Роберт Бернс
Провинции граница.
Джон ячменное зерно
Трех королей разгневал он,
И было решено,
Что навсегда погибнет Джон
Ячменное Зерно.
Велели выкопать сохой
Могилу короли,
Чтоб славный Джон, боец лихой,
Не вышел из земли.
Травой покрылся горный склон,
В ручьях воды полно,
А из земли выходит Джон
Ячменное Зерно.
Всё так же буен и упрям,
С пригорка в летний зной
Грозит он копьями врагам,
Качая головой.
Но осень трезвая идёт.
И, тяжко нагружён,
Поник под бременем забот,
Согнулся старый Джон.
Настало время помирать —
Зима недалека.
И тут-то недруги опять
Взялись за старика.
Его свалил горбатый нож
Одним ударом с ног,
И, как бродягу на правёж,
Везут его на ток.
Дубасить Джона принялись
Злодеи поутру.
Потом, подбрасывая ввысь,
Кружили на ветру.
Он был в колодец погружён,
На сумрачное дно.
Но и в воде не тонет Джон
Ячменное Зерно.
Не пощадив его костей,
Швырнули их в костёр,
А сердце мельник меж камней
Безжалостно растёр.
Бушует кровь его в котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, —
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.
Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поёт...
Так пусть же до конца времён
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!
Шотландская слава
Навек простись, Шотландский край
С твоею древней славой.
Названье самое прощай
Отчизны величавой!
Где Твид несется в океан
И Сарк в песках струится, -
Теперь владенья англичан,
ждать,
Века сломить нас не могли,
Но продал нас изменник
Противникам родной земли
За горсть презренных денег.
Мы сталь английскую не раз
В сраженьях притупили,
Но золотом английским нас
На торжище купили.
Как жаль, что я не пал в бою,
Когда с врагом боролись
За честь и родину свою
Наш гордый Брюс, Уоллес.
Но десять раз в последний час
Скажу я без утайки:
Проклятие предавшей нас
Мошеннической шайке!
В горах мое сердце
В горах мое сердце... Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоню я оленя, пугаю козу.
В горах мое сердце, а сам я внизу.
Прощай, моя родина! Север, прощай,
- Ты свистни - тебя не заставлю я
Отечество славы и доблести край.
По белому свету судьбою гоним,
Навеки останусь я сыном твоим!
Прощайте, вершины под кровом
снегов,
Прощайте, долины и скаты лугов,
Прощайте, поникшие в бездну леса,
Прощайте, потоков лесных голоса.
В горах мое сердце... Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоню я оленя, пугаю козу.
В горах мое сердце, а сам я внизу.
Брюс – шотландцам
Вы, кого водили в бой
Брюс, Уоллес за собой, -
Вы врага любой ценой
Отразить готовы.
Близок день, и час грядет.
Враг надменный у ворот.
Эдвард армию ведет -
Цепи и оковы.
Тех, кто может бросить меч
И рабом в могилу лечь,
Лучше вовремя отсечь.
Пусть уйдут из строя.
Пусть останется в строю,
Кто за родину свою
Хочет жить и пасть в бою
С мужеством героя!
Бой идет у наших стен.
Ждет ли нас позорный плен?
Лучше кровь из наших вен
Отдадим народу.
Наша честь велит смести
Угнетателей с пути
И в сраженье обрести
Смерть или свободу!
Ты свистни – тебя не заставлю я
ждать
Ты свистни - тебя не заставлю я
ждать,
Ты свистни - тебя не заставлю я
Был черен, точно смоль.
Пусть будут браниться отец мой и
мать,
Ты свистни, - тебя не заставлю я
ждать!
Но в оба гляди, пробираясь ко мне.
Найди ты лазейку в садовой стене,
Найди три ступеньки в саду при
луне.
Иди, но как будто идешь не ко мне,
Иди, будто вовсе идешь не ко мне.
А если мы встретимся в церкви,
смотри:
С подругой моей, не со мной говори,
Украдкой мне ласковый взгляд
подари,
А больше - смотри! - на меня не
смотри,
А больше - смотри! - на меня не
смотри!
Другим говори, нашу тайну храня,
Что нет тебе дела совсем до меня,
Но, даже шутя, берегись, как огня,
Чтоб кто-то не отнял тебя у меня,
И вправду не отнял тебя у меня!
ждать,
Ты свистни - тебя не заставлю я
ждать,
Пусть будут браниться отец мой и
мать,
Ты свистни, - тебя не заставлю я
ждать!
Любовь
Любовь, как роза, роза красная,
Цветет в моем саду.
Любовь моя — как песенка,
С которой в путь иду.
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг,
Не рушится гранит,
Не остановится песок,
А он, как жизнь, бежит…
Будь счастлива, моя любовь,
Прощай и не грусти.
Вернусь к тебе, хоть целый свет
Пришлось бы мне пройти!
Пробираясь до калитки
Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.
Очень холодно девчонке,
Бьет девчонку дрожь:
Замочила все юбчонки,
Идя через рожь.
Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь
И кого-то обнял кто-то,
Что с него возьмешь?
И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи!..
Джон Андерсон
Джон Андерсон, мой старый друг,
Подумай-ка, давно ль
Густой, крутой твой локон
Теперь ты снегом убелен, -
Ты знал немало вьюг.
Но будь ты счастлив, лысый Джон,
Джон Андерсон, мой друг!
Джон Андерсон, мой старый друг,
Мы шли с тобою в гору,
И столько радости вокруг
Мы видели в ту пору.
Теперь мы под гору бредем,
Не разнимая рук,
И в землю ляжем мы вдвоем,
Джон Андерсон, мой друг!
Подруга угольщика
- Не знаю, как тебя зовут,
Где ты живешь, не ведаю.
- Живу везде - и там и тут,
За угольщиком следую!
- Вот эти нивы и леса
И все, чего попросишь ты,
Я дам тебе, моя краса,
Коль угольщика бросишь ты!
Одену в шелк тебя, мой друг.
Зачем отрепья носишь ты?
Я дам тебе коней и слуг,
Коль угольщика бросишь ты!
- Хоть горы золота мне дай
И жемчуга отборного,
Но не уйду я - так и знай! -
От угольщика черного.
Мы днем развозим уголек.
Зато порой ночною
Я заберусь в свой уголок.
Мой угольщик - со мною.
У нас любовь - любви цена.
А дом наш - мир просторный.
И платит верностью сполна
Мне угольщик мой черный!
Любовь и бедность
Любовь и бедность навсегда
Меня поймали в сети.
Но мне и бедность не беда,
Не будь любви на свете.
Зачем разлучница-судьба -
Всегда любви помеха?
И почему любовь - раба
Достатка и успеха?
Богатство, честь в конце концов
Приносят мало счастья.
И жаль мне трусов и глупцов,
Что их покорны власти.
Твои глаза горят в ответ,
Когда теряю ум я,
А на устах твоих совет -
Хранить благоразумье.
Но как же мне его хранить,
Когда с тобой мы рядом?
Но как же мне его хранить,
С тобой встречаясь взглядом?
На свете счастлив тот бедняк
С его простой любовью,
Кто не завидует никак
Богатому сословью.
1

Ах, почему жестокий рок -
Всегда любви помеха
И не цветет любви цветок
Без славы и успеха?
Честная бедность
Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.
При всем при том,
При всем при том,
Пускай бедны мы с вами,
Богатство -
Штамп на золотом,
А золотой -
Мы сами!
Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее.
При всем при том,
При всем при том,
Судите не по платью.
Кто честным кормится трудом,
Таких зову я знатью,
Вот этот шут - природный лорд.
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах, -
Бревно останется бревном
И в орденах, и в лентах!
Король лакея своего
Назначит генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.
При всем при том,
При всем при том,
Награды, лесть
И прочее
Не заменяют
Ум и честь
И все такое прочее!
Настанет день и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте.
При всем при том,
При всем при том,
Могу вам предсказать я,
Что будет день,
Когда кругом
Все люди станут братья!
Был честный фермер мой отец
Был честный фермер мой отец.
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка.
Учил достоинство хранить,
Хоть нет гроша в карманах.
Страшнее - чести изменить,
Чем быть в отрепьях рваных!
Я в свет пустился без гроша,
Но был беспечный малый.
Богатым быть я не желал,
Великим быть - пожалуй!
Таланта не был я лишен,
Был грамотен немножко
И вот решил по мере сил
Пробить себе дорожку.
И так и сяк пытался я
Понравиться фортуне,
Но все усилья и труды
Мои остались втуне.
То был врагами я подбит,
То предан был друзьями
И вновь, достигнув высоты,
Оказывался в яме.
В конце концов я был готов
Оставить попеченье.
И по примеру мудрецов
Я вывел заключенье:
В былом не знали мы добра,
Не видим в предстоящем,
А этот час - в руках у нас.
Владей же настоящим!
Надежды нет, просвета нет,
А есть нужда, забота.
Ну что ж, покуда ты живешь,
Без устали работай.
Косить, пахать и боронить
Я научился с детства.
И это все, что мой отец
Оставил мне в наследство.
Так и живу - в нужде, в труде,
Доволен передышкой.
А хорошенько отдохну
Когда-нибудь под крышкой.
Заботы завтрашнего дня
Мне сердца не тревожат.
Мне дорог нынешний мой день,
Покуда он не прожит!
Я так же весел, как монарх
В наследственном чертоге,
Хоть и становится судьба
Мне поперек дороги.
На завтра хлеба не дает
Мне эта злая скряга.
Но нынче есть чего поесть, -
И то уж это благо!
Беда, нужда крадут всегда
Мой заработок скудный.
Мой промах этому виной
Иль нрав мой безрассудный?
И все же сердцу своему
Вовеки не позволю я
Впадать от временных невзгод
В тоску и меланхолию!
О ты, кто властен и богат,
Намного ль ты счастливей?
Стремится твой голодный взгляд
Вперед - к двойной наживе.
Пусть денег куры не клюют
У баловня удачи, -
Простой, веселый, честный люд
Тебя стократ богаче!
Он меня поцеловал
Он меня поцеловал
И ушел по склонам гор.
На уступы серых скал
Все гляжу я с этих пор.
Пощади его в пути,
Дробный дождь, трескучий град.
Горных троп не замети Когда кончался сенокос
На вершинах, снегопад! Когда кончался сенокос,
И колыхалась рожь волной,
В бледном сумраке ночном И запах клевера и роз
Не кружись, метель, над ним, - Струей вливался в летний зной,
Пусть он спит спокойным сном
И проснется невредим. Когда в саду среди кустов
Жужжала сонная пчела, -
Пусть меня он назовет В тени, в загоне для коров
И в долину кинет взгляд. Беседа медленная шла.
Путь ведет его вперед,
А любовь зовет назад. Сказала Бесси, наклонясь
К своей соседке древних лет:
Забыть ли старую любовь - Идти я замуж собралась.
Забыть ли старую любовь - Ну что ж, худого в этом нет.
И не грустить о ней?
Забыть ли старую любовь
Твоих поклонников не счесть,
И дружбу прежних дней?
А ты, голубка, молода.
Ты можешь выбрать - время есть -
За дружбу старую - Себе усадьбу хоть куда!
До дна!
За счастье прежних дней!
Взяла бы Джона ты в мужья
С тобой мы выпьем, старина,
Из Баски-Глена. Парень - клад.
За счастье прежних дней.
А знаешь, курочка моя,
Где есть достаток, там и лад.
Побольше кружки приготовь
И доверху налей.
- Ну что мне Джон! На что мне он!
Мы пьем за старую любовь,
Я на него и не взгляну.
За дружбу прежних дней.
Свои амбары любит Джон, -
Зачем любить ему жену!
За дружбу старую -
До дна!
Мне Робин по сердцу давно,
За счастье юных дней!
И знаю, - я ему мила.
По кружке старого вина -
Я за словцо его одно
За счастье юных дней.
Весь Баски-Глен бы отдала!
С тобой топтали мы вдвоем
- Но жизнь, малютка, не легка.
Траву родных полей,
К богатству, к счастью - путь крутой.
Но не один крутой подъем
И верь мне, полная рука
Мы взяли с юных дней.
Куда сильней руки пустой.
Переплывали мы не раз
Кто поумней, тот бережет.
С тобой через ручей.
У тех, кто тратит, нет ума.
Но море разделило нас,
И уж какой ты сваришь мед,
Товарищ юных дней...
Такой и будешь пить сама!
И вот с тобой сошлись мы вновь.
- О да, за деньги не хитро
Твоя рука - в моей.
Купить поля, луга, стада,
Я пью за старую любовь,
Но золото и серебро
За дружбу прежних дней!
Не купят сердца никогда!
За дружбу старую -
Пусть мой удел - убогий дом,
До дна!
Пустой амбар и тесный хлев, -
За счастье прежних дней!
Вдвоем мы лучше заживем
С тобой мы выпьем, старина,
Всех королей и королев.
За счастье прежних дней.
Конец лета
Давно ли цвел зеленый дол
Пророчат осени приход
Давно ли цвел зеленый дол,
И выстрел в отдаленье,
Лес шелестел листвой,
И птицы взлет среди болот,
И каждый лист был свеж и чист
И вереска цветенье,
От влаги дождевой.
И рожь, бегущая волной, -
Предвестье урожая,
Где этот летний рай?
И лес ночной, где под луной
Лесная глушь мертва.
Я о тебе скучаю.
Но снова май придет в наш край
И зашумит листва...
Вальдшнепы любят тихий лес,
Вьюрки - кустарник горный.
Но ни весной, ни в летний зной
А цапли с вышины небес
С себя я не стряхну Стремятся в край озерный.
Тяжелый след прошедших лет,
Дрозды в орешнике живут,
Печаль и седину. В тиши лесной полянки.
Густой боярышник - приют
Под старость краток день, Веселой коноплянки.
А ночь без сна длинна.
И дважды в год к нам не придет У каждого обычай свой,
Счастливая весна. Свой путь, свои стремленья.
Один живет с большой семьей,
Другой - в уединенье.
2
Но всюду злой тиран проник:
В немых лесных просторах
Ты слышишь гром, и жалкий крик,
И смятых перьев шорох...
А ведь такой кругом покой.
Стрижей кружится стая.
И нива никнет за рекой
Зелено-золотая.
Давай пойдем бродить вдвоем
И насладимся вволю
Красой плодов в глуши садов
И спелой рожью в поле.
Так хорошо идти-брести
По скошенному лугу
И встретить месяц на пути,
Тесней прильнув друг к другу,
Как дождь весной - листве лесной,
Как осень - урожаю,
Так мне нужна лишь ты одна,
Подруга дорогая!
Полевой мыши
Зверек проворный, юркий, гладкий,
Куда бежишь ты без оглядки,
Зачем дрожишь, как в лихорадке,
За жизнь свою?
Не трусь - тебя своей лопаткой
Я не убью.
Я понимаю и не спорю,
Что человек с природой в ссоре,
И всем живым несет он горе,
Внушает страх,
Хоть все мы смертные и вскоре
Вернемся в прах.
Пусть говорят: ты жнешь, не сея.
Но я винить тебя не смею.
Ведь надо жить!.. И ты скромнее,
Чем все, крадешь.
А я ничуть не обеднею -
Была бы рожь!
Тебя оставил я без крова
Порой ненастной и суровой,
Когда уж не из чего снова
Построить дом,
Чтобы от ветра ледяного
Укрыться в нем...
Все голо, все мертво вокруг.
Пустынно поле, скошен луг.
И ты убежище от вьюг
Найти мечтал,
Когда вломился тяжкий плуг
К тебе в подвал.
Травы, листвы увядшей ком -
Вот чем он стал, твой теплый дом,
Тобой построенный с трудом.
А дни идут...
Где ты в полях, покрытых льдом,
Найдешь приют?
Ах, милый, ты не одинок:
И нас обманывает рок,
И рушится сквозь потолок
На нас нужда.
Мы счастья ждем, а на порог
Валит беда...
Но ты, дружок, счастливей нас...
Ты видишь то, что есть сейчас.
А мы не сводим скорбных глаз
С былых невзгод
И в тайном страхе каждый раз
Глядим вперед.
Горной маргаритке
О скромный, маленький цветок,
Твой час последний недалек.
Сметет твой тонкий стебелек
Мой тяжкий плуг.
Перепахать я должен в срок
Зеленый луг.
Не жаворонок полевой -
Сосед, земляк, приятель твой -
Пригнет твой стебель над травой,
Готовясь в путь
И первой утренней росой
Обрызгав грудь.
Ты вырос между горных скал
И был беспомощен и мал,
Чуть над землей приподымал
Свой огонек,
Но храбро с ветром воевал
Твой стебелек.
В садах ограда и кусты
Хранят высокие цветы.
А ты рожден средь нищеты
Суровых гор.
Но как собой украсил ты
Нагой простор!
Одетый в будничный наряд,
Ты к солнцу обращал свой взгляд.
Его теплу и свету рад,
Глядел на юг,
Не думая, что разорят
Твой мирный луг.
Так девушка во цвете лет
Глядит доверчиво на свет
И всем живущим шлет привет,
В глуши таясь,
Пока ее, как этот цвет,
Не втопчут в грязь.
Так и бесхитростный певец,
Страстей неопытный пловец,
Не знает низменных сердец -
Подводных скал -
И там находит свой конец,
Где счастья ждал.
Такая участь многих ждет...
Кого томит гордыни гнет,
Кто изнурен ярмом забот, -
Тем свет не мил.
И человек на дно идет
Лишенный сил.
И ты, виновник этих строк,
Держись, - конец твой недалек.
Тебя настигнет грозный рок -
Нужда, недуг, -
Как на весенний стебелек
Наехал плуг.
Элегия на смерть моей овцы
Пишу стихами или прозой,
А по щекам струятся слезы.
Судьбы исполнились угрозы:
Погас мой свет.
Живут на свете овцы, козы,
А Мэйли нет!
Моя душа тоской объята.
Я потерял не клад богатый, -
Иная, тяжкая, утрата
Гнетет певца.
Меня любила, точно брата,
Моя овца.
Таких друзей на свете мало.
Меня узнав за два квартала,
Она по городу бежала
За мной вослед
И так сердечно отвечала
На мой привет.
Она была овцою кроткой,
Ходила чинною походкой
И не валила загородки
В чужом саду.
Грехов за век ее короткий
Я не найду.
Ее кудрявого барашка
Кормлю я хлебом или кашкой.
Увы, он так похож, бедняжка,
На мать свою,
Что я над ним вздыхаю тяжко
И слезы лью.
Она была не нашей местной
Овцой, породы неизвестной:
Приплыл ее прапрадед честный,
Большой баран -
С ее прабабушкой совместно -
Из дальних стран.
Никто не снял с нее овчины.
Увы, единственной причиной
Ее безвременной кончины
Была петля...
И так же душишь люд невинный
Ты, конопля!
Пускай же все порты Дуна
Настроят дудки или струны.
Пусть соберутся ночью лунной
Ко мне певцы
Прославить память Мэйли юной,
Моей овцы!
Ода шотландскому пудингу
В тебе я славлю командира
Всех пудингов горячих мира, -
Могучий Хаггис, полный жира
И требухи.
Строчу, пока мне служит лира,
Тебе стихи.
Дородный, плотный, крутобокий,
Ты высишься, как холм далекий,
А под тобой поднос широкий
Чуть не трещит.
Но как твои ласкают соки
Наш аппетит!
С полей вернувшись, землеробы,
Сойдясь вокруг твоей особы,
Тебя проворно режут, чтобы
Весь жар и пыл
Твоей дымящейся утробы
На миг не стыл.
Теперь доносится до слуха
Стук ложек, звякающих глухо.
Когда ж плотнее станет брюхо,
Чем барабан,
Старик, молясь, гудит, как муха,
От пищи пьян.
Кто обожает стол французский -
Рагу и всякие закуски
(Хотя от этакой нагрузки
И свиньям вред),
С презреньем щурит глаз свой узкий И слышался хрустальный звон.
На наш обед.
Но - бедный шут! - от пищи жалкой Не раз под стол валились оба!
Его нога не толще палки,
А вместо мускулов - мочалки,
Кулак - орех.
В бою, в горячей перепалке
Он сзади всех.
А тот, кому ты служишь пищей,
Согнет подкову в кулачище.
Когда ж в такой руке засвищет
Стальной клинок, -
Врага уносят на кладбище
Без рук, без ног.
Молю я Промысел небесный:
И в будний день, и в день
воскресный
Нам не давай похлебки пресной,
Яви нам благость
И ниспошли родной, чудесный,
Горячий Хаггис!
Тэм О`Шентер
Когда на город ляжет тень
И кончится базарный день,
И продавцы бегут, задвинув
Засовом двери магазинов,
И нас кивком сосед зовет
Стряхнуть ярмо дневных забот, -
Тогда у полной бочки эля,
Вполне счастливые от хмеля,
Мы не считаем верст, канав,
Мостков, опасных переправ
До нашего родного крова,
Где ждет жена, храня сурово
Свой гнев, как пламя очага,
Чтоб мужа встретить, как врага.
Об этом думал Тэм О'Шентер
Когда во тьме покинул центр
Излюбленного городка,
Где он наклюкался слегка.
А город, где он нализался -
Старинный Эйр, - ему казался
Гораздо выше всех столиц
По красоте своих девиц.
О Тэм! забыл ты о совете
Своей супруги - мудрой Кэтти.
А ведь она была права...
Припомни, Тэм, ее слова:
"Бездельник, шут, пропойца старый,
Не пропускаешь ты базара,
Чтобы не плюхнуться под стол.
Ты пропил с мельником помол.
Чтоб ногу подковать кобыле,
Вы с кузнецом две ночи пили.
Ты в праздник ходишь в божий дом,
Чтобы потом за полной кружкой
Ночь просидеть с церковным
служкой
Или нарезаться с дьячком!
Смотри же: в полночь ненароком
Утонешь в омуте глубоком
Иль попадешь в гнездо чертей
У старой церкви Аллоуэй!"
О жены! Плакать я готов,
Припомнив, сколько мудрых слов
Красноречивейшей морали
Мы без вниманья оставляли...
Но продолжаем повесть. Тэм
Сидел в трактире перед тем.
Трещало в очаге полено.
Над кружками клубилась пена,
Его сосед - сапожник Джон -
Был верный друг его до гроба:
3
Так проходил за часом час.
А в очаге огонь не гас.
Шел разговор. Гремели песни.
Эль становился все чудесней.
И Тэм О'Шентер через стол
Роман с трактирщицей завел.
Они обменивались взглядом,
Хотя супруг сидел с ней рядом.
Но был он, к счастью, погружен
В рассказ, который начал Джон,
И, голос Джона прерывая,
Гремел, как туча грозовая.
То дождь, то снег хлестал в окно,
Но пьяным было все равно!
Заботы в кружках потонули,
Минута каждая плыла,
Как пролетающая в улей
Перегруженная пчела.
Блажен король. Но кружка с пивом
Любого делает счастливым!
Но счастье - точно маков цвет:
Сорвешь цветок - его уж нет.
Часы утех подобны рою
Снежинок легких над рекою.
Примчатся к нам на краткий срок
И прочь летят, как ветерок.
Так исчезает, вспыхнув ярко,
На небе радужная арка...
Всему на свете свой черед.
И Тэм из-за стола встает.
Седлает клячу он во мраке.
Кругом не слышно и собаки.
Не позавидуешь тому,
Кто должен мчаться в эту тьму!
Дул ветер из последних сил,
И град хлестал, и ливень лил,
И вспышки молний тьма глотала,
И небо долго грохотало...
В такую ночь, как эта ночь,
Сам дьявол погулять не прочь.
Но поворот за поворотом, -
О'Шентер мчался по болотам.
Рукой от бури заслонясь,
Он несся вдаль, взметая грязь.
То шляпу он сжимал в тревоге,
То пел сонеты по дороге,
То зорко вглядывался в тьму,
Где черт мерещился ему...
Вот, наконец, неясной тенью
Мелькнула церковь в отдаленье.
Оттуда слышался, как зов,
Далекий хор чертей и сов.
Невдалеке - знакомый брод.
Когда-то здесь у этих вод
В глухую ночь на берегу
Торговец утонул в снегу.
Здесь у прибрежных этих скал
Пропойца голову сломал.
Там - под поникшею ракитой -
Младенец найден был зарытый.
