Егиазарян М.А., Айрапетян Н.Ю., Айрапетян Г.С.

,
Бояхчян А.К., Жамгарян В.Р., Осепян К.И.,
Седикян М.Р.

ПОСОБИЕ
ПО ВНЕАУДИТОРНОМУ
ЧТЕНИЮ
 ЕРЕВАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
ИМЕНИ В.Я. БРЮСОВА

Егиазарян М.А., Айрапетян Н.Ю., Айрапетян Г.С.,

Бояхчян А.К., Жамгарян В.Р., Осепян К.И.,
Седикян М.Р.

ПОСОБИЕ
ПО ВНЕАУДИТОРНОМУ
ЧТЕНИЮ

Ереван
Лингва
2009
УДК 808.2 (07)
ББК 81.2 Р я7
П 625

Печатается по решению Ученого совета ЕГЛУ им.В.Я.Брюсова.

Пособие по внеаудиторному чтению. – Ер. «Лингва»,

П 625 2009. –358 стр.

Соавторы: Егиазарян М.А.,

Айрапетян Н.Ю,
Айрапетян Г.С,
Бояхчян А.К.,
Жамгарян В.Р.,
Осепян К.И.,
Седикян М.Р.

Под общей редакцией Егиазарян М.А.

Пособие предназначено для студентов гуманитарных

факультетов вузов РА с армянским языком обучения и
направлено на формирование навыков, соответствующих
уровню В2.
Цель пособия – развитие навыков чтения неадаптированной
литературы на русском языке, обогащение словарного запаса
учащихся, развитие навыков говорения в процессе анализа и
обсуждения прочитанного, а также усвоение студентами
необходимых фоновых знаний страноведческого характера.

ББК 81.2 Р я7

ISBN 978-9939-56 -025 -0 © Лингва, 2009

© Авторский коллектив, 2009
 От авторов

Изменение статуса русского языка в РА диктует

необходимость разработки новых учебных пособий,
отражающих особенности современной языковой ситуации в
республике и в то же время реализирующих новые методы и
приемы обучения.
Сокращение области активного применения русского
языка в Армении повышает значение развития навыков и
умений рецептивных видов речевой деятельности на русском
языке – аудирования и чтения. В этой связи особую
актуальность приобретает правильная организация
внеаудиторного чтения как одного из важнейших аспектов курса
практического русского языка на гуманитарных факультетах
вузов РА.
«Пособие по внеаудиторному чтению» является одним из
компонентов комплекса учебных пособий для студентов
гуманитарных факультетов вузов РА. Цель пособия – развитие
навыков чтения неадаптированной литературы на русском
языке, обогащение словарного запаса учащихся, развитие
навыков говорения в процессе анализа и обсуждения
прочитанного, а также усвоение студентами необходимых
фоновых знаний страноведческого характера, необходимых для
формирования межкультурной компетенции. Пособие
направлено на формирование навыков, соответствующих
уровню В2.
При отборе текстов авторы прежде всего исходили из
необходимости знакомства учащихся с лучшими образцами
русской классической литературы разных жанров, с
художественными произведениями, которые знает и любит
каждый образованный русский человек. Чтение в подлиннике
произведений художественной литературы будет
способствовать расширению знаний студентов о России, о бытe,
истории, традициях, особенностях менталитетa русского народа.
Каждый раздел пособия начинается небольшим текстом,
содержащим сведения о жизни и творчестве писателя,
произведения которого предстоит прочитать.
3
 Тексты состовителями не адатированы. Обьяснение
сложных для понимания слов дается в сносках; обычно это
слова, обозначающих устаревшие реалии, которые нуждаются в
комментарии.
Методический аппарат пособия включает как
традиционные задания и упражнения, обычно встречающиеся в
книгах для чтения на иностранном языке, так и ряд заданий из
арсенала приемов интерактивного обучения: коллективная
работа (в парах и группах), составление кластеров, диаграмм,
различные виды учебных дискуссий и т.п. В некоторых случаях
предусмотрены предтекстовые задания, дающие установку на
чтение.

4
 СОДЕРЖАНИЕ

А.С.Пушкин (раздел подготовлен Осепян К.И.) ...................6

Выстрел .................................................................................8
Метель ..................................................................................22
Станционный смотритель ..................................................36
Барышня-крестьянка............................................................49
М.Ю.Лермонтов (раздел подготовлен Жамгарян В.Р) ...........68
Мцыри ....................................................................................69
Н.В.Гоголь (раздел подготовлен Айрапетян Г.С.) ...................94
Шинель ...................................................................................96
И.С.Тургенев (раздел подготовлен Айрапетян Н.Ю.) ............131
Ася ..........................................................................................132
А.П. Чехов (раздел подготовлен Егиазарян М.А.) ..................184
Человек в футляре................................................................186
Крыжовник ...........................................................................202
О любви..................................................................................215
Невеста .................................................................................226
Попрыгунья ..........................................................................246
Медведь (подготовлен Бояхчян А.К.) ...............................274
А.Куприн (раздел подготовлен Седикян М.Р.) .......................291
Гранатовый браслет ........................................................293
И.А.Бунин (раздел подготовлен Егиазарян М.А).....................344
Темные аллеи.........................................................................345
Холодная осень......................................................................352

5
 АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН
(1799 – 1837)

Александр Сергеевич Пушкин родился 26 мая 1799 г. в

Москве в старинной дворянской семье. В 1811г. Пушкин
поступил в Царскосельский Лицей, который окончил в 1817
году В лицейские годы Пушкин написал около 120
стихотворений и был принят в литературное общество
«Арзамас». Его стихи появились в печати еще в 1814 г.
Пушкин был связан дружескими узами со многими
активными членами декабристских обществ, пишет
политические эпиграммы и стихи, которые вызвали
недовольство властей. Чтобы спасти от ссылки, его друзья везут
его с собой на Кавказ и в Крым. Первая “южная поэма”
Пушкина “Кавказский пленник” (1822) принесла ему
заслуженную славу первого поэта.
В 1830 г. Пушкин сватается к 18- летней московской
красавице Наталье Николаевне Гончаровой. Получив согласие,
он отправляется в имение своего отца Болдино для вступления
во владение деревней Кистенево, подаренной отцом к свадьбе.
Холерные карантины задержали поэта на три месяца, и этой
поре было суждено стать знаменитой Болдинской осенью,
наивысшей точкой пушкинского творчетсва, когда из-под пера
вылилась целая библиотека произведений: «Повести покойного
Ивана Петровича Белкина», «Маленькие трагедии», последние
главы «Евгения Онегина», «Домик в Коломне», «История села
Горюхина», «Сказка о попе и работнике его Балде», несколько
набросков критических статей и около 30 стихотворений.
18 февраля 1831 года Пушкин венчается в Москве с Н. Н.
Гончаровой, весной того же года переселяется с женой в
Петербург. В 1831 г. он получает разрешение работать в архивах
и зачисляется на службу в качестве «историографа», получив
высочайшее задание написать «Историю Петра».
Накануне 1834-го г. Николай Первый производит своего
историографа в младший придворный чин камер–юнкера.
Единственным выходом из двусмысленного положения, в
котором оказался Пушкин, было добиться немедленной

6
отставки. Но семья росла, светская жизнь требовала больших
расходов, жалование было незначительным, и только царь мог
разрешить издание новых произведений Пушкина, которые
могли бы упрочить его материальное положение.
В этих условиях он основывает журнал «Современник». В
нем печатались произведения Н. Гоголя, А. Тургенева, В.
Жуковского и др., там же был напечатан роман «Капитанская
дочка».
Зимой 1837-го г. в результате конфликта поэта с Ж.
Дантесом состоялась дуэль. 27-го января 1837-го г. поэт был
смертельно ранен и через два дня 29-го января скончался.
Похоронен на кладбище Светогорского монастыря Псковской
губернии.
В историю русской культуры А. С. Пушкин вошел как
создатель русского литературного языка и родоначальник новой
русской литературы.

7
1. Составьте кластер вокруг слова “выстрел”.
2. Прочитайте повесть. Сравните составленный вами кластер с
содержанием повести.

ВЫСТРЕЛ
Стрелялись мы.
Баратынский.
Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался
еще мой выстрел).
Вечер на бивуаке.

I
Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера
известна. Утром ученье, манеж
1
; обед у полкового командира или в жидовском трактире;
вечером пунш и карты. В *** не было ни одного открытого
дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме
своих мундиров, не видали ничего.
Один только человек принадлежал нашему обществу, не
будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то
почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами
многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость,
крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые
наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он
казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в
гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей
его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил
он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в
изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех
офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или
трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское
лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его
доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него
водились книги, большею частию военные, да романы. Он
1
Манеж – место или специальное большое здание для верховой езды и
конных упражнений
8
охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато
никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное
упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его
комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты
пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной
роскошью бедной мазанки1, где он жил. Искусство, до коего
достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить
грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не
усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами
касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в
него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться,
отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и
видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы
полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная
жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не
приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость.
Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения.
Нечаянный случай всех нас изумил.
Однажды человек десять наших офицеров обедали у
Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после
обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк2. Долго
он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел
подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел
метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел
обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никогда
не спорил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчитаться,
то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее.
Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но
между нами находился офицер, недавно к нам переведенный.
Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио
взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер,
думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча
продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер
то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и

1
Мазанка – изба из глины или тонкого дерева, обмазанного глиной
2
Метать банк – быть банкометом; банк – здесь. в карточных играх:
деньги поставленные но кон
9
записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом
товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве
схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио,
который едва успел отклониться от удара. Мы смутились.
Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами
сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите
бога, что это случилось у меня в доме».
Мы не сомневались в последствиях и полагали нового
товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду
готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра
продолжалась еще несколько минут; но, чувствуя, что хозяину
было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по
квартирам.
На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще
бедный поручик, как сам он явился между нами; мы сделали ему
тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще
никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и
нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза,
приклеенного к воротам. Он принял нас по-обыкновенному, ни
слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня,
поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели
Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он
довольствовался очень легким объяснением и помирился.
Это было чрезвычайно повредило ему во мнении
молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется
молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят
верх человеческих достоинств и извинение всевозможных
пороков. Однако ж мало-помалу все было забыто, и Сильвио
снова приобрел прежнее свое влияние.
Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы
романическое воображение, я всех сильнее прежде сего был
привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который
казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил
меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное
свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с
простодушием и необыкновенною приятностию. Но после

10
несчастного вечера мысль, что честь его была замарана1 и не
омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и
мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно
на него глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы
этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это
огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание
со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от
меня отступился. С тех пор видался я с ним только при
товарищах, и прежние откровенные разговоры наши
прекратились.
Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих
впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков,
например об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу
полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал
денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же
распечатывались, новости сообщались, и канцелярия
представляла картину самую оживленную. Сильвио получал
письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же
находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал
печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо,
глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими
письмами, ничего не заметили. «Господа, — сказал им Сильвио,
— обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду
сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня
в последний раз. Я жду и вас, — продолжал он, обратившись ко
мне, — жду непременно». С сим словом он поспешно вышел; а
мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в
свою сторону.
Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него
почти весь полк. Все его добро было уже уложено; оставались
одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был
чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею;
пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели
беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали
отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали из-за стола
уже поздно вечером. При разборе фуражек Сильвио, со всеми

1
Замаранный – испачканный, грязный
11
прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как
собирался я выйти. «Мне нужно с вами поговорить», — сказал
он тихо. Я остался.
Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга
и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и
следов его судорожной веселости. Мрачная бледность,
сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали
ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и
Сильвио прервал молчание.
— Может быть, мы никогда больше не увидимся, —
сказал он мне, — перед разлукой я хотел с вами объясниться.
Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но
я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в
вашем уме несправедливое впечатление.
Он остановился и стал набивать выгоревшую свою
трубку; я молчал, потупя глаза.
— Вам было странно, — продолжал он, — что я не
требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда1 Р***.
Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его
была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать
умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если
б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни
за что не простил его.
Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание
совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.
— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти.
Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.
Любопытство мое сильно было возбуждено.
— Вы с ним не дрались? — спросил я. — Обстоятельства,
верно, вас разлучили?
— Я с ним дрался, — отвечал Сильвио, — и вот памятник
нашего поединка.
Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с
золотою кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet

1
Сумасброд – безрассудный, действующий по случайной прихоти
человек
12
de police);1) он ее надел; она была прострелена на вершок ото
лба.
— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в
*** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык
первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше
время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы
хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого
Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались
поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим
лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры,
поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое
зло.
Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою,
как определился к нам молодой человек богатой и знатной
фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца
столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту,
веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную,
громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые
никогда у него не переводились, и представьте себе, какое
действие должен был он произвести между нами. Первенство
мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было
искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо
всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел.
Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в
совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на
эпиграммы мои отвечал он эпиграммами1, которые всегда
казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не
в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец
однажды на бале у польского помещика, видя его предметом
внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною
в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он
вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы
попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы
драться.

1
Эпиграмма – короткое сатирическое стихотворение
13
 Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с
моими тремя секундантами1. С неизъяснимым нетерпением
ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже
наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на
сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему
навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную
черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне
должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было
столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы
дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник
мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер
достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и
прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его
наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь
уловить хотя одну тень беспокойства Он стоял под пистолетом,
выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки,
которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что
пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не
дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил
пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему,
— вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать». —
«Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе
стрелять, а впрочем, как вам угодно: выстрел ваш остается за
вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к
секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и
поединок тем и кончился.
Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор
не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час
мой настал
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и
дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам)
писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна
вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.
— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта
известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно

1
Секундант – свидетель-посредник, сопровождающий каждого из
участников дуэли
14
примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за
черешнями!
При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою
фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по
своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные,
противуположные чувства волновали меня.
Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио
крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где
лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его
пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.

II
Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства
принудили меня поселиться в бедной деревеньке H ** уезда.
Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о
прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее
было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в
совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я
время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя
новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я
совершенно не знал куда деваться. Малое число книг,
найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены
мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить
ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб
наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную
наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь,
побоялся я сделаться пьяницею с горя, то есть самым горьким
пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде.
Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех
горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и
воздыханиях. Уединение было сноснее.
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье,
принадлежащее графине Б ***; но в нем жил только управитель,
а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый
год своего замужества, и то прожила там не более месяца.

15
Однако ж во вторую весну моего затворничества1 разнесся слух,
что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом
деле, они прибыли в начале июня месяца.
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для
деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о
том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня,
то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной
соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее
увидеть, и потому в первое воскресение по ее приезде
отправился после обеда в село *** рекомендоваться их
сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне
доложить. Обширный кабинет был убран со всевозможною
роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым
бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое
зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами.
Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем и уже давно не видав
чужого богатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом,
как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери
отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный
собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и
дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя
рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его,
свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую
застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое
положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело
мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф
представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше
старался взять на себя вид непринужденности, тем более
чувствовал себя неловким. Они, чтоб дать мне время оправиться
и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между
собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без
церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая
книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое
внимание. Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но

1
Затворничество – образ жизни затворника, отшельника, давшего обет
не выходить из своей кельи
16
поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была
прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.
— Вот хороший выстрел, — сказал я, обращаясь к графу.
— Да, — отвечал он, — выстрел очень замечательный. А
хорошо вы стреляете? — продолжал он.
— Изрядно, — отвечал я, обрадовавшись, что разговор
коснулся наконец предмета, мне близкого. — В тридцати шагах
промаху в карту не дам, разумеется из знакомых пистолетов.
— Право? — сказала графиня, с видом большой
внимательности, — а ты, мой друг, попадешь ли в карту на
тридцати шагах?
— Когда-нибудь, — отвечал граф, — мы попробуем. В
свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не
брал в руки пистолета.
— О, — заметил я, — в таком случае бьюсь об заклад, что
ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах:
пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на
опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков.
Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои
были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В
первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре
промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был
ротмистр1, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать
у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше
сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то
отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне
встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед
обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки.
Граф и графиня рады были, что я разговорился.
— А каково стрелял он? — спросил меня граф.
— Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села
на стену муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало,
увидит муху и кричит: «Кузька, пистолет!» Кузька и несет ему
заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!
— Это удивительно! — сказал граф, — а как его звали?

1
Ротмистр – в царской России: офицерский чин в кавалерии, равный
капитану
17
 — Сильвио, ваше сиятельство.
— Сильвио! — вскричал граф, вскочив со своего места; —
вы знали Сильвио?
— Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним
приятели; он в нашем полку принят был, как свой брат товарищ;
да вот уж лет пять, как об нем не имею никакого известия. Так и
ваше сиятельство, стало быть, знали его?
— Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам но нет; не
думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного
происшествия?
— Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на
бале от какого-то повесы?
— А сказывал он вам имя этого повесы?
— Нет, ваше сиятельство, не сказывал Ах! ваше
сиятельство, — продолжал я, догадываясь об истине, —
извините я не знал уж не вы ли?..
— Я сам, — отвечал граф с видом чрезвычайно
расстроенным, — а простреленная картина есть памятник
последней нашей встречи
— Ах, милый мой, — сказала графиня, — ради бога не
рассказывай; мне страшно будет слушать.
— Нет, — возразил граф, — я все расскажу; он знает, как
я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил.
Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим
любопытством услышал следующий рассказ.
«Пять лет тому назад я женился. — Первый месяц, the
honey-moon2), провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан
я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых
воспоминаний.
Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у
жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья
и пошла пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я
дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит
человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший
просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и
увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой;
он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь
припомнить его черты. «Ты не узнал меня, граф?» — сказал он
18
дрожащим голосом. «Сильвио!» — закричал я, и, признаюсь, я
почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. «Так точно,
— продолжал он, — выстрел за мною; я приехал разрядить мой
пистолет; готов ли ты?» Пистолет у него торчал из бокового
кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося
его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил —
он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому
входить и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и
прицелился Я считал секунды я думал о ней Ужасная прошла
минута! Сильвио опустил руку. «Жалею, — сказал он, — что
пистолет заряжен не черешневыми косточками пуля тяжела.
Мне все кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык
целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому
стрелять первому». Голова моя шла кругом Кажется, я не
соглашался Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два
билета; он положил их в фуражку, некогда мною
простреленную; я вынул опять первый нумер. «Ты, граф,
дьявольски счастлив», — сказал он с усмешкою, которой
никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было и каким
образом мог он меня к тому принудить но — я выстрелил, и
попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на
простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня
была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от
восклицания.)
— Я выстрелил, — продолжал граф, — и, слава богу, дал
промах; тогда Сильвио (в эту минуту он был, право, ужасен)
Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились,
Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие
возвратило мне всю бодрость. «Милая, — сказал я ей, — разве
ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! поди,
выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного
друга и товарища». Маше все еще не верилось. «Скажите,
правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному
Сильвио, — правда ли, что вы оба шутите?» — «Он всегда
шутит, графиня, — отвечал ей Сильвио, — однажды дал он мне
шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя
дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота
пошутить» С этим словом он хотел в меня прицелиться при
19
ней! Маша бросилась к его ногам. «Встань, Маша, стыдно! —
закричал я в бешенстве; — а вы, сударь, перестанете ли
издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или
нет?» — «Не буду, — отвечал Сильвио, — я доволен: я видел
твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне,
с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей
совести». Тут он было вышел, но остановился в дверях,
оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее,
почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не
смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на
крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я
опомниться».
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести,
коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не
встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения
Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов
и был убит в сражении под Скулянами.

***
3. Найдите в тексте и запишите описание характера Сильвио,
его привычки.
4. Ответьте на вопросы:
Что было главным увлечением Сильвио?
В чем состоит противоречивость характера Сильвио?
Почему Сильвио не вызывал на дуэль офицера?
В чем причина ненависти Сильвио к молодому человеку?
Почему Сильвио отказался выстрелить в противника? Как бы
вы поступили на его месте?
5. Найдите в отрывке, описывающем сцену поединка
предложение, которое несет на себе основной смысл.
6. Опишите сцену поединка. Охарактеризуйте поведение
Сильвио и его противника.
7. Охарактеризуйте Сильвио и графа, сравните их, составьте
сравнительную диаграмму.

20
Сведения, характеризующие героев, запишите внутри
диаграммы. В середине отметьте то, что их объединяет – их
общие качества, происхождение, чувства, поступки и т. п.

Сильвио граф

общее

8. Перескажите повесть от имени а) Сильвио; б) Маши.

9. Перепишите, заменяя выделенные слова синонимами.
У него водились книги, большею частию военные.
Разговор между нами касался часто поединков.
Мы окружили его и игра завязалась.
Он принял нас по обыкновенному, ни слова не говоря о
вчерашнем происшествии.
Я привык первенствовать.
С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника.
10. Подберите антонимы к выделенным словам.
1. Перед разлукой я хотел с вами объясниться. 2. Я приехал
разрядить мой пистолет. 3. Однажды дал он мне шутя
пощечину. 4. Маша входит и с визгом кидается мне на шею.

21
 ***

1. Запишите в центре слово “Метель”, а вокруг расположите

слова, обозначающие понятия, которые ассоциируются у вас
с ключевым словом.
2. Прочитайте повесть. Сравните составленный вами
кластер с содержанием повести.

МЕТЕЛЬ

Кони мчатся по буграм,

Топчут снег глубокой
Вот в сторонке божий храм
Виден одинокой.
……………
Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Вещий стон гласит печаль!
Кони торопливы
Чутко смотрят в темну даль,
Воздымая гривы
Жуковский.

В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в

своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**.
Он славился во всей округе гостеприимством и радушием;
соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по
пяти копеек в бостон1 с его женою, а некоторые для того, чтоб
поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную
и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою,
и многие прочили ее за себя или за сыновей.

1
Бостон – карточная игра
22
 Марья Гавриловна была воспитана на французских
романах, и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный
ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску
в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек
пылал равною страстию и что родители его любезной, заметя их
взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его
принимали хуже, нежели отставного заседателя.
Наши любовники были в переписке, и всякий день
видались наедине в сосновой роще или у старой часовни. Там
они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и
делали различные предположения. Переписываясь и
разговаривая таким образом, они (что весьма естественно)
дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга
дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует
нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без
нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в
голову молодому человеку и что она весьма понравилась
романическому воображению Марьи Гавриловны.
Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка
сделалась тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме
умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько
времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно,
будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием
любовников и скажут им непременно: «Дети! придите в наши
объятия».
Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов
побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в
назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в
свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в
заговоре; обе они должны были выйти в сад через заднее
крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за
пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где
уж Владимир должен был их ожидать.
Накануне решительного дня Марья Гавриловна не спала
всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала
длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге,
другое к своим родителям. Она прощалась с ними в самых
трогательных выражениях, извиняла свой проступок
23
неодолимою силою страсти и оканчивала тем, что
блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено
будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав
оба письма тульской печаткою, на которой изображены были
два пылающие сердца с приличной надписью, она бросилась на
постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные
мечтания поминутно ее пробуждали. То казалось ей, что в
самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться,
отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по
снегу и бросал в темное, бездонное подземелие и она летела
стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она
Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он,
умирая, молил ее пронзительным голосом поспешить с ним
обвенчаться другие безобразные, бессмысленные видения
неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее
обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать
заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и
беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли ты,
Маша? — раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить,
казаться веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в
последний раз провожает она день посреди своего семейства,
стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась
со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.
Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим
голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала
прощаться с отцом и матерью. Они ее поцеловали и, по
обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в
свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами.
Девушка уговаривала ее успокоиться и ободриться. Все было
готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить
родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь На
дворе была метель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; все
казалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в
доме все утихло и заснуло. Маша окуталась шалью, надела
теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее
крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад.
Метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь
остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца
24
сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не
стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями,
удерживая ретивых1. Он помог барышне и ее девушке усесться
и уложить узлы и шкатулку, взял вожжи, и лошади полетели.
Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки
кучера, обратимся к молодому нашему любовнику.
Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у
жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом
поехал искать свидетелей между соседними помещиками.
Первый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет2
Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он,
напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он
уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его, что
за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле,
тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и
сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно
поступивший в уланы. Они не только приняли предложение
Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для
него жизнию. Владимир обнял их с восторгом и поехал домой
приготовляться.
Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного
Терешку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным,
обстоятельным наказом3, а для себя велел заложить маленькие
сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино,
куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна.
Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.
Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся
ветер и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел. В
одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле
мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья
снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и
напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала
наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась

1
Ретивый – усердный, старательный, живой
2
Корнет – в царской России: офицерский чин в кавалерии, равный
подпоручику пехоты
3
Наказ – наставление, поучение, распоряжение
25
в яму; сани поминутно опрокидывались. Владимир старался
только не потерять настоящего направления. Но ему казалось,
что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до
Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи все
было не видать. Владимир ехал полем, пересеченным глубокими
оврагами. Метель не утихала, небо не прояснялось. Лошадь
начинала уставать, а с него пот катился градом, несмотря на то,
что он поминутно был по пояс в снегу.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир
остановился: начал думать, припоминать, соображать — и
уверился, что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо.
Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге.
Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю
не было конца. Всё сугробы да овраги; поминутно сани
опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло;
Владимир начинал сильно беспокоиться.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир
поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу,
подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь
тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом:
Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и
въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут
свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и
Владимир успокоился.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было
конца. Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый
лес. Отчаяние овладело им. Он ударил по лошади; бедное
животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через
четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного
Владимира.
Мало-помалу деревья начали редеть, и Владимир выехал
из лесу; Жадрина было не видать. Должно было быть около
полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он поехал наудачу.
Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала равнина,
устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна.
Он увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или
пяти дворов. Владимир поехал к ней. У первой избушки он
выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал стучаться. Через
26
несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик
высунул свою седую бороду. «Что те надо?» — «Далеко ли
Жадрино?» — «Жадрино-то далеко ли?» — «Да, да! Далеко
ли?» — «Недалече; верст десяток будет». При сем ответе
Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим, как
человек, приговоренный к смерти.
«А отколе ты?»— продолжал старик. Владимир не имел
духа отвечать на вопросы. «Можешь ли ты, старик, — сказал он,
— достать мне лошадей до Жадрина?» — «Каки у нас лошади»,
— отвечал мужик. «Да не могу ли взять хоть проводника? Я
заплачу, сколько ему будет угодно». — «Постой, — сказал
старик, опуская ставень, — я те сына вышлю; он те проводит».
Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал
стучаться. Ставень поднялся, борода показалась. «Что те надо?»
— «Что ж твой сын?» — «Сейчас выдет, обувается. Али ты
прозяб? взойди погреться». — «Благодарю, высылай скорее
сына».
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошел
вперед, то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную
снеговыми сугробами. «Который час?» — спросил его
Владимир. «Да уж скоро рассвенет», — отвечал молодой мужик.
Владимир не говорил уже ни слова.
Пели петухи и было уже светло, как достигли они
Жадрина. Церковь была заперта. Владимир заплатил
проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его
не было. Какое известие ожидало его!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и
посмотрим, что-то у них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила
Гаврилович в колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в
шлафорке на вате. Подали самовар, и Гаврила Гаврилович
послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее
здоровье и как она почивала1. Девчонка воротилась, объявляя,
что барышня почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче и что
она-де сейчас придет в гостиную. В самом деле, дверь

1
Почивать - спать
27
отворилась, и Марья Гавриловна подошла здороваться с
папенькой и с маменькой.
«Что твоя голова, Маша?» — спросил Гаврила
Гаврилович. «Лучше, папенька», — отвечала Маша. «Ты, верно,
Маша, вчерась угорела», — сказала Прасковья Петровна.
«Может быть, маменька», — отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла.
Послали в город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел
больную в бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная
две недели находилась у края гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма,
накануне ею написанные, были сожжены; ее горничная никому
ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. Священник,
отставной корнет, усатый землемер и маленький улан были
скромны, и недаром. Терешка кучер никогда ничего лишнего не
высказывал, даже и во хмелю1. Таким образом тайна была
сохранена более, чем полудюжиною заговорщиков. Но Марья
Гавриловна сама в беспрестанном бреду высказывала свою
тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что
мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только
то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира
Николаевича и что, вероятно, любовь была причиною ее
болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми
соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова
была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не
объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с
человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают
удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что
можем выдумать себе в оправдание.
Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира
давно не видно было в доме Гаврилы Гавриловича. Он был
напуган обыкновенным приемом. Положили послать за ним и
объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но каково
было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их
приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо!
Он объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и

1
Во хмелю – в состоягнии опьянения
28
просил забыть о несчастном, для которого смерть остается
единою надеждою. Через несколько дней узнали они, что
Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей
Маше. Она никогда не упоминала о Владимире. Несколько
месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и
тяжело раненных под Бородиным, она упала в обморок, и
боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу,
обморок не имел последствия.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович
скончался, оставя ее наследницей всего имения. Но наследство
не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной
Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться;
обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний,
и поехали жить в ***ское поместье.
Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты;
но она никому не подавала и малейшей надежды. Мать иногда
уговаривала ее выбрать себе друга; Марья Гавриловна качала
головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он
умер в Москве, накануне вступления французов. Память его
казалась священною для Маши; по крайней мере она берегла
все, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные,
его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для нее. Соседи,
узнав обо всем, дивились ее постоянству и с любопытством
ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать
над печальной верностию этой девственной Артемизы.
Между тем война со славою была кончена. Полки наши
возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу.
Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre1),
тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в
поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном
воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали
между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и
французские слова. Время незабвенное! Время славы и
восторга! Как сильно билось русское сердце при слове
отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким
единодушием мы соединяли чувства народной гордости и
любви к государю! А для него какая была минута!
29
 Женщины, русские женщины были тогда бесподобны.
Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно
упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: ура!
И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской
женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с
матерью в*** губернии и не видала, как обе столицы
праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий
восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах
офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во
фраке плохо было в его соседстве.
Мы уже сказывали, что, несмотря на ее холодность, Марья
Гавриловна все по-прежнему окружена была искателями. Но все
должны были отступить, когда явился в ее замке раненый
гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с
интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему
было около двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои
поместья, находившиеся по соседству деревни Марьи
Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При нем
обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было
сказать, чтоб она с ним кокетничала; но поэт, заметя ее
поведение, сказал бы:
Se amor non è che dun<qu>e?..2)
Бурмин был в самом деле очень милый молодой человек.
Он имел именно тот ум, который нравится женщинам: ум
приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно
насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было
просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа
и взоры его так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и
скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным
повесою1, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны,
которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием
извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость
характера.

1
Повеса – молодой человек, проводящий время в легкмысленных
забавах, в проказах, бездельник
30
 Но более всего (более его нежности, более приятного
разговора, более интересной бледности, более перевязанной
руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало ее
любопытство и воображение. Она не могла не сознаваться в том,
что она очень ему нравилась; вероятно, и он, с своим умом и
опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же
образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не
слыхала его признания? Что удерживало его? робость,
неразлучная с истинною любовию, гордость или кокетство
хитрого волокиты? Это было для нее загадкою. Подумав
хорошенько, она решила, что робость была единственной тому
причиною, и положила ободрить его большею внимательностию
и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию. Она
приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением
ожидала минуты романического объяснения. Тайна, какого роду
ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Ее военные
действия имели желаемый успех: по крайней мере Бурмин впал
в такую задумчивость и черные глаза его с таким огнем
останавливались на Марье Гавриловне, что решительная
минута, казалось, уже близка. Соседи говорили о свадьбе, как о
деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась,
что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая
гранпасьянс, как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился
о Марье Гавриловне. «Она в саду, — отвечала старушка, —
подите к ней, а я вас буду здесь ожидать». Бурмин пошел, а
старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же
кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с
книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа.
После первых вопросов Марья Гавриловна нарочно перестала
поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное
замешательство, от которого можно было избавиться разве
только незапным и решительным объяснением. Так и случилось:
Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения,
объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и
потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу
и потупила глаза в знак согласия.
31
 «Я вас люблю, — сказал Бурмин, — я вас люблю страстно
» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.)
«Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке,
привычке видеть и слышать вас ежедневно » «Теперь уже
поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш
милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою
жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую
обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между
нами непреодолимую преграду » — «Она всегда существовала,
— прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не
могла быть вашею женою » — «Знаю, — отвечал он ей тихо, —
знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований
Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня
последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать
мое счастие, если бы молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете
меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но — я
несчастнейшее создание я женат!»
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
— Я женат, — продолжал Бурмин, — я женат уже
четвертый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли
свидеться с нею когда-нибудь!
— Что вы говорите? — воскликнула Марья Гавриловна,
— как это странно! Продолжайте; я расскажу после но
продолжайте, сделайте милость.
— В начале 1812 года, — сказал Бурмин, — я спешил в
Вильну, где находился наш полк. Приехав однажды на станцию
поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей,
как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики
советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное
беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и
толкал. Между тем метель не унималась; я не вытерпел,
приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику
вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь
тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо
того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились
мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонек и
велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви
был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло несколько
32
саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!» — закричало
несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. «Помилуй, где
ты замешкался? — сказал мне кто-то, — невеста в обмороке;
поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи
же скорее». Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь,
слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на
лавочке в темном углу церкви; другая терла ей виски. «Слава
богу, — сказала эта, — насилу вы приехали. Чуть было вы
барышню не уморили». Старый священник подошел ко мне с
вопросом: «Прикажете начинать?» — «Начинайте, начинайте,
батюшка», — отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она
показалась мне недурна Непонятная, непростительная
ветреность я стал подле нее перед налоем; священник
торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и
заняты были только ею. Нас обвенчали. «Поцелуйтесь», —
сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я
хотел было ее поцеловать Она вскрикнула: «Ай, не он! не он!»
— и упала без памяти. Свидетели устремили на меня
испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого
препятствия, бросился в кибитку и закричал: «Пошел!»
— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна, — и вы не
знаете, что сделалось с бедной вашею женою?
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут
деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В
то время я так мало полагал важности в преступной моей
проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой
день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со
мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту,
над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так
жестоко отомщена.
— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна,
схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел и бросился к ее ногам

33
 ***
3. Охарактеризуйте семью Марьи Гавриловны.
4. Почему родители Марьи Гавриловны были против ее
брака с Владимиром?
5. Опишите план побега.
6. Выпишите из текста слова и словосочетания,
описывющие душевное состояние и поведение Марьи
Гавриловны перед побегом.
7. Опишите, как менялось поведение Владимира по мере
того, как он понял, что потерял дорогу.
8. Обратите внимание на описание метели. Скажите, какую
роль метель сыграла в жизни героев?
9. Опишите внешность и характер Бурмина.
10. Составьте сравнительную диаграмму.

Владимир Бурмин

общее

11. Работая в группах, заполните квадраты.

Что вы чувствовали, когда

Зрительный образ читали повесть

цвет, музыка Связь с настоящим

12. Перескажите текст от имени Владимира, Бурмина, Марьи

Гавриловны.

13. Объясните значение выделенных слов:

…единогласно все решили, что видно такова была судьба
Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что
бедность не порок, что жить не с богатством, с человеком.

34
 14. Подберите синонимы к выделенным словам.
1. День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла.
2. Послали в город за лекарем. 3. Бедная больная две недели
находилась у края гроба. 4. Марья Гавриловна очень его
(Бурмина) отличала.
15. Перефразируйте следующие предложения.
1.Они насилу дошли до конца сада. 2. Утром был
он(Владимир) у священника; насилу с ним уговорился. 3. Она
считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за
сыновей. 4. Марья Гавриловна все по-прежнему окружена была
искателями.

16. Переведите на армянский язык.

«Я вас люблю, — сказал Бурмин, — я вас люблю страстно»
(Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.)
«Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке,
привычке видеть и слышать вас ежедневно» «Теперь уже поздно
противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый,
несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни
моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность,
открыть вам ужасную тайну и положить между нами
непреодолимую преграду»

35
 СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ

Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор.
Князь Вяземский.

