэн
отсёк свою страну от христианского древа. Это было самонадеян­
ностью с его стороны и оказалось неэффективным; король Франции
вынужден был остаться католическим королём ещё две сотни лет.
И когда в 1789 году католицизм короля был оставлен, Франция
совершила жертвоприношение —не ради своей собственной убогой
«суверенности», в бодэновском смысле слова, а ради нового со­
общества Европы и всех цивилизованных наций. Бодэн—это адвокат
дьявола, одержимый идеей территориального и морального суве­
ренитета, как тать в ночи пробравшийся в сад-цветник христиан­
ского содружества наций. Никакой Бодэн никогда не был в силах
добиться полной победы своими идеями; когда же эта победа всё же
произошла —в период Мировой войны, —то она означала ката­
строфу.
Ни одно государство не является суверенным в моральном
смысле. В этом состоит различие между христианским и языческим
государственным управлением. Религия свободна и суверенна, она
потому-то и способна участвовать в управлении индивидуальным
государством, что ни одно правительство не в состоянии сделать
религию своих подданных. А так как государственная власть сама
управляется подданными, людьми, которые являются либо хри­
стианами и верующими, либо неверующими, то ясно, что ни одно
правительство не является суверенным в делах религии; каждое,
напротив, само подвержено религии и вдохновляющему воздействию,
существующим на территории данного государства. Такова идея
христианского мира между государствами : каждое правительство
выполняет в точности те же самые обязанности на подвластной ему,
в силу стечения обстоятельств, территории, какие выполняет всякое
другое правительство на какой бы то ни было другой территории.

336
 Эта идея является общей для всех немецких теорий госу­
дарственного управления; за исключением прусских язычников и
последователей Бодэна, "Christlich-Germanische Staatenwelt" всегда
подчёркивал солидарность правительства, когда дело касалось
трений или соперничества между разными правительствами. Я здесь
позволю себе процитировать несколько положений знаменитого
князя Меттерниха; с одной стороны, их мог бы написать и Лютер, с
другой стороны, эти положения пропагандируются французскими и
английскими государственными деятелями в качестве квинтэссенции
политической мудрости:
«Политика — это наука о жизненных интересах государств.
Поскольку, однако, изолированных государств более не существует
и их можно найти лишь в анналах языческого мира или в абстрак­
циях так называемых философов, то мы должны всегда иметь в виду
общество наций, в качестве существенного условия современного
мира. Таким образом, каждое государство, помимо своих отдельных
интересов, имеет также интересы, которые являются общими с
интересами других государств. Великие аксиомы политической
науки происходят от знания истинных политических интересов всех
стран. В этих общих интересах заключена гарантия их сущест­
вования, в то время как индивидуальные интересы обладают только
относительной и вторичной ценностью. То, что характеризует
современный мир,—это тенденция к вступлению в социальную лигу,
которая покоится на том же основании, что и великое человеческое
общество, развивавшееся в лоне Христианства».*
Бодэн не осознаёт этот факт. Для него единственным во­
площением свободы, существующей на территории правителя,
является философия в Горациевом смысле; ею обладает человек, у
которого есть некоторый досуг, библиотека и вкус к размышлениям
в стиле Монтеня. Философ, полагает Бодэн, не может быть под­
вергнут принуждению со стороны суверенной власти. Философ —
например, Бодэн или Монтень —остаётся свободным индивидуумом
даже в суверенном государстве, потому что он может мыслить ad
libitum.
Мы здесь подошли к самому источнику большинства недо­
разумений между немцами и западными народами. Бодэна инте­
ресует мышление только само по себе. Для него мозг есть придаток
мыслителя. Всё что он способен осознать сводится к двум вещам:
механизм государства и крошечная клетка внутри него —философ.
Для Лютера же учить и учиться не имеет ничего общего с
мозгом и душою. Любовь создала языковой поток — Слово, вдох­
новение, —и послала его в долину слёз, где люди живут в ослеп­
лении греха и отчаяния. Сперва направьте этот поток в нужное
русло, дайте дорогу любви и духу; тогда цепи угнетённых падут,
слёзы слепых высохнут. Ибо предшествующий и предформирующий

* Clemens Metternich. Memoirs, New York, 1880, I, p. 36.

337
голос Спасителя восстанавливает Творение в его прежней славе и
истинном смысле. «И Истина сделает вас свободными» — это
победная песнь Реформации. Поток научения и назидания течёт
через недостойный сосуд, через преподающих и обучающихся; но
поскольку Бог сострадал и сострадает, то даже наше беспредельное
недоумие не может сопротивляться чистому, беспримесному,
подлинному Евангелию. «Чистота Евангелия», «Всесильное знание»
вытеснили в Германии чисто философское, послеобеденное раз­
мышление в духе Бодэна или Монтеня.
Чистота учения есть квинтэссенция проповеди Лютера, потому
что на нём может быть выстроена Церковь учителей и пропо­
ведников, призванная очистить процесс обучения после полной
темноты Средневековья.
Лютер и его ученики ввели термин «Средние века». Средние
века — это были времена, когда не интересовались очищением
Евангелия; когда Аристотель заслонил святого Павла; когда
восторженное увлечение добавками, связками, ответвлениями только
усложнило Евангелие, вместо того чтобы упростить его. «Виттен-
бергский соловей» предложил воспеть только старое, чистое
Евангелие; он отверг разукрашенные соборы и строгие правила и
начал с белого стола для причастия и Библии на церковной кафедре,
предлагая их как единственные источники этого потока духовной
жизни, капли которого, коснувшись нас, превращают нас из диких
животных в людей.
Термин «средние века» был усвоен английскими и французскими
историками. Хотя они сгладили некоторые острые углы и изменили
его датировку, полностью освободиться от него они не смогли.
Термин этот лишён смысла, если его соотносят с географическими
открытиями и другими достижениями гуманизма. Как мы видим, ни
Макиавелли, с его естествознанием государства, ни Бодэн, скромный
философ при короле-сюэерене, не создали эпохи.

Ведущая роль университета

Лютер разделил Средние века и Новое время, потому что он
верил, что время приносит плоды: Евангелие предшествовало
политической реальности; университетская кафедра готовила
двадцатилетних таким образом, чтобы в пятьдесят лег они могли
войти в правительство. Другими словами, Лютер превратил Церковь
из соседа в пространстве в пророка во времени. Отныне церковь
располагалась не в ста шагах от дворца или от ратуши, а в ста
часах, ста днях и ста месяцах впереди того, что происходило во
дворце и в ратуше.
Символом этого нового отношения ко всему было то, что
лютеранин держал свою церковь закрытой в течение недели. Она
была открыта только в воскресенье, ибо тогда «Громкоголосье
вечности» могло прорваться во временнбй и секулярный мир. Если

338
церковная кафедра была голосом пророчества, сеющего семена
будущего проповедью чистого Евангелия, то "Katheder" немецкого
университета была окружена ореолом святости.
Но этим дело не ограничивается. Если присмотреться к
Лютерову Государству на протяжении четырёхсот лет его су­
ществования, то мы едва ли ошибёмся, если скажем, что обетование
осуществилось и что Государство всё вновь и вновь одушевлялось
пророчествами со своих кафедр. Факультеты стремились обогнать
друг друга в этой функции. В течение первых ста лет доминировали,
конечно, теологи. После ужасного потрясения Тридцатилетней
войны пасторы в значительной мере утратили своё влияние. Юристы
—причём не просто юристы, а профессора-правоведы—стали играть
тогда ведущую роль. Томазиус и Пфуффендорф, Шлецер и Мозер
провели реорганизацию немецкой государственной службы. Шлецера
в Геттингене прозвали «совестью Европы». Можно добавить имя
философа Христиана Вольфа, потому что он тоже составил кодекс,
основывающийся на природе вещей. То был уже век законо­
дательства, который завершился великими Кодексами Законов конца
18-го века.
В то время как Франция и Америка декларировали Права
человека в своих конституциях, Германия последовательно фор­
мулировала права гражданина в личной и общественной жизни,
вводя их в детальную кодификацию. Сводный закон о земле для
многочисленных территорий Пруссии обсуждался с 1747 года и
окончательно принят в 1786-1788. То же самое было осуществлено
в Баварии и Австрии. Эти величественные законодательства
символизировали всеохватный взгляд на монархическое государство.
Они не имеют ничего общего с Римским правом или церковным
правом Средних веков. Те создавали законы, являвшиеся собранием
индивидуальных решений. В немецком же своде законов все следы
прецедентов тщательно удалены: он начинает с индивидуума и шаг
за шагом переходит к семье, к партнёрству, к посёлку, к графству,
свободным ассоциациям и т.д., и над всем этим парит старое
лютеранское понимание «свободы христианина».
Сводный кодекс для Бисмарковского рейха был сформулирован
только в 1900, но он не был наполнен такой энергией, как пред­
шествовавшие ему кодексы отдельных немецких государств. Новое
единство современного «Рейха», с его отсутствием состязания,
снизило уровень "Bürgerliches Gesetsbuch" и сделало её непо­
пулярным и скучным чтением. Это было уже всего лишь, слабым
эхом великого столетия немецких профессоров-правоведов.
В 19-м столетии, торжественно открытом Иммануилом Кантом
и впоследствии оказавшемся под доминирующим влиянием Фихте,
Шеллинга и Гегеля, политическое лидерство университетов ещё раз
изменило окраску. Приоритет перешёл от юриспруденции к фило­
софии. В результате этого превращения теологии в философию
немецкая система обучения вновь приобрела известность и влияние
во всём мире. Но по-настоящему понять эту философию и немецкую
поэзию можно только, если смотреть на них как на перевод с языка

339
лютеранского учения. Предформирующее свойство наук и искусств,
как своего рода первой стадии образования, через которую должна
пройти каждая душа, было в полной мере осмыслено и оценено уже
в 16-м столетии. Эразм Роттердамский, предшественник Лютера в
реформе преподавания классики, подчёркивал, что классическое
образование должно быть предварительным по отношению к
христианскому воспитанию. Как в биогенезе, Эразм хотел видеть
людей проходящими через стадию язычества, прежде чем они могли
вступить в святая святых.
В качестве подготовки к христианству античная классика
приобрела новую ценность в глазах вождей и вдохновителей
Реформации. Поскольку центральная идея Реформации состояла в
осуществлении рыцарского пути-испытания в этом тёмном мире, а
не в постройке комфортабельного дома, то ещё одна пристройка к
возводимому зданию веры не могла поколебать оснований люте­
ровского дуализма между суверенной светской кафедрой и маги­
стратом. Философия стала внешним и более общим применением
христианских принципов ко Вселенной.
Здесь — ключ ко всем темным местам в трудах немецких
философов.
Под "Weltanschauung" они понимали перевод теологии на язык
мирянина. Они возвели лютеранский боевой клич «Каждый хри­
стианин —священник» в философский принцип «Каждый человек —
носитель факела». Эти философы — Лессинг, Гердер, Фихте,
Шеллинг, Гегель, Фейербах, Ницше, и их коллеги меньшего калибра,
как Фриз, Краузе, Наторп и др. —сами были отпрысками пасторов
или первоначально теологами и тяготели к теологическому уни­
версализму, который они унаследовали. Ни один из них не был и не
мог быть эмпириком, авантюристом в безбрежном океане фактов,
подобно мыслителю английского типа.
Протестантский философ в Германии не мог не защищать
определённую систему ценностей. Он отвечал за мироздание, за
чистое учение о тотальности вещей. И он должен был опубликовать,
обнародовать эту свою систему, даже если ему пока удалось
разработать только первые принципы первой главы пролегомен к
системе. Знаменитые, печально знаменитые системы немецкой
философии на протяжении 19-го века не имели ничего общего с
французской или английской философией. Они, эти системы, были
актом самозащиты германской цивилизации против английского
эмпиризма и французского картезианства. Они были нацелены на
спасение традиций Реформации в эпоху иноземных влияний.
Германский идеализм был романтической контрреволюцией в
ответ на Французскую революцию, и он сделал все необходимые
внешние уступки, для того чтобы спасти сущность. У нас нет
возможности детально показать здесь, каким образом Фихте,
утопист, построил—до разгрома Наполеона—систему христианской
эсхатологии в своей этике; каким образом Гегель, историк, под­
готовил прусских «советников» и «тайных советников», сидевших в
его аудитории в Берлине с 1817 по 1830 годы, к служению «Ми­

340
ровому духу», к этому потоку вдохновения от Адама, через Христа,
к нему самому; и каким образом Шеллинг, мифолог, идентифи­
цировал нашу психическую жизнь с эволюцией Матери-Земли,
сделав людей частью гигантского мифа о природе. Достаточно
сказать, что все они принесли в жертву букву теологии, чтобы
спасти дух Реформации для просвещённого мира.
Благодаря их усилиям лютеранское Евангелие живого духа
стало «немецким духом». Это весьма скомпрометированное слово­
сочетание в действительности совсем не заключает в себе нацио­
налистической концепции. Оно представляет собою перевод Святого
духа в сферу философской терминологии, адаптацию к испор­
ченному миру, возникшему вслед за Французской революцией, или,
как выражался один из представителей этой генерации, Шлейер-
махер, «речи о религии, обращённые к образованным людям, её
презирающим».
Укоренённая в лютеранском миропорядке немецкая философия
не могла быть оспорена извне. Зависимость этой философии от
теологии — хотя бы критической и эволюционной теологии —
оставалась непоколебленной на протяжении 19-го столетия.
Немецкий профессор 19-го века оставался проповедником и
исповедником той силы, которая — как он чувствовал — была
ответственна за «правильный дух», за правильное наполнение мира
вездесущим «Мировым духом». И правительство тоже отдавало себе
отчёт в лежавших на нём обязанностях. В 1880-е годы молодой
учёный из немецкой Прибалтики, профессор из Гйссена, опубли­
ковал революционный труд о христианской вере в первые три века
от Р.Х. Книга, в которой раскрывалась подлинная борьба, пред­
шествовавшая формулировке христианских догматов, казалось, до
основания сотрясала апостольское учение, которое ещё звучало
тогда в каждой церкви. Берлинский университет попросил прусского
министра образования пригласить молодого человека в Берлин.
Набожная императрица, не отличавшаяся широтой взглядов,
поддержала протест Верховной консистории против ужасного
новатора и его приглашения в столицу. Министр представил дело на
рассмотрение кабинета. Под председательством самого Бисмарка
протест императрицы и фундаменталистов был отвергнут, и в 1889
году автор книги, Адольф Гарнак, был приглашён преподавать в
Берлин. Этим актом был утверждён авторитет университетов,
сравнимый теперь с авторитетом архиепископа, и роль прави­
тельства как верхней половины церкви, намного превосходящей
любую индивидуальную конгрегацию. Гарнак стал главою либе­
ральной теологии во всей Европе и в Америке. Он стал президентом
всех научно-исследовательских институтов, созданных в Берлине-
Даламе около 1900 года. В последний раз теолог сыграл ведущую
роль во взаимодействии правительства, университетов, обществен­
ного мнения и прогресса в Германии.
В этой связи следует сказать несколько слов о специфическом
смысле слова «культура» —"Kultur" —в Германии.

341
 Если Французская революция проповедовала евангелие евро­
пейской цивилизации свободных и равноправных братьев, то немцы
оказались вынужденными искать способ спасти сокровища гер­
манского вдохновения от вторжения этой слишком грубой для них
формы просвещения. Геометрическому гипер-упрощенчеству
французских армий, солдат, организаторов и интендантов они
противопоставили старую протестантскую цивилизацию сотен и
сотен маленьких правительств и государств Германии. Они называли
этот длительный процесс духовного пестования и культивирования
нации "Kultur" и требовали, чтобы внутреннее ядро этой культуры
сохранило свою цельность, несмотря на внезапное вторжение
французской цивилизации.
Подобно «немецкому духу», «культура» имеет смысл только в
качестве немецкого ответа на французские идеи 1789 года. «Куль­
тура» была актом самозащиты. И в этом своём значении понятие
было в ходу ещё и в 1914 году как оправдание войны против
французов.
В пылу битвы воюющие стороны обычно не замечают бревна в
собственном глазу. Обе нации, французы и немцы, стали осыпать
Друг Друга обвинениями по поводу как civilisation, так и Kultur,
когда их армии столкнулись в Вогезах.
Было бы абсурдом принимать эти бурные дебаты и взаимные
обвинения всерьёз. Но создание слова Kultur в противовес слову
civilisation—дело серьёзное и поучительное. То, что мы видим здесь,
—это как одно групповое мышление реагирует на творческий взрыв
в соседней группе. Из двух форм возрождения человека та, что по
времени предшествовала другой, — лютеранская Реформация —
старается удержать в изменившихся обстоятельствах когда-то
завоёванное место, называя свои методы реформирования «куль­
турой», и затыкая таким образом рот немецким приверженцам
Робеспьера и Марата, охлаждая их горячий энтузиазм. Так как
наплыв иностранных идей и их имитирование—дело всегда опасное,
успешный заслон, созданный понятием «культура», может служить
примером патриотизма, основанного на всепроникающей дискри­
минации.

Музыка и правительство
Немецкий университет можно считать учреждением, упо­
добляющимся церкви. Подобно Английскому парламенту или
светскому обществу Парижа, он обладал моральным суверенитетом
и влиянием, без которых ни одно немецкое правительство не могло
обойтись.
Взяв на себя функции епископов и архиепископов, государ­
ственных советов и святых, университеты сделались Церковью,
которая находилась в непрерывном развитии, переходила от
реформы к реформе. Они стали «непрерывной реформацией».

342
 Литургия такого революционизированного христианства тоже
должна была быть реформирована. Очищенная церковь заменила
внешние изображения музыкой, паломничество — пением. «Лютер
песнопениями увёл миллионы и миллионы из католической церкви»,
—гласит старая поговорка. Немецкий хорал не имеет себе равных по
красоте и богатству. Немецкая нация, лишённая зримых украшений,
нашла себе убежище в мире звуков. По-немецки о влиятельном
человеке не скажут «он создаёт стиль», но: «он задаёт тон» (то есть
высоту или уровень звука). Музыка стала poîiticum, религиозным
институтом Германии.
Как и в области обучения, где на протяжении трёх веков доми­
нировали теология, право и философия, так и немецкая музыка
имеет три эпохи: от Лютера до Баха, от Баха до Моцарта, и затем
от Бетховена до Вагнера и Штрауса. «Музыка и правительство
подобны церкви и государству», писал Лютер. Церковная власть не
в большей мере противопоставлена политической власти, чем
искусство музыки —политическому администрированию.
Искусство пения —символ невидимой Церкви. На протяжении
четырёхсот лет высказывание Лютера использовалось немецкой
музыкой в качестве рабочей гипотезы. Невидимый дом христиан­
ского народа в государствах Германии — это музыка. Если вы
окажетесь в Лейпциге, то найдёте там церковь Томаса, здание,
освящённое традицией. Со времён Иоганна Себастьяна Баха, каждую
пятницу вечером и каждую субботу в полдень, здесь даётся концерт
хора церкви Св. Томаса. Мальчики из школы Св. Томаса исполняют
произведения классической религиозной музыки, в особенности те,
которые написал Бах. Университетская и городская публика
приходит на эти концерты; считается неприличным пропустить хотя
бы один из них.
Б ах—это патрон всей немецкой музыки, которая до сих пор не
вполне отделилась от своих корней в Реформации. Жизнь самого
Баха при дворах и в городах центральной Германии—замечательная
иллюстрация нашего утверждения, что музыка в Германии стала
институтом. Талантливые и даже гениальные композиторы могут
появиться, разумеется, в любой стране; но только немцы придали
музыке то качество, о котором говорил Лютер: музыка как начало,
сопутствующее политическому управлению. В этом смысле,
немецкие композиторы — ни в коем случае не побочный продукт
Реформации. Бах, например, — это явным образом личность не
индивидуальная, а универсальная. Он пользовался плодами развития
трёх-четырёх поколений музыкантов, живших до него. Прослеживая
историю его семьи, занимающей уникальное место в истории
художественной жизни Германии, испытываешь такое чувство, что,
конечно же, наступит день, когда явится ещё какой-то такой Бах, в
котором все другие Бахи обретут своё посмертное существование,
—тот, в ком сколок немецкой музыки, воплотившейся в этой семье,
найдёт своё завершение.
Члены семьи Баха были очень преданы друг другу. Поскольку
для них было невозможно жить в одном и том же городе, то они

343
взяли себе за правило видеться друг с другом, как минимум, раз в
год. Встречи обычно происходили в одном из городов Тюрингии —
Айзенахе, Эрфурте и других. Каждая такая встреча носила исклю­
чительно музыкальный характер. Так как компания состояла из
певцов, органистов и городских музыкантов, так или иначе свя­
занных с церковью, встречи начинались с исполнения хорала. После
этого благочестивого начала собравшиеся переходили к шуткам
(тоже музыкальным). Они импровизировали народные песни таким
образом, что различные части, исполнявшиеся экспромтом, созда­
вали своего рода гармонию, хотя слова были разные у каждого
голоса. Это был контрапункт-импровизация.
Можно сказать, что Иоганн Себастьян Бах —это исторический
постулат. Величественные творения хорала с 12-го до 18-го века
расцвели и украсили его кантаты и «страсти». Бах делает хорал
основанием своего творчества. Написать его настоящую биографию
—значит показать природу и тайну расцвета немецкого искусства.
Этот гений был не индивидуальной, а коллективной душою. Если
душа —это жизнь, способная себя выразить, то атрибутом её не
может не быть завершённый звуковой язык. В длинных, связанных
друг с другом волнах звуков —в крупных вещах или даже совсем не­
больших фрагментах—его музыка стала слогами, словами, гласными
звуками, фразами языка, в котором что-то доселе неслыханное,
невыразимое обрело голос. Каждая буква этого языка заключала в
себе бесконечную интенсивность, и в соединении всех этих эле­
ментов достигалась безграничная свобода самовыражения.
«В музыке,—говорил Рихард Вагнер,—можно быть дома, как мы
у себя дома в своём родном языке; когда мне нужно было что-то
сказать, мне больше не было необходимости заботиться о фор­
мальной стороне высказываемого». «Музыка —универсальный язык
человечества» (Лонгфелло). Политическая система, основанная на
музыке как национальном институте, не может не быть универ­
сальным вкладом в историю человечества.
Хороший пример этого немецкого вклада в достояние всего
человечества —немецкие церковные гимны. О них один английский
автор говорит так: «Немецкие гимны превосходят все другие своим
богатством. Церковный гимн родился вместе с немецкой Рефор­
мацией и с тех пор непрерывно совершенствовался евангелической
церковью в Германии и культивировался очень широко. Число
немецких гимнов достигает едва ли не ста тысяч. Можно с уве­
ренностью сказать, что почти тысяча стали классическими и
бессмертными. Это больше, чем можно найти в каком бы то ни было
другом языке. В это сокровище немецкой песни внесли свой вклад
несколько сотен мужчин и женщин всех рангов и социальных
положений: теологи и пасторы, князья и княжны, генералы и
политики, врачи и юристы, купцы и путешественники, чернорабочие
и простые горожане.
Гимны, таким образом, составляют очень выразительную
исповедальную историю немецкого евангелического христианства,

344
в которой, как в прозрачном зеркале, отражён и удержан глубо­
чайший и разнообразнейший опыт.
Пауль Герхардт, величайший из этих немецких авторов гимнов
после Лютера, начинает шестнадцать из своих гимнов с "Я". Это —
не столько индивидуальная душа, обнажающая свои, иногда
болезненные, настроения, сколько представитель, высказывающий
мысли и чувства, которые он разделяет с другими членами церкви,
то есть с каждым христианином».
Мне доставляет особое удовольствие воспроизвести здесь это
суждение английского специалиста, Джона Джулиана, автора
«Словаря гимнологии», потому что любой немец пристрастен в этом
вопросе, в силу той власти, которую музыка имеет над его со­
знанием и душою. Для того чтобы ещё отчётливее представить себе
связь музыки с немецким протестантизмом, уместно вспомнить, что
вне-лютеранские протестанты как раз не одобряли исполнение
оригинальных гимнов во время службы. Пуритане долгое время
довольствовались метрическими переводами псалмов. Знаменитый
немец Альберт Швейцер в написанной им биографии Баха говорит:
«На первый взгляд может показаться непостижимым, что Кальвин,
сделав псалтырь собранием гимнов народа, должен был с самого
начала обречь свою церковь на бесплодие».* Швейцер, как немец,
не может не отождествлять хорал с церковной музыкой вообще. Мы
уже видели, насколько неизбежным было обращение англичан к
псалтырю. А для немецкой Реформации музыка была тем путём,
следуя которым каждый христианин мог достичь цели, уже до­
стигнутой священником в чудесных ритмах его латинских молитв.
Мирянин после Лютера, в его борьбе за равенство со священником,
должен был соперничать не с прозой проповеди, но с мелодикой
мессы, которая есть нечто среднее между речью и песней. Немец,
когда он поёт, атакует привилегии и делает людей равными перед
Богом. Мирская музыка всё ещё оставалась суверенной!
От Бетховена до Штрауса ведущей была философская музыка.
Правда, Шуберт, Шуман, Брамс сохранили преданность нефило­
софской традиции. Феликс Мендельсон, христианский потомок
еврейского философа, пламенной верой оживил евангелического
Баха и сам сочинял чудесные песни «Павла» и «Ильи». И всё же,
несмотря на все другие направления, политическая и религиозная
сила немецкой музыки в век либерализма решительно транс­
формировалась в героическую, Прометеевскую музыку Бетховена. В
эпоху индивидуализма Людвиг ван Бетховен смог сделаться
воплощённым гением музыки для каждого либерала, каждого
индивидуалиста, каждого человека, полагавшегося только на свои
силы. Любой англичанин или француз, уставший от засохших
национальных формул, испытвает душевное облегчение, слушая
квартеты Бетховена. Здесь христианская душа человека, в форме

* См. также Р.А. Scholes. Music and Puritanism. Lausanne, 1934.

345
свободной от ограничений какой бы то ни было секты, выразила
универсальную тайну сына девятнадцатого века —по ту сторону
класса или идеологии, экономики или национальности.
Бетховен и своего рода религиозное почитание Бетховена
людьми вроде Ромена Роллана (чья многотомная история жизни
музыканта, Жан-Кристофа, не что иное как перевод Бетховена на
французский язык) дают нам хороший урок революционного
взаимодействия. Поскольку девятнадцатое столетие было «фран­
цузским», «либеральным», «демократичным», Германии пришлось
приспосабливаться к новой ситуации. Но немецкие формы адаптации
к демократии, капитализму и другим имитациям политической
машинерии имели куда меньшее значение, чем тот великий вклад,
который внесла Германия благодаря своим собственным наци­
ональным формам и институциям.
В области музыки Бетховен соединил лютеранство и Новое
время; вот почему именно он стал лучшим переводчиком вечности,
хранимой Германией, на язык западных демократий.
В этом отношении резкий контраст Бетховену — Вагнер.
Бетховен эмансипировал немецкую музыку. Вагнер внёс в специ­
фически немецкий инструмент душевного выражения все разно­
образные специи 19-го столетия с помощью tour de force.
Бетховен проясняет, Вагнер —смешивает. Философия Шопен­
гауэра, парижская парфюмерия, пролетарский антикапитализм,
антисемитизм: все страсти, предрассудки и ереси девятнадцатого
столетия нашли конденсированное выражение в этой немецкой
музыке, так что она надулась, подобно парусу, под сильным ветром
современности. Вагнер был так поглощен тем, чтобы быть сверх­
личностью, художником и гением девятнадцатого века, что у него не
оставалось времени быть ещё и джентльменом века восемнадцатого.
Его музыка, парфюмерная до духоты, но также грандиозная и
помпезная, заменила чистое и простое богослужение Лютеранской
церкви барочным опера-служением.
Бетховен был обмирщённым Бахом »мужественным и отважным.
Музыка Вагнера лишена настоящей отваги. Она мистифицирует и
темнит, как бы что-то скрывая. Но у неё, тем не менее, есть серь­
ёзная заслуга: одинокой, ослабевшей и нервной душе «образованного
немца», который больше не ходил в церковь, она дала замену
утраченной религии. В Байрейте культивировалась атмосфера
зыбкой, сентиментальной полифонии, с сознательной целью игры на
нервах человека среднего класса, который делался бессилен, как
только оставался один, эмоции которого требовали массажа,
наподобие того, который тело получает в турецких банях. Ницше
был прав, заявив, что Байрейт —это отказ от Лютерова мужества
стоять на своём в одиночку. То был вновь обмирщённый Рим: «песни
Рима без его слов, но с его ладаном».
На протяжении 350-ти лет немецкая музыка сопровождала
немецкую душу в её добровольном изгнании из видимой церкви,
вплоть до того исторического дня, когда она стала слишком слабой,

346
чтобы нести бремя этого одиночества, и возвратилась назад, для
того чтобы отдаться потоку чувственных удовольствий.
Вагнер не был уже протестантским музыкантом, и оценивать его
мерками протестантизма было бы весьма несправедливо. Вагнер
мечтал о примирении религиозных партий. Совсем не случаен факт,
что его поддерживала могущественная католическая семья Франца
фон Листа. Эта семья внесла замечательный вклад в замысел
Байрейта. С 1840 по 1869 год, пока Вагнер находился в изгнании,
венгр Франц фон Лист, создатель «Святой Елизаветы», продвигал,
финансировал, утешал и защищал его. Дочь Листа, Козима, делала
то же самое. Она бросила своего первого мужа, оскорбив его в
лучших чувствах, она пожертвовала всем ради «Ганса Сакса» —
старого мастера, который женился на ней, когда ему было 57 лет.
Она отдала ему все свои слёзы, всю свою самоотверженность. Когда
он умер, она отрезала свои длинные волосы {единственное воз­
можное в то время украшение для головы женщины) и положила их
к нему в гроб. Она блюла традиции Байрейта, подобно Аргусу. Вслед
за Козимой и Францем принёс себя в жертву отцу также и сын
Вагнера, Зигфрид: он служил ему с преданностью Листа до самой
своей смерти в 1932 году, добровольно отказавшись от того, чтобы
самому стать оригинальным новым Вагнером.
Три поколения католической семьи из Австро-Венгрии преданно
несли на себе и реализовали Вагнеровскую мечту об абсолютной
музыке.
Немецкая музыка, для того чтобы стать универсальной,
абсолютной, стать «абсолютным произведением искусства», должна
была найти способ представления не одной половины, а всей
германской нации в её цельности.
Германия: до сих пор мы говорили о ней так, как если бы она
была только лишь лютеранской. Но великая немецкая революция
создала партии реформы; и католическая партия была даже более
многочисленной, чем протестантская. Окружавшая Вагнера среда —
это не лютеранская Германия, а вся Германия; поэтому его музыка
стоит выше раскола между протестантами и католиками.
В главе об Австрии антагонизм между этими двумя религи­
озными партиями, имевшими равные права, получит более полное
освещение. Историю немецкой музыки следует рассматривать как
начавшуюся в самых чистых формах протестантской половины
страны и вскормившую целые поколения учителей, пасторов,
канторов, композиторов на своей вере в невидимое.
Музыка была слуховым символом церкви в её борьбе против
слишком большой ясности и зримости. Но и Государство тоже, в
своём временном правлении, должно было найти символический язык
для своих собственных идеалов и целей. Какая форма могла бы
наиболее отчётливо выразить идею о том, что Государство это —не
папское государство и что управляет им мирской государь, а не
священник —и однако же, глубоко верующий христианин?

347
 Зелёная прогалина в горах
На континенте корабль Государства не встречал тех штормов
и бурь, с какими сталкивался англичанин, пересекая под парусом
пять океанов мира. Объектом возрождающейся и не знающей конца
тревоги для властителя земель в Центральной Европе был лес.
После тысячи лет беспрерывного вырубания, 27% территории
Германии всё ещё покрьпы лесами. Более четверти всей площади
страны, где каждый квадратный дюйм был возделан, взрыхлён,
вскопан, покрыто деревьями даже сегодня. Лесоводство было
национальным делом немецких правителей. Достаточно сказать, что
пресловутое слово "Kultur" включено также и в понятие "Landes­
kultur" —возделывание земли.
Немец, слыша слово «культура», сразу думает о посадках
деревьев. Для того чтобы деревья выросли, нужно длительное время.
Ват этот долгий период выращивания леса и делает правитель­
ственное управление экономикой более предпочтительным, по
сравнению с индивидуальным. Отеческая дальновидность прави­
тельства и защищала немецкие леса. «Отеческий» означает непод­
верженный соблазну быстрой наживы; «отеческий» означает
терпение и безразличие к злобе дня.
Спорт, кино, радио, газеты эксплуатируют детское в нас.
Немецкое малое государство было жёстким и аскетичным, его народ
не отзывался на демагогические призывы. Оно было «отеческим»,
потому что планировало далеко вперёд. Оно восстановило главное
богатство земли —её деревья. Для скудной, песчанной, дождливой
и туманной страны не может быть ничего важнее, чем прозор­
ливость, способная предвидеть и предотвращать заранее бесхозяй­
ственное разбазаривание ресурсов. В богатой стране бесхозяйствен­
ность не так опасна. В бедной местности, где завтра будет таким же
бедным, как сегодня, любая попытка сегодня занять у завтра ведёт
к разорению.
Леса Германии — это наиболее популярный её институт.
Бесчисленные песни пелись в их честь. Немецкая страсть к пешим
прогулкам связана с ними. Карл Шурц, великий американский немец
в своих блистательных «Воспоминаниях» так описал своё отношение
к немецким лесам:
«Во время этих одиноких прогулок, когда косуля, лисица,
кролик, а иногда и дикий кабан, ломая ветки, вдруг проносились
мимо меня, я научился любить леса и чувствовать очарование
лесного одиночества, с его таинственной тишиной, под вели­
чественным зелёным куполом и шёпотом ветра в верхушках
деревьев. Очень скоро меня стали занимать не столько ловушки для
птиц, сколько сама радость пребывания в этой сказочной лесной
стране. С тех пор любовь к лесу никогда уже не оставляла меня, и
позднее, когда мне случалось смотреть на раскинувшийся передо
мною прекрасный ландшафт или открытое море, я часто спрашивал

348
себя, не бледнеет ли всё это перед тем, что я видел и перечув­
ствовал в свои юные годы в лесу».
Сравнить человека, во всём его достоинстве, с деревом в лесу
—сквозной немецкий образ.
Когда немецкие мальчики, гуляя в лесу, распевают:

Кто воздвиг тебя, сияющий лес?

Я хочу воздать хвалу твоему строителю...

они не ощущают себя под чарами джунглей, девственного дико

растущего леса; и не посреди одичавшей растительности в запу­
щенной местности. Нет, их пленяет сочетание мастерства человека
и свободного буйного роста природы; сочетание это говорит не о
самом человеке, но о законном порядке, в который он привёл
природу.
Немецкие студенческие песни о Праге и Инсбруке, Гейдельберге
и Иене — это песни о лесах и холмах, о странствиях по зелёным
прогалинам, по полям и лугам.
Если немецкие композиторы построили невидимую церковь
музыки, то немецкие поэты восславили естественный пейзаж
Государства: его леса. В самом значительном из своих политических
стихотворений, в "Ilmenau", самый универсальный поэт Германии,
Гёте, перевёл надежды Лютера на язык человека мира сего.
Подобно любому другому советнику, Гёте подчинился вызову,
присланному молодым принцем (моложе него самого). Сын гордого
республиканца, титулярного советника империи, Гёте сделался
тайным советником захудалого князя в Тюрингии. Эти местные
князья делили свои территории, как делят любое наследство,
оставив для себя лишь одно общее дело: университет в Иене
поддерживался мирным партнёрством саксонских князей Готы,
Веймара, Майнингена, Хильдбургзаузена и Альтенбурга. Благодаря
существованию университета, Тюрингия ещё сохраняла какое-то
единство, ещё оставалась в каком-то смысле отечеством Лютера.
Но во всём остальном произошедшие перемены казались
необратимыми к тому моменту, когда Гёте прибыл в Веймар в 1775
году. При дворе царили французский язык, философия и поэзия, а
также принципы английской аристократии. Гёте, поскольку он не
был дворянского происхождения, приходилось сидеть за столом
главного управляющего, а не герцога! Только в 1782 года, когда
император возвёл его в дворянское звание, ему позволено было
сидеть там, где, как нам кажется, князья или Лютерова традиция
должны были бы предоставить ему место с самого начала.
Гёте искренне сдружился с молодым герцогом. Оба они бродили
по горам и лесам, подобно пророкам природы, и не риторически, как
Руссо, а всерьёз, распрашивая жителей об их нуждах, работая
дозорными против пожара, ночуя под открытым небом. И когда поэт
и герцог, после пяти лет дружбы, пожелали воздвигнуть памятник
связавшей их жизни, то памятником этим стало стихотворение в
честь леса.

349
 «Илменау» — это» пожалуй, одно из шести или семи значи­
тельных стихотворений Гете, никогда не переводившихся на
английский язык. Подобное обстоятельство само по себе является
подтверждением нашего тезиса, что политический аспект лесо­
водства —специфически немецкое явление. Лес —не только место
действия стихотворения. Гёте начинает:

Любезный дол! Вечнозелёный лес!

Я вас опять как только можно лучше
Приветствую. Раскройте ваши сучья,
Приняв меня, как друга, в сень древес.
Любовью давши мне и радостью дохнуть
И освежив благоуханьем грудь!
Как много раз с моей судьбой превратной,
Высокий холм, к тебе я шёл обратно!
О» дай теперь на тихой вышине
Младой и новый рай увидеть мне!
Я заслужил и отдыха достоин:
В заботах я, ты ж —зелен и спокоен.0

Это —не диалог с природой, а диалог с возделанной почвой, с

землёй, о которой постоянно заботятся, но которая всегда усколь­
зает от полного господства человека. Лес — это вечная задача,
никогда —не сад, никогда —не пустыня. Лес плодоносит, но не для
человека, который его взращивает. Лес всегда требует терпения и
бережливости, он молит уберечь его от жадности и корысти, от
поспешности и беспечности. В конце своего «Илменау» Гёте делает
лес примером правления:

О, если б, князь, твой уголок спокойный

Тебе прообразом служил!

Ни на каком другом языке нельзя передать сладость этого

стиха, в котором лес становится своего рода моделью наших
собственных «дней», нашего продвижения во времени.
Лес даёт и берёт; мы проникаем в Природу, служа ей и всё же
оставляя её свободной. Маленькое государство на европейском
континенте, окружённое со всех сторон другими государствами,
создаёт свою конституцию с учётом того факта, что оно всегда —
форпост. Князь де Линь, известный австрийский генерал, остроумно
сказал об английской конституции: «Знаете, самая важная её статья
—это омывающий Англию океан». В конституциях всех немецких
государств самой важной «статьёй» было это наличие границ со всех

* Перевод С. Соловьёва. Цит. по: Гёте И.В. Собрание соч. в 13 томах.

Москва-Ленннград: ГИХЛ, 1932. Том 1, стр. 154» 159.

350
сторон. Подобно сегодняшней Чехословацкой республике, отдельное
немецкое государство всегда было окружено другими. Эффектив­
ность любого центрального правительства повсюду испытывалась
этой ограниченностью в простанстве. Оно могло быть творческим
только за счёт интенсивности. Оно не могло расширяться, но должно
было преобразовывать, улучшать, использовать наиболее резуль­
тативно имеющиеся ресурсы. Не империя, расширяющаяся на запад,
но лесистые горы, окружающие небольшое пространство; и это
небольшое пространство управляется рачительным хозяином. Быть
отечески заботливым означает не допускать разбазаривания.
Отеческая заботливость стала общим признаком каждого князя,
каждого государственного служащего, вплоть до простого поли­
цейского. Когда Гёте добился учреждения парламента в своём
маленьком «государстве», он приветствовал депутатов такими
замечательно немецкими стихами:

Хороший хозяин избирается советником,

Каждый должен быть отцом в доме;
Тогда князь сможет стать отцом отечества.

Гёте написал эти стихи в 1817 году.

«Депутат», французский парламентарий, при переводе на
немецкий превратился в «советника», о котором речь шла выше.
Хозяйственность, отеческая заботливость—вот что хотелось видеть
Гёте в каждом уголке государства. Тогда группа парламентариев,
сотрудничая и кооперируясь, создаст такого князя, который будет
управлять, как добрый отец, а не как неумолимый судья. Все части
государства должны быть однородными, иначе трон будет противо­
естественен. Но когда патернализм действует на всех уровнях, один
будет объяснять и оправдывать другой.
Земля не остаётся глухой к усилиям отважных. Таинственный
диалог между человеком и творением представлен у немцев
рождественской ёлкой. В Германии рождественская ёлка—не просто
детская игрушка. В лесах, среди горняков, как это было на родине
Лютера, Рождество —центральное событие года. Дети и родители
отсчитывают годы от Рождества до Рождества. Всё, что обещают
леса, входит в скромную комнату немецкого крестьянина или
ремесленника вместе с зажжённой ёлкой. Её свечи, сияющие в самую
тёмную ночь года —это для него знак того, каким образом мир, в
ответ на его труды, был реформирован, возвращён под длань его
Отца Небесного.

Ствол и ветви
Вообще-то, лес показывает нам, как ограничены наши воз­
можности что-то менять. Поэтому лес занимает в немецком
воображении то место, которое в английской литературе занимает

351
 океан. Лес означает предел; и он объясняет сущность немецкой
формы государственного правления, в основе которой — идея
реального ограничения. Государство не всесильно. В цитиро­
вавшемся стихотворении Гёте обращается к своему другу князю как
к «потомку старинного княжеского рода». Хорошее правление
обретает свои черты соответственно территориальным пределам,
очерчивающим владения князя-наследника.
Князь управляет частью германской нации. Эта вера в Ange­
stammten Fürsten (наследственного князя) немыслима для англо-
саксонцев, которые никогда не имели династии национального
происхождения. "Angestammt” означает не просто «местный» или
«врождённый» или «наследственный», как это слово передают
словари; ибо в этом случае — как и во всех случаях, где наци­
ональный язык являет собой форму политического вероисповедания,
а не просто местное средство коммуникации, — лексикографы
оказываются в затруднении.
Язык каждого народа—не механическое приспособление, каким
он порой представляется миру коммерции. Бизнесмен должен
пользоваться тем языком, какой уже существует. Он может даже
придумать некоторые слова; и поэтому людям кажется, что язык
создан человеком. Между тем, для подлинного человека говорить на
каком-то языке означает говорить правду; он не речи произносит, а
высказывает то, что протекает в его уме так же, как нить накала в
лампочке испускает свет. Лампочка не производит собственный свет.
Наша речь, Слово-Логос Евангелия, ведёт нас всех, кто исполнен
доброй воли. Всякий, кто полагает, что люди изобрели язык, подобно
тому как они изобрели штамповку пуговиц или монет или марок,
просто не способен понять ни одного слова в истории человечества.
Слова —не инструменты; с тех пор как Адам впервые назвал вещи
добром и злом, люди плакали, говорили, визжали, стонали, пели,
взывали, распоряжались, потому что они должны, вынуждены были
делать всё это, а не потому что им так захотелось. Подлинный язык
— выражение необходимости, а не инструмент, которым человек
может пользоваться по мере надобности.
Если такие слова, как «революция» или «реформация», «Со­
дружество государств» или «полиция», "angestammt" или «врож­
дённые права» невозможно адекватно перевести с английского на
немецкий или с немецкого на английский, то это только потому, что
слова эти невероятно весомы, они довлеют над нами, как жизнь и
смерть, а не витают, как плод чьей-то фантазии. Для каждого
честного человека язык —это молитва. А если для него это не так,
он становится пустой оболочкой, из которой, может быть, ещё
булькают остатки какой-нибудь парламентской речи.
Всё это я Должен был сказать, чтобы попытаться объяснить
полное значение того, что Гёте в «Илменау» называет «потомком
старинного княжеского рода». Ибо только при этом подходе стано­
вится понятно, каким образом наследный князь, монарх «укоренён»
в своём народе. Он связан с ним, как ствол связан с ветвями.

352
 В системе государственной службы одна из трудностей —как
координировать усилия разных специалистов. Английская го­
сударственная служба не имеет одного ключевого момента, который
существенен для немецкой традиции: глава отдела не всегда берёт
на себя ответственность за своих подчинённых. Часто случается
так, что подчинённого делают козлом отпущения. Сущность
государственной службы, то есть качественной эффективной
бюрократии, состоит в том, что вышестоящий должен отвечать за
грехи нижестоящих. Но он может это сделать только в том случае,
если у него есть нравственный контакт с ними и если он может
отвечать за них не формально, а на основании личных отношений с
ними. И в этом случае на него можно смотреть, как на ствол, а на
подчинённых —как на ветви.
В отдельном лютеранском государстве формирование идеаль­
ного служащего было бы невозможным, если бы властитель должен
был прислушиваться к рекомендациям начальников этого служащего.
Определяющим элементом хорошей гражданской службы является
то, что льготы и посулы не должны влиять на неё. Бюрократия
должна служить самым бедным и делать то, что положено, не
потому, что проситель имеет рекомендательное письмо, но потому
что он в своих правах. Беспристрастие гражданского служащего,
которое уравнивает в его глазах всех граждан, было бы невозмож­
ным, если бы его назначение являлось результатом сделки между
главой департамента и какой-то внешней властью или должностным
лицом.
Вера лютеранина в монархию бросает новый свет на его
мужество в деле реформирования. Как прикажете реформировать
злоупотребления папства, церковников, мрака, если вам грозит
утрата почвы под ногами на той самой территории, где вы тру­
дитесь? Только наследный принц, только династия, имеющая
национальные корни, может придать устойчивость куску земли,
очерченному произвольно и названному Государством.
Немец, борясь с папской иерархией, льнул к растущему из
корней стволу установленной центральной власти. Реформаторы
хорошо знали, чем грозит болезнь, именуемая «неспособный монарх».
Но они смотрели на дурного государя, как мы сегодня смотрим на
экономическую депрессию или как китайцы и русские смотрят на
голод. Эти явления неприятны, но бесполезно затевать бунт или
маленькую революцию из-за депрессии. Безалаберное управление
ужасно, но всё же не до такой степени, как насильственные
перемены. В своём знаменитом стихотворении немецкий писатель
Шамиссо приводит в четырёх строфах ответ, который старая
женщина давала четырём поколениям владельцев земли, на которой
она проживала. Сначала она гневно возражает против нового
налогообложения. И побеждает: старый землевладелец отступает.
Но его наследник хуже прежнего, а следующий — ещё хуже.
Стихотворение кончается молитвой этой женщины: «Да сохранит
Господь этого хозяина, хоть он и недобр». Плохое правительство —

353
не обязательное свойство монархии; это проклятье лежит на любой
форме правительства.
Немцы создали устойчивый полюс, вокруг которого разные
группы реформаторов могли собираться как единое тело. Там, где
каждые четыре года происходят президентские выборы, эффективно
действующая бюрократия невозможна. Под угрозой постоянных
перемен государственный чиновник должен окопаться и спрятаться
за буквой своих инструкций и правил; стоит ему выйти из своего
укрытия, как он сразу окажется беззащитным перед всеми формами
давления извне. Нечестный чиновник руководствуется личными
мотивами. Но я не думаю, что в любом департаменте большинство
людей —бесчестны. Просто они вынуждены отказываться от всякой
инициативы. Они живут в страхе. Нагромождение запретов — вот
символ подавленности государственного служащего. Он становится
педантом.
Немцы могут быть педантами в науке, но в качестве чиновников
они не педантичны. Конкурентное состязание между много­
численными отдельными государствами, постоянный взаимообмен
наиболее эффективно действующими служащими, наконец прочность
и надёжность центрального «ствола», внимательно контролирующего
все «ветви», в силу того что сам ствол не зависит ни от избирателей,
ни от чьего-то благорасположения, —всё это сделало немецкого
государственного служащего одновременно суверенным и ответ­
ственным. Он знал все законы, правила и инструкции до запятой, но
не терял в них себя. Он был совершенно отделён от окружающего
населения —как от богатых, так и от бедных. Немецкий монарх, с
его демократией учёных, был князем бедных против богатых,
королём нищих. Даже в 1900 году Шмоллер ещё мог приветствовать
прусского короля, подчёркнуто и с полной серьёзностью называя его
Roi des Gueux (король нищих).
Благодарность лютеранской страны к отпрыску старого
княжеского рода была сформулирована три столетия назад в
следующих классических формулировках: «Ни одна нация на земле
никогда не была осчастливлена большими благодеяниями, чем наша
нация ныне, имеющая истинное и свободное исповедание Евангелия,
под властью нашего добронравного суверена, властителя и короля,
самого учёного и религиозного короля из всех когда-либо пра­
вивших нами, наделённого таким многочисленным и подающим
надежды потомством, которое произошло от его королевских чресел
и которое обещает продолжение этого счастья и преданности для
будущих поколений». Этот поистине «лютеранский» язык и «ре­
форматорская» доктрина правления были использованы английским
парламентом после порохового заговора 5 ноября 1605 года.
Религиозная вера немцев в сбалансированность власти вполне
объясняет взрывную волну 1918-го года, когда вся центральная
Европа лишилась всех своих прежних «стволов», этих наслед­
ственных князей, герцогов и королей. Воцарился полный хаос,
настоящая смута. «Кадры» и вся структура общества —рухнули.
Стволы были выкорчеваны, и ветви опали вместе с ними. После 1918

354
года старая династическая вера отодвинулась куда-то на задний
план, смутно томя национальное сознание. Гйтлеризм и расовое
суеверие —это прямые следствия проводившейся Вудро Вильсоном
политики дискриминации народов центральной Европы и их дурных
правителей. Как только королевские стволы были вырваны, король
Демос, король Толпа установили новую династическую догму. Масса
сама собой теперь изливается из Валгаллы, тевтонская по крови,
немецкая по воспитанию, прорастает из старого языческого ствола
Вотана и Тора. Пусть это безумие, но в нём есть своя после­
довательность; а тот, кто не теряет голову при определённых
обстоятельствах, вряд ли имеет её вообще и терять ему нечего.
«Расизм» Гйтлера — это в своём роде разумная, или скорее
рационалистическая трансформация династической догмы. Нация,
которая привыкла смотреть на несколько десятков правящих
династий как на неизменные стволы и столпы порядка и закона для
многих миллионов подданных, перенесла эту традицию на сам народ,
поскольку династии исчезли. Народ должен был заменить традицию
династии мифом расы — ибо бывшие магистраты были династи­
ческими правителями.

«Фауст» Гёте
Немецкий ремесленник в своём отношении к материалу, с
которым он работает, в любой отрасли немецкого мастерства, очень
напоминает лесовода, с его отеческим отношением к лесу.
В обоих случаях — выращивания леса и отцовства — про­
изводятся вещи, которые переживут своих создателей. Когда в
первые годы пребывания в Веймаре Гёте почти отчаялся в своих
попытках просветить и воспитать князя, он так сформулировал
главную молитву своей жизни: «О, всемилостивая судьба, дай мне
завершить дневной труд рук моих. Нет, это не пустые мечты; эти
деревья, которые сейчас просто безжизненные палки, однажды
принесут плоды и прохладную тень». Он, может, и не увидит
результаты своего труда, но будущее принесёт с собой обновлённую
им жизнь. В этом не было ни тщеславия со стороны Гёте, ни пустых
амбиций. Он — не романтический герой и не имеет в виду бес­
смертие. Его деревья не должны носить имя Гёте и не будут. Но он
будет существовать в их жизни. Гёте ещё говорил: «Тот, кто не
родил ребёнка и не посадил дерево, —тот не человек».
Погрузиться в объективный мир, который живёт по собственным
правилам, но позволяет служить ему, —вот цель настоящего слуги
государства. Он —мирянин, но имеет своё поле деятельности. Этот
объективный мир, разделённый на «поля», нельзя понимать как
механизм; он вмещает в себя крестьян, деревья, животных, ре­
месленников, искусства, науки. Он, этот мир, органичен и он растёт.
Это —Божий мир.
Его нельзя вылепить произвольно по вашей мерке.

355
 Вещи творения будут доставлены к предназначенной им цели с
помощью человека. Его лучшие чаяния, его знания и опыт—всё это
должно лишиться личностного отпечатка, названности и славы,
чтобы оно смогло проникнуть в материю и сделать сына более
великим, чем отец.
Не так видит мир горожанин. В городе человек зарабатывает
себе на жизнь зримым трудом, он видит то, что создаёт, и слышит
оценку себе и своим трудам, произносимую громко каждый день.
Государственный служащий, существующий в отдалённом уколке
лесистых гор, причастен, напротив, невидимому порядку. Если нет
этой нравственной сдерживающей силы, никакой мозговой трест на
сможет создать систему государственного управления свободную от
коррупции.
Немецкая «культурность» создавала правительство, озабоченное
и самыми отдалёнными областями государства* Здесь, вблизи границ,
система должна была работать особенно надёжно. Систематическая
подготовка университетского выпускника делала его готовым к
службе «вдали». Методический характер образования ослаблял
нужду в личных контактах. Новая иерархия государственных
служащих делала возможным осуществление долгосрочных про­
ектов, осуществление которых проходило вдали от дворцов, без
внешнего шума и блеска.
Анти-городской характер немецкой государственной службы —
вот, что делает её столь важной сегодня, в мире, где уже открыто
проявляется реакция против цивилизации больших городов.
Немецкая концепция ограниченного жизненного пространства,
близости границ, неоднократно отражена в величайшем поэтическом
произведении немцев, «Фаусте» Гёте. Фауст мчится сквозь мир. Но
мир Фауста —это не Африка и не Америка, это современная жизнь
маленького немецкого города, окружённого лугами и горами,
спроецированная на классическую Грецию в прошлом и на за­
вершенное видение будущего. Фауст «мчится сквозь мир», хватает
каждый счастливый миг, но мир его невелик.
Достаточно одной группе людей взять на себя труд и не
пожалеть времени для возделывания клочка природы, помогая ей
достичь совершенства, — и вы получите весь мир, и всю церковь
впридачу.
Фауст живёт в невидимой церкви. Он перенесён Гёте в шест­
надцатый век, столетие Реформации. Фауст, подобно любому
лютеранину, должен ответить на вопрос: не принял ли я по ошибке
что-то за невидимую церковь? не склонился ли я перед идолами
этой жизни? И он отвечает на эти вопросы: «Нет, не принял и не
склонился. Я только мчался сквозь жизнь», Сама жизнь была для
него паломничеством, но не в таком смысле, как для Буниана.
Фауст никогда не был ни ослеплён заботой, ни одержим
искушениями мира сего, подобно большинству людей. Ни одно
мгновение, каким бы прекрасным оно ни было, не захватывало его до
конца. Он шёл дальше и дальше. Даже в своём последнем порыве он

356
не просит никого разделить ответственность за результаты своего
замысла:
Болото у подножья гор испускает ядовитые пары,
пятнает мои самые возвышенные деяния.
Этот участок, хорошо осушенный каналами,
оздоровит то, что я смог отвоевать.
И да превратится это место, отвоёванное мною,
в рай, в цветущее жильё людей.
Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день идёт за них на бой.
И стоя на отвоёванной земле, окружённый свободными,
я с радостью взираю на это дружное сообщество.

Таким образом, Земля —посредством потока, проносящегося

сквозь душу человека, — возвращается назад, к своему пред­
назначению. Предназначение человека невидимо для него самого.
Гёте до конца остаётся лютеранином в поэзии. Фауст не может
увидеть свою свободную землю и свой свободный народ, но он может
слышать их, как слушают музыку небесных сфер. Перезвон лопат
звучит для него как хорал, исполняемый прихожанами; он знает, что
это причащение искупления для земли, отпавшей от своего бо­
жественного предназначения.
Толпы густеют, прибывают, растут,
Земля примиряется с самой собой.

Поэты, даже религиозные поэты, вынуждены говорить языком

мира. «Фауст» Гёте —это обмирщённый псалом, секуляризованное
церковное пение; это перевод Лютера на местный диалект. Гёте
сосредоточил в своём произведении все богатства немецкого языка.
И он знал это. Как он сам объясняет в книге «Поэзия и правда», он
был по натуре разговорчивым — рассказчиком, повествователем;
принадлежи он к другому народу, он стал бы великим оратором.
Среди немцев человек, гений которого заключался в даре речи,
самой силой вещей был увлекаем в сторону литературы, поэзии,
философской мысли. Это, однако, не помешало Гёте освоить всю
тонкую чеканку Лютеровской речи, звучавшей с церковных и
университетских кафедр. Можно сказать, что литература сделалась
его докторской мантией, наподобие того как Лютер сделал про­
поведь слова Божьего заменой снятого им капюшона монаха.
Хороший пример этой трансформации можно найти в истории
употребления слова Hoch —высокий. Пристрастие немцев к этому
слову начинается ещё с тех времён, когда была открыта «высота» в
Государстве и университете, в противостоянии видимой церкви
Рима. Гёте, согласно новейшему исследованию Вильгельма Руофа,
хотя он совсем не интересовался борьбой между религиозными
партиями, перевёл это слово в высший план и сделал его крае­
угольным камнем своей метафизики.

357
 «Hoch,—говорит Руоф,—самое важное слово у Гёте. Оно играет
у него такую же роль, какую занимает слово "вечный" среди его
представлений о времени. По существу оно даже более важно,
потому что его можно распространить на более широкую сферу и
потому что оно более многозначно. Для Гёте это слово включает в
себя всё. Оно имеет статус метафизической идеи. Это становится
особенно очевидно в отношении сравнительных степеней: "выше",
"наивысший", которыми Гёте дорожит за то, что они лишь намекают
на движение вверх. Слово находится в своеобразном состоянии
парения. Снизу оно понятно; но его сторона, обращённая вверх,
остаётся открытой и остаётся не вполне понятным, в чём, собст­
венно, состоит это "наивысшее". Таким образом слово содержит в
себе отпечаток бесконечного. Имплицитно выразить этим словом
всё, но при этом оставить слово окружённым тайной — вот, что
важно для Гёте».

Песнь Гёте звучала в золотые годы немецкой нации, между 1763

и 1806, когда Реформация пожинала свои наилучшие плоды.
Унижение Тридцатилетней войны наконец осталось позади; напо­
леоновские войны были впереди. 350 княжеских домов состязались
за лучшие достижения в музыке, в изобразительном искусстве и в
науках, а также в возделывании земли. Клотиток, Гердер, Шиллер,
Виланд писали и творили тогда. Немецкий Парнас был в полном
расцвете. Лессинг, этот светский Лютер, нападал на обскурантов и
ограниченных ортодоксов, взывая к Гусу, взывая к Гуттену, взывая
к самому Лютеру:
«"О, святая простота!" Но я ещё, мой дорогой пастор, не
поставлен в то положение, в котором был благородный человек—Ян
Гус,—произнёсший эти слова, когда ему уже не оставалось сказать
ничего больше. Нас услышит и рассудит только тот, кто может
слышать и судить! О, если бы нас мог услышать тот, кого я больше
всего желал бы иметь своим судьёй,—Лютер! Великий и непонятый
человек! И непонятый прежде всего теми близорукими дурнями,
которые фланируют по дороге, проложенной им, держа в руках его
шлёпанцы, кричат во всю глотку, но остаются безразличными в
сердце. Итак, вот мой рыцарский вызов в нескольких словах.
Пишите, мой дорогой пастор, и пусть пишут ваши коллеги, сколько
ваша душа пожелает; и я тоже буду писать. Но если я когда-нибудь
уступлю хоть в одном вопросе, касающемся меня или моего
безымянного друга, когда вы будете неправы, то я обязуюсь после
этого никогда не брать пера в руки».
Лессинг прокладывал путь «Фаусту», когда он воскликнул в
«Натане Мудром»: «Религия —это тоже партия». Выразив великий
принцип, в соответствии с которым все мы взыскуем истины и
каждый представляет партию религии, но только партию, Лессинг
дал возможность Гёте открыть для каждого то, что до сих пор было
открыто только для лютеранского вероисповедания. До Гёте
лютеране были непроницаемы, непонятны для внешнего мира. Не
было ещё таких путей взаимопроникновения, которыми католики

358
могли бы постичь внутренний опыт Реформации. Период Лессинга
и Гёте —это золотой век, потому что они сделали прозрачными для
мира такие вещи, которые прежде были лишь достоянием тех, кто
платил за них своей жизнью.
Лютеранская вера, жившая в сотнях тысяч людей, певших и
молившихся в церквях, была переложена в стихи в мирской поэме
«Фауст» таким образом, что заключённое в ней Евангелие, про­
поведовавшее невидимую церковь и спасение одной только верой,
смогло стать понятным представителям всех вероисповеданий. В
золотую эпоху нашей нации наследие Реформации, переведённое на
классический язык, могло теперь получить распространение за
границей. Немецких католиков невозможно было обратить до эпохи
Гёте, потому что они должны были сопротивляться Лютеру.
Сущность Реформации обнаружилась только на второй стадии,
стадии высокого искусства, для тех, кто в жизни был отделён от
нее. В этом состоит политическая функция высокого искусства; как
сказал аббат Тайер:
«Искусство вызволяет человека из его пленённости данным
местом и текущим моментом. Изворачивайтесь как хотите —ваша
камера будет держать вас привязанными к данному месту и времени.
Пытка интеллекта состоит в том, что он вынужден делать непод­
вижные фотографии с реальности. А между тем он хочет видеть под
всеми углами и во все моменты времени, как видит Бог. Блаженство,
доставляемое созерцанием произведения Искусства, есть чувство
освобождения, чувство, что мы видим, как видит Бог, как иногда
удаётся видеть и нам. Не заключено ли в этой способности нечто
пророческое?»
Такой человек, как Гёте, —это по сути политический и рели­
гиозный феномен. Мы упоминали уже о Достоевском и Толстом, о
Бальзаке и Золя. «Потерянный рай» и «Возвращённый рай» Мильтона
заставили людей повернуть их взгляд от пре-формации (кредо
Лютера) к предопределению. Говоря в дальнейшем о Данте, нам
предстоит снова встретиться с политической функцией поэзии,
вовлечённой в события своего времени. Переориентация поэта в
отношении политического тела нации сегодня будет облегчена, если
мы по-новому вглядимся в его политическую функцию в прошлом.

Политика протеста
Принадлежность к какой-либо партии в вопросах религии
означала, конечно же, полный разрыв с церковной иерархией; такая
принадлежность разрушала сложную иерархию духовенства, в
соответствии с которой в каждом монастыре была как бы своя
религия. «Религиозные оборки и складки» сотен монастырских
орденов должны были отступить теперь на задний план перед лицом
единой religio Christiana, религией общей для всех мирян. Шесть
епархий, выпускавших всевозможные запреты (полным числом

359
одиннадцать), которые нарушили мир в Саксонии во времена
Фридриха Мудрого, отныне потеряли всякую территориальную
власть.
Как бы предчувствуя приближающуюся бурю, последний монарх
средневековой Германии, «Последний рыцарь», как его называли,
император Максимилиан (1493-1518), задумал в 1512 году сам стать
папой. Затея не была столь уж фантастической, как это может
показаться поначалу: если бы она была осуществлена, то это было
бы то же самое, что и англиканское решение дела, осуществлённое
Генрихом VIII, когда король стал папой. Император Священной
римской империи не мог таким же образом возглавить германскую
церковь; в этом случае он принуждён был бы выступить против
самого центра церкви в Риме —но ведь Рим одновременно был и
центром Священной империи. Если бы он присвоил себе власть папы,
это сосредоточило бы в его руках всю военную и гражданскую
власть. Он стал бы тогда сильным монархом наподобие Якова I. Если
мы припомним, что налоги на войну против турок в Священной
римской империи собирали в страстную пятницу у дверей церкви в
каждом приходе, с каждого подходившего к причастию, то мы
увидим невероятное взаимопроникновение церкви и государства
друг в друга, то логично будет задаться вопросом, почему этот шаг
Максимилиана в направлении реформирования самого Рима не имел
шансов на успех.
Вместо того чтобы позволить императору, защитнику Рима,
проглотить папство, немецкие князья сами проглотили всю цер­
ковную иерархию: конклавы, пап, епископов, аббатов, прелатов и
священников. Единая Religio Christiana сделалась достаточным
одеянием для христианской веры в каждом малом государстве.
Множество книг 16-го столетия с названием Religio Christiana
обнаруживают тенденцию к равенству, свободе, братству в вопросах
религии. Religio Christiana —это уже не благочестивый трактат,
наподобие книги под тем же названием, написанной Августином
тысячелетием раньше. Это трактат революционный, потому что он
подрывает всю разнообразную и сложную церковную иерархию; он
подводит сотню «религий» под один общий знаменатель.
Отныне единственное возможное отличие в религиозных
обычаях — это местное своеобразие; других различий между
христианами не существует. Святой дух изливает свои дары на
любое место, на любую нацию, как говорил Лютер, подобно не­
ожиданно хлынувшему дождю. Никакое собрание высоко­
поставленного духовенства, никакие церковники не имеют права
называть своё учреждение более духовным, чем место, занимаемое
любым человеком в религиозной общине. Один лишь местный
магистрат несёт ответственность за унификацию и надзор за
богопочитанием среди своих людей. Но всё это вопросы этики,
вкуса, удобства, образования. Они не священны, они остаются в
сфере разумной политики.
Первым обозначением того, что немцы позднее назвали
«культурность», было словосочетание «хорошая полиция». Слово

360
«полиция» происходит от греческого слова polis (город), точно так
же как слово «цивилизация» происходит от латинского слова civitas
(город, государство). Реформа церкви не под силу одному папе,
одному императору, одному видимому лидеру; это дело хорошей
полиции в любом государственном образовании в мире. Отчеканив
слово «полиция» и восславив его, немцы установили единый фронт
против католической иерархии власти; ведь по своему греческому
происхождению и по своей направленности «полиция» не входит в
магический круг римской церкви и римской империи. То было слово,
которое ассоциировалось со свободой и плюрализмом, оно было
понятно каждому немецкому государю, наделённому доброй волей
и хорошим образованием.
Демократический характер протестантизма, всеобщность его
формы христианской жизни —это был таран, стенобитное орудие;
«полиция» была инструментом, движущим таран, а проповедь слова
Божьего —трубным гласом, от звуков которого стены Иерихона —
иерархической церкви —пали без особого сопротивления.
Поэтому лютерова «религиозная партия» —это демократическая
партия в церкви и монархическая партия в вопросах правления. Она
—прямая противоположность ситуации в Англии, где, как мы видели,
Палата общин опутала короля в парламенте по рукам и ногам, но
вынуждена была оставить его —«защитника веры» —главой англи­
канской церкви.
Лютеранская «религиозная партия» не только вынуждена была
иметь дело с папой, но ей пришлось также покончить со сверх­
сложной системой различных клерикальных функций и ведомств.
Немецкие князья должны были унаследовать и трансформировать
различные функции советов и синодов Парижа и Болоньи, нахо­
дившихся в ведении кардиналов и епоскопов. Между тем, некоторые
из этих функций были совершенно необходимы. При всех своих
злоупотреблениях, средневековая церковь вынуждена была основать
целый ряд абсолютно необходимых институтов.
«Полиция» магистратов должна была строить школы, больницы,
колледжи для молодёжи. Немецкие князья основывали учебные
заведения, в которых проходили подготовку их будущие государ­
ственные служащие, точно так же как это сделал Вольсей в
Оксфорде. Например, в 1559 году герцог Вюртембергский основал
Collegium Illustre (Колледж для выдающихся). Эта задача досталась
князьям в наследство от монастырей. Хорошая «полиция» под­
разумевала, что «отец народа» будет прислушиваться к общему
голосу университетов и единой вере религиозной партии. Эта
обязанность перешла к нему по наследству от великих демо­
кратических институтов церкви 15-го столетия. Религиозная
Реформация была подлинным наследником оппозиции князей против
папы на вселенских соборах в Пизе, Констанце и Базеле.
Князья-реформаторы были на этих соборах организованной и
постоянной оппозицией, требующей права провести реформацию
церкви сверху донизу —реформу «ствола и веток».

361
 Будучи оппозицией на средневековых соборах, светские
государи подчёркивали, что они, в качестве единого организованного
тела, оставались частью универсальной католической церкви; хоть
и в оппозиции, они всё же оставались христианами-католиками.
Теперь они отбросили слово «римская» и, вместе с тем, сумели
избежать пагубных замен этого слова, типа «англиканская». Они
были христианами —просто и ясно, а не англиканами или римскими
католиками. Существует знаменитый рассказ о том, как Бисмарк
ответил на вопрос кардинала римской церкви. Тот спросил с
иронией: «Вероятно, ваше превосходительство считает, что мы,
католики, вообще не можем попасть в рай?», Бисмарк ответил с
улыбкой: «Католик-мирянин, разумеется, может. В отношении
священнослужителя я не уверен». Хотя реплика эта и прозвучала
через 350 лет после эпохи Лютера, она ярко иллюстрирует оппо­
зицию протестанта всем церковным иерархиям.
Католическая иерархия скомпрометировала себя до такой
степени, что коррупцию можно было излечить только вторжением
мирских сил. На церковных соборах партия Реформации оказалась
в противостоянии дегенерирующему духовенству. Когда Лютер
побуждал князей выйти из повиновения папе, ни он, ни они не
отвергли вызова на церковный собор. Но они выдвинули опре­
делённые условия, чтобы проверить действенность их оппозиции.
Когда папа, в конце концов, выполнил одно из этих условий, объявив
о созыве вселенского собора на территории Германии, именно в
самой южной точке её, в Тренте, то протестанты усомнились в
честности его намерений; но в принципе лютеранские церкви до
этого момента никогда не отвергали возможности своего участия в
таком соборе. Так что теоретическая возможность всё ещё свя­
зывает протестантов с римско-католической церковью. Ведь в
теории суверен данной местной территории был всего только
исполнительной властью при чрезвычайных обстоятельствах, а не
нормальным епископом или главой церкви.
Но этот местный монарх был связан союзом со своими кол­
легами по политической группировке, имевшей устойчивый характер;
эта группировка образовалась на церковных соборах, но теперь она
в них больше не нуждалась. Всё, чего они хотели добиться, они
могли осуществить через свою партийную организацию. Действие
Святого Духа, воодушевление в вопросах веры были теперь
обеспечены новым учением. Магистраты, которых Лютер призвал
спасать положение, эти новые викарии Святого Петра, были готовы
признать руководство викариев Святого Павла —лидера христиан
неиудейского происхождения — во всех вопросах, касавшихся
универсальных доктрин.
Горячность немецкого критического метода, привычка к
всестороннему рассмотрению вопроса под разными углами, резкость
немецкой полиции — всё это реликты ожесточённой оппизиции
официальной католической церкви и её злоупотреблениям. В этом
смысле протестанты всегда «против», всегда «анти»; они всегда
зависят от существования тьмы, которую они атакуют. Немец, со

362
всей его способностью к критицизму, в то же время не готов взять
на себя управление из рук власти, которую он воинственно кри­
тиковал. Немецкое парламентарное правительство никогда не
удерживалось, потому что оппозиция никогда не умела ограничить
свою критику, связав её с непосредственной, неотложной практи­
ческой задачей.
Первое правило парламентской игры: если кто-то не справился
с задачей, другому предоставляется право попытаться исполнить
дело. Немецкие парламенты — ландтаги и рейхстаги — всегда
безудержно занимались критикой существующего порядка, но
никогда не были готовы действовать. Радикальное обличение
казалось достаточным. Приведём вкратце три примера из последних
ста лет, которые иллюстрируют немецкий подход: один взят из
печально известной «эры Меттерниха», реакционной эпохи после
Наполеоновских войн; другой пример — из революционного 1848
года, когда в Америку эмигрировало так много хороших граждан; и
последний пример—из времён Веймарской республики после Первой
мировой войны.
В 1819 году конфликт между свободной совестью великой
нации и деспотизмом отдельных немецких государств, основанном
на полицейской власти, прорвался наружу. Один немецкий про­
фессор, который за несколько лет до этого своим энтузиазмом
непосредственно увлёк своих студентов в войну против Наполеона
и в силу этого пользовался известным авторитетом, приехал в
Берлин, чтобы обсудить с прусским правительством причины
политического недовольства среди студентов и меры по его
устранению. Благодушно полагаясь всецело на старые мечты 1524
года, да пожалуй и 1460-го, он посоветовал канцлеру созвать съезд
или собрание профессоров, которые представили бы национальное
общественное мнение. Он надеялся преодолеть разрыв между
интересами отдельных немецких государств и национальным духом
посредством демонстрации немецкой «учёности». Но прежнее
доверие к правительствам уже прошло. Канцлер ответил: «Общест­
венное мнение? Общественное мнение не нуждается в особом
представительстве. Оно в достаточной мере представлено моей
полицией».
Ошибку противоположного свойства совершили профессора в
1848 году. Они решили, что могут победить, не опираясь ни на какие
реальные силы.
В 1848 году немецкие профессора со всех университетов
Германии собрались во Франкфурте-на-Майне на настоящий совет-
собор учёных à la Лютер. В полном соответствии с их причаст­
ностью традициям Павла, местом встречи была выбрана церковь
Святого Павла. Университетские умы пытались сделать то, что, как
ожидалось, давно должно было быть сделано на национальном
соборе в 1524 году и даже ещё раньше, в 1460. «Парламент
профессоров» 1848 года был секуляризованной версией той роли,
которую сыграло «новое учение» в Виттенберге и в других универ­
ситетах. Безелер, Дальман, Вейц, Гервинус, Уланд, Зибель, Гримм —

363
лучшие учёные и общественные деятели Германии заседали во
Франкфурте с весны 1848 до весны 1849 года.
Но они придерживались христианской последовательности:
действиям должны предшествовать пророчества. И их теории не
были «выведены из установленных фактов», как это делалось в
Английском парламенте. Религиозная партия в Германии, не
обладавшая той гибкостью, живой и здравой ориентацией, которые
отличали оппозицию в Англии, но зациклившаяся на постоянном
протесте, сделала судорожную попытку во Франкфурте —нет, не
взять управление в свои руки, но защитить себя от управления
другими. Но, в отличие от американских колоний, отделённых от
метрополии расстоянием в три тысячи миль, профессора во Франк­
фурте не имели такого преимущества, а преимущество во времени
они потеряли. Короли и князья послали свою полицию и разогнали
парламент профессоров.
Стены Иерихона могут пасть лишь тогда, когда есть время
протрубить в трубу. В 1848 году пришло время уже не пропо­
ведовать, а немедленно создавать демократическую полицию и
армию; профессора же только проповедовали, и поэтому они
потерпели поражение. Государство, созданное Реформацией,
оказалось несовместимым с революционным преобразованием
государства. Полиции вновь тогда удалось парализовать свободу
слова за пределами университетов. Проклятие переизбытка полиции
пало на Германию снова.
После Мировой войны социал-демократы не имели никакого
реального авторитета, потому что их неограниченный критицизм
разрушил само понятие авторитета. Социал-демократ того времени,
этакий чиновник-социалист, аккуратно вывешивал красный флаг на
своём доме в день Конституции Веймарской республики; в то же
самое время над его учреждением развевался трёхцветный рес­
публиканский флаг, а в своей официальной должности он настаивал
на том, чтобы все старые монархисты использовали и уважали этот
трёхцветный флаг, который они ненавидели. То есть один и тот же
человек протестовал против порядка вещей (своим красным флагом),
воплощением которого он сам был и который он в то же время
навязывал своим политическим противникам в официальном порядке.
По сути дела, то была уже карикатура на протестантизм. Тем самым
протестантизм был обречён.

Гйтлер
Система религиозных партий в сегодняшней Германии ликви­
дирована. Гйтлер представляет собой пре-реформационный типаж
по своему происхождению, воспитанию и характеру. К последним
четырём столетиям немецкой истории у него полный иммунитет. Он
ни протестант, ни профессор, ни государственный служащий, ни
кадровый военный. С верным инстинктом он отклоняет почётные

364
степени, предлагаемые университетами, или эмблемы какого-нибудь
высокого армейского чина. Он — неизвестный рядовой солдат, и
вследствие этого он может начать всё сначала как человек, не
прошедший Реформацию. Для него, чуждого реформационной
Германии, духовная победа Павла над Петром не значит ничего. Он
сам стал папой, епископом, монахом и собором в одном лице. То, что
он возродил, — это непосредственное божественное прозрение
политического «вождя». Разделение между двумя властями —
внутренней пророческой и внешней политической —отвергнуто. То,
что Реформация устранила, — зримую иерархию в делах веры и
убеждений, — восстановлено сегодня истосковавшейся нацией,
которая слишком долго была лишена великолепия зримого ду­
ховного авторитета.
Немецкая нация, существующая сегодня на той же территории,
что и Священная римская империя, но в уменьшенном размере —то
есть без Эльзаса, Люксембурга, Швейцарии, Богемии и Нидерландов,
— делает Гитлера таким же папой, целителем душ, святым гос­
подином над сознанием и совестью, как какого-нибудь Святого Петра
с его ключами. Когда священнослужителя новой германской веры
спросили о политическом убийстве, он просто указал пальцем на
портрет «вождя» на стене; других оправданий не последовало.
Реакция против протестантской традиции имеет особенно
бурный характер на севере страны. На территории Габсбургской
Австрии типаж Гитлера хорошо известен с давних времён. Поэтому
там к нему меньше восприимчивы. Даже в Германии Гогенцолернов
никакой видный католик или еврей не склонен был ожидать кого-то
в качестве Мессии. На севере же протестанты просто поддались
искушению снова быть допущенными к почитанию зримой власти.
Должен с грустью признаться, что в моей собственной квартире,
в Берлине, советник тогдашнего нового имперского епископа сказал
мне: «Ну конечно, Гитлер и есть Христос». Некий доктор Франк счёл
возможным совершенно искренне сравнить Гитлера с самим Богом-
отцом. В теологической летней школе на Хайнстейне, неподалёку от
Лютерова Варбурга, будущих священников учили видеть Христа в
каждом штурмовике. В новом порядке всё отдаёт папством и
католичеством, за исключением имён; слова «папа», «церковь»,
«ересь», «святой», «мученик» в официальном языке использовать
нельзя. И всё же, когда хотят понять роль Гитлера и Геббельса по
сравнению с ролью армии, то единственный эквивалент можно найти
в церковном словаре Средних веков.
После четырёх столетий реформы рациональное зерно не­
мецкого протестантизма перестало существовать. Воскресная
проповедь против папства потеряла свой смысл, когда всех христиан
выстроили в одну шеренгу. Напряжение, которое соединяло в одном
лице два отношения к миру —ответственного пастора и свободного,
протестующего христианина —разрушено. Скала расовой религии
нужна Германии сегодня потому, что местных магистратов, за­
щитников свободного исповедания веры, больше нет. Падение
двадцати династий неизбежно привело к самому ужасному взрыву

365
страха и истерии: без династических государств немецкий мента­
литет постоянного Протеста сделался помехой.
Великая нация» подобная немецкой» могла жить вне видимой
церкви лишь до тех пор, пока вдумчивый критицизм «каждого»
христианина уравновешивался прерогативой «каждого» князя. Ведь
только при таком условии бесконечный критицизм был в состоянии
приносить политический результат в виде реформы. Мировая война
разрушила это равновесие, уничтожив центры власти, и то, что
оставалось ещё от свободы христианина, вылилось в унылое
ворчание разгребателей грязи. Не имея опоры в мощном государстве,
в государе, наводящем страх, в победоносной армии, в возможности
расширять границы, отдельный немец не мог сидеть на месте или
просто ворчать, философствовать и протестовать. Он мог только
страстно желать морально-религиозного единства сакрального типа»
которое залечило бы обиды, нанесённые извне, и тревоги в среде
самой паствы. Система немецкой Реформации в сегодняшней
Германии была разрушена.
Три основания Реформации — государственная служба, уни­
верситет, музыка—больше не имеют значения. Они были принесены
в жертву молодым поколением после падения князей —поколением
полным страха, полным предрассудков, полным нужды в простой
соборной вере, персонификацией которой стал Гитлер. Штурмовики,
вроде убийц Потембы, которые забили насмерть своего полити­
ческого противника на глазах у его матери, и за это получили
приветствие Геббельса и были оправданы Гйтлером,—очень далеки
от государственного служащего и мудрого советника князя;
«Партийная школа» или Ordensburgen, где изучают «Мою борьбу»
или «Миф двадцатого века», представляют довольно странный
контраст с университетами Йены или Гейдельберга, в которых
«Слово» Библии приводило в движение поток систематической
критики; и «Хорст Вессель» —это не музыка.
Только армия сохраняет какую-то связь с опытом прошлого. И
если мы хотим дать настоящий биологический анализ немецкой
ситуации, нам следует спросить себя, не имела ли места подобная
ситуация когда-либо прежде» в жизни какой-нибудь другой крупной
европейской нации. Это позволило бы объяснить философию
разрушительного молота, которым орудует Гитлер, феномен
обдирания Германии до нитки.
Когда началась Французская революция, падение Римской
церкви казалось неминуемым. И тогда телохранитель папы, иезу­
итский орден, был принесён в жертву. С 1772 по 1815 год орден
считался формально распущенным. Но в 1815 он был восстановлен.
Эта реставрация всей тяжестью легла на Италию—на это подножие
папства, на сад мира,—и, казалось, высосала жизнь из этой великой
нации. В Пьемонте по меньшей мере один член каждой дворянской
семьи был казнён между 1815 и 1830 годом. Реставрация иезуитов
наложила отпечаток на всю католическую церковь 19-го столетия.
Пик иезуитского влияния пришёлся на 1870 год, когда была
провозглашена догма о непогрешимости. Современная римская

366
церковь —это, без всякого преувеличения, результат возвращения
иезуитов. Они спасли всю католическую церковь, вдохнув в неё свой
дух, —а ведь казалось, что они уже исчезли навсегда.
Что можно извлечь из этого примера для нашего понимания
сегодняшней ситуации? Когда в 1815 году папство, Италия, иезуиты
были силой восстановлены в своём средневековом качестве, они уже
были отделены (от собственных великих достижений эпохи Треченто
и Кватраченто) тремя революциями: немецкой, английской, фран­
цузской. Их собственный дух был очень слаб. Иезуиты, духовно
связанные с 16-ым столетием, обладали наибольшей жизненной
энергией, и эти телохранители папства предоставили в распо­
ряжение церкви Христовой свои представления настолько полно, что
в течение 19-го столетия, для постороннего наблюдателя, Церковь
и иезуиты казались единым целым.
Вот этот исторический факт и объясняет специфическую роль
немецкой армии сегодня. Между немецкой реформацией и нашей
современностью произошли три революции: «Славная», «Великая» и
«Мировая». Телохранитель немецких династий, прусская армия, была
в упадке между 1918 и 1933 годами. В то время говорили даже, что
с германским милитаризмом покончено навсегда. И вот в конце
эпохи 1918-1933 те самые элементы немецкой исторической жизни
и памяти, которые были великодушно разрешены немцам победи­
телями — университеты, музыка и государственная служба, —
естественным образом исчезли как живой фактор из социальной
жизни нации, а единственный институт, который был принудительно
отменён —армия, —возродился.
Никакое сообщество людей со своим понятием чести не может
вести себя иначе. Римские папы имели серьёзные опасения в
отношении иезуитов. Но они не могли не восстановить орден после
тех преследований, которым подвергалась церковь извне. И точно
так же добрые немцы могли иметь свои сомнения относительно
Людендорфа, а нацисты, сами по себе, вообще не склонны к
милитаризму. Но что же им ещё оставалось делать после насиль­
ственной демилитаризации Германии?
И вот перед нами «анти-большевистская» армия, подобно тому
как в 19-м веке иезуиты стали анти-якобинцами. Но самое инте­
ресное в отношении как одного, так и другого явления состоит в
том, что и восстановленная немецкая армия, и восстановленные
иезуиты явились на свет гораздо позже, чем цивилизация, которую
они защищали. Немецкий партикуляризм сначала произвёл на свет
Баха и Гёте, и лишь потом Фридрих Великий отстаивал Пруссию в
Семилетней войне, с сопутствующей ей «дипломатической рево­
люцией» в Европе.
Иезуитский орден был возрождён и возродил Церковь. Но так
ли это? Прусская армия была восстановлена, и восстановила
Германию. Так или не так?

367
 Такова неумолимая логика политической биологии: она
заключается в том, что любое насилие над реально сотворённым
политическим телом—а именно из революции и вырастают реальные
образования —вызывает обратный эффект регенерации. Гитлер —
важнейший урок, демонстрирующий политическое возрождение
сотворённых политических формаций; внешнее давление усиливает,
а не ослабляет устойчивость политической биологии.
Сравнение итальянской и немецкой реакции позволит читателю
сделать собственные заключения относительно сроков английского
и французского исторического развития.

Непротивление
«Учение о пассивном послушании и непротивлении, которое
проповедывали определённого сорта люди в последнее время,
полагавшие, что мир никогда не изменится, и вещавшие о божест­
венной истине, взорвана посредством счастливой революции в нашей
стране, и отстаивавшие это учение сделались смешны».
Так писал человек, на долю которого выпала защита Революции
1689 года в Новой Англии. Непротивление, смехотворное в 1689
году, было краеугольным камнем Лютеровской Реформации. В 1525
году крестьяне взялись за оружие. Лютер призвал князей унич­
тожить отребье. Его призыв беспощаден, но хорошо обоснован. Он
зовёт князей убивать и вешать, давить и сжигать мятежный народ.
Никто не смеет носить оружие, кроме местного магистрата и его
полиции. Ничего кроме анархии не получится, если в одном
княжестве будет сразу несколько самостоятельных армий.
Крестьянская война в Германии составила эпоху, потому что
она разрушила раз навсегда сосуществование различных воору­
жённых сил на одной и той же территории. С той поры было
запрещено носить оружие всем, кроме лиц, находящихся на
государственной службе. Во времена Лютера вендетта и разного
рода междоусобные войны ещё процветали. Обычаям междоусобиц
подчинялись как крестьяне, так и рыцари. Человек, писавший в 1690
году в Новой Англии, уже слишком хорошо знал об успехе Лютера
и мог позволить себе насмехаться над провалом непротивленцев в
Англии; но в его намерения совсем не входило возрождать фео­
дальные распри или анархию в Европе дореформационной эпохи.
Я знаю, что формула пассивного повиновения —эго то самое,
что делает Лютера столь непопулярным среди англо-саксов; но
поскольку две революции произошли одна за другой, мало чем
можно помочь примирению двух типов мышления. Они сложились в
диалектической оппозиции друг другу. Между тем, призыв англий­
ской революции основывается на достижениях революции немецкой.
Право на сопротивление в Англии было правом на общее сопро­
тивление, а не индивидуальным правом —лорда или рыцаря. Но это
общее сопротивление в Англии было бы невозможным, если бы

368
территория страны не была раньше превращена в единое целое
монаршей.
Князей следовало призвать к этой консолидации. Мог ли Лютер
проповедывать сопротивление князьям, когда он должен был их
самих учить сопротивляться. Его жизнь и его дело зависели от
князей, которые оказывали сопротивление. Плохо ему бы пришлось,
не окажи они сопротивления! Лютер погиб бы, если б князья не
отвергли папские буллы и папских курьеров. Непротивление худо
там, где власть вольна делать всё, что пожелает. Но в эпоху Лютера
никакая власть не могла себе такого позволить! В тысяче и одном
случае Церковь заправляла и выносила приговор действиям местного
правителя. Магистраты на местах постоянно подвергались цензуре
видимой церкви. Лютер призвал мирян отменить эту цензуру. Мог
ли он тут же призвать и к учреждению контроля над своими осво­
бодителями?
Только дурак или мечтатель желает отменить всякую власть. И
Лютер должен был выступить против мечтателей со всей неисто­
востью своего темперамента, подобно тому как Кромвель выступил
против левеллеров. Проповедничество и ношение оружия были
безжалостно искоренены Реформацией. Гйтлеризм—первый рецедив
настроений, имевших место в Германии до Реформации. Кресть­
янская война, в значительной мере, живёт в сознании современной
немецкой молодёжи. Но анархия и кровопролитие неизбежны, когда
люди носят разноцветные рубашки. Против этих двух опасностей и
была учреждена монархия.
Непротивленчество Лютера не было трусостью. Если убийцы и
бандиты или князья и магистраты станут доискиваться потаённых
глубин совести христианина, Лютер советует ему сказать открыто:
«Я не сделаю того, что ты требуешь; возьми моё тело и моё
имущество, и тем самым нанеси рану Тому, Кто призовёт тебя на
свой строгий суд. Мы должны поражать дьявола крестом в самое
лицо его» (11 апреля, 1533 года). То был принцип, за который Томас
Мор принял мученичество в Англии.

Рождение современной конституции

Лютер реформировал Церковь и сделал её свободным источ­
ником воодушевления для каждой христианской души. Это возвело
королей и князей в их суверенные высочества и величества, но это
так же принесло свободу в дом и двор, в конюшню и амбар. Кате­
хизис Лютера никогда не забывает вола и осла, служанку и слугу,
хозяйку, стирающую бельё, и её мужа, вспахивающего поле. Это
освобождение всякого труда хорошо видно в словах самого Лютера:
«Мир не знает сокрытых сокровищ Бога, Мир не убедить в том,
что служанка, послушно делающая свою работу, и слуга, преданно
исполняющий свой долг, и женщина, растящая своих детей, так же

369
хороши» как и монах на молитве, который бьёт себя в грудь и
борется со своим духом».
То же самое мы находим в словах ранних лютеранских песен­
ников» написанных Кларой Целлин в 1534 году: «Подёнщик пел эти
новые песни за работой, служанка —моя свои миски и кастрюли,
земледелец или виноградарь—в поле, а мать—плачущему младенцу
в колыбели».
«Освящение мирян» — вот подлинное название Реформации.
Единственный день, единодушно прибавленный к католическим
праздникам в календаре всех реформированных церквей» —это день
рождения Мартина Лютера. Святые имеют свои страницы в кален­
даре: те дни» когда они вознеслись на небо. Их славят в годовщину
их последнего дня на земле; христианский календарь —это собрание
Страстных пятниц» мученичеств и прощаний с землёй. Иисус и
Иоанн Креститель —только их дни рожденья отмечаются в рефор­
мированных христианских церквях. Но 10 ноября —тоже праздник.
Это день рождения человека, который не революционизировал
природу, который не восстанавливал врожденные права. Лютер знать
не знает о безгрешной природе или о естественном праве. Но он
стоит за мирян, за непосредственное отношение души к Богу.
Реформировав Церковь, он превратил её в мирскую церковь, он
реформировал её едва ли не до грани профанации—выведя веру за
пределы храма. («Про-фанный» и означает: перед храмом). Лютер не
принадлежит видимой церкви, которую он разрушил. Он безусловно
принадлежит Церкви.
В Англии день рождения короля —это рудимент Лютеровой
Реформации. Каждая земля получила свой собственный день для
мирянина. День рождения князя имеет то же значение, что в наши
дни имеет День труда: это день, освящающий каждого человека в
его трудовом занятии. День рождения независимости, Четвёртое
июля в Америке —это дальнейшая трансформация дня рождения
Лютера в день обетования Америки. Позднее Америка заменила
династический ствол мощным стволом Конституции. Побеги,
вырастающие из корня, вянут и умирают; Конституция бессмертна.
Благодаря освящению дня рождения Лютера, все формы
правления и управления, появившиеся на свет со времени Рефор­
мации, имеют нечто общее: миряне и династии (Германия), Общины
и обычай (Англия), природный гений (Франция) и до-Адамовы силы
(Россия) —всё это выступило отныне на передний план истории, для
того чтобы восстановить истину, вверенную священнику вселенной
—человеку.

370
ПЕРЕХОДНЫЙ
ПЕРИОД
 Глава восьмая
ПОЛИБИЙ, ИЛИ ВОСПРОИЗВОДСТВО ФОРМ
ПРАВЛЕНИЯ
Круговорот форм правления. — «Возлюби врага
т воего» в полит ике.—Эшелоны на марше. —«Открытое»
против «публичного». — Религия нации. — Европейский
словарь. —Биономика западного человека.

Круговорот форм правления

Между 1517 и 1918 годами возникли четыре великие формы
правления, которые возложили задачу возрождения общества на
мирян, на секулярную власть. Все эти революции отстаивали
суверенность мирского начала. Секулярный ум стал суверенным,
обладающим правом отличать добро от зла. Мирянин, общинник,
винтик в машине — каждый мог теперь разбираться в государ­
ственном правлении. Государственные тайны одна за другой
открывались публике. Четыре великие формы правления имеют одну
и ту же страсть: они желают освободиться от зримой католической
церкви. Но и кроме этого в них много общего. Сравнивая их, мы
получим лучший и доступный материал для подлиной политологии
человечества. Тогда мы сможем предложить политологу несколько
формулировок, которые будут более убедительны, чем просто наши
абстрактные умозаключения.
Прежде всего, эти формы правления —те же хорошо известные
древние формы, описанные ещё Аристотелем: монархия, аристо­
кратия, демократия и диктатура. Монархия—наследственная форма
правления; аристократия — система кооптации; демократия —
выборная система; они представлены соответственно Германией,
Англией и Францией. Наконец, Россия, возвратившаяся к прими­
тивной форме, к диктатуре, завершает перечень.
Во-вторых, эти формы правления упорядоченно следуют одна
за другой, но не в пределах одной и той же страны. Однажды
появившись, каждая в своей стране и в своё время, они сосу­
ществуют. Короли, парламенты, капиталисты и пролетариат правят
одновременно.
В-третьих, европейские страны, несмотря на их разнообразие,
образуют некоторое единство. Действуя как независимые ре­
волюционные образования, они достигли чего-то общего, и каждая
из этих стран достигла чего-то для всех остальных. Европейский
концерт — это не места, а факт. Он больше, чем просто концерт
министров или президентов. Это общая кампания за лучшую форму
правления.

373
 В-четвёртых, древние уже знали о круговороте государственных
устройств. Это детально описал Полибий, рассказав, как каждая
форма правления вырождается и поэтому терпит крах —не из-за
того, что её мероприятия плохи, но из-за того что она попадает в
плохие руки. Полибия и Аристотеля считали классиками в вопросе
о колесе политической фортуны.0 Но в христианскую эру никому
даже в голову не пришёл вопрос: можно ли проверить классические
утверждения опытом христианских наций. Существовала веская
причина, для того чтобы пренебрегать таким естественным во­
просом. Зная обо всех крушениях язычества, христиане не до­
пускали даже мысли об этом бессмысленном круговороте: мир был
избавлен от проклятия слепой повторяемости.
Сегодня христиане значительно более скромны; они не делают
различия между античностью и христианской эрой. Немногие люди
могут ответить на следующий весьма скромный вопрос: «Существует
ли какое-либо различие между христианской эрой и античностью?».
Многие скажут сразу и пессимистически: «Никакого». В конце
концов, христиане сохранили рабство как законную форму экс­
плуатации до 1865 года. О каком же тогда различии говорить?
Христианство — это просто красивый воскресный ритуал, но
христианской эры не существует.
Мы не разделяем этого убеждения. Христианская эра принесла
с собой нечто совершенно иное, чем просто воскресные посещения
церкви, что-то универсальное, очень простое, но одновременно
таинственное. Аристотель и Полибий были правы для своего
времени, тогда их пессимистический взгляд на постоянный круго­
ворот форм правления и государственных устройств был оправдан:
формы правления были смертны и преходящи. Но христианская эра
совершенно отлична от язычества, с его незыблемым законом
всеобщей смертности. Она не примирилась с круговоротом монархии,
аристократии, демократии и диктатуры — она заставила их со­
существовать.
Сосуществование этих четырёх форм правления в одном мире
не подразумевает их полную отделённость друг от друга; оно
предполагает взаимное проникновение. Злоупотребление одной из
форм правления на окраине её сферы влияния вело к реакции.
Поскольку в Англии не было немецкой религиозной партии, король
вынужден был спуститься с трона и стать первым джентльменом
своего королевства; поскольку во Франции не существовало
Содружества английского типа, аристократы вынуждены были
спуститься на ступеньку ниже и стать элитой в республике;
поскольку в России не существовало французской разновидности
капитала, капитал вынужден был спуститься на ступеньку ниже и
стать одной из многих других социальных сил.

* Polybius, VI, 3fF: Aristotle. Politics. VII, 5, 12.