А дальше - тот засохший дуб,
Где женщины качался труп...
Разбуженная непогодой,
Река во тьме катила воды.
Кругом гремел тяжелый гром,
Змеился молнии излом.
И невдали за перелеском,
Озарена туманным блеском,
Меж глухо стонущих ветвей
Открылась церковь Аллоуэй.
Неслись оттуда стоны, крики,
И свист, и визг, и хохот дикий.
Ах Джон ячменное Зерно!
В твоем огне закалено,
Оживлено твоею чашей,
Не знает страха сердце наше.
От кружки мы полезем в ад.
За чаркой нам сам черт не брат!
А Тэм О'Шентер был под мухой
И не боялся злого духа,
Но клячу сдвинуть он не мог,
Пока движеньем рук и ног,
Угрозой, ласкою и силой
Не победил свою кобылу.
Она дрожа пошла к вратам.
О боже! Что творилось там!..
Толпясь, как продавцы на рынке,
Под трубы, дудки и волынки
Водили адский хоровод
Колдуньи, ведьмы всех пород.
И не кадриль они плясали,
Не новомодный котильон,
Что привезли к нам из Версаля,
Не танцы нынешних времен,
А те затейливые танцы,
Что знали старые шотландцы:
Взлетали, топнув каблуком.
Вертелись по полу волчком.
На этом празднике полночном
На подоконнике восточном
Сидел с волынкой старый Ник
И выдувал бесовский джиг.
Все веселей внизу плясали.
И вдруг гроба, открывшись встали,
И в каждом гробе был скелет
В истлевшем платье прошлых лет.
Все мертвецы держали свечи.
Один мертвец широкоплечий
Чуть звякнул кольцами оков,
И понял Тэм, кто он таков.
Тут были крошечные дети,
Что мало пожили на свете
И умерли, не крещены,
В чем нет, конечно, их вины...
Тут были воры и злодеи
В цепях, с веревкою на шее.
При них орудья грабежа:
Пять топоров и три ножа,
Одна подвязка, чье объятье
Прервало краткий век дитяти.
Один кинжал, хранивший след
Отцеубийства древних лет:
Навеки к острию кинжала
Седая прядь волос пристала...
Но тайну остальных улик
Не в силах рассказать язык.
И Тэм и Мэг - его кобыла -
Видали все, что в церкви было,
Безмолвно стоя у дверей.
Кружились ведьмы все быстрей,
Неслись вприпрыжку и вприскочку, Не сдобровать твоей кобыле, -
Гуськом, кружком и в одиночку,
То парами, то сбившись в кучу,
И пар стоял над ними тучей.
Потом разделись и в белье
Плясали на своем тряпье.
Будь эти пляшущие тетки
Румянощекие красотки,
И будь у теток на плечах
Взамен фланелевых рубах
Сорочки ткани белоснежной,
Стан обвивающие нежно,
Клянусь, отдать я был бы рад
За их улыбку или взгляд
Не только сердце или душу,
Но и штаны свои из плюша,
Свои последние штаны,
Уже не первой новизны.
А эти ведьмы древних лет,
Свой обнажившие скелет,
Живые жерди и ходули
Во мне нутро перевернули!
Но Тэм нежданно разглядел
Среди толпы костлявых тел,
Обтянутых гусиной кожей,
Одну бабенку помоложе!
Как видно, на бесовский пляс
Она явилась в первый раз.
(Потом молва о ней гремела:
Она и скот губить умела,
И корабли пускать на дно,
И портить в колосе зерно!)
Она была в рубашке тонкой,
Которую еще девчонкой
Носила, и давно была
Рубашка ветхая мала.
Не знала бабушка седая,
Сорочку внучке покупая,
Что внучка в ней плясать пойдет
В пустынный храм среди болот,
Что бесноваться будет Нэнни
Среди чертей и привидений...
Но музу должен я прервать.
Ей эта песня не под стать,
Не передаст она, как ловко
Плясала верткая чертовка,
Как на пороге бедный Тэм
Стоял недвижен, глух и нем,
А дьявол, потеряв рассудок,
Свирепо дул в десяток дудок.
Но вот прыжок, еще прыжок -
И удержаться Тэм не мог.
Он прохрипел, вздыхая тяжко:
"Ах ты, короткая рубашка!.."
И в тот же миг прервался пляс,
И замер крик, и свет погас...
Но только тронул Тэм поводья,
Завыло адское отродье...
Как мчится пчел гудящий рой,
Когда встревожен их покой,
Как носится пернатых стая,
От лап кошачьих улетая,
Иль как народ со всех дворов
Бежит на крик "Держи воров!" -
Так Мэгги от нечистой силы
Насилу ноги уносила
Через канаву, пень, бугор,
Во весь галоп, во весь опор...
О Тэм! Как жирную селедку,
Тебя швырнуть на сковородку.
Напрасно ждет тебя жена:
Вдовой останется она.
Ее бока в поту и в мыле.
О Мэг! Скорей беги на мост, -
И покажи нечистым хвост, -
Боятся ведьмы, бесы, черти
Воды текучей, точно смерти!
Увы, еще перед мостом
Пришлось ей повертеть хвостом.
Как вздрогнула она, бедняжка,
Когда Короткая Рубашка,
Вдруг вынырнув из-за куста,
Вцепилась ей в репей хвоста...
В последний раз собравшись с силой,
Рванулась добрая кобыла,
Взлетела на скрипучий мост,
Чертям оставив серый хвост.
Ах, после этой страшной ночи
Во много раз он стал короче!
На этом кончу я рассказ.
Но если кто-нибудь из вас
Прельстится полною баклажкой
Или Короткою Рубашкой, -
Пусть вспомнит ночь, и дождь, и
снег,
И старую кобылу Мэг!..
Эпиграммы:
К портрету духовного лица
Нет, у него не лживый взгляд,
Его глаза не лгут.
Они правдиво говорят,
Что их владелец - плут.
Эпитафия бездушному дельцу
Здесь Джон покоится в тиши.
Конечно, только тело...
Но, говорят, оно души
И прежде не имело!
Поклоннику знати
У него - герцогиня знакомая,
Пообедал он с графом на днях.
Но осталось собой насекомое,
Побывав в королевских кудрях.
Надпись на могиле школьного
педанта
В кромешный ад сегодня взят
Тот, кто учил детей.
Он может там из чертенят
Воспитывать чертей.
При посещении богатой усадьбы
Наш лорд показывает всем
Прекрасные владенья...
Так евнух знает свой гарем,
Не зная наслажденья.
На лорда Галлоуэй
I
В его роду известных много,
Но сам он не в почете.
Так древнеримская дорога
Теряется в болоте...
II
Тебе дворец не ко двору.
Попробуй отыскать
Глухую, грязную нору -
Душе твоей под стать!
Книжный червь
Пусть книжный червь - жилец
резного шкафа
В поэзии узоры прогрызет,
Но, уважая вкус владельца-графа,
Пусть пощадит тисненый переплет!
Надгробная надпись
Прошел Джон Бушби честный путь.
Он жил с моралью в дружбе...
Попробуй, дьявол, обмануть
4
Такого Джона Бушби!
О черепе тупицы
Господь во всем, конечно, прав.
Но кажется непостижимым,
Зачем он создал прочный шкаф
С таким убогим содержимым!
Надпись на могиле сельского
волокиты
Рыдайте, добрые мужья,
На этой скорбной тризне.
Сосед покойный, слышал я,
Вам помогал при жизни.
Пусть школьников шумливый рой
Могилы не тревожит...
Тот, кто лежит в земле сырой,
Был им отцом, быть может!
Происхождении одной особы
В году семьсот сорок девятом
(Точнее я не помню даты)
Лепить свинью задумал черт.
Но вдруг в последнее мгновенье
Он изменил свое решенье,
И вас он вылепил, милорд!
Потомку Стюартов
Нет, вы - не Стюарт, ваша честь.
Бесстрашны Стюартов сердца.
Глупцы в семействе этом есть,
Но не бывало подлеца!
На благодарственном молебне по
случаю победы
О лицемерье, служишь ты молебны
Над прахом всех загубленных тобой.
Но разве нужен небу гимн
хвалебный
И благодарность за разбой?
Ответ "верноподданным
уроженцам шотландии"
Вы, верные трону, безропотный скот,
Пируйте, орите всю ночь напролет. Надпись на могиле эсквайра,
Позор ваш - надежный от зависти
щит.
Но что от презрения вас защитит?
При посещении разрушенного
дворца
шотландских королей
Когда-то Стюарты владели этим
троном
И вся Шотландия жила по их
законам.
Теперь без кровли дом, где прежде
был престол,
А их венец с державой перешел
К чужой династии, к семье из-за
границы,
Где друг за другом следуют тупицы.
Чем больше знаешь их, тиранов
наших дней,
Тем презираешь их сильней.
Переводчику Марциала
О ты, кого поэзия изгнала,
Кто в нашей прозе места не нашел, - Он стал затылок свой скрести,
Ты слышишь крик поэта Марциала: Нуждаясь в смысле здравом,
"Разбой! Грабеж! Меня он
перевел!.."
Ответ на угрозу злонамеренного
критика
Немало льву вражда ударов нанесла,
Но сохрани нас бог от ярости осла!
Актрисе мисс Фонтенелль
Эльф, живущий на свободе,
Образ дикой красоты,
Не тебе хвала - природе.
Лишь себя играешь ты!
Позабудь живые чувства
И природу приневоль,
Лги, фальшивь, терзай искусство
Вот тогда сыграешь роль!
К портрету известной мисс Бернс
Полно вам шипеть, как змеи!
Всех затмит она собой.
Был один грешок за нею...
Меньше ль было у любой?
Ярлычок на карету знатной дамы
Как твоя госпожа, ты трещишь,
дребезжа,
Обгоняя возки, таратайки,
Но слетишь под откос, если оси
колес
Ненадежны, как сердце хозяйки!
О золотом кольце
- Зачем надевают кольцо золотое
На палец, когда обручаются двое? -
Меня любопытная леди спросила.
Не став пред вопросом в тупик,
Ответил я так собеседнице милой:
- Владеет любовь электрической
силой,
А золото - проводник!
Красавице, проповедующей свободу
и равенство
Ты восклицаешь: "Равенство!
Свобода!"
Но, милая, слова твои - обман.
Ты ввергла в рабство множество
народа
И властвуешь бездушно, как тиран.
который был
под башмаком у жены
Со дней Адама все напасти
Проистекают от жены.
Та, у кого ты был во власти,
Была во власти сатаны.
Эпитафия преподавателю латыни
Тебе мы кланяемся низко,
В последний раз сказав: "Аминь!"
Грешил ты редко по-английски.
Пусть бог простит твою латынь!
Мисс Джинни Скотт
О, будь у скоттов каждый клан
Таким, как Джинни Скотт, -
Мы покорили б англичан,
А не наоборот.
Лорд-адвокат
Слова он сыпал, обуян
Ораторским экстазом,
И красноречия туман
Ему окутал разум.
И где не мог его найти,
Заткнул прорехи правом...
Проповеднику лемингтонской
церкви
Нет злее ветра этих дней,
Нет церкви - этой холодней.
Не церковь, а какой-то ледник.
А в ней холодный проповедник.
Пусть он согреется в аду,
Пока я вновь сюда приду!
Трактирщице из Рослина
Достойна всякого почета
Владений этих госпожа.
В ее таверне есть работа
Для кружки, ложки и ножа.
Пускай она, судьбой хранима,
Еще полвека проживет.
И - верьте! - не промчусь я мимо
Ее распахнутых ворот!
О плохих дорогах
Я ехал к вам то вплавь, то вброд.
Меня хранили боги.
Не любит местный ваш народ
Чинить свои дороги.
Строку из Библии прочти,
О город многогрешный:
Коль ты не выпрямишь пути,
Пойдешь ты в ад кромешный!
Надпись на могиле честолюбца
Покойник был дурак и так любил
чины,
Что требует в аду короны сатаны.
- Нет, - молвил сатана. - Ты зол, и
даже слишком,
Но надо обладать каким-нибудь
умишком!
Эпитафия твердолобому трусу
Клади земли тончайший слой
На это сердце робкое,
Но башню целую построй
Над черепной коробкою!
Художнику
Прими мой дружеский совет:
Писать тебе не надо
Небесных ангелов портрет,
Рисуй владыку ада!
Тебе известней адский лорд,
Чем ангел белокурый.
Куда живее выйдет черт,
Написанный с натуры!
Девушке маленького роста
На то и меньше мой алмаз
Гранитной темной глыбы,
Чтобы дороже во сто раз
Его ценить могли бы!
Эпитафия владельцу усадьбы
Джемс Грив Богхед
Был мой сосед,
И, если в рай пошел он,
Хочу я в ад,
Коль райский сад
Таких соседей полон.
Нетленный капитан
Пред тем, как предать капитана
могиле,
Друзья бальзамировать сердце
решили.
- Нет, - молвил прохожий, - он так
ядовит,
Что даже червяк от него убежит!
В защиту акцизного
Вам, остроумцам, праздным и
капризным,
Довольно издеваться над акцизным.
Чем лучше ваш премьер или
священник,
С живых и мертвых требующий
денег
И на приход глядящий с укоризной?
Кто он такой? Духовный ваш
акцизный!
Капитану Ридделю при
возвращении газеты
Газетные строчки
Прочел я до точки,
Но в них, к сожалению, мало
Известий столичных,
Вестей заграничных.
И крупных разбоев не стало.
Газетная братья
Имеет понятье,
Что значат известка и глина,
Но в том, что сложнее, -
Ручаться я смею, -
Она, как младенец, невинна.
И это перо
Не слишком остро.
Боюсь, что оно не ответит
На все бесконечное ваше добро...
Ах, если б у солнца мне вырвать
перо
Такое, что греет и светит!
Три вывески
I
Напоминает он лицом
Ту вывеску, что над крыльцом
Гремит, блестит,
Лаская слух и взор,
И говорит:
"Здесь постоялый двор",
II
Как эта голова чиста, пуста,
Припудрена, искусно завита!
Такую видишь в лавке брадобрея.
И каждый, кто проходит перед нею,
дни и те же говорит слова:
- Вот голова!
III
А эта голова
Могучего напоминает льва,
Но только льва довольно мирного
Трактирного.
Стихи, написанные алмазом на
окне гостиницы
Мы к вам пришли
Не тешить взгляд
Заводом вашим местным,
А для того,
Чтоб смрадный ад
Был местом,
Нам известным,
Мы к вам стучались
Целый час.
Привратник не ответил.
И дай нам бог,
Чтоб так же нас
Привратник ада встретил!
Эпитафия старухе Гриззель Грим
Лежит карга под камнем сим.
И не могу понять я,
Как этой ведьме Гриззель Грим
Раскрыла смерть объятья!
Эпитафия Вильяму Грэхему,
эсквайру
Склонясь у гробового входа,
- О смерть! - воскликнула природа,
5
Когда удастся мне опять
Такого олуха создать!..
Надпись на официальной бумаге,
которая предписывала поэту
"служить, а не думать"
К политике будь слеп и глух,
Коль ходишь ты в заплатах.
Запомни: зрение и слух -
Удел одних богатых!
По поводу болезни капитана
Френсиса Гроуза
Проведав, что Френсис в объятиях
смерти,
Топ-топ - прибежали к одру его
черти.
Но, слыша, как стонут под грузом
больного
Тяжелые ножки кровати дубовой,
Они отказались принять его душу:
Легко ли поднять эту грузную тушу!
Зеркало
Ты обозвал меня совой,
Но сам себя обидел:
Во мне ты только образ свой,
Как в зеркале, увидел.
Знакомому, который отвернулся
при встрече с поэтом
Чего ты краснеешь, встречаясь со
мной?
Я знаю: ты глуп и рогат.
Но в этих достоинствах кто-то иной, с плечом!
А вовсе не ты виноват!
Джонсону
Мошенники, ханжи и сумасброды,
Свободу невзлюбив, шипят со всех Закон нам продиктуют свой?
сторон.
Но если гений стал врагом свободы, - Перед наемною ордой?
Самоубийца он.
Лорду, который не пустил в свои
палаты поэта
и его друзей, интересовавшихся
архитектурой
Пред нами дверь в свои палаты
Закрыли вы, милорд.
Но мы - не малые ребята,
А ваш дворец - не торт!
Эпитафия самоубийце
Себя, как плевел, вырвал тот,
Кого посеял дьявол.
Самоубийством от хлопот
Он господа избавил.
Эпитафия крикливому спорщику
Ушел ли ты в блаженный рай
Иль в ад, где воют черти, -
Впервые этот вздорный лай
Услышат в царстве смерти.
Эпитафия церковному старосте, Бей иль удары береги,
сапожнику Гуду
Пусть по приказу сатаны
Покойника назначат
В аду хранителем казаы, -
Он ловко деньги прячет.
Мистеру Вильяму Моль оф Пан
Мур, которого поэт
увидел в новом элегантном
фаэтоне на скачках (бегах)
Я согласиться должен, что бесспорно
Твой новый фаэтон имел успех.
Так некий вор мечтал, чтоб выше
всех
Ему соорудили столб позорный.
***
Недаром, видимо, господь
Когда-то посулил:
Не только души, но и плоть
Восстанет из могил.
А то б вовеки не воскрес
Души лишенный Кардонесс!
Клод Жозеф Руже де Лиль
Марсельеза
Идем, сыны страны Родныя!
День славы взрезывает мрак.
На нас поднялась тирания,
Взнесен окровавленный стяг.
Вы слышите в тиши безлюдий
Ревущих яростно солдат?
Они идут убить ребят
И жен, припавших к нашей груди!
К оружью, граждане! Вперед, плечо
с плечом!
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
Чего хотят злодеи эти,
Предатели и короли?
Кому кнуты, оковы, сети
Они заботливо сплели?
То вам, французы! А какое
Безумье нам наполнит грудь!
То нас хотят они вернуть
В повиновение былое!
К оружью, граждане! Вперед, плечо
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
Как! Иностранные когорты
Как! Наши львы падут простерты
О боги! Скованные руки
Для нас готовят узы пут!
Из подлых деспотов придут
Владыки множить наши муки!
К оружью, граждане! Вперед, плечо
с плечом!
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
Дрожите, низкие тираны,
Для каждой стороны позор
Предательские ваши планы
Свой угадали приговор.
Чтоб с вами биться — все солдаты!
Пусть не один герой падет —
Земля других произведет,
Всегда готовых для расплаты!
К оружью, граждане! Вперед, плечо
с плечом!
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
Француз, как воин благородный
Не трогай жертвы несвободной,
Что гонят против нас враги.
Но этот деспот кровожадный,
С Буйе в союз вступивший род,
Тигр этот злобный, что грызет
Грудь матернюю беспощадно!
К оружью, граждане! Вперед, плечо
с плечом!
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
Фридрих фон Шиллер
К радости
Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
опьяненные тобою
Мы вошли в твой светлый храм.
Ты сближаешь без усилья
Всех разрозненных враждой,
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди - братья меж собой.
Хор
Обнимитесь, миллионы!  След священный божества.
Слейтесь в радости одной!
Там, над звёздною страной, -  Где теперь, как нас мудрец наставил,
Бог, в любви пресуществлённый!
Кто сберёг в житейской вьюге
Дружбу друга своего,
Верен был своей подруге, - влейся в
наше торжество!
 Кто презрел в земной юдоли
Теплоту душевных уз,
Тот в слезах, по доброй воле,
Пусть покинет наш союз!
Хор
Всё, что в мире обитает, 
Вечной дружбе присягай!
Путь её в надзвездный край,
Где Неведомый витает.
Мать-природа всё живое
Соком радости поит,
Всем даёт своей рукою долю счастья
без обид.
Нам лозу и взор любимой, 
Друга верного в бою,  В те года сынов Девкалиона
Видеть Бога херувиму,  Из богов не презирал никто;
Сладострастие червю.
Хор
Ниц простерлись вы в смиренье?
Мир! Ты видишь Божество?
Выше звёзд ищи Его;
В небесах Его селенья.
Радость двигает колёса
Вечных мировых часов.
Свет рождает их хаоса,
Плод рождает из цветов.
С мировым круговоротом  И блаженный был сродни богам.
Состязаясь в быстроте,
Видит солнца в звездочётам
Недоступной высоте.
Хор
Как светила по орбите, 
Как герой на смертный бой,  Как дворцы, смеялись ваши храмы;
Братья, в путь идите свой,  На истмийских пышных торжествах
Смело, с радостью идите!
С ней мудрец читает сферы,  Колесницы подымали прах.
Пишет правды письмена,
На крутых высотах веры
Страстотерпца ждёт она.
Там парят её знамёна
Средь сияющих светил,
Здесь стоит она склонённой
У разверзшихся могил.
Хор
Выше огненных созвездий,
Братья, есть блаженный мир,
Претерпи, кто слаб и сир, -  Прославляя плясками вино;
Там награда и возмездье!
Не нужны богам рыданья!
Будем равны им в одном:
К общей чаше ликованья
Всех скорбящих созовём.
Прочь и распри и угрозы!
Не считай врагу обид!
Пусть его не душат слёзы
И печаль не тяготит.
Боги греции
В дни, когда вы светлый мир учили
Безмятежной поступи весны,
Над блаженным племенем царили
Властелины сказочной страны,-
Ах, счастливой верою владея,
Жизнь была совсем, совсем иной
В дни, когда цветами, Киферея,
Храм увенчивали твой!
В дни, когда покров воображенья
Вдохновенно правду облекал,
Жизнь струилась полнотой творенья,
И бездушный камень ощущал.
Благородней этот мир казался,
И любовь к нему была жива;
Вещим взорам всюду открывался
Мертвый шар в пространстве
раскален,
Там в тиши величественной правил
Колесницей светлой Аполлон.
Здесь, на высях, жили ореады,
Этот лес был сенью для дриад,
Там из урны молодой наяды
Бил сребристый водопад.
Этот лавр был нимфою молящей,
В той скале дочь Тантала молчит,
Филомела плачет в темной чаще,
Стон Сиринги в тростнике звучит;
Этот ключ унес слезу Деметры
К Персефоне, у подземных рек;
Зов Киприды мчали эти ветры
Вслед отшедшему навек.
К дщерям Пирры с высей Геликона
Пастухом спускался сын Лето.
И богов, и смертных, и героев
Нежной связью Эрос обвивал,
Он богов, и смертных, и героев
К аматунтской жертве звал.
Не печаль учила вас молиться,
Хмурый подвиг был не нужен вам;
Все сердца могли блаженно биться,
Было все лишь красотою свято,
Не стыдился радостей никто
Там, где пела нежная Эрато,
Там, где правила Пейто.
В вашу честь курились фимиамы,
Стройной пляской, легкой и живою,
Оплеталось пламя алтарей;
Вы венчали свежею листвою
Благовонный лен кудрей.
Тирсоносцев радостные клики
И пантер великолепный мех
Возвещали шествие владыки:
Пьяный Фавн опережает всех;
Перед Вакхом буйствуют менады,
Смуглый чашник льет волну отрады
Всем, в чьем кубке сухо дно.
Охранял предсмертное страданье
Не костяк ужасный. С губ снимал
Поцелуй последнее дыханье,
Тихий гений факел опускал.
Даже в глуби Орка неизбежной
Строгий суд внук женщины творил,
И фракиец жалобою нежной
Слух эриний покорил.
В Елисейских рощах ожидала
Сонмы теней радость прежних дней;
Там любовь любимого встречала,
И возничий обретал коней;
Лин, как встарь, былую песнь
заводит,
6
Алкестиду к сердцу жмет Адмет,
Вновь Орест товарища находит,
Лук и стрелы - Филоктет.
Выспренней награды ждал воитель
На пройденном доблестно пути,
Славных дел торжественный
свершитель
В круг блаженных смело мог войти.
Перед тем, кто смерть одолевает,
Преклонялся тихий сонм богов;
Путь пловцам с Олимпа озаряет
Луч бессмертных близнецов.
Где ты, светлый мир? Вернись,
воскресни,
Дня земного ласковый расцвет!
Только в небывалом царстве песни
Жив еще твой баснословный след.
Вымерли печальные равнины,
Божество не явится очам;
Ах, от знойно-жизненной картины
Только тень осталась нам.