Кто не проклинал станционных смотрителей1, кто с ними

не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой
книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на
притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их
извергами2 человеческого рода, равными покойным подьячим
или по крайней мере муромским разбойникам? Будем, однако,
справедливы, постараемся войти в их положение и, может быть,
станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое
станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого
класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не
всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность
сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не
настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду,
накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает
на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик
упрямый, лошади не везут — а виноват смотритель. Входя в
бедное его жилище, проезжающий смотрит на него как на врага;
хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного
гостя; но если не случится лошадей?.. боже! какие ругательства,
какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть
принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз3
уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и
толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал;

1
Почтовые станции, представляющие собой дом, окруженный сараями,
располагались на всех больших дорогах царской России. На станции
путешественники меняли лошадей, отдыхали.
Станционный смотритель следил за порядком на почтовой станции.
Согласно «Табели о рангах», введенном Петром 1, станционный
смотритель был чиновником 14 класса, самого низшего.
2
Изверг – жестокий человек, мучитель
3
Крещенские морозы – сильные морозы во второй половине января
36
дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том
числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез
пять минут — колокольчик!.. и фельдъегерь1 бросает ему на
стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и
вместо негодования сердце наше исполнится искренним
состраданием. Еще несколько слов: в течение двадцати лет
сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все
почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков
мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не
имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений
надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу
только, что сословие станционных смотрителей представлено
общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные
смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые,
склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и
не слишком сребролюбивые2. Из их разговоров (коими некстати
пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много
любопытного и поучительного. Что касается до меня, то,
признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь
чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности.
Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из
почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного
из них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и
об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными
читателями.
В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через
***скую губернию, по тракту3, ныне уничтоженному.
Находился я в мелком чине, ехал на перекладных и платил
прогоны за две лошади. Вследствие сего смотрители со мною не
церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем,
следовало мне по праву. Будучи молод и вспыльчив, я негодовал
на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний
отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного
барина. Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб

1
Фельдегерь – военный или правительственный курьер
2
Сребролюбивый – отличающийся жадностью к деньгам
3
Тракт – устар. большая проезжая дорога
37
разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском
обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом
деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного
правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое,
например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с
кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей
повести.
День был жаркий. В трех верстах1 от станции*** стало
накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до
последней нитки. По приезде на станцию, первая забота была
поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю. «Эй, Дуня! —
закричал смотритель, — поставь самовар да сходи за сливками».
При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет
четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила.
«Это твоя дочка?» — спросил я смотрителя. «Дочка-с, —
отвечал он с видом довольного самолюбия, — да такая
разумная, такая проворная, вся в покойницу мать». Тут он
принялся переписывать мою подорожную, а я занялся
рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но
опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына: в
первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает
беспокойного юношу, который поспешно принимает его
благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами
изображено развратное поведение молодого человека: он сидит
за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными
женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в
треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в
его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец
представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же
колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын
стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного
тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой
радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие
стихи. Все это доныне сохранилось в моей памяти, также как и
горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и
прочие предметы, меня в то время окружавшие. Вижу, как

1
Верста – русская мера длины равная 1,06 км
38
теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и
бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на
полинялых лентах.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как
Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго
взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она
потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать,
она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая
свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку
чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были
знакомы.
Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось
расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними
простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до
телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее
поцеловать; Дуня согласилась Много могу я насчитать
поцелуев,
С тех пор, как этим занимаюсь,
но ни один не оставил во мне столь долгого, столь
приятного воспоминания.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на
тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого
смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но,
подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен;
вероятно, Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого
также мелькнула в моем уме, и я приближался к станции *** с
печальным предчувствием.
Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я
тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына;
стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не
было цветов, и все кругом показывало ветхость и небрежение.
Смотритель спал под тулупом; мой приезд разбудил его; он
привстал Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел!
Покамест собирался он переписать мою подорожную, я смотрел
на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на
сгорбленную спину — и не мог надивиться, как три или четыре
года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика.
«Узнал ли ты меня? — спросил я его, — мы с тобою старые
39
знакомые». — «Может статься, — отвечал он угрюмо, — здесь
дорога большая; много проезжих у меня перебывало». —
«Здорова ли твоя Дуня?» — продолжал я. Старик нахмурился.
«А бог ее знает», — отвечал он. «Так, видно, она замужем?» —
сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего
вопроса, и продолжал пошептом читать мою подорожную. Я
прекратил свои вопросы и велел поставить чайник.
Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что
пунш разрешит язык моего старого знакомца.
Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого
стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором
стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид,
будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то
время сильно меня заняла и тронула.
«Так вы знали мою Дуню? — начал он. — Кто же и не
знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка-то была! Бывало, кто ни
проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее,
та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно
останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом
деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало, барин,
какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со
мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря
с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что
прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый
дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил
моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было
житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не
миновать». Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе.
Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда
смотритель разлиновывал новую книгу, а дочь его за
перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в
черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью, вошел
в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем
известии путешественник возвысил было голос и нагайку1; но
Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за
перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не

1
Нагайка – короткая ременная плеть
40
угодно ли будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни
произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего
прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин.
Сняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель,
проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными
усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело
разговаривать с ним и с его дочерью. Подали ужинать. Между
тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не
кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратясь, нашел
он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему
сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать
Как быть! смотритель уступил ему свою кровать, и положено
было, если больному не будет легче, на другой день утром
послать в С *** за лекарем.
На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал
верхом в город за лекарем. Дуня обвязала ему голову платком,
намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати.
Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова,
однако ж выпил две чашки кофе и, охая, заказал себе обед. Дуня
от него не отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня
подносила ему кружку ею заготовленного лимонада. Больной
обмакивал губы и всякий раз, возвращая кружку, в знак
благодарности слабою своей рукою пожимал Дунюшкину руку.
К обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил
с ним по-немецки и по-русски объявил, что ему нужно одно
спокойствие и что дни через два ему можно будет отправиться в
дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит,
пригласил его отобедать; лекарь согласился; оба ели с большим
аппетитом, выпили бутылку вина и расстались очень довольны
друг другом.
Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был
чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с
смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими,
вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился
доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему
расстаться с любезным своим постояльцем. День был
воскресный; Дуня собиралась к обедне. Гусару подали кибитку.
Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и
41
угощение; простился и с Дунею и вызвался довезти ее до
церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в
недоумении «Чего же ты боишься? — сказал ей отец, — ведь
его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до
церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на
облучок, ямщик свистнул, и лошади поскакали.
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам
позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него
ослепление, и что тогда было с его разумом. Не прошло и
получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство
овладело им до такой степени, что он не утерпел и пошел сам к
обедне. Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился,
но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти. Он поспешно
вошел в церковь: священник выходил из алтаря; дьячок1 гасил
свечи, две старушки молились еще в углу; но Дуни в церкви не
было. Бедный отец насилу решился спросить у дьячка, была ли
она у обедни. Дьячок отвечал, что не бывала. Смотритель пошел
домой ни жив ни мертв. Одна оставалась ему надежда: Дуня по
ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до
следующей станции, где жила ее крестная мать. В мучительном
волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он
отпустил ее. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру приехал
он один и хмелен, с убийственным известием: «Дуня с той
станции отправилась далее с гусаром».
Старик не снес своего несчастья; он тут же слег в ту
самую постель, где накануне лежал молодой обманщик. Теперь
смотритель, соображая все обстоятельства, догадывался, что
болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной горячкою;
его свезли в С *** и на его место определили на время другого.
Тот же лекарь, который приезжал к гусару, лечил и его. Он
уверил смотрителя, что молодой человек был совсем здоров и
что тогда еще догадывался он о его злобном намерении, но
молчал, опасаясь его нагайки. Правду ли говорил немец, или
только желал похвастаться дальновидностию, но он нимало тем
не утешил бедного больного. Едва оправясь от болезни,
смотритель выпросил у С*** почтмейстера отпуск на два месяца

1
Дьячок – низший церковный служитель в православной церкви.
42
и, не сказав никому ни слова о своем намерении, пешком
отправился за своею дочерью. Из подорожной знал он, что
ротмистр Минский ехал из Смоленска в Петербург. Ямщик,
который вез его, сказывал, что всю дорогу Дуня плакала, хотя,
казалось, ехала по своей охоте. «Авось, — думал смотритель, —
приведу я домой заблудшую овечку мою». С этой мыслию
прибыл он в Петербург, остановился в Измайловском полку, в
доме отставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, и
начал свои поиски. Вскоре узнал он, что ротмистр Минский в
Петербурге и живет в Демутовом трактире. Смотритель решился
к нему явиться.
Рано утром пришел он в его переднюю и просил доложить
его высокоблагородию, что старый солдат просит с ним
увидеться. Военный лакей, чистя сапог на колодке, объявил, что
барин почивает и что прежде одиннадцати часов не принимает
никого. Смотритель ушел и возвратился в назначенное время.
Минский вышел сам к нему в халате, в красной скуфье. «Что,
брат, тебе надобно?» — спросил он его. Сердце старика
закипело, слезы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом
произнес только: «Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую
божескую милость!..» Минский взглянул на него быстро,
вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою
дверь. «Ваше высокоблагородие! — продолжал старик, — что с
возу упало, то пропало; отдайте мне по крайней мере бедную
мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее
понапрасну». — «Что сделано, того не воротишь, — сказал
молодой человек в крайнем замешательстве, — виноват перед
тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню
мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово.
Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего
состояния. Ни ты, ни она — вы не забудете того, что
случилось». Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь,
и смотритель, сам не помня как, очутился на улице.
Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом
своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько
пяти- и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять
навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал
бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблуком и
43
пошел Отошед несколько шагов, он остановился, подумал и
воротился но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой
человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и
закричал: «Пошел!..» Смотритель за ним не погнался. Он
решился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел
хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню. Для сего дни через два
воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово,
что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из
передней и хлопнул двери ему под нос. Смотритель постоял,
постоял — да и пошел.
В этот самый день, вечером, шел он по Литейной,
отслужив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед
ним щегольские1 дрожки2, и смотритель узнал Минского.
Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого
подъезда, и гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль
мелькнула в голове смотрителя. Он воротился и, поравнявшись
с кучером: «Чья, брат, лошадь? — спросил он, — не Минского
ли?» — «Точно так, — отвечал кучер, — а что тебе?» — «Да вот
что: барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я
и позабудь, где Дуня-то его живет».— «Да вот здесь, во втором
этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; теперь уж он сам у
нее». — «Нужды нет, — возразил смотритель с неизъяснимым
движением сердца, — спасибо, что надоумил, а я свое дело
сделаю». И с этим словом пошел он по лестнице.
Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько
секунд в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему
отворили. «Здесь стоит Авдотья Самсоновна?» — спросил он.
«Здесь, — отвечала молодая служанка, — зачем тебе ее
надобно?» Смотритель, не отвечая, вошел в залу. «Нельзя,
нельзя! — закричала вслед ему служанка, — у Авдотьи
Самсоновны гости». Но смотритель, не слушая, шел далее. Две
первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел
к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно
убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею
роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на

1
Щегольской – изысканно нарядный, франтовской, дорогой
2
Дрожки – легкий экипаж
44
своем английском седле. Она с нежностью смотрела на
Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие
пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему
столь прекрасною; он поневоле ею любовался. «Кто там?» —
спросила она, не подымая головы. Он все молчал. Не получая
ответа, Дуня подняла голову и с криком упала на ковер.
Испуганный Минский кинулся ее подымать и, вдруг увидя в
дверях старого смотрителя, оставил Дуню и подошел к нему,
дрожа от гнева. «Чего тебе надобно? — сказал он ему, стиснув
зубы, — что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? или
хочешь меня зарезать? Пошел вон!» — и, сильной рукою
схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.
Старик пришел к себе на квартиру. Приятель его
советовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул
рукой и решился отступиться. Через два дни отправился он из
Петербурга обратно на свою станцию и опять принялся за свою
должность. «Вот уже третий год, — заключил он, — как живу я
без Дуни и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли,
бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю
сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их
в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а
завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою1. Как
подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает,
так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы »
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя,
рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые
живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в
прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти
возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в
продолжении своего повествования; но как бы то ни было они
сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я
забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о
моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он
начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: «Жив ли

1
Голь кабацкая – человек, живущий в страшной нищете,
опустившийся
45
старый смотритель?» — никто не мог дать мне
удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую
сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н.
Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо;
холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые
листья со встречных деревьев. Я приехал в село при закате
солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда
поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы
мои отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в
доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова. Мне
стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей,
издержанных даром. «Отчего ж он умер?» — спросил я
пивоварову жену. «Спился, батюшка», — отвечала она. «А где
его похоронили?» — «За околицей, подле покойной хозяйки
его». — «Нельзя ли довести меня до его могилы?» — «Почему
же нельзя. Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-
ка барина на кладбище да укажи ему смотрителеву могилу».
При сих словах оборванный мальчик, рыжий и кривой,
выбежал ко мне и тотчас повел меня за околицу.
— Знал ты покойника? — спросил я его дорогой.
— Как не знать! Он выучил меня дудочки вырезывать.
Бывало (царство ему небесное!), идет из кабака, а мы-то за ним:
«Дедушка, дедушка! орешков!» — а он нас орешками и
наделяет. Все, бывало, с нами возится.
— А проезжие вспоминают ли его?
— Да ноне мало проезжих; разве заседатель завернет, да
тому не до мертвых. Вот летом проезжала барыня, так та
спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на могилу.
— Какая барыня? — спросил я с любопытством.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка; — ехала
она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и
с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый
смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите
смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее.
А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак
серебром — такая добрая барыня!..
Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не
огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными
46
ни единым деревцом. Отроду не видал я такого печального
кладбища.
— Вот могила старого смотрителя, — сказал мне мальчик,
вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был черный крест с
медным образом.
— И барыня приходила сюда? — спросил я.
— Приходила, — отвечал Ванька, — я смотрел на нее
издали. Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в
село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак
серебром — славная барыня!
И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке,
ни о семи рублях, мною истраченных.

***
1. Найдите в тексте предложения, в которых
а) описывается нелегкая жизнь станционных смотрителей;
б) выражается отношение автора к станционным смотителям.
2. Ответьте на вопросы:
- Что такое станционный смотритель?
- Как относились проезжие к станционным смотрителям?
3. Объясниете, как вы понимаете следующие предложения.
В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо
общеудобного правила: чин чина почитай ввелось бы в
употребление другое, например: ум ума почитай.
4. Замените выделенные слова синонимичными.
1). Находился я в мелком чине, ехал на перекладных и
платил прогоны за две лошади. и часто бирал я с бою
то, что во мнении моем следовало мне по праву.
2). Старик притворился, будто бы не слыхал моего
вопроса.
3). Я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого
знакомого. 4.Человек его поехал верхом в город за
лекарем.
5. Разделите страницу на две части, запишите в левом
столбике описание станционного смотрителя, данное
автором при первой встрече, в правом - описание

47
 станционного смотрителя при второй встрече. Сравните
их.
6. Какие изменения произошли во внешнем виде
смотрителя, в его характере и поведении после отъезда
дочери?
7. Проследите, как автор описывает переживания
станционного смотрителя:
а) когда он понял, что Дуня сбежала с гусаром;
б) когда он приехал в Петербург.
8. Охарактеризуйте Дуню. Выскажите свое отношение к
ней. Аргументируйте.
9. Разделите повесть на смысловые части и озаглавьте их.
10. Перескажите текст от лица
а) Дуни; б) гусара.
11. Работая в группах, заполните квадраты.

Что вы чувствовали, когда

Зрительный образ
читали повесть?

Правильно ли поступила Дуня? Связь с настоящим

Счастлива ли она ?

48
 БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА

Во всех ты, Душенька, нарядах хороша.

Богданович.

В одной из отдаленных наших губерний находилось

имение Ивана Петровича Берестова. В молодости своей служил
он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою
деревню и с тех пор он оттуда не выезжал. Он был женат на
бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как он
находился в отъезжем поле1. Хозяйственные упражнения скоро
его утешили. Он выстроил дом по собственному плану, завел у
себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя
умнейшим человеком во всем околотке2, в чем и не
прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с своими
семействами и собаками. В будни ходил он в плисовой3 куртке,
по праздникам надевал сертук из сукна домашней работы; сам
записывал расход и ничего не читал, кроме «Сенатских
ведомостей». Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не
ладил с ним один Григорий Иванович Муромский, ближайший
его сосед. Этот был настоящий русский барин. Промотав в
Москве большую часть имения своего и на ту пору овдовев,
уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал
проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад,
на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его
были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам
англичанка. Поля свои обрабатывал он по английской методе:
Но на чужой манер хлеб русский не родится,
и несмотря на значительное уменьшение расходов,
доходы Григорья Ивановича не прибавлялись; он и в деревне
находил способ входить в новые долги; со всем тем почитался
человеком не глупым, ибо первый из помещиков своей губернии
догадался заложить имение в Опекунский совет: оборот,
казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым. Из

1
Отъезжее поле – дальнее поле для охоты
2
Околоток – устар. соседняя местность, окрестность
3
Плис – хлопчатобумажный бархат
49
людей, осуждавших его, Берестов отзывался строже всех.
Ненависть к нововведениям была отличительная черта его
характера. Он не мог равнодушно говорить об англомании
своего соседа и поминутно находил случай его критиковать.
Показывал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его
хозяйственным распоряжениям: «Да-с! — говорил он с лукавой
усмешкою, — у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича.
Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть
сыты». Сии и подобные шутки, по усердию соседей, доводимы
были до сведения Григорья Ивановича с дополнением и
объяснениями. Англоман выносил критику столь же
нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал
своего зоила медведем и провинциалом.
Таковы были сношения между сими двумя владельцами,
как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в
*** университете и намеревался вступить в военную службу, но
отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек
чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не
уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином,
отпустив усы на всякий случай.
Алексей был в самом деле молодец. Право было бы жаль,
если бы его стройного стана никогда не стягивал военный
мундир, и если бы он, вместо того чтобы рисоваться на коне,
провел свою молодость, согнувшись над канцелярскими
бумагами. Смотря, как он на охоте скакал всегда первый, не
разбирая дороги, соседи говорили согласно, что из него никогда
не выйдет путного столоначальника. Барышни поглядывали на
него, а иные и заглядывались; но Алексей мало ими занимался, а
они причиной его нечувствительности полагали любовную
связь. В самом деле, ходил по рукам список с адреса одного из
его писем: Акулине Петровне Курочкиной, в Москве, напротив
Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева, а вас
покорнейше прошу доставить письмо сие A. H. Р.
Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не
могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни!
Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь,
они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение,
свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти,
50
неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон
колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город
полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет
долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому
вольно смеяться над некоторыми их странностями, но шутки
поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их
существенных достоинств, из коих главное: особенность
характера, самобытность (individualité) 1), без чего, по мнению
Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах
женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык
света скоро сглаживает характер и делает души столь же
однообразными, как и головные уборы. Сие да будет сказано не
в суд, и не во осуждение, однако ж nota nostra manet2), как пишет
один старинный комментатор.
Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был
произвести в кругу наших барышень. Он первый перед ними
явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об
утраченных радостях, и об увядшей своей юности; сверх того
носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все
это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили
по нем с ума.
Но всех более занята была им дочь англомана моего, Лиза
(или Бетси, как звал ее обыкновенно Григорий Иванович). Отцы
друг ко другу не ездили, она Алексея еще не видала, между тем
как все молодые соседки только об нем и говорили. Ей было
семнадцать лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень
приятное лицо. Она была единственное и следственно
балованное дитя. Ее резвость и поминутные проказы восхищали
отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон,
сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила
себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за
то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской
России.
За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же
ветрена, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей
все свои тайны, вместе с нею обдумывала свои затеи; словом,
Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более

51
значительным, нежели любая наперсница во французской
трагедии.
— Позвольте мне сегодня пойти в гости, — сказала
однажды Настя, одевая барышню.
— Изволь; а куда?
— В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них
именинница и вчера приходила звать нас отобедать.
— Вот! — сказала Лиза, — господа в ссоре, а слуги друг
друга угощают.
— А нам какое дело до господ! — возразила Настя, — к
тому же я ваша, а не папенькина. Вы ведь не бранились еще с
молодым Берестовым; а старики пускай себе дерутся, коли им
это весело.
— Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да
расскажи мне хорошенько, каков он собою и что он за человек.
Настя обещалась, а Лиза с нетерпением ожидала целый
день ее возвращения. Вечером Настя явилась.
— Ну, Лизавета Григорьевна, — сказала она, входя в
комнату, — видела молодого Берестова: нагляделась довольно;
целый день были вместе.
— Как это? Расскажи, расскажи по порядку.
— Извольте-с; пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила,
Дунька
— Хорошо, знаю. Ну потом?
— Позвольте-с, расскажу все по порядку. Вот пришли мы
к самому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские,
захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские
— Ну! а Берестов?
— Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом
месте, я подле нее а дочери и надулись, да мне наплевать на них
— Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими
подробностями!
— Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы из-за
стола а сидели мы часа три, и обед был славный; пирожное
бланманже синее, красное и полосатое Вот вышли мы из-за
стола и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и
явился.
— Ну что ж? правда ли, что он так хорош собой?
52
 — Удивительно хорош, красавец, можно сказать.
Стройный, высокий, румянец во всю щеку
— Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что
же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?
— Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не видывала.
Вздумал он с нами в горелки бегать.
— С вами в горелки бегать! Невозможно!
— Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну
целовать!
— Воля твоя, Настя, ты врешь.
— Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый
день с нами так и провозился.
— Да как же, говорят, он влюблен и ни на кого не
смотрит?
— Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел, да и на
Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да,
грех сказать, никого не обидел, такой баловник!
— Это удивительно! А что в доме про него слышно?
— Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой
веселый. Одно нехорошо: за девушками слишком любит
гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится.
— Как бы мне хотелось его видеть! — сказала Лиза со
вздохом.
— Да что же тут мудреного? Тугилово от нас недалеко,
всего три версты: подите гулять в ту сторону или поезжайте
верхом; вы, верно, встретите его. Он же всякой день, рано
поутру, ходит с ружьем на охоту.
— Да нет, нехорошо. Он может подумать, что я за ним
гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне все же нельзя
будет с ним познакомиться Ах, Настя! Знаешь ли что?
Наряжусь я крестьянкою!
— И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да
и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас
не прозевает.
— А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя,
милая Настя! Какая славная выдумка! — И Лиза легла спать с
намерением непременно исполнить веселое свое
предположение.
53
 На другой же день приступила она к исполнению своего
плана, послала купить на базаре толстого полотна, синей
китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе
рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру
все было готово. Лиза примерила обнову и призналась пред
зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась. Она
повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз
потом качала головою, наподобие глиняных котов, говорила на
крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и
заслужила полное одобрение Насти. Одно затрудняло ее: она
попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол ее
нежные ноги, а песок и камушки показались ей нестерпимы.
Настя и тут ей помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги,
сбегала в поле к Трофиму пастуху и заказала ему пару лаптей по
той мерке. На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже
проснулась. Весь дом еще спал. Настя за воротами ожидала
пастуха. Заиграл рожок, и деревенское стадо потянулось мимо
барского двора. Трофим, проходя перед Настей, отдал ей
маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину1 в
награждение. Лиза тихонько нарядилась крестьянкою, шепотом
дала Насте свои наставления касательно мисс Жаксон, вышла на
заднее крыльцо и через огород побежала в поле.
Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось,
ожидали солнца, как царедворцы2 ожидают государя; ясное
небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек
наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-
нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела.
Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского владения,
Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея.
Сердце ее сильно билось, само не зная почему; но боязнь,
сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную
их прелесть. Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный
шум ее приветствовал девушку. Веселость ее притихла. Мало-
помалу предалась она сладкой мечтательности. Она думала но
можно ли с точностию определить, о чем думает

1
Полтина (полтинник) – монета в 50 копеек
2
Царедворец - придворный
54
семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу
весеннего утра? Итак, она шла, задумавшись, по дороге,
осененной с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг
прекрасная легавая собака залаяла на нее. Лиза испугалась и
закричала. В то же время раздался голос: «Tout beau, Sbogar, ici
»3) — и молодой охотник показался из-за кустарника. «Небось,
милая, — сказал он Лизе, собака моя не кусается». Лиза успела
уже оправиться от испугу и умела тотчас воспользоваться
обстоятельствами. «Да нет, барин, — сказала она, притворяясь
полуиспуганной, полузастенчивой, — боюсь: она, вишь, такая
злая; опять кинется». Алексей (читатель уже узнал его) между
тем пристально глядел на молодую крестьянку. «Я провожу
тебя, если ты боишься, — сказал он ей, — ты мне позволишь
идти подле себя?» — «А кто те мешает? — отвечала Лиза, —
вольному воля, а дорога мирская». — «Откуда ты?» — «Из
Прилучина; я дочь Василья кузнеца, иду по грибы» (Лиза несла
кузовок на веревочке). — «А ты, барин? Тугиловский, что ли?»
— «Так точно, — отвечал Алексей, — я камердинер молодого
барина». Алексею хотелось уравнять их отношения. Но Лиза
поглядела на него и засмеялась. «А лжешь, — сказала она, — не
на дуру напал. Вижу, что ты сам барин». — «Почему же ты так
думаешь?» — «Да по всему». — «Однако ж?» — «Да как же
барина с слугой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе,
и собаку-то кличешь не по-нашему». Лиза час от часу более
нравилась Алексею. Привыкнув не церемониться с
хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее; но Лиза
отпрыгнула от него и приняла вдруг на себя такой строгий и
холодный вид, что хотя это и рассмешило Алексея, но удержало
его от дальнейших покушений. «Если вы хотите, чтобы мы были
вперед приятелями, — сказала она с важностию, — то не
извольте забываться». — «Кто тебя научил этой премудрости?
— спросил Алексей, расхохотавшись. — Уж не Настенька ли,
моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими
путями распространяется просвещение!» Лиза почувствовала,
что вышла было из своей роли, и тотчас поправилась. «А что
думаешь? — сказала она, — разве я и на барском дворе никогда
не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако, —
продолжала она, — болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка
55
ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим » Лиза
хотела удалиться, Алексей удержал ее за руку. «Как тебя зовут,
душа моя?» — «Акулиной, — отвечала Лиза, стараясь
освободить свои пальцы от руки Алексеевой, — да пусти ж,
барин; мне и домой пора». — «Ну, мой друг Акулина,
непременно буду в гости к твоему батюшке, к Василью
кузнецу». — «Что ты? — возразила с живостию Лиза, — ради
Христа, не приходи. Коли дома узнают, что я с барином в роще
болтала наедине, то мне беда будет: отец мой, Василий кузнец,
прибьет меня до смерти». — «Да я непременно хочу с тобою
опять видеться». — «Ну я когда-нибудь опять сюда приду за
грибами». — «Когда же?» — «Да хоть завтра». — «Милая
Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею. Так завтра, в это
время, не правда ли?» — «Да, да».— «И ты не обманешь меня?»
— «Не обману». — «Побожись». — «Ну вот те святая пятница,
приду».
Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу,
перебралась через поле, прокралась в сад и опрометью побежала
в ферму, где Настя ожидала ее. Там она переоделась, рассеянно
отвечая на вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в
гостиную. Стол был накрыт, завтрак готов, и мисс Жаксон, уже
набеленная и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие
тартинки1. Отец похвалил ее за раннюю прогулку. «Нет ничего
здоровее, — сказал он, — как просыпаться на заре». Тут он
привел несколько примеров человеческого долголетия,
почерпнутых из английских журналов, замечая, что все люди,
жившие более ста лет, не употребляли водки и вставали на заре
зимой и летом. Лиза его не слушала. Она в мыслях повторяла
все обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулины
с молодым охотником, и совесть начинала ее мучить. Напрасно
возражала она самой себе, что беседа их не выходила из границ
благопристойности, что эта шалость не могла иметь никакого
последствия, совесть ее роптала громче ее разума. Обещание,
данное ею на завтрашний день, всего более беспокоило ее: она
совсем было решилась не сдержать своей торжественной
клятвы. Но Алексей, прождав ее напрасно, мог идти отыскивать

1
Тартинка – тонкий ломоть хлеба, намазанный маслом
56
в селе дочь Василья кузнеца, настоящую Акулину, толстую,
рябую девку, и таким образом догадаться об ее легкомысленной
проказе. Мысль эта ужаснула Лизу, и она решилась на другое
утро опять явиться в рощу Акулиной.
С своей стороны, Алексей был в восхищении, целый день
думал он о новой своей знакомке; ночью образ смуглой
красавицы и во сне преследовал его воображение. Заря едва
занималась, как он уже был одет. Не дав себе времени зарядить
ружье, вышел он в поле с верным своим Сбогаром и побежал к
месту обещанного свидания. Около получаса прошло в
несносном для него ожидании; наконец он увидел меж
кустарника мелькнувший синий сарафан и бросился навстречу
милой Акулины. Она улыбнулась восторгу его благодарности;
но Алексей тотчас же заметил на ее лице следы уныния и
беспокойства. Он хотел узнать тому причину. Лиза призналась,
что поступок ее казался ей легкомысленным, что она в нем
раскаивалась, что на сей раз не хотела она не сдержать данного
слова, но что это свидание будет уже последним и что она
просит его прекратить знакомство, которое ни к чему доброму
не может их довести. Все это, разумеется, было сказано на
крестьянском наречии; но мысли и чувства, необыкновенные в
простой девушке, поразили Алексея. Он употребил все свое
красноречие, дабы отвратить Акулину от ее намерения; уверял
ее в невинности своих желаний, обещал никогда не подать ей
повода к раскаянию, повиноваться ей во всем, заклинал ее не
лишать его одной отрады: видаться с нею наедине, хотя бы
через день, хотя бы дважды в неделю. Он говорил языком
истинной страсти и в эту минуту был точно влюблен. Лиза
слушала его молча. «Дай мне слово, — сказала она наконец, —
что ты никогда не будешь искать меня в деревне или
расспрашивать обо мне. Дай мне слово не искать других со
мной свиданий, кроме тех, которые я сама назначу». Алексей
поклялся было ей святою пятницею, но она с улыбкой
остановила его. «Мне не нужно клятвы, — сказала Лиза, —
довольно одного твоего обещания». После того они дружески
разговаривали, гуляя вместе по лесу, до тех пор, пока Лиза
сказала ему: пора. Они расстались, и Алексей, оставшись
наедине, не мог понять, каким образом простая деревенская
57
девочка в два свидания успела взять над ним истинную власть.
Его сношения с Акулиной имели для него прелесть новизны, и
хотя предписания странной крестьянки казались ему
тягостными, но мысль не сдержать своего слова не пришла даже
ему в голову. Дело в том, что Алексей, несмотря на роковое
кольцо, на таинственную переписку и на мрачную
разочарованность, был добрый и пылкий малый и имел сердце
чистое, способное чувствовать наслаждения невинности.
Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и
во всей подробности стал бы описывать свидания молодых
людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость,
занятия, разговоры; но знаю, что большая часть моих читателей
не разделила бы со мною моего удовольствия. Эти подробности
вообще должны казаться приторными, итак я пропущу их,
сказав вкратце, что не прошло еще и двух месяцев, а мой
Алексей был уже влюблен без памяти, и Лиза была не
равнодушнее, хотя и молчаливее его. Оба они были счастливы
настоящим и мало думали о будущем.
Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их
уме, но никогда они о том друг с другом не говорили. Причина
ясная: Алексей, как ни привязан был к милой своей Акулине,
все помнил расстояние, существующее между им и бедной
крестьянкою; а Лиза ведала, какая ненависть существовала
между их отцами, и не смела надеяться на взаимное
примирение. К тому же самолюбие ее было втайне
подстрекаемо темной, романическою надеждою увидеть
наконец тугиловского помещика у ног дочери прилучинского
кузнеца. Вдруг важное происшествие чуть было не переменило
их взаимных отношений.
В одно ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша
русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться
верхом, на всякий случай взяв с собою пары три борзых,
стремянного и несколько дворовых мальчишек с трещотками. В
то же самое время Григорий Иванович Муромский, соблазнясь
хорошею погодою, велел оседлать свою кобылку и рысью
поехал около своих англизированных владений. Подъезжая к
лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего верхом, в
чекмене, подбитом лисьим мехом, и поджидающего зайца,
58
которого мальчишки криком и трещотками выгоняли из
кустарника. Если б Григорий Иванович мог предвидеть эту
встречу, то конечно б он поворотил в сторону; но он наехал на
Берестова вовсе неожиданно и вдруг очутился от него в
расстоянии пистолетного выстрела. Делать было нечего.
Муромский, как образованный европеец, подъехал к своему
противнику и учтиво его приветствовал. Берестов отвечал с
таким же усердием, с каковым цепной медведь кланяется
господам по приказанию своего вожатого. В сие время заяц
выскочил из лесу и побежал полем. Берестов и стремянный
закричали во все горло, пустили собак и следом поскакали во
весь опор. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте,
испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя
отличным наездником, дал ей волю и внутренне доволен был
случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но
лошадь, доскакав до оврага, прежде ею не замеченного, вдруг
кинулась в сторону, и Муромский не усидел. Упав довольно
тяжело на мерзлую землю, лежал он, проклиная свою куцую
кобылу, которая, как будто опомнясь, тотчас остановилась, как
только почувствовала себя без седока. Иван Петрович подскакал
к нему, осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный
привел виновную лошадь, держа ее под уздцы. Он помог
Муромскому взобраться на седло, а Берестов пригласил его к
себе. Муромский не мог отказаться, ибо чувствовал себя
обязанным, и таким образом Берестов возвратился домой со
славою, затравив зайца и ведя своего противника раненым и
почти военнопленным.
Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно.
Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что от
ушибу не был он в состоянии доехать до дома верхом. Берестов
проводил его до самого крыльца, а Муромский уехал не прежде,
как взяв с него честное слово на другой же день (и с Алексеем
Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино.
Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся,
казалось, готова была прекратиться от пугливости куцой
кобылки.
Лиза выбежала навстречу Григорью Ивановичу. «Что это
значит, папа? — сказала она с удивлением, — отчего вы
59
хромаете? Где ваша лошадь? Чьи это дрожки?» — «Вот уж не
угадаешь, my dear»4), — отвечал ей Григорий Иванович и
рассказал все, что случилось. Лиза не верила своим ушам.
Григорий Иванович, не дав ей опомниться, объявил, что завтра
будут у него обедать оба Берестовы. «Что вы говорите! —
сказала она, побледнев. — Берестовы, отец и сын! Завтра у нас
обедать! Нет, папа, как вам угодно: я ни за что не покажусь». —
«Что ты, с ума сошла? — возразил отец, — давно ли ты стала
так застенчива, или ты к ним питаешь наследственную
ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься » —
«Нет, папа, ни за что на свете, ни за какие сокровища не явлюсь
я перед Берестовыми». Григорий Иванович пожал плечами и
более с нею не спорил, ибо знал, что противоречием с нее
ничего не возьмешь, и пошел отдыхать от своей
достопримечательной прогулки.
Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и призвала
Настю. Обе долго рассуждали о завтрашнем посещении. Что
подумает Алексей, если узнает в благовоспитанной барышне
свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее поведении и
правилах, о ее благоразумии? С другой стороны, Лизе очень
хотелось видеть, какое впечатление произвело бы на него
свидание столь неожиданное Вдруг мелькнула ей мысль. Она
тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей как находке и
положили исполнить ее непременно.
На другой день за завтраком Григорий Иванович спросил
у дочки, все ли намерена она спрятаться от Берестовых. «Папа,
— отвечала Лиза, — я приму их, если это вам угодно, только с
уговором: как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала,
вы бранить меня не будете и не дадите никакого знака
удивления или неудовольствия». — «Опять какие-нибудь
проказы! — сказал, смеясь, Григорий Иванович. — Ну, хорошо,
хорошо; согласен, делай, что хочешь, черноглазая моя
шалунья». С этим словом он поцеловал ее в лоб, и Лиза
побежала приготовляться.
В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная
шестью лошадьми, въехала на двор и покатилась около густо-
зеленого дернового круга. Старый Берестов взошел на крыльцо
с помощью двух ливрейных лакеев Муромского. Вслед за ним
60
сын его приехал верхом и вместе с ним вошел в столовую, где
стол был уже накрыт. Муромский принял своих соседей как
нельзя ласковее, предложил им осмотреть перед обедом сад и
зверинец и повел по дорожкам, тщательно выметенным и
усыпанным песком. Старый Берестов внутренно жалел о
потерянном труде и времени на столь бесполезные прихоти, но
молчал из вежливости. Сын его не разделял ни неудовольствия
расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого
англомана; он с нетерпением ожидал появления хозяйской
дочери, о которой много наслышался, и хотя сердце его, как нам
известно, было уже занято, но молодая красавица всегда имела
право на его воображение.
Возвратясь в гостиную, они уселись втроем: старики
вспомнили прежнее время и анекдоты своей службы, а Алексей
размышлял о том, какую роль играть ему в присутствии Лизы.
Он решил, что холодная рассеянность во всяком случае всего
приличнее и вследствие сего приготовился. Дверь отворилась,
он повернул голову с таким равнодушием, с такою гордою
небрежностию, что сердце самой закоренелой кокетки
непременно должно было бы содрогнуться. К несчастию, вместо
Лизы вошла старая мисс Жаксон, набеленная, затянутая, с
потупленными глазами и с маленьким книксом, и прекрасное
военное движение Алексеево пропало втуне. Не успел он снова
собраться с силами, как дверь опять отворилась, и на сей раз
вошла Лиза. Все встали; отец начал было представление гостей,
но вдруг остановился и поспешно закусил себе губы Лиза, его
смуглая Лиза, набелена была по уши, насурьмлена пуще самой
мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных
ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава à
l'imbécile5)торчали, как фижмы у Madame de Pompadour;6) талия
была перетянута, как буква икс, и все бриллианты ее матери,
еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и
ушах. Алексей не мог узнать свою Акулину в этой смешной и
блестящей барышне. Отец его подошел к ее ручке, и он с
досадою ему последовал; когда прикоснулся он к ее беленьким
пальчикам, ему показалось, что они дрожали. Между тем он
успел заметить ножку, с намерением выставленную и обутую со
всевозможным кокетством. Это помирило его несколько с
61
остальным ее нарядом. Что касается до белил и до сурьмы, то в
простоте своего сердца, признаться, он их с первого взгляда не
заметил, да и после не подозревал. Григорий Иванович
вспомнил свое обещание и старался не показать и виду
удивления; но шалость его дочери казалась ему так забавна, что
он едва мог удержаться. Не до смеху было чопорной
англичанке. Она догадывалась, что сурьма и белила были
похищены из ее комода, и багровый румянец досады пробивался
сквозь искусственную белизну ее лица. Она бросала пламенные
взгляды на молодую проказницу, которая, отлагая до другого
времени всякие объяснения, притворялась, будто их не замечает.
Сели за стол. Алексей продолжал играть роль рассеянного
и задумчивого. Лиза жеманилась, говорила сквозь зубы,
нараспев, и только по-французски. Отец поминутно
засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя все это
весьма забавным. Англичанка бесилась и молчала. Один Иван
Петрович был как дома: ел за двоих, пил в свою меру, смеялся
своему смеху и час от часу дружелюбнее разговаривал и
хохотал.
Наконец встали из-за стола; гости уехали, и Григорий
Иванович дал волю смеху и вопросам. «Что тебе вздумалось
дурачить их? — спросил он Лизу. — А знаешь ли что? Белилы,
право, тебе пристали; не вхожу в тайны дамского туалета, но на
твоем месте я бы стал белиться; разумеется, не слишком, а
слегка». Лиза была в восхищении от успеха своей выдумки. Она
обняла отца, обещалась ему подумать о его совете и побежала
умилостивлять раздраженную мисс Жаксон, которая насилу
согласилась отпереть ей свою дверь и выслушать ее оправдания.
Лизе было совестно показаться перед незнакомцами такой
чернавкою
1
; она не смела просить она была уверена, что добрая,
милая мисс Жаксон простит ей и проч., и проч. Мисс Жаксон,
удостоверясь, что Лиза не думала поднять ее насмех,
успокоилась, поцеловала Лизу и в залог примирения подарила