374
 Таким образом, воспроизведение форм правления происходит не
в центре, но на периферии, благодаря этому спасательному кругу,
центр каждой из форм правления в течение столетий остаётся без
изменений. Сосуществование различных стран позволяет избавиться
от жёсткого круговорота античности. Народы сосуществуют и
сотрудничают не просто географически и механически, но и
духовно, как единая коллективная система взаимодействия и
взаимозависимости.
Эта взаимозависимость по самой своей природе противоположна
господству или подчинению одной страны другой. Лучше всего это
обнаруживается за границей в те времена, когда родина одной из
форм правления переживает наиболее тяжёлый упадок своего
могущества. Никогда Франция более успешно не побуждала своих
соседей, Италию и Германию, к национальному единству и неде­
лимости, чем в правление Наполеона III, когда сама она находилась
у нижнего края внутренней разрухи и подавленности. Казалось, что
итальянцы и немцы —и даже англичане — могли быть совершенно
зачарованы евангелием от 1789 года только тогда, когда оно уже не
было связано с превосходством Франции, как это было в дни
Наполеона I.
Английский парламентаризм пришёл на Континент, когда Англия
потеряла свою первую империю. В эти дни величайшего наци­
онального бедствия правила Палаты общин, до тех пор сохра­
нявшиеся в секрете, были открыты американским колониям и
европейскому континенту. Палата общин стала Матерью парла­
ментов в тёмные часы, когда приостановлены были habeas corpus и
свобода слова в её собственном доме. Именно тогда все английские
парламентские выражения стали общей собственностью всего
цивилизованного мира. Эффективная государственная служба
немецкой монархии Лютеровского образца не была воспроизведена
во Франции вплоть до эпохи Ришельё и Мазарини, когда германская
Реформация находилась в нижней точке своего развития, в годы
Тридцатилетней войны.
Все эти формы правления были впервые вызваны к жизни в
результате огромных, глубинных социальных взрывов. Протес­
тантизм, Общее право, Конституционализм, Советизм сначала шли
путём громкой, шумной и воинствующей экспансии. Гугеноты,
Фронда, Наполеон, каталонцы, большевики —всё это типы насиль­
ственной экспансии; все они принадлежат к первой главе Мировой
революции. Но все они очень быстро достигали своих пределов. Ни
одной из этих форм правления не удалось восторжествовать
полностью. Каждая революция была вынуждена остановиться и
осесть в своей части Европы, занять какую-то одну часть земной
поверхности. Сама форма такой части обусловлена тем, что она
испытывала непосредственное влияние одной из Мировых рево­
люций. Ни германская, ни английская, ни французская, ни русская
нации не существовали в их современной форме до тех революций,
которые произошли внутри их границ.

375
 Англия не была объединена с Ирландией и Шотландией;
Франция не ассимилировала Эльзас и Прованс; Россия включала в
себя западно-католические и протестантские территории; а
Германия включала в себя Швейцарию и Нидерланды —прежде чем
раскол религиозных партий определил новые границы германской
нации. Ни одна из великих европейских держав не могла успешно
удерживать в своих границах какую-нибудь территорию, пока она не
испытала объединяющий духовный опыт революции. Сегодняшняя
аннексия Германией немецкой части Австрии возможна только
потому, что с 1914 по 1918 (и с 1517 по 1866) Австрия и Германия
прожили вместе.
Эльзас находится в особом положении, поскольку он прожил
Реформацию вместе с немцами и Французскую революцию — с
французами. Эльзас прошёл сквозь германскую Реформацию от
начала и до конца (1517-1555 и 1618-1654), и благодаря этому
опыту был инкорпорирован в Германскую нацию. Этим он отличается
от Швейцарии, которая отошла от империи до Реформации, в 1499.
Позднее, во французский период, гонения на гугенотов не рас­
пространялись на эльзаских протестанте». С другой стороны, именно
в Эльзасе, которым король французов правил с 1680 года, Руже де
Лиль сочинил «Марсельезу». Эльзасские солдаты были на переднем
крае наполеоновских войн, и маршал Ней происходил из Саарлуа.
Эльзасцы пережили две различных Мировых революции. При
немецком правлении они придерживались французских идей о
гражданских правах, рождённых 1789 годом; сейчас, при фран­
цузском правительстве, они вновь выступают за старые германские
вольности Реформации. Все они, по необходимости, похожи на
знаменитого Ганса из Шнакелоха, о котором в популярной эльзаской
песенке поётся:

Всё, чего душа желает,

Есть в каморке Жана —
Но то, что есть, ему не надо,
А чего он хочет —нету.
Всё, чего душа желает,
Есть в каморке Жана...

Все Мировые революции начинаются безотносительно к

пространству, начинаются с абсолютной программы для челове­
чества в целом, с видения новой земли. Все они полагают себя
носителями вечной, открывшейся, безусловной истины. Лишь
неохотно возвращаются они обратно, на старую землю. Каждая
революция совершает болезненное открытие: что она обусловлена
географически. Ничто не кажется её великим вождям и великим
вдохновителям более оскорбительным, чем напоминание о земных
предпосылках, на которых покоятся их заключения. История первого
революционного периода — это не что иное как история этого
неприятно процесса обживания, пускания корней в определённую
почву.

376
 Россия являет нам зрелище интернациональной революции,
которая на наших глазах становится национальной. Но и Франция в
1816 году была также вынуждена возвратиться к границам 1792
года. Европейский горизонт Британского содружества прояснил
английскому парламенту Вильгельм III. За британские свободы на
семи морях Англии пришлось заплатить сполна, дав гарантии своему
европейскому соседу, Нидерландам, и принимая участие в конти­
нентальных войнах против Людовика XIV в качестве союзника
католического императора. Британскому парламенту пришлось даже
терпеть Ганноверскую династию, хотя представители его на
континенте оставались абсолютными монархами. Другими словами,
1688 год покончил с возможностью безмятежной изоляции для
английских джентри. Это было «непременное условие» при вступ­
лении Вильгельма на престол. Когда революция перестаёт верить в
свою универсальность, когда естественные надежды на экспансию
оставлены —революции приходит конец. Именно это произошло в
1555 году, когда оппозиция папскому престолу вынуждена была
признать, что универсальная реформация Церкви невозможна.
Церковный мир 1555 года сделал полем битвы за реформу от­
дельные территории.
То, что первый—«умный, мятежный и фанатичный—период так
и не смог сделать, было завершено в период унижения и упадка.
Только тогда формы революции становятся предметом экспорта,
находящими заинтересованных покупателей в других нациях,
поскольку только тогда соседнее государство может принять их так
же свободно, как это было на родине революции.
Все великие революции предполагают колоссальное напряжение
свободной воли человека. Все они доходят до предела исполнимого,
потому что все переоценивают степень свободы своих соседей.
Великие революции никогда не принимают в расчёт того, что
человечество не может действовать в едином порыве. Они пере­
оценивают человеческую способность к одновременному изменению.
И они обречены делать эту ошибку, поскольку они обращаются
только к одному классу человечества.
Каждый класс, без сомнения, имеет общие интересы по всему
миру. Магистраты, джентльмены, буржуа и пролетарии —всё это
интернациональные классы. Ошибка Маркса была в том, что он
верил только в два класса; капиталистов и пролетариев. На деле же
землевладельцы и администраторы также имеют противоположные
интересы; фашизм успешно противостоит марксизму потому, что он
вновь открыл существование двух человеческих разновидностей, не
являющихся ни капиталистами, ни пролетариями. Магистрат, судья,
политик, офицер, также как и моряк или фермер, вели свои битвы с
королями и папами задолго до того, как Труд объединился против
Капитала.

377
 «Возлюби врага своего» в политике
В начале этой главы мы заметили, что описанный Полибием
круговорот форм правления с приходом христианства сменился
сосуществованием всех этих форм в одной цивилизации. Этот факт
проливает свет на марксизм, который совершенно пренебрёг
христианским элементом сосуществующих во времени противо­
положностей. В политике «возлюби врага твоего» означает, что мы
должны научиться терпеть сосуществование противоположных форм
правления. Все эти формы правления выживают благодаря вере и
доверию тех, кто их поддерживает. А рационалист, верящий в
существование некоей наилучшей формы правления, не может при
этом не чувствовать, что это угрожает его самым священным
принципам. Более реалистичные политологи склоняются к другой
крайности, рассматривая правление как эмпирический продукт
почвы, территории, истории, климата и окружающей среды.
Мы не можем следовать ни за идеалистами, догматиками
«лучших форм правления», ни за географической и национали­
стической школой. Обе эти теории расщепляют человечество на
лишённые почвенного смысла атомы. Интересующийся только
«лучшей» формой правления разрывает связи между различными
формами, через которые проходят политические учреждения, он
уничтожает таким образом всякое почтение к непрерывности
истории. С другой стороны, поклонник романтических особенностей
Англии или Андорры разрушает наше представление о каком-либо
общемировом устройстве.
Человека невозможно ни оторвать от его корней в прошлом, ни
привязать все его высшие идеалы к одной нации или континенту.
Результаты нашего рассмотрения отвергают обе эти возможности:
и разрушение непрерывности, и разрушение единства мирового
пространства. Ведь все эти революции пытались совершить один и
тот же подвиг, в разное время и разными способами, но с одной и
той же целью! Все они видели распад сформированного обществом
человека. Всех их преследовал образ негодного, рабского, ущербного
порядка вещей. Все они видели в человеке образ Божий. Большевики
не настаивали бы так на своём безбожии, если бы сами не чувство­
вали себя богоподобными. Каждая из революций могла воскликнуть
вместе с Ницше: «Если Бог существует, то как же я могу вынести то,
что я не Бог?».
Каждая революция, возникающая на территории предшест­
вующей, сталкивается с вечной дилеммой божественной и животной
природы человека. Каждая вверяла решение этой дилеммы опре­
делённому классу:

Знати
Джентри
Буржуазии
Пролетариату

378
 Для каждого из этих классов отчаяние прошлого и надежды на
будущее зажигают искру страстной любви к возрождению мира.
Проповедники нового евангелия, в котором человек —Сын Божий, а
нация —питомник Божьих сынов, презирают карикатуры на чело­
вечество, которые они встречают в реальной жизни. Те люди,
которые наполняли монастыри в Саксонии, или дворы Сент-Джеймса,
Версаля, Санкт-Петербурга, были явно человеческого происхож­
дения, а то и животного. Они утратили право на свою долю Бо­
жественного вдохновения.
Эту карикатуру на принадлежавший прошлому человеческий
тип Маркс называл «капиталистом», Робеспьер — «аристократом»,
Пим — «тираном» или «деспотом», Лютер — «Антихристом» или
«Блудницей Вавилонской». А нацисты, чтобы уничтожить проле­
тария, называли его «недочеловеком», "tchandala." Таким образом,
мы получаем список агрессивных имён, наглядно контрастирующих
с нашим —трезвым и простым:

Блудница Вавилонская
Антихрист
Знать — Тиран
Джентри — Аристократ
Буржуазия — Капиталист
Пролетариат — Недочеловек

Знаменосцы новой революции отбрасывают деградированный тип

человека и пытаются создать новую, неслыханную расу. Для этой
цели холодные описательные имена кажутся бесполезными.
Новый властитель Франции должен был быть человеком,
поднявшимся наверх своими силами, и был объявлен гражданином.
Новые властители Великобритании были представителями общин и
христианскими джентльменами. Государь, который ещё в 1515 году
был представлен чудовищем в книге Макиавелли «Князь», вознесён
Лютером в высокое звание магистрата. А сегодня рабочие просто и
быстро превратились в пролетариев, почтенных и первых в бес-
склассовом обществе.

Пропагандистский Описательное Ругательство

титул наименование
. ......... Папа Антихрист
Магистрат Государь Тиран
Христианский Представитель знати Аристократ, тори
джентльмен
Гражданин Буржуа Капиталист
Пролетарий Рабочий (Недочеловек)

Левый и правый столбцы — это как бы две стороны одной

медали, причём сама медаль в реальности включает в себя обе
стороны.

379
 Но этот список не полон. Отсутствует пропагандистский титул
для Папы. Ругательное имя для пролетария также сомнительно,
поскольку оно используется не следующей, пост-пролетарской
революцией, а защитниками до-марксистского порядка вещей, то
есть, другими словами, контр-революционерами.
Таким образом, два угла таблицы, её начало и конец, не могут
быть определены на основании предъявленных до сих пор читателю
исследований. Фашизм и папство, то есть современная антиком­
мунистическая реакция в чёрных, голубых, серебряных и корич­
невых рубашках, а также существование католической церкви в
Европе и Америке, остаются пока без объяснений. Однако они
являются самостоятельными силами для современных масс, и они
делают людей врагами или друзьями со всей возможной ста­
рательностью.
Эл Смит не мог стать президентом Соединённых Штатов, потому
что он был католиком. Фашизм не мог добиться успеха в Италии,
пока не заключил мира с папством. Существует и обратное воз­
действие этих сил. И воспроизводство человечества в христианском
мире глубинным образом зависит от сравнительной силы или
слабости этих элементов. Италия, Рим, Флоренция, Венеция, Вена не
упоминались в предшествующих главах. В Италии фашизм и папство
— у себя дома. Наши раскопки революционной лавы обнаружили
геологические секреты английского и немецкого религиозных языков
и капиталистического и пролетарского диалектов; но теперь нам
следует вернуться в Италию, если мы хотим понять степени свободы
Римской церкви и надежды и планы фашизма.
Но результаты, достигнутые в этой второй части, дадут нам
также возможность новой и лучшей интерпретации современных
революций. Сама их сущность, как мы обнаружили, заключается в
отсутствии уникальности, в универсальности и тотальности. Одна
сосуществует со всеми остальными, и это — основная черта со­
временной цивилизации, которая даёт ей право называться Евро­
пейской.
Сосуществование империализма и клерикализма с четырьмя
современными формами временной власти ещё раз меняет картину.
Поэтому закономерности будущего человечества, следующие из его
прошлого, могут быть обнаружены, только если мы углубим наше
исследование.

Эшелоны на марше
Всё же результаты наших предшествующих глав дают нам
некоторые ориентиры для дальнейшего исследования. Прежде всего,
смена форм правления от монархии через аристократию к демо­
кратии и диктатуре—это движение от малых территорий к большим.
Среднее государство эпохи Реформации занимало площадь,
равную маленькой части Первого содружества во времена Кромвеля.

380
Опять же, континентальная масса Франции значительно больше
Британских островов. А Россия сама по себе представляет тер­
риториальную проблему, с площадью в 40 раз и с населением в 6 раз
больше, чем Франция в 1789 году.

1517 Отдельное государство, например, Саксония. Средний размер

равен размерам Род Айленда или Йоркшира, с населением в
полмиллиона человек.
1649 Британское содружество и Британское море. 8 миллионов
человек.
1789 Естественные границы французской нации, включая все
части Цезаревой Галлии (Бельгия и Рейнская область),
больше, чем современная Франция; на её территории в 1789
году живут, вероятно, 32 миллиона человек.
1917 Евразийский СССР. 150 миллионов человек на площади в 40
раз большей, чем современная Франция.

Смятение царило в Германии в начале Реформации. Каждый

рыцарь, каждая долина, каждый город и каждый муниципалитет
предпринимали свои отдельные реформы. Война против Гуттена и
Зикингена (1523) и Крестьянская война (1525) были жестоким
ответом на это сужение горизонта. Лютеровский магистрат должен
был организовать всё целое немецкой территории, со всеми её
лесами, а не просто отдельные города и деревни.
В 1649 году британская аристократия решала гораздо большую
территориальную проблему, чем немецкие герцоги или князья,
избежавшие Макиавеллевского монизма и реформировавшие свои
территории посредством двух суверенных властей — незримой
церкви и эффективной гражданской службы. Пресвитериане не
отдали должного масштабам этой проблемы и поэтому были
обречены, и на смену им пришёл Кромвель. Французские демократы,
мечтавшие о природе, столкнулись с мрачной необходимостью
существовать в качестве великой державы. Они жестоко выступили
против федералистов, поскольку последние не отвечали величию
задачи. Социалисты-революционеры в России совершили ту же
ошибку и были легко свергнуты большевиками, которые момен­
тально поняли великую задачу организации континента, а не нации.
Этот прогрессивный перенос акцента с малого на большое
представляет собой, кажется, естественную кульминацию. Как
зачарованный наблюдаешь, как каждая из участвующих в круго­
вороте форм правления появляется на этой прогрессирующей шкале.
Такой взгляд освобождает принцип круговорота от механичности
простого логического процесса. Хотя четыре формы правления и
следуют одна за другой, они никоим образом не повторяют друг
друга. Так же и каждая революция, стоя на плечах предшествующей,
отважно идёт ещё на шаг дальше и пытается решить всё большие
организационные проблемы.
В соответствии с языческой доктриной механического изме­
нения, одно и то же сообщество проходит от одной мирской

381
конституции к другой. В христианскую эру сосуществование
принесло с собой возможность дальнейшего роста. Духовное
присутствие старшей революции каждый раз подгоняет её младшую
сестру. За последние четыре столетия осознание уже достигнутых
форм правления удерживало молодые революции от падения в хаос
и обостряло их ощущение того, что они должны достигнуть
большего.
Смена форм происходит не механически и не бессмысленно,
поскольку в сознании всех последующих революций сохраняется
отправная точка первой. Четыре европейских подразделения —
протестантский государь, пуританский джентльмен, якобинский
гражданин и большевистский пролетарий — движутся строем,
который в армии называется эшелоном или уступом: фронт каждого
следующего подразделения отделён от идущего впереди.
Если бы марксистская теория революции была верна, революции
происходили бы последовательно в одной и той же нации и на одной
и той же территории. Тогда движение эшелоном было бы невоз­
можно. Французские джентри свергли бы французскую монархию,
французские буржуа — джентри, а французские рабочие — бур­
жуазию. Лютеранских государей по всей Германии сменило бы
«Юнкерство», юнкеров—немецкие средние классы, а средние классы
— немецкие социалисты. Но это же совершенные химеры! Люте­
ранские государи восстали против итальянского папы в интересах
всей немецкой нации. Английская нация восстала против введения
монархии континентального типа — в Англии это означало бы
тиранию. Французская нация изгнала мегаломанию, которой
тешились знатные со времени Славной британской революции; а
русские изгнали европейский капитализм.
Таким образом каждая страна могла в полной мере ставить себе
целью движение к прогрессу. Движение каждой страны было не
просто реакцией, каковую марксисты называют диалектическим
процессом тезиса и антитезиса. Языческая, механическая философия
социалистов вынудила болшинство из них просмотреть простые
факты и законы сосуществования. Английские джентри в борьбе с
лютеранской монархией не впали вновь в католицизм. Русские,
расправляясь с демократией, сохранили обязанности каждого
человека, сформулированные французской революцией. Русским
приходится сохранять национальную автономию внутри их системы,
англичанам—реформацию, французам—парламент, хотя в какой-то
момент пресвитериане или Наполеон или Сталин могут пытаться не
замечать этой неизбежной связи и последовательности.
Весь вопрос о прогрессе зависит от возможности сосущест­
вования всех ступеней этой лестницы. Если в лесу забываешь, с
какого места ты отправился в путь, скорее всего начнёшь ходить
кругами. Двигаться по порочному кругу—это проклятье, а зачастую
и реальная судьба язычника, первобытного, примитивного человека.
Вся их цивилизация —бесконечное повторение, без всякого выхода
во вне или просвета. Господин Шпенглер, с его поразительным
примитивизмом, наслаждается этим повторением весны, лета, осени

382
 и зимы в каждый период цивилизации. Первобытные социальные
группы, поскольку они не умели сосуществовать с врагами иначе,
как только поедая их, обречены вращаться в порочном круге.
Бессмысленность всех южноамериканских революций, заметная даже
таким благожелательным наблюдателям, как Джозеф Конрад в его
«Ностромо», основана на их безнадёжной повторяемости. Эти
революции возмущают наши чувства, поскольку человечество
стремится к росту и самореализации. Великие революции, о которых
мы говорили выше, нужно тщательно отличать от этого механи­
ческого порочного круга. Они велики, поскольку они растут на
едином поле опыта и надежд человеческих. Все они пытаются
охватить всё человечество, одна за другой и одна помимо другой;
они —как отделные ветви на общем древе человечества.
Эта последовательность во времени и соположенность в
пространстве становятся возможными только в результате процесса
ветвления. Тоталитарная вера каждой революции уводит страну от
центра и таким образом подготавливает такое же смещение для
других стран, которые либо носят в себе семена прежней рево­
люции, либо замирают в ожидании праздника на собственной улице,
собирая силы и веру вокруг общего центра.
Хотя революции само свое наименование получили от идеи
круговорота, вращения, колесо мировой революции делает нечто
большее, чем просто вращается по собственной орбите. Оно
продвигается вперёд по новому пути и создаёт новую форму
воспроизводящей самоё себя, повторяющейся жизни. Революция, в
этом смысле, не шокирует нас так, как сотни «революций» в Мексике
до Порфирио Диаса. Наоборот, такая революция воспроизводит
институты, которые воспитывают и образовывают человека.
Реформация или Великая французская революция дали свои первые
результаты через двести лет после своего начала, поскольку только
четвёртое-пятое поколение может вкусить зрелые плоды такого
возрождения. Люди типа Питта, Гладстона, Линкольна, Баха или
Гёте вызревают в долгой и последовательной ненарушимой вере,
пестуются направленным трудом столетий.
Наши революции должны набрать полную силу, до того как они
будут поняты в их глубинном значении. Они не представляют собой
случайные происшествия, которыми интересуются репортёры и
полиция, они не являются также сенсационными перебоями процесса
эволюции, который шёл до и будет продолжаться после инцидента.
Они меняют лицо планеты. Эволюция основана на Революции.
Совершенная ерунда — выбор между Эволюцией и Революцией.
Революция и Эволюция —это взаимно обусловленные идеи. Возмож­
но, нам не хочется в это верить. Но мне приходится заниматься этим
сложным делом —не будучи революционером, исследовать рево­
люции; и не ради оригинальности я придаю революциям такое
значение. Нет! Творение идёт именно так, как Божье творение шло
всегда. Гроза разрушения очищает воздух, потом начинается тихий
шелест роста и возрождения. Мы можем объявлять шум делом
Дьявола, а тихий слабый голос приписывать Богу. Но только

383
отвлечённый мечтатель может объявить какое-то из этих звучаний
несуществующим.
Эволюционная теория 19-го столетия сбила нас с толку, научив
изпользовать термины «эволюция» и «революция» как взаимо­
исключающие. Учёным следует пересмотреть свои понятия в свете
подлинного Дарвина, который —как господин Брюстер разъяснил в
своей книге «Творение» —понимал эволюцию не как неощутимые
изменения, но в смысле творения. Я предпочитаю именно слово
«творение».
В истории творение продолжается непрерывно, и постоянное
воспроизводство сотворённых видов тоже продолжается всё время.
Акт творения, высвобождающий новые потенциалы человечества,
правильно называть революцией; в процессе истории ветви чело­
веческого древа постоянно воспроизводятся и изменяются с
помощью прививок, а это возможно только при условии восста­
новления великих колыбелей воспитания людей, которые мы
называем нациями.
Революции не создают человека, они, как мы уже говорили,
строят ему колыбель, в которой он воспроизводит себя опреде­
лённым образом, в соответствии с определённым типом. Ни одна
христианская страна, ни один национальный характер не могут
похвастаться тем, что в их основании лежат одни только эволю­
ционные учреждения. «Едва ли есть в мире государство, чьё начало
можно бы по совести оправдать» (Гоббс). Папа Пий II сказал, что
королевства покоряют не законность или добропорядочность, но
завоевания. Эту мысль высказывали так часто, что подобные цитаты
можно умножать до бесконечности,—и это лишний раз подтвердит,
что вулканическое, беззаконное или до-законное происхождение
любого правительства давно занимало умы людей мыслящих.
Ниже мы увидим, почему возникновение новой формы правления
есть поистине творение нового человека в некотором биологическом
смысле: как монархическая Реформация изменила каждого отца
семейства, как аристократическая реставрация переформировала
каждого человека, как национальная революция перевернула каждое
сознание и как пролетарская революция взывает к каждому телу.
Каждый отец, каждый человек, каждое сознание и каждое тело—вот
получатели революционного фрахта. Эти революции обращены к
различным сторонам человеческого бытия; но все эти революции
взывают к человеческому бытию, заклинают его и отпускают в мир
с той же самой отчаянной верой в его ответственность. Каждая из
исследованных нами революций имела что сказать не только
немногим, но каждому человеческому существу. Нельзя различать
монархию, аристократию, демократию и диктатуру по меньшей или
большей степени зависимости, которую они накладывают на каждого
члена социальной группы. Каждая из этих форм правления обра­
щается ко всем на одном и том же языке страсти. Русские радио­
передачи 1917 года —«Всем-Всем-Всем» —не более всеобщи, чем
лютеранские памфлеты, обращённые ко «всем христианам» или
английская Великая ремонстрация, обращённая к публике.

384
 «Открытое» против «публичного»

Революции происходят «в открытую» в той же мере, как войны

или пожары или землетрясения. «В открытую» означает нечто
большее, чем «на публике». Открытое так же выше публичного, как
публичное выше частного. Правоведы знают, чем отличаются
публичное и частное право; политики или газетчики не могут себе
позволить принять по ошибке частные дела за общественные.
Частная жизнь и общественная жизнь—два отдельных мира. Но что
сказать об открытом пространстве, окружённом землёй и небом,
недостижимом для всякой социальной упорядоченности?
Открытость революции есть позитивное выражение её ре­
альности. Что не происходит под Божьими открытыми небесами и
под очевидным давлением матушки-земли, то — недействительно.
Беззакония революции могут испугать нас, её разрушение частной
жизни и покушения на публичное право заставляют нас трепетать.
Но нам не следует описывать этот величайший опыт человечества
только в негативных выражениях. Этот опыт не является публичным
или частным. Необходимо найти позитивный термин для раскрытия
его сути. Когда для предмета найдено слово, когда предмет этим
словом ухвачен и удержан, мир становится больше; пока предмет
только описан, люди остаются в своей привычной колее.
Все великие революции творят заново публичное право,
общественный порядок, общественный дух и общественное мнение;
все они реформируют частные привычки, манеры и чувства. Сами
они должны поэтому находиться в третьем измерении, быть
недосягаемыми для публичного права и частных предубеждений. Они
существуют в незащищённом, неисследованном и неорганизованном
пространстве, которое всякая цивилизация ненавидит как геенну
огненную —вероятно, это пространство находится недалеко от ада.
Но оно также недалеко и от Неба. Небо и Ад —это единственные
оставшиеся у нас слова для обозначения открытости и непосред­
ственности. В наше время мы узнали, что Небо и Ад находятся в
наших сердцах. Поскольку 19-ый век был частным и индиви­
дуалистическим, постольку и сердце стало частным делом, так что
евангельская истина, гласящая, что небо и ад в сердцах наших,
воспринимается нами как запись в личном дневнике, предна­
значенная, кажется, только для личного употребления.
Но именно человеческое сердце есть центр творения. Оно —
сердце мира. Сын человеческий живёт в центре Вселенной, он есть
центр Вселенной, и когда им правит его сердце, он правит миром.
Позвольте проиллюстрировать это. В свое время влюблённые
часто поднимали шум по поводу контраста между венчанием в
церкви и браком по взаимному частному согласию. Но на деле
разница между этими двумя формами бракосочетания невелика.
Муж и жена могут сочетаться браком публично, со всеми цере­
мониями и помпой, предписываемыми Церковью и Государством, или

385
же сочетаться браком частным образом. Но, независимо от формы,
Небо и Земля должны принимать участие в свадьбе. Всё тело
должно быть охвачено этим новым призывом, весь ум поглощён
новым состоянием супружества. Только тогда можно с уверенностью
утверждать, что что-то действительно случилось, когда тело и душа
совершенно исчезли и затем совершенно возродились,—тогда можно
быть уверенным в том, что данная чета станет основательницей
новой расы, нового народа, новой нации.
В конце концов, каждый брак есть ядро новой нации. Судить о
нации по её 50 или 100 миллионам человек —это не более, чем
статистическое идолопоклонство. Всё это — пустые абстракции.
Когда небо и земля присутствуют при встрече людей, вступающих
в брак, их супружество вносит непрерывные изменения в жизнь
нации. Личные отношения или публичные церемонии — и то, и
другое является одеянием условностей на подлинной истории брака.
Вопрос лишь в том, собираются ли этот юноша и эта девушка
вступить в супружество по небесному предназначению или под
давлением внешнего произвола. Многие браки —и это не секрет —
представляют собой результат случайности или личного заблуж­
дения. Те немногие, которые суть нечто большее, возрождают в
дальнейшем себя.
То же самое и в политике. И меньшинство, которое правит, и
большинство, которое голосует, могут делать это, подчиняясь
произвольным импульсам. Те, кто не подчиняется, возрождают
ценности общества. Революции пытаются возродить общественный
порядок с помощью вмешательства небесных сил. В обоих случаях
ад очень близок к небесам. Когда мы отваживаемся жить на
открытом пространстве, мы подвергаем себя всем прямым и
ежеминутным опасностям жизни под открытым небом. Революции
врываются в структуру общества снаружи. Они доказывают само
существование открытого пространства вокруг нас. Пока мы
законопослушны, мы страстно желаем забыть о его существовании,
подобно хорошей матери, которая думает, что она может устроить
хороший брак для своего сына. И поскольку мы так озабочены
стремлением забыть о нём, нас так пугает его внезапное явление. Ни
одна держава не получает свою власть от законов. Сначала воз­
никает власть, всё остальное вырастает из неё. Лютер должен был
сначала открыто опубликовать свои тезисы, круглоголовые сначала
должны были поднять армию; и сначала необходимо было разрушить
Бастилию, чтобы новая власть стала видимой и могла начать
переговоры со старыми силами.
Это автокефальное возникновение власти настолько очевидно,
что период революции можно было бы назвать просто временем,
которое необходимо, для того чтобы сделать новую власть видимой
для ветеранов прежнего мирового порядка. Как только ветеран
почувствовал существование и горизонт новой власти, мир может
быть восстановлен и гражданская война угасает. Но в этом мире
инерции требуются годы, 30-40 лет, для распознания новой власти.

386
 Когда Людовик XVIII в 1815 году, вернувшись, сказал, что
ничего не произошло — просто во Франции появился ещё один
француз, — старый ветеран монархии подписался под догмой
равенства. Когда Карл V уступил право проводить реформы местным
властям, или когда король Англии согласился-таки на парламент­
скую церковь, было произнесено последнее слово революционного
периода. То самое слово, что было страшной государственной
изменой в первый день, стало в последний день законом, с благо­
словения той самой власти, против которой оно было направлено.
Каждая серьёзная революция начинается, как кажется, с grande
peur—с «великого страха» какой-то части населения. Великий страх
—так называли тревогу французской нации летом 1789 года. Та же
самая тревога возникла в Германии в 1930. За три года до того, как
Гйтлер пришёл к власти, кризис уже можно было почувствовать, и
он чувствовался в бесчисленных случаях нервных срывов и
временного паралича, поражавших испуганных представителей
образованных классов. Что же касается Реформации, то известно,
что вся немецкая нация замечала некие метеорологические зна­
мения. За два года до кровопролития Крестьянской войны Лютер —
преуспевший, окружённый любовью, почитаемый реформатор —
писал: «Знамения природы определённо указывают на политическую
революцию, именно указывают посредством войн. Посему я не
сомневаюсь, что Германия стоит или перед ужасной войной, или
перед Страшным Судом».
Этот «великий страх» можно наблюдать и в Средние века, и я
полагаю, что, ради полноты картины, стоит процитировать воскли­
цание Фридриха П (1227 год):
«Итак, сошёл на нас конец времён, ибо не только в ветвях, но
в корнях застыла сила любви. Не только народы поднимаются на
народы и империи угрожают империям, не только мор и голод
наполняют ужасом сердца всех живущих, но и сама сила любви,
которая правит небесами и землёй, поражена, кажется, не только в
своих проявлениях, но и в самом своём источнике».
Этот крик тревоги возвращает нас к связи между «Великим
страхом» и иссякающей силой, которая правит небесами и землёй.
Великие революции вспыхивают тогда, когда сила, правящая
небесами и землёй, иссякает у самого своего истока. Великие
революции кажутся нарушающими существующий порядок, но это
не так. Они происходят лишь тогда, когда старый порядок вещей
умер и сами его служители утратили в него веру. Ранке говорил о
Реформации: «Когда имперские власти стали подозрительны друг
для друга и для самих себя, основные силы, на которых покоилась
империя, стали угасать. Молнии ударили из земли; прекратились
обычные течения общественной жизни; шторм, рёв которого так
долго был слышен в глубине, поднялся в верхние слои; всё, казалось,
было готово к совершенному перевороту».
Обыденные законы жизни, продукт тысячелетней борьбы, летят
к чёрту, когда дух, оживлявший их, исчезает. Ни один положи­
тельный закон не может удержать линию обороны, которую оставил

387
дух доброй воли. Состояние России перед Мировой войной Жозеф
де Местр описывал как состояние замёрзшего трупа, который,
оттаяв, ударяет нам в ноздри вонью.

Сила любви, которая правит небесами и землёй, действительно,

может иссякнуть. Её поток порой пересыхает. Никакая «эволюция»
не может дать человечеству гарантию против этого иссякания. Мы
защищены от засухи в политике не более, чем от засухи в природе.
Но «безграничное сердце» своей безграничной Революцией вос­
станавливает свободное функционирование силы, правящей небесами
и землёй. Когда Данте хотел нанести завершающий мазок на свою
картину грехов и добродетелей человечества, он выделил силу,
движущую солнцем и другими звёздами. Он указал на равенство
небес и земли, которое мы вновь открыли уже для современности,
равенство человеческой любви и вращения светил.
Земля и небеса — одно. Христос имплантировал в человека
любовь как первичную движущую силу. Во времена Фридриха II и
Данте имели смелость усматривать одно и то же начало в работе
небес и земли, в телах человеческих и небесных. А сегодня физики
обнаруживают одну и ту же систему энергий, работающих в атоме
и во Вселенной. Нильс Бор описывает планетарную модель атома как
систему последовательных катастроф и восстановлений, как в
солнечной системе лилипутов.
Революции просто восстанавливают равенство между сердечной
силой и общественным порядком. Они происходят из открытого
пространства и разворачиваются под открытым небом. Они силой
вносят Царство Божие и тянутся к бесконечному, чтобы внести
перемены в конечное.
Таким образом, мы уяснили важный для истории и общества
факт, что открытое, публичное и частное — это три различных
агрегатных состояния, наблюдаемых в жизни человечества. Если
открытое состояние исчезает, никакой человеческий закон или
личность не смогут противостоять демонам жизни. Никакая
конституция не может утвердиться, если она не произошла из войны
или революции, если не уходит корнями в сферы, простирающиеся
за публичным правом и частной выгодой. Политический порядок не
служит счастью и полноте жизни, или наибольшему счастью
наибольшего числа людей. Этого не могут понять поклонники
частного и публичного, которые ничего не знают о жизни под
открытым небом —о жизни пионеров, о жизни по ту сторону добра
и зла, управляемой ангелами и демонами любви и страха.
Революции являются на сцену как положительное усилие, когда
страх перед полным крушением порядка сидит у человека в кишках
так глубоко, что только великая смелость и великая любовь могут
открыть путь к новому равновесию сил.

388
 Религия нации
Различие между политикой и религией, которое сегодня часто
не замечают, может быть сформулировано весьма просто как
различие между публичным и открытым. Ни одна группа никогда не
может существовать без религии и без публичного права. Свести эти
два элемента в один пытались часто, но безуспешно. Публичное
право требует от граждан покорности, религия—поклонения. Любая
группа политически покоряется своему законному правителю, но
религиозно поклоняется открытию нового пути из хаоса.
Английские джентри, князья и профессора Германии, литера­
торы Франции и большевики в России почитались в своих нациях как
полубоги. Почитание, оказываемое им как героям, соответствовало
той специфической религии, за которую выступали эти полубоги.
Свидетельство этих сверх-людей перекидывало мост между
естественным человеком и бесконечностью, позволяя человеку
обрести определённый характер. О национальном характере
говорилось много. К сожалению, в большинстве случаев писавшие и
говорившие на эту тему брали характер как часть природы, как
камень. Эту националистическую веру в неизменные характеры
очаровательно защищал мистер Мадарьяга, бывший долгое время
членом Совета Лиги наций. В его книге «Англичане, французы,
испанцы» основным принципом выступает идея вечной неизменности
национального характера. Неизбежным ответом на этот нацио­
налистический фатализм стало «Восстание масс» земляка мистера
Мадарьяги, Ортеги-и-Гассета.
И могло ли быть иначе?
Верящему в фиксированные человеческие типы не следует
испускать стоны, когда живые люди отказываются его слушать. Я
знаю, что средний психолог полагает себя глубоким мыслителем,
когда говорит, что французы демократичны, немцы послушны, а у
англичан прирождённая любовь к аристократии. Но это же нищая
психология! Разве выносимо для человеческого существа чув­
ствовать себя осуждённым, просто в силу факта рождения, на некий
неизменный характер? В области политических и моральных
ценностей все мы —соперники, все мы —Божественной природы, и
все мы способны меняться. Но каждый из нас является «предста­
вителем нации» в той мере, в какой мы способны чувствовать
благодарность и отвечать на неё.
Мыслить и благодарить —взаимосвязанные процессы.
До тех пор пока у нас есть основания быть благодарными, мы
всегда будем почитать и повторять суждения наших старших. Нация
никогда не забывает об открытом пространстве между страхом и
верой, ненавистью и любовью, ибо именно там эта часть челове­
чества общается с Богом. Прокладывающий дорогу к новой любви,
новой вере и новой управляющей силе даёт обоснование революции.
Такой человек преодолевает страх перед адом и разложением:

389
 «Они стучались во все двери, которые вели в никуда, и только
одна, в которую они могли войти и которую они искали столетиями,
внезапно открылась» (Пруст),
Поскольку такой человек утверждает новый договор между
Творцом и его перепуганными и встревоженными созданиями, он
устанавливает новый порядок вещей и новую веру. Так как этот
порядок основан не на разуме, но на бегстве от страха, часто
требуется долгое время, чтобы этот новый путь сделался прак­
тически применимым в повседневности. Однако отмена страха
предшествует всякому практическому действию. Создатель новых
небес и новой земли преобразует людей, и, в свою очередь, такие
люди, как он, становятся избранной кастой, правящим классом; его
общественные функции в стране делаются подобными церковным
институтам.
Князь, джентльмен, учёный, пастор — они учили немцев и
англичан молиться так, чтобы их мольбы были услышаны, когда
народ отчаялся молиться. Формула этой молитвы становилась
секретным законом страны, ядром национального языка и делала
невозможным использование любого иностранного политического
словаря, создавая что-то вроде иммунитета.
Немецкий язык в 1649 году или в 1688 был так переполнен
«Реформацией», хоралами, Лютеровской Библией, что если историк
попытается выяснить реакцию немецкого общественного мнения на
Кромвеля или Вильгельма 1П, его ждёт большое разочарование. На
английскую революцию Германия реагировала меньше, чем на
какую-либо другую. Даже сейчас в немецком политическом словаре
английские политические понятия остаются чужеродными вкрап­
лениями, не связанными с отечественной традицией, поэтому слова
«кавалер» и «феодал» звучат в устах немца как похвала. Это
случилось потому, что Британская революция пришла слишком рано,
когда дверь была ещё закрыта. Любовь к Реформации ещё не угасла
в стране. Французская Фронда в те годы, с её имитацией пури­
танства, выглядела гораздо более опасной.
Сегодня та же самая французская нация не может переварить
русскую революцию: её великое революционное прошлое ещё
слишком близко. Никто среди французов не может думать о
Пуанкаре и Сталине, Клемансо и Ленине как о современниках. Они
живут на разных планетах, далёких друг от друга, как Венера и
Нептун. И это отнюдь не упражнение в острословии, а серьёзная
попытка объяснить глубину и стабильность нашей политической
религии или нашей религиозной политики.
Не может считаться европейцем человек, который не был
воспитан определёнными институтами своей страны, институтами,
раз и навсегда созданными соответствующей революцией, которые
учат человека вере, надежде, любви — главным образом, любви.
Европейские языки —это не литературные явления, но творческое
проявление определённой стороны христианской веры, используемое
определённым политическим классом в определённой части
континента.

390
 Успешное создание новым классом нового политического языка
в новой части континента называется Революцией; территория, на
которой это происходит, и люди, которых это событие трансфор­
мирует, суть компоненты нации. Нации создаются Революциями.
Великая нация зависит от ведущего класса, который из своей
одухотворённой позиции лицом к лицу с опасностью в боях
революции продвигается на роль правящего класса в сфере пуб­
личного законодательства и образца в сфере частной жизни.
Большевистская партия в России, религиозная партия в Германии,
парламентская партия в Англии, гражданская партия во Франции —
это не части существующей нации, но raison d’être целого.

Европейский словарь
В соответствии с этим правилом, никакая политическая
грамматика одной строны не может быть буквально переведена в
политическую грамматику другой. Группа институтов в Америке и
в разных странах Европы недавно составила словарь политической
науки. Метод, которым при этом руководствовались, был прост:
каждая национальная группа представила статью по каждому из
предметов. Итальянцы, французы, немцы и англичане работали над
сериями статей о Государстве, Правительстве, Нации, Парламенте
и т.д. Каждая группа кроила эти бедные слова по своему фасону, в
соответствии с собственными национальными вкусами.
Но эти политические слова—нечто большее, чем просто учёные
термины; они лежат в сердцевине национального становления и
формирования. Нет соответствия между «нацией» в английском и
«нацией» во французском, между «цивилизацией» в итальянском и
немецком языках. Никогда система европейского политического
языка не может бьггь выстроена в соответствии с разукрашенным
предрассудком, сводящимся к вере в то, что эти слова просто
следует пропустить сквозь интернациональную мясорубку. Они
представляют собой чеканное золото национальных сокровищниц.
Обратимся к примерам:

Немецкий Английский Французский Русский

культивиро­ сельский цивилизованный электрифицированный

ванный
Staat содружество нация Советы
каждый каждый человек каждый каждое тело
христианин индивидуум
Магистраты общины интеллектуалы коммунисты
Katheder пульпит трибуна
проповедника
князь джентльмен гражданин пролетарий
высокое старое новое функционирующее

391
Hochgesinnt публичное грандиозное
общий принцип общественное Esprit
мнение
Hochwohlgeboren интеллектуаль­ качество
ная элита
Der gemeine бедные неграмотные количество
Mann
протестант внг либерал
магистр парламентарий литератор
равенство здравый смысл Bon sens
ДОЛГ правд идея функция
тайный советник член парламента академик
Sehr geehrter Dear Sir Cher ami товарищ
Herr William
совестливый правомерный хороший эффективный
служащий мировой судья член Почётного
легиона
Дух мир природа общество

Словарные гнёзда Высокого в немецком и Низкого в английском

создают сеть производных. Hoheit, Hochwohlgeboren, leutselig,
herablassend, Hochachtungsvoll, Hochgemut, Hochgeehrt должны быть
противопоставлены Низкому, Низкой Церкви, Нижней палате,
здравому смыслу, министру, министерству. Или немецкое гнездо Mut
(Übermut, Grossmut, Demut, Armut и т.д.) — против английского
«тихий», «спокойный», «рассудительный», «скромный», «сдержанный»
и т.д.
Позитивный смысл немецкого Hochschule контрастирует с
негативным смыслом «высоколобых», «Высокой Церкви» в англий­
ском. Немецкого мальчика отрекомендуют как «высокоодарённого»;
в Англии предпочтут сказать, что «у него есть здравый смысл». Во
французском языке есть ещё одна позиция. Французы, будучи
прежде всего индивидуалистами, переводят «общий» как «хороший».
Все английские сочетания с well или good имеют французское
происхождение. В 1789 году в Париже был опубликован маленький
«Кодекс человеческого разума» Барбо де Бурга, в котором гово­
рится: «Человеку потребны для счастья, по крайней мере, три вещи:
здоровье, здравый смысл и чистая совесть. И человек не нуждается
ни в чём кроме трёх вещей: здоровья, здравого смысла и чистой
совести». Но по французски это звучит так: "le bonheur requires
bonne santé, bon sens, bonne conscience." У француза есть bon sens и
bonne conscience. Но хороший смысл и здравый смысл весьма
различны для англичанина. Лютер никогда не позволил бы назвать
что-либо в грешном себе —хорошим. Совесть Лютера была pure,
подлинна; но мотивы джентльмена должны основываться на здравом
смысле, на представлении об общем —common —благе.
Некоторые слова захватывали европейский мир, не сохранив
своих национальных черт, потому что, когда из определённой страны
брался институт, то весь остальной мир заимствовал также и

392
термины, и имена для этого института —заимствовал механически
и поверхностно. «Республика», «революция» и «национальный» —
французские слова; «превосходство», «суверенность» и «доктор наук»
— немецкие; «парламент», «страна» и «местное управление» —
английские.
Словарь объявит, что большинство этих слов — латинские.
«Суверен» был изобретён французским мыслителем. «Превосходство»
восходит к «Акту о превосходстве» Генриха VHI. Но почему же тогда
они — эти слова —немецкие? И не являются ли такие слова как
«местность» (comitatus) и «республика» просто интернациональ­
ными? Парламент — это французское слово, перевод доброго
старогерманского " sp ra k k a то есть colloquium. Но немцы презирали
парламенты, а англичане верили в них.
Можно привести сколько угодно таких примеров непонимания.
Наш список для «нации» —пожалуй, наиболее удручающий пример.
Это слово, которым наши государственные мужи любят мани­
пулировать, словно переключателем регистров органа, звучит разной
нотой в разных странах. От дипломатов, произносящих его, сле­
довало бы потребовать указания на язык —французский, русский,
английский или немецкий, — на котором они в этот момент про­
износят данное слово.
Каждый из этих европейских языков звучит в Европе по­
всеместно; между разными странами идёт свободный языковой
обмен. Для сохранения дореволюционного языка в Германии есть
католики, в Англии — тори, во Франции — роялисты, в России —
«спецы». Один неплохой пример: французские роялисты в течении
столетий сохраняют старофранцузское произношение слова
«король»: они говорят не Roa, как парижане, а Ноу (сравните с
английским royal), так же, как говорили в дни, когда версальское
произношение было общепринятым.
Молодые революционные языки тоже проникают сквозь ограды
в старую европейскую семью. Мысль легко пересекает любые
границы. Коммунисты—повсюду, фашистские «рубашки»—повсюду.
Это было верно уже для якобинцев в 1800 году, которых можно
было отыскать где угодно, и для консерваторов в 1815, которые
тогда реагировали точно так же, как фашисты сегодня. Скромности
ради якобинцы нареклись «либералами», и либералы завоевали мир,
закрытый для них до тех пор, пока они были «якобинцами». Благо­
говейные поклонники вигов, джентри и их министров на Континенте
были сильны не более, чем друзья лютеран в Англии в 16-м
столетии. В то время лютеранство было столь объединяющей силой,
что даже Генрих VIII подумывал о вступлении в эту Лигу, «Вполне
вероятно, что судьба второй жены короля, Анны Болейк, была
предопределена неудачей Генриха в попытке получить на этот брак
одобрение Виттенбергского факультета».
Не странно ли, что за год-два любое национальное движение,
родившееся из революционных амбиций, может найти своих
сторонников в любой стране?

393
 Поверхностному демократу покажется невероятным тот факт,
что мистер Кто-угодно совсем не обязательно примет сторону
демократии в политических переворотах. Диктаторы или монархи,
когда приходит время, имеют столь же готовых к действию и столь
же преданных сторонников. «Демократия» не располагает более
надёжным подходом к массам, чем три остальные формы правления.
Каждая из форм странным образом выражает некоторое общест­
венное устремление. Немецкое гражданское право, английское общее
право, французские законы природы и русские законы Ленина —всё
это приветствовалось с яростным энтузиазмом.
Форма правления —это не просто парадная форма лиц, зани­
мающих руководящие послы. По крайней мере, в современной Европе
они —плоть и кровь каждого политического образования. Страна,
создающая новую форму правления, даёт ей сердце и душу.
Необходимо дать возможность выжить некоторым приверженцам до­
революционного порядка (католикам, знатным, аристократам,
буржуа), это так; но в целом такое творческое усилие абсорбирует
в себя все религиозные энергии нации. Этот процесс охватывает всё
население страны. Все переживают потрясения совести, так же как
все разделяют «великий страх», и этот шок подготавливает прорыв
внутреннего человеческого бытия. Монархия, аристократия,
демократия —это пустые термины для описания силы, так глубоко
вспахивающей землю нации и переминающей человеческую глину,
создавая новый образ Божий.

Биономика западного человека

Исследованный нами тоталитарный характер революций
вынуждает рассматривать их как стадии естественного творения
человечества. Эти Революции продолжают процесс творения. Таким
образом, политическая история теряет своё внечприродное поло­
жение; человек очень близок к остальным тварям и отличается от
них единственно тем, что не был создан сотни тысяч лет назад, а
изготавливается на наших глазах.
Мы видели, что Великие Революции воспроизводят, возрождают
и оказывают физическое влияние на человека. В 1000 году евро­
пейских наций не было. Большая их часть оформилась к 1500 году.
Сегодня они всем известны, некоторые из них уже переживают
упадок или реорганизацию, но все они, определённо, преходящи. Что
было на их месте до того, как они возникли? Или, может быть,
Революции не создали их, но только оградили неким поясом
безопасности характерные особенности каждой нации, так что они
теперь могут вечно идти вперёд?
В каждом случае именно революционная установка позволила
нациям внести вклад в развитие мира в целом. Гражданское
правительство, парламентаризм, демократия, планирование вводи­
лись в соответствующей стране как конечная цель; но другие страны

394
могут теперь использовать всё это как институты, имеющие лишь
относительную важность. Когда, например, родители сравнивают
Россию и её ужасные страдания с Францией или Америкой, они
благодарят Господа за то, что им не нужно растить своих детей в
России. «Новый курс» Рузвельта менее болезненен, чем «Пятилетка».
Инновации Французской революции были введены в Англии и
Германии со значительно меньшими боями и убийствами, чем те,
которыми расплачивалась Франция. Но можно с уверенностью
сказать, что не будь Французской революции, Англия не увидела бы
Билля о реформах 1832 года, а Германия —своей революции 1848
года. «Новый курс» и девальвация доллара были бы немыслимы без
предшествующей им большевистской Революции. Великие Рево­
люции полны эксцессов, преувеличений, они драматичны и жестоки.
Но жизнь остального мира возрождается после них. Трудно сказать,
кто больше выигрывает —революционная страна или её партнёры.
Одно несомненно: старые формы цивилизации, застывшие, стра­
дающие тромбозом артерий, возрождаются мощью новой формы.
Жизнь возрождается в мире, как только к старым его формам
присоединяются новые.
Нет, старые формы не становятся от этого ненужными. Фашист,
конечно, думает, что демократия обречена, а либералы в 1830 году
готовы были биться об заклад, что Палата лордов исчезнет через 10
лет. Но Палата лордов существует, король царствует, и французская
демократия будет существовать и в 1940, и в 1950. Возможно,
возникновение новых форм даже помогает выжить старым, снимая с
них часть бремени. Они выживают. Монархия в Германии возро­
дилась после Наполеоновских войн, а возрождение английской
системы после 1815 года хорошо известно.
Биологическую тайну вечной жизни можно, видимо, сфор­
мулировать так: чтобы старые виды не умирали и не стагнировали,
новые виды ответвляются от дерева жизни. Благодаря этому
жизненному току в новых формах, ранее существовавшие формы
способны выжить. Революционное творение нового вида даёт
возможность старым видам эволюционировать.
Все наши утверждения до сих пор основывались на коротком
периоде в 400 лет. Ясно, что теперь нам следует попытаться
проверить их для более продолжительного периода. Возможность
воспроизводства человека в большом масштабе великой нацио­
нальной революции есть сама по себе парадокс. Круговорот форм
правления от Лютера до Ленина, от монархии до диктатуры —это
всего лишь одно из наблюдений в довольно ограниченной сфере.
Мы должны попытаться внимательно изучить предохра­
нительные механизмы цивилизации, развившиеся в христианскую
эру. Следует проверить наши результаты на революциях пред­
шествующих пяти столетий.
Если тот же самый круговорот форм правления, тот же самый
закон развития по Полибию, когда одна форма рождает следующую,
может быть сформулирован и для другого периода, наши наблю­
дения перестанут быть просто констатацией слепой случайности.

395
 Во мгле нашей нынешней жизни один из её слоёв оказался
долгожителем. Римская Католическая церковь даже сегодня
замечательно реальна и в Европе, и в Америке. Мы видим в начале,
что русские, происходящие из греческого православия, были первой
не-римской нацией, начавшей мировую революцию. Только боль­
шевизм и католицизм остаются сегодня всемирно организованными
моральными силами. Чтобы оценить шансы большевизма, мы должны
исследовать шансы католической церкви. Пока мы всего лишь
взглянули на Западный мир в его «современном виде». Но есть ещё
и средневековый мир, Италия и Австрия. Чтобы понять их, нам
следует обратиться также к Испании и Пруссии. Только тогда мы
будем достаточно подготовлены, чтобы иметь дело с Новым Светом.
В последней главе Второй части будет рассмотрена революция
в Новом Свете. Размышляя над «Американской мечтой», мы вновь
вернёмся в современный мир коммунизма и диктатуры. Но, воз­
вратись к сегодняшним дням после путешествия по биономике
европейской истории, мы, возможно, прольём больший свет на
великий вопрос дня завтрашнего —вопрос о регенерирации чело­
вечества.

396
15. Обмирщённый Христос: Он размахивает топором
после Мировой войны
 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ
ДО АМЕРИКИ

КЛЕРИКАЛЬНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ
16. Средневековый Христос: Сострадание, Мудрость,
Смирение молотками приколачивают Его к кресту

398
 Глава девятая

РИМСКИЙ ИМПЕРАТОР БЕЗ ИМПЕРИИ

Провинции или нации? Императорский дворец или

—

поместье? Последняя песнь о Страшном суде (Данте

—

Алигьери). —Все души: христианская демократия Страш­

ного суда.

Провинции или нации?

Обычно мы принимаем как данность существование отдельных
наций, с их границами, обычаями, валютой, армиями. Однако во
время Великих Революций эти границы исчезают, и само право
нации на отдельное существование оказывается под вопросом.
Нынешнее всемирное беспокойство, вызываемое великой революцией
Мировой войны, вновь возвращает нас к истине о том, что евро*
пейские нации прожили ещё совсем немного; когда Австрия была
стёрта с карты мира, мы, кажется, начали осознавать, что даже
великие державы —преходящи. Ни одна из них не существовала в
1000 году. Потребовалось ещё три столетия, чтобы возникла Италия
— первая из современных наций. До 1500 года Англия, Германия,
Франция, Россия, Испания, Польша ещё не оформились настолько,
чтобы можно было узнать в них нации.
Нации Западного мира были вызваны к жизни пятьюстами
годами клерикальной революции. Б те дни энергии политической
веры человека выражали себя на языке религии. Но человек во все
времена остаётся тем же. Немного бы стоила солидарность чело­
веческой расы, если бы мы объявили, что столетия до 1500 года
были просто возвратом варварства и не оказали никакого влияния
на прогресс современного человека! Клерикальный период в борьбе
христианства за существование так же прост и ясен в своих
достижениях, как и цикл, который мы обнаружили в современной
эпохе. Конфликт, отчаяние, вера, гордость, унижение и исполнение
—эти шесть нот всякой революционной клавиатуры—равно ощутимы
и в так называемой «тьме Средних веков».
Результат этой (первой) половины тысячелетия — создание
отдельных наций —настолько определён и настолько важен, что мы
можем предположить, что он одушевлял лидеров движения с самого
начала. Неприязнь прежних протестантов к средневековым порядкам
не дает основании цивилизованному миру не видеть нашей не­
прерывной зависимости от сил, приведённых в движение тысячу лет
назад. Эпоха, создавшая великое и своеобразное музыкальное

399
изобретение —контрапункт —основу музыкальной гармонии в том
виде, в каком мы сейчас её знаем» и основной принцип всего
современного искусства; эпоха, построившая замки и соборы с
применением техники, неизвестной античности; эпоха, создавшая
дренажные системы наших лугов, —эта эпоха обладала скрытой
энергией, которой мы можем завидовать.
Тем более любопытной в свете жизненных сил этой эпохи
представляется география. В 1000 по Р.Х. Шотландия была
Каледонией; Британией всё ещё называли часть острова, лежащую
к западу от линии, проведённой от острова Уайт до острова Мэн.
Неаполь и Южная Италия были отрезаны от остальной «Италии».
«Франция» была маленькой частью Галлии; три четверти Испании
принадлежали Мусульманским халифатам; границы Римской империи
проходили как раз по современной Германии. Земли старой Римской
империи страдали от разобщённости. Ради мира и порядка они
воззвали к новому духу. И в результате провинциалы Римской
империи стали гражданами обширных новых империй, а отдельные
области прошлого превратились в великие нации современного мира.

Императорский дворец или поместье?

Внешние условия жизни в Западной Европе в 1000 году могут
быть, пожалуй, лучше всего описаны двумя отрицаниями. Во-первых,
Западный мир не был более объединённым, как во времена Цезаря,
в империю тысячи городов; имелся император—номинально,—но не
было городов, на которых можно было бы основать империю. Во-
вторых, современные европейские нации не существовали. Европа
была расколота племенными различиями на множество частей.
Парадоксальность ситуации тысячу лет назад заключалась в
том, что ни нации, ни городов не было, а император —был. По­
скольку он существовал, строительство городов стало навязчивым
желанием последнего тысячелетия. От латинского "civitas" были
произведены бесчисленные дериваты, выражающие ностальгию
Европы по утраченным городам, когда-то процветавшим на её почве.
Citoyen, цивилизация, Сити, (Città del Vaticano), civil service,
итальянское слово civilta (культура, вежливость, человечность),
цивильные листы —всё это ростки постоянного желания вернуть
Западному миру хоть какое-нибудь гражданство.
Возрождение утраченного мира —в этом состоит уникальный
эксперимент Запада. Содержанием этих тысячи лет революции
являются не количественные, но качественные изменения. Великий
или Совершенный Революционный Год полон попытками рециви-
лизовать наличный мир.
Результат —среди прочих —современные нации. Нации заняли
место, раньше принадлежавшее античному городу — polis. Слово
«политика» означает сегодня тенденции управления нацией, хотя
politikôs—это прилагательное от polis, город, urbs. Когда сегодня мы

400
говорим о политике, мы перемещаемся в сферу, в которой клас­
сический город-государство трансформируется во всемирный
институт. Нации—это города сегодня. Нации, занимающие просторы
континентов, — это наследники Цивилизации, поскольку империя
была шаг за шагом рецивилизована серией всеобщих и взаимо­
зависимых актов основания городов.
Первой попыткой рецивилизации была попытка построить весь
Запад в едином городе, и имя городу было Иерусалим. Оттон I,
возродивший Римскую империю, изображён на литургической чаше
Ю-го столетия с надписью: Jerusalem Visio pacis. Отсюда ясно, что
тысячу лет назад император не представлял преимущественно
мирскую власть. Он рассматривался как государственный свидетель
мира запредельного. В мире рассыпавшихся по континенту племён,
живших в окружении негостеприимных океанов, под угрозой со
стороны викингов, пиратов и мусульман, взгляд на старую Римскую
империю, раскинувшуюся по берегам Средиземного моря, совершенно
изменился. Империя стала воспоминанием и мечтой.
Император —как институт —не мог быть объяснён из сущест­
вующей экономической или социальной организации, он откровенно
противоречил ей. Фигура императора появилась в этом мире как
фигура чуждая, и именно эта его чуждость выпустила на свет
дотоле неслыханный цикл Революций, чьи жизненные силы равны
силам творения, действующим в других природных царствах. Со
вступлением в игру этого чуждого принципа, абсолютного вызова,
власти, принадлежащей прошлому и будущему, население Европы
была превращено в единый город. Выше мы поставили знак ра­
венства между polis и отдельной нацией. Мы были неправы. Именно
Европейская цивилизация как целое должна выражать идею
античного города-государства! Цивилизованные нации —это районы
одного города.
Идея универсальной цивилизации, противостоящей много­
численности локальных экономических единиц, была императорским
даром европейским племенам. В 1000 году Единство и Император
были синонимами. Социальные перемены растворили Империю в
Цивилизации, но Единство всё ещё остаётся первоначальным
капиталом, вложенным в европейскую историю личностью импе­
ратора. (См. иллюспр. 17).
Император был бесконечно больше, чем реальность. Звёзды и
солнца украшали его мантию, и небесный свод был подходящим ему
одеянием. Человечество, затерянное во тьме распрей и расколов
обрело образ объединяющего неба в лице живого императора. У него
не было империи в том смысле, в каком мы понимаем это слово
сегодня, — в смысле установленного порядка. Не было налого­
обложения, не было чиновников, торговли, денег, для того чтобы
установить централизованное управление. Его власть не была
централизованной —она была уникальной.
Часто забывают, что на протяжении первого тысячелетия своей
истории Церковь никогда не называлась Una Sancta; этот знаменитый
термин был пущен в обиход Бонифацием VIII в 1302 году. Един­

401
ственное число (Una) не имело смысла в тот период» когда Рим был
только prima sedes, то есть первым среди многих престолов. До
возвращения своего повелителя, Христа, Церковь не могла надеяться
на зримое единство на земле. И Церковь существовала в беско­
нечном умножении святых мест на земле —повсюду, где только
пролилась кровь святого мученика. Головой Церковь уходила в
Небеса. На земле осуществление зримой Единственности и Единства
было делом императора. Папы первого тысячелетия решительно
отказывались именовать себя «вселенскими».
В отсутствие этой видимой централизации Единство неизбежно
должно было демонстрироваться непрерывными перемещениями
императора и его армии. В 1000 году у императора не было
постоянной столицы. Священная Римская империя просуществовала
без столицы до самого своего конца в 1806 году; императору
приходилось жить в походных условиях. Его духовенство пере­
мещалось вместе с императорским двором: армия и духовенство и
составляли всё его «центральное правительство». Не имеющие семьи
и собственного дома священнослужители были так же легки на
подъём» как и молодые рыцари или солдаты. Реальная жизнь самого
христианнейшего, апостольского императора шла вразрез с его
вселенскими притязаниями. Она была местной. Налог как источник
государственного дохода роли не играл. У императора были большие
поместья, paiatia, поставлявшие ему такую-то и такую-то повсед­
невную дань: пятьдесят свиней, двадцать пять коров, десять мер
муки, вино во Франконии или пиво в менее удачливой Саксонии.
Всевозможные взносы с его дворцов в Саксонии за год составляли
365 х 40. (См. иллюстр. 18).
Бюджет этого повелителя земли и неба состоял из ежедневных
податей с известного числа поместий! Поместная основа имперской
власти была её слабым местом. Духовное превосходство и ма­
териальная убогость были взаимосвязаны.
Организация императорского двора соответствовала обычаям и
распорядку поместного владельца. Правительство было устроено
путём превращения обычного сельского дома в орган публичной
администрации. Золотой век, когда общество и частные лица не
существовали отдельно друг от друга, как в нашем современном,
распавшемся на атомы мире! Публичная жизнь сводилась к пле­
менной организации клана и армии, частная жизнь — к эконо­
мической организации поместного хозяйства. Мы уже видели
превращение семейного стола обеденной комнаты в стол Палаты
общин, на который Государственный казначей подаёт национальный
бюджет. За пять сотен лет до этого императоры обращались с
имперским бюджетом как с домашней расходной книгой.
С имперской знатью вели себя как с домашними слугами
императора. Папа и епископы были духовниками, наставниками и
преподавателями, летописцами и библиотекарями этого вселенского
«дома». Все императорское семейство было органом управления.
Министры, принцы и принцессы, маршалы, казначеи и канцлеры
образовывали нерушимое единство, один нераздельный инструмент

402
17. Остаток Римского мира. Путь пилигримов в Рим
в 10-ом веке (карта)
18-а. Дворец средневекового императора (реконструкция)
18-6. Император как защитник Духа Святого
(изображённого в виде голубя; около 980)
19. Апостольский статус императора и императрицы:
апостолы Пётр и Павел подводят их к Христу,
и Он возлагает на них корону
управления. Поместья-маноры с одинаковой домашней организацией
были в каждой части Европы. Проблема производства решалась
включением в «домочадцы» такого количества членов, которого
требовало разделение труда.
Довоенная Венгрия, среди многого другого, сохранила и этот
стиль церковно-замково-хозяйско-фабричного Единства прежних
времён. Вид церковного замка в Трансильвании напоминает о
сложной организации феодального дома. История изящных искусств
и архитектуры сузила наш взгляд на прошлое, сохранив слово «дом»
для обозначения помещений, предназначенных для чего угодно,
кроме работы. Между тем, средневековый манор включал в себя
обширный двор. Даже императорский двор был лишь частью его
большого поместья, в нём была, конечно, церковь, но имелись также
и конюшни, амбары, мастерские, казармы; собрание императорской
свиты, жившей вокруг двора, происходило в большом зале, как в
Megaron Гомера. Здесь, в дворцовом зале, порядок рассаживания за
столом был точной картиной социальной иерархии.
Тайная вечеря Христа и Апостолов кажется нам чем-то
странным и особенным, когда мы сравниваем её с классической
жизнью в эпоху больших городов и расколотости их общества. Но
в 1000 году Тайная вечеря представлялась не контрастом, но
символом, венчающим каждый прожитый день. Общество за столом
во дворце было живым организмом—там трудились, ухаживали, шла
общественная жизнь, вершились дела управления. Императорский
трон не был дурацкой старой мебелью, используемой три-четыре
раза в год, —это было высокое место хозяина за столом. Его жена
и принцы сидели рядом, у его ног.
То, что инструменты имперской администрации были полностью
тождественны инструментам домашнего хозяйства любого пред­
ставителя знати, ослабляло позицию императора. В конце концов, он
был ровней тысячам лордам маноров. Экономической системой
управляли на местах. Соответственно, император не мог влиять на
местную администрацию. Каждый отец семейства и каждая мать
управляли домом так же самодержавно, как император. Отцовство
и материнство были экономическими учреждениями; «сын» и «дочь»
были титулами, обозначавшими определённую общественную
функцию. И до тех пор пока дети и слуги работали на подворье —
будь то герцогский дворец или крестьянский двор, — никакой
император не мог вмешаться. (См. иллюстр. 19).
Итак, в этом мире локального управления очень трудно было
обозначить уникальную функцию императора. Судья, администратор,
управляющий делами —да каждый отец семейства играл все эти
роли! Патриархальность не была исключительным качеством
императора. Локальный характер экономики вынуждал императора
делать дополнительные усилия —иначе в мире тысячи патриархов
Единство Града Божьего не могло стать зримым.
Императорский дом должен был включать в себя некоторых лиц,
отсутствовавших в других домах. Короли и герцоги прислуживали
за императорским столом и не могли садиться, пока император

403
 вкушал свою пищу. Иметь королей в качестве слуг—это возвышало
императора. И его дом возвышался над домами других лордов.
Император делил трапезу с высшими священослужителями като­
лической церкви. Его сотрапезниками были архиепископы или даже
папа» и он мог беседовать с ним за столом. Разделяя императорскую
трапезу, духовенство поднимало императора в атмосферу
церковной и Божественной остранённости. Покров тайны окружал
императора; куда бы он ни являлся, он был членом клира. Он
получал определённые пожертвования от соборов своей империи. В
Кёльне император и папа, со своими свитами, занимали каждый свою
сторону хоров.
Церковь и реформа церкви были на первом месте среди
интересов императора. Он был ответственен за молитвы и мессы в
его империи. Более двух столетий (800-1056) императоры пред­
писывали римской церкви форму мессы, церемонии, ритуалы, символ
веры и молитвы, принятые в императорском дворце и при дворе.
Когда Рим был авгиевыми конюшнями, германские императоры
сохраняли чистоту и возрастание религиозности в Римском
христианском мире. Вопреки безнадёжной коррупции самого Рима
слово «Римский» было единственным символом единства для
раздробленного континента. Германский император должен был
думать и поступать, как римлянин.
Чтобы воскресить труп — а таковым был Запад в 900 году,
тысячелетию творческих усилий и революций пришлось оживлять
мёртвую латынь. Ведь этот раздробленный на мелкие кантоны и
долины континент был соединён единым языком. Латинская речь
согревала души жителей маленьких альпийских местечек или
северных равнин, напоминая им о великом прошлом. Но, когда море,
этот древнейший торговый тракт, было в руках мусульман, нор­
маннов, византийцев и датчан, да и сам континент подвергался
частым набегам гуннов и мадьяр, латынь была скорее воспоминанием
о всемирном единстве, а не фактом повседневной жизни.
Пожалуй, это можно пояснить сравнением. Когда в 1869 году
завершилось строительство Американской трансконтинентальной
железной дороги, рабочие, встретившиеся на смычке, были китай­
скими кули и ирландскими иммигрантами. Это была мирная встреча.
Чтобы понять стремление европейцев к Риму, следует представить,
что было бы, если бы китайцы и ирландцы явились во всеоружии,
имея всю мощь своих стран за спиной, и от их вторжения не
спаслось бы ничто, кроме нескольких территорий Среднего запада
и нескольких западных провинций Канады.
Давайте предположим далее, что эти-то, оставшиеся неза-
хваченными, территории решили спасти священное имя Соединённых
Штатов, что они с радостью заключили союз с Гренландией (к тому
времени густо населённую благодаря техническому прогрессу), и
город Вашингтон был, наконец, после длительных боев, спасён
именно этими далёкими гренландцами от захвата частями какого-
нибудь Сун Ят Сена Второго или ирландского де Валера.

404
 Эти немногие оставшиеся штаты строили бы всю свою политику
на старых притязаниях Вашингтона быть столицей Соединённых
Штатов. Возможно, в некоторых из этих штатов, под угрозой
территориальных потерь, идея восстановления союза господствовала
бы в политическом мышлении многие столетия.
Тысячу лет назад положение на Европейском континенте
несколько напоминало то, что мы сейчас обрисовали. Тогдашние
европейцы боролись за Рим как за единственный мыслимый центр.
Для них Ромулус Августулус, чье падение в 476 году наши
учебники называют началом Средних веков, не был последним
Римским императором. На их счастье они жили своей жизнью, даже
не зная термина «Средние века». Он ещё не был тогда изобретён
лютеранами.
Всё последнее тысячелетие было Римским, и на Карла Великого
смотрели как на последнего в длинном ряду римских императоров.
В его франкской армии, завоевавшей большинство западных
провинций Древнего Рима, видели опору римского миропорядка.
«Римское» означало единство, давшее возможность европейским
провинциям быть вместе, как детям, выросшим в одной колыбели, —
колыбели Вечного Рима, Ноша aetema. «Публичное» —латинское
слово, поскольку только латынь могла сделать Европу полем единого
публичного права, общественного духа и общественного мнения. Эта
зачаровакность «римским» быстро исчезает сейчас. Вероятно, уже
при нашей жизни мы увидим его уничтожение или естественную
смерть. В конце концов, это не более чем фон, на котором раз­
вивались цивилизации великих наций. Но само это развитие
происходило посредством перевода чего-то, ранее бывшего римским,
на английский, французский, итальянский языки. Каждая евро­
пейская нация по-своему откликнулась на единый призыв, обра­
щённый ко всем. Но нации не могут выстроить память столетий без
соответствующих институтов. Сам призыв мог стать действенным и
постоянным только посредством соответствующего института. Этот
постоянный призыв к возрождению выражался и сохранялся
католической церковью, в её богослужениях и молитвах. Молитвы
и богослужения этой церкви были квинтэссенцией античности.
Все тотальные революции нашей эры были ответами воли и
безграничной веры мирян на евангелие, проповедуемое латинской
традицией. Мы уже рассматривали эти ответы. Мы поймём их
лучше, когда непосредственно услышим сам призыв. Мы, по
существу, слышали диалог между родителями —Римской империей
и Римской церковью —и их детьми, диалог, растянувшийся на века.
Мы не могли начать с родительских увещеваний—мы были слишком
оглушены грохотом последних столетий. Но теперь, когда этот шум
трансформировался в речь, мы обращаемся к первоначальному
языку, на котором нам говорили о нашем мире, о нашей всеобщей,
вселенской судьбе. Весь универсальный смысл и глубинные
потребности нашей жизни тысячу лет назад связывались со словом
«римский».

405
 В наших собственных воспоминаниях о довоенном мире
свободной торговли» ныне попавшем в болото таможенных тарифов,
паспортных правил, иммиграционных квот и прочих барьеров и
местечковости, легко обнаружить сходство с ситуацией в Римской
империи, когда она уже утратила власть над миром, но всё ещё
доносила до каждого, кто словом и делом участвовал в поли­
тической жизни, два главных мотива —единство и всеобщность.
На этих двух элементах —единстве и всеобщности —только и
может основываться всемирная история. Ни одна нация не может
поддерживать мир или хотя бы пытаться его сохранить, не задавая
при этом вопроса о том, что должно — вопреки антагонизму и
изоляции —оставаться единым» и что должно в будущем стать —
несмотря на территориальные или континентальные отличия —
всеобщим.
Один мой друг как-то попытался определить будущие unum и
Universum. Что станет общемировым единством для наших детей?
Возможно, что это будет в какой-то мере единство экономическое
по своей природе. Этот мой друг находил подтверждение своему
предположению в том, что сегодня христиане мечтают об "Una
sancta," опуская ecclesia (церковь), слово, к которому первоначально
и относилось "una sancta." Он полагал, что это предвещает нам
будущее, в котором общество, а не церковь, будет Вселенским
ГТрадом, вот этой "una sancta," «городом без храма» (Откровение,
21:22). Множество сект, множество верований, множество рас и
множество способов обучения и самовыражения, но единые нераз­
рушимые узы или свобода экономической организации —вот что,
видимо, ждёт нас в будущем. Различные верования, секты и
национальные религии станут просто маленькими приходами во
Всемирном экономическом обществе.
В начале европейской истории преобладало обратное соотно­
шение между влиянием церкви и влиянием экономики на жизнь
людей. Экономика сводилась к семейному хозяйству—она была чем-
то локальным, приходским, узким, расщеплённым на мириады атомов.
Христианство требовало всеобщности и единства. Один великий
океан веры и архипелаг экономических островов — такой была
ситуация в 1000 году.
Именно это единство веры была необходимым условием любого
опыта, имевшего характер всеобщности, поскольку труд, рабочая
сила и капитал были обособленными, привязанными к почве. Когда
людей призывали объединиться в общем усилии ради общей цели,
они могли воспринять это только как «римское усилие», «римская
цель», поскольку они знали, что единство и всеобщность когда-то
уже существовали под эгидой Рима.
За последнее тысячелетие церковь и экономика поменялись
местами. Но эта схема будет неверна, если мы не примем во
внимание постоянное движение наций из старой ситуации в новую.
В предлагаемую схему (стр. 407) следует добавить два вектора,
обозначающих движение, революции, которые вынуждали нации
двигаться на обоих уровнях.

406
 общее : церковь ч , экономика : общее
/ N
1000 г. 1938 г.
У Ж"
частное: экономика церковь : частное

Действия всеобщей церкви становятся всё более и более

частными, экономика всё более организуется как всеобщая. Мы всё
ещё молимся Единой Католической Церкви. Будем ли мы делать это
искренне —вот реальная проблема будущего. Да, в течение десяти
веков нации сохраняли оба устремления: к личным правам и частной
собственности и к царству всеобщего мира. Частную собственность
атакуют сегодня с тех же позиции, что и единство веры. Оба идеала
под угрозой. Большевизм достаточно радикален, для того чтобы
сделать церковь частным делом отдельных лиц, а собственность —
публичной заботой всего общества. Но эта проблема не зависит от
субъективного отношения к марксизму. Она стоит в порядке дня
любого правительства, которое субсидирует промышленность,
облагает налогами частные образовательные учреждения, рас­
пространяет политические идеи и заселяет опустевшие деревни
фермерами, способными вести самостоятельное хозяйство.
Один и тот же вопрос встаёт перед нами снова и снова: как
уравновесить локальные интересы и всеобщее благосостояние
человечества? Наши предки связали свою судьбу и с местными
правами, и с всеобщим миром, мы сейчас пытаемся сделать то же
самое. Движение нации всегда направлено к этой двойной цели.
Каждая стадия этого пути отмечена новым компромиссом, новым
ковенантом детей Иафета с Богом. Каждый раз этот ковенант
провозглашается священным и нерушимым. И каждый раз какая-то
часть христианского мира находит последний ковенант неудов­
летворительным и формулирует новый, устанавливая новый
общественный порядок, производя новый тип человека и новую
форму жизни.
Человек есть не более чем животное, если он не борется за оба
эти идеала одновременно. Дуализм свободы и принципов частной
жизни, с одной стороны, и единства и всеобщности —с другой —и
делает человека человеком. Питт, обновивший английскую фи­
нансовую систему и при этом ввергший свою страну в ужасный долг
для оплаты войн против Наполеона — вот хороший пример этого
двустороннего характера человеческой борьбы за существование.
Американская Гражданская война, разумеется, не принесла
дохода. Но она была неизбежна, поскольку равенство людей —это
всеобщая цель, о которой люди не могут позабыть и которую
невозможно устранить, ф угой стороной медали была промышленная
революция, что тоже было весьма насущно. Мы достигаем наших
целей посредством странной двойственности. Если человек думает
только о деньгах или частном интересе, его — в перспективе —
ожидает крах. Его банк обанкротится; его дети вырастут ленивыми;

407
ибо, если деньги—высшее благо, то зачем же думать ещё о чём-то?
Но и исполненный общественного духа человек, у которого отсут­
ствует здоровая озабоченность по поводу собственных интересов,
так же придёт к краху. Мы медленно, очень медленно идём по этой
земле, взаимосвязанные и взаимно зависимые от единых и всеобщих
обязанностей, от частных и личных прав и обязательств.
Многие люди понимают свои интересы прежде всего как свои
права, и только весьма неохотно—как обязанности. То же самое они
делают и в сфере общественной. Им гораздо больше нравятся права
избирателя, чем обязанности налогоплательщика. Они полагают, что
могут делать то, что им нравится, —какое это, в сущности, имеет
значение? Но с течением времени происходит переоценка прав и
обязанностей. Банкротство, война, мятеж, потрясения общественной
жизни падают на чашу весов, и люди начинают взывать к общест­
венной поддержке в своих частных делах и пытаются слить свою
жизнь и собственность с жизнью общества.
Религия может стать менее универсальной, экономика может
сделаться менее частной. Всерьёз ли мы молимся универсальной
церкви? или же находимся на пути к единой экономике?
Когда Лютер упразднил в Саксонии сотни «монастырских»
религий и установил единую религию и общий церковный фонд,
учредил школы для каждой местности, он сделал экономику гораздо
более общей и универсальной, чем она была когда-либо до того. Но
церковь его стала менее универсальной. Она была, в лучшем случае,
национальной церковью, чем-то большим, конечно, чем отдельное
Государство, церковью, охватывающей всё тело нации, включавшее
в себя шесть королевств, сто князей и бесчисленное количество
магистратов. Однако бесспорно то, что при этом произошёл и
выигрыш за счёт экономического единства, и проигрыш за счёт
ослабления церковной универсальности.
Англиканская церковь отчаянно боролась за влияние на
территорию большую, чем Содружество, но не преуспела в этом.
Распространился нон-конформизм. Содружество стало больше, чем
англиканская церковь. В 19-ом столетии понятие «нация» вос­
принималось как духовное единство: экономическая ситуация
включала в себя все страны на равной основе, остальной земной шар
рассматривался как сфера интересов, колонии, зоны экспансии.
Советская система предпринимает попытку сделать презираемую
колониальную ситуацию основанием общественного порядка.
Литературный и политический языки каждой нации являются
результатом специфического баланса между духом и экономикой
определённого периода. Каждый из них отражает пропорцию между
капиталом и верой. Каждый из них в своё время покорил Европу,
представ наилучшим выражением истинного равновесия между
индивидуальностью (правом) и универсальностью (обязанностями).
И, наконец, поскольку все они искренне открывали тайны челове­
ческой души, каждый из них был укоренён в одной из провинций
Европы и сформировал её посредством могучего института.

408
 Следовательно, как бы ни отличались европейские языки один
от другого, все они —ветви одного и того же дерева, поскольку их
общая проблема — это дуализм веры и преуспеяния. Вне этого
дуализма человек просто животное, отрицающее собственную
историю. Мы ощущаем себя дома, среди своих, только там, где этот
дуализм почитаем, сберегаем и живёт в той или иной форме.
Глубинное значение цивилизации может быть определено через
двойственность слова «гражданин». Град Божий и город Дюрам:
гражданин данного места и гражданин более обширного царства —
вот кем следует быть, чтобы быть человеком. Тайна цивилизации —
в этой двойной зависимости. Поскольку русские переживают сейчас
реконструктивный период и присоединились к Лиге Наций, их вера
скоро займёт своё место среди прочих исповеданий. Она сосу­
ществует с более старыми системами.
Определённый способ выражения этого дуализма, в прошлом
или в другой стране, может стать для любого современного человека
или политической группы источником настоящей жизненной силы.
Такой человек может нанести дружеский визит в дом, где родилась
эта форма выражения вечного, и вернуться обогащённым и лучше
подготовленным к своей собственной —на два фронта —борьбе за
жизнь.

Последняя песнь Страшного суда (Данте Алигьери)

Европейская история есть последовательность меняющихся
соотношений всеобщего и частного, местных прав и прав цент­
рального правительства; эта последовательность так же полна, как
парадигма словоформы в грамматике. Старейшая форма этого
уравнения —это, с одной стороны, император Священной Римской
империи, проходящей своим трудным путём по континенту, един­
ственный и всеобщий судья, и, с другой стороны, хозяева поместий,
требующие от своих наёмников, капелланов и детей абсолютной
преданности, включая и вендетту.
Не удивительно, что именно Страшный суд захватил вообра­
жение в период империи. Вселенский суд —это было политической
программой поистине всемирного характера. Он мог бы освободить
людей от местных оков и произвола властей. Чем реже действи­
тельное присутствие императора способствовало справедливому
судебному разбирательству, тем более страстно в душах всех, кто
желал решительного перераспределения справедливости, рисовалась
картина всеобщего и эффективного суда. Надежда на такой
окончательный и исчерпывающий суд легко вырастала в великую
систему мысли, и эта система не исчезла до сих пор и не исчезнет
никогда. Надежда на Страшный суд будет возникать вновь и вновь,
и когда бы она ни ожила, она сделает любого человека братом
Священному Императору.

409
 Эта старая система вполне доступна, так сказать ощутима на
вкус, в великом произведении искусства. Квинтэссенция миссии
Императора Священной римской империи в этом бренном мире
сконденсировалась в великом произведении последнего великого
гибеллина, последнего человека, верившего в императоров с севера.
Божественная комедия Страшного суда была спета Данте
Алигьери из Флоренции. Он посетил восемь кругов Ада, горы
Чистилища, затем Рай и ослепительно сверкающие Небеса; и он
осмеливается впервые задуматься над великой идеей Революции. В
конце своей поэмы он говорит, что жизнью человечества и звёздами
и солнцем движут одни и те же силы. Наши движения и действия,
когда они направляются любовью, подобны, следовательно, сбли­
жениям и вращению —революциям — небесных тел. Этим смелым
уподоблением Данте перевёл и спроецировал наш глубинный,
наиболее человеческий опыт на небо внешнего мира. Он подготовил
приложение революции мира к Обществу. Ибо Данте сделал эти
звёздные революции символом жизни вообще, а их движение
отождествил со страстями нашей земной жизни.
Неудивительно, что именно его 14-ый век — это то самое
столетие, когда основная концепция его труда —революция —была
впервые использована итальянскими летописцами, чтобы провести
параллель между небесами и землёй, между атмосферическими
изменениями в небе и переменами в политической жизни италь­
янских городов-государств. Но наиболее важная черта поэмы Данте
состоит в том, что она имеет в себе свидетельство прежних времён,
когда Священный Император, проходя по своему миру, прокладывал
дорогу Страшному суду Господню.
Эта исполненная человечности имперская форма дуализма в
великой поэме Данте —«Божественной комедии» —для нас наличия
и доступна. Но эта поэма, начатая в 1300 году, свидетельствует о
гораздо более раннем дуализме. Этот дуализм, для которого песни
Ада, Чистилища и Небес звучали возвышенной погребальной песнью,
был дуализмом Римской Империи в 10-11 веках. Героями Данте
были императоры севера от Генриха II (1002-1024) до Генриха VI
(1307-1313).
Много усилий было потрачено на то, чтобы показать начитан­
ность Данте в схоластической литературе 13-го столетия. Не
подлежит сомнению, что он жил во времена Джотто и Альберта
Великого. Ну и что? Английский сквайр во плоти живёт в одном
мире с мистером Сталиным—но являются ли они современниками в
подлинном смысле слова? В любом сколько-нибудь важном смысле
—нет. Это точно соответствует положению Данте в его время. Перед
лицом изменившегося мира он должен был спеть о Страшном суде
так, что величие эпохи, когда императоры действовали в качестве
христианских судей, могло быть увековечено в произведении
искусства.
Чтобы дать упрощенную картину Страшного суда, как она
представала перед мысленным взором Данте, мы можем сказать, что
он проводит линию от отдельного, частного существования каждого

410
человека к месту этого человека во Вселенной, а оно лежит за
пределами видимого устройства земной жизни. Его Страшный суд
прилагает категории единства и универсальности к Потустороннему,
поскольку земная жизнь — жизнь локальная, поместная, частная,
частичная. Необходимо проследить судьбу каждого до самого
Страшного Суда; это единственный способ объединить людей, чья
земная жизнь протекает раздельно. Область веры — это един­
ственный всеобщий и объединяющий дом для затерянных деревушек
10-го столетия.
В экономическом мире преобладал манор (поместье). Дейст­
вительно, сам Данте жил уже в Вольном городе Флоренции, который,
как мы увидим, успешно прошёл путь от манора до крупной
экономической единицы. Но когда старые фамилии, представлявшие
собой клановые традиции, были вытеснены из города, Данте был
изгнан. Он стал, пожалуй, последней великой жертвой этого первого
шага от кланов и племён имперской эпохи! Данте был выброшен
итальянской революцией и вёл жизнь изгнанника. Не столько под
давлением теорий, сколько волею судьбы, Данте сделался гибел­
лином, сторонником традиций, господствовавших при правлении
императоров с Севера. Он стал, подобно какому-нибудь амери­
канскому лоялисту в 1790 году, чужаком в своём времени. Он
обязан своим бессмертием — бессмертным достижениям Римской
Империи, лежавшей между местными феодами, местными мона­
стырями, местной экономикой —и Страшным судом Вселенной. Это
первый бессмертный период нашего прошлого; в нём мы можем
обнаружить принципы Церкви и хозяйства в форме очень далёкой от
нашей собственной ситуации, и всё же очень близкой нашим
собственным сомнениям и переживаниям.
Данте смотрел на императора как на единственного законного
представителя Страшного суда. В своих походах в Италию, в
Польшу, во Францию, в Бургундию, в Венгрию император защищал
вдов и сирот, бедных и слабых от местных властителей. Величие его
Меча призвано было быть судьей над местными деспотами, погряз­
шими в пороке. Владелец манора должен был трепетать, потому что
любой крепостной мог принести свою жалобу в суд императора.
Мантия императора, украшенная звёздами, солнцем и луной, была
символом его причастности Вселенной. Императорская мантия
покрывала небеса, а меч держал вместе расколотые части бес­
словесного континента.
В Древнем Риме люди никогда не любили Континент. Они
строили своё государство на берегах Средиземного моря. Порты
этого хорошо изученного моря представляли собой главные пути
античности. Античность не знала корабельного руля, но ещё меньше
знала она о механике перевозок по суше в больших масштабах.
Совершенно неизвестно было, как запрягать лошадь или быка для
перевозок на дальние расстояния.
Неутомимые марши императора и его армии были поэтому
единственной движущей силой для сохранения единства и уни­
версальности. Чтобы понять, почему Данте так сосредотачивался на

411
жестокостях и благодеяниях Страшного суда, следует вспомнить об
одиночестве кланов и отдельных людей, живших под постоянной
угрозой со стороны безжалостного феодала или вендетты, ски­
тавшихся из одной страны в другую в поисках убежища. Внезапное
появление императора могло остановить вендетту, принести мир и
безопасность. Как молния во мраке являлся император племенам,
замкнутым в своих местных границах.
Рим мало поддерживал императоров или не поддерживал их
совсем. Римские епископы деградировали. Никто не сомневался в
том, что папство наследует Св. Петру. Но было бы нелепо думать,
что в этом находили большое утешение; ибо Церковь загнивала и
всем было ясно, что она загнивает. Порнократия, «свинское прав­
ление» — так историки назвали этот грязный период папства.
Наместников Святого Петра презирали и духовенство, и миряне.
Неудивительно, что императоры, сумевшие повести христианскую
армию на Рим, казались подлинными лидерами и реформаторами
христианской церкви.
Желания и чаяния этого времени замечательно выражены на
золотой чаше 10-го столетия — она была обнаружена и описана
лишь недавно, поэтому смысл изображений и надписей ещё не был
интерпретирован. Текст на сосуде гласит: "Jerusalem vis io pacis." В
центре изображён император Оттон, держащий сосуд с мирром и
голубя — символ Святого Духа. Оттон появился на священном
сосуде, потому что лишь он один мог восстановить Иерусалим
Вечного Мира. Ему доверен Голубь Вдохновения. Общественый дух,
который для нас является основной силой демократии, скон­
центрирован в императоре. То, что для нас безусловное бого­
хульство, не являлось таковым во времена погрязшего в свинстве
духовенства, во времена, когда только наступающая армия импе­
ратора была силой, способной восстановил» мир. Поместить Дух
Святой на руку императора — это радикальное отклонение от
ортодоксии, но отклонение ради самозащиты. Это, по существу,
призыв к силе, способной, по крайней мере, объединить жизнь и
сделать её всеобщей. Такой силе человечество всегда поклонялось
как идолу и всегда будет поклоняться. «Когда судил Оттон III,
небеса стонали и земля гудела», —говорил поэт.
Неудивительно, что этот император искал для себя образцы
поведения не в истории Рима, но в прошлом Римской церкви.
Языческие цезари не привлекали его —набожного христианина. Не
был ли он, скорее, наследником Святого Павла, апостола? Разве не
нёс он Евангелие духовенству, которое, в силу своей обмир-
щённости, называлось "mundus", «мир», и христианам, столь слабым
в вере, что человек должен был стать монахом, чтобы его назвали
«обращённым» и «религиозным»? «Обращенный» и «религиозный»
стали словами, употреблявшимися только по отношению к мона­
шеству.
Оттон III заказал статуэтку Св. Павла, может быть, самое
индивидуализированное произведение искусства, оставшееся от того
времени. Вырезавший её мастер из имперского монастыря в Эхтер-

412
нахе добавил на свитке в руке Павла: "Dei gratia sum id quod sum"
—гордые слова апостола; «Милостью Божьей я есть то, что я есть».
Это «Милостью Божьей» —как раз та формула, на которой импера­
торы основывали свою суверенность. Оттон пошёл ещё дальше и,
заимствовав выражение из послания Св. Павла называл себя "servus
Jesu Christi" —«раб Иисуса Христа».
Конечно, когда Оттон III (984-1002) реформировал Святой
Престол и посадил на него пап с Севера, сначала своего кузена —
Григория V, а потом своего учителя — Сильвестра II, сама эта
реформа, возвысившая римских епископов, неизбежно ослабила
апостолькие притязания самого императора. Император называл
теперь себя соответственно «апостольским слугой», сенешалем,
мажордомом апостолов. На картах того времени земля изображалась
поделённой на двенадцать частей, по одной на каждого апостола.
Император, будучи мажордомом двенадцати апостолов Господа,
должен был управлять апостльским наследием.
Это обновление христианской церкви было проведено с
глубоким чувством. Сильвестр был первым папой, который назвал
себя «Вторым», после папы Сильвестра, который, по преданию,
крестил императора Константина — того самого, который созвал
Никейский собор.
Возрождение начинается тогда, когда имена, забытые на семьсот
лет, возвращаются в кругозор человека. Существование папы
Сильвестра Второго предполагало существование императора
Константина Второго. Но папа Сильвестр I обратил в христианство
языческого императора Константина, а благочестивый император
Оттон III, в своём радении о церкви, сам посадил на Святой Престол
папу Сильвестра И. Неудивительно, что он чувствовал себя выше
папы. Св. Павел, явившийся Оттону в видении, укрепил его в планах
некоторых реформ в Риме, вопреки возражениям папы Сильвестра.
Как Павел проповедовал, основывал и реформировал церковь в
Малой Азии, Испании, Риме, Иллирии, будучи «рыцарем» откровения,
доверенным посланником Святого Духа, так же и Оттон поспешил из
Познани в Аахен, из Аахена —на юг Италии. Таким образом, голубь
Святого Духа летал над лежащей во мраке землёй так же, кажется,
как летал голубь в дни Ноя, после Всемирного потопа. Поэт
призывает императора, «как второго Святого Павла», очистить
Авгиевы конюшни в Риме.
Обращение к авторитету Павла было тем более понятно, что
восточные императоры и константинопольские патриархи часто вели
игру, противоставляя Павла Петру. Я приведу лишь один показа­
тельный пример этой тактики восточных христиан. Обращаясь ко
Второму Вселенскому собору в Никее в 787 году, папа написал
длинное письмо, в котором его авторитет был должным образом
обоснован ссылками на Св. Петра. Когда его легаты прибыли в
Никею, они обнаружили, что авторитет Петра не может возыметь
сильного действия на духовенство, прибывшее из древнейших
церквей христианского мира. Тогда они изменили —или подделали
— в греческом переводе письма упоминание Петра на упоминание

413
Петра и Павла. Греки в своём ответе вообще не упоминали Петра,
но обосновали своё уважение к Риму тем, что сам Святой Павел
прославил правоверность Рима! В то время как Пётр давал Риму
монополию, Павел был одновременно и римлянином, и всемирным, он
проносился, как сам Дух Святой, свободно, над всей землёй. «Павел
—римлянин и не римлянин», заметил один из пап, Виктор III. Таким
образом вселенская и всемирная задача императора подчёркивалась
тем, что он действовал под покровительством Св. Павла.
Исполненные энтузиазма летописцы даже называли императора
наместником Бога. Сегодня теория такого правления сохраняется в
правах единственного почитаемого (хотя и не существующего)
Апостольского Величества —короля Венгрии, "kiraly." Этот король
получил своё от Karolus —Карла Великого. И венгерская корона
Святого Стефана пользуется сейчас всеми экклезиастическими
привилегиями римского императора 1000 года — на венгерской
территории. Римско-католические аббаты могут, например, быть
назначены Короной—невероятный анахронизм в наши дни, но в 1000
году это безусловно помогало сохранять единство. При регентстве,
в стране, которая вполне вероятно может никогда не увидеть
короля, «Корона Св. Стефана» всё ещё является объективно
воплощением апостольского правления. И на протяжении последнего
тысячелетия у Римского Престола время от времени начиналась
головная боль, когда там обращали внимание на сохранившуюся в
Венгрии символику, указывавшую на времена, предшествовавшие
грегорианской церкви, рождённой императорскими реформами.

Все души: христианская демократия Страшного Суда

Эта всеобщая и вселенская власть, стоящая над местной
тиранией, должна была быть чем-то ббльшим, чем просто обна­
жённый меч и безжалостная, сокрушительная сила завоевателя.
Страшный Суд Данте, показывая слёзы и тревоги человеческого
сердца перед лицом праведного суда, обнаруживает моральное
величие этой власти.
Связанное с авторитетом Св. Павла достоинство императора,
которому пришлось восстановить папство и управлять христианской
церковью, могло положиться на армию монахов, группировавшихся
вокруг монастыря в Кпюни. Это они первые вписали идею сверх­
местного единства в устав монашеского ордена и, добавив в
календарь новый день, внесли представление о всеобщности в сердца
христианских народов.
Они объединили монашество, скопировав имперский централизм.
Как император распределил общественные обязанности среди
множеста монастырей империи, так и аббат Клюни — в делах
духовных. Клюни вобрало в себя все римские монастыри, рефор­
мированные им. Аббат Клюни был единственным аббатом: остальные
монастыри управлялись фриарами, викариями, президентами. Клюни
стало супер-аббатством.

414
 Впервые в истории пространство было покорено юридически
персонифицированной корпорацией, разбросанной, правда, по всей
империи.
Устав Клюни —это устройство первого треста первой транс­
локальной корпорации. На этом основании оно даже подвергалось
нападкам. В ядовитой сатирической поэме епископы высмеивали
«королевство Клюни». Но мир 10-го века был соткан так непрочно,
что это явилось великим шагом вперёд.
Один клюнийский аббат отказался стать папой римским.
Монастыри проводили реформы вопреки разложению Рима. Мона­
стыри также помогали и мирянам. Они ввели правило перемирия в
святые дни — treuga Dei. Литургия использовалась для восста­
новления мира. Такая неделя от Вербного воскресенья до Пас­
хального воскресенья, с Чистым четвергом и Страстной пятницей,
сделалась моделью повседневной жизни. В понедельник, вторник и
среду человеку разрешалось воевать с себе подобными. Но с
четверга по воскресенье Клюни требовало воздержания от любого
насилия. Страстная неделя создала новую эпоху, вновь разделив
жизнь на войну и мир, сделав войну отличной от мира, устранив их
совершенное смешение и облагородив обыкновенного рыцаря, сделав
его задачей защиту Божьего Мира. Ритуал коронации королей
распространился на посвящение в рыцари каждого солдата Господня.
Но величайшим свершением Клюни стал данный человечеству
День Всех Душ. День Всех Душ — это святой день, отмечаемый
католиками второго ноября, через день после Дня Всех Святых.
«День Всех Святых» представляет собой последний праздник
одинаковый для греков и римлян, православных и католиков. Его
празднование восходит к 9-му столетию, то есть за 200 лет до
описываемого нами периода.* Это —день торжества победоносной
части человечества, искупившей свои грехи. Это день всех муче­
ников, начиная со Св. Стефана, которые своею смертью рассеяли для
нас таинственный мрак небес. Ликованием и радостью полон этот
день.
День Всех Душ —это день чистилища. Церковь в 1000 году не
была церковью святых. Это была церковь грешников, которых их
кровные связи ввергли в кровопролития: благочестивые епископы
сражались в императорской армии, невинные дети, одурманенные
вендеттой.
День Всех Душ устанавливал солидарность всех душ от начала
мира и до конца времён. От биографа Св. Одило из Клюни мы
узнаём, как Одило постиг идею моления на горе Чистилища за все
души, рождённые и ещё не рождённые. Литургия мессы в этот день
полна глубокой печали. Тот, кто слышал когда-либо католическую
заупокойную мессу, должен знать, что она взята из формулы,

* H. Quentin. Les Martyrologes historiques du Moyen Age. Paris, 1908, pp.