Все цветы исчезли, облетая
В жутком вихре северных ветров;
Одного из всех обогащая,
Должен был погибнуть мир богов.
Я ищу печально в тверди звездной:
Там тебя, Селена, больше нет;
Я зову в лесах, над водной бездной:
Пуст и гулок их ответ!
Безучастно радость расточая,
Не гордясь величием своим,
К духу, в ней живущему, глухая,
Не счастлива счастием моим,
К своему поэту равнодушна,
Бег минут, как маятник, деля,
Лишь закону тяжести послушна,
Обезбожена земля.
Чтобы завтра сызнова родиться,
Белый саван ткет себе она,
Все на той же прялке будет виться
За луною новая луна.
В царство сказок возвратились боги,новым
Покидая мир, который сам,
Возмужав, уже без их подмоги
Может плыть по небесам.
Да, ушли, и все, что вдохновенно, Чтоб не трудиться наугад.
Что прекрасно, унесли с собой,-
Все цветы, всю полноту вселенной,- Что необдуманно творят.
Нам оставив только звук пустой.
Высей Пинда, их блаженных сеней, И честь, живущая века,
Не зальет времен водоворот:
Что бессмертно в мире песнопений, Того, что делает рука.
В смертном мире не живет.
Раздел земли
Зевс молвил людям: «Забирайте
землю!
Ее дарю вам в щедрости своей,
Чтоб вы, в наследство высший дар
приемля,
Как братья стали жить на ней!»
Тут всё засуетилось торопливо,
И стар и млад поспешно поднялся.
Взял земледелец золотую ниву,
Охотник – темные леса,
Аббат – вино, купец – товар в
продажу,
Король забрал торговые пути,
Закрыл мосты, везде расставил
стражу:
«Торгуешь – пошлину плати!»
А в поздний час издалека явился,
Потупив взор, задумчивый поэт.
Все роздано. Раздел земли
свершился,
И для поэта места нет.
«О, горе мне! Ужели обделенным
Лишь я остался – твой вернейший
сын?» –
Воскликнул он и рухнул ниц пред
троном.
Но рек небесный властелин:
«Коль ты ушел в бесплодных грез
пределы,
То не тревожь меня своей мольбой! Он мир встречает незнакомый
Где был ты в час великого раздела?» И дремлют в золотом тумане
– Его надежды и желанья.
«Я был, – сказал поэт, – с тобой!
Мой взор твоим пленился светлым
ликом,
К твоим словам мой слух прикован
был.
Прости ж того, кто в думах о
великом
Юдоль земную позабыл!»
И Зевс сказал: «Так как же быть с
тобою?
Нет у меня ни городов, ни сел.
Но для тебя я небеса открою –
Будь принят в них, когда б ты ни
пришел!»
Песнь о колоколе
Вот уж форма затвердела,
Обожжённая огнём.
Веселей, друзья, за дело —
Выльем колокол! Начнём!
Пусть горячий пот
По лицу течёт, —
Труд наш, если бог поможет,
Славу мастера умножит.
В счастливый миг, с дерзаньем
И речи мудрые придут:
Ведь, сдобренный разумным словом,
Живей и радостнее труд.
Итак, всё вдумчиво обсудим,
Презренье тем ничтожным людям,
В том человека украшенье
Что сердцем чует он значенье
Больше в яму положите
Дров сосновых, дров сухих,
Чтобы сжатое в укрытье
Пламя охватило их.
Медь сперва расплавь,
Олова прибавь,
Чтобы к вящей нашей славе
Всё слилось в едином сплаве!
И то, что ныне в яме тёмной
Рука усердная вершит,
С высокой башни в мир огромный
О нашей славе возвестит;
И, трогая сердца людские,
Потомков звоном будет звать,
Сливаться с хором литургии,
В груди скорбящего рыдать;
И что сынам земли в наследье
Во мгле готовит рок слепой,
Всё отзовётся в гулкой меди
Тысячекратною волной.
Цель всё ближе час от часу:
Плавка в блёстках пузырей.
Поташу прибавьте в массу,
Чтобы плавилась быстрей.
Живо, не зевай!
Пену всю снимай!
Чтоб металл и наших внуков
Трогал чистотою звуков.
Пусть колокол, зовя к веселью,
Пошлёт младенцу свой привет,
Когда, склонясь над колыбелью,
Мать сторожит его рассвет,
Пока в объятьях сладкой дрёмы
Но год за годом мчится вслед,
И, верный доброму завету,
Уходит отрок, вдаль влеком,
Он бродит с посохом по свету
И вновь вступает в отчий дом.
И здесь, как неземное диво,
Вдруг видит юный пилигрим:
Ресницы опустив стыдливо,
Подруга детства перед ним.
И вот с тоской невыразимой
В глуби встревоженной души
Он ловит каждый взгляд любимой
И тайно слёзы льёт в тиши.
Вздыхая, бродит вслед за нею,
Покинув шумный круг друзей,
В полях срывает он лилею
И молча преподносит ей.
О грёзы счастья, трепет тайный!
Любови первой светлый сон!
Душе открылся мир бескрайный,
И взор блаженством озарён!
О, если б, вечно расцветая,
Сияла нам пора златая!
Смесь бурлит водоворотом,
Стержень опущу в струю,
Чуть покроется налётом —
Время приступать к литью.
А теперь ковшом
Пробу зачерпнём
И проверим живо, всё ли
Там слилось по нашей воле.
Где сила с лаской в дружной смеси, Когда, свободный от оков,
Тепло и строгость в равновесье,
Там звук отменно чист всегда.
И тот, кто друга выбирает,
Пусть сердцем сердце проверяет, — Мчится он неудержим
Ведь грёзам — день, слезам — года. С дикой силой урагана
Вот невеста молодая.
Вкруг чела венок лежит.
В божий храм людей скликая,
Медный колокол гудит.
Ах, мгновенье золотое!
Праздник счастья и весны!
Вместе с поясом, с фатою
Неземные тают сны.
Жар сердца пройдёт,
Любовь остаётся.
Цветок опадёт,
Но плод разовьётся.
Муж выйдет в простор
Житейского поля;
Чтоб радостной доли
И счастья добиться, —
Он будет трудиться,
С людьми состязаться,
В борьбе изощряться,
За благом гоняться.
И вот уж добро без конца и без края Рухнул дом; трещат накаты.
В амбары течёт, наполняет сараи,
И множатся службы, и ширится
двор.
И всюду хозяйка
Царит молодая,
Мать нежных малюток,
И правит с уменьем
Семьёю, именьем,
И девочек учит,
И мальчиков школит,
И вечно в заботе,
В движенье, в работе,
И дом бережёт,
И множит доход,
И в ларчик душистый сбирает
пожитки,
И крутит на прялке немолкнущей
нитки,
И прячет в сундук стародавних
времён
Волнистую шерсть и мерцающий
лён,
И мир охраняет семейного круга,
Не зная досуга.
И с балкона дома отец,
Всё хозяйство взглядом окинув, —
В новом доме каждый венец,
Двор, сараи из свежих брёвен,
Скирды хлеба с крышей вровень,
Скот в задворье жирный, сытый,
В поле волны зрелого жита, —
Молвит, гордый собой:
«Создан моим трудом,
Против беды любой
Век устоит мой дом!»
Но судьба хитра и лжива,
Краток с ней союз счастливый.
Срок пришёл — и горе в дом.
Смесь уже давно поспела:
Весь в зазубринах излом.
Подставляйте желоб смело
И с молитвою начнём.
Краны открывай!
Боже, счастья дай!
Дай нам счастья и удачи
В форму слить металл горячий!
Огонь священный! Испокон
Великих благ источник он.
За всё, что строим, что творим,
В душе огонь благодарим.
Но страшен этот дар богов,
Лавиной с каменных вершин
Летит он, неба вольный сын.
Горе, если невозбранно
По строеньям городским!
Ведь стихии обуяны
Злобою к делам людским.
Вот из тучи
Льётся щедро
Дождь могучий.
Но из тех же чёрных туч
Молний луч.
Чу, набат на башне бьют!
Все бегут!
Багровеет
Небосвод.
То не солнечный восход!
Гарью веет.
Дым столбом.
Гул кругом.
Клокоча и свирепея,
Смерча дикого быстрее
Вьются огненные змеи.
Пышет жар; огнём объятый,
Душен воздух раскалённый,
Плачут дети, плачут жёны,
С воем звери
7
Бьются в двери,
Люди мечутся, как тени,
Все бежит, ища спасенья.
Ночь светла, как день весенний.
По рукам легко и бодро
Мчатся вёдра,
В небо бьют воды потоки.
Вдруг сорвался вихрь жестокий,
Закружился, и, стеня,
Подхватил он столб огня,
И, сдружившись, две стихии
В брёвна бросились сухие,
На дощатые сараи;
Будто в ярости желая
Закружить весь шар земной
В страшной вьюге огневой.
Вверх поднялся коловертью
Исполин!
Средь руин,
Отступив пред высшей силой,
Человек стоит уныло,
Видя всё в объятьях смерти.
Стихло всё.
В пепелище
Сиротливо ветер свищет,
Бродит ужас,
И в оконницы слепые
Смотрят тучи грозовые
С высоты.
Бросив взор,
Взор прощальный
На печальный,
Чёрный, опустевший двор,
Хозяин в путь собрался дальный.
Пусть всё под пеплом, всё мертво, -
Он тем утешен, слава богу,
Что, сосчитав родных с тревогой,
Увидел — все вокруг него.
Форма налита, как чаша.
Славно потрудились мы!
Но каким созданье наше
Выйдет в божий свет из тьмы?
Вдруг да сплав не тот?
Вдруг да газ пройдёт?
И пока работа длится,
В двери к нам беда стучится.
В родной земли святое лоно
Мы льём горячий сплав, равно
Как пахарь лучшее зерно
Бросает с верой непреклонной,
Что в добрый час взойдёт оно.
Как плод, что жизни нам дороже,
Земле мы с верой предаем,
Что встанет с гробового ложа
Он в мире радостном, ином.
С башни дальней
В небосвод
Погребальный
Звон плывёт.
Провожает колокол сурово
В путь последний странника
земного.
Ах, то верная супруга,
Мать малюток неутешных,
Отошла в долину смерти
От любви и ласки друга,
От хозяйства, от детей,
Что росли на радость ей
День за днём, за годом год
Под лучом её забот.
Ах, судьба без сожаленья
Дома связь разорвала,
Обитает в царстве теней
Та, что матерью была!
Вместе с ней любовь святая,
Кротость нежная ушла.
Скоро в дом войдёт чужая
Без любви и без тепла.
Что ж, пока не остудится
Медь, чтоб колоколом стать,
Беззаботен, словно птица,
Каждый может отдыхать.
Звёздочки горят.
Подмастерье рад:
Звон его вечерний манит.
Только мастер вечно занят.
Одиноко в роще тёмной
Путник весело шагает
К хижине своей укромной.
У ворот толпятся овцы,
И вразвалку
Крутолобые коровы
В стойло сумрачное входят.
Воз тяжёлый
Со снопами
Подъезжает.
Он венками
И цветами
Весь повит.
Вот идут с весёлой песней
Толпы жниц.
Стихли улицы и рынок.
Собралась вокруг лампады
Вся семья; и городские,
Скрипнув, заперлись ворота.
Ночь ложится.
Но спокойный
Мирный житель не боится
Тьмы густой:
В ней, быть может, зло таится,
Но не спит закон святой.
О святой порядок — дивный
Сын богов, что в неразрывный
Круг связует всех, кто равны,
Городов зиждитель славный,
Что с полей ли, из лесов ли
Дикарей собрал под кровли,
Их спаял в единой речи,
Нрав привил им человечий,
Дал им для совместной жизни
Высший дар — любовь к отчизне!
Сотни душ в одном порыве,
В сопряженье дружных рук
Трудятся на мирной ниве,
Охраняют общий круг.
Каждый счастлив, каждый волен,
И, как равный средь людей,
Кто работает, доволен
Скромной участью своей.
Труд — народов украшенье
И ограда от нужды.
Королю за трон почтенье,
Нам почтенье за труды.
Мир блаженный,
Дух единства,
Охраняйте
Стражей верной город наш!
Пусть отныне не ворвутся
Злые вражеские толпы
В эту тихую долину,
Где извечно
В синей чаше поднебесья
Тишина.
Пусть же города и веси
Кровью не зальёт война!
Разберите брёвна сруба.
Отслужил — долой его!
Ах, как сердцу видеть любо
Смелой мысли торжество!
Бей по форме, бей!
Смело, не робей!
Чтобы мира вестник новый
Нам явился без покрова!
Разбить её имеет право
Лишь мастер мудрою рукой.
Но горе, если хлынет лава,
Прорвавшись огненной рекой!
С громовым грохотом на части
Она взрывает хрупкий дом
И, словно пламя адской пасти,
Все губит на пути своем!
Где диких сил поток развязан,
Там путь к искусству нам.заказан.
Где торжествует своеволье,
Нет ничего святого боле.
И горе, если накопится
Огонь восстанья в городах,
И сам народ крушит темницы
И цепи разбивает в прах.
И меди грозные раскаты
Раскалывают небосвод:
То колокол — любви глашатай —
Призыв к насилью подаёт.
Бегут с оружьем горожане,
«Свобода! Равенство!» — орут.
Кипит на площади восстанье,
Вершит свой беспощадный суд.
И жёны в этот час суровый,
Свирепей тигров и волков,
Зубами разрывать готовы
Сердца испуганных врагов.
Здесь всё забыто: благочестье,
Добро и дружба; вместо них —
Разгул вражды и чёрной мести
И пиршество пороков злых.
Опасен тигр, сломавший двери,
Опасно встретиться со львом,
Но человек любого зверя
Страшней в безумии своём.
И горе тем, кто поручает
Светильник благостный слепым.
Огонь его не светит им,
Лишь стогны в пепел превращает.
Боже, радость нам какая!
Вот, по милости творца,
Колокол стоит, сверкай
От ушка и до венца.
Зорькой золотой
Блещет шлем литой,
И в гербе горит реченье,
Славя новое творенье.
Друзья, кольцом
Вкруг колокола тесно станем
И, верные благим желаньям,
Его Согласьем наречём.
К единству, дружбе, благостные
Пусть он людей зовёт отныне,
И в мире то исполнит он,
Чему он нами посвящён.
Пусть, в небесах паря над нами,
Над жизнью жалкою земной,
Перекликается с громами,
С далекой звёздною страной.
И свой глагол вольёт по праву
В хорал блуждающих планет,
Создателю поющих славу,
Ведущих вереницу лет.
И пусть, рождённый в тёмной яме,
О светлом вечном учит нас
И Время лёгкими крылами
Его тревожит каждый час.
Велениям Судьбы послушный
И сам к страданьям глух и слеп,
Пусть отражает равнодушно
Игру изменчивых судеб.
И звуком, тающим в эфире,
В свой миг последний возвестит,
Что всё непрочно в этом мире,
Что всё земное отзвучит.
Ну-ка, дружно за канаты!
Вознесём его в простор,
В царство звуков, под богатый
Голубых небес шатёр!
Взяли! Разом! В ход!
Тронулся! Идёт!
Пусть раздастся громче, шире
Первый звон его о Мире!
Начало нового века
Где приют для мира уготован?
Где найдёт свободу человек?
Старый век грозой ознаменован,
И в крови родился новый век.
Сокрушались старых форм основы,
Связь племён разорвалась; бог Нил,
Старый Рейн и Океан суровый —
Кто из них войне преградой был?
Два народа, молнии бросая
И трезубцем двигая, шумят
И, делёж всемирный совершая,
Над свободой страшный суд творят.
Злато им, как дань, несут народы,
И, в слепой гордыне буйных сил,
Франк свой меч, как Бренн в былые
годы,
На весы закона положил.
Как полип тысячерукий, бритты
Цепкий флот раскинули кругом
И владенья вольной Амфитриты
Запереть мечтают, как свой дом.
След до звёзд полярных пролагая.
Захватили, смелые, везде
Острова и берега, но рая
Не нашли и не найдут нигде.
Нет на карте той страны счастливой,
Где цветёт златой свободы век,
Зим не зная, зеленеют нивы,
Вечно свеж и молод человек.
Пред тобою мир необозримый!
Мореходу не объехать свет;
Но на всей земле неизмеримой
Десяти счастливцам места нет.
Заключись в святом уединенье,
В мире сердца, чуждом суеты!
Красота цветёт лишь в песнопенье,
А свобода — в области мечты.
Баллады:
Кубок
«Кто, рыцарь ли знатный иль латник
простой,
В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится
безвредно,
Тому он и будет наградой
победной».
Так царь возгласил, и с высокой
скалы,
Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы
Он бросил свой кубок златой.
«Кто, смелый, на подвиг опасный
решится?
8
Кто сыщет мой кубок и с ним
возвратится?»
Но рыцарь и латник недвижно стоят; ревом,
Молчанье — на вызов ответ;
В молчанье на грозное море глядят; зевом.
За кубком отважного нет.
И в третий раз царь возгласил
громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг
опасный?»
И все безответны… вдруг паж
молодой
Смиренно и дерзко вперед;
Он снял епанчу, и снял пояс он свой;
Их молча на землю кладет…
И дамы и рыцари мыслят, безгласны: И божий приветствовал свет…
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты,
прекрасный?»
И он подступает к наклону скалы
И взор устремил в глубину…
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет… винограда;
Не море ль из моря извергнуться
хочет?
И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло;
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного
чрева;
И глубь застонала от грома и рева.
И он, упредя разъяренный прилив,
Спасителя-бога призвал,
И дрогнули зрители, все возопив, —
Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой
закрыла:
Его не спасет никакая уж сила.
Над бездной утихло… в ней глухо
шумит…
И каждый, очей отвести
Не смея от бездны, печально
твердит:
«Красавец отважный, прости!»
Все тише и тише на дне ее воет…
И сердце у всех ожиданием ноет.
«Хоть брось ты туда свой венец
золотой,
Сказав: кто венец возвратит,
Тот с ним и престол мой разделит
со мной! —
Меня твой престол не прельстит.
Того, что скрывает та бездна немая,
Ничья здесь душа не расскажет
живая.
Немало судов, закруженных волной,
Глотала ее глубина:
Все мелкой назад вылетали щепой
С ее неприступного дна…»
Но слышится снова в пучине
глубокой
Как будто роптанье грозы недалекой.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом…
И брызнул поток с оглушительным
Извергнутый бездны зияющим
Вдруг… что-то сквозь пену седой
глубины
Мелькнуло живой белизной…
Мелькнула рука и плечо из волны…
И борется, спорит с волной…
И видят — весь берег потрясся от
клича —
Он левою правит, а в правой добыча.
И долго дышал он, и тяжко дышал,
И каждый с весельем: «Он жив! —
повторял. —
Чудеснее подвига нет!
Из темного гроба, из пропасти
влажной
Спас душу живую красавец
отважный».
Он на берег вышел; он встречен
толпой;
К царевым ногам он упал;
И кубок у ног положил золотой;
И дочери царь приказал:
Дать юноше кубок с струей
И в сладость была для него та
награда.
«Да здравствует царь! Кто живет на
земле,
Тот жизнью земной веселись!
Но страшно в подземной
таинственной мгле.
И смертный пред богом смирись:
И мыслью своей не желай
дерзновенно
Знать тайны, им мудро от нас
сокровенной.
Стрелою стремглав полетел я туда…
И вдруг мне навстречу поток;
Из трещины камня лилася вода;
И вихорь ужасный повлек
Меня в глубину с непонятною
силой…
И страшно меня там кружило и било.
Но богу молитву тогда я принес,
И он мне спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утес
И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.
И смутно все было внизу подо мной
В пурпуровом сумраке там;
Все спало для слуха в той бездне
глухой;
Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные
груды,
Морской глубины несказанные чуды.
Я видел, как в черной пучине кипят,
В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами
сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.
И был я один с неизбежной судьбой,
От взора людей далеко;
Один меж чудовищ с любящей
душой,
Во чреве земли, глубоко
Под звуком живым человечьего
слова,
Меж страшных жильцов подземелья
немова.
И я содрогался… вдруг слышу:
ползет
Стоногое грозно из мглы,
И хочет схватить, и разинулся рот… И крадётся, косяся взглядом,
Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спасеньем: я схвачен
приливом
И выброшен вверх водомета
порывом».
Чудесен рассказ показался царю:
«Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю, Но он удар им тяжкой лапой дал,
В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься
снова
И тайны все дна перескажешь
морскова».
То слыша, царевна с волненьем в
груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель; его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова, И колкою улыбкою глядит
То рыцаря вышли, не пажа младова». Его красавица и говорит:
Но царь, не внимая, свой кубок
златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь
любимейший мой,
Когда с ним воротишься, ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною И возвращается к собранью снова.
Заступница, будет твоею женою».
В нем жизнью небесной душа
зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она; случилось,
Он видит: в ней жалость и страх…
Тогда, неописанной радостью
полный,
На жизнь и погибель он кинулся в
волны…
Утихнула бездна… и снова шумит… Он бросил и сказал: «Не требую
И пеною снова полна…
И с трепетом в бездну царевна
глядит…
И бьет за волною волна…
Приходит, уходит волна
быстротечно:
А юноши нет и не будет уж вечно.
Перчатка
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем, С дорожным посохом в руке.
Король Франциск сидел;
С высокого балкона он глядел
На поприще, сраженья ожидая;
За королём, обворожая
Цветущей прелестию взгляд,
Придворных дам являлся пышный
ряд.
Король дал знак рукою —
Со стуком растворилась дверь:
И грозный зверь
С огромной головою,
Косматый лев
Выходит;
Кругом глаза угрюмо водит;
И вот, всё оглядев,
Наморщил лоб с осанкой
горделивой,
Пошевелил густою гривой,
И потянулся, и зевнул,
И лёг. Король опять рукой махнул —
Затвор железной двери грянул,
И смелый тигр из-за решётки
прянул;
Но видит льва, робеет и ревёт,
Себя хвостом по рёбрам бьёт,
И лижет морду языком,
И, обошедши льва кругом,
Рычит и с ним ложится рядом.
И в третий раз король махнул рукой
—
Два барса дружною четой
В один прыжок над тигром
очутились;
А лев с рыканьем встал…
Они смирились,
Оскалив зубы, отошли,
И зарычали, и легли.
И гости ждут, чтоб битва началася…
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
Тогда на рыцаря Делоржа с
лицемерной
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идёт,
Перчатку смело он берёт
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны
взгляды…
Но, холодно приняв привет её очей,
В лицо перчатку ей
награды».
Ивиковы журавли
К Коринфу, где во время оно
Справляли праздник Посейдона,
На состязание певцов
Шёл кроткий Ивик, друг богов.
Владея даром песнопенья,
Оставив Регий вдалеке,
Он шёл, исполнен вдохновенья,
Уже его пленяет взоры
Акрокоринф, венчая горы,
И в Посейдонов лес густой
Он входит с трепетной душой.
Здесь всюду сумрак молчаливый,
Лишь в небе стая журавлей
Вослед певцу на юг счастливый
Станицей тянется своей.
«О птицы, будьте мне друзьями!
Делил я путь далёкий с вами,
Был добрым знамением дан
Мне ваш летучий караван.
Теперь равны мы на чужбине, —
9
Явившись издали сюда,
Мы о приюте молим ныне,
Чтоб не постигла нас беда!»
И бодрым шагом вглубь дубравы
Спешит певец, достойный славы,
Но, притаившиеся тут,
Его убийцы стерегут.
Он борется, но два злодея
Разят его со всех сторон:
Искусно лирою владея,
Был неискусен в битве он.
К богам и к людям он взывает,
Но стон его не достигает
Ушей спасителя: в глуши
Не отыскать живой души.
«И так погибну я, сражённый,
И навсегда останусь нем,
Ничьей рукой не отомщённый
И не оплаканный никем!»
И пал он ниц, и пред кончиной
Услышал ропот журавлиный,
И громкий крик и трепет крыл
В далёком небе различил.
«Лишь вы меня, родные птицы,
В чужом не бросили краю!
Откройте ж людям, кто убийцы,
Услышьте жалобу мою!»
И труп был найден обнажённый,
И лик страдальца, искажённый
Печатью ужаса и мук,
Узнал в Коринфе старый друг.