1
Чернавка (народно-поэт. и разг. устар.) – женщина, девушка со
смуглым лицом и черными волосами
62
ей баночку английских белил, которую Лиза и приняла с
изъявлением искренней благодарности.
Читатель догадается, что на другой день утром Лиза не
замедлила явиться в роще свиданий. «Ты был, барин, вечор у
наших господ? — сказала она тотчас Алексею, — какова
показалась тебе барышня?» Алексей отвечал, что он ее не
заметил. «Жаль», — возразила Лиза. «А почему же?» — спросил
Алексей. «А потому, что я хотела бы спросить у тебя, правда ли,
говорят » — «Что же говорят?» — «Правда ли, говорят, будто
бы я на барышню похожа?» — «Какой вздор! Она перед тобой
урод уродом». — «Ах, барин, грех тебе это говорить; барышня
наша такая беленькая, такая щеголиха! Куда мне с нею
равняться!» Алексей божился ей, что она лучше всевозможных
беленьких барышень и, чтоб успокоить ее совсем, начал
описывать ее госпожу такими смешными чертами, что Лиза
хохотала от души. «Однако ж, — сказала она со вздохом, —
хоть барышня, может, и смешна, все же я перед нею дура
безграмотная». — «И! — сказал Алексей, — есть о чем
сокрушаться! Да коли хочешь, я тотчас выучу тебя грамоте». —
«А взаправду, — сказала Лиза, — не попытаться ли и в самом
деле?» — «Изволь, милая; начнем хоть сейчас». Они сели.
Алексей вынул из кармана карандаш и записную книжку, и
Акулина выучилась азбуке удивительно скоро. Алексей не мог
надивиться ее понятливости. На следующее утро она захотела
попробовать и писать; сначала карандаш не слушался ее, но
через несколько минут она и вырисовывать буквы стала
довольно порядочно. «Что за чудо! — говорил Алексей. — Да у
нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе». В
самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по
складам «Наталью, боярскую дочь», прерывая чтение
замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и
круглый лист измарала афоризмами
1
, выбранными из той же повести.
Прошла неделя, и между ними завелась переписка.
Почтовая контора учреждена была в дупле старого дуба. Настя
втайне исправляла должность почтальона. Туда приносил

1
Афоризм – краткое выразительное изречение
63
Алексей крупным почерком написанные письма и там же
находил на синей простой бумаге каракульки своей любезной.
Акулина, видимо, привыкала к лучшему складу речей, и ум ее
приметно развивался и образовывался.
Между тем недавнее знакомство между Иваном
Петровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муромским
более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, вот
по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что
по смерти Ивана Петровича все его имение перейдет в руки
Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович
будет один из самых богатых помещиков той губернии, и что
нет ему никакой причины не жениться на Лизе. Старый же
Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе
некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую
дурь), однако ж не отрицал в нем и многих отличных
достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий
Иванович был близкий родственник графу Пронскому, человеку
знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а
Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется
случаю выдать свою дочь выгодным образом. Старики до тех
пор обдумывали все это каждый про себя, что наконец друг с
другом и переговорились, обнялись, обещались дело порядком
обработать и принялись о нем хлопотать каждый со своей
стороны. Муромскому предстояло затруднение: уговорить свою
Бетси познакомиться короче с Алексеем, которого не видала она
с самого достопамятного обеда. Казалось, они друг другу не
очень нравились; по крайней мере Алексей уже не возвращался
в Прилучино, а Лиза уходила в свою комнату всякий раз, как
Иван Петрович удостоивал их своим посещением. Но, думал
Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякий день, то
Бетси должна же будет в него влюбиться. Это в порядке вещей.
Время все сладит.
Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих
намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой кабинет,
закурил трубку и, немного помолчав, сказал: «Что же ты,
Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль
гусарский мундир уже тебя не прельщает!..» — «Нет, батюшка,
— отвечал почтительно Алексей, — я вижу, что вам не угодно,
64
чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться». — «Хорошо,
— отвечал Иван Петрович, — вижу, что ты послушный сын; это
мне утешительно; не хочу ж и я тебя неволить; не понуждаю
тебя вступить тотчас в статскую службу; а покамест намерен я
тебя женить».
— На ком это, батюшка?— спросил изумленный Алексей.
— На Лизавете Григорьевне Муромской, — отвечал Иван
Петрович; — невеста хоть куда; не правда ли?
— Батюшка, я о женитьбе еще не думаю.
— Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал.
— Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе не нравится.
— После понравится. Стерпится, слюбится.
— Я не чувствую себя способным сделать ее счастие.
— Не твое горе — ее счастие. Что? так-то ты почитаешь
волю родительскую? Добро!
— Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь.
— Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог
свят! продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю! Даю тебе
три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне
показаться.
Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то
уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не
вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно
было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять
о пределах власти родительской, о Лизавете Григорьевне, о
торжественном обещании отца сделать его нищим и наконец об
Акулине. В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно
влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить
своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о
сем решительном поступке, тем более находил в нем
благоразумия. С некоторого времени свидания в роще были
прекращены по причине дождливой погоды. Он написал
Акулине письмо самым четким почерком и самым бешеным
слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же
предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в
дупло, и лег спать весьма довольный собою.
На другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано
утром поехал к Муромскому, дабы откровенно с ним
65
объясниться. Он надеялся подстрекнуть его великодушие и
склонить его на свою сторону. «Дома ли Григорий Иванович?»
— спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом
прилучинского замка. «Никак нет, — отвечал слуга, —
Григорий Иванович с утра изволил выехать». — «Как досадно!»
— подумал Алексей. «Дома ли по крайней мере Лизавета
Григорьевна?» — «Дома-с». И Алексей спрыгнул с лошади,
отдал поводья в руки лакею и пошел без доклада.
«Все будет решено, — думал он, подходя к гостиной, —
объяснюсь с нею самою». — Он вошел и остолбенел! Лиза нет
Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом
утреннем платьице, сидела перед окном и читала его письмо;
она так была занята, что не слыхала, как он и вошел. Алексей не
мог удержаться от радостного восклицания. Лиза вздрогнула,
подняла голову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее
удерживать. «Акулина, Акулина!..» Лиза старалась от него
освободиться «Mais laissez-moi donc, monsieur; mais êtes-vous
fou?»7)— повторяла она, отворачиваясь. «Акулина! друг мой,
Акулина!» — повторял он, целуя ее руки. Мисс Жаксон,
свидетельница этой сцены, не знала, что подумать. В эту минуту
дверь отворилась, и Григорий Иванович вошел.
— Ага! — сказал Муромский, — да у вас, кажется, дело
совсем уже слажено
Читатели избавят меня от излишней обязанности
описывать развязку.

***
1. Подберите синонимы к следующим словам:
браниться, измарать, рубеж, обнова, остепениться.
2. Раскройте смысл предложения:
В столицах женщины получают, может быть, лучшее
образование; но навык света скоро сглаживает характер и
делает души столь же однообразными, как головные уборы.

3. Охактеризуйте Ивана Петровича Берестова. Назовите

отличительную черту его характера.
4. Охарактеризуйте Григория Ивановича Муромского.

66
5. Сравните Берестова и Муромского. Составьте
сравнительную диаграмму.
6. Опишите Алексея, его характер и внешность.
7. Какое впечатление произвел Алексей в кругу
провинциальных барышень?
8. Какую характеристику дала Алексею Настя?
9. Как описывает автор провинциальных барышень?
10. Опишите переживания Лизы, когда она ждала встречи с
Алексеем.
11. Выпишите из текста описание утренней природы (первое
свидание Лизы и Алексея). Как оно связано с
настроением Лизы?
12. Как по-вашему, можно ли Лизу назвать ветреной
барышней или нет. Обоснуйте свой ответ.
13. Какие чувства вызвала Лиза-Акулина у Алексея?
14. Составьте план повести и перескажите по плану.
15. Перескажите повесть от лица:
а) Алексея, б) Лизы, г) Насти.
16. Какие черты характера Алексея и Лизы вам нравятся.
Аргументируйте свой ответ.
17. Сравните героев повестей «Станционный смотритель” и
«Барышня-крестьянка»: Лизу и Дуню.
Составьте сравнительную диаграмму.
18. Какая из повестей вам понравилась больше? Что их
обьединяет?

67
 MИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ
(1814-1841)

Михаил Юрьевич Лермонтов родился в 1814 году в Москве

в богатой дворянской семье. Детство будущего поэта прошло в
Тарханах, поместье бубушки, которая заботилась о нем после
смерти матери.
В 1829 году Лермонтов поступил в Благородный пансион
при Московском университете. За время учебы в пансионе, а
затем в Московском университете Лермонтов написал около
трехсот стихотворений, несколько поэм и драматических
произведений.
В 1830 году он переехал в Петербург и поступил в
юнкерское училище, а в 1834 году был произведен в офицеры.
Когда погиб Пушкин, Лермонтов, потрясенный этим
известием, написал стихотворении «Смерть поэта». Голос
молодого поэта прозвучал на всю Россию и принес ему славу.
Затем был арест и ссылка на Кавказ (1837). И там, под пулями, в
дыму сражений, зреет беспощадно трезвый анализ русской
жизни – первый в русской литературе реалистический роман в
прозе «Герой нашего времени».
Известность Лермонтова росла, его называли наследником
Пушкина. В 1840 году он был вновь сослан на Кавказ в
армейской полк, который вел тяжелые бои с горцами.
Здесь же на Кавказе, в Пятигорске, у подножья горы
Машук 15 июля 1841 года состоялась дуэль Лермонтова с
офицером Мартыновым, во время которой поэт был убит.

68
 МЦЫРИ

«Мцыри» – на грузинском языке значит «неслужащий монах»,

нечто вроде послушника (примечание Лермонтова).
Послушник – человек, живущий в монастыре и готовящийся
принять монашество.

1-я Книга Царств

Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю

1
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц1 благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой — и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год,
Вручал России свой народ.
И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела

1
Кадильница – сосуд для благовонных курений во время церковной
службы

69
С тех пор в тени своих садов,
Не опасался врагов,
За гранью дружеских штыков.

2
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог1, не перенес
Трудов2 далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг3
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел4, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Томим неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом

1
Занемог – заболел
2
Трудов – эдесь: трудности,мучения
3
Недуг – болезнь
4
Призрел – приютил
70
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет1,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель2 принесли.
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал
И с каждым днем приметно вял.
И близок стал его конец;
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем3 и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:

3
«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,—
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,

1
Обет – обещание религиозного характера; Изречь монашеский обет –
принять монашество, стать монахом
2
Обитель – монастырь
3
С увещеваньем – с нравоучением
71
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий
1
душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.

4
Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен,—
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. Я видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил!
Тогда, пустых не тратя слез,

1
Келья – комната монаха
72
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.

5
Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод… Знал ли ты
Разгульной юности1 мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл2: ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил,— я также мог бы жить!

1
Разгульная юность – беззаботная, свободная
2
Постыл – ненавистен
73
6
Ты хочешь знать, что видел я
На воле? — Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял,
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года —
Им не сойтиться1 никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег —
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней

1
Сойтись – встретиться
74
7
И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных… и как сон
Все это смутной чередой1
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги2 звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,

1
Чередой – очередью, друг за другом
2
Кольчуга – защитный жилет
75
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.

8
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных1 дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..

9
Бежал я долго — где, куда?
Не знаю! ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только! Много я часов
Бежал, и наконец, устав,

1
Блаженных – сладких, очень приятных
76
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя,
И, гладкой чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.

10
Внизу глубоко подо мной
Поток, усиленный грозой,
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою…
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
77
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.

11
Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Все, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной

78
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.

12
Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз — за ним бразда
Дымилась, прах вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг — голос — легкий шум шагов…
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал:
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.

79
13
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей,
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон,— когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише,— но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь
И затворилася опять!..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог,— мне было б жаль:

80
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.

14
Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне…
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной, сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть —
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне… но я туда
Взойти не смел. Я цель одну —
Пройти в родимую страну —
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.

81
15
Напрасно в бешенстве порой
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой…
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.

16
Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры… и потом
82
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц,— и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови да, рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.

17
Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный как стон
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек …
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!

83
18
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..

19
Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит
И смерть навеки заживит.
84
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!

20
Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор!..
Еще в сомненье погружен,
Я думал — это страшный сон
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине —
И тут все ясно стало мне …
О! я узнал его тотчас!
85
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца — будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.

21
Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь, в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила… Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, все ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печально тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия …
Но что ж? Едва взошла заря,
86
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок…

22
И как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист её венцом
Терновым над моим челом
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры; с белых скал
Струился пар. Мир Божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет … Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок,
Скользила бережно; потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах …

23
И было все на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
87
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко…
До них мне было далеко!
Хотел я встать — передо мной
Все закружилось с быстротой;
Хотел кричать — язык сухой
Беззвучен и недвижим был…
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред.
Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки — и была
Кругом таинственная мгла,
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь…
И я боялся лишь заснуть,—
Так было сладко, любо мне…
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны…
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
88
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил: «Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.
*
Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.
*
Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.
*
О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…»
И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил…

24
Так я найден и поднят был
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне все равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
89
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.

25
Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне …
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Но что мне в том?— пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял …

26
Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
90
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой.
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну…
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!..»

***
1. Подберите антонимы к выделенным словам.
Полуживой страж; ребенок занемог; чужой язык; пищу
отвергал; к плену привык.
2. Подберите синонимы к выделенным словам.
Сметать пыль; удручен своим венцом; опасаться врагов;
ребенок занемог; мучительный недуг; пищу отвергал; больного
монах призрел; ребяческие утехи; с каждым днем приметно вял;
сумрачные стены; свет постыл; непреклонный взор; могучий
дух.
3. Слово “исповедь”имеет следующие значения: покаяние
перед священником, откровенное признание в чем-
нибудь, сообщение своих мыслей, взглядов. В каком
значении, по-вашему, употреблено это слово в поэме?
4. Подберите однокоренные слова к слову «исповедь».
Составьте с ними словосочетания и предложения.
5. Найдите средства выразительности, которые использует
автор (сравнения, метафоры, эпитеты, антитезы).
6. Прокомментируйте эпиграф, взятый из Библии: «Я
попробовал немного меду, и вот я умираю». В чем
смысл эпиграфа?
7. Вы соприкоснулись с короткой и трагической жизнью
юноши-горца. Какие эпизоды следовало бы, по-вашему,
проиллюстрировать?
8. Просмотрите еще раз внимательно текст поэмы и
определите ее композицию. Что дает для понимания
91
 характера Мцыри 2-я глава? Почему, по-вашему,
повествование в последующих главах передано герою?
9. Найдите строки, в которых Мцыри спорит с монахом.
Какие взгляды монаха Мцыри решительно отвергает?
10. В главе 8-й Мцыри говорит: « Ты хочешь знать,что
делал я на воле? Жил…»Что значило жить для Мцыри?
Почему он называет монастырь тюрьмой? Почему
истории всей его жизни посвящена лишь одна глава, а
трем дням, проведенным на воле, – почти вся поэма
11. Что поразило Мцыри за стенами монастыря и вызвало
подъем его душевных сил? Какие эпизоды трехдневных
скитаний Мцыри вы считаете особенно важными?
Почему?
12. Как связаны картины кавказской природы с чувствами и
переживаниями Мцыри (сравните, например, пейзажи в
главах 11-й и 22-й, обратив внимание на роль и характер
эпитетов, сравнений, олицетворений)?
13. Почему погиб Мцыри? Какие изменения в отношении к
себе и миру произошли у героя в предсмертные часы?
Раскаялся ли он в своих стремлениях и поступках?
Почему, несмотря на гибель героя, мы не воспринимаем
поэму как произведение мрачное, исполненное отчаяния
и безнадежности?
14. Как вы думаете, с интонацией смирения или протеста
написана поэма.?
15. Выучите наизусть наиболее понравившийся отрывок.
16. Прочитайте отрывок из статьи великого русского
литературоведа и критика В.Г. Белинского
«Стихотворения М. Лермонтова». Скажите, согласны ли
вы с мнением критика.

…Уже из этих слов вы видите, что за огненная душа, что

за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри! Это
любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его
собственной личности. Во всем, что ни говорит Мцыри, веет его
собственным духом, поражает его собственною мощью…
Можно сказать без преувелечения, что поэт брал цвета у
радуги, лучи у солнца, блеск у молнии, грохот у громов, гул у
92
ветров, – что вся природа сама несла и подавала ему материалы,
когда писал он эту поэму…
Упругость, энергия и звучное, однообразное падение
слога. Удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством,
несокрущимою силою могучей натуры и трагическим
положением героя поэмы. А между тем, какое разнообразие
картин, образов и чувств! Тут и бури духа, и умиление сердца, и
вопли отчаяния, и тихие жалобы, и гордое ожесточение, и
кроткая грусть, и мрак ночи, и торжественное величие утра, и
блеск полудня, и таинственное обаяние вечера! Многие
положения изумляют своею правдивостью: таково место, где
Мцыри описывает свое замирание подле монастыря, когда грудь
его пылала предсмертным огнем, когда над усталою головою
уже веяли успокоительные сны смерти и носились ее
фантастические видения. Картины природы обличают кисть
великого мастера.

17. Объясните смысл выражений Белинского,

характеризующих Мцыри: «сосредоточенное чувство»,
несокрушимая сила, могучая натура». На основании
текста аргументируйте их справедливость.
18. Вспомните стихотворение Лермонтова «Парус», о
котором Белинский пишет: «Стихотворение «Парус»
написано на переломе жизни. Это прощание с
наивностью и порывами юности и стремление сделать
выбор между поэтической верой в жизнь и всеобщим
страданием, грозящим превратиться в равнодушие,
«холодную иронию, которая неудержимо прокрадывется
в душу», как признается Лермонтов».
Какая мысль, какое чувство роднит это стихотворение с
поэмой «Мцыри»? Можно ли считать эти произведения
романтическими ?

93
 НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГОГОЛЬ
(1809 - 1852)

Ученик и преемник Пушкина, Гоголь вошёл в русскую

литературу как один из великих и самобытных писателей,
сыгравших огромную роль в её развитии.
Николай Васильевич Гоголь родился в 1809 году в
местечке Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской
губернии. Детство будущего писателя прошло в имении его
родителей – Васильевке. Семья Гоголей принадлежала к числу
культурных помещичьих семей Украины.
В 1818 году, получив первоначальное домашнее
образование, Гоголь поехал учиться в Полтаву. В 1821 году в
Нежине открылась «гимназия высших наук», которая была одна
из лучших школ в украинской провинции. Здесь он проучился с
1821 по 1828 годы.
В июне 1828 года Гоголь окончил гимназию, а в декабре
того же года приехал в Петербург. Несмотря на
рекомендательные письма, Гоголь не мог найти себе
подходящего места службы. Тогда он решил заняться
литературой. В июле 1829 года он издаёт поэму «Ганс
Кюхельгартен». Два отзыва, появившиеся в журналах, были
уничтожающими. Подавленный неудачами Гоголь уехал за
границу – в г. Любек, но скоро понял, что жить на чужбине не
может. Через два месяца он вновь уже был в Петербурге.
В конце 1829 года Гоголю удалось поступить на службу в
один из департаментов. Чиновничья служба Гоголя
продолжалась недолго, но впечатления, полученные здесь, не
прошли для него бесследно: они дали материал будущему
автору «Записок сумасшедшего» и «Шинели» для изображения
чиновничьего мира Петербурга. Служба в департаменте,
конечно, не могла удовлетворить Гоголя: так далека она
оказалась от всего того, о чём он мечтал. Гоголь снова начинает
писать. Он работает над повестями из старинной украинской
жизни, используя народные предания и сказки. В 1831 – 1832
годах эти повести были изданы под общим заглавием «Вечера
на хуторе близ Диканьки». В 1835 году появляются в печати два

94
сборника: «Арабески» и «Миргород». С этого времени Гоголь
всецело отдаётся писательской деятельности.
В июне 1836 года Гоголь уехал за границу и прожил там
долгое время, около двенадцати лет, изредка приезжая в Россию
по делам, особенно в связи с печатанием первого тома
«Мёртвых душ».
Весной 1848 года Гоголь возвращается в Россию. Приехав
на родину, он стремится поближе и поглубже узнать Россию,
чтобы успешно закончить второй том «Мёртвых душ».
В конце 1851 года Гоголь закончил второй том «Мёртвых
душ». Но в это время писатель был физически болен и морально
угнетён. В ночь на 11 февраля 1852 года он сжёг готовую
рукопись второго тома «Мёртвых душ». Через десять дней
после этого, утром 21 февраля, Н.В.Гоголь умер.

95
 ШИНЕЛЬ1

В департаменте2 но лучше не называть, в каком

департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов,
полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных
сословий3. Теперь уже всякий частный человек считает в лице
своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно
поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню
какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут
государственные постановления и что священное имя его
произносится решительно всуе4. А в доказательство приложил к
просьбе преогромнейший том какого-то романтического
сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-
исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во
избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о
котором идет дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в
одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя
сказать чтобы очень замечательный, низенького роста,
несколько рябоват5, несколько рыжеват, несколько даже на вид
подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по
обеим сторонам щек и цветом лица что называется
геморроидальным Что ж делать! виноват петербургский
климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно
объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный
советник, над которым, как известно, натрунились6 и
наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное
обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени
видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в

1
Шинель – форменное пальто со складкой на спине и хлястиком.
2
Департамент – в царской России и некоторых других странах: отдел
министерства, высшего гос. учреждения
3
Сословие (здесь) – группа лиц объединённых профессинальными
интересами
4
Произносить всуе – напрасно, зря (произносить)
5
Рябой (рябоват) – с небольшими отметинами, углублениями на лице
6
Подтрунивать (натрунились) – подшутить
96
какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего
этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все
совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только
раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич.
Может быть, читателю оно покажется несколько странным и
выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что
сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя
было дать другого имени, и это произошло именно вот как.
Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не
изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и
очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить
ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а а по
правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван
Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и
кума, жена квартального офицера, женщина редких
добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице
предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать:
Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика
Хоздазата. "Нет, - подумала покойница, - имена-то все такие".
Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли
опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. "Вот это
наказание, - проговорила старуха, - какие всё имена; я, право,
никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или
Варух, а то Трифилий и Варахасий". Еще переворотили
страницу - вышли: Павсикахий и Вахтисий. "Ну, уж я вижу, -
сказала старуха, - что, видно, его такая судьба. Уж если так,
пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был
Акакий, так пусть и сын будет Акакий". Таким образом и
произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он
заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал,
что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом
произошло все это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог
сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и
другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое
время он поступил в департамент и кто определил1 его, этого

1
Определить кого-л. куда-л. (здесь) – назначить, направить, устроить
на какую-л. должность
97
никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров
и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в
том же положении, в той же самой должности, тем же
чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно,
так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире1 и
с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему
никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда
он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через
приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с
ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник
столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав
даже "перепишите", или "вот интересное, хорошенькое дельце",
или что-нибудь приятное, как употребляется в
благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на
бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он
брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники
подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало
канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные
составленные про него истории; про его хозяйку,
семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его,
спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему
бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на
это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед
ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих
докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж
слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку,
мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня,
зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в
словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем
слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один
молодой человек, недавно определившийся, который, по
примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг
остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все
переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то
неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми
он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И

1
Вицмундир – форменный мундир гражданских чиновников
98
долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему
низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими
проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня
обижаете?" - и в этих проникающих словах эвенели другие
слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой
человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя,
как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой
грубости в утонченной, образованной светскости1, и, боже! даже
в том человеке, которого свет признает благородным и честным
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил
бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, -
нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему
виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир.
Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него
были фавориты2, до которых если он добирался, то был сам не
свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что
в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву,
которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению
давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже
попал бы в статские советники; но выслужил он, как
выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил
геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к
нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый
человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал
дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное
переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему
сделать какое-то отношение в другое присутственное место3;
дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул
да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это
задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и
наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". С
тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого
переписыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он

1
Светский (светскость) – относящийся к свету, привилегированному
кругу лиц
2
Фаворит – 1) любимец, 2) имеющий наибольшие шансы на победу
3
Присутственное место – место для служебных занятий
99
не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не
зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на
нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то
что не была длинна, выходя из воротника, казалась
необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков,
болтающих головами, которых носят на головах целыми
десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да
прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-
нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя
по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из
него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей
шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор1. Ни
один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и
происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда
посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий2 до
того проницательность своего бойкого3 взгляда, что заметит
даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу
панталон стремешка, - что вызывает всегда лукавую усмешку на
лице его.
Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на
всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и
только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная
морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый
ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине
строки, а скорее на средине улицы. Приходя домой, он садился
тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины
с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со
всем тем, что ни посылал бог на ту пору. Заметивши, что
желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал
баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на
дом. Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для
сооственного удовольствия, копию для себя, особенно если
бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к
какому-нибудь новому или важному лицу.

1
Вздор – нелепость, глупость
2
Простирать – устремлять, направлять
3
Бойкий – ловкий, живой, быстрый
100
 Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское
серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как
мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной
прихотью, - когда все уже отдохнуло после департаментского
скрыпенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых
занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже,
чем нужно, неугомонный1 человек, - когда чиновники спешат
предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется
в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-
каких шляпенок; кто на вечер - истратить его в комплиментах
какой-нибудь смазливой2 девушке, звезде небольшого
чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к
своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие
комнаты с передней или кухней и кое-какими модными
претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих
пожертвований, отказов от обедов, гуляний, - словом, даже в то
время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким
квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист3,
прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями,
затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время
сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего
общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может
отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить,
пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли
сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова
монумента, - словом, даже тогда, когда все стремится
развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому
развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел
его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился
спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог
пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь
человека, который с четырьмястами жалованья4 умел быть

1
Неугомонный – подвижный, шумный.
2
Смазливый – миловидный, хорошенький
3
Штурмовой вист – карточная игра
4
Жалованье – зарплата
101
довольным своим жребием1, и дотекла бы, может быть, до
глубокой старости, если бы не было разных бедствий,
рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но
даже тайным, действительным, надворным и всяким
советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от
кого не берут их сами.
Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих
четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не
кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят,
что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час,
когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он
давать такие сильные и колючие щелчки2 без разбору по всем
носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать
их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности
болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные
титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все
спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке
перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом
натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают
таким образом все замерзнувшие на дороге способности и
дарованья к должностным отправлениям3. Акакий Акакиевич с
некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно
сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он
старался перебежать как можно скорее законное пространство.
Он подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его
шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что
в двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась
точная серпянка4; сукно до того истерлось, что сквозило, и
подкладка расползлась. Надобно знать, что шинель Акакия
Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от
нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее

1
Быть довольным своим жребием – быть довольным своей судьбой,
участью
2
Щелчок – 1) отрывистый удар пальцем, 2) (перен.) оскорбление
3
Должностные отправления – дожностные обязанности
4
Серпянка – лёгкая бумажная ткань
102
капотом1. В самом деле, она имела какое-то странное
устройство: воротник ее уменьшался с каждым годом все более
и более, ибо служил на подтачиванье других частей ее.
Подтачиванье не показывало искусства портного и выходило,
точно, мешковато и некрасиво. Увидевши, в чем дело, Акакий
Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу,
портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной
лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по
всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих
и всяких других панталон и фраков, - разумеется, когда бывал в
трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого
предприятия. Об этом портном, конечно, не следовало бы много
говорить, но так как уже заведено2, чтобы в повести характер
всякого лица был совершенно означен, то, нечего делать,
подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он назывался просто
Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина;
Петровичем он начал называться с тех пор, как получил
отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким
праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору, по всем
церковным, где только стоял в календаре крестик. С этой
стороны он был верен дедовским обычаям, и, споря с женой,
называл ее мирскою женщиной и немкой. Так как мы уже
заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два;
но, к сожалению, о ней не много было известно, разве только то,
что у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но
красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней
мере, при встрече с нею одни только гвардейские солдаты
заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши
какой-то особый голос.
Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая,
надобно отдать справедливость, была вся умащена водой,
помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом,
который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на
всех черных лестницах петербургских домов, - взбираясь по
лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько

1
Капот – женский домашний халат
2
Так уж заведено – такой уж порядок
103
запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух
рублей. Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя
какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя
было видеть даже и самых тараканов. Акакий Акакиевич
прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и
вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на
широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под
себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных,
сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в
глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с
каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у
черепахи череп. На шее у Петровича висел моток шелку и
ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он уже минуты с три
продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень
сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса:
"Не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!" Акакию
Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту
минуту, когда Петрович сердился: он любил что-либо
заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже
несколько под куражем, или, как выражалась жена его,
"осадился сивухой, одноглазый черт". В таком состоянии
Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался,
всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда,
приходила жена, плачусь, что муж-де был пьян и потому дешево
взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе.
Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом состоянии, а
потому крут, несговорчив и охотник заламливать черт знает
какие цены1. Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже,
как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато.
Петрович прищурил на него очень пристально свой
единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил:
- Здравствуй, Петрович!
- Здравствовать желаю, судырь, - сказал Петрович и
покосил свой глаз на руки Акакия Акакиевича, желая
высмотреть, какого рода добычу тот нес.
- А я вот к тебе, Петрович, того

1
Заламливать цены – запрашивать слишком высокую цену
104
 Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею
частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами,
которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело
было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение
совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь
словами: "Это, право, совершенно того " - а потом уже и ничего
не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил.
- Что ж такое? - сказал Петрович и обсмотрел в то же
время своим единственным глазом весь вицмундир его, начиная
с воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей, - что все было
ему очень знакомо, потому что было собственной его работы.
Таков уж обычай у портных: это первое, что он сделает при
встрече.
- А я вот того, Петрович шинель-то, сукно вот видишь,
везде в других местах, совсем крепкое, оно немножко
запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот
только в одном месте немного того на спине, да еще вот на
плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече
немножко - видишь, вот и все. И работы немного
Петрович взял капот, разложил его сначала на стол,
рассматривал долго, покачал головою и полез рукою на окно за
круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого
именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо,
было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным
лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович растопырил
капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал
головою. Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал,
вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и,
натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец
сказал:
- Нет, нельзя поправить: худой гардероб!
У Акакия Акакиевича при этих словах екнуло сердце.
- Отчего же нельзя, Петрович? - сказал он почти
умоляющим голосом ребенка, - ведь только всего что на плечах
поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки
- Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, - сказал
Петрович, - да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь
иглой - а вот уж оно и ползет.
105
 - Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.
- Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за
что, подержка больно велика. Только слава что сукно, а подуй
ветер, так разлетится.
- Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..
- Нет, - сказал Петрович решительно, - ничего нельзя
сделать. Дело совсем плохое. Уж вы лучше, как придет зимнее
холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок
не греет. Это немцы выдумали, чтобы побольше себе денег
забирать (Петрович любил при случае кольнуть немцев); а
шинель уж, видно, вам придется новую делать.
При слове "новую" у Акакия Акакиевича затуманило в
глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним
путаться. Он видел ясно одного только генерала с заклеенным
бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой
табакерки.
- Как же новую? - сказал он, все еще как будто находясь
во сне, - ведь у мепя и денег на это нет.
- Да, новую, - сказал с варварским спокойствием
Петрович.
- Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того
- То есть что будет стоить?
- Да.
- Да три полсотни с лишком надо будет приложить, -
сказал Петрович и сжал при этом значительно губы. Он очень
любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить
совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный
сделает рожу после таких слов.
- Полтораста рублей за шинель! - вскрикнул бедпый
Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от
роду, ибо отличался всегда тихостью голоса.
- Да-с, - сказал Петрович, - да еще какова шинель. Если
положить на воротник куницу да пустить капишон на шелковой
подкладке, так и в двести войдет.
- Петрович, пожалуйста, - говорил Акакий Акакиевич
умоляющим голосом, не слыша и не стараясь слышать
сказанных Петровичем слов и всех его эффектов, - как-нибудь
поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.
106
 - Да нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту
тратить, - сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких
слов вышел совершенно уничтоженный.
А Петрович по уходе его долго еще стоял, значительно
сжавши губы и не принимаясь за работу, будучи доволен, что и
себя не уронил, да и портного искусства тоже не выдал.
Вышед на улицу, Акакий Акакиевич был как во сне.
"Этаково-то дело этакое, - говорил он сам себе, - я, право, и не
думал, чтобы оно вышло того - а потом, после некоторого
молчания, прибавил: - Так вот как! наконец вот что вышло, а я,
право, совсем и предполагать не мог, чтобы оно было этак".
Засим последовало опять долгое молчание, после которого он
произнес: "Так этак-то! вот какое уж, точно, никак
неожиданное, того этого бы никак этакое-то обстоятельство!"
Сказавши это, он, вместо того чтобы идти домой, пошел
совершенно в противную сторону, сам того не подозревая.
Дорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и
вычернил все плечо ему; целая шапка извести высыпалась на
него с верхушки строившегося дома. Он ничего этого не
заметил, и потом уже, когда натолкнулся на будочника,
который, поставя около себя свою алебарду, натряхивал из
рожка на мозолистый кулак табаку, тогда только немного
очнулся, и то потому, что будочник сказал: "Чего лезешь в
самое рыло, разве нет тебе трухтуара?" Это заставало его
оглянуться и поворотить домой. Здесь только он начал собирать
мысли, увидел в ясном и настоящем виде свое положение, стал
разговаривать с собою уже не отрывисто, но рассудительно и
откровенно, как с благоразумным приятелем, с которым можно
поговорить о деле, самом сердечном и близком. "Ну нет, - сказал
Акакий Акакиевич, - теперь с Петровичем нельзя толковать: он
теперь того жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я
лучше приду к нему в воскресный депь утром: он после
канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему
нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я
ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и
шинель тогда и того " Так рассудил сам с собою Акакий
Акакиевич, ободрил себя и дождался первого воскресенья, и,
увидев издали, что жена Петровича куда-то выходила из дому,
107
он прямо к нему. Петрович, точно, после субботы сильно косил
глазом, голову держал к полу и был совсем заспавшись; но при
всем том, как только узнал, в чем дело, точно как будто его черт
толкнул. "Нельзя, - сказал, - извольте заказать новую". Акакий
Акакиевич тут-то и всунул ему гривенничек. "Благодарствую.
сударь, подкреплюсь маленечко за ваше здоровье, - сказал
Петрович, - а уж об шинели не извольте беспокоиться: она ни на
какую годность не годится. Новую шинель уж я вам сошью на
славу, уж на этом постоим".
Акакий Акакиевич еще было насчет починки, но Петрович
не дослышал и сказал: "Уж новую я вам сошью беспримерно, в
этом извольте положиться, старанье приложим. Можно будет
даже так, как пошла мода: воротник будет застегиваться на
серебряные лапки под аплике".
Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели
нельзя обойтись, и поник совершенно духом. Как же, в самом
деле, на что, на какие деньги ее сделать? Конечно, можно бы
отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но
эти деньги давно уж размещены и распределены вперед.
Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику
старый долг за приставку новых головок к старым голенищам,
да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья,
которое неприлично называть в печатном слоге, - словом, все
деньги совершенно должны были разойтися; и если бы даже
директор был так милостив, что вместо сорока рублей
наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки
останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном
капитале будет капля в море. Хотя, конечно, он знал, что за
Петровичем водилась блажь заломить вдруг черт знает какую
непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла
удержаться, чтобы не вскрикнуть: "Что ты с ума сходишь, дурак
такой! В другой раз ни за что возьмет работать, а теперь
разнесла его нелегкая запросить такую цену, какой и сам не
стоит". Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят
рублей возьмется сделать; однако все же откуда взять эти
восемьдесят рублей? Еще половину можно бы найти: половина
бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где
взять другую половину?.. Но прежде читателю должно узнать,
108
где взялась первая половина. Акакий Акакиевич имел
обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по
грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в
крышке дырочкой для бросания туда денег. По истечении
всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и
заменял ее мелким серебром. Так продолжал он с давних пор, и,
таким образом, в продолжении нескольких лет оказалось
накопившейся суммы более чем на сорок рублей. Итак,
половина была в руках; но где же взять другую половину? Где
взять другие сорок рублей? Акакий Акакиевич думал, думал и
решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки,
хотя, по крайней мере, в продолжение одного года: изгнать
употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а
если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и
работать при ее свечке; ходя по улицам, ступать как можно
легче и осторожнее, по камням и плитам, почти на цыпочках,
чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок; как
можно реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы не
занашивалось, то всякий раз, приходя домой, скидать его и
оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем
и щадимом даже самим временем. Надобно сказать правду, что
сначала ему было несколько трудно привыкнуть к таким
ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад;
даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он
питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей
шинели. С этих пор как будто самое существование его
сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто
какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был
не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним
проходить вместе жизненную дорогу, - и подруга эта была не
кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой
подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже
характером, как человек, который уже определил и поставил
себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою
сомнение, нерешительность - словом, все колеблющиеся и
неопределенные черты. Огонь порою показывался в глазах его, в

109
голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не
положить ли, точно, куницу1 на воротник? Размышления об
этом чуть не навели на него рассеянности. Один раз,
переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так
что почти вслух вскрикнул "ух!" и перекрестился. В
продолжении каждого месяца он хотя один раз наведывался к
Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где лучше купить
сукна2, и какого цвета, и в какую цену, и хотя несколько
озабоченный, но всегда довольный возвращался домой,
помышляя, что наконец придет же время, когда все это купится
и когда шинель будет сделана. Дело пошло даже скорее, чем он
ожидал. Противу всякого чаяния3, директор назначил Акакию
Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых шестьдесят
рублей; уж предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу
нужна шинель, или само собой так случилось, но только у него
чрез это очутилось лишних двадцать рублей. Это
обстоятельство ускорило ход дела. Еще какие-нибудь два-три
месяца небольшого голодания - и у Акакии Акакиевича
набралось точно около восьмидесяти рублей. Сердце его,
вообще весьма покойное, начало биться.В первый же день он
отправился вместе с Петровичем в лавки. Купили сукна очень
хорошего - и не мудрено, потому что об этом думали еще за
полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки
применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше
сукна и не бывает. На подкладку выбрали коленкору4, но такого
добротного и плотного, который, по словам Петровича, был еще
лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей. Куницы не
купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали
кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую
издали можно было всегда принять за куницу. Петрович
провозился за шинелью всего две недели, потому что много
было стеганья5, а иначе она была бы готова раньше. За работу

1
Куница – небольшой хищный зверёк с ценым мехом
2
Сукно – плотная шерстяная ткань
3
Чаяния – надежды, ожидания
4
Коленкор – род хлопчатобумажной ткани
5
Стегания – места прошитые швом, швы
110
Петрович взял двенадцать рублей - меньше никак нельзя было:
все было решительно шито на шелку, двойным мелким швом, и
по всякому шву Петрович потом проходил собственными
зубами, вытесняя ими разные фигуры. Это было трудно сказать,
в который именно день, но, вероятно, в день самый
торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович
принес наконец шинель. Он принес ее поутру, перед самым тем
временем, как нужно было идти в департамент. Никогда бы в
другое время не пришлась так кстати шинель, потому что
начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили
еще более усилиться. Петрович явился с шинелью, как следует
хорошему портному. В лице его показалось выражение такое
значительное, какого Акакий Акакиевич никогда еще не видал.
Казалось, он чувствовал в полной мере, что сделал немалое дело
и что вдруг показал в себе бездну1, разделяющую портных,
которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех,
которые шьют заново. Он вынул шинель из носового платка, в
котором ее принес; платок был только что от прачки, он уже
потом свернул его и положил в карман для употребления.
Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих
руках, набросил весьма ловко на плеча Акакию Акакиевичу;
потом потянул и осадил ее сзади рукой книзу; потом драпировал
ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий
Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава;
Петрович помог надеть и в рукава, - вышло, что и в рукава была
хороша. Словом, оказалось, что шинель была совершенно и как
раз впору2. Петрович не упустил при сем случае сказать, что он
так только, потому что живет без вывески на небольшой улице и
притом давно знает Акакия Акакиевича, потому взял так
дешево; а на Невском проспекте с него бы взяли за одну только
работу семьдесят пять рублей. Акакий Акакиевич об этом не
хотел рассуждать с Петровичем, да и боялся всех сильных сумм,
какими Петрович любил запускать пыль3. Он расплатился с ним,
поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент.