366 ff.

415
изобретённой Одило из Клюни, вероятно в 998 году, но во всяком
случае до 1031, для Дня Всех Душ.
Империя, при всём апостольском величии одного священного
императора на вершине иерархии, была христианской демократией.
В соответствии с более поздним ритуалом, в Австрии тело импера­
тора приказывали доставить к дверям аббатства. Камергер, воз­
главлявший кортеж, стучал в дверь. Монах открывал окошко и
спрашивал: «Кто стучит?» —«Император». —«Я не знаю человека с
таким именем». Камергер стучит снова. «Кто там?». —«Император
Франц Иосиф». —«Мы не знаем его». Стук в третий раз, и тот же
вопрос. Камергер, после некоторого размышления, отвечал уже так:
«Брат Франц». Только после этого открывалась дверь, чтобы принять
товарища по армии смерти, на равных со всеми прочими душами.
Первой всеобщей демократией в этом мире была демократия
грешников, объединённых общим сознанием ipexa в ожидании
Страшного Суда. Вот почему члены этой демократии носили
униформы смерти. Это была армия в саванах. Униформа этой
конфедерации создавалась не для личной смерти, но для общего
смертного дня. И уже из этой конфедерации ритуал обряжания был
перенесён на индивидуальное погребение.
В одном из своих глубоких замечаний Освальд Шпенглер
отмечает, что каждая цивилизация начинается с нового опыта
смерти. В этом смысле Европа началась с некоторого нового опыта,
когда к Дню Всех Святых добавился День Всех Душ. Именно он
принёс утешение миллионам людей и дал каждому возможность
праздновать в одиночестве сердца новую истину: смерть —общая
судьба для всех, и все люди будут собраны вместе на Страшном
Суде. И чтобы приготовиться к этому дню, люди были готовы
потратить огромную часть своего состояния.
Надеюсь, мне удалось преодолеть наше обычное представление
о Страшном Суде как о всего лишь религиозном понятии, не
имеющем практических последствий. На деле это была политическая
акция огромной важности, она привлекала богатство людей, как
магнит, собирая огромную собственность в руках незаинтересо­
ванного поверенного —в руках Церкви.
Эта конфедерация была демократичной. В поэме Данте мы
встречаем пап в Аду и императоров в Чистилище. Из сложной
структуры современного ему общества, он провёл линии к общему
центру в Потустороннем. И люди были под глубоким впечатлением
от факта, что все они равны перед Лицом Господним. Привилегия
художника и поэта —использовать своё искусство, как это делает
Бог, видеть не глазами преходящего Сейчас, но взглядом вечности.
«Божественная комедия» Данте божественна потому, что открывает
нам, каким образом люди могут быть равны в глазах Творца.
Но поэзия, литература и искусство всегда следуют за религией.
«Фауст» Гёте перевёл опыт Лютера и его поющей конгрегации на
язык неверующей публики 19-го столетия. Данте, потерянная,
изгнанная душа в конце имперского периода, дал возможность нам,

416
не жившим в 11-ом столетии, почувствовать то же, что переживали
в 998 году, при введении Дня Всех Душ.
В День Всех Душ каждый христианин предчувствовал через
общее ощущение смерти то, что мы назвали бы последним судом
мировой истории. Он превращался в прах, в просто часть этого
уходящего мира. В 1000 году «мир» не был «бесконечен». «Мир» был
предельно зыбким туманом слепоты, тщеславия, ненадёжности,
кризисов. И тем не менее Одило из Клюни открыл мировую историю
—как всеобщий порядок и факт, —когда он приказал всему веру­
ющему братству молиться за свободу «всех верующих». До этого
монахи молились только за своё аббатство, родственников, друзей
—за тех, с кем были как-то связаны. Вместо этого Одило воскресил
в их памяти представление о Вселенной, лежащей между небесами
и землёй, между святыми и грешниками, ждущей наших молитв,
состоящей из всех, кто жил, от сотворения мира до его конца.
Литургические чтения обо Всех Душах подчёркивают ничто­
жество, которым является человек. Человек подобен Иову, подобен
траве, тени. Однако же Бог находит его стоящим того, чтобы
обратить Свой взор на него и призвать его к суду.
В этих молитвах идея Суда названа привилегией. «Страшный
суд» несёт не только ужас, он открывает человеческое достоинство:
человек не будет брошен в огонь, как сорная трава, но будет судим.
И разве не в этом справедливость? Разве не верно расслышано здесь
первое требование человека? И при этом, он трепещет при мысли о
суде над собой.
Служба продолжается: «Пощади меня, ибо дни мои —ничто». Но
армия воинов-христиан марширует с упорной верой перед Спа­
сителем, который был их товарищем, а теперь стал их судьёй.
Ликующий возглас в заупокойной мессе в День Всех Душ; «Я знаю,
что мой Искупитель жив и что он воскресит меня в День Страшного
Суда».
Освобождение обещано было всем душам, освобождение —это
великое обещание Революции — впервые прозвучало на Западе в
День Всех Душ. Этот призыв к свободе разделил Восток и Запад.
Восточная церковь была тихой церковью святости, Западное
христианство боролось за спасение и освобождение: «Избавь, —
обращается к Небесам месса Всех Дзол, — избавь души всех
верующих от наказания адом, от бездны, избавь их от львиной пасти.
Михаил, несущий знамение Твоё, да введёт их в Святой Свет,
который обещал ты Аврааму и семени его». Visio pacis Jerusalem
было девизом империи. Видение мира, обещанного Аврааму,
прародителю Иерусалима, явилось теперь Армии Мёртвых.
Венчающий День Всех Душ гимн — это "Dies irae, dies ilia,”
песнь, которая переводилась на английский язык сто пятьдесят раз.
Перевести его невозможно: слова, сотворённые подлинной рево­
люцией, революцией человеческого сердца, сформировавшей язык,
—непереводимы. Мессу слушали на латыни, песнопение Томаса из
Селано (1226) о Страшном Суде тоже исполнялось на латыни. Но
латынь, на которой молился и пел весь Континент, в форме простого

417
речитатива» была более естественным языком человечества» чем
английский или французский сегодня. В День Всех Душ священник
использовал первый и последний подлинный язык нашей души, язык,
бывший прежде разделения песни и речи.
Хор мессы также оживляет старейшую из всех истин; что язык
— это живущая и жизнь порождающая речь. Этого языка мы не
обнаружим в мёртвой, невнятной прозе нашей повседневной
болтовни. Мы шепчем; наш язык — это мёртвая ветвь на живом
дереве речи. Душа погружается в язык как в свою подлинную
основу, и когда она отваживается отдаться потоку искренней речи
—тогда различие языков исчезает, Вавилонского разделения языков
не существует. Тогда разум и сердце вполне выражают себя, тогда
человечество знает лишь один язык. Английские псалмы, фран­
цузские идеи, немецкие хоралы, русская статистика и диаграммы —
что же всё это как не попытка восстановить единство языка
человечества?
Объединяющая сила всех Великих Революций—вот, что делает
их продолжающими жизнь, творческими, возрождающими. Имперская
демократия Дня Всех Душ и Дня Страшного Суда преследовала ту
же цель. Хор мессы выражает глубочайшие эмоции человека.
Человек не знает ничего о разделении. «Разделение человека» есть
его падение. Не только Уильям Блейк проповедовал это евангелие.
Всякий раз разделение человека оказывалось его крахом. "Dies Irae,
Dies lila” восстанавливал единство разделённого мира, восста­
навливал единство человека —восстанавливал пением и по-детски
пластичной игрой перед лицом Создателя.
Хотя "Dies Irae" был написан спустя два столетия после
введения Дня Всех Душ, он честно повторяет слова, идеи и ассо­
циации, выраженные в строках биографии Одило. В нашем чело­
веческом мире, который наполняет лишь вера, время работает как
сила эволюции. Требуются поколения, чтобы довести до совер­
шенства то, что душа пыталась выразить во всплеске нового
вдохновения. Наша прагматическая историография преувеличивает
поверхностную очевидность современности. Лучший цветок
цивилизации распускается после столетий роста. Данте не был
современником людей, требовавших от него извинений для воз­
вращения во Флоренцию. Не только допустимо, но и необходимо
заявить, что семя было посажено в то время, когда первый рево­
люционер утвердил новую веру в значение жизни и смерти. С 1000
года все человеческие души пели в своих молитвах Dies irae:

День гнева, этот день

Разрушит век в пепел,
В том свидетельствуют Давид и Сивилла.

Что за страх это будет,

Когда придёт судья,
Расследуя строго всё

418
 Труба разносит дивный звук
Над могилами во всех краях
И всех заставит предстать перед троном.

Смерть оторопеет и Природа,

Когда восстанут твари
Ответствовать тому, кто судит.

Принесена будет книга,

В которой записано всё
И по которой будет мир судим.

И когда судья займёт своё место,

Всё, что было спрятано, явится на свет.
Ничто не останется без возмездия.

О, праведный судья возмездия,

Подари нам прощение
До дня расчёта.

Полон слёз будет тот день,

Когда человек поднимется из праха,
Чтобы быть судимым Твоим судом.
Пощади его, о ком мы молимся сегодня, о Боже!

Человеческие молитвы предчувствуют неизбежное, и этим

предчувствием создают силовое поле освобождения. Освобождение
—это как раз принятие смерти в нашу жизнь. Предчувствуя смерть,
мы набавлены от зла. Любовь, молитва, солидарность, самопо­
жертвование сокращают процесс очищения. Так называемая
всемирная история стала действительностью с того дня, когда День
Всех Душ стал днём каждого человека.
На войне не существует времени. На войне люди теряют власть
над временем. Именно тогда Колесо Природы размалывает нас в
своём вращении. Мир восстанавливает для нас пространство
свободы действий. Но до тех пор пока мы не внесём в эти наши
действия идею будущего, предельных ценностей, направления, наша
свобода будет бесполезной. Предвидя уроки смерти, Европа
научилась демократии, научилась Единству, научилась Всеобщности.
День Всех Душ —краеугольный камень нашей цивилизации.
Объявив Чистилище необходимой стадией для всех совре­
менников, День Всех Душ отделил нас навсегда от ликования
античной церкви. С незначительными уточнениями эту перемену
выразили наиболее сильно клюнийцы: на Пасху все были счастливы
переживанием воскрешения, и даже само зло было уже злом
искупленным, ибо Бог может употреблять для своего дела как добро,
так и зло. Признавая это воскрешение мира, старая церковь пела:

419
 Адама обвинили, в темницу заточили,
на тысячу зим, а всё из-за яблока,
яблока, которое он взял,
как выяснили церковники,
читая в своих книгах.
А не возьми он яблока —
яблока не возьми, —
не стала бы наша Мария
Царицей Небесной.
Благословен будь день,
когда было взято яблоко.
Поэтому теперь мы можем петь
Благодарение Господу.*

Клюни было недовольно этим преуменьшением человеческой

вины; молитва "О felix culpa" была запрещена.** Утраты и обретения
в духовной жизни взаимозависимы, по крайней мере, на первый
взгляд. Человек поднялся к более высокому пониманию собственной
природы, когда он впервые предощутил Страшный Суд в Великий год
Революции.
День Всех Душ стал популярным церковным праздником. Он
вышел за пределы Юпони, несмотря на недовольство консервативных
пап. Некоторые ограничения на него в практике Римской Церкви
существуют и по сей день. Церковь пытается защитить День Всех
Святых и требует, чтобы этот праздник длился два дня, включая и
второе ноября. Но ещё до того как папский Рим сумел внести свои
правила в День Всех Душ (а последняя такая попытка была
предпринята во время Мировой войны), Клюни наводнило континент
множеством месс, которые поются в этот день. Монахи, в союзе с
апостольскими мажордомами Церкви — великими германскими
императорами, воспитывали племена Европы в вере в покаяние и
молитву. Это делалось без поддержки епископов и пап.
Гибеллины и Дантово христианство —это особый слой като­
лической веры; этот слой старше Римского католицизма в сегод­
няшнем понимании этого слова. Протестанты и Дантовы христиане
легко понимают друг друга. Они не находятся в непримиримой
позиции. Само существование имперского периода христианства —
позднее, в дни Лютера — не позволило Реформации полностью и
навсегда разрушить атом нашей веры. Ибо Римское католичество
содержало в себе, кроме папства, против которого и восстал Лютер,
ещё много слоёв, и одним из самых мощных был слой имперский и
монастырский.

0 Sloane Ms. 2595, printed in Early English Lyrics. London, E.N. Chambers
and F. Sedgwick, 1907, p. 102.

** Cardinale Schuster, O.S.B. Liber Sacramentorum, Vol IV (1930), p. 49 and

p. 18, Note 1.

420
 И во все последующие столетия литургические возрождения,
вроде англо-католицизма и подобных ему движений, свободно
пользовались сокровищами Дня Всех Душ и христианской демо­
кратии Страшного Суда.
Каждую минуту поле нашей свободы действий находится под
угрозой. Мировая война разрушила его вновь. Где нет выбора, нет
души.
Когда Дольфусс, австрийский канцлер, был намеренно лишён
блага последнего причастия, когда в исповеди и утешении свя­
щенника было отказано жертвам чистки в Германии 1934 года,
Мировая война вновь явила свою разрушительную силу, несущую
конец цивилизации. День Всех Душ умер в 1934 году, ибо его
христианская демократия мёртвых и умирающих утратила реаль­
ность. Может быть, современный человек ещё верит в равенство
рождения. Но он воображает, что каждый умирает в одиночку,
индивидуально.
Цивилизация, которая не предощущает смерть, обречена на
полный и неизбежный крах. Общие страдания творят. Общие слёзы
возрождают. Вот почему духовное возрождение Клюни называли
dona lacrimarum, даром слёз. Поток слёз очистил почву, так долго
пятнавшуюся кровопролитием, и земли прежней империи напол­
нились миром, которого не знал античный Рим.

421
 Глава десятая

РИМ: РЕВОЛЮЦИЯ СВЯТОГО ПРЕСТОЛА

Папский двор против Императорского дворца. —

Триумф старцев. —Экономическая революция. —Павел
помогает Петру: техника папской революции. —Адре­
саты первого революционного документа. —Крестовый
поход и схоластика. — Видимая церковь и величайшее
полапаю Рафаэля. —Антихрист.

Папский двор против Императорского дворца

Дворец императора перемещался вместе с его армией. Где не
было армии, там имперский суд не мог реализоваться. Это от­
сутствие постоянной организации было слабым звеном всей системы.
Когда оказалось, что армия неспособна покрыть всю жаждущую мира
и порядка территорию, положение стало критическим.
Для большей части Западного цивилизованного мира импера­
торский дворец не существовал. Королевство Западной Франции и
королевство англо-саксов в Англии не подчинялось его приказам. Но
местные короли действовали как вице-императоры; другими словами,
они тоже претендовали на священную и экклезиастическую
функцию, как и апостолическое Величество в центре. Королевства
были подразделениями империи в идеале. Эти богопомазанные
короли не отрицали потенциальной уникальности империи. Все они
благожелательно смотрели на форму правления, в которой глава
армии получал ещё и благословение церкви. Слабость имперской
организации стала очевидной, когда старые Средиземноморские
провинции Римской империи выказали готовность восстановить связи
со святым престолом. В 11-ом столетии Испания и Сицилия сменили
своих хозяев. Это оказалось решающим фактором для Священной
Римской империи, так как обнажило её неспособность провести
имперскую реформу церкви на островах и полуостровах прежнего
римского мира.
Сид Завоеватель, отбивший Толедо у мусульман в Испании, и
Робер Жискар, правивший Южной Италией, подготовили путь к
восстановлению Средиземноморской цивилизации и организации её
центров по побережью, а не в глубине континента. Без флота, без
постоянной резиденции на побережье, император не мог даже
подумать об установлении своего мира и введении своих церковных
правил в этих странах. Вернувшиеся в орбиту Западной жизни
Сицилия и Испания открыли двери новой эре. Эта эра удалила

422
императоров, королей и вице-императоров из Церкви и предоставила
каждому из них своё государство, подчинявшееся их власти. В 1060
году, когда норманы в Сицилии принесли присягу папе, они создали
«Государство». Этим актом они превратили Святой Престол в Риме
из части императорского дворца в независимый папский двор. Иметь
Курию (двор) стало лозунгом папства против принципа палатината,
при котором император и папа имели одного канцлера.
Отделение этой первой части имперского дворца неизбежно
вызвало отделение и всех остальных. В этом процессе эмансипации
за папским двором последовала Палата Князей и Кабинет министров.
Последовательность европейских революций можно проиллюстри­
ровать схемой императорского дворца и его медленного распада.
Конституция государств перемещает центр власти от дворца —
кабинету министров, а в конце—в палатку диктатора, поставленную
вновь с помощью армии, но на этот раз —без продуктивной силы
обширного хозяйства, которого у диктатора нет. Церемониальный
гардероб Муссолини и Гкглера сведён к «рубашке лидера». По
сравнению с гардеробом имперского дворца или папского двора,
рубашки современных правителей —чёрные, коричневые или голубые
—всего лишь жалкие тряпки. Люди 11-го столетия вполне могли бы
принять нынешних лидеров за «нудистов».
Папский престол был теперь размещён в одной из частей
имперской «церкви-крепости»; крытые аркады вдоль стен двора были
срыты, расчистив поле для новой организации. Средиземноморские
части старой Римской империи, такие как Сицилия, Апулия,
Калабрия, которые никогда не были франкскими, но оставались
провинциями Византии, были завоёваны норманскими князьями для
Западной церкви; но в Западную империю они уже не вошли. Вместо
этого, Робер Жискар, великий вождь норманов, принёс присягу
Святому Петру в Риме. Двумя десятилетиями позже некая принцесса
собственной властью передаёт Тоскану Папскому престолу. Хотя
этот дар никогда не был признан императором, тем не менее он
знаменовал собой новую эпоху. Без соизволения императора
имперский князь передал папскому двору то, что веками находилось
под имперским контролем. Папский двор не прятался больше в тени
императорского дворца. Впервые он оказался под открытым небом,
как самостоятельный, суверенный двор. Священные регалии
императорского сана утратили доминирующее положение. Блестяще
и кратко назвали папы своё каноническое право новым словом; lus
Poli, «право Небесное». Луна и звёзды императорской мантии более
не пугали папу. Его восходящее солнце разлило яркий свет на новую
цивилизацию, собиравшуюся вокруг двора в Риме.
Когда папство даровало каждой христианской душе свободно
обращаться к своему Двору, оно изобрело центральное прави­
тельство. Прежде, до Папской Революции, ни один сын церкви не
имел права сообщать о преступлениях своего епископа или выносить
свои жалобы за пределы своего прихода.
Новая духовная партия объявила, что дорога в Рим из самых
дальних уголков мира открыта. Каждый епископ должен был бьггь

423
готов к тому, что в Риме ему придётся отвечать на жалобы своих
прихожан. Даже сейчас каждый католик может по вопросам брака
сноситься с Римским двором. Епископам было предписано регулярно
являться к папам, ad limina apostolorum. Папский двор разрушил
формы личного вассалитета, существовавшие в феодальной системе
империи, и установил новую систему, при которой каждый епископ,
каждый аббат, каждый христианин брали на себя обязательство
верности и послушания непосредственно папе.
Канцелярия императора обычно именовала Рим «Матерью всех
Церквей». Папская Революция, потребовав регулярных визитов
епископов в Рим и дав право свободно обращаться к Престолу
каждому, создала столь знакомую нам ситуацию, когда Римская
Церковь стала матерью каждого католика. Этот современный взгляд
не имел места до 1100 года. В создании такой ситуации — суть
произошедшей революции.

Триумф старцев
Монах-аскет на папском троне говорил всё же из потусто­
роннего мира. При «обращении» монаха символически хоронили; он
передавал свою жизнь, собственность, семью в руки своего патрона.
Он умирал — во всех смыслах. Он жил в предчувствии мира ду­
ховного.
Гражданская смерть или монашеская смерть—это юридический
термин, описывающий последствия вступления в монашеский орден.
Григорий VII сделал «посмертный» духовный мир монаха колыбелью
правления. Мудрость предков, исходящая из могилы, была принесена
в мир, наполненный детской смертностью, подростками у власти, в
мир, в котором редко кто доживал до средних лет. Жизненная
спираль современного человека так часто достигает третьего витка,
от шестидесяти до девяноста, что этот возраст не выглядит
основанием для того, чтобы вручать человеку бразды правления. Но
в те времена невероятная нехватка стариков делала разумным
обращение к старческим чертам, к человеку без возраста, с его
естественной резигнацией и отрешенностью.
Существование монаха представляет собой искусственную
подмену существования старика, оставившего жизненную суету из-
за возраста. «Старчество по постановлению» —так можно было бы
назвать правление пап, если бы английский язык сохранил аромат
латинского Senectus —старость. К сожалению, слово «сенильный» не
пользуется почётом в английском; преклонение перед жизненной
энергией атрофировало у англичан интерес к старости как к особой
форме жизни. Безразличие англичан к «третьему возрасту» и к тому,
что он должен был бы иметь политическое представительство,
сравнимо с ошибкой германского патернализма, который не понял,
что молодёжь тоже должна быть представлена политически, В
немецком языке старость сохраняет своё позитивное значение в

424
особом слове "Greis” (senex), тогда как молодёжью, как правило,
пренебрегают. В итоге немецкое слово, означающее «юный»,
приобрело комический оттенок; "Jüngling" перестал означать что-то
ценное или достойное. Как реакция на подавление и патернализм, в
Германии распространилось знаменитое Молодёжное движение,
восстанавливающее фазу ранней юности в качестве специфической
формы жизни общества.
Монахи 11-го столетия оказались в похожей ситуации в
отношении возрастной проблемы. Существовала огромная дис­
пропорция между числом молодых и числом старых. «Третий
возраст» оказался незаселённым. Особенности фазы немецкого
патернализма мы поймём лучше, когда рассмотрим фазу «мате­
ринства по постановлению», преобладающую в итальянской циви­
лизации. Но сейчас мы рассматриваем прежде всего первую фазу
папского обновления церкви, а её можно описать как политическое
устройство, в котором установлен культ предков, культ «третьего
возраста», деда, человека, который уже за пределами страстей души
и телесных перемен. «Духовное» — вот что стало девизом рево­
люционной партии. Папа, духовный отец всех верующих, сам был
лучшим символом этой новой силы, которую следовало установить.
Борьба этой силы с имперской церковью разгорелась вокруг вопроса
о безбрачии.
Когда началась революция, папа призвал верующих изгнать всех
женатых священников. Женатый клирик имел слишком много общего
со страстями и материальными интересами своих современников. В
Восточной церкви епископы и священники всегда женились до
посвящения в сан. Там фаза священства наступала в естественном
течении событий, как поздняя стадия жизни, после того как человек
прошёл через предшествующий стадии. В Западной церкви фаза
естественной жизни для клирика была сведена к минимуму, а период
отречения значительно удлинялся. Тем самым значение этой особой
стадии жизненного цикла было внезапно усилено. Благодаря этому
перераспределению времени жизни священнослужителя, старость
вдруг обрела мощную опору в эпоху, когда люди умирали так рано.
Приметой истинного слуги Духа стал —я полагаю, вполне естест­
венно, —фактор безбрачия. Любой ответственный клирик, который
считал своим долгом сохранять под своей юрисдикцией женатых
священиков, тем самым явно принимал сторону императора.
Новая партия поначалу была в меньшинстве среди священ­
нослужителей; потребовалось пятьдесят лет, чтобы упрочить этот
новый класс духовенства. При Григории, в честь такой реорга­
низации, для этого нового клира было изобретено имя — «спи-
ритуалы»; это намекало на преобразование Церкви.
Слово «клир» на греческом означает «избранные»; но новые
«спиритуалы» папской революции не были всем клиром. Одна часть
этого клира была имперской, это значит, что в глазах реформаторов
она была прогнившей, коррумпированной, заслуживающей изгнания
и уничтожения. Эта часть клира не прошла через истинное обра­
щение, несмотря на отречение и посвящение в сан. Старый клир не

425
нёс на себе более знака священства. Он был "mundus”, миром,
секулярным клиром — взаимоисключающие понятия. Новые силы
должны были показать, что они отвернулись от мира лицом к новой
жизни. Новые усилия состояли преимущественно в решимости
сражаться вместе с папой против местного правителя и в конечном
итоге—против императора. В то время как имперские и королевские
епископы настаивали на том, что ни один священник не может
участвовать в военных действиях, григорианцы защищали крестовые
походы, как дело святое.
Переход из мирского клира к Господним спиритуалам наиболее
наглядно можно было продемонстрировать выражением особой
преданности и послушания римскому двору. Успех пап в деле
установления централизованной власти нельзя объяснить без
указания на символическое значение склонения западного свя­
щенства перед папским авторитетом. Кто приходил в Рим, тот
обновлял себя! Даже сам папский сан стал ближе к любой кон­
грегации, ибо имя папы должно было упоминаться в каждом
богослужении.
Даже личное имя папы стало оружием в борьбе за реформы. С
1047 года по 1146 папы предпочитали быть «Вторыми», чтобы
имитировать времена отцов церкви, извлекая из первых столетий
почтенные имена. Не бывало более откровенного «Возрождения», чем
в это столетие переименования пап. Если какой-либо период и
заслуживает имя исторического Обновления, так это время Кре­
стовых походов.
Правда, Григорий VII не был «вторым». Но, выбирая себе имя, он
преследовал две цели. Во-первых, это был протест против имперской
акции, сместившей Григория VI, патрона Гильдебранда, с должности
в 1046 году. Назвав себя «седьмым», Григорий подтвердил леги­
тимность Григория VI. Во-вторых, Григорий I (590-604) был для
своего великого революционного последователя наиболее часто
цитируемым и вспоминаемым папой. Григорий VI не противоречит
нашему списку «вторых» (см. след, страницу); сам он полагал, что
ныне восстанавливаются времена Григория I. Это было сознательное
восстановление прошлого пятисотлетней давности.
Существует весьма ценный документ, объясняющий, насколько
радикальна была тогда революционная идеология. Это — письмо
одного из крупных папских аболиционистов, Ансельма из Лукии. Как
и всякая революционная группа, класс, уничтоживший литур­
гический и апостолический аспекты имперского достоинства,
призван теперь обосновать своё восстание против формы правления,
просуществовавшей более пятисот лет. Всякий порядок существует
по прескрипционному праву, и пятьсот лет — немалый срок для
авторитетности.
На эти возражения и отвечал Ансельм, и слова его столь же
смелы, как речи любого сегодняшнего политического радикала:

426
 РЕНЕССАНС ОДИННАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ

Список «вторых» пап

1046-1047 Климент II принимает имя Климента Первого (91-100),

автора «Климентии» 1
1048 Дамаск II (1.366-384) 2
1055-1057 Виктор II (I. 190-202) 3
1059-1061 Николай II (1.858-867) 4
1061-1973 Александр II (I. 109-119) 5
1088-1089 Урбан II (I. 222-230) 6
1099-1118 Паскаль II (1.817-824) 7
1118-1119 Гелаций II (1.492-496) 8
1119-1124 Каликт II (I. 218-222) 9
1124-1130 ГонорийИ (1.625-638) 10
1130-1143 Иннокентий II (1.402-417) 11
1143-1144 Целестин II (1.422-432) 12
1144-1145 Люций II (I. 253-254) 13
(13 из восемнадцати пап в период между 1046 и 1145)
Далее следует перерыв в 313 лет. Ни одного папы, имеющего к
своему имени добавку «второй». Затем список возобновляется —
шуткой —папой Пием II. («Благочестивый Эней» из Вергилия).
1458-1464 Пий II (I. 142-154)
1464-1471 Павел II (I. 757-767)
1503-1513 Юлий II (I. 337-352)
1555, апрель Марцелл II (I. 307-309)

Есть ещё имена пап первого тысячелетия, ждущие своего

применения. (Это очень важно, потому что этим доказывается, что
ни в 1145, ни в 1555 перерыв этой традции не был вызван нехваткой
имён. Имена не закончились, но прошёл интерес к процессу
Возрождения.) До конца 10-го столетия имя, полученное при
крещении, считалось подходящим и для папы. Таким образом всякое
намеренное повторение имени в первом тысячелетии было невоз­
можным. Только когда появилась потребность в присвоении второго
имени, Герберт из Реймса, друг императора Оттона III, смог выбрать
себе имя Сильвестра II (999-1003), при том, что первый Сильвестр
(314-335) был другом великого Константина.

427
 «Вы говорите, что эта мерзостная форма управления церковью
существовала с незапамятных времён, и всё это время земные
правители имели власть назначать епископов. Это не аргумент.
Извращения, введённые князьями мира сего, не могут быть пред­
посылкой правомочности правления, какое бы долгое время они ни
господствовали. Иначе бы даже наш Господь Бог был виновен, ибо
он оставил человечество в сетях дьявола, под неправедной властью,
и искупил его лишь смертью Своей через пять тысяч лет!»*
Пять тысяч лет правления не могут сделать законной власть
дьявола. Вот он, смелый революционный аргумент. Он пере­
ворачивает «время», лишая древнейшим обычай и традицию их веса
и значения. Вековая мудрость внезапно становится доступной
сомнению и оспариванию. Ведь теперь существует ещё более
древняя мудрость, предыдущая концепция, более правильная
попытка реализовать изначальные идеи и намерения Творца.
Пять тысяч лет не являются доказательством в пользу дьявола.
Следовательно, империи не могут основываться на прецеденте
длительностью всего лишь в пятьсот лет. Когда предыстория и
будущее заключают союз в сердцах людей, любая историческая
форма может быть разрушена. Этот союз есть нечто чрезвычайное.
Людская инерция даёт преимущество обычаю и традиции. В любой
установившейся организации общества исторический порядок,
представляющийся исполненным авторитета, легко лишает будущее
всех его прав. Отсутствие в нас веры делает будущее инвалидом.
Этим как раз объясняется судьба обычных переворотов или
восстаний, даже если они были порождены серьёзными зло­
употреблениями власти. Просто восстания — это всего лишь
«будущее». Обнажённое будущее, лишённое образов и схем зримого
порядка, пугает человеческую массу. У массы никогда не достанет
терпения жить ради невидимого будущего. Она чувствует голово­
кружение. Человеку потребны правила, традиции, руководство,
чтобы найти путь сквозь тернии проблем и сомнений.
«Революция» вновь и вновь меняет лицо земли, пускаясь в
раскопки предыстории. Призрак Первого дня истории ставится
против всей позднейшей испорченности. Адам Жан-Жака Руссо,
тевтоны Гитлера, Старая Англия времён «Хартии вольностей» у
Кока, «первоначальное христианство» у Лютера не более зримы, чем
терпимость Господа к дьяволу в течение пяти тысяч лет —у папы.
Священное право Бога не признаёт права прецедента, возникшего
просто за счёт протёкшего времени. Все европейские революции
осуществляли то же самое объединение прошлого и будущего
против прогнившего настоящего. Примат нескольких революций над
толпой возмущений и восстаний устанавливается принятием полной
ответственности за всё прошлое человечества.

* Migne. Patrologia Latina. 149, 466.

428
 Революции этого типа заслуживают того, чтобы рассмат­
риваться как выдающиеся и замечательные. Их щедрость ком­
пенсирует неизбежные зверства, которые делают их оттал­
кивающими. Ими движет не тупая жажда власти или нежелание
справляться с традиционными обязанностями. Разрушительный
фермент в тотальных революциях перевешивается принятием
ответственности за будущее и за прошлое. Непосредственное,
ближайшее прошлое отвергается как случайная и несчастная
тирания человеческой инерции и слепоты. Истинное прошлое
указывает в новое будущее. Революции проецируют свои поли­
тические программы в отдалённое прошлое.
Поверхностный критик может подумать, что это всего лишь
трюк и что, если его разоблачить, то он утратит моральную
ценность. Разве не из слепого честолюбия принял Наполеон
античные титулы Александра и Цезаря, или Кромвель обращался к
англичанам как к избранному народу Израилеву?
Нет, историческая ответственность революций за всеобщее
прошлое —не трюк. Скептик, полагающий, что он освободился от
того или иного свойства человеческого разума, поскольку он его
обнаружил и понял его назначение, не замечает вклад, делаемый
прошлым в будущее. Скептик, любящий снимать с человека его
исторические одеяния, —ошибается.
Чтобы ответить этому раздевающему скептицизму, мы должны
лучше проанализировать ситуацию. Революция несёт риск хаоса.
Революция чувствует, что старый порядок умер. Когда дух покидает
тело общественного института, вспыхивает революция. В этот
момент нет и не может быть языка, годящегося, чтобы вести людей
за собой. Все слова и понятия, которые можно было бы исполь­
зовать, перегружены ассоциациями, укоренёнными в прежнем
состоянии дел. Все слова мертвы! Это полное разрушение ценностей,
связанных с традиционными словами, как раз характеризует
тотальные революции в противоположность мелким переворотам или
путчам.
Борцы с хаосом —это довольно малочисленная группа, и они
должны усиливать свою связь с будущим постепенно. Эта группа
представляет собой меньшинство в собственной стране; а кроме
этого, сама страна—лишь часть большей территории. Вдохновению,
движущей сипе растущего единства потребен всеобщий способ
выражения, без которого оно не сможет расширить своё влияние. В
этой роковой дилемме—банальный, но хорошо организованный язык
умирающего прошлого, с одной стороны, и вдохновенная вера
группы, не имеющая видимых или слышимых способов само­
выражения, с другой, — в этой дилемме универсальная история
поставляет лидерам будущего нужные им общие формулировки.
Она даёт революции общепонятный язык. Она покрывает пустое
пространство «будущего» безупречным гобеленом картин и рас­
сказов.
Но история делает это при одном важнейшем условии: гобелен
этот должен быть сплетён из рассказов о всём человечестве, иметь

429
всемирную ценность, глобальное значение. Честолюбивый мятежник
или диктатор удовлетворился бы созерцанием собственного
портрета, повешенного на стенах каждого дома. Тотальные же
революции, в поисках нового языка, должны найти такие образы,
обрести такую форму речи, которые могли бы быть поняты мил­
лиардами людей во всём мире и на долгое время в будущем.
Западная цивилизация, наполнив свои дома греческими и римскими
книгами, картинами и идеями, объединила Европу, поскольку новый
язык классицизма был общим языком для итальянцев и шведов,
поляков и испанцев! Понятия, данные всемирной историей, придают
революции — до той поры локальной и социальной — характер
всеобщности, которая прививает новую ветвь правления, новый
побег цивилизации на универсальном древе человечества.
Следовательно, вовсе не любое прошлое —как думает скептик
— может быт вызвано к жизни Великой Революцией. Подобно
основаниям в математике, история, в полном смысле этого слова, как
бы им ни злоупотребляли антиквары, есть и всегда была всемирной
историей, историей человечества, всеобщей историей. Для истории
полнота ответственности является единственной защитой от
произвольности и конструирования национальных мифологий.
Прилив всеобщей истории даёт революции связь с реальностью в
самый опасный для неё момент призрачности и хаоса. Всеобщая
история была историческим оружием слабых людей против твердынь
установленного, не-всеобщего порядка. Этим критическим подходом
можно проверить любые общественные движения, например, Русскую
революцию и сопутствующие ей контрреволюции. Если отношение
какого-то движения к прошлому специфично, не универсально, то
это — контрреволюция. Если его интерпретация пред-истории
всеохватна, то это движение поистине устремлено в будущее!

Экономическая революция
Восстание против манорной системы должно было разрешить
весьма запутанный социальный вопрос. Новое техническое изобре­
тение распространилось в Западном мире. Рост мощности, при­
несённый им, был таким же огромным, как тот, что в прошлом
столетии был принесён использованием угля и электричества.
Неудивительно, что и социальные волнения были такими же. В то
время радикально изменился способ запряжки лошадей. Если
раньше, в античности и в первом тысячелетии нашей эры повозка
была рассчитана на три-четыре, максимум —пять сотен фунтов, то
теперь стало возможно перевозить пять тысяч фунтов. Новая упряжь
полностью использовала всю силу лошадиных плеч. Более того,
теперь, впервые в истории, стало возможным запрягать в повозку
четвёрку, шестёрку или восьмёрку лошадей цугом. В одной повозке
теперь могло ехать два десятка людей. Зерно, лес, камень, ранее

430
20. Величайшее изобретение Средних веков
Две лошади в новой упряжи
 Æctcom тфеаГ.
hunpoCtjrdaif ^ £^ уъ \ пЬспГ.
pbi&putidnanCim s L*&tl

21. Самый старинный рисунок, изображающий повозку,

запряжённую четвёрткой. Около 1200 года.
перевозившиеся только по воде, теперь стали обычными грузами на
дорогах большей части Европы. (См. иллюстр. 20 и 21).
Последствия этой технической революции были многочисленны.
Не случайно один из наиболее знаменитых каменных мостов
Средневековья был построен незадолго до или сразу после 1100
года. Большинство церквей до этого были деревянными. Теперь, к
вящему восхищению современников, количество каменных церквей
увеличилось. Затем последовали и другие технические усовер­
шенствования. Например, ветряные мельницы — поскольку теперь
стала возможна перевозка зерна на большие расстояния. Хозяева
маноров соорудили вдоль дорог многочисленные укрепления: с 1050
по 1150 было построено несколько тысяч каменных замков.
Неожиданно выросла власть над природой. Манорная система
устанавливалась в своё время в обществе более слабом, а потому
более зависимом от человеческого труда. Зависимость работника от
помещика была полной. Его военная сила рассматривалась как часть
его подворья; они были слугами. Теперь же эти слуги посылались в
отдалённые замки; а большие маноры дробились на мелкие единицы
—кастеллании. Новая форма жизни в этих «дочерних предприятиях»
требовала нового права. Феодальное право стало ответом на новую
технику перевозок и на сильнейшие изменения, произведённые ею в
обществе.
Церковь стала во главе нового движения. В неизбежной борьбе
по поводу того, должна ли возросшая власть над природой при­
надлежать в конечном итоге старым помещикам или так же и другим
классам, церковь оказалась решающим фактором, сделав себя
феодальным судом во всемирном масштабе. Само слово, сегодня
обычно означающее «Святой престол» —«курия» —не старше 11-го
столетия. Оно означает центр феодального права по отношению к
армии, которая более не живёт в доме своего командира, но
распределена по другим поместьям.
Феодальное право, которое на слух американца означает
извращение Тёмных веков, явилось как смелая новация, ослабившая
связи между владельцем манора и его вооружённым слугой и
превратившая последнего в христианского рыцаря. Чтобы дать
духовное оправдание социальным переменам, для этого процесса
требовалось благословение Церкви. То, что для поверхностного
исследователя Средних Веков кажется теологическим спором, было
борьбой за приложение правосудия к новому месту человека в
природе.
Представляется символичным, что художники 12-го века саму
Церковь помещали в новую повозку, чтобы показать её победо­
носный марш.

431
 Павел помогает Петру: техника папской революции
Духовенство взбунтовалось против зависимости от дворца. Этот
бунт историки истолковывают как борьбу за инвеституру. Инвес­
титура—это назначение епископа или аббата императорским указом
из дворца или придворной церкви. В ходе борьбы эта привилегия
императора была оспорена папой. Но, поступая так, папа действовал
как доверенное лицо всего христианского мира против импери­
ализма. Папская революция была так же социально глубока, как и
любое современное восстание масс. Папы эмансипировали целую
духовную армию, начиная от примасов и архиепископов и кончая
капелланом и приходским священником. Папство порвало прямую
связь, шедшую от трона к каждому алтарю в маноре или дворце, и
провозгласило своё право быть попечителем и представителем
каждого местного духовного наставника. Наместник Св. Петра,
которому был предоставлен наиболее почитаемый в христианском
мире собор, теперь заявлял о своём праве представлять перед
императором каждый собор и каждую церковную кафедру.
Современные споры о Грегорианской революции против
императора редко отдают должное точкам зрения императора или
папы в том виде, в каком они существовали в 11-ом столетии. Одни
утверждают, что папы вовсе не вводили свои новшества, но просто
продолжали прежнюю линию; другие говорят о деспотизме, про­
изволе и узурпации со стороны папства. Одни фактически отрицают
какую бы то ни было революцию, другие не осознают её роковой
необходимости. И те, и другие не видят прецедента, который
создала папская революция для всей Европы, и не замечают особого
социо-биологического феномена тотальной революции, начавшейся
на троне Св. Петра. Возможно, историки не видят этой революции
потому, что она осуществлялась одним человеком, который дейст­
вовал и говорил как одинокий отшельник. Мы так привыкли думать
о революции в терминах масс и воззваний к населению, что для
лежащего в основании Папской Революции «принципа одного
человека» кажется невозможным найти современные параллели. Но
революции меняют свою тактику. Иначе как бы они могли осущест­
вить эффект внезапности, который является обязательным условием
их успеха?
Папская революция —это совершенно явно революция одного
человека, одного сановника, одного папы. Но оттого только, что
революция Ленина была замаскирована под революцию про­
летариата, она не перестаёт бьггь акцией одного человека и
немногих его соратников. Революции, как мы видели, скатываются
по оси вниз, от дворца к палатке, от богатого гардероба к рубашке.
В численном отношении они располагаются по шкале от единицы до
бесконечности. Видимый базис поддержки революции всё время
возрастал; реальный базис всегда был общечеловеческим. От
революции к революции объявленная роль лидера выглядит всё
менее значительной; на деле реальная власть сосредоточена во всё

432
более узком кругу. В каждой революции существует баланс между
единицей и бесконечностью, между немногими, кто знает, и многими,
кто следует за знающими. Папская Революция была самым сильным
и всеобщим социальным землетрясением, которое когда-либо видела
Европа. Она потрясла единственный стабильный, незапятнанный и
почитаемый символ единства, экономическую, расовую, религиозную
и моральную единицу —дворец и манор. Она освободила сыновей,
духовенство, рыцарей и слуг каждого манора Европы. Революционным
актом папа установил новое соотношение между экономическим
партикуляризмом и духовным универсализмом.
Начальным импульсом Папской Революции был Синод в Сутри,
в 1046 году. Император, в своём благочестивом радении о реформе,
сместил трёх пап и назначил нового. Союзники монархии из Клюни
превозносили этот Синод в Сутри как чудо небесное. Но новое
поколение духовенства ощущало его как оскорбление. Валлонские
и французские авторы ядовито нападали на этот сердечный союз
императора и папы, который дал первому цензорскую власть над
последним.
«Лучше пусть вся земля превратится в одну юрисдикцию, и
епископы всей земли соберутся вместе и выберут папу, чем
оставить его рабом императора», —восклицал первый революционный
памфлетист. В этих словах он вскрыл подлинную проблему римского
католичества, в этом же виде она дожила до наших дней. Кто
должен избирать папу? Группа, избравшая папу, становится
хозяином Церкви, поскольку папа правит через неё. И группа,
контролирующая выборы папы, есть заготовленная модель назна­
чений для каждой церкви в мире.
Сегодня папа избирается кардиналами, то есть, номинально,
епископами, священниками и диаконами города Рима. Но сегодня их
римский титул—лишь формальность. Они—не римские священники.
Половина из них, обыкновенно, — итальянцы, другая половина —
иностранцы. Папство—это итальянское, а не римское достояние. Но
этот практический результат борьбы за инвеституру — нечто
совершенно чуждое 11-му столетию. Интересно отметить, что
первый автор, разглядевший проблему, предвидел и решение,
существующее в католическом мире до наших дней.
Первое, за что немедленно взялась партия реформ, было
устранение римской знати от участия в выборах. Только духо­
венство имело право избирать папу. Епископ Рима формально
перестал избираться городом по декрету 1059 года, который давал
власть избирать папу только кардиналам. Этот декрет признавал
возможность императорского вето. Это вето также прожило 900 лет.
Последний раз оно было использовано апостольским Величеством
Габсбургов в 1903 году, против избрания папой кардинала Рам-
поллы. Кардинал, представлявший корону, снова выступил в
конклаве как посланец своего господина, императора, как это
происходило во времена Оттонов.
После 1046 года разрыв между северным императором и
независимым папой, сумевшим склонить весы Церкви к классическим

433
 берегам Средиземноморья, стал неизбежен. С нарастанием южно­
итальянского, испанского, балканского вопросов папство вынуждено
было подчёркивать свою независимость от любого отдельного
мирского монарха. Единовластный император стал непереносим,
после того как он злоупотребил своими экклезиастическими
претензиями, чтобы скрыть неудачи своей политической экспансии.
Единственное возможное для него оправдание заключалось в
реальности его тоталитарного правления. Если он не был судьей
всему земному шару, его тесный союз с папским престолом мог
оказаться препятствием тем действиям, которые папа посчитал бы
необходимыми проводить за пределами сферы императорского
влияния. Угроза, исходившая от Халифата, была для Западной
цивилизации 11-го столетия невымышленной. Было необходимо,
чтобы этот ход событий был прерван новым освобождением
духовенства.
Слово orb (круг, мир) стало навязчивой идеей папства. Никогда
до этого Рим не мыслил о своём месте в мире иначе, чем в терминах
органических. Его превозносили как prima cedes, caput mundi, как
самую яркую звезду в галактике церквей. Революционеры сделали
Рим, как написал об этом один из их лидеров в приветствии
Григорию в 1047 году, «центром окружности, к которому лучи
должны собираться от переферии». Urbs (город) Рим стал теперь
центром Orbis, земного круга. Когда революция победила полностью,
на созванном в Латеране вселенском соборе было сказано, что orbis
ныне вмещается в urbis. Папа произносил свои благословения и
отдавал приказы urbi et orbi — городу и миру. Это укрепление
центральной власти заставило одного архиепископа сказать: «Папа
превращает епископов в своих арендаторов и слуг». На экумени­
ческом соборе 1139 года уже стало возможным говорить, что все
должности Вселенской церкви жалуются папой так, как сеньор
жалует поместьями своих вассалов.
Призывая христиан в Иерусалим, папство восстановило морской
характер старой Римской империи. Крестовые походы, двигаясь из
Франции в Сицилию и Палестину, проложили маршрут меновой
торговле, которая расшатала старую континентальную ось Империи,
от Северного моря до Рима. Символическая фигура Св. Петра, долгое
время придавленная коррупцией его наместников, получила в этом
новом движении поддержку Св. Павла, чья должность, в своё время,
помогла интерпретировать должность императора. Св. Павел,
Апостол не-иудеев, был естественным апостолом мира —orbis. Во
время борьбы за инвеституру папы дали множество примеров того,
что они действуют как наместники Петра —и Павла.
Император утратил свой апостольский характер. Он стал одним
из многих королей. Григорий VII отверг притязания императора,
уравняв его с другими королями во множественном числе. Един­
ственной всеобщей властью было папство, «истинным императором»,
обладавшим единственным уникальным именем и саном, должен был
быть Папа.

434
 Своей борьбой за инвеституру, своей проповедью крестовых
походов папа расшатал земные королевства. Император, в ярости на
неблагодарного прелата, которого он посадил на папский престол,
сместил его, и все князья империи воскликнули; «Descende, de­
scende: уйди, Гильдебранд». В этот революционный миг истории папа
обратил свои взоры от земли к небу. Он не отвечал ни одному
человеческому существу. Он изгнал князей, которых он считал
крикунами и клеветниками, но не говорил с ними. Он не повернулся
к императору, который был для него лишь одним из многих королей.
Куда же он обратился?
Первая революция христианской эры началась в одиночестве
монашеской кельи, в сердце монаха. Ключевым техническим приёмом
этой первой мировой революции, принесшей пятьдесят лет крово­
пролития, хаоса и отчаяния, было решение Григория сделать себя
«монахом-императором». Григорий слил функции Клюни и Апос­
тольского Величества, взял в свои руки и религию (монах), и суд над
этим миром.
Гильдебрандт был монахом; поэтому его противники попрекали
его многими посольствами и путешествиями в дни юности. Они
имели в виду старое бенедектинское правило, по которому монах
был обитателем одного монастыря, в одном освящённом месте. Но
Григорий следовал Клюнийской идее амальгамизации в пространстве.
Прежде чем сделаться епископом Св. Петра, он был приором в Сан
Паоло в Риме. И тот самый друг, что назовёт его «Святым Сатаной»,
пел хвалу транс-локальной силе Павла.
Григорий слышал это псалмопение Петра Дамиани о пре­
восходстве Св. Павла над Св. Петром: «Павел напоминает Христа.
Христос был распят в Иерусалиме, но он не сделал место своей
смерти столицей мира. Христос присутствует в каждой церкви.
Также и Павел не привязан к какой-нибудь одной церкви. У него нет
особого собора. Он — правая рука Господа, простёртая над всей
необъятной землёй, правящая каждой церковью». «Сердце мира, как
сам Христос, и восполнивший страдания Христа своими», Павел
почитался на своей могиле. Теперь слава Павла как правой руки
божьей* подняла его из могилы в небеса, освещённые новой зарёй.
Святые потусторонней церкви теперь стали реальными, непосред­
ственными путеводными звёздами для политической организации.
Павел, которому так долго поклонялись у его могилы, теперь
восстал, чтобы учредить lus Poli, небесное право, как церковные
законы стали называться в 1100-е годы.
Павел получил новый символ власти —два меча. Он аллего­
рически соответствовал старозаветному Бениамину. Это о Вени­
амине было сказано (Судьи, 3:'15), что должно одновременно

* "Who undoubtedly exerts the power of right arm of God." Petrus Domiani.
De picturis principum apostolorum. C.2 Mtgne. Patrologia Latina, Vol. 145, 591.

435
использовать обе руки, мирскую и духовную.* Едва ли случайно
Павла изображали позднее с двумя мечами, тогда как до 1100 года
Апостол никогда не носил мирского оружия. (См. илл. 22-24).
Папство выиграло от этой новой символики.
Меч веры, о котором говорил сам Павел теперь впервые был
вложен в руку папы. В нарушение прежней традиции, теперь
подчёркивалось, что Павел умер не годом позже, а в тот же день,
что и Пётр. В Каноны, папскую книгу статутов, были внесены новые
параграфы о Павле, о котором там ранее не упоминалось. Палом­
никам в Риме продавались монеты с изображением Павла и Петра,
где каждый держал знаменитый ключ, дававший власть «вязать и
разрешать».**
Григорий VII первым поместил Павла и Петра на своих монетах
вместе; последующие папы помещали их изображения на своих
печатях. В официальном конкордате 1122 года Вселенскую церковь
отличают от церкви Св. Петра в Риме. Этим была отмечена новая —
централизованная — власть папы вести любые дела с мирской
властью от имени всех прочих епископов, то есть Церкви Петра и
Павла, в то время как сам Святой Престол в Риме именовался просто
Св. Петром.***
Павла прославляли всё громче. Странствующий Апостол
превратился в стабильный, центральный и всё же одновременно
Вселенский символ новой Церкви. Папа, который в течение тысячи
лет внимательно следил за тем, чтобы никто не назвал его все­
ленским и экуменическим, поскольку боялся таким обращением
нарушить права других церквей, этот самый папа, в качестве
наместника Павла, занял вселенский Апостольский трон всея земли
и перестал возражать против титула «вселенский». Отобранный у
императора символ Св. Павла перестал быть ведущей силой,
направлявшей раньше неорганизованные движения внутри Церкви
против установленного порядка. Эта его пророческая роль была
забыта на 400 лет, пока не была вновь возрождена Лютером. В
течение четырёх столетий люди практически отождествляли
функции Петра и Павла, и если кто-нибудь вглядывался дальше
такого расклада сил, то предвидел только эпоху Иоаннитов.
Средневековые критики папства искали новую эру под знаком Св.
Иоанна Евангелиста. В этом великом прозрении будущего о Павле

* Carl Erdman. Die Entstehung des Kreuzzugsgedankens. Berlin, 1935, p. 147f.

”* Эта неправильность, противоречащая сложившейся у большинства из нас

статичной картине римской традиции, подтверждена документом эпохи Григория
VII; в нём оба Апостола, и Пётр, и Павел, «закроют врата Рая грешнику». Cartes
de Cluny, IV, 752, no. 3594.

*** Эта особенность документа детально обсуждалась в моём докладе

Американской Академии Средневековья в 1934 году.

436
22. Самый старинный рисунок, изображающий Петра
и Павла (3-й век)
23. Трансформация изображения Св. Павла в иконах:
от свитка — к ключу, и затем — к мечу
24. Св. Павел с мечом
не упоминается. Папа принял на себя функции Павла, и его стали
отождествлять с папством.
Павел, основная опора имперской теократии в 1000 году, был
поставлен на службу папству. Это потребовало специальных усилий.
Хотя Павла и похоронили в Риме под юрисдикцией Петра, хотя он
и был вторым основателем римской апостольской церкви, он всё же
принадлежал не столько Риму, сколько христианству вообще. Некий
друг Григория VII сказал, что Пётр правил в Риме, а Павел, как сам
Христос, — всеми христианскими церквями. Но теперь папа —
действующий в качестве законного и полномочного представителя
вселенского духовенства во всех соглашениях между королями и
епископами —пала взял на себя это Павлово господство над всеми
церквями.
Рим и Новый Иерусалим, urbs et orbis, город Рим и поверхность
Земли были объединены одним всепроникающим сверхъестест­
венным прозрением. Шпенглер назвал греческую античность
Евклидовой, локальной, атомистичной, лишённой фаустовских черт
перспективы и фона, слияний и теней. Григорий был тем человеком,
который открыл слияние вездесущности и централизации, то есть
создал анти-классическую и анти-языческую концепцию Средних
веков.
То, что мы называем Средними веками, началось с везде­
сущности аббатства Клюни во всех аббатствах западного мира и
перехода этой вездесущности к монаху на папском троне.
Неужели всего лишь семьдесят пять лет назад императора
почитали как второго Павла, очищающего urbs? Возможно. Но
теперь он, Григорий, был наместником Петра и Павла, очищающим
orbis. Монах и император слились в одно целое; Григорий восста­
новил епископальный, то есть всемирный Римский престол для
религиозного лидерства. В знаменитом документе, содержащем ответ
императору, он смотрит на Петра и Павла как на повелителей всего
в городе и мире.

Адресаты первого революционного документа

Величайшая прокламация папской революции была результатом
божественного вдохновения, и папа надиктовал её для памяти, в
качестве частного документа. Этот документ — Dictatus Papa —
объясняет нам технику первой в нашей истории мировой революции.
Мы испорчены представлением о многомиллионных толпах, на
которых современные диктаторы испытывают свои громкоговорители
и радиостанции; поэтому мы просто не замечаем критерия, которым
определяется подлинная революция. Именно Ленин — а не 150
миллионов русских — сформулировал всё содержание русской
революции. Хотя содержание папской революции целиком противо­
положно формуле Ленина, мы должны понимать, что в круговороте
революций последняя (русская) так впадает в крайности массовой

437
идеологии только потому, что она — последняя. Число так назы­
ваемых сознательных революционеров возрастает от одной рево­
люции к другой. Но этот количественный рост — всего лишь
неизбежная техническая деталь в механизме революции. История ни
в чём не повторяется. Если два события одинаково воздействуют на
людей в разные моменты истории, то формы этих событий должны
различаться. В течение девяти веков человек должен был испытать
полный цикл возможных формаций. "Dictatus Papa," написанный
Григорием VII как заметки для памяти, и радиопередачи больше­
виков «Всем-всем-всем» —это два конца одного цикла. Мы увидим,
что в 1200 году папа начал революцию гвельфов, обратившись к
Коллегии Кардиналов, собранной в консистории. Имея в виду такое
развитие событий, мы можем провести чёткую линию от техники
Григория к технике нынешних времён.

Форма и адрес первых революционных деклараций

1075 Dictatus Papa Дух Святой говорит папе, папа записывает.

1200 Deliberatio de statu Папа зачитывает обращение к кардиналам

imperii в своей консистории.

1517 95 тезисов Лютера Вывешены на дверях княжеской церкви в его

университете. Приглашаются оппоненты.

1641 «{Великая ремонстрация» Печатные копии документа, который Палата

общин направила королю, продаются публике.

1789 Генеральные штаты Став «Национальным собранием», обращаются

в Версале к нации.

1917 Большевики Радиопередачи «Всем-всем-всем»

Решение папы покажется нам ещё более исполненным досто­

инства, если мы примем во внимание давление, под которым он
находился. Документ «Продиктовано папой» формулировал про­
грамму таким образом, будто записанные параграфы узаконивались
одним фактом своего изложения на бумаге. Таково свойство и честь
подлинной человеческой речи, что говорящий сам становится
гарантом её ценности и требует, чтобы к нему относились по словам
его. Некоторые из пунктов «Продиктовано папой» заслуживают того,
чтобы повторить их здесь:
1. Римская церковь основана одним только Богом.
2. Никто, кроме первосвященника в Риме, не может называться
экуменическим (вселенским).
3. Только папа может, в зависимости от обстоятельств, давать
новые законы, учреждать новые конгрегации и превращать учреж­
дения в монастыри, разделять богатые епископства и объединять
бедные.
8. Он один может носить имперские отличия.

438
 9. Князья должны целовать папе ноги.
10. Только его имя должно поминаться в молитвах во всех
церквях. (Раньше это было имя императора» но никогда не папы).
12. Он может низлагать императоров.
18. Его суждения не могут быть оспорены никем; он один может
отвергать все прочие суждения.
19. Никакой параграф и никакой кодекс не могут стать кано­
ническими без его утверждения.
20. Никто не может судить его.
21. Каждый папа милостью Св. Петра причисляется к святым.
25. Папа может судить епископов без синода. (То есть, по­
скольку Дух Святой диктует это решение, папа —хозяин Святого
Духа и не нуждается ни в чьих советах).

Этот документ уже сам по себе—революция. Разве могут быть

размышления непогрешимого просто размышлениями о собственной
должности? Когда папа размышляет, он размышляет верно, ибо
Святой Д у х —с ним. Следовательно, его вдохновение есть уже само
по себе действие. По виду «Продиктовано папой» — всего лишь
частная памятная записка, но на деле она была революцией и
решением правомочной власти. Первая революция на Западе
совершилась в груди одного человека. 6 одиночестве сердца он
продиктовал своей душе программу папской революции.
Студентам-политологам следует тщательно изучить эту первую
политическую программу христианского мира. Они обнаружат, что
подобная программа может быть интерпретирована только диа­
лектически. На самом деле она есть диалог. Григорий говорит,
например: "unicum nomen est рара.н Почему такое высокомерие?
Потому что мы уже видели, что только об императоре думали тогда
как об «уникальном». «Папа причастен Святому Духу без всякого
совета». Откуда такое своеволие? Это означает, что его итальянская
консистория, совет местного духовенства, не может существенно
помочь папе в устройстве вселенской церкви —то есть он должен
действовать в этих вопросах в качестве, так сказать, постоянного
секретаря Вселенского Совета Церкви. Таким образом он становится
духовным сейсмографом —не Рима, не Италии, но —Мира.
С этого момента душа папы сделалась вместилищем поли­
тических секретов Святого престола. Мы так привыкли думать в
политике о максимально возможной аудитории, что обращаться к
собственному сердцу, «управлять в душе», кажется нам довольно
странным. Хотя и в сегодняшних газетах иногда говорится о папе в
такой манере. Но зато в тот момент была раз и навсегда уста­
новлена и вторая власть — власть политического вдохновения,
непосредственная связь духовного лидера с духом времени.
Дух, если он должен стать духом творения, должен действовать
не откладывая. Советы, императоры, расстояния означают задержку
действия. Человеческое сердце срабатывает мгновенно. При­
вязанность нашего современного мира к политической сплочённости
имеет своим истоком изоляцию человеческого сердца. Монах

439
взламывает скромные стены монастыря в Клюни и работает до того,
что его сердце начинает двигать небесами и землёй и его голос
пугает, как труба Страшного Суда. Это — подлинный император,
которому не требуется физического перемещения в пространстве,
чьё слово на краю света так же страшно, как меч, —хотя сам он
остаётся в Риме.
Григорий был так полон чувством прозрения, что он даже
предвосхитил современный телефон. Он говорил Одило из Клюни,
что когда они пересекали большую реку и Григорий был далеко
впереди, он увидел нить, идущую ото рта Одило к его собственному
уху и передающую ему каждую мысль, которая скользила в голове
Одило (Migne, 148,45). И земля отвечает новому голосу «истинного
императора» (в отличие от «просто императора). Не только слуги
маноров стали христианскими рыцарями, освобождёнными Кресто­
выми походами, но и небесное право начинает распоряжаться
браками и духовенством христианского мира так, что солдаты новой
армии духа оставляют своих жён и детей и посвящают себя
безбрачию, как истинные паломники, чуждые всякой привязанности
к месту и устоявшейся семейной жизни.
Гимн тех времён, частично имитирующий древнего Иоанна
Златоуста, описывает новое церковное правление в следующих
словах:

О, Павел, величайшая труба Господня,

Посылающий громы с небес,
Рассей врагов твоих и собери тех,
Кто принадлежит к Граду твоему.

Духовный меч Павла управляет всемирным градом Господним. Папы

испытывали свою духовную власть, требуя повиновения.
Григорий умер в изгнании, в Салерно, после одиннадцати лет
борьбы с инерцией растерянного мира. Епископам не нравилось,
когда с ними обращались как со слугами, а император не понимал,
как он может управлять без двух третей своего бюджета. Сам папа,
на смертном одре, горевал о своём изгнании из Рима и сетовал: «Я
любил справедливость и ненавидел беззаконие, вот почему я умираю
изгнанником». Епископ дал ему на это надлежащий ответ: «Вы не
можете называть себя изгнанником, отец мой, поскольку вся Земля
дана вам как ваше владение и народы, населяющие её, — ваше
наследственное достояние».
В самом деле, обращение к новым путеводным звёздам нового
неба дало папе дом на всей Земле, осенённой этими небесами. Ответ
епископа делал папу князем в новом граде, граде Римской церкви.
Следовательно, вся земля понималась как здание из сияющего
мрамора, как единый город, как одна Церковь. Единство, в которое
так страстно верили в катакомбах, теперь увидело свет дня. Вместо
образа священного императора, коронованного Христом, возникло
новое прозрение, смело перевернувшее картину: образ Св. Петра,
коронующего Церковь.

440
 Умирая, Григорий услышал это утешение. Сорока годами позже
между церковью и императором был установлен мир —посредством
«конкордата». Так же как первые верующие стали одним сердцем и
одной душою, так император и папа должны были, по замыслу, стать
едины душой и сердцем. До сегодняшнего дня это термин, возникший
в 1122 году, используется для обозначения любого договора между
церковью и государством, но мы, в нашем нынешнем мире, слишком
слепы, чтобы увидеть, что конкордат не может бьггь ни договором
между правительствами, ни контрактом между отдельными людьми.
Конкордат предполагает нечто, встречающееся ещё только в
браке; именно, от каждого партнёра ожидают, что он будет, при
определённых условиях, заботиться о спасении души другого даже
больше, чем о спасении собственной души. Без этой взаимосвязи,
поддерживаемой обоими партнёрами, мы неизбежно впадём в
непонимание должных отношений между церковью и государством;
тогда они будут только участниками контракта. Поскольку ра­
дикальная христианская вера может довести людей до неповино­
вения правительству, народная религия остаётся постоянной угрозой
для любой власти. И это не обязательно римский католицизм. Как
только народ начинает верить, что стоит умирать ещё за что-то, а
не только за то, во что он верил раньше, всякий правитель доходит
в этот момент до границ своей власти. Ни деньги, ни сила, ни
солдаты не смогут удержать крепость —или нацию, —если исчез
дух, удерживавший общество изнутри одной преданностью, одной
верой и готовностью умирать за неё. Всё, за что человек готов
умереть, сильнее того, чем он просто живёт.
Конкордат выражает христианское ощущение того, что
правительство основывается на вере в бесконечный, безусловный
абсолют, ради которого люди готовы умереть, и в то, что всякое
учреждение, должное влиять на эту веру, есть суверен перво­
степенной важности. Поскольку народ страдал от преследований,
изгнаний, отверженности в течение полу столетия, папа и император
признали суверенную власть друг друга. Правительство, знакомое с
уроками суверенности, даваемыми революциями, поймёт значение
конкордата. Оно не будет действовать как философ скептик, как
Боден, и не станет делать себя объектом религиозного поклонения,
как халифы. Всякая подобная ересь мирской власти провоцировала
опустошительное восстание. Лютер, Кромвель, Наполеон, Ленин —
все они представляли новую суверенность, либо потому что старая
выдохлась, либо потому что она потребовала обоготворения.
Вормсский конкордат 1122 года вырос из опыта халифатов и потому
ограничил абсолютную власть императоров. Императорский сын
даже оставил собственного отца, заявив, что для него важнее Отец
Небесный, представленный на земле папой, и он должен подчиняться
в первую очередь ему. Современному читателю это может пока­
заться слишком простым, потому что современный читатель забыл,
до какой степени мы должны подчиняться собственному земному
отцу. Но в дни вендетты, для кронпринца возможность оказаться
перед таким выбором была ошеломительным открытием.

441
 Здесь и лежит секрет политической свободы. Свобода ста­
новится жизненно необходимой, когда человек сталкивается с
дилеммой. Никто не свободен делать что хочет. Человек может
выбирать между двумя вещами, и не более того: между миром и
войной, прошлым и будущим, спокойствием и авантюрой, матерью и
невестой, нанимателем и профсоюзом, нацией и партией и так далее.
Но каждый выбор предполагает одну возможность, которую вы
предпочтёте, и одну —которую вы отвергнете.
Папская революция 11-го века ввела принцип дуализма в
политический мир. Действительно, ещё Иисус говорил о Боге и
Кесаре, но Бог—это не видимый институт. Дуализм институтов даёт
человеку возможность искать Его. В Западной цивилизации, по
крайней мере с Григория VII, эти две суверенные власти всегда
уравновешивали друг друга. Это —и только это! — создало евро­
пейскую свободу.
В теории все философы прославляли свободу. Практически же
свобода может существовать только тогда, когда у человеческой
души есть возможность выбирать. Любой монизм ведёт к рабству.
Современные демократии ведут к рабству, поскольку у них нет
гарантий против монократических тенденций популистского
правительства.
Папская революция, потребовав от римского монарха возвратить
право на инвеституру во Вселенскую церковь Петра и Павла,
выразила этим идею нового суверена, сосуществующего с каждым
королём и императором в каждом приходе. Мечты Клюни и Григория
сбылись. Была реализована идея корпорации, транс-локальной
организации. Католическая церковь вовсе не интернациональна.
Называть её так — дурной вкус. А в устах её клеветников типа
фашистов, тевтонов или франкмасонов это звучит преднамеренной
клеветой. Церковь никогда не была интернациональной. Она была
транс-локальной и вселенской. Она являла себя одинаковым
способом и с одинаковой интенсивностью и в доме шахтёра, и во
дворце князя. Хозяин дома должен был предоставлять своим слугам
право отправиться в паломничество или в крестовый поход. И это
активное паломничество освобождало их.
В 1122 году суверенность Петра и Павла восстановила необ­
ходимый для нашей моральной свободы дуализм, поколебленный в
те времена, когда императора приветствовали как второго Св. Павла.
Эта идея новой суверенности выразилась и в том, что взявшие
Иерусалим рыцари избрали в 1099 году Джеффри из Булона
королём. Ибо этот знатный лорд, хорошо зная, подобно Кромвелю-
протектору, что папская борьба за свободу Церкви ведётся ко­
ролями земными, взял себе имя не короля, но защитника Гроба
Господня.
Само пространство было покорено этим движением в сторону
Иерусалима. Всем известно, что христианские церкви строятся с
определённой ориентацией, то есть обращены фасадом к востоку. Но
для эпохи крестовых походов этого уже недостаточно. Раньше,
независимо от того прятались церкви между домами или стояли за

442
городом на холме, под ними глубоко в земле располагались свод­
чатые склепы. Новые желания пересекали Альпы и моря. Они
взрывали стены и крыши земных домов. Стены первыми показывают
симптомы этого устремления вверх. Поднялись косые рёбра (их
называли стрелками —ogives), эти рёбра усиливали конструкцию,
давая ей возможность превратиться в свод. «Стрелка» была новым
словом тогда, свод — тоже. Свод — vault — происходил от volvo,
корень которого присутствует и в «революции», и в «эволюции». Этот
«свод» сам по себе —несбыточное, чрезмерное слово, покинувшее
круговорот общей традиции, в соответствии с которой крыша и
укрытие должны подчиняться законам земного тяготения.
Не может быть революции там, где закон земного тяготения
правит сердцами людей. Человек должен вдохновенно преодолевать
собственную инерцию. Когда это ему удаётся, он заново творит
творение. Папская революция выступила против земных законов
тяготения. Своды готического собора —это перевёрнутый корабль:
nave, navis. Каменное здание в готическом стиле — это не при­
вязанный к месту локальный дом, это символ паломничества,
остановившегося во времени. Впервые этот стиль возник в тех
местах, откуда вышли первые крестоносцы. Немцы и англичане
усвоили этот стиль с энтузиазмом, однако следует помнить, что
готика так и не прижилась в Италии. Папская революция в её первой
стадии — это не итальянское дело. Это диалог в орбите христи­
анского мира. Каждая духовная сила периферии магнетически
притягивалась новой центростремительной силой Гроба Господня.
Новый дуализм, отвращающий домоседа от его местных богов,
предков и вендетты, основан на противопоставлении дома и
паломничества или крусады. Папская революция добилась успеха,
потому что она давала жизни каждого человека некоторый привкус
духовной миссии паломника. Установленные в 12-ом веке семь
святых таинств, от крещения до последнего причастия, создали
некоторую «психологическую биографию», добавив к физическому
опьггу каждого тела духовное паломничество души. Соборы
помогают нам понять, что дуализм между двумя мечами, мирской
властью и властью духовной, не означает географическое раз­
деление. Он означает свободу всех душ покинуть свою страну и
привязанности. Христианская демократия под духовным руко­
водством папства лишила соборы их пространственной фиксации.
Готическая церковь —это корабль флота, плывущего по морям
духа. Все души ищут Гроба Господня и поэтому они собрались на
этом корабле. Папская революция Церкви величественно движется
вместе с флотом готических соборов.

Крестовые походы и схоластика

Крестовые походы и борьба за инвеституру изменили карту
Европы, карты Западного мира. Идея Римской империи уступила, по

443
крайней мере на периферии и на юге, идее мира (orb), управляемого
матерью всех церквей, Римской церковью. Гроб Господень на
Востоке помог выстроить новую ось с северо-запада на юго-восток
(отклонившуюся от прежней оси север-юг): Аахен, Клюни, Альпы,
Роканья (близ Милана), Рим. Она вела из Кентербери и Руана в
Геную или Марсель, где Григорий VII даже пытался построить
монастырь, соперничающий с Клюни, и через Сицилию—в Палестину
или через Барселону—в Испанию, вовлечённую в крестовые походы.
Мать всех церквей стала Церковью-Матерью. У Св. Августина Град
Божий и град земной не соприкасались. В 12-ом столетии строился
новый город с истинным императором —папой.
Древние императоры воплощали свет звёзд во тьме времён.
«Истинного» императора славили как солнце, осветившее мир. Яркий
полдень цивилизации был повсюду, где формировали или исполь­
зовали новую идею Римской Церкви. Как часто Христа сравнивали
с солнцем! Теперь папы были объявлены наместниками Христа на
Небесах и на Земле, в вечном и в мирском. Папа, следовательно, был
солнцем, император, в лучшем случае, был его слугой, луной.
«Отсюда следует, —заявляет канонический писатель Гостензиц, —
что сан священника в 7644,5 раза выше, чем королевский сан, ибо
именно такое соотношение размеров солнца и луны дано в 5-ой
книге "Альмагесты” Птолемея».* Неудивительно поэтому, что, когда
сан десятков тысяч священников конденсировался в единую власть
папы, папа казался солнцем. Его Римская церковь сделалась теперь
сияющим градом, в котором каждый христианин может вкусить
радость гражданства.
Казалось, вернулись времена самого Христа. Слова Христа были
на устах пап, как если бы сам Христос был снова жив. Словами
Христа на Тайной вечере —«очень желал Я есть с вами сию пасху»
(Лука, 22:15) —приветствовал Иннокентий III свой собор в 1215
году. При дневном свете эффективно организованной жизни пути
человеческие видны были с первого взгляда. Это вело к изменению
идеи святого таинства. До крестовых походов во всемирной ночи
каждое действие Церкви казалось действием, посвящённым Богу,
молнией, достойной именоваться «священной». Поступки святых,
молитвы монахов, победы императора были вспышками света,
пронизывающими туман между небом и землёй, заменяющими
сомнительную тень человеческой воли указаниями Проведения.
Теперь арка реальности выстроила свод над землёй. Можно было
подвести итог тысячелетнему священнодействию.
Двенадцатое столетие ощущало себя Summa Sumarum со­
кровищ и таинств Церкви. Список «вторых» пап суммировал всё
прошлое Римской Церкви. Вторя деятельности Римской Церкви,
создавалась богатая литература, нацеленная на примирение

* Это утверждение снова появляется 350 лет спустя у Жана Бодэна, в

знаменитых "Six Livres de la République," 182, 1577.

444
разногласий патристики. Знаменитая "Sic et Non" Абеляра описана
нами во французской главе; магистр Грациан из Болоньи написал
"Concordia discordantium canonum" — труд параллельный идее
конкордата в политической области. Способы мышления старой
патристики воплотились вновь в «последнем отце Церкви» —Бернаре
Клервосском.
В целом, мир безусловно изменился. Возникла новая наука.
Само имя её, теология, столь привычное сегодня, тогда звучало
смело и ново. Отцы Церкви тщательно избегали этого языческого
термина, который указывал на рациональное изучение богов. Теперь
новые теологи, к отчаянию Бернара, объявили Библию лежащей
внизу, в основании Церкви как её фундамент; но их новая наука
должна была возвести на этом основании восемь этажей теоло­
гического мышления. Стены этого нового собора теологии должны
были отражать тайны таинств. В этой программе Гуго сент-Виктор-
ский в Париже нарисовал картину будущей архитектуры готи­
ческого собора (Migne, 176, 803).
Готические арки, которыми столь восхищаются, отражают,
таким образом, новое духовное видение, усвоенное прежде всего не
каменщиками, но теологами.
Учения одиннадцати последовательных столетий, тридцати трёх
поколений, были сведены вместе и представлены одновременно в
лекциях и глоссах новой учёности. Схоластика была грандиозным
Ренессансом христианского познания, наподобие того как гуманизм
возродил познание античное. Апостольство Павла среди язычников
теперь служило примером новому апостольству среди христиан.
«Доктор для язычников» был не так нужен, как доктор для хри­
стианских королевств.
Корпорации профессоров и студентов, университеты, во­
оружались для своей «докторской» деятельности как для важной
миссии. Они потребовали привилегий рыцарства. Это был крестовый
поход разума и духа, И всё же это был скорее крестовый поход, чем
миссионерство. Миссионерам потребны девственные страны;
крестоносцы отвоёвывают страны ранее правоверные, а затем
утраченные. Так же и схоластика создала христианскую учёность,
внутреннюю учёность мира по внешности христианского, но в
глубине своей совершенно языческого. 1000 лет назад у людей не
было единой христианской культуры —это было предпосылкой для
некоторых романтических душ 19-го столетия, вроде Новалиса или
Генри Адамса. Доктор вновь впавших в язычество христиан, Гуго
Сент-Викторский, «надстроил крышу» над фундаментом Библии,
предложив идею восьми порядков Божественных таинств, которые
точно соответствуют идеологиям Революций:

445
Таинства Революции Главы
1. Творец
2. Сотворение материи 1917 IV
3. Свобода воли и грехопадение 1789 V
4. Естественное право (Ной) 1776 XV
5. Старый Завет (Израиль) 1649 VI
6. Новый Завет 1517 VII
7. Церковь 1075 X
8. Страшный суд (Воскресение) 998 IX

Гуго Сент-Викторский продолжает: «Это есть целость Божест­

венного, таково целое здание духа, и сколько таинств оно содержит,
стольким этажами поднимается оно в небо». (См. иллюстр. 25).
Схоластика пыталась объединить и христианизировать людей
своего времени, потому что они скатывались назад к язычеству.
Учёность новых учёных была явлением, совершенно неизвестным в
античности. Это была попытка человеческой солидарности. Схо­
ласты сражались с дьяволом язычества изнутри, поскольку со
времён Империи и Дня Всех Душ каждый научился заботиться о
каждом. Возглавленные папой люди 12-го столетия знали об этом
очень хорошо. Они не могли предать солидарность человечества,
воплощённую в понятии всемирного чистилища и всемирной
истории. Они не знали «науки ради науки». Они думали, как
крестоносцы: один за всех. Своим крестовым походом они воз­
рождали христианский мир, единство всех людей и каждого
человека. Схоластика ушла далее платонизма — и классической
философии вообще —именно благодаря ясному осознанию своего
служения, крестового похода. И в классический период, и во время
схоластики в школах царил культ мышления. Это так. Но в Хри­
стианскую эру университеты — это органы политического тела
государства, посылающего своих докторов и рыцарей отвоевать
захваченные провинции —отвоевать изнутри и снаружи.
Мышление последнего тысячелетия — христанское по своей
установке. Языческая мысль смотрит на мир извне полиса, поскольку
она изгнана из замкнутого полиса во всеобщий космос. Христи­
анская мысль была возрождена благодаря конфликту между двумя
силами одного общества: папой и императором. Этот конфликт
создал научный метод, неизвестный грекам и римлянам: он придал
европейскому мышлению диалектическую проницательность и
всеобъемлющую силу парадоксальной и противоречивой мысли. Все
возможные варианты мышления содержались во вселенском
обществе, поскольку император и папа, эти два защитника мы­
шления, представляли два способа объяснения. С самого начала
Западная цивилизация строилась на «гражданстве Вселенной».
«Космополитизм» нынешнего свободомыслия — просто запоздалый
перевод на современный язык средневекового гражданства в Церкви.
По той же самой причине ни схоластика, ни современное свободо­
мыслие не отражают сомнений или ошибок частных лиц или школ.
Они выражают процесс размышления и возрождения, происходящий

446
25. Св. Фома Аквинский в своей школе (картина Фра
Анжелико): мечта учёности —сердце стало видимым
26. Результат Папской революции — Св. Пётр коронует Церковь
в новом граде Духа Святого, городе революционизированного
христианства.

Церковь, ставшая видимой,

и величайшая картина Рафаэля
Теперь мы подготовлены к пониманию трансформации таинств.
Там, где старая церковь узнавала лишь бесчисленные акты благо­
дати, создавшие её таинственное тело, там схоласты периода
крестовых походов одним взглядом охватывали весь процесс в
целом. Все когда-либо мелькнувшие вспышки Божественного света
теперь были собраны в одном центре: в папстве и видимой церкви.
Часто ни католики, ни протестанты не понимают смысл знаменитой
борьбы Лютера против «видимой» церкви. Ни те, ни другие не
понимают, что Лютер остановил не процесс воплощения и ре­
ализации в старой церкви, но сознательную тенденцию схоласти­
ческой церкви «делать видимым».
В период старой церкви сокровища и тайны, спрятанные в душе
человека, были открыты и глубоко прочувствованы. В период
«схоластической церкви» эти сокровища и тайны сделаны были
видимыми для разума и глаз «мирского» христианства. Любимым
литературным жанром видимой церкви были «зеркала». Тысячи книг
использовали это слово, включая его в заголовок. Почему? Потому
что они пытались «сделать видимым». «Видимая церковь», на
которую нападал Лютер, была результатом реконкисты, целью
которой было сделать видимыми сокровища души.
От Григория VII и до 1500 года церковь была не только
слышимым и видимым Телом Христовым. Она была ещё и бурной
партией реформ внутри этого Тела, партией, ведущей войну против
обмирщения и распада духовенства и мирян при помощи крестовых
походов и докторской учёности, делавших видимыми её внутренние
сокровища. Снимался покров с тайн, объяснялись секреты, жиз­
ненный путь делался ясным. Несметное множество святых таинств
было сведено к семи главным. Теперь всего семь таинств было в
жизненном цикле каждого христианина, от колыбели до могилы.
Крещение, Конфирмация, Брак, Посвящение в сан, Покаяние и
Последнее причастие были вехами на жизненном паломничестве
каждой души. К молитве о Всех Душах, этому всенощному бдению
монахов в ожидании Страшного суда, церковь, ведущая ежедневный
крестовый поход, добавила жизненный учебный курс для каждой
души.
Седьмое таинство — на деле же первое —это, конечно, само
Святое причастие. Теологическая реконкиста концентрировалась
именно вокруг Тайной вечери. Реальное присутствие Христа в
евхаристии овладело мышлением во всяком диспуте. Подарив его
человечеству, Господь, кажется, открыл подлинную тайну всего
замысла. Не жалели усилий для того, чтобы сделать эту тайну

447
видимой. Таинство пресуществления вошло в календарь года на
Чистый четверг как остановка в жизни и страстях Господа нашего.
Оно было частью истории Страстей Господних. Новая кампания,
нацеленная на то, чтобы открыть самые таинственные основания
веры, вырвало святое причастие из его исторического места в
Страстной неделе. Его также рассматривали изолированно; была
утрачена связь между вездесущием таинства и его рождением среди
исторического течения событий. Не только в начале весны, на
Пасху, но и в разгаре лета, уже после того, как Дух Света поставил
Святую Церковь, особым днём отмечалась Евхаристия.
На вершине крестового похода Церкви за возвращение себе
времени и пространства Фома Аквинский составил порядок Службы
о Теле Христовом. Рафаэль достиг вершины своего мастерства,
когда рассказал о рождении этого дня в своей «Мессе в Больцене»
в Ватикане. Учреждённый в 1264 году праздник был сделан обяза­
тельным для всего римского мира в 1310 и праздновался в четверг
после Троицы. Неизвестный на Востоке, возмутительный для любого
протестанта, праздник Тела Христова напоминает об opus operatum,
о подлинной действенности работы Церкви по реконцентрации.
Церковь крестовых походов верила в свою способность скон­
центрировать свет всего духовенства в одном папе, мысли святых —
в одном суммарном выводе, все вопросы, поставленные отцами
Церкви,—в одном гармоническом тексте. Она верила, следовательно,
в своё право отметить этот процесс реконцентрации единым
праздником, в котором обнаруживающая сила целого тысячелетия
таинств сконцентрирована в триумфальной процессии одного
солнечного летнего дня.
Тело Христово покидает склеп, и хоры, и алтарь, и неф
церковного здания. Крестоносная Церковь празднует свои праздники
в движении. В день Тела Христова Церковь, во главе со своими
Духовными владыками, вспоминает о боях за свободу. Результат
папской революции хорошо отражён в тексте мессы. Исполненная
веры молитва о даровании защиты от гонителей Церкви; ежи молятся
о папе, «которого Ты определил руководить Церковью Твоей». (Это
единственное число —«Твоя Церковь» —было бы немыслимо тремя
столетиями раньше). Молились о том, чтобы укрепились новые
бастионы для защиты от «симонии» императора; «Пусть Церковь
Твоя служит Тебе, в защиту свободы уничтожив сопротивление и
ереси».
Свобода Церкви была и остаётся великим боевым кличем в
течение четырёх столетий. Даже через четыре столетия после
Реформации борьба за свободу человека есть продолжение этой
борьбы за свободу Церкви. Права человека — это перевод прав
Христианского народа; а права Христианского народа—это перевод
прав Вселенского Священства, а права священства выводились из
прав доверенного представителя духовенства, папы, в его борьбе с
Антихристом. (См. иллюстр. 26).

448
 Антихрист
Революционные изменения в основных принципах цивилизации
были таковы, что Антихрист стал теперь любимой темой куриальной
литературы, Страх перед Антихристом — это не страх эпохи
гибеллинов перед Страшным судом. Прозрение Страшного суда
концентрирует наше внимание на судьбе после смерти. Прозрение
Антихриста не может быть основано на интересе к бессмертию,
поскольку Антихрист ожидается на земле задолго до Страшного
суда. Забота человека о том, угрожает ли этому миру приход
Антихриста, доказывает, что человека стал заботить сам этот мир.
А как же иначе?
Папские реформы выстроили здание, возможно, более соот­
ветствующее небесному порядку. Пространство организовано,
видимый центр учреждён, мирские силы ограничены и под­
контрольны, прошлое возрождено, земля цивилизована. Никто, кроме
Антихриста, не мог теперь затоптать семена этого посева. Клятва
вассалитета, составленная для короля Арагона самим великим
Иннокентием III, даёт нам представление о мышлении того времени.
Эта клятва опровергает наивное убеждение современного человека
в том, что имя «Христос» значит примерно то же, что и «Иисус из
Назарета». Средневековая клятва тщательно различает «наследо­
вание» папы от его «наместничества». «Наследование» указывает на
Петра, таким образом неразрывность исторической цепи доказывала
законность. Но новая власть папы, завоёванная в 11-ом столетии, не
основывается на историческом аспекте этой должности. Европейское
мышление, будучи схоластическим, не было историчным. Жизненный
цикл человечества не указывал ещё тогда на то, что из пре­
обладания христианства в прошлом следует преобладание секуля-
ризма в будущем.
Христианство для людей Средневековья было ещё впереди, как
растущее будущее, как процесс спасения. Они шли к Христу. Папа,
поэтому, уравновешивал своё происхождение от Петра своей
службой будущему императору. Не униженный и побеждённый
Иисус, но триумфатор Христос был властен над папой. Папа был
властен до нового пришествия Христа. Он судил мир, прежде чем
Антихрист стал бы искушать Церковь Христову; в качестве
наместника Христа он был выше королей. Вот эта клятва:
«Всем сердцем моим я верую и устами моими исповедую, что
Папа Римский, наследник Св. Петра, есть наместник Того, чьей
милостью правят короли, Кто хозяин мирских королевств и Кто даёт
корону тем, кому пожелает».
В этой клятве папство представлено единственным пред­
ставителем Всемирного правительства Христа. Таким образом,
Римский император отстранён от участия в конечной цели. Римский
император происходит от языческих цезарей, современников Петра
и Павла; но любой император, притязающий на то, чтобы иметь
какое-либо отношение к конечной цели, к Дню искупления, был,

449
ясное дело, Антихристом. В самом деле, поскольку наместничество
Христово было возвращено к жизни усилиями пап в 12-ом столетии,
роль Антихриста, дьявольской силы, искушающей нации мирской
гордыней, приобрела новую актуальность.
Новый наместник Судьи Страшного суда, папа расковал
исторический процесс, этот бурный поток событий, поскольку он
хотел быть «примирителем» христианского мира. Прежние апосто­
лические императоры вписывались в совершенно иную рамку —во
вне-временную, вечную церковь святых. В неизменном теле Хри­
стовом продолжался таинственный рост, но время не было ещё
расколото на прошлое, настоящее и будущее, всё, к чему прика­
салась Церковь, поднималось из времени и становилось вечным.
Эта рамка была разрушена. Императора убрали с места
реформатора или Верховного Комиссара в истории Спасения. Он
просто чиновник, распорядитель, нужный папе для досмотра дел
мирских. “Imperator potest dtci offîcialis ecclesïa Romana," говорит
каноническое право. Когда императорский трон пустует, папа
заполняет эту вакансию. Он — единственный лоцман на пути к
истинному концу времён. Рядом с беспорядочным множеством
королевств, папа —не просто один из князей мира сего. В этом —
основа его притязаний на власть. “То be in authority” — фраза,
сохранившаяся в английской традиции со времён католичества. Эти
два слова —«властитель» (authority) и «власть» (power) —странным
образом трансформировались в схоластике.
В Древнем Риме Цезарь Август претендовал и на власть
государственную, и на власть духовную. Поступая так, он при­
сваивал себе роль, сравнимую с ролью Джорджа Вашингтона;
поскольку он, как и Вашингтон, не просто занимал высочайшую
должность в своей стране —он был также первым в сердцах своих
соотечественников. Август выразил это, сопоставляя власть,
даваемую законом (potestas), с властью морального авторитета
(auctoritas), который имеют лучшие и мудрейшие люди в обществе.
Тысячелетием позже authority стало обозначать мудрость, открытую
смертью Христа и воскресением из мёртвых, вопреки силам
природного мира.
Authority —самое, так сказать, папское слово в нашем сегод­
няшнем словаре. Оно означает больше, чем законные требования
человека, родившегося и выросшего естественным образом и
получившего в наследство апостольство; этот «авторитет» про­
истекает из Последнего суда над людьми и вещами и отражает его.
Этот «авторитет» даёт миру координаты в его движении к конечной
цели. И, разумеется, авторитет папы —как и авторитет Августа или
Вашингтона — превосходит его власть. Папа смотрит взглядом
бессмертия — Божьим оком — на проходящие перед ним сцены
человеческих волнений.
Практический выигрыш от наместничества папы был огромен.
Новый виток времени был спасён от смерти и разрушения. Чело­
вечеству не нужно было более бояться немедленного Страшного

450
Суда. Формула «быстро приближающегося конца времён», столь
обычная для документов 800-1100 годов, теперь исчезает.
Новая угроза—это пришествие Антихриста. И Римская церковь
на страже; она охраняет христианский мир от этой возможности. И
пришествие Антихриста уже не имеет того парализующего качества,
какое было у Страшного Суда. Хотя Антихрист был фигурой
эсхатологической, все же для средневекового разума было большим
облегчением отодвинуться от непосредственных размышлений о Дне
последнем к более лёгким проблемам пришествия Антихриста—ведь
это была проблема не потустороннего, но земного мира.
Доктрины авторитета, с одной стороны, и Антихриста, с другой,
вернули людям определённый интерес к истории мира. Мы начали
«свидетельствовать о предельной вере», говорит историк Первого
крестового похода. Возможно, это кажется довольно близким к
пропасти Судного дня, но дле современников это изменение
равнозначно было открытию мира заново. Сотворённый мир стал
действительным бытием, конечно же, опасным бытием, однако из
бездонных глубин и дымных облаков родилось новое прозрение,
прозрение сада, защищённого авторитетом Святого престола.
Прежде чем мы перейдём к саду империи, "il giardino dell'
impero," созданному папской революцией, я хотел бы связать
сказанное в этой главе с тем, что мы ранее обнаружили в со­
временной эсхатологии. В действительности, возникновение папского
авторитета отложило спасение. Чем более успешно он отодвигал
приход Антихриста, тем могущественнее он становился и тем менее
реальным казался конец времён. Антихрист был тем видением,
которое очертило горизонт папской партии между 1200 и 1500
годами. Когда императора или князя объявляют Антихристом, как
это случилось, например, с Фридрихом II Сицилийским летом 1245
года, ясно, что конец истории должен быть близок. Совершенно
очевидно, что Освальд Шпенглер или Жорж Клемансо были не
первыми, кто испугался конца.
Каждая форма цивилизации обладает собственным образом,
воплощающим конец мира. Диктатура пролетариата, так называемая
перманентная революция, ограничена и даже испугана возможностью
бесклассового общества без государства. Горизонт английской
революции очерчен «человеческой гордыней», Люцифером и
падением ангелов. Воззввание Лютера оканчивается Царством
Божьим, которое всегда недостижимо и всегда только впереди нас.
Каждая новая форма цивилизации может, следовательно, быть
обнаружена или отделена от предшествующей по тому моменту,
когда она теряет интерес к горизонту прежнего исторического
видения, В самом деле: Лютер, Кромвель, Робеспьер и Ленин —все
они очень хорошо понимали, что живут в мире отличном от мира их
предшественников. Для Ленина упадок цивилизации не был угрозой,
как для Клемансо: он был конструктивным фактором. Для Робес­
пьера падение ангелов уже совершилось, Люцифер правил и должен
был править; Шелли и Байрон были невинными романтиками по
сравнению с бесстыдным и всё понимающим гением безродного

451
француза. Кромвель считал, что Царство Божие должно быть здесь
или нигде. Он ненавидел людей, которые по-*лютерански пассивно
смотрели в лицо недостижимому. До сих пор англосаксонские
христиане со вздохом взирают на упорную бездеятельность лютеран
и их неверие в то, что мы можем построить Царствие Небесное на
земле. Вся немецкая философия есть не более, чем попытка
перенести Царствие Небесное в трансцендентальное пространство
и время, недоступное для смертных, но тем не менее заставляющее
нас постоянно предпринимать всё новые, хотя и безнадёжные,
усилия для достижения его.
Список завершается Лютером. Когда он увидел в папе Анти­
христа, он разорвал узкий круг римских идей. Он опустил на землю
прозрение, так пугавшее гвельфов — папскую партию: Антихрист
пришёл. Его нужно только опознать: он таится в самом папстве! И
теперь христианин-протестант должен отыскать во мраке дорогу,
ведущую от явления Антихриста к Царствию Небесному.
Мы видим, что тот же самый принцип работает и в папской
революции. Нам кажется, что Страшный суд невозможно предвидеть,
предвосхитить. И тем не менее это произошло — произошло в
буквальном смысле. Члены курии пришли к идее, что папа и Святая
Церковь могут судить всех и каждого в качестве наместников
Христа. В сущности, они больше не ждали Страшного суда.
Наместничество Христа, которое возложили на себя папы 12-го
столетия, плохо понято в наше время, историки не рассматривают
проблему эсхатологии. Читая о папе как о наместнике Христа, они
думают о нём как о наместнике исторического Иисуса Христа 30-го
года н.э., явленного Бога на кресте; в то время как люди 12-го
столетия думали о Христе преимуществен© как о Страшном Судье
этого мира. Наместник Христа был, следовательно, представителем
Страшного Суда. В 1140-х годах, когда новая доктрина о том, что
папа есть наместник Христа, была сформулирована, она совпадала
с его притязанием на то, чтобы иметь в своих руках и меч духовный,
и меч мирской. Мирское было той частью нашего мира, которая
представлялась тщетной и ничтожной в глазах Страшного Судьи.
Меч мирской был дан папе именно в том смысле, что он один мог
различать относительную ценность вещей мира сего, поскольку он
один мог судить о них по высоким критериям Рая и Ада. Следо­
вательно, в соответствии со схоластическими идеями, наместник
Христа не смотрел в будущее, но из конца всего сущего он глядел
в этот мир, полный подделок и вымысла.
Вглядываясь назад, из точки конечной цели всего человечества,
папа постигал истину об этом мире. Он предвосхищал Страшный
Суд. И именно это предвосхищение Страшного Суда вызвало гнев
Лютера.
В лютеранстве утраченный горизонт был заменён ограни­
чивающей идеей Царства Божьего. Но вскоре новая партия пуритан
почувствовала, что лютеране не делают ничего, что могло бы
приблизить это Царствие Небесное. Поэтому они смело зашагали в
него, ощущая себя избранным народом. Мог ли быть где-то предел

452
их Царству? Для избранных наибольшей опасностью была гордыня,
грех Люцифера. Это означало бы новую потерю вновь обретённого
рая.
Именно в эту бездну, в Люциферову гордыню, в земной рай
человеческого гения и сотворённых человеком наук и искусств
человечество погрузилось намеренно после 1789 года. Люцифер
утратил свой дьявольский облик. Его восхваляли как Прометея.
Этой Прометеевой цивилизации 19-го столетия не страшны были
старые проклятья. Единственное будущее, которое пугало, —это
физический распад и разложение. Упадок всех высших ценностей,
бегство от прекрасного, доброго и истинного к примитивным
стандартам насилия, выживания и правильности было предсказано
и осуждено всеми пророками либерального века. Советы —отменив
истину, и нацисты — отменив правосудие, — открыто отошли от
либеральной традиции Французской революции.
И снова, новые массы россиян, вовлечённые в перманентную
революцию, обрели соответствующий им исторический горизонт. Они
тоже должны получить утешение и укрытие в определённой фазе.
Им говорят, что они находятся в гуще постоянной борьбы. Эти
приступы классовой борьбы будут продолжаться до тех пор, пока не
сойдёт на землю Бесклассовое Общество. Это случится не скоро. А
до тех пор пока это не произойдёт, правящая партия может
спокойно претендовать на диктаторскую власть.
Со скоростью, соответствующей нашей эре воздухоплавания —
как удачно окрестил её мистер Линдберг в своей Берлинской речи,
— нынешние контрреволюции против большевизма пытаются
предвосхитить бесклассовое общество. Если они в этом преуспеют,
они смогут уничтожить исторический горизонт в марксизме. Но они
только контр-революционеры; потому что им не внушает священного
ужаса конец времён.
Обретение и утрата исторических горизонтов:
Предвосхищение Страшного суда 1080;
Предвосхищение Антихриста 1517;
Предвосхищение Царства Божия 1649;
Предвосхищение рая земного (Адам) 1789;
Предвосхищение декаданса и распада 1917;
Предвосхищение упадка свободы,
неоварварского бесклассового
общества 1933.