«О, как безгласным и суровым
Тебя мне встретить тяжело!
Не я ли мнил венком сосновым
Венчать любимое чело?»
Молва про злое это дело
Мгновенно праздник облетела,
И поразились все сердца
Ужасной гибели певца.
И люди кинулись к пританам,
Немедля требуя от них
Над песнопевцем бездыханным
Казнить преступников самих.
Но где они? В толпе несметной
Кто след укажет незаметный?
Среди собравшихся людей
Где укрывается злодей?
И кто он, этот враг опасный, —
Завистник злой иль жадный тать?
Один лишь Гелиос прекрасный
Об этом может рассказать.
Быть может, наглыми шагами
Теперь идёт он меж рядами
И, невзирая на народ,
Преступных дел вкушает плод.
Быть может, на пороге храма
Он здесь упорно лжёт богам
Или с толпой людей упрямо
Спешит к театру, бросив храм.
Треща подпорами строенья,
Перед началом представленья
Скамья к скамье, над рядом ряд,
В театре эллины сидят.
Глухо шумящие, как волны,
От гула множества людей,
Вплоть до небес, движенья полны,
Изгибы тянутся скамей.
Кто здесь сочтёт мужей Фокиды,
Прибрежных жителей Авлиды,
Гостей из Спарты и Афин?
Они явились из долин,
Они спустились с гор окрестных,
Приплыли с дальних островов
И внемлют хору неизвестных,
Непостижимых голосов.
Вот перед ними тесным кругом
Из подземелья друг за другом,
Чтоб древний выполнить обряд,
Выходит теней длинный ряд.
Земные жёны так не ходят,
Не здесь родные их края;
Их очертания уводят
За грань земного бытия.
Их руки тощие трепещут,
Мрачно-багровым жаром плещут
Их факелы, и бледен вид
Их обескровленных ланит.
И, к привиденьям безобидны,
Вокруг чела их, средь кудрей
Клубятся змеи и ехидны
В свирепой алчности своей.
И гимн торжественно согласный
Звучит мелодией ужасной
И сети пагубных тенет
Вкруг злодеяния плетёт.
Смущая дух, волнуя разум,
Эринний слышится напев,
И в страхе зрители, и разом
Смолкают лиры, онемев.
«Хвала тому, кто, чист душою,
Вины не знает за собою!
Без опасений и забот
Дорогой жизни он идёт.
Но горе тем, кто злое дело
Творит украдкой тут и там!
Исчадья ночи, мчимся смело
Мы вслед за ними по пятам.
Куда б ни бросились убийцы, —
Быстрокрылатые, как птицы,
Мы их, когда настанет срок,
Петлёй аркана валим с ног.
Не слыша горестных молений,
Мы гоним грешников в Аид
И даже в тёмном царстве теней
Хватаем тех, кто не добит».
И так зловещим хороводом
Они поют перед народом,
И, чуя близость божества,
Народ вникает в их слова.
И тишина вокруг ложится,
И в этой мёртвой тишине
Смолкает теней вереница
И исчезает в глубине.
Ещё меж правдой и обманом
Блуждает мысль в сомненье
странном,
Но сердце, ужасом полно,
Незримой властью смущено.
Ясна лишь сердцу человека,
Но скрытая при свете дня,
Клубок судьбы она от века
Плетёт, преступников казня.
И вдруг услышали все гости,
Как кто-то вскрикнул на помосте:
«Взгляни на небо, Тимофей,
Накликал Ивик журавлей!»
И небо вдруг покрылось мглою,
И над театром сквозь туман
Промчался низко над землёю
Пернатых грозный караван.
«Что? Ивик, он сказал?» И снова
Амфитеатр гудит сурово,
И, поднимаясь, весь народ
Из уст в уста передаёт:
«Наш бедный Ивик, брат невинный,
Кого убил презренный тать!
При виде стаи журавлиной
Что этот гость хотел сказать?»
И вдруг, как молния, средь гула
В сердцах догадка промелькнула,
И в ужасе народ твердит:
«Свершилось мщенье Эвменид!
Убийца кроткого поэта
Себя нам выдал самого!
К суду того, кто молвил это,
И с ним — приспешника его!»
И так всего одно лишь слово
Убийцу уличило злого,
И два злодея, смущены,
Не отрекались от вины.
И тут же, схваченные вместе
И усмирённые с трудом,
Добыча праведная мести, —
Они предстали пред судом.
Поликратов перстень
На кровле он стоял высоко
И на Самос богатый око
С весельем гордым преклонял:
«Сколь щедро взыскан я богами!
Сколь счастлив я между царями!»—
Царю Египта он сказал.
«Тебе благоприятны боги;
Они к твоим врагам лишь строги
И всех их предали тебе;
Но жив один, опасный мститель;
Пока он дышит... победитель,
Не доверяй своей судьбе».
Еще не кончил он ответа,
Как из союзного Милета
Явился присланный гонец:
«Победой ты украшен новой;
Да обовьет опять лавровый
Главу властителя венец;
Твой враг постигнут строгой местью;
Меня послал к вам с этой вестью
Наш полководец Полидор».
Рука гонца сосуд держала:
В сосуде голова лежала;
Врага узнал в ней царский взор.
И гость воскликнул с содроганьем:
«Страшись! Судьба очарованьем
Тебя к погибели влечет.
Неверные морские волны
Обломков корабельных полны:
Еще не в пристани твой флот».
Еще слова его звучали...
А клики брег уж оглашали,
Народ на пристани кипел;
И в пристань, царь морей крылатый, мне». Он глядит с немой печалью —
Дарами дальних стран богатый,
Флот торжествующий влетел.
И гость, увидя то, бледнеет.
«Тебе Фортуна благодеет...
Но ты не верь, здесь хитрый ков,
Здесь тайная погибель скрыта:
Разбойники морские Крита
От здешних близко берегов».
И только выронил он слово,
Гонец вбегает с вестью новой:
«Победа, царь! Судьбе хвала!
Мы торжествуем над врагами:
Флот критский истреблен богами;
Его их буря пожрала».
Испуган гость нежданной вестью...
«Ты счастлив; но судьбины лестью
Такое счастье мнится мне:
Здесь вечны блага не бывали,
И никогда нам без печали
Не доставалися оне.
И мне все в жизни улыбалось;
Неизменяемо, казалось,
Я силой вышней был храним;
Все блага прочил я для сына...
Его, его взяла судьбина;
Я долг мой сыном заплатил.
Чтоб верной избежать напасти,
Моли невидимые власти
Подлить печали в твой фиал.
Судьба и в милостях мздоимец:
Какой, какой ее любимец
Свой век не бедственно кончал?
Когда ж в несчастье рок откажет,
Исполни то, что друг твой скажет:
Ты призови несчастье сам.
Твои сокровища несметны:
Из них скорей, как дар заветный,
Отдай любимое богам».
Он гостю внемлет с содроганьем:
«Моим избранным достояньем
Доныне этот перстень был;
Но я готов властям незримым
Добром пожертвовать любимым...»
И перстень в море он пустил.
Наутро, только луч денницы
Озолотил верхи столицы,
К царю является рыбарь:
«Я рыбу, пойманную мною,
Чудовище величиною,
Тебе принес в подарок, царь!»
Царь изъявил благоволенье...
Вдруг царский повар в исступленье
С нежданной вестию бежит:
«Найден твой перстень драгоценный,
Огромной рыбой поглощенный,
Он в ней ножом моим открыт».
Тут гость, как пораженный громом,
Сказал: «Беда над этим домом!
Нельзя мне другом быть твоим;
На смерть ты обречен судьбою:
Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою...»
Сказал и разлучился с ним.
Рыцарь Тогенбург
«Сладко мне твоей сестрою, Милый
рыцарь, быть; Но любовию иною Не
могу любить: При разлуке, при
свиданье Сердце в тишине — И
любви твоей страданье Непонятно
Участь решена; Руку сжал ей;
крепкой сталью Грудь обложена;
Звонкий рог созвал дружину; Все уж
на конях; И помчались в Палестину,
Крест на раменах. Уж в толпе врагов
сверкают Грозно шлемы их; Уж
отвагой изумляют Чуждых и своих.
Тогенбург лишь выйдет к бою:
Сарацин бежит... Но душа в нем все
тоскою Прежнею болит. Год прошел
без утоленья... Нет уж сил страдать;
Не найти ему забвенья — И покинул
рать. Зрит корабль — шумят
ветрилы, Бьет в корму волна — Сел
и поплыл в край тот милый, Где
цветет она. Но стучится к ней
напрасно В двери пилигрим; Ах, они
10
с молвой ужасной Отперлись пред
ним: «Узы вечного обета Приняла
она; И, погибшая для света, Богу
отдана». Пышны праотцев палаты
Бросить он спешит; Навсегда
покинул латы; Конь навек забыт;
Власяной покрыт одеждой, Инок в
цвете лет, Неукрашенный надеждой
Он оставил свет. И в убогой келье
скрылся Близ долины той, Где меж
темных лип светился Монастырь
святой: Там — сияло ль утро ясно,
Вечер ли темнел — В ожиданье, с
мукой страстной, Он один сидел. И
душе его унылой Счастье там одно:
Дожидаться, чтоб у милой Стукнуло
окно, Чтоб прекрасная явилась, Чтоб
от вышины В тихий дол лицом
склонилась, Ангел тишины. И
дождавшися, на ложе Простирался
он; И надежда: завтра то же!
Услаждала сон. Время годы
уводило... Для него ж одно: Ждать,
как ждал он, чтоб у милой Стукнуло
окно; Чтоб прекрасная явилась; Чтоб
от вышины В тихий дол лицом
склонилась, Ангел тишины. Раз —
туманно утро было — Мертв он там
сидел, Бледен ликом, и уныло На
окно глядел.
Порука
Мерос проскользнул к Дионисию в
дом,
Но скрыться не мог от дозорных, —
И вот он в оковах позорных.
Тиран ему грозно: «Зачем ты с
мечом
За дверью таился, накрывшись
плащом?» —
«Хотел я покончить с тираном». —
«Распять в назиданье смутьянам!»
«О царь! Пусть я жизнью своей
заплачу —
Приемлю судьбу без боязни,
Но дай лишь три дня мне до казни:
Я замуж сестру мою выдать хочу,
Тебе же, пока не вернусь к палачу,
Останется друг мой порукой.
Солгу — насладись его мукой».
И, злобный метнув на просящего
взгляд,
Тиран отвечает с усмешкой:
«Ступай, да смотри же — не мешкай.
Быстрее мгновенья три дня пролетят,
И если ты в срок не вернёшься назад,
Его я на муку отправлю,
Тебя ж на свободе оставлю».
И к другу идёт он: «Немилостив рок!
Хотел я покончить с проклятым,
И быть мне, как вору, распятым,
Но дал он трёхдневный до казни мне Внезапно журчанье он слышит…
срок,
Чтоб замуж сестру мою выдать я
мог.
Останься порукой тирану,
Пока я на казнь не предстану».
И обнял без слов его преданный друг Гортань освежить и напиться.
И тотчас к тирану явился,
Мерос же в дорогу пустился.
И принял сестру его юный супруг.
Но солнце обходит уж третий свой Уж тени глубоки и длинны.
круг,
И вот он спешит в Сиракузы,
Чтоб снять с поручителя узы.
И хлынул невиданный ливень тогда.
Уже погружает он посох
В потоки на горных откосах.
И вот он выходит к реке, но беда! —
Бурлит и на мост напирает вода,
И груда обломков чугунных
Гремит, исчезая в бурунах.
Он бродит по берегу взад и вперёд,
Он смотрит в смятенье великом,
Он будит безмолвие криком, —
Увы, над равниной бушующих вод
Лишь ветер, беснуясь, гудит и ревёт.
Ни лодки на бурном просторе,
А волны бескрайны, как море.
И к Зевсу безумный подъемлет он
взгляд,
И молит, отчаянья полный:
«Смири исступлённые волны!
Уж полдень, часы беспощадно летят,
А я обещал, лишь померкнет закат,
Сегодня к царю воротиться,
Иль с жизнию друг мой простится».
Но тучи клубятся, и ветер жесток,
И волны сшибаются люто.
Бежит за минутой минута.
И страх, наконец, в нём решимость
зажёг,
Он смело бросается в грозный поток,
Валы рассекает руками,
Плывёт — и услышан богами.
И снова угрюмою горной тропой
Идёт он — и славит Зевеса,
Но вдруг из дремучего леса,
Держа наготове ножи пред собой,
Выходят разбойники буйной толпой,
И, путь преграждая пустынный,
Грозит ему первый дубиной.
И в вопле Мероса — смертельный
испуг:
«Клянусь вам, я нищ! Не владею
И самою жизнью своею!
Оставьте мне жизнь, иль погибнет
мой друг!»
Тут вырвал у вора дубину он вдруг,
И шайка спасается в страхе,
Три трупа оставив во прахе.
Как жар сицилийского солнца
жесток!
Как ломит колени усталость!
А сколько до цели осталось!
«Ты силы мне дал переплыть чрез
поток,
Разбойников ты одолеть мне помог,
— Поет, звенит!
Ужель до царя не дойду я
И друга распнёт он, ликуя!»
Но что там? Средь голых и
выжженных круч
Он верить не смеет, не дышит…
О чудо! Он видит — серебряный
ключ,
Так чист и прозрачен, так нежно
певуч,
Сверкает и манит омыться,
И вновь он шагает, минуя в пути
Сады, и холмы, и долины.
Два путника тропкой идут впереди.
Он шаг ускоряет, чтоб их обойти,
И слышит слова их: «Едва ли, —
Мы, верно, на казнь опоздали».
Надежда и страх его сердце теснят, Как я люблю!
Летят, не идут его ноги.
И вот — о великие боги! — Находит ландыш
Пред ним — Сиракузы, пылает закат, Тенистый лес,
И верный привратник его Филострат, Стремится птица
Прождавший весь день на пороге, В простор небес.
Навстречу бежит по дороге. А мне любовь лишь
Твоя нужна,
«Назад, господин! Если друга не Дает мне радость
спас, И жизнь она.
Хоть сам не давайся им в руки! Мой друг, для счастья,
Его повели уж на муки. Любя, живи,—
Он верил, он ждал тебя с часу на час, Найдешь ты счастье
В нём дружбы священный огонь не В своей любви!
погас,
И царь наш в ответ на глумленье Свидание и разлука
Лишь гордое встретил презренье». Душа в огне, нет силы боле,
Скорей в седло и на простор!
«О, если уж поздно, и он на кресте, Уж вечер плыл, лаская поле,
И предал я друга такого, Висела ночь у края гор.
Душа моя к смерти готова. Уже стоял, одетый мраком,
Зато мой палач не расскажет нигде, Огромный дуб, встречая нас;
Что друг отказался от друга в беде! И тьма, гнездясь по буеракам,
Он кровью двоих насладится, Смотрела сотней черных глаз.
Но в силе любви убедится».
Исполнен сладостной печали,
И гаснет закат, но уж он у ворот, Светился в тучах лик луны,
И видит он крест на агоре, Крылами ветры помавали,
Голов человеческих море. Зловещих шорохов полны.
Верёвкою связанный, друг его ждёт, Толпою чудищ ночь глядела,
И он раздвигает толпу, он идёт. Но сердце пело, несся конь,
«Тиран! — он кричит, — ты Какая жизнь во мне кипела,
глумился, Какой во мне пылал огонь!
Но видишь, я здесь! Я не скрылся!»
В моих мечтах лишь ты носилась,
И в бурю восторженный гул перерос, Твой взор так сладостно горел,
Друзья обнялись, и во взоре Что вся душа к тебе стремилась
У каждого радость и горе, И каждый вздох к тебе летел.
И нет ни единого ока без слёз, И вот конец моей дороги,
И царь узнаёт, что вернулся Мерос, И ты, овеяна весной,
Глядит на смятённые лица, — Опять со мной! Со мной! О боги!
И чувство в царе шевелится. Чем заслужил я рай земной?
И он их велит привести перед трон, Но — ах!— лишь утро засияло,
Он влажными смотрит очами: Угасли милые черты.
«Ваш царь побеждённый пред вами. О, как меня ты целовала,
Он понял, что дружба — не призрак, С какой тоской смотрела ты!
не сон, Я встал, душа рвалась на части,
И с просьбою к вам обращается он: И ты одна осталась вновь...
На диво грядущим столетьям И все ж любить — какое счастье!
В союз ваш принять его третьим». Какой восторг — твоя любовь!
Иоганн Вольфганг фон Гете Стихи к лиде:
Зезенгеймские песни: Вечерняя песня охотника
Брожу я по полю с ружьем,
Майская песня И светлый образ твой
Как все ликует, В воображении моем
Витает предо мной.
В цвету долина,
В огне зенит! А ты, ты видишь ли, скажи,
Трепещет каждый Порой хоть тень мою,
На ветке лист, Когда полями вдоль межи
Не молкнет в рощах Спускаешься к ручью?
Веселый свист.
Как эту радость Хоть тень того, кто скрылся с глаз
В груди вместить!— И счастьем пренебрег,
Смотреть! и слушать! В изгнанье от тебя мечась
Дышать! и жить! На запад и восток?
Любовь, роскошен Мысль о тебе врачует дух,
Твой щедрый пир! Проходит чувств гроза,
Твое творенье — Как если долго в лунный круг
Безмерный мир! Смотреть во все глаза.
Ты все даришь мне:
В саду цветок, К месяцу
И злак на ниве, Зыбким светом облекла
И гроздный сок!.. Долы и кусты,
Скорее, друг мой, В мир забвенья унесла
На грудь мою! Чувства и мечты.
О, как ты любишь!
11
Успокоила во мне
Дум смятенных рой,
Верным другом в вышине
Встала надо мной.
Эхо жизни прожитой
Вновь тревожит грудь,
Меж весельем и тоской
Одинок мой путь.
О, шуми, шуми, вода!
Буду ль счастлив вновь?
Все исчезло без следа -
Радость и любовь.
Самым лучшим я владел,
Но бегут года.
Горек, сердце, твой удел -
Жить в былом всегда.
О вода, шуми и пой
В тишине полей.
Слей певучий говор твой
С песнею моей,-
По-осеннему ль черна,
Бурно мчишься ты,
По-весеннему ль ясна,
И поишь цветы.
Счастлив, кто бежал людей,
Злобы не тая,
Кто обрел в кругу друзей
Радость бытия!
Все, о чем мы в вихре дум
И не вспомним днем,
Наполняет праздный ум
В сумраке ночном.
Римские элегии:
Камень, речь поведи
Камень, речь поведи! Говорите со
мною, чертоги!
Улица, слово скажи! Гений<1>, дай
весть о себе!
Истинно, душу таят твои священные
стены,
Roma aeterna<2>! Почто ж сковано все
немотой?
Кто мне подскажет, в каком окне
промелькнет ненароком
Милая тень, что меня, испепелив,
оживит?
Или, сбившись с пути, не узнал я
дорогу, которой
К ней бы ходил и ходил, в трате
часов не скупясь?
Обозреваю пока, путешественник
благоприличный,
Храмы, руины, дворцы, мрамор
разбитых колонн.
Этим скитаньям конец недалек. В
одном только храме,
В храме Амура, пришлец кров
вожделенный найдет.
Рим! О тебе говорят: «Ты — мир».
Но любовь отнимите,
Мир без любови — не мир, Рим без
любови — не Рим.
Чувствую радостно я вдохновенье
Чувствую радостно я вдохновенье
классической почвой,
Прошлый и нынешний мир громче
ко мне говорят.
Внемлю советам, усердно листаю
творения древних,
Сладость новую в том изо дня в день
находя.
Ночью ж Амур к другим меня
призывает занятьям:
Так, вполовину учась, счастлив я
ныне вдвойне.
Впрочем, я ль не учусь, когда
нежную выпуклость груди
Взором слежу, а рукой вдоль по
бедру провожу?
Мрамора тайна раскрылась; закон
постигаю в сравненьях:
Глаз, осязая, глядит, чувствует,
гладя, рука.
Если ж дневные часы порой на
любимую трачу,
Трату часом ночным мне возмещает
она.
Ночью не сплошь поцелуи у нас,
ведем и беседы;
Сон одолеет ее — в замыслы я
погружусь.
Было не раз, что, стихи сочиняя в
объятьях у милой,
Мерный гекзаметра счет пальцами
на позвонках
Тихо отстукивал я. Любимая дышит
в дремоте —
Мне дыхания жар грудь до глубин
опалит.
Факел меж тем разжигает Амур,
времена вспоминая,
Как триумвирам своим ту же услугу
дарил.
О, как в Риме радостно мне
О, как в Риме радостно мне! Давно
ль это было?
Помню, серый меня северный день
обнимал.
Небо угрюмо и грузно давило на
темя; лишенный
Красок и образов мир перед усталым
лежал.
Я же о собственном «я», следя
недовольного духа
Сумеречные пути, в помыслов глубь
уходил.
Ныне мне лег на лоб светлейшего
отсвет эфира,
Феб-жизнедавец призвал к жизни и
форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она
музыкой мягкой;
Ярче, чем северный день, южного
месяца свет.
Что за блаженство смертному мне!
Не сон ли? Приемлет
Твой амврозийный<1> дом гостя,
Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим
простираю коленам
В жаркой мольбе: «Не отринь,
Ксений-Юпитер<2>, меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать:
подхватила
Геба<3> меня, увлекла, странника, в
светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя
велел, и ошиблась
Юная? Щедрый, оставь, что мне
ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди,
своенравна:
Кто приглянулся, тому лучшее в дар
принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не
свергай же пришельца
Ты с олимпийских высот вновь на
низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» —
Прости мне! Высокий
Холм Капитолия стал новым
Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а
после Меркурий,
Цестиев склеп<4> миновав, гостя
проводит в Аид».
Мальчик, свет зажигай
«Мальчик! Свет зажигай!» — «Да
светло! Чего понапрасну
Масло-то переводить? Ставни
закрыли к чему?
Не за горою, поди, за крышами
солнце укрылось —
Добрых полчасика нам звона ко
всенощной ждать».
«Ох, несчастный! Ступай и не спорь!
Я жду дорогую.
Вестница ночи меж тем, лампа,
утешит меня!»
Сонеты:
Встреча
До подбородка прячась в плащ
суровый,
Я шел дорогой мрачной и скалистой.
Потом спустился в тень долины
мглистой,
Смятенный, к отступлению готовый.
Вдруг девочка прошла — как будто
новый
Лик отделился от плеяды чистой
Возлюбленных, взлелеянных
лучистой
Поэзией. Зарделся день багровый.
Я мимо пропустил ее. Стремилась
Душа сама согреть свои пустыни.
Я следом шел, томясь в тяжелых
платьях.
Но миг настал. Она остановилась,
Я задохнулся в чопорной личине.
Отброшен плащ. Она в моих
объятьях.
Говорит она
Ты так суров, любимый! С изваяньем
Своим ты схож осанкой ледяною.
Ты словно мрамор холоден со мною, Ты Гафиза пой святого,
А он теплеет под моим дыханьем.
Отбросит друг забрало пред
свиданьем,
Лишь враг под маской прячется
стальною.
Зову тебя — проходишь стороною. Ибо здесь певца обитель,
Замри, как тот, застигнутый ваяньем! Ибо эта песнь живая
К кому из двух мне ринуться с
мольбами?
Наносят оба мне за раной рану —
И мертвый, и живущий жизнью
мнимой.
Довольно! Слов не тратя перед вами, И для видящего ока
Так долго камень целовать я стану, Тайный смысл являет он.
Что сам расторгнешь нас, тоской
томимый!
Прощание
Взором вымолвлю в молчанье,
Что уста не скажут ввек,
Трудно, трудно расставанье,
Пусть я - сильный человек!
Грустен будет в то мгновенье
Сам любви залог живой:
Томно рук прикосновенье,
Поцелуй не жарок твой.
Было время, ротик нежный -
Как он мог меня зажечь!
Так фиалочки подснежной
Нам мила простая речь.
Мне ж не плесть тебе веночек!
Не дарить, как прежде, роз.
Нас, Франциска, мой дружочек,
Средь весны убил мороз.
Западно-Восточный диван:
Гиджра
Север, Запад, Юг в развале,
Пали троны, царства пали.