1
Бездна – пропасть
2
Впору – по мерке, по размеру
3
Пускать (запускать) пыль в глаза – создавать ложное впечатление
111
Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще
смотрел издали на шинель и потом пошел нарочно в сторону,
чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу
и посмотреть еще раз на свою шинель с другой стороны, то есть
прямо в лицо. Между тем Акакий Акакиевич шел в самом
праздничном расположении всех чувств. Он чувствовал всякий
миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз
даже усмехнулся от внутреннего удовольствия. В самом деле,
две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо. Дороги он
не приметил вовсе и очутился вдруг в департаменте; в
швейцарской он скинул шинель, осмотрел ее кругом и поручил
в особенный надзор1 швейцару. Неизвестно, каким образом в
департаменте все вдруг узнали, что у Акакия Акакиевича новая
шинель и что уже капота более не существует. Все в ту же
минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель
Акакия Акакиевича. Начали поздравлять его, приветствовать,
так что тот сначала толъко улыбался, а потом сделалось ему
даже стыдно. Когда же все, приступив к нему, стали говорить,
что нужно вспрыснуть2 новую шинель и что, по крайней мере,
он должен задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся
совершенно, не знал, как ему быть, что такое отвечать и как
отговориться. Он уже минут через несколько, весь
закрасневшись, начал было уверять довольно простодушно, что
это совсем не новая шинель, что это так, что это старая шинель.
Наконец один из чиновников, какой-то даже помощник
столоначальника, вероятно для того, чтобы показать, что он
ничуть не гордец и знается даже с низшими себя, сказал: "Так и
быть, я вместо Акакия Акакиевича даю вечер и прошу ко мне
сегодня на чай: я же, как нарочно, сегодня именинник".
Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника
столоначальника и приняли с охотою предложение. Акакий
Акакиевич начал было отговариваться, но все стали говорить,
что неучтиво3, что просто стыд и срам, и он уж никак не мог
отказаться. Впрочем, ему потом сделалось приятно, когда

1
Надзор – присмотр, наблюдение
2
Вспрыснуть – отпраздновать пирушкой
3
Неучтиво – невежливо
112
вспомнил, что он будет иметь чрез то случай пройтись даже и
ввечеру в новой шинели. Этот весь день был для Акакия
Акакиевича точно самый большой торжественный праздник. Он
возвратился домой в самом счастливом расположении духа,
скинул шинель и повесил ее бережно на стене, налюбовавшись
еще раз сукном и подкладкой, и потом нарочно вытащил, для
сравненья, прежний капот свой, совершенно расползшийся. Он
взглянул на него, и сам даже засмеялся: такая была далекая
разница! И долго еще потом за обедом он все усмехался, как
только приходило ему на ум положение, в котором находился
капот. Пообедал он весело и после обеда уж ничего не писал,
никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал1 на постели,
пока не потемнело. Потом, не затягивая дела, оделся, надел на
плеча шинель и вышел на улицу. Где именно жил пригласивший
чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам
сильно изменять, и всё, что ни есть в Петербурге, все улицы и
домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно
достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни
было, но верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в
лучшей части города, - стало быть, очень не близко от Акакия
Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти
кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере
приближения к квартире чиновника улицы становились живее,
населенней и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать
чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах
попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с
деревянными решетчатыми своими санками, утыканными
позолоченными гвоздочками, - напротив, все попадались лихачи
в малиновых бархатных шапках, с лакированными санками, с
медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа колесами по
снегу, кареты с убранными козлами. Акакий Акакиевич глядел
на все это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по
вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед
освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где
изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с
себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень

1
(по)сибаритствовать – вести праздный, изнеженный образ жизни
113
недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил
голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой
эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич покачнул головой и
усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему он
усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую,
но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-
то чутье1, или подумал он, подобно многим другим чиновникам,
следующее: "Ну, уж эти французы! что и говорить, уж ежели
захотят что-нибудь того, так уж точно того " А может быть,
даже и этого не подумал - ведь нельзя же залезть в душу
человека и узнать все, что он ни думает. Наконец достигнул он
дома, в котором квартировал помощник столоначальника.
Помощник столоначальника жил на большую ногу: на лестнице
светил фонарь, квартира была во втором этаже. Вошедши в
переднюю, Акакий Акакиевич увидел на полу целые ряды
калош. Между ними, посреди комнаты, стоял самовар, шумя и
испуская клубами пар. На стенах висели все шинели да плащи,
между которыми некоторые были даже с бобровыми
воротниками или с бархатными отворотами. За стеной был
слышен шум и говор, которые вдруг сделались ясными и
звонкими, когда отворилась дверь и вышел лакей с подносом,
уставленным опорожненными стаканами, сливочником и
корзиною сухарей. Видно, что уж чиновники давно собрались и
выпили по первому стакану чаю. Акакий Акакиевич, повесивши
сам шинель свою, вошел в комнату, и перед ним мелькнули в
одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно
поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся
разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма
неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему
сделать. Но его уже заметили, приняли с криком, и все пошли
тот же час в переднюю и вновь осмотрели его шинель. Акакий
Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился2, но, будучи
человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как
все похвалили шинель. Потом, разумеется, все бросили и его и
шинель и обратились, как водится, к столам, назначенным для

1
Чутьё – нюх, (перен.) способность чувствовать, понимать
2
Сконфузиться – смутиться
114
виста. Все это: шум, говор и толпа людей, - все это было как-то
чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему быть,
куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к
игравшим, смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица
и чрез несколько времени начал зевать, чувствовать, что скучно,
тем более что уж давно наступило то время, в которое он, по
обыкновению, ложился спать. Он хотел проститься с хозяином,
но его не пустили, говоря, что непременно надо выпить в честь
обновки по бокалу шампанского. Через час подали ужин,
состоявший из винегрета, холодной телятины, паштета,
кондитерских пирожков и шампанского. Акакия Акакиевича
заставили выпить два бокала, после которых он почувствовал,
что в комнате сделалось веселее, однако ж никак не мог
позабыть, что уже двенадцать часов и что давно пора домой.
Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел
потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель, которую
не без сожаления увидел лежавшею на полу, стряхнул ее, снял с
нее всякую пушинку, надел на плеча и опустился по лестнице на
улицу. На улице все еще было светло. Кое-какие мелочные
лавчонки, эти бессменные клубы дворовых и всяких людей,
были отперты, другие же, которые были заперты, показывали,
однако ж, длинную струю света во всю дверную щель,
означавшую, что они не лишены еще общества и, вероятно,
дворовые служанки или слуги еще доканчивают свои толки и
разговоры, повергая своих господ в совершенное недоумение
насчет своего местопребывания. Акакий Акакиевич шел в
веселом расположении духа, даже подбежал было вдруг,
неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния,
прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена
необыкновенного движения. Но, однако ж, он тут же
остановился и пошел опять по-прежнему очень тихо, подивясь
даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси. Скоро потянулись
перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так
веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и
уединеннее: фонари стали мелькать реже - масла, как видно, уже
меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни
души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели
с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он
115
приблизился к тому месту, где перерезывалась улица
бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее
домами, которая глядела страшною пустынею.
Вдали, бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке,
которая казалась стоявшею на краю света. Веселость Акакия
Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил
на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто
сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся
назад и по сторонам: точное море вокруг него. "Нет, лучше и не
глядеть", - подумал и шел, закрыв глаза, и когда открыл их,
чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что
перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами,
какие именно, уж этого он не мог даже различить. У него
затуманило в глазах и забилось в груди. "А ведь шинель-то
моя!" - сказал один из них громовым голосом, схвативши его за
воротник. Акакий Акакиевич хотел было уже закричать
"караул", как другой приставил ему к самому рту кулак
величиною в чиновничью голову, примолвив: "А вот только
крикни!" Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него
шинель, дали ему пинка поленом, и он упал навзничь в снег и
ничего уж больше не чувствовал. Чрез несколько минут он
опомнился и поднялся на ноги, но уж никого не было. Он
чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но
голос, казалось, и не думал долетать до концов площади.
Отчаянный, не уставая кричать, пустился он бежать через
площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и,
опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством,
желая знать, какого черта бежит к нему издали и кричит
человек. Акакий Акакиевич, прибежав к нему, начал
задыхающимся голосом кричать, что он спит и ни за чем не
смотрит, не видит, как грабят человека. Будочник отвечал, что
он не видал ничего, что видел, как остановили его среди
площади какие-то два человека, да думал, что то были его
приятели; а что пусть он, вместо того чтобы понапрасну
браниться1, сходит завтра к надзирателю, так надзиратель
отыщет, кто взял шинель. Акакий Акакиевич прибежал домой в

1
Браниться – ругаться
116
совершенном беспорядке: волосы, которые еще водились у него
в небольшом количестве на висках и затылке, совершенно
растрепались; бок и грудь и все панталоны были в снегу.
Старуха, хозяйка квартиры его, услыша страшный стук в дверь,
поспешно вскочила с постели и с башмаком на одной только
ноге побежала отворять дверь, придерживая на груди своей, из
скромности, рукою рубашку; но, отворив, отступила назад,
увидя в таком виде Акакия Акакиевича. Когда же рассказал он,
в чем дело, она всплеснула руками и сказала, что нужно идти
прямо к частному, что квартальный надует, пообещается и
станет водить; а лучше всего идти прямо к частному, что он
даже ей знаком, потому что Анна, чухонка, служившая прежде у
нее в кухарках, определилась теперь к частному в няньки, что
она часто видит его самого, как он проезжает мимо их дома, и
что он бывает также всякое воскресенье в церкви, молится, а в
то же время весело смотрит на всех, и что, стало быть, по всему
видно, должен быть добрый человек. Выслушав такое решение,
Акакий Акакиевич печальный побрел в свою компату, и как он
провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может
сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру
рано отправился он к частному; но сказали, что спит; он пришел
в десять - сказали опять: спит; он пришел в одиннадцать часов -
сказали: да нет частного дома; он в обеденное время - но писаря
в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно
узнать, за каким делом и какая надобность привела и что такое
случилось. Так что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни
захотел показать характер и сказал наотрез, что ему нужно
лично видеть самого частного, что они не смеют его не
допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а
что вот как на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против
этого писаря ничего не посмели сказатъ, и один из них пошел
вызвать частного. Частный принял как-то чрезвычайно странно
рассказ о грабительстве шинели. Вместо того чтобы обратить
внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия
Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не
заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что
Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него,
сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели или
117
нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный
случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в
старом капоте своем, который сделался еще плачевнее.
Повествование о грабеже шинели, несмотря на то что нашлись
такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться
над Акакием Акакиевичем, однако же, многих тронуло1.
Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую
безделицу, потому что чиновники и без того уже много
истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну
какую-то книгу, но предложению начальника отделения,
который был приятелем сочинителю, - итак, сумма оказалась
самая бездельная. Один кто-то, движимый состраданием,
решился, по крайней мере, помочь Акакию Акакиевичу добрым
советом, сказавши, чтоб он поспел не к квартальному, потому
что хоть и может случиться, что квартальный, желая заслужить
одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель,
но шинель все-таки останется в полиции, если он не представит
законных доказательств, что она принадлежит ему; а лучше
всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что
значительное лицо, спишась и сносясь с кем следует, может
заставить успешнее идти дело. Нечего делать, Акакий
Акакиевич решился идти к значительному лицу. Какая именно и
в чем состояла должность значительного лица, это осталось до
сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо
недавно сделался значительным лицом, а до того времени он
был незначительным лицом. Впрочем, место его и теперь не
почиталось значительным в сравнении с другими, еще
значительнейшими. Но всегда найдется такой круг людей, для
которых незначительное в глазах прочих есть уже значительное.
Впрочем, он старался усилить значительность многими другими
средствами, именно: завел, чтобы низшие чиновники встречали
его еще на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к
нему являться прямо никто не смел, а чтоб шло все порядком
строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы
губернскому секретарю, губернский секретарь - титулярному
или какому приходилось другому, и чтобы уже, таким образом,

1
Тронуть кого-л. – вызвать в ком-л. сочувствие
118
доходило дело до него. Так уж на святой Руси все заражено
подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника.
Говорят даже, какой-то титулярный советник, когда сделали его
правителем какой-то отдельной небольшой канцелярии, тотчас
же отгородил себе особенную комнату, назвавши ее "комнатой
присутствия", и поставил у дверей каких-то капельдинеров1 с
красными воротниками, в галунах, которые брались за ручку
дверей и отворяли ее всякому приходившему, хотя в "комнате
присутствия" насилу мог уставиться обыкновенный письменный
стол. Приемы и обычаи значительного лица были солидны и
величественны, но не многосложны. Главным основанием его
системы была строгость. "Строгость, строгость и - строгость", -
говаривал он обыкновенно и при последнем слове обыкновенно
смотрел очень значительно в лицо тому, которому говорил.
Хотя, впрочем, этому и не было никакой причины, потому что
десяток чиновников, составлявших весь правительственный
механизм канцелярии, и без того был в надлежащем страхе;
завидя его издали, оставлял уже дело и ожидал стоя ввытяжку,
пока начальник пройдет через комнату. Обыкновенный разговор
его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех
фраз: "Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете
ли, кто стоит перед вами?" Впрочем, он был в душе добрый
человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский чин
совершенно сбил его с толку2. Получивши генеральский чин, он
как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему
быть. Если ему случалось быть с ровными себе, он был еще
человек как следует, человек очень порядочный, во многих
отношениях даже не глупый человек; но как только случалось
ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже
его, там он был просто хоть из рук вон3: молчал, и положение
его возбуждало жалость, тем более что он сам даже чувствовал,
что мог бы провести время несравненно лучше. В глазах его
иногда видно было сильное желание присоединиться к какому-

1
Капельдинер – служащий в театре проверявший билеты, следивший а
порядком и пр.
2
Сбить с толку – приводить в замешательство
3
Из рук вон (плохо) – очень, совсем
119
нибудь интересному разговору и кружку, но останавливала его
мысль: не будет ли это уж очень много с его стороны, не будет
ли фамильярно, и не уронит ли он чрез то своего значения? И
вследствие таких рассуждений он оставался вечно в одном и том
же молчаливом состоянии, произнося только изредка какие-то
односложные звуки, и приобрел таким образом титул
скучнейшего человека. К такому-то значительному лицу явился
наш Акакий Акакиевич, и явился во время самое
неблагоприятное, весьма некстати для себя, хотя, впрочем,
кстати для значительного лица. Значительное лицо находился в
своем кабинете и разговорился очень-очень весело с одним
недавно приехавшим старинным знакомым и товарищем
детства, с которым несколько лет не видался. В это время
доложили ему, что пришел какой-то Башмачкин. Он спросил
отрывисто: "Кто такой?" Ему отвечали: "Какой-то чиновник".-
"А! может подождать, теперь не время", - сказал значительный
человек. Здесь надобно сказать, что значительный человек
совершенно прилгнул: ему было время, они давно уже с
приятелем переговорили обо всем и уже давно перекладывали
разговор весьма длинными молчаньями, слегка только
потрепливая друг друга по ляжке и приговаривая: "Так-то, Иван
Абрамович!" - "Этак-то, Степан Варламович!" Но при всем том,
однако же, велел он чиновнику подождать, чтобы показать
приятелю, человеку давно не служившему и зажившемуся дома
в деревне, сколько времени чиновники дожидаются у него в
передней. Наконец наговорившись, а еще более намолчавшись
вдоволь и выкуривши сигарку в весьма покойных креслах с
откидными спинками, он наконец как будто вдруг вспомнил и
сказал секретарю, остановившемуся у дверей с бумагами для
доклада: "Да, ведь там стоит, кажется, чиновник; скажите ему,
что он может войти". Увидевши смиренный вид Акакия
Акакиевича и его старенький вицмундир, он оборотился к нему
вдруг и сказал: "Что вам угодно?" - голосом отрывистым и
твердым, которому нарочно учился заране у себя в комнате, в
уединении и перед зеркалом, еще за неделю до получения
нынешнего своего места и генеральского чина. Акакий

120
Акакиевич уже заблаговременно почувствовал надлежащую1
робость, несколько смутился и, как мог, сколько могла
позволить ему свобода языка, изъяснил с прибавлением даже
чаще, чем в другое время, частиц "того", что была-де шинель
совершенно новая, и теперь ограблен бесчеловечным образом, и
что он обращается к нему, чтоб он ходатайством2 своим как-
нибудь того, списался бы с господином обер-полицмейстером
или другим кем и отыскал шинель. Генералу, неизвестно
почему, показалось такое обхождение фамильярным.
- Что вы, милостивый государь, - продолжал он
отрывисто, - не знаете порядка? куда вы зашли? не знаете, как
водятся дела? Об этом вы должны были прежде подать просьбу
в канцелярию; она пошла бы к столоначальнику, к начальнику
отделения, потом передана была бы секретарю, а секретарь
доставил бы ее уже мне
- Но, ваше превосходительство, - сказал Акакий
Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть
присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же
время, что он вспотел ужасным образом, - я ваше
превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари
того ненадежный народ
- Что, что, что? - сказал значительное лицо.- Откуда вы
набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что
за буйство3 такое распространилось между молодыми людьми
против начальников и высших!
Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию
Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы
он и мог назваться молодым человеком, то разве только
относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было за
семьдесят лет.
- Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто
стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас
спрашиваю.

1
Надлежащий – соответствующий, какой следует
2
Ходатайство – официальная просьба
3
Буйство – буйное, шумное поведение, бесчинство
121
 Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной
ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно.
Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем
телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же
сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли
почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что
эффект превзошел даже ожидание, и совершенно упоенный
мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека,
искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это
смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его
находился в самом неопределенном состоянии и начинал даже с
своей стороны сам чувствовать страх.
Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж
этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни
ног. В жизнь свою он не был еще так сильно распечен1
генералом, да еще и чужим. Он шел по вьюге, свистевшей в
улицах, разинув рот2, сбиваясь с тротуаров; ветер, по
петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из
всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу3, и добрался он
домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и
слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее
распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная
горячка. Благодаря великодушному вспомоществованию
петербургского климата болезнь пошла быстрее, чем можно
было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши пульс,
ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку,
единственно уже для того, чтобы больной не остался без
благодетельной помощи медицины; а впрочем, тут же объявил
ему чрез полтора суток непременный капут. После чего
обратился к хозяйке и сказал: "А вы, матушка, и времени даром
не теряйте, закажите ему теперь же сосновый гроб, потому что
дубовый будет для него дорог". Слышал ли Акакий Акакиевич

1
Распекать (кого-л.) – делать кому-л. серьёзный выговор
2
Разинув рот – удивлённо, не находя слов
3
Жаба (болезнь) – болезнь сердца
122
эти произнесенные роковые1 для него слова, а если и слышал,
произвели ли они на него потрясающее действие, пожалел ли он
о горемычной2 своей жизни, - ничего это не известно, потому
что он находился все время в бреду и жару. Явления, одно
другого страннее, представлялись ему беспрестанно: то видел он
Петровича и заказывал ему сделать шинель с какими-то
западнями для воров, которые чудились ему беспрестанно под
кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него
одного вора даже из-под одеяла; то спрашивал, зачем висит
перед ним старый капот его, что у него есть новая шинель; то
чудилось ему, что он стоит перед генералом, выслушивая
надлежащее распеканье, и приговаривает: "Виноват, ваше
превосходительство!" - то, наконец, даже сквернохульничал,
произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка
даже крестилась, отроду не слыхав от него ничего подобного,
тем более что слова эти следовали непосредственно за слогом
"ваше превосходительство". Далее он говорил совершенную
бессмыслицу, так что ничего нельзя было понять; можно было
только видеть, что беспорядочные слова и мысли ворочались
около одной и той же шинели. Наконец бедный Акакий
Акакиевич испустил дух3. Ни комнаты, ни вещей его не
опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-
вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок
гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, три пары носков,
две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный
читателю капот. Кому все это досталось, бог знает: об этом,
признаюсь, даже не интересовался рассказывающий сию
повесть. Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург
остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и
никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не
защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное,
даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя,
не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и

1
Роковой – предопределяющий гибельные, тяжёлые последствия; горе
предопределённое судьбой
2
Горемычный – несчастный, злополучный
3
Испускать дух – умирать
123
рассмотреть ее в микроскоп; существо, переносившее покорно
канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела
сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед
самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели,
ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом
нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей
и повелителей мира Несколько дней после его смерти послан
был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием
немедленно явиться: начальник-де требует; но сторож должен
был возвратиться ни с чем, давши отчет, что не может больше
прийти, и на запрос "почему?" выразился словами: "Да так, уж
он умер, четвертого дня похоронили". Таким образом узнали в
департаменте о смерти Акакия Акакиевича, и на другой день
уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и
выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо
наклоннее и косее.
Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии
Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить
шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную
никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша
неожиданно принимает фантастическое окончание. По
Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и
далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде
чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом
стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и
звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые,
лисьи, медвежьи шубы - словом, всякого рода меха и кожи,
какие только придумали люди для прикрытия собственной.
Один из департаментских чиновников видел своими глазами
мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это
внушило ему, однако же, такой страх, что он бросился бежать со
всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел
только, как тот издали погрозил ему пальцем. Со всех сторон
поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы
еще только титулярных, а то даже самих тайных советников,
подвержены совершенной простуде по причине ночного
сдергивания шинелей. В полиции сделано было распоряжение
поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и
124
наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том
едва было даже не успели. Именно булочник какого-то квартала
в Кирюшкином переулке схватил было уже совершенно
мертвеца за ворот на самом месте злодеяния, на покушении
сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного музыканта,
свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он
вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил
держать его, а сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы
вытащить оттуда тавлинку с табаком, освежить на время шесть
раз на веку примороженный нос свой; но табак, верно, был
такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел
булочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть
левою полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что
совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они
поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что
они не знали даже, был ли он, точно, в их руках. С этих пор
будочники получили такой страх к мертвецам, что даже
опасались хватать и живых, и только издали покрикивали: "Эй,
ты, ступай своею дорогою!" - и мертвец-чиновник стал
показываться даже за Калинкиным мостом, наводя немалый
страх на всех робких людей. Но мы, однако же, совершенно
оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему,
едва ли не был причиною фантастического направления,
впрочем, совершенно истинной истории. Прежде всего долг
справедливости требует сказать, что одно значительное лицо
скоро по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича
почувствовал что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не
чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения,
несмотря на то что чин весьма часто мешал им обнаруживаться.
Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже
задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти
всякий день представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не
выдержавший должностного распеканья. Мысль о нем до такой
степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже
послать к нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли в
самом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий
Акакиевич умер скоропостижно в горячке, он остался даже
пораженным, слышал упреки совести и весь день был не в духе.
125
Желая сколько-нибудь развлечься и позабыть неприятное
впечатление, он отправился на вечер к одному из приятелей
своих, у которого нашел порядочное общество, а что всего
лучше - все там были почти одного и того же чина, так что он
совершенно ничем не мог быть связан. Это имело удивительное
действие на душевное его расположение. Он развернулся,
сделался приятен в разговоре, любезен - словом, провел вечер
очень приятно. За ужином выпил он стакана два шампанского -
средство, как известно, недурно действующее в рассуждении
веселости. Шампанское сообщило ему расположение к разным
экстренностям, а именно: он решил не ехать еще домой, а
заехать к одной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме,
кажется, немецкого происхождения, к которой он чувствовал
совершенно приятельские отношения. Надобно сказать, что
значительное лицо был уже человек немолодой, хороший
супруг, почтенный отец семейства. Два сына, из которых один
служил уже в канцелярии, и миловидная шестнадцатилетняя
дочь с несколько выгнутым, но хорошеньким носиком
приходили всякий день целовать его руку, приговаривая:
"bonjour, papa". Супруга его, еще женщина свежая и даже
ничуть не дурная, давала ему прежде поцеловать свою руку и
потом, переворотивши ее на другую сторону, целовала его руку.
Но значительное лицо, совершенно, впрочем, довольный
домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь
для дружеских отношений приятельницу в другой части города.
Эта приятельница была ничуть не лучше и не моложе жены его;
но такие уж задачи бывают на свете, и судить об них не наше
дело. Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел в сани и
сказал кучеру: "К Каролине Ивановне", - а сам, закутавшись
весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном
положении, лучше которого и не выдумаешь для русского
человека, то есть когда сам ни о чем не думаешь, а между тем
мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже
труда гоняться за ними и искать их. Полный удовольствия, он
слегка припоминал все веселые места проведенного вечера, все
слова, заставившие хохотать небольшой круг; многие из них он
даже повторял вполголоса и нашел, что они всё так же смешны,
как и прежде, а потому не мудрено, что и сам посмеивался от
126
души. Изредка мешал ему, однако же, порывистый1 ветер,
который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невесть от
какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда
клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или
вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и
доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него
выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что
его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он
заметил человека небольшого роста, в старом поношенном
вицмундире, и не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича.
Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным
мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все
границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и,
пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи: "А!
так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник!
твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и
распек, - отдавай же теперь свою!" Бедное значительное лицо
чуть не умер. Как ни был он характерен в канцелярии и вообще
перед низшими, и хотя, взглянувши на один мужественный вид
его и фигуру, всякий говорил: "У, какой характер!" - но здесь он,
подобно весьма многим, имеющим богатырскую наружность,
почувствовал такой страх, что не без причины даже стал
опасаться насчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам
даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не
своим голосом: "Пошел во весь дух2 домой!" Кучер, услышавши
голос, который произносится обыкновенно в решительные
минуты и даже сопровождается кое-чем гораздо
действительнейшим, упрятал на всякий случай голову свою в
плечи, замахнулся кнутом и помчался как стрела. Минут в
шесть с небольшим значительное лицо уже был пред подъездом
своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того
чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся3 кое-
как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом
беспорядке, так что на другой день поутру за чаем дочь ему

1
Порывистый – с резкими, внезапными усилениями; неровный
2
Во весь дух – что есть сил
3
Плестись (доплёлся) – еле передвигаться, тащиться
127
сказала прямо: "Ты сегодня совсем бледен, папа". Но папа
молчал и никому ни слова о том, что с ним случилось, и где он
был, и куда хотел ехать. Это происшествие сделало на него
сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал говорить
подчиненным: "Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?";
если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши
сперва, в чем дело. Но еще более замечательно то, что с этих
пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца:
видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по
плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно таких
случаев, чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие
деятельные и заботливые люди никак не хотели успокоиться и
поговаривали, что в дальних частях города все еще показывался
чиновник-мертвец. И точно, один коломенский будочник видел
собственными глазами, как показалось из-за одного дома
привидение; но, будучи по природе своей несколько бессилен,
так что один раз обыкновенный взрослый поросенок, кинувшись
из какого-то частного дома, сшиб его с ног, к величайшему
смеху стоявших вокруг извозчиков, с которых он вытребовал за
такую издевку по грошу на табак, – итак, будучи бессилен, он не
посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор,
пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь,
спросило: "Тебе чего хочется?" – и показало такой кулак, какого
и у живых не найдешь. Будочник сказал: "Ничего", – да и
поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже
гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив
шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в
ночной темноте.

***
1. Подберите синонимы к данным словам:.
подтрунивать, вздор, бойкий, неугомонный, смазливый,
жалованье, чаяния, бездна, надзор, неучтиво, чутьё, браниться,
надлежащий, буйство
2. Объясните значение следующих фраз:
излагать ясно, сообразно с собственной прихотью,
затуманиться в глазах, чувствовать в полной мере, движимый

128
состраданием, совершенно упоённый мыслью, подтрунивать над
кем-то, неугомонный человек, человек в летах,
3. Найдите следующие фразы в тексте. Перескажите ситуации,
в которых они употреблены.
Произносить всуе, пускать пыль в глаза, тронуть кого-л.,
сбить с толку, из рук вон (плохо), распекать (кого-л.), разинув
рот, испускать дух, во весь дух.
4. Ответьте на вопросы:
1. Как звали главного героя рассказа?
2. Как давно работал Акакий Акакиевич в департамете?
3. Как относились к Акакию Акакевичу его сослуживцы?
4. Как сам Башмачников относился к подобному
отношению?
5. Чем занимался Башмачников в свободное от работы
время?
6. Что можете сказать о шинели, которую носил Акакий
Акакиевич?
7. Как решил поступить Акакий Акакиевич, когда увидел,
в каком состоянии находится его шинель?
8. Что ответил портной, увидев шинель?
9. В каком состоянии духа находился Акакий Акакиевич
узнав, что шинель не подлежит востановлению, и что
надо шить новую?
10. Каким образом он решил достать деньги на новую
шинель?
11. Какую шинель сшил Башмачникову портной Петрович?
12. Какова была реакция сослуживцев на то, что Акакий
Акакиевич пришёл в новой шинели?
13. Как он себя чувствовал на ужине у одного из
сослуживцев?
14. Что случилось по пути домой?
15. Как решил поступить Башмачников после
происшествия?
16. Как хотели помочь Акакию Акакевичу сослуживцы? Что
посоветовал ему один из них?
17. Что случилось, когда Акакий Акакиевич обратился к
значительному лицу? Как оно отнеслось к просьбе
Башмачникова?
129
 18. В каком состоянии находился Акакий Акакиевич, когда
вышел от значительного лица?
19. Что случилось с ним в дальнейшем?
20. Как окончилась данная история? Что за происшестия
стали происходить на улицах Петербурга?
21. Когда успокоился призрак чиновника-мертвеца, после
каких событий?
5. Объедините все отрывки, в которых содержится прямая
характеристика главного героя, в единый текст.
6. Прокомментируйте название повести.
7. Разделите текст на смысловые части. Озаглавьте каждую
часть.
8. Охарактеризуйте Акакия Акакиевича.
9. Как вы думаете, можно ли встретить таких людей в наше
время. Как бы выглядел современный Акакий Акакиевич?
10. Работая в группах заполните квадраты

Зрительный образ Что вы чувствовали, когда

читали повесть?

Какие проблемы подняты в

Связь с настоящим
повести?

130
 ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ
(1818 – 1883)

Иван Сергеевич Тургенев родился в городе Орле 28

октября 1818 года. Его детство прошло в имении матери –
Спасском-Лутовинове, расположенном в Орловской губернии.
Впечатления, вынесенные из Спасского-Лутовинова, дали
материал для многих произведений Тургенева.
Учение в Московском, а затем в Петербургском
университете, горячие студенческие споры укрепляли
передовые взгляды будущего писателя. Окончив университет,
Тургенев продолжает образование за границей.
Интерес к художественному творчеству пробудился у
Тургенева еще в пору студенчества. Начинал он как поэт-
романтик. Но в дальнейшем Тургенев пишет рассказы, повести,
пьесы, романы. На страницах «Современника» в течение 1847-
1881г. печатались рассказы из «Записок охотника». В 50-е годы
Тургенев впервые обратился к жанру романа, ставшему
впоследствии основным в его творчестве. Он создает романы
«Рубин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети»,
«Дым», «Новь».
В романах Тургенева любовь носит трагический характер.
В этом сказалась жизненная драма писателя. Знакомство с
выдающейся певицей Полиной Виардо сыграло исключительно
важную роль в личной судьбе Тургенева: до конца своей жизни
он остался близким другом семьи Виардо и постоянно проживал
за границей.
Тургенев умер 22 августа 1883г. во Франции.

131
 ***
Ответьте на вопросы:
1. Любите ли вы путешествовать?
2. Куда обычно люди отправляются путешествовать?
3. С какой целью можно совершать путешествия?
4. Если бы вы отправились путешествовать за границу,
какие страны или города вам хотелось бы посетить?
5. Вам больше нравятся большие или маленькие города?
Почему?
6. Что вас занимает (интересует) больше всего во время
путешествий: люди, природа или
достопримечательности?