Скептическому наблюдателю и просвещённому историку эти

отчаянные попытки переделать «конец времён» могут показаться
просто сумасшествием. Они даже не допускают, что во всём этом
есть некая последовательность. Они не желают признавать факты,
потому что для нынешних историков существуют только факты
прошлого. Однако для живущего человека факты прошлого не имели
бы никакой ценности, если бы они не были связаны с фактами
будущего!

453
 Поэтому мы и видим, что сегодняшняя писаная история
совершенно неспособна иметь дело с изменениями перспективы, без
того чтобы испытать глубокое сожаление по поводу человеческой
глупости. Выдающийся учёный, мистер Гаук, едко сказал о Гри­
гории VII: «Тщетно искать какое-либо расширение влияния Рима во
времена правления Григория».* В мире его фактов он прав. В год
смерти Григория кровопролития, ссылки, унижения, восстания и
бунты достигли высшей точки. Но такие люди, как Григорий,
Кромвель или Робеспьер приходят не для того, чтобы построить
новый дом, но для того, чтобы расчистить новую площадку, на
которой следует строить. Поскольку мы приписываем революциям
нашй эры намерения, которых средний скептик допустить не может,
приведём два примера, которые показывают, чем бывают озабочены
те, кто начинает новую эру. Первый пример относится к эре
Григория VII, второй —к эпохе английских покорителей Царствия
Небесного.
В булле, которой он превратил Римского императора в простого
короля Тевтонов, Григорий утверждал: «Мы забираем победу из его
рук, мы ограничиваем его не только в духе, но и в физическом мире
и в его жизненном преуспеянии... У него не будет ни силы в битве,
ни победы во всю оставшуюся его жизнь». Эти утверждения ясно
показывают, что папа вмешивался в волю Провидения совершенно
буквальным образом: он предвосхищал Страшный суд.
Об одном из современников Английской революции P.M. Джонс
пишет: «Он не намеревался откладывать осуществление принципов
Царствия до той поры, пока оно наконец не придёт с окончательной
победой. Если ждать этого, то Царствия не будет вообще никогда.
Способ создать его —отважно начать быть частью его в той мере,
в какой человек может открыть его в себе. Вместо того чтобы
оставить его небесным сферам или тысячелетней заре, он храбро
начал жить по законам Царствия».**
Это точно описывает, что же на самом деле значит «пред­
восхищение» для каждой тотальной революции. Как только мы
поймём, за что боролись эти люди, станет совершенно ясно, что они
достигли успеха. Эти предвосхищения меньше всего имели дело с
«практическим» результатом, территориальным или финансовым.
Кромвелисты освятили волны океанов Западного мира; Григорий VII
освободил европейские нации от цепей Римской империи и пре­
вратил помещичьих слуг в крестоносных рыцарей. Ту же самую
победу над окружающим мраком одержал и Робеспьер, когда он
напал на избранных, на привилегированные классы; и Лютер, когда
его христианская вера пережила тот факт, что Антихрист уже
явился во всей своей мощи, а христианство всё же выжило.

* Hauck. Kirchengeschichte Deutschlands. Leipzig, 1896, III, 832.

** Hibbert Journal, 23, 39.

454
 Все эти действия не имеют ничего общего с политикой в
банальном смысле слова. Является нечто, чего целые поколения
боялись как последнего смертельного удара по цивилизации, и вдруг
в нём узнают приближение нового часа истории. То, что означало
конец или смерть, теперь называется началом и рождением. Лидеры
революций переименовывают эпоху. В этом —всё их дело. Только
когда мы узнаём, что есть человек, окружённый эволюционным
горизонтом, мы можем отдать должное героям, которые разрушают
или создают эти горизонты. Почему они должны преуспеть ещё в
каком-то ином смысле, чем в том, на который они были сами
нацелены? Когда Оливер Кромвель на смертном одре уверял своих
озадаченных врачей, что, по явленному ему прямому откровению, он
определённо не умрёт, как смертный он был безумен —и тем не
менее он был прав в своём прозрении собственного вечного места в
истории человечества.
Ибо для эволюции человека так называемые преуспевшие люди,
которых славят оппортунисты, не имеют совершенно никакого
значения. Эволюция Человека —это просто другое название для
перманентной победы над смертью, над окружающим мраком. Так
называемые преуспевшие люди не затрагивают этой проблемы. Они
с удовлетворением движутся в привычном мраке своей эпохи.
Христианская цивилизация всегда стоит лицом к лицу с чем-то
большим, чем смерть отдельного лица. Она предвосхищает смерть
своих наиболее священных идеалов и институтов. В отличие от
природы, цивилизация не заинтересована в выживании сильнейшего.
Цивилизация заинтересована в жизни после смерти. Люди так или
иначе умирают. Человек смертен. Но человек живёт для того, чтобы
построить вокруг себя раковину цивилизации, которая была бы
псевдо-бессмертной, как панцирь черепахи. Церковь, однако, учит
нас, что любой такой панцирь смертен, если в нём нет жизненного
духа. Человек должен иметь силы строить такие укрытия, но должен
сохранять силу разрушить любое из них.
Обновлённая императорами и монахами, сама Церковь вы­
нуждена была научиться хоронить свою старую скорлупу. Короли,
аристократы, буржуа или рабочие выучились не верить в бессмертие
своих цивилизаций. Предвосхищая Антихриста, Средневековая
церковь стояла на страже против малейших симптомов разложения.
Предвосхищая конечную угрозу, любая форма общества может
обрести бессмертие. Предвосхищая смертный час, можно со­
знательно управлять жизнью. Жизнь цивилизации — вечное воз­
вращение; она бессмертна, пока страх перед её смертным часом
сохраняется наличием смелого критицизма.
Знаменитая критическая мощь Западного мира — одно из
наиболее важных христианских качеств. Эта внутренняя критика
институтов с точки зрения их смерти сделала их вечными. Папство
существует и сегодня, вопреки всем опасностям и всем врагам.
Англия и Франция существуют, несмотря на пролетарскую рево­
люцию. Предвосхищение Страшного суда, нависшего над нашей

455
цивилизацией, — это лучшее лекарство против её неизбежного
упадка. Такова парадоксальная мудрость европейских революций.

456
 Глава одиннадцатая

ИТАЛИЯ: САД ИТАЛЬЯНСКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ

(ВТОРАЯ КЛЕРИКАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ)

Национальное тысячелетье или «Средние века»? —

Солдаты ключа, Дипломатический шёпот. Италь­

— —

янская география —«Правитель на час»: секрет мирского

,,

правления Пейзаж в политике. Бедность Св. Фран­

. — —

циска.

Национальное тысячелетие или «Средние века»?

С 1200 по 1517 годы могущество папы римского давало себя
чувствовать каждой мирской власти в Европе. Нынешние наци­
оналисты осуждают эту деградацию «национального суверенитета».
Они постоянно обвиняют церковь в унижении национальной гордости
и природы человека зависимостью от духовенства. Но те же самые
секуляристы — а также фашисты, франкмасоны и «твердолобые»
пользуются любым случаем, чтобы приехать в Италию и влюбиться
в итальянские города и в красивые пейзажи Тосканы и Умбрии. Их
восхищение Флоренцией, Сиеной, Ассизи, Перуджией, Умбрино,
этими жемчужинами итальянского Средневековья, идёт вразрез с их
национальным фанатизмом, направленным против папства.
Перед Первой мировой войной один шведский протестант
написал книгу о Западной демократии,* в которой, после 250
страниц о современных народных правительствах, читатель об­
наруживает себя, к своему удивлению, перенесённым из совре­
менного Лондона в средневековую Сиену. В порыве энтузиазма
мистер Стеффен сообщает читателю, что именно здесь, в италь­
янском городе-государстве Средних веков, были выношены все
свободы современной Европы и Америки. Но, если итальянский
город-государство воистину был колыбелью Прав человека, то
колыбель эта была возможна только под властью Римской като­
лической церкви. Италия не увидела бы никаких сокровищ Ренес­
санса, не будь папской революции и её продолжительной работы,
более того, упадок итальянской цивилизации произошёл именно в то

* Gustav F. Steffen. Die Demokratie in England. Jena, 1910, Epilogue.

457
время, когда Лютер начал свою атаку на папство. В католическом
мире, революционизированном его проповедями, знаменитое
разграбление Рима (1527) было подобно пожару, отметившему конец
итальянских свобод. Захват Рима мародёрствующими ордами
императорской армии — германцами, испанцами и прочими —
символизировал победу Лютера над Антихристом в Риме. Но он
также положил конец трём векам итальянской свободы!
Всякая форма цивилизации представляет собой разумное
равновесие между жёсткой структурой и воспаряющей свободой.
Люди по-детски наивные восхваляют свободу и игнорируют
структуру, которая создаёт эту свободу. Они хотели бы иметь
воскресенья без будней, сахар без соли, гражданский мир без
полиции. Они не интересуются ценой своих привилегий. Пацифисты,
либералы, протестанты, социалисты в своей искренней страсти к
улучшениям забывают о зыбком равновесии, хранящем цивилизацию.
Человечество постоянно находится на краю варварства и всеобщей
войны, буквально дюймы отделяют его от падения. Место, в котором
созревает человек, именуемое нами цивилизацией, — не непри­
ступная крепость. Его легко разрушить. Цивилизация, как живое
политическое тело, смертно. Ей приходится умирать от своих
собственных достижений. Смерть есть цель жизни. Мёртвые вещи,
вроде фарфора, не могут умереть. К чести живого, оно может
умереть. Живые формы имеют историю, от рождения до смерти,
потому что в сущность жизни входит и то, что она управляется
опытом смерти.
Итальянская civiiita —итальянская форма города —находилась
в динамическом равновесии между авторитетом Рима и местной
властью—potesta. Таким образом, с падением власти Рима традиция
итальянский городов-государств закончилась. В современном мире
только папство сохраняет старые сокровища Италии, бывшие
жизненной силой европейской цивилизации, называя свои владения
в Риме "La Città del Vaticano." В этом названии, введённом Кон­
кордатом между папой и Италией в 1929 году, хорошо сочетается
великий характер итальянской нации и великий итальянский вклад
в человеческую культуру. Парадоксальным базисом итальянской
свободы было как раз то, что современный национализм отрицает.
Италия жила, исключив любые всеобщие формы правления на
полуострове, кроме папства.
В 1200 году Италии не было. Когда Церковь пожинала плоды
своей первой великой победы Конкордата 1122 года, идея Италии не
укладывалась в представления о географии. Кроме империи,
существовал ещё только один кусочек — королевство Тевтонов.
Италия вообще не упоминается, это ещё не политическое понятие.
Это тем более важно потому, что наши учебники утверждают как
раз противоположное; они повествуют о борьбе между императорами
и папами так, как если бы в 1122 году папы уже владели «Италией».
Эта небрежность в наших учебниках, пожалуй, более важна, чем
сами термины, которые использовались в 1122 году. Из этой
небрежности происходит умственная ленность, с которой люди вновь

458
и вновь повторяют изношенные слова «Средние века». Для совре­
менного человека, который хочет понять своих предшественников,
эти слова совершенно бесполезны.
Всё, что нам предшествовало, имеет два начала: Римское и
христианское —с одной стороны, национальное —с другой. Первое
тысячелетие создало наше римское и христианское прошлое, второе
тысячелетие, реставрировав Римскую церковь и христианский мир,
создало христианские нации. Нельзя научить наших детей ясно
различать эти два тысячелетия, не отказавшись от термина «Средние
века». Если наши дети не усвоят некоторые простые факты,
относящиеся к последним двум тысячелетиям, они махнут рукой и
пойдут по пути наименьшего сопротивления. Пожертвовав хроно­
логией, они поместят предысторию, десять тысяч лет до Р.Х.,
непосредственно перед собственным прошлым. Кости и скелеты
первобытного человека обретут исторический шарм, и никто не
сможет проникнуть сквозь заросли фактов в наше подлинное
прошлое.
Восстанавливая Церковь, папство создало Италию — в этом
заключается великий переход от всемирной революции Римской
церкви (1075-1198) к национальной революции Рима и его союзников
в Италии, так называемой революции гвельфов. Первая нация,
установившаяся в Европе, имела вселенского, христианского,
духовного главу —папу. Все сегодняшние нации присоединяются к
этому утверждению, ибо видят в нём спасение от варварства.
Сознательный союз между папством и Италией сложился только во
времена Иннокентия III и Франциска Ассизского. Память о второй
половине папской революции воплотилась в жизни Франциска
Ассизского и в действиях пап, занимавших папский престол начиная
с Иннокентия III (1198).

Солдаты ключа
Крестовые походы, освобождение Пюба Господня, утратили
своё значение для лидеров этого нового времени. Душа и сер/ще
предприятия—папство —не надеялось больше на крестовые походы
как на волшебный способ уравновесить мировую ось Аахен-Рим с
помощью постоянной дороги от Па-де-Кале к Марселю, Палермо, к
Родосу и в Палестину. Ибо римские императоры сумели захватить
Сицилию и Южную Италию. Правда, они не правили там как
императоры. Они отказались от вселенских притязаний «Римской
империи», пообещав папам, что Сицилийское королевство не войдёт
в состав империи. Они не оказывали морального давления на
Церковь с помощью объединённой, всемирной империи. Но уже тот
географический факт, что император правил семью восьмыми Италии
и окружающими морями, был не легче любой «легальной» теории
универсализма. В 1198 году практически вся Италия подчинялась
императору. Единственное спасение для папы было отправить его в

459
крестовый поход; но это было более или менее самообманом.
Крестовый поход в руках императора был явным противоречием —
ведь сама идея его была анти-империалистической. Неудивительно,
что папы утратили интерес к политической символике крестовых
походов.
Чтобы бороться с императорской сферой влияния, потребны
были новые символы. И они появились. В начале 13-го века
изображение ключей Св. Петра стало использоваться на эмблемах
и значках как герб независимого папства. Флаг с таким изображе­
нием впервые появляется при Иннокентии III; он символизировал
ведение военных действий для достижения определённых целей
папской политики.* После Иннокентия 1П папы набирали войска и
для борьбы с императором, именуя их «солдатами ключа» —это имя
сохранилось до сих пор для швейцарских гвардейцев в Ватикане.
Новый флаг предвещал изменение мира. Папы начали теперь
попытки вернуть папские территории в Италии и ослабить хватку
императора в Риме. Технически это называлось «Восстановление»,
и мы можем называть эту вторую половину папской революции
«Восстановлением». Ибо географическая целостность вдохновляла
каждый шаг папства между 1198 и 1268 годами. Швабский дом, с его
притязаниями на империю и Королевство Сицилии, стал навязчивой
идеей папства. Оно не оставляло борьбы против «ядовитого дерева»
этого рода, до тех пор пока в 1250 году папские солдаты ключа не
вошли в наследственное владение Швабского дома —Королевство
Сицилии — и пока последний отпрыск рода, Конрадин, не был
обезглавлен.
Конрадин Швабский был четвёртым в линии «гонителей Церкви»
из этого дома. Когда он пришёл в Италию и был разбит при
Тальякоццо Шарлем Анжуйским и впоследствии взят в плен,
обвинения, выдвинутые против него, заключались в том, что он
выступил против церкви—своей кормилицы. Шарль Анжуйский, сам
князь и рыцарь, строил обвинение на преступлении против церкви!
Он действовал как слуга папы, призванный в Италию против
гибеллинов. Отношения между мечом Анжуйского князя и духовным
мечом папства хорошо иллюстрируются легендой о том, что во
время битвы при Тальякоццо папа Климент IV, находившийся далеко,
в своём дворце, внутренне переживал всю битву, при помощи, так
сказать, напряжённого прозрения.
Папы оснащали, инструктировали, направляли мирскую руку:
они не могли действовать сами, но они находили руки и ноги для
исполнения своей целенаправленной воли. Волнующая история об
этом папском прозрении знаменует собой высшую точку в папском
восстании против географического окружения. После смерти

* Примеры независимого использования ключей Св. Петра в качестве эмблем

папства до начала 13-го столетия неизвестны. See, Donald Lindsay Galbreath: A
Treatise on Ecclesiastical Heraldry. Cambridge (England), 1930, Vol. I, p. 6.

460
Конрадина ни один император уже никогда не установил поли­
тическое господство над Итальянским полуостровом. Папское
«Восстановление» было завершено.
Но истощение после этих семидесяти лет было ужасным. Вскоре
после окончательной победы Климент IV умер, и папский трон
простоял незанятым три года, девять месяцев и двадцать один день.
«Простодушные находили весьма удивительным это долгое пусто-
ванне папского трона», —писал летописец. Это показывает, сколь
громадны были усилия обеих сторон и с каким малым пре­
имуществом была одержана окончательная победа, — факт, по­
вторяющийся в каждой серьёзной мировой революции.

Дипломатический шёпот
Мы намеренно начали с конца революции, поскольку это
обострит наш взгляд на революционность начала. Борьба за­
кончилась вакансией на папском троне, она началась с вакансии на
имперском троне в 1198 году.
Вновь избранный император Фридрих был сиротой, чья мать,
нормандка, жила в Сицилии, и, по франкскому праву, регентство для
неё исключалось. Ближайший родственник сироты, его дядя, мог бы
взять его в свой дом, но он не мог быть регентом в доме сироты и
вести дела империи от имени ребёнка. Старая идея Дома как
реальной экономической единицы не позволила Филипу Швабскому
стать регентом своего племянника Фридриха, Он решил поэтому
«пойти под корону», то есть действовать как император, но опустить
таинство помазания. Так он мог действовать как временный король
до совершеннолетия Фридриха.
Это дало папству шанс вмешаться. Контр-кандидат, гвельф, был
помазан так быстро, как только это было возможно. Этим актом папа
вынудил Филипа занять оборонительную позицию; Филип прибегнул
к запоздалому, но спасительному помазанию, вопреки своей
лояльности к племяннику. Но это помазание, будучи священным
таинством, сделало Филипа безусловным королём и разрушило его
план временного правления.
В этой цепи событий папа обнаружил предлог для нападения на
честного и избыточно щепетильного Филипа. Он проклял его за
нарушение лояльности по отношению к племяннику! Он обвинил
Филипа в том, что тот поступил не по совести. Формула важна: ей
предстояло стать метой эпохи. Нечистая совесть Филипа была
искусственной конструкцией папы, давшей ему возможность
обвинить Филипа. Не было человека более честного и порядочного,
чем Филип. Его чуткая совесть даже заставила его отклонить
немедленное помазание из боязни повредить племяннику.
Восстановление понятия личной совести, совершенное Мар­
тином Лютером, выглядит как запоздавший на триста лет ответ на
маккиавелиевское обвинение папы. Пожалуй, ни в одном другом

461
случае величавая историческая связь событий не видна так ясно»
как в этом диалоге между папскими нападками на совесть гер­
манского властителя и Лютеровым восстановлением всевластной
совести. Диалектика революций принимает форму диалога, веду­
щегося через долину столетий. И величие революции может быть
измерено наличием у неё опровергающего ответа на тезисы своей
предшественницы.
Документ» обосновывавший право папы на низвержение Филипа,
стоит, как и следовало ожидать, на полпути между Dictatus Papa
1075 года и 95 тезисами Лютера в 1517 году. Этот документ,
Deliberatio de statu imperil, был зачитан кардиналам в консистории
в 1200 году. Папа не начинает более революций монологом. Но и до
публичного обсуждения тезисов в университете ещё далеко. Папа
не обращается к неограниченному числу слушателей. Он совещается
с кардиналами в стенах папского двора. Документ этот очень
подходит для того, чтобы начать период аристократического
правления в Церкви. Во время длительной вакансии Святого
престола обязанность управлять Церковью практически легла на
кардиналов. Вторая половина папской революции проводится не
столько монархической, сколько аристократической формой Римской
церкви. Аристократические собрания каноников стали формой
управления каждой епархией.
Deliberatio — «Совещание» — 1200 года ставит практический
интерес на первое место. Оно спрашивает: «Что необходимо, что
достаточно и что подходит?» И у читателя не остаётся сомнений,
что решение будет принято исходя из того, что «подходит». Этот
документ—шедевр дипломатии. В Dictatus Papa 1075 человек ведёт
монолог перед лицом Бога. В «Совещании» 1200 мы слышим
полутона дипломатического шёпота. Пахнет политической опас­
ностью.
Теперь в распоряжении папства есть и сверхчеловеческая сила
трубы Страшнорго Суда, и полутона дипломатического языка. Своим
бесплотным шёпотом «Совещание» напоминает нам о бесплотном
присутствии духа папы в битве при Тальякоццо. Не полнокровной
энергией, но отточенными намёками дипломатов стала папская курия
известной во всём мире. Папская дипломатия стала одним из высших
художественных достижений цивилизации. Вся европейская
дипломатия училась у папства своему ремеслу. Методы этой
дипломатии отличаются от колокольного звона «папских булл» и
вещаний, как канавки на граммофонной пластинке отличаются от
монументальных зданий.

Итальянская география
«Совещание» 1200 ускорило дело с кандидатом-гвельфом. После
бесчисленных обходных манёвров папство всегда возвращалось к
этому решительному способу разрушения союза между Северной
империей и Сицилией.

462
27-а. Фридрих II как Римский император: на его печатях
Вечный Рим и символ города -- орёл

27-6. Фридрих II как мирской король (на обороте медали -

старейшая карта, изображающая Мессинский пролив,
замки, фруктовые деревья, города Сицилии, Калабрии и Апулии)
28. Сад империи. Города-государства в Италии около 1300 года;
Линии представляют собой политические границы
 В этом уничтожении Гогениггауфенов папы несомненно были
вовлечены в совершенно мирскую борьбу, Но император и папа не
могли уместиться в Италии одновременно. Именно этой борьбе мы
обязаны идеей секулярного королевства или «государства». В 1221
году Фридрих II вынужден был пообещать папе, что он никогда не
будет использовать одну и ту же печать для империи и для
Сицилийского королевства. В результате, с печати Сицилии исчезли
императорские знаки отличия. Вместо этого на ней появилась грубая
карта, вероятно, первая секулярная карта в Европейской истории. Её
деревья, мосты и Мессинский пролив символизировали восход
секулярной формы правления под давлением папского авторитета.
Слово «давление» следует понимать возможно более буквально. Эта
карта не была результатом свободной игры воображения художника;
она была буквально вырвана у Фридриха II. Эта печать отметила
конец священного характера императорства в Италии и начало
городов-государств с их совершенно мирским характером. (См.
иллюстр. 27).
С начала своего правления Иннокентий III работал над «вос­
становлением» владений Церкви. Вновь собирая то, что было
собрано часть за частью в течение тысячи лет, он пришёл к
необходимости вновь организовать папские владения, на этот раз —
в форме отдельного политического целого. Рассылая письма к своим
большим и малым городам, призывая своих подданных на совещания,
папа создавал Папское государство. Это государство обрело свой
свет и существование из его вселенской власти, но само оставалось
просто географической территорией, государством без расовой,
национальной или исторической общности, государством епископов.
Обратной стороной случая с новой печатью Сицилии стала органи­
зация Центральной Италии.
Но на этом папа не мог остановиться. Ему, в его противостоянии
законному дому гибеллинов, необходимо было искать союзников. На
этот раз ему предложили свою поддержку не норманские князья с
юга, но города Северной Италии. К этому предложению, однако, они
присоединили некоторые условия. Папа не мог более действовать
подобно Григорию VII, как внепартийная, сверх-локальная власть за
пределами времени и пространства. Он вынужден был вступить в
коалицию в качестве итальянского князя.
Уже в 1180 году города Верона, Венеция, Виченца, Бергамо,
Тревизо, Феррара, Брешия, Кремона, Милан, Лоди, Пьяченца, Парма,
Модена и Болонья писали папе: «Мы первыми приняли на себя удар
императора, чтобы он не смог разрушить Италию и подавить свободу
Церкви. Ради чести и свободы Италии и ради достоинства Церкви мы
отказались принимать у себя или выслушивать императора». В одном
из своих первых писем, написанном 16 апреля 1198 Иннокентий III
указывал городам Тосканы на «интересы Италии». То же папство,
которое ещё в 1150 году вынуждено было опереться на импе­
раторскую поддержку для изгнания революционера Арнольда
Брешианского из Рима, теперь безоговорочно посвятило себя
«общему делу против общего врага»!

463
 Биография Иннокентия III показывает, что 1200 год сделался
поворотной точкой, после которой папа был уже неспособен
действовать с чисто церковной точки зрения, но зато определённо
стал итальянцем: «Повелитель наш, папа, полагал условия мира [с
императором] разумными. Но многие были возмущены, как если бы
он хотел угодить Тевтонам в Италии, которые посредством же­
стоких тиранов ввергли местных жителей в горестное рабство. Тогда
папа изменил свой курс ради итальянской свободы и не принял
условия».
Отклонение от курса ради итальянской свободы стало новым
вынужденным курсом папства. Итальянский взгляд на эту борьбу
был выражен в условиях соглашения, заключённого итальянскими
городами Северной Италии в 1226: «Никакой император не пройдёт
из Германии в Рим с числом солдат, превышающим 1200»! Между
950 и 1250 годами северные императоры являлись в Италию 85 раз.
Территории между Альпами и Римом чувствовали себя ущем­
лёнными, сведёнными на роль проезжей дороги на пути в Рим. Они
были лишь средством для достижения определённых целей. Они тем
более страдали, что северные племена, одно за другим, поднимались
на равную ступень со старыми франкскими родами — костяком
королевства, — потому что их племенные вожди становились
императорами. Последнее из племён дало империи правящий дом
Швабской династии. Здесь контраст между освобождённой Герма­
нией и подчинённой Италией достиг своего пика.
С другой стороны, в Италии не было таких обширных церковных
территорий, как на Севере. Кроме того, итальянские епископы после
1122 года были под контролем папы. В 1161-ом императоры
разрушили богатый Милан. Эта жестокость стала последней каплей,
послужившей толчком к итальянскому бунту против Севера, тем
событием, которое обнаруживается в истоке любой великой
революции. После 1161 года Италия находилась в брожении.
Революция шла «подпольно». Но «Италия» всё ещё означала
императорскую дорогу от Альп до Рима. В соответствии со средне­
вековыми понятиями название «Италия» сохранялось для северных
двух третей полуострова. (См. иллюстр. 28).
На юге не было союза городов, с которым папа имел бы дело. В
Сицилии, Кампанье, Апулии и Калабрии оплот папской политики
составляли 153 епархии. Когда мы читаем, что в 1215 году "orb"
собрался на Латеранский Собор в Риме, анализ съехавшихся на
собор даст нам возможность представить себе особенности этого
"orb." Из 412 прелатов более сотни прибыли из Королевства Двух
Сицилий. Там, на юге, ещё сохранялась классическая традиция, по
которой в каждом городе был епископ. В Сицилии античный polls
сохранялся столетиями. Римские папы обрели в Южной Италии
провинцию с греческими институтами. Следовательно, Римский
епископ на таких совещаниях мог выставить три сотни итальянских
епископов против 35 германских или 80 французских!
Секулярная Италия в 1200 не имела ещё политической
однородности в современном смысле слова. Но эта малая величина

464
епархиальных юрисдикций и множественность епископств в Италии
имели для папства серьёзные последствия. Папа стал естественным
лидером всего латинского конгломерата духовных отцов * несмотря
на всё различие правительственных устройств на полуострове. На
соборах 15-го столетия "Natio Italica" естественным образом
возглавлялась самим папой, который выступал в роли верховного
итальянского князя, в то время как Испания, Германия, Англия и
Франция с трудом находили подлинно национального представителя.

«Правитель на час»: тайна секулярного правления

Поскольку весь авторитет оставался за папой, итальянская
свобода раскрывалась в направлении "potestas." Кажется неверо­
ятным, что нынешнее слово "power” (держава, власть, государство)
— то же самое слово, что и "potestas": так сильно изменилось
значение. "Potestas" в итальянском политическом мышлении
означало прямую противоположность нынешней государственной
власти. "Potestas" была преходящей публичной функцией, среди
мирского—а стало быть временного—порядка вещей. "Potestas" тем
лучше вписывается в замысел творца, чем она менее длительна и
более преходяща. Итальянский эксперимент с "potestas" — это
грандиозный эксперимент с текучим характером времени. "Potestas,"
должностная власть, данная, по Св. Павлу, Богом магистратам, стала
названием главы итальянского города. Этот «потеста» назначался
сроком на один год, и, чтобы подчеркнуть текучий характер этой
«государственной власти», его приглашали извне, и, по истечении
срока пребывания в должности, он должен был покинуть город.
Лорд-мэр Лондона и ректоры университетов в Германии
назначаются только на один год. «Год и один день» —это устойчивая
формула в европейских судах для обозначения права владения;
любое должностное лицо, оставшееся на должности дольше,
рассматривалось как имеющее на неё законное вечное право. Такая
годичная ротация чиновников сделала общим мнение о том, что в
республике никто не может получить власть в своё полное рас­
поряжение. Это убеждение противополагало обладание должностью
«потеста» владению собственностью, а также феодальному по­
жизненному владению по праву наследования.
Вокруг «потестас» сложился новый круг литературы.11* Его
власть шла от Бога, поскольку она тщательно избегала всяких

* Яркая картина этого лидерства предстаёт даже много веков спустя, в

сцене разговора между Наполеоном н папским нунцием (1807 год), описанной в:
Clemens Metternich. Memoirs. New York, Scribner, 1880, I, 292.
** Dr. Fritz Herftter. Die Podestaliteratur Italiens im 12. u. 13. Jahrhundert,
Leipzig, 1910. Chapter 129, "Johannes v. Viterbo": Appendix, De duabus
potestatibus.

465
претензий на священный авторитет и духовное господство. Фео­
дальное общество упрекали за злоупотребление властью» поскольку
к ней относились как к личной собственности. Когда мы ана­
лизируем сотни «статутов», учреждённых в 13-ом столетии, мы и
сейчас можем почувствовать, с каким волнением люди применяли
короткий срок должности, ранее использовавшийся только в судах,
к новому назначению. Мы обнаружим: «Права человека», «Билль о
правах», ordinamenta della Giustizia, насквозь пронизанные мощным
политическим оптимизмом. Несмотря на всё их различие, эти
статуты имеют одну и ту же цель. Власть должна существовать вне
отдельных индивидуумов. Никто не может быть—и никто не может
представлять собой — весь политический организм. Поскольку
человек есть существо мирское, он должен организовать своё
общество в мирских, то есть временных формах.
Зачастую год казался слишком долгим, и время пребывания в
должности сокращалось до шести, четырёх, двух месяцев. Во время
каждого такого срока у власти могли находится шесть, четыре или
двенадцать человек одновременно. Во время пребывания у власти
эти люди образовывали тесное содружество. Русские бы назвали
такую группу «коллективом». Они спали и ели вместе. Им не
разрешалось уходить домой или общаться с родственниками и
семьями. Они составляли как бы одно неделимое тело. Поскольку
знаки власти полагались только группе, конституция лишала этих
людей всех атрибутов власти по окончании срока. Группа состав­
лялась путём жеребьёвки. Никому не следовало стремиться к
должности. Требовалось не личное желание, но безличная во-
одушевлённость должностью. Итальянский город-государство раз и
навсегда освободил Государство от отождествления с правами или
физической жизнью одного из его граждан.
В наше время общество организовано путём разделения властей
на множество одновременно исполняемых функций. Лютеранское
государство ввело отделение военной службы от гражданской.
Английский парламент постановил отличать «короля в парламенте»
от «короля в совете», законодательную власть от исполнительной.
Америка и Франция разделили правительство на три взаимно
контролирующих друг друга ветви: законодательную, исполнительную
и судебную. Разделение властей было способом организации
деятельности различных учрежденией в течение последних 400 лет.
В Италии, в предшествующие этому периоду 300 лет, власть
также была разделена, но с помощью последовательного назначения
разных людей для одной и той же деятельности. Когда люди,
стоящие у власти, сменялись трижды в год, получалось, что
ежегодная власть разделена на три различные части, разделена на
циклы, которые тогда считались столь же эффективными, как в наше
время —деление по департаментам. Президентство в Соединённых
Штатах —это современный пример средневековых принципов: один
человек облечён громадной властью, но на очень короткое время.
Такая мирская, то есть «временная» организация рассматривала
общество как временное. Это —ключ ко всем успехам и неудачам

466
средневековой политики. Итальянское мышление и итальянский
политический эксперимент открыли новый путь. Это было рево­
люционной идеей гвельфов с 1200 по 1500 год.
В наши дни в маленькой республике Андорра эта «временность»
всё ещё священна совсем по-средневековому. Шесть долин в
Пиренеях образуют республику. Эти шесть долин пытаются
организовать мирскую власть. Из каждой долины посылают человека
с мандатом, действительным лишь на один день. Посланные по­
лучают «диету» на то, чтобы прийти, остаться положенное время и
уйти; слово «диета», "dies" в средние века означало «мирскую»
ассамблею —вместо слова «парламент». Шесть человек собираются
в «Железном кабинете», в котором находится сундук с правитель­
ственными архивами. Здесь хранятся хартии и привилегии «Госу­
дарства». Их следует положить на стол перед этими людьми при
каждой встрече, чтобы освежить в их памяти представление о
правительственной власти. Сундук запирается на шесть замков.
Кажый из шести представителей приходов имеет один ключ. Шесть
человек поворачивают свои ключи в шести замках — сундук
открывается—государственное управление может теперь начаться.
Когда эти люди уходят, после них не остаётся никакой авторитетной
власти. Дневная власть окончилась на закате.
Вот метафизика секулярного государства: порядок должен
оставаться порядком дня; он не может выйти из орбиты года. При
империи мир охраняла Страстная неделя. Теперь церковный
календарь года, успешно соперничающий с императором, начинает
подчинять себе мирскую власть и сжимает её до короткого витка в
двенадцать месяцев. Всё, что долее года, — опасно, поскольку
порождает злоупотребления. Так преходящий характер дел
человеческих стал существенным началом политических институтов.
Политический организм и его воля строились из отдельных дней
различных и меняющихся людей, а не из жизненного цикла от­
дельного человека.
Город гвельфов подчинил календарь человека церковному
календарю. Он не давал политическому организму выходить из
пределов года религиозной души. Этот «гвельфовский» концепт был
столь общим, что он распространился по всей Европе. Короли и
князья приняли его для управления своими владениями, дав мирское
представительство областям страны. «Мирское», говорю я, то есть
«временное», поскольку это была та самая «диета»: представитель
страны своим «приходом, пребыванием и уходом» давал своей
области власть. То, что мы описали в рассказе о маленькой Андорре,
можно обнаружить также и в Великобритании. Знаменитый эдикт
Генриха VIII о величии парламента следует внимательно прочесть
под углом зрения этого же концепта мирского, то есть преходящего
порядка:
«Нам сообщили наши судьи, что Мы никогда в нашем коро­
левском статусе ни в какое время не стояли столь высоко, как во
время парламента, в котором Мы как глава и вы как члены соеди­
нены и связаны вместе в одно политическое тело, поэтому какова бы

467
обида или повреждение в emo время не была бы нанесена любому из
членов Палаты, она будет судима как совершённая против Нашей
персоны и всего состава Парламента». (Pollard, р. 231)
Генрих VIII превратил это временное государство в государство
как мы его знаем теперь, сделав короля главой Церкви. Таким
образом Государство восприняло вечную вневременность Церкви.
Знаменитое божественное право королей было открытием или
изобретением 16-го столетия. Период между 1200 и 1517 годами не
знал о таком божественном праве, поскольку секулярный порядок
осуществлялся диетами и ежегодными отчётами; всякий отрезок
времени, выходящий за пределы года, был под властью авторитета
Церкви. Люди имели дело с «годом и одним днём», и они были
счастливы, потому что, честно принимая текучий характер времени,
они чувствовали, что им не угрожает рабство или идолопоклонство
какой-либо секулярной власти.

Пейзаж в политике
Образ территории, управляемой этой временной властью, также
подвергся определённым изменениям. Благодаря концентрации
власти во временном промежутке «диеты» казалось, что в один день
вся местность присутствует тут же. Диета сделала политическую
власть настолько реальной, что она перестала принадлежать
отдельным лицам: области, долины и городки были представлены и
воплощены все одновременно.
Это новое видение пространства развилось именно в гвель-
фовских городах. Уже в 1192 году все крестьяне окрестностей Генуи
сделаны были гражданами Генуи. В 1235 флорентийцы записали
всех фермеров своих Тосканских владений как граждан. Равный
статус каждого человека, независимо от расстояния, на котором его
дом находится от политического центра, кажется нашему поли­
тическому мышлению столь естественным, что мы забываем, как
невероятно трудно было прийти к этой идее и провести её в жизнь.
Данте, человек традиции гиббелинов, всегда протестовал против
гвельфовского смешения крестьян и граждан. (Ercole II, 26, ed. 1928.)
Но именно это было одной из самых великих перемен в его веке. Его
протест против неё вновь сделал Данте чужим своему времени.
Антипатию Данте к этому искусственному гражданству для
домохозяев разделяли все северные князья. В Германии, например,
этот итальянский принцип выглядел бы прямо как советская
система. Снова и снова, в течение последующих двух столетий,
империя в законодательном порядке запрещала существование
«псевдо-граждан». (Baloburger, Pfahlburgertum.) В северных городах
ни крестьяне, ни рыцари не могли стать гражданами. А между тем
прогресс Италии зависел как раз от этой гвельфовской щедрости по
отношению к деревне. Крестьяне имели гражданские права и
входили в младшие гильдии и цехи города. Великие художники

468
Флоренции произошли из её деревень. Сеттиньяно дало ей Микель­
анджело, Винчи —великого Леонардо, Веспиньяно породило первого
живописца «нового стиля» —Джотто. Взамен города дали деревне то,
что никакой крестьянин или рыцарь дать не могли. Союз города и
деревни создал то, чем современный человек наслаждается как
пейзажем.
Никакого «пейзажа» в 1200 году вообще не было. Давно
замечено, какая остранённость и дистанция потребны для вос­
приятия пейзажа. Крестьянин—часть своей окружающей среды; он
не может её увидеть со стороны или отнестись к ней как к объекту.
Учёные исследовали уроженцев Альп и их взгляд на окружающие
горы. Некий научный авторитет сообщает о своих открытиях:
«Крестьянин или фермер часто не замечает могучие хребты и
вершины, или обширные долины. Вместо этого, он говорит о
множестве пустяков. Как подлинное дитя природы, он недостаточно
отстранён от неё, чтобы увидеть основные очертания пейзажа.
Подобно всем впечатлениям примитивного человека, "пейзаж" для
него расщеплён на массу деталей».
Эта цитата из "Alpinist Finsterwalder" может быть резюми­
рована несколькими словами из «Заметок» Карла Шурца:
«Восприятие красоты природы —не природно, но представляет
собой результат обучения, культуры. Наивные люди редко способны
к нему, или, по крайней мере, не выражают его. Виды природы, горы,
долины, леса, пустыни, реки, моря, солнечный день, буря и т.д и т.п.
для них либо благоприятны, полезны, или неблагоприятны, тре­
вожны, ужасны. Замечательно, что Гомер, при всей живости его
картин, не описывает пейзаж или природные явления с точки зрения
прекрасного. То же самое мы находим и в примитивной литературе
других стран».
Гвельфская Италия обнаружила пейзаж как фон своих городов,
поскольку пейзаж не принадлежал более отдельным и жадным
собственникам. Он стал полем политической власти, potestas,
civilitas. Пейзаж стал политической и художественной реальностью.
Вглядываясь в гвельфов и гибеллинов в Италии, мы невольно
вспоминаем расхождения между эсерами и большевиками в России.
Эсеры были влюблены в отдельного крестьянина или деревню. Они
распределяли землю среди отдельных собственников. Большевики же
усвоили объединяющий взгляд на русскую экономику.
Итальянский город-государство настолько мал, что современные
историки-националисты удивляются, почему итальянцы не объ­
единили весь полуостров в одно Дученто. Эта абсурдная проекция
современных соотношений в прошлое уводит нас от понимания того,
где же прошлое на деле тождественно с нынешней ситуацией.
Усилия гвельфов были столь же реальны, как сегодняшнее эко­
номическое планирование, поскольку экономика города была вещью
совершенно новой и значительно более крупной, чем хозяйство
манора. Разделение труда между членами цеха было чем-то
странным и пугающим во время, когда для оснащения одного рыцаря
трудились 183 цеха. Поскольку рыцарь был, так сказать, тяжёлой

469
артиллерией, организация цехов вокруг его доспехов имела то же
значение, что для нас —индустрия вооружении; это была самая
сложная и самая эффективная отрасль промышленного производства.
Взгляду, объединившему винодела и хлебопашца с искуссными
мастерами этого производства, не откажешь в смелости. Он вырвался
за пределы локальной ограниченности; он превратил местное в
территориальное. Три тысячи квадратных миль сейчас кажутся
ничтожным участком земли. Но когда он включил в себя самый
сложный производственный механизм, его социальные проблемы
сделались не менее трудными, чем наши.
Мы обнаруживаем, что от революции к революции происходит
наращивание территориальных размеров. 3000 кв. миль в Италии,
25,000 —в Германии, 140,000 —в Великобритании, 360,000 — во
Франции: таковы были размеры территорий, подлежащих реорга­
низации. Советская Россия в 40 раз больше Франции. Здесь встаёт
уже проблема организации континента.
Манор
Город-государство
Княжество
Соединённое королевство
Нация
Континент
представляют собой последовательность субстратов социальных
революций. Точка концентрации — вот главный вопрос в этих
революций, который остаётся непонятным большинству. Новые
правители—это те, кто достаточно смел, чтобы организовать новую
территорию посредством нового прозрения, В начале таких всегда
меньшинство. Но они решают проблемы, недоступные старым
способам мышления, посколько они мыслят в гораздо более широких
масштабах.
Разрыв между двумя мирами —это скачкообразное приращение
территории, к которой прилагается политическая идея. Прыжок от
экономики локальной к экономике «территориальной» был так же
опасен, как и прыжок от «национальной» экономики к экономике
континентальной. В средневековой Италии, как и в современной
России, этот прыжок совершился внезапно, путём насильственных
революций, в то время как другие страны пошли эволюционным
путём, выбирая более или менее середину между двумя решениями.
Отвага, потребная для прыжка в новое осмысление мира, испугала
—как всегда —человека. Для людей 13-го века, покинувших тёмные
стены дворца и церкви, озарился новый горизонт, открывшийся
вплоть до дымчатых цветов самого дальнего облака и самого
дальнего холма, в том месте, где, кажется, земля встречается с
небом.
Кооперация папского авторитета и светской «потеста» вызвала
к жизни новый политический символизм. Искусство Ренессанса было
выражением этой уникальной констелляции. Новые правительства
итальянских городов не обладали врождённым достоинством,

470
присущим помазанному королю или священной особе императора.
Они были, в принципе, республиками этого мира. Итальянский город-
государство оставил богопочитание, теологию, религию Римской
католической церкви; и горожанин Италии легко пришёл к тому,
чтобы вознести её, Единую Церковь, в ранг общей кормилицы и
матери. Рим был Матерью Церквей, теперь он стал ((Нашей Матерью
—Церковью».
Символом этого духовного материнства стало почитание Девы
Марии. Расцвет итальянской свободы был тесно связан с новыми
усилиями по укреплению её культа. Чётки, посредством которых
Ave Maria и «Отче наш» связывались в цепь молитв, были изо­
бретены в 1230-е годы. Достоинство Богоматери на земле и на небе
стало предметом умножавшихся дебатов между двумя группами
монахов, францисканцев и доминиканцев. Заступничество Марии
рассматривалось как вмешательство матери в пользу своей семьи и
слуг в маноре или дворце того времени. Императрица, королева или
жена фермера, отвечавшая за всю экономику в хозяйстве, не только
по положению, но и по обязанности, должна была поднимать свой
голос и пускать в дело своей авторитет во всех ситуациях, касав­
шихся участников трудового процесса. Среди привилегий импера­
трицы и королевы такое вмешательство упоминается регулярно.
Поскольку продуманная защита дома была основной концепцией
общества в феодальные времена, заступничество Девы Марии перед
Сыном было гораздо более естественным, чем в наши дни, когда мать
не является больше бесспорной королевой.
Все эти дискусси о Марии прямо отразились на Церкви. Церковь
выступала гарантом—не теологически, но практически —реального
присутствия Марии, так же как святое причастие подтверждало
реальное присутствие Спасителя. Каменная постройка собора,
защищающая алтарь со священным хозяином, была как чрево Девы,
защищающее благословенное дитя. Но <(Церковь-мать» давала
каждому христианину тёплое чувство защиты и руководства лучше,
чем всякий камень или стекло. В жизни христианина Римская
церковь казалась вездесущей, мир перестал быть холодным и
лишённым сочувствия, Мадонна появлялась повсюду. Её мантия
небесная сквозь тьму и снег достигала земли и согревала детей
человеческих в поле, в лесу, на море и в мастерских. Сиенцы, перед
битвой при Монтаперти, посвятили свой город Святой Деве. Они
дали Сиене титул "Civitas Virginis,” и епископ в соборе торжест­
венно вручил город в руки Богоматери. Неудивительно, что сиенцы
видели во время боя, как плащ Мадонны развевался над их вой­
сками. По всей Европе церкви Царицы Небесной открывались в
новых общинах.
Мадонна была так близка, что изображение её за алтарём стало
теперь правилом. Начиная с 1200 года католический священник
поднимал святую евхаристию; более того — в этот момент он
отворачивался от своих прихожан лицом к востоку. Пространство,
в которое он при этом смотрел, должно было быть заполнено. Ничто
не могло занять его более естественно, чем изображение Мадонны.

471
Триста лет, заполненных созданием живописных изображений
Мадонны, воспеваются сегодня всеми бесчисленными книгами по
средневековому искусству. Победоносным прозрением нового
политического движения в Италии стала «Мадонна в пейзаже».
Что отличает живопись после 1300 года от всего пред­
шествующего искусства? Перспектива. Что отличает Западное
искусство от китайского, которому Запад обязан, пожалуй, знанием
о пейзажной живописи? Перспектива. Позолоченный фон визан­
тийского искусства сменился в Италии новой перспективой.
Мадонна, фиксированный зрительный центр церковного бого­
служения, обрамлена новым политическим прозрением города-
государства; пейзажем. «Новый стиль» в живописи был тем же, чем
сегодня являются книжки по экономическому планированию, или
тем, чем была художественная литература для национальной
революции во Франции: выражением общего усилия и общей веры.
Церковь-мать и горожане, защищённые ею, почувствовали себя
центром, из которого свет исходит во мглу мира. Пейзаж — это
деревня, увиденная из города. Когда Петрарка писал свои зна­
менитые стихи —"Fior, frondi, erbe, ombre, antri, onde, aure soavf,”
живописцы сливали собор с пейзажем. Пространство открылось
очарованным глазам целиком; пространство, свободное от местных
тиранов и централизованное законной властью чисто мирского
правительства. Нужно глубоко прочувствовать противоположность
между новым временным порядком и старым ~ местным, чтобы с
пониманием отнестись к тому восторгу, с которым люди тогда
принимали всякое изображение Мадонны в «новом стиле».
Я полагаю, Николо Пизано был первым художником, полу­
чившим специальную награду за свои знаменитые relievos в 1260
году. Около 1300-го Дуччо из Сиены, очевидец битвы, во время
которой Мадонна укрыла своим плащом войска, написал Деву,
которую приняли епископ и духовенство, правители и народ, а затем
внесли в собор под звон всех колоколов. В стихотворной надписи на
этой картине художник говорит о себе как о ровне городу:

Святая Матерь Божия,

Стань опорой мира для сиенцев,
Стань жизнью для Дуччо, написавшего тебя так.

Отношения между папой и Рафаэлем или Микельанджело идут

гораздо дальше отношений между князьями и художниками в других
странах. Даже в Венеции, гордом патрицианском городе, на соборе
Св. Марка мы читаем: «Прежде тщательно поразмысли и узнай
искусство и работу братьев Франческо и Валерио Цуккати из
Венеции, а потом суди». Художник, будучи сам ремесленником
(artista), и будучи почитаем за изображение символа свободы
города, мог представлять все гильдии и цехи своей общины. Он не
был изолированным, впечатлительным гением, подобно художнику
19-го столетия. Он был лучшим в своём цехе.

472
 Бедность Св. Франциска
Создание независимых городов-государств было таким мощным
движением, что приходится удивляться, как папство пережило этот
сильный взрыв мирских чувств. Мы назвали период с 1200 по 1269
годы второй половиной Папской революции. Глядя на ереси в
итальянских городах, их религиозное безразличие, их анти-клери-
кальное законодательство, мы спрашиваем себя: да было ли
движение гвельфов вообще религиозным? Наше удивление воз­
растает, когда мы обращаемся к общей ситуации папства в тот
период и к его величайшему поражению—краху Крестовых походов.
Чем более итальянскими становились интересы, с которыми
вынуждены были считаться папы, тем менее действенной стано­
вилась идея крестовых походов. Хотя верно и то, что вплоть до 18-
го века крестовые походы высились, как радуга на горизонте.
Римский календарь предписывал праздники Крестовых походов как
празднование побед над неверными ещё и в 1700-ом. Накануне Ре­
формации, в 1495, немецкие крестьяне из "Bundschuh" мечтали о
крестовом походе, чтобы покончить с нищетой, Лютеру пришлось
серьёзно разъяснять, что «Бог не больше заботится о пустом месте,
именуемом "Гроб Господень", чем о всех коровах Швейцарии». Эней
Сильвий, папа-гуманист, назвавший себя Пием в память о герое
язычнике у Вергилия, о «Plus Aneas», всё же планировал крестовый
поход против турок ещё в 1460. Зная всё это, я всё же утверждаю,
что крестовые походы после 1200 года уже не были основной идеей
папства.
В 1204, в захваченном в результате Четвёртого крестового
похода Константинополе была создана так называемая Латинская
империя. Надругательства над греческими церквями в Византии
шокировали всех, кто принимал идею походов близко к сердцу.
Детский крестовый поход закончился гекатомбой невинных жертв.
В 1226 жестокости крестового похода против Вальденцев и Аль­
бигойцев вновь подвергли испытанию общественное мнение. Вершина
этого была достигнута, когда торжественно проклятый папой и
отлучённый от церкви Фридрих И, стоя в церкви Спасителя в
Иерусалиме, короновал себя, взяв корону с алтаря. Крестовые
походы оказались обоюдоострым оружием. Разве не сделались они
орудием в руках мятежников против Церкви, людей, скомпроме­
тировавших папу неслыханными надругательствами над другими
христианами? Ужасные злоупотребления крестовых походов
вынудили папство склонить голову перед новым и чистым про­
зрением.
После 1226 года, когда папа проклял императора и когда этот
император ушёл в крестовый поход, несмотря на папское проклятье,
папа нашёл моральное и духовное утешение, посетив человека,
заслуга которого состояла в том, что он связал воедино папскую и
национальную революцию, святого, о котором его епископ мог
сказать словами 142-го Псалма: «Не всякому народу дарует Господь

473
такого человека». В 1228 году папа посетил Ассизи и преклонил
колени перед смертным одром того, кого мы можем назвать по­
следним крестоносцем и первым монахом Запада.
Франциск Ассизский —это замковый камень свода, воздвигнутого
гвельфской революцией над «садом империи». Он был богатым
юношей, получившим подобающее рыцарю воспитание и мечтавшим
о крестовом походе. Он отправился в Апулию, чтобы сесть там на
корабль, идущий на Восток, Вместо этого он вернулся. Идея
крестового похода оказалась, в опыте его сердца, нереальной или
устаревшей. Его возвращение из Апулии —это величайшее событие
в его жизни. Нам неизвестно, встречался ли он на своём пути на юг
с неким аббатом из Калабрии, Иоахимом Флорским, но мы уверены,
что он и Иоахим Флорский связаны провиденциально.
Великий исторический пророк Иоахим Флорский был Иоанном
Крестителем "poverello." Иоахим проповедовал новую монастырскую
религию; воплощением её стала жизнь Франциска. Иоахим выступил
против схоластиков 12-го века, которые были всё ещё озабочены
своими учёными доктринами. Иоахим предсказал конец существо­
вавшей формы Церкви; Дух Святой шёл дальше. Говоря его словами,
Дева Мария должна была зачать нового сына в духе. Этим сыном
был новый народ, обладающий всей властью (potestas), обещанной
Даниилом. Таким образом суверенность народа объявлялась семенем
духа.
1201 год открывает новую эру в истории спасения мира,
которую ждали с большой тревогой. Пророк отводил переходу от
древней формы церкви к её новой форме период между 1201 и
1260.* В его философии истории сохраняется великая идея Одило
из Клюни о Всех Душах, но с дополнительной идеей революционного
изменения. После эры Церкви должна наступить эра Святого Духа.
Мы находим здесь попытку изменения эпохи, столь характерную для
каждой тотальной революции. Иоахим называет будущее «Иоан­
новым». Поскольку Павел и Пётр символизировали видимую церковь
в Риме, патроном нового века чистого духа был сделан Иоанн,
апостол благотворительности.
Писания Иоахима были так влиятельны, что новые книги
приписывались его перу. Было опубликовано Evangelium Aetemum,
вокруг которого собралась сильная партия так называемых спи-
ритуалов, преимущественно монахов. Духовный меч папы спириту-
алы не признавали венцом духовной жизни. Предвосхищая Уиклифа,
Гуса и Лютера, они, спиритуалы, учили, что называть клерикальные
функции церкви духовными—неоправдано, что это можно делать, в
лучшем случае, метафорически; что Дар Святого духа возник
задолго до церковных богослужений; что вслед за семью великими

* Великий генерал ордена францисканцев, Бонавентура, где-то около

опасного 1260-го года, боясь, что его братия выйдет из повиновения, обвинил
Иоахима Флорского в «непочтительности». Эта ошибка великого францисканского
мыслителя знаменует конец вдохновенного периода этой революции.

474
 дарами Духа свободные проявления вдохновения будут возглавлять
духовную иерархию.
Это была полная революция в мире духовных ценностей,
проведённая иоахитмитами — левым крылом — и подготовившая
Лютера. Победоносное папство уничтожило симонию, но исполь­
зовало серебро и золото верующих для своих нужд. Церковь стала
богатой. Наместник Христа, желая удерживать оба меча, откровенно
боролся за земные блага, когда снаряжал своих солдат ключа на
«Восстановление» Италии. Вторая клерикальная революция призвана
была залечить ущерб, нанесённый этим спектаклем. Если бы не
появился новый идеал бедности, «восстановление» могло бы загасить
привязанность людей к видимой церкви. Бедность стала великим
евангелием нищенствующих орденов, так же как безбрачие было
платой, которую в своё время платили последователи папы Григория
VII.
Бедность означала возвращение к жизни раннего христианства,
с его мглой, унижениями и голодом, и должна была уравновесить
поздний период солнцеподобного сияния. Молитва о бедности —это
лучшее выражение программы. Она противостоит злоупотреблениям
Святого престола. Как Dies Irae, или как Данте, эта молитва
навсегда связывает нас с эрой клерикальных революций. Вновь и
вновь обращались поэты к красоте этой молитвы; одним из по­
следних был немец Райнер Мария Рильке. Но в этой молитве —не
только красота, в ней ещё и политическая сила, новая жизнь,
охватывающая нас этими краткими и точными строками:
«Бедность была в яслях Твоих, и как верный рыцарь она во
всеоружии была в великой битве, которую Ты вёл за искупление
грехов наших. В страстях твоих она одна не покинула Тебя. Твоя
мать Мария остановилась у креста, но бедность взошла на него и
заключила Тебя в свои объятия до конца; и когда Ты умирал от
жажды, как внимательная супруга приготовила она для Тебя желчь.
Ты умер в объятиях её любви, но и после смерти не покинула она
Тебя, Господь Иисус, и не дала она телу Твоему покоиться где-либо
кроме гроба, взятого взаймы. О, беднейший Иисус, я прошу у Тебя
благодати — сокровища высшей бедности. Пусть отличительным
знаком нашего Ордена будет не иметь ничего в своём владении под
солнцем, во славу имени Твоего, и не иметь другого достатка, кроме
нищенства».
Однако бедность эта могла бы остаться просто негативной,
оппозиционной к папству и священству. В Св. Франциске поли­
тическое прозрение Иоахима обрело того, кто реализовал и
воплотил новую эру и одновременно не предал прошлого.
Св. Франциск отважился освятить преходящее. Дни его жизни
называют "Fioretti" — великолепная иллюстрация значения, при­
дававшегося его современниками преходящему; каждый из его дней
считали таким же скромным, прекрасным и недолговечным, как
цветок. Его бедность и его принцип нищенства дали его после­
дователям возможность жить по-новому — вдали от манора, в
городах, вместе с горожанами. Франциск не ушёл из мира в мона­

475
стырь и не посвятил себя сельскому хозяйству или скотоводству.
Францисканцы жили в городе. Новый мир, мир каменных городов,
построенных свободными людьми, и новый способ применения
лошадиной тяги теперь были освящены.
Но Франциск сохранил преданность Церкви, которая одна только
могла сделать его опыт жизни Христовой на земле достоянием всего
христианского мира. В конце жизни он был отмечен пятью стиг­
матами Распятого. На руках и ногах его появились следы ран,
оставленных гвоздями Креста. Век Духа был буквально на рас­
стоянии вытянутой руки. Poverello (бедные), с точки зрения
спиритуалов, вновь проживали опыт самого Спасителя. Впечатление,
производимое братьями, было огромным. В 1300 году было около
200 тысяч фриаров, объединившихся в два ордена: францисканский
и доминиканский. Право этих орденов на существование более не
оспаривалось. Никто не сомневался, что ему следовало бы вступить
в один из орденов, единственный вопрос был: в который?
Во всей Италии фриары выступали в роли посредников и
примирителей. Города, более не признававшие над собой никакого
главы, столкнулись с фактом постоянных раздоров с соседями.
Братья странствовали из города в город, призывая Царицу Небесную
и устанавливая мир. В 1223 году, например, папа послал одного из
братьев, Иоанна из Винченцы, в Тоскану для примирения Сиены и
Флоренции. Иоанн считал более важным работать в Марчионате,
Тревизо. Все города Ломбардии, Венеции и Романьи были пред­
ставлены в день его «Великого Служения» в Вероне.
Одновременно с этим, народ в Парме начал «Великую Алли­
луйю». Ave Maria пелась с троекратным возгласом «Аллилуйя». Всё
население участвовало в процессии. Искры этого великого братания
в Парме достигли Болоньи и Модены. В 1260 году пришёл срок,
предсказанный Иоахимом как начало Великой Иоанновой формы
жизни. Неудивительно, что в этом году был всплеск движений
францисканского типа. «Люди, —пишет летописец, —казалось, боятся
"пришествия Божьего”», поскольку во всей Италии свирепствуют
нищета, раздоры и преступления. Внезапно один отшельник в
Перуджии поднял свой голос. Население, возглавляемое епископом
и духовенством, отправилось длинной процессией в соседний город.
Несмотря на зимнюю стужу, они были по пояс наги и бичевали себя
до крови. Они шли от церкви к церкви. Мир, благотворительность,
милосердие —эти слова произносили они со вздохами.
Сначала над ними смеялись. Но вскоре весь соседний город
последовал их примеру* Все сбрасывали одежду и бичевали себя.
Все мирились и каялись в грехах. От Перуджи в Рим, Тоскану и
Лигурию, по всей Ломбардии один город шёл к другому, и на месяц
или два во всей Италии наступил мир. Изгнанные могли возвра­
титься домой. Тюрьмы были открыты. Политическая проблема была
всегда одна и та же: мир в архипелаге независимых городов. И
просящие подаяние монахи, живущие не в деревне, но в городах,
были инструментом этого мира.

476
 Современная Европе имеет лишь смутное представление о
движении флагеллантов, по его механическому возрождению в веке
14-ом. Во время Вавилонского пленения Церкви, когда папы были
вдали от Рима, Италия и папство переживали что-то похожее на
страдания французов при Наполеоне III. Во всех отношениях Вторая
империя во Франции была оборотной стороной первой, и тем не
менее она жила, имитируя лозунги первой. Точно так же лозунги
Франциска и спиритуалов повторялись с 1305 по 1377 годы. «Чёрная
смерть» 1348 года, в дни Бокаччио, привела к новой вспышке
флагеллантизма.
Возможно, флагелланты 13-го века выражали моральную
потребность, возникшую после насильственного разрушения
феодализма в Италии. Полмиллиона —или больше —человек были
вырваны из маноральной службы местным сеньорам и дышали
свободным воздухом городов. Классу нелегко сохранить равновесие
после внезапного разрушения связей, существовавших с неза­
памятных времён. Может быть, движение флагеллантов заменило
собой жесткую дисциплину в манорах добровольным само-
наказанием.
Мы ещё раз обращаемся к великому целителю пороков 13-го
века, Франциску Ассизскому. Для обычного историка Франциск—это
просто некий святой Церкви. Столетия гвельфов кажутся про­
должением линии предшествующих веков. Поэтому «новые» времена
начинаются с Петрарки. Позвольте мне процитировать, например,
ведущего учёного, г-на Фосслера. В своей книге о средневековой
культуре он как раз работает с периодом гвельфов, с временем
Франциска Ассизского и Данте, и он говорит, что знаменитый
солнечный гимн Св. Франциска есть в целом повторение 148-го
Псалма. Меньше всего мне хотелось бы отнестись с пренебрежением
к Псалму. Но при первом чтении, действительно, может показаться,
что этот Псалом, как и гимн Св. Франциска, славит Бога в природе:
Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних.
Хвалите Его, все Ангелы Его, хвалите Его, все воинства Его.
Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звёзды света.
Хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес.
Да хвалят имя Господа, ибо Он повелел, и сотворилось.
Поставил их на веки и веки; дал устав, который не прейдёт.
Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны.
Огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово
Его.
Горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры.

Я останавливаюсь: можем ли мы желать большего, чем бес­

конечное повторение этой хвалы?
Но ужасной ценой, заплаченной избранным народом за это
восхваление Господа, было запрещение изображать всякий образ и
подобие того, что в небесах вверху, и того, что на земле внизу.
Иудеи, не имеющие дома на этой земле, учили другие народы не

477
поклоняться тварным вещам и не склоняться перед любой светской
властью.
Если Франциск Ассизский в 13-ом веке трансформирует 148-ой
псалом, то лишь для того чтобы восстановить секулярный порядок.
То, что иудеи предвосхищали, христианам дано было воплотить,
запустить в действие — нет, трансформировать в мирскую, се-
кулярную форму. Чтобы понять Гимн Св. Франциска, нужно рас­
смотреть 148-ой Псалом на фоне секулярного государства. Аббат­
ство Клюни ещё презирало мирское: "Solvet saeculum in favilla,"
секулярное обратится в прах. Мы видели, что между 1200 и 1500
годами секулярное прощено, переоткрыто и восстановлено; конечная
цель этой главы—показать различие между подлинным текстом 148-
го Псалма и его проекцией в секулярное, которое наша нынешняя
цивилизация принимает как данность.
Человек —цветок, мир —Сад, в котором он растёт; это было
великим опытом Св. Франциска. В старом мире маноров, монастырей
и императоров он открыл новый мир. Все эти могучие силы избегали
внешнего мира, боялись природы, день и ночь пугались демонов и
падших духов. В своём прозрении Христа Франциск ощутил, что
сердце Иисуса —со всем творением, Он пришёл спасти не только
человечество, но космос целиком. Сердце человека тянется к
творению. Впервые стены дома стали враждебны примирению
человека с природой. Франциск сделал творение своей семьёй. Он
славил Господа в Творении Его. Но он, в отличие от псалмопевца, не
поднимал глаза от Его творений вверх, к Господу. Он смотрел на
почву. В этом его подход отличен от подхода еврейского псалмо­
певца.
Мистер Фосслер говорит: «Нет большого различия между 148-
ым Псалмом и Гймном Св. Франциска». Мы не можем пренебречь
нашим открытием ландшафта, который в немецком Landschaft —не
просто эстетический термин, но означает также политическое пред­
ставление о стране. Это оставило глубокий след в гимне poverello.
Разве это малое различие: сказать «ты» и «твоё» твореньям Божьим,
жить в тесном общении с землёй, быть частью, плотью и кровью этой
земли?
ГИмн Св. Франциска описывает его открытие физического
творения. Читающий понимает, почему этот гимн составляет целую
эпоху, почему Рафаэль и все живописцы Ренессанса — это во­
площение спиритуализма 13-го столетия. Читающий поймёт, что это
—единый поток жизни, проходящий сквозь весь период. Генри Тоуд
был прав, когда сказал, что итальянское Возрождение начинается со
Св. Франциска. Политическая и религиозная жизнь между 1200 и
1500 — это целое, следующее за крестовыми походами и пред­
шествующее Реформации. Вот он —Гимн Св. Франциска:

Высочайший, Всемогущий, добрый Бог, твои суть слава,

хваление и всякое благодеяние;
Тебе одному, Высочайший, принадлежат они, и никто не
достоин именовать Тебя;

478
 Славен будь, Господь мой, со всеми творениями Твоими, и
особенно с братом моим в Господе;
Солнце, озаряющее и освещающее нас, и оно, прекрасное,
излучающее великое сияние, есть Твой знак, Высочайший;
Славен будь, Господь мой, за сестру луну и звёзды, которые
сделал ты яркими, драгоценными и прекрасными;
Славен будь, Господь мой, за брата Ветра, и за воздух, и за
облака, и за ясное небо, и за всякую погоду, которой даёшь Ты
процветание тварям Твоим;
Славен будь, Господь мой, за брата Огня, которым ТЫ
освещаешь ночь, и который уютен, и добр, и смел, и силён;
Славен будь, Господь мой, за сестру, мать нашу Землю,
которая пестует нас и хранит и производит различные плоды и
разноцветные цветы и траву.
Сестра наша Мать земля, что пестует нас,
Брат наш Огонь, что добр и смел,
Сестра наша Вода, что целомудренна...

Это уже финал. Ибо «сестра наша Мать Земля» —это тонкий
парадокс его веры. Эта вера сохраняет полную языческую ценность
«Матери земли» внутри христианского «сестринства». Термин
«Средние века» —это негативный политический вызов, брошенный
немецкими Реформаторами; гвельфская, францисканская Италия —
это позитивное создание человеческого сердца, которое сделало
людей братьями и сёстрами всех земных тварей, облачилось в новые
прекрасные одежды под защитой Господа и Его Церкви. В ди­
алектике клерикальной революции человек повернулся от судии к
матери судии и вырвал у неё спасение, от которого судья, казалось,
намерен был воздержаться*

* Это не фигура речи. «Вырвать милость Марии» — это современное

выражение, пущенное иезуитом Берли. Etudes par les paros delà compagie de
Jésus, Vol. 125, pp 161. 1910. И Абеляр пел: «Тот, кто бежит гнева Судии, /
Лети к матери Его. / Ей приходится стать матерью человека и молить за него,
/ Когда грозит ему суровый приговор».
 Глава двенадцатая

И ВНОВЬ ПОЛИБИЙ:
НАШЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ БУДУЩЕЕ

Европейская мысль к 1900 году привыкла датировать Новое

время, начиная с дней Кола ди Риензи (1347) и «Декамерона»
Бокаччио. История современной цивилизации мистера Фриделла*
начинается именно с этого периода. Нынешние либералы начинают
историю с этой эпохи, что так же разумно, как начинать историю
Французской революции с Наполеона III! Некоторые современные
термины, вошедшие в употребление в 14-ом столетии, привлекли
внимание людей, которые уже решили, что Средние века—это нечто
мрачное и неинтересное.
Но, используя эту датировку, мы насильственно разделяем вещи,
связанные друг с другом, как оригинал с карикатурой. Искажается
кривая гвельфской революции. Аллилуйя и движение флагеллантов
были абсолютной реальностью в 13-ом веке; в дни Бокаччио (14-ый
век) они стали пустыми воспоминаниями о прошлом.
Давайте отчётливо зафиксируем периоды Папской революции,
чтобы поверхностное просвещенчество не могло более развести то,
что принадлежит друг другу.
Диалог между клерикальными революциями столь же реален,
сколь и диалог между революциями, изучаемыми марксистами. Нет
необходимости говорить, что этот факт никак не подтверждает
экономическую обусловленность этих революций. Он доказывает
только то, что революции нашей эры вовлечены, перед лицом
человечества, в открытый диалог, который ведётся на волне длиной
в несколько столетий. Преувеличение частной идеи Страшного суда
привело к неизбежной реакции, в которой другая сторона церковной
традиции была поставлена в центр карты мира.
Григорианская и гвельфская революции были как бы духовным
и земным выражением для одног и того же усилия. Григорий и
Иннокентий III, диктующий монах и совещающийся дипломат, один
—криком, другой —шёпотом, направлялись к одной и той же цели.
Освобождение Проба Господня открыло григорианцам дверь свободы,
а два Иннокентия (III и IV) заботились только об освобождении
Италии. Но они представляют собой две половины одного и того же
величественного процесса. Христианское духовенство полностью
изменило все способы жизни на Западе. Если национальные

* Egon Friedeil. Cultural History of Modem Civilization. New York. Knopf,

1930-32.

480
революции нынешних времен ведут к возрождению народов,
клерикальные революции времён Крестовых походов возрождали
лицо «сестры, Матери нашей земли» с неменьшей заботливостью.
Поскольку они возбудили все великие страсти человеческой
природы, вполне естественно было бы обнаружить в ходе кле­
рикальных революций то же самое качание маятника, какое мы
наблюдали во французском и английском вулканических по­
трясениях.
И григорианская, и гвельфская революции прошли сквозь период
наглого высокомерия и самонадеянности:
1122-1147
1269-1302

«Обогащайтесь» Луи-Филиппа —это ещё мягкое выражение по

сравнению с самонадеянностью сторонников курии в эти два
периода. В первый период император рассматривался как вассал
папы. Неприглядная картина Рима сохранила воспоминания об этом
рабстве. Но скандалы в Риме подвели папство к пропасти и, в
конечном итоге, разъярённые римляне изгнали папу, и ему пришлось
бежать за границу. Та же самая беззаботность царила после победы
гвельфов над гибеллинами через 150 лет. После смерти Урбана IV
кардиналы откладывали конклав в течение двух с половиной лет.
Мы уже упоминали выше, как смущены были люди этой ситуацией
— и это после семидесяти лет страданий ради папства. Через
несколько лет, когда папе пришлось проезжать через город,
находившийся под его интердиктом, пошла сплетня, что он, въезжая
в город, отменил проклятие и возобновил его, покинув город! Венцом
этой эры самонадеянности стала знаменитая булла Бонифация VIII
MUnam Sanctam," выпущенная в 1302 году. В то самое время, когда
каждый князь и каждый мирянин оскорблены были дерзостью
духовенства, этот папа вновь подчеркнул свои апокалиптические
притязания на контроль над всей мирской властью! На его мантии
был вышит двуглавый имперский орёл.
Возникает впечатление, что поражение Святого престола было
вызвано к жизни этим высокомерным папским декретом. Папа стал
пленником французских рыцарей, и король Франции унизил мо­
ральное достоинство папства, проведя процесс над тамплиерами.
Папство лишено было своей крестоносной организации; орден
рыцарей-храмовников, основанный, чтобы защищать Гроб Господень
и христианских паломников, попал под преследование, был деза­
вуирован и уничтожен французскими королями. Они, эти союзники
Первой папской революции, поднятой против апостолического сана
императора, оказались всего сильнее именно в тех районах, где папы
времён борьбы за инвеституру находили поддержку. И именно во
Франции организация Крестоносного рыцарства оказалась наиболее
тяжким и беспокойным бременем. Ауто-да-фе над тамплиерами в
1314 году показало, насколько основание папской свободы пере­
местилось от странствующих рыцарей-крестоносцев к терри­

481
ториальным организациям гвельфов в Италии. Но волна контратак
буквально выдворила пап из Италии и изгнала их на 70 лет в южную
Францию, в Авиньон.
Три четверти столетия Италия, сад империи, жила быз папы,
которому она была обязана суверенностью своих городов. Вави­
лонское пленение в Авиньоне (1309-1377) длиною в 70 лет равно
периоду взлёта (1200-1269). Изгнание —это хорошо известный нам
по другим революциям период унижения. И промежуток в 70 лет
больше, чем в любом другом случае. Даже первая клерикальная
революция —григорианская —взлетела всего на 50 лет, и период
унижения её также был 50-летним.
Клерикальные революции соответствуют друг другу следующим
образом:

Григорианская Гвельфская
Начальная точка 1046 1161
Взлёт 1075-1122 1200-1269
Унижение 1147-1198 1309-1377
Но период унижения —не последнее слово в ходе революции. У
итальянских городов и Римской церкви в середине 15-го века
начался золотой период. Так называемый «Ренессанс» подобен
золотому веку воплощения.
Что-то подобное было у немецкой нации после унижения
Тридцатилетней войны—в мирное время 1763-1805. Классический
период немецкой музыки и летературы, Гёте, Моцарт, Бетховен,
Шиллер, Клопшток, Гёрдер, Кант — их можно сравнить с клас­
сическим периодом итальянского искусства, когда жили Леонардо,
Рафаэль, Лоренцо Медичи, Микельанджело, когда были основаны
Ватиканская библиотека и хоровые школы в Сикстине, и когда папа
выступал в качестве арбитра в конфликтах, возникавших вокруг
только что открытого Американского континента.
У английской цивилизации подобный период достижений и
довольства представляет собой Викторианская эпоха, между
Хлебными законами и Бурской войной (1846-1900).
Золотой век немецкого княжеского партикуляризма внезапно
окончился наполеоновским нашествием. Дверь в райский век Италии
была захлопнута французским вторжением в 1498 году.

Италия Германия Англия

Взлёт 1075-1122 1200-1269 1517-1555 1641-1688
Унижение 1147-1198 1309-1377 1618-1648 1776-1815
Золотой век 1450-1498 1763-1805 1846-1900
Знаменитый итальянский Ренессанс менее всего связан с
захватом Константинополя в 1453 году. Ренессанс —это законо­

482
мерный результат усилий пяти веков** Его художники» архитекторы
и поэты одели великие вдохновенные прозрения Григория и
Франциска Ассизского в секулярные одежды и классические формы.
Но пейзажи в «Мадоннах» Рафаэля и цезареподобный Судия в
«Страшном суде» Микельанджело—это перевод на язык гуманизма
сердечных усилий более религиозных столетий. Мода на Ренессанс
в наши дни, а скорее даже идолопоклонство, не должны закрывать
от нас тот факт, что Ренессанс был уже закатом. Циничные
гуманисты 15-го века сказали последнее слово, а не первое. Они
разрушали, они не могли строить. Они сделали со схоластикой то,
что Гёте сделал с Реформацией: они секуляризировали её тайны. С
помощью искусства Ренессанса Революция гвельфов стала до­
ступной агностику, снобу и, вообще, любому образованному
человеку сегодняшней Европы.
Вклад Италии в развитие человечества огромен. Её вековая
слава была сжата в шедевры каких-нибудь пятидесяти лет; они
очаровывали европейцев и американцев ещё четыре столетия. Очень
скоро Италия стала Гробом Господним для путешествующего
европейца.
Но периоды церковных революций должны быть рассмотрены и
под другим углом зрения. Для остальной Европы Ренессанс не был
золотым веком. Итальянская удача была мировым несчастьем. 15-е
столетие—ужасный, несчастный, тёмный и жестокий период. Оргии
итальянских князей (Борджиа!) и страдания всех европейских наций
бросают длинную тень на все прелести ренессансных искусств и
литературы. 15-е столетие было периодом распада, разочарования,
дикой реакции. В некотором отношении 15-е столетие предлагает
ключ к нашей нынешней ситуации: это —период преждевременья,
под гнётом многих неотложных проблем, для решения которых ещё
ничего не готово.
Посмотрим для сравнения на конституционную эволюцию
церкви; ибо, в конце концов, эта эволюция имела всемирное значение
и заставила страдать каждого человека христианского мира.
Раскол 1378 года, закончивший Авиньонское изгнание, спро­
воцировал критику аристократического правления Церковью. Не
просто кардиналы стали всесильными —они и так часто правили
церковью годами, не избирая папу, но повсеместно в церкви
возобладали собрания каноников, подчинившие себе епископов и
аббатов. Аристократические принципы жёстко критиковались теперь
нищенствующими братьями, которые презирали снобскую жизнь
«верхних 10 тысяч». Группы интеллектуалов, бедняков и бесправных
внутри церкви теперь объединились для атаки. После 1377 года,
когда двое —или больше —пап боролись за власть, левое крыло
францисканцев объединилось с серьёзными учителями теологии.

* Об анти-протестанском акценте в нынешнем употреблении термина см.

часть III, гл. 16.

483
Профессора из Парижа и Христианские доктора, эта «интел­
лигенция» Церкви, быстро нашли поддержку у секулярньгх князей и
властителей.
Церковь не пережила бы отвращение, ненависть и зависть мирян
между 1377 и 1460, если бы не попытка теологов расширить её
основания и сформировать внутреннюю организацию на основе
церковной демократии. Для великого Жерсона Парижского или
Николая Кузанского демократия среди духовенства была не
роскошью. Это был единственный способ спасти авторитет духо­
венства в Европе. В 1075 году Св. Пётр был реабилитирован тем, что
одолжил у Св. Павла принцип универсальности. Тогда центра­
лизация дала папам возможность свергнуть императора. После 1200
года Иоаннова церковь спиритуалов, предсказанная Иоахимом
Флорским и воплощённая во Франциске Ассизском, вновь стала
поддерживть авторитет Св. Петра. Теперь, после 150 лет, нации
организовались для возрождения церкви. Годы с 1378 по 1449 могут
быть названы так: нации за Св. Петра.
Нации сформировались на великих соборах в Пизе (1409),
Констанце (1414-1418) и Базеле (1431-1449). Парижский универ­
ситет возглавил французскую нацию, немецкая нация включала в
себя шесть различных королевств. Были также представлены Англия
и Испания. Требования созыва Всецерковных парламентов, в виде
Вселенских соборов, раздавались в течение тридцати лет, и когда
они были созваны, от них ждали очень многого. Национальные
доктора были исполнены гордости, какую всякий молодой класс
ощущает при первом выходе на политическую сцену. Они значи­
тельно больше, чем папы или кардиналы, заботились о том, чтобы не
быть обвинёнными в ереси или хотя бы в безразличии к вопросам
веры, и это привело к их поражению. Они ввергли мир в разруши­
тельные войны с гуситами.
Ошибки процесса над Гусом в Констанце в 1415 году можно
объяснить ревнивым желанием молодой парламентской демократии
сравняться с римской курией. Энергичная, но лишённая всякого
опыта целеустремлённость соборов спровоцировала жестокое
восстание гуситов; ибо, как и всякая демократия, соборы были
слабы во внешней политике. На самом деле они желали бороться со
своим «королём»: они повернулись против папы. Ему пришлось
пообещать частые, не реже раза в пять лет, соборы; совершенная
утопия для континента такого размера и без нынешних средств
транспорта, утопия парламентской власти. Величайшей победой
стало формальное подчинение папы авторитету соборов в 1432 году:
нации, пять церковных организмов Вселенской церкви, заявили о
своём суверенитете. Так князья и доктора пытались провести
Реформацию внутри церкви за сто лет до того, как она покинула
церковные стены.
Но клерикальная демократия соборов неспособна была оста­
новить гуситов, отрицавших всякое организованное духовенство.
Гуситы были нигилистами своего времени. Подобно тем марксистам,
которые не выносят зрелища уродливого «государства» и поэтому

484
пытаются отменить всякое правительство, гуситы не только не
одобряли церковь, но считали вообще ненужной всякую видимую
церковь.
Имея на одном краю папство, на другом » гуситов, нации не
представляли собой единого фронта. Папам легко удалось разделить
национальные организмы и успокоить каждую нацию особыми
уступками. В 1449 году последний собор был распущен. После 1450
года папы обосновались в Риме постоянно и начали обустраивать
свою резиденцию тщательно и прозорливо.
Мир за пределами Италии был глубоко разочарован. Всё
казалось напрасным. Разъярённые миряне проклинали духовенство.
Демократию презирали, как сегодня. Каноники казались худшим
типом политиков. Преобладал цинизм; папы были замараны под­
делкой Константинова Дара, священники и монахи —их раздорами,
каноники и доктора —взятками и нечистоплотностью.
Новые мирские потребности выдвинули новый тип людей,
которые пытались удовлетворить этим потребностям странной
смесью святости и политического лидерства. Отсутствие циви­
лизованного государственного управления —вот подлинное объяс­
нение характеров вроде Жанны д'Арк, Савонаролы или шведского
пророка Николая фон дер Флюе. Полусвятые, полуполитики, они
пытались соединить старую организацию священства и новую
политическую организацию. 15-е столетие—это время непрерывных
родовых мук.
Гитлер — в значительной мере политический «святой», в том
странном смысле, какой придавался этому слову в 15-ом столетии.
Он особенно напоминает Джованни Капистрано, крестоносца,
ходившего на турок, впоследствии канонизированного как "apostolus
Europae," антисемитского лидера, имевшего огромное число
последователей между 1445 и 1455. Капистрано воевал с гуситами,
как Гитлер с коммунизмом; он ввёл новый символ, а именно —
солнечные лучи, окружающие буквы I H S, в то время восприни­
мавшиеся христианами с ужасом. Он и ему подобные задержали
Реформацию на 50 лет, защищая безжалостную диктатуру папства.
Европейские массы, утратившие демократические иллюзии после
вселенских соборов, перепуганные большевистским экспериментом
в Богемии, слушали его итальянские речи и поклонялись ему, как
идолу. На этих массовых митингах, после четырёх-пяти часов
непрерывного внимания к говорящему, в речи которого люди не
могли понять не слова, толпа моментально рассеивалась, когда
начинал говорить переводчик. Капистрано бранил докторов на
демократических соборах, жёг иудеев, нападал на турок и гуситов,
запугивал гуманистов и князей. Он проповедывал реставрацию
папства именно в той невыносимой форме, которую этот институт
принял в период между 1450 и 1517.
Хотя папство было институтом старинным и почтенным, сами
его члены и защитники более не верили в него. Понтификат Энея
Сильвио Пикколомини в качестве Пия II (1458-1464), с его сме­
шением языческих и христианских символов — это пример бес­

485
плодного компромисса, осуществлённого гуманистом. Старик
Вергилий называл своего Троянского героя «Благочестивый (Pius)
Эней». Эней из Сиены выбрал себе новым именем «Пий» в память об
этом Вергилиевом Энее. Всякий институт, впадая в старческую
дряхлость, пускается в примитивную реставрацию, оставляя
рафинированность и детали более тонких форм. Папское правление
в 1460 году было значительно более жестоким и примитивным, чем
правление Григория, Иннокентия или Бонифация. Оно стало
откровенной диктатурой, встречаемой отвращением, недоверием,
бунтами и презрением изнутри и снаружи.
Для мира в целом так называемый Ренессанс был периодом
отчаяния и замедления. С 1460 по 1517 со средневековой кон­
ституцией в мире было покончено; но большевистская попытка
гуситов отменить всякую видимую церковь без какой-либо замены,
ничего не дала страдающим странам. Негативное впечатление,
производимое радикальными разрушителями видимой церкви, опять
отбросило нации в руки устаревших форм правления. Усилиями
тогдашних фашистов, вроде Капистрано, Средневековье оказалось
под властью диктатуры. В 1460 году папа выпустил знаменитую
буллу "Execrabilis," которая запрещала любую аппеляцию к каким
бы то ни было церковным собраниям. Её напористый язык кажется
заимствованным у нынешних анти-демократов. От Dictatus Рарае в
1075, через консисторию кардиналов Иннокентия III в 1200 и
демократические призывы соборов между 1377 и 1449 — к этой
булле "Execrabilis” —отчётливо проступает ротация форм прав­
ления:

Монархия в видимой церкви 1075-1200

Аристократия 1200-1377
Демократия 1377-1460
Диктатура 1460-1517

Правда, эти изменения не потрясли древнюю основу христи­

анской Церкви. Папство 1075 года было ограниченным начинанием.
Оно не строило новое христианство. Оно только сделало папу
доверенным лицом для каждого монаха и священника в Европе,
отменив внутри церкви уникальную должность императора и вознеся
папу, наследника Св. Петра, до наместника Последнего Судии мира.
Эти три акта внешней обороны были необходимы для внутреннего
возрождения церкви. Они дали возможность миру племён и кланов
продвинуться от поверхностного крещения en bloc к окончательному
обращению всех и каждого. Однако папство было вынуждено
использовать политические способы, чтобы сделать этот процесс
возрождения зримым.
Намеренная кампания по выставлению напоказ тайн старой
Церкви базировалась на секулярных, централизованных методах
управления. С 1075 по 1517 человеческое и естественное право
вошло в объём права канонического. lus Divinus, формы религиозной

486
29. Злоупотребления и крайности паломничества (16-й век);
Наверху —медаль в память Яна Гуса
жизни первого тысячелетия остались в основании, но надстройка
была уже совершенно политической и рациональной.
Эта видимая, не-мистическая часть Церкви не могла более
вести вневременное существование в одном лишь богопочитании и
святости. Она стала политическим организмом, входящим в жизнь
мира и следующим путями мира. Неудивительно, что эта часть
христианства вела себя так же, как любая политическая формация.
Она пережила ротацию форм правления по Полибию. Наименование
не менялось, но управление церковью было монархическим в 1100
году, аристократическим —в 1300, демократическим —в 1430 и, в
конечном итоге, диктатурой после 1460. (См. иллюстр. 29).
Интересно проанализировать, как удавалось сохранить равно­
весие между изменением и преемственностью. Студентам полито­
логам, считающим, что ротация форм правления заслуживает
специального изучения, следовало бы провести отдельное ис­
следование этого равновесия. Для наших целей достаточно того, что
эта ротация произошла дважды в истории Европы: один раз — в
управлении Церковью, с 1075 по 1517, и вновь —для национальных
правительств, с 1517 и до наших дней. В обоих случаях она отнюдь
не означала спотыкания от одной ступеньки до другой. Церковь
времён крестовых походов и нынешние нации избежали без­
надёжного круга, открывшегося взгляду античных мыслителей.
В христианском мире ни одна форма не была, так сказать,
окончательно утрачена или забыта. И всё же политические фор­
мации смертны. Монархия, аристократия, демократия, диктатура —
это части нашего существования, принадлежащего преходящему
миру. Они изнашиваются в процессе употребления. Они не могут
жить бесконечно. Одна должна быть сменена другой, и порядок их
следования кажется неизменным. Следующая таблица даёт нам
возможность взглянуть на игру вечности и временности, между
вневременным и преходящим порядком в прошлом тысячелетии.

Христианская цивилизация

Папская организация Национальная

христианского организация хри-
духовенства стианских народов

Усиление
монархического
начала 1075-1200 1517-1648
Аристократического 1200-1377 1640-1789
Демократического 1377-1460 1789-1917
Диктатура 1460-1517 1917...

Церковь и государство в христианском мире глубоко укоренены

в реальности и природе вещей. Я не думаю, что их достоинству
будет причинён ущерб, если мы станем рассматривать их в их
борьбе за существование. В 1929 году, когда папа полностью

487
 отказался от своих притязаний на папское государство и удовлет­
ворился воспоминанием о гвельфской революции в форме Città de!
Vaticano, он показал, как в начале нового периода собираются плоды
прошлого. Ибо я не вижу причины, по которой клерикальная и
национальная организация мира должны быть единственными
периодами в истории нашей цивилизации.
Проблемой будущего будет, вероятно, экономическая орга­
низация мира, а она потребует времени для развития. Сравнение
двух периодов ротации форм правления показывает, что в насто­
ящий момент мир неспособен немедленно перейти от национальной
организации к экономической. Когда церковь проходила через
испытания борьбы с гуситами и созывов вселенских соборов, новые
национальные формы жизни—в Германии, Франции, Испании, Англии
и т.д. —нашли своих горячих сторонников в среде просвещённого
духовенства. В 15-ом столетии мудрейшими реформаторами были
церковники. Но, несмотря на их мудрость, церковники не могли
построить секулярное правительство нового времени. Они были
связаны своими церковными обязанностями. Как бы ни честны были
епископы, теологи, монахи, они не могли пойти на разрушение
собственного политического и социального существования. Их
программа оставалась бесплодной, поскольку она не могла в первом
своём параграфе предложить исключить духовенство из сферы
государственных дел.
Наши государственные деятели в период после Мировой войны
знают о многих своих недостатках. Национальная политика пре­
пятствует экономическому оздоровлению, и им это известно.
Национальные интересы закрыли мировой рынок. Но государствен­
ному деятелю платит его нация. Чем более незаинтересованным в
личной выгоде и чем более честным патриотом он будет, тем менее
эффективной окажется вся его мудрость. Макдональд, Бриан,
Вильсон вынуждены оставаться национальными государственными
деятелями, несмотря на их глубокие прозрения. Муссолини, Гитлер
и Де Валера заключили, что в государственной деятельности не
нужно ничего, кроме национализма. Они ошибаются. Государ­
ственная суверенность обречена. Но всё же её нельзя принести в
жертву, пока не появится какая-нибудь другая дорога в политике.
В 1460 году не существовало гражданского аппарата, чтобы
унаследовать политическую ответственность духовенства. В 1938
году нет никакого экономического аппарата, чтобы унаследовать
социальную ответственность политиков. Банкиры, большевики и
профсоюзы —ни у кого из них нет квалификации для такой задачи.
Усилие, создающее технический персонал для гигантской задачи
экономической организации мира, должно продлиться по крайней
мере ещё 50 лет. Государственные деятели будут мешать всем
шагам, направленным на подготовку такого персонала. Диктаторы
будут давить все антинациональные попытки. Но, я боюсь, что и
демократические изоляционисты будут пресекать их с не меньшей
решительностью. Ни чистота сердца, ни искренность ума, потребные

488
для такой работы, не существуют в скептическом и циничном
послевоенном мире, мире кризиса и разложения.
Только те, у кого обнаружится иммунитет к вирусам этого
распада—к фашизму, коммунизму, гуманизму, расизму и т.д., смогут
взяться за решение окончательной задачи. Но взгляд в прошлое
может придать им мужества. Поспешность здесь не нужна.
Современный экономический застой имеет разительную
параллель в 15-ом столетии. После 1400 года ни один из городов не
вырос в размерах; и экономика этих городов-государств соответ­
ствует сегодняшней национальной экономике. Весь Запад был
измучен разочарованием и цинизмом. Расистские оргии тогда были
такими же, как сегодня. Но жизнь человечества не была задушена.
Совершенно новым способом человек смог возобновить естественную
ротацию политической жизни на следующие четыре или пять сотен
лет.
Циничные гуманисты Ренессанса не открыли этого нового
способа. Они вырвали с корнем собственную веру и ненавидели
любую веру вообще. Более смелые души открыли этот новый подход
к жизни с помощью позитивной веры. Если это моё утверждение
поможет юному читателю улыбнуться над поспешными разговорами
досужих интеллектуалов и мыслить во временных промежутках,
достойных человеческой природы, я с удовольствием снесу не­
нависть новых скептиков.

489
 Глава тринадцатая

ВЫЖИВАНИЕ АВСТРО-ВЕРГРИИ

Достопамятные черты европейской цивилизации в её церковный

период все были основаны на постоянных элементах человеческой
природы: на усталости и смирении, как они были представлены
монахами из Клюни, на доминировании духовного начала —папа, и
на материнской заботе —«Церковь мать» и страствующие фриары.
Это элементы последовательно преобладали, поскольку в борьбе
против распада они давали свет и тепло. Три эти лекарства хорошо
служили своей цели и поэтому казались драгоценными европейскими
традициями. Революционные лидеры в каждой фазе были людьми
монашеского типа: Одило из Клюни, Гильдебранд, Св. Франциск из
Ассизи. С приходом реформации монашеский тип сменился се-
кулярным. Лютер, пророк секулярного государства, оставил свой
монастырь и женился на монашке. Предложенным им лекарством был
патернализм —патернализм в государстве и семье.
За Лютером последовала цепь военных лидеров. Революции
новых времён возглавляли люди вроде Кромвеля, Джорджа Ва­
шингтона, Наполеона и Ленина —всё потомки сельских собствен­
ников. Монахи и деревенские джентльмены представляли собой две
половины европейского тысячелетия революций. Как бы ни были
различны эти два типа, их следует всё же рассматривать как людей,
исполняющих одну и ту же миссию. Кроме того, секулярные лидеры
были неспособны уничтожить достижения их духовных пред­
шественников, они могли, в лучшем случае, эксплуатировать другую,
до той поры забытую часть человеческой природы. Это объясняет,
почему монашеский тип не был стёрт с лица земли Реформацией.
Поэтому не следует удивляться, что католицизм, папство, мона­
шество всё ещё с нами, несмотря на то, что их принципы атакованы
четырьмя современными революциями.
Папство, в его твердыне абсолютизма собственного изго­
товления, оделось в броню совершенно секулярной политики, когда
Юлий П, глава папского государства, взялся ифать роль второго
Цезаря. Контр-реформация окружила очистившуюся церковь армией
защитников иезуитов. Четыре столетия церковь развивала свой
абсолютизм и централизм. Казалось, что Французская революция
приведёт к её окончательному закату. Орден иезуитов — армия
папства —был распущен, а сам папа стал пленником Наполеона.
Но 19-ое столетие увидело ещё одно возрождение католицизма.
Никогда ещё католическая церковь не была так покорна Апостоль­
скому Престолу. Движение, начатое в аббатстве Солезмес, объ­
единило все церкви католического мира, введя в каждом приходе
римскую мессу и литургию. Централизация в сфере богослужения
достигла кульминационной точки. Сегодня епископы и священники

490
стали тем, за что их так осуждали при Григории VII, когда архи­
епископ Лиемар стонал; «Епископы становятся слугами и приказ­
чиками папы!». Процесс централизации заполняет всю структуру
римской церкви, обрезая с её ветвей любую инициативу, засушивая
почву там, где некоторый неосознанный рост казался возможным.
Из-за постоянных атак секуляризма духовная церковь схоластики
вынуждена была надеть на себя смирителную рубашку бдительной
самозащиты. В век разума и натурализма церковь окружила себя
рациональной и скептической системой мысли — иезуитской
литературой —и взяла в руки самое естественное орудие управ­
ления; силу. Сегодня католическая церковь выступает в роли
централизованной организации, высокоэффективной естественной
силы, поскольку она живёт в мире, который не верит ни во что,
кроме разума, природы, организации и власти.
Отдельные шаги, которыми римская церковь приспосабливала
себя к меняющемуся окружению, совершенно логичны. Но для
биономики европейской цивилизации они представляют только
вторичный интерес, поскольку они — самоочевидные реакции
организма, борющегося за существование. Они не удивляют нас
поисками новых путей, как в эру полного перерождения Церкви.
Поэтому они весьма мало добавляют к нашему знанию человеческой
природы, тогда как Одило из Клюни, Григорий VII и Св. Франциск из
Ассизи завоевали в нашей собственной жизни области, которых не
было до их завоевания. Энергия Церкви обратилась от поиска к
апологетике. Ни в один из периодов истории духовенство не было
проще, этичнее, ортодоксальнее, корректнее и дисцплинированнее,
чем сейчас. Это означает, что цели прошлого достигнуты. Это
достижение значит очень многое; оно приближает мир к концу. Но
оно не может быть творческим, поскольку должно быть лояльным к
предшествующим умозаключениям. Церковь более не является
политически творческой, как это было во время её реновации, когда
она действовала как движущая и революционизирующая сила.
Теперь она тщательно следует за движениями мира.
Один важный пример; когда грубый патернализм Лютера бросил
вызов материализму гвельфских столетий, то есть когда началась
Реформация, церковь отразила атаку на Св. Марию и на Мать
Церковь, сконцентрировавшись на культе Св. Иосифа, приёмного
отца Иисуса. В начале 16-го столетия день Св. Иосифа, 19 марта,
стал отмечаться с особой торжественностью, братства в его честь
становились более многочисленны, ограничивающая идея «субли­
мированного» отцовства Иосифа стала хорошим оружием церкви
против патернализма секулярного мира. В 1500 году новое усиление
культа Иосифа было разумной реакцией, но всё же —неизбежно —
скорее символом, нежели действенной силой.
За две тысячи лет её прогресса Церковь главным образом
двигалась бесконечно малыми шагами. Переход от Св. Марии к Св.
Иосифу совершился с минимальным разрывом; это признают сами
католические историки. Совпадение этого медленного перехода с
растущим патернализмом Реформации —ценный аргумент в пользу

491
глубокой мудрости, которая связует различные стадии европейской
цивилизации. Силы, порождающие каждое новое созвездие на
политическом небосводе, логически исключают друг друга как два
противоположных принципа — в нашем примере материализм и
патернализм. По логике, они подобны огню и воде, абсолютно
враждебным элементам. И тем не менее, цепь, составленная из
различных революций, оказывается необходимой и полной. Исто­
щение фазы или формы доказывается не только взрывом насиль­
ственной революции, но и уступками, которые ведущая сила
предыдущей фазы инстинктивно делает последующей—как в нашем
примере со Св. Иосифом.
В последние четыре столетия Римская церковь занимала
оборонительную позицию против вселенского секуляризма. Однако
же, сотни миллионов людей, остававшихся под её знамёнами, —всё
ещё реальность. Для нас не должно быть неожиданностью, что это
выживание католических мирян уже давно обрело свою поли­
тическую форму, символизирующую их существование. Като­
лический мир сохранил своё представительство в современной
Европе. Вплоть до начала Мировой войны существовала одна
великая европейская держава, которая объединила наследство
имперских, папских и гвельфских веков в одной гармоничной
структуре. Выжила старая империя Св. Генриха и Апостольская
область Оттона Великого и Св. Стефана Венгерского.
Австро-Венгрия была удивительной комбинацией полного
списка элементов, из которых сложена европейская цивилизация.
Само существование этой «интернациональной нации» представляло
собой загадку. И всё-таки она существовала вопреки всякой логике
и разуму.
Фридрих Шлегель (1772-1829), вдохновенный гений романтизма
19-го столетия, попытался выразить коллективнй характер Австрий­
ской цивилизации, основав в Вене журнал под названием "Concordia”
— имя, указывающее на времена ненарушенной гармонии между
властью духовной и мирской. Превращение ганноверца Шлегеля в
австрийского лоялиста поможет нам объяснить вклад Австрии в
историю человечества. Фридрих Шлегель всю свою жизнь стоял за
тотальность. Он знал, что мысль требует полноты, что в мышлении
человек должен попытаться выступать как представитель своего
вида, а не индивидуальных, субъективных интересов. Истинный
разум поэтому по самой своей природе должен быть универсальным.
Думать партийно —это, возможно, хорошо в политике, вере, праве
или рыцарстве; но это не может быть мышлением в его чистой
форме, что подразумевает, что тот, кто мыслит, чувствует себя
ответственным за само существование истины среди других сил
этого мира, озабоченных приспособлением мысли к бессмысленной
цели.
Благодаря этому ответственному отношению, Шлегель сохранил
универсальный характер учёности во времена националистических
и частных тенденций. Он был основателем европейской школы,
которая сыграла большую роль в научных успехах 19-го столетия.