На Восток отправься дальный
Воздух пить патриархальный,
В край вина, любви и песни,
К новой жизни там воскресни.
Там, наставленный пророком,
Возвратись душой к истокам,
В мир, где ясным, мудрым слогом
Смертный вел беседу с богом,
Обретал без мук, без боли
Свет небес в земном глаголе.
В мир, где предкам уваженье,
Где чужое - в небреженье,
Где просторно вере правой,
Тесно мудрости лукавой
И где слово вечно ново,
Ибо устным было слово.
Пастухом броди с отарой,
Освежайся под чинарой,
Караван води песками
С кофе, мускусом, шелками,
По безводью да по зною
Непроезжей стороною.
Где тропа тесней, отвесней,
Разгони тревогу песней,
Грянь с верблюда что есть мочи
Стих Гафиза в пропасть ночи,
Чтобы звезды задрожали,
Чтоб разбойники бежали.
На пиру и в бане снова
Угадав за покрывалом
Рот, алеющий кораллом,
И склоняя к неге страстной
Сердце гурии прекрасной.
Прочь, завистник, прочь, хулитель,
Возлетит к преддверьям рая,
Там тихонько постучится
И к бессмертью приобщится.
Гинкго билоба
Этот листик был с Востока 
В сад мой скромный занесен, 
 
Существо ли здесь живое 
Разделилось пополам? 
Иль, напротив, сразу двое 
Предстают в единстве нам? 
И загадку и сомненья 
Разрешит мой стих один; 
Перечти мои творенья, 
Сам я — двойственно един.
Четыре блага
Арабам подарил Аллах
Четыре высших блага,
Да не иссякнут в их сердцах
12
Веселье и отвага.
Тюрбан - для воина пустынь
Он всех корон дороже.
Шатер - в пути его раскинь,
И всюду кров и ложе.
Булат, который тверже стен,
Прочней утесов горных,
И песню, что уводит в плен
Красавиц непокорных.
Умел я песнями цветы
Срывать с их пестрой шали,
И жены, строги и чисты,
Мне верность соблюдали.
Теперь - на стол и цвет и плод!
Для пира все готово,
И тем, кто поученья ждет,
Предстанет свежим Слово.
Стихии
Чем должна питаться песня,
В чем стихов должна быть сила,
Чтоб внимали им поэты
И толпа их затвердила?
Призовем любовь сначала,
Чтоб любовью песнь дышала,
Чтобы сладостно звучала,
Слух и сердце восхищала.
Дальше вспомним звон стаканов
И рубин вина багряный,-
Кто счастливей в целом мире,
Чем влюбленный или пьяный?
Дальше - так учили деды -
Вспомним трубный голос боя,
Ибо в зареве победы,
Словно бога, чтут героя.
Наконец, мы сердцем страстным,
Видя зло, вознегодуем,
Ибо дружим мы с прекрасным,
А с уродливым враждуем.
Слей четыре эти силы
В первобытной их природе -
И Гафизу ты подобен,
И бессмертен ты в народе.
В настоящем - прошлое
В блеске утра сад росистый,
Роз и лилий ароматы,
А подальше — старый, мшистый,
Тихо спит утес косматый.
Лес приветливый у склона,
Замок ветхий на вершине,
И вершина примиренно
Наклоняется к долине.
Пахнет так, как там, где юны
Были мы, где мы любили,
Где моей кифары струны
Зорь соперницами были.
Где под песню птицелова
Чаща тихо шелестела,
Где, свежо и бодро снова,
Сердце брало, что хотело.
Лес не старится с годами,
Но и вы не старьтесь тоже,
Дайте жизнью вслед за вами
Насладиться молодежи.
И никто вас бранным словом
«Себялюбец» не обидит.
В каждом возрасте дано вам
То, в чем мудрый счастье видит.
День угас, но с этой верой
Я несу Гафиза людям:
Радость жизни полной мерой
С жизнелюбом пить мы будем.
Блаженное томление
Скрыть от всех! Подымут травлю!
Только мудрым тайну вверьте:
Все живое я прославлю,
Что стремится в пламень смерти.
В смутном сумраке любовном,
В час влечений, в час зачатья,
При свечей сиянье ровном
Стал разгадку различать я:
Ты - не пленник зла ночного!
И тебя томит желанье
Вознестись из мрака снова
К свету высшего слиянья.
Дух окрепнет, крылья прянут,
Путь нетруден, не далек,
И уже, огнем притянут,
Ты сгораешь, мотылек.
И доколь ты не поймешь:
Смерть для жизни новой,
Хмурым гостем ты живешь
На земле суровой.
Из Вильгельма Мейстера:
Миньона
Ты знаешь край лимонных рощ в
цвету
Ты знаешь край лимонных рощ в
цвету,
Где пурпур королька прильнул к
листу,
Где негой Юга дышит небосклон,
Где дремлет мирт, где лавр
заворожен?
Ты там бывал?
Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б
навсегда.
Ты видел дом? Великолепный фриз
С высот колонн у входа смотрит
вниз,
И изваянья задают вопрос:
Кто эту боль, дитя, тебе нанес?
Ты там бывал?
Туда, туда
Уйти б, мой покровитель, навсегда.
Ты с гор на облака у ног взглянул?
Взбирается сквозь них с усильем
мул,
Драконы в глубине пещер шипят,
Гремит обвал, и плещет водопад.
Ты там бывал?
Туда, туда
Давай уйдем, отец мой, навсегда!
Баллады:
Дикая роза
Мальчик розу увидал,
Розу в чистом поле,
К ней он близко подбежал,
Аромат ее впивал,
Любовался вволю.
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
«Роза, я сломлю тебя,
Роза в чистом поле!»
«Мальчик, уколю тебя,
Чтобы помнил ты меня!
Не стерплю я боли».
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
Он сорвал, забывши страх,
Розу в чистом поле.
Кровь алела на шипах.
Но она - увы и ах!-
Не спаслась от боли.
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
Рыбак
Бежит волна, шумит волна!
Задумчив, над рекой
Сидит рыбак; душа полна
Прохладной тишиной.
Сидит он час, сидит другой;
Вдруг шум в волнах притих...
И влажною всплыла главой
Красавица из них.
Глядит она, поет она:
«Зачем ты мой народ
Манишь, влечешь с родного дна
В кипучий жар из вод?
Ах! если б знал, как рыбкой жить
Привольно в глубине,
Не стал бы ты себя томить
На знойной вышине.
Не часто ль солнце образ свой
Купает в лоне вод?
Не свежей ли горит красой
Его из них исход?
Не с ними ли свод неба слит
Прохладно-голубой?
Не в лоно ль их тебя манит
И лик твой молодой?»
Бежит волна, шумит волна...
На берег вал плеснул!
В нем вся душа тоски полна,
Как будто друг шепнул!
Она поет, она манит -
Знать, час его настал!
К нему она, он к ней бежит...
И след навек пропал.
Лесной царь
Кто скачет, кто мчится под хладною
мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын
молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка
приник;
Обняв, его держит и греет старик.
"Дитя, что ко мне ты так робко
прильнул?" -
"Родимый, лесной царь в глаза мне
сверкнул:
Он в темной короне, с густой
бородой". -
"О нет, то белеет туман над водой".
"Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои".
"Родимый, лесной царь со мной
говорит:
Он золото, перлы и радость сулит". - Я уйду опять в мой темный скит!"
"О нет, мой младенец, ослышался
ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул
листы".
"Ко мне, мой младенец; в дуброве
моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей: Молодой Эрот,
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять".
"Родимый, лесной царь созвал
дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных
ветвей". -
"О нет, все спокойно в ночной
глубине:
То ветлы седые стоят в стороне".
"Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты
мой". -
"Родимый, лесной царь нас хочет
догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко
дышать".
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал...
В руках его мертвый младенец
лежал.
Коринфская невеста
Из Афин в Коринф многоколонный
Юный гость приходит, незнаком,-
Там когда-то житель благосклонный
Хлеб и соль водил с его отцом;
И детей они
В их младые дни
Нарекли невестой с женихом.
Но какой для доброго приема
От него потребуют цены?
Он - дитя языческого дома,
А они - недавно крещены!
Где за веру спор,
Там, как ветром сор,
И любовь и дружба сметены!
Вся семья давно уж отдыхает,
Только мать одна еще не спит,
Благодушно гостя принимает
И покой отвесть ему спешит;
Лучшее вино
Ею внесено,
Хлебом стол и яствами покрыт.
И, простясь, ночник ему зажженный
Ставит мать, но ото всех тревог
Уж усталый он и полусонный,
Без еды, не раздеваясь, лег,
Как сквозь двери тьму
Движется к нему
Странный гость бесшумно на порог.
Входит дева медленно и скромно,
Вся покрыта белой пеленой:
Вкруг косы ее, густой и темной,
Блещет венчик черно-золотой.
Юношу узрев,
Стала, оробев,
С приподнятой бледною рукой.
"Видно, в доме я уже чужая,-
Так она со вздохом говорит,-
Что вошла, о госте сем не зная,
И теперь меня объемлет стыд;
Спи ж спокойным сном
На одре своем,
"Дева, стой,- воскликнул он,- со
мною
Подожди до утренней поры!
Вот, смотри, Церерой золотою,
Вакхом вот посланные дары;
А с тобой придет
13
Им же светлы игры и пиры!"
"Отпусти, о юноша, я боле
Непричастна радости земной;
Шаг свершен родительскою волей:
На одре болезни роковой
Поклялася мать
Небесам отдать
Жизнь мою, и юность, и покой!
И богов веселых рой родимый
Новой веры сила изгнала,
И теперь царит один незримый,
Одному распятому хвала!
Агнцы боле тут
Жертвой не падут,
Но людские жертвы без числа!"
И ее он взвешивает речи:
"Неужель теперь, в тиши ночной,
С женихом не чаявшая встречи,
То стоит невеста предо мной?
О, отдайся ж мне,
Будь моей вполне,
Нас венчали клятвою двойной!"
"Мне не быть твоею, отрок милый,
Ты мечты напрасной не лелей,
Скоро буду взята я могилой,
Ты ж сестре назначен уж моей;
Но в блаженном сне
Думай обо мне,
Обо мне, когда ты будешь с ней!"
"Нет, да светит пламя сей лампады
Нам Гимена факелом святым,
И тебя для жизни, для отрады
Уведу к пенатам я моим!
Верь мне, друг, о верь,
Мы вдвоем теперь
Брачный пир нежданно совершим!"
И они меняются дарами:
Цепь она спешит златую снять,-
Чашу он с узорными краями
В знак союза хочет ей отдать;
Но она к нему:
"Чаши не приму,
Лишь волос твоих возьму я прядь!"
Полночь бьет - и взор, доселе
хладный,
Заблистал, лицо оживлено,
И уста бесцветные пьют жадно
С темной кровью схожее вино;
Хлеба ж со стола
Вовсе не взяла,
Словно ей вкушать запрещено.
И фиал она ему подносит,
Вместе с ней он ток багровый пьет,
Но ее объятий как ни просит,
Все она противится - и вот,
Тяжко огорчен,
Пал на ложе он
И в бессильной страсти слезы льет.
И она к нему, ласкаясь, села:
"Жалко мучить мне тебя, но, ах,
Моего когда коснешься тела,
Неземной тебя охватит страх:
Я как снег бледна,
Я как лед хладна,
Не согреюсь я в твоих руках!"
Но, кипящий жизненною силой,
Он ее в объятья заключил:
"Ты хотя бы вышла из могилы,
Я б согрел тебя и оживил!
О, каким вдвоем
Мы горим огнем,
Как тебя мой проникает пыл!"
Все тесней сближает их желанье,
Уж она, припав к нему на грудь,
Пьет его горячее дыханье
И уж уст не может разомкнуть.
Юноши любовь
Ей согрела кровь,
Но не бьется сердце в ней ничуть.
Между тем дозором поздним мимо
За дверьми еще проходит мать.
Слышит шум внутри необъяснимый
И его старается понять:
То любви недуг,
Поцелуев звук,
И еще, и снова, и опять!
И недвижно, притаив дыханье,
Ждет она - сомнений боле нет -
Вздохи, слезы, страсти лепетанье
И восторга бешеного бред:
"Скоро день - но вновь
Нас сведет любовь!"
"Завтра вновь!" - с лобзаньем был Выходит в предместье свой путь
ответ.
Доле мать сдержать не может гнева, Вот стоит под воротами,
Ключ она свой тайный достает:
"Разве есть такая в доме дева,
Что себя пришельцам отдает?"
Так возмущена,
Входит в дверь она -
И дитя родное узнает.
И, воспрянув, юноша с испугу
Хочет скрыть завесою окна,
Покрывалом хочет скрыть подругу; Гремучие бубны привычной рукою, А за мужем лишь жена.
Но, отбросив складки полотна,
С ложа, вся пряма,
Словно не сама,
Медленно подъемлется она.
"Мать, о мать, нарочно ты ужели
Отравить мою приходишь ночь?
С этой теплой ты меня постели
В мрак и холод снова гонишь прочь? Дам приют от солнца стрел,
И с тебя ужель
Мало и досель,
Что свою ты схоронила дочь?
Но меня из тесноты могильной
Некий рок к живущим шлет назад,
Ваших клиров пение бессильно,
И попы напрасно мне кадят;
Молодую страсть
Никакая власть,
Ни земля, ни гроб не охладят!
Этот отрок именем Венеры
Был обещан мне от юных лет,
Ты вотще во имя новой веры
Изрекла неслыханный обет!
Чтоб его принять,
В небесах, о мать,
В небесах такого бога нет!
Знай, что смерти роковая сила
Не могла сковать мою любовь,
Я нашла того, кого любила,
И его я высосала кровь!
И, покончив с ним,
Я пойду к другим,-
Я должна идти за жизнью вновь!
Милый гость, вдали родного края
Осужден ты чахнуть и завять,
Цепь мою тебе передала я,
Но волос твоих беру я прядь.
Ты их видишь цвет?
Завтра будешь сед,
Русым там лишь явишься опять!
Мать, услышь последнее моленье,
Прикажи костер воздвигнуть нам,
Освободи меня из заточенья,
Мир в огне дай любящим сердцам!
Так из дыма тьмы
В пламени, в искрах мы
К нашим древним полетим богам!"
Баядера
Магадев, земли владыка,
К нам в шестой нисходит раз,
Чтоб от мала до велика
Самому изведать нас;
Хочет в странствованье трудном
Скорбь и радость испытать,
Чтоб судьею правосудным
Нас карать и награждать.
Он, путником город обшедши
усталым,
Могучих проникнув, прислушавшись Он был мой в лобзаньях рая,
к малым,
продолжать.
В шелк и в кольца убрана,
С насурмленными бровями,
Дева падшая одна.
«Здравствуй, дева!» - «Гость, не в
меру
Честь в привете мне твоем!»
«Кто же ты?» - «Я баядера,
И любви ты видишь дом!»
Кружась, потрясает она над собою
И, стан изгибая, обходит кругом.
И, ласкаясь, увлекает
Незнакомца на порог:
«Лишь войди, и засияет
Эта хата, как чертог;
Ноги я твои омою,
Освежу и успокою,
Ты устал и изомлел!»
И мнимым страданьям она помогает, И в его объятьях дева
Бессмертный с улыбкою все
примечает,
Он чистую душу в упадшей прозрел. Раскаянье грешных любимо богами,
Как с рабынею, сурово
Обращается он с ней,
Но она, откинув ковы,
Все покорней и нежней,
И невольно, в жажде вящей
Унизительных услуг,
Чует страсти настоящей
Возрастающий недуг.
Но ведатель глубей и высей
вселенной,
Пытуя, проводит ее постепенно
Чрез негу, и страх, и терзания мук. Торжественно совершает обряд
Он касается устами
Расписных ее ланит -
И нежданными слезами
Лик наемницы облит;
Пала ниц в сердечной боли,
И не надо ей даров,
И для пляски нету воли,
И для речи нету слов.
Но солнце заходит, и мрак наступает, При всем своем царственном лоске,
Убранное ложе чету принимает,
И ночь опустила над ними покров.
На заре, в волненье странном,
Пробудившись ото сна,
Гостя мертвым, бездыханным
Видит с ужасом она.
Плач напрасный! Крик бесплодный!
Совершился рока суд,
И брамины труп холодный
К яме огненной несут.
И слышит она погребальное пенье,
И рвется, и делит толпу в
исступленье...
«Кто ты? Чего хочешь, безумная,
тут?»
С воплем ринулась на землю
Пред возлюбленным своим:
«Я супруга прах объемлю,
Я хочу погибнуть с ним!
Красота ли неземная
Станет пеплом и золой?
Он и в смерти будет мой!»
Но стих раздается священного хора:
«Несем мы к могиле, несем без
разбора
И старость и юность с ее красотой!
Ты ж ученью Брамы веруй:
Мужем не был он твоим,
Ты зовешься баядерой,
И не связана ты с ним.
Только женам овдовелым
Честь сожженья суждена,
Только тень идет за телом,
Раздайтеся, трубы, кимвалы,
гремите,
Вы в пламени юношу, боги, примите,
Примите к себе от последнего сна!»
Так, ее страданья множа,
Хор безжалостно поет,
И на лютой смерти ложе,
В ярый огнь, она падет;
Но из пламенного зева
Бог поднялся, невредим,
К небесам взлетает с ним.
Заблудших детей огневыми руками
Благие возносят к чертогам своим.
Г.Гейне
Мария-Антуанетта
Как весело окна дворца Тюильри
Играют с солнечным светом!
Но призраки ночи и в утренний час
Скользят по дворцовым паркетам.
В разубранном павильоне de Flor
Мария-Антуанетта
Утреннего туалета.
Придворные дамы стоят вокруг,
Смущенья не обнаружив.
На них — брильянты и жемчуга
Среди атласа и кружев.
Их талии узки, фижмы пышны,
А в ножках — кокетства сколько!
Шуршат волнующие шелка.
Голов не хватает только!
Да, все — без голов!.. Королева сама,
Стоит перед зеркалом без головы
И, стало быть, без прически.
14
Она, что носила с башню шиньон
И титул которой так громок,
Самой Марии-Терезии дочь,
Германских монархов потомок, —
Теперь без завивки, без головы
Должна — нет участи хуже! —
Стоять среди фрейлин незавитых
И безголовых к тому же!
Вот — революции горький плод!
Фатальнейшая доктрина!
Во всем виноваты Жан-Жак Руссо,
Вольтер и гильотина!
Но удивительно, странная вещь:
Бедняжки — даю вам слово! —
Не видят, как они мертвы
И до чего безголовы.
Все та же отжившая дребедень!
Здесь все, как во время оно:
Смотрите, как смешны и страшны
Безглавые их поклоны.
Несет с приседаньями дама d’atour1
Сорочку монаршей особе.
Вторая дама сорочку берет,
И приседают обе.
И третья с четвертой, и эта, и та
Знай приседают без лени
И госпоже надевают чулки,
Падая на колени.
Присела пятая — подает
Ей пояс. А шестая
С нижнею юбкой подходит к ней,
Кланяясь и приседая.
С веером гофмейстерина стоит,
Командуя всем парадом,
И, за отсутствием головы,
Она улыбается задом.
Порой любопытное солнце в окно
Посмотрит на все это чудо,
Но, старые призраки увидав,
Спешит убраться отсюда!
Бог Аполлон
На горном утесе стоит монастырь.
Струится Рейн под обрывом.
Глядит сквозь решетку на водную
ширь
Монахиня взором тоскливым.
Челнок по сверкающей глади
скользит,
От блеска заката багровый.
Он яркой и пестрою тканью покрыт, Я забыл — и жизни радость
Увенчан веткой лавровой.
Поет светлокудрый пловец-великан,
В челне белопарусном стоя.
И пурпур, которым обвит его стан, -
Аттического покроя.
С ним вместе прекрасные девы
плывут.
Все девять стройны, белолики.
Гармонию девственных тел выдают
Свободные складки туники.
Поет светлокудрый, касаясь рукой
Лиры золотострунной.
И вольная песня тревожит покой
Монахини - пленницы юной.
Напрасно ко лбу поднимает она
Для крестного знаменья руку.
Душа ее горьким блаженством
полна,
И сладко терпеть эту муку.
«Жоффруа Рюдель и Мелисандра
Триполи»
В замке Блэ ковер настенный
Вышит пестрыми шелками.
Так графиня Триполи
Шила умными руками.
И в шитье вложила душу,
И слезой любви и горя
Орошала ту картину,
Где представлено и море,
И корабль, и как Рюделя
Мелисанда увидала,
Как любви своей прообраз
В умиравшем угадала.
Ах, Рюдель и сам впервые
В те последние мгновенья
Увидал ее, чью прелесть
Пел, исполнен вдохновенья.
Наклонясь к нему, графиня
И зовет, и ждет ответа,
Обняла его, целует
Губы бледные поэта.
Тщетно! Поцелуй свиданья
Поцелуем был разлуки.
Чаша радости великой
Стала чашей смертной муки.
В замке Блэ ночами слышен
Шорох, шелест, шепот странный.
Оживают две фигуры
На картине шелкотканой.
И, стряхнув оцепененье,
Дама сходит с трубадуром,
И до света обе тени
Бродят вновь по залам хмурым.
Смех, объятья, нежный лепет,
Горечь сладостных обетов,
Замогильная галантность
Века рыцарей-поэтов.
«Жоффруа! Погасший уголь
Загорелся жаром новым.
Сердце мертвое подруги
Ты согрел волшебным словом».
«Мелисанда! Роза счастья!
Всю земную боль и горе
Пью в твоем глубоком взоре».
«Жоффруа! Для нас любовь
Сном была в преддверье гроба.
Но Амур свершает чудо, —
Мы верны и в смерти оба».
«Мелисанда! Сон обманчив,
Смерть — ты видишь — также
мнима.
Жизнь и правда — лишь в любви,
Ты ж навеки мной любима!»
«Жоффруа! В старинном замке
Любо грезить под луною.
Нет, меня не тянет больше
К свету, к солнечному зною».
«Мелисанда! Свет и солнце —
Все в тебе, о дорогая!
Там, где ты, — любовь и счастье,
Там, где ты, — блаженство мая!»
Так болтают, так блуждают
Две влюбленных нежных тени,
И, подслушивая, месяц
Робко светит на ступени»
Но, видениям враждебный,
День восходит над вселенной —
И, страшась, они бегут
В темный зал, в ковер настенный.
«Диспут»
Во дворце толедском трубы
Зазывают всех у входа,
Собираются на диспут
Толпы пестрые народа.
То не рыцарская схватка,
Где блестит оружье часто,
Здесь копьем послужит слово
Заостренное схоласта.
Не сойдутся в этой битве
Молодые паладины,
Здесь противниками будут
Капуцины и раввины.
Капюшоны и ермолки
Лихо носят забияки.
Вместо рыцарской одежды —
Власяницы, лапсердаки.
Бог ли это настоящий?
Бог единый, грозный, старый,
Чей на диспуте защитник
Реб Иуда из Наварры?
Или бог другой — трехликий,
Милосердный, христианский,
Чей защитник брат Иосиф,
Настоятель францисканский?
Мощной цепью доказательств,
Силой многих аргументов
И цитатами — конечно,
Из бесспорных документов —
Каждый из героев хочет
Всех врагов обезоружить,
Доведеньем ad absurdum1
Сущность бога обнаружить.
Решено, что тот, который
Будет в споре побежденным,
Тот религию другую
Должен счесть своим законом.
Иль крещение приемлют
Иудеи в назиданье, —
Иль, напротив, францисканцев
Ожидает обрезанье.
Каждый вождь пришел со свитой!
С ним одиннадцать — готовых
Разделить судьбу в победе
Иль в лишениях суровых.
Убежденные в успехе
И в своем священном деле,
Францисканцы для евреев
Приготовили купели,
Держат дымные кадила
И в воде кропила мочат...
Их враги ножи готовят,
О точильный камень точат.
Обе стороны на месте:
Переполненная зала
Оживленно суетится
В ожидании сигнала.
Под навесом золоченым
Короля сверкает ложа.
Там король и королева,
Что на девочку похожа.
Носик вздернут по-французски,
Все движения невинны,
И лукавы и смеются
Уст волшебные рубины.
Будь же ты хранима богом,
О цветок благословенный...