АСЯ

I
Мне было тогда лет двадцать пять, - начал Н.Н., дела
давно минувших дней, как видите. Я только что вырвался на
волю и уехал за границу, не для того, чтобы «окончить мое
воспитание», как говаривалось тогда, а просто мне захотелось
посмотреть на мир божий. Я был здоров, молод, весел, деньги у
меня не переводились
1
, заботы еще не успели завестись – я жил без оглядки,
делал, что хотел, процветал, одним словом. Мне тогда и в
голову не приходило, что человек не растение и процветать ему
долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые, да и думает,
что это-то и есть хлеб насущный; а придет время – и хлебца
напросишься. Но толковать об этом не для чего.
Я путешествовал без всякой цели, без плана;
останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас
далее, как только чувствовал желание видеть новые лица –
именно лица. Меня занимали исключительно одни люди; я
ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания,
один вид лон-лакея возбуждал во мне ощущение тоски и злобы;
я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевелбе». Природа
действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так

1
Деньги не переводились – деньги всегда были
132
называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов;
я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне
мешала. Зато лица, живые человеческие лица – речи людей, их
движения, смех – вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне
было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти
туда, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же
время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло
наблюдать людей да я даже не наблюдал их – я их рассматривал
с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но я опять
сбиваюсь в сторону.
Итак, лет двадцать тому назад я жил в немецком
небольшом городке З., на левом берегу Рейна. Я искал
уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой
вдовой, с которой познакомился на водах1. Она была очень
хороша собой и умна, кокетничала со всеми – и со мною,
грешным, - сперва даже поощряла меня, а потом жестоко меня
уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому
лейтенанту. Признаться сказать, рана моего сердца не очень
была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время
печали и одиночеству – чем молодость не тешится! – и
поселился в З.
Городок этот мне понравился своим местоположением у
подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и
башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой
речкой, впадавшей в Рейн, - а главное, своим хорошим вином.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения
солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки
и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском:
«Guten Abend!» – а некоторые из них не уходили даже и тогда,
когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и
мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных
лучах Я любил бродить тогда по городу; луна казалось,
пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал
этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим
безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом.
Петух на высокой готической колокольне блестел бледным

1
На водах – на курорте с минеральными источниками
133
золотом; таким же золотом переливались струйки по черному
глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно
теплились в узких окнах под грифельными кровлями;
виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики
из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного
колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался
сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака
ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы
пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже
дышала, и слово «Гретхен» – не то восклицание, не то вопрос –
так и просилось на уста.
Городок З. Лежит в двух верстах от Рейна. Я часто ходил
смотреть на величавую реку и, не без некоторого напряжения
мечтая о коварной вдове, просиживал долгие часы на каменной
скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуя
мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди,
пронзенным мечами, печально выглядывала из его ветвей. На
противоположном берегу находился городок Л., немного
побольше того, в котором я поселился. Однажды вечером я
сидел на своей любимой скамье и глядел то на реку, то на небо,
то на виноградники. Передо мной белоголовые мальчишки
карабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и
опрокинутой насмоленным брюхом кверху. Кораблики тихо
бежали на слабо надувшихся парусах; зеленоватые волны
скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча. Вдруг донеслись до
меня звуки музыки; я прислушался. В городе Л. Играли вальс;
контрабас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась, флейта
свистала бойко.
- Что это? – спросил я у подошедшего ко мне старика в
плисовом жилете, синих чулках и башмаках с пряжками.
- Это, - отвечал он мне, предварительно передвинув
мундштук своей трубки из одного угла губ в другой, - студенты
приехали из Б. На коммерш.
«А посмотрю-ка я на этот коммерш, - подумал я, - кстати
же, я в Л. Не бывал». Я отыскал перевозчика и отправился на
другую сторону.

134
 II
Может быть, не всякий знает, что такое коммерш. Это
особенного рода торжественный пир, на который сходятся
студенты одной земли или братства (Landsmannschaft). Почти
все участники в коммерше носят издавна установленный
костюм немецких студентов: венгерки1, большие сапоги и
маленькие шапочки с околышами известных цветов.
Собираются студенты обыкновенно к обеду под
председательством сениора, то есть старшины, - и пируют до
утра, пьют, поют песни, Landesvater, Gaudeamus, курят, иногда
они нанимают оркестр.
Такой точно коммерш происходил в г.Л. перед небольшой
гостиницей под вывескою Солнца, в саду, выходившем на
улицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги;
студенты сидели за столами под обстриженными липками;
огромный бульдог лежал под одним из столов; в стороне, в
беседке из плюща, помещались музыканты и усердно играли, то
и дело подкрепляя себя пивом. На улице, перед низкой оградой
сада, собралось довольно много народа: добрые граждане Л. Не
хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Я тоже
вмешался в толпу зрителей. Мне было весело смотреть на лица
студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье
молодости, горящие взгляды, смех без причины – лучший смех
на свете – все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот
порыв вперед – куда бы то ни было, лишь бы вперед, - это
добродушное раздолье меня трогало и поджигало. «Уж не пойти
ли к ним?» – спрашивал я себя
- Ася, довольно тебе? – вдруг произнес за мной мужской
голос по-русски
- Подождем еще, - ответил другой, женский голос на том
же языке.
Я быстро обернулся Взор мой упал на красивого
молодого человека в фуражке и широкой куртке; он держал под
руку девушку невысокого роста, в соломенной шляпе,
закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.

1
Венгерка – гусарская куртка с нашитыми поперечными шнурами
135
 - Вы русские? – сорвалось у меня невольно с языка.
Молодой человек улыбнулся и промолвил:
- Да, русские.
- Я никак не ожидал в таком захолустье1, - начал было я.
- И мы не ожидали, - перебил он меня, - что ж? Тем лучше.
Позвольте рекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот это моя
– он запнулся на мгновение, - моя сестра. А ваше имя позвольте
узнать?
Я назвал себя, и мы разговорились. Я узнал, что Гагин,
путешествуя, так же как и я, для своего удовольствия, неделю
тому назад заехал в городок Л., да и застрял в нем. Правду
сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их
узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное,
по выраженью их лица. Самодовольное и презрительное, часто
повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности
и робости Человек внезапно настораживался весь, глаз
беспокойно бегал «Батюшки мои! Не соврал ли я, не смеются
ли надо мною», - казалось, говорил этот уторопленный взгляд
Проходило мгновенье – и снова восстановлялось величие
физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем. Да, я
избегал русских, но Гагин мне понравился тотчас. Есть на свете
такие счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они
греют вас или гладят. У Гагина было именно такое лицо, милое,
ласковое, с большими мягкими глазами и мягкими курчавыми
волосами. Говорил он так, что даже не видя его лица, вы по
одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается.
Девушка, которую он назвал своей сестрой, с первого
взгляда показалась мне очень миловидной. Было что-то свое,
особенное, в складе ее смугловатого, круглого лица, с
небольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными,
светлыми глазами. Она была грациозно сложена, но как будто
не вполне еще развита. Она нисколько не походила на своего
брата.
- Хотите вы зайти к нам? – сказал мне Гагин, - кажется,
довольно мы насмотрелись на немцев. Ася, пойдем домой?

1
Захолустье – место, далёкое от культурных центров, глухая
провинция
136
 Девушка утвердительно кивнула головой.
- Мы живем за городом, - продолжал Гагин, - в
винограднике, в одиноком домишке, высоко. У нас славно,
посмотрите. Хозяйка обещала приготовить нам кислого молока.
Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будет переезжать Рейн
при луне.
Мы отправились. Через низкие ворота города (старинная
стена из булыжника окружала его со всех сторон, даже бойницы
не все еще обрушились) мы вышли в поле и, пройдя шагов сто
вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой.
Гагин отворил ее и повел нас в гору по крутой тропинке. С
обеих сторон, на уступах, рос виноград; солнце только что село,
и алый тонкий свет лежал на зеленых лозах, на высоких
тычинках, на сухой земле, усыпанной сплошь крупным и
мелким плитняком, и на белой стене небольшого домика, с
косыми черными перекладинами и четырьмя светлыми
окошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы
взбирались.
- Вот и наше жилище! – воскликнул Гагин, как только мы
стали приближаться к домику, - а вот и хозяйка несет молоко.
Guten Abend, Madame!.. Мы сейчас примемся за еду; но прежде,
- прибавил он, - оглянитесь каков вид?
Вид был, точно, чудесный. Рейн лежал перед нами весь
серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел
багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок
показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и
поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня
особенно поразил чистота и глубина неба, сияющая
прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и
перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее на
высоте.
- Отличную вы выбрали квартиру, - промолвил я.
- Это Ася ее нашла, - отвечал Гагин. – Ну-ка, Ася, -
продолжал он, - распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы
станем ужинать на воздухе. Тут музыка слышнее. Заметили ли
вы, - прибавил он, обратясь ко мне, - вблизи иной вальс никуда
не годится – пошлые, грубые звуки, - а в отдаленье, - чудо! Так
и шевелит в вас все романтические струны.
137
 Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее
Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) – Ася отправилась
в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли
большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками,
сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин.
Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и
причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на
шею и уши. Сначала она дичилась1 меня; но Гагин сказал ей:
- Ася, полно ежиться! Он не кусается.
Она улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала
со мной. Я не видел существа более подвижного. Ни одно
мгновение она не сидела смирно; вставала, убегала в дом и
прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и
престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что
слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее
большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее
слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и
нежен.
Мы проболтали часа два. День давно погас, и вечер,
сперва весь огнистый, потом ясный и алый, потом бледный и
смутный, тихо таял и переливался в ночь, а беседа наша все
продолжалась, мирная и кроткая, как воздух, окружавший нас.
Гагин велел принести бутылку рейнвейна; мы ее роспили не
спеша. Музыка по-прежнему долетала до нас, звуки ее казались
слаще и нежнее; огни зажглись в городе и над рекою. Ася вдруг
опустила голову, так что кудри ей на глаза упали, замолкла и
вздохнула, а потом сказала нам, что хочет спать, и ушла в дом;
однако я видел, как она, не зажигая свечи, долго стояла за
нераскрытым окном. Наконец, луна встала и заиграла по Рейну;
все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в наших
граненых стаканах заблестело таинственным блеском. Ветер
упал, точно крылья сложил, и замер; ночным, душистым теплом
повеяло от земли.
- Пора! – воскликнул я, - а то, пожалуй, перевозчика не
сыщешь.
- Пора, - повторил Гагин.

1
Дичиться – стесняться
138
 Мы пошли вниз по тропинке. Камни вдруг посыпались за
нами: это Ася нас догоняла.
- Ты разве не спишь? – спросил ее брат, но она, не ответив
ему ни слова, пробежала мимо.
Последние умирающие плошки1, зажженные студентами в
саду гостиницы, освещали снизу листья деревьев, что придавало
им праздничный и фантастический вид. Мы нашли Асю у
берега: она разговаривала с перевозчиком. Я прыгнул в лодку и
простился с новыми моими друзьями. Гагин обещал навестить
меня следующий день; я пожал его руку и протянул свою Асе;
но она только посмотрела на меня и покачала головой. Лодка
отчалила и понеслась по быстрой реке. Перевозчик, бодрый
старик, с напряжением погружал весла в темную воду.
- Вы в лунный столб въехали, вы его разбили, - закричала
мне Ася.
Я опустил глаза; вокруг лодки, чернея, колыхались волны.
- Прощайте! – раздался опять ее голос.
- До завтра, - проговорил за нею Гагин.
Лодка причалила. Я вышел и оглянулся. Никого уж не
было видно на противоположном берегу. Лунный столб опять
тянулся золотым мостом через всю реку. Словно на прощание
примчались звуки старинного лансеровского вальса. Гагин был
прав: я почувствовал, что все струны моего сердца задрожали в
ответ на те заискивающие напевы. Я отправился домой через
потемневшие поля, медлено вдыхая пахучий воздух, и пришел в
свою комнату весь разнеженный сладостным томлением
беспредметных и бесконечных ожиданий.
Я чувствовал себя счастливым Но отчего я был счастлив?
Я ничего не желал, я ни о чем не думал Я был счастлив.
Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я
нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдруг мне
пришло на ум, что в течение вечера я ни разу не вспомнил о
моей жестокой красавице «Что же это значит? – спросил я
самого себя. – Разве я не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос,
я, кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.

1
Плошка – плоский сосуд с фитилём для освещения
139
 III
На другое утро (я уже проснулся, но еще не вставал) стук
палки раздался у меня под окном, и голос, который я тотчас
признал за голос Гагина, запел:
Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу
Я поспешил отворить ему дверь.
- Здравствуйте, - сказал Гагин, входя, - я вас раненько
потревожил, на посмотрите, какое утро. Свежесть, роса,
жаворонки поют
Со своими курчавыми блестящими волосами, открытой
шеей и розовыми щеками он сам был свеж, как утро.
Я оделся; мы вышли в садик, сели на лавочку, велели
подать себе кофе и принялись беседовать. Гагин рассказал мне
свои планы на будущее: владея порядочным состоянием и ни от
кого не завися, он хотел посвятить себя живописи и только
сожалел о том, что поздно хватился за ум и много времени
потратил по-пустому; я также упомянул о моих
предположениях, да, кстати, поведал ему тайну моей несчастной
любви. Он выслушал меня со снисхождением, но, сколько я мог
заметить, сильного сочувствия к моей страсти я в нем не
возбудил. Вздохнувши вслед за мной два раза из вежливости,
Гагин предложил мне пойти к нему посмотреть его этюды. Я
тотчас согласился.
Мы не застали Асю. Она, по словам хозяйки, отправилась
на «развалину». Верстах в двух от города Л. Находились остатки
феодального замка. Гагин раскрыл мне все свои картоны. В них
было много жизни и правды, что-то свободное и широкое; но ни
один из них не был окончен, и рисунок показался мне небрежен
и неверен. Я откровенно высказал ему мое мнение.
- Да, да, - подхватил он со вздохом, - вы правы; все это
очень плохо и незрело, что делать! Не учился я как следует, да и
проклятая славянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь
о работе, так и паришь орлом1; землю, кажется, сдвинул бы с
места – а в исполнении тотчас слабеешь и устаешь.

1
Парить орлом – держаться в воздухе на неподвижно раскрытых
крыльях; предаваться фантазиям, мечтать
140
 Я начал было ободрять его, но он махнул рукой и,
собравши картоны в охапку, бросил их на диван.
- Коли хватит терпенья, из меня выйдет что-нибудь, -
промолвил он сквозь зубы, - не хватит, останусь недорослем из
дворян.Пойдемте-ка лучше Асю отыскивать, - сказал он.
Мы пошли.

IV
Дорога к развалине вилась по скату узкой лесистой
долины; на дне ее бежал ручей и шумно прядал через камни, как
бы торопясь слиться с великой рекой, спокойно сиявшей за
темной гранью круто рассеченных горных гребней. Гагин
обратил мое внимание на некоторые счастливо освещенные
места; в словах его слышался если не живописец, то уже
наверное художник. Скоро показалась развалина. На самой
вершине голой скалы возвышалась четырехугольная башня, вся
черная, еще крепкая, но словно разрубленная продольной
трещиной. Мшистые стены примыкали к башне; кое-где лепился
плющ; искривленные деревца свешивались с седых бойниц и
рухнувших сводов. Каменистая тропинка вела к уцелевшим
воротам. Мы уже подходили к ним, как вдруг впереди нас
мелькнула женская фигура, быстро перебежала по груде
обломков и уселась на уступе стены, прямо над пропастью.
- А ведь это Ася! – воскликнул Гагин, - экая
сумасшедшая!
Мы вошли в ворота и очутились на небольшом дворике,
до половины заросшем дикими яблонями и крапивой. На уступе
сидела, точно, Ася. Она повернулась к нам лицом и засмеялась,
но не тронулась с места. Гагин погрозил ей пальцем, а я громко
упрекнул ее в неосторожности.
- Полноте, - сказал мне шепотом Гагин, - не дразните ее;
вы ее не знаете: она, пожалуй, еще на башню взберется. А вот
вы лучше подивитесь смышлености местных жителей.
Я оглянулся. В уголке, приютившись в крошечном
деревянном балаганчике, старушка вязала чулок и косилась на
нас через очки. Она продавала туристам пиво, пряники и
зельтерскую воду. Мы уместились на лавочке и принялись пить
из тяжелых оловянных кружек довольно холодное пиво. Ася
141
продолжала сидеть неподвижно, подобрав под себя ноги и
закутавшись кисейным шарфом; стройный облик ее отчетливо и
красиво рисовался на ясном небе; но я с неприязненным1
чувством посматривал на нее. Уже накануне заметил я в ней
что-то напряженное, не совсем естественное «Она хочет
удивить нас, - думал я, - к чему это? Что за детская выходка?»
Словно угадавши мои мысли, она вдруг бросила на меня
быстрый и пронзительный взгляд, засмеялась опять, в два
прыжка соскочила со стены и, подойдя к старушке, попросила у
ней стакан воды.
- Ты думаешь, я хочу пить? – промолвила она, обращаясь
к брату, - нет; тут есть цветы на стенах, которые непременно
полить надо.
Гагин ничего не ответил ей; а она, с стаканом в руке,
пустилась карабкаться о развалинам, изредка останавливаясь,
наклоняясь и с забавной важностью роняя несколько капель
воды, ярко блестевших на солнце. Ее движения были очень
милы, но мне по-прежнему было досадно на нее, хотя я
невольно любовался ее легкостью и ловкостью. На одном
опасном месте она нарочно вскрикнула и потом захохотала Мне
стало еще досаднее.
- Да она как коза лазит, - пробормотала себе под нос
старушка, оторвавшись на мгновенье от своего чулка.
Наконец, Ася опорожнила весь свой стакан и, шаловливо
покачиваясь, возвратилась к нам. Странная усмешка слегка
подергивала ее брови, ноздри и губы; полудерзко, полувесело
щурились темные глаза.
«Вы находите мое поведение неприличным, - казалось,
говорило ее лицо – все равно: я знаю, вы мной любуетесь».
- Искусно, Ася, искусно, - промолвил Гагин вполголоса.
Она вдруг как будто застыдилась, опустила свои длинные
ресницы и скромно подсела к нам, как виноватая. Я тут в
первый раз хорошенько рассмотрел ее лицо, самое изменчивое
лицо, какое я только видел. Несколько мгновений спустя оно
уже все побледнело и приняло сосредоточенное, почти
печальное выражение; самые черты ее мне показались больше,

1
Неприязненный – недружелюбный
142
строже, проще. Она вся затихла. Мы обошли развалину кругом
(Ася шла за нами следом) и полюбовались видами. Между тем
час обеда приближался. Расплачиваясь со старушкой, Гагин
спросил еще кружку пива и, обернувшись ко мне, воскликнул с
лукавой ужимкой:
- За здоровье дамы вашего сердца!
- А разве у него, - разве у вас есть такая дама? – спросила
вдруг Ася.
- Да у кого же ее нет? – возразил Гагин.
Ася задумалась на мгновение; ее лицо опять изменилось,
опять появилась на нем вызывающая, почти дерзкая усмешка.
На возвратном пути она пуще хохотала и шалила. Она
сломала длинную ветку, положила ее к себе на плечо, как ружье,
повязала себе голову шарфом. Помнится, нам встретилась
многочисленная семья белокурых и чопорных англичанах; все
они, словно по команде, с холодным изумлением проводили
Асю своими стеклянными глазами, а она, как бы им назло,
громко запела. Воротясь домой, она тотчас ушла к себе в
комнату и появилась только к самому обеду, одетая в лучшее
свое платье, тщательно причесанная, перетянутая и в перчатках.
За столом она держалась очень чинно, почти чопорно, едва
отведывала кушанья и пила воду из рюмки. Ей явно хотелось
разыграть передо мною новую роль – роль приличной и
благовоспитанной барышни. Гагин не мешал ей: заметно было,
что он привык потакать1 ей во всем. Он только по временам
добродушно взглядывал на меня и слегка пожимал плечом, как
бы желая сказать: «Она ребенок; будьте снисходительны». Как
только кончился обед, Ася встала и, надевая шляпу, спросила
Гагина: можно ли ей пойти к фрау Луизе?
- Давно ли ты стала спрашиваться? – отвечал он со своей
неизменной, на этот раз несколько смущенной улыбкой, - разве
тебе скучно с нами?
- Нет, но я вчера еще обещала фрау Луизе побывать у нее;
притом же я думала, что вам будет лучше вдвоем: господин Н.
(она указала на меня) что-нибудь еще тебе расскажет.

1
Потакать – не препятствовать, снисходительно относиться к чему-
нибудь отрицательному
143
 Она ушла.
- Фрау Луизе, - сказал Гагин, стараясь избегать моего
взора, - вдова бывшего здешнего бургомистра, добрая, впрочем
пустая старушка. Она очень полюбила Асю. У Аси страсть
знакомиться с людьми круга низшего: я заметил: причиною
этому всегда бывает гордость. Она у меня очень избалована, как
видите, - прибавил он, помолчав немного, - да что прикажете
делать? Взыскивать я ни с кого не умею, а с нее и подавно. Я
обязан быть снисходительным с нею.
Я промолчал. Гагин переменил разговор. Чем больше я
узнавал его, тем сильнее я к нему привязывался. Я скоро его
понял. Это была прямо русская душа, правдивая, честная,
простая, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и
внутреннего жара. Молодость не кипела в нем ключом; она
светилась тихим светом. Он был очень мил и умен, но я не мог
себе представить, что с ним станется, как только он возмужает.
Быть художником Без горького, постоянного труда не бывает
художников а трудиться, думал я, глядя на его мягкие черты,
слушая его неспешную речь – нет! Трудиться ты не будешь,
сдаться ты не сумеешь. Но не полюбить его не было
возможности: сердце так и влеклось к нему. Часа четыре
провели мы вдвоем, то сидя на диване, то медленно расхаживая
перед домом; и в эти четыре часа сошлись окончательно.
Солнце село, и мне уже пора было идти домой. Ася все
еще не возвращалась.
- Экая она у меня вольница! – промолвил Гагин. – Хотите,
я пойду провожать вас? Мы по пути завернем к фрау Луизе; я
спрошу, там ли она? Крюк не велик.
Мы спустились в город и, свернувши в узкий, кривой
переулочек, остановились перед домом в два окна шириною и
вышиною в четыре этажа. Второй этаж выступал на улицу
больше первого, третий и четвертый еще больше второго; весь
дом с своей ветхой резьбой, двумя толстыми внизу, острой
черепичной кровлей и протянутым в виде клюва воротом на
чердаке казался огромной, сгорбленной птицей.
- Ася! – крикнул Гагин, - ты здесь?

144
 Освещенное окно в третьем этаже стукнуло и открылось,
и мы увидали темную головку Аси. Из-за нее выглядывало
беззубое и подслеповатое лицо старой немки.
- Я здесь, - проговорила Ася, кокетливо опершись локтями
на оконницу, - мне здесь хорошо. На тебе, возьми, - прибавила
она, бросая Гагину ветку гераниума, - вообрази, что я дама
твоего сердца.
Фрау Луизе засмеялась.
- Н. Уходит, - ответил Гагин, - он хочет с тобой
проститься.
- Будто? – промолвила Ася, - в таком случае дай ему мою
ветку, а я сейчас вернусь.
Она захлопнула окно и, кажется, поцеловала фрау Луизе.
Гагин протянул мне молча ветку. Я молча положил ее в карман,
дошел до перевоза и перебрался на другую сторону.
Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но с
странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный,
знакомый, но в Германии редкий запах. Я остановился и увидал
возле дороги небольшую грядку конопли. Ее степной запах
мгновенно напомнил мне родину и возбудил в душе страстную
тоску по ней. Мне захотелось дышать русским воздухом, ходить
по русской земле. «Что я здесь делаю, зачем таскаюсь в чужой
стороне, между чужими?» – воскликнул я, и мертвенная
тяжесть, которую я ощущал на сердце, разрешилась внезапно в
горькое и жгучее волнение. Я пришел домой совсем в другом
настроении духа, чем накануне. Я чувствовал себя почти
рассерженным и долго не мог успокоиться. Непонятная мне
самому досада меня разбирала. Наконец, я сел, и, вспомнив о
своей коварной вдове, (официальным воспоминанием обо этой
даме заключался каждый мой день), достал одну из ее записок.
Но я даже не раскрыл ее; мысли мои тотчас приняли иное
направление. Я начал думать думать об Асе. Мне пришло в
голову, что Гагин в течение разговора намекнул мне на какие-то
затруднения, препятствующие его возвращению в Россию
«Полно, сестра ли она его?» – произнес я громко.
Я разделся, лег и старался заснуть; но час спустя я опять
сидел в постели, облокотившись локтем на подушку, и снова
думал об этой «капризной девочке с натянутым смехом ». «Она
145
сложена, как маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине, -
шептал я, - да; и она ему не сестра »
А записка вдовы преспокойно лежала на полу, белея в
лучах луны.

V
На следующее утро опять я пошел в Л. Я уверял себя, что
мне хочется повидаться с Гагиным, но втайне я хотел
посмотреть, что станет делать Ася, так ли она будет «чудить»,
как накануне. Я застал обоих в гостиной, и странное дело! –
оттого ли, что я ночью и утром много размышлял о России, -
Ася показалась мне совершенно русской девушкой, простою
девушкой, чуть не горничной. На ней было старенькое платьице,
волосы она зачесала за уши и сидела, не шевелясь, у окна да
шила в пяльцах, скромно, тихо, точно она век свой ничем
другим не занималась. Она почти ничего не говорила, спокойно
посматривала на свою работу, и черты ее приняли такое
незначительное, будничное выражение, что мне невольно
вспомнились наши доморощенные Кати и Маши. Для
довершения сходства она принялась напевать вполголоса
«Матушку, голубушку». Я глядел на ее желтоватое, угасшее
личико, вспоминал о вчерашних мечтаниях, и жаль мне было
чего-то. Погода была чудесная. Гагин объявил нам, что пойдет
сегодня рисовать этюд с натуры: я спросил его, позволит ли он
мне провожать его, не помешаю ли я ему?
- Напротив, - возразил он, - вы мне можете хороший совет
дать.
Он надел круглую шляпу a la Van Dyck, блузу, взял картон
под мышку и отправился; я поплелся вслед за ним. Ася осталась
дома. Гагин, уходя, попросил ее позаботиться о том, чтобы суп
был не слишком жидок: Ася обещалась побывать на кухне.
Гагин добрался до знакомой уже мне долины, присел на камень
и начал срисовывать старый дуплистый дуб с раскидистыми
сучьями. Я лег на траву и достал книжку; но я двух страниц не
прочел, а он только бумагу измарал; мы все больше рассуждали,
и, сколько я могу судить, довольно умно и тонко рассуждали о
том, как именно должно работать, чего следует избегать, чего
придерживаться и какое собственно значение художника в наш
146
век. Гагин, наконец, решил, что он «сегодня не в ударе», лег
рядом со мной, и уж тут свободно потекли молодые наши речи,
то горячие, то задумчивые, то восторженные, но почти всегда
неясные речи, в которых так охотно разливается русский
человек. Наболтавшись досыта и наполнившись чувством
удовлетворения, словно мы что-то сделали, успели в чем-то,
вернулись мы домой. Я нашел Асю точно такою же, какою я ее
оставил; как я ни старался наблюдать за нею – ни тени
кокетства, ни признака намеренно принятой роли я в ней не
заметил; на этот раз не было возможности упрекнуть ее в
неестественности.
- А-га! – говорил Гагин, - пост1 и покаяние2 на себя
наложила.
К вечеру она несколько раз непритворно зевнула и рано
ушла к себе. Я сам скоро простился с Гагиным, и,
возвратившись домой, не мечтал уже ни о чем: этот день
прошел в трезвых ощущениях. Помнится, однако, ложась спать,
я невольно промолвил вслух:
- Что за хамелеон эта девушка! – и, подумав немного,
прибавил: - А все-таки она ему не сестра.

VI
Прошли целые две недели. Я каждый день посещал
Гагиных. Ася словно избегала меня, но уже не позволяла себе
ни одной из тех шалостей, которые так удивили меня в первые
два дня нашего знакомства. Она казалась втайне огорченной или
смущенной; она и смеялась меньше. Я с любопытством
наблюдал за ней.
Она довольно хорошо говорила по-французски и по-
немецки; но по всему было заметно, что она с детства не была в
женских руках и получила воспитание странное, необычное, не
имевшее ничего общего с воспитанием самого Гагина. От него,
несмотря на его шляпу a la Van Dyck и блузу, так и веяло
мягким, полуизнеженным, великорусским дворянином, а она не

1
Пост – воздержание от излишества
2
Покаяние – добровольное признание в совершённом поступке,
ошибке
147
походила на барышню; во всех ее движениях было что-то
неспокойное. По природе стыдливая и робкая, она досадовала на
свою застенчивость и с досады насильственно старалась быть
развязной и смелой, что ей не всегда удавалось. Я несколько раз
заговаривал с ней об ее жизни в России, о ее прошедшем: она
неохотно отвечала на мои расспросы; я узнал, однако, что до
отъезда за границу она долго жила в деревне. Я застал ее раз за
книгой, одну. Опершись головой на обе руки и запустив пальцы
глубоко в волосы, она пожирала глазами строки.
- Браво! – сказал я, подойдя к ней, - как вы прилежны!
Она подняла голову, важно и строго посмотрела на меня.
- Вы думаете, что я только смеяться умею, - промолвила
она и хотела удалиться
Я взглянул на заглавие книги: это был какой-то
французский роман.
- Однако я ваш выбор похвалить не могу, - заметил я.
- Что же читать! – воскликнула она, и, бросив книгу на
стол, прибавила: - Так лучше пойду дурачиться, - и побежала в
сад.
В тот же день, вечером, я читал Гагину «Германа и
Доротею». Ася сперва все только шныряла мимо нас, потом
вдруг остановилась, приникла ухом, тихонько подсела ко мне и
прослушала чтение до конца. На следующий день я опять не
узнал ее, пока не догадался, что ей вдруг вошло в голову: быть
домовитой и степенной, как Доротея. Словом, она являлась мне
полузагадочным существом. Самолюбивая до крайности, она
привлекала меня, даже когда я сердился на нее. В одном только
я более и более убеждался, а именно в том, что она не сестра
Гагина. Он общался с нею не по-братски: слишком ласково,
слишком снисходительно и в то же время несколько
принужденно.
Странный случай, по-видимому, подтвердил мои
подозрения.
Однажды вечером, подходя к винограднику, где жили
Гагины, я нашел калитку запертою. Не долго думавши добрался
я до одного обрушенного места в ограде, уже прежде
замеченного мною, и перескочил через нее. Недалеко от этого
места, в стороне от дорожки, находилась небольшая беседка из
148
акаций; я поравнялся с нею и уже прошел было мимом Вдруг
меня поразил голос Аси, с жаром и сквозь слезы произносившей
следующие слова:
- Нет, я никого не хочу любить, кроме тебя, нет, нет,
одного тебя я хочу любить – и навсегда.
- Полно, Ася, успокойся, - говорил Гагин, - ты знаешь, я
тебе верю.
Голоса их раздавались в беседке. Я увидал их обоих
сквозь негустой переплет ветвей. Они меня не заметили.
- Тебя, тебя одного, - повторила она, бросилась ему на
шею и с судорожными рыданиями начала целовать его и
прижиматься к его груди.
- Полно, полно, - твердил он, слегка проводя рукой по ее
волосам.
Несколько мгновений остался я неподвижным Вдруг я
встрепенулся. «Подойти к ним?.. Ни за что!» – сверкнуло у меня
в голове. Быстрыми шагами вернулся я к ограде, перескочил
через нее на дорогу и чуть не бегом пустился домой. Я
улыбался, потирал руки, удивлялся случаю, внезапно
подтвердившему мои догадки (я ни на одно мгновение не
усомнился в их справедливости), а между тем на сердце у меня
было очень горько. «Однако, - думал я, - умеют же они
притворяться! Но к чему? Что за охота меня морочить? Не
ожидал я этого от него И что за чувствительное объяснение?»

VII
Я спал дурно и на другое утро встал рано, привязал
походную котомочку1 за спину и, объявив своей хозяйке, чтобы
она не ждала меня к ночи, отправился пешком в горы, вверх по
течению реки, на которой лежит городок З. Эти горы, отрасли
хребта, называемого Собачьей спиной (Hundsruck), очень
любопытные в геологическом отношении; в особенности
замечательные они правильностью и чистотой базальтовых
слоев; но мне было не до геологических наблюдений. Я не
отдавал себе отчета в том, что во мне происходило; одно
чувство было мне ясно: нежелание видеться с Гагиным. Я

1
Котомка – сумка, которую носят за плечами
149
уверял себя, что единственной причиной моего внезапного
нерасположения к ним была досада на их лукавство. Кто
принуждал их выдавать себя за родственников? Впрочем, я
старался о них не думать; бродил не спеша по горам и долинам,
засиживался в деревенских харчевнях1, мирно беседуя с
хозяевами и гостями, или ложился на плоский согретый камень
и смотрел, как плыли облака, благо погода стояла удивительная.
В таких занятиях я провел три дня и не без удовольствия, - хотя
на сердце у меня щемило по временам. Настроение моих мыслей
приходилось как раз под стать спокойной природе того края.
Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим
впечатлениям; неторопливо смеясь, протекали они по душе и
оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в котором слилось
все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, - все: тонкий
запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня
светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне, не
слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие
деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты
в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами,
радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки,
скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными
лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые
странники по чистым дорогам, обсаженным яблонями и
грушами
Даже теперь мне приятно вспоминать мои тогдашние
впечатления. Привет тебе, скромный уголок германской земли, с
твоим незатейливым довольством, с повсеместными следами
прилежных рук, терпеливой, хотя неспешной работы Привет
тебе и мир!
Я пришел домой к самому концу третьего дня. Я забыл
сказать, что с досады на Гагиных я попытался воскресить образ
жестокосердной вдовы; но мои усилия остались тщетны.
Помнится, когда я принялся мечтать о ней, я увидел
крестьянскую девочку лет пяти, с круглым любопытным
личиком, с невинно выпученными глазенками. Она так детски-
простодушно смотрела на меня Мне стало стыдно ее чистого

1
Харчевня – закусочная с дешёвой простой едой
150
взора, я не хотел лгать в ее присутствии и тотчас же
окончательно и навсегда раскланялся с моим прежним
предметом.
Дома я нашел записку от Гагина. Он удивлялся
неожиданности моего решения, пенял1 мне, зачем я не взял его с
собою, и просил прийти к ним, как только я вернусь. Я с
неудовольствием прочел эту записку, но на другой же день
отправился в Л.

VIII
Гагин встретил меня по-приятельски, осыпал меня
ласковыми упреками; но Ася, точно нарочно, как только
увидела меня, расхохоталась без всякого повода и, по своей
привычке, тотчас убежала. Гагин смутился, пробормотал ей
вслед, что она сумасшедшая, попросил меня извинить ее.
Признаюсь, мне стало очень досадно на Асю; уж и без того мне
было не по себе, а тут опять этот неестественный смех, эти
странные ужимки. Я, однако, показал вид, будто ничего не
заметил, и сообщил Гагину подробности моего небольшого
путешествия. Он рассказал мне, что делал, когда я отсутствовал.
Но речи наши не клеились; Ася входила в комнату и убегала
снова; я объявил наконец, что у меня есть спешная работа и что
мне пора вернуться домой. Гагин сперва удерживал меня,
потом, посмотрев на меня пристально, вызвался провожать
меня. В передней Ася вдруг подошла ко мне и протянула мне
руку; я слегка пожал ее пальцы и едва поклонился ей. Мы
вместе с Гагиным переправились через Рейн, и, проходя мимо
любимого моего ясеня с статуйкой мадонны, присели на
скамью, чтобы полюбоваться видом. Замечательный разговор
произошел тут между нами.
Сперва мы перекинулись несколькими словами, потом
замолкли, глядя на светлую реку.
- Скажите, - заговорил вдруг Гагин, со своей обычной
улыбкой, - какого вы мнения об Асе? Не правда ли, она должна
казаться вам немного странной?