492
Он провёл чёткую границу между естественными и общественными
науками. Он предвидел и нашу собственную попытку работать с
непрерывным процессом творения в самом человечестве. Он ясно
отличал описание устойчивых человеческих качеств от науки,
которая должна интерпретировать качественные вариации человека
— как вида и как особи — на протяжении истории. Поэтому он
определил человеческую душу и характер как незаменимый объект
научной истории. Шлегель знал, что обретение новых качеств может
изменить самого человека, что случаются мутации и скачки. Как
мыслитель он не мог не быть всеобщим; и хотя политический боец
должен мыслить партийно, Шлегель, не отрицая сравнительную
ценность притязаний Французской революции, больше кон­
центрировался на представлении всех черт цивилизованного
человека.
По рождению он был протестантом из Северной Германии; под
влиянием эмансипации евреев, осуществлённой революцией, он
женился на разведённой еврейке в Берлине. Когда Наполеон нанёс
Священной римской империи нокаутирующий удар, Шлегель в
журнале, публикуемом в Париже, попытался построить новую
солидарность и назвал свой обзор «Европа». Он поселился в Вене и
стал убеждённым католиком. Он прославился своими лекциями по
мировой литературе и в Вене издавал свой журнал "Concordia." Этот
журнал должен был быть чем-то вроде средневекового Concordant ia
discordantium , восстановить мир между вероисповеданиями,
партиями и нациями. И в своей собственной жизни Шлегель испытал
взаимопроникновение различных форм и стадий цивилизации. Сам
он был европейцем благодаря длительному и болезненному курсу
обучения. Его пребывание в Вене было свободным выбором со­
вестливого, ответственного универсалиста, который не мог найти
другого убежища в расчленённой Европе для своих умственных
устремлений.
А Австрия была чем-то б&пыиим, чем просто конгломератом
четырнадцати национальностей. Так на неё смотрели недально­
видные европейские националисты, называвшие её "contresens dans
l'Europe moderne".* Но Палацки, создатель чешского национального
самосознания, оказался намного более прозорливым, когда писал:
«Если бы Австрии не существовало, её следовало бы выдумать». В
пространственном отношении Австрийская империя, действительно,
была суммой четырнадцати национальных территорий.** Но это
была только одна сторона её устройства. В плане временном она
сохранила отпечаток многих эпох, следовавших одна за другой.

* Перед Первой мировой войной это выражение использовалось в офици­

альных французских учебниках географии.

** H.F.L, Fisher (A History of Europe. London, 1935, Vol. IÏ, p. 734) видит
в Австрийской империи «попытку реализовать в малых масштабах идеал
христианского общества для всех рас и языков»».

493
 Титул австрийского императора вбирал в себя все слои
Западной цивилизации. Он был апостолическим монархом, который
назначал епископов и аббатов и налагал вето на выборы папы,
подобно апостолическим императорам Саксоно-Римских времён. Как
и добрый союзник Св. Григория VII, он поддерживал притязания папы
на мирскую власть и судебную власть в церковной сфере. Он был
ревностным сторонником фриаров. Этот же самый император был
podesta вольного города Триеста, используя титул, прославленный
городами-государствами Италии и управляя городом в соответствии
со специальной конституцией. На своих собственных землях он
правил как отец своих подданных, с помощью особого штата
чиновников, и Hofrat был превосходным образцом в этой системе
гражданской службы. В Венгрии, где корона Св. Стефана была
символом победоносного джентри, он был во всех мирских ситу­
ациях английским «королём в парламенте». Дав всеобщее изби­
рательное право мужчинам, он открыл путь в свою империю
демократии 19-го столетия. И наконец, чтобы завершить этот цикл,
в некоторых областях своей территории он действовал с дикта­
торскими полномочиями, вводя военное положение, включавшее
захват и оккупацию.
Как и франкского короля его любили и почитали в армии; какой
бы из форм правления в различных отделах империи ни принад­
лежал солдат, он был горд вступить в армии. С глубоким пони­
манием Грильпарцер, величайший австрийский поэт, прославил
армейский лагерь как истинный дом Австрии, и это не было любовью
к деспотизму, поскольку в то же самое время он решительно
осуждал неограниченное самодержавие в России и обещал, что
Австрия исполнит долг и сама уничтожит царистскую Россию во имя
свободы.
Я надеюсь, что наш короткий список различных форм правления
в Австрийской империи ясно показывает, что результаты вулка­
нических извержений тысячелетий не только сохранились на
австрийской территории, но сохранились в полноте и целостности.
Это не значит, что я пытаюсь не замечать, до какой степени и в
других странах Европы различные фазы цивилизации сплавлены в
иррациональное единство. Но различие между австрийской частью
континента и другими цивилизованными нациями Европы остаётся
вполне отчётливым: во всей остальной Европе всегда пытались
установить единый принцип насильственными методами. Один
принцип преувеличивали, на другие нападали и подавляли. Тер­
ритории государств и наций фиксировались в соответствии с
умозрительными установками, основанными на теоретических при­
тязаниях: dominium maris (господство над морем), естественные
границы, божественное право королей. Австро-Венгрия же была сам
христианский мир, была Западной цивилизацией в её тотальности.
Столкнувшись с турецкой опасностью на восточных границах,
Австро-Венгрия поддерживала традиции защитников веры, импе­
раторов Священной римской империи. Полнота её институтов
отличалась от партикуляристских традиций в остальной Европе.

494
Полнота Австрии была полнотой «по установлению». Квинтэссенцией
её существования было—сохранить в одном целом результаты всех
фаз исторической эволюции. Этот факт и сделал Шлегеля австрий­
цем.
Политическое основание этого содружества было реальным,
хотя его и невозможно интерпретировать с узкой точки зрения
германской, венгерской или чешской политики. Ибо горизонт
провинций старой Австро-Венгрии был слишком узким, чтобы
обосновать существование империи. Границы Австрии были
случайны: они были навязаны извне. Она представляла собой
большее, чем могла быть сама. Она отстаивала наследие хри­
стианства. Терпеливо, пассивно, очень часто страдая, несла она
бремя единства, которому угрожали один за другим члены семьи
наций. Ошибки европейских наций, принимавших себя за якобы
независимые образования, отскакивали от гибкой конструкции этой
части христианского мира, полной по определению. Новые формы
добавлялись, но всё так же стоял старый дворец императора,
Kaiserliche Hoflager —последним главой которого был граф Мон-
тенуово, — с особым венгерским представителем, Minister am
kaiserlichen Hoflager, и его строгим испанским церемониалом, в
котором сознательно возраждался тип монаха-императора из
Клюни.
Миссия Австрии зависела от того, насколько группы, состав­
лявшие империю, смогут пожертвовать своим партикуляризмом и
индивидуализмом. Этот оплот христианства основывался на
парадоксе. Не делалось даже попыток превратить национальные
компоненты в бесцветное единство. Их частные особенности честно
признавались; но маршировать они должны были вместе, дис­
циплинированно, как крестоносцы, которые тоже ведь были состав­
лены из отдельных наций. Самопожертвование славянских рас в
Австрии было ценой за существование этого последнего остатка
единства и полноты в Европе.
Мировая война освободила славянские элементы в Австрии и
дала им короткое бабье лето государственного партикуляризма.
Югославия, Чехословакия, Литва и Венгрия пытаются догнать
походный строй европейских наций. Не следует, однако, пере­
оценивать их послевоенную независимость. Шестьсот и более лет
общих традиций не могут быть уничтожены пятнадцатью годами
национализма. Новые государства Европы очень напоминают
Саксонию или Баварию сотню лет назад: они предполагают объ­
единение. Ни одно из этих государств не может серьёзно подумать
о вступлении в войну. Их очертания не допустят этого, их мень­
шинства не допустят этого, их постоянное состояние военного
положения не допустит этого. Ведь для этих стран война означала
бы необходимость каждого поставить под ружьё, а мир означает, что
под ружьём должна быть только правящая половина. Соответ­
ственно, они предпочитают мир.

495
 На заре нового времени центральная Европа — это поле
Реформации—была разделена на Райх и Нацию, то есть на Империю
и отдельные государства. Вначале империя владела странами и
районами от Остенде, Антверпена и Брюсселя до Льежа, Страсбурга
и озера Констанца, Арлберга, Тироля, Штирии, Каринтии, Славонии,
и на север —до Швейбуса, места в двух часах езды поездом от
Берлина, Центральная зона, охваченная таким образом импера­
торскими наследственными владениями, была расколота на бес­
численные территории, управлявшиеся магистратами, так хорошо
описанными Карпейлем в «Перекроенном портном» или Гобино в
«Плеядах» или Роменом Ролланом в «Жане Кристофе». Магистраты
были гражданскими лицами; кольцо имперских владений было
военной границей.
Так было четыреста лет назад. На карте Европы 1938 года мы
видим картину совершенно обратную той, которая была во времена
Лютера. Внутренняя группа отдельных государств сплотилась в
Рейх, под военным командованием «Местного вождя». В этом блоке
нет Баварии, Саксонии, вольных городов или городков. С другой
стороны, вокруг этого блока растёт число малых стран: Финляндия,
Латвия, Эстония, Литва, Польша, Чехословакия, Венгрия, Румыния,
Югославия, Лихтенштейн, Швейцария, не-аннексированная Франция,
Люксембург, Нидерланды, Бельгия, Дания.
Новая ситуация так же сложна, как и старая. На первый взгляд,
в этом новом политическом раскладе ничего не происходит; но на
деле начался новый процесс. Государства бассейна Дуная и
Западной Европы между Францией, Англией и Германией располо­
жены в особом силовом поле. Они не находятся в космо­
политическом мире с центром в Париже. Они —в очень особенном
мире, мире менее универсального характера. Роль, которую Франция
Генриха IV и Ришелье играла по отношению к малым князьям
внутреннего рейха, исполняется в наши дни Италией по отношению
к странам-сателлитам. До 1938 года Муссолини гарантировал
существование Австрии; он уравновешивал венгерские симпатии к
Германии; он контролировал Югославию.
Но дипломатические манёвры такого рода недостаточно
глубоки, чтобы разрушить связи, которые удерживали вместе
старую Австро-Венгрию. Секрет «интернациональной нации» Австрии
— «брак между своими». Наши современные разговоры о нациях и
интернационализме—анемичны. Когда мы думаем о международных
отношениях, мы думаем о торговле, договорах и конференциях. Но
самая важная форма отношений между двумя разделёнными
группами — это супружество. Всякий брак, в конечном итоге,
работает на создание новой нации. Свадьба — это акт, который
может основать целый народ. Мудрость Авраама была и всегда
остаётся верной.
Была знаменитая поговорка, указывавшая на различие между
австрийскими князьями и «Князем» Макиавелли; «Пусть другие
воюют, а ты, счастливая Австрия, играй свадьбы». Это было верно не
только для императорского дома, это было секретом всех наций под

496
императорским скипетром. Офицеры, землевладельцы, бизнесмены,
инженеры, хозяева и приказчики, дипломаты, чиновники и торговцы
— все переженились друг с другом. Нации Австро-Венгрии — это
лишь австрийские национальности, как бы подразделения и подвиды
доминирующего типа. Аграм, Любляна, Будапешт, Краков и Прага —
австрийские города, несмотря на страстные усилия венгров за­
ставить нас видеть Будапешт в более героическом свете.
Доминирующий тип человека в австрийской цивилизации был
сформирован системой брачных правил, которые, с точки зрения
отдельной национальности, могут быть названы «женитьбой на
чужих», но были «женитьбой на своих» по отношению ко всей
территории Австро-Венгрии. Так был произведён тип с особыми
качествами характера, неизбежно отличавшегося от доминирующего
типа в других европейских странах. Его речь была двуязычной; его
наследством были трансляция, трансформация, метаморфозы.
Официальная национальность мужа не могла не измениться под
воздействием приданого жены.
Дочь, покидающая дом своих родителей, приносит с собой в дом
мужа сокровище инстинктов, правил и способов жить, привычек и
обычаев, ценностей и традиций, подлежащих эволюции. Здесь столь
очернённое слово «эволюция» или «развитие» имеет буквальный
смысл: тридцать или сорок лет совместной супружеской жизни
распутывают и разглаживают приносимое, конечно в том лишь
случае, если существовало настоящее наследие, которое «дочь»
принесла из дома отца и передаст своим детям в колыбели. С этой
точки зрения легко объяснить современный рост числа разводов.
Там, где отец и дочь не связаны всерьёз, где жизнь двух поколений
нё является больше двойственным выражением одной и той же души,
там интерес молодого человека к девушке не продержится дольше
^скольких лет. Чему она выучилась в колледже, мужу не очень
интересно.
Мужчина не становится в полном смысле мужем в день свадьбы
или в медовый месяц; и причина здесь в том, что он женится не
просто на индивиде. Жена вносит в брак всю полноту прошлого
своего рода. Если бы мы все были мужчинами, кланы и расы
человеческие никогда не соединялись бы. Грубый самец, воору­
жённый своими жёсткими убеждениями и боевым духом, недоступен
влиянию другой расы. Но то, что жена унаследовала от своих
предков, проникнет в душу её мужа благодаря её преданности.
Потребуется целая жизнь, чтобы такие влияния оставили след во
внутреннем мире мужчины, в его способах жить и думать. Это —
глубочайшие секреты и сокровища женщины, неизвестные даже ей
самой.
Секреты женщины более важны, чем её улыбка; улыбка —только
занавес, скрывающий их. Нынешний феминизм даёт нам только
поверхностную картину, вроде улыбки Чеширского кота или сфинкса
без загадки. В монотонном круговороте механического общества
полное значение выражения «быть дочерью» стремительно исчезает.
В эпоху, когда мужчины не отваживаются стать по-настоящему

497
отцами» взрослыми людьми» патриархами, положение дочери
оказывается под ещё большей угрозой, чем положение невесты, чем
женственность, девичество и материнство.
Об австрийцах их поэт Антон Вильдганз сказал: «Нас часто
сравнивают с феаками. Нашу природу лучше было бы символи­
зировать Навсикаей — царской дочерью на острове феаков. Под­
чиняясь божественному зову, принцесса приходит к страннику,
который плыл из чужих краёв и был выброшен на берег небла­
гоприятным ветром». Навсикая и Одиссей выражают истинный смысл
выражения "tu, Felix Austria, nube" — «Ты, счастливая Австрия,
отпразднуешь свадьбу».
Символическая фигура в австрийской истории—Мария Терезия,
"Erbtochter," «дочь престолонаследия», которая приняла на себя
бремя огромной власти, завещанной отцом. За сорокалетнее
царствование она превратила территории, которые защищали
Священную римскую империю, в секулярную Австрийскую империю.
Как женщина, она не могла стать императором, но она сохранила
монархию Габсбургов и союз между различными странами. Австрия
пережила настоящую революцию, пока Европа пыталась делить
добычу от лёгкой на первый взгляд победы над Марией Терезией.
Она оставила Вену и отдала себя под защиту венгерских помещиков;
и в течение двухсот лет корона Св. Стефана господствовала над
Австрией, поскольку Мария Терезия, в своей борьбе против
сословий империи, гарантировала вольности венгров.
При её наследниках корона императора символизировала всё
больше и больше господство венгров над остальной империей. В
конце концов, семь миллионов мадьяр стали править Венгрией —20
миллионов человек —и держали остальные две трети населения в
полном подчинении; Венгрия, в свою очередь, правила всей импе­
рией (46 миллионов), хотя платила всего 30% налогов. В 1914 году
название Австро-Венгрия не отражало реальное устройство страны.
Скорее это была Венгре-Австрия, где венгерское джентри, используя
весьма сложную систему, правило великой империей. Льготы и
привилегии Венгрии были платой Марии Терезии и всех её наслед­
ников за превращение австрийских частей Священной римской
империи в Австрийскую империю.
Попытки относится к Венгрии, как и ко всем остальным
провинциям, всегда проваливались. Нарушение нормального
развития, несомненно приведшее к этому привилегированному
положению, может быть уподоблено революции; ибо нелогичная и
противоречивая конституция была навязана законной наследнице её
коварными и безрассудными противниками. Более того, эта рево­
люция следует правилам, установленным для всех революций. Она
прошла через период унижения с 1805 по 1813 годы. В эти годы
государственное устройство Австрии оказалось слишком меха­
нистичным, слишком натуралистичным. Для Австрии недостаточно
было порвать со Священной римской империей и стать наслед­
ственной монархией. Великие державы Европы либо представляют
собой что-то абсолютное, вспаханное поле для роста человека, либо

498
они утрачивают свою роль. В конце 18-го столетия именно это,
казалось, произошло с Австрией, потому что она была всего лишь
естественным конгломератом, секуляризованным по случайности —
наследницей оказалась женщина, — а не живым политическим
организмом, без определённой роли в Европейском хоре.
Мы видели, как и почему Фридрих Шлегель и его друзья
выбрали Австрию и развили в ней —несмотря на её зависимость от
Венгрии — гордое сознание того, что она представляет собой
полноту и тотальность. Таким образом, Австрия сумела субли­
мировать роль Марии Терезии и роль дочери человеческой. Стра­
дания Австрии, терпеливо переносимые ею в роли дочери, знаме­
нитый венский шарм — все достоинства великой души, которая
научилась говорить универсально среди вавилонского смешения
языков,—создали австрийский язык, который знаем мы все: музыку.
Гайдн, Моцарт, Бетховен, Брукнер, Франц Лист, Иоганн Штраус,
Малер — целый поток музыки, оросивший сады австрийской ци­
вилизации. Эдуард Ханслик писал о Вене в 1886 году: «Благодаря
своему превосходству в искусстве звука, Вена—нечто большее, чем
музыкальная столица Австрии; она сама—могучая империя. Власть
этой империи простирается далеко за границы политической
монархии. Легкие обертоны славянской, венгерской, итальянской
мелодики сливаются с заметно германским характером этой музыки;
и, как всякое удачное смешение рас, они оживляют и украшают её».
Католицизм Австрии и её «дочерняя суть» находились в
оппозиции к развитому Реформацией протестантскому патер­
нализму. Пассивный характер приятия, терпения, сдержанности,
послушания помог найти путь духовной сублимации для этой части
христианского мира, и благодаря этой сублимации Австрия выжила.
«Выживает сильнейший». Спросим: кто же, в конце концов, силён? В
случае с Австрией мы можем ответить на этот вопрос. Когда живое
существо достигает корнями до самой глубины своих возможностей,
оно сильнб. На посторонний взгляд, Австрия была нелогичной,
невозможной, безнадёжным сочетанием противоречивых поли­
тических принципов. Но города защищают люди, а не стены. Австрия
усилила свои слабые политические основания, выработав новый тип
человека. Здесь опять, как и во всех прочих революциях, человек
возрождает себя, возвращаясь к вечным чертам человеческого
характера.
Мы уже говорили, почему даже сегодняшняя маленькая Австрия
не может быть названа лингвистической провинцией Германии. Язык
— материя более сложная, чем полагают националисты. Это не
целлофановая обёртка вокруг нескольких миллионов людей. Язык
может называться языком в полном смысле слова лишь постольку,
поскольку он выражает глубочайшие импульсы человеческой жизни.
Национальные языки, отказывающиеся служить этой биологической
цели, замолкают. Поскольку национализм отрывает цель речи от
глубочайших желаний мужчины и женщины (которые проникают
гораздо глубже, чем шумные национальные лозунги), язык вы­
рождается в пропаганду.

499
 Языки распадаются на наших глазах, хотя они могли бы
прожить —как ископаемые —ещё тысячу лет. Их будущее обещает
быть очень интересным, потому что люди, говорящие на одном
языке, понимают друг друга всё меньше и меньше, а классы,
профессии и группы в разных нациях становятся всё ближе друг
другу по всему миру. Надменное разрушение монархии Габсбургов
основывалось на великой ереси, касающейся языка. Австрийский
характер —великий характер, потому что он возник как единство
вопреки многообразию, на вере многих поколений преданных мужчин
и женщин, которые клали в основу своих действий великое тер­
пение, дочернюю прямоту и прямодушное гостеприимство.
Чтобы читатель не был заморочен тем, что он читает в
ежедневных газетах, следует сказать, что аннексия «Австрии»
Гитлером —это не аннексия Австрии. Его воссоединение —это то же
самое, что случилось с югославами или чехами, или румынами, или
поляками в 1918 году. Гитлер только выловил плавающие щепки
австрийских немцев из потопа всемирной катастрофы. Немцы —это
только одна шестая той Австрии, о которой мы здесь говорили.
Дочь Европы, Навсикая-Австрия, разрушенная Мировой войной,
ещё найдёт способ воскреснуть в этом мире.

500
 Глава четырнадцатая

ДРОБЯЩИЕ ЖЕРНОВА

Реабилитация угнетённых* — Освобождение от

старых богов. —Второй европейский мир ,

Реабилитация угнетённых
Распад Европы после Великой войны обнаружил новую серию
закономерностей, которые проявляют себя в революциях. Теперь мы
можем изучать технику переустройства. В древние времена
сообщество, потерпевшее поражение, как, например, Троя или
Карфаген, прекращало своё существование. Современные нации не
умирают. Ирландия, например, Польша или Литва кажутся бес­
смертными. Чтобы это было возможно, механизм переустройства
должен функционировать непрерывно. Но как возможно пере­
устройство нации, которая обрела свои национальные институты в
форме религии и богопочитания?
Если бы нации были просто сборищем нескольких миллионов
индивидуумов, существующим для достижения общих целей, скажем,
ради обеспечения пропитания и убежища, тогда переустройство
было бы нетрудным. Но нации —нечто гораздо более сложное, они
представляют из себя постоянно действующий аппарат специального
отбора. Члены подобной группы должны быть готовы умереть за
национальные ценности и традиции, созревавшие в процессе жизни
нации; и они готовы. Готовность человека умереть ради этого делает
переустройство весьма трудной задачей. Если люди предпочитают
скорее умереть, чем видеть унаследованный порядок разрушенным,
попытка изменить что-то может просто стоить жизни радикальным
лидерам и не принесёт никакого практического результата. Слепой
патриотизм ставит под угрозу эволюцию любой группы.
Ибо в человеке есть благородство, которое даёт ему силы
преодолеть любовь к жизни и умереть за безнадёжное дело. Он
может исключить своё собственное тело из сферы жизненных
интересов, которые он желает воплотить. Без отваги умирать за свой
класс, страну, ребёнка, идеалы человек не мог бы оставить никакого
следа в исторической жизни. Родители, которые недостаточно
смелы, чтобы вступить в схватку с похитителями их ребёнка;
моряки, которые не станут спасать пассажиров своего горящего
корабля, рискуя собственной жизнью, —такие люди не выполняют

501
 минимальных требований к человечеству. К счастью, в большинстве
случаев готовность людей страдать ради выживания группы
превосходит слабость трусливых. Таким образом, готовность
исполнить свой долг гарантирует продолжение жизни политического
организма.
Революция никогда не победит там, где люди готовы умереть за
существующий порядок вещей. Революции проваливаются там, где
войска стреляют, где полиция разгоняет толпы, где горстка добро­
вольцев берёт в руки оружие и защищает законное правительство.
Только там, где массы людей предпочтут скорее заниматься
собственной борьбой за существование, чем пойти на самопо­
жертвование, революция достигнет успеха. Такое положение дел
покажет, что прежний порядок вещей не содержит в себе более
элементов ценности и истины. Можно без преувеличения сказать,
что ценность любого порядка вещей проверяется мученичеством,
готовностью людей умирать за него.
Французское государственное устройство смогло выдержать
волну страстного возмущения в 1934 году, потому что масса
французской нации всё ещё проникнута потоком идей, которые
вдохновляли республику в 1789 году. Они всё ещё верят в бес­
ценность их вклада в истинное самовыражение человечества.
Поэтому даже русский коммунизм не произвёл на них никакого
впечатления. В отношении революционного опыта, французы—самая
молодая группа в цивилизованном мире. Революция старейшей из
европейских наций —итальянской —в шесть раз дальше от боль­
шевистского эксперимента, чем французская. Поэтому, из всех
европейских наций, Италия реагировала наиболее бурно на Мировую
революцию Мировой войны. Вот почему Муссолини стал первой
символической фигурой на европейской сцене. Германия Гоген-
цоллернов и Габсбургов, разделённая Реформацией, стартовала на
десять лет позже Италии (1933 и 1938). Англия, Америка и Франция
сопротивляются лучше, ибо они были созданы относительно недавно.
Но Англия прореагирует более основательно, чем Франция; и
французам легче сопротивляться, чем итальянцам. Вера нации в
собственное откровение длится не вечно.
Реакция старых форм цивилизации на Мировую войну и
революцию, вызванную войной, заслуживает пристального внимания.
Ибо, если окажется, что эта реакция — просто механические
операции по самозащите и контрреволюция, то проще всего
объяснить их будет инерцией. Дряблость, глупость и жадность к
жизни достаточны для того, чтобы вызвать подобные контр-дви­
жения.
Краткий обзор послевоенной Европы показывает, что были взяты
следующие направления. Италия разрешила папский вопрос, она,
наконец, преодолела разделение гвельфов и гибеллинов, то есть
возражения Ватикана против объединения Италии. Сегодня Италия
империалистична. Да, титул императора, бывший в Италии вне
закона с 1200 года, до сих пор не существует в Италии. Но
Муссолини —это Римский император во всех отношениях, кроме

502
самого имени. В течение последних четырёх столетий навязчивой
идеей Италии было то, что иностранцы не принимали всерьёз
итальянскую политическую жизнь. Италия давала миру музыкантов,
актёров, художников, кардиналов и дипломатов. Но во всём осталь­
ном она была Гробом Господним минувшей цивилизации. Опаз­
дывающие поезда, нищие, грязь и ужасный беспорядок — такое
представление об их стране бесило итальянцев.
Муссолини пытается изменить всё это. Из страны искусства и
религии он сделал Италию державой-гегемоном среди других
государств. Так же, как Людовик XIV господствовал в Европе после
Тридцатилетней войны, Муссолини господствует в центральной
Европе. Впервые за пятнадцать сотен лет итальянское влияние
чувствуется за Альпами. Так же, как Людовику XIV подражали
германские князья, так и фашизм Муссолини имитируется всеми
обнищавшими и подавленными нациями бывших имперских земель.
Нации поменялись ролями. Муссолини затмил прежний итальянский
вклад в мир —папство—той политической игрой, которую он ведёт
на севере, востоке и западе. Он играет в империю, тогда как прежняя
имперская страна, Германия, решает религиозную задачу —задачу
племенного, "völkischer," возрождения.
Нацизм —это взрыв народной энергии против отяжелевшего
немецкого «государства». Гитлер — это подлинное выражение
задавленных стремлений крестьян и низшего среднего класса,
бывших под гнётом «образованных», а теперь мстящих этому классу.
Иностранный наблюдатель, который принимает нацизм за фашизм
может воспользоваться для проверки следующими фактами: ни одно
из имён или воспоминаний времён гвельфов, между 1200 и 1617, —
именно из периода столь забытого и игнорируемого в сегодняшней
Италии, — не было пропущено в процессе национального воз­
рождения Германии после войны. В то время как последние че­
тыреста лет не дали ничего или почти ничего для этого возрож­
дения, с успехом пускаются в ход образы из времён Жанны д’Арк,
Тевтонского ордена, Крестьянской войны, Маттиаса Грюневальда
и пр.
В Германии разделение нации на два отдельных организма,
католиков и протестантов, было преодолено Мессией. Результат
Реформации—система специально подготовленных государственных
служащих — пересматривается; жёсткая организация государ­
ственных учреждений вытесняется своего рода националистическим
папством. Немцы тянутся к чему-то вроде средневекового папства,
только в секулярноЙ форме. Гитлер поэтому в такой же мере
национальный папа, в какой Муссолини—итальянский император. В
Германии не было необходимости создавать сильное государство;
наоборот, инициатива германского народа была придавлена из­
бытком правительственного контроля.
Эта «народная революция» не решает проблему капитализма или
коммунизма. Она смотрит поверх обоих и предвосхищает бесклас­
совое общество, полностью однородное в расовом отношении. Слово
«революция», произвольно используемое антимарксистским дви­

503
жением в Италии и Германии для привлечения революционной
молодёжи, имеет в этих странах разное значение. В Италии оно
используется в империалистическом смысле. Германская же
нацистская революция, в области международных отношений,
практически возвращается в леса «древней Германии». Мир во всём
мире ей нужен больше, чем кому-нибудь другому. Подавленные
инстинкты до-государственного существования вновь прорастают и
тщательно оберегаются. Немцы предвосхищают племенную орга­
низацию экономически единого мира.
Англичане также возвращаются к дореволюционному развитию.
По закону, принятому в ноябре 1934 года, дом англичанина перестал
быть его крепостью. Корона становится центром восстановления
централизованного правления, полиции, гражданской службы и
серьёзной методической подготовки кадров. Музыка вернулась в
англоязычные нации. Пуританское предубеждение против систе­
матического мышления уступило дорогу потоку интеллектуальной
и философской энергии. Рамсей Мак-Дональд возглавляет «наци­
ональное» правительство. Каждое движение англичан за последние
несколько лег —это шаг назад к государству Тюдоров. Мировые
судьи, особенно Верховный судья, лорд Хьюард, пишут книги против
«нового деспотизма». И та самая церковь, которая возникла в
результате разводов Генриха VHI, сегодня нападает на Эдуарда VIII
за его женитьбу на разведённой.
Французы, посколько они мало способны к изменениям, дви­
жутся в направлении регионализма и самоуправления в провинциях
и профессиях. Впервые политические беспорядки сильнее в
провинции, чем в Париже. Бретонцы, эльзасцы, баски и, возможно,
каталонцы раздувают пламя федерализма, приглушенное унитар­
ными идеалами 1789 года.
В каждой великой нации Европы мы видим, как угнетённые
поднимают голову. Возвращаются к жизни те черты человеческого
жизненного цикла, которые были подавлены или ослаблены вели­
кими национальными революциями. Односторонность национального
характера обогащается чертами, которые не проявлялись сто­
летиями. Предрассудок, утверждающий вечную неизменность
национального характера, опровергается этим процессом. Человек
—слишком гордое создание, чтобы терпеть на себе стигму неполного
развития; он не может не стремиться к полноте. Следствием этого
является пересморт установленного разделения функций между
европейскими нациями. Хотя достижения Великих революций не
могут исчезнуть, вновь открываются и присоединяются к челове­
ческой душе те её фазы, которые были утрачены в качестве платы
за революции.
Европейцы возвращаются домой, к более полной концепции
человеческого. И всё же один закон продолжает оставаться в силе:
ни одна европейская нация не может иметь настоящую вторую
революцию. Лозунг «революция», слово «революция», так свободно
используемые для описания этих послевоенных процессов, не могут
скрыть сравнительную малость событий, которые они описывают.

504
Послевоенные изменения внутри национальных территорий нельзя
сравнивать с колоссальными творческими актами прежних столетий.
Европа была революционизирована Мировой войной и последующей
Мировой революцией» но все её отдельные «революции» —только
частные процессы адаптации к одному общему переустройству мира.
Если собрать вместе все сегодняшние революции, их едва хватит,
чтобы сравняться с одной подлинной великой революцией.
Повсюду мы видим, что тот, кто оказался в загоне во время
последней великой революции, сегодня выходит из-под давления
национальной системы. Этот «оказавшийся в загоне»—не отдельное
лицо; он не бедняк и не пролетарий. Мы, в нашем современном
индивидуализме, воображаем, что подавление и несправедливость
могут осуществляться только в отношении отдельных лиц. На деле
же, всякая социальная система несправедлива к каким-то формам
жизни. В Германии средневековое крестьянство было раздавлено в
Крестьянской войне; в Италии римская имперская традиция была
уничтожена папами; Англия в 1688 году отменила «королевскую
совесть» и централизованное правительство; а живые голоса
французских регионов умолкли в 1789 году.
Достижения цивилизации —возвышены, сублиматичны. Только
психоанализ открывает цену всякой сублимации. Сегодня нам
открывается цена цивилизации. Целые системы поведения ставятся
революцией под запрет и выходят из употребления. В такие минуты
начинают работать знаменитые «запреты». Например, джентльмен не
может почесаться в приличном обществе, иначе он будет выброшен
из него. Он предвидит свою социальную смерть, поэтому предпо­
читает страдать. Но это далеко не всё. Психологические объяснения
через страх совершенно не работают в объяснении механизма
национального характера.
Конечно, любой член, скажем, французского общества может
предвидеть, что он станет изгоем, если не будет знать, что такое
хороший тон. Угроза социального смертного приговора предот­
вращает большинство выходок, свойственных неуправляемому
инстинкту. Но любовь к установленному идеалу национального
характера делает больше, чем может сделать страх. Джентльмен
ведёт себя как джентльмен не потому, что он боится стать изгоем.
Он ведёт себя так потому, что он чувствует, что он должен быть
джентльменом!
Это позитивное стремление укрепить правила поведения,
свойственные национальному характеру, переполняет каждого члена
группы. Он пестует и обрезает собственную природу, как садовник,
—садовник на службе у бога или богини, создавших данную группу.
Тайна любого правящего класса состоит в том, что он, находясь на
службе у своего бога, воюет с собственными природными инстинк­
тами. Это — священство, которое верит в то, что национальный
характер, выраженный определёнными привычками и убеждениями,
есть конечная ценность. Длинная процессия паломников сливается
в богослужении в различных храмах: хорошего воспитания, гени­
альности» государственного ума, материнства, аскетизма.

505
 Мировая война привела к кризису всех основных форм наци­
ональной жизни. Правящие классы—эта жреческая каста националь­
ных традиций — ослабли, понеся тяжелейшие потери. Правящая
группа потеряла, в процентном отношении, значительно большую
часть молодёжи, чем всё остальное население. Эта диспропорция
между потерями офицеров и рядовых подтолкнула нации к пере­
устройству. Божественная суть национальных традиций не имела
уже достаточного числа образованных и энергичных представителей,
которые могли бы воплощать её для слабых сердец и душ простых
людей, зажатых в колёсах индустриальной машины.
В этот поворотный момент великие нации в послевоенной
Европе прореагировали мудро. Поскольку божественный элемент
был так слабо представлен, из-за того что смерть собрала богатый
урожай среди образованных классов, пролетариат мог смести всю
цивилизацию, если бы сам базис цивилизации не был расширен.
Образы джентри, государственного чиновника, воодушевлённого
индивидуалиста мало привлекательны для человека массы или для
послевоенной молодёжи. Для них не было бы иного выхода, кроме
большевизма. В то же время, результаты героических национальных
усилий в Мировой войне поддержали и укрепили различные
национальные традиции. Даже Германия, финансово побеждённая
американцами, никогда не была бы разбита одними европейскими
противниками. Война между европейцами кончилась бы вничью. Все
великие нации Европы доказали свою несокрушимость.
В этих сумерках национальных богов массы потерялись бы, если
бы им не был предложен какой-то дополнительный стимул следовать
национальным традициям. Тяжёлое бремя жреческих обязанностей
было бы им не по силам; божественная суть национальной воли
раздавила бы их механическое существование. Следовательно,
пришлось позволить им почитать богов, принадлежащих к эпохе,
предшествовавшей рождению национального характера. Европейские
нации не могут цивилизовать нынешний пролетариат непосред­
ственно. Такая прямолинейная попытка потребовала бы слишком
большой ответственности и самоотречения от массового человека.
Процесс приобщения к традиционной цивилизации происходит
косвенно. Всё, на что мы можем надеяться, —что трудовой народ
ещё обладает жизнеспособными моральными устоями, От масс
нельзя более ждать подчинения стандартам национальной элиты; им
разрешили, их поощряют стать первобытными. Иначе говоря, их учат
воплощать специфический предреволюционный, бесформенный тип,
подавленный великими национальными революциями. Подлинная же
ответственность за судьбу нации возложена в это время на плечи
внутренней группы. Эти лидеры послевоенного переустройства по
необходимости имеют два лица. Снаружи они напоминают тех, кто
раньше был в загоне, а теперь, после войны, вырвался на свободу:
Муссолини выглядит как пролетарский цезарь, Гитлер — как
крестьянский папа. Внутри же они —наследники довоенной наци­
ональной политики.

506
 При этих условиях, народное образование больше не выполняет
функцию подготовки кронпринцев и кандидатов на должности в
правительстве —функцию, которую оно наивно выполняло раньше.
После великой войны сама жизнеспособность масс, впервые в
истории, стала самостоятельной проблемой, которую нужно решать
народному образованию. Даже если эти массы и не дадут наци­
ональных лидеров, их предстоит, по крайней мере, организовать.
Поэтому их проводят через стадию подготовки, которая в отношении
к действительной национальной истории служит лишь пред­
варительной. Мифология, которой современные демократии соби­
раются учить свои массы, не является больше просто прославлением
национальных институтов. Она пробуждает к жизни утраченные
возможности, подавленные инстинкты, воспоминания о временах,
предшествовавших цивилизации нации.
Это —новый механизм адаптации. Сегодняшний нацист связан
с истинно немецким типом лютеранина, созданным после 1517 года,
тем, что ему необходимо прожить предшествующую стадию, стадию
немца 1500 года, — которая вновь ведёт к типу лютеранского
государственного служащего. После Французской революции
техника адаптации была иной: лучшие качества английского
джентльмена приравнивались в глазах среднего класса к типу
честного спортсмена. Спортсмен, сам по себе, не джентльмен; но он
напоминает его во всех отношениях. И ритуалы, управляющие
ежедневной жизнью джентри, охотящегося на лису, были сделаны
доступны, с помощью вторичной кодификации, каждому, у кого была
своя ванна. В странах же Реформации адаптация состояла в
замещении теологии философией. В Германии и во всех странах,
принявших такой тип образования, философские лидеры 1800 года
—Гегель, Фихте, Шеллинг, Шлеермахер—убедили лавочника, что в
качестве своего духовного пропитания он будет теперь получать не
теологию, но только настоящую философию естествознания.
Однако сегодняшняя антибольшевистская реакция не основы­
вается на философском переводе на новый язык прежних ценностей:
современные массы философией не интересуются. Она осущест­
вляется психологическими приёмами, которые утоляют до-истори-
ческие инстинкты масс.
Эта реакция лишает известные нам национальные институты их
величия и престижа. Главный орган сложного организма перестаёт
претендовать на то, чтобы быть видимой моделью для всего
остального. У этого процесса, однако, есть историческая параллель.
В тягостные времена Борджия, когда папство стало диктаторской
организацией, его перестали понимать. Массы перешли в руки
лидеров и движений, которые само папство не одобряло. Воспитание
кандидатов для избранного круга и воспитание обычных людей было
произвольно разделено. И всё же эта дряхлеющая организация
спасла единство церкви ещё на сто лет.
Это произошло в то время, когда Эразм Роттердамский кано­
низировал отделение клерикального образования от секулярного,
проделав то же самое, что мы делаем сегодня. Он —и секулярные

507
правительства его времени — сделали с гуманизмом то» что мы
собираемся сделать с примитивизмом» а именно: приставив его как
начальный этап к существующей учебной программе. Эразм говорил:
«Разумеется, христианство —это венец, но почему бы не начать с
классического наследия Древней Греции и Рима?» Точно также наши
колледжи начинают обучать первобытной социологии» варварству и
антропологии, всё больше и больше, в качестве ещё одной пред­
посылки к святилищу наших «действительных ценностей», какой бы
смысл мы ни вкладывали в это понятие.
Нынешние массы скоро будут изучать одни только предпосылки:
предысторию, человека до цивилизации, каменный век, Египет;
возможно, несколько часов и останется для греков и гуманистов.
Христианство будет отложено до греческих календ. Снова челове­
чество добавляет новые главы к процессу образования —те главы,
которые будут, возможно, изучаться наиболее жадно. Шаг от
гуманизма к антропологии, совершаемый сегодня, так же бес­
поворотен, как был шаг от христианства к гуманизму. Вновь
политическая необходимость требует упрощения. После Мировой
войны европейские нации вынуждены были провести сегрегацию
двух типов. С одной стороны, они выделили диктаторскую группу»
с другой—освободили подавленные инстинкты угнетённых. Исполь­
зуя этот механизм отдельное государство может продлить своё
суверенное существование ещё на несколько лет, несмотря на то,
что естественные условия для его жизни исчезли.
Возвращение угнетённых означает, что нации оттягивают время
и готовят экономическую организацию мира в целом. Признав, что
массы не несут ответственность за традиционное национальное
священство и веру, нации подсознательно допускают ненужность
самих национальных традиций. Они сняли с масс обязательство
верности» которое увековечило бы национализм и сделало бы
невозможным для народов начать всё с начала, с нового чело­
веческого образа Бога.

Освобождение от старых богов

Мы живём в эру психоанализа. Но каковы бы ни были его
заслуги, ни один аналитик не сравнится с Великой войной, Осво­
бождение от старых богов было проделано аналитическим про­
цессом гигантского масштаба. Национальные понятия и идеи
воюющих стран относительно их места в мире пережили серьёзные
испытания во время Мировой войны и износились. Во время войны
нации цепляются за такие воспоминания о прошлом, которые
помогают поддерживать дух каждого сражающегося на фронте и в
тылу, стимулировать его силы до предела. Из-за постоянного
употребления этих ассоциаций в военные годы их сила иссякла.
Этот процесс истощения никогда не принимался во внимание. И это
при том, что использование знакомых национальных эмоций
применялось повсеместно.

508
 Даже чувства американцев — казалось бы, свободных от
исторических традиций — были истощены военной пропагандой.
Когда генерал Першинг высадился во Франции, то говорили, что он
приветствовал французскую цивилизацию такими словами: «Ла-
файет, мы здесь».41 Крестовый поход звёздно-полосатого флага
привёл к поражению центральных держав Европы. Однажды Соеди­
нённые Штаты уже оказывались вовлеченными в европейские
раздоры, несмотря на свою тенденцию держаться в стороне. В 1812
году Америка соединила свою судьбу с революционной Францией
против консервативной Англии. Это была борьба за новые принципы,
за права человека —против Великобритании Георга Ш. В войне 1812
года была доля благодарности Лафайету. Любой учебник признаёт,
что в событиях между 1812 и 1815 годами старый союз с Францией
сыграл свою роль: эта война была последним актом революционной
кампании, начатой в 1776 году.
Крестовый поход —не революционная война. И хотя не наше
дело решать, сколько от крестового похода было в участии Америки
в Мировой войне, всё же несомненно, что ситуация 1917 года сильно
отличается от ситуации на заре свободы, в 1812 или 1776. Сам
термин «крестовый поход» обозначает не прогресс, а возвращение
старой утраченной территории или предотвращение такой утраты.
Различие между пионером, открывающим новый мир, и крестоносцем,
воюющим за Европу и демократию, точно такое же, какое было
девятьсот лет назад между миссионером, с одной стороны, и
крестоносцем—с другой. Миссии и миссионерское движение заняты
обращением языческих стран, которым впервые предстоит услышать
Евангелие. Крестовый поход —консервативен. Цель его —стабили­
зировать саму основу и предпосылки прогресса: спасти старейшие
провинции веры. Во время своего смелого броска на Запад Америка
услышала, что колыбель современной цивилизации зовёт её назад,
на помощь. Такие же тревожные вести приходили в Западный мир о
захвате яслей в Вифлееме и Гроба Господня в Иерусалиме маго­
метанами.
Таким образом, понятно, что в 1917 году крестовый поход был
весьма специальным термином, имевшим смысл только для Америки.
Сами европейские страны, тесно связанные в один старый мир, были
подобны Вифлиему, Иерусалиму, Назарету и Трансиордании,
воюющим друг с другом и собственными руками уничтожающим
землю обетованную. Но для Нового света выражение «крестовый
поход» было зовом, заставившим континент, обращённый лицом к
западу, обернуться на восток, на зарю собственной цивилизации.
Крестовый поход был просто названием. Но такое название
возносит новое событие над серостью повседневного существования.
Оно исключает всякую возможность спутать данное событие с

* Более подробно об этом см. Gen. John J. Pershing. My Experiences in the

World War. New York, Stokes, 1931, p. 93.

509
эгоистическим или империалистическим мероприятием. Оно
посвящает, отделяет и выделяет. Ограждая эту войну от мелочности
и грубости, оно показывает, что благодарность проникает через
сотни и тысячи лет.
Каждая воюющая страна чувствовала ценность подобных
возвышенных названий. В умах всей Европы сохранялась память о
прежних героях и славной борьбе за жизнь. Как мы выяснили,
крестовый поход европейцам был недоступен, но их моральный дух
поддерживали другие воспоминания. Мы приведём список этих
ассоциаций.

ПАРАЛЛЕЛИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Следующий список содержит два класса сравнений, сделанных

в 1914-1918 годах с целью интерпретировать катастрофу.
Один из классов используется патриотами, политиками и
учителями с чувством ответственности для утверждения идеалов их
наций. Другой обнаружен в более абстрактных научных текстах.
Научные параллели показывают слабость интеллектуальных
абстракций, поскольку в них выбраны события, далёкие от опыта
современной войны. Политические параллели выбирались таким
образом, чтобы они отражали вполне реальные шрамы и опыт
конкретного политического организма.

А. Политические сравнения
1912 Болгария: Балканская война.
1870 Франция: война с Пруссией.
1800-1815 Англия: Наполеоновские войны.
(1772) 1793, 1795 Польша: разделы, проведённые Россией,
Пруссией и Австрией.
1776-1783 Америка: сравнение 1 —сотрудничество
с Францией.
1756-1763 Пруссия: Фридрих Великий и Семилетняя
война.
1742-1748 Австрия: серия войн при Марии Терезии.
1568-1579 Бельгия: Борьба нижних провинций
с Испанией.
1453 Россия: потеря креста Святой Софии
в Византии.
1415-1434 Богемия: мученичество Гуса и гуситские
войны.
1099-1274 Америка: сравнение 2 —крестовые походы.
951-1268 Италия: вторжение и правление Северных
императоров.

510
 Б. Академические сравнения
ФРАНЦУЗСКИЕ:
410 до Р.Х. —Аларих и готы в Риме (пораженческое настроение).
452 до Р.Х. —Аттила и Св. Женевьева (победное настроение).

НЕМЕЦКИЕ:
202 до Р.Х. —Рим (Пруссия) против Карфагена (победное
настроение).
163 до Р.Х. Македонские войны против Рима (пораженческое
настроение).

РУССКИЕ, МАРКСИСТСКИЕ:
Конец истории. Последняя капиталистическая катастрофа, без
всякой параллели.

Эти воспоминания отличаются друг от друга, как отличается

длина волн разных радиостанций. Франция брала свой «реванш» за
1870, Болгария —за Балканские войны 1881 и 1912. У этих двух
стран память самая короткая, или, говоря более точно, они исполь­
зуют самое близкое прошлое как параллель к настоящей войне.
Другие страны смотрят дальше. Англия увидела себя воюющей с
Наполеоном: Ллойд Джордж, со своим «Повесить Кайзера!» повторял
английские лозунги 1810 года. Пруссия и Австрия нашли прецедент
в Семилетней войне 1756-1763 и в войне за австрийское наследство
1742-1748. В этих двух великих битвах были заложены самые
основы этих стран; и поскольку в Мировой войне их существование
тоже было поставлено на карту, многие авторы приводили эти
аналогии.
Томас Манн написал знаменитое, очень серьёзное эссе, проведя
сравнение между нейтральностью Саксонии в 1756 и нейтральностью
Бельгии в 1914. Разрушение Пруссии и Австрии в результате этой
войны полностью подтвердили правомочность сравнения. Обе
державы совершенно утратили основу своего существования,
заложенную 170 лет назад. Они вызывали духов этого прошлого по
понятной причине. Это было последним усилием, как у тонущего,
который вспоминает свою прошлую жизнь; быстро, как молнии, все
основные воспоминания его жизни проносятся в воображении.
Возможно, потому, что разум надеется вспомнить прежнюю ситу­
ацию, из которой можно было бы извлечь опыт, лекарство, путь к
спасению от нынешней смертельной опасности.
Наш список показывает интересные параллели у чехов и
поляков. «Старейшая» страна, в смысле отдалённости её истори­
ческих параллелей, — это Италия. Италия была единственной
европейской державой, которая воевала под знаком последнего
клерикального периода Западного мира. Последний раз она сра­
жалась, в лице австрийского императора, с императорами севера,
которые владели и строили Римскую империю Средних веков. Таким
образом её реминисценции уходят в прошлое так же далеко, как

511
американское воспоминание о крестовых походах. Каждая нация
прочитывала в Мировой войне великую главу из собственного
прошлого. И всё это извлечение образов было впустую! Ни одна из
параллелей не работала. Мировая война превзошла самые смелые
прогнозы историографии, а также её обычные концепции. Один
немецкий историк был столь простосердечен, что сознался во время
войны, что она —эта война —не представляет интереса для исто­
риков. Так плохо она влезала в схему его исторических периодов и
мотивов!
Когда послевоенному поколению пришлось входить в наци­
ональную жизнь, исторические традиции и воспоминания были так
растрачены на военную пропаганду, что пришлось обращаться к ещё
более давним слоям памяти. Вот почему европейские страны
обратились к языку, с корнем вырванному при их формировании. Об
этих новых языках речь уже шла выше. Сегодня в любой стране
Европы путешественник будет встречен одобрением, если он
откупорит бочку с воспоминаниями угнетённых классов.
Ну, а что можно сказать об Америке? Крестоносная Америка
отличается от Старого мира. Когда Соединённые Штаты прошли
через свою революцию 1776 года, её население не насчитывало 130
миллионов человек и даже не 24 миллиона, как во Франции в 1739.
За сто пятьдесят лет Америка вырастила дома и привлекла из
Старого света сто с лишним миллионов человек и научила их
Американской революции. Проблема политического образования
после войны там значительно менее остра, чем в Европе, где целые
нации должны были разом сделать поворот «на-пра-во!». В Америке
эксперимент, проведённый двумя с половиной миллионами челвек в
1776 году, был заучен, зазубрен и затрвержён миллионами им­
мигрантов. Таким образом реабилитация угнетённых, которая
продолжается по всей Европе, в Америке оказалась не нужна.

Второй мир для Европы

С 1914 по 1917 шесть великих наций вступили в войну, пять из
них в прежних столетиях внесли значительный вклад в жизнь
человечества, а шестая, Россия, только вступает в период своего
самораскрытия. В 1917 году Европа зашла в тупик. Европейская
война уступила место Мировой войне и Мировой революции. Нечто
большее, чем Европа, оказалось теперь силовым полем этой
катастрофы.
С 1917 по 1920 Америка потушила пожар открытой войны и на
поверхности был восстановлен мир. Однако техническая война шла
быстрее, чем эволюция разума и душ, вовлечённых в борьбу. Во
время Наполеоновских войн, Тридцатилетней или Столетней войны
неразвитая военная техника растягивала военные действия так
надолго, что за это время вырастали новые поколения. Технические
достижения нашего столетия сконденсировали военные действия и

512
разрушения в пять коротких лет. По этой причине наше военное
поколение выросло в сумерках так называемого послевоенного
периода.
По сути этот так называемый послевоенный период был ничем
иным как похмельем для предвоенных идеологий. Это было бабье
лето национальных суверенитетов. К 1930 году эти национальные
идеологии совершенно износились. И когда президент Гувер объявил
о моратории на военные долги Европы, французы —ведущая нация
в век национальных суверенитетов —немедленно почувствовали удар
по их национальной гордости и воскликнули: "On nous a traités
comme Nicaragua".
Наконец, новые проблемы, возникшие во время войны, но
ставшие уже мировыми, а не европейскими проблемами, забара­
банили в двери дипломатических канцелярий и потребовали
признания. Последовала духовная война —под разными именами в
разных странах, —которая привела к власти диктаторов в Порту­
галии и Польше, в Балтийских странах и на Балканах, которая
произвела на свет гитлеризм в Германии, привела к захвату
Абиссинии итальянцами, визиту Рузвельта в Буэнос-Айрес и
первому правительству социалистов в буржуазной Франции.
Эта умственная война нашла ограниченный выход для своих
страстей на территории Испании. Испания стала как бы полем
идеологической битвы в Европе, подобно Балканскому полю боя
накануне Мировой войны. Цель всех этих движений —второй мир,
превосходящий так называемый Версальский или Сент-Жерменский.
Следовательно, ничего нового не происходит, просто новое
поколение входит и интегрируется в ситуацию, созданную Мировой
войной. Например, испанская гражданская война подтверждает
новую дилемму технической эры: вновь техническое разрушение
оказалось таким эффективным, что проблемы, созданные самой
войной, затмили проблемы 18 июля 1936 года. Не сработали ни
детское простодушие генералов, ни тупое доктринёрство анар­
хистов, коммунистов, синдикалистов. У них была весьма странная
идея —элиминировать другие партии. Этот термин, «элиминация» —
бомбами или стрельбой — представляет собой интересный вклад
этой новой гражданской войны в революционную терминологию. К
несчастью, элиминация не получается! Десять тысяч детей, женщин,
рабочих, протестантов, священников, монахинь «элиминировать»
можно, но ни одна из проблем общества не будет этим разрешена.
За это разрушение будут платить целые поколения. Самолёты могут
мчаться часами с предельной скоростью, но человек сживается со
своим действительным опытом очень медленно.
Новая политическая наука должна, следовательно, различать
техническое и политическое время. Будущие государственные
деятели должны знать о дуализме между неизбежным запаздыванием
политического действия (покуда массы не введены в реальность
ситуации) и неизбежной оплатой счетов, которая наступает с той же
определённостью, что и вращение планет.

513
 Именно этому двустороннему закону мы обязаны второй —
теперь уже теоретической — войной, нарастающей с 1931 года.
Бессмысленная и в общем бесцельная Мировая война повторяется
теперь в теории и рефлексии. Когда мы анализируем состояние
наций под этим углом зрения, мы можем наблюдать, насколько
закономерно продолжается их марш. Что же все эти нации пытаются
сделать? Они все пытаются восстановить ценности эпохи Мировой
войны, и все они пытаются избежать ошибок и промахов того
периода. Они делают это скорее инстинктивно, нежели в силу ясного
понимания закона технического опережения и умственного за­
паздывания. Конечно, лидеры, пытающиеся успокоить массы во время
депрессии, не обратили внимания на то, что наша нынешняя военная
техника работает быстрее, и что национальное мышление не
поспевает за ней. Тем не менее, все они исходят из этого допу­
щения.
Президент Рузвельт вряд ли помнил, что ошибка президента
Вильсона состояла в его приезде в Версаль (1919), в логово льва. К
счастью, Рузвельт поехал в Буэнос-Айрес, в не в Европу. Его
социальная политика, после многих колебаний и эксперименти­
рования, ликвидировала военные проблемы. Барух и Ние, в согласии
с желанием Рузвельта, выступили за законодательство, помогающее
извлечь доход из войны. Ему пришлось согласиться на выплаты
ветеранам и осознать, что 12 миллионов безработных нельзя
оставить в беде как просто проигравших в жизненной игре. Отсут­
ствие возможностей роста у них не было результатом частного
невезения. ТТруд потерял свой капитал в Мировой войне, поскольку
расширение иностранных рынков прекратилось. Правда, после войны
американские кредиты Европе отсрочили этот итог. Однако в 1929
году уже возникла простая проблема: кто должен платить за
Мировую войну—капитал, трудящиеся или фермеры? До некоторой
степени Рузвельт просто признал проблемы администрации Вильсона
СВОИМИ.
Эта «надпись на стене» была ясно выражена учёным Артуром Д.
Литтлем ещё в 1928 году, когда он —в самый разгар процветания —
писал: «Война развила у нас новый Бусидо, новый класс самураев,
преданных служению. В него вошли те, кто трудился для общего
блага в момент предельной опасности; преданные женщины; наша
молодёжь, которая на суше, на море и в воздухе отваживалась на
невозможное и невозможное совершала. Неужели мы допустим,
чтобы это единство цели, эта способность к совместным усилиям
рассыпалась в непрерывных повторениях ошибок прошлого? Или же
мы сможем направить эти новые могучие силы на умножение нашего
достояния? В великие моменты следует проявить мудрость».*
Англия и Франция попытались быть мудрыми в этой теоре­
тической войне. Эти два заносчивых победителя 1919 года добро­

* Arthur L. Little. The Handwriting on the Wall. Boston, 1928, p. 25.

514
вольно выступают теперь — с 1932 по 1937 — побеждёнными.
Франция не пошла войной на Германию, когда были нарушены многие
пункты Версальского договора, даже когда произошла ремилитари­
зация Рейнского региона, которая сделала невозможной наци­
ональную суверенность в Европе. Она позволила Германии играть
роль победителя в этой теоретической войне, потому что Версаль
исказил подлинные достижения Франции.
В конце концов, Германия не проиграла Мировую войну на
Востоке. Немцы спасли мир от царизма. Отделение балтийских стран
от России стало возможным только в результате немецких побед. Ни
Англия, ни Франция не стали бы освобождать эти страны. Тот
простой факт, что Центральная и Восточная Европа в конце Мировой
войны сформировали единую административную единицу снова и
снова проявляет себя в лихорадочном захвате Австрии, в союзе
между Польшей и Германией, в изгнании франкофилов с Балкан, и
т.д. Однако, хотя Германия не проиграла войну на Востоке, она и не
выиграла её. Самоуверенность Ллойд Джорджа и Клемансо сегодня
сменилась гордыней Гитлера. Если человечеству не удаётся
реализовать свою судьбу смирением и справедливостью, оно
осуществит её удвоенной самоуверенностью и удвоенной неспра­
ведливостью. Сходные черты Ллойд Джорджа и Гитлера следует
вырезать на одной стороне военного мемориала, скорбящую дочь
человечества —Европу —на другой. И тогда солдаты Европы, 800
тысяч убитых только под Верденом, смогут, наконец, найти покой в
своих могилах.
Второй мир, разумеется, будет означать, что суверенность
государств Европы умерла —и это к лучшему. Я знаю, что скептик
укажет на шумный шовинизм во всех странах. Но следует понимать,
что теоретическая война, хотя она и ведётся на волнах сильнейшего
национализма, пожирает само сердце патриотизма. Ведь наци­
ональные боги сегодня деградировали. Как мы уже видели, Мировая
война окончилась превращением национальных богов в идолов и в
бессмысленные воспоминания. Вторая война обращает идолов в
источник дохода. Их рекламируют в бюро путешествий, как товары,
о них громко вещают радиопередачи. Это ускоряет распродажу
национализма.
С другой стороны, правители Польши, Венгрии, Италии,
Германии и Испании вынуждены войти в новую международную
комбинацию. Коминтерн и Антикоминтерновский пакт сегодня
соперничают за гегемонию. Таким образом, результат Мировой
войны — это рождение националистическо-ингернациональной
партии в Европе. Неосознанно и неуправляемо эта партия борцов
разделывается с любой возможной суверенностью каждого отдель­
ного европейского государства. Современные диктаторы восклицают
подобно Марксу и Энгельсу в 1847 году: «Солдаты Европы, вам
нечего терять, объединяйтесь». Направление этого процесса легко
проглядеть, поскольку их философия —солдатская философия; их
пророк, Фридрих Ницше, окрестил её «философией молота». Это
трудно понять образованным людям, поскольку въевшийся в них

515
образ мыслей восходит к «Революции идей» 1789 года. Философия
молота —это философия идей наоборот. Ветераны-идеалисты всё
ещё ожидают, что актёры политической драмы будут произносить
речи, объясняющие их действия и совпадающие с их действиями. К
несчастью, Мировая война —материальная революция, она анти-
идеологична, анти-буржуазна и анти-либеральна.
Её поборники поэтому — не революционные идеалисты, а
материально революционизированные массы. Замечательно, что само
слово «революционный» сегодня устарело. Оно слишком сознательно
и слишком активно. К нынешним массам философский подход
либерального ума больше неприложим. Революционером был
Робеспьер; нынешний массовый человек пассивно революциони­
зирован. Заметил ли кто-нибудь, что ключевое слово 1789 года —
«революционер» — сегодня исчезло? Мы, современники Мировой
войны, усвоили космическую социальную пассивность человека,
добавив к термину «революция» (1688) и к прилагаемому «рево­
люционный» (1789) новый термин —«революционизированный».
Поэтому для нас не должно быть неожиданностью, если
фашистский интернационал, действуя против своей воли, приведёт
в исполнение смертный приговор над суверенным государством.
Сделав национализм дешёвым и невкусным по всему предгорью Азии,
именуемому Европа, они вызвали тошноту, которая покончит с
национализмом. С другой стороны, Антикоминтерновский пакт
кончается там, где кончается европейский национализм. Россия
спустила свой национальный флаг ещё в 1917 и, нацеливаясь на весь
мир, объединила одну шестую земного шара: следовательно, для неё
единство европейских наций не представляет собой ничего осо­
бенного. Она мечтала о всемирном союзе и делает всё, что в её
силах, для предотвращения любого частного союза старых евро­
пейских стран с помощью её интернационального радикализма. А к
западу от Атлантического океана — Америка — тоже слишком
обширный континент, чтобы чувствовать или действовать как одна
европейская нация. Америка — это целый мир, открытый всеми
нациями Европы.
Итак, Россия и Америка слишком велики, чтобы разделять
проблемы атомиэированной Европы. Европа от Гибралтара до
Данцига и от Дублина до Стамбула —это театр особой кампании в
мировой войне, нацеленной на то, чтобы покончить с суверенностью
отдельных европейских наций. Для каждой из них стало просто
невозможным начать войну. Следовательно, для этой области
необходимо установить некую форму организации экономического
порядка, как это уже сделано в Америке и России. Нам следует
читать речи Гйтлера против коммунизма в свете географической
исключительности. Я полагаю, что все мы должны признать:
Западный мир никогда не захочет и не сможет стать русским. Старо­
римские или протестантские страны закрыты для советского
эксперимента; он подходит для территории, на которой ни одна
живая вера не изменяла общество на протяжении тысячи лет. Если
это так, нерусская Европа вынуждена искать свой собственный

516
социальный союз. Поиск этот ускоряется Антикоминтерном.
Возможно, союз этот никогда не будет найден. География Европы
крайне неблагоприятна для таких тенденций. Эксцентрические
интересы слишком сильны.
Решением, которое могло бы решить эту проблему, вероятно
могло бы явиться общеевропейское администрирование Африки.
Управляя Африкой, Европа обрела бы единство цели, как это
случилось с тринадцатью американскими колониями. В Америке
освоение обширного континента за Аллеганскими горами было
общегосударственным предприятием. Совместные предприятия—это
единственные связи, которые могут объединять группы. К несчастью,
в Европе все говорят о разделении Африки, вместо того чтобы
организовывать её — а ведь это последний шанс Европы. Всё же
теоретическая война впервые ставит перед Европой этот вопрос
ребром.
Перспективы любого реального объединения Европы туманны.
Британская империя —не европейская, а Франция ответственна за
достижения последних ста пятидесяти лет и поэтому так же
медленно движется по транс-национальной дороге, как и вел-
лингтоновская Англия в 1815. Когда англичане согласятся принять
Европейский континент в свою империю в качестве младшего
партнёра, а французы будут готовы воспринять идею подлинной
конфедерации, — может быть, тогда «укрощение строптивой»
окажется возможным. В этот момент можно будет заключить второй
мир. К сожалению, ни Англия, ни Франция не могут пойти столь
далеко, ибо они символизируют предыдущие шаги в исканиях
человечества, которые всё ещё весьма весомы.
Следовательно, второй мир, который неизбежно придёт как
конец теоретической войны последних лет, будет не более чем
перемирием. Япония, Индия, Китай, Южная Америка, Африка,
Австралия пока только материально связаны с органическим целым,
которое мы называем Европой. Все они рано или поздно будут
интегрированы в работающее целое человеческой расы. Пока же
лучше честно говорить о перемирии. На перемирие могут согла­
ситься и пацифисты, и милитаристы, а разумное перемирие часто
длится дольше, чем искусственный мир.
Мы находимся в сумеречной зоне между миром и войной, и
дипломаты, всё ещё думающие о довоенных правилах для мира,
который раньше был либо в состоянии войны, либо в состоянии
мира, в этой новой ситуации совершенно безнадёжны. «Инциденты»,
которые их беспокоят и против которых они пускают в ход свои
автоматические перья, не могут быть классифицированы по
признаку: мир или война? Антикоминтерн смеётся над этой
устаревшей классификацией. Каждый шаг сегодня наполовину
мирный, наполовину боевой. Дипломатические ноты не срабатывают
в новой ситуации: требуются быстрые, но только частичные
действия. Не моральные осуждения, не вечные санкции — но
энергичное перемещение по шахматной доске: акты возмездия —
ограниченные, но действенные — вспыхивают в сумерках между

517
войной и миром. Ясного «или/или» больше не существует, нет
больше «французской ясности», да и французский язык перестал
быть языком дипломатии. Новый мир энергий хочет одновременно
знать день и ночь, мир и войну, солнце и тень. Нации начинают
говорить друг другу правду, они выкрикивают непристойности,
кусаются, царапаются, словом, они отбросили дипломатию. Это
означает всего лишь, что они интегрированы в целое. Внутри
организма никакие дипломатические приёмы не выживают.

518
 Глава пятнадцатая

АМЕРИКАНЦЫ

Независимость. Равенство. — Предвестник и

—

■поражение. «Половинная революция». —Американский

—

ритм. —Новый мир,—«Обетование» и естественное право

в Америке. —Правильное применение закона.

Независимость
Один американский историк как-то рассказал мне о случае из
его студенческой жизни, Профессор истории попросил курс назвать
причину Американской революции и добавил, что из всех возможных
ответов ему нужен один-единственный. Студенты растерялись: у них
имелось множество вариантов. Объяснение же профессора звучало
следующим образом: «Потому что колонии удалены на три тысячи
миль». Только подлинные знатоки имеют право задавать подобные
вопросы и могут предлагать соответствующие ответы. Я не являюсь
большим знатоком американской истории, я специалист по рево­
люциям, поэтому, когда я смотрю на вопрос профессора и слышу его
ответ, я могу сказать лишь одно: «Возможно, это верное объяснение,
но если оно соответствует истине, никакой революции не было
вообще». Рождение не равно перерождению. Дальняя колония не
может устроить революцию с помощью одного только обретения
независимости. Когда перерезают пуповину новорожденного, никакой
революции не происходит.
Отсюда вытекает наш вопрос: была ли Американская революция
подлинной революцией, с соответствующими революционными
эффектами, имеющими постоянный характер и тем самым пред­
вещающими специфическую форму жизни? К счастью, американские
историки сами не раз задавались этим вопросом. Прислушаемся к
тому, что говорили на этот счёт они и современники революции.
Свидетельств в источниках содержится куда больше, чем может
вместить в себя эта книга, но вопрос обретает, по крайней мере,
внятный ответ. Приводимый ответ объясняет, почему я считаю
возможным сказать нечто новое о значении Американской революции
как революции.
«Сам термин "Американская революция" достаточно противо­
речив, а его использование ведёт к различного рода недоразумениям.
Джон Адамс многократно пытался убедить своё упрямое поколение

519
в необходимости быть хоть в какой-то мере точными в употреб­
лении выражения, которое они знали только понаслышке, "История
первой войны Соединённых Штатов весьма отличается от истории
Американской революции, —писал он в 1815 году. — ...Революция
завершилась ещё до начала войны. Революция произошла в умах и
сердцах всего народа".»*
Но тот же Джон Адамс писал в 1821 году:
«Утверждать, что существовало всеобщее желание Незави­
симости от короны в любом уголке Америки, будет столь же далеко
от истины, как небо от земли... Что касается меня, то в каждую
минуту продолжения нашей Революции я был готов отдать всё, чем
владел, чтобы восстановить положение, существовавшее до того, как
началось это соперничество. При условии, конечно, что мы получили
бы гарантии безопасности на достаточный период времени. Я всегда
опасался, что революция погубит меня и мою семью, и то, что
произошло, было недалеко от моих опасений».
Какое же из утверждений соответствует истине? В истории
могут быть в равной степени истинными противоречащие и даже
противостоящие друг другу аспекты одного события. Оба заявления
следует рассматривать как искренние.
Единственное, в чём мы можем быть уверены: между 1750 и
1775 в мире существовали две концепции революции—французская
и английская.** Британская традиция 1688 года превратила
«Славную революцию» в возвращение к прежним историческим
принципам. Позвольте мне привести несколько примеров подобного
рода. В письмах, подделанных Джоном Рэндалфом, дядей Эдварда
Рэндалфа, и якобы написанных Джорджем Вашингтоном, Рэндалф,
друг семьи Вашингтонов, приписывает генералу следующие слова:
«Воспитанный на революционных (!) принципах, я полагал, что
иду верной дорогой, когда двинулся вслед за этими почтенными
людьми. Великолепно! Но этим же принципам следовали и наши
оппоненты. Так что все наши беды и несчастья проистекали от того,
что мы ввели в действие догматы, которые исповедывали и они».
Барретт Венделл в своей замечательной книге «Стеллигери»
подробно развивает консервативные идеи правящего класса, когда
пишет:
«Если посмотреть на нашу конституцию и всё, что возникло
вокруг неё, в свете веков, станет ясно, что она выросла и набрала
силу из природного, незамутнённого источника, из лучшей и самой
жёсткой из известных систем, обеспечивающих права человека,—из
английского общего права.

* Arthur Meier Schlesinger. New Viewpoints in American History. New York,

Macmillan, 1922, p. 161.

** См. моё исследование; Revolution als Politischer Begrif in der Neuzeit.

Breslau, 1931.

520
 Цель нашего национального возмущения заключалась в том,
чтобы обеспечить свободу любого человека и любой территории от
какой бы то ни было системы; добиться перед лицом всей военной
мощи Англии тех прав, на которые, по английскому общему праву,
не смеет посягать даже корона. Вот черта, отличающая нашу
революцию от всех других, сотрясавших с того времени Старый и
Новый свет. Наша, и только наша, революция прилагала все усилия
к тому, чтобы не вводить новое, а сохранить старое; не производить
готовую систему закона и правления, но сохранить и сберечь в
нормальном её развитии систему правления, доказавшую свою
разумность и состоятельность столетиями прежнего опыта.
...Правота была на стороне американцев, поскольку они
сражались не во имя абстрактного принципа, но за сохранение своих
незыблемых прав.
Защищая эти права, им пришлось на какое-то время пре­
вратиться в мятежников. Став мятежниками, они, с печальной
неизбежностью, встретили противодействие со стороны самых
достойных людей, которые в минуту кризиса полагали своим долгом
принять сторону законных властей. Старый серый дом семьи
Пепперелов представляет собой пример того, что очень немногие из
нас могут позволить себе помнить, — ту огромную жертву со
стороны благородных людей и истины, которая оказалась неиз­
бежной платой за нашу национальную независимость».
О близком сходстве ситуаций в Англии 1688 года и в колониях
1776 года говорится в примечании к параграфу о договоре 1689 года
в американском издании «Комментариев к английскому законо­
дательству» Уильяма Блэкстоуна: «Студент, внимательно изучающий
Декларацию независимости, увидит, что её составители осно­
вывались на тексте именно этой декларации [1689] и намеревались
строго следовать данному прецеденту».
Эта очень простая точка зрения, по которой девять десятых
тяжести приходилось на защиту незыблемых прав и всего одна
десятая — на неизбежное неудобство мятежа, была переформу­
лирована в чёрный час Американской истории, а именно в 1862 году:
«Бросим взор на наш четвёртый и последний исторический
пример, Американскую революцию 1776 года... Американская
революция вовсе не была революцией в том смысле, в каком
революцией необходимо признать мятеж Юга, если он вообще
достоин столь высокого имени. Не имели места ни естественный
раскол общества, ни решительное размежевание внутри пра­
вительства. Произошло лишь отделение некоторых зависимых
территорий от далёкой метрополии, с которой у них было весьма
мало общего в целях и правительственной политике, хотя и
сохранялись весьма прочные связи в происхождении и языке.
Правительства колоний не являлись действенными органами,

521
включёнными в' состав Британского правительства, и их отход
оставил последнее целым и здоровым во всех его частях».*
С самого начала разворачивающихся событий существовала ещё
одна, куда более абстрактная, концепция понятия «революция».
Французские шпионы в Америке, как и королевские министры,
разделяли интерес всех французов к революциям империй. Молодой
американский государственный деятель, может быть, более всех
своих коллег воспитанный в духе идей французской философии,
Говернор Моррис, писал матери в 1776 году:
«Исход данной войны определится не тем, что заложено в
людях. Невозможно совершить великие революции в империях без
человеческих страданий, но самое страшное, что может случиться
с человеком, —это пасть на вершине обдуваемой всеми ветрами
последней горы в Америке, хотя тот, кто умрёт там, защищая
попранные права человечества, будет куда счастливее, чем его
победитель...»
Из книг Дониоля и Ван Тайна мы знаем, что Щуазель, Дюран и
другие ожидали революцию в Америке в 1760-е годы. «За неза­
висимость Америки!» —этот тост был одним из самых популярных
на островах французской Вест-Индии (New England Chronicle, May 2,
1776), а в 1770 году Рейналь писал об «Английских революциях» во
множественном числе. Дюран доказывал Шуазелю:
«Бели бы в Нью-Йорке был человек с талантами Кромвеля, он
мог бы провозгласить республику в Америке с большей лёгкостью,
чем сам Великий Оливер... Задача Франции и Испании, —взывал
Дюран, —сделать так, чтобы подобный человек появился».
Имеется надёжное свидетельство того, что уже в 1769 году
главные лидеры рассчитывали на помощь Франции. «Понлеруа
полагал, что Революция положит конец всем усилиям Англии
улучшить участь своих колонистов».
Во всех приведённых выше высказываниях французов отсут­
ствует характерное для англичан и американцев выделение Славной
революции (1688) как чего-то уникального. Новая революция—одна
из многих. Любопытство французов не распространяется на её
реальное содержание. Один из первых французских очевидцев
весьма благоразумно прослеживает связь между понятиями неза­
висимости и новыми формами правления;
«Здесь есть один джентльмен французского происхождения. Его
зовут Де Симитьер, по профессии он художник... Этот господин Де
Симитьер — очень любознательный человек. Он начинает кол­
лекционировать материалы по истории нашей революции. Начинает
он с первых сообщений о прибытии судов с чаем. Он вырезает из
газет каждую строчку с информацией, любую заметку с рассуж­
дениями по данной теме... У него целый список рассуждений о

* Rev. Joseph Clark. The History and Theory of Revolution. Philadelphia,

1862.

522
независимости и другой список — рассуждений о формах пра­
вления».*
Эти два списка превосходны» ибо отражают два различные
течения. Первое подчёркивает английский принцип «никакого
налогообложения без представительства», из чего и вытекает
требование независимости, другое сосредоточивается на проблеме
новой формы правления. Независимость как возвращение к виговским
принципам и методам действия представляет вне всякого сомнения
только одну сторону Американской революции.

Равенство

Колонии жаждали равенства с метрополией. Французское

понятие égalité, боевой клич 1789 года, обозначал равенство внутри
одной страны. Граждане должны быть равны вне зависимости от
занятий или профессии. Американское понятие равенства в 1776
году в гораздо меньшей степени относилось к личностям. Госу­
дарственная система колоний ревностно подражала государственной
системе метрополии. Колония Массачузетс именовалась Содру­
жество Массачузетс; название Соединённые Штаты походило на
название Соединённое Королевство. Джорджа Вашингтона можно
было сравнить с лучшим и благороднейшим типом английского
джентльмена. Государственные бумаги Америки писались безуко­
ризненным языком английского парламента. В целях Американской
революции не было ничего нового, они не содержали никаких
открытий в человеческой природе. Прежде всего, она допускала
равное право пионеров жить в новом мире по английским порядкам.
Комплекс неполноценности многих просвещённых американцев
был преодолён в эпоху независимости; несомненное первенство
Европы должно было уступить место равенству новых Штатов и
старых Монархий, или, как гласила преамбула Декларации неза­
висимости, «равенство среди держав Земли». Это равенство 1776
года всё ещё принадлежало англо-саксонскому миру ценностей; в то
время как «эгалите» 1789 года явилось решительным кличем,
выражающим индивидуалистическую природу личности. Этим
объясняется имевший место компромисс по вопросу о рабовладении.
В 1776 году никто и подумать не мог, чтобы заставить джентльменов
Джорджии и Южной Каролины отменить рабство. Оно существовало
в других английских колониях. Оно не было целью Естественных
прав человека, но, вне всякого сомнения, представляло обратную
сторону медали.

* John Adams. Letters of Members of the Continent Congress. II, No. 77, p.
49 fF., August 14, 1776.

523
 Первая формулировка Равенства гласила: Мы, колонии,—ровня
нашей отчизне. Вторая версия, появившаяся одиннадцать лет спустя,
признавала исключительную универсальность каждого слова,
рождённого человеческой верой. Во время революций мы уверовали
в новое слово, не догадываясь в полной мере о его значении, не зная,
какие надежды или страхи породит оно в сердцах наших сооте­
чественников. Поспешная или замедленная реакция наших соседей,
наших врагов, наших слуг или хозяев на наше слово веры показы­
вает, в какой темноте мы находились, насколько само это слово
напоминало зерно, опущенное во тьму новой почвы. Отклик на нашу
веру и на слова нашей веры пришёл извне. Слово «равенство»
отозвалось в не принадлежащем вигам мире французских друзей
Америки, свободомыслящих людей, негров, что привело к изменению
самого слова. Оно стало словом надежды для новых народов, для
рабов, для иммигрантов, для индейцев, о которых не слишком
задумывались в 1776 году.
Джефферсоновский ордонанс 1784 года стал первой попыткой
компромисса между верой и надеждой в слове Равенство. Этот
ордонанс, единственное реальное достижение конституционного
плана между 1780 и 1787 годами, действительно примечателен,
поскольку изумительно уравнивает оба понятия равенства. С одной
стороны, он давал Соединённым Штатам власть над их собственными
территориями в целом. Подобное общее владение и суверенитет
были необходимы, до того как Соединённые Штаты смогли занять
место Соедининённого Королевства Великобритании и Ирландии или
Соединённой империи лоялистов в Канаде. Устанавливалось полное
равенство между колониями и Британским Содружеством. Соеди­
нённые Штаты наследовали колониальные устремления Англии.
Западная граница, завоевание континента, оставленное французами
в 1763 году, превратились теперь в объединённое предприятие
тринадцати колоний. Провинциальные, местнические правительства
штатов обретали теперь имперскую задачу, равную по масштабам
установкам Первой английской империи. Революция, со всей
очевидностью, оказалась следствием англо-французской войны и
изгнания французов с континента. Она венчала равенство колоний
и метрополии единственной достойной короной: короной свободного
и полного расцвета в будущем. Ответственность за континент
возлагалась теперь на тринадцать объединённых колоний.
Ордонанс устанавливал, что новая территория, присоединённая
или присоединяемая в будущем, должна быть разделена на Штаты,
которым уже были даны имена: каждый из них получал в соот­
ветствующее время временное территориальное правление и, в
конечном итоге, принимался в Конфедерацию Штатов, при условии
одобрения этого двумя третями существующих штатов. Запад
приравнивался Востоку. Колонии признавали равенство каждой
территории и её «вхождение на равных правах со штатами-осно-
вателями».
На этот раз одно из пяти основополагающих условий уста­
новления временных и постоянных правительств оставило в тени

524
обратную сторону медали: автор Ордонанса провозглашал переход
Равенства из слова веры в слово надежды, когда вставлял в текст
следующий параграф: «После года 1800 Христианской эры рабство
и невольничество прекратят существование в поименованных выше
штатах». Этот параграф стал первым словом любви, произнесённым
в процессе переговоров между верой в равенство и надеждой на
равенство как составляющими конституционной жизни Америки. Но
пятая статья не была принята из-за отсутствия делегата от Нью-
Джерси, в результате чего данный штат не участвовал в голосовании
и его голос не был засчитан. Шестнадцать делегатов [в Палате
представителей] высказались в поддержку предложения Джеффер­
сона о запрете рабства, семь — против; [в Сенате] шесть штатов
высказались за, три —против. Однако для одобрения требовалось
абсолютное большинство голосов всех тринадцати штатов, то есть
семь «за». Так отмена рабства в 1784 году не увенчалась успехом.
Последнее наглядно демонстрирует, как невелико было продвижение
Равенства от веры к надежде.
Три года спустя — соответственно, оставалось на три года
меньше до начала французской революции—ордонанс Джефферсона
был вновь сформулирован для территорий, лежащих северо-западнее
реки Огайо, исключая, судя по их неупоминанию, территории к югу
от неё. Джефферсоновский принцип был провозглашён Натаном
Дейном из Массачузетса: «Ни рабства, ни невольничества не будет
на поименованной выше территории». Вместо полной отмены рабства
произошло деление континента на две половины. Политическое
равенство гарантировалось каждой колонии. Равенство личности —
только в северной половине страны.
Когда внуки детей Революции снова обратились к данной
проблеме в 1860 году, слово равенство воспринималось совершенно
по-другому. Лишь на одну четвёртую или, скажем, даже на одну
восьмую оно воспринималось как «равенство колоний»; остальной вес
приходился на «равенство личностей». Подобный опыт нельзя
считать исключительно американским. Точно так же абсолютному
монарху Российской империи пришлось освободить собственных
крепостных и зависимых крестьян своих помещиков. На рынке
появилась дешёвая, свободная, мобильная сила. Слово, звучавшее
надеждой для крепостного или раба, было донесено до правящего
класса Америки фабричной системой. В 1860 году слово надежды
отозвалось в классе капиталистов не столько благодаря вере в
новый мир, сколько благодаря отчётливому пониманию законов и
условий нового мира. В 1860 году реальное знание и доскональное
понимание механизма индустриальной системы стало созвучно
религиозным надеждам цветного населения. Южане вынесли
основную тяжесть прежней религиозной веры в равенство колоний.
Странным примером экстатического религиозного отношения к
правам штатов, дарованным Революцией, может служить песня
«Мэриленд, мой Мэриленд».

526
 Американская революция, с её нечётким и многозначным
использованием слова «равенство», может служить хорошим уроком
политического языка вообще. Равенство зарождалось во тьме, как
слово веры. Оно означало равенство колоний и метрополии. Другая
его сторона — слово надежды (равенство для рабов) — впервые
обозначилось в 1784 и 1787 годах.* Тогда его приняла лишь
половина нового мира. Но час его всеобщего принятия (в том и
другом смысле: как веры и как надежды) пробил лишь во время
Гражданской войны. И поскольку началась война, а не голосование
в конвенте, как в 1787 году, религиозная вера в равенство образца
1776 года исповедовалась Югом. Промышленникам-северянам
оставалось воспринимать равенство как слово надежды, внимая ему
с новой силой и страстью, поскольку либерализм осуществлял своё
триумфальное шествие по всему миру. Волны, расходившиеся из
центра Европы, достигли России и Америки одновременно. В обеих
странах они несли сопротивляющихся, лишённых сентиментальности
властителей в направлении «надежды на равенство».
Здесь мы углубляемся в механизм человеческой речи и духа.
Каждая революция начинается с веры. Надежда сама по себе не в
состоянии вызвать или оправдать страшные ужасы любой рево­
люции. Отчаяние должно победить, до того как вера в Творца и
достоинство человечества выйдут на сцену в тех чудовищных
формах, которые они обретают во времена революций. Вера —это
уверенность в никогда не виденном, она бросает вызов всякой
невероятности и безнадёжности. Вера в собственное предназначение
сокрушает защищающие человека стены закона и порядка. Вера
повела Авраама за пределы собственной страны. Во времена
подлинной необходимости вера всегда объявляется праведностью.
Это выражение пассивности, уход в тупик, самоустранение.
Только на поздних стадиях революции Надежда приходит на
смену Вере. Когда те, кто произносил, заикаясь, новое слово,
выкрикивал его в темноте отчаяния в самый разгар революции, —
когда эти люди уходят, их внуки, слышавшие это слово при полном
свете революционного дня, пытаются написать новую главу. Надежда
активна. Несмотря на утверждение величайшего еретическогоу
учения 19-го столетия, действие абсолютно бесплодно без пред­
шествующего обещания, без Слова. Без обещания надежды, без
отчаянного решения вынести самое страшное, никакая надежда не
вела бы к практическому результату.
Вера, надежда и любовь—эти религиозные силы человечества,
не ограничиваются только религиозными целями. Вера, надежда и
любовь имеют универсальный характер. Только они выступают
реальными движущими силами истории, политической жизни и языка

* По более ранним Декларациям (Делаверская, 1776, и др.), «каждый

человек создан свободным и равным», но это утверждение не распространялось
на рабов.

526
по той простой причине, что только они связывают слова, которые
произносят и используют в качестве средств коммуникации, с
реальной силой, действующей во времени и пространстве.
На примере Гражданской войны мы можем проследить упадок
этого религиозного языка. Спекулянты с Севера, обрушившиеся на
Юг после войны (так называемые «саквояжники»), полностью
разрушили политическое кредо Америки, которое столь страстно
защищал Линкольн. После 1868 года слова религиозного обещания
и действия по его исполнению были позорно сведены к целе­
направленному и рациональному употреблению. Меркантильные
интересы, рационализм, скептицизм, рэкетиры, литераторы и
торговцы привели к тому, что созидательное слово было сведено к
уровню механической речи. Слова использовали как рекламу,
обычную болтовню и средство для сокрытия собственных мыслей.
Таков урок, который мы должны извлечь при изучении одной из
сторон Американской революции. Вера, Надежда и Любовь вовсе не
являются индивидуальными характеристиками так называемой
индивидуальной души. Так и мы, смиренные дети церкви или
синагоги, члены ложи, не должны беспокоиться об этих аллегориях.
Они находятся за пределами нашей индивидуальной «интен-
циональности». В подчинении у них оказываются целые поколения.
Периоды веры, с неизбежным постоянством, сменяются периодами
надежды, а те — периодами словопрений. Личности при этом
остаётся лишь одна свобода; действовать в эти периоды из любви
или из страха. Самозабвенность или самообман определяют
различие наших индивидуальных проявлений на исторической сцене.
Таким вечным героем, с самозабвенной преданностью, оказывается
Авраам Линкольн, который воздвиг мост над пропастью, раз­
делявшей веру и надежду, страх и торгашество,—мост, построенный
из единственного вневременного свойства человека.

Предвестник и поражение
Равенство было важным обещанием, данным Декларацией
независимости. Но то, что оно было единственным, страстно
отрицается столь осторожным и консервативным американцем, как
Генри Кэбот Лодж. Существовал универсальный аспект Амери­
канской революции, не имевший никакого отношения к борьбе между
колониями и метрополией. Когда мы обращаемся к данному аспекту,
то полностью отходим от местной проблематики. Никто уже не
прислушивается к местным божкам, не ревнует к их террито­
риальным правам. Трудно понять, почему это произошло именно в
Америке. Свершившееся предстаёт общечеловеческим, всеобщим,
неизбежным. Своего рода психическое начинание всего челове­
ческого рода. Лодж говорит;
«С американской точки зрения, Американская революция вовсе
не была неизбежна. Её породила серия правительственных промахов,

527
каждый из которых можно было бы и не совершать. Впрочем,
существует и другая точка зрения: революция явилась неизбежным
результатом того, что уже накопившиеся к тому времени мощные
социальные и политические силы начали выдвигаться на передний
план.
В конце 18-го столетия мощное демократическое движение
зародилось именно в Англии, где не существовало деспотического
монархического правления, личная свобода была достаточно
гарантирована и до определённой степени присутствовали и
политические свободы. Проступки аристократии и монархии в
Англии не шли ни в какое сравнение с тем, что творилось в Европе.
Подданных Георга П1 не разоряли налогами, не продавали в солдаты,
аристократия не попирала их, а король не уничтожал. Это были
свободные люди, с лучшим в то время правительством на земле,
которые во многих отношениях имели не меньше недостатков, чем
их собственное правительство. Но именно у говорящих на англий­
ском языке людей мы замечаем первые признаки зарождения
демократического движения, поскольку, испытывая наименьшую
степень угнетения, они оказались наиболее чувствительны к любому
посягательству, к малейшему нарушению свобод, ценность которых
они понимали и хранили.
Последнее характерно для всех англичан, проживавших как в
Англии, так и за её пределами. Выборы в Миддлсексе, карьера
Уилкса, «Письма Юниуса», резолюция Бёрка, направленная против
усиления королевской власти, растущее требование проведения
парламентской реформы, увеличивающаяся враждебность по
отношению к развращающей системе закулисных сделок и интриг,
благодаря которой известные семейства торговали должностями и
званиями, контролировали Парламент, —всё это указывало в одном
направлении, свидетельствовало о приближении бури.
Если бы революция не разразилась в колониях, она бы совер­
шилась в самой Англии... В колониях меньше всего сказывалось
влияние властей метрополии, они лучше всего управлялись и
оставались самой свободной частью Британского доминиона...
Америка восстала совсем не потому, что колонии испытывали гнёт.
Напротив, колонисты были самыми свободными людьми и не
собирались мириться с угнетением».*
Бросим взгляд на то, что происходило внутри Британской
империи. Вопрос, в первую очередь, касается не независимости, но
противостояния одних идей другим. В 1797 году Джонатан Бучер
говорил: «Американская революция воспринимается теперь исклю­
чительно как борьба за первенство между вигами и тори». Но когда
Де Симитьер начал составлять списки рассуждений о формах

* Henry Cabot Lodge. The Story of the Revolution. New York, Scribner, 1898.
I, pp. 14-16.

528
правления в августе 1776 года, виги в Англии и революционеры в
Америке уже пошли разными путями.
Декларация прав, написанная Джорджем Мейсоном, реко­
мендует, и это соответствует истине, постоянное обращение к
основополагающим принципам. Таков добрый английский стиль. Но
в статье пятой содержится тот минимум новых принципов, выхо­
дящий за пределы установок вигов, который и создаёт этот разрыв.
Поскольку выражена данная мысль скромно и трезво, она, на мой
взгляд, производит особенно сильное впечатление. Мейсон требует,
опираясь на авторитет Цицерона (De Legibus, III, 2), всеобщего
равномерною чередования подчинения и руководства. В принад­
лежащем его перу проекте Декларации прав Вирджинии записано:
«(5) Законодательная и исполнительная власти штата должны
быть отделены от судебной; для того чтобы представители двух
первых не сделались угнетателями, чтобы они испытывали на себе
тяготы жизни остальных людей, они должны быть в строго уста­
новленные периоды возвращаемы к своему частному состоянию и
возвращаться в ту среду, из которой они были избраны».
Подобное чередование изначально содержало в зародыше
выражение демократических принципов. «Возвращение к частному
состоянию» и «возвращение туда, откуда они были избраны»,
действовали, когда Вашингтон отказался от переизбрания на третий
срок, а президент Грант в старости был вынужден писать книги,
чтобы выплатить долги. Аристократия категорически не приемлет
возвращение в более скромное состояние. В Англии «ставший
членом общества (имеется в виду благородное общество) остаётся
в нём навсегда». В Америке человек может столь же часто оставлять
правящие посты, как и вновь возвращаться на них, и вовсе не жалеет
себя при этом.
Природа, естественное состояние является принципом и
духовной силой революции. Томас Пейн много размышлял о
естественном состоянии; но далеко не он один. Даже Говернор
Моррис, после того как он изгнал несчастного Пейна из Конгресса,
писал в том же духе в своих «Заметках об Американской рево­
люции». Последние были опубликованы комиссией Конгресса в
соответствии с его резолюцией в 1779 году. Враг анархии и
демократии, он не мог удержаться от следующей декларации на
первой странице:
«Существует и будет существовать всегда великий принцип:
люди свободны по природе. Отвечая перед Тем, кто их создал, они
должны быть таковыми; и пока у нас существует идея божественной
справедливости, с ней будет связана в нашем представлении идея
человеческой свободы. Право быть свободным не может быть
отчуждено. Ещё менее правомочно посягательство одного поколения
на права другого».
Консерватор, произнёсший в 1814 году знаменательную фразу
«Ликуй, Америка, —Бурбоны вернулись!», открыл здесь двери перед
всемогущей богиней Природой, которая, входя по приглашению,

529
приносит с собой освобождение всех вероисповеданий, всех рас,
всех народов. Лорд Чарнвуд говорил о Линкольне:
«Его любовь к родине странным образом зависит от куда более
широкого понятия человеческого блага и ни на мгновение не
становится от этого слабее».
Сам Линкольн со всей страстностью утверждал в 1860 году:
«Я размышляю о тех лишениях, которые претерпели офицеры и
солдаты армии, добившейся независимости... Вовсе не факт отде­
ления колоний от метрополии, а чувство, рождённое Декларацией
независимости, —вот, что дало свободу не только народу нашей
страны, но и, надеюсь, всему миру на вечные времена. Именно оно
позволяло надеяться, что в своё время тяжкое бремя будет снято с
плеч всего человечества».
Природа личности —отдельного человека —свободна от злых
духов. Виги Америки вынуждены использовать словарь, неизвестный
их английским предшественникам. То, к чему левеллеры — левое
крыло, безрассудные радикалы революции Кромвеля—приблизились
в 1648 году, то есть идея власти закона, теперь воплотилось на деле
в виде написанной Конституции. Колонисты не могли обойтись без
Томаса Пейна, этого типичного левеллера и английского радикала.
Он переступает порог английского святилища, английского Ханаана,
он оставляет язык Израиля и вступает в свободное пространство.
Пейн восклицает: мВ наших сипах начать мир сначала. Подобной
ситуации не было со времён Ноя до наших дней». Мы —вне Откро­
вения, в свободном мире Природы.
Кажется,—да так оно и есть в действительности,—что всё это
похоже на идеи Французской революции. Между 1688 и 1770 годами
«Природа» обрела силу во всей Европе. Но насколько иначе
складывается ситуация! На этот раз Природу вновь открывают не в
Париже, интеллектуальном центре средневекового христианства, а
в Бостоне и Филадельфии. Природа не перенесена на почву развитой
цивилизации революционными силами страны; наоборот, в самом
центре дикого континента искусственно возводится столица.
Революция мобилизует жителей тринадцати колоний выступить
против дикой Природы почти неизвестной местности.
В этой попытке обретения независимости при помощи подав­
ления природы можно выделить три основных черты. Две первые не
являются специфическими характеристиками только Американской
революции: их можно обнаружить и в других формах правления,
возникших в испытавших революционное воздействие регионах. Но
третья уникальна и встречается только в Америке.
Среди двух общих характеристик, которые сходны у Амери­
канской революции с другими революционными переворотами,
первая — её связь с последующим переворотом: с Французской
революцией. Мы обнаруживаем, что каждой из крупных революций,
к примеру, Русской, Английской, Итальянской, предшествовала
репетиция. И каждая репетиция заканчивалась неудачей. Должны ли
мы, руководствуясь подобной закономерностью, назвать неудачей

530
Американскую революцию? Приглядимся к репетициям внима­
тельнее.
Как правило, следующий шаг делает левое крыло, радикальная
часть участников последней по времени великой революции. Мысль
Генри Кэбота Лоджа абсолютно справедлива: в самой свободной
стране всегда есть силы, подготавливающие новую революцию.
Самое большое число коммунистов имелось во Франции при
Наполеоне III. Именно в Париже в 1871 году они организовали
Коммуну, Она потерпела поражение. Коммунисты надолго раз­
громлены. 50 тысяч осуждено на изгнание. Париж —не Россия. Он
совершенно не подходит для диктатуры пролетариата и остаётся
местом встречи вдохновенных интеллектуалов.
Германия пережила Реформацию в своих крохотных княжествах.
Левое крыло, кальвинисты, были уверены, что реформированная
церковь должна перейти в руки низших сословий, и они начали
настоящую пуританскую революцию в Богемии. Один из германских
князей избран на одну зиму королём в Праге. Богемское подобие
короля Вильгельма III Английского потерпело полное поражение в
знаменитой битве под Белой горой в августе следующего, 1620 года.
Пуританской революции пришлось переместиться из конти­
нентальной Богемии на Британские острова. Английский король,
тесть «короля на одну зиму», стал объектом нападок пуритан, а его
шурин, Карл I оказался на эшафоте. Богемия, как континентальная
страна, имела все соответствующие черты, вплоть до нужды в
сильной центральной власти. Только у Шекспира Богемия рас­
положена на берегу моря. Идеи местного самоуправления и
демократии религиозного братства здесь сработать не могли. Их
внедрили на острове, где требовалось самоуправление, с учётом
способности страны превратиться во внутренний центр нового
содружества, простирающегося за моря.
Теперь читатель не будет удивлён, обнаружив ту же форму
революции-репетиции в последовательности религиозных рево­
люций. Арнольд из Брешии и Савонарола —достаточно известные
примеры. Они оба пытались преодолеть пороки предшествующей
цивилизации, обрушиваясь на самую её сердцевину. Савонарола
напал на Флоренцию, город-государство гвельфов, в 1495 году.
Арнольд из Брешии предвосхитил францисканский обет нищеты
своей борьбой в Риме в 1146 году, но папа и император объеди­
нились в своих действиях против него, и он проиграл. Четырежды
казалось, что семя созрело. Четырежды —в 1146, 1495, 1620, 1871
годах —семя, хотя и созрело, но плодов не принесло, ибо продол^
жало оставаться в своём старом окружении. Буревестники рево­
люции должны долетать от центра прежней революции до её окраин,
подобно тому как семена растений ветер разносит в другие места.
Памятуя об этих четырёх выразительных примерах революций-
репетиций, вернёмся вновь к Американской революции. Вне всякого
сомнения, интересно (хоть это и не самое важное в данном случае)
сравнить политику Стюартов и Бурбонов накануне падения. Людовик
XVI и Яков I в равной степени поддерживали революции-репетиции

531
за границей и, поддерживая их, превратились в невольные инстру­
менты подлинной, глобальной революции, которая повернулась
против них же самих. Пути Провидения неисповедимы! В целом
можно сделать вывод, что, как и в четырёх других случаях,
решительное неприятие пороков последней революции было
распространено во всём Британском содружестве, и взрыв в Америке
явился лишь одним из симптомов. Колонии, вбирая в себя все
радикальные силы, избавляли до определённой степени метрополию
от их разрушительного воздействия.
Когда мы рассматриваем тринадцать колоний Америки как часть
Британского содружества, нельзя не заметить сразу же, насколько
они оказались неготовы к распространению своих идей во всём мире.
Слишком тяжела была борьба за существование. Во Франции
природа воспринимается как место отдыха от аристократической
цивилизации; в колониях пионеры-индивидуалисты обрушивали на
природу свои удары, они должны были строго придерживаться
фактов и не имели времени на абстрактные идеи. В нетронутой
стране Природа не ленива. Она угрожает человеку уничтожением,
если только он не начинает двигаться и действовать быстрее неё.
Природа выступает против человека, если он сам не делает это
первым. Малонаселённая страна всегда стоит перед угрозой
возвращения в стадию дикости, повторной утраты районов, уже
завоеванных плугом и пастбищами.
Звук топора —вот философия природы в Америке. Желание
Ницше философствовать с молотом в руке кажется искусственным,
в сравнении с естественной философией дровосека на Американском
Западе. Факты, факты и только факты—вот реальность нового мира.
Мужчины, мужчины и только мужчины — вот в ком нуждается
передовая группа открывателей. Это не салон, не женственная
культура, а настоящие хозяева, которые и правят Америкой.
Необходимы не вдохновенные писатели, а острые политики, не
гении, а самостоятельные люди, поднявшиеся с самых низов и крепко
стоящие на ногах.
Всё это, однако, не слишком отклоняется от английских
традиций. Пионер по необходимости ведёт себя грубее, резче,
безжалостнее, нежели благородный воин-дворянин, но вовсе не
является, в отличие от француза, антиподом последнего. Таким
образом, Американская революция не создаёт новый человеческий
тип. В этом смысле Америка походит на родственные ей страны. Все
«репетиции» слишком привязаны географически, духовно и нрав­
ственно к орбите предшествующей великой революции, чтобы
отличаться от неё в корне. Некоторые вариации допускаются, но
новый человеческий тип не возникает, не происходит нового
рождения, в основе которого лежит новый аспект человеческой
души.
После 1780 года Американское наступление достигло своего
предела. Резкий антибританский запал Томаса Пейна больше не
впечатляет. Успех Пейна в 1776 году был не началом, а концом.