Пересажена, бедняжка,
С берегов веселой Сены
В край суровый этикета,
Где ты сделалась испанкой,
Бланш Бурбон звалась ты дома,
Здесь зовешься доньей Бланкой.
Короля же имя — Педро,
С прибавлением — Жестокий.
Но сегодня, как на счастье,
Спят в душе его пороки;
Он любезен и приятен 
В эти редкие моменты, 
Даже маврам и евреям 
Рассыпает комплименты.
Господам без крайней плоти
Он доверился всецело;
И войска им предоставил,
И финансовое дело.
Вот вовсю гремят литавры,
Трубы громко возвещают,
Что духовный поединок
Два атлета начинают.
Францисканец гнев священный
Здесь обрушивает первый —
То звучит трубою голос,
То елеем мажет нервы.
Именем отца, и сына,
И святого духа — чинно
Заклинает францисканец
«Семя Якова» — раввина,
Ибо часто так бывает,
Что, немало бед содеяв,
Черти прячутся охотно
В теле хитрых иудеев.
Чтоб изгнать такого черта,
Поступает он сурово:
Применяет заклинанья
И науку богослова.
Про единого в трех ликах
Он рассказывает много, —
Как три светлых ипостаси
Одного являют бога:
Это тайна, но открыта
Лишь тому она, который
За предел рассудка может
Обращать блаженно взоры.
Говорит он о рожденье
Вифлеемского дитяти,
Говорит он о Марии
И о девственном зачатье,
Как потом лежал младенец
В яслях, словно в колыбели,
Как бычок с коровкой тут же
У господних яслей млели;
Как от Иродовой казни
15
Иисус бежал в Египет,
Как позднее горький кубок
Крестной смерти был им выпит;
Как при Понтии Пилате
Подписали осужденье —
Под влияньем фарисеев
И евреев, без сомненья.
Говорит монах про бога,
Что немедля гроб оставил
И на третий день блаженно
Путь свой на небо направил.
Но когда настанет время,
Он на землю возвратится, —
И никто, никто из смертных
От суда не уклонится.
«О, дрожите, иудеи!.. —
Говорит монах. — Поверьте,
Нет прощенья вам, кто гнал
Бога к месту крестной смерти.
Вы убийцы, иудеи,
О народ — жестокий мститель!
Тот, кто вами был замучен,
К нам явился как Спаситель.
Весь твой род еврейский — плевел,
И в тебе ютятся бесы.
А твои тела — обитель,
Где свершают черти мессы.
Так сказал Фома Аквинский,
Он недаром «бык ученья»,
Как зовут его за то, что
Он лампада просвещенья.
О евреи, вы — гиены,
Кровожадные волчицы,
Разрываете могилу,
Чтобы трупом насладиться.
О евреи — павианы
И сычи ночного мира,
Вы страшнее носорогов,
Вы — подобие вампира.
Вы мышей летучих стая,
Вы вороны и химеры,
Филины и василиски,
Тварь ночная, изуверы.
Вы гадюки и медянки,
Жабы, крысы, совы, змеи!
И суровый гнев господень
Покарает вас, злодеи!
Но, быть может, вы - решите
Обрести спасенье ныне
И от злобной синагоги
Обратите взор к святыне,
Где собор любви обильной
И отеческих объятий,
Вы убийцы, иудеи,
О народ — жестокий мститель!
Тот, кто вами был замучен,
К нам явился как Спаситель.
Весь твой род еврейский — плевел,
И в тебе ютятся бесы.
А твои тела — обитель,
Где свершают черти мессы.
Так сказал Фома Аквинский,
Он недаром «бык ученья»,
Как зовут его за то, что
Он лампада просвещенья.
О евреи, вы — гиены,
Кровожадные волчицы,
Разрываете могилу,
Чтобы трупом насладиться.
О евреи — павианы
И сычи ночного мира,
Вы страшнее носорогов,
Вы — подобие вампира.
Вы мышей летучих стая,
Вы вороны и химеры,
Филины и василиски,
Тварь ночная, изуверы.
Вы гадюки и медянки,
Жабы, крысы, совы, змеи!
И суровый гнев господень
Покарает вас, злодеи!
Но, быть может, вы - решите
Обрести спасенье ныне
И от злобной синагоги
Обратите взор к святыне,
Где собор любви обильной
И отеческих объятий,
Где святые благовонный
Льют источник благодати;
Сбросьте ветхого Адама,
Отрешась от злобы старой,
И с сердец сотрите плесень,
Что грозит небесной карой.
Вы внемлите гласу бога,
Не к себе ль зовет он разве?
На груди Христа забудьте
О своей греховной язве.
Наш Христос — любви обитель,
Он подобие барашка, —
Чтоб грехи простились наши,
На кресте страдал он тяжко.
Наш Христос — любви обитель,
Иисусом он зовется,
И его святая кротость
Нам всегда передается.
Потому мы тоже кротки,
Добродушны и спокойны,
По примеру Иисуса —
Ненавидим даже войны.
Попадем за то на небо,
Чистых ангелов белее,
Будем там бродить блаженно
И в руках держать лилеи;
Вместо грубой власяницы
В разноцветные наряды
Из парчи, муслина, шелка
Облачиться будем рады;
Вместо плеши — будут кудри
Золотые лихо виться,
Девы райские их будут
Заплетать и веселиться;
Там найдутся и бокалы
В увеличенном объеме,
А не маленькие рюмки,
Что мы видим в каждом доме.
Но зато гораздо меньше
Будут там красавиц губки —
Райских женщин, что витают,
Как небесные голубки.
Будем радостно смеяться,
Будем пить вино, целуя,
Проводить так будем вечность,
Славя бога: «Аллилуйя!»
Кончил он. И вот монахи,
Все сомнения рассеяв,
Тащат весело купели
Для крещенья иудеев.
Но, полны водобоязни,
Не хотят евреи кары, —
Для ответной вышел речи
Реб Иуда из Наварры:
«Чтоб в моей душе бесплодной
Возрастить Христову розу,
Ты свалил, как удобренье,
Кучу брани и навозу.
Каждый следует методе,  День разрушенного храма,
Им изученной где-либо...  Не играет бог наш с рыбой,
Я бранить тебя не буду,  А молчит весь день упрямо.
Я скажу тебе спасибо.
«Триединое ученье» —
Это наше вам наследство:
Мы ведь правило тройное
Изучаем с малолетства.
Что в едином боге трое,
Только три слились персоны, —
Очень скромно, потому что
Их у древних — легионы.
Незнаком мне ваш Христос,
Я нигде с ним не был вместе,
Также девственную матерь
Знать не знаю я, по чести.
Жаль мне, что веков двенадцать
Иисуса треплют имя,
Что случилось с ним несчастье
Некогда в Иерусалиме.
Но евреи ли казнили —
Доказать трудненько стало,
Ибо corpus'a delicti2
Уж на третий день не стало.
Что родня он с нашим богом —
Это плод досужих сплетен, —
Потому что мне известно:
Наш — решительно бездетен.
Наш не умер жалкой смертью
Угнетенного ягненка,
Он у нас не филантропик,
Не подобие ребенка.
Богу нашему неведом
Путь прощенья и смиренья,
Ибо он громовый бог,
Бог суровый отомщенья.
Громы божеского гнева
Поражают неизменно,
За грехи отцов карают
До десятого колена.
Бог наш — это бог живущий,
И притом не быстротечно,
А в широких сводах неба
Пребывает он извечно.
Бог наш — бог здоровый также,
А не миф какой-то шаткий,
Словно тени у Коцита
Или тонкие облатки.
Бог силен. В руках он держит
Солнце, месяц, неба своды;
Только двинет он бровями —
Троны гибнут, мрут народы.
С силой бога не сравнится, —
Как поет Давид, — земное;
Для него — лишь прах ничтожный
Вся земля, не что иное.
Любит музыку наш бог,
Также пением доволен,
Но, как хрюканье, ему
Звон противен колоколен.
В море есть Левиафан —
Так зовется рыба бога, —
Каждый день играет с ней
Наш великий бог немного.
Только в день девятый аба,
Целых сто локтей длина
Этого Левиафана,
Толще дуба плавники,
Хвост его — что кедр Ливана.
Мясо рыбы деликатно
И нежнее черепахи.
В Судный день к столу попросит
Бог наш всех, кто жил во страхе.
Обращенные, святые,
Также праведные люди
С удовольствием увидят
Рыбу божию на блюде —
В белом соусе пикантном,
Также в винном, полном лука,
Приготовленную пряно, —
Ну совсем как с перцем щука.
В остром соусе, под луком,
Редька светит, как улыбка...
Я ручаюсь, брат Иосиф,
Что тебе по вкусу рыбка.
А изюмная подливка,
Брат Иосиф, ведь не шутка,
То небесная услада
Для здорового желудка.
Бог недурно варит, — верь,
Я обманывать не стану.
Откажись от веры предков,
Приобщись к Левиафану».
Так раввин приятно, сладко
Говорит, смакуя слово,
И евреи, взвыв от счастья,
За ножи схватились снова,
Чтобы с вражескою плотью
Здесь покончить поскорее:
В небывалом поединке —
Это нужные трофеи.
Но, держась за веру предков
И за плоть, конечно, тоже,
Не хотят никак монахи
Потерять кусочек кожи.
За раввином — францисканец
Вновь завел язык трескучий:
Слово каждое — не слово,
А ночной сосуд пахучий.
Отвечает реб Иуда,
Весь трясясь от оскорбленья,
Но, хотя пылает сердце,
16
Он хранит еще терпенье.
Он ссылается на «Мишну»,
Комментарии, трактаты,
Также он из «Таусфес-Ионтоф»
Позаимствовал цитаты.
Но что слышит бедный рабби
От монаха-святотатца?!
Тот сказал, что «Таусфес-Ионтоф»
Может к черту убираться!»
«Все вы слышите, о боже!» —
И, не выдержавши тона,
Потеряв терпенье, рабби
Восклицает возмущенно:
«Таусфес-Ионтоф» не годится?
Из себя совсем я выйду!
Отомсти ж ему, господь мой,
Покарай же за обиду!
Ибо «Таусфес-Ионтоф», боже, —
Это ты... И святотатца
Накажи своей рукою,
Чтобы богом оказаться!
Пусть разверзнется под ним
Бездна, в глуби пламенея,
Как ты, боже, сокрушил
Богохульного Корея.
Грянь своим отборным громом,
Защити ты нашу веру, —
Для Содома и Гоморры
Ты ж нашел смолу и серу!
Покарай же капуцина, -
Фараона ведь пришиб ты,
Что за нами гнался, мы же
Удирали из Египта.
Ведь стотысячное войско
За царем шло из Мицраим
В латах, с острыми мечами
В ужасающих ядаим.
Ты, господь, тогда простер
Длань свою, и войско вскоре
С фараоном утонуло,
Как котята, в Красном море.
Порази же капуцинов,
Покажи им в назиданье,
Что святого гнева громы —
Не пустое грохотанье.
И победную хвалу
Воспою тебе сначала.
Буду я, как Мириам,
Танцевать и бить в кимвалы».
Тут монах вскочил, и льются
Вновь проклятий лютых реки;
«Пусть тебя господь погубит,
Осужденного навеки.
Ненавижу ваших бесов
От велика и до мала:
Люцифера, Вельзевула,
Астарота, Белиала.
Не боюсь твоих я духов,
Темной стаи оголтелой, —
Ведь во мне сам Иисус,
Я его отведал тела.
И вкусней Левиафана
Аромат Христовой крови;
А твою подливку с луком,
Верно, дьявол приготовил.
Ах, взамен подобных споров
Я б на углях раскаленных
Закоптил бы и поджарил
Всех евреев прокаженных».
Затянулся этот диспут,
И кипит людская злоба,
И борцы бранятся, воют,
И шипят, и стонут оба.
Бесконечно длинен диспут,
Целый день идет упрямо;
Очень публика устала,
И ужасно преют дамы.
Двор томится в нетерпенье,
Кое-кто уже зевает,
И красотку королеву
Муж тихонько вопрошает:
«О противниках скажите,
Донья Бланка, ваше мненье:
Капуцину иль раввину
Отдаете предпочтенье?»
Донья Бланка смотрит вяло,
Гладит пальцем лобик нежный,
После краткого раздумья
Отвечает безмятежно:
«Я не знаю, кто тут прав, —
Пусть другие то решают,
Но раввин и капуцин
Одинаково воняют».
«Валькирии»
На земле — война... А в тучах
Три валькирии летучих
День и ночь поют над ней,
Взмылив облачных коней.
Власти — спорят, люди — страждут, (Не разбавленным водицей,
Короли господства жаждут.
Власть — превысшее из благ.
Добродетель — в звоне шпаг.
Гей, несчастные, поверьте:
Не спасет броня от смерти;
Пал герой, глаза смежив,
Лучший — мертв, а худший — жив.
Флаги. Арки. Стол накрытый.
Завтра явится со свитой
Тот, кто лучших одолел
И на всех ярмо надел.
Вот въезжает триумфатор.
Бургомистр или сенатор
Подлецу своей рукой
Ключ подносит городской.
Гей! Венки, гирлянды, лавры!
Пушки бьют, гремят литавры,
Колокольный звон с утра.
Чернь беснуется: «Ура!»
Дамы нежные с балкона
Сыплют розы восхищенно.
И, уже высокочтим,
Новый князь кивает им.
«Два рыцаря»
Сволочинский и Помойский —
Кто средь шляхты им чета? —
Бились храбро за свободу
Против русского кнута.
Храбро бились и в Париже
Обрели и кров и снедь;
Столь же сладко для отчизны
Уцелеть, как умереть.
Как Патрокл с своим Ахиллом,
Как с Давидом Ионафан,
Оба вечно целовались,
Бормоча «кохаи, кохан».
Жили в дружбе; не желали
Никогда друг другу зла,
Хоть у них обоих в жилах
Кровь шляхетская текла.
Слившись душами всецело,
Спали на одной постели;
Часто взапуски чесались: -
Те же вши обоих ели.
В том же кабаке питались,
Но боялся каждый, чтобы
Счет другим оплачен не был, —
Так, и не платили оба.
И белье одна и та же
Генриетта им стирает;
В месяц раз придет с улыбкой
И белье их забирает.
Да, у каждого сорочек
Пара целая была,
Хоть у них обоих в жилах
Кровь шляхетская текла.
Вот сидят они сегодня
И глядят в камин горящий;
За окном — потемки, вьюга,
Стук пролеток дребезжащий.
Кубком пунша пребольшим
Не подслащенным) они
Уж успели подкрепиться.
И взгрустнулось им обоим,
Потускнел их бравый вид.
И растроганно сквозь слезы
Сволочинский говорит:
«Ничего бы здесь, в Париже,
Но тоскую я все больше
По шлафроку и по шубе,
Что, увы, остались в Польше».
И в ответ ему Помойский:
«Друг мой, шляхтич ты примерный;
К милой родине и к шубе
Ты горишь любовью верной.
Еще Польска не згинела;
Все рожают жены наши,
Тем же заняты и девы:
Можем ждать героев краше,
Чем великий Ян Собеский,
Чем Шельмовский и Уминский,
Шантажевич, Попрошайский
И преславный пан Ослинский».
«Теперь куда?»
Ну, теперь куда?.. Опять
Рад бы встретиться с отчизной,
Но, качая головой,
Разум шепчет с укоризной:
«Хоть окончилась война,
Но остались трибуналы.
Угодишь ты под расстрел!
Ведь крамольничал немало!»
Это верно. Не хочу
Ни расстрела, ни ареста,
Не герой я. Чужды мне
Патетические жесты.
Я бы в Англию уплыл, —
Да пугают англичане
И фабричный дым... От них
Просто рвет меня заране.
О, нередко я готов
Пересечь морские воды,
Чтоб в Америку попасть,
В тот гигантский хлев свободы, -
Но боюсь я жить в стране,
Где плевательниц избегли,
Где жуют табак и где
Без царя играют в кегли.
Может быть, в России мне
Было б лучше, а не хуже, —
Да не вынесу кнута
И жестокой зимней стужи.
Грустно на небо смотрю,
Вижу звездный рой несметный, -
Но нигде не нахожу
Я звезды моей заветной.
В лабиринте золотом
Заблудилась в час полночный, —
Точно так же, как и я
В этой жизни суматошной.
Аутодафе»
Блеклый розан, пыльный локон,
Кончик банта голубого,
Позабытые записки,
Бредни сердца молодого, —
В пламя яркое камина
Я бросаю без участья,
И трещат в огне остатки
Неудач моих и счастья.
Лживо-ветреные клятвы
Улетают струйкой дыма,
И божок любви лукавый
Улыбается незримо.
И гляжу, в мечтах о прошлом,
Я на пламя. Без следа
Догорают в пепле искры, —
Доброй ночи! Навсегда!
Вордсворт
Нас семеро
Ребенок простодушный, чей
Так легок каждый вдох,
В ком жизнь струится, как ручей,
Что знать о смерти мог?
Я встретил девочку, идя
Дорогой полевой.
«Мне восемь», — молвило дитя
С кудрявой головой.
Одежда жалкая на ней
И диковатый вид.
17
Но милый взгляд ее очей
Был кроток и открыт.
«А сколько братьев и сестер
В твоей семье, мой свет?»
Бросая удивленный взор,
«Нас семь», — дала ответ.
«И где ж они?» — «Ушли от нас
В далекий Конвей двое,
И двое на море сейчас.
А всех нас семь со мною.
За нашей церковью в тени
Лежат сестренка с братом.
И с мамой мы теперь одни
В сторожке с ними рядом».
«Дитя мое, как может вас
Быть семеро с тобою,
Коль двое на море сейчас
И на чужбине двое?»
«Нас семь, — ответ ее был прост, —
Сестра моя и брат,
Едва войдешь ты на погост —
Под деревом лежат».
«Ты здесь резвишься, ангел мой,
А им вовек не встать.
Коль двое спят в земле сырой,
То вас осталось пять».
«В цветах живых могилы их.
Шагов двенадцать к ним
От двери в дом, где мы живем
И их покой храним.
Я часто там чулки вяжу,
Себе одежку шью.
И на земле близ них сижу,
И песни им пою.
А ясной летнею порой,
По светлым вечерам
Беру я мисочку с собой
И ужинаю там.
Сначала Джейн ушла от нас.
Стонала день и ночь.
Господь ее от боли спас,
Как стало ей невмочь.
Мы там играли — я и Джон,
Где камень гробовой
Над нею вырос, окружен
Весеннею травой.
Когда ж засыпал снег пути
И заблестел каток,
Джон тоже должен был уйти:
С сестрой он рядом лег».
«Но если брат с сестрой в раю, —
Вскричал я, — сколько ж вас?»
Она в ответ на речь мою:
«Нас семеро сейчас!»
«Их нет, увы! Они мертвы!
На небесах их дом!»
Она ж по-прежнему: «Нас семь!» —
Меня не слушая совсем,
Стояла на своем.
Кукушка
С восторгом слышу голос твой,
Кукушка, гость весны!
О, кто ты? — птица, иль пустой
Лишь голос с вышины?
Я слышу твой двухзвучный стон,
Здесь лежа на траве;
Вблизи, вдали — повсюду он
В воздушной синеве.
Долинам весть приносит он
О солнце, о цветах,
А мне — волшебный сладкий сон
О прошлых чудных днях.
Пленяй, как некогда, мне слух!
Доныне, гость долин,
Ты мне не птица; нет, ты дух,
Загадка, звук один, —
Тот звук, который в прежни дни,
Как школьник, я искал,
Везде, и в небе, и в тени
Дерев, и в недрах скал.
Бывало, целый день везде
В лесах, лугах брожу;
Ищу повсюду, но нигде
Тебя не нахожу.
Так и теперь я слушать рад
Твой крик в лесной тени.
Я жду: не придут ли назад
Давно минувши дни.
И снова кажется мне мир
Каким-то царством снов,
Куда принесся, как на пир,
Ты, вешний гость лесов!
Агасфер
Многопенные потоки,
Пробежав скалистый путь,
Ниспадают в дол глубокий,
Чтоб умолкнуть и заснуть.
Стая туч, когда смирится
Гнев грозы и гул громов,
Шлемом сумрачным ложится
На зубчатый ряд холмов.
День и ночь косуля скачет
По скалам среди высот,
Но ее в ненастье прячет
От дождя укромный грот.
Зверь морской, что в океане
Крова мирного лишен,
Спит меж волн, но их качанья
Он не чувствует сквозь сон.
Пусть, как челн, грозой гонимый,
Пляшет ворон в бурной мгле, —
Рад он пристани родимой
На незыблемой скале.
Робкий страус до заката
По пескам стремит свой бег,
Но и он спешит куда-то
В сень родную — на ночлег…
Без конца моя дорога,
Цель все так же впереди,
И кочевника тревога
День и ночь в моей груди.
Нарциссы:
Как тучи одинокой тень,
Бродил я, сумрачен и тих,
И встретил в тот счастливый день
Толпу нарциссов золотых.
В тени ветвей у синих вод
Они водили хоровод.
Подобно звездному шатру,
Цветы струили зыбкий свет
И, колыхаясь на ветру,
Мне посылали свой привет.
Их были тысячи вокруг,
И каждый мне кивал, как друг.
Была их пляска весела,
И видел я, восторга полн,
Что с ней сравниться не могла
Медлительная пляска волн.
Тогда не знал я всей цены
Живому золоту весны.
Но с той поры, когда впотьмах
Я тщетно жду прихода сна,
Я вспоминаю о цветах,
И, радостью осенена,
На том лесистом берегу
Душа танцует в их кругу.
Твой день ласкал, твой мрак скрывал Как дитя во сне.
Сонет
Ее зеленый сад.
Нет зрелища пленительней! И в ком
И по твоим холмам блуждал
Не дрогнет дух бесчувственно-
Ее прощальный взгляд.    Нежно в ней растёт прибой,
упрямый
Забывшись, думал я во сне,
При виде величавой панорамы,
Что у бегущих лет
Где утро — будто в ризы — все
Над той, кто всех дороже мне,
кругом
Одело в Красоту. И каждый дом,
Суда в порту, театры, башни, храмы,
Река в сверканье этой мирной рамы,
Все утопает в блеске голубом.
Нет, никогда так ярко не вставало,
Так первозданно солнце над рекой,
Так чутко тишина не колдовала,
Вода не знала ясности такой.
И город спит. Еще прохожих мало,
И в Сердце мощном царствует
покой.
Люси
Какие тайны знает страсть!
Но только тем из вас,
Кто сам любви изведал власть,
Доверю свой рассказ.
Когда, как роза вешних дней,
Любовь моя цвела,
Я на свиданье мчался к ней,
Со мной луна плыла.
Луну я взглядом провожал
По светлым небесам.
А конь мой весело бежал –
Он знал дорогу сам.
Вот наконец фруктовый сад,
Взбегающий на склон.
Знакомый... крыши гладкий скат
Луною озарен.
Охвачен сладкой властью сна,
Не слышал я копыт
И только видел, что луна
На хижине стоит,
Копыто за копытом, конь
По склону вверх ступал.
Но вдруг луны погас огонь,
За крышею пропал.
Тоска мне сердце облегла,
Чуть только свет погас.
“Что, если Люси умерла?” –
Сказал я в первый раз.          Вокруг ревела, не смолкая,
Среди нехоженых дорог,
Где ключ студеный бил,
Ее узнать никто не мог
И мало кто любил.
Фиалка пряталась в лесах,
Под камнем чуть видна.
Звезда мерцала в небесах
Одна, всегда одна.
Не опечалит никого,
Что Люси больше нет,
Но Люси нет - и оттого
Так изменился свет.
К чужим, в далекие края
Заброшенный судьбой,
Не знал я, родина моя,
Как связан я с тобой.
Теперь очнулся я от сна
И не покину вновь
Тебя, родная сторона -
Последняя любовь.
В твоих горах ютился дом.
Там девушка жила.
Перед родимым очагом
Твой лен она пряла.
Отныне власти нет.
Ей в колыбели гробовой
Вовеки суждено
С горами, морем и травой
Вращаться заодно.