1
Пенять – укорять кого-нибудь, жаловаться
151
 - Да, - ответил я не без некоторого недоумения. Я не
ожидал, что он заговорит о ней.
- Ее надо хорошенько узнать, чтобы о ней судить, -
промолвил он, - у ней сердце очень доброе, но голова бедовая.
Трудно с ней ладить. Впрочем, ее нельзя винить, и если б вы
знали ее историю
- Ее историю? – перебил я, - разве она не ваша
Гагин взглянул на меня.
- Уж не думаете ли вы, что она не сестра мне?.. Нет, -
продолжал он, не обращая внимания на мое замешательство, -
она точно мне сестра, она дочь моего отца. Выслушайте меня. Я
чувствую к вам доверие и расскажу вам все.
Отец мой был человек весьма добрый, умный,
образованный – и несчастливый. Он женился рано, по любви;
жена его, моя мать, умерла очень скоро; я остался после нее
шести месяцев. Отец увез меня в деревню и целые двенадцать
лет не выезжал никуда. Он сам занимался моим воспитанием и
никогда бы со мной не расстался, если б брат его, мой родной
дядя, не заехал к нам в деревню. Дядя этот жил постоянно в
Петербурге и занимал довольно важное место. Он уговорил отца
отдать меня к нему на руки, так как отец ни за что не
соглашался покинуть деревню. Дядя представил ему, что
мальчику моих лет вредно жить в совершенном уединении, что
с таким вечно унылым и молчаливым наставником, каков был
мой отец, я непременно отстану от моих сверстников, да и
самый нрав мой легко может испортиться. Отец долго
противился увещаниям своего брата, однако уступил, наконец.
Я плакал, расставаясь с отцом; я любил его, хотя никогда не
видел улыбки на лице его но попавши в Петербург, скоро
позабыл наше темное и невеселое гнездо. Я поступил в
юнкерскую школу, а из школы перешел в гвардейский полк.
Каждый год приезжал я в деревню на несколько недель и с
каждым годом находил моего отца все более и более грустным,
в себя углубленным, задумчивым до робости. Он каждый день
ходил в церковь и почти разучился говорить. В одно из моих
посещений (мне уже было лет двадцать с лишком) я в первый
раз увидал у нас в доме худенькую черноглазую девочку лет
десяти – Асю. Отец сказал, что она сирота и взята им на
152
прокормление – он именно так выразился. Я не обратил
особенного внимания на нее; она была дика, проворна и
молчалива, как зверек, и как только я входил в любимую
комнату моего отца, огромную и мрачную комнату, где
скончалась моя мать и где даже днем зажигались свечи, она
тотчас пряталась за вольтеровское кресло его или за шкаф с
книгами. Случилось так, что в последовавшие за тем три,
четыре года обязанности службы помешали мне побывать в
деревне. Я получал от отца ежемесячно по короткому письму;
об Асе он упоминал редко, и то вскользь. Ему было уже за
пятьдесят лет, но он казался еще молодым человеком.
Представьте же мой ужас: вдруг я, ничего не подозревавший,
получаю от приказчика письмо, в котором он меня извещает о
смертельной болезни моего отца и умоляет приехать как можно
скорее, если хочу проститься с ним. Я поскакал сломя голову и
застал отца в живых, но уже при последнем издыхании. Он
обрадовался мне чрезвычайно, обнял меня своими исхудалыми
руками, долго поглядел мне в глаза каким-то не то
испытующим, не то умоляющим взором, и, взяв с меня слово,
что я исполню его последнюю просьбу, велел своему старому
камердинеру привести Асю. Старик привел ее: она едва
держалась на ногах и дрожала всем телом.
- Вот, - сказал мне с усилием отец, - завещаю тебе мою
дочь – твою сестру. Ты все узнаешь от Якова, - прибавил он,
указав на камердинера.
Ася зарыдала и упала лицом на кровать Полчаса спустя
мой отец скончался.
Вот что я узнал. Ася была дочь моего отца и бывшей
горничной моей матери, Татьяны. Живо я помню эту Татьяну,
помню ее высокую стройную фигуру, ее благообразное, строгое,
умное лицо с большими темными глазами. Она слыла девушкой
гордой и неприступной. Сколько я мог понять из почтительных
недомолвок Якова, отец мой сошелся с нею несколько лет
спустя после смерти матушки. Татьяна уже не жила тогда в
господском доме, а в избе у замужней сестры своей, скотницы.
Отец мой сильно к ней привязался и после моего отъезда из
деревни хотел даже жениться на ней, но она сама не согласилась
быть его женой, несмотря на его просьбы.
153
 - Покойница Татьяна Васильевна, - так докладывал мне
Яков, стоя у двери с закинутыми назад руками, - во всем были
рассудительны и не захотели батюшку вашего обидеть. Что,
мол, я вам за жена? Какая я барыня? Так они говорить изволили,
при мне говорили-с.
Татьяна даже не хотела переселится к нам в дом и
продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я
видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная
темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в
толпе, возле окна, - ее строгий профиль четко вырезался на
прозрачном стекле, - и смиренно и важно молилась, кланяясь
низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два
года, а на девятом году она лишилась матери.
Как только Татьяна умерла, отец взял Асю к себе в дом.
Он и прежде изъявлял желание иметь ее при себе, но Татьяна
ему и в этом отказала. Представьте же себе, что должно было
произойти в Асе, когда ее взяли к барину. Она до сих пор не
может забыть ту минуту, когда ей в первый раз надели шелковое
платье и поцеловали у ней ручку. Мать, пока была жива,
держала ее очень строго; у отца она пользовалась совершенной
свободой. Он был ее учителем; кроме него, она никого не
видала. Он не баловал ее, то есть не нянчился с нею; но он
любил ее страстно и никогда ничего ей не запрещал: он в душе
считал себя перед ней виноватым. Ася скоро поняла, что она
главное лицо в доме, она знала, что барин ее отец; но она так же
скоро поняла свое ложное положение; самолюбие развилось в
ней сильно, недоверчивость тоже; дурные привычки
укоренялись, простота исчезла. Она хотела (она сама мне раз
призналась в этом) заставить целый мир забыть ее
происхождение; она и стыдилась своей матери, и стыдилась
своего стыда, и гордилась ею. Вы видите, что она многое знала
и знает, чего не должно бы знать в ее годы Но разве она
виновата? Молодые силы разыгрывались в ней, кровь кипела, а
вблизи ни одной руки, которая бы ее направила. Полная
независимость во всем! Да разве легко ее вынести? Она хотела
быть не хуже других барышень; она бросилась на книги. Что тут
могло выйти путного? Неправильно начатая жизнь слагалась
неправильно, но сердце в ней не испортилось, ум уцелел.
154
 И вот я, двадцатилетний малый, очутился с
тринадцатилетней девочкой на руках! В первые дни после
смерти отца, при одном звуке моего голоса, ее била лихорадка,
ласки мои повергали ее в тоску, только понемногу, исподволь1,
привыкла она ко мне. Правда, потом, когда она убедилась, что я
точно признаю ее за сестру и полюбил ее, как сестру, она
страстно ко мне привязалась: у ней ни одно чувство не бывает
вполовину.
Я привез ее в Петербург. Как мне ни больно было с ней
расстаться, - жить с ней вместе я никак не мог; я поместил ее в
один из лучших пансионов2. Ася поняла необходимость нашей
разлуки, но начала с того, что заболела и чуть не умерла. Потом
она обтерпелась и выжила в пансионе четыре года; но, против
моих ожиданий, осталась почти такою же, какою была прежде.
Начальница пансиона часто жаловалась мне на нее. «И наказать
ее нельзя, - говаривала она мне, - и на ласку она не подается».
Ася была чрезвычайно понятлива, училась прекрасно, лучше
всех; но никак не хотела подойти под общий уровень,
упрямилась, глядела букой3 Я не мог слишком винить ее: в ее
положении ей надо было либо прислуживаться, либо дичиться.
Изо всех подруг она сошлась только с одной, некрасивой,
загнанной и бедной девушкой. Остальные барышни, с которыми
она воспитывалась, большей частью из хороших фамилий, не
любили ее, язвили ее и кололи, как только могли; Ася им на
волос не уступала. Однажды на уроке из закона божия
преподаватель заговорил о пороках. «Лесть и трусость – самые
дурные пороки», - громко промолвила Ася. Словом, она
продолжала идти своей дорогой; только манеры ее стали лучше,
хотя и в этом отношении она, кажется, не много успела.
Наконец ей минуло семнадцать лет; оставаться ей долее в
пансионе было невозможно. Я находился в довольно большом
затруднении. Вдруг мне пришла благая мысль: выйти в
отставку, поехать за границу на год или на два и взять Асю с
собой. Задумано – сделано; и вот мы с ней на берегах Рейна, где

1
Исподволь – постепенно, понемногу
2
Пансион – закрытое среднее учебное заведение с общежитием
3
Глядеть букой – держит себя неприветливо, угрюмо
155
я стараюсь заниматься живописью, а она шалит и чудит по-
прежнему. Но теперь я надеюсь, что вы не станете судить ее
слишком строго; а она хоть и притворяется, что ей все нипочем,
- мнением каждого дорожит, вашим же мнением в особенности.
И Гагин опять улыбнулся своей тихой улыбкой. Я крепко
стиснул ему руку.
- Все так, - заговорил опять Гагин, - но с нею мне беда.
Порох она настоящий. До сих пор ей никто не нравился, но беда,
если она кого полюбит! Я иногда не знаю, как с ней быть. На
днях она что вздумала: начала вдруг уверять меня, что я к ней
стал холоднее прежнего и что она одного меня любит и век
будет меня одного любить И при этом так расплакалась
- Так вот что – промолвил было я и прикусил язык.
- А скажите-ка мне, - спросил я Гагина: дело между нами
пошло на откровенность, - неужели в самом деле ей до сих пор
никто не нравился? В Петербурге видела же она молодых
людей?
- Они-то ей и не нравились вовсе. Нет, Асе нужен герой,
необыкновенный человек – или живописный пастух в горном
ущелье. А впрочем, я заболтался с вами, задержал вас, -
прибавил он, вставая.
- Послушайте, - начал я, - пойдемте к вам, мне домой не
хочется.
- А работа ваша?
Я ничего не ответил; Гагин добродушно усмехнулся, и мы
вернулись в Л. Увидев знакомый виноградник и белый домик на
верху горы, я почувствовал какую-то сладость – именно
сладость на сердце. Мне стало легко после гагинского рассказа.

IX
Ася встретила нас на самом пороге дома; я снова ожидал
смеха; но она вышла к нам вся бледная, молчаливая, с
потупленными глазами.
- Вот он опять, - заговорил Гагин, - и, заметь, сам захотел
вернуться.
Ася вопросительно посмотрела на меня. Я в свою очередь
протянул ей руку и на этот раз крепко пожал ее холодные
пальчики. Мне стало очень жаль ее; теперь я многое понимал в
156
ней, что прежде сбивало меня с толку: ее внутреннее
беспокойство, неуменье держать себя, желание порисоваться –
все мне стало ясно. Я понял, почему эта странная девочка меня
привлекала; не одной только полудикой прелестью, разлитой по
всему ее тонкому телу, привлекала она меня: ее душа мне
нравилась.
Гагин начал копаться в своих рисунках; я предложил Асе
погулять со мной по винограднику. Она тотчас согласилась, с
веселой и почти покорной готовностью. Мы спустились до
половины горы и присели на широкую плиту.
- И вам не скучно было без нас? – начала Ася.
- А вам без меня было скучно? – спросил я.
Ася взглянула на меня сбоку.
- Да, - ответила она. – Хорошо в горах? – продолжала она
тотчас, - они высоки? Выше облаков? Расскажите мне, что вы
видели. Вы рассказывали брату, но я ничего не слыхала.
- Вольно ж было вам уходить, - заметил я.
- Я уходила потому что Я теперь вот не уйду, -
прибавила она с доверчивой лаской в голосе, - вы сегодня были
сердиты.
- Я?
- Вы.
- Отчего же, помилуйте
- Не знаю, но вы были сердиты и ушли сердитыми. Мне
было очень досадно, что вы так ушли, и я рада, что вы
вернулись.
- И я рад, что вернулся, - промолвил я.
Ася повел плечами, как это часто делают дети, когда им
хорошо.
- О, я умею отгадывать! – продолжала она, - бывало, я по
одному папашиному кашлю из другой комнаты узнавала,
доволен ли он мной или нет.
До этого дня Ася ни разу не говорила мне о своем отце.
Меня это поразило.
- Вы любили вашего батюшку? – проговорил я и вдруг, к
великой моей досаде, почувствовал, что краснею.

157
 Она ничего не отвечала и покраснела тоже. Мы оба
замолкли. Вдали по Рейну бежал и дымился пароход. Мы
принялись глядеть на него.
- Что же вы не рассказываете? – прошептала Ася.
- Отчего вы сегодня рассмеялись, как только увидели
меня? - - спросил я.
- Сама не знаю. Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь.
Вы не должны судить меня по тому, что я делаю. Ах, кстати,
что это за сказка о Лорелее? Ведь это ЕЕ скала виднеется?
Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама
бросилась в воду. Мне правится эта сказка. Фрау Луизе мне
всякие сказки сказывает. У фрау Луизе есть черный кот с
желтыми глазами
Ася подняла голову и встряхнула кудрями.
- Ах, мне хорошо, - проговорила она.
В это мгновенье до нас долетели отрывочные,
однообразные звуки. Сотни голосов разом и с мерными
остановками повторяли молитвенный напев: толпа богомольцев
тянулась внизу по дороге с крестами и хоругвями1
- Вот бы пойти с ними, - сказала Ася, прислушиваясь к
постепенно ослабевавшим взрывам голосов.
- Разве вы такая набожны?
- Пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный
подвиг, - - продолжала она. – А то дни уходят, жизнь уйдет, а
что мы сделали?
- Вы честолюбивы, - заметил я, - вы хотите прожить не
даром, след за собой оставить
- А разве это невозможно?
«Невозможно», - чуть было не повторил я Но я взглянул в
ее светлые глаза и только промолвил:
- Попытайтесь.
- Скажите, - заговорила Ася после небольшого молчания,
в течение которого какие-то тени пробежали у ней по лицу, уже
успевшему побледнеть, - вам очень нравилась та дама Вы

1
Хоругвь – укрепленное на длинном древке большое полотнище с
изображением святого
158
помните, брат пил за ее здоровье в развалине, на второй день
нашего знакомства?
Я засмеялся.
- Ваш брат шутил; мне ни одна дама не нравилась; по
крайней мере теперь ни одна не нравится.
- А что вам нравится в женщинах? – спросила Ася,
закинув голову с невинным любопытством.
- Какой странный вопрос! – воскликнул я.
Ася слегка смутилась.
- Я не должна была сделать вам такой вопрос, не правда
ли? Извините меня, я привыкла болтать все, что мне в голову
входит. Оттого-то я и боюсь говорить.
- Говорите, ради бога, не бойтесь, - подхватил я, - я так
рад, что вы, наконец, перестаете дичиться.
Ася потупилась и засмеялась тихим и легким смехом; я не
знал за ней такого смеха.
- Ну, рассказывайте же, - продолжала она, разглаживая
полы своего платья и укладывая их себе на ноги, точно она
усаживалась надолго, - рассказывайте или прочитайте что-
нибудь, как, помните, вы нам читали из «Онегина»
Она вдруг задумалась
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной матерью моей! –
проговорила она вполголоса.
- У Пушкина не так, - заметил я.
- А я хотела бы быть Татьяной, - продолжала она все так
же задумчиво. – Рассказывайте, - подхватила она с живостью.
Но мне было не до рассказов. Я глядел на нее, всю
облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую.
Все радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами – небо, земля и
воды; самый воздух, казалось, был насыщен блеском.
- Посмотрите, как хорошо! – сказал я, невольно понизив
голос.
- Да, хорошо! Так же тихо отвечала она, не смотря на
меня. – Если бы мы с вами были птицы, - как бы мы взвились,
как бы полетели Так бы и утонули в этой синеве Но мы не
птицы.
- А крылья могут у нас вырасти, - возразил я.
159
 - Как?
- Поживите – узнаете. Есть чувства, которые поднимают
нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.
- А у вас были?
- Как вам сказать Кажется, до сих пор я еще не летал.
Ася опять задумалась. Я слегка наклонился к ней.
- Умеете вы вальсировать? – спросила она вдруг.
- Умею, - ответил я, несколько озадаченный.
- Так пойдемте, пойдемте Я попрошу брата сыграть нам
вальс Мы вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья.
Она побежала к дому. Я побежал вслед за нею – и
несколько мгновений спустя мы кружились в тесной комнате,
под сладкие звуки Ланнера. Ася вальсировала прекрасно, с
увлечением. Что-то мягкое, женское проступило вдруг сквозь ее
девически строгий облик. Долго потом рука моя чувствовала
прикосновение ее нежного стана, долго слышалось мне ее
ускоренное, близкое дыхание, долго мерещились темные,
неподвижные, почти закрытые глаза на бледном, но
оживленном лице, резво обвеянном кудрями.

X
Весь этот день прошел как нельзя лучше. Мы веселились,
как дети. Ася была очень мила и проста. Гагин радовался, глядя
на нее. Я ушел поздно.
Въехавши на середину Рейна, я попросил перевозчика
пустить лодку вниз по течению. Старик поднял весла – и
царственная река понесла нас. Глядя кругом, слушая,
вспоминая, я вдруг почувствовал тайное беспокойство на сердце
поднял глаза к небу – но и в небе не было покоя: испещренное
звездами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось; я
склонился к реке но и там, и в этой темной, холодной глубине,
тоже колыхались, дрожали звезды; тревожное оживление мне
чудилось повсюду – и тревога росла во мне самом. Я
облокотился на край лодки Шепот ветра в моих ушах, тихое
журчанье воды за кормою меня раздражали, и свежее дыханье
волны не охлаждало меня; соловей запел на берегу и заразил
меня сладким ядом своих звуков. Слезы закипали у меня на
глазах, но то не были слезы беспредметного восторга. Что я
160
чувствовал, было не то смутное, еще недавно испытанное
ощущение всеобъемлющих желаний, когда душа ширится,
звучит, когда ей кажется, что она все понимает и любит.. Нет!
Во мне зажглась жажда счастья. Я еще не смел называть его по
имени, - но счастья, счастья до пресыщения1 - вот чего хотел я,
вот о чем томился А лодка все неслась, и старик перевозчик
сидел и дремал, наклонясь над веслами.

XI
Отправляясь на следующий день к Гагиным, я не
спрашивал себя, влюблен ли я в Асю, но я много размышлял о
ней; ее судьба меня занимала, я радовался неожиданному
нашему сближению. Я чувствовал, что только со вчерашнего
дня я узнал ее; до тех пор она отворачивалась от меня. И вот,
когда она раскрылась, наконец, передо мною, каким
пленительным светом озарился ее образ, как он был нов для
меня, какие тайный обаяния стыдливо в нем сквозили
Бодро шел я по знакомой дороге, беспрестанно
посматривая на издали белевший домик, я не только о будущем
– я о завтрашнем дне не думал; мне было очень хорошо.
Ася покраснела, когда я вошел в комнату; я заметил, что
она опять принарядилась, но выражение ее лица не шло к ее
наряду: оно было печально. А я пришел таким веселым! Мне
показалось даже, что она, по обыкновению своему, собралась
было бежать, но сделала усилие над собой – и осталась. Гагин
находился в том особенном состоянии художнического жара и
ярости, которое, в виде припадка, внезапно овладевает
дилетантами2, когда они вообразят, что им удалось, как они
выражаются, «поймать природу за хвост». Он стоял, весь
взъерошенный и выпачканный красками, перед натянутым
холстом и, широко размахивая по нем кистью, почти свирепо
кивнул мне головой, отодвинулся, прищурил глаза и снова
накинулся на свою картину. Я не стал мешать ему и подсел к
Асе. Медленно обратились ко мне ее темные глаза.

1
Пресыщение – полное удовлетворение чем-нибудь
2
Дилетант – тот, кто занимается наукой или искусством, обладая
только поверхностными знаниями
161
 - Вы сегодня не такая, как вчера, - заметил я после
тщетных усилий вызвать улыбку на ее губы.
- Нет, не такая, - ответила она неторопливым и глухим
голосом. – Но это ничего Я нехорошо спала, всю ночь думала.
- О чем?
- Ах, я о многом думала. Это у меня привычка с детства:
еще с того времени, когда я жила с матушкой
Она с усилием выговорила это слово и потом еще раз
повторила:
- Когда я жила с матушкой я думала, отчего это никто не
может знать, что с ним будет; а иногда и видишь беду – да
спастись нельзя; и отчего никогда нельзя сказать всей правды?
Потом я думала, что я ничего не знаю, что мне надобно учиться.
Меня перевоспитать надо, я очень дурно воспитана. Я не умею
играть на фортепьяно, не умею рисовать, я даже шью плохо. У
меня нет никаких способностей, со мной должно быть очень
скучно.
- Вы несправедливы к себе, - возразил я. – Вы много
читали, вы образованны, и с вашим умом
- А я умна? – спросила она с такой наивной
любознательностью, что я невольно засмеялся; но она даже не
улыбнулась. – Брат, я умна? – спросила она Гагина.
Он ничего не отвечал ей и продолжал трудиться,
беспрестанно меняя кисти и высоко поднимая руку.
- Я сама не знаю иногда, что у меня в голове, - продолжала
Ася с тем же задумчивым видом. – Я иногда самой себя боюсь,
ей-богу. Ах, я хотела бы Правда ли, что женщинам не следует
читать много?
- Много не нужно, но
- Скажите мне, что я должна читать? Скажите, что я
должна делать? Я все буду делать, что вы мне скажете, -
прибавила она, с невинной доверчивостью обратясь ко мне.
Я не тотчас нашелся, что сказать ей.
- Ведь вам не будет скучно со мной?
- Помилуйте, - начал я.
- Ну, спасибо! – возразила Ася, - а я думала, что вам
скучно будет.
И ее маленькая горячая ручка крепко стиснула мою.
162
 - Н.! – вскрикнул в это мгновение Гагин, - не темен ли
этот фон?
Я подошел к нему. Ася встала и удалилась.

XII
Она вернулась через час, остановилась в дверях и
подозвала меня рукою.
- Послушайте, - сказала она, - если б я умерла, вам было
бы жаль меня?
- Что у вас за мысли сегодня! – воскликнул я.
- Я воображаю, что я скоро умру; мне иногда кажется, что
все вокруг меня со мной прощается. Умереть лучше, чем жить
так Ах! Не глядите так на меня; я, право, не притворяюсь. А то
я вас опять бояться буду.
- Разве вы меня боялись?
- Если я такая странная, я, право, не виновата, - возразила
она. – Видите, я уж и смеяться не могу
Она осталась печальной и озабоченной до самого вечера.
Что-то происходило в ней, чего я не понимал. Ее взор часто
останавливался на мне; сердце мое тихо сжималось под этим
загадочным взором. Она казалась спокойною, а мне, глядя на
нее, все хотелось сказать ей, чтобы она не волновалась. Я
любовался ею, я находил трогательную прелесть в ее
побледневших чертах, в ее нерешительных, замедленных
движениях – а ей почему-то воображалось, что я не в духе.
- Послушайте, - сказала она мне незадолго до прощанья, -
меня мучит мысль, что вы меня считаете легкомысленной Вы
вперед всегда верьте тому, что я вам говорить буду, только и вы
будьте со мной откровенны; а я вам всегда буду говорить
правду, даю вам честное слово
Это «честное слово» опять заставило меня засмеяться.
- Ах, не смейтесь, - проговорила она с живостью, - а то я
вам скажу сегодня то, что вы мне сказали вчера: «Зачем вы
смеетесь?» – и, помолчав немного, она прибавила: - Помните,
вы вчера говорили о крыльях? Крылья у меня выросли – да
лететь некуда.
- Помилуйте, - промолвил я, - перед вами все пути
открыты.
163
 Ася посмотрела мне прямо и пристально в глаза.
- Вы сегодня дурного мнения обо мне, - сказала она,
нахмурив брови.
- Я? Дурного мнения? О вас!
- Что вы точно в воду опущенные, - перебил меня Гагин, -
хотите, я, по-вчерашнему, сыграю вам вальс?
- Нет, нет, - возразила Ася и стиснула руки, - сегодня ни за
что!
- Я тебя не принуждаю, успокойся
- Ни за что, - повторила она, бледнея.
............................
«Неужели она меня любит?» – думал я, подходя к Рейну,
быстро катившему темные волны.

XIII
«Неужели она меня любит?» – спрашивал я себя на другой
день, только что проснувшись. Я не хотел заглядывать в самого
себя. Я чувствовал, что ее образ, образ «девушки с натянутым
смехом», втеснился мне в душу и что мне от него не скоро
отделаться. Я пошел в Л. И остался там целый день, но Асю
видел только мельком. Ей нездоровилось, у ней голова болела.
Она сошла вниз, на минутку, с повязанным лбом, бледная,
худенькая, с почти закрытыми глазами; слабо улыбнулась,
сказала: «Это пройдет, это ничего, все пройдет, не правда ли?» –
и ушла. Мне стало скучно и как-то грустно-пусто; я, однако,
долго не хотел уходить и вернулся поздно, не увидав ее более.
Следующее утро прошло в каком-то полусне сознания. Я
хотел приняться за работу – не мог; хотел ничего не делать и не
думать и это не удалось. Я бродил по городу; возвращался
домой, выходил снова.
- Вы ли господин Н.? – раздался вдруг за мной детский
голос. Я оглянулся; передо мною стоял мальчик. – Это вам от
фрейлейн Annette, - прибавил он, подавая мне записку.
Я развернул ее – и узнал неправильный и быстрый почерк
Аси. «Я непременно должна вас видеть, - писала мне она, -
приходите сегодня в четыре часа к каменной часовне на дороге
возле развалины. Я сделала сегодня большую неосторожность
Приходите, ради бога, вы все узнаете Скажите посланному: да».
164
 - Будет ответ? – спросил меня мальчик.
- Скажи, что да, - отвечал я.
Мальчик убежал.

XIV
Я пришел к себе в комнату, сел и задумался. Сердце во
мне сильно билось. Несколько раз перечел я записку Аси. Я
посмотрел на часы: и двенадцати еще не было.
Дверь отворилась – вошел Гагин.
Лицо его было пасмурным. Он схватил меня за руку и
крепко пожал ее. Он казался очень взволнованным.
- Что с вами? – спросил я.
Гагин взял стул и сел против меня.
- Четвертого дня, - начал он с принужденной улыбкой и
запинаясь, - я удивил вас своим рассказом; сегодня удивлю еще
более. С другим я, вероятно, не решился бы так прямо Но вы
благородный человек, вы мне друг, не так ли? Послушайте: моя
сестра, Ася, в вас влюблена.
Я вздрогнул и приподнялся
- Ваша сестра, говорите вы
- Да, да, - перебил меня Гагин. – Я вам говорю, она
сумасшедшая и меня с ума сведет. Но, к счастью, она не умеет
лгать – и доверяет мне. Ах, что за душа у этой девочки но она
себя погубит, непременно.
- Да вы ошибаетесь, - начал я.
- Нет, не ошибаюсь. Вчера, вы знаете, она почти целый
день пролежала, ничего не ела, впрочем не жаловалась Она
никогда не жалуется. Я не беспокоился, хотя к вечеру у нее
сделался небольшой жар. Сегодня, в два часа ночи, меня
разбудила наша хозяйка: «Ступайте, говорит, к вашей сестре: с
ней что-то худо». Я побежал к Асе и нашел ее нераздетою, в
лихорадке, в слезах; голова у нее горела, зубы стучали. «Что с
тобой? – спросил я, - ты больна?» Она бросилась мне на шею и
начала умолять меня увезти ее как можно скорее, если я хочу,
чтобы она осталась в живых Я ничего не понимаю, стараюсь ее
успокоить Рыдания ее усиливаются и вдруг сквозь эти рыдания
услышал я Ну, словом, я услышал, что она вас любит. Уверяю
вас, мы с вами, благоразумные люди, и представить себе не
165
можем, как она глубоко чувствует и с какой невероятной силой
высказываются в ней эти чувства; это находит на нее так же
неожиданно и так же неотразимо, как гроза. Вы очень милый
человек, - продолжал Гагин, - но почему она вас так полюбила,
этого я, признаюсь, не понимаю. Она говорит, что привязалась к
вам с первого взгляда. Оттого она и плакала на днях, когда
уверяла меня, что, кроме меня, никого любить не хочет. Она
воображает, что вы ее презираете, что вы, вероятно, знаете, кто
она; она спрашивала меня, не рассказал ли я вам ее историю, - я,
разумеется, сказал, что нет; но чуткость ее – просто страшна.
Она желает одного: уехать, уехать тотчас. Я просидел с ней до
утра; она взяла с меня слово, что нас завтра же здесь не будет, -
и тогда только она заснула. Я подумал, подумал и решился –
поговорить с вами. По-моему, Ася права: самое лучшее – уехать
нам обоим отсюда. И я сегодня же бы увез ее, если б не пришла
мне в голову мысль, которая меня остановила. Может быть как
знать? – вам сестра моя нравится? Если так, с какой стати я
увезу ее? Я вот и решился, отбросив в сторону всякий стыд
Притом же я сам кое-что заметил Я решился узнать от вас –
Бедный Гагин смутился. – Извините меня, пожалуйста, -
прибавил он, - я не привык к таким передрягам.
Я взял его за руку.
- Вы хотите знать, - произнес я твердым голосом, -
нравится ли мне ваша сестра? Да, она мне нравится
Гагин взглянул на меня.
- Но, - проговорил он, запинаясь, - ведь вы не женитесь на
ней?
- Как вы хотите, чтобы я отвечал на такой вопрос?
Посудите сами, могу ли я теперь
- Знаю, знаю, - перебил меня Гагин. – Я не имею никакого
права требовать от вас ответа, и вопрос мой – верх неприличия
Но что прикажете делать? С огнем шутить нельзя. Вы не знаете
Асю; она в состоянии занемочь1, убежать, свиданье вам
назначить Другая умела бы все скрыть и выждать – но не она. С
нею это в первый раз – вот что беда! Если бы вы видели, как она
сегодня рыдала у ног моих, вы бы поняли мои опасения.

1
Занемочь - заболеть
166
 Я задумался. Слова Гагина «свиданье вам назначить»
кольнули меня в сердце. Мне показалось постыдным не
отвечать откровенностью на его честную откровенность.
- Да, - сказал я наконец, - вы правы. Час тому назад я
получил от вашей сестры записку. Вот она.
Гагин взял записку, быстро пробежал ее и уронил руки на
колени. Выражение изумления на его лице было очень
забавным, но мне было не до смеху.
- Вы, повторяю, благородный человек, - проговорил он, -
но что же теперь делать? Как? Она сама хочет уехать, и пишет к
вам, и упрекает себя в неосторожности и когда это она успела
написать? Чего ж она хочет от вас?
Я успокоил его, и мы принялись толковать хладнокровно
по мере возможности о том, что нам следовало предпринять.
Вот что мы остановились, наконец: во избежание беды я
должен был идти на свидание и честно объясниться с Асей;
Гагин обязался сидеть дома и не подать вида, что ему известна
ее записка; а вечером мы положили сойтись опять.
- Я твердо надеюсь на вас, - сказал Гагин и стиснул мне
руку, - пощадите и ее и меня. А уезжаем мы все-таки завтра, -
прибавил он, вставая, - потому что ведь вы на Асе не женитесь.
- Дайте мне сроку до вечера, - возразил я.
- Пожалуй, но вы не женитесь.
Он ушел, а я бросился на диван и закрыл глаза. Голова у
меня ходила кругом: слишком много впечатлений в нее
нахлынуло разом. Я досадовал на откровенность Гагина, я
досадовал на Асю, ее любовь меня и радовала и смущала. Я не
мог понять, что заставило ее все высказать брату; неизбежность
скорого, почти мгновенного решения терзала меня
«Жениться на семнадцатилетней девочке, с ее нравом, как
это можно!» – сказал я, вставая.

XV
В условленный час я переправился через Рейн, и первое
лицо, встретившее меня на противоположном берегу, был тот
самый мальчик, который приходил ко мне поутру. Он, по-
видимому, ждал меня.

167
 - От фрейлейн Annette, - сказал он шепотом и подал мне
другую записку.
Ася извещала меня о перемене места нашего свидания. Я
должен был прийти через полтора часа не к часовне, а в дом к
фрау Луизе, постучаться внизу и войти в третий этаж.
- Опять: да? – спросил меня мальчик.
- Да, - повторил я и пошел по берегу Рейна.
Вернуться домой было некогда, я не хотел бродить по
улицам. За городской стеною находился маленький сад с
навесом для кеглей и столами для любителей пива. Я вошел
туда. Несколько уже пожилых немцев играли в кегли; со стуком
катились деревянные шары, изредка раздавались одобрительные
восклицания. Хорошенькая служанка с заплаканными глазами
принесла мне кружку пива; я взглянул в ее лицо. Она быстро
отворотилась и отошла прочь.
- Да, - промолвил тут же сидевший толстый и
краснощекий гражданин, - Ганхен наша сегодня очень огорчена:
жених ее пошел в солдаты.
Я посмотрел на нее; она прижалась в уголок и подперла
рукой щеку; слезы капали одна за другой по ее пальцам. Кто-то
спросил пива; она принесла ему кружку и опять вернулась на
свое место. Ее горе подействовало на меня; я начал думать об
ожидавшем меня свидании, но мои думы были заботливые,
невеселые думы. Не с легким сердцем шел я на это свидание, не
предаваться радостям взаимной любви предстояло мне; мне
предстояло сдержать данное слово, исполнить трудную
обязанность. «С ней шутить нельзя» – эти слова Гагина, как
стрелы, впились в мою душу. А еще четвертого дня в этой
лодке, не томился ли я жаждой счастья? Оно стало возможным –
и я колебался, я отталкивал, я должен был оттолкнуть его прочь
Его внезапность меня смущала. Сама Ася, с ее огненной
головой, с ее прошедшим, с ее воспитанием, это
привлекательное, но странное существо – признаюсь, она меня
пугала. Долго боролись во мне чувства. Назначенный срок
приближался. «Я не могу на ней жениться, - решил я, наконец, -
она не узнает, что и я полюбил ее».
Я встал – и, положив талер в руку бедной Ганхен (она
даже не поблагодарила меня), направился к дому фрау Луизе.
168
Вечерние тени уже разливались в воздухе, и узкая полоса неба,
над темной улицей, алела отблеском зари. Я слабо стукнул в
дверь; она тотчас отворилась. Я переступил порог и очутился в
совершенной темноте.
- Сюда! – послышался я старушечий голос. – Вас ждут.
Я шагнул раза два ощупью, чья-то костлявая рука взяла
мою руку.
- Вы это, фрау Луизе? – спросил я.
- Я, - отвечал мне тот же голос, - я, мой прекрасный
молодой человек.
Старуха повела меня опять вверх, по крутой лестнице, и
остановилась на площадке третьего этажа. При слабом свете,
падавшем из крошечного окошка, я увидал морщинистое лицо
вдовы бургомистра. Приторно-лукавая улыбка растягивала ее
ввалившиеся губы, ежила тусклые глазки. Она указала мне на
маленькую дверь. Судорожным движением руки отворил я ее и
захлопнул за собой.

XVI
В небольшой комнате, куда я вошел, было довольно
темно, и я не тотчас увидел Асю. Закутанная в длинную шаль,
она сидела на стуле возле окна, отвернув и почти спрятав
голову, как испуганная птичка. Она дышала быстро и вся
дрожала. Мне стало несказанно жалко ее. Я подошел к ней. Она
еще больше отвернула голову
- Анна Николаевна, - сказал я.
Она вдруг вся выпрямилась, хотела взглянуть на меня – и
не могла. Я схватил ее руку, она была холодна и лежала, как
мертвая, на моей ладони.
- Я желала – начала Ася, стараясь улыбнуться, но ее
бледные губы не слушались ее, - я хотела Нет, не могу, -
проговорила она и умолкла. Действительно, голос ее
прерывался на каждом слове.
Я сел подле нее.
- Анна Николаевна, - повторил я и тоже не мог ничего
прибавить.
Настало молчание. Я продолжал держать ее руку и глядел
на нее. Она по-прежнему вся сжималась, дышала с трудом и
169
тихонько покусывала нижнюю губу, чтобы не заплакать, чтобы
удержать накипавшие слезы Я глядел на нее; было что-то
трогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно
она от усталости едва добралась до стула и так и упала на него.
Сердце во мне растаяло
- Ася, - сказал я чуть слышно
Она медленно подняла на меня свои глаза О, взгляд
женщины, которая полюбила, - кто тебя опишет? Они молили,
эти глаза, они доверялись, вопрошали1, отдавались Я не мог
противиться их обаянию. Тонкий огонь пробежал по мне
жгучими иглами, я нагнулся и приник к ее руке
Послышался трепетный звук, похожий на прерывистый
вздох, и я почувствовал на моих волосах прикосновение слабой,
как лист дрожавшей руки. Я поднял голову и увидел ее лицо.
Как оно вдруг преобразилось! Выражение страха исчезло с него,
взор ушел куда-то далеко и увлекал меня за собою, губы слегка
раскрылись, лоб побледнел как мрамор, и кудри отодвинулись
назад, как будто ветер их откинул. Я забыл все, я потянул ее к
себе – покорно повиновалась ее рука, все тело ее повлеклось
вслед за рукою, шаль покатилась с плеч, и голова ее тихо легла
на мою грудь, легла под мои загоревшиеся губы
- Ваша – прошептала она чуть слышно.
Уже руки мои скользили вокруг ее стана Но вдруг
воспоминание о Гагине, как молния, меня озарило.
- Что мы делаем!.. – воскликнул я и судорожно
отодвинулся назад. – Ваш брат ведь он все знает Он знает, что
я вижусь с вами.
Ася опустилась на стул.
- Да, - продолжал я, вставая и отходя в другой угол
комнаты. – Ваш брат все знает Я должен был ему все сказать.
- Должны? – проговорила она невнятно. Она, видимо, не
могла еще прийти в себя и плохо меня понимала.
- Да, да, - повторил я с каким-то ожесточением, - и в этом
вы одни виноваты, вы одни. Зачем вы сами выдали вашу тайну?
Кто заставлял вас все высказать вашему брату? Он сегодня был
сам у меня и передал мне ваш разговор с ним. – Я старался не

1
Вопрошать - спрашивать
170
глядеть на Асю и ходил большими шагами по комнате. – Теперь
все пропало, все, все.
Ася поднялась было со стула.
- Останьтесь, - воскликнул я, - останьтесь, прошу вас. Вы
имеете дело с честным человеком, - да, с честным человеком.
Но, ради бога, что взволновало вас? Разве вы заметили во мне
какую перемену? А я не мог скрываться перед вашим братом,
когда он пришел сегодня ко мне.
«Что я такое говорю?» – думал я про себя, и мысль, что я
безнравственный обманщик, что Гагин знает о нашем свидании,
что все искажено, обнаружено, - так и звенела у меня в голове.
- Я не звала брата, - послышался испуганный шепот Аси, -
он пришел сам.
- Посмотрите же, что вы наделали, - продолжал я. –
Теперь вы хотите уехать
- Да, я должна уехать, - так же тихо проговорила она, - я и
попросила вас сюда для того только, чтобы проститься с вами.
- И вы думаете, - возразил я, - мне будет легко с вами
расстаться?
- Но зачем же вы сказали брату? – с недоумением
повторила Ася.
- Я вам говорю – я не мог поступить иначе. Если бы вы
сами не выдали себя
- Я заперлась в моей комнате, - возразила она
простодушно, - - я не знала, что у моей хозяйки был другой
ключ
Это невинное извинение, в ее устах, в такую минуту –
меня тогда чуть не рассердило а теперь я без умиления не могу
его вспомнить. Бедное, честное, искреннее дитя!
- И вот теперь все кончено! – начал я снова. – Все. Теперь
нам должно расстаться. – Я украдкой взглянул на Асю лицо ее
быстро краснело. Ей, я это чувствовал, и стыдно становилось и
страшно. Я сам ходил и говорил как в лихорадке. – Вы не дали
развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами
разорвали нашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы
усомнились во мне
Пока я говорил, Ася все больше и больше наклонялась
вперед – и вдруг упала на колени, уронила голову на руки и
171
зарыдала. Я подбежал к ней, пытался поднять ее, но она мне не
давалась. Я не выношу женских слез: при виде их я тотчас
теряюсь.
- Анна Николаевна, Ася, - твердил я, - пожалуйста,
умоляю вас, ради бога, перестаньте – Я снова взял ее за руку
Но, к величайшему моему изумлению, она вдруг вскочила
– с быстротою молнии бросилась к двери и исчезла
Когда несколько минут спустя фрау Луизе вошла в
комнату – я все еще стоял по самой середине ее, уж точно как
громом пораженный. Я не понимал, как могло это свидание так
быстро, так глупо кончиться – кончиться, когда я и сотой доли
не сказал того, что хотел, что должен был сказать, когда я еще
сам не знал, чем оно разрешиться
- Фрейлейн ушла? – спросила меня фрау Луизе, приподняв
свои желтые брови до самой накладки.
Я посмотрел на нее как дурак – и вышел вон.