532
 То, что продвижение вперёд оказалось недостаточным для
«полной» революции, становится ясно не только в сравнении с
судьбой других революций-предвестниц, но и при обращении к
сугубо американским наблюдениям. О чём говорится в замеча­
тельном письме Джона Адамса, посланном Г. Найлзу в 1818 году
(Works, X, 282)?
«Революция свершалась в умах и сердцах людей, в том, как
менялось их религиозное отношение к своему долгу и обязанностям.
Пока люди верили, что король и его наместники правят по закону
справедливости и милосердия, согласно закону и установлениям,
полученным от Бога Природы и переданного им их предками, они
полагали, что должны молиться за короля, королеву и всю коро­
левскую семью, всех тех, кто правил от их имени, подобно тому как
священники, возведённые в сан за дела свои, правят от имени
Господа. Но когда они увидели, что правители попирают основные
принципы власти и склоняются к тому, чтобы разрушить всё, на чём
держится их жизнь, их свобода и собственность, они решили, что
теперь их обязанность —молиться за Континентальный конгресс и
конгрессы тринадцати штатов...»
Как замечательно! Современные рационалисты легко забыли, что
в каждом американском доме, в каждом приходе всех тринадцати
колоний настал день, когда пришлось изменить слова молитвы, —и
их изменили. Они не учли, что в 1776 году подобную перемену всё
ещё воспринимали как обращение в новую религию, как глубокий
разрыв, образующийся в жизни народа. Ежедневная форма опреде­
ления зримого политического организма перешла от целого к его
части —от Британского содружества к Содружеству Массачусетса.
Даже сегодня судья в любом штате молится за процветание своего
штата.
В самом деле, в Америке началась новая эра, когда имя короля
Георга перестали произносить с амвона каждое воскресенье; но
тепло прежних молитв первых пионеров о правящих домах Европы
не могло бьггь просто передано Континентальному конгрессу.
Молитва за Континентальный конгресс была суррогатом, но отнюдь
не эквивалентом прежней молитвы. Известно, что в Конгрессе
воцарилась мёртвая тишина, когда он впервые употребил слово
«нация». Британскую нацию так же сложно было заменить амери­
канской нацией, как короля — Конгрессом. «Нация» представляет
собой одно из тех искусственных слов европейского происхождения,
которые всплыли на поверхность американского политического
языка. Но выше и дальше отдельных колоний, выше и дальше
Сообщества Массачусетс, Род Айленда и плантаций Провиденса,
Америка представляет собой нечто большее, чем государство, нация
или империя. Все эти наименования низводили статус Америки до
мелкого уровня политических институтов. Существует, конечно,
Федеральное правительство —рычаг, при помощи которого амери­
канцы могут воздействовать на мир. Но пространство, в котором они
живут, не является ни штатом, ни империей, ни каким-то ещё
аналогом, человеческим и социальным, заменяющим природу. Это

633
сама природа» Молитва за Конгресс оказалась неудачной выдумкой,
в действительности она означала лишь одно: человек перестал
молиться совсем.
«Колонии развивались при столь различных формах правления,
в них существовали самые разные религии, они формировались из
самых разных наций, их обычаи, традиции, привычки столь мало
напоминали друг друга, общение было столь редким, а знания друг
о друге так ограничены, что их объединение на единых терри­
ториальных принципах и с общей системой действий было чрезвы­
чайно сложным мероприятием» (John Admas, X, 283).
Будем иметь в виду эту незавершённую, неполноценную
религиозную ситуацию и неожиданное уменьшение, сокращение
понятия «Содружество». Это поможет нам впоследствии понять, что
стало подлинной религией Америки после её отхода от Англии.
Американская революция была репетицией, и, как любая
репетиция, она так же не смогла создать новый язык, как его не
могли создать жители Рима, Богемии, или как предшественники
революции в Париже и Флоренции оказались не в состоянии порвать
с традициями своего окружения. В этом смысле Америку (такой она
и предстаёт в «Американском письме» Маклиша) должно воспри­
нимать как несбывшееся обещание, задохнувшееся между двумя
мощными примерами жизни и образования, порождёнными —
соответственно — Англией и Францией. С Америкой что-то слу­
чилось: она утратила один политический язык, но так и не обрела
другой. Это была потеря духовного плана.
Во Франции каменные стены Бастилии позволили совершить
настоящую большую революцию. От динамита нет большой пользы
в пустыне. Последнее в той же степени справедливо и для рево­
люции, которая совершается в трёх тысячах миль от своей базы.
Ответ нашего профессора о причине Американской революции, в
действительности, нужно изменить на обратный: Американская
революция не смогла стать подлинной революцией, из-за того что
она произошла в трёх тысячах миль от Англии!

«Половинная революция»
Значительная удалённость Америки подводит нас к вопросу о
географическом факторе. Песчанные провинции Польши сопро­
тивлялись аристократическому господству мелкопоместного
дворянства. Составив основную национальную гордость и славу в
Англии, в Польше мелкое дворянство принесло лишь разобщённость
и раскол; если перефразировать остроумное замечание принца де
Линя, в Польской конституции нехватало британских морей.
Польская революция мелкого дворянства потерпела поражение после
мощного начала. Как я уже отмечал выше, Американская революция
может быть отнесена к тому же разряду. Последнее сложно
объяснить. Приблизительно можно сказать, что события такого рода

534
находятся посредине, между грандиозными катастрофами и долгими,
долгими маршами великих революций. Мы уже видели, что на любой
затронутой революцией территории периоды гордости и унижения
веками сменяют друг друга, подобно строфе и антистрофе. Мы
обнаруживаем, что по своей протяжённости эти периоды соответ­
ствуют различным революциям.
Существует целый ряд того, что можно назвать «половинными
революциями», — явление, сопутствующее великим революциям.
Половинные революции не в состоянии создать своего ключа или
своей мелодики политического языка, оказавшись, в силу опреде­
лённых причин, слишком близко к центру других сфер влияния.
Впрочем, они представляют настоящую и внешне успешную
революцию; только её достижения отброшены периодом раз­
рушения. Испания, Швеция и Нидерланды представляют собой
выразительные примеры такого процесса.
Список половинных революций показывает, что Испания стала
настоящей великой державой в результате довольно короткого
усилия. Между 1566 и 1581 годами Испания сокрушила Нидерланды,
Португалию и Турцию; испанский орден иезуитов подчинил себе
сферу образования в Риме. Могущество, обретённое в результате
столь блистательной кампании, распространилось на всю Европу. В
1658 году Оливер Кромвель был похоронен в соответствии с
испанским церемониалом. Главу пуритан несли к могиле со всеми
церемониями, которые сопровождали похороны Филиппа II Испан­
ского. Какой урок гегемонии Испании в Европе 17-го столетия!
К началу 18-го века Фридрих Вильгельм в точности воссоздал
в Пруссии кодекс чести испанских рыцарских орденов для своих
офицеров. Испанский этикет, с его строгим разделением короля и
королевы, просуществовал в Австрии до 1917 года, пока он не был
отменён юным Карлом I. Императрица Зита уже могла вмешиваться
в государственные дела, находясь в общей спальне монархов. Она
даже разговаривала с членами кабинета министров по телефону.
Суровое величие католического монарха сменилось частной жизнью
супружеской пары из среднего класса. Это значило, что крушение
трона Габсбургов неминуемо, равно как и окончательное исчезно­
вение славы Испании. Правда, эта слава сильно поблекла ещё в 1700
году, в Войне за испанское наследство. Двенадцать или тринадцать
лет Испания была заложницей в игре остальной Европы. После того
как были подписаны договоры, ознаменовавшие окончание этой
войны, Испания перестала существовать как великая держава.
Такое же угасание выпало на долю Швеции. Периоды её
могущества: 1630-1651 годы (от вступления Швеции в 'Тридцати­
летнюю войну до отречения дочери Густава Адольфа—Кристины) —
период революционного влияния на Европу, 1700-1721 (правление
Карла XII) — время угасания. Невозможно без содрогания читать
вольтеровского «Карла XII» —видишь, как действует Немезида. Все
достижения Густава Адольфа и Оксенштерна, мудрого канцлера
короля и Кристины, утрачены. Престиж, возникший в результате 20-

535
летней гегемонии в Европе, был безвозвратно потерян в результате
дурацкой авантюры, длившейся в течение ещё двадцати лет.
Испания и Швеция в равной степени меньше озабочены тем,
чтобы совершить революционный переворот в собственном ха­
рактере, чем в том, чтобы отштамповать его на остальной Европе.
Поэтому они потерпели поражение. Чудовищная попытка Филиппа II
повернуть вспять колесо истории искуплена полным разгромом
Испании в Войне за испанское наследство. Это так же справедливо
и по отношению к Нидерландам, чьё отважное сопротивление
Испании, вместе с существовавшей в стране аристократической
системой и похожим на Кромвеля Лордом-протектором, в полной
мере предвосхищает Богемскую авантюру 1620 года.
Причина, по которой половинные революции столь непохожи на
их великих собратьев, заключается в том, что в них отсутствует
чувство полного мученичества. Опыт показывает, что великие
революции наиболее плодотворны в периоды наибольшего унижения
собственных стран. В этом смысле они бессмертны. Половинные
революции угасают, и в момент их ухода никто уже не вспоминает
об их былых достижениях. Всё прошло, да и было-то только на
поверхности. Правда, я должен добавить, что здесь появляется
немало вопросов для обсуждения. Следует продолжить исследование
с того самого момента, на котором мы остановились. Сравнитель­
ному анализу половинных революций необходимо посвятить
специальный том. В нём будет раскрыт жестокий характер поли­
тической жизни, в которой ничего невозможно добиться, не уплатив
за это полную цену собственной душой, верой, надеждой, любовью.
Может показаться не совсем понятным, как попадает в список
половинных революций Гражданская война в Америке. Но я совер­
шенно убеждён, что количество совпадений, строф и антистроф,
здесь более чем достаточно. В течение длительного времени каждая
революция требует своего продолжения. Время, как и пространство,
оказывается сферой взаимодействия, и мы только начинаем
понимать божественный характер законов этого взаимодействия.
Коррелирующие условия действительно представляют собой нечто
замечательное. То, что они доказывают, не является ни грубым и
данным индивидуализмом событий на сугубо молекулярном уровне,
ни приблизительными, астрологическими, бессмысленными изме­
нениями абстрактных принципов.
Подобные корреляции ассиметричны. Человечество живёт в
навсегда открытой и изменяющейся системе. Тридцать лет немецкой
Реформации и её крах в Тридцатилетней войне значат для сути
процесса столько же, что и 26 лет Французской революции или 20
лет Гражданской войны в Англии. По этому уравнению они тож­
дественны семидесяти шести годам Итальянской революции и
Авиньонского пленения пап. Так что допустимы самые различные
формы внешнего проявления конкретных событий. Но несмотря на
присутствие вариаций, периоды остаются ритмичными.
Говорю об этом потому, что обещал внесли вклад в процесс
собирания рассыпанных атомов истории. Но последнее нам необ­

536
ходимо ещё и для того, чтобы уловить существующую связь между
Американской революцией и Гражданской войной. Любой человек
ощущает существование такой связи. Человеческая природа
взбунтовалась в 1861 году против фикций Конституции, основанной
на человеческой природе. Одновременно был подвергнут проверке
и принцип независимости. Югу пришлось осознать, что неза­
висимость подразумевала не вечное существование по отдельности
каждого из регионов, но одну только Декларацию независимости в
уникальный исторический момент. В американский мир ворвались
либеральные идеи Французской революции, и они действовали
против прав отдельных штатов. Рабы получили свободу.
Но есть ли связь между годами Войны за независимость и
годами Гражданской войны? Соответствуют ли они годам расцвета
(1640-1688) и унижения (1776-1815) в Англии? Пусть на эти
вопросы ответит новая наука о революции.

Американский ритм
Объединившиеся в 1776 году штаты американского континента
предлагают уникальный и, насколько я знаю, не имеющий аналога в
истории революционный урок. На этих страницах неоднократно
упоминалась тесная связь между войной и революцией. Революции
начинаются с войн (Россия) или заканчиваются войнами (Франция)
или интенсивно подталкиваются войнами (Германия, Англия) и т.д.
Но во всех этих случаях эта связь очевидна. Никто не сомневается,
что Тридцатилетняя война превратилась в избиение определённой
религиозной партии в Германии. В специфической ситуации Америки
мы обнаруживаем фрейдистское подавление, налагающее запрет на
упоминание о взаимодействии войны и революции. Американская
история начала это подавление и успешно продолжает его. Подобное
подавление не было придумано или изобретено политиками или
мастерами риторики: просто так случилось.
Каждому из трёх, ну, четырёх поворотных пунктов амери­
канской истории предшествовала (на расстоянии в полпоколения)
война. Опыт войны оказывается заложенным глубоко в утробе
времени и оплодотворяет царящее в обществе понимание и осозна­
ние грядущих перемен у поколения, не имеющего достаточного
времени для размышлений. Когда наступала новая фаза жизни, тот
факт, что её появление было обусловлено прошедшей войной,
забывался и не принимался во внимание. Война и революция,
связанные тайной связью, не имели связи очевидной.
Каждая война в Америке оказывала сходное воздействие на
страну: политический взрыв поколение спустя, то есть через
пятнадцать примерно лет. Подобная закономерность не бросается в
глаза, если начинать Американскую историю с Бостонского чаепития
или Декларации независимости, потому что в этом случае автома­
тически исключается самое значительное взаимодействие войны и

537
революции. Примем в качестве рабочей гипотезы возможную
взаимосвязь между внешними войнами и внутренними революциями.
В результате появится следующий список:

1766-1763 —война с Францией и индейцами

1776-1783 —Революция
1812-1815 —война с Британией
1829-1837 —Джексоновская демократия и «делёж добычи»
1845-1846 —война с Мексикой
1860-1865 —Гражданская война
1917-1918 —Мировая война
1933- —Новый курс

Разница между революционной войной против Британской

монархии и войной 1812 года становится особенно очевидной при
следующем сравнении: Революция стала ответом, в форме граж­
данской войны, на изгнание конкурентов-французов. Фигура
Джорджа Вашингтона связывает войну 1756 года с революцией 1776
года; известность Вашингтона в начале революции шла от его
достойного участия в прежней войне. Война же 1812 года была
внешней войной. Конечно, она тоже являлась следствием. Люди всё
ещё помнили 1776 год. Иначе с равной степенью вероятности врагом
мог оказаться и Наполеон. Но война 1812 года была обычной,
рядовой войной: у неё не было идеи, конституционных целей,
никакого реформаторского начала. Ещё одно последствие эры
унижения для Англии между 1775 и 1815 годами. Американцы всё
ещё находились под влиянием европейской метеорологии, так же как
и в 1756 году.
Тем не менее война 1812 года выдвинула нового лидера:
генерала Джексона. «Старый орешник» (Old Hickory) не стал
президентом до 1829 года; но когда его избрали, нация, которую он
привёл к системе распределения постов между сторонниками новой
администрации, была новой нацией. Англо-американская война 1812
года уничтожила остатки сторонников английских вигов в Америке.
Нравственная атмосфера англо-американской войны, с открытым
неповиновением Новой Англии, была совершенно прогнившей.
Теперь, после того как разразилась война, исполненная предрас­
судков и негодования против Англии, население впервые могло
выдвинуть вперёд совершенно неанглийский тип политика, человека
из народа, человека с границы. Но для этого понадобилось ещё
пятнадцать лет.
Война с Мексикой отдала на расправу Соединённым колониям
третью империю—Испанскую. Путь, ведущий в Техас и Калифорнию
теперь прокладывался не отдельными поселенцами и моряками:
Калифорния и принадлежавшая ранее Испании треть Соединённых
Штатов должны были быть присоединены при помощи мощного
усилия, направленного на строительство железных дорог. Компания

538
«Юнион-пасифик» явилась организующей силой нового периода,
которой впервые пришлось иметь дело с Западом, Средним Западом
и Востоком как неотъемлемыми частями Соединённых Штатов*
Железные дороги означали появление крупной промышленности,
мощное накопление капитала, дешевый труд, иммиграцию про­
летариата.
Гражданская война стала конституционным и политическим
решением экономических проблем, возникших после войны с
Мексикой. Политика вигов, имевшая смысл лишь для тринадцати
колокий-основателей, и Федерализм, ничего не значивший для
нового Запада, заменялись Республиканизмом. Республиканизм
означал Индустриальную революцию. Об этом говорилось неодно­
кратно; повторяя ещё раз, мы хотим подчеркнуть два момента:
первое — новый Запад завоёвывал передовой отряд искателей
наживы, что сопутствует фазе раннего капитализма; и второе —
слово «индустриальный» подразумевает объединённые централи­
зованные усилия крупного капитала и сотен тысяч трудящихся.
Эту треть Соединённых Штатов не завоёвывали по кусочкам,
акр за акром, ферму за фермой; её захватили как одно большое
пространство для организации производства. Именно по этой
причине пришедшие сюда люди разительно отличались от тех, кто
осел на Среднем Западе* Ирландцы, поляки, итальянцы или китайцы,
строившие железные дороги по всей Америке, выплавлявшие сталь,
чугун и медь для этих дорог, не имели той индивидуальности, какая
была у прежних фермеров или скваттеров. Фигурами Индустри­
альной революции стали большие корпорации, нанимавшие эти
тысячи работников.
Гражданская война закончилась принятием поправки, ограж­
давшей жизнь и собственность каждого человека. Это была полная
надежд идеология Самнера и аболиционистов, отразившаяся в слове
«личность». Четырнадцатая поправка 1868 года унаследовала
формулу Северо-Западного ордонанса: «Никто не может быть лишён
жизни, свободы или собственности, иначе как в результате подо­
бающей судебной процедуры». Линкольн в очевидных целях
примирения хотел использовать старый текст 1787 года.
Поначалу Верховный суд определил, что данная поправка может
применяться лишь по отношению к людям, но позднее её рас­
пространили и на корпорации. Положение, служившее Великой
Хартией личной свободы к северу от реки Огайо с 1787 по 1868
годы, стало Великой Хартией корпораций, крайним проявлением чего
может служить история «Делаверской компании». Корпорации
одержали победу в 1868 году потому, что задача, возложенная на
нацию в 1846 году, могла быть решена только при использовании их
организационных возможностей.
Мировая война обрушилась на Соединённые Штаты в конце их
индустриальной революции, подобно тому как война 1812 года
разразилась в конце первого периода революции, В обоих случаях
они полагали, что «слишком горды, чтобы сражаться» и оба раза
оказались вовлечены, втянуты в европейский водоворот.

539
 1763 год напоминает 1846 год
1776 и Вашингтон похожи на 1860 и Линкольна
1812-1815 годы походят на 1917-1919 годы
В 1829 году началась новая эра, как и в 1933.

Посмотрите на годы благоденствия между 1815 и 1828 годами

и сравните их с эрой процветания после Мировой войны. Кулидж и
Гувер предстают консерваторами типа Джона Квинси Адамса.
Мистер Гардинг, заявляющий о неучастии в европейских делах, об
уходе из Лиги наций и т.п., имеет нечто общее с Монро, сформу­
лировавшим принцип «руки прочь от Америки». Впрочем, сами их
ситуации вовсе не были тождественны; но тех и других вёл тот же
дух и то же отношение делало их популярными —и далёкими от
реальности.
Этот отход от реальности особенно очевиден в обеих после­
военных ситуациях. В 1815 году, как и в 1919, полностью исто­
щённая Европа и процветающая Америка заключают мир. Но ещё
полпоколения, во время эры процветания, Америка управлялась
людьми, полностью укатившими контакт с новой структурой жизни
нации. В 1828 году неожиданно поднялись люди с границы, что
вызвало несказанный шок у старшего поколения. Взрыв 1933 года
произошёл столь же неожиданно. Профсоюзы, социализм, «мозговые
тресты», субсидии... —поток новых улучшений и новых проблем, и
полное отсутствие умов и сердец, чтобы воспринять их.
Мировая война склонила чашу весов в пользу противников
больших корпораций, защищённых четырнадцатой поправкой.
Объединённый капитал организовывал Америку в течение пяти­
десяти лет. Теперь активность переходит к представителям
коллективного труда, к объединённым группам иммигрантов, к
классам, к различным регионам страны, поскольку Мировая война
уничтожила европейскую цивилизацию, на которую они все
рассчитывали как на свою опору.
До Мировой войны социальные и культурные круги Америки
получали духовную пищу от Европы. В основе подобного обращения
лежал расчёт на неистощимые, как тогда казалось, потенциалы
мысли и вкуса, средств и идей, красоты и воображения. В результате
Мировой войны респектабельные группы американского общества
утратили основы своего нравственного существования. Стандарты
красоты, милосердия, учёности, парламентаризма, мастерства
больше нельзя была заказать в Европе, послав почтовую открытку.
На Европу обрушились большевики, фашисты, депрессия и внут­
ренний распад. Между тем, этот разрыв стал ощущаться во всех
американских институтах, и была предпринята попытка, про­
водившаяся со значительным энтузиазмом, заполнить эту лакуну
Скандинавией. Но это была временная замена.
Американский крестовый поход не спас Европу. Одним из
примеров непредвиденных последствий высадки американцев во
время войны в 1917-1918 года может служить судьба Австрии.
«Балканизация» Европы, распадение её на мелкие части резко

540
снизили стандарты культуры. Соответственно пришлось пере­
смотреть и переоценить основания многих элементов американской
жизни.
Использование слова «иммигрант» нежелательно в публичных
обсуждениях в Америке; и не столько собственное «я» конкретного
иммигранта, сколько его расовое и культурное происхождение
заявляет свои права на вхождение в новое целое. Когда-то группы
иммигрантов могли жить в Америке, прослеживая свои личные и
общие связи с конкретным европейским влиянием или институтом,
но теперь этого нет. В данный момент иммиграция отдельных
личностей теряет своё значение. Внимание уделяется иным
моментам. Сила созидания, отражавшаяся в пришельцах последних
ста лет, теперь должна перелиться в саму Американскую систему.
Без ассимиляция эта сила породит, как уже не раз бывало, лишь
застой и паралич.
Не наше дело заниматься предсказаниями. Можно, однако,
заметить, что оздоровление экономики не является важной со­
ставляющей «Нового курса». Последний вообще имеет мало общего
с промышленным циклом и не является попыткой исправить одну
конкретную аварию в экономической системе. Волей-неволей Новый
курс должен принять результаты Мировой войны: Европа разрушена,
рынки закрыты, культурные группы в Америке обречены на мед­
ленное вымирание, поскольку иссушены питавшие их источники.
Новый свет только теперь возвращается к своему изначальному
прозрению —действительно становится Новым светом.
В конце концов, все четыре войны — 1756, 1812, 1845, 1917
годов — и их четрые приложения — 1776, 1829, 1860 и 1933 —
развивают и описывают одну тему, выявившуюся в первой войне
1756 года. Современники революции поразительно хорошо знали,
насколько за пределами конкретного политического принципа
находится истинный принцип Американской жизни. Они знали, что
все формы правления, все проекты и заявления — мелочь, по
сравнению со Звёздно-полосатым флагом и галактикой штатов.
Завершённость Америки была американской целью с самого начала.
Но прежде чем дать иллюстрацию этой веры отцов Конституции,
я хотел бы указать на один поразительный факт: повороты в
политической жизни Америки всегда оказывались непредсказуемыми
и неожиданными. Всегда существовал инкубационный период, во
время которого созревало семя, посеянное предыдущей войной. В
такой момент, совершенно неожиданно, на передний план выходит
новая группа людей и пробует новые формы правления, подходящие
изменившейся вследствие войны ситуации. Для любой великой
истины фатален исход, при котором она превращается в трюизм из
школьного учебника. От него нет никакой пользы. «Всё рождается в
войне» — эта фраза давно потеряла смысл и никогда не исполь­
зовалась в политологии в качестве рабочей гипотезы. Мне пред­
ставляется, что своеобразной особенностью Американской истории
является длительный временной промежуток между причиной и её

541
следствием, между внешней войной и переменами в гражданской
жизни.
Возможно, в государствах с богатой историей, где правящие
классы действуют более обдумано, а идеи существуют в большем
количестве и весьма разнятся друг от друга, переплетение событий
и внутренней их сути куда тоньше. Только в Мировой войне Европа,
похоже, продемонстрировала нечто, сравнимое с невинным и
незамысловатым свойством американцев — усваивать результаты
войны через полпоколения. По крайней мере, в политике Гйтлера
содержится немало указаний на то, что Германия вступила в войну
совершенно необдуманно, без особых целей или прикидок на
будущее. Понадобилось новое поколение молодёжи, чтобы «дви­
жение неизвестного солдата» превратилось пятнадцать лет спустя
в политическую силу.
Внутренние законы рождаются из внешней войны. Общество
военного времени —всегда новое общество.* Мирное время пишет
конституцию, которую проверяет война. Права, свободы, привилегии,
все эти колёсики и винтики системы зависят не от произвольных
определений конкретных лидеров, а от последствий того траги­
ческого опыта, который переживает государство в периоды наиболее
решительной его проверки на политическую состоятельность.
Думаю, есть немалое утешение в том, что наши дела зависят не
столько от воли, разума или чистой случайности, сколько от
реальных фактов испытания и жертвования.
То, что войны должны вынести на поверхность после довольно
длительного скрытого воздействия, — форма правления, которая
проходит испытание во время эггих же войн, и это убедительный
пример действия в обществе сил, стоящих над человеком. Рузвельт
может не ссылаться на Вильсона или не упоминать ситуацию
Мировой войны; но экстренные меры 1933 года затрагивают
проблемы организации производства именно в том месте, на котором
остановилась ситуация 1918 года. Военная машина страны, су­
ществовавшая в 1918 году, восстанавливается сегодня для мирных
целей, но в том, что она восстанавливается, нет никаких сомнений.
Движение наций происходит достаточно медленно, но, по
крайней мере, не произвольно. Война означает жертвы, мир —
прибыли. Правительство —это Колосс, опирающийся одной ногой на
войну, а другой —на мир. Когда идеалами провозглашаются эко­
номия и самоограничение, приходит черёд войне. Когда превозно­
сятся достаток и счастье, царит мир.
Социальные формы мирного времени учитывают военный опыт:
реконструкция напоминает мобилизацию в период войны. Любая
попытка снять взаимосвязь между войной и Новым курсом ведёт
лишь к продлению кризиса. Политики, напуганные предполагаемой

* Eugen Rosenstock-Huessy. Kriegsheer und Rechtsgemeinschaft. Akademische

Festrede, Breslau, 1932.

542
30. Совместное предприятие американцев: в 1823-1870 годы
Техас и Федеральное правительство выделили
199 миллионов акров земли под строительство
грунтовых дорог, каналов, железнодорожных путей
трусливостью масс, впадают в соблазн сокрытия этих истин за
мишурой звонких фраз. Забывчивость человека толпы обескура­
живает даже тех, кто что-то помнит о прошлом, и удерживает их от
попыток пускать свои знания в дело. Но пока Соединённые Штаты
не признают эту взаимосвязь войны и мира, они раз за разом будут
проваливаться в ямы международных осложнений. Уход из Европы
после войны может служить примером того смятения, которое
испытала Америка, осознав, что война оказывается не концом, но
всегда началом нового социального порядка.

Новый мир
Современники Революции часто вспоминали о том великом
обещании нового мира, которое рождалось из отказа Франции от её
колоний в Северной Америке и из дружного совместного порыва
Английских колоний.
Штаты, созданные в революцию, получили название Соеди­
нённых Штатов. Название напоминает Соединённое Королевство
Великобритании. Новое единство не являлось королевством, и тем
не менее оказалось союзом. В конце XYIII столетия подобный союз
казался неслыханным. Новизна подобного союза заключалась не в
самом юридическом или формальном акте. Федералисты ошиблись,
полагая его всего лишь конституционным прецедентом. Джефферсон
оказался куда дальновиднее, и эта прозорливость привела его к
победе в 1800 году. Новый союз не являлся союзом как таковым, но
союзом в перспективе. Он представлял собой не общность владений,
но потенциал развёртывания, даже расширения существующей
системы. Томас Пейн воскликнул: «В наших силах начать стро­
ительство мира заново. Рождение нового мира вот-вот произойдёт,
и раса людей, столь же многочисленная, как и население всей
Европы, обретёт свободу». Его куда меньше интересовали кон­
ституции 1776 или 1787 года, нежели концепция мира в про­
странстве и времени, которому уготовано судьбой «начать всё
сначала». (См. иллюстр. 30).
Такая восторженность может вызвать презрение филистёров. Но
этот же факт зафиксировал Верженн, государственный деятель
Макиавеллистского склада. В 1775 году он писал:
«Можно утверждать, что независимость английских колоний
породит революцию в Новом Свете... что не успеют они обрести
покой и уверенность в свободе, как их охватит жажда завоеваний».*
Проанализируем слова Верженна, ибо они дают нам ключ к
пониманию высокого призвания Америки. О независимости тринад­
цати колоний он говорит как о свершившемся факте; он абсолютно

* Charlemagne Tower. Marquis de La Fayette in the American Revolution.

Philadelphia, Lippincott, 1926. I, p. 93.

543
 равнодушен к формам правления. Верженн отмечает новый момент:
он предсказывает революцию в Новом свете после того, как приходит
независимость и создано новое правительство. «Даже если до­
пустить, —продолжает он, —что американцы захватят испанские
владения, вряд ли подобная революция нанесёт ущерб Франции».
Сгусток энергии, движущий вперёд новый мир, стремит революцию
в бесконечность. Небольшое атомное ядро в два с половиной
миллиона человек, находящихся внутри нового мира, превращает
Американскую революцию в непрерывную революцию, цель которой
—объединить этот новый мир. «Добавляя безмерный мир, мы мчимся
подобно комете в бесконечное пространство».*
Усиливающееся единение —не порождение природы, а результат
революционных перемен. Прежнюю мечту, выраженную в молитвах
за Британское Содружество, могло перевесить не Федеральное
правительство, а только великолепие этого растущего государства
и его будущее. Бесконечная жажда нового мира заполняла то
пространство, которое лежало перед Содружеством Вирджинии и
Континентальным конгрессом. Бог Природы глух и нем. Бог восьми­
сот лет английской истории должен был бьггь —и, смею добавить,
таки был—вытеснен Богом творческого будущего. Для американцев
«Бог Природы» выражался в наивной вере в ожидавшую их Природу.
Это превосходно сформулировал ещё в 1780 году Т. Паунэлл:
«Северная Америка становится важнейшей планетой в мировой
системе, которая, следуя собственной орбите, должна воздейст­
вовать на орбиты всех других планет и сдвинуть общий центр
тяжести всей системы Европейского мира».**
«Внедрённые тем самым в Новую систему в Новом свете, —
продолжает Паунэлл (и это тоже написано в 1780 году),—если они
примут такой характер и сохранят его влияние и воздействие на
Старый свет, они превратятся в Нацию, к которой придут все нации,
Народом, к которому устремятся остатки уничтоженных народов, у
которого станут искать спасения все униженные и оскорблённые из
других наций. Богатства морей прольются на них; богатства наций
прибудут к ним...».
Томас Пейн говорил: «Ситуации, которая походила бы на
нынешню, не было со времён Ноя и до наших дней».
Слова, произнесённые президентом Йельского университета
Стайлзом на церемонии по поводу его избрания, абсолютно гармо­
нируют с точкой зрения Томаса Пейна. Он тоже говорит с энтузи­
азмом о возвращении эпохи Ноя. Но он отчётливо даёт понять, что
данная Революция —революция, ведущая к новому миру.
«Небеса ниспослали эту страну, не совсем заброшенную и
забытую, но лишь отчасти заселённую и, соответственно, открытую

* Fisher Ames to Gore, October 3, 1803. Works, Boston, 1854. I, 324.

** T. Pownall. A Memorial... to the Sovereigns of Europe on the Present State

of Affairs between the Old and New World. London, 1780, p. 4.

544
для нового прихода колена Иафетова. Иафет заселил Европу, и из
неё теперь заселяется Америка. Возможно, что это второе
расселение превзойдёт по уровню первое..* Через два или три
столетия второе расселение может заполнить Америку [населением
в триста миллионов человек].., В Соединённых Штатах может
оказаться 200 миллионов белых душ... Можем ли мы созерцать их
настоящее, предсказывать их увеличение в будущем и не пора­
жаться тому, что мы оказались свидетелями исполнения Завета Ною
о том, что от его сыновей Сима, Хама и Иафета населится вся
Земля».*1 (Бытие, 9:11-19)
Это не какая-нибудь доктрина Монро или империализм Теодора
Рузвельта; это гораздо больше. Если посмотреть изнутри, пред­
назначение Америки не может ограничить никакая неподвижная
конституция. С самого начала перед нами новое, завершённое
единство, которое должно быть создано с одной единственной
целью: завершить, привести на новый континент не одну ветвь, не
один отросток рода человеческого, но человечество во всём его
объёме. Полное воспроизведение всех форм жизни, всех типов
людей, всех достижений человечества в сфере управления и
образования может стать выражением обычного любопытства, но в
не меньшей степени оно может стать и выражением долга.
Американцы эпохи Революции, обращаясь к миру, делали куда
больше, чем просто защищали свою цель: они делали предложение.
Я говорю не о предложении отдельным личностям; они предлагали
миру обрести своё завершение, создать в Новом свете завершённый
образ Европы. У Европы был перед глазами образ воплощённого
единства Римской империи, из которого она произошла. Америка с
самого начала осваивала континент как некое единство, вопло­
щённое в будущем. Революционная идея Нового мира должна была
стать цельной в плане политическом, завершённой в человеческом
плане. Революционный элемент понятия «Американская революция»
заключается вовсе не в слове «революция», которое есть просто
реализация Британского понятия о праве на сопротивление. Он
сокрыт в слове «Американская».
Конгресс назывался Континентальным конгрессом. Человек
становился американцем в два приёма: сначала он поселялся в одной
из колоний, затем становился пионером (или, по крайней мере,
строил планы им стать) где-нибудь на континенте.
Без подобной полярности между единством и завершённостью
Соединённые Штаты не могли бы существовать. Движение к
завершённости должно уравновешиваться порывом к единству.
Равновесие между двумя этими принципами поддерживалось за счёт
движения к западной границе, с одной стороны, и европейской
иммиграции, с другой. Тринадцать колоний начали Революцию в
Новом свете, передвинув границу и привлекая к себе новых людей.

* J.N. Thornton. Pulpit of the Revolution. Boston, I860, pp. 405 fF,

545
Позднее им пришлось утверждать единство правления и всей
совокупности разнообразных человеческих характеров. Одно без
другого было бессмысленно. Страстное стремление к всеобщности,
как мы знаем, —одна из примет Революции. Всеобщность Амери­
канской революции заключается в том, чтобы сделать Америку
олицетворением человеческой расы.
К сегодняшнему дню Америка, с её традицией терпимости и
гостеприимства, позволила европейским влияниям превратить себя
в столпотворение. Здесь сталкиваются все расы и голоса, племена
и учения разобщённой и враждующей Европы. Такое столпотворение
вовсе не цель, но оно неизбежно в самом начале нового пути.
Полифоническая организация жизни может превратить эту сумятицу
в настоящий рай, объединив голоса человечества. Под «столпо­
творением» я понимаю сумятицу голосов, вызванную потоком
неуместных, случайных проблем и решений, а под «раем» — их
уместную последовательность и повторяемость.
Америка, как нам уже предстояло убедиться, с трудом пытается
идти в ногу с собственными достижениями. Она редко поднимается
до того уровня, которого уже достигла, сознательно. Мы уже
заметили, что в беспокойстве и бездумности Американского
наступления только войны могли донести до нации новые проблемы.
Но даже после этих войн, как в 1815 и в 1847, понадобилось ещё
полпоколения, чтобы проблема была не только воспринята на
практике, но и осмыслена. Американская история всегда запаздывала
с формулировками. Джеймс Рассел Лоуэлл, как и Маклиш, обра­
щается к Америке со словами, указывающими на её неполное
осознание самой себя:
О, странный Новый мир, что никогда не был юн,
Младость твою пожрала злая нужда...
ТЫ, с помощью свободы и великих событий,
Смог создавать новые государства там,
Где люди Старого света ставили только палатки...
Этот континент кое-что знает о людях. Америка отстаивает
нечто большее, чем просто географическая экспансия.
ТЫ, кому судьбой было уготовано познать план Иеговы,
Творения рук человеческих не могут уничтожить человека,
И задвижка замка двери твоей никогда не была задвинута
Ни перед одним несчастным потомком Адама.
В звучной прозе Германа Мелвилла, сходной с поэзией Лоуэлла,
созданной на тридцатом году его жизни, когда писатель достиг
полной зрелости, говорится:
«Кто же были наши отцы и матери? Можем ли мы указать на
каких-нибудь Ромула и Рема как на наших основателей? Наше
происхождение затерялось во Вселенной; Цезарь и Альфред,
Св. Павел и Лютер, Гомер и Шекспир принадлежат нам так же, как
Вашингтон, который, в той же степени, что и нам, принадлежит
всему миру.

546
 Мы —наследники всего прошлого и делим наше наследство со
всеми другими нациями. В нашем Западном полушарии все племена
и народы объединяются в единую федерацию; и у нас есть будущее,
которое увидит потерянных детей Адама возвращенными к древнему
очагу в раю!».
Сегодня в Америку призваны иммигрировать европейские
институты, со всей их высотой и глубиной! Крушение Европы
превращает Америку в наследницу всех времён в менее примитивном
и куда более общем смысле, нежели тот, который вкладывал во всё
это Мелвилл. Всё, что было создано за последние две тысячи лет,
вплоть до самых несчастных и бедных созданий, искало в Америке
убежища и защиты. Американизация человека, рождённого за
пределами страны, больше не представляет собой проблему
образования для конкретного иммигранта. Америка, с её запасом
европейских «добродетелей» и институтов, всё ещё стоит перед
необходимостью интегрировать многочисленные наследия, чтобы они
превратились в её настоящую собственность. Научные и художест­
венные музеи — прекрасное достижение, но задача настоящего
времени лежит далеко за музейными пределами. «Будущее вернёт
потерянных детей Адама к древнему очагу в раю»!
Самим фактом своего нахождения в Новом свете Америка
связана со всем миром! Она никогда не пыталась организовать
мировую революцию; но само её существование превратило и
продолжает превращать Мировую войну в Мировую революцию.

«Обещание» и естественное право в Америке

Подобно тому как в Англии существует право, именуемое
общим правом, которое важнее всех остальных видов права, подобно
тому как в Америке существует право, именуемое естественным
правом, которое также важнее всех остальных видов права, в мире
имеется основополагающий закон, именуемый религиозным со­
знанием Божественным законом; философское сознание обозначает
его как закон природы, а юридическая практика —законом чело­
веческого общества. Это не один из многих законов, а закон,
стоящий над всеми другими законами и защищающий человека от
посягательств человеческого общества... Нация, которая попирает
их [права каждого человека], —враг не одной нации, а всех наций».*
Американцы, сражавшиеся с Европой за свою независимость и
равенство, вовсе не были заинтересованы в революции-максимуме,
где высокое превратилось бы в низкое, старое —в новое, естест­
венное — в социальное, подобно тому как это происходит при
всеобщих революциях. Политический словарь в этой революции-

т "Theorists of the American Revolution," by Robert McElroy, The Social and

Political Ideas of the Revolutionary Era. London, 1931, p. 22 f.

547
минимуме не был перевёрнут с ног на голову. Они сохранили
Британские понятия и общее право. Необходимая переоценка шла за
счёт изменения акцентов внутри слов.
Сдвиг этот, тем не менее, оказался достаточно важным и
обеспечил Америке особое место в языке человеческого сообщества.
В истории общечеловеческой мысли по вопросам религии и политики
Америка занимает место, вызывающее всеобщий интерес, благодаря
не собственному её словарю, а именно «умляуту» — той транс­
формации значений, которую она породила в уже имевшемся
англоязычном словаре.
«Обещание», «естественное право» и «установление законного
порядка»—эти понятия вмещают сугубо неповторимое изменение в
их значении, изменение, о котором можно было сказать, как Вольтер
сказал о Боге: «если бы его не было, его следовало бы выдумать».
Нам следовало бы выдумать роль, которую играет Америка,
поскольку эта роль была предсказана и предопределена с самого
начала политической жизни Европы как важная составляющая всей
драмы. В этом смысле мне представляется возможным дополнить в
какой-то степени открытия американской науки, превосходно
отражённые в книгах Чарлза Гроува Хейнза «Американская доктрина
юридического превосходства» (1932), Р.Л. Мотта «Установление
законного порядка» (1926) и Б.Ф. Райта «Американские интер­
претации естественного права» (1931).
Я хотел бы проследить этапы процесса, в ходе которого эти
элементы, в течение шестисот лет составлявшие части куда более
всеобъемлющей системы, приняли на себя содержание всей системы
в целом. Естественное право в Америке не отличается от естест­
венного права, существующего в христианской традиции, пока, по
крайней мере, мы сравниваем эти традиции сами по себе. Осознание
американской драмы наступает только тогда, когда мы анализируем
место естественного права в контексте общего движения мысли. Не
меняя содержание словаря, американцы полностью изменили его, ибо
использовали в совершенно других обстоятельствах.
Для Кромвеля и Блейка, для англо-изразлитов и для многих
британцев Англия представлялась Землёй обетованной. Законы
избранного народа, их судьи, их день отдохновения и вера—всё это
воскресло в то мгновение, когда улицы Лондона услышали крик:
«Иди к шатрам своим, Израиль!». Это был призыв к оружию,
адресованный пуританам. Дух Бога Израиля явился духом Бри­
танского Содружества. И обещанное Моисею стало правдой, когда
рассеялась тьма Египетская деспотизма Стюартов.
Для Америки «обещание» также было Библейским понятием.
Население Массачусетса или Коннектикута устанавливало в своих
мнимых теократиях 17-го века всё то же доброе английское право.
Пробел, который пуритане Новой Англии заполняли, отсылая судей

548
в трудных случаях к Библии * ставил в тупик и англичан после
1640 года. По обе стороны Атлантики ощущалась острая необ­
ходимость в некоем эквиваленте прежних церковных и королевских
судов при решении моральных проблем. Обещания Господни были
действенны только для праведных, и, соответственно, в 1641 году
было постановлено, что суд может выносить решение, «в случае
отсутствия соответствующего закона, основываясь на Слове
Божьем».**
В качестве экстренной меры Божье слово, обещания Библии
проникли в протоколы судебных заседаний по обе стороны Атлан­
тики. Однако во второй половине 18-го века обеты Господни
перешли от Израиля к куда более широкому кругу значений. Мы
описывали этот переход от Израиля к природе, от круга откровений
—к Вселенной, в разделе, посвящённом революциям-репетициям. В
разделе же, повествующем о Новом Свете, Паунелл, Томас Пейн и
Эзра Стайлз свидетельствовали о том, что возвращаются времена
Ноя, когда человек впервые овладел всей Землёй. Обеты, данные
Ною, куда многограннее, они более приемлемы для нового мира, чем
обеты, данные Аврааму. Естественный договор Бога с Ноем и его
сыновьями вытеснил святой договор Бога с Моисеем на горе Синай.
Таков изначальный смысл «обещания, данного Америке», «Господом
избранной страны» и тому подобных определений.
Теперь, в соответствии с неразрывной христианской традицией,
Ной был внутренне связан с естественным правом. Бог не подвёл
человека на самой первой ступени становления мира. Одна из фаз
развивающейся истории Его отношений с человеком была обо­
значена в средневековых учебниках как стадия или период естест­
венного права. Естественное право гордо именовалось Таинством и
занимало четвёртое место среди восьми священных таинств.
Поскольку сегодня слово «таинство» употребляют редко, мы можем
интерпретировать Естественное право как восемь последовательных
этапов творения. У Естественного права было своё особое исто­
рическое время, в котором оно, согласно Божьему плану, являлось
доминирующим. Подобно любому другому этапу Божьего творения,
этот период также может быть возрождён и воскрешён из небытия.
Современная мысль воздвигла стену вокруг Естественного
права, объявляя его устаревшим и неуместным и пытаясь, тем
самым, преуменьшить его ценность. Позднёе на Естественное право
смотрели как на курьёз. Его сила и значение перестали воспри­
ниматься. Менее всего я склонен недооценивать его живучесть,
поэтому нам следует обратить пристальное внимание на ту цепь,
одним из звеньев которой и выступает Естественное право. Это

* William MacDonald. Select Charters and other Documents. New York, 1899,
p. 53.

** F.N. Thorpe. The Federal and State Constitutions. Washington, 1909. I,

529.

549
особое звено значимее всех остальных в качестве бесспорного
доказательства того, что «с самого начала и до конца времени Бог
заботится об этом мире». (Migne, 176, 802 А.)
Система Естественного права в Христианскую эру никогда не
была абстрактной системой законов. Она занимала своё место на
идущей вверх биогенетической лестнице человечества и являла
собой специфический и постоянно независимый слой в геологии
человеческого спасения.* Соответственно, имея собственный
промежуток в хронологии, естественное право сохраняет опре­
делённый уровень постоянной прослойки в системе любого об­
щества. Восемь священных ордеров, каждый из которых занимал
первое место в определённом периоде истории, превратились теперь
в бесконечные потенциалы политического поведения. Восемь
ордеров, выделенных Гуго Сент-Викторским ещё в 1150 году,
выступали одновременно как историческая последовательность и
постоянные характеристики социальной жизни. Без этого взаимо­
действия законного места естественного права в истории и его
сегодняшней актуальности оно теряет свою силу.
Христианская доктрина утверждала, что между падением Адама
и заветом Аврааму неиспорченное начало в человеке трудилось над
воссозданием общества. Люди совместно трудились над построением
разумного и мирного порядка. Согласие —цемент этого строитель­
ства. Они так и не смогли завершить постройку, поскольку человек
не только творец и законодатель, но и сам является продуктом и
потому не может обрести силы собственного бытия, следуя
собственной логике, ибо на него оказывают воздействие идеи других
людей. Естественный порядок в обществе ведёт к одному дости­
жению: всё может быть создано при наличии согласия между
людьми. Подобный урок незабываем, поскольку теперь он постоянно
используется в историческом процессе как одна из составляющих.
В возрождении последнего тысячелетия Судный день — по­
следняя из эволюционных фаз развития схоластики — первым
продемонстрировал энергию восстановления. В точном соответствии
со схоластическим учением, сначала Церковь, потом Новый, а затем
и Ветхий Заветы использовались как специальные образцы, по
которым можно было устроить новую жизнь. Соответственно, мы
находим полное совпадение последовательности от Судного дня к
Церкви, Новому завету, Ветхому завету, особенно рельефно
выступающее у Кпюнийцев, Грегорианцев и гвельфов, у Лютера и
протестантов и, наконец, у Кромвеля и его Содружества. В данной
последовательности реставраций появляется свой шанс и у Естест­
венного права: в тот момент, когда появляются Иудейские аналогии
Британской революции.

* «В каждой эпохе мы видим одновременно различные типы человека, но

только один из них является ведущим в конкретный период)». Гуго Сент-
Викторекий. (Migne, 176, 688).

550
 Англиканское возрождение обещаний, данных избранному
народу, было исчерпано. Им чрезмерно злоупотребляли, так же как
и его предшественниками —Судным днём, Церковью Отцов, Новым
заветом. Потому-то и оказалась открыта дорога для обета Ною и
Естественному праву общего согласия, занимавшему место между
Моисеем и Адамом (от конца к началу). Они представляли обещан­
ное Моисею и откровение еврейского закона набором тех ценностей,
который может привести к миру между людьми.
Появление Естественного права в текстах 18-го столетия не
является, таким образом, случайным. Оно не ведет к разрыву с
теологической традицией, не уводит от теологии к физике. По­
следнее нам мерещится лишь из-за плохого зрения. Просто теперь
вслух зачитывался лишь следующий параграф символа веры, общего
для Западного человека. «Откровение», в его специфическом
британском истолковании оказалось отвергнутым, и Естественное
право заняло своё место на карте. Когда судьи Верховного суда
Англии-Израиля убили дух, стоявший за буквой «откровения»,
Америка дала Ною и Естественному праву их законный шанс.
В американском контексте получил соответствующую окраску
и «Разум». Американцы не воспринимают разум в европейском
смысле raisonner, raesonnieren, то есть «тот, кто размышляет».
«Входи не раздумывая!» Поскольку согласие —суть естественного
права, американский тип размышления не является случайным,
произвольным или пристрастным; это процесс совместного раз­
мышления всех людей доброй воли. «Совместная деятельность» —
наиболее приметная фраза в становлении американского словаря.
Разум был дан людям для конкретного сотрудничества, а не
абстрактного философствования. Этот принцип подчёркивается в
доктрине Гуго Сент-Викторского, он же превратился и в принцип
американской жизни. Кооперация и практичность—вот характерные
черты разума в Америке.
Главное отличие Америки от других стран заключается в том,
что она создавалась на основе свободного волеизъявления граждан,
независимо от того, прибыли ли они с первыми поселенцами или с
последним кораблём, доставившим иммигрантов. По этому свобод­
ному выбору многих миллионов (принцип Естественного права)
свобоодный договор стал вновь жизненной реальностью. И эта
реальность, этот добровольный договор могут разрешить проблемы
общества, расширив рамки Естественного права и выведя его за
пределы сугубо юридического явления. Подобно тому как для
схоластики фазы Ветхого Завета и Естественного права или
Творения представали реальными моделями жизни, «Естественное
право в Америке означает не систему правления или свод законов,
но форму жизнедеятельности. Главная его примета заключается в
том, что в нём нет ничего неподвижного. Американское мышление не
имеет рамок и не собирается заключать себя в них,
«Жители Америки не знают ни вечных городов, ни родовых
земель, ни нерушимых законов. Они подвижны в обществе, как капли
воды, а общество подвижно, как они сами. Американец столь

551
подвижен, что не задумываясь принимает те перемены, которые в
других странах привели бы к чудовищным революциям».*

Установление законного порядка

После 1776 года французские идеи и русская экономика
пользовались определённой популярностью у некоторых амери­
канцев. Тем не менее Америка в целом живёт под собственными
звёздами. Она в состоянии разглядеть куда более отчётливо, нежели
объятые дрожью массы в Европе, что дух, находящийся внутри всех
семи эволюционных фаз священных ордеров общества, всё тот же:
он оживает, когда одна из фаз отмирает. Все эти формы представ­
ляют собой лишь элементы. Несмотря на их временный упадок или
рост, все они без исключения являются бесконечными элементами
творения. Такова Великая Хартия Вольностей человека. Ибо в
любой конкретный момент нашей истории или биографии мы можем
принять один из этих элементов в качестве адекватного выражения
нашей веры. И эта свобода достаточно хорошо защищена законом
природы, лежащим в основе Американской конституции.
Одна вещь нуждалась в защите в первую очередь, когда
«европейская граница в Америке» была независимо установлена:
мобильность, гибкость, свобода передвижения по всему новому миру.
Удивительно, что право на свободное передвижение не получило
специального определения в американском законе, в то время как
немцы, для которых оно было в новинку, изобрели термин "Frei-
zuegigkeit" (право странствовать где угодно). Конституция Соеди­
нённых Штатов гарантирует, однако, возможность для каждого
гражданина «мчаться подобно комете в бесконечное пространство»
(из письма Фишера Эймса, см. выше). И у него нельзя было отнять
эту возможность без законного судебного разбирательства.
Особое внимание, которое на практике уделяется в Америке
данному понятию, свидетельствует о реальной мощи Естественного
права в стране. Установление законного порядка стало «защитой
общих правил, которые управляют обществом».** «Старый» в
британском языке, «новый» во французском может быть переведено
на американский для «Словаря соответствующих ценностей» как
«естественный» или «большой». Там, где британцы придают огромное
значение «парламентской процедуре», французы — «энершчным
обсуждениям и спорам», американцы превыше всего поставят
«установление законного порядка». Обращение к Естественному
праву, обещающему возможности для каждого, в течение многих лет
существования американского народа звучит подлинным гимном.

* Fourth of July Editorial. New York Times, 1936.

** Дэниэл Вебстер в деле Дартмусского колледжа.

552
Установление законного порядка—это стена вокруг американского
святилища.
Для стен необходим дозорный, ибо не стены, а люди защищают
город. Конституция нуждалась в особых стражах. И тут амери­
канский закон поначалу зашёл в тупик. Как мог быть «образ жизни»
{его новая американская модель) защищён политическим институтом
или законодательным органом? Любой политический орган захочет
больше власти; а здесь нужно было ограничивать власть полити­
ческих институтов. Правление с общего согласия означает прав­
ление более слабое, чем воля тех, кто приходит к согласию. В 1935
году в Род-Айленде ещё считалось возможным провести Консти­
туционный конгресс; другими словами, народ всё ещё чувствовал
себя в силе перетасовать своё правительство.
В Общем праве Англии не существовало никаких мер защиты от
Парламента. Американская юриспруденция настолько была воспи­
тана в духе английской традиции, что даже в 1817 году предсе­
датель Верховного суда штата Нью-Хэмпшир заявлял, что уста­
новление законного порядка не может «ограничивать власть
парламента; вынести противоположное решение означало бы
превратить весь свод законов в пустой звук».* Избранный народ
Англии-Израиля надеялся на общественный дух, воплощённый в
Верхней палате Парламента. Эта палата палат считалась священной,
«конгрегацией конгрегаций», внимающей королю королей. В Америке
ощущение особого нравственного уровня Парламента отсутствовало,
и это было ещё усугублено тем, что этот самый институт подвёл
американцев в их борьбе.
Исторические и социальные функции Парламента перешли к
Конгрессу, где Палата представителей отражала социальные
изменения, а Сенат — историческую преемственность. Квази-
религиозная функция Парламента не могла быть передана ни одному
политическому институту. Нравственное сознание (не являющееся
ни социальным, ни историческим феноменом) представлено в
Америке девятью толкователями текста Конституции. Потомки Ноя
соединёнными усилиями черпают из колодца мудрость отцов
Конституции, точно так же, как Сим, Хам и Иафет и их после­
дующее потомство были вынуждены обосновывать свои права
ссылками на договор их отца с Богом Природы, в тех случаях когда
возникали споры. Дух, вдохновляющий людей доброй воли к
сотрудничеству, не воплощается здесь, как в Англии, в орган
священного собрания. Это «пред-факт», предшествующий появлению
всех видимых институтов, который может быть обнаружен только в
установлении, предшествующем всем разделениям.
По этой причине английский Парламент имеет право толковать
смысл совокупности законов. У американского Конгресса такого
права нет. В противном случае славный марш сорока восьми штатов,

* Reports o f Cases in New Hampshire. I (1 8 1 9 ), 129 and 131.

553
выросших из тринадцати колоний Британского Содружества, был бы
просто невозможен. Сим, Хам и Иафет заселили Землю благодаря
обету, который был дан Ною. Все расы мира заселили Америку под
защитой свода законов, данного отцами Конституции и поддер­
живаемого законодателями, в которых дышит их Дух.
Эта часть американской Конституции осознала себя последней.
Годы спустя после того, как исполнительная и законодательная
ветви приступили к исполнению своих обязанностей, судебная ветвь
нашла своё место. Подобная задержка может показаться слу­
чайностью. Но в действительности, Судебная власть—краеугольный
камень системы и, возможно, она не могла быть явлена воочию до
того момента, когда отцы Конституции расстались с мечтами о
личной власти или власти своей партии. Когда федералисты умерли
как партия, их роль, как высшей нравственной силы, возродилась
подобно птице Феникс. Джон Маршалл спас их авторитет, наделив
Верховный суд правом толкования американского «образа жизни». В
настоящее время Верховный суд является коллективным вопло­
щением отцов Конституции. Они сделали обещание Америки
реальностью, гарантировав каждому его естественные права
посредством их защиты в установленном законом порядке.

554
 эпилог

МЕТАНОМИКА
ОБЩЕСТВА
 Глава шестнадцатая

АРТИКУЛИРУЯ ПЕРИОДЫ
И КООРДИНИРУЯ ПАМЯТЬ

Власть учебников.—Память нации.—Объединяющая

память: задача историка. —Миф девятнадцатого сто­
летия: Ренессанс. —Через микроскоп или через телескоп?

Власть учебников
Новый опыт создаёт осознание исторических периодов. Когда
мы говорим совершенно естественным образом о времени, назы­
ваемом «после депрессии» или «после Мировой войны», мы тем
самым марикируем эпоху. Это в такой же мере создание истории
заново, как сказать «после революции» (1776-го или 1688-го года).
Поэтому не следует удивляться тому, что девятнадцатое столетие,
вдохновлённое Руссо и Вольтером, принёсшее с собой волну
научных открытий и гордое сознанием своих искусств и наук,
революционизировало историю человечества в тысячах учебников
для колледжей и школ.
Поразительно, как мало внимания уделялось этому новому
догматизму. Впервые в мировой истории ценности, которыми
дорожили родители ребёнка, стали как бы менее заметными в
процессе его образования, чем традиции учебников, которые пишет
его преподаватель. Отдельный человек, жизнь которого сама по себе
слишком коротка, всегда должен быть трансформирован, при помощи
какого-то приёма, в живой проводник исторического тока. В прежние
времена было два пути, с помощью которых предки ребёнка
занимали место в его сознании: это происходило посредством
праздников, обычаев и убранства дома, а также посредством
рассказов старшего поколения — дедушка, бабушка, дядя и тётя
помогали родителям рассказать истории о прошлом настолько живо,
что слушатель мог уже самостоятельно заполнить пустоты. Ребёнок
чувствовал себя так, словно он сам присутствовал на поле боя при
Лексингтоне или Геттисберге.
Современный человек уже больше не доверяет своим тётушкам
и бабушкам; они, подобно старой мебели, уже сделались экспо­
натами музея. Зато он теперь доверяет учебникам.

557
 Это обстоятельство превращает учебник в явление полити­
ческого значения и сообщает ему власть катехизиса. Поэтому все
диктаторы сейчас специально занимаются массовым изданием
учебников. В Турции были уволены с работы или наказаны сни­
жением зарплаты те профессора, которые отказывались учить тому,
что турецкий язык —это самый самый главный язык, из которого
произошли все другие языки (английский, русский и т.д.). Но Турция
—это только характерный пример, бросающий свет на все другие
новые или возродившиеся народы, управляемые диктатурой
учебников.
Правда, в более демократических странах периодизация
истории претерпевает изменения под влиянием новейших истори­
ческих изысканий и открытий. Я сам, например, изучал два раз­
личных начала Нового времени и три различных датировки конца
античности; а число периодов или эпохальных событий, которые я
собрал из книг, документов и учебников в ходе последующих
занятий, невозможно даже перечислить. Всякий раз, как только мне
удаётся выудить из груды исторического материала новую «хроно­
логию» или эру, я чувствую себя настоящим коллекционером,
которому посчастливилось открыть новую бабочку.
Чем больше периоды отличаются между собой в разных странах
и школах, тем больше путаницы. Дело, судя по всему, обстоит так,
что прогресс исторической науки заменяет определённость неопре-
делённостью, ясность —густым туманом исторических дат, сквозь
который может проникнуть только сообразительность институтских
экзаменаторов.
В этой ситуации позволительно сделать одно простое утверж­
дение: что большинство авторов учебников не знают, что такое
исторические периоды. Специальное исследование, проведённое
среди американских преподавателей-историков, среди блиста­
тельных профессоров высшей школы, показало мне, насколько
наивны они в том, что касается политического значения «нового
времени» или «христианской эры». Они переоценивали «факты» и
недооценивали «периоды». Между тем, тысяча фактов, какими бы
они ни были, не могут перевесить значения системы периодов
истории, ибо система периодов воплощает иерархию ценностей
целого поколения. До тех пор пока Средние века называют Средними
веками, они должны оставаться тёмными и романтическими.
Сегодня каждая система периодов — это система, созданная
учёными и отражающая господствующие в науке тенденции. Каждый
учёный обладает привилегией ввести новую систему периодов,
основанную на новых документах, найденных в архивах Иерихона.
А публика, соответственно, считает эти периоды взаимозаменяемыми
и совершенно условными делениями, употребляемыми для называния
глав и разделов в книгах. Между тем «античность», «христианская
эра», «будущее», «новое время» —это вехи самой действительности.
Рассказывают о двух профессорах, один из которых возглавлял
кафедру Средневековой истории, а другой—кафедру Новой истории
в немецком университете в Галле. И вот оба они отказались дать

558
отзыв о диссертации, посвящённой вопросам переодизации евро­
пейской истории между 1490 и 1510 годами, на том основании, что
специализация одного кончалась 1500 годом, а специализация
другого этим годом начиналась. Эти господа далековато зашли в
своей вере в абсолютную правоту принципов, руководящих цехом и
ремеслом историка.
Тем не менее, периоды истории не являются произведениями
историка. Всякий математик полагается на факт, что А не есть Б.
Равным образом, историк склоняется перед вечной истиной, в
соответствии с которой Средние века внутренне отличаются от его
собственного—Нового—времени. В произведении, рассматривающем
вопрос о том, как революции создают исторические периоды, нельзя
обойтись без указания на то, как должны складываться отношения
между историческими периодами и теми, кто повествует о них. Для
нас плюрализм глобальных исторических эпох —это не проклятье,
а благословение, потому что он спасает историка от величайшей
опасности; опасности по ошибке принять себя за ествество-
испытателя, исследующего безгласную природу, а не за слугу
общества.
Если это кажется поначалу слишком туманным и неопре­
делённым, то можно просто спросить, каков, собственно, тот
объективный материал, с которым работает историк? Каковы его
факты? Большинство ответов, как правило, сведутся к следующему;
факты, с которыми работает историк, должны быть такими же
ясными, проверенными и объективными, как факты естественных
наук. Описывать действия человека надлежит с той же точностью,
с какой биолог описывает дрозофилу или кристаллическую соль.
Это—первая грубая ошибка, которая низводит изображение истории
до уровня естественных наук. Ни одно достижение естественных
наук не может быть приравнено к работе учёного-историка.
Кажется, что он знает гораздо больше, но у его читателей возникает
чувство, что они-то понимают гораздо меньше. Дело историографии
—не в том, чтобы плестись в хвосте естествознания, пытаясь идти
с ним в такт; предмет историка —не жизнь и не природа. Стоит
понять это, и отпадёт нужда притязать, чтобы к вам относились как
к естествоиспытателю. Если два занятия так отличаются друг от
друга, нет нужды смешивать два рода деятельности; исследователя
природы и исторического повествователя. И тогда хронологическая
система историка уже не будет результатом его пристрастий и
субъективных теорий. Устанавливая новые периоды, он будет делать
это не в качестве кабинетного учёного, а в качестве руководителя
и пророка своей нации.
В девятнадцатом столетии историки фактически были поли­
тическими вождями своего общества. Люди верили, что они знали
прошлое человечества и собственной страны. Знание прошлого и
руководство настоящим и будущим, похоже, ещё казались совме­
стимыми. Историки представляли тогда и память, и совесть своих
стран. Гизо и Тьер, Дальман и Гервинус, Моммзен и Зибель, Маколей
и Банкрофт —вот характерные примеры историков прошлого века.

559
 Те золотые времена ушли в прошлое. Историк уже не при­
рождённый лидер, и ему уже не доверяют в той мере, как прежде.
Затруднения новейшей истории возникают из-за того, что она уже
не находится в относительной гармонии с памятью и традициями
какой-то определённой группы. Пренебрежение той двойной ролью,
которую играли историки в течение девятнадцатого столетия,
объясняет основные затруднения истории в послевоенном мире.
Историк больше не знаменосец лучших традиций нации или церкви.
Он стал теперь всего лишь учёным.

Память нации
Что, в таком случае, я называю памятью или традицией, в
противоположность писанию истории? Эдмунд Бёрк косвенно
ответил на этот вопрос, описывая память нации, хотя, формально, он
только даёт определение нации как таковой:
«Нация — это не только идея местного значения и это не
отдельное кратковременное скопление личностей, но идея дли­
тельности , простирающаяся во времени, как она простирается в
численности и в пространстве. И это не случайный выбор момента
или какой-то категории людей; нет, это осознанный выбор эпох и
поколений; это — конституция, созданная тем, что в тысячи раз
лучше, чем какой-либо произвольный выбор; она создаётся сте­
чением совершенно своеобразных обстоятельств, случайностей,
настроений, предпочтений и склонностей, моральных, гражданских
и общественных нравов и привычек, которые раскрываются только
в большой временной протяжённости. Это — одежда, которая
приспосабливается к телу. Отдельный человек может свалять
дурака; в какой-то момент множество людей могут свалять дурака;
но род мудр; и когда ему даётся время, он всегда поступит пра­
вильно». (Ed. of 1866, VI, 146.)
Давайте применим это рассуждение Бёрка к ситуации писания
истории в наши дни. Историк-учёный, начиная писать, вступает не
в девственные просторы. Он вступает не в мир животных и природы,
но в мир, который человечество уже завоевало своими действиями,
открытиями, жертвами, эмоциями. Факты историка —это не просто
факты в обычном смысле этого искажённого слова. Его факты—это
опыт, пережитый человеком.
Осознанно пережитая жизнь, erlebtes Leben, как мы говорим на
немецком,—это больше, чем жизнь. Она открывает более сложную,
богатую и высокую действительность в простом событии, вроде
битвы при Ватерлоо, которой закончилась Французская революция.
Вот солдаты на поле этой битвы совершают манёвр, который они не
понимают. Мужчины бранятся, дети плачут, лошади несутся,
женщины пытаются спасти мелкие вещи, а солдаты идут, идут, идут.
Бог только знает —куда и зачем. Стендаль или Толстой, описывая
слепоту участника исторического события, совершенно правы. И всё
же, чем сильнее растерянность и чем опаснее путаница, тем
решительнее становятся усилия самих участников события утвер­

560
дить и прояснить общий опыт, некоторое общее разумение про­
исходящего. Возможно, как раз из-за хаоса и неразберихи, царившей
во время той битвы, сражение при Ватерлоо стало именем нари­
цательным, сложившимся коллективным впечатлением и реальностью
задолго до того, как историки ваялись описывать её. Какие-то
именно ей присущие особенности, человеческие действия и свойства
открываются над бездной неимоверных страданий и трудностей в
качестве конкретной, единственной, переходящей в традицию
коллективной памяти именно об этой победе и этом поражении.
Страхи и надежды, зависть и щедрость соединились, сложились
здесь, образовав значимые названия "Belle Alliance" или "Ватерлоо".
Человек —это животное, способное давать имена. Осознанный опыт
—предпосылка нового имени.
Историография не может создавать имена. Она осуществляет
свои задачи путём введения понятий, определений и исправлений
имён. Исследование не в силах творить имена. Торжественное
поминовение уже в полном разгаре задолго до того, как критик
возьмётся судить о важности или неважности события. Геттисберг,
Саратога, Йорктаун, Марафон —это не факты, а создания народной
памяти. Этот творческий процесс опережает историографию
настолько же, насколько он сам только следует за неразберихой,
царящей среди тысяч солдат и мирных жителей, которые среди
бесчисленных фактов тем не менее не знали, что всё это значило.
Пелопонесская война была в сердцах и печёнках греков задолго до
того, как Фукидид внёс ясность в память о ней в первой научной
исторической книге.
Память личности или группы не создаётся наукой. Эта память
включает в себя своеобразный отбор, осуществляемый группой, —
отбор, который связан с определяющим опытом победы или пора­
жения. Память отличается по своей функции как от литературы, так
и от науки. Память использует другие средства, потому что она не
относится к усилиям интеллекта как таковым. Всё бытие нации
ставится на каргу во время большого исторического события. Новое
имя —только минимальное условие для усвоения общего для всех
опыта. Этот объединяющий всех опыт должен быть именно асси­
милирован, не то он превратится в навязчивую идею. Памятники
воздвигают и устраивают церемонии именно для того, чтобы держать
память в бодрствующем состоянии.
Периоды истории — это результаты творческого процесса.
Крестовые походы, Реформация, Средние века, античность, Славная
революция 1688-го года — это, подобно всем другим важнейшим
историческим делениям на эпохи, выражения групповой морали
человеческого коллектива, а вовсе не результат научного исследо­
вания. Мы видим эту практику и сегодня, когда отсчёт вещей вольно
или невольно ведётся от Мировой войны. Учёный — не хозяин
исторических эпох, с которыми он работает. Он только корректирует
те периоды и эпохи, которые уже прожиты нацией и отложились в
коллективной памяти народа.

561
 Высшая точка достигается тогда, когда событие занимает место
в календаре группы или целой нации. 760 лет тому назад Томас
Бекет был введён в календарь христианской церкви в качестве
мученика, погибшего за её свободу. Он—жертва английского короля
—занял место в календаре, воплощавшее идеал истинной правед­
ности: раньше этот день был посвящён самому царю Давиду, он
следует сразу за днём Св. Стефана, первого из всех мучеников.
Введение такого дня в английском королевстве, два года спустя
после убийства, скреплённое атворитетом римского папы, гораздо
больше расскажет нам о средневековых отношениях между гре-
горианским Римом и английским королевством, чем все дискуссии
англикан в течение девятнадцатого столетия- Паломничество в
Кентербери ещё раз подчёркивает тот факт, что день Св. Томаса
явился для Папской революции «Четырнадцатым июля», а для
простого человека между 1174 и 1535 —«Великой хартией воль­
ностей».
Церемония зачитывания прощального выступления Вашингтона
перед заседаниями Сената —это другой пример создания общест­
венной памяти. В этом случае чтение служит средством достижения
основной цели традиции: оно даёт время на размышление. «Те, кто
помнит прошлое, не обречены повторять его» (Сантаяна). Бёрк
заметил, что род человеческий мудр, когда ему даётся время.
Поскольку лишь немногие события способны творить эпоху или
становиться праздниками, то имена, памятники, традиции осно­
вываются на процессе отбора. Память тиранична. Она подавляет и
исключает; она превозносит и предпочитает. Тем самым она может
быть и несправедливой; но она реальна. Коллективная память людей
— это барьер между тем, что принимают за факты, и задачей
историка.

Соединяющая память: задача историка

Давайте теперь проанализируем обязанность историка; и для
начала обратимся к Фукидиду. Для нас он—первый великий историк
в научном смысле слова, потому что он сознаёт свою обязанность
быть беспристрастным. Он соблюдает «дистанцию». Он противостоит
"agalma" —памятнику, который группа посвящает своим богам на
основе осознанного пережитого опыта. Он исправляет афинскую
традицию тем, что описывает намерения и цели другой стороны. Он
пишет историю войны между греками приемлемым для обеих сторон
образом. Его риторика—это не только украшения. Она представляет
собой великое открытие Фукидида. Весь наш современный научный
аппарат —не что иное как эволюция его речей. Используя формы,
принятые в судопроизводстве, Фукидид трансформирует «наци­
ональный памятник» в «вечное владение», а частичную традицию —
в универсальную историю. Историографию после Фукидида можно
определять как двухстороннюю реставрацию односторонних

562
воспоминаний* История —это исправленная и очищенная традиция»
расширенная и объединённая память.
Почему необходимо вновь и вновь возвращаться к истории
Мировой войны? Её историю нужно писать потому, что она оставила
по себе память, парализованную предрассудками. Отвращение
мешает многим людям и целым народам задуматься о том, что
произошло в действительности. Поэма «Тело Джона Брауна»
рассказывает о всех шрамах индивидуальной памяти, оставленных
Гражданской войной в Америке. Выдающийся историк-прагматист
Сэмюэль Элиот Морисон назвал это произведение Стивена Винсента
Бене лучшей историей Гражданской войны, Бене не только воскре­
сил воспоминания о нескольких вождях, о традициях Севера и Юга;
он пошёл дальше» проводя параллели между чувствами солдат и
чувствами их близких, оставшихся дома. Тем самым его поэма
завершает "infandum dolorem,” как называл Вергилий невыразимые
муки войны и поражения.
Историк — это врач памяти. На нём лежит почётная задача:
лечить раны —настоящие, подлинные раны. Подобно тому как врач
должен действовать независимо от медицинских теорий, поскольку
его пациент болен, так же точно и историк должен действовать в
силу моральной необходимости, чтобы восстановить память народа
или всего человечества. Похороненные инстинкты, подавленные
страхи, болезненные шрамы—вот, что достаётся историку, когда он
берётся за лечение. Историк восстанавливает в памяти наиболее
значительные моменты истории и освобождает их от туманных,
наводящих тень частностей.
Научные интерпретации истории, вроде марксистской или
гегелевской схем, или закону ускорения Генри Адамса, — это не
более чем приспособления и инструменты для строительства новых
лесов вокруг старого здания памяти человечества, —лесов, необ­
ходимых ему для его ремонтных работ. Историки прошлого столетия
грешили больше других: они приняли свои леса за цель саму по
себе, Гегель и Маркс» Карлайль и Шпенглер превратили гордость
историка в гордыню. Конструкция построенных ими лесов слишком
нравилась им самим. Они напоминают одну знаменитую медицинскую
школу в Вене, где больше интересовались не пациентом, а теорией
его болезни. Однако все великие историки инстинктивно сохраняли
почтительное отношение к великим событиям. Но сегодня чита­
тельская масса читает их гораздо меньше, чем «конструкторов»,
оперирующих законами и обобщениями.
Одно обстоятельство следует считать особенно важной
причиной отрыва истории от служения реальной памяти. Традиции
вступали в полосу распада и анархии на протяжении девятнадцатого
столетия. Историография и художественная литература стали
заменителями всех других форм традиции. Эта их монополия на всё
связанное с прошлым была спасательной мерой в критических
обстоятельствах. С наступлением индустриальной революции,
ослаблением церкви, исчезновением традцицонного дома и тради­
ционной профессии, историк казался единственным возможным

563
защитником традиции. Историк-романтик действовал как спасатель.
И поскольку вся наиболее значительная историография наших дней
обязана своим существованием исторической вере и страсти
романтической школы, то будет только справедливо сказать, что
история всё же спасла память в период разрушения и забвения
традиций.
Но исторические труды не могут заменить память рядового
человека. Человек имеет врождённое право строить свою память и
иметь веру в будущее. Память и вера — неотъемлемое право
рядового человека как представителя своего народа. Привилегия
историка —объединять дуалистическую память; и чтобы реализовать
эту целительную способность, он должен быть независим в своих
исследованиях. Но современная философия принесла в жертву как
врождённое право рядового человека, так и привилегию историка.
Она навязала историку одновременно вне-научную веру естествен­
ного человека и неограниченный доступ к недокументированным
фактам, которым пользуется ученый-естественник. Сегодня, когда
даже сами естествоиспытатели не утверждают, что у них есть
доступ непосредственно к фактам, такая ситуация может считаться
почти позорной. Физика и математика не имеют никакого исклю­
чительного преимущества перед другими разумными попытками
человека справиться с загадкой творения. Так философ-апологет,
всегда следующий по пятам за новейшими достижениями науки,
постоянно одурачивал сам себя, а историография потеряла между
тем своё высокое достойное место —помощницы памяти. Историк
стал пропагандистом одной из многих традиционных абстрактных
научных теорий.
Разрыв между национальной памятью и историческими трудами
привёл сегодня к взрыву национального, социального, расового
мифотворчества. «Миф», в том смысле, в каком его используют
сегодняшние литераторы, — это замещение потерянной памяти.
Научная история, защищая себя против мифологии, не может не
опираться принципиально на предшествующие традции группы;
иначе она не сумеет продемонстрировать, что её построения
укоренены в эмпирической действительности.
Если бы история была единственным видом человеческой
деятельности, представляющей прошлое, то она бы выродилась в
произвол и не имела бы возможности провести грань между собой
и мифологией. До тех пор пока другие способы формирования
памяти существовали одновременно с ней, книга историка могла
играть подобающую ей синтезирующую роль. В наши дни любая
напористая и односторонняя по отношению к истории книга найдёт
себе миллионы читателей — тех, кто не научился воспринимать
исторический опыт. Это происходит потому, что исторические книги,
написанные с лучшими намерениями, оказывают действие усыпля­
ющего наркотика. Они ещё больше ослабляют твроческую способ­
ность читателя переживать историю самостоятельно.
Освальд Шпенглер — ярчайший пример автора «истории без
памяти». В его «Закате Европы» он описывает мировую историю, не

564
упоминая ни единого слова или выражения, которыми пользовались
современники описываемых им событий. Никакого "Dieu le veult,"
никаких «прав человека», ни «К шатрам твоим, Израиль!», ни
«Пришла пора испытания человеческих душ». Он смотрит на мир
человека так, как если бы у человека не было памяти. Он пишет для
тех, кто отчаялся когда-либо обрести память и традицию; его книга
обращена к детям, которые не хотят становиться взрослыми.
Почему же тогда Шпенглер оказался столь популярен? Его
читатели, в массе своей, — люди, утомлённые собственными
воспоминаниями, люди, потрясённые катастрофой Мировой войны и
готовые расстаться с собственными традициями и памятью! В конце
эпохи традиции обычно настолько шатки, что стиль в руке Клио
отступает перед кистью и размазывающей губкой. Книга Шпенглера
забралась дальше всех европейских и вообще западных традиций,
подчинив всё и вся схеме, годившейся для описания борьбы,
протекавшей во втором или третьем тысячелетии до Р.Х. Она
свалила груз истории наших собственных предков в мусорную яму,
где она смешалась с отбросами ещё пяти-шести других «цивили­
заций». Шпенглер дал возможность послевоенному обществу,
особенно в Германии, похоронить свои же традиции, ибо теперь оно
имело так же мало связи с именами и датами собственного прош­
лого, как и внешними фактами любой цивилизации, существовавшей
когда-то в Сахаре.
Таким образом, историк так же часто может выступать в роли
могильщика наших воспоминаний, как и в роли возрождающего их.
Его работа — это испытание живой памяти на длительность, она
укрепляет то, что растёт, и хоронит то, что вянет. В 1815 году
либеральное общество обладало достаточной энергией, чтобы
создать новую историческую веру; Шпенглер стёр традицию этого
общества после 1918 года.
Урон, который Мировая война нанесла национальным традициям,
станет, пожалуй, особенно ясен, если сопоставить его с могучим
мифом, созданным учёными сто лет назад. Они создали тогда новую
«периодизацию» истории человечества, для того чтобы встроить её
в якобинскую схему общественного прогресса и самодостаточного
человека. Они сотворили этот миф так ловко, что глубинная
машинерия его обнажилась лишь совсем недавно.

Миф девятнадцатого века: Ренессанс

Сегодня «французский» миф преподают всем школьникам и
школьницам. Не в результате какого-нибудь подлого трюка, а
благодаря наивной вере трёх-четырёх поколений было создано то,
что мы с полным правом могли бы назвать «французской» пери­
одизацией истории, — периодизация, о которой не знали и не

565
помышляли прежде, и в которую теперь верят, которую боготворят
и заучивают наизусть в каждой цивилизованной стране*
Все тотальные революции прошлого делали то же самое.
Одило из Клюни заново воздвиг единую ретроспективу общей
всем —верующим и неверующим —истории человечества. Иоахим
Флорский делил всю историю, во-первых, на церковную историю
христианских веков до него, и во-вторых, на пост-церковную, то
есть политическую, духовную и культурную историю нашего
тысячелетия, начиная с его собственного времени. И последователи
Лютера отделили то, что они назвали Средними веками, он Нового
времени. Все эти три периодизации прежних эпох сохраняют
непреходящую ценность. Забыть их нельзя. И то же самое верно в
отношении вклада французов в преобразование человечеством
собственной памяти, совершающееся время от времени. Французы
изобрели период под названием «Ренессанс»; начало его было
отнесено к 1450-му, а конец — к 1498 или 1500 или 1517 году.
Сегодня каждый директор средней школы или президент колледжа
знает совершенно точно, что Ренессанс —это был золотой век.
В действительности, время между 1450 и 1517 годами—одно из
самых отвратительных и мрачных в прошлом человечества. Рост
городов тогда прекратился по всей Европе, и люди разных гильдий
и профессий, из-за отсутствия работы, бросились в гангстерскую
жизнь ландскнехтов. Мелкие тираны разрушали основу местного
самоуправления. Церковь едва не рухнула под гнётом разочаро­
ваний, принесённых Вселенскими соборами и гуситскими войнами.
Христианство дичало. Можно было подумать, что это химеры готи­
ческих соборов пытаются стать политическими лидерами и святыми.
Один из таких монстров требовал от своих последователей вести
ежедневные записи своих достижений, а то ведь их могут не
заметить или его канонизация будет отложена. И он-таки был
канонизирован. Людовик XI французский —это только один пример
среди многочисленных и изобретательных мучителей того времени.
Папы убивали своих кардиналов, а князья —братьев и отцов. Сын
римского императора попал в плен к жителям маленького городка.
Была учреждена испанская инквизиция, и опубликован зловещий
«Молот ведьм». Константинополь был взят турками. С этого момента
таинственный циклический процесс клерикального периода Европы
—монархия, аристократия, демократия —перешёл в декадентскую
фазу диктатуры.
И вот этот период преступлений и зверств был после 1815 года
возведён в Золотой век Ренессанса. Французская революция 1789
года принесла с собой новый день естественному человечеству, и
она не могла допустить, что это замешанная в сверх-естественном
Реформация осудила и покончила с египетским мраком Средних
веков и начала «Новое время». «Новое время» немецкого протес­
тантизма, начавшееся около 1517 или 1518, или 1526 года и
протянувшееся в будущее без ограничений, грозило включить в себя
Великую революцию 1789 года, принизив тем самым её значение.

566
 Подлинное «новое время» должно было начинаться с 1789. Всё,
что было раньше, становилось древностями, «старым режимом». С
другой стороны, невозможно было не считаться с тем, что совре­
менная Франция возникла из предшествовавшей и ещё проникавшей
её насквозь цивилизации, чьи боевые лозунги провозглашали
«новизну» протестантизма. Чтобы примирить оба элемента, акцент
был смещён с Реформации, как великого начала, на более вели­
колепную эпоху, с которой Реформация покончила. Время распада
церковного авторитета, предшествовавшее восстанию Лютера, было
отрезано теперь от остального периода Средних веков и объявлено
периодом светской мирской эмансипации.
Религиозная снисходительность, которая позволила расширить
сферу схоластических интересов так, чтобы в ней нашлось место
греческим и римским классикам, была объявлена величайшей
ценностью позднего пятнадцатого века. Это правда, что во времена
кватроченто многие представители духовенства не видели большого
греха в том, чтобы рядиться в римлян или греков. Папа Юлий II
(1503-1512), само собой, не имел ничего против того, чтобы его
уподобляли Юлию Цезарю. А его современницу, прелестную
пармскую аббатису, можно созерцать на стене её собственного
монастыря, изображённой при жизни в виде греческой богини. Такое
возрождение языческой красоты—красоты Эллады и Рима,—которое
в 19-м веке способствовало возврату интереса к Греции и Олим­
пийским играм, и было объявлено славой «гуманизма» Ренессанса.
Было бы ошибкой приписывать создание этого нового периода
внезапной идее какого-то отдельного человека. Задолго до того как
она была сформулирована, протестантская модель веры показала
Признаки вырождения. Былое восхищение Реформацией прошло;
жестокости пятнадцатого столетия и монстры, вроде Пьетро
Аретино, который подчёркивал наглость своего шантажа, называя
себя «свободный человек Божьей милостью», и имел в виду отнюдь
не свободу, а распущенность, —всё это было уже достаточно далеко,
чтобы всерьёз заинтересовать эпоху Бомарше и Фигаро. Люди
начали забывать, почему именно водораздел эпох пришёлся на время
Карла V (1519-1556).
Это переходное состояние, когда «Ренессанс» ещё не был
изобретён, а эпоха Лютера побледнела, очень ярко отражено в эссе,
написанном одним немцем в Париже, в 1796 году. Вильгельм фон
Гумбольдт, анализируя три загадочных периода — античность,
средние века, новое время, —невольно демонстрирует тот тупик,
выходом из которого и суждено было сделаться в недалёком
будущем понятию «Ренессанс». По Гумбольдту, первая эпоха —это
больше не эпоха Ветхого завета, а только «античность Греции и
Рима». Иерусалим устраняется с горизонта. Соответственно,
Средние века никак отныне не связаны с Новым Иерусалимом, то
есть Церковью. Гумбольдт говорит о Средних веках буквально
следующее; «Они представляют собой время, когда происходило
снижение уровня научной культуры и художественного вкуса,
который затем постепенно и уверенно возрождается».

567
 Похоже» Гумбольдт уже пользуется аршином гуманизма. Однако
отголосок протестантской традиции ещё живёт в его памяти. Он всё-
таки тяготеет к тому, чтобы взять за точку отсчёта 16-ый век, а не
1450-й год» знаменующий для гуманизма подлинное начало.
Гумбольдт решает эту трудность очень примечательным образом.
«Эра Средних веков, —продолжает он, —простирается от середины
4-го до середины 16-го века; ибо только тогда (1550-й год) ре­
зультаты возрождения наук» которое имело место за столетие до
того, начали делаться заметными».*
Гумбольдт, таким образом» уже целиком предвосхищает оценку
более поздних поклонников Ренессанса. И поскольку самые пере­
довые писатели, вроде Гумбольдта, даже не упоминали об исто­
рических путях Церкви, линию отрыва от Средних веков уже не
нужно было проводить через время Лютера. Её переместили в 1450-
ый год. Гуманистическая историография теперь была очищена от
всякого уважения к религии. Не исповедь монаха Лютера, но
интересы профессий определяли в 1789 и 1800 году формулы
историков. Знание ренессансного искусства стало своего рода
религиозной литургией для всякого образованного и свободного
мыслителя 19-го столетия.
Новая хронология, установившаяся около 1825 года, быстро
распространившись из Франции в Англиюи и Швейцарию, а оттуда
—в Германию и Италию, приобрела общемировое значение благодаря
личным отношениям между учёными-гуманитариями и художниками.
Венский учёный и покровитель искусств Геймюллер, чьё образование
и мирвоззрение целиком определялись французским влиянием, но
при этом остававшийся глубоко христианской душой, в своей
переписке регулярно обращался к знаменитому швейцарскому
автору «Культуры Ренессанса» Якобу Бургхардту: «Мы, граждане
Ренессанса!».
Таким окольным путём, английские тори и прусские юнкеры,
швейцарские консерваторы и австрийские католики — все, кто с
нескрываемым отвращением относился к идеям 1789-го года,—тем
не менее пропитались этими идеями в самых важных формах своего
видения и понимания путей, которыми человек проходит через
время. В результате историю начали переделывать так, как если бы
в 1450 году она уже предвещала гуманизм 1789 года. От Якоба
Вурпеардта и Фридриха Ницше до Беренсона и Р.Родера новое
прославление интеллектуальной эмансипации, имевшей место
четыреста лет назад, затмило все мрачные тени той умирающей
эпохи.
Только сегодня историки искусства начинают критиковать
созданное ими самими произведение под названием «Искусство
Ренессанса» —и «гуманизм» как определённый период. Новейшая
книга по этому предмету, опубликованная в период Большой

* W erke. И, 24.

568
депрессии, «История искусства» Рихарда Гамана, отказывается от
самого понятия специфического стиля, определяемого в качестве
ренессансного.* Можно подумать, что новое издание его книги
вышло в эпоху, ничего не знающую о Ренессансе,—она написана без
всякого упоминания слова или периода «Ренессанс», которые
заставляли нас благоговейно трепетать в годы нашей юности.
Итак, мы видели, что сегодня Французская революция, исчерпав
свои динамические элементы, выбита из одного из своих наиболее
далеко продвинутых укреплений. Предположительно, отдельный
Ренессанс, как специфический период, отделяющий Средние века от
Нового времени, начинает исчезать даже из той научной сферы, где
родилось само это понятие и выделение — из истории искусств.
Авторитетные исследователи этого периода, вроде Р.Родера,
начинают и кончают свои работы с поразительного заявления: они
не смогли найти того, что предполагали найти, —реальный Ренес­
санс, а нашли скорее вырождение и отчаяние.
Действительно, уже в 1885 году Генрих Тоде, зять Рихарда
Вагнера, выступил против идола либерализма, опубликовав книгу,
в которой он возвёл Ренессанс к Франциску Ассизскому в 1200 году!
Мы в этом исследовании, вслушавшись в голоса современников той
эпохи, тоже отнесли начало новой цивилизации к 1200 году; так что
мы с удовольствием можем присоединиться к заявлению мистера
Тоде. Но какой смысл называть святого, на теле которого появились
пять стигматов распятого, зачинателем возврата к язычеству в
Европе? Если гуманистический Ренессанс начался около 1200 года,
то такого явления как Ренессанс просто не было.
Читатель этой книги, заглянув в главы, посвящённые циклам
Полибия и более поздней фазе Гвельфской революции, обнаружит,
что между 1450 (окончание Соборов; началась перестройка Вати­
кана) и 1517 (Лютер) пролегает совершенно определённый период,
завершивший один великий цикл, имевший место между 995 и 1517
годами. Подчёркивая это, мы не пытаемся разрушить реальные
периоды в историографии; мы только противопоставляем свою
позицию некритической, самонадеянной наивности некоторых
экспертов. Эти последние искренне верят предрассудкам своего
времени! Но при этом они считают себя абсолютно независимыми от
какого бы то ни было вероисповедания! Тем самым они постоянно
нарушают правила игры, которым они обязаны своим возвышением
в качестве специалистов, и теряют неуязвимость, которой их
профессия пользуется в современном обществе.
Что же касается непрофессионалов, то здесь—разговор особый.
Они проявили исключительный энтузиазм в своём поклонении
«Ренессансу». Они тратили миллионы и миллионы долларов на его
культ; и основали несчётное число музеев и университетских

* Geschichte der Kunst von der Altchrisiichen Zeit bis zur Gegenwart. Berlin,
1935, 2nd edition.

569
 кафедр для его изучения. Понадобятся столетия, чтобы стереть из
учебников все слепые и догматические панегирики его достижениям.
Возможно, впрочем, всё это так и не исчезнет из учебников. Ведь и
эта работа на самом деле не прошла даром. Оставляя в стороне
немецкую Реформацию, она помогла преодолеть анти-католический
комплекс протестантских стран. Она уберегла одну фазу до-
протестантской «тьмы», от 1450 до 1517, от клейма принадлежности
к порицаемым Средним векам. И ещё: она обнажила хитрость уже
самбй Лютеровской революции, которая создала единство под
названием Средние века из римского, франкского, клюкийского,
папского и гвельфского периодов. Заслуга её в том, что она
очистила нашу память, любящую всё сводить к одному знаменателю.
Примечательно, однако, то, что новый научный подход так
никогда и не смог сделаться просто живой памятью истории. Ибо
временные границы, которые ставят эпохе Ренессанса учебники,
очень сильно отличаются друг от друга, между тем как периоды,
пережитые человечеством в опыте действительности, имеют точный
день рождения и определённый момент конца. Джон Эддингтон
Симмондс написал знаменательную статью о Ренессансе как
«неопределённом промежутке времени» в «Энциклопедии Британ-
ника». Согласно ему, не только всякое время от Данте до Мильтона
может притязать на свою долю в Ренессансе, но и само понятие
Ренессанс не имело бы смысла без достижений девятнадцатого
столетия! Это невольное признание одного из верующих в Ренессанс
подкрепляет наш тезис.
Абсолютно вторичный характер рассмотренного деления больше
всего напоминает британский приём замещения реальной Фран­
цузской революции «индустриальной революцией» в английских
учебниках. В обоих случаях здесь проявился инстинкт эволю­
ционизма, который свою эволюционную схему ставит над рево­
люционной. Это было бы нормально, если бы новая схема не была
так откровенно увязана со старой. «Индустриальная эволюция»,
«ренессанс наук и искусств» — против этого нечего было бы
возразить; тогда как «Индустриальная революция» ведёт к осо­
знанному подавлению другой революции (Французской) и её не­
английских методов управления. «Ренессанс наук и искусств»—само
по себе здесь всё в порядке, но, ставя этот период перед Лютером,
взяв за исходные пункты чисто негативные события, вроде падения
Константинополя в 1453 году, или чисто технические события,
вроде изобретения книгопечатания, заканчивая период гуманизма в
1499 или 1498, то есть до того, как мир снова стал негуманным
(читай: протестантским), преуменьшают значение протестантизма и
сводят на нет определённый прорыв, совершённый Реформацией.
Такие периоды, как Гуманизм или Индустриальная революция,
созданы задним числом, они не рождены изначальным опытом
современников, а отражают вторичные тенденции. Было бы не­
справедливо называть такую периодизацию искусственной; но она
вторична. Ей недостаёт жизненности и простого величия истори­
ческих календарей, созданных по свежим следам революций. Такие

570
вторичные образования научного плана не должны доминировать над
великими датами человечества» отмеченными созданием реальных
праздников и традиций, введённых монахами, папами, свободными
городами, князьями, парламентами, бюргерами и рабочими.
Отделённые Мировой войной от наивной веры в Ренессанс и
Гуманизм, мы можем сделать следующий шаг, отметив, что период
между 1870 и 1914 годами принёс своего рода золотое завершение
идеалов Нового времени, и поэтому становится возможным огля­
нуться на беззаботные дни предвоенной Европы, как на золотой век.
Предполагаю, что будущий историк так и сделает, сравнивая
средневековый эпилог «Ренессанса» с эпилогом довоенного, мирного,
стабильного времени. Пусть только они не превращают эти счаст­
ливые времена в двойной восход солнца в течение длинного дня. О
духе предвоенной Европы 1870-1914 годов Фридрих Ницше мог
сказать: «Бог умер». А о пятнадцатом столетии Мартин Лютер
высказался поразительно похожим образом: «Бог бросил карты на
стол и отказался продолжать игру».