Дж. Г. Байрон
Стансы к Августе:
Когда был страшный мрак кругом,
И гас рассудок мой, казалось,
Когда надежда мне являлась
Далеким бледным огоньком;
Когда готов был изнемочь
Я в битве долгой и упорной,
И, клевете внимая черной,
Все от меня бежали прочь;
Когда в измученную грудь
Вонзались ненависти стрелы,
Лишь ты во тьме звездой блестела
И мне указывала путь.
Благословен будь этот свет
Звезды немеркнувшей, любимой,
Что, словно око серафима,
Меня берег средь бурь и бед.
За тучей туча вслед плыла,
Не омрачив звезды лучистой;
Она по небу блеск свой чистый,
Пока не скрылась ночь, лила.
О, будь со мной! учи меня
Иль смелым быть иль терпеливым:
Не приговорам света лживым, —
Твоим словам лишь верю я!
Как деревцо стояла ты,
Что уцелело под грозою,
И над могильною плитою
Склоняет верные листы.
Когда на грозных небесах
Сгустилась тьма и буря злая
Ко мне склонилась ты в слезах.
Тебя и близких всех твоих
Судьба хранит от бурь опасных.
Кто добр — небес достоин ясных;
Ты прежде всех достойна и
Любовь в нас часто ложь одна;
Но ты измене не доступна,
Неколебима, неподкупна,
Хотя душа твоя нежна.
Все той же верой встретил я
Тебя в дни бедствий, погибая,
И мир, где есть душа такая,
Уж не пустыня для меня.
Стансы для музыки
Кто сравнится в высшем споре
Красотой с тобой?
Точно музыка на море
Нежный голос твой.
5 Точно музыка в тумане
На далёком океане,
В час, как ветры, в сладких снах,
Чуть трепещут на волнах
В полночь месяц чуть колышет
Воды в глубине;
Лоно моря еле дышит,
5 Так душа, полна мечтою,
Чутко дышит красотою;
Зачарованный тобой.
18
Стансы
Кто драться не может за волю свою,
Чужую отстаивать может.
За греков и римлян в далеком краю
Он буйную голову сложит.
За общее благо борись до конца —
И будет тебе воздаянье.
Тому, кто избегнет петли и свинца,
Пожалуют рыцаря званье.
Из дневника в Кефалонии:
Встревожен мертвых сон, — могу ли
спать?
Тираны давят мир, — я ль уступлю?
Созрела жатва, — мне ли медлить
жать?
На ложе — колкий терн; я не
дремлю;
В моих ушах, что день, поет труба, этой
Ей вторит сердце…
В день, когда мне исполнилось
тридцать шесть лет
Должно бы сердце стать глухим
И чувства прежние забыть,
Но, пусть никем я не любим,
Хочу любить!
Мой листопад шуршит листвой.
Все меньше листьев в вышине.
Недуг и камень гробовой
Остались мне.
Огонь мои сжигает дни,
Но одиноко он горит.
Лишь погребальные огни
Он породит.
Надежда в горестной судьбе,
Любовь моя — навек прости.
Могу лишь помнить о тебе
И цепь нести.
Но здесь сейчас не до тоски.
Свершается великий труд.
Из лавра гордые венки
Героев ждут.
О Греция! Прекрасен вид
Твоих мечей, твоих знамен!
Спартанец, поднятый на щит,
Не покорен.
Восстань! (Не Греция восстань —
Уже восстал сей древний край!)
Восстань, мой дух! И снова дань
Борьбе отдай.
О мужестве! Тенета рви,
Топчи лукавые мечты,
Не слушай голосов любви
И красоты.
Нет утешения, так что ж
Грустить о юности своей?
Погибни! Ты конец найдешь
Среди мечей.
Могила жадно ждет солдат,
Пока сражаются они.
Так брось назад прощальный взгляд То духи молний, и дожди, и гром.
И в ней усни.
Еврейская мелодия
Будь я сердцем коварен, как ты
осудил,
От Шалима вдали я б теперь не
бродил.
Мне лишь было отречься от веры
отцов,
Чтобы свергнуть навеки проклятье
веков.
Ты, я знаю, безгрешен: грешит
только раб,
Ты правдив и могуч – я преступен и скал
слаб,
Но пускай я и смертью свой грех не И отраженный остров задремал,
сотру,
В своей вере живи, а в моей – я умру.
За нее я терял, сколько дать ты не И, одуряя запахом цветений,
мог,
И про то знает Он, нас карающий
Бог,
Моя скорбь и надежда во власти Его,И водорослей и медуз тщедушье
А в твоей – моя жизнь, что отдам заОт страха покрывает седина,
Него.
Шелли
Англия в 1819 году
Слепой старик и вечно в дураках —
Король. Ублюдки-принцы — даже
Семейки срам, чей Кембридж — в
кабаках, —
Грязнее грязи, сволочь, сброд
отпетый.
Пиявки щеголяют в париках,
Убийцы нацепляют эполеты,
Народ стращая — загнанный в
правах,
Голодный, босоногий и раздетый.
Незыблемый Закон, нагнавший страх
На всех, кто не златит его кареты,
Продажная религия в церквах,
Продажных депутатов пируэты —
Вот Англия! Вот кладбище! — О, где
ты,
Кровавый призрак с пламенем в
очах?
 Ода западному ветру
О буйный ветер запада осенний!
Перед тобой толпой бегут листы,
Как перед чародеем привиденья,
То бурей желтизны и красноты,
То пестрым вихрем всех оттенков
гнили;
То голых пашен черные пласты
Засыпал семенами в изобилье.
Весной трубы пронзительный раскат Облако
Разбудит их, как мертвецов в могиле,
И теплый ветер, твой весенний брат,
Взовьет их к жизни дудочкой
пастушьей,
И новою листвой оденет сад.
О дух морей, носящийся над сушей! В полдневный зной.
Творец и разрушитель, слушай,
слушай!
II
Ты гонишь тучи, как круговорот
Листвы, не тонущей на водной
глади,
Которую ветвистый небосвод
С себя роняет, как при листопаде.
Ты ставишь им, как пляшущей
менаде,
Распущенные волосы торчком
И треплешь пряди бури. Непогода — Застонут кедры во мгле,
Как бы отходный гробовой псалом И в объятьях метели, как на белой
Над прахом отбывающего года.
Ты высишь мрак, нависший невдали, Я сплю на дикой скале.
Как камень громоздящегося свода
Над черной усыпальницей земли.
Там дождь, и снег, и град. Внемли, Мой кормчий, молния, ждет.
внемли!
III
Ты в Средиземном море будишь
хляби
Под Байями, где меж прибрежных
Спит глубина, укачанная рябью,
Топя столбы причалов, и ступени,
И темные сады на дне зеркал.
Пучина расступается до дна,
Когда ты в море входишь по колени.
Вся внутренность его тогда видна,
Когда над их сосудистою тушей
Твой голос раздается. Слушай,
слушай!
IV
Будь я листом, ты шелестел бы мной.
Будь тучей я, ты б нес меня с собою.
Будь я волной, я б рос пред
крутизной
Стеною разъяренного прибоя.
О нет, когда б, по-прежнему дитя,
Я уносился в небо голубое
И с тучами гонялся не шутя,
Тогда б, участник твоего веселья,
Я сам, мольбой тебя не тяготя,
Отсюда улетел на самом деле.
Но я сражен. Как тучу и волну
Или листок, сними с песчаной мели
Того, кто тоже рвется в вышину
И горд, как ты, но пойман и в плену.
V Как голубь, укрытый листвой.
Дай стать мне лирой, как осенний
лес,
И в честь твою ронять свой лист
спросонья.
Устрой, чтоб постепенно я исчез
Обрывками разрозненных гармоний.
Суровый дух, позволь мне стать
тобой!
Стань мною иль еще неугомонней!
Развей кругом притворный мой
покой
И временную мыслей мертвечину.
Вздуй, как заклятьем, этою строкой
Золу из непогасшего камина.
Дай до людей мне слово донести,
Как ты заносишь семена в долину.
И сам раскатом трубным возвести:
Пришла Зима, зато Весна в пути!
Я влагой свежей морских побережий
Кроплю цветы весной,
Даю прохладу полям и стаду
Крыла раскрою, прольюсь росою,
И вот ростки взошли,
Поникшие сонно на влажное лоно
Кружащейся в пляске Земли.
Я градом хлестну, как цепом по
гумну,
И лист побелеет, и колос.
Я теплым дождем рассыплюсь
кругом,
И смех мой — грома голос.
II
Одену в снега на горах луга,
постели,
А на башнях моих, на зубцах
крепостных
В подвале сыром воет скованный
гром
И рвется в синий свод.
Над сушей, над морем по звездам и
зорям
Мой кормчий правит наш бег,
Внемля в высях бездонных зовам
дивов влюбленных,
Насельников моря и рек.
Под водой, в небесах, на полях, в
лесах
Ночью звездной и солнечным днем,
В недрах гор, в глуби вод, мой видя
полет,
Дух, любимый им, грезит о нем
И слепит, как бегу я, грозя и ликуя,
Расточаясь шумным дождем.
III
Из-за дальних гор, кинув огненный
взор,
В красных перьях кровавый восход
Прыгнул, вытеснив тьму, на мою
корму,
Солнце поднял из дальних вод.
Так могучий орел кинет хмурый дол
И взлетит, золотясь, как в огне,
На утес белоглавый, сотрясаемый
лавой,
Кипящей в земной глубине.
Если ж воды спят, если тихий закат
Льет на мир любовь и покой,
Если, рдян и блестящ, алый вечера
плащ
Упал на берег морской,
Я в воздушном гнезде дремлю в
высоте,
IV
Дева с огненным ликом, в молчанье
великом
Надо мной восходит луна,
Льет лучей волшебство на шелк
моего
Размятенного ветром руна.
Пусть незрим ее шаг, синий гонит он
мрак,
Разрывает мой тонкий шатер,
И тотчас же в разрыв звезды, дух
затаив,
Любопытный кидают взор.
И гляжу я, смеясь, как теснятся,
роясь,
Миллионы огненных пчелок,
Раздвигаю мой кров, что сплетен из
паров,
Мой ветрами развеянный полог,
И тогда мне видна рек, озер глубина,
Вся в звездах, как неба осколок.
V
Лик луны я фатой обовью золотой,
Алой ризой — солнечный трон.
Звезды меркнут, отпрянув, гаснут
жерла вулканов,
Если бурей стяг мой взметен.
Солнце скрою, над бездной морскою
Перекину гигантский пролет
И концам на горы, не ища в них
опоры,
Лягу, чудом воздвигнутый свод.
Под сияюще-яркой триумфальною
аркой
Пролечу, словно шквал грозовой,
Приковав неземные силы зыбкой
стихии
К колеснице своей боевой.
Арка блещет, горит и трепещет,
И ликует мир подо мной.
VI
Я вздымаюсь из пор океана и гор,
Жизнь дают мне земля и вода.
Постоянства не знаю, вечно облик
меняю,
Зато не умру никогда.
19
Ибо в час после бури, если солнце —
в лазури,
Если чист ее синий простор,
Если в небе согретом, создан ветром
и светом,
Возникает воздушный собор,
Я смеюсь, уходя из царства дождя,
Я, как тень из могилы, встаю,
Как младенец из чрева, в мир
являюсь без гнева
И сметаю гробницу мою.
Философия любви
Ручьи вливаются в реки,
Реки бегут к низовью.
Ветры сплелись навеки
В ласках, полных любовью.
Все замкнуто тесным кругом.
Волею неземною
Сливаются все друг с другом, —
Почему же ты не со мною?
Небо целует горы.
Волн распахнулись объятья.
Отвергнутые — шлют укоры
Розам кичливым их братья.
Потоки лунного света
Ластятся к синей глади.
Но на что мне, скажите, все это,
Если ты со мною в разладе?
 Осень
Теплое солнце слабеет,
холодный ветер стонет,
Голые ветки вздыхают,
бледные цветы умирают;
А год
На земле, своем смертном ложе,
в саване листьев мертвых,
Лежит.
Уходите, месяцы, уходите,
С ноября по май,
В печальнейщем наряде, —
Следуйте за гробом
мертвого холодного года,
И как серые тени стойте у могилы.
Ледяной дождь падает,
Сжатый червь ползет,
Реки вздуваютс,
Гром звонит в колокол
По году;
Благие ласточки улетели,
и каждая ящерица ушла
В свое жилище.
Уходите, месяцы, уходите,
Оденьтесь в белое, черное, и серое;
Пусть ваши легкие сестры играют;
Вы, следуйте за гробом
Мертвого холодного года,
И озелените его могилу слезами.
Опошлено слово одно
Опошлено слово одно
И стало рутиной.
Над искренностью давно
Смеются в гостиной.
Надежда и самообман —
Два сходных недуга.
Единственный мир без румян —
Участие друга.
II
Любви я в ответ не прошу,
Но тем беззаветней
По-прежнему произношу
Обет долголетний.
Так бабочку тянет в костер
И полночь — к рассвету,
И так заставляет простор
Кружиться планету.
Вордсворту
Поэт Природы, ты горюешь вновь
О том, что минуло и не вернется.
Дни детства, юность, дружба и
любовь —
Об этих снах грустить лишь
остается.
Я знаю эту грусть. Но никогда
Ты не делил со мной другой
печали…
Ты, словно одинокая звезда,
Мерцал над шхуной в бурном,
зимнем шквале.
Ты неприступной высился скалой
Над ослепленной, яростной толпой…
В почетной бедности всегда
стремился
К Свободе, к Правде твой звенящий
стих…
Таков ты был, теперь ты изменился,
— Была зима — такая, что с ветвей
О, как мне жаль, что ты забыл о них!
К Мери Годвин
Гляди, гляди – не
отвращай свой взгляд!
Читай любовь в моих
глазах влюбленных,
Лучи в них
отраженные горят,
Лучи твоих очей
непобежденных.
О, говори! Твой голос
– вздох мечты,
Моей души
восторженное эхо.
, себя в нем видишГляди, гляди – не
отвращай свой взгляд!
Читай любовь в моих глазах
влюбленных,
Лучи в них отраженные горят,
Лучи твоих очей непобежденных.
О, говори! Твой голос – вздох
мечты,
Моей души восторженное эхо.
В мой взор взглянув, себя в нем
видишь ты,
Мне голос твой – ответная утеха
.Мне чудится, что любишь ты меня,
Я слышу затаенные признанья,
Ты мне близка, как ночь сиянью
дня,
Как родина в последний миг
изгнанья!
 Изменчивость
Мы, словно облака вокруг луны, —
Летим сквозь ночь, трепещем и
блистаем.
Сомкнется тьма — и вмиг
поглощены,
Мы навсегда бесследно исчезаем.
Мы точно звуки несогласных лир —
Ответ наш разный разным
дуновеньям.
Не повторит на хрупких струнах мир
То, что с прошедшим отошло
мгновеньем.
Мы спим — расстроен сновиденьем 4
сон. Куда ты, жрец, телицу поведешь?
Встаем — мелькнувшей мыслью В гирляндах — шелк ее крутых
день отравлен. боков.
Веселье, плач, надежда, смех и стонГде в плоть ее вонзишь священный
— нож?
Что постоянно в мире? Кто избавлен Где жертвою почтишь своих богов?
От вечных смен? — Для них А почему пустынен мирный брег?
свободен путь. Зачем людьми покинут городок?
Ни радость, ни печаль не знают Безлюдны площадь, улица и храм.
плена. Не ведать им ни смуты, ни тревог.
И день вчерашний завтра не вернуть.Спит городок. Он опустел навек.
Изменчивость — одна лишь А почему — никто не скажет нам.
неизменна. 5
В аттическую форму заключен
 Лето и зима Безмолвный, многоликий мир
страстей,
Мужей отвага, прелесть юных жен
Был ослепительный июньский день.
И свежесть благодатная ветвей.
Тревожить воду ветру было лень.
Века переживешь ты не спроста.
На горизонте громоздились кучи
Когда мы сгинем в будущем, как
Плавучих гор — серебряные тучи.
дым,
И небосклон сиял над головой
И снова скорбь людскую ранит
Бездонною, как вечность, синевой.
грудь,
Все радовалось: лес, река и нивы.
Ты скажешь поколениям иным:
Поблескивали в роще листья ивы.
«В прекрасном — правда, в правде
И шелестела в тишине едва
— красота.
Дубов столетних плотная листва…
Вот знания земного смысл и суть».
II
Ода Меланхолии
Комочком белым падал воробей.
Закованные в ледяные глыбы,
В речных глубинах задыхались Не выжимай из волчьих ягод яда,
рыбы. Не испивай из Леты ни глотка,
И до сих пор не замерзавший ил И Прозерпине для тебя не надо
В озерах теплых, сморщившись, Сплетать из трав дурманящих венка;
застыл. Для четок не бери у тиса ягод,
В такую ночь в печах пылало пламя, Не позволяй предстать своей Психее
Хозяин с домочадцами, с друзьями Ночною бабочкой, пускай сова
Сидел и слушал, как трещит мороз… Тебя не кличет и пускай не лягут
Но горе было тем, кто гол и бос! Над тенью тени, став еще темнее, —
Печаль твоя останется мертва.
Ода к греческой вазе Но если Меланхолия туманом
Внезапно с неба низойдет к земле,
Даруя влагу травам безуханным,
О ты, приемыш медленных веков,
Скрывая каждый холм в апрельской
Покой — твой целомудренный
мгле, —
жених.
Тогда грусти: над розою пунцовой,
Твои цветы пленительней стихов.
Над блеском радуги в волне
Забыт язык твоих легенд лесных.
прибрежной,
Кто это? Люди или божества?
Над несравненной белизной лилей,
Что гонит их? Испуг? Восторг?
—
Экстаз?
А если госпожа с тобой сурова,
О девы! Прочь бежите вы стремглав.
То завладей ее рукою нежной
Как разгадать, что на устах у вас?
И чистый взор ее до дна испей.
Вопль страха? Дикий возглас
Она дружна с Красою преходящей,
торжества?
С Весельем, чьи уста всегда твердят
О чем свирель поет в тени дубрав?
Свое «прощай», и с Радостью
2
скорбящей,
Звучания ласкают смертный слух,
Чей нектар должен обратиться в яд,
Но музыка немая мне милей.
—
Играй, свирель, заворожив мой дух
Да, Меланхолии горят лампады
Безмолвною мелодией своей.
Пред алтарем во храме
О юноша! Ты вечно будешь петь.
Наслаждений, —
Деревья никогда не облетят.
Увидеть их способен только тот,
Влюбленный! Не упьешься негой ты,
Чей несравненно утонченный гений
Вотще стремишь к любимой
Могучей Радости вкусит услады:
страстный взгляд.
И во владенья скорби перейдет.
Но не умрет любовь твоя и впредь,
ты,
И не поблекнут милые черты.
Ода соловью
3
Счастливый лес! Не бойся холодов!
Ты не простишься никогда с От боли сердце замереть готово,
листвой. И разум — на пороге забытья,
Счастливый музыкант! В тени дубов Как будто пью настой болиголова,
Не смолкнет никогда напев живой. Как будто в Лету погружаюсь я;
Счастливая, счастливая любовь! Нет, я не завистью к тебе томим,
Нам сладостна твоя святая власть. Но переполнен счастьем твой напев,
Наполнена ты вечного тепла. —
О что перед тобой слепая страсть, И внемлю, легкокрылая Дриада,
Бесплодный жар вдыхающая в кровь, Мелодиям твоим,
Сжигающая пламенем тела.
20
Теснящимся средь буковых дерев,
Среди теней полуночного сада.
О, если бы хотя глоток вина
Из глубины заветного подвала,
Где сладость южных стран
сохранена —
Веселье, танец, песня, звон кимвала;
О, если б кубок чистой Иппокрены,
Искрящийся, наполненный до края,
О, если б эти чистые уста
В оправе алой пены
Испить, уйти, от счастья замирая,
Туда, к тебе, где тишь и темнота.
Уйти во тьму, угаснуть без остатка,
Не знать о том, чего не знаешь ты,
О мире, где волненье, лихорадка,
Стенанья, жалобы земной тщеты;
Где седина касается волос,
Где юность иссыхает от невзгод,
Где каждый помысел — родник
печали,
Что полон тяжких слез;
Где красота не доле дня живет
И где любовь навеки развенчали.
Но прочь! Меня умчали в твой
приют
Не леопарды вакховой квадриги, —
Меня крыла Поэзии несут,
Сорвав земного разума вериги, —
Я здесь, я здесь! Кругом царит
прохлада,
Луна торжественно взирает с трона
В сопровожденье свиты звездных
фей;
Но темен сумрак сада;
Лишь ветерок, чуть вея с небосклона,
Доносит отсветы во мрак ветвей.
Цветы у ног ночною тьмой объяты,
И полночь благовонная нежна,
Но внятны все живые ароматы,
Которые в урочный час луна
Дарит деревьям, травам и цветам,
Шиповнику, что полон сладких грез,
И скрывшимся среди листвы и
терний,
Уснувшим здесь и там,
Соцветьям мускусных, тяжелых роз,
Влекущих мошкару порой вечерней.
Я в Смерть бывал мучительно
влюблен,
Когда во мраке слушал это пенье,
Я даровал ей тысячи имен,
Стихи о ней слагая в упоенье;
Быть может, для нее настали сроки,
И мне пора с земли уйти покорно,
В то время как возносишь ты во тьму
Свой реквием высокий, —
Ты будешь петь, а я под слоем дерна
Внимать уже не буду ничему.
Но ты, о Птица, смерти непричастна,
— Звеня, роятся мошки у прудов,
Любой народ с тобою милосерд.
В ночи все той же песне
сладкогласной
Внимал и гордый царь, и жалкий
смерд;
В печальном сердце Руфи в тяжкий
час,
Когда в чужих полях брела она.
Все та же песнь лилась
проникновенно, —
Та песня, что не раз
Влетала в створки тайного окна
Над морем сумрачным в стране
забвенной.
Забвенный! Это слово ранит слух,
Как колокола глас тяжелозвонный;
Прощай! Перед тобой смолкает дух
— А то, бывает, тише не в пример,
Воображенья гений окрыленный.
Прощай! Прощай! Напев твой так
печален.
Он вдаль скользит — в молчание, в
забвенье,
И за рекою падает в траву
Среди лесных прогалин, —
Что было это — сон иль наважденье?
Проснулся я — иль грежу наяву?
Когда страшусь, что смерть прервет
мой труд
Когда страшусь, что смерть прервет
мой труд,
И выроню перо я поневоле,
И в житницы томов не соберут
Зерно, жнецом рассыпанное в поле,
Когда я вижу ночи звездный лик
И оттого в отчаянье немею,
Что символов огромных не постиг
И никогда постигнуть не сумею,
И чувствую, что, созданный на час,
Расстанусь и с тобою, незабвенной,
Что власть любви уже не свяжет нас,
—
Тогда один на берегу вселенной
Стою, стою и думаю — и вновь
В Ничто уходят Слава и Любовь.
Ода к осени
Пора плодоношенья и дождей!
Ты вместе с солнцем огибаешь мызу,
Советуясь, во сколько штук гроздей
Одеть лозу, обвившую карнизы;
Как яблоками отягченный ствол
У входа к дому опереть на колья,
И вспучить тыкву, и напыжить
шейки
Лесных орехов, и как можно доле
Растить последние цветы для пчел,
Чтоб думали, что час их не прошел
И ломится в их клейкие ячейки.
Кто не видал тебя в воротах риг?
Забравшись на задворки экономии,
На сквозняке, раскинув воротник,
Ты, сидя, отдыхаешь на соломе;
Или, лицом упавши наперед
И бросив серп средь маков
недожатых,
На полосе храпишь, подобно жнице,
Иль со снопом одоньев от богатых,
Подняв охапку, переходишь брод;
Или тисков подвертываешь гнет
И смотришь, как из яблок сидр
сочится.
Где песни дней весенних, где они?
Не вспоминай, твои ничуть не хуже,
Когда зарею облака в тени
И пламенеет жнивий полукружье,
Вытягиваясь в воздухе бессонном
То веретенами, то вереницей;
Как вдруг заблеют овцы по загонам;
Засвиристит кузнечик; из садов
Ударит крупной трелью реполов
И ласточка с чириканьем промчится
К МОРЮ
Шепча про вечность, спит оно у
шхер,
И, вдруг расколыхавшись, входит в
гроты,
И топит их без жалости и счета,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
Оберегает ракушки дремоту
На берегу, куда ее с излету
Последний шквал занес во весь Их мать-красавица лежала перед
карьер. ними,
Как изваяние волчицы, славной в
Сюда, трудом ослабившие зренье! Риме,
Обширность моря даст глазам покой. Вскормившей молоком
И вы, о жертвы жизни городской, живительным своим
Младенцев, призванных построить
Оглохшие от мелкой дребедени, вечный Рим.