XVII
Я выбрался из города и пустился прямо в поле. Досада,
досада бешеная, меня грызла. Я осыпал себя укоризнами1. Как я
мог не понять причину, которая заставила Асю переменить
место нашего свидания, как не оценить, чего ей стоило прийти к
этой старухе, как я не удержал ее! Наедине с ней в той глухой,
едва освещенной комнате у меня достало силы, достало духа –
оттолкнуть ее от себя, даже упрекать ее. А теперь ее образ меня
преследовал, я просил у нее прощения; воспоминания об этом
бледном лице, об этих влажных и робких глазах, о развитых
волосах, о легком прикосновении ее головы к моей груди – жгли
меня. «Ваша » – слышался мне ее шепот. «Я поступил по
совести», - уверял я себя Неправда! Разве я точно хотел такой
развязки? Разве я в состоянии с ней расстаться? Разве я могу
лишиться ее? «Безумец! Безумец!» – повторял я с озлоблением
Между тем ночь наступала. Большими шагами направился
я к дому, где жила Ася.

1
Укоризна - упрек
172
 XVIII
Гагин вышел мне навстречу.
- Видели вы сестру? – закричал он мне еще издали.
- Разве ее нет дома? – спросил я.
- Нет.
- Она не возвращалась?
- Нет. Я виноват, - продолжал Гагин, - не мог утерпеть:
против нашего уговора, ходил к часовне; там ее не было; стало
быть, она не приходила?
- Она не была у часовни.
- И вы ее не видели?
Я должен был сознаться, что я ее видел.
- Где?
- У фрау Луизе. Я расстался с ней час тому назад, -
прибавил я, - я был уверен, что она домой вернулась.
- Подождем, - сказал Гагин.
Мы вошли в дом и сели друг подле друга. Мы молчали.
Нам очень неловко было обоим. Мы беспрестанно
оглядывались, посматривали на дверь, прислушивались.
Наконец, Гагин встал.
- Это ни на что не похоже! – воскликнул он, - у меня
сердце не на месте. Она меня уморит, ей-богу Пойдемте искать
ее.
Мы вышли. На дворе уже совсем стемнело.
- О чем же вы с ней говорили? – спросил меня Гагин,
надвигая шляпу на глаза.
- Я видел ее всего минут пять, - отвечал я, - я говорил с
ней, как было условлено.
- Знаете ли что? – возразил он, - лучше нам разойтись,
этак мы скорее на нее наткнуться можем. Во всяком случае
приходите сюда через час.

XIX
Я проворно спустился с виноградника и бросился в город.
Быстро обошел я все улицы, заглянул всюду, даже в окна фрау
Луизе, вернулся к Рейну и побежал по берегу Изредка
попадались мне женские фигуры, но Аси нигде не было видно.

173
Уже не досада меня грызла, - тайный страх терзал1 меня, и не
один страх я чувствовал нет, я чувствовал раскаяние, сожаление
самое жгучее, любовь – да! – самую нежную любовь. Я ломал
руки, я звал Асю посреди надвигавшейся ночной тьмы, сперва
вполголоса, потом все громче и громче; я повторял сто раз, что я
ее люблю, я клялся никогда с ней не расставаться; я дал бы все
на свете, чтобы опять держать ее холодную руку, опять слышать
ее тихий голос, опять видеть ее перед собою Она была так
близка, она пришла ко мне с полной решимостью, в полной
невинности сердца и чувств, она принесла мне свою нетронутую
молодость и я не прижал ее к своей груди, я лишил себя
блаженства увидеть, как ее милое лицо расцвело бы радостью и
тишиной восторга Эта мысль меня с ума сводила.
«Куда она могла пойти, что она с собою сделала?» –
восклицал я в тоске бессильного отчаяния Что-то белое
мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там,
над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад,
стоял до половины вросший в землю каменный крест со
старинной надписью. Сердце во мне замерло Я подбежал к
кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос
испугал меня самого – но никто не отозвался
Я решил пойти узнать, не нашел ли ее Гагин.

XX
Быстро взбираясь по тропинке виноградника, я увидел
свет в комнате Аси Это меня несколько успокоило.
Я подошел к дому; дверь внизу была заперта, я
постучался. Неосвещенное окошко в нижнем этаже осторожно
отворилось, и показалась голова Гагина.
- Нашли? – спросил я его.
- Она вернулась, - ответил он мне шепотом, - она в своей
комнате и раздевается. Все в порядке.
- Слава богу! – воскликнул я с несказанным порывом
радости, - слава богу! Теперь все прекрасно. Но вы знаете, мы
должны еще переговорить.

1
Терзать - мучить
174
 - В другое время, - возразил он, тихо потянув к себе раму,
- в другое время, а теперь прощайте.
- До завтра, - сказал я, - завтра все будет решено.
- Прощайте, - повторил Гагин. Окно затворилось.
Я чуть было не постучал в окно. Я хотел тогда же сказать
Гагину, что я прошу руки его сестры. Но такой сватанье в такую
пору «До завтра, - подумал я, - завтра я буду счастлив »
Завтра я буду счастлив! У счастья нет завтрашнего дня; у
него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о
будущем; у него есть настоящее – и то не день, а мгновенье.
Я не помню, как я дошел до З. Не ноги меня несли, не
лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие, сильные
крылья. Я прошел мимо куста, где пел соловей, я остановился и
долго слушал: мне казалось, он пел мою любовь и мое счастье.

XXI
Когда, на другой день утром, я стал подходить к
знакомому домику, меня поразило одно обстоятельство: все
окна в нем были раскрыты и дверь тоже была раскрыта; какие-
то бумажки валялись перед порогом; служанка с метлой
показалась за дверью.
Я приблизился к ней
- Уехали! – брякнула1 она, прежде чем я успел спросить
ее: дома ли Гагин?
- Уехали? – повторил я. – Как уехали? Куда?
- Уехали сегодня утром, в шесть часов, и не сказали куда.
Постойте, ведь вы, кажется, господин Н.?
- Я господин Н.
- К вам есть письмо у хозяйки. – Служанка пошла наверх
и вернулась с письмом. – Вот-с, извольте.
- Да не может быть Как же это так?.. – начал было я.
Служанка тупо посмотрела на меня и принялась мести.
Я развернул письмо. Ко мне писал Гагин; от Аси не было
ни строчки. Он начал с того, что просил не сердиться на него за
внезапный отъезд; он был уверен, что, по зрелом соображении, я
одобрю его решение. Он не находил другого выхода из

1
Брякнуть – неосторожно сказать то, чего не следует
175
положения, которое могло сделаться затруднительным и
опасным. «Вчера вечером, - писал он, - пока мы оба молча
ждали Асю, я убедился окончательно в необходимости разлуки.
Есть предрассудки1, которые я уважаю; я понимаю, что вам
нельзя жениться на Асе. Она мне все сказала; для ее
спокойствия я должен был уступить ее повторенным, усиленные
просьбам». В конце письма он изъявлял сожаление о том, что
наше знакомство так скоро прекратилось, желал мне счастья,
дружески жал мне руку и умолял меня не стараться их
отыскивать.
«Какие предрассудки? – вскричал я, как будто он мог меня
слышать, - что за вздор! Кто дал право похитить ее у меня » Я
схватил себя за голову
Служанка начал громко кликать хозяйку: ее испуг
заставил меня прийти в себя. Одна мысль во мне загорелась:
сыскать их, сыскать во что бы то ни стало. Принять этот удар,
примириться с такой развязкой было невозможно. Я узнал от
хозяйки, что они в шесть часов утра сели на пароход и поплыли
вниз по Рейну. Я отправился в контору: там мне сказали, что
они взяли билеты до Кельна. Я пошел домой с тем, чтобы тотчас
уложиться и поплыть вслед за ними. Мне пришлось идти мимо
дома фрау Луизе Вдруг я слышу: меня кличет кто-то. Я поднял
голову и увидал в окне той самой комнаты, где я накануне
виделся с Асей, вдову бургомистра. Она улыбалась своей
противной улыбкой и звала меня. Я отвернулся и прошел было
мимо; но она мне крикнула мне вслед, что у нее есть что-то для
меня. Эти слова меня остановили, и я вошел в ее дом. Как
передать мои чувства, когда я увидал опять эту комнатку
- По-настоящему, - начала старуха, показывая мне
маленькую записку, - я бы должна была дать вам это только в
случае, если бы вы зашли ко мне сами, но вы такой прекрасный
молодой человек. Возьмите.
Я взял записку.
На крошечном клочке бумаги стояли следующие слова,
торопливо начерченные карандашом:

1
Предрассудки – ставшими привычными, ложные взгляды на что-
нибудь
176
 «Прощайте, мы не увидимся более. Не из гордости я
уезжаю – нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда я плакала перед
вами, если б вы мне сказали одно слово, одно только слово – я
бы осталась. Вы его не сказали. Видно, так лучше Прощайте
навсегда!»
Одно слово О, я безумец! Это слово я со слезами
повторял его накануне, я расточал его на ветер, я твердил его
среди пустых полей но я не сказал его ей, я не сказал ей, что я
люблю ее Когда я встретился с ней в той роковой комнате, во
мне еще не было ясного сознания моей любви: оно не
проснулось даже тогда, когда я сидел с ее братом в
бессмысленном и тягостном молчании оно вспыхнуло с
неудержимой силой лишь несколько мгновений спустя, когда,
испуганный возможностью несчастья, я стал искать и звать ее
но тогда уже было поздно. «Да это невозможно!» – скажут мне;
не знаю, возможно ли это, - знаю, что это правда. Ася бы не
уехала, если б в ней была хоть тень кокетства и если б ее
положение не было ложно. Она не могла вынести того, что
всякая другая снесла бы; я этого не понял. Недобрый мой гений
остановил признание на устах моих при последнем свидании с
Гагиным перед потемневшим окном, и последняя нить, за
которую я еще мог ухватиться, - выскользнула из рук моих.
В тот же день я вернулся с уложенным чемоданом в город
Л. И поплыл в Кельн. Помню, пароход уже отчаливал, и я
мысленно прощался с этими улицами, со всеми этими местами,
которые я уже никогда не должен был позабыть, - я увидел
Ганхен. Она сидела возле берега на скамье. Лицо ее было
бледно, но не грустно; молодой красивый парень стоял рядом с
нею и, смеясь, рассказывал ей что-то, а на другой стороне Рейна
маленькая моя мадонна все так же печально выглядывала из
темной зелени старого ясеня.

XXII
В Кельне я напал на след Гагиных; я узнал, что они
поехали в Лондон; я пустился вслед за ними; но в Лондоне все
мои розыски остались тщетными. Я долго не хотел смириться, я
долго упорствовал, но я должен был отказаться, наконец, от
надежды настигнуть их.
177
 И я не увидел их более – я не увидел Аси. Темные слухи
доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я
даже не знаю, жива ли она. Однажды, несколько лет спустя, я
мельком увидал за границей, в вагоне железной дороги,
женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные1
черты но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася
осталась в моей памяти той самой девочкой, какою я знавал ее в
лучшую пору своей жизни, какою я ее видел в последний раз,
наклоненной на спинку низкого деревянного стула.
Впрочем, я должен сознаться, что я не слишком долго
грустил по ней; я даже нашел, что судьба хорошо
распорядилась, не соединив меня с Асей; я утешался мыслию,
что я, вероятно, не был бы счастлив с такой женой. Я был тогда
молод – и будущее, это короткое, быстрое будущее, казалось
мне беспредельным. Разве не может повториться то, что было,
думал я, и еще лучше, еще прекраснее?.. Я знавал других
женщин – но чувство, возбужденное во мне Асей, то жгучее,
нежное, глубокое чувство, уже не повторилось. Нет! Ни одни
глаза не заменили мне тех, когда-то с любовию устремленных
на меня глаз, ни на чье сердце, припавшее к моей груди, не
отвечало мое сердце таким радостным и сладким замиранием!
Осужденный на одиночество бессемейного бобыля2, доживаю я
скучные годы, но я храню, как святыню, ее записочки и
высохший цветок гераниума, тот самый цветок, который она
некогда бросила мне из окна. Он до сих пор издает слабый
запах, а рука, мне давшая его, та рука, которую мне только раз
пришлось прижать к губам моим, быть может, давно уже тлеет в
могиле И я сам – что сталось со мною? Что осталось от меня, от
тех блаженных и тревожных дней, от тех крылатых надежд и
стремлений? Так легкое испарение ничтожной травки
переживает все радости и все горести человека – переживает
самого человека.

1
Незабвенный – незабываемый
2
Бобыль – одинокий человек, без родных, без жены
178
 ****
Задания к главам 1-V
1. Перескажите ситуации, в которых употреблены
перечисленные слова и выражения.
Посмотреть на мир божий; живые, человеческие лица;
луна пристально глядела с чистого неба; каменная ограда,
узенькая калитка, крутая тропинка; напевать вполголоса, стук
палки, парить орлом, крошечный деревянный балаганчик,
словно по команде, с холодным изумлением; степной запах;
досада меня разбирала; ни тени кокетства.
2. Замените следующие выражения синонимичными.
Искать уединения, бродить по городу, миловидная,
напевать вполголоса, смеяться престранным образом, поздно
хватиться за ум, живописец, карабкаться по развалинам,
воскликнуть с лукавой ужимкой, держаться чинно, неспешная
речь, сошлись окончательно, быть не в ударе, будничное
выражение.
3. Подберите антонимы к следующим словам и
выражениям:
низкие ворота, узенькая калитка, свежий и лёгкий воздух,
быстрая река, беспредметный разговор, избыток чувств,
напряжённый, неприязненный, опасное место, сильный запах,
угасшее личико.
4. Найдите в тексте и запишите описание внешности
Гагина, описание внешности Аси.
5. Ответьте на вопросы:
1. Что заставило автора уехать за границу?
2. Что нравилось ему в городах, по которым он
путешествовал?
3. Опишите городок З., в котором автор остановился.
4. При каких обстоятельствах произошло знакомство
автора с Гагиным и Асей?
5. Где жили Гагин и Ася?
6. Каковы были впечатления автора от нового
знакомства?
7. Что узнал нового автор о Гагине?
8. Где они нашли Асю?
179
 9. Что удивило автора в поведении Аси ?
10. Что заставило его вспомнить о России?
11. С каким настроением он вернулся к себе на этот
раз?
12. Какие изменения произошли в Асе на следующий
день?
6. Озаглавьте данную часть.
7. Составьте план, перескажите содержание данной части
по плану.

Задания к главам VI - X
1. Объясните значение следующих выражений.
С детства не была в женских руках; она являлась мне
загадочным существом; на сердце у меня щемило по временам;
речи наши не клеились; у ней сердце очень доброе, но голова
бедовая; об Асе он упоминал редко, и то вскользь; упрямилась,
глядела букой ; вдруг мне пришла благая мысль; я не знал за ней
такого смеха; я так рад, что вы наконец перестаёте дичиться.
2. Ответьте на вопросы к тексту
1. Почему автор стал сомневаться в том, что Ася
является сестрой Гагина?
2. Что заставило автора отправиться в горы на три дня?
3. Какие чувства он испытывал по отношению к Гагину
и Асе?
4. Как встретил автора Гагин после его возвращения?
5. Что рассказал автору Гагин о детстве Аси?
Перескажите историю Аси. Объясняет ли эта
история некоторые особенности в характере и в
поведении Аси?

3. Опишите встречу автора с Асей после разговора с её

братом.
4. Найдите в тексте описания природы. Как они
отражают душевное состояние героев?
5. Переведите на армянский язык отрывок из текста,
который начинается словами «Въехавши на середину

180
 Рейна» и заканчивается «вот чего хотел я, вот о чём
томился» (гл. X. стр. 160-161)

Задания к главам XI – XVI

1. Подберите синонимы к следующим словам и
выражениям.
Бодро, беспрестанно, не думать о затрашнем дне,
покраснеть, нарядно одеться, печальное выражение лица, с
усилием выговорить, пасмурно, печальная и озабоченная,
непременно, во избежание беды, точно в воду опущенные.
2. Перефразируйте следующие слова и выражения,
используя слова из текста. Запишите эти предложения.
1. Я весело шёл по знакомой дороге, всё время
поглядывая на домик; я думал только о настоящем;
я чувствовал себя хорошо.
2. Ася смутилась, когда я вошёл в комнату; я заметил,
что она была нарядно одета, но выглядела грустной.
3. Она с трудом произнесла это слово и потом ешё раз
повторила его.
4. Дверь отворилась – вошёл Гагин. Лицо его было
мрачно.
5. Она осталась грустной и обеспокоенной до самого
вечера.
6. Я обязательно должна вас видеть.
7. Вот на чём мы остановились наконец: ради
безопасности я должен был идти на свидание и
честно объясниться с Асей.
8. Что это вы без настроения, хотите, я по-вчерашнему
сыграю вам вальс?

3. Употребите следующие слова и выражения в ситуациях

или предложениях:
загадочный взор; крылья выросли – да лететь некуда;
точно в воду опущенные; дилетант; с огнём шутить нельзя;
неправильный, быстрый почерк; глубокие чувства.
4. Ответьте на вопросы.
1. Что происходило в последующие дни?

181
 2. Какая мысль появилась у автора после нескольких
встреч с девушкой?
3. О чём говорилось в записке, присланной Асей?
4. Передайте содержание разговора автора с Гагиным
5. Где произошло свидание Аси с автором? Чем оно
закончилось?

Задания к главам XVII – XXII

1. Найдите в тексте и запишите слова и выражения,
отражающие душевное состояние автора.
2. Заполните пропуски соответствующими словами и
выражениями
1. Я осыпал себя … .
2. Мы … оглядывались, посматривали на дверь,
прислушивались
3. Уже не досада меня грызла, - тайный страх … меня,
и не один страх я чувствовал, нет, я чувствовал …,
сожаление самое жгучее, любовь.
4. Быстро … по тропинке виноградника, я увидел свет
в комнате Аси.
5. Он не находил другого выхода из положения,
которое могло сделаться … и опасным … ….
6. В конце письма он … о том, что наше знакомство так
скоро прекратилось.
7. Однажды, несколько лет спустя, я увидал за
границей, в вагоне железной дороги, женщину, лицо
которой живо напомнило мне … черты.
8. Я был тогда молод – и будущее, это короткое,
быстрое будущее, казалось мне … .

Слова для справок: терзал, раскаяние, укоризнами,

взбираясь, затруднительным, изъявлял сожаление, незабвенные,
беспредельным, беспрестанно.

182
 3. Ответьте на вопросы
1. Какие чувства испытывал автор после этого
свидания?
2. Как решил поступить Гагин в подобной ситуации?
Прав ли был он? Обоснуйте свой ответ.
3. Смог ли автор найти Асю и Гагина?
4. Что думал автор о своих отношениях с Асей? Как он
их оценивал?
5. Правильно ли поступил автор? Обоснуйте свой
ответ.

4. Охарактеризуйте героев рассказа, дайте оценку

каждому из них.
5. Перескажите содержание повести от имени Аси, от
имени Гагина.
6. Переведите на армянский язык следующий отрывок.
Я был тогда молод – и будущее, это короткое, быстрое
будущее, казалось мне беспредельным. Разве не может
повториться то, что было, думал я, и еще лучше, еще
прекраснее?.. Я знавал других женщин – но чувство,
возбужденное во мне Асей, то жгучее, нежное, глубокое
чувство, уже не повторилось. Нет! Ни одни глаза не заменили
мне тех, когда-то с любовию устремленных на меня глаз, ни на
чье сердце, припавшее к моей груди, не отвечало мое сердце
таким радостным и сладким замиранием! Осужденный на
одиночество бессемейного бобыля, доживаю я скучные годы, но
я храню, как святыню, ее записочки и высохший цветок
гераниума, тот самый цветок, который она некогда бросила мне
из окна. Он до сих пор издает слабый запах, а рука, мне давшая
его, та рука, которую мне только раз пришлось прижать к губам
моим, быть может, давно уже тлеет в могиле. И я сам – что
сталось со мною? Что осталось от меня, от тех блаженных и
тревожных дней, от тех крылатых надежд и стремлений? Так
легкое испарение ничтожной травки переживает все радости и
все горести человека – переживает самого человека.

183
 АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ
(1860 – 1904)

А.П.Чехов родился в семье коммерсанта, имевшего

небольшую лавочку в Таганроге. Отец Чехова был человеком
талантливым: он рисовал, увлекался музыкой, особенно
церковным пением. Но его безудержная властность измучила
семью. Стремясь во что бы то ни стало выбиться в люди и
обеспечить семью, он не жалел детей и превратил их в
маленьких каторжников. Свет и радость в жизнь детей вносила
мать – Евгения Яковлевна, добрая, кроткая и разумная женщина.
В 1876 году, когда Антону было 16 лет, жизнь его круто
изменилась: он остался в Таганроге один и должен был сам
зарабатывать. Отец его разорился, бежал из родного города в
Москву, куда ранее уехали учиться его старшие сыновья..
Закончив гимназию, Чехов перебрался к семье и поступил
на медицинский факультет Московского университета.
Одновременно он начал писать рассказы и сценки для
юмористических журналов, где уже сотрудничали его старшие
братья, и вскоре стал популярным автором юмористических
рассказов, сценок и заметок.
Рассказы Антоши Чехонте «Смерть чиновника»,
«Толстый и тонкий», «Хамелеон» не только смешны, но и
обличают беззаконие и беспринципность властей, пошлость,
трусость и подлость обывателя, утрату чувства человеческого
достоинства. Беззаботный юмор незаметно перерастает в сатиру.
Ранний период творчества А.П.Чехова – период «Антоши
Чехонте» – завершился выходом в свет первых сборников его
рассказов: «Сказки Мельпомены» (1884) и «Пестрые рассказы»
(1886).
Для творчества Чехова, особенно в эпоху 90-х годов,
характерны темы, объединяющие несколько рассказов в один
цикл. Такова тема «футлярной жизни». «Человек в футляре» –
первая часть маленькой трилогии, в состав которой входят еще
«Крыжовник» и «О любви».
Особенную любовь Чехова вызывают люди, которые не
только на словах, но и всею жизнью своей протестуют против

184
пошлости, лжи, лицемерия. Таков доктор Дымов
(«Попрыгунья», 1892).
Путь от «футлярной» жизни к острому неприятию ее, к
поискам иной, настоящей жизни, изображается во многих
рассказах А.П.Чехов : «Случай из практики», «По делам
службы». «Учитель словесности», «Дама с собачкой»,
«Невеста» и др..
Чехов, автор рассказов и повестей, в течение всей своей
писательской жизни, начиная еще с гимназических времен,
увлекался драматургией. Новый этап в творчестве Чехова-
драматурга отчетливо обозначился в комедии «Чайка» (1896). За
«Чайкой» последовали «Дядя Ваня» (1897), «Три сестры»
(1901), «Вишневый сад» (1903), поставленные Художественным
театром и многими другими театрами в Москве, Петербурге.
Тяжелое детство, юность, прошедшая в трудах и
лишениях, поездка на Сахалин, напряженный труд писателя,
общественника, врача – все это сказалось на здоровье Чехова.
Постепенно подкрадывалась к нему страшная, неизлечимая
тогда болезнь – чахотка, уже унесшая одного из его братьев…
По настоянию врачей с 1898 года больной писатель поселился в
Ялте.
Весной 1904 года здоровье Антона Павловича заметно
ухудшалось, и врачи решили отправить его на лечение в
немецкий городок Баденвейлер. Здесь 2(15) июля того же года
писатель скончался.

185
 ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ1

На самом краю села Мироносицкого, в сарае старосты

Прокофия расположились на ночлег запоздавшие охотники. Их
было только двое: ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель
гимназии Буркин. У Ивана Иваныча была довольно странная,
двойная фамилия – Чимша-Гималайский, которая совсем не шла
ему, и его во всей губернии звали просто по имени и отчеству;
он жил около города на конском заводе и приехал теперь на
охоту, чтобы подышать чистым воздухом. Учитель же гимназии
Буркин каждое лето гостил у графов П. и в этой местности
давно уже был своим человеком.
Не спали. Иван Иваныч, высокий, худощавый старик с
длинными усами, сидел снаружи у входа и курил трубку; его
освещала луна. Буркин лежал внутри на сене, и его не было
видно в потемках.
Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о
том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и не глупая,
во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села,
никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние
десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на
улицу.
– Что же тут удивительного! – сказал Буркин. – Людей,
одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка,
стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть
может, тут явление атавизма2, возвращение к тому времени,
когда предок человека не был еще общественным животным и
жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из
разновидностей человеческого характера, -- кто знает? Я не
естественник и не мое дело касаться подобных вопросов; я
только хочу сказать, что такие люди, как Мавра, явление не
редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в

1
Человек в футляре – человек, замкнувшийся в кругу узких,
обывательских интересов, отгораживаюшийся от жизни, боящийся
всяких нововведений.
2
Атавизм – проявление свойств и признаков, характерных для далеких
предков.
186
городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ.
Вы о нем слышали, конечно. Он был замечателен тем, что
всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с
зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него
был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал
перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был
в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он
всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные
очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на
извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у
этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое
стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать,
футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних
влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в
постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать
эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда
хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки,
которые он преподавал, были для него, в сущности, те же
калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
– О, как звучен, как прекрасен греческий язык! – говорил
он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих
слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: – Антропос!
И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр.
Для него были ясны только циркуляры1 и газетные статьи, в
которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре
запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов
вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь,
то это было для него ясно, определенно; запрещено – и баста. В
разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент
сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе
разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную,
то он покачивал головой и говорил тихо:
– Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы
чего не вышло.
Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от
правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему

1
Циркуляр – письменное распоряжение
187
дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или
доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или
видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень
волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на
педагогических советах он просто угнетал нас своею
осторожностью, мнительностью1 и своими чисто футлярными
соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской
гимназиях молодежь ведет себя дурно, очень шумит в классах, –
ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, – и
что если б из второго класса исключить Петрова, а из четвертого
– Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? Своими
вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном,
маленьком лице, – знаете, маленьком лице, как у хорька, – он
давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову
балл по поведению, сажали их под арест и в конце концов
исключали и Петрова, и Егорова. Было у него странное
обыкновение – ходить по нашим квартирам. Придет к учителю,
сядет и молчит и как будто что-то высматривает. Посидит, этак,
молча, час-другой и уйдет. Это называлось у него
"поддерживать добрые отношения с товарищами", и, очевидно,
ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам
только потому, что считал своею товарищескою обязанностью.
Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите
же, наши учителя народ всё мыслящий, глубоко порядочный,
воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот
человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в
руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию?
Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не
устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство
стеснялось при нем кушать скоромное2 и играть в карты. Под
влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять –
пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся
громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги,
боятся помогать бедным, учить грамоте

1
мнительность – подозрительность
2
скоромное - молочная, мясная пища, не употребляемая
религиозными людьми во время поста.
188
 Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала
закурил трубку, поглядел на луну и потом уже сказал с
расстановкой:
– Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и
Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же,
терпели То-то вот оно и есть.
– Беликов жил в том же доме, где и я, – продолжал
Буркин, – в том же этаже, дверь против двери, мы часто
виделись, и я знал его домашнюю жизнь. И дома та же история:
халат, колпак, ставни1, задвижки, целый ряд всяких запрещений,
ограничений, и – ах, как бы чего не вышло! Постное есть
вредно, а скоромное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что
Беликов не исполняет постов, и он ел судака на коровьем масле,
– пища не постная, но и нельзя сказать, чтобы скоромная.
Женской прислуги он не держал из страха, чтобы о нем не
думали дурно, а держал повара Афанасия, старика лет
шестидесяти, нетрезвого и полоумного, который когда-то
служил в денщиках и умел кое-как стряпать. Этот Афанасий
стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда бормотал
одно и то же, с глубоким вздохом:
– Много уж их нынче развелось!
Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать
была с пологом. Ложась спать, он укрывался с головой; было
жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело;
слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие
И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего
не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались
воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда
мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно,
что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна,
противна всему существу его и что идти рядом со мной ему,
человеку по натуре одинокому, было тяжко.
– Очень уж шумят у нас в классах, – говорил он, как бы
стараясь отыскать объяснения своему тяжелому чувству. – Ни
на что не похоже.

1
ставни – дощатые или железные створки для прикрытия окна.
189
 И этот учитель греческого языка, этот человек в футляре,
можете себе представить, едва не женился.
Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал:
– Шутите!
– Да, едва не женился, как это ни странно. Назначили к
нам нового учителя истории и географии, некоего Коваленко,
Михаила Саввича, из хохлов. Приехал он не один, а с сестрой
Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с громадными
руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле,
голос как из бочки: бу-бу-бу А она уже не молодая, лет
тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая,
краснощекая, – одним словом, не девица, а мармелад, и такая
разбитная1, шумная, всё поет малороссийские романсы и
хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха!
Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню,
произошло на именинах у директора. Среди суровых,
напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят
по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из
пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет Она спела с
чувством "Виют витры", потом еще романс, и еще, и всех нас
очаровала, – всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал,
сладко улыбаясь:
– Малороссийский язык своею нежностью и приятною
звучностью напоминает древнегреческий.
Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с
чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у нее есть хутор,
а на хуторе живет мамочка, и там такие груши, такие дыни,
такие кабаки! У хохлов тыквы называются кабаками, а кабаки
шинками, и варят у них борщ с красненькими и с синенькими
"такой вкусный, такой вкусный, что просто – ужас!"
Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та
же мысль.
– А хорошо бы их поженить, – тихо сказала мне
директорша.
Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов не женат,
и нам теперь казалось странным, что мы до сих пор как-то не

1
Разбитная – бойкая,
190
замечали, совершенно упускали из виду такую важную
подробность в его жизни. Как вообще он относится к женщине,
как он решает для себя этот насущный вопрос? Раньше это не
интересовало нас вовсе; быть может, мы не допускали даже и
мысли, что человек, который во всякую погоду ходит в калошах
и спит под пологом, может любить.
– Ему давно уже за сорок, а ей тридцать – пояснила свою
мысль директорша. – Мне кажется, она бы за него пошла.
Чего только не делается у нас в провинции от скуки,
сколько ненужного, вздорного! И это потому, что совсем не
делается то, что нужно. Ну вот к чему нам вдруг понадобилось
женить этого Беликова, которого даже и вообразить нельзя было
женатым? Директорша, инспекторша и все наши гимназические
дамы ожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цель
жизни. Директорша берет в театре ложу, и смотрим – в ее ложе
сидит Варенька с этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом
с ней Беликов, маленький, скрюченный, точно его из дому
клещами вытащили. Я даю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я
непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом,
заработала машина. Оказалось, что Варенька не прочь была
замуж. Жить ей у брата было не очень-то весело, только и знали,
что по целым дням спорили и ругались. Вот вам сцена: идет
Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила, в вышитой
сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка
книг, в другой толстая суковатая палка. За ним идет сестра, тоже
с книгами.
– Да ты же, Михайлик, этого не читал! – спорит она
громко. – Я же тебе говорю, клянусь, ты не читал же этого
вовсе!
– А я тебе говорю, что читал! – кричит Коваленко, гремя
палкой по тротуару.
– Ах же, боже ж мой, Минчик! Чего же ты сердишься,
ведь у нас же разговор принципиальный.
– А я тебе говорю, что я читал! – кричит еще громче
Коваленко.
А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая
жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст
принять во внимание; тут уж перебирать некогда, выйдешь за
191
кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для
большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы
выйти. Как бы ни было, Варенька стала оказывать нашему
Беликову явную благосклонность.
А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как к нам.
Придет к нему, сядет и молчит. Он молчит, а Варенька поет ему
"Виют витры", или глядит на него задумчиво своими темными
глазами, или вдруг зальется:
– Ха-ха-ха!
В любовных делах, а особенно в женитьбе, внушение
играет большую роль. Все – и товарищи, и дамы – стали уверять
Беликова, что он должен жениться, что ему ничего больше не
остается в жизни, как жениться; все мы поздравляли его,
говорили с важными лицами разные пошлости, вроде того-де,
что брак есть шаг серьезный; к тому же Варенька была недурна
собой, интересна, она была дочь статского советника и имела
хутор, а главное, это была первая женщина, которая отнеслась к
нему ласково, сердечно, – голова у него закружилась, и он
решил, что ему в самом деле нужно жениться.
– Вот тут бы и отобрать у него калоши и зонтик, –
проговорил Иван Иваныч.
– Представьте, это оказалось невозможным. Он поставил
у себя на столе портрет Вареньки и всё ходил ко мне и говорил о
Вареньке, о семейной жизни, о том, что брак есть шаг
серьезный, часто бывал у Коваленков, но образа жизни не
изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться
подействовало на него как-то болезненно, он похудел,
побледнел и, казалось, еще глубже ушел в свой футляр.
– Варвара Саввишна мне нравится, – говорил он мне со
слабой кривой улыбочкой, – и я знаю, жениться необходимо
каждому человеку, но всё это, знаете ли, произошло как-то
вдруг Надо подумать.
– Что же тут думать? – говорю ему. – Женитесь, вот и всё.
– Нет, женитьба – шаг серьезный, надо сначала взвесить
предстоящие обязанности, ответственность чтобы потом чего
не вышло. Это меня так беспокоит, я теперь все ночи не сплю.
И, признаться, я боюсь: у нее с братом какой-то странный образ
мыслей, рассуждают они как-то, знаете ли, странно, и характер
192
очень бойкий. Женишься, а потом, чего доброго, попадешь в
какую-нибудь историю.
И он не делал предложения, всё откладывал, к великой
досаде директорши и всех наших дам; всё взвешивал
предстоящие обязанности и ответственность, и между тем почти
каждый день гулял с Варенькой, быть может, думал, что это так
нужно в его положении, и приходил ко мне, чтобы поговорить о
семейной жизни. И, по всей вероятности, в конце концов он
сделал бы предложение и совершился бы один из тех ненужных,
глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего делать
совершаются тысячи, если бы вдруг не произошел
kolossalischeSkandal. Нужно сказать, что брат Вареньки,
Коваленко, возненавидел Беликова с первого же дня знакомства
и терпеть его не мог.
– Не понимаю, – говорил он нам, пожимая плечами, – не
понимаю, как вы перевариваете этого фискала1, эту мерзкую
рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас
удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? …. Нет,
братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и
буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь
тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
Или он хохотал, хохотал до слез, то басом, то тонким
писклявым голосом, и спрашивал меня, разводя руками:
– Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.
Он даже название дал Беликову "глитай абож паук". И,
понятно, мы избегали говорить с ним о том, что сестра его
Варенька собирается за "абож паука". И когда однажды
директорша намекнула ему, что хорошо бы пристроить его
сестру за такого солидного, всеми уважаемого человека, как
Беликов, то он нахмурился и проворчал:
– Не мое это дело. Пускай она выходит хоть за гадюку, а я
не люблю в чужие дела мешаться.
Теперь слушайте, что дальше. Какой-то проказник2
нарисовал карикатуру: идет Беликов в калошах, в подсученных
брюках, под зонтом, и с ним под руку Варенька; внизу подпись:

1
фискал – доносчик, шпион
2
Проказник – шалун, шутник
193
"влюбленный антропос". Выражение схвачено, понимаете ли,
удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь,
так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя
семинарии, чиновники, – все получили по экземпляру. Получил
и Беликов. Карикатура произвела на него самое тяжелое
впечатление.
Выходим мы вместе из дому, – это было как раз первое
мая, воскресенье, и мы все, учителя и гимназисты, условились
сойтись у гимназии и потом вместе идти пешком за город в
рощу, – выходим мы, а он зеленый, мрачнее тучи.
– Какие есть нехорошие, злые люди! – проговорил он, и
губы у него задрожали.
Мне даже жалко его стало. Идем, и вдруг, можете себе
представить, катит на велосипеде Коваленко, а за ним Варенька,
тоже на велосипеде, красная, заморенная, но веселая, радостная.
– А мы, – кричит она, – вперед едем! Уже ж такая
хорошая погода, такая хорошая, что просто ужас!
И скрылись оба. Мой Беликов из зеленого стал белым и
точно оцепенел. Остановился и смотрит на меня
– Позвольте, что же это такое? – спросил он. – Или, быть
может, меня обманывает зрение? Разве преподавателям
гимназии и женщинам прилично ездить на велосипеде?
– Что же тут неприличного? – сказал я. – И пусть
катаются себе на здоровье.
– Да как же можно? – крикнул он, изумляясь моему
спокойствию. – Что вы говорите?!
И он был так поражен, что не захотел идти дальше и
вернулся домой.
На другой день он всё время нервно потирал руки и
вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с
занятий ушел, что случилось с ним первый раз в жизни. И не
обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла
совсем летняя погода, и поплелся к Коваленкам. Вареньки не
было дома, застал он только брата.
– Садитесь, покорнейше прошу, – проговорил Коваленко
холодно и нахмурил брови; лицо у него было заспанное, он
только что отдыхал после обеда и был сильно не в духе.
Беликов посидел молча минут десять и начал:
194
 – Я к вам пришел, чтоб облегчить душу. Мне очень, очень
тяжело. Какой-то пасквилянт1 нарисовал в смешном виде меня и
еще одну особу, нам обоим близкую. Считаю долгом уверить
вас, что я тут ни при чем Я не подавал никакого повода к такой
насмешке, – напротив же, всё время вел себя как вполне
порядочный человек.
Коваленко сидел, надувшись, и молчал. Беликов
подождал немного и продолжал тихо, печальным голосом:
– И еще я имею кое-что сказать вам. Я давно служу, вы же
только еще начинаете службу, и я считаю долгом, как старший
товарищ, предостеречь вас. Вы катаетесь на велосипеде, а эта
забава совершенно неприлична для воспитателя юношества.
– Почему же? – спросил Коваленко басом.
– Да разве тут надо еще объяснять, Михаил Саввич, разве
это не понятно? Если учитель едет на велосипеде, то что же
остается ученикам? Им остается только ходить на головах! И
раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя. Я вчера
ужаснулся! Когда я увидел вашу сестрицу, то у меня
помутилось в глазах. Женщина или девушка на велосипеде --
это ужасно!
– Что же собственно вам угодно?
– Мне угодно только одно – предостеречь вас, Михаил
Саввич. Вы – человек молодой, у вас впереди будущее, надо
вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете2, ох,
как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на
улице с какими-то книгами, а теперь вот еще велосипед. О том,
что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает
директор, потом дойдет до попечителя3 Что же хорошего?
– Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до
этого дела! – сказал Коваленко и побагровел. – А кто будет
вмешиваться в мои домашние и семейные дела, того я пошлю к
чертям собачьим.