Микроскопирование или телескопирование?

Конечно же, наша попытка вернуть уважение творческим
моментам в истории —это позитивное дополнение к той негативной
критике, к которой мы вынуждены были прибегнуть в этой главе.
Наши нападки на молчаливые пристрастия «научной» историографии
следует понимать в связи с нашими собственными опасениями
отклониться хоть на один дюйм в нашем повествовании от само­
раскрытия человечества. Нам известно, что люди, подобные Ранке,
никогда не переоценивали интеллектуальые построения историков
и филологов, сделанные задним числом. Историки во все времена
заставляли самих людей снова заговорить. В этом смысле хорошему
историку конкретного ограниченного периода гораздо легче не
впасть в шпенглерианство, чем мне, занимающемуся Великой цепью
революций.
Вот почему мой исторический метод отличается от метода
большинства моих коллег, которые заполняют главу за главой
событиями дня, месяца и года. Я же, с помощью своего метода,
пытаюсь делать то же самое, что делают и они, но только в отно­
шении к более длинным отрезкам истории. Современный человек чем
дальше, тем больше интересуется не днями, а столетиями и
тысячелетиями. Он не станет читать дневник третьего канцлера
короля Альфреда или каждое письмо, которое написал Дэниэл
Вебстер своим политическим единомышленникам в Массачусетсе и
в Нью-Хэмпшире. Он хочет воссоздать большой единый раздел
истории человека. Для того чтобы осуществить такое воссоздание,
существуют документы иного рода, нежели дневники, письма или
гражданские акты —излюбленные источники для историка отдельной
страны. Календарь и его праздники, памятники и национальный

571
склад, слова и имена человеческой речи—всё это одинаково важные
источники для данной книги. Подчёркивая их значение для форми­
рования памяти народа или класса—следовательно, и их характера,
— учитель истории может провести свой корабль между двумя
крайностями современной историографии: утопанием в бесконечных
деталях и шарлатанством дешёвого и безответственного схема­
тизирования.
Учёный, в своей отчаянной борьбе за истину, обычно пред­
почитает конечность деталей; публика, в своей жажде сильных
впечатлений, легкомысленно ищёт «широты взгляда» на продвижение
цивилизации. Частности, доставшиеся нам от последней тысячи лет,
подавляют, они практически безграничны. Для более ранних
тысячелетий человеческой истории основную линию прочертить
легко. Поэтому совсем отдалённые, первозданные времена анали­
зируются методами геолога, как большие слои неолита или камен­
ного века. В Новом времени, наоборот, мельчайшие детали ис­
следуются на микроскопическом уровне. Таким образом, одна и та
же история человечества рассматривается то в телескоп, то под
микроскопом, в зависимости от дистанции. Сегодня это крайне
нежелательное расхождение методов препятствует движению к
общей исторической перспективе.
Вглядываясь в наше непосредственное настоящее и в наше
прошлое — в те неизбежные тысячу лет, которые по-прежнему
присутствуют и продолжаются в каждой нашей мысли и в каждом
действии,—мы должны были преодолевать это расхождение между
телескопической и микроскопической историей. Наш макро­
скопический метод вглядывается в родовые муки рождений и
праздников, в создание слов, в действия людей, имевшие длительные
и значительные последствия, в те революционные процессы, которые
определили устойчивые направления живого развития национального
образования и характера. Поступая так, мы, возможно, бросаем
вызов добросовестности серьёзных учёных и лишаем ветра паруса
безответственных литераторов, при этом раздражая и тех, и других;
хотя в действительности мы бы хотели снова свести их вместе. Но
даже если нам это не удастся, это не освобождает учёного и
писателя от общей обязанности: она состоит в том, чтобы избегать
Сциллы разрозненных частностей и Харибда бессмысленных
обобщений.
Давайте вернёмся к единству человеческой истории и, в то же
время, прислушаемся к невообразимому разнообразию свойственных
ему исконных языков. Ведь когда Бог сказал: «Давайте сделаем
человека, исторического человека, разнообразного человека», Он тем
самым позволил всякому своеобразию говорить за себя. Каждый тип
и род человека, каждое племя и народ появились на свет со своим
особым языком. Когда их призвали к существованию, они сами стали
называть существующее новыми именами. Другие твари были
сотворены без этой уникальной способности сказать о чём бы то ни
было своим голосом. Когда бы ни рождались новые люди, их всегда
влекло живое слово, и новый этап в жизни человечества они

572
привязывали к какому-то событию, указывая, что он имел место не
«до», а «после».

573
 Глава семнадцатая

БУДУЩЕЕ РЕВОЛЮЦИИ

Говорящая биография. —Концерт для голоса. — Вре­

менная отмена космических законов. —Смерть вдохно­
вения. —Экономика после Мировой войны. —Лицом к лицу
с человечеством.

Говорящая биография
На всем протяжении этой книги я старался передать читателю
одно представление, медленно всплывшее перед моим внутренним
взором, зимним утром под Верденом, более двадцати лет назад: это
представление с тех пор неоднократно подвергалось испытанию и
проверке, отвергалось, забывалось, воспроизводилось, корректи­
ровалось, изменялось—и всё же осталось реальным с тех самых пор.
Теперь, наконец, я могу остановиться. Оно более не властно надо
мной: ведь теперь оно перешло от меня к вам. Я высказал его. И
теперь я волен сформулировать для вас и для себя некоторые итоги
и практические выводы.
Наша общая генеалогия уходит корнями в революции. А значит,
мы вправе, в качестве родственников, извлечь из автобиографии
человеческого рода руководящие принципы для нашего сознания.
Какие заключения мы должны сделать из этого пространного эпоса,
полного страстей и верований? В самом деле, мы не можем вполне
убедиться в достоверности нашего рассказа о революции, до тех пор
пока мы не проверим его совместимость с человеческой природой,
примерив его к нам самим. Наш рассказ о европейской истории
можно счесть всего-навсего теорией, до тех пор пока мы не
нащупаем революционную жилку в нас самих как что-то совершенно
независимое от политики. Но книгу нашу можно испытать: De te
fabula narratur; история, рассказанная в этой книге, — это ваша
собственная история. Это значит вот что: любой реальный человек
ведёт себя в вулканические часы своей жизни так, как люди вели
себя во время революций. Эти часы экстремальны и ужасны; тем не
менее они больше расскажут нам о единстве человеческой природы,
чем мягкие дни мира, на основании которых бихевиаристы склонны
строить свои политические концепции.
Физики должны говорить о Вещах; ибо вещи не могут говорить
о себе. Математики помогают нам описывать тайны материи,

574
 которые мы наблюдаем и исследуем извне. Числа и уравнения
атакуют загадки мира.
Человек не похож на мир вне человека. Человек таков, каковы
мы сами. Человек не позволит никому другому выразить тайну
своего существования. Человека можно понять, только слушая его
собственные слова. Замечательный наглядный урок, который даёт
революция, состоит в том, что в раскалённом её пекле общество
достигает предела своей искренности в отношении собственной
ситуации, предельной глубины и ясновидения в отношении соб­
ственного «я». И точно так же в жизни каждой живой души слу­
чаются один-два торжественных момента, когда она говорит полную
правду о себе самой.
Эту предельную открытость не следует путать с чем-то вроде
сознательного самодовольства продавца или солдата. Нация,
переживающая родовые муки перехода к своей роли в вечности,
должна быть сравниваема не с хвастливым Фальстафом, а со Св.
Иоанном, простёртым на земле, точно мёртвый. В повседневной
жизни самое точное подобие этому, может быть,—поступок невесты,
которая перешла из дома своих родителей в дом жениха, произнеся
единственное слово: «Да». Если она сказала его со всей серьёз­
ностью, то всё содержание её жизни, выбор и судьба подразумева­
лись в момент произнесения слова. Вот почему слово, сказанное в
решающий час человеческой жизни, имеет мало общего с болтовнёй,
также называемой речью, — хотя это только мусор, отбросы
творческого слова. Ответ невесты, вложенный в единственное слово,
имеет такую же божественную власть, как «Да будет свет» первого
дня творения. Подобно лозунгу в час революции, её «да» обладает
такой же весомостью, как самое героическое действие. Это —
откровение будущего женщины во всей его полноте, это решение,
венчающее её прошлое. Оно необратимо —и оно истинно.
Такие слова и такие моменты редки в жизни отдельного
человека, и точно так же редки они в жизни человечества. По­
вседневная жизнь предпочитает полумеры и полусвет. Давление и
опасность должны быть огромными, дело должно идти о жизни и
смерти, для того чтобы наш холодный рассудок, наш условный язык
и наш страх принять на себя какие-то обязательства отступили и
дали выход неповторимому и мгновенно узнаваемому голосу истины.
В этом есть нечто поистине ошеломительное —прорвавшийся
наружу голос человеческой общности, группы, внезапно оказавшейся
вне условий и условностей, которые складывались столетиями;
монолог во тьме первой минуты. Люди и нации говорят вслух о
своей тайне; быть историческим существом означает иметь свой час
предельной искренности.
Если человеческая жизнь способна выразить себя в открытые,
непредсказуемые моменты отчаяния и восторга, не дело философа
искать, что за этим таилось. Горе тому, кто ради своих логических
понятий станет абстрагировать, дедуцировать, комментировать и
интерпретировать эти чистейшие выражения единой души чело­
вечества. Общество смеётся над философами и социологами,

575
которые занимаются попыткыми проникнуть за сцену. Всё, чему мы
можем научиться, —это слушать лучше и лучше. А уметь слушать
—это достаточно трудно. Повседневная жизнь народов отталкивает
откровенность великих часов своей истории. Миражи и удовольствия
каждого дня отвлекают наше внимание от более глубоких символов.
Мертвящая шумиха дешёвых сплетен и ажиотажа способна при­
тупить наш слух, сделав его невосприимчивым к подлинным,
истинным творениям жизни. И всё же в часы опасности простейшие
эмоции возвращаются и бросают миллионы ослепших назад, в колею,
по которой движется колесница судьбы.
Итак, ответ на ваш вопрос: мы должны перестать искать что-то
позади великих событий нашего прошлого и будущего. Великие
события —это великие события. Мы, рождённые после события и
живущие на поверхности, нуждаемся в специальной подготовке, для
того чтобы суметь услышать голос из глубины. Большинство людей
судят о глубине, применяя стандарты поверхности, с мерзким
самодовольством везде побывавшего туриста. Пожалуйста, судите
о поверхности по стандартам устной биографии. Стивен Винсент
Бене предупреждал нас в поэме «Тело Джона Брауна»:

...Всмотрись один в то пламя.

Будь твёрд —не тронь его хулой иль похвалами.
Оно —чудовище и спящая царица.
Тот образ двойственный в тебе укоренён...

Когда же из толпы кричат

Пророки —стар и млад,
Вопя в отчаяньи и диком исступленьи
Или молитвенно вставая на колени...
Пред пламенем —в мечтах, что их услышит пламя...
Но если и тебе сказать о нём дано,
Не повторяй за ними неизменно,
Что «проклято оно» или «благословенно», —
Скажи лишь: «Есть оно».
(Перевод Ивана Елагина)

Тогда подлинные звуки достигнут наших ушей в ночи воз­

растания и в ночи печали, и мы узнаем, связывают ли эти звуки
прошлых свершений нас со страхом и надеждой или, освобождённые
от старых привязанностей, мы должны похоронить своих мертвецов
и эмигрировать в новую страну души, которая даётся тому, кто
сохраняет веру, Тем, Кто распоряжается жизнью и смертью.

576
 Концерт для голоса
Если бы мы открыли только сам факт существования «гово­
рящей биографии», то нам следовало бы примирить законы жизни
индивидуума с законами жизни его рода.
Но мы открыли более глубокую тайну: монологи различных
революционеров образуют диалог между собой. Англия восхваляет
свою «Нижнюю» палату, потому что Германия [после Лютеровской
революции 1517 года] сделалась одержимой идеей «высшего»,
«высочества». Французы говорят о "bon sense", потому что до этого
"common sense” (здравый смысл) был уже прославлен в Британском
Содружестве. Немцы прославляют применение к миру патерна­
листских методов, потому что в течение столетий итальянской
гегемонии прославлялись материнские пути Церкви в мире ином.
Ноя прославляли американцы, потому что они пришли после того,
как англичане возродили идею избранного народа, происходящего от
семени Авраама. Советы организуют до-Адамовы силы общества
таким образом, чтобы буржуазные предрассудки, связанные с
представлением о «человеке освобождённом», об Адаме, не остались
последним словом в истории творения.
Таким образом, одно революционное исповедание логически
зависит от тех, что предшествовали ему. Эта логическая зави­
симость не уменьшает искренности и непосредственности. Ведь
логическое противоречие предшествовавшей системе ценностей
имеет место прежде, чем оно будет облечено политической властью.
Исповедальные слова папы Григория в Dictatus Рарае могут
показаться самым скрытным и невыразительным текстом. Тем не
менее они оказались семенем, которое прорасло могучими общест­
венными манифестафициями, имевшими место на протяжении восьми
столетий. Интимная «Исповедь» Руссо не могла не предшествовать
Робеспьеру, и точно так же строгие молитвы полковника Хатчинсона
предшествовали страстному натиску Кромвеля.
Если взаимозависимость всех высказываний и непосредственный
характер каждого из них в равной мере истинны, то невозможно
объяснить такую связь дешёвыми мотивами зависти, подражания,
интеллектуальной зависимости или другими проявлениями чело­
веческой слабости. С другой стороны, взаимодействие, о котором
идёт речь, невозможно рассматривать как изолированный факт, вне
другой системы наших идей; оно не случайно. Факт осмысленного
диалога между нациями, идущего на пределе искренности, пора­
зителен. Я не хочу скрывать собственного удивления по этому
поводу. Но, по крайней мере, одно следствие этого факта очевидно:
ясно, что один и тот же дух прокладывает свой путь сквозь буквы
этого алфавита.
Великие и тотальные революции — это испытание единства
человечества. Они опровергают все теории, возникшие как про­
должение дарвинизма, которые провозглашают независимое проис­
хождение каждой расы, рода и нации. Мощный импульс, делающий

577
каждую революцию событием мирового значения, опровергает
представление, будто люди разделены прочными территориальными
границами. Сами различия между народами возникают из единства.
Их можно сравнить с процессами поляризации. Революционные идеи
призывают человечество к порядку. Они ставят великие вопросы,
которые будут разделять и сплачивать следующее столетие.
Ни одна из этих национальных революций не локальна по своей
цели и результатам. Зерно каждой из них зарыто в одной опре­
делённой части земли. Как всякая форма земной жизни, оно должно
найти грядку и поле, где пустить корни. Но дерево, посаженное на
поле одной нации, приносит плоды всему человечеству. Плоды с
дерева революции — это предметы экспорта в другие страны.
Немецкая теология, английский способ правления, итальянская
живопись, французская литература известны каждому как самый
значительный вклад страны в жизнь остальных.

Временная отмена космических законов

Жизненный цикл человека ведёт его через различные физи­
ческие стадии. Ребёнок, подросток, юноша, мужчина, старик; каждая
стадия отличается от всех других. Девушка, невеста, мать, до­
машняя хозяйка и бабушка различаются даже ещё сильнее. Род
человеческий использовал возможности, скрытые в этом жизненном
цикле. Он основал различные формы своей организации в зависи­
мости от возрастных особенностей обоих полов. Если в 1000 году
после Р.Х. император управлял скопищем разрозненных племён, не
имевших собственного лица, то девять столетий спустя мы видим
цивилизацию, которая пользуется всеми преимуществами различных
жизненных стадий человеческого рода.
Старость, материнство, отцовство, мужественность, положение
невесты, сына и дочери использовались для того, чтобы установить
папство, основать свободные города Италии, немецкую систему
государственной службы, английский парламентаризм, французскую
национальную демократию, интернациональную империю Австрии и
русские Советы. Старое выражение —«Европа —семья народов» —
приобретает, похоже, буквальный смысл, если вспомнить просто
реальную семью и рассмотреть наш список во всей его полноте.
Здесь черты биографических стадий отдельного человека или черты
членов семьи трансформируются и получают своё более высокое
воплощение в характерах наций.
Черты возраста и пола свойственны каждому человеку. Поэтому
нет ничего унизительного или смешного в том, чтобы назвать
цивилизации Италии, Франции и Австрии именами женского рода. В

578
каждой душе присутствуют оба пола.* На итальянца или француза
совсем не падает тень унижения, если сказать, что они помогли
персонифицировать такие качества, которые, по причине хромоты
нашего человеческого языка, кажутся ограниченными одним полом.
Гений художника, например, обладает исключительно развитым
даром зачатия и порождения. В этом отношении художник олице­
творяет собою вечную потенцию, мужскую силу. И тем не менее,
художник ближе к женственной стороне жизни, к воспринимающим,
магическим, животно-подобным силам нашего бытия, и его пре­
бывание в глубинах «Земли-матери, Земли-сестры» и превращает его
в гения.
Таким образом, самый зрелый, мужественный художник,
одухотворённый писатель или оратор может с большим правом
представлять качества невесты, свойственные душе, чем какая-
нибудь избалованная вертушка. И то же самое мы вправе сказать о
священнике или мыслителе. С другой стороны, государственный,
политический деятель, учёный-исследователь, солдат — по своей
природе родственны мужским элементам. Немецкая женщина
способна представлять патернализм своей страны, не теряя ни
дюйма в своём женском достоинстве.
Качества, перечисленные выше, — это первичные силы в
характере людей и народов. Помимо своего физического смысла, они
охватывают моральные, интеллектуальные и социальные процессы,
необходимые для всякого человеческого существования. Они —
великие формы, посредством которых человек способен укореняться
в космосе и управлять им.
Родословная революций показывает, что каждая из них
пыталась реализовать один, находившийся прежде в пренебрежении
или же в опасности, потенциал жизненного цикла и подчёркивала
важность данного потенциала учреждением какой-то обще­
национальной институции, которая занималась воспроизводством
соответствующих процессов и типов. Каждая национальная ре­
волюция давала начало устойчивому культурному процессу,
направленному на то, чтобы вылепить определённый характер из
податливой глины человечества.
Процесс развития начинался при этом всякий раз с конца
жизненного цикла, с сознательного восстановления «старого века»
в такое время, когда этот старый век был представлен в наиболее
искажённом виде. (См. Главу 10). Потом эта эволюция революции
продолжалась диалектически, следуя циклу возрастов или фаз в
обратном направлении — к Матери, Отцу, Мужчине, Женщине,
Дочери, Сыну. Стадия русского пролетариата —это стадия лишён­
ного корней эмигранта, двадцатилетнего мальчика, прирождённого

* В эпоху всеобщей одержимости сексом, пожалуй, небесполезно вспомнить

совершенно сухое значение слова sexus в латинском языке: часть рода. Отсюда
становится ясно, что человечество не может исключить какую-либо «часть рода)»
из своих амбиций.

579
революционера, блудного сына. Но ни одна стадия при этом не
выпадала. Бывали, конечно, условные революции. Но они неизменно
терпели поражение. Только такие революции имели успех, которые
подчинялись глубочайшей потребности жизненного цикла. Эту
потребность можно назвать желанием представить весь жизненный
цикл. Каждое воплощение порождало следующую форму —ведь в
противном случае полнота цикла была бы прервана. Перечень
революционных персонификаций человека, представленный в
обратном порядке, показывает, что цикл сознательных революций
завершён. Потому что до стадии подростка человек живёт бес­
сознательно.
Революционное воодушевление будет вновь и вновь менять своё
название в будущем. Все известные имена — это производные от
воодушевления, ставшего откровением для многих благодаря
Святому духу —той неуправляемой силе, которая веет где хочет.
Перечень наименований выглядит следующим образом:

Духовный (как в смысле «владыки духовные», так и во фран­

цисканском смысле).
Geist нового учения.
Общественный дух
Esprit
Классовое сознание

Но глагол «воодушевлять» (to inspire) —один и тот же во всех

случаях; от него нельзя отказаться даже в отношении самой
последней стадии революционного воодушевления, в которой люди
действуют под гипнозом «инстинкта)) —расистского или фашистского
антагониста классового сознания.
Не подлежит сомнению, что изменения в именах будут связаны
с изменением исторического процесса в целом. Революционные фазы
неизбежны и в будущем, поскольку жизнь на нашей планете ещё
достаточно далека от того, чтобы прекратиться. Каковы будут их
формы? Ответ проступает из всего хода предыдущих рассуждений.
Одновременно с сознательной организацией всей планетарной
экономики будет усиливаться потребность в подсознательных,
коллективно-племенных типах и формах организации, которые бы
могли защитить сознание человека от коммерциализма и дезинте­
грации. Чем больше наш, всё уменьшающийся, глобус требует
технического и экономического сотрудничества, тем всё более
необходимым становится также восстановление баланса путём
признания изначальных, первобытных архетипов природы человека.
Доктор Юнг призывал к реставрации архетипов индийской,
китайской или малайской традиций, потому что он обнаружил, что
его пациенты из Америки и Европы пребывают «в поисках души». На
самом деле проблема носит более фундаментальный характер. Ведь
христианская цивилизация была основана на обожествлении ребёнка
в колыбели. Она вступила в мир, чтобы осуществить регенерацию и
трансплантацию всех процессов и типов человеческой жизни.

580
Поскольку, однако, сам Иисус покинул мир в тридцать три года, то
жил он в этом нашем мире с детства до ранней мужской зрелости.
Поэтому христианство, восстанавливая достоинство старших
возрастных уровней — отцовства и материнства — с помощью
возвышающихся институтов, не имело возможности сравнивать их
с жизнью совершенного человека. Папство (1075), мать-церковь
(1200), патерналистское государство (1517) имели иммунитет
против зависти.
Это отсутствие соперничества особенно поражает в случае Св.
Франциска, с его терпением и верой в мать-церковь. Воодушевление
первых тотальных революций — Святого Престола, Гвельфской
Италии, Лютеровской Германии и христианского джентри в Англии
— были неуклонно христианскими; они полностью сознавали, что
обязаны христианству своею новой жизнью на путях духа. Чтобы
реализовать себя, они должны были опираться на чистоту совести,
дарованную им христианством.
Этот аспекат изменился, когда приблизились те стадии
реализации, которые были ближе к биографическим стадиям самого
Иисуса. Французская и Русская революции особенно ревнивы по
отношению к Христу. Перед ними стояла задача, состоявшая в том,
чтобы представить одну- единственную стадию в нашем жизненном
цикле, которую можно было бы обнаружить и в жизни Христа. Но
жизнь Христа не исключает ни одну фазу цикла. На этом была
основана вся концепция рождения заново в христианской эре. Оттого
Его жизнь, насколько она нам известна, в силу большей своей
универсальности, оттесняет на задний план любые абсолютные
притязания со стороны молодого пролетария или либерального
гения. Профессии живописца и писателя секулярны в принципе и
укоренены в земле. Французский творческий дух и нервная воспри­
имчивость, как чуждые мужественности Христа, иллюстрируют
такие типажи, как Прометей, Геракл, Алкивиад и любой человек
типа «хозяин своей судьбы». Позднее русские, поклоняясь Иуде
Искариоту, нашли весьма парадоксальный способ элиминировать
Христа. Иуда стерилен, лишён настоящей веры и является пре­
дателем, но он —реалист в меру своей мечты о непосредственной,
личной диктатуре. Подобный образ мыслей конгениален по духу
группе революционеров, целью которых является организация
пролетариата, с опорой на принципы, соответствующие ненадёжному
возрасту между пятнадцатью и двадцатью одним годами.
Это ничего не меняет в том факте, что Французская и Русская
революции—результаты христианской эры. Они обе зависят от неё
и обе её завершают. Христианство — не общество взаимного
восхищения. Оно может отвести для какой-то формы жизни
специальную территорию, чтобы эта форма устроила там собствен­
ное царство. Основная обязанность любого члена «Тела Христова»
состоит в том, чтобы укреплять другие силы человечества и тем
самым обеспечивать последующую координацию русской атеисти­
ческой части с остальными частями и членами христианской
общности.

581
 Вполне возможно, что экономическое единство мира благо­
приятствует сотрудничеству между силами жизни, являющимися
сознательно христианскими, и другими силами, которые подавляют
своё христианское происхождение ради восстановления одной-
единственной жизненно важной фазы человеческого существования.
Все же антихристианские силы играют свою роль в процессе ре-
инплантации отдельных ветвей к одному древу человечества —
процессе возрастания, каковым является вечное усилие нашей эры.
В течение последнего тысячелетия разбросанные по Земле народы
были преобразованы в части одного целого.
В будущем многие похороненные инстинкты должны будут
возродиться в белом человеке, если он на самом деле собирается
выжить в век «возвращённого детства», куда стремительно врывается
наш старчески одряхлевший мир. Старость здесь—это не метафора.
В этом мире, где так много семей имеет одного ребёнка, мире пенсий
для престарелых, контроля над рождаемостью, оттеснённых
болезней, юность —в меньшинстве, а её значимостью пренебрегают,
как это было в отношении старости тысячу лет назад. Грегорианское
папство было тогда лекарством против излишней клановости и
племенной солидарности. Сегодня клановость и примитивизм могут
быть снова призваны к жизни, чтобы восстановить равновесие в
дряхлеющем мире, где на одного ребёнка приходится трое взрослых.
Желание вести себя, как ребёнок, танцевать, забывать и
мечтать ощущается всё сильнее. Стадии первых двадцати лет
человеческой жизни, которые в прежние времена рассматривались
в качестве подготовки к преклонному возрасту, на наших глазах
превращаются в самодовлеющие цели. Культ детскости распро­
страняется везде, но своего рода оргия этого культа —в Германии,
устранившей ярмо патернализма; эта оргия предвосхищает воз­
рождение племенного устройства на следующие три столетия. Там,
в Германии, особенно хотят возвратиться к «архетипам» детства и
первобытного начала, к праздникам инициации и языческим жертвам,
потому что немцы жаждут источника юности. Но до тех пор пока не
установилось экономическое единство мира, возвращение к го­
сударствам мечтаний обречено на провал. Государства мечтаний
допустимы только в качестве противоядия, как средство воспитания
масс в национальном секторе нашей планеты.
Прежде чем какое-либо племя или группа сможет пожертвовать
разумом ради далёких от реальности мифов и магии предыстории,
еда и крыша над головой должны быть гарантированы для этого
сообщества людей мирной организацией производства во всём мире.
Нацизм страдает недоразвитостью, несовершеннолетием: он не
может существовать в условиях мира при постоянной возможности
войны. Напуганные пролетарской революцией, нацисты пытаются
создать «бесклассовую нацию» — решение, которое своей мечта­
тельной тягой к мифу превосходит даже общественную организацию
русских. Они развивают специфические свойства первобытных
племён прежде, чем смогут отважиться на подобное приключение.
И прокламируемый пацифизм Гитлера прочно связан с тем фактом,

582
что нацисты планируют возвратиться в леса и вновь уподобиться
исконным германским племенам. Евреи, которые представляют
универсальную историю человечества, стоят на их пути. И однако
же, очень может бьггь, что только благодаря евреям мир может
сделаться игровой площадкой для племенной первобытности! Не
исключено, что именно евреи внесут больший вклад, чем другие
народы, в создание всемирной организации производства, которая
делает войны невозможными и приводит к общемировой экономике.
Это — необходимая предпосылка для оживления первобытных
архетипов в различных регионах земного шара. Поскольку такое
оживление заинтересовано в мёртвых инстинктах, то оно не может
быть ни христианским, ни философским в том смысле, в каком
Английская, Американская, Французские революции были фило­
софскими, а Римская, Итальянская и Германская —христианскими.
Таким образом, ранние стадии развития человека отныне
становятся целью основных стремлений и усилий, которые не будут
больше претендовать на роль целенаправленных, логически осо­
знанных революции. Они будут «возвратами» к инстинктивным фазам
первобытной жизни и «воспроизведениями» архетипов. Вот почему
будущая эволюция приведёт к самым разнообразным формам
воспроизводства архетипов. Возврат к началу цивилизации про­
тивостоит любому обобщению мирового масштаба. Гордостью такого
возврата будет именно антиуниверсализм, ограниченность и
единственность той или иной локальной социальной группы.
Экономика будет мировой, мифология —региональной. Каждый
шаг в направлении организации мировой экономики будет сопро­
вождаться и оплачиваться большим числом племенных, стадных,
групповых реакций. Кланы будущего не смогут использовать те же
приёмы, которые мы описывали в связи с двумя циклами революций
—клерикальных и секулярных. Но даже при этом условии остаётся
весьма вероятным, что племена будущего пройдут через формы
монархии, аристократии и демократии, подобно тому как это
произошло с церковью и государством в прошлом.
Если таков будет цикл политических форм в будущем —а это
приведёт к разрушению нашей сегодняшней стадии диктатур, —то
он не будет иметь ничего общего со сменой времён года, как
полагал Шпенглер. Цивилизация не копирует времена года —весну,
лето, осень, зиму—в их постоянной смене. Ибо человек отвечает на
угрозы природы героическими усилиями, которые уравновешивают
её крайности. На стадии «весны» цивилизации человек вовсе не был
подобен весне, вместо этого он культивировал старость; в то время
как современная цивилизация, по характеру своему стремящаяся к
концу, к пределу, отчаянным образом пытается оживить юность и
ребячество. Сила движения вверх по течению —это революционная
сила в человеке. Она, эта сила, ни в чём не подобна природе, потому
что человек здесь идёт против инерции своих собственных при­
вычек.
Человек имеет особый дар закрывать разрывы в космосе.
Народы и каждый индивидуальный человек, в полном сознании

683
оспасности, которые исходят от смерти и вырождения во времени,
встают на пути хода вещей и событий. Человек —такое существо,
которое само себя поднимает и восходит на вершины; он пре­
одолевает инерцию, присущую природе. Ручьи и реки, соединяясь,
впадают в море; люди в ходе революции взмывают до горных вершин
и спускаются с другой стороны в новом качестве. Символическое
место человека в природе —это великий водораздел, от которого
воды бегут вниз в различных направлениях. Человек осмеливается
забираться вверх, в неестественном направлении, останавливая
естественное нисхождение жизненного цикла тем, что заставляет
жизнь замереть. Он заставляет собственную природу задержаться на
какой-то одной ступени физиологического развития жизни дольше
и более осознанно, и тем превращает фазу, казавшуюся не очень
важной, в обиталище будущих поколений.

Передача вдохновения
Великие революции победили, потому что ежи достигали чего-
то, что было необходимо. Эта необходимость придаёт особое
величие диалогу между ними. Подлинная государственная мудрость
и подлинная направленность жизни каждого человека руковод­
ствуются инстинктом необходимости, unum necessarium. Про­
извольность означает смерть для людей и народов. Тот, кто
понуждает своих собратьев к действиям ненужным и излишним, есть
шарлатан или деспот. Каждая великая революция осуществила
нечто необходимое. В силу этого они вознесены над сатанинскими
капризами тирании или анархии.
Категория необходимости выходит за пределы добра и зла,
понимаемых абстрактно. Неизбежная необходимость—подобно явно
выраженной судьбе — есть категория истинного, подлинного
будущего. Это значит: трудности настоящего могут быть пре­
ображены проблеском будущего, если люди готовы добровольно
посвятить себя священной цели. Нашу социальную грамматику
нужно разделить на две: грамматику будущего и грамматику
прошлого. Это сильно ударит по моралистам. Ведь обычные эпитеты
«добра» и «зла», применяемые ими к истории и политике, получены
из вневременного, статического сознания, которое игнорирует
различия между прошлым и будущим. Моралист и творец живут в
различных грамматических временах. Этого обычно не замечают; а
между тем, смешивая этический аспект жизни с политическим, мы
никогда не сможем быть справедливыми по отношению к нашим же
собственным лучшим поступкам.
Каждая душа, стоящая перед лицом действительности, отлично
сознаёт это различие и поступает в соответствии с доступной ей
мерой осознания его. Лишь тогда, когда человек пытается занять
позицию вне мира, как это делает философ или моралист, он
намеренно и последовательно пренебрегает тройственным фено­

584
меном прошлого, настоящего и будущего* Великая тайна, неиз­
вестная детям или подросткам, но понятная и близкая каждому, кто
достиг полной зрелости, состоит в том, что наши понятия о добре
и зл е —это одно, а способность своевременно производить изменения
к лучшему —это другое. Идеалист, который полагает, что добро
может присутствовать в чём угодно вне времени и пространства,
только одурачивает себя. Своевременность —это всё.
Действительность является «добром» тогда, когда она про­
исходит в своё время; и она «зло», когда наступает слишком поздно
или слишком рано. Сами эти понятия —«добро» и «зло», —в своём
глубочайшем смысле, означают зрелость и незрелость. Любой
человек, оглянувшись вокруг, найдёт великое множество реальных
возможностей, которые могли бы способствовать действительному
улучшению его окружения. Мудрым является тот, кто осознал, что
потребуется вся его энергия, для того чтобы превратить в дейст­
вительность один процент всех хороших и добрых возможностей,
которые он желал бы реализовать. Остальное «добро» исключено.
Действительность закрыта для пустых претензий идеалиста,
который ориентирован на «всегда». Действительность, похоже,
ненавидит абстрактное добро так же, как первые христиане
ненавидели своих идеалистических соперников — гностиков.
Реальная жизнь, конечно же, никогда не может ненавидеть реальное
добро, но она ненавидит абстрактную идею добра. Она всегда
плевала и будет плевать на абстракции.
Реальная жизнь может достичь лучших и более полных форм
бытия только через необходимость и своевременность. Возьмите
любую вещь, освежите интерес к ней, сделайте её модной, свое­
временной, и, в завершение, представьте её неизбежной и не­
обходимой —и она будет включена в списки реальности.
Мода отражает тенденцию, своевременность швыряет нас в
неудержимый поток, движущая сила которого стремится в будущее
с мощью «явленной судьбы». И если мы назовём весь механизм
достижения будущего одним собирательным словом «необ­
ходимость», тогда все прежде упоминавшиеся малости, как мода и
настроения, будут включены как своего рода подвиды или «ощу­
щения» в «полноту времени».
Подлинное действие не несёт ответственности перед так
называемой этикой. Жизненно важная проблема возвышается над
уже известным добром и злом, потому что она направлена в
неизвестное. Жениться —добро это или зло? Смехотворный вопрос.
Но на вопрос «обязательно это или необязательно?» ответ всегда
есть. Странно, что, хотя каждое человеческое существо поступает
в соответствии с этими принципами, упоминают их редко. Бели
похититель детей ворвётся в мой дом и я выстрелю в него, то мой
поступок нельзя будет оценивать с точки зрения отвлечённых
стандартов добра и зла. В момент выстрела моя единственная
ответственность состоит в понимании настоящей неизбежности
этого действия. Я не должен стрелять в силу слепого страха.
Опасность должна быть реальной, и всякий другой способ должен

585
 быть для меня невозможен. Здоровый мужчина, который хватается
за ружьё при первой же возможности, настолько же достоин
презрения, как и тот, кто неспособен выбросить непрошенного гостя
из дома. Тонкая линия различия между мужественным человеком,
мужчиной-тряпкой и святым определяется не чем иным, как
«необходимостью». Поведение человека в чрезвычайных ситуациях
—это испытание его отношения к будущему, ко всему тому, что
время держит для человечества в своих кладовых.
Результаты всех наших действий скрыты от нас. Мы всё время
пытаемся с помощью интеллекта предвидеть эти результаты,
рассчитать успех наших действий; но это не срабатывает. Заранее
спланированное действие терпит провал, когда сталкивается со всей
полнотой жизни. Мне, разумеется, известно, что многие сплани­
рованные действия завершаются успешно. Но все они происходят в
таких областях, где вторжение по-настоящему свободного, полного,
божественного будущего исключено в силу тщательно продуманной
организации. Вождение автомобиля по строгим правилам, препо­
давание в классе, где уроки идут по жёсткому расписанию, общест­
венные мероприятия, которые должны закончиться не позднее
половины одиннадцатого,—все эти и другие формы организованного
социального пространства избегают прикосновения к реальному
будущему. Во всех этих областях время ограничено ре-презен-
тацией, повторением запланированных поступков или действий.
Здесь жизнь замурована в повторяющихся категориях прошлого и
настоящего. В повторяющихся сферах нашей социальной орга­
низации жизнь стала цикличной. Полный круг означает исключение
новизны и действительности будущего.
Сделать девушке предложение, поселиться на новом месте,
прочитать великую книгу —всё это чревато опасностью. Отправиться
на свидание, подъехать к гостинице, чтобы выпить чаю, прочитать
вечернюю газету — менее опасно, потому что в этих случаях на
карту поставлена слишком малая часть будущего. Конечно, мы не
должны давать названиям вводить нас в заблуждение. Одно и то же
слово может обозначать как «футуристические», так и «цикли­
ческие» события. Для семидесятилетнего встреча с каким-то новым
человеком, в общем, значит немного. Его запас будущего времени
почти исчерпан. Молодой человек, если он не пресыщенный оболтус,
каждое свидание способен пережить как решающий выбор всей
последующей жизни. Если этот юноша не побоится встретить лицом
к лицу полную меру серьёзности данной ситуации, она перестанет
быть просто свиданием, но обретёт характер выбора или/или. Тогда
неглубокая этика, которая определяла правила нашего поведения на
просто «свидании», быстро забудется.
Единственное оправдание того, что на своём «свидании» с
Джульеттой Ромео нарушает традиционную мораль — это траги­
ческая необходимость их любви. К счастью, в «Ромео и Джульетте»
полнота их самоотдачи будущему утверждает свои права. Это
понятно даже старой деве.

536
 В трагедии герой принадлежит будущему и терпит поражение
из-за цепей прошлого и норм настоящего. В фарсе же люди, над
которыми мы смеёмся,—это совершенные анахронизмы, застылые и
неизменные. В них нет ничего удивительного, всё удивительное —в
сюжете. Человеческие трагедии и комедии могут быть классифи­
цированы по одному критерию: соотносится ли характер героя и
сюжет с прошлым или с будущим. И любая великая пьеса смешивает
трагические и комические элементы, как их смешивает сама жизнь.
К сожалению, политическая старая дева менее образована, чем
поэтическая старая дева. И большинство политических старых дев
— мужчины. Они не захотят признать, что отношения настоящих
любовников в значительной мере походят на другие виды соци­
альных отношений. А между тем любовь и ненависть остаются теми
силами, которые управляют солнцем и звёздами, народами и отдель­
ными людьми, в той мере, в какой их жажда полного будущего
способна поднять их над наезженными путями и орбитами. В любой
области действий необходимые изменения оправданы, независимо от
того, легальны они или нет. Капризы массовых эмоций или жесто­
кость толпы не имеют оправданий. Они остаются в сфере произвола,
хотя безответственные политики способствуют тому, чтобы
легализовать их и придать им конституционный вид. В попытках
управляться с жизненными кризисами исключительно законными
методами есть что-то более незаконное, чем даже прямое нарушение
закона. В современном обществе слишком часто пытаются применять
произвольные меры, придавая им легальную форму или характер. Но
механическое продление наличных форм жизни при помощи
юридических трюков и подлинное творение будущей жизни по­
средством связанных с риском действий—это два противоположных
полюса политического развития.
Человек, поступающий ответственно, старается откликнуться
на реальную потребность. В его сознании возникает вопрос. В
прежние времена герой, который ставил перед нами вопрос о жизни
и смерти и вырывал из нас жизненно важный ответ назывался богом.
Человеческое существо внутри нас, которое желало услышать такой
вопрос, жаждало подчиниться его воздействию на сердце и совесть
и затем ответить на него, называлось человек. Раб, который не мог
услышать, не имел ни имени, ни пола, ни речи, в отличие от людей,
которые могли слышать. Раб был вещью.
Что же, в таком случае, было «вещью»?
Любой предмет, вовлечённый в диалог, любое содержание
ответа или вопроса было вещью; всё, что становилось темой, было
объектом, частью объективированного мира. В этом смысле даже
Бог, когда к нему относятся как к беспомощному и подлежащему
анализу предмету дискуссии, как Божественное, сам становится
«вещью»; но любая часть мира — солнце, землетрясение, кризис,
революция — может стать богом, когда мы чувствуем, что она —
властная сила требовательно ставящая вопросы перед нами.
Бог —человек —мир: таковы три вечных компонента духовной
жизни. Любой процесс мышления, речи или вдохновения должен

587
восстанавливать тройственный порядок между божественным
вопросом, человеческим ответом и предметной сутью дела» Тройст­
венность неизбежна, поскольку всякий серьёзный вопрос выходит за
пределы личности, которая мучительно пытается ответить на него;
и всякая тема, наоборот, будет ниже человека, который анализирует
её. Имена, конечно, расплывчаты. Имя «Бог» может деградировать до
всего лишь слова, а слово «мир» можно провозгласить Богом; но
механизм всех трёх уровней присутствует в каждом дыхании жизни.
Никакая попытка заменить их —назовём ли мы всё божественным,
или назовём всё мирским, или каждую силу назовём социальной и
человеческой, — не выдержит испытания логикой. Там, где нет
вопроса, нет нормы, нет приказа, нет сознания,—там Бог и человек
одинаково исчезают, и остаётся только грубая природа. Когда мы
вкладываем всю божественную силу в человека, обожествляя
общество или человечество, тогда подлинно человеческая сторона
человека стирается и испаряется, и реальностью остаются лишь Бог
и мир.
Вот это и произошло в век науки. Человек задавал чудесные,
божественные вопросы наугад. Он подражал Богу в Его могучей
Божественной способности вопрошать, но не ограничивал себя
исключительно необходимыми проблемами. Он забыл, что ответ­
ственность человека распространяется только на вопросы и
требования всепоглощающие и неодолимые. Он опьянел от произ­
вольных необязательных «проблем». С другой стороны, наука
низвела его человеческую сторону до естественного организма, до
механической части мира. Либерализм трактовал сознание человека
как божественное, а тело — как материю. Человеческая душа,
которая является специфически человеческим элементом в нас, была
задушена, задавлена с обеих сторон.
Практически, все книги девятнадцатого столетия пользуются
понятием «ум» (например, ум и тело, и т.д.) там, где двадцатое
столетие учиться различать ум и душу. Мы больше не верим, что
богоподобное и мироподобное поведение человека является
единственным человеческим качеством его. Но если человек
оскорбил Божье имя и власть так серьёзно, что он уже больше не в
состоянии называть Бога «Творцом», то мы ещё способны ухватить
триединство вопроса, ответа и объекта, которое сохраняется в
человечестве и в каждой душе.
Давайте забудем все наши глупые понятия о Боге и мире;
давайте проанализируем любопытный факт: мы почему-то всё время
пытаемся дать определения тому и другому, ответить на вопрос. То,
что задаёт в нас этот «вопрос», может быть нашим собственным
гением; но это может быть и какая-то другая сила. Искусство или
правда могут потребовать от человека верности и преданности.
Наука может потребовать свою дань с человека, лишая его времени,
сна, здоровья. Многообразны силы, поднимающие в человеке свои
голоса. Всё что угодно может стать его «богом», всё что угодно —
«миром».

588
 Атеисты, например, только потому и могут вызвать на свой суд
«концепцию Бога», что совершают они это во имя своего собст­
венного бога —материи. Другими словами, их Бог —материя, а их
сомнения и вопросы нацелены на мёртвую вещь — дефиниции
теологии. Но эта возня с теологическими концепциями имеет мало
общего с именем живого Бога. Что-то от Бога присутствует и в
вопросе материалиста, как и в любом вопросе. Бог —не понятие. Он
всегда личность, и он имеет имя — имя, ссылаясь на которое, мы
должны вопрошать других.
Например, когда я спрашиваю спортсмена: «Как может хороший
спортсмен поступить таким образом?», я привлекаю авторитет
спорта. Данный спортсмен не станет оправдывать себя ради моего
личного удовлетворения. Он призван удовлетворить требования
Спорта и Его Заповеди. Я, таким образом, могу не уподобляться
человеку, который ставит себя выше других; я ставлю на пьедестал
Спорт, а сам остаюсь на одном уровне с другими людьми. Но при
этом несомненно, что я полагаюсь на существование двух уровней:
человеческой демократии и какой-то правящей силы. Это станет
особенно ясно, когда данный спортсмен пожмёт плечами и ответит:
«Да пошёл ваш "Спорт'1 подальше... Мне всё равно». В этом случае
вся моя аргументация была напрасна, потому что он просто
отказывается признавать авторитет Спорта и заветы «спортивного
поведения». Если я сам, скажем, член команды своего колледжа и
твёрдо в них верю, то «богохульство» моего друга шокирует меня до
крайности.
Сила, которая влагает вопросы в наши уста и заставляет
отвечать на них, и есть наш Бог. Сила, которая заставляет атеиста
сражаться за атеизм, —это его Бог. Конечно, Бог —не школьный
экзаменатор. Человек никогда не даёт свой подлинный ответ в
словах; он даёт его собою. Когда юноша спрашивает девушку, любит
ли она его, он надеется, что она даст в ответ не пустую фразу, а
себя. Чем полнее её самоотдача, тем значительнее её ответ и тем
более божественным она делает вопрос. Боги, которым мы отвечаем,
посвящая свою жизнь почитанию их и служению им, требуют
послушания, а не словесных излияний.
Искусство, наука, секс, алчность, социализм, скорость —эти
боги нашего века всецело поглощают жизни своих почитателей.
Каждая черта на лицах служителей этих богов вырезана ими. И
однако служитель и господин никогда не бывают одним и тем же.
Требующий и отвечающий остаются различными. Я призываю тебя
«любить меня», «слушаться меня». Ты отвечаешь на это «да» или
«нет». Но «я», побуждающее тебя реагировать, и «ты», отвечающее
с той или иной мерой колебаний, имеют в своём распоряжении
неодинаковые силы. «Ты», которое отвечает, не имеет такого
оружия, какое имеет «Я», требующее ответа. Вопросы Бога доходят
до нас через слабые, и в то же время неодолимые, силы сердца и
души; наши ответы располагают тысячью средств и приёмов нашего
интеллектуального и социального багажа. То Я, которое побуждает

589
меня искать живую истину какого-то вопроса, есть верховный
главнокомандующий всех добрых ангелов истины.
Старый смысл слова «спрашивать» включал идеи команды,
требования, поиска и вопроса. Когда современное сознание пусти­
лось в своё научное плавание, оно ограничило глагол «спрашивать»,
придав ему значение чисто интеллектуального процесса. Путём
такого занижения стало возможным игнорировать различие между
божественным «Я», которое спрашивает, и человеческим «ты»,
которое отваживается ответить. Декарт впал в героическую ошибку,
отождествив царственное «Я» Бога в своей душе, который спрашивал
и требовал у него ответа, с отвечающим «ты», от которого доби­
ваются ответа. Двух собеседников он окрестил одним сомнительным
и двусмысленным термином —"ego."
Эта беседующая сама с собой личность —изобретение нового
времени. Ни Платон, ни Аристотель не знали ничего подобного
химерическому «эго», которое не было ни Богом, ни человеком; оно
было богоподобным и всё-таки антропоморфным. С одной стороны,
все реальные различия между людьми — половые, возрастные,
связанные с цветом кожи, расовые —оказались в пренебрежении;
«Эго, — объясняли нам, — трансцендирует все эти различия». С
другой стороны, действительные сверхчеловеческие силы, подлинные
конкретные «я», были отвергнуты. В качестве учёного человек был
наделён сверхиндивидуальной, трансцендирующей способностью,
которая, в то же время, заявляла о своих правах в качестве не­
божественной. Это нереальное «я», «эго», однажды придуманное,
привело к тому, что Бог, Человек и Мир рухнули.
Никогда не было и не будет на свете человека, в котором Бог
и человек стали бы одним и тем же. Тот, Кто в совершенстве знал
тайну нашей двойственной природы, вскричал с искренностью,
вознёсшей Его до положения первого Сына Человеческого: «Боже
Мой, Боже Мой! для чего ТЫ Меня оставил?» (Матфей, 27:46). Этим
восклицанием границы между божественным и человеческим в
человеке были установлены навсегда.
Когда мы заново откроем невзаимозаменяемость Бога, человека
и мира, их аксиоматическое сосуществование в каждом акте духа,
когда триединство трёх уровней (вопрошающая сила, отвечающий
человек и обсуждаемый предмет) будет снова установлено,—тогда
мы войдём в последнюю эру истории. Под новой тройственностью мы
больше не будем бояться множественной формы Бога.
Существует много вопросов и много ответов. Ни одно из
многочисленных божеств, которые требуют нашей благодарности,
усилия мысли и служения, не могут поработить все элементы
нашего бытия. Может придти время —и мы должны будем почитать
то или другое. И всё же, анализируя всю нашу жизнь между
рождением и смертью, мы не смогли бы соотнести её в целом с
каким-то одним божеством или силой. Ни одно из них не является
высшим. Иные из них выходят на сцену довольно поздно. Наука —
слишком суровый бог для детей. Венера теряет свой авторитет в
пожилом возрасте. Социализм раздражает шестидесятилетнего

590
31. Бог и сонм ангелов созидают Адама
(фреска Микельанджело)
человека, а алчность редко встречается в молодом. Боги проходят.
Когда личность осознаёт эту недолговечность богов, их непрекра-
щающуюся смену, она обращается к Богу —живому Богу, который
зовёт нас подчиниться «единственной необходимости», той единст­
венно необходимой вещи в каждом текущем мгновении. Тогда
человек открывает свою полную свободу, невероятную свободу
детей Божьих, независимых от отдельных кодексов и традиционных
верований, потому что Бог нашего будущего и нашего начала
превосходит богов, которыми он окружил нас на короткие периоды
наших сознательных усилий.
В Библии два имени Бога: одно указывает на грамматическую
множественность —Элохим; другое —на единственное число: Яхве.
Элохим —это божественные силы в творении; Яхве —это тот, кто
будет тем, кем он будет. Когда человек смотрит сквозь дела
Элохима и открывает творящего Яхве, он сам начинает отделять
прошлое от будущего, И только тот, кто проводит различие между
прошлым и будущим, является взрослым человеком; если боль­
шинство людей не являются личностями, то только потому, что они
служат только одному из многих Элохимов. Такая односторонность
служения —второсортное представление; оно лишает человека его
права на первородство в качестве одного из непосредственных сынов
Божьих.
В Сикстинской капелле Ватикана Микельанджело изобразил, как
Бог, создавая Адама, держит в складках своего необъятного одеяния
дюжину ангелов или духов. Таким образом, в начале мира все
божественные силы были на стороне Бога; человек был наг и
беззащитен. Попробуем сегодня дополнить эту картину; нам
придётся вообразить конец творения —ситуацию, когда все духи,
сопровождавшие Творца, оставили его и спустились к человеку,
помогая, крепя и укрупняя переход его бытия в бытие божественное.
На нашей картине Бог был бы совсем один, в то время как Адам
имел бы в своём окружении всех Элохимов в качестве своих
товарищей и помощников. (См. иллюстр. 31).

Послевоенная экономика
То, что мы пытались установить в отношении индивидуального
человека, так же верно и в отношении европейских народов. Сегодня
они стоят перед дилеммой: или самоуничтожение в слепой верности
национальному божеству, или обращение к живой вере. Учёный,
который ради познания приносит в жертву личную жизнь в браке,
здоровую и активную жизнь гражданина в государстве, глух к
искушениям и приказам любой силы, кроме науки. Народ, нация,
естественно, никогда не могли бы посвятить себя (в качестве нации)
таким узким целям. Народ неизбежно включает в себя фермеров,
учёных, адвокатов, бизнесменов. Нация как целое реально охваты­
вает бесконечное множество призваний и интересов. Опасность для

591
народа, как нации, состоит не столько в односторонних аппетитах
её, связанных с приобретением денег, земли, знаний или матери­
альных вещей, а в обеднении свойственных такому-то народу
человеческих характеров и типов.
Каждый из народов Европы имел своею целью дать пред­
ставление об одном определённом члене семьи человечества. И эта
особая цель каждого народа была совершенно оправдана до тех пор,
пока она выступала как защита и противодействие чрезмерным
притязаниям со стороны другого народа. Анализируя происхождение
каждого национального типа, мы смогли сделать прозрачно ясной
взаимозависимость великих национальных типов. Они уравно­
вешивали друг друга. Каждый народ яростно рвался вперёд в своём
собственном направлении, и вместе они достигли процесса по­
стоянного обновления. Каждая нация исполнила свою тему в общей
симфонии. И каждая выразила эту свою особую тему в общей драме
на своём собственном языке. Предельные устремления этих
революционных процессов шли гораздо дальше целей отдельных
сословий и профессий; гигантское универсальное усилие привело к
воспроизведению истинной формы человечества.
Почему эта форма не может воспроизводиться и впредь?
Потому что исчезла невинность усилия. Сегодня мы знаем слишком
много о достоинствах других национальных членов цивилизации.
Когда человек чувствует на своём плече божественное прикосно­
вение, он должен идти в указанном направлении. Ничто из реальной
божественной истины не может остаться исключённым из желаний
человека. Его божественная природа такова, что он не в силах
допустить, чтобы его лишили какой-то из божественных сил на все
времена. Когда немец видит и понимает мужественный характер
Англии, когда англичанин видит чудесные черты австрийской
девушки, —тогда начинается процесс заимствования, притяжения,
взаимопроникновения; и это неизбежно, потому что человек никогда
не может ограничиться почитанием какого-либо одного, единст­
венного бога. Он алкает одного Бога всего человечества.
Тупик Мировой войны сделал эту истину, ранее применимую
только к индивидуумам, справедливой и для наций. Даже британская
нация знает этот насквозь пронизывающий страх наших дней,
который идёт от осознания того, что в качестве нации английский
народ, английский национальный характер уже не обладает
самодостаточностью—даже в англиканской церкви. Великие нации
вынуждены приспосабливаться к неадекватности их собственных
национальных типов. Эта ситуация вызывает у них шок. Отвечают
они на такие потрясения резкими, судорожными движениями и
порывами, всеми правдами и неправдами пытаясь нейтрализовать
шок и забыть о нём. Судорожными попытками самоограничения,
самозамыкания они ясно показывают, что процесс взаимопро­
никновения происходит.
Отныне человека больше не будет удовлетворять институци­
ональная ограниченность одной нацией, чисто национальными
формами и способами жизни. Ленин и Сталин, Муссолини и Гитлер,

592
даже второстепенные лидеры Германии — Гесс, Геринг, Дарре,
Розенберг—обрели своё вдохновение извне, живя в других странах,
вдохнув дух других народов или женившись за границей. Это значит:
даже вожди и идеологи ультра-национализма находятся и ощущают
себя в дуалистической ситуации — ситуации, когда, по меньшей
мере, два различных национальных кругозора, опыт двух народов
или наций слились в один кругозор, один опыт.
Относительный, несамодовлеющий характер лица и нормативов
каждого народа означает конец Нового времени, с его секулярными
революциями. Мировая война и её прямое следствие — Русская
революция — были последней тотальной революцией, внутренняя
цель и смысл которой заключались в том, чтобы переплавить всех
людей по одному образцу. Отныне душам людей должна быть
открыта возможность иметь доступ не к одному только националь­
ному типу. Абсолютная власть каждого отдельного бога — за­
кончилась.
Задача будущего состоит в том, чтобы провести жизнь человека
через последовательность различных фаз и служений тому, что
назрело в данный момент. Ни одна из этих форм уже не может
претендовать на господство над нашей жизнью. Место прежнего
христианского обращения займёт торжественная и сосзнательная
смена служения в середине жизни. Человек призван осуществить
себя. Но каким образом это возможно, если части человеческой
жизни остаются недоступны для него? Молодёжь и взрослые,
мужчины и женщины, дети и старики будут жить и поклоняться по-
разному. Эта смена служения в середине жизни становится всё
более и более важным вопросом в механизированном мире.
Читатель к настоящему моменту, возможно, убедился в
стерильности так называемых революционеров или реакционеров
нашей эпохи. Время революций «одного типа» кончилось. Когда
Маркс открыл войну между классами, он решил, что пролетариат —
это последний тип всего человечества. Не будучи сам пролетарием,
он придал отдельному типу характер всеобщего. Мы смотрим
дальше Маркса: как человеческий тип, утверждаем мы, пролетариат
существен и типичен только для одной стадии в жизни индиви­
дуального человека и только для одной фазы в жизни человечества.
Подростково-юношеский тип пролетария, с его динамическими
тенденциями кочевника, сразу же вызывает потребность в воспол­
нении его другими фазами полного жизненного цикла человека. В
этом отношении современный воин классовой войны находится в
невыгодном положении по сравнению с буржуа. Ведь представитель
среднего сословия, «гражданин», на самом деле чувствовал, что
аристократы были ненужным излишеством. Но никакой пролетарий
не может овладеть социальными механизмами без помощи пред­
принимателей. Класс пролетариев не единственный, кому нужно
выжить; они должны признать многообразие характеров и призваний
для различных фаз жизни.

593
 Марксист требует монотонной однотипной организации
коммунистической молодёжи; пост-марксист будет стремиться и
призывать к полифонической экономике. Поскольку человек
остаётся человеком, он не может жить и никогда не жил в какой-то
одной форме экономики. Мне, конечно, известно, что современная
мысль колеблется между двумя формами экономики —капитализмом
и коммунизмом. Их либо критикуют, либо отстаивают, но при этом
все согласны, что обе они несравненно выше якобы третьей
экономической формы—феодализма. Современный человек может не
любить капитализм и социализм; но третья экономическая система
кажется ему настолько достойной презрения, что он не испытывает
желания хотя бы познакомиться с ней поближе. Феодализм, говорят
нам, —это просто такого рода экономика, которая предшествовала
капитализму.
Трудно представить себе что-либо более неверное. Капита­
лизму предшествовали, по меньшей мере, четыре различных
экономических системы; все они, в той или иной мере, выжили; и
современная экономика основана, в действительности, на взаимо­
действии между ними. Отправляясь от непосредственной местной,
вассальной зависимости организации феодального типа, эконо­
мическая система в настоящее время достигла стадии континен­
тальной экономики. В ходе социально-экономического развития
феодальному землевладению пришло на смену церковное, затем
юридически-правовое — на смену церковному, а на смену юри-
дически-правовой экономике явился колониализм. Полный перечень,
подробно освещённый в различных главах этой книги, таков:
1. Манориальная экономика.
2. Церковная экономика Особенно в Риме и в центра-
лизованных орденах Церкви
3. Юридически-правовая Особенно в германских странах
4. Колониализм Особенно в странах Британ­
ского содружества
5. Капитализм Особенно в индустриально
развитых странах
6. Коммунизм Особенно в Евразии

Ни одна из этих экономических систем никогда не была чем-то

большим, чем только преобладающей тенденцией данного времени.
Приверженцы той или иной из них были только «более откровенны
в своих речах и более заметны в сиянии своего общественного
положения», как это прелестно выразил Гуго де Сент-Виктор. Всякое
правительство соединяет в себе монархические, демократические,
диктаторские и аристократические элементы. Также и экономика
смешивает элементы всех систем, представленных в нашем перечне.
Если мы хотим изучить экономику, то не следует ограничивать себя
способами и средствами понимания понятий, выработанными в
пределах какой-либо одной системы, одного «изма».

594
 Политическая и интеллектуальная слепота либеральной
экономики была в том, что она приняла свои инструменты за идеалы.
Ясно, что эти системы —идеальные типы. Некоторым образом они
вечны. В действительности, иные из них всегда сосуществовали; ни
один из них не может быть сам по себе. Студент современного
колледжа вполне может пройти через все эти системы в течение
своей жизни. В качестве сына фермера, до поступления в колледж,
он мог жить в течение пятнадцати лет, будучи ограничен сельским
горизонтом отчего дома, который по сути остаётся до сих пор
манором, как и во времена сеньоров и вассалов. Потом он поступает
в колледж со стипендией от квази-церковного фонда. А потом он
попадает в армию —и, следовательно, становится вассалом право­
вого государства. Потом, возможно, он станет работать на заводе,
превратившись в пролетария. Но, возможно, он откроет магазин и на
свой страх и риск начнёт вкладывать в иностранные предприятия,
скажем, в Шанхае или в Океании, которыми управляет британская
фирма на колониальной основе.
Экономическая интерпретация истории оправдана в той мере,
в какой она видит и подчёркивает одну сторону революционного
процесса, который проложил путь от манора до континента и
благодаря которому экономическая единица переросла Церковь и
Государство и обернулась новым географическим порядком огром­
ного масштаба. Экономическая интерпретация истории объясняет,
например, многие колониальные проблемы американской истории, в
которой капитализм был отсрочен вследстеии возможностей
колониальной эксплуатации. Все тотальные революции человечества
имели своим результатом изменения социально-экономического
порядка. И тем не менее ни одна из этих революций никогда бы не
произошла, если бы каждый народ говорил только об экономике.
Тайна правильного курса революции—в прогрессивном изменении
его словаря.
Русская революция приняла внешний вид экономической
революции, потому что предшествующие революции подчёркивали
другие стороны социального порядка. Общество основывается на
сбалансированной экономии сил, среди которых экономика в
обычном смысле слова —лишь одна сила из многих. Душа, тело,
сознание, руки, продолжение рода—любая из этих сил может стать
центром революции. Материальная сторона всегда присутствует в
истории. Но мы убедились в ходе нашего анализа, что она всегда так
или иначе включается в другие связи и служения человека в
обществе. Человек может жить как человек только потому, что он
обладает способностью выбирать различные пути и подходы,
включающие его в организации человечества. Его, человека, нельзя
ограничивать одной социальной или экономической системой.
Системы делаются людьми. Это — трюизм, но его следствием
является то, что человека никогда невозможно полностью по­
работить его же собственными средствами и орудиями.
Все разговоры об экономике, построенной на одном принципе,
оставляют в стороне человеческую природу. Динамический переход

595
от одной формы экономики к другой » центральная проблема для
отдельных членов общества. Любая работающая экономика всегда
была и всегда неизбежно будет полифонической экономикой,
составленной из различных форм, приспособленных к различным
фазам нашей жизни. Ребёнок нуждается в патриархальной эко­
номике; подросток совершенно счастлив в лагере, организованном по
коммунистическому принципу; мужчина и женщина в сорок лет
озабочены своими сбережениями и вкладами в частную собст­
венность; а старик, наверно, больше всего дорожит одиночеством,
наподобие отшельника.
В определённый момент жизни мы должны расширять своё
потребление; на другом этапе мы по собственной воле сокращаем
все наши нужды. Человек — слишком сложное существо, чтобы
заключить себя в тюрьму какой-то одной фазы своей биографи­
ческой эволюции. Социализм не прав только в одном: он монотонен.
Социалисты слишком легко поверили, что капитализм —проклятье
всех предшествующих цивилизаций. Человек имеет неотъемлемое
право перерасти любую форму социальной организации, потому что
он —создатель своего общества в той же мере, как и его создание.
Легче проповедовать и продлевать экономическое однообразие и
однотонность, чем признать естественное разнообразие человека.
Единственное стабильное единство, которое мы способны знать, для
нас недостижимо. Мы не Бог.
Эпоха тотальных революций прошла. Унифицированное
общество, со множеством племенных различий и национальных
типов будет лейт-мотивом предстоящих нам столетий. А покамест
коммунизм и диктатура — ежедневная политическая реальность
человечества, брошенного в послевоенный мир неподготовленным.
Поскольку марксисты принадлежат к последнему поколению 19-го
столетия, то их заблуждения вышли на свет немного позднее, чем
заблуждения их националистических предшественников. Мировая
война опровергла и тех, и других. Наш общий опыт заставляет нас
принять новую концепцию мировых революций.

Лицом к лицу с человечеством

Великая революция — это полное смысла созидание новой
разновидности в имеющемся многообразии человечества. Ни один из
великих национальных характеров Европы не старше одного
тысячелетия. Ни один из этих характеров не создавался вне
отношения к уже существовавшим до него типам. Каждая нация
была призвана сыграть свою партию в великой симфонии, в которой
человек слышал откровение своего собственного характера и
судьбы. Европейская «нация» — это одна разновидность, которая
сознаёт свои взаимоотношения с другими разновидностями человека.
На глубине этих революционных разновидностей мы можем провести
чёткую разграничительную линию между случайной разновидностью

596
в природе и разновидностями человека в обществе. Отличие
человека от мира животных и растений состоит в том, что он
действует перед лицом других разновидностей человеческого рода.
В других отношениях человек разделяет судьбу других детей
природы. В особенности он подвержен о!ромной потребности в
«отклонениях в характере», которые распространяются на всё
творение и которые во многом определили размышления Чарльза
Дарвина о происхождении видов. Каждый вид в природе расколот на
сотни и тысячи классов; каждый человеческий язык расколот на
десятки диалектов и разновидностей. Жизнь немыслима без
постоянного разнообразия. «Жить» значит искать и переживать
изменения и различия. Это — биологическая аксиома, равно ха­
рактерная для растений, животных и людей.
И всё-таки существует глубокий разрыв между естественным
воспроизведением и революциями нашей эры. Как мы говорили выше,
цивилизованный человек в Европе и в Америке не является плодом
бессознательной эволюции. Он продукт революции. В плавильных
котлах революций роится множество образов, воскрешений, подобий.
Человек —не как индивид, а как семья наций —был создан после­
довательностью вулканических сдвигов, которым люди отдавали
сердце и душу; и в результате возникал характер, дотоле неиз­
вестный, однако связанный тайной гармонией с другими типами
европейских народов, созданными предшествовавшими революциями.
Из этих совершенно достоверных результатов нашего обзора
последних тысячи лет становится ясно, что большинство догм
девятнадцатого столетия о человеке —несостоятельны.
Поскольку люди — это продукты революции, мы не можем
продолжать разговор о «человеке» в единственном числе, не
допуская роковой ошибки. Этот «человек в единственном числе» —
то есть единство человечества, присущее каждой индивидуальности,
—получается не так легко, как думали наши предки. Конечно, оно
существует, поскольку каждый человек потенциально —«это великое
отличие» и «преобразователь». Каждый человек «революционен» в
смысле перехода из одного комплексного состояния в другое. При
таком качестве изменяемости мы все — ровня друг другу. Как
социологическое утверждение, согласно которому человек способен
на любое изменение, так и теологическое учение, говорящее, что мы
— трешники, подлежащие обращению, соответствуют истине.
Человека можно превратить в самый экстремальный тип на шкале
характеров творческим актом тотальной и всемирной революции.
Это —единая истина про каждого человека, истина, делающая всех
нас братьями. Мы уже стали или можем стать сыновьями и потом­
ками определённых актов творения, именуемых революциями. И всё
же, будучи все продуктами революции, мы различаемся между собой
различными стадиями, представленными этими великими револю­
циями. Каждый европеец стал тем, кто он есть сейчас, потому что
его братья были теми, кем они были.
Каждый национальный характер сложился потому, что сущест­
вовали другие типы людей, которые настоятельно требовали себе

597
применения или антагониста. Нации и классы Европы зависимы друг
от друга. Пережив свой великий исторический час, они постепенно
заняли стадии биографического развитая отдельного человека; то
есть они использовали основные возрастные периода человеческой
жизни. Смена этих периодов-эпох не была бессознательной. Они
обогащали и восстанавливали жизнь сознательно. Ничего не
приобретается, если пытаться объяснить возрождение жизни через
человека действием желез или термодинамикой. Применение
физических и химических понятий к обществу теряет всякий смысл
перед фактом способности человека реанимировать жизнь. По­
средством этого скромного «ре-» —как в революции, реставрации,
ренессансе, реконструкции, репродуктивности—человек отделяется
от остальных своих собратьев по творению.
Человек испытывает желание воспроизводить свой род.
Поскольку его род —это принципиально изменяющийся род, homo
spaiens mutabilis, то человек заинтересован в актуальном процессе
«ре»-генерации. Он выбирает тот или другой курс; его «ре»-кон-
струкция — это ответственное деяние перед лицом остального
человечества. Ни простое воспроизведение длинноногих человеко­
подобных животных, напичканных витаминами, ни идеалистический
целибат философа не являются темой человеческой истории.
Человеческая история — это история-рассказ о воспроизведении
свободного человека. Вечный человек всегда свободен и всегда сын,
всегда наследник и всегда новатор. Это и выражается приставкой
«ре» в слове «революция».
Даже в такой исторический момент, когда человек, кажется,
всецело поглощён переменами и явно не расположен ни к какому
следованию традициям, он всё равно ощущает свой опыт в качестве
ре-волюции, возвращая нечто пред-шествовавшее в порядок вещей.
Среди миллиона возможностей предпринимается одно определённое
действие с опорой на «ре». Слог-приставка «ре» означает, что
действие человека подразумевает отбор. Загадки нашего чело­
веческого существования заключаются в том, что мы воспроизводим
изменяемый род. Вот почему мы не ангелы и не пчёлы, и вот почему
ни бездетные ангелы неба, ни пчелиные ульи природы недостаточны,
чтобы объяснить поведение человека. Ангельский свет вдохновения
и деловое упорство пчёл в каждом столетии заново оказываются
перед необходимостью при-мирения. Каждое столетие требует
нового принципа отбора, способного примирить то и другое.
Наше дело — найти, приготовить и воплотить предстоящие
формы примирения в процессе создания новых разновидностей
человека. В природе бесчисленные виды рыб, насекомых, растений,
разветвлённые на множество подвидов и индивидуумов не пред­
полагают какого-то общения между этими вариациями; человек —
единственный вид, наделённый пониманием своих собственных
разновидностей. С самого начала первобытных обществ, начиная с
тотемов медведя, лисицы и волка, употреблявшихся для обозначения
различных родов внутри племени, человеком двигало стремление
утвердить свои различия внешними знаками. Тотемы, включавшие

598
больше одного вида животных, знаменовали потребность человека
в полной завершённости. «Волк» и «лисица» в человеческом об­
ществе знали друг о друге и существовали друг для друга. Даже
вопя и ругаясь, они всё равно называли друг друга. На своём
примитивном языке племя всегда охватывало нечто большее, чем
только его собственная разновидность.
Классы, нации, типы совсем не похожи на безгласные вариации
природных видов уже потому, что способны испытывать гордость
или унижение от того, что они — вариации. Здесь проходит от­
чётливая граница между социологией и биологией. Роза маршала
Нила не жёлтая, потому что роза La France густро красная. Но
король был королём потому, что рыцарь был рыцарем, а раб рабом.
Матери и дочери, отцы и сыновья, художники и учёные, монахи и
генералы, французы и немцы, англичане и американцы явным
образом связаны друг с другом. Среди людей одна разновидность
предполагает все другие и оправдывает своё право на существо­
вание среди других.
Индивидуальное бытие, каким его увидел и понял Маркс, —
бытие, отлитое по образу и подобию специфической организации
сформировавшего его общества,—соответствует истине. Но, как это
ни странно, Марксов анализ исключал творческие результаты
революции. В нашу эпоху социальные отношения между классами в
одном городе или в одной стране — между богатыми и бедными,
благородными и простыми, князьями и подданными —управляются
более возвышенным процессом. Социальные отношения на одной
территории подчиняются значимому воплощению человеческих
типов в теле наций. Таким образом, когда Маркс открыл процессы
поляризации между капиталом и трудом, цивилизованный мир
занимался более сложной проблемой воспроизведения всех под­
линных форм человека в границах той или иной нации.
Для Маркса важным было воспроизведение капитала и труда.
Но в трезвой действительности нашей эпохи христиане и европейцы
озабочены чем-то большим, чем политика хлеба и масла. Они
жертвовали своею кровью, для того чтобы сохранить одну великую
способность, самую главную с точки зрения воспроизведения всякого
истинно человеческого типа. Типы западного человека —не атоми­
стические единицы, которые можно классифицировать в качестве
французского, русского, английского, никарагуанского, арабского и
т.д. и т.п. В Лиге наций в Женеве может быть шестьдесят шесть
равноправных членов; но они лишь отдельные своеобразные
характеры, только ветви на древе жизни человечества. Нациями в
действительном смысле слова они являются в качестве живого
растения на единой живой почве вселенной, где каждый отдельный
народ имеет свою уникальную задачу.
В особенности одна простая форма взаимосвязи между различ­
ными подвидами помогает нам не забывать наше внутреннее родство.
Все люди способны говорить друг с другом. Речь —универсальный
артибут, посредством которого человек превращается в един­
ственное животное, способное осознать своё многообразие. Только

599
в волшебных сказках разные животные, принадлежащие к одной
семье, могут разговаривать друг с другом. Но то, что люди могут
разговаривать друг с другом, —не сказка,
Я слышу возражение от лингвиста-атомиста девятнадцатого
столетия. В мире ведь существуют три тысячи различных языков; и
такой лингвист помещает их в водонепроницаемые отсеки, оставляя
между ними самый минимум взаимопроникновения. Латынь, фран­
цузский, английский и немецкий —разве это не самостоятельные,
необратимо множественные языки?
Я не сомневаюсь в множественном характере говорящих групп
и языковых единств. Но я оспариваю общую интерпретацию этой
множественности как всего только ничего не значащей суммы. Здесь
—величайшее заблуждение 19-го столетия. Разве итальянский язык
Данте, английский—Мильтона, немецкий—Лютера и Гёте, русский
— большевиков — не были созданы революционным стремлением
одной части христианства, выразившей себя в своём отношении к
другим частям? Разве мы не обнаружили, что каждое важное слово
в живом словаре нации глубоко укоренено в человеческом диалоге,
которому она открыла себя в свой час революции? «Страна»,
«верховная власть» (Obrigkeit), государство, цивилизация, сама
революция, видимая церковь и Советский Союз —это не частички
местного или материального набора слов, именуемого французским
или английским языком; это были возгласы и вопли, которые
издавало человечество в родовых муках рождения заново.
Каждый новый слой рождавшейся в революциях Европы говорил
на новом языке. Схоластическая латынь была одним из тех ре­
генерированных языков, на котором говорила вся Европа, до тех пор
пока новые участники хора не влились в него своими собственными
голосами. Даже в девятнадцатом столетии, с его верой в наци­
онализм и с его филологческим кредо в отношении трёхсот отдель­
ных, непрерывных, объективных языков, вера в то, что человечество
имеет универсальную речь, оставалась ещё живой. Эпоха Бетховена,
Верди, Вагнера и Бизе дала свой ответ на эту филологическую
ересь: что человек не говорит с каждым человеком. «Музыка, —
сказала эпоха, —вот универсальный язык человечества». Ибо речь
несёт больше, чем полагают учебники грамматики.
Человечество не пытается говорить на одном языке. Оно не
говорит монотонно одними и теми же словами. И это только потому,
что в каждом диалоге два партнёра берут на себя различные роли,
представляют различные точки зрения, используют различные
аргументы. Разнообразие, вариации есть суть реальной человеческой
речи. В прежние времена, когда священник и мирянин, вождь и
ратник говорили вместе, они пользовались двумя различными
идиомами как чем-то само собой разумеющимся. В языке принцип
идиом и диалектов присутствует с самого начала. Множественность
и разнообразие диалектов напоминают нам о бесконечных спорах,
диалогах, диспутах в прошлом. Но взаимодействие, взаимоотношение
между языками —в самом основании Вавилонской башни, которую
лингвисты сегодня изучают странным методом, изолируя каждый

600
 отдельный язык. Каждая человеческая разновидность имеет свою
оформившуюся речь. Каждая речь растворима; она переводима и ре-
переводима на универсальный язык, стоящий за каждым отдельным
живым языком. Через перевод каждая разновидность человека
остаётся в контакте с другими разновидностями.
Действенная филология не может верить в материальную
непроницаемость языков. Не случайно, что человечество вос­
становило своё единство после Вавилонского смешения языков
посредством перевода одной-единственной книги на почти каждый
живой язык. Перевод Библии на триста языков возместил потерю
человеком единства речи. Более того: это восстановление путём
введения общих терминов стало гордостью и боевым кличем каждой
тотальной революции в Европе и Америке. Конкретный рево­
люционный процесс за последнюю тысячу лет так тесно связан с
унификацией мышления посредством общего владения Библией, что
каждая революция страстно притязала на своё особое слово и место
в библейской истории, используя канонический текст для объяс­
нения и осуществления своей собственной драмы.
Папы Григорианской революции, от Виктора II до Евгения III,
хорошо помнили последнюю главу библейской истории; первые века
Церкви, в течение которых был установлен канонический текст
священных книг. Гвельфские лидеры, Святой Франциск и его
последователи, так же, как Иннокентий III, проживали страсти и
крест Христа и Его учеников. Лютер, возведя на трон откровения
немецкого «духа» в качестве силы, контролирующей светские
власти, восстановил роль пророка, какой она была во времена Илии,
Иоанна и Иисуса. Англия Кромвеля и Вильгельма вновь утвердила
функцию Судей и божественный голос, правивший Израилем до
царствования Давида. Франция осваивала период до эпохи откро­
вений: естественный человек, бог природы и права Адама до
грехопадения. А Россия и мы, современники большевизма, по­
гружаемся в до-Адамовы и до-исторические бездны сил труда,
секса, юности, первобытных племён и кланов, гормонов и витаминов.
Эта последовательность, в точности совпадающая с идущей в
обратном направлении библейской хроникой от Э00 года по Р.Х. до
первых дней жизни на Земле, была пройдена революционерами,
которые считали себя совершенно свободными, независимыми и
первозданными и которые страстно противостояли понятиям и
лозунгам как предшествовавшей, так последующей революции. И тем
не менее они находились под неразрушимой чарой «Универсального
языка всего человечества». Энергия этого эпического единства,
соединяющего национальные революции воедино, была подвергнута
всестороннему испытанию в ходе нашего анализа американского
речевого словаря. Находясь на полпути между английской и
французской революциями, Америка могла бы и не внести своего
вклада в эту цепь библейских заимствований. Но произошло нечто
совсем иное. В памфлетах и проповедях эпохи борьбы за Неза­
висимость мы обнаружили фигуры Ноя и его сыновей, символи­
зировавших новую колыбель наций —Американские Соединённые

601
Штаты. Ной» Сим, Хам и Ияфет, занявшие место, соответственно,
между пуританскими «судьями» Израиля и руссоистким Адамом,
свидетельствуют о единстве «языка» на протяжении христианской
эры, несмотря на наличие всех национальных языков. Мы едва ли
ошибёмся» если назовём процесс европейских революций «Реге­
нерацией языка». Этот процесс был средством выживания в шестой
день творения.

602
 Глава восемнадцатая

ПРОЩАНИЕ С ДЕКАРТОМ

Год трёхсотлетия Гарварда, 1936-1937, был также годом

трёхсотлетия великого события в истории интеллектуального
развития. Триста лет назад были заложены рациональные основы
современной науки. Именно тогда то "Weltanschauung" (мировоз­
зрение), которое лежит в основании наших современных универ­
ситетов, было изложено в книге. Её автор намеревался написать
несколько обширных томов под гордым названием "Le Monde"
(«Мир»). Но этот философ, Рене Декарт, из-за опасности столк­
новения с религиозными инстанциями отказался от опубликования
их целиком и ограничил свою задачу знаменитым "Discours de la
Methode" —«Рассуждением о методе». В нём был сформулирован
великий идеалистический постулат —"Cogito ergo sum" («Мыслю,
следовательно существую»), и, вместе с ним, —программа научного
завоевания природы человеком. Декартовское "Cogito ergo sum"
расчистило путь трёмстам годам неслыханного научного прогресса.
Когда Декарт выступил со своим «на удивление странным»
«Рассуждением», схоластический тип университета уже давно
находился в упадке. Декарт заменил принцип, которым средне­
вековое мышление руководствовалось со времени "Credo ut intel-
iegam" («Верую, чтобы знать») Ансельма, своим "Cogito ergo sum."
Из всех возможных оснований нашей способности разумения
схоластика выбрала веру человека в способность Бога открывать
себя. Декарт пришёл этой вере на помощь, предложив не менее
парадоксальную веру в рациональный характер человеческого
существования и природы.
"Cogito ergo sum" из-за его соперничества с теологией было
односторонним. Мы, послевоенные мыслители, менее озабочены
основанным на Откровении характером истинного Бога или истинным
характером природы, чем выживанием человеческого общества.
Ставя вопрос об истинно человеческом обществе, мы ещё раз ставим
вопрос об истине, но нашим главным стремлением является живое
осуществление истины в человечестве. Истина божественна и
открылась нам как богоподобная "Credo ut intellegam." Истина чиста
и может быть установлена научно — "Cogito ergo sum." Истина
жизненно важна и должна быть представлена в обществе —"Re-
spondeo etsi mutabor" («Отвечаю, хотя и должен буду измениться»).
Наша атака на картезианство неизбежна, поскольку «чистое»
мышление проникло во все области социальных наук. Историкам,
экономистам и психологам кажется чем-то невыносимым не быть
«чистыми» мыслителями, настоящими учёными. Какое несчастье!

603
 Я —не чистый мыслитель. Я могу быть ранен» заброшен туда
или сюда, потрясён, горд, разочарован, шокирован» утешен, и я
должен сообщать о своих душевных состояниях, чтобы не умереть.
И тем не менее, я моту умереть. Написание этой книги не было
роскошью. Это было средством выжить. Когда человек пишет книгу,
он освобождает свой дух от гнетущего его впечатления. Книга
является подлинной, если она написана не просто так, а для того,
чтобы расчистить путь для дальнейшей жизни и работы. Я сделал
всё, что в моих силах, для того чтобы забыть план этой книги. Что
же, вот он перед вами ещё раз.
Из нашего собственного революционного опыта мы знаем о
жизни больше, чем через посредство любого внешнего наблюдения.
То, что мы экодинамически двигаемся сквозь человеческое об­
щество, является основанием всего нашего естествознания. От­
далённая природа известна нам меньше, чем человеческое воз­
рождение, с его постоянным выбором наиболее подходящего и его
сознательными вариациями. Воспоминание человека о собственном
опыте образует фон всего нашего знания об обществе и о творении.
Естествознание, равно как и история на её позитивистском
этапе, недооценивают биологический элемент в природе и обществе.
Будучи физикой и метафизикой, они используют измеримую и
доступную для взвешивания материю, а также логические и
метафизические идеи в качестве простейших и исходных оснований,
на которых следует возводить наше знание. Поскольку в физике всё
начинается с абстрактных чисел, а в метафизике —с общих идей,
они не соответствуют самой сути нашего существования. В самом
деле, ни физика, ни метафизика не могут предоставить нам каких-
либо практических оснований, опираясь на которые мы смогли бы
проникнуть в области биологии или социологии. От законов
тяготения или идей логики и этики нельзя перекинуть мост в
царство жизни — будь это жизнь растений, животных или чело­
веческого общества. Числа и идеи отделены от всего живого, они
находятся на складе ненужных, призрачных вещей.
Мы можем отменить методы прошлого. Схемы этого времени,
что бы они ни значили, основывались либо на физике, либо на
метафизике. Некоторые из этих схем были субъективными, неко­
торые — объективными» некоторые — материалистическими, не­
которые —идеалистическими, а многие были объединением того и
другого. Но они были единодушны в том, что научное мышление
должно исходить из простых фактов физики или общих идей. Они
были единодушны в предположении, что законы тяготения или
логики должны быть первичными и главнейшими истинами, на
которых следует возводить систему знания. Все эти схемы при­
нимают в качестве предпосылки иерархию, в которой основные
науки, физика и метафизика, считаются фундаментом, от которого
лестница ведёт на первый и второй этажи дома знания. Как только
мы увидим главное заблуждение в этой предпосылке, Маркс станет
для нас сыном прошедшей эпохи точно так же, как Декарт, Юм или
Гоббс. Все они удивительно похожи друг на друга. Все они начинают

604
с абстрактных всеобщих концепций, касающихся человеческого духа
и сущности материи,
Мы отрицаем, что они действительно приближаются к знанию.
«Мышление» и «бытие», дух и тело не являются настоящими
отправными точками для проникновения в жизнь и общество. Физика,
которую интересует простое бытие абстрактного, и метафизика,
спекулирующая об идеях человека, — это, в лучшем случае,
вспомогательные методы тогда, когда человек хочет заняться
действительностью. Они не затрагивают самой сердцевины, по­
скольку начинают с исследования мёртвых вещей или абстрактных
понятий. Конечно, верно то, что универсум полон мёртвых вещей, а
книги—абстрактных понятий. Это может объяснить давно возникшее
предположение, что, изучая большое количество камней, гравия и
пыли, либо бесконечный ряд научных положений и мыслей, можно
постичь субстанции, господствующие в мире. Но это предположение
оказывается порочным кругом. На всю долину камней и лавы
достаточно одной травинки, для того чтобы опровергнуть систему,
в которой считается, будто возможно до конца исследовать эту
единственную травинку с помощью взвешивания и измерения всех
камней в долине.
Точно так же, присутствие одной живой души посреди трёх
миллионов книг огромной библиотеки является достаточным
опровержением суждения, что тайна этой души может быть
раскрыта с помощью чтения трёх миллионов книг. Уголь можно
понять как забальзамированный труп древних лесов, но ни одно
дерево нельзя понять только с помощью исследования антрацита.
Физика имеет дело с мёртвыми телами, метафизика —с формулами,
из которых ушла жизнь. Обе науки занимаются вторичными формами
существования, останками. Научное рассмотрение этих останков
может быть очень полезным, но оно остаётся вторичной формой
знания. Жизнь предшествует смерти, и знание о жизни в её двух
формах —как социальной и космической жизни —должно по праву
требовать более выского положения, чем физика и метафизика. В
конечном счёте, обе современные науки о жизни, биология и
социология, должны перестать получать приказания от наук о
смерти.
В ряду недавних публикаций, выходивших под общим названием
"Bios'1 и начатых ведущими американскими, немецкими и англий­
скими биологами, в 1934 году вышел первый том, написанный
А. Мейером и посвящённый этому коперниковскому перевороту.
Мейер показал, что физика всегда имеет дело только с крайним
случаем в природе, с её самым отдалённым проявлением. Поэтому
правильнее называть физику последней главой биологии, а не первой
главой естествознания. То же справедливо и относительно соци­
альных наук в сравнении с метафизикой. Детали, интересующие
науки о смерти, и абстракции бесполезны для решения той задачи,
которая стоит перед исследователями жизни и которая разрешается
между небом и землёй в области экономики и биономики.

605
 Врочем, поскольку науки, находясь под чарами древнего
господства физики и метафизики, обычно в своём названии имеют
окончание «-логия» (а именно, «социология, филология, теология,
зоология» и т.д.), то здесь было бы уместно некоторое новое
окончание для названий эмансипировавшихся наук о жизни. Говоря
о физиологии, психологии и т.д., мы вообще подразумеваем науки в
их старой форме, ещё полные предубеждений из-за заблуждений
физиков и метафизиков. Говоря о Теономии—как это ныне повсюду
делают немецкие мыслители, о Биономии — как обычно говорят
англичане, и об Экономии, мы имеем в виду зрелые и независимые
науки о жизни, которые осознали свою независимость от наук о
смерти. Как только мы поймём, что эти био-науки эмансипировались
от «амальгамы ложных природ», смена названия будет весьма
желательной, для того чтобы провести различие между их по­
рабощённым и их эмансипированным состоянием.
Реальность, противостоящая «биономам» и «экономам», не может
быть разделена на субъект и объект; эта дихотомия не содержит
для нас ничего осмысленного. Фактически, Юкскюль и современная
школа биономов подчёркивают именно субъективный характер
каждого живого существа, попавшего под микроскоп. Эти биономы
вновь открыли во всяком мнимом «объекте» своих исследований
свойство быть «Я». Но если мы вынуждены признать, что всякое
«Оно» есть также «Я», а всякое «Я» содержит в себе «Оно», то само
обозначение «субъект-объект» оказывается второстепенным и
бесполезным.
Социологи, как, например, Макайвер, заняли такую же позицию
в социальных науках. В областях биономии и экономии обнару­
живается бессодержательность того рассудительного соображения,
согласно которому действительность должна быть разделена на
субъект и объект, дух и тело, идею и материю. В самом деле, кто
ведёт себя только как субъект или только как тело? «Я» и Юно» —
это пограничные понятия, которые, к счастью, можно встретить в
живой действительности лишь весьма редко. Слово «Оно» не
оскорбительно, когда оно используется по отношению к камню или
трупу, но это совершенно неподходящая метафора для обозначения
собаки, лошади и, тем более, человека. Если это слово применить по
отношению к людям, то они будут сведены к «дешёвой рабочей
силе», к орудиям труда, к колёсикам в машине. Так что ложная
философия с необходимостью должна привести нас к ложной
общественной форме.
Четырёхсотлетнее засилье физики неизбежно ведёт нас к
социальной революции, опирающейся на эти «Оно», «количества», к
чему и сводит рабочего механизированное общество. Политика и
образование прошлых и настоящего столетий приводили к несчастью
всегда, когда они пытались утвердить в качестве нормы ненор­
мальные и негуманные крайности «Я» и «Оно». Мышление, способное
разделить мир на субъект и объект, дух и материю, не только
спокойно воспримет истолкование человека в качестве колёсика в
машине, но не отшатнётся и от холодного скепсиса интеллектуала.

606
Его незаинтересованный и, в то же время, эгоцентричный подход,
типичный для «потерявшего почву человека», будет воспринят как
нормальный.
Более того, всякий раз, когда человечество приближается к
тому пути развития, на котором один из его членов, класс, нация
или раса порабощаются и превращаются в «Оно», либо когда этот
член человечества освобождается в качестве группы или класса,
представляющих собой не что иное как тираническое «Я», должна
разразиться революция и уничтожить эти крайности. И идеали­
стический субъект, «Я», и материалистический объект, «Оно»,—это
сухие листья на дереве жизни. Введение понятий «Я» и «Оно»
является враждебной жизни карикатурой на истинное место
человека в обществе. Великая семья европейских народов зани­
малась не созданием идей и материальных вещей или заботой о них,
а воспроизведением видов вечного человека, таких, как «дочь»,
«сын», «сестра», «мать» и, естественно, их связей друг с другом.
Абстракции и обобщения, преобладавшие в философии от
Декарта до Спенсера, в политике от Макиавелли до Ленина,
превратили живых людей в карикатуры. Понятия «объект» и
«субъект», «идея» и «материя» не достигают самой сердцевины
нашего человеческого существования. Они описывают лишь
трагические возможности человеческой дерзости или ничтожности,
возможности быть деспотом или рабом, гением или пролетарием.
Они не достигают той цели, которой должны достичь, —понимания
природы человека. Хотя человек стремится стать «Я» и своим
окружением вынуждается к тому, чтобы вести себя, как «Оно», он
никогда не есть то, что пытаются сделать из него эти тенденции.
Человек, принуждённый неблагоприятными обстоятельствами к
такому бихевиоризму, в соответствии с которым он реагирует на
воздействия, как материя, мёртв. Человек, который настолько
сосредоточен на себе, что он постоянно ведёт себя, как властное
«Я», является душевнобольным.
Реальный человек время от времени пользуется привилегией
приносить свою личность в жертву страсти. В промежутке между
действием в качестве «Я» и реакцией в качестве вещи только и
можно обнаружить человеческую душу —в способности человека
переходить от активной инициативы к пассивной реакции. Тайна
человеческой души и состоит в том, чтобы лавировать между «Я» и
«Оно». До тех пор пока человек способен возвратиться из областей
этих пограничных ценностей, он здоров. Наше знание о человеческом
обществе больше не должно строиться на основе несуществующих
абстракций «божественного Я» и «каменного Оно». Это знание
должно основываться на «Тебе» и «Мне», ошибочных и действи­
тельных «средних залогах», каковыми мы и являемся в нашей
изменчивой зависимости друг от друга, говоря друг с другом и
произнося: «Тебе» и «Мне». Новая социальная грамматика находится
позади всех успешных попыток двадцатого столетия в области
социальных наук.

607
 Грамматики царя Птолемея в Александрии впервые изобрели
схему, которую мы все должны усвоить в школе: «Я люблю, он
любит, вы любите, они любят». Вероятно, с помощью именно этой
схемы грамматические лица стали ключевым камнем свода ложной
психологии. Ибо в данной схеме грамматические лица и формы
поведения взаимозаменяемы. Указанная схеама в качестве логики
философии от Декарта до Спенсера и в качестве основоположения
политики от Макиавелли до Маркса—это грамматика карикатуры на
человека.
Но в каких границах можно говорить о человеке как о «Я»? Для
того чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим повелительное
наклонение (императив). В своей жизни человек весьма долго
получает приказания извне, и лишь затем он получает возможность
свободно распоряжаться своим «Я». Прежде чем мы оказываемся в
состоянии говорить или думать, императив всё время направлен на
нас. Мать, подруга, сестра, соседи говорят: «Ешь, иди, пей, сиди
смирно!» Первая и неизменная форма, в которой человек понимает
себя и единство своего существования — это императив. Нас
называют людьми и зовут по имени задолго до того, как мы осознаём
самих себя в качестве «Я». И потом, во все моменты слабости или
возвращения в детство, мы испытываем потребность в том, чтобы
кто-то к нам обратился, назвал нас по имени и сказал нам, что
делать. Мы говорим сами с собой в часы отчаяния и спрашиваем
себя: «Что ты можешь?», «Где ты находишься?», «Что ты будешь
теперь делать?». Тогда мы имеем действительного человека, который
ждёт своего имени и своего императива и надеется на них. Тогда мы
имеем человека, на основе которого мы строим общество.
Нация философствующих «Я» мчится навстречу войне, нация,
состоящая только из «колесиков в машине», мчится навстречу
анархии. Человек, способный вслушиваться в направленный на него
императив, поддаётся управлению, воспитанию, исполнен ответ­
ственности. И когда мы оставляем позади себя детский возраст, мы
ещё раз воспринимаем себя в качестве личности через посредство
любви: «Сама моя душа зовёт меня по имени», — говорит Ромео.
Сейчас в наши намерения не входит детальное рассмотрение всех
следствий этой истины. Время для такого обсуждения совершенно
естественно наступит после того, как факты, приведённые в этой
книге, привлекут внимание широкой публики.
Однако об одном существенном выводе нельзя не упомянуть
даже на этой ранней стадии «нового выстраивания социальных наук»
с помощью исследования революции в человеческом мире; и вывод
этот заключается в том, что такое исследование предоставляет
более реалистические понятия для описания человека, чем изучение
его духа или тела. Ибо понятия, выведенные из «тела» и «духа»,
были, как уже сказано, «субъектом» и «объектом», а их невозможно
обнаружить в здоровом человеке, живущем в здоровом обществе.
Человек как субъект или объект—это, скорее, болезненный случай.