Задумайтесь под мерный шум Спокойно волк стоял. Вдруг, с
морской, молнией во  взгляде,
Пока сирен не различите пенья! Взглянув кругом себя, поняв, что он
в засаде,
Де Виньи Что некуда бежать, что он со всех
сторон
Смерть волка Людьми с рабами их борзыми
Как над пожарищем клубится дым окружен,
летучий, Он к своре бросился, и, землю взрыв
Над раскаленною луною плыли тучи. когтями,
Мы просекою шли. Недвижно С минуту поискал, кто злее между
мрачный лес, псами...
Чернея, достигал верхушками небес.
Мы шли внимательно - и вдруг у Мы только видели, как белые клыки
старой ели Сверкнули с жертвою, попавшею в
Глубокие следы когтей мы тиски.
разглядели; Казалось, не было такой могучей
Переглянулись все, все затаили дух, власти,
И все остановясь, мы навострили Чтоб он разжал клыки огнем
слух. дышавшей пасти:
- Всё замерло кругом. Деревья не Когда внутри его скрещался нож об
дышали; нож,
Лишь с замка старого, из Мы замечали в нем минутную лишь
непроглядной дали, дрожь;
Звук резкий флюгера к нам ветер Одна вслед за другой в него влетая,
доносил, пули
Но, не спускаясь вниз, листвой не В тот только миг его значительно
шелестил, - шатнули,
И дубы дольние, как будто бы Когда задавленный, из челюстей
локтями стальных,
На скалы опершись, дремали перед Свалился наземь пёс в конвульсиях
нами. немых.
На свежие следы пошел один из нас -
Охотник опытный: слух чуткий, Тогда, измерив нас уж мутными
верный глаз глазами,
Не изменял ему, когда он шел на В груди и в животе с вонзенными
зверя, - ножами,
И ждали молча мы, в его уменье Увидев в близости стволов грозящих
веря. круг, -
К земле нагнулся он, потом на землю До выстрела еще, он на кровавый луг
лег, Лег сам - перед людьми и перед
Смотрел внимательно и вдоль и смертью гордый -
поперек, Облизывая кровь, струившуюся с
Встал и, значительно качая головою, морды.
Нам объявил, что здесь мы видим Потом закрыл глаза. И не единый
пред собою звук
След малых двух волчат и двух Не выдал пред людьми его
волков больших. предсмертных мук.
Мы взялись за ножи, стараясь ловко
их II
Скрывать с блестящими стволами Не слыша более ни выстрела, ни
наших ружей, шума,
И тихо двинулись. Как вдруг, в Опершись на ружье, я увлечен был
минуту ту же, думой.
Ступая медленно, цепляясь за сучки, Охотники давно преследовать пошли
Уж мы заметили - как будто огоньки Волчицу и волчат - и были уж вдали.
-  Я думал о вдове красивой и суровой.
Сверканье волчьих глаз. Мы дальше Смерть мужа разделить она была б
всё стремились, готова,
И вот передние из нас остановились. Но воспитать детей повелевал ей
долг,
За ними стали все. Уж ясно видел Чтобы из каждого хороший вышел
взгляд волк;
Перед волчицею резвившихся Чтобы не шел с людьми в их городах
волчат, на стачки,
И прыгали они, как псы с их Чтоб голод выносил, но чтоб не брал
громким лаем, подачки, -
Когда, придя домой, мы лаской их Как пес, который гнать из-за куска
встречаем; готов
Но шуму не было: враг-человек Владельцев истинных из их родных
зверям лесов.
Повсюду грезится, как призрак
смерти нам. III
21
О, если б человек был также духом В свой окоем включив безмерные И грызло грудь ее могучею волной  волной, 
твёрд, просторы,  И ветром пену с волн встревоженных И в соснах сумрачных, и в скалах
Как званием своим "царя зверей" он Я мыслю: «Счастие нигде меня не кидало  поседелых, 
горд! ждет». На ножки дорогой. Висящих над водой,
Бесстрашно умирать умеют звери
эти; Какое дело мне до этих долов, О вечер счастия! где ты, когда я с И в тихом ветерке с прохладными
А мы - гордимся тем, что перед ними хижин,  нею  крылами, 
дети! Дворцов, лесов, озер, до этих скал и Скользил по озеру, исполнен И в шуме берегов, вторящих
Когда приходит смерть, нам трудно рек?  сладких дум,  берегам, 
перенять Одно лишь существо ушло — и, И услаждал мой слух гармонией И в ясной звездочке, сребристыми
Величие зверей - умение молчать. неподвижен  своею  лучами 
Волк серый! Ты погиб, но смерть В бездушной красоте, мир опустел Согласных вёсел шум? Скользящей по струям.
твоя прекрасна. навек!
Я понял мысль твою в предсмертном Но вдруг раздался звук средь Чтоб свежий ветерок дыханьем
взгляде ясно. В конце ли своего пути или в начале  тишины священной,  ароматным 
Он говорил, твой взгляд: "Работай Стоит светило дня, его круговорот  И эхо сладостно завторило словам,  И даже шелестом таинственным
над собой, Теперь без радости слежу я и Притихло озеро — и голос тростник,— 
И дух свой укрепляй суровою печали:  незабвенный  Все б говорило здесь молчанием
борьбой Что нужды в солнце мне? Что время Понесся по волнам: попятным: 
До непреклонности и твердости мне несет? «Любовь, заплачь о них!»
могучей, «О время, не лети! Куда, куда
Которую внушил мне с детства лес Что, кроме пустоты, предстало б мне стремится  ПРИЗЫВАНИЕ.
дремучий. в эфире,  Часов твоих побег? 
Ныть, плакать, вопиять - всё подло, Когда б я мог лететь вослед его О, дай, о, дай ты нам подоле
всё равно. лучу?  насладиться  О, ты, которая мне в душу заглянула,
Иди бестрепетно; всех в мире ждет Мне ничего уже не надо в этом Днем счастья, днем утех! Как странница земли, как горний
одно. мире,  серафим
Когда ж окрепнешь ты, всей жизни Я ничего уже от жизни не хочу. Беги для страждущих, — довольно Твоя любовь лучом во тьме блеснула
смысл проникнув, -  их воззвала  Глазам восторженным моим.
Тогда терпи, как я, и умирай, не Но, может быть, ступив за грани Судьба на жизни путь! —  Явися мне, прелестное созданье,
пикнув". нашей сферы,  Лети и притупи их рока злое жало  Скажи мне имя, родину и цель:
Оставив истлевать в земле мой И счастливых забудь. Земля ль твоя святая колыбель,
Ламартин бренный прах,  Иль ты небесное дыханье
ОДИНОЧЕСТВО Иное солнце — то, о ком я здесь без Напрасно я прошу хоть миг один у Не завтра ль озарит тебя веков
меры  рока:  светило,
Когда на склоне дня, в тени Мечтаю, — я в иных узрел бы Сатурн летит стрелой.  Или тебя здесь небо осудило
усевшись дуба  небесах! Я говорю: о ночь, продлись! — и Идти в изгнании по трудному пути?..
И грусти полн, гляжу с высокого блеск востока  Ах, кто б ты ни была, с каким бы
холма  Там чистых родников меня пьянила Уж спорит с темнотой. назначеньем,
На дол, у ног моих простершийся, б влага,  О дочь земли, иль гостья горних
мне любо  Там вновь обрел бы я любви Любовь, любовь! Восторгов мест,
Следить, как все внизу преображает нетленной свет  неужели  Позволь мне жизнь с твоим
мгла. И то высокое, единственное благо,  Не подаришь ты нам —  боготвореньем
Которому средь нас именованья нет! У нас нет пристани, и время нас без Тебе, как дар любви моей, принесть!
Здесь плещется река волною цели  Когда ты на земле здесь с нами
возмущенной  Зачем же не могу, подхвачен Мчит быстро по волнам». остаёшься,
И мчится вдаль, стремясь неведомо колесницей  Будь мне подругою — и знай, что я
куда;  Авроры, мой кумир, вновь О время, неужель позволено тот прах
Там стынет озеро, в чьей глади вечно встретиться с тобой?  судьбою,  Целую, где земли ты ножкою
сонной  Зачем в изгнании мне суждено Чтоб дни, когда любовь все радости коснёшься;
Мерцает только что взошедшая томиться?  свои  Но если ты на миг один у нас в
звезда. Что общего еще между землей и Дает нам, пронеслись с такой же гостях
мной? быстротою,  И скоро к ангелам на ангельских
Пока за гребень гор, где мрачный Как горестные дни? крылах,
бор теснится,  Когда увядший лист слетает на Любив меня лишь миг, на небо
Еще цепляется зари последний луч,  поляну,  Ах, если бы хоть след остался вознесёшься,
Владычицы теней восходит Его подъемлет ветр и гонит под наслаждений!  То вспомни обо мне в блаженных
колесница,  уклон;  Неужели всему конец и навсегда,  небесах.
Уже осеребрив края далеких туч. Я тоже желтый лист, и я давно уж И время воротить нам радостных
вяну:  мгновений  Злобный гений
Меж тем, с готической срываясь Неси ж меня отсель, о бурный Не хочет никогда? Когда задумчивый, унылой,
колокольни,  аквилон! Сижу с тобой наедине, 
Вечерний благовест по воздуху Пучины прошлого, ничтожество и И непонятной движим силой,
плывет,  ОЗЕРО вечность,  Лью слёзы в сладкой тишине;
И медным голосам, с звучаньем Итак, всему конец! К таинственному Какая цель у вас похищенным Когда во мрак густого бора
жизни дольней  брегу  часам?  Тебя влеку я за собой;
Сливающимся в хор, внимает Во мрак небытия несет меня волной,  Скажите, может ли хоть раз моя Когда в восторгах разговора
пешеход. И воспротивиться на миг единый беспечность  В тебя вселяюсь я душой;
бегу  Поверить райским снам? Когда одно твоё дыханье
Но, хладною душой и чуждой Не в силах якорь мой. Пленяет мой ревнивый слух;
вдохновенью  Ах, озеро, скалы, леса и сумрак Когда любви очарованье
На это зрелище взирая без конца,  Ах, озеро, взгляни: один лишь год свода  Волнует грудь мою и дух;
Я по земле влачусь блуждающею печали  Пещеры, — смерть от вас с весною Когда главою на колена
тенью:  Промчался — и теперь на самых тех мчится прочь!  Ко мне ты страстно припадёшь
Ах, жизнетворный диск не греет местах,  Не забывай хоть ты, прелестная И кудри пышные гебена
мертвеца! Где мы бродили с ней, сидели и природа,  С небрежной негой разовьёшь,
мечтали,  Блаженнейшую ночь! И я задумчиво покою
С холма на холм вотще перевожу я Сижу один в слезах! Мой взор в огне твоих очей:
взоры,  В час мертвой тишины, в час бурь Тогда невольною тоскою
На полдень с севера, с заката на Ты так же со скалой угрюмою освирепелых,  Мрачится рай души моей.
восход,  шептало  И в берегах твоих, играющих с Ты окропляешь в умиленьи
22
Слезой горючею меня;
Но и в сердечном упоеньи,
В восторге чувств страдаю я.
«О мой любезный! ты ли муки
Мне неизвестные таишь?»
Вокруг меня обвивши руки,
Ты мне печально говоришь,
«Прошу за страсть мою награды!
Открой мне, милый скорбь твою!
Бальзам любви, бальзам отрады
Тебе я в сердце излию.»
Не вопрошай меня напрасно
Моя владычица . . . . . . . . . . . .!
Люблю тебя сердечно, страстно,
Никто сильней любить не мог!
Люблю — но змий мне сердце
гложет,
Везде ношу его с собой,
И в самом счастии тревожит
Меня какой-то гений злой.
Он, он — мечтой непостижимой, —
Меня навек очаровал
И мой покой ненарушимой
И нить блаженства разорвал;
«Пройдёт любовь, исчезнет
радость»,
Он мне язвительно твердит,
«Как запах роз, как ветер, младость
С ланит цветущих отлетит».
Э.А.По
Ворон
Как-то в полночь, в час угрюмый,
утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта
одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-
то вдруг застукал,
Будто глухо так затукал в двери дома
моего.
«Гость,— сказал я,— там стучится в
двери дома моего,
Гость — и больше ничего».
Ах, я вспоминаю ясно, был тогда
декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень
скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно
ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной
Линор,
По святой, что там, в Эдеме ангелы
зовут Линор,—
Безыменной здесь с тех пор.
Шелковый тревожный шорох в
пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом
меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я
повторил устало:
«Это гость лишь запоздалый у
порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога
моего,
Гость-и больше ничего».
И, оправясь от испуга, гостя
встретил я, как друга.
«Извините, сэр иль леди,— я
приветствовал его,—
Задремал я здесь от скуки, и так тихи
были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери
дома моего,
Что я вас едва услышал»,— дверь
открыл я: никого,
Тьма — и больше ничего.
Тьмой полночной окруженный, так
стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому
до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне
не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось
ко мне: «Линор!»
Это я шепнул, и эхо прошептало
мне: «Линор!»
Прошептало, как укор.
В скорби жгучей о потере я
захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но
отчетливей того.
«Это тот же стук недавний,—я
сказал,— в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка
моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка
моего,—
Ветер — больше ничего».
Только приоткрыл я ставни —
вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья
своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил
он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога
моего,
Над дверьми на бюст Паллады у
порога моего
Сел — и больше ничего.
И, очнувшись от печали, улыбнулся
я вначале,
Видя важность черной птицы,
чопорный ее задор,
Я сказал: «Твой вид задорен, твой
хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где
мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где
мрак Плутон простер?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
Выкрик птицы неуклюжей на меня
повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад,
был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд
ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица,
вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села,
вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой «Nevermore».
Ворон же сидел на бюсте, словно
этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в
ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни
пером не шелохнувши,
И шепнул я вдруг вздохнувши: «Как
друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как
надежды с этих пор».
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
При ответе столь удачном вздрогнул
я в затишьи мрачном,
И сказал я: «Несомненно, затвердил
он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина
такого,
Кто под гнетом рока злого слышал,
словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой
смертный приговор
Слышал в этом «nevermore».
И с улыбкой, как вначале, я,
очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на
него в упор,
Сел на бархате лиловом в
размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон,
вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон,
вещий с давних пор,
Хриплым карком: «Nevermore».
Так, в полудремоте краткой,
размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне
вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный,
головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на
подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на
подушку на узор
Никогда, о, nevermore!
Мне казалось, что незримо
заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на
ковер.
Я воскликнул: «О несчастный, это
Бог от муки страстной
Шлет непентес-исцеленье от любви
твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь
свою Линор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица
ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из
подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я
древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у
Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у
Галаадских гор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица
ты иль дух зловещий!
Если только бог над нами свод
небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби
здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме,
лучезарную Линор —
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут
Линор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
«Это знак, чтоб ты оставил дом мой,
птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей
уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного
пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С
бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца!
Прочь лети в ночной простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
И сидит, сидит над дверью Ворон,
оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не
слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете,
словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу,
он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с
этих пор.
Никогда, о, nevermore!
Аннабель Ли
Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась
всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили
вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в
любви,—
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли,—
С неба ветер повеял холодный из
туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной
сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.
Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли,—
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли),—
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.
Но, любя, мы любили сильней и
полней
Тех, что старости бремя несли,—
Тех, что мудростью нас превзошли,
—
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с
душой
Обольстительной Аннабель-Ли.
И всетда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи
всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все
с ней,
С незабвенной — с невестой — с
любовью моей-
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
Улялюм
Небеса были пепельно-пенны,
Листья были осенние стылы,
Листья были усталые стылы,
И октябрь в этот год отреченный
Наступил бесконечно унылый.
Было смутно; темны и смятенны
Стали чащи, озера, могилы.-
Путь в Уировой чаще священной
Вел к Оберовым духам могилы.
Мрачно брел я в тени великанов —
Кипарисов с душою моей.
Мрачно брел я с Психеей моей,
Были дни, когда Горе, нагрянув,
Залило меня лавой своей,
Ледовитою лавой своей.
Были взрывы промерзших вулканов,
Было пламя в глубинах морей-
Нарастающий грохот вулканов,
Пробужденье промерзших морей.
Пепел слов угасал постепенно,
Мысли были осенние стылы,
Наша память усталая стыла.
Мы забыли, что год-отреченный,
Мы забыли, что месяц — унылый
(Что за ночь-Ночь Ночей! —
наступила,
Мы забыли,— темны и смятенны
Стали чащи, озера, могилы),
Мы забыли о чаще священной,
Не заметили духов могилы.
И когда эта ночь понемногу
Пригасила огни в небесах,—
Огоньки и огни в небесах,—
Озарил странным светом дорогу
Серп о двух исполинских рогах.
23
Серп навис в темном небе двурого,—
Дивный призрак, развеявший страх,
— Там деревья-великаны,
Серп Астарты, сияя двурого,
Прогоняя сомненья и страх.
И сказал я: «Светлей, чем Селена,
Милосердней Астарта встает,
В царстве вздохов Астарта цветет
И слезам, как Сезам сокровенный,
Отворяет врата,— не сотрет
Их и червь.- О, Астарта, блаженно
Не на землю меня поведет-
Сквозь созвездие Льва поведет,
В те пределы, где пепельно-пенна,
Лета-вечным забвеньем-течет,
Сквозь созвездие Льва вдохновенно,
Милосердно меня поведет!»
Но перстом погрозила Психея:
«Я не верю огню в небесах!
Нет, не верю огню в небесах!
Он все ближе. Беги же скорее!»
Одолели сомненья и страх.
Побледнела душа, и за нею
Крылья скорбно поникли во прах,
Ужаснулась, и крылья за нею
Безнадежно упали во прах,—
Тихо-тихо упали во прах.
Я ответил: «Тревога напрасна!
В небесах — ослепительный свет!
Окунемся в спасительный свет!
Прорицанье Сивиллы пристрастно,
И прекрасен Астарты рассвет!
Полный новой Надежды рассвет!
Он сверкает раздольно и властно,
Он не призрак летучий, о нет!
Он дарует раздольно и властно
Свет Надежды. Не бойся! О нет,
Это благословенный рассвет!»
Так сказал я, проникнуть не смея
В невеселую даль ее дум
И догадок, догадок и дум.
Но тропа прервалась и, темнея,
Склеп возник. Я и вещий мой ум,
Я (не веря) и вещий мой ум —
Мы воскликнули разом: «Психея!
Кто тут спит?!»-Я и вещий мой ум…
«Улялюм,— подсказала Психея,—
Улялюм! Ты забыл Улялюм!»
Сердце в пепел упало и пену
И, как листья, устало застыло,
Как осенние листья, застыло.
Год назад год пошел отреченный!
В октябре бесконечно уныло
Я стоял здесь у края могилы!
Я кричал здесь у края могилы!
Ночь Ночей над землей наступила-
Ах! зачем — и забыв — не забыл я:
Тою ночью темны, вдохновенны
Стали чащи, озера, могилы
И звучали над чащей священной
Завывания духов могилы!
Мы, стеная,— она, я — вскричали:
«Ах, возможно ль, что духи могил —
Милосердные духи могил —
Отвлеченьем от нашей печали
И несчастья, что склеп затаил,—
Страшной тайны, что склеп затаил,
— А теперь нам нет спасенья,
К нам на небо Астарту призвали
Из созвездия адских светил —
Из греховной, губительной дали,
С небосвода подземных светил?»
Страна снов
По тропинке одинокой
Я вернулся из страны,
Где царит во тьме глубокой
Призрак Ночи-сатаны,
На окраине далекой,
Средь отверженных духов —
Вне пространства и веков.
Облеченные в туманы,
Невидимками стоят;
Скалы темные глядят
С неба красного — в озера,
Беспредельные для взора…
Льют безмолвные ручьи
Воды мертвые свои,
Воды, сонные, немые
В реки темно-голубые.
Там, белея в тьме ночной,
Над холодною водой,
Точно спутанные змеи,
Вьются нежные лилеи.
И во всяком уголке, —
И вблизи и вдалеке, —
Где виднеются озёра,
Беспредельные для взора, —
Где, белея в тьме ночной,
Над холодною водой,
Точно спутанные змеи,
Вьются нежные лилеи, —
Возле дремлющих лесов, —
Близ плеснеющих прудов,
Полных гадов и драконов, —
Вдоль вершин и горных склонов, —
С каждым шагом на пути
Странник может там найти
В дымке белых одеяний
Тени всех Воспоминаний…
Чуть заметная на взгляд,
Дрожь колеблет их наряд;
Кто пройдет близ тени дивной, —
Слышит вздох ее призывный.
То — давнишние друзья,
Лица, некогда живые, —
Те, что Небо и Земля
Взяли в пытках агонии.
Кто, судьбой не пощажен,
Вынес бедствий легион,
Тот найдет покой желанный
В той стране обетованной.
Этот дальний, темный край
Всем печальным — чистый рай!
Но волшебную обитель
Заслонил ее Властитель
Непроглядной пеленой;
Если ж он душе больной
Разрешит в нее пробраться, —
Ей придется любоваться
Всем, что некогда цвело, —
В закопченное стекло.
По тропинке одинокой
Я вернулся из страны,
Где царит во тьме глубокой
Призрак Ночи-сатаны,
На окраине далекой,
Средь отверженных духов, —
Вне пространства и веков.
колокола
Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух
наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи
говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье-
наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, Похоронный слышен звон,
говорят, Долгий звон!
И, внимая им, горят, Горькой скорби слышны звуки,
И мечтая, и блистая, в небе духами горькой жизни кончен сон.
парят; Звук железный возвещает о печали
И изменчивым сияньем похорон!
Молчаливым обаяньем, И невольно мы дрожим,
Вместе с звоном, вместе с пеньем, о От забав своих спешим
забвеньи говорят. И рыдаем, вспоминаем, что и мы
2 глаза смежим.
Слышишь к свадьбе звон святой, Неизменно-монотонный,
Золотой! Этот возглас отдаленный,
Сколько нежного блаженства в этой Похоронный тяжкий звон,
песне молодой! Точно стон,
Сквозь спокойный воздух ночи Скорбный, гневный,
Словно смотрят чьи-то очи И плачевный,
И блестят, Вырастает в долгий гул,
Из волны певучих звуков на луну Возвещает, что страдалец
они глядят. непробудным сном уснул.
Из призывных дивных келий, В колокольных кельях ржавых,
Полны сказочных веселий, Он для правых и неправых
Нарастая, упадая, брызги светлые Грозно вторит об одном:
летят. Что на сердце будет камень, что
Вновь потухнут, вновь блестят, глаза сомкнутся сном.
И роняют светлый взгляд Факел траурный горит,
На грядущее, где дремлет С колокольни кто-то крикнул, кто-то
безмятежность нежных снов, громко говорит,
Возвещаемых согласьем золотых Кто-то черный там стоит,
колоколов! И хохочет, и гремит,
3 И гудит, гудит, гудит,
Слышишь, воющий набат, К колокольне припадает,
Точно стонет медный ад! Гулкий колокол качает,
Эти звуки, в дикой муке, сказку Гулкий колокол рыдает,
ужасов твердят. Стонет в воздухе немом
Точно молят им помочь, И протяжно возвещает о покое
Крик кидают прямо в ночь, гробовом.
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг,—
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны,
неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и
кричать, кричать, кричать!
Только плакать о пощаде,
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать!
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Все горит,
То из окон, то по крыше,
Мчится выше, выше, выше,
И как будто говорит:
Я хочу
Выше мчаться, разгораться, встречу
лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть
до месяца взлечу!
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру, этот
взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с плачем, с
воплем, и звеня!
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье!
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая, то спадает,
как прилив!
Слух наш чутко ловит волны в
перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь рыдает медно-
стонущий прибой!
4
24