608
 Человек в том виде, как он есть и пребудет всегда как член
общества, может быть описан лишь при условии, что мы учтём все
те его свойства, которые он проявляет в необходимом процессе
революции. Он показывает себя как начинающий и продолжающий,
творец и творение, продукт и устроитель окружающего мира, внук
и предок, революционер и эволюционист. Этот дуализм, присущий
каждому совершенному члену цивилизованного мира, может быть
выражен в двух словах, которые являются более подходящими, чем
вводящие в заблуждение, но столь дорогие естествоиспытателям
«объективность» и «субъективность». Эти новые выражения —
«траект», служащий для обозначения движения по путям, идущим из
прошлого, и «преект», служащий для обозначения движения в
неизвестное будущее. Мы —и то, и другое, траекты и преекты. До
тех пор пока наша цивилизация сохраняет однозначное направление,
мы все вместе плывём в этом корабле мирной эволюции и уверенно,
в соответствии с чёткими правилами, перемещаемся к берегам
будущего. Разумеется, всякий раз, когда общество не видит
направления движения, когда старый корабль его институций уже
не держится на плаву, под гнётом необходимости мы принуждены
перейти на другой, неизвестный доселе корабль, и его мы должны
построить сами, зная, что постройка может потребвать жизни не
одного поколения. Необходимость построить новый корабль, такой,
которого прежде не было, — это императив, направленный на
революционера. Таким образом, наше бытие в качестве траекта и
преекта является социальным императивом. Понимание тесной
взаимной зависимости этих видов бытия и оказывается проблемой
социальных наук. Траект — это эволюционистский, преект — ре­
волюционный предикаты человека.
Мы полностью сознаём значение этой атаки на картезианскую
науку, столь сильно связанную с формулой Декарта "Cogito ergo
sum.” Мы полностью осознаём риск окончательного разрыва с
идейной платформой Декарта. Мысль не доказывает действи­
тельность. Современный человек —и здесь нет нужды обращаться к
таким преувеличениям, как «Улисс» Джойса, —из-за своих мыслей
превратился в комок нервов. Современный человек наполнен таким
большим числом «пришедших извне» мыслей, что ему угрожает
разрушение под их воздействием. Сознание не является центром
личности.
Но прежде чем мы распрощаемся с "Cogito ergo sum", следует
ещё раз представить его власть и величие. Эта формула приглашает
всех нас записаться в войско, исследующее иррациональную
природу. Всякий раз, когда человек превращался в абстрактное «Я»
наблюдателя, на карту была поставлена наша власть над природой.
На этом воинственном кличе —«Мыслю, следовательно, существую»
— человек основывает победное шествие техники, овладевшей
«объективными» силами и сырьём мира. Мост Джорджа Вашингтона
через Гудзон является, возможно, одним из самых впечатляющих
результатов этого религиозного сотрудничества рациональных «Я».
Никого не может оставить равнодушным его кристально чистая

609
 форма. Конечно, союз тех тысяч и миллионов людей, сотрудничество
которых было необходимо, для того чтобы человек получил
возможность сотворить такое техническое чудо, вдохновляет. Когда
Чарльз Линдберг вернулся на родину после своего полёта в Париж,
президент Кулидж сказал, приветствуя его:
«Особенно восхитительно было то, что он говорил о своём
самолёте так, словно тот также был личностью и нуждался в
признании. Да, мы гордимся тем, что этот безмолвный участник
перелёта представляет дух и усердие Америки. Мне сказали, что
для его постройки были предоставлены материалы, части или
рабочая сила более, чем сотней различных компаний».
А сам Линдберг добавил к этому: «Кроме того, не следует
забывать и о научных разработках, которые проводились в течение
столетий>► . Эта армия мужей, выставленная для борьбы против
природы под лозунгом "Cogito ergo sum", конечно же, заслуживает
нашей постоянной поддержки.
Но в человеческой среде, в обществе, это подчёркивание
тождества «Мыслю, значит, существую» ведёт к разрушению
императивов правильной жизни. Мы существуем не потому, что мы
мыслим. Человек —сын Бога, и он приходит в мир не с помощью
мышления. Мы призваны в человеческую общность серьёзным
обращением: «Чтб ты есть, человек, что Я должен помнить о тебе?»
Задолго до того, как наш рассудок сможет помочь нам, новорож­
денный выдерживает жгучую остроту этого вопроса лишь благодаря
наивной вере в любовь его родителей. Мы врастаем в человеческую
общность благодаря вере, ибо мы вслушиваемся во все виды
человеческих императивов. Позже мы —безразлично, народы или
индивиды —лепечем и заикаемся, пытаясь в соответствии со своим
ответом на этот призыв построить своё существование. Мы стре­
мимся провести различие между множеством соблазнительных
предложений, которые делает нам мир наших чувств и влечений. Мы
хотим руководствоваться самым глубоким вопросом и самым
значительным призывом, которые проникают в наше сердце и даруют
нашей душе вечную уверенность в том, что мы вписаны в книгу
жизни.
Современный человек больше не верит в надёжность сущест­
вования, основанного на абстрактном мышлении. Но он всем сердцем
и всей душой отдаётся борьбе человека против распада творения.
Он знает, что вся его жизнь должна стать ответом на призыв. Здесь,
ближе к концу книги, возможно, была бы полезна краткая формула,
для того чтобы выразить самую суть наших усилий. Формула,
которую мы предлагаем в качестве основного принципа социальных
наук, для того чтобы понять общественную жизнь человека, так же
коротка, как и "Cogito ergo sum" Декарта. В своей формуле Декарт
предполагает, что тот же субъект, который ставит вопрос и
предаётся сомнению, решает проблему. Это может быть верным в
математике или физике, хотя сегодня даже эта ограниченная
гипотеза, благодаря Эйнштейну, больше не имеет доказательств.
Между тем, в вопросах жизни спрашивающий чётко отличается от

610
отвечающего. Вопрос ставится перед нами некоторой силой, которая
намного превосходит нашу свободную волю, и некоторыми ситу­
ациями, которые не мы выбираем. Кризис, попрание справедливости,
смерть, депрессия—вот проблемы, которые ставит перед нами сила,
создающая наши горести. Мы можем лишь попытаться дать мгно­
венный, неповторимо своеобразный ответ на этот вопрос-Протей.
Наши знания и наука —это не роскошь для украшения досуга.
Они —наши вспомогательные средства, для того чтобы продолжать
жить, чтобы в определённый момент дать ответ на всеобъемлющий
вопрос. Ответы, даваемые наукой и мудростью, подобны цепи,
каждое звено которой соответствует своему зубцу на зубчатом
колесе времени. Величайшие и всеобщие ответы, которые человек
пытался дать,—например, Реформация или Французская революция,
— были, как мы видели, временными ответами, и их пришлось
дополнять столетие спустя.
«Я мыслю» должно быть разделено на Божье «Как ты соби­
раешься избегнуть этой бездны ничто?» и на ответ человека или
нации, который даётся посредством самоотверженности в жизни и
деятельности: «Вот мой ответ!». «Человек» — это второе грам­
матическое лицо в грамматике общества.
Обнаружив в каждом серьёзном вопросе диалог между сверх­
человеческой силой, которая ставит этот вопрос, и теми, перед кем
он поставлен, мы переносим спрашивающее «Я» в области, где
господствуют силы более могущественные, чем силы индивидуума.
Окружение, судьба, Бог — вот то «Я», которое постоянно пред­
шествует нашему существованию и существованию наших ближних.
Оно обращается к нам, и, хотя мы можем выразить вопрос в словах,
мы являемся не «Я», а рупором этого «Я». Личностями мы являемся
лишь в качестве тех, к кому обращаются в качетсве «Ты». Мы—дети
времени, и повседневные нужды довлеют над нами ещё до того, как
мы соберёмся их удовлетворить.
Всякий раз, когда господствующий класс забывает о своём
свойстве быть призванным, угнетённая часть общества возвышает
свой голос, для того чтобы занять опустевшее место и дать ответ.
Общество переходило от невыносимого дуализма надменного «Я» и
угнетённого «Оно» к надлежащему состоянию адресата Бога в
моменты, когда разражалась любая великая революция. Новый
душевный тип принимает на себя роль отвечающего на злободневные
вопросы всякий раз, когда некоторой провинции христианства
отказано в праве говорить присущим ей голосом. Когда обе, Италия,
которая в 1200 году была не чем иным, как орудием Священной
Римской империи, и Россия, которая в 1917 году была эксплу­
атируемой колонией западного капитализма, хотя и казались
мёртвыми, вдруг издали стоны, то родилось не «Я», а новая группа,
к которой мог быть обращён призыв. Никакой господствующий класс
не может выжить в качестве простого удостоверяющего самого себя
«Я». Он способен выжить, только отвечая на особенный призыв Бога
в качестве «Ты».

611
 Народы благодарны. До тех пор пока остатки первоначального
вопроса остаются видимыми, и до тех пор пока члены правящей
группы хотя бы частично отвечают на него, народы терпеливо
переносят сильнейшие перенапряжения. Эти терпение и благодар­
ность можно назвать поистине религией данного народа. Когда
человек, народ или человечество хотят родиться заново, избавиться
от чрезмерного одиночества или отделиться от толпы, мы должны
отказаться и от исследования в стиле платоновского мыслителя, и
от машинерии современного общества, стоящей за ним, и снова стать
призванными, свободными от эгоцентрических вопросов и от
материальных цепей «Оно».
В нашем естественном состоянии призванности мы ни активны,
как сверхэнергичное «Я», ни пассивны, как страдающий побеж­
дённый. Мы плывём в непрерывной среде, способной переносить
большие массы. Утренний свет творения сияет над нами, и в
безмолвии начинающегося времени мы ждём своего вопроса и своего
особого поручения. Когда мы становимся способными внимать
обращённому к нам вопросу и служить его решению, мы вступаем в
новый день. Это — путь, по которому человечество в течение
последних двух тысячелетий с борьбой продвигается вперёд,
столетие за столетием, создавая календарь дней своего воз­
рождения, как подлинное свидетельство своей веры.
Ответственность за изобретение вопросов не лежит на живой
душе. Лишь дьявол заинтересован в том, чтобы ставить плоские и
ничтожные вопросы. Прав Тристам Шенди, когда начинает с бунта
против различных «если». Настоящие загадки создаются не нашим
любопытством. Они сваливаются на нас, как гром с неба. Но мы —
«отвечающие». Это —достоинство человека, и это заставляет его
занимать место между Богом и природой в качестве именно
человеческого существа.
Так что наша формула может быть выражена с помощью трёх
коротких слов: "Respondeo etsi mutabor" —«Отвечаю, хотя и должен
буду измениться». Это означает, что я хочу найти ответ на вопрос,
поскольку ТЫ сделал меня ответственным за продолжение жизни на
Земле. Благодаря самозабвенным ответам человеческий род остаётся
изменчивым во всех своих членах, способных отвечать. Тогда
«Мыслю, значит, существую» становится лишь одной из версий
нашего всеобщего принципа, версией, которая была очень полезной
тогда, когда человечество пошло по пути совместного открытия
природы. В лице Декарта человечество, уверенное в Божьем
благословении, решилось совершить совместное и общее усилие,
которое преобразовало бы тёмный хаос природа в предметы,
которыми можно овладеть с помощью рассудка. Ради успеха этого
стремления было необходимо навести чары "Cogito ergo sum" на
людей, для того чтобы преодолеть их естественную слабость и
достаточно удалить их от мира, который должен быть объекти­
вирован. «Мыслю, значит, существую» создало дистанцию между
человеком и природой.

612
 Эта дистанция полезна для определённой фазы процесса
восприятия вопросов, обдумывания ответов и их объявления. В той
фазе, в которой мы сомневаемся, мы остаёмся уверенными лишь в
наших собственных мыслях. Так что для этой фазы картезианская
формула на самом деле была удачной. А поскольку в естествознании
эта фаза была самой существенной, то естествоиспытатели верят,
что человечество может жить сообща на основе этой формулы. Но
мы теперь знаем, что даже выражение истины представляет собой
особую социальную проблему. Поскольку сегодня человеческий род
должен решать на основе совместного напряжения, как следует
выражать истину в социальной жизни, картезианской формуле
нечего сказать. То же справедливо и относительно впечатления,
оказываемого истиной на нашу восприимчивую совесть. Ни столетия,
подготовившие и выдвинувшие Декарта, ни мы, люди послевоенной
эпохи, не в состоянии обосновать свои интернациональные и
межконфессиональные стремления с помощью формулы, которая
ничего не говорит о важности выражения и впечатления, учитель­
ства и ученичества, слушания и беседы с нашими ближними.
Столетия клерикальной революции были полны стремления дать
нам чистую совесть и уверенность в просветлении, на которых
Картезий мог построить свой призыв ко всеобщему разуму в каждом
из нас. Необходимо было изучить сущность впечатления, т.е. то, как
человек способен узнать, что следует спрашивать у жизни. С этой
целью указанные века должны были установить другой тип дис­
танции внутри самого процесса мышления. И такой тип дистанции
должен предшествовать дистанции второй степени между субъектом
и объектом, как она и была установлена Декартом. Если бы
схоластика не изгнала все локальные мифы об универсуме, Декарт
не мог бы ставить о нём разумные вопросы. Для того чтобы человек
вообще стал способным к объективному мышлению, он должен
сперва осознать, что стремление человеческого рода к мышлению
подчинено более высокому процессу, имеющему своё начало и свой
конец в той роли, которую мы сами исполняем в универсуме.
Действительный процесс жизни, который пронизывает и
охватывает нас, ставит нас под угрозу и использует, выходит за
пределы наших сиюминутных намерений и целей. Когда мы учтём
это надлежащим образом, мы сможем избавиться от нашего страха
перед смертью и начать слушать.
В качестве основоположения действительного мышления это
освобождение было введено в философию величайшим английским
философом Ансельмом Кентерберийским с помощью суждения,
соперничающего по краткости с картезианским. "Credo ut intel-
legam"—это основоположение, устанавливающее дистанцию между
Богом и людьми в их духовной деятельности. Мы можем перевести
латынь (которая дословно говорит: «Верую, чтобы понимать») на наш
язык: «Я должен сначала научиться слушать, прежде чем я смогу
отличать действительную истину от истины, созданной людьми». Но
это опять оказывается иной версией предложенной нами формулы,
структура которой образует треугольник. В суждении Ансельма

613
ударение делается на слушании как средстве стать вдохновлённым
истиной. У Картезия ударение делается на сомнении как средстве
превращения этой божественной истины в человеческое знание. В
нашей формулировке ударение снова изменяется, указывая на
процесс объявления и высказывания в соответствующее время, в
соответствующем месте, в качестве правильного представления в
обществе. Мы больше не верим во временную невинность фило­
софов, теологов и учёных, в то, что они пребывают вне времени, мы
видим, как они пишут книги и стремятся добиться власти. И этот
процесс выдвижения учений и учительства нуждается в такой же
самокритике, растянутой на столетия, какая была направлена
последователями Ансельма и картезианцами на процессы нашего
освобождения от Бога и природы. В обществе мы должны сначала
освободиться от своих слушателей, прежде чем мы сможем их
учить,
И "Credo ut intellegam", и "Cogito ergo sum" в течение долгого
времени работали очень хорошо. Но в итоге первое привело к
инквизиции, а второе — к военным заводам. Прогрессивная наука
наших дней, дней бомбардировок как средства ведения войны, почти
не продвинулась в разрешении собственно человеческих вопросов,
точно так же, как теология стала слишком догматичной, когда она
создала свою инквизицию. Когда Жанна д'Арк была подвергнута
допросу под пытками, её теологически образованные судьи уже не
были верующими. Когда лауреаты Нобелевской премии изобретали
ядовитый газ, их мышление больше не было идентично «сущест­
вованию».
Наша формула "Respondeo etsi mutabor" напоминает нам о том,
что человеческое общество поднялось над уровнем простого
существования, которое преобладает в природе. В качестве
общества мы должны давать ответы, и своими ответами мы сви­
детельствуем о том, что знаем нечто такое, чего не знает никакое
другое существо: тайну жизни и смерти. Мы чувствуем себя
способными давать ответы для «возрождения» жизни. Революции,
любовь, всякое прославленное дело несут на себе печать вечности,
если они вызваны к жизни тем знамением, в котором Творец и
творение едины. "Respondeo etsi mutabor", жизненно важное
изречение, изменяет течение жизни, и жизнь преодолевает уже
пришедшую смерть.

614
 Глава девятнадцатая

ЗНАЧЕНИЕ ЮМОРА ДЛЯ ВЫЖИВАНИЯ

Мы намереваемся в последний раз обратиться к нашему

противнику, уважаемому Декарту, великому соблазнителю со­
временного мира. В своей книжечке о методе он честно, без тени
юмора, жалуется, что человек приобретает некоторые взгляды ещё
до того, как его дух достигнет полной логической зрелости. Он
жалуется, что в течение двадцати лет он усваивал взгляды на вещи,
которые он не мог понять. К двадцати годам рассудок Декарта не
оставался чистой доской, в нём оказалось по!ребённым огромное
количество ложных идей. Как жаль, что человек не в состоянии
мыслить ясно с самого дня своего рождения, что он должен иметь
воспоминания, предшествующие его зрелости!
Не имеют ли эти наивные признания полубога современного
естествознания, автора идеи дуализма духа и тела, лишь один
единственный результат —бесконечный смех? Это приводит нас к
серьёзному вопросу: «Что означает в развитии естествознания
отсутствие или наличие смеха?» Похоже, что естествоиспытатели
неспособны заметить безумия в замечании Декарта. Но для здо­
рового человеческого рассудка, человек, который не может смеяться
и плакать, открывая жизненно важную истину, является просто
незрелым. Декарт — это гигантский юноша, исполненный любо­
пытства, испытывающий ненависть к своему духовному детству и
этой своей ненавистью не допустивший своего превращения в
мужчину.
Декарт хотел стереть следы пластического возраста человека.
Он хотел превратить человека из пластического преекта, брошен­
ного в жизнь и общество, чтобы что-то испытать и созреть, в
опустошённый субъект, который должен быть наполнен объек­
тивностью. Он заходит так далеко, что утверждает, будто чело­
веческий дух расшифровывает только те воздействия, которые
оказывают друг на друга существующие вне его предметы. Поэтому
сегодняшние естествоиспытатели, поголовно следующие карте­
зианской практике, и считают, что они сами не должны испытвать
воздействий и что их долг состоит в том, чтобы вести себя холодно,
незаинтересовано, нейтрально и бесстрастно. Они стремятся стать
способными полностью исключить юмор. Они подчинены строгому
запрету и следуют требованию, чтобы они —притом совершенно
бессознательно — испытывали действие страстей только по пус­
тякам, и всё потому, что они не отваживаются признать страсти
величайшим капиталом при исследовании человеческой природы.

615
 Чем больше человек заглушает впечатления от воздействий на
него самого, тем сильнее он в своей ориентации и в своих выводах
становится зависимым от тех следов и впечатлений, которые жизнь
оставляет в других. Он постоянно подавляет нечто в том мире,
который он изучает, если он настаивает на требовании иметь дело
только с чистым сознанием. Мы попытаемся очень кратко сопо­
ставить физика или геолога, биолога или врача, с одной стороны, и
нашу экономию и метаномику общества —с другой. Тогда станет
ясно, что все они образуют логическую последовательность.
Геология основывается на учёте воздействий, оказываемых
водными потоками, движениями земной коры и вулканами. Горы
рассказывают нам историю своих бунтов и поражений. Таким
образом, самые выдающиеся результаты этой науки о Матери-Земле
мы получаем из сильнейших впечатлений, обозначающих эпоху в
период развития.
Что касается медицины, то хорошо известно: врач не назначит
новое лекарство, прежде чем оно не будет испытано на нескольких
живых существах. Сыворотка или противоядие включаются в
арсенал медикаменов, лишь если они уже оказали воздействие на
некоторый живой организм.
Все подлинные естественные науки основаны на учёте воз­
действий, оказанных на части мира, на камни, металлы, растения,
животных, человеческие тела —от атома до морской свинки.
Что же, если воздействия на камни породили особую науку,
науку о камнях, а воздействия на живые тела породили современные
медицину и биологию, то воздействия, достаточно сильные, для того
чтобы тронуть наши души, должны быть весьма плодотворны с точки
зрения развития науки. Поскольку брамины наук о человеке слепо
подражают естествознанию, они хвастаются своим нейтралитетом и
холодным равнодушием по отношению к результату. Но без учёта
восприятий никакая наука невозможна, поэтому эти брамины
обращаются к искусственным лабораторным данным, описывающим
воздействия на морских свинок, и отождествляют ощущения морских
свинок с собственными ощущениями.
Верно, что великий Картезий, стерший в себе впечатления
ребёнка Рене, сделал себя неспособным к любому социальному
опыту за пределами естествознания. Это—та цена, которую должен
заплаить всякий научный метод. Коль скоро этот метод применяется
и делает бесстрастными геологов, физиков или биохимиков, он
уничтожает их личный, социальный и политический опыт. Вслед­
ствие этого естествоиспытатели вырабатывают навык, который
является роковым для социального мыслителя.
Никакой научный факт не может считаться истинным до того,
как он оставит неизгладимое впечатление. Ужасы революции, войны,
анархии, декаданса должны были оставить неизгладимое впечат­
ление, прежде чем мы смогли их рассматривать. «Неизгладимость»
имеет совсем другое качество по сравнению с «ясностью». В самом
деле, чем запутаннее, сложнее и сильнее впечатление, чем крепче
оно в нас сидит, тем больше действий оно вызывает. Таким образом,

616
революция —это важнейший факт для нашего понимания, ибо она
выбрасывает наш дух из наезженной колеи. Можно дать опреде­
ление: революция изменяет духовные процессы человека. Учёные,
опускающиеся до объективного суждения, прежде чем сами они
будут потрясены, тем самым делают себя неспособными к выполне­
нию своей собственной задачи — к обработке фактов. Они не
подвергают свой дух шоку. В других областях жизни это называется
малодушием, трусостью.
Малодушие социального мыслителя, отрицающего, что он лично
потрясён и глубоко затронут революцией или ранением на войне,
превращает его в статистика, описывающего пуговицы солдатского
мундира или составляющего опись ботанических наименований
деревьев в парке, в котором погибли повстанцы. Действительно,
важные впечатления, как, например, они изображены в «Войне и
мире» Толстого (его опасения, надежды и т.д.), для такого ста­
тистика недопустимы. Так что он ищет второстепенные впечатления,
комичные со всех точек зрения. И снова никто не осмеливается
смеяться.
Поэтому научный прогресс в области социального познания
зависит от уравновешивающей силы юмора. Юмор исключает все
ложные методы именно потому, что он делает их смешными. Le
ridicule tue —«смех убивает». И так же, как химики используют
веселящий газ, мы, чтобы исключить притязания бесстрастного
мышления, нуждаемся в изрядной дозе юмора. Если бы мы могли
посадить на трон общества веселье, то само военное ранение,
вызвавшее к жизни эту книгу, в конце концов исчезло бы.
Моё поколение пережило довоенный декаданс, кровавую бойню
Мировой войны, послевоенную анархию и революции, т.е. граж­
данскую войну. Сегодня каждому человеку, ещё до того как он
войдёт в этот мир, ставший тесным, судьбой уготовано знакомство
с безработицей или воздушным налётом, классовой революцией,
обнаружение своей неприспособленности к жизни и узости круго­
зора, и эти подарки судьбы отпечатываются на людях. Каждый день
мы уклоняемся от социальной смерти лишь чудом. Поэтому
метафизика Картезия, считающая человеческий дух пере­
прыгивающим через физическую смерть в природе, нас больше не
заботит. Мы нетвёрдым шагом следуем за той социальной муд­
ростью, которая выводит нас за пределы «обычных» жестоких
экономических процессов и опасностей социального вулкана.
Тот, кто выжил, улыбается при мысли, что он едва ускользнул.
Эта улыбка, неизвестная догматическому идеалисту и научному
материалисту, искажает лицо, ибо человек пережил опасность и
теперь знает, что важно на самом деле. Юмор высвечивает не­
существенное. С другой стороны, наши современные науки умирают
под грузом несущественного, который ежедневно взваливается на
студентов. В современном обществе господствует мысль, что наука
очень быстро развивается. Гора знаний становится всё выше и выше.
Спасшийся человек каждый раз начинает заново, ибо после соци­
альной катастрофы он снова обнаруживает свои духовные силы. И

617
 он с огромным удивлением и восхищением смотрит на рас­
пустившийся цветок, и в семьдесят лет чувствует себя ребёнком.
«Прошедший сквозь смерть» в нас может потерять любопытство,
но приобрести способность удивляться. Метаномическое в чело­
веческом обществе —как оно понимается в настоящей книге —это
знак огромного удивления от того, что человек продолжает жить.
Метаномическое вырастает по ту сторону обыденного, механических
зверств социального хаоса (что и обозначается с помощью «мета-»).
Оно создаёт радостное знание, которое Ницше первый приветствовал
как gaya Scienza, как весёлую науку. Результаты метаномики
создают рамки радостного ликования от переживания полноты
жизни, они позволяют жизни возрождаться и обновляться каждый
раз, когда она исчерпывает свои силы. Результаты «весёлой науки»
не нейтрализуют жизнь, они защищают её полноту. В совместном
веселье они связывают прошедших сквозь смерть и выживших с
только что родившимися.
Таким образом, метаномика занимает определённое место в
автобиографии рода. Прошедший сквозь смерть и выживший может
передать свой юмор, купленный дорогой ценой, полному сил веселью
молодёжи. Человечество никогда не приобретало всеобщего знания
путём накопления его в книгохранилищах. Скажи мне, что ты готов
переживать свою жизнь как строчку в автобиографии человечества,
скажи мне, насколько ты разделяешь ответственность с заблуж­
дающимися людьми прежних эпох! Если ты покажешь мне, до какой
степени ты способен отождествить себя с остальным человечеством,
то я смогу узнать, является ли твоё знание —знанием, имеющим
целью выживание, метаномикой общества как целого, или оно —
всего лишь твоя частная метафизика.
Моё поколение прошло сквозь социальную смерть во всех её
видах и выжило, а я пережил десятилетия изучения и преподавания
схоластических и академических наук.* Все их уважаемые пред­
ставители рассматривали меня как интеллектуальный тип, в
большинстве случаев противоположный им по взглядам. Атеист
желал, чтобы я удалился в область теологии, теологи считали меня
социологом, социологи — историком, историки — журналистом,
журналисты—метафизиком. Философы отсылали меня к юристам, а
юристы —должен ли я говорить об этом? —в ад, который, будучи
членом современного общества, я никогда не покидал. Ибо никто не
выходит из ада в одиночку, не сойдя с ума.
Общество является адом до тех пор, пока мужчина или женщина
одиноки. И человеческая душа умирает от чахотки в аду общест­
венной катастрофы, если она не участвует в общем с другими деле.
В общности, которую заново выстраивает здравый смысл после
землетрясения, под падающим пеплом на склоне Везувия, красное

* См. мою статью: "Die Krise der Universität." In: Die Hochzeit des Kriegs
und der Revolution. Würzburg: Patmos Verlag, 1920, pp. 204 ff.

618
вино жизни имеет более изысканный вкус, чем где-либо ещё. И
человек пишет книгу, чтобы, протянув руку, убедиться, что он не
единственный, кто выжил.

619
 ПРИЛОЖЕНИЯ

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
(Указаны либо номер страницы,на которой находится
иллюстрация,либо номер соседней)

1 и 2. Мир, отданный на суд двенадцати апостолов

3* Свобода выбирать профессию.
Гравюра Ганса Бергмайера (16-й век) 26
4. Россия до завоевания Сибири (карта) 37
5. Иконостасы 40
6. Карта СССР (Европейская часть) 41
7. Угроза Франции со стороны Габсбургов (карта) 131
8. Париж в 1610 213
9. Мир, каким он представлялся людям в 14-м веке (карта) 244
10. Англия между Старым и Новым светом, 1578 245
11-а. Большая печать, 1651 248
11-6. Королевская власть на море, 1662 (медаль) 249
12 и 13. Тяжба в Виттенберге (две карты, на которых
показано несовпадение территорий княжеств и
епископалий) 307-308
14-а. Медаль, изображающая нормальные отношения между
церковью и государством в лютеранских землях:
независимый князь и независимый центр обучения 324
14-6. Медаль, изображающая ненормальную ситуацию:
Генрих YIII объявляет себя главой Англиканской
церкви (надпись на хибру, греческом и латыни) 325
15. Обмирщённый Христос: Он размахивает топором
после Мировой войны 396
16. Средневековый Христос: Сострадание, Мудрость,
Смирение молотками приколачивают Его
к кресту 398
17. Остаток Римского мира. Путь пилигримов в Рим
в 10-м веке (карта) 402
18-а. Дворец средневекового императора
(реконструкция) 402-403
18-6. Император как защитник Духа Святого
(изображённого в виде голубя; около 980) 402-403
19. Апостольский статус императора и императрицы:
апостолы Пётр и Павел подводят их к Христу,
и Он возлагает на них корону 403
20. Величайшее изобретение Средних Веков
Две лошади в новой упряжи 430
21. Самый старинный рисунок, изображающий повозку,
запряжённую четвёркой. Около 1200 года. 431

621
22. Самый старинный рисунок, изображающий Петра и
Павла (3-й век) 436
23 и 24. Трансформация изображения Св. Павла в иконах:
от свитка —к ключу, и затем —к мечу 436-437
25. Св. Фома Аквинский в своей школе (картина Фра
Анжелико): мечта учёности —сердце стало
видимым 446
26. Результат Папской революции —Св. Пётр коронует
Церковь 447
27-а. Фридрих II как Римский император: на его печатях —
Вечный Рим и символ города —орёл 462
27-6. Фридрих II как мирской король (на обороте медали —
старейшая карта, изображающая Мессинский пролив,
замки, фруктовые деревья, города Сицилии, Калабрии
и Апулии) 462
28. Сад империи. Города-государства в Италии около 1300
года; линии представляют собой политические границы 463
29. Злоупотребления и крайности паломничества (16-й век);
Наверху —медаль в память Яна Гуса 487
30. Совместное предприятие американцев: в 1823-1870 годы
Техас и Федеральное правительство выделили
199 миллионов акров земли под строительство
грунтовых дорог, каналов, железнодорожный путей 543
31. Бог и сонм ангелов созидают Адама (фреска
Микельанджело) 591
32 и 33. Мир, не управляемый никем —все нации
и континенты утратили центр

622
 ПОЯСНЕНИЯ К КАРТАМ И ИЛЛЮСТРАЦИЯМ

1 и 2. Карта на переднем форзаце: Мир, отданный на суд

двенадцати апостолов.
Головы двенадцати апостолов расположены в соответствии с их
миссионерской деятельностью. У Св. Павла нет особой области; см.
об этом на стр. 434 и 436 данной книги.
Карта является «ориентированной», то есть, восток находится
вверху, там, где расположен рай. «Антиподы», находящиеся на юге,
изображены в виде человека, тянущего вверх свою ногу. Более чем
скромное положение Западной Европы имеет глубокий смысл, тем
более что карта была создана на крайнем западе Европы, в северо-
западной Испании в 776 году, монахом Беатусом, для комментария
к Откровению Св. Иоанна. (Текст без иллюстраций перепечатан в
1935 году Американской Академией в Риме). Карта была восста­
новлена Конрадом Миллером (Маррае Mundi, I, Штутгарт, 1895, стр.
35). См также; Edna Kenton. The Book o f Earths, New York: William
Morrow and Co., 1928.
На протяжении четырёх столетий такой тип карты мира
оставался доминирующим в рукописях монахов. Измнение происхо­
дит только во время крестовых походов: теперь Иерусалим рас­
положен в центре. Это географическое возвышение земного Иеру­
салима было совершенно несовместимо со взглядами древней
Церкви, заботившейся только о неземном, небесном Иерусалиме.
Возникшее изменение проистекало из тех рассуждений, которые мы
описали на стр. 432-437. Новый вариант приводится в карте из
«Хроник Св. Дионисия», на иллюстрации 9 (см. стр. 244 данной
книги).
3. Свобода выбирать профессию (стр. 26. Die Berufswahl)
Гравюра на дереве Ганса Бургмайера (1473-1532). Подлинная
немецкая надпись в стихах гласит: «Здесь обозначены многие
сословия, и мой разум велит мне сделать из них мудрый выбор,
чтобы потом не раскаиваться жестоко». G. Hirth. Kulturgeschichtliches
Bilderbuch, 1. Leipzig, sine anno, c. 224. N 360.
4. Карта России до присоединения Сибири (стр. 37)
Russiae, Moscoviae et Tartariae Descripdo auctore Antonio Jeriken-
sono Anglo, Londirti armo 1562; здесь взята из Theatrum Orbis Terrarum
Фрэнсиса Хогенберга. Антверпен, 1570.
5. Два иконостаса (стр. 40)
Иконостас —это стена с живописными изображениями, отде­
ляющая мирян от духовенства в православной (греческой, русской,
болгарской и т.д.) Церкви. Первый схематический рисунок заим­

623
 ствован из: Michael Rajewsky. Euchoîogion (на немецком языке). Вена,
1861. Иллюстрация XI.
Второй рисунок, изображающий настоящий иконостас, за­
имствован из книги Е.Е. Голубинский. История русской церкви.
Атлас, илл. LI. N. 1. Москва, 1906. Ср. также: N.P. Konakov. The
Russian Icon. Oxford, 1927.
6. Карта СССР (Европейская часть) (стр. 41)
См. периодическое издание: USSR in Reconstruction. 1931. N 6.
7. Угроза Франции со стороны Габсбургов (стр. 131)
Подлинная карта, созданная Т.Х. Томасом.
Французская территория обозначена сплошным серым цветом;
владения Габсбургов в Испании, Италии, Германии заштрихованы;
территории непостоянных союзников и соседей тех и других
оставлены незакрашенными.
8. Париж, около 1610 года. Вид с высоты птичьего полёта (стр.
213)
Заимствовано из книги: Antoine Fontanon. Les Êdits et Ordon­
nances des Rois de France, IV. Paris, 1611.
9. Мир, каким он представлялся людям в 14-м веке (стр. 244)
Эта карта из «Хроники Св. Дионисия» (1364-1372) кратко
обсуждалась в наших замечаниях относительно карты на переднем
форзаце. Иерусалим находится в центре, а Англия —в левой части
внутреннего ободка. Шекспир, должно быть, имел в виду эту карту,
когда в «Короле Иоанне» он говорит об Англии как об отдалён­
нейшем уголке земли.
10. Англия между Старым и Новым светом (стр. 245)
Карта мира Беста, 1578. Она была напечатана, когда английский
двор и лондонский Сити спекулировали на открытии северо-
западного пути в Китай. Теперь Англия помещается в центре, между
старым и новым мирами. Обратите внимание на «пролив Фробишера».
Подробнее см.: Miller Christi. The Silver Map of the World.
London, 1900; A.E. Nordenskjoeld. Periplus. Стокгольм, 1897, карты
XXXIX, X, XII, XLIII. Текст на стр. 19, 56а, 103.
11. Британский взгляд на власть на море: две
печати (стр. 248-249)
а. Обратная сторона Большой Печати 1651 года (правление
Парламента). На лицевой стороне этой печати, созданной Саймоном,
изображена Палата Общин со столом Палаты (см. стр. 253 и далее)
и выбита надпись: «В третье лето свободы, восстановленной по
Божьему благословению» (стр. 231 и далее). Большая Печать
«Первого года восстановленной свободы» датируется 1648 годом и
называется «Печать для лидера общинной скамьи в Вестминстере».
Она уже имеет «картину морей» (стр. 245) похожую на приведённую
в нашей книге и даже ещё более акцентированную. Однако она не
так скрупулёзно детализирована. См. A. and В. Wyon, The Great Seals,
London, 1887, стр. 36.
б. Печать, использовавшаяся Адмиралтейством в 1662 году
(сразу же после захвата Танжера и заключения союза с Португа­
лией). Карл II плывёт по волнам. Следует, однако, отметить, что

624
надпись (в данной книге см. стр. 249) говорит не о короле, а о
британцах как королях мира; реставрация 1660 года подчеркивала
тот фаю-, что восстановлен был отнюдь не только король, но в
значительно большей степени вся нация в целом (стр. 250 и далее).
См.: G. Vertue. Medals, Coins and Great Seals. London, 1753, иллю­
страция 23.
Читатель, желающий осмыслить резкое отличие от периода,
предшествовавшего Реставрации, может изучить медаль, выпущен­
ную Елизаветой после победы над Армадой, и Печати Карла I,
бывшие в употреблении в 1640 году, а также Печати его сына, Карла
II, использовавшиеся им в 1650-е годы, то есть перед роялистской
Реставрацией. В плане изображения короля-помазанника эти Печати
всё ещё относятся к тому типу, который представлен на илл. 27-6,
стр. 462 (король Сицилии) во времена Гвельфской революции.
О концепции «Британии —владычицы морей» см. также: Ben
Johnson. The Fortunate Isles and their Union. Пьеса для театра масок,
1626 год.
12 и 13. Доводы в пользу Виттенберга: две карты (стр. 307 и
308). Созданы Томасом X. Томасом.
Конфликт между Церковью и Государством, заставивший
Государства прибегнуть к реформам, изображён с помощью про­
тивопоставления двух карт, относящихся к одной и той же тер­
ритории, причём одна имеет название «Один государь, но много
территорий», а другая —«Много епархий, но один университет».
(12) Светская Саксония в 1520 году. Удивительное по форме
расположение земель курфюрста Фридриха Мудрого, подданным
которого был Лютер. Вплоть до 1918 года причудливая форма и
малые размеры Тюрингии и Саксонии, включавших Веймар, Готу,
Эрфурт, Иену, Мейнингген, Эйзенах и т.д., были неиссякаемым
источником романтизма и политического юмора.
(13) Клерикальная Саксония в 1520 году. Границы церковной
администрации накануне Реформации. Резиденции большинства
епископов, входивших в состав этой администрации, были рас­
положены за пределами Саксонии. Впридачу к этому «режиму
отсутствия», созданному «епископами-заочниками», часть из
приблизительно ста саксонских монастырей подчинялась насто­
ятелям, жившим за пределами княжества (см. текст на стр. 360).
Эта карта была создана на основе весьма скудных данных, хотя
трудно поверить, что реальный политический фон Реформации
изучен так слабо. См.: Hans Beschorner. Amt und Volk, V. 1931, стр.
12 и далее. См. также: Catalogus Mapparum Geographicarum ad
Historiam pertinentium. Варшава, 1933. Материал о соседнем
княжестве Гессен с Марбургским университетом можно найти в
книге Wilhelm Classen. Kirchliche Organisation Althessens im Mittelalter
samt einem Umriss der neuzeitlichen Entwicklung, mit 21 Kartentafeln / /
Schriften des Instituts fiir geschichtliche Landeskunde von Hessen und
Nassau. N. 8. Marburg (Lahn), 1929.

625
 14. Правильное и неправильное направления в Реформации: две
медали (стр. 324-325)
а. Медаль, отчеканенная к двухсотлетию Виттенбергского
университета, 1702 год. На одной стороне изображён крон-принц
Саксонии в качестве ректора университета (см. стр. 329), на другой
— Бог (Его имя написано по-еврейски), освещающий город Вит­
тенберг, с его университетом и церковью. Две верховные власти:
одна—князя, другая—университета. Одна надпись, выгравированная
в 1540 году, хорошо дополняет эту тему и может быть использована
в качестве постоянного комментария к данной медали. Она гласит
(на латыни):
Виттенберг, славный Город Господа,
Кафедра и крепость истинного католического учения.
Самая знаменитая Академия в Европе
И самое святое место последнего тысячелетия.
(Walter Koehler in Pflug-Harttung. Im Morgenrot der Reformation.
Halle, 1917, стр. 379).
б. Англиканское извращение, сделавшее необходимой Пури­
танскую Реставрацию: медаль, отчеканенная в Англии в 1535 году,
в честь великодержавна Генриха VIII. Король провозглашён главой
Церкви на трёх языках: еврейском, греческом и латинском. В то же
время, Англия оказывается только одной из территорий, которыми
он управляет (здесь —истоки ирландской проблемы).
15. Обмирщённый Христос (стр. 396)
Христос размахивает топором и разрушает свой крест после
Мировой войны. Фреска Х.К. Ороско. Библиотека Бейкера, Дарт­
мутский колледж, г. Гановер (Нью-Хемпшир, США). См.: Baker
Library Bulletin, март 1938.
Мы добавили предложение из Св. Августина, которое довольно
странным образом даёт нам возможность выразить эту мысль: «Crux
ergo haec ipsa crucifigenda est» —«Сам Крест должен быть распят»
(Эпистула 241 в Венском издании; Эпистула 38 в предыдущих
изданиях).
16. Средневековый Христос (стр. 398)
Христианские добродетели —Сострадание, Смирение и Благо­
разумие, —с воодушевлением распинающие Христа.
Из Доминиканского сборника легенд германского происхож­
дения, конца 13-го века, ныне находящегося в КеЫе College, Oxford,
том 7. См.: J. Siegwart. Mitteilungen der Zentraîkomission. Вена, 1865,
иллюстр. LXXXIII; Hans Swarensky. Die Deutschen Buchmalereien des
XIII Jahrhunderts, Berlin, 1936. N 343, иллюстр. 61 и текст на стр. 19,
38, 96 (сноска 1). Сварзенски даёт ещё пять примеров той же темы,
он возводит её к проповеди Бернара Клервоского (Migne. Patrologia,
183, 275).
17. Путь паломника в 10-м веке (стр. 402)
Оригинальный рисунок Томаса X. Томаса.
Документальные свидетельства об этом пути обычно дати­
руются 993 годом. (Konrad Miller, Маррае Mundi, III. Штутгарт, 1895,

626
стр. 156-158). Карта заслуживает названия «Остатки Римского
мира».
Этот путь не только охватывает всю ту землю, которая была
«римской» в десятом веке, но также использует—в последний раз —
римские дороги и мосты. Позднее мосты обрушились, и стали
популярными другие пути—как например, через альпийский перевал
Св. Готтарда.
Это—остатки Римского «мира», потому что карта включает как
ответвления Римской империи, так и ответвления Римской Церкви.
Читатель заметит, что карта ориентирована, как карта Беатуса на
переднем форзаце, поскольку современники видели всё именно
таким образом (восток —вверху). Територрия ни одной из совре­
менных наций не отображена на ней целиком. Границы рассекают
Испанию, Францию, Англию, Германию, Италию как мы их видим
сегодня. Большая часть морского побережья была в руках неверных
—норманнов, мусульман или греков. Гунны появлялись в землях к
западу от Базеля. Также очевидно центральное положение Клюни
(см. стр. 414 и далее).
18. Средневековый император (стр. 402-403)
а. Дворец средневекового императора. Реконструкция Ин-
гельхейма на Рейне, построенного Карлом Великим. См. Adolf Zeller.
Rheinhessische Bauten. Berlin; Walter de Gruyter, 1936. Heft, 2 (1936),
стр. 8, иллюстр. 26.
Замок, разумеется, включал в свой состав церковь, одну из тех
«chappelles élevées dans les châteaux, comme un touor de plus de
l’enceinte fortifiée» —«часовен, возведённых в замках в виде осно­
вательно укреплённой башни» (J. Puig 1 Cadalfach. Géographie du
Premier Art Romain. Paris, 1935, стр. 258).
б. Император как защитник Святого Духа, около 980 года.
Бронзовый сосуд. Император Оттон (либо Оттон I, 936-973,
либо, что более вероятно, Оттон И, 973-983, несёт голубя для
помазания и сосуд с елеем для помазания и сосуд с елеем для
новообращённых. Надпись: «Hierusalem Visio Pacis» («Так Иерусалим
видит мир»). Witte. Zeitschrift fu r Christliche Kunst 32 (1919), стр. 58,
сноска 7.
19. Апостольский статус императора и императрицы (стр. 403)
Христос коронует императора Генриха II Святого и императрицу
Кунигунду, апостолы Пётр и Павел совершают богослужение,
подводя их к Христу. Эта миниатюра заимствована из рукописи,
хранящейся в Мюнхене, ф. 57, ед. хр. 4452. Она была нарисована
между 1008 и 1014 гг. Даже Григорий VII не посмел отказать в
звании Святого этому императору, навязавшему римлянам те формы
мессы, которые были приняты у франков в Аахене. Епархия
Бамберга, основанная Генрихом II, которой он передал эту рукопись,
в гимне ad sextam назвала его «апостолом». См. также: Monumenta
Germaniae Historica, Scriptares, XI, 235; Percy Schramm. Kaiser, Rom
und Renovatio. Leipzig, 1929, стр. 156-160, 34.

627
 20. Величайшее изобретение Средних Веков (I) (стр. 430).
Две лошади, запряжённые в хомут, изображены везущими
двенадцать человек, то есть в шесть раз больше, чем до 1100 г.
Заимствовано из Bible Moralisée Illustrée, Париж, 1911, изданной
графом де Лабордом, V, лист 48, стр. 328. Мы присоединяем этот
рисунок к коллекции, собранной в книге Лефевра. В Hortus Delicarum
Херрад изображает новый хомут (иллюстр. 47/48), и два осла
оказываются в состоянии везти четырнадцать мужчин и Госпожу
Роскошь. Две группы фактов в источниках 12-го века не находят
объяснения сейчас, причём одна группа была просто не замечена, а
другая —неверно истолкована историками искусства.
1. Сама Церковь в течение 12-го века (и, очевидно, не раньше
и не позже) изображалась в виде повозки с сидящими в ней
двенадцатью апостолами, которую тянут четыре евангелиста. См.
рукопись Bodleiana, 270В, лист 32, кол. 1, N 2; Louisa Twinning.
Symbols o f Early and Medieval Christian A rt London, 1852, иллюстр.
61, текст на <np. 124.
2. Много обсуждавшийся Culte des Carts («культ повозок») —это
не просто истерическая вспышка. Дворяне и дворянки того времени
соперничали со своими крестьянами, запрягаясь в повозки, гру­
жённые камнями для строительства церквей. Мы знаем из нашего
собственного опыта участия в движении добровольческих трудовых
лагерей, как новые машины вызывают моральное влечение к труду.
Mortet et Deschamp. Recueil des Textes II. Paris, 1929, стр. 66 и далее.
В качестве контраста к дням, предшествовавшим изобретению,
см. две повозки на иллюстр. 65 (из рукописи 12-го века) в книге:
Adolf Merton. Buchmaterei von S t Gallen. Leipzig, 1923.
21. Величайшее изобретение Средних Веков (II) (стр. 431)
Старейшее изображение повозки с четвёркой лошадей, около
1200 года. Заимствовано из: Herrad von Landsberg. Hortus Delicarum.
Страсбург, 1879-1899, иллюстр. V bis. Также приводится в систе­
матическом рассмотрении изобретения графа Lefèbvre de Noettes.
L9Attelage, le Cheval de Selle à VHistoire de VEsclavage. 2-е изд., Париж,
1931, фиг. 151.
22. Старейшая гравюра, изображающая вместе апостолов Петра
и Павла (стр. 436)
Гравюра относится к 3-му веку.
23 и 24. Изменения в иконографии Св. Павла: от свитка через
ключ к мечу (шесть иллюстр., между стр. 436 и 437)
а. Св. Павел. Слоновая кость (около 1000 г.), имперское
аббатство Эхтернаха, сейчас —в музее Клюни, Париж. Текст: «Dei
gratia sum id quod sum» («Милостью Божьей я есть то, что я есть»).
См.: A. Goldschmidt. Elferheinskulpturen, II. Berlin, 1918, стр. 25.
б, в. Опознавательные знаки паломников, ка которых изобра­
жены Пётр и Павел с ключами. Эти ключи продавались паломникам
в Риме в конце 12-го века (Anton de Waal. Römische Quartalsschrift
fü r Christliche Altertumskunde und Kirchengeschichte, XIV (1900).
г. Пётр и Павел с ключом и мечом, изображённые по бокам
двери монастыря Сан Пьетро ди Ферентилло в Умбрии. Мы приводим

628
этот образец грегорианской символики во-первых, потому, что здесь
изображён окончательный атрибут Павла, а во-вторых, потому, что
эти изображения очень часто датировались неправильно восемнад­
цатым веком (Herzig. Die Langobardische Fragmente in der Abtei San
Pietro di FerenäUo, Römische Quartalsschrift, XX (1908), стр. 77, фиг.
7; P. Toesca. Storia deWArte Italiarta, I (1927), 151, N 2. Правильная
датировка дана в: A. Bertini-Calosso. Eneiclopedia Italiana, XV, 20a.
Roma, 1932. Подобную ложную датировку можно найти в: Jameson.
Sacred and Legendary A rt London, 1857, иллюстр. 69, стр. 177, 191.
Другое догрегорианское изображение Павла с мечом было
случайно не включено Адольфом Гольдшмидтом в его Die Elfen bein-
skülpturen aus der Zeit der Karolingischen uns Sächsischen Kaiser.
Berlin, 1914, иллюстр 155e: на веере из слоновой кости, несомненно
каролингского происхождения, в коллекции Карранда во Флоренции,
имеется изображение Павла с мечом. Гольдшмидт показал, что
фигура Павла заняла место первоначального изображения Св.
Агнесы. Необходим тщательный пересмотр подходов к материалу в
соответствии с девизом старика Мюнтера (Fr. Muenter. Sinnbilder und
Kunstvorstellungen der Alten Christen, II. 1825, стр. 35): «До конца 11-
го века нет монументов с мечами, которым можно безусловно
доверять». А.К. Porter. Crosses of Ireland (1931), стр. 42, 59.
д. Пётр держит ключ, а Павел —меч. Опозновательные знаки
паломников, продававшиеся в Риме после 1190 года. (О. Wulff.
Altchristliche Bildwerke, II (1911), стр. 72, иллюстр. V, N 1898).
е. Самая ранняя известная скульптура Св. Павла с мечом, 1120-
1125 гг., на стенах кафедрального собора Сен-Магеллон в депар­
таменте Эро, Франция. Датировка заимствована из: A. Kingsley
Porter. Romanesque Sculpture on the Pilgrimage Roads, фиг. 1288,
текст I, стр. 268 и далее. Портер анализирует отдельные части
церковной архитектуры и скульптуры. Поскольку кафедральный
собор был перестроен в 1172 году, эта дата ошибочно приписана и
скульптуре Св. Павла в книге; Р. DobschÜtz. Der Apostel Paulus, II:
Seine Stellung in der Kunst Halle, 1928.
В связи с вопросом о символическом значении меча по-преж­
нему сохраняет ценность книга: Auber. Histoire et Theorie du
Symbolisme Religieux, II. Paris, 1871, стр. 151. Источниками служат
Послание к Эфесянам 6:17: «меч духовный» и Послание к Евреям
4:12: «Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча
обоюдоострого». Неверно часто встречающееся предположение,
согласно которому меч Павла — не что иное, как приложение
ставшего затем общим правила, которое требует, чтобы любой
мученик изображался с орудиями его мученичества. Это пред­
положение опровергается тем фактом, что в те дни, когда указанное
правило господствовало, Павел изображался с двумя мечами.
Лишь некоторые историки уделили достаточное внимание
революционной новизне доктрины двух мечей. Большинство же
удовлетворилось цитированием каролингского источника, в котором
император требовал двух мечей! Лучший подбор материала

629
содержится в указателе к тому III книги Libeîli de Lite, Monumenta
Germaniae Historien
В целом, можно указать на три ошибки, которые объясняют,
почему огромное значение этого изменения не было замечено
специалистами: 1) изображения (6) и (в) остались без внимания;
2) некоторые памятники были датированы неправильно или вообще
не датированы, что закрыло путь к правильному пониманию;
3) уменьшение значимости Петра в связи с падением Рима и особое
значение Павла для новой всеобщности «мира» были осмыслены так
же мало, как и специфическое грегорианское подчёркивание двух
мечей (А. Дж. Карлейль пишет: «В этом не было ничего нового или
революционного»; см.: A.J. Carlyle. Medieval Political Theory, II. New
York, 1928, стр. 206). Ср. с этим нашу цитату из Гаука на стр. 454.
Для сравнения см. монету папы Виктора II (1055-1057). Хотя
Виктор и был уже реформатором, он поместил на монете только
Петра, с его ключом (Charles et Rohault de Fleury. Les Saints de la
Messe, VI, иллюстр. XXIX).
См. также: R.C. Gillie. The Pauline Period, в W.S. Sparrow, The
New Testament in A rt London: Hodder & Stoughton, sine anno, стр. 64
и далее; Stefan Beissel. Bilder aus der Geschichte der Kunst in Italien.
Freiburg, 1899, c. 134, 226; Anton de Waal and Kirsch. Roma Sacra,
1925, стр. 47.
25. Св, Фома Аквинский в своей школе (стр. 446)
Мечта учёности—сердце стало видимым. Картина Фра Андже­
лико да Фьезоле (1387-1455).
26. Результат папской революции — Св. Пётр коронует
церковь (стр. 447)
См. Louisa Twining, Symbols and Emblems, pi. 60, no. 4, London,
1852. См. текст в этой книге на стр. 441.
27. Священная или светская форма правления: два набора
символов (стр. 462)
а. Фридрих И изображён как римский император. Вечный Рим
и его орёл изображены на печати и монетах. Образцом послужили
античные монеты. Заимствовано из: Huiliard-Bréhoües. Historîa
Frederici Secundi Dipîomatica, I. Париж, 1852. Страница, следующая
за титульным листом.
б. Фридрих II как светский король Сицилии. На самой старой
«светской» карте изображены Мессинский пролив, замки, плодовые
деревья, города Сицилии, Калабрии, Апулии (Huiliard-Bréhoües. Op.
cit., VI. Paris, 1860, с. VIII, 800 и страница, следующая за титульным
листом.
28. Сад империи (стр. 463)
Оригинальный рисунок Томаса X. Томаса.
Города-госудаства и княжества, объявлявшие, что над ними нет
правителей («superiorem non recognescentes» — «не признающие
власти выше себя»), к северу от Рима и к югу от Альп, около 1300
года. Все чёрные линии на карте обозначают политические границы.

630
 29. Злоупотребления и крайности паломничества и Памятная
медаль Яна Гуса (стр. 487)
Паломничество к чудотворной иконе Пресвятой Девы в
Регенсбурге, со сценами буйства, изображённое Михаэлем Остен-
дорфером (1490-1559). Слева и справа от колокольни изображены
лицевая и обратная сторона медали в память о Гусе. Медаль
принадлежит к серии монет, отчеканенных в 1515 г. и позже к
столетию сожжения Гуса в Констанце в 1415 г. Монеты были
отчеканены в северной Богемии графом Стефаном Шпиком (1487-
1536). Надпись гласит: «Centum revolutis annis deo respondebitis et
mihi» («Когда пройдёт сотня лет, ты должен будешь держать ответ
перед Богом и мною»). Отсюда, дата, поставленная на медали, —
1415. См.: Zeitschrift fü r Numismatik, 14 (1887), с. 225; Eduard Fiala.
Beschreibung der Sammlung Böhmischer Münzen und Medaillen des Max
Domebauer. Прага, 1889, иллюстр. LXIII, N 3738, иллюстр. LI, N 3451.
30. Совместное предприятие американцев (стр. 543)
Подлинный рисунок Генри Копли Грина.
В 1823-1870 годы Техас и Федеральное правительство выделили
199 миллионов акров земли под строительство грунтовых дорог,
каналов, железнодорожных путей. Доля Техаса составляла около 33
миллионов акров, одну шестую площади штата (что в процентном
отношении равно доле, предоставленной Федеральным правитель­
ством). Доля Техаса включена в нашу карту, поскольку Соединённые
Штаты не имели государственной собственности в Техасе, так что
этот штат см воспользовался правом, которым Федеральное прави­
тельство обладало в остальных новых штатах. См.: Department of
Commerce and Labor, Bureau of Corporations. The Lumber Industry, I.
Вашингтон, 1913, стр. 220, 231.
Все публикации по этому поводу основаны на карте, опубли­
кованной в 1878 г., и все они не учитывают вклад Техаса. Ср.:
Charles О. Paullin. Adas o f the Historical Geography q f the United States.
Под редакцией John К. Wright. Carnegie Institution of Washington,
1932; J.W. Powell. Report on the Arid Lands q f the United States.
Washington, 1879; The Public Domain. Washington, 1883. На нашей
карте преднамеренно опущены все детали.
На карте незакрашенная область обозначает достойный
внимания восток северной части Техаса; эта незакрашенная область
является индейской территорией, на которой земля совершенно
справедливо не предоставлялась, хотя это пространство и пере­
секалось железной дорогой.
31. Бог н сонм ангелов творят Адама (стр. 591)
Фреска Микельанджело Буаноротти (1475-1564); Сикстинская
капелла, Ватикан, Рим.
32 и 33. Мир, оставшийся без апостольского суда (стр. 650-
651)
Мир, не подчинённый никому: ни одна нация или континент не
находятся в центре. Карта состоит из двух частей.
Карта имеет два полюса, расположена поперечно, обе её части
имеют одинаковую площадь. Как и в случае проекции Меркатора,

631
эта карта искажает формы, но, в отличие от проекции Меркатора,
она изображает географичские зоны точно и показывает все
возможные связи через полюса. Первая карта этого типа с исполь­
зованием, возможно, не очень выразительной техники была вычер­
чена сэром К.Ф. Клоузом в издании: Great Britain's Ordnance Survey,
Professional Papers, New Series, vol. II, 1927. Похоже, это обстоя­
тельство было упущено в исчерпывающем в других отношениях
исследовании: С.Н. Deetyz and Oscar S. Adams. Elements q f Map
Projection. U.S. Department of Commerce, Coast and Geodetic Survey,
Special Publication, No. 68. (Fourth edition revised April 2,1934). Cm.
также: C.H. Deetz. Cartography (Special Publication, No. 205).
Washington, 1936, стр. 50 и далее.

632
 БИОГРАФИЯ ОЙГЕНА РОЗЕНШТОКА-ХЮССИ

Ойген Розеншток родился 6 июля 18S8 года, в Германии, в

Берлине, в семье еврейского банкира. Он получил докторскую
степень в области философии и права в Гейдельбергском универ­
ситете. В 1906 году он стал христианином, присоединился к
протестантизму. В возрасте 24 лет Розеншток начал преподавать
право в Лейпцигском университете и делал это вплоть до начала
Первой мировой войны (1914). Перед самой войной он женился на
Маргрит Хюсси, швейцарской протестантке. Розеншток четыре года
прослужил офицером германской армии на западном фронте.
В эти годы Розеншток переписывался с одним еврейским другом,
Францем Розенцвейгом, который также служил в германской армии.
Эта переписка стала классическим примером диалога между
христианином и евреем. Собрание писем впервые было опубликовано
в 1935 г.
После войны Розеншток поступил на службу в автомобильную
компанию «Даймлер-Бенц», где редактировал первую немецкую
заводскую газету. В 1919 г. он стал одним из основателей изда­
тельства «Патмос». В 1921-1922 гг. Розеншток также помог осно­
вать, а затем возглавил Рабочую Академию во Франкфурте-на-
Майне, что стало одной из первых попыток развития образования
для взрослых.
У Розенштока и его жены Маргрит был один ребёнок, сын Ганс
Р. Хюсси, родившийся в 1921 году. (Следуя швейцарскому обычаю,
в 1925 году супруги оформили перемену фамилии на Розеншток-
Хюсси).
Розеншток-Хюсси вернулся к преподаванию права в 1923 году,
в университете г. Бреслау, и оставался там до 1933 г. Он активно
содействовал развитию образования для взрослых и написал важные
работы о языке, по социальным наукам, по проблемам церкви и
истории. В 1928-1932 гг. Розеншток-Хюсси организовал добро­
вольческие трудовые лагеря. В этих лагерях собирались студенты,
молодые крестьяне, рабочие, которые жили общинами и занимались
ручным трудом в течение нескольких недель. Целью создания этих
лагерей было объединение ручного труда с решением насущных
общественных проблем.
В 1933 г., с приходом к власти Адольфа Гитлера, Розеншток-
Хюсси немедленно покинул Германию и переехал в Соединённые
Штаты. В течение двух лет он преподавал в Гарвардском универ­
ситете, затем перешёл в Дартмутский колледж, где преподавал
социальную философию до выхода на пенсию в 1957 году. Но и
после этого он продолжал писать и выступать с лекциями в
Соединённых Штатах и Европе.

633
 В 1938 году он опубликовал свою первую книгу в США —«Из
революции выходящий: Автобиография западного человека», —
русский перевод которой вы держите в руках. За ней последовали
The Christian Future, or the Modem Mind Outrun («Христианское
будущее или выход за пределы современного сознания», 1946) и The
Multiformity q f Man («Многообразие формаций человека», 1948).
Более детальная библиография дана ниже, на стр. 635-636.
В Соединённых Штатах Розеншток-Хюсси создал то, что
является новым основанием для объединения трудовой службы и
образования для взрослых. В 1940 г. президент Франклин Рузвельт
пригласил его для разработки экспериментальной программы
подготовки руководителей для Гражданского корпуса охраны рек и
лесов. Розеншток-Хюсси осуществил её в Вермонте и назвал
«Лагерем Уильяма Джеймса», в память о призыве Джеймса поставить
перед человеком моральные цели, которые требовали бы такой же
самоотдачи, какую требует война. Задачей лагеря была не только
подготовка руководителей для растущего Гражданского корпуса
охраны рек и лесов, но и развитие трудовой службы, которая
принимала бы в свои ряды добровольцев с различным общественным
положением. В начале в программе участвовали безработная
молодёжь и студенты из Гарварда и Дартмута. Вторая мировая
война прервала эту работу.
Домом Ойгена Розенштока-Хюсси был г. Норвич, штат Вермонт,
где он и умер 24 февраля 1973 года.

634
 СПИСОК ОСНОВНЫХ ТРУДОВ
РОЗЕНШТОКА-ХЮССИ И РАБОТ О НЁМ

На русском языке
Речь и действительность. Москва: «Лабиринт», 1994
Бог заставляет нас говорить. Составление, редакция и перевод
А. И. Пигалева. Москва: Канон+, 1998
Избранное: Язык рода человеческого. Санкт-Петербург Универ­
ситетская книга. Предполагаемая дата выпуска—декабрь, 1999.

На английском языке
The Christian Future—or The Modem Mind Outrun (New York: Harper &
Row Publishers, Harper Torchooks ТВ 143, 1966, with an
introduction by Harold Stahmer, pp. vii-lv), 248 pp.
The Fruit o f Lips-, or, Why Four Gospels? ed. Marion Davis Battles
(Pittsburgh, Pa: The Pickwick Press, 1978), 144 pp.
I Am an Impure Thinker, with a Foreword by W.H. Auden (Norwich,
Yt.: Argo Books, 1970), 206 pp.
Judaism despite Christianity. The Letters on Christianity and Judaism
between Rosenstock-Huessy and Franz Rosenzweig, with an
introduction by Harold Stahmer and essays “About the Corre­
spondence“ by Alexander Altmann and Dorothy Emmet, ed.
Eugen Rosenstock-Huessy (University, Ala.: University of
Alabama Press, 1969), 198 pp.
Life Lines: Quotations from the Work o f Eugen Rosenstock-Huessy.
Edited by Clinton C. Gardner (Norwich, Vt.: Argo Books, 1988),
83 pp.
Magna Carta Latina. The Privilege of Singing, Articulating and Reading
a Language and of Keeping It Alive. With Ford Lewis Battles
(Private printing, 1967), xxii + 296 pp.
The Multiformity o f Man (Norwich, Vt.: Argo Books, 1973), 76 pp.
The Origin q f Speech. With introduction by Harold M. Stahmer and an
editor’s postcript by Hans R. Huessy (Norwich, Vt.: Argo Books,
1981), 141 pp.
Out o f Revolution: Autobiography o f Western Man (Providence: Berg
Publishers, 1993, with an introduction by Harold Berman),
795 pp.
Planetary Service. A Way into the Third Millennium, trans. Mark
Huessy and Freya von Moltke (Norwich, Vt.: Argo Books, 1978),
126 pp.
Practical Knowledge o f the Soul, trans. Mark Huessy and Freya von
Moltke (Norwich, Vt.: Argo Books, 1988), 66 pp.

635
Rosenstock-Huessy Papers, Vol. 1 (Norwich, Vt.: Argo Books, 1981),
229 pp.
Speech and Reality. With an introduction by Clinton C. Gardner
(Norwich, Vt.: Argo Books, 1970), 201 pp.
Полный список работ Pозенштока-Хюсси напечатан в книге:
A Guide to the Works q f Eugen Rosenstock-Huessy.
В широком объёме философия Розенштока-Хюссе отражена в
его лекциях, которые имеются в виде магнитофонных лент общей
длиной 400 часов или в виде отпечатанных текстов на 6000
страницах. Лекции имеются также и на диске. Существует много
эссе о жизни и учении Розенштока-Хюсси на английском языке; а
также книги о «Лагере Уильяма Джеймса», книги о социально­
лингвистической христианской философии Розенштока-Хюсси, о его
взглядах на социальные науки, представленных в свободной манере.
Публикации на английском языке можно получить, обратившись по
адресу: Argo Books, Inc.; 88 Old Pump Road; Essex, VT 05452-2742;
USA; e-mail: mhuessy@together.net.

Работы Розенштока-Хюсси на немецком языке:

Das Alter der Kirche. Kapitel und Akten. 3 Bände. Co-author, Joseph
Wittig (Münster: Agenda Verlag, 1998, Bd. 1,572 pp.; Bd. 411 pp.;
Bd. 3, 461 pp.
Der Atem des Geistes (Moers: Brendow Verlag/Vienna: Amandus, 1991,
with foreword and index by Bas Leenman), 293 pp.
Die Europäischen Revolutionen und der Charakter der Nationen, with a
foreword by Karl Deutsch and a biographical note at the end by
Rudolph Hermeier (Moers: Brendow Verlag, 1987), XXIII + 584 +
8 pp.
Heilkraft und Wahrheit, Konkordanz der politischen und der kosmischen
Zeit, with a Zum Geleit and an Index by Bas Leenman (Moers:
Brendow Verlag, and Vienna: Amandus Verlag, 1991), 215 pp.
Die Hochzeit des Kriegs und der Revolution (Würzburg: Patmos-Verlag,
1920), 306 pp.
Die Sprache des Menschengeschlechts (two volumes) (Heidelberg:
Lambert Schneider, 1963 and 1964) Bd. I, 810 pp.; Bd. II, 904 pp.
Soziologie, Bd. 1, Die Übermacht der Räume (Stuttgart, Berlin, Köln,
Mainz: W. Kohlhammer Verlag, 1956), 335 pp.
Soziologie, Bd. 2, Die Vollzahl der Zeiten (Stuttgart: W. Kohlhammer
Verlag, 1958), 774 pp.
Vom Industrierecht Rechtssystematische Fragen. Festgabe für Xaver
Gretener (Berlin: H. Sack, 1926), 183 pp.
Эти и другие книги, которые ещё не распроданы, можно
получить, обратившись в немецкие книжные магазины или по адресу:
Argo Books - Verlag und Verlagsausieferung; Melsungerstr. 24; D-
34327 Körle; Germany; e-mail: gormann-thelen@metronet.de.

636
 АВТОР ВЫРАЖАЕТ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ

Людей, которым автор хотел бы выразить свою благодарность,

можно разбить на две группы. В первую войдут те, кто помогал ему
в подготовке рукописи; во вторую—те друзья, которые сделали дело
издания этой книги своим собственным делом в такой мере, какую
трудно было ожидать.
С удовольствием перечисляю имена тех, кто оказался в первой
группе: профессор Дитрих Герхард (Сент-Луис), который прочитал
всю рукопись и сделал ряд замечаний и предложений как историк;
мой коллега по Дартмутскому колледжу, профессор В. К. Райт, и
миссис Райт, вычитывавшие фанки; профессор Адольф Целлер
(Бреслау), разрешивший использовать фотофафию из его работы об
архитектуре Каролингской эпохи; «Союз искусствоведов» (Берлин),
предоставивший фотофафию из книги Ганса Сварценского «Не­
мецкая книжная иллюстрация 13-го века (Берлин, 1936); Бэкеровская
Библиотека Дартмутского колледжа, разрешившая сделать репро­
дукцию с панно Ороско «Христос»; мистер Ролло Уолтер Браун,
разрешивший процитировать отрывок из его книги «Как французский
мальчик учится читать» (Издательство Гарвардского университета);
фирмы А. П. Уатт и сын (Лондон), Даблдэй, Доран и Ко. (Нью-Йорк)
и наследники Редьярда Киплинга, позволившие цитировать из «Слуги
Её Величества» («Книга джунглей»); Брандт и Брандт (Нью-Йорк), с
чьего разрешения цитируется отрывок из поэмы Стивена Винсента
Бене «Тело Джона Брауна» (изд-во Фарра и Рейнхарт); Артур Д.
Литл за цитату из «Письмена на стене» (Литл, Браун и Ко., Бостон);
Роберт Макелрой—за разрешение цитировать из книги «Социальные
и политические идеи революционной эпохи» (Лондон); профессор
Артур Меир Шлезинджер—за цитату из книги «Новые точки зрения
на Американскую историю» (изд-во Макмиллан). Мистер Гарви Д.
Сван любезно разрешил включить в главу о Франции отрывок из его
труда «Видоизменение французской терминологии». Юджин Диде-
рикс (Иена, Германия), опубликовавший мою раннюю книгу, упоми­
наемую в «Послевоенном предисловии», проявил щедрость, отка­
завшись от идеи английского издания, когда я объяснил ему, что в
результате моей жизни в Новом свете книга будет полностью
переработана.
Сотрудники библиотек Гарвардского университета, музея Фогг,
Немецкого музея в Кэмбридже, и особенно Дартмутского колледжа,
были весьма терпиливы с автором, который постоянно заказывал
трудно отыскиваемые материалы.
И тем не менее, вся эта неоценимая поддержка, которая так
нужна каждому автору, могла оказаться недостаточной перед лицом
мощной оппозиции со стороны сторонников довоенного подхода к
исторической науке. Мой друг, профессор политологии в Гар­
вардском университете, С.Д. Фридрих предвидел трудности издания
моего труда еще до того, как я достиг американского берега, и уже

637
в 1932 году он искал поддержки у мистера Поля Герцога и доктора
Джеральда Элса. Хотя эта первая попытка не принесла результатов,
она придала мне бодрости продолжать усилия, и профессор Фридрих
помогал мне на дальнейших стадиях всюду, где только это было
возможно.
Мой друг Томас Г. Томас (Кэмбридж), проявлявший большой
интерес к моей работе, предоставил несколько старинных карт,
которые мог отыскать только такой эксперт, как он. А затем
подключился профессор Ричард Кэбот, который, с отличающей его
щедростью и верой в успех, спас ситуацию в тот момент, когда
казалось, что мой труд невозможно представить на суд читателя.
Что же касается Генри Куплей Грин и Розалинд Хьюдекопер
Грин — они просто сделались частью книги. Препятствия, созда­
ваемые внешними обстоятельствами или авторским стилем, не
отпугивали их. Вряд ли есть в книге хоть одна страница, которая не
была улучшена благодаря их предложениям и замечаниям. Мистер
Грин вложил в подготовку рукописи два года неустанного труда.
Подготовка к печати потребовала такого же напряжения сил и
внимания от миссис Грин. Сам опыт такого дружеского сотрудни­
чества является уникальным. Он подтверждает мысль, содержа­
щуюся в этой книге: вдохновение, гений, талантливость, так же как
мысль, язык, писание книг являются не просто способом самовоз-
несения для отдельных личностей—они объединяют людей в общей
жизни.

Ойген Розеншток-Хюсси
Four Wells, Norwich, Yt.
June 24, 1938

638
 Указатель имён

Абеляр Пьер -1 2 7 -1 3 2 ,1 4 7 ,1 5 3 , Беренсон Б. —568

177, 445 Бёрк Эдмунд-2 1 9 , 227, 237,267,
Авенель, историк —178,198 286, 288, 528, 560, 562
Август, император —93, 450 Бернард Клервосский —445
Августин, св, —360, 444 БСрнет, англ. епископ —278
Адамс Генри —445, 563 Беррье, франц. депутат —201
Адамс Джон—270,287, 519, 533, Бертло Пьер —205
534 Бестужев М.А. —49
Адамс Джон Квияси —169,172, Бетховен Людвиг ван —208,343,
540 345, 346, 482, 499, 600
Александр Македонский —187, 429 Бнэе Жорж —600
Александр 1—49 Билиштейп, географ —175
Алкивиад —581 Бирюков Павел —47, 79
Альберт Великий, теолог —125, 410 Бисмарк Отто —182, 362
Альфред Великий, англ. король — Блейк Уильям —272, 418, 548
232,546,571 Блуа Леон -1 9 4 ,1 9 5 , 209
Амвросий, св. —13 Блэксгоуи Уильям —217, 219, 277,
Андлоу, участник англ. рев. —250 521
Анна, англ. королева —233 Бодэн Жан -3 3 3 , 335-338, 444
Ансельм на Лукии —426 Бодлер Шарль —209
Ансельм Кентерберийский —220, Бойль-Мойлард, историк —234
257, 603, 613, 614 Бойс, австр. канцлер—332
Арагон Луи - 2 1 2 Бокаччио —477, 480
Аретино Пьетро —567 Болейн Анна —227, 393
Аристотель —93, 338, 374, 590 Боливар Симон —125
Арнольд из Брешии —463, 531 Бомарше Пьер —53,143, 146, 204,
А руэ—см. Вольтер 288, 567
Асквит Герберт Генри —237, 269 Бонавентура —137, 474
Аспазия —177 Бонифаций VIII -2 8 6 , 401, 481,
486
Бор Нильс- 1 5 9 , 388
Байрон Джордж—204, 208, 213, Бора Катерина фон —312
451 Борджна —507
Бакстер Ричард —243 Брамс Иоганн —345
Бальзак Оноре —204-206,359 Браун Джон —576
Банкрофт Джордж —559 Браун Ролло —148
Барту Лун —196 Браун Томас —270
Барух Б, —514 Брестел Джеймс Генри —100
Бауэр Отто —17 Бриан Аристид —17, 196, 203, 488
Бах Иоганн Себастьян —343, 344, Брукнер Антон —499
383 Брюнетьер Фердинанд —148
Беатриче —292 Брюнинг Генрих —11,186
Безелер, нем. историк —363 Брюстер Дэвид —384
Бейль Анри —см. Стендаль Булль Джон —172
Бекет Томас —226, 257, 562 Буниан Джон —274,356
Беккерель Анри —174 Бурбоны, династия —15,195, 251,
Беллок Хилер —149 531
Бене Стивен Винсент —563, 576 Бург Барбо де —392
Бентам Иеремия —151 Буркхардт Якоб —568
Бергсон Анри —156 Бутми, историк —239, 251, 290

639
Бучер Джонатан —528 Гарнак Адольф —341
Бьюкенен Джеймс —135 Гаук Альберт —454
Бэкон Фрэнсис —59, 259 Геббельс Йозеф —189, 365
Гегель Георг —64,108, 161, 331,
339, 340, 507, 563
Вагнер Зигфрид —347 Геймюллер, австр. учёный —568
Вагнер Рнхард - 93, 343, 344, 346, Гемяден Джон —250, 270
569,600 Генри П&трнк —109
Валленштейн Альбрехт —306 Генри Тоуд —478
Валло Лоренцо —122 Генрих II —226, 410, 492
Ван Тайн, историк —522 Генрих IV -1 3 2 , 135,147, 335, 496
Вашингтон Джордж —108, 306, Генрих V —201
314,319, 450, 490, 520, 523, Генрих V !-4 1 0
529, 538, 546, 604 Генрих VIII -2 2 5 , 227-229, 241,
Вебстер Даниэль —26, 571 245, 257, 297, 326, 360, 393,
Вейц Георг—363 467,468, 504
Веллингтон Артур —72, 306 Георг Лейпцигский —317, 318
Венделл Барретт —520 Георг III-5 0 9 , 528
Вергилий -4 7 3 , 486, 563 Герберт из Реймса —427
Верди Джузеппе —600 Гервниус Георг Готфрид —363, 559
Верженн Шарль —286, 543-544 Гердер Иоганн Готфрид —333, 340,
Весли Джон —287 358, 482
Вехель, географ —122 Геринг Герман —189, 593
Вивес Х.Л. —129 Герхардт Пауль —345
Виктор II —601 Герцен А.И. —50
Виктор III —414 Герцль Теодор —195
Виктория, англ. королева —291 Гесс Рудольф —593
Виланд Кристоф Мартин —358 Гёте Иоганн Вольфганг —108, 152,
Вильгельм Завоеватель —232 303, 328, 331, 333, 349, 350-
Вильгельм III —215, 233, 267, 275- 352, 355-359, 383, 416, 482,
281, 285,286, 377, 390, 531, 483,600
601 Гйзо Франсуа —113, 559
Внльдганэ Антон —498 Гилберт У и л ь я м —224
Вильсон Вудро —151,196, 355,488, Гнлдебрандт —см. Григорий VII
514, 542 Гинденбург Пауль фон —88, 187,
Вильсон П.В. —286 306
Вольсей Томас —361 Гитлер Адольф —18, 95,186, 364-
Вольтер —49, 53,133,135,144, 368, 387, 423, 428, 485, 488,
150,151,156-171,172,192, 500, 503, 506, 515, 542, 582,
557 592
Вольф Христиан —339 Гладков Ф.В. —97
Воронцов В.П. —53 Гладстон Уильям —271, 383
Вьейлевиль, франц. маршал —129 Гоббс Томас -1 6 3 , 216, 259, 281,
332, 604
Гобнно Жозеф Артур —121-Î, 496
Габсбурги, династия —332, 365, Гогенлоэ Хлодвнг —304, 332
433, 498, 500, 502 Гогенцолерны, династия —332, 365,
Гайдн Франц Йозеф —499 502
Галилей Галилео —159, 281 Гогенштауфены, династия —463
Гаман Рнхард —569 Гоголь Н.В. —50
Гамбетта Леон —187,189 Голицын Лев —51
Гапон, священник —103 Гомер -4 0 3 . 469.546
Гардинг Уоррен —540 Гораций —59, 246, 268
Гардинер Ролф—295 Горький А. М. —62,143
Гардинер Самюэль —215, 262 Гостензиц, кардинал —444

640
Грант Улисс —306, 529 Джеффри из Булона—442
Грацнан из Болоньи —226, 445 Джойс Джеймс —83, 101, 609
Грей Томас —270 Джонс P.M. —454
Грей Эдвард —271, 272 Джотто —410, 469
Гретейзен Б, —152 Джулиан Джон —345
Грибоедов A.C. —50 Диас Порфирио—383
Григорий I —426 Дидро Дени —49, 53,138,196
Григорий V —413 Дизраэли Бенджамин —119, 124,
Григорий VI —426 224, 235. 238, 249, 289
Григорий VII -3 0 9 , 424-426, 434- Дикинсон Д.Л. —118
444. 447, 454, 463, 475, 486, Дойл Артур Конан —217
490, 491, 494. 577 Дольфус Энгельберт —421
Грнльпарцер Франц —494 Дониоль, историк —522
Гримм Роберт —363 Д’Оревилли Барбей —209
Гринке Г. —46 Достоевский Ф.М. - 77-80, 150, 359
Грюневальд Маттиас —10, 503 Дрейфус Альфред —35,195, 203
Гувер Герберт —513, 540 Дуччо из Сиены —472
Гутенберг Альфред —329 Дюран, франц. мыслитель —522
Гуго Сент- Викторский —445,446,
550, 551, 594
Гумбольдт Вильгельм фон —567- Евгений III —601
568 Екатерина Валуа—220
Гус Ян -3 0 8 , 358, 484,510 Екатерина II - 4 8 . 49.145. 331
Густав Адольф, швед, король —535 Елагин И.В. —576
Гуттен Ульрих фон —358 Елизавета I —118, 245, 247, 291,
Гюго Виктор —117, 118, 201, 205, 335
209, 319

Жанна д'Арк —292. 485, 503, 614

Д'Аннунцио Габриэль —208 Жерсон Парижский —130, 484
Давид, царь—601 Жнбер Ногентский —120
Дальман Фридрих Кристоф —363, Жискар Робер —422-423
559 Жозефина, императрица —112
Дамианн Пётр —435
Даниил, пророк —185, 186
Данте Алигьери —45,359,388. Зибель Генрих фон —363, 559
410-411, 414, 416, 418, 420, Зита, императрица —535
468,477,570,600 Золя Эмиль -1 9 6 , 205, 206, 359
Дантон Жорж —107
Дарвин Чарльз - 384, 597
Дарре, нацистский лидер —593 Иеринг Р. фон —51
Дартмут, лорд —287 Иннокентий III —444, 449, 459,
Де Валера Имон —488 463, 464, 486, 601
Де Симитьер, франц. художник— Иннокентий IV —309
522. 528 Иоанн Евангелист —436
Дейи Натан —525 Иоанн Златоуст —440
Декарт Рене —132, 157, 158, 163, Иоанн из Вннченцы —476
590,603-617 Иоанн Креститель —370, 575
Делези Франсис —201 Иоанн Кронштадтский —39, 82
Демулен Камил —109 Иоахим Флорский —474, 484, 566
Дешанель Поль —114 Иосиф Св. —491
Джексон Эндрю —302, 306, 538
Джефферсон Томас —17, 22, 112,
151,152. 162,196. 268, 525, Кайзерлинг Герман —186
543 Кайо Жозеф- 2 0 5

641
 Кайо, мадам —205 Кромвель Ричард —282
Калонн Шарль-Александр —146 Кромвель Томас —229, 236
Кальянн Жан —345 Крупская Н.К. —44, 53
Кальметт Гастон —205 Крупская, мать —54
Кант Иммануил —339, 482 Кузен Виктор —116
Кантемир Д. К. —48 Кулидж Кальвин —540, 610
Капистрано Джованни —485, 486 Кэмпбелл-Баннерман Генри—2 9 0
Карамзин Н.М. —48 Кюри Мария —1 7 3 ,1 7 4
Кареев Н.И. —53 Кюри Пьер —173
Карл Великий —164, 405, 414
Карл I (англ.) -1 3 5 ,1 6 6 , 220, 250, Лависс Эрнест —319
262. 263, 282, 328, 531 Лавров П.Л. —53
Карл I, (австр.) —535 Ламартин Альфонс —114
Карл II -250-252, 266, 274, 275, Лампрехт Карл —149
282,290 Ланфранк, архиепископ —2 2 0 , 2 5 7
Карл V -1 2 2 ,1 2 9 ,1 3 0 , 308-311, Ларошфуко Франсуа —139
335, 387 Л&файет Марн Жозеф —113, 285,
Карл X —145 509
Карл XII - 5 3 5 Лафонтен Жан —132
КарлеЙль Томас —496 Ле Илей Пьер Гнльом —63
Картеаий —см. Декарт Ледебург Георг —100
Кемаль-паша —121 Лемер, мадам —199
Кен Леон Пьер —199 Ленин В.И. - 18, 41, 5 2 ,5 4 , 58, 8 0 -
Кеплер Иоганн —281 86, 114, 134, 390, 394, 395,
Керенский А.Ф. -8 1 , 82, 335 432, 437, 441, 451, 490, 592,
Керзон Джордж —273, 293 607
Киплинг Редьярд —294, 295 Леонардо да Винчи —469, 482
Кларендон Эдуард —251, 252, 266, Леопарди Джакомо —208
279 Лермонтов М.Ю. — 50
Клемансо Жорж - 99,114,121,147, Лессинг Готхольд —340, 358, 35 9
174,194,198, 212, 390, 451, Летецня, мать Наполеона —112
515 Лнанкур, франц. канцлер —109,
Климент IV —460, 461 111
Клопшток Фридрих Готлиб —108, Лиемар, епископ —491
358,482 Лиль Руже де —376
Кок Эдуард-2 2 0 , 224, 237, 239, Линдберг Чарльз —453, 610
428 Линкольн Авраам —19, 36, 383,
Кокелен А. —205 527, 530, 539
Кола ди Рненэи—480 Линь, князь де —350, 534
Конан-Дойль —см. Дойл Лист Франц —347, 499
Конде, мадмуазель —140 Лист-Вагнер Козима —347
Кондорсе Жан Антуан —109,111 Литтл Артур —514
Конрад Джозеф—383 Ллойд-Джордж - 2 3 7 ,2 9 1 , 293,
Конрадин Швабский —460 511
Константин, император —413 Лод, епископ—328
Коперник Николай —159, 283 Лодж Генри Кэббот —527, 531
Краузе Карл —340 Лонн, мадам де —199
Кристина, швед, королева —335, Лонгфелло Генри —344
535 Лопнталь Мишель де —130
Крокер Д.В. —281, 289 Лоти Пьер —205
Кромвель Оливер —118,163,164, Лоуренс Д.Г. - 9 3
215-293. 297, 306, 369, 380, Лоуэлл Джеймс Рассел —546
381, 390, 429, 441. 442, 451- Луате Луи Губерт —17
455, 490, 522, 535, 536, 548, Луи-Филипп, франц. король —166,
550, 577, 601 481

642
Лука, евангелист —444 Меланхтон Филипп —227, 297, 323,
Лукач Дьёрдь- 43, 77 327, 331
Лэнталл, участник англ. рея. —250 Мелвилл Герман —546, 547
Любимов Н.М. —144 Мендельсон Феликс —345
Людгершал, англ. парламентарий — Ментенон. мадам —136
289 Мерджент Оуэн —220, 241
Людендорф Эрих —187, 189, 367 Местр Жозеф де —388
Людовик Св. —134 Меттерних Клеменс —337, 363
Людовик XIV —134-136,140, 202, Микельанджело —469, 472, 482,
377, 503 591
Людовик XV —134 Мильтон Джон—204, 246, 270,
Людовик XVI -1 1 1 ,1 1 2 , 123,135, 297, 359. 570, 600
144-147,150, 531 Мнрабо Оноре —107,109
Людовик XVIII -1 1 2 ,1 1 3 , 166, Мозер Д.Д. —339
196, 387 Мольер Жан Баптист —140,142,
Люксембург Роза—67, 76, 84 174
Лютер Мартин —25, 130,138, 227, Мольтке Гельмут фон —331
228, 258, 297-370, 379, 386, Моммзен Теодор —193, 559
387, 392, 395, 408, 416, 420, Монк Джордж—25О
428, 436, 441, 447, 451-454, Монро Джеймс —540, 545
458, 461, 462, 490, 491, 546, Монтенуово, князь —495
550, 566-571, 600, 601 Монтень Мишель —337, 338
Люциус I, король —226 Монтескье Шарль —41
Люциус II, нала —226 Монфор Симон —220
Мор Томас -2 2 4 , 227-231. 369
Морисон Самуэль Элиот —563
Мадарьяга Сальвадор де —389 Морли Джон —293
Маэарикн Джулио —375 Моррис Говернор —15,109, 110,
Макайвер Роберт Моррисон —606 268, 269, 522, 529
Макдональд Рамсеи —17,196, 290, Мотт Р.Л. —548
488, 504 Моуэт Р.Б. —118
Макиавелли Никколо —271, 333, Моцарт Вольфганг Амодей —163,
334, 338, 379, 607, 608 343, 482, 499
Маклиш Арчибальд —534, 546 Муссолини Бенито —19, 95, 423,
Мак-Магон Патрис —165, 306 488, 496, 502, 503, 506, 592
Маколей Томас —187, 215, 273, Мэйтланд» англ. юрист —219
276, 559 Мэри, англ. королева —267
Максимилиан, император —360 Мюррей Гилберт —269
Малер Густав —499 Мюссе Альфред —292
Манн Томас —511
Марат Жан Поль —342
Мария, англ. королева —220 Навуходоносор —185, 187
Мария-Антуанетта —146, 204 Найлз Г.- 5 3 3
Мария-Терезия —303, 498, 499 Наполеон 1 -4 7 . 57.111, 112,124,
Маркс Карл - 4 3 . 50. 62-76.161. 135, 166, 171, 175, 182, 202,
180, 182,187, 377, 379, 515, 205, 243, 332, 375, 382, 407,
563, 593, 599, 604, 608 429, 441, 465, 490, 493, 511,
Мартин Турский —121 538
Маршалл Джон —554 Наполен III —96,114, 116, 124,
Матфей, евангелист —590 165, 193, 205, 375, 480, 531
Медичи Лоренцо —482 Наполеон Матильда —199
Мейер Адольф —605 Наторп Пауль —340
Мейнард, англ. юрист —280, 285 Нибур Б.Г.- 3 3 2
Мейсон Джордж —529 Ние, амер. конгрессмен —514
Николай 1—49

643
Николаи II —135 Платон —167, 590
Николай Кузанский—484 Плеханов Г.В. —76, 81
Ницше Фридрих —83, 93,120,194, Победоносцев К.П. —39
328, 340,378, 515, 568, 571, Полежаев А.И. —49
618 Полибий - 3 7 4 , 378, 395, 487
Нобель Альфред —20, 79 Полнньях Эдмонда —199
Нокс Джон —260, 264 Понлеруа, франц. политик —522
Норт, лорд —287 Постел Аугсбургский —122
Новалис Фридрих —445 Потемба, нем. политик —366
Ньюкасл, герцог —286 Прац Марио —10
Ньютон Исаак —6 Пруст Марсель —199, 205, 206, 390
Птолемей —444» 608
Пуанкаре Раймон —198
Оберон, мадам —199 Пушкин А.С. —49
Одило нэ Клюни -415-418, 440, Пфуффендорф» нем. юрист —339
490, 491, 566 Пюклер-Мускау, князь —86
Одоевский А.И. —49
Оксенштерн Аксель —535
Оранский, принц —см. Райт Б .Ф .-548
Вильгельм III Рампола, кардинал —433
Ортега-и-Гассет Хосе —389 Ранке Леопольд фон —387, 571
Оссонвиль, граф —199 Распутин Г.Е. —39, 82, 85
Оттон I - 4 0 1 , 412, 492 Расселы, род —241
Оттон III-4 1 3 , 427 Растопчин Ф.В. —47
Ратенау Вальтер —187,189
Рафаэль - 4 4 7 , 448, 472, 478, 482
Павел Св. —191, 297, 319, 329, 330, Рейведж М.Э. —118
338, 362-365, 412-414, 434- Рейналь Аббе —522
437, 440, 445, 449, 465, 484, Рейх Эмиль —288
546 Ренан Эрнест —121
Палацкн Франтишек —493 Ренье Анри —293
Пальер А. —194 Реомюр Рене Антуан —172
Парето Бнлфредо—24 Риль В.Г, - 328
Пари Гастон —193 Рильке Райнер Марне—475
Паскаль Блез —136, 137, 151, 157 Риттер Карл —119
Пауналл Т. —544, 549 Ришелье, кардинал —133, 136, 375,
Пейн Томас —319, 529, 530,532, 496
543, 544» 549 Робер Луи —206
Пенкхерст Эммелин —291 Робеспьер Максимилиан —87, 107,
Пепперель Уильям —521 111, 164, 342, 379, 451, 454,
Перикл —177 516, 577
Першинг Д.Д. —509 Родер Ральф —568, 569
Пётр Св. - 2 4 7 , 297, 329, 362, 365, Родни Д.Б., адмирал —256
412, 413, 423, 434-437, 440, Роже Питер-Марк —61
449, 460, 461, 484, 486 Розбери Арчибальд —290
Пётр 1 - 37. 47, 48, 62. 87 Розенберг Альфред —593
Петрарка —472, 477 Розенцвейг Франц —195
Пизано Николо —472 Роллан Ромен —346, 496
Пнй II - 1 2 2 , 384, 473, 485 Ромулус Августус—405
Пил Дж. —234 Ростан Эдмон —93
Пил Роберт —269, 289 Ротшильд, род —290
Пим Джон —250, 379 Роупер, англ. автор —229
Питт Уильям (млад.) —118, 237, Рузвельт Теодор —545
383.407 Рузвельт Франклин Делано —19,
Планк Макс —6. 159 87, 90. 395, 513, 514, 542

644
Руоф Вильгельм —357, 358 Тейлор Захар» —306
Руссо Жан Жак - 3 8 , 150-157, 196, Тенннсоя Альфред —292
349. 428, 557, 577 Тибернй —186
Рылеев К.Ф. —49 Тоде Генрих —569
Рэндалф Джон —520 Толстой Л.Н. - 1 0 , 47, 50. 58, 77-
Рэндалф Эдвард —520 80,150, 359, 560
Томас нз Селано —417
Томазиуо Кристиан —339
Савинков Б.В. —52 Троцкий Л.Д. - 47, 62, 94,187
Савонарола Джироламо —485, 531 Трояновский А. А. —87
Саймон Джон —247 Трэйль Генрн Даф —230
Салливан Артур —224 Тургенев И.С. —50, 51
Самнер Чарльз —539 Тьер Адольф —113, 165, 559
Санд Жорж —292 Тэн Ипполит —121, 154
Сантаяна Джордж —562 Тюдоры, династия —220, 234, 246,
Свифт Джонатан —292 335, 504
Селден Джон —244
Сен-Симон Луи де Ровруа —133 Уайльд Оскар —208
Сент-Бёв Шарль Огюстин —167, Уиклиф Джон —474
204 Уилберфорс Уильям —264
Снд Завоеватель —422 Уилер Бенджамин —120
Снгязмунд, император —308 Уилкс Джон —528
Сильвестр I —413 Уннстенли Джерард —242
Сильвестр II —413 Уистлер Джеймс —267
Сильвио Эней —см. Пин II Уланд, нем. учёный —363
Снммондс Джон —570 Ульяновы, семья —47, 80
Смит Адам —235, 289 Уоллер Эдмунд —266
Смит Альфред —380 Уолпол Роберт —255, 270, 286
Сноуден Фнлнп —237 Уолпол Хорас —250, 286
Сойер Том —290 Уолстоункрафт Мэри —196
Соколовский Поль фон —37, 185 Уоринг Джейн —292
Солсбери, род —241 Урбан IV -4 8 1
Сорель Д. —24
Спаркс Д. —110
Спенсер Герберт —607, 608 Фейербах Ансельм —340
Спиноза Барух —27, 331 Фердинанд, император —311
Стайлз Эзра —549 Феро, лингвист —110
Сталин И.В. - 6 2 , 77, 101, 382, 390, Филипп Швабский —461
410, 592 Филипп 11—535, 536
Стефан Св. -4 1 4 , 415, 492, 494, Фихте Иоганн Готлиб —331, 339,
498, 562 340,507
Стеффен Густав —457 Флюэ Николай фон —485
Стендаль —198, 560 Фокс Чарльз Джеймс —286
Столыпин П.А. —42 Фома Аквинский —130,137, 448
Страффорд, граф —328 Форд Генри —74
Стриндберг Иоганн Август —101 Фосслер Карл —477, 478
Стросс-Бизе, мадам —199 Франс Анатоль —149,196, 208
Стюарты, династия —163, 236, 241, Франц-Иосиф, император —416
250, 251, 266, 268, 531, 548 Франциск Ассизский, Св. —8, 92,
Сюар М. —145, 146 459, 473-479, 484, 491, 581,
601
Фрезер Джеймс Джордж —100
ТаЙер Эббот —359 Фриделл Эгон —480
Талейрак Шарль Морис —112, 113, Фридрих Вильгельм I —535
200

645
Фридрих II (Великий) —184, 303, Шиллер Фридрих —102,147, 303,
333, 387, 388, 461, 462, 473 328, 331, 358, 482
Фридрих II (Сицилийский) —309, Шлегель Фридрих —5,160, 331,
451 492, 493, 499
Фридрих Мудрый—307, 310, 360 Шлеермахер Фридрих —341, 507
Фриз Якоб Фридрих —340 Шлецер Август Людвиг —49, 339
Фукидид—561, 562 Шмоллер Густав —332, 354
Фуше Жозеф —112, 200 Шопен Фредерик —292
Шопенгауэр Артур —346
Шпенглер Освальд —119, 382, 416,
Хайд—см. Кларендои 437, 451, 563-565, 583
Ханслннк Эдуард —499 Шталь Юлиус —182
Харрингтон Джеймс —264 Штейн, барон фон —304, 332
Хатчинсон Джон —250, 577 Штраус Иопшн —208, 343, 345, 499
Хейнз Чарльз Гроув —548 Шуаэель Этьен Франсуа —522
Хертлннг Георг—332 Шуберт Франц —345
Холдейн Ричард —224, 293 Шуман Роберт —345
Холдсворс, англ. юрист—219 Шурц Карл —348, 469
Холланд Корнелиус —286
Хоэнр Самюэль —247
Христос - 3 4 , 80, 93, 151, 183,184, Эбер Жак-8 7 ,9 4 ,1 1 2
211, 316-318, 341, 370, 388, Эберт Фридрих —17
402, 403, 413, 435,440,442, Эгнднй Корбейскин —123
444. 447, 449, 450, 452, 475, Эдуард VIII —504
478, 581. 601 Эймс Фишер —552
Хыоард, лорд —504 Эйнштейн Альберт —610
Элефериус, папа —226
Элло Эрнест —194, 205
Цейс Карл Фридрих —70 Энгельс Фридрих —43, 50, 64, 72,
Цельсий Андерс —172 515
Цеткин Клара —370 Эразм Роттердамский —335, 340,
Цезарь Юлий -1 3 4 ,1 6 7 , 187, 400, 507,508
429, 490, 546, 567 Эссекс, лорд —245
Цицерон—529 Эсхил —16
Цуккати Валерио и Франческо —
472
Юксюоль Якоб —606
Юлин II -4 9 0 , 567
Чаривуд, лорд —328 Юм Дэвид —604
Чернышевский Н.Г. —51 Юнг Карл Густав —293, 580
Черчилли, род —241 Юсупов Феликс —82
Чимабуэ —290 Юхт Виктор —273
Чэпмен Джон —185, 328

Яков 1 -2 2 8 , 360, 531

Шамборскнй, граф - 1 6 5 Яков II —224, 275
Шамнссо Адальберт фон —353 Яков VI —228
Швейцер Альберт—345
Шекспир Уильям —229, 244, 245,
267, 531, 546
Шелли Перси —204, 213, 451
Шеллинг Фридрих Вильгельм —331,
339-341, 507
Шеи В.И., барон фон —17
Шенье Андре —208

646
3 2 и 3 3 . М и р , н е

у п р а в л я е м ы й н и к е м

( В с е н а ц и и и

к о н т и н е н т ы

у т р а т и л и ц е н т р )