1
пасквиль – произведение оскорбительного, клеветнического
характера; пасквилянт – сочинитель пасквиля. .
2
Манкировать – небрежно относиться к своим обязанностям
3
Попечитель - В царской России : звание руководителя некоторых
учреждений
195
 Беликов побледнел и встал.
– Если вы говорите со мной таким тоном, то я не могу
продолжать, – сказал он. – И прошу вас никогда так не
выражаться в моем присутствии о начальниках. Вы должны с
уважением относиться к властям.
– А разве я говорил что дурное про властей? – спросил
Коваленко, глядя на него со злобой. – Пожалуйста, оставьте
меня в покое. Я честный человек и с таким господином, как вы,
не желаю разговаривать. Я не люблю фискалов.
Беликов нервно засуетился и стал одеваться быстро, с
выражением ужаса на лице. Ведь это первый раз в жизни он
слышал такие грубости.
– Можете говорить, что вам угодно, – сказал он, выходя
из передней на площадку лестницы. – Я должен только
предупредить вас: быть может, нас слышал кто-нибудь, и, чтобы
не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я
должен буду доложить господину директору содержание нашего
разговора в главных чертах. Я обязан это сделать.
– Доложить? Ступай, докладывай!
Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул, и
Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами.
Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу
благополучно; встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но
как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла
Варенька и с нею две дамы; они стояли внизу и глядели – и для
Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломать
себе шею, обе ноги, чем стать посмешищем; ведь теперь узнает
весь город, дойдет до директора, попечителя, – ах, как бы чего
не вышло! – нарисуют новую карикатуру, и кончится всё это
тем, что прикажут подать в отставку
Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его
смешное лицо, помятое пальто, калоши, не понимая, в чем дело,
полагая, что это он упал сам нечаянно, не удержалась и
захохотала на весь дом:
– Ха-ха-ха!
И этим раскатистым, заливчатым "ха-ха-ха" завершилось
всё: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не
слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Вернувшись
196
к себе домой, он прежде всего убрал со стола портрет, а потом
лег и уже больше не вставал.
Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, не
надо ли послать за доктором, так как-де с барином что-то
делается. Я пошел к Беликову. Он лежал под пологом, укрытый
одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет – и
больше ни звука. Он лежит, а возле бродит Афанасий, мрачный,
нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как из
кабака.
Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все, то есть
обе гимназии и семинария. Теперь, когда он лежал в гробу,
выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно
он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он
уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в
честь его во время похорон была пасмурная, дождливая погода,
и все мы были в калошах и с зонтами. Варенька тоже была на
похоронах и, когда гроб опускали в могилу, всплакнула. Я
заметил, что хохлушки только плачут пли хохочут, среднего же
настроения у них не бывает.
Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это
большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у
нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось
обнаружить этого чувства удовольствия, – чувства, похожего на
то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда
старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой,
наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже
намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе
крылья, не правда ли?
Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но
прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая
же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная
циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в
самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких
человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!
– То-то вот оно и есть, – сказал Иван Иваныч и закурил
трубку.
– Сколько их еще будет! – повторил Буркин.

197
 Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек
небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с черной
бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки.
– Луна-то, луна! – сказал он, глядя вверх.
Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная
улица тянулась далеко, верст на пять. Всё было погружено в
тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится,
что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь
видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами,
уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем
покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она
кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на
нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё
благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было
видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого
лунным светом, тоже пи движения, ни звука.
– То-то вот оно и есть, – повторил Иван Иваныч. – А разве
то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные
бумаги, играем в винт – разве это не футляр? А то, что мы
проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых,
праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор – разве это
не футляр? Вот если желаете, то я расскажу вам одну очень
поучительную историю.
– Нет, уж пора спать, – сказал Буркин. – До завтра!
Оба пошли в сарай и легли на сене. И уже оба укрылись и
задремали, как вдруг послышались легкие шаги: туп, туп Кто-то
ходил недалеко от сарая; пройдет немного и остановится, а
через минуту опять: туп, туп Собаки заворчали.
– Это Мавра ходит, – сказал Буркин.
Шаги затихли.
– Видеть и слышать, как лгут, – проговорил Иван Иваныч,
поворачиваясь на другой бок, – и тебя же называют дураком за
то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не
сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных
людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба,
из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому
грош цена, – нет, больше жить так невозможно!

198
 – Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, – сказал
учитель. – Давайте спать.
И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Иваныч
всё ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять
вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку.

***
1. Найдите в тексте и запишите описание внешности и
характера Беликова, его квартиры.
2. Чем был замечателен учитель Беликов? Почему его все
боялись?
3. Найдите в тексте и запишите описание внешности и
характера Коваленко и Вареньки.
4. Как вы думаете, возможен ли был брак Беликова и Вареньки.
Мог ли Беликов изменить свой образ жизни?
5. Составьте план рассказа и перескажите его по плану.
6. Какое впечатление произвел рассказ Буркина на Ивана
Ивановича? К какому выводу он пришел? Согласны ли вы с
ним?
7. Встречали ли вы людей, похожих на Беликова?
8. Как бы выглядел Беликов, если бы он жил в 21 веке?
9. Перескажите эту историию, перенеся все события в наше
время.
10. Работая в группах, заполните квадраты

Зрительный образ Основная мысль

Цвет,музыкальное
Связь с настоящим
сопровождение

11. Перепишите, подчеркните в каждом ряду лишнее слово.

Скажите, что объединяет слова в каждой строчке.
Ставни, жалюзи, шторы, сани
Сарай, изба, шинель, амбар
Калоши, туфли, брюки, ботинки
Гимназия, станция, училище, семинария
199
 Село, хутор, крепость, деревня
Футляр, чехол, обвертка, очки

12. Перепишите, заменяя выделенные слова синонимами.

1. Иван Иванович, высокий худощавый старик, сидел
снаружи у входа и курил.
2. Буркин лежал внутри на сене, и его не было видно в
потемках.
3. Он просто угнетал нас своею осторожностью и
мнительностью.
4. Я считаю долгом, как старший товарищ, предостеречь
вас.
5. - Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до
этого дела! – сказал Коваленко и побагровел.
6. Как вообще он относится к женщине, как он решает этот
насущный вопрос.

13. Подберите антонимы к выделенным словам.

Образец: постоянный - временный
1. Действительность раздражала его, пугала, держала в
постоянной тревоге; и древние языки, которые он
преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и
зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
2. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому
времени, когда предок человека не был еще
общественным животным…
3. Для него были ясны только циркуляры и газетные
статьи, в которых запрещалось что-нибудь.
4. Всякого рода нарушения, отступления от правил
приводили его в уныние.
5. Если б из второго класса исключить Петрова, а из
четвертого - Егорова, то было бы очень хорошо.
6. Утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен,
бледен, и было видно, что многолюдная гимназия была
страшна, противна всему существу его.

200
 14. Переведите на армянский язык.
Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были
скромные постные физиономии; никому не хотелось
обнаружить этого чувства удовольствия, – чувства, похожего на
то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда
старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой,
наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже
намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе
крылья, не правда ли?
Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но
прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая
же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная
циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в
самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких
человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!

201
 КРЫЖОВНИК1

Еще с раннего утра всё небо обложили дождевые тучи;

было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные
дни, когда над полем давно уже нависли тучи, ждешь дождя, а
его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии
Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им
бесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные
мельницы села Мироносицкого, справа тянулся и потом исчезал
далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки,
там луга, зеленые ивы, усадьбы, и если стать на один из холмов,
то оттуда видно такое же громадное поле, телеграф и поезд,
который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду
оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда
вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и
Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали
о том, как велика, как прекрасна эта страна.
– В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты
Прокофия, – сказал Буркин, – вы собирались рассказать какую-
то историю.
Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку,
чтобы начать рассказывать, но как раз в это время пошел дождь.
И минут через пять лил уже сильный дождь, обложной, и трудно
было предвидеть, когда он кончится. Иван Иваныч и Буркин
остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав
хвосты, и смотрели на них с умилением.
– Нам нужно укрыться куда-нибудь, – сказал Буркин. –
Пойдемте к Алехину. Тут близко.
– Пойдемте.
Они свернули в сторону и шли всё по скошенному полю,
то прямо, то забирая направо, пока не вышли на дорогу. Скоро
показались тополи, сад, потом красные крыши амбаров2;

1
Крыжовник – колючий садовый кустарник с кисло-сладкими
крупными ягодами, а также его ягоды
2
Амбар – строение для хранения зерна, муки, припасов, а также
товаров
202
заблестела река, и открылся вид на широкий плес1 с мельницей
и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин.
Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина
дрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади, понурив
головы, и ходили люди, накрывшись мешками. Выло сыро,
грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой. Иван
Иваныч и Буркин испытывали уже чувство мокроты, нечистоты,
неудобства во всем теле, ноги отяжелели от грязи, и когда,
пройдя плотину, они поднимались к господским амбарам, то
молчали, точно сердились друг на друга.
В одном из амбаров шумела веялка; дверь была открыта, и
из нее валила пыль. На пороге стоял сам Алехин, мужчина лет
сорока, высокий, полный, с длинными волосами, похожий
больше на профессора или художника, чем на помещика. На нем
была белая, давно не мытая рубаха с веревочным пояском,
вместо брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и
солома2. Нос и глаза были черны от пыли. Он узнал Ивана
Иваныча и Буркина и, по-видимому, очень обрадовался.
– Пожалуйте, господа, в дом, – сказал он, улыбаясь. – Я
сейчас, сию минуту.
Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в
двух комнатах со сводами и с маленькими окнами, где когда-то
жили приказчики3; тут была обстановка простая, и пахло
ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей4. Наверху же, в
парадных комнатах, он бывал редко, только когда приезжали
гости. Ивана Иваныча и Буркина встретила в доме горничная,
молодая женщина, такая красивая, что они оба разом
остановились и поглядели друг на друга.
– Вы не можете себе представить, как я рад видеть вас,
господа, – говорил Алехин, входя за ними в переднюю. – Вот не
ожидал! Пелагея, – обратился он к горничной, – дайте гостям
переодеться во что-нибудь. Да кстати и я переоденусь. Только

1
Плес – широкое водное пространство между островами
2
Солома – стебли хлебных злаков, остающиеся после обмолота
3
Приказчик – управляющий имением помещика
4
Сбруя – принадлежность для запряжки лошади
203
надо сначала пойти помыться, а то я, кажется, с весны не мылся.
Не хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут пока приготовят.
Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая мягкая,
принесла простыни и мыло, и Алехин с гостями вошел в
купальню.
– Да, давно я уже не мылся, – говорил он, раздеваясь. –
Купальня у меня, как видите, хорошая, отец еще строил, но
мыться как-то всё некогда.
Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы и
шею, и вода около него стала коричневой.
– Да, признаюсь – проговорил Иван Иваныч значительно,
глядя на его голову.
– Давно я уже не мылся – повторил Алехин конфузливо и
еще раз намылился, и вода около него стала темно-синей, как
чернила.
Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом и
поплыл под дождем, широко взмахивая руками, и от него шли
волны, и на волнах качались белые лилии; он доплыл до самой
середины плеса и нырнул, и через минуту показался на другом
месте и поплыл дальше, и всё нырял, стараясь достать дна. "Ах,
боже мой – повторял он, наслаждаясь. – Ах, боже мой " Доплыл
до. мельницы, о чем-то поговорил там с мужиками и повернул
назад, и на середине плеса лег, подставляя свое лицо под дождь.
Буркин и Алехин уже оделись и собрались уходить, а он всё
плавал и нырял.
– Ах, боже мой – говорил он. – Ах, господи помилуй.
– Будет вам! – крикнул ему Буркин.
Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной
наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в
шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах, а сам
Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке, ходил по
гостиной, видимо, с наслаждением ощущая тепло, чистоту,
сухое платье, легкую обувь, и когда красивая Пелагея,
бесшумно ступая по ковру и мягко улыбаясь, подавала на
подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к
рассказу, и казалось, что его слушали не один только Буркин и
Алехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно
и строго глядевшие из золотых рам.
204
 – Нас два брата, – начал он, – я, Иван Иваныч, и другой –
Николай Иваныч, года на два помоложе. Я пошел по ученой
части, стал ветеринаром, а Николай уже с девятнадцати лет
сидел в казенной палате1. Наш отец Чимша-Гималайский был из
кантонистов, но, выслужив офицерский чин, оставил нам
потомственное дворянство и именьишко. После его смерти
именьишко у нас оттягали за долги2, но, как бы ни было, детство
мы провели в деревне на воле. Мы, всё равно как крестьянские
дети, дни и ночи проводили в поле, в лесу, стерегли лошадей,
драли лыко, ловили рыбу, и прочее тому подобное А вы знаете,
кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелетных
дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над
деревней, тот уже не городской житель, и его до самой смерти
будет потягивать на волю. Мой брат тосковал в казенной палате.
Годы проходили, а он всё сидел на одном месте, писал всё те же
бумаги и думал всё об одном и том же, как бы в деревню. И эта
тоска у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в
мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу
реки или озера.
Он был добрый, кроткий человек, я любил его, но этому
желанию запереть себя на всю жизнь в собственную усадьбу я
никогда не сочувствовал. Принято говорить, что человеку
нужно только три аршина3 земли. Но ведь три аршина нужны
трупу, а не человеку. И говорят также теперь, что если наша
интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в усадьбы,
то это хорошо. Но ведь эти усадьбы те же три аршина земли.
Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и
прятаться у себя в усадьбе – это не жизнь, это эгоизм, лень, это
своего рода монашество, но монашество без подвига. Человеку
нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся
природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и
особенности своего свободного духа.

1
Казеная палата – в царской России: губернское учереждение по
налогам
2
Оттягать за долги – отобрать происками, тяжбой за долги
3
Аршин – русская мера длины, равная 0,71м
205
 Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о
том, как он будет есть свои собственные щи, от которых идет
такой вкусный запах по всему двору, есть на зеленой травке,
спать на солнышке, сидеть но целым часам за воротами на
лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные книжки
и всякие эти советы в календарях составляли его радость,
любимую духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал в
них одни только объявления о том, что продаются столько-то
десятин1 пашни и луга с усадьбой, рекой, садом, мельницей, с
проточными прудами. И рисовались у него в голове дорожки в
саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете,
всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны,
смотря по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то
в каждой из них непременно был крыжовник. Ни одной
усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог себе
представить без того, чтобы там не было крыжовника.
– Деревенская жизнь имеет свои удобства, – говорил он,
бывало. – Сидишь на балконе, пьешь чай, а на пруде твои
уточки плавают, пахнет так хорошо и и крыжовник растет.
Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на
плане выходило одно и то же: а) барский дом, b) людская, с)
огород, d) крыжовник. Жил он скупо: недоедал, недопивал,
одевался бог знает как, словно нищий, и всё копил и клал в банк.
Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и я кое-
что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж
коли задался человек идеей, то ничего не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему
уже сорок лет, а он всё читал объявления в газетах и копил.
Потом, слышу, женился. Всё с той же целью, чтобы купить себе
усадьбу с крыжовником, он женился на старой, некрасивой
вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились
деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а
деньги ее положил в банк на свое имя. Раньше она была за
почтмейстером2 и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у
второго мужа и хлеба черного не видала вдоволь; стала чахнуть

1
Десятина – русская единица земельной площади, равная 1,09 га
2
Почмейстер – заведующий почтовой конторы
206
от такой жизни да года через три взяла и отдала богу душу. И
конечно брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват
в ее смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас
в городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе
тарелку меду и съел все свои деньги и выигрышные билеты
вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-то на вокзале я
осматривал гурты, и в это время один барышник попал под
локомотив и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный
покой, кровь льет – страшное дело, а он всё просит, чтобы ногу
его отыскали, и всё беспокоится; в сапоге на отрезанной ноге
двадцать рублей, как бы не пропали.
– Это вы уж из другой оперы, – сказал Буркин.
– После смерти жены, – продолжал Иван Иваныч, подумав
полминуты, – брат мой стал высматривать себе имение.
Конечно, хоть пять лет высматривай, но всё же в конце концов
ошибешься и купишь совсем не то, о чем мечтал. Брат Николай
через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать
десятин с барским домом, с людской, с парком, но ни
фруктового сада, ни крыжовника, ни прудов с уточками; была
река, но вода в ней цветом как кофе, потому что по одну
сторону имения кирпичный завод, а по другую – костопальный.
Но мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе
двадцать кустов крыжовника, посадил и зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду,
думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих брат называл
свое имение так: Чумбароклова Пустошь, Гималайское тож.
Приехал я в "Гималайское тож" после полудня. Было жарко.
Везде канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, – и
не знаешь, как проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к
дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на
свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка,
голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что
барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели,
колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг1; щеки,
нос и губы тянутся вперед, – того и гляди, хрюкнет в одеяло.

1
Обрюзгнуть – стать болезненно-толстым, отечным, с обвисшей
кожей
207
 Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной
мысли, что когда-то были молоды, а теперь оба седы и умирать
пора. Он оделся и повел меня показывать свое имение.
– Ну, как ты тут поживаешь? – спросил я.
Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а
настоящий помещик, барин. Он уж обжился тут, привык и
вошел во вкус; кушал много, в бане мылся, полнел, уже судился
с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когда
мужики не называли его "ваше высокоблагородие". И о душе
своей заботился солидно, по-барски, и добрые дела творил не
просто, а с важностью. А какие добрые дела? Лечил мужиков от
всех болезней содой и касторкой и в день своих именин служил
среди деревни благодарственный молебен, а потом ставил
полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра!
Сегодня толстый помещик тащит мужиков к земскому
начальнику за потраву, а завтра, в торжественный день, ставит
им полведра, а они пьют и кричат ура, и пьяные кланяются ему в
ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность
развивают в русском человеке самомнение, самое наглое.
Николай Иваныч, который когда-то в казенной палате боялся
даже для себя лично иметь собственные взгляды, теперь говорил
одни только истины, и таким тоном, точно министр:
"Образование необходимо, но для народа оно преждевременно",
"телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях
они полезны и незаменимы".
– Я знаю народ и умею с ним обращаться, – говорил он. –
Меня народ любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и
для меня народ сделает всё, что захочу.
И всё это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой.
Он раз двадцать повторил: "мы, дворяне", "я, как дворянин";
очевидно, уже не помнил, что дед наш был мужик, а отец –
солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский, в сущности
несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень
приятной.
Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать,
какая перемена произошла во мне в эти немногие часы, пока я
был в его усадьбе. Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала
к столу полную тарелку крыжовнику. Это был не купленный, а
208
свой собственный крыжовник, собранный в первый раз с тех
пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и
минуту глядел на крыжовник, молча, со слезами, – он не мог
говорить от волнения, потом положил в рот одну ягоду,
поглядел на меня с торжеством ребенка, который наконец
получил свою любимую игрушку, и сказал:
– Как вкусно!
И он с жадностью ел и всё повторял:
– Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин
нам дороже нас возвышающий обман". Я видел счастливого
человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно,
который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который
был доволен своею судьбой, самим собой. К моим мыслям о
человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то
грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною
овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию. Особенно
тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с
спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как
вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке.
Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых
людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту
жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и
скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота,
вырождение, пьянство, лицемерие1, вранье Между тем во всех
домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч
живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко
возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за
провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою
чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище
своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые
страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за
кулисами2. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая
статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито,

1
Лицемерие – поведение, прикрывающее неискренность,
злонамеренность притворным чистосердечием, добродетелью
2
За кулисами – (здесь) скрытно, тайно
209
столько-то детей погибло от недоедания И такой порядок,
очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо
только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без
этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий
гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого
человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно
напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни
был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти,
стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не
увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит
других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе,
и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину,
– и всё обстоит благополучно.
– В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и
счастлив, – продолжал Иван Иваныч, вставая. – Я тоже за
обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать, как управлять
народом. Я тоже говорил, что ученье свет, что образование
необходимо, но для простых людей пока довольно одной
грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без
воздуха, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь
спрашиваю: во имя чего ждать? – спросил Иван Иваныч,
сердито глядя на Буркина. – Во имя чего ждать, я вас
спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не
всё сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в
свое время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это
справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на
законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что
я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом1 и жду, когда он
зарастет сам или затянет его илом2, в то время как, быть может,
я мог бы перескочить через него или построить через него мост?
И опять-таки, во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а
между тем жить нужно и хочется жить!
Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня
стало невыносимо бывать в городе. Меня угнетают тишина и

1
Ров – длинное углубление вырытое в земле
2
Ил – вязкий осадок из минеральных или органичесих веществ на дне
водоема
210
спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь
нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее
вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для борьбы,
я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно,
раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от
наплыва мыслей, и я не могу спать Ах, если б я был молод!
Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и
повторил:
– Если б я был молод!
Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то
одну руку, то другую.
– Павел Константиныч, – проговорил он умоляющим
голосом, – не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока
молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет
и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то
смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более
разумном и великом. Делайте добро!
И всё это Иван Иваныч проговорил с жалкой, просящею
улыбкой, как будто просил лично для себя.
Потом все трое сидели в креслах, в разных концах
гостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил
ни Буркина, ни Алехина. Когда из золотых рам глядели
генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми,
слушать рассказ про беднягу-чиновника, который ел
крыжовник, было скучно. Хотелось почему-то говорить и
слушать про изящных людей, про женщин. И то, что они сидели
в гостиной, где всё – и люстра в чехле, и кресла, и ковры под
ногами говорили, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чай
вот эти самые люди, которые глядели теперь из рам, и то, что
здесь теперь бесшумно ходила красивая Пелагея, – это было
лучше всяких рассказов.
Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству
рано, в третьем часу утра, и теперь у него слипались глаза, но он
боялся, как бы гости не стали без него рассказывать что-нибудь
интересное, и не уходил. Умно ли, справедливо ли было то, что
только что говорил Иван Иваныч, он не вникал; гости говорили
не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имело

211
прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы
они продолжали
– Однако пора спать, – сказал Буркин, поднимаясь. –
Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости остались
наверху. Им обоим отвели на ночь большую комнату, где стояли
две старые деревянные кровати с резными украшениями и в
углу было распятие из слоновой кости; от их постелей,
широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея,
приятно пахло свежим бельем.
Иван Иваныч молча разделся и лег.
– Господи, прости нас грешных! – проговорил он и
укрылся с головой.
От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло
табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог
понять, откуда этот тяжелый запах.
Дождь стучал в окна всю ночь.

***
1. Прокомментируйте название рассказа. Как бы вы назвали
этот рассказ?
2. О чем мечтал Николай Иванович?
3. Одобрял ли Иван Иванович желание брата жить в деревне?
Чем он аргументирует свое отношение к мечте брата?
4. Расскажите, как Николай Ивановоч достиг своей цели.
5. Как вы думаете, стоило ли жертвовать всем, недоедать,
жениться по расчету, чтобы приобрести усадьбу? Стоит ли
какая-либо мечта таких жертв?
6. Какие изменения произошли во внешнем виде Николая
Ивановича, в его характере и поведении после покупки
имения?
7. Какое впечатление произвел на Ивана Ивановича вид
счастливого брата? Почему ему “стало невыносимо бывать в
городе”?
8. Что составляло “духовную пищу” Николая Ивановича ? А
что составляет “духовную пищу” современной молодежи?
9. Свой рассказ Иван Иванович закончил следующими
словами, обращенными к молодому хозяину дома: “ Пока
212
 молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья
нет, и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель,
то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, в чем то
более разумном и великом. Делайте добро!” Согласны ли вы
с этими словами?
10. Какое впечатление произвел рассказ Ивана Ивановича на его
друзей?
11. Как бы рассказал ту же историю сам Николай Иванович?
12. Переведите на армянский язык.
…очевидно,счастливый чувствует себя хорошо только
потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без Этого
молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.
Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого
человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно
напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни
был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти,
стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не
увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит
других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе,
и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину,
- и все обстоит благополучно.
13. Охарактеризуйте братьев, составьте сравнительную
диаграмму.
14. Разделив страницу на две части, запишите в левом столбике
мысли, высказанные Иваном Ивановичем, в правом - ваш
комментарий: согласны вы с этими высказываниями или
нет, ваши аргументы, примеры из жизни и т.п.
15. Перепишите, подчеркните в каждом ряду лишнее слово.
Скажите, что объединяет слова в каждой строчке.
Имение, поместье, ранчо, канцелярия, усадьба
Забор, завод, изгородь, ограда
Ветеринар, фельшер, хирург, ветеран
Ерш, щука, дрозд, карась
Кухарка, повар, токарь, горничная
16. Перепишите, заменяя выделенные слова синонимами.
1. В прошлом году я поехал к нему проведать.
2. Деньги, как водка, делают человека чудаком.
3. Но мой Николай Иванович мало печалился.
213
4. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность
развивают в русском человеке самомнение самое наглое.
5. Я соображал: как, в сущности, много довольных,
счастливых людей.
6. Уж коли задался человек идеей, то ничего не поделаешь

214
 ***
1. Найдите в рассказе “Крыжовник” описание внешности
Алехина, его усадьбы, образа жизни.
2. Как вы думаете, какую историю расскажет Алехин друзьям,
если рассказ А.П. Чехова называется “О любви”. Запишите
кратко предполагаемый сюжет.

О ЛЮБВИ

На другой день к завтраку подавали очень вкусные

пирожки, раков и бараньи котлеты; и пока ели, приходил наверх
повар Никанор справиться, что гости желают к обеду. Это был
человек среднего роста, с пухлым лицом и маленькими глазами,
бритый, и казалось, что усы у него были не бриты, а выщипаны.
Алехин рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в
этого повара. Так как он был пьяница и буйного нрава, то она не
хотела за него замуж, но соглашалась жить так. Он же был очень
набожен, и религиозные убеждения не позволяли ему жить так;
он требовал, чтобы она шла за него, и иначе не хотел, и бранил
ее, когда бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она
пряталась наверху и рыдала, и тогда Алехин и прислуга не
уходили из дому, чтобы защитить ее в случае надобности.
Стали говорить о любви.
– Как зарождается любовь, – сказал Алехин, – почему
Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к
ней по ее душевным и внешним качествам, а полюбила именно
Никанора, этого мурло, – тут у нас все зовут его мурлом, –
поскольку в любви важны вопросы личного счастья – всё это
неизвестно и обо всем этом можно трактовать1 как угодно. До
сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда,
а именно, что «тайна сия велика есть», всё же остальное, что
писали и говорили о любви, было не решением, а только
постановкой вопросов, которые так и оставались
неразрешенными. То объяснение, которое, казалось бы, годится
для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое
1
Трактовать – 1) давать какое-либо толкование чему-либо; 2)
рассуждать, обсуждаьб что-нибудь
215
лучшее, по-моему, – это объяснять каждый случай в
отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора,
индивидуализировать каждый отдельный случай.
– Совершенно верно, – согласился Буркин.
– Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к
этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно
любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же,
русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и
притом выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда
я еще был студентом, у меня была подруга жизни, милая дама,
которая всякий раз, когда я держал ее в объятиях, думала о том,
сколько я буду выдавать ей в месяц и почем теперь говядина за
фунт. Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе
вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему
поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю,
но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает – это я знаю.
Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У людей,
живущих одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь такое, что
они охотно бы рассказали. В городе холостяки нарочно ходят в
баню и в рестораны, чтобы только поговорить, и иногда
рассказывают банщикам или официантам очень интересные
истории, в деревне же обыкновенно они изливают душу перед
своими гостями. Теперь в окна было видно серое небо и деревья,
мокрые от дождя, в такую погоду некуда было деваться и
ничего больше не оставалось, как только рассказывать и
слушать.
– Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, –
начал Алехин, – с тех пор, как кончил в университете. По
воспитанию я белоручка, по наклонностям – кабинетный
человек, но на имении, когда я приехал сюда, был большой
долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много
тратил на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и
буду работать, пока не уплачу этого долга. Я решил так и начал
тут работать, признаюсь, не без некоторого отвращения.
Здешняя земля дает не много, и, чтобы сельское хозяйство было
не в убыток, нужно пользоваться трудом крепостных или
наемных батраков, что почти одно и то же, или же вести свое
хозяйство на крестьянский лад, то есть работать в поле самому,
216
со своей семьей. Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в
такие тонкости. Я не оставлял в покое ни одного клочка земли, я
сгонял всех мужиков и баб из соседних деревень, работа у меня
тут кипела неистовая; я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом
скучал и брезгливо морщился, как деревенская кошка, которая с
голоду ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на ходу.
В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу
легко помирить со своими культурными привычками; для этого
стоит только, думал я, держаться в жизни известного внешнего
порядка. Я поселился тут наверху, в парадных комнатах, и завел
так, что после завтрака и обеда мне подавали кофе с ликерами и,
ложась спать, я читал на ночь «Вестник Европы». Но как-то
пришел наш батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все
мои ликеры; и «Вестник Европы» пошел тоже к поповнам, так
как летом, особенно во время покоса, я не успевал добраться до
своей постели и засыпал в сарае в санях или где-нибудь в лесной
сторожке – какое уж тут чтение? Я мало-помалу перебрался
вниз, стал обедать в людской кухне, и из прежней роскоши у
меня осталась только вся эта прислуга, которая еще служила
моему отцу и которую уволить мне было бы больно.
В первые же годы меня здесь выбрали в почетные
мировые судьи1. Кое-когда приходилось наезжать в город и
принимать участие в заседаниях съезда и окружного суда, и это
меня развлекало. Когда поживешь здесь безвыездно месяца два-
три, особенно зимой, то в конце концов начинаешь тосковать по
черном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и
мундиры, и фраки, всё юристы, люди, получившие общее
образование; было с кем поговорить. После спанья в санях,
после людской кухни сидеть в кресле, в чистом белье, в легких
ботинках, с цепью на груди – это такая роскошь!
В городе меня принимали радушно, я охотно знакомился.
И из всех знакомств самым основательным и, правду сказать,
самым приятным для меня было знакомство с Лугановичем,
товарищем председателя2 окружного суда. Его вы знаете оба:

1
Мировой судья – в дореволюционной России судья разбирающий
мелкие гражданские и уголовные дела
2
Товарищ председателя – помощник, заместитель председателя
217
милейшая личность. Это было как раз после знаменитого дела
поджигателей; разбирательство продолжалось два дня, мы были
утомлены. Луганович посмотрел на меня и сказал:
– Знаете что? Пойдемте ко мне обедать.
Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был
знаком мало, только официально, и ни разу у него не был. Я
только на минутку зашел к себе в номер, чтобы переодеться, и
отправился на обед. И тут мне представился случай
познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда
она была еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за
полгода до того у нее родился первый ребенок. Дело прошлое, и
теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней
было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней,
тогда же за обедом для меня всё было неотразимо ясно; я видел
женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную,
обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и
сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое,
точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже
когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей
матери.
В деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали
шайку1 и, по-моему, совсем неосновательно. За обедом я очень
волновался, мне было тяжело, и уж не помню, что я говорил,
только Анна Алексеевна всё покачивала головой и говорила
мужу:
– Дмитрий, как же это так?
Луганович – это добряк, один из тех простодушных
людей, которые крепко держатся мнения, что раз человек попал
под суд, то, значит, он виноват, и что выражать сомнение в
правильности приговора можно не иначе, как в законном
порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не в частном
разговоре.
– Мы с вами не поджигали, – говорил он мягко, – и вот
нас же не судят, не сажают в тюрьму.

1
Шайка – группа людей, объеденившихся для какой-нибудь
преступной деятельнсти
218
 И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел и пил;
по некоторым мелочам, по тому, например, как оба они вместе
варили кофе, и по тому, как они понимали друг друга с
полуслов, я мог заключить, что живут они мирно, благополучно
и что они рады гостю. После обеда играли на рояле в четыре
руки, потом стало темно, и я уехал к себе. Это было в начале
весны. Затем всё лето провел я в Софьине безвыездно, и было
мне некогда даже подумать о городе, но воспоминание о
стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не
думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе.
Позднею осенью в городе был спектакль с
благотворительной целью. Вхожу я в губернаторскую ложу
(меня пригласили туда в антракте), смотрю – рядом с
губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое
неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых
глаз, и опять то же чувство близости.
Мы сидели рядом, потом ходили в фойе1.
– Вы похудели, – сказала она. – Вы были больны?
– Да. У меня простужено плечо, и в дождливую погоду я
дурно сплю.
– У вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы приходили
обедать, вы были моложе, бодрее. Вы тогда были воодушевлены
и много говорили, были очень интересны, и, признаюсь, я даже
увлеклась вами немножко. Почему-то часто в течение лета вы
приходили мне на память и сегодня, когда я собиралась в театр,
мне казалось, что я вас увижу.
И она засмеялась.
– Но сегодня у вас вялый вид, – повторила она. – Это вас
старит.
На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака
они поехали к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет
зимы, и я с ними. С ними же вернулся в город и в полночь пил у
них чай в тихой, семейной обстановке, когда горел камин и
молодая мать всё уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И
после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у

1
Фойе – зал в театре для пребывания зрителей во время антрактов,
перед началом спектакля
219
Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно
входил я без доклада, как свой человек.
– Кто там? – слышался из дальних комнат протяжный
голос, который казался мне таким прекрасным.
– Это Павел Константиныч, – отвечала горничная или
няня.
Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и
всякий раз спрашивала:
– Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?
Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она
подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий
раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового,
необыкновенного в моей жизни и важного. Мы беседовали
подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своем, или же она
играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я
оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенком или
же в кабинете лежал на турецком диване и читал газету, а когда
Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней,
брал от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки
я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила
порося. Не было у Лугановичей хлопот, так подружились они со
мной. Если я долго не приезжал в город, то, значит, я был болен
или что-нибудь случилось со мной, и они оба сильно
беспокоились. Они беспокоились, что я, образованный человек,
знающий языки, вместо того, чтобы заниматься наукой или
литературным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в
колесе, много работаю, но всегда без гроша. Им казалось, что я
страдаю и если я говорю, смеюсь, ем, то только для того, чтобы
скрыть свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне
было хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они
были особенно трогательны, когда мне в самом деле
приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь
кредитор или не хватало денег для срочного платежа; оба, муж и
жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне и с
серьезным лицом говорил:

220
 – Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время
нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и
взять у нас.
И уши краснели у него от волнения. А случалось, что
точно так же, пошептавшись у окна, он подходил ко мне, с
красными ушами, и говорил:
– Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот
этот подарок.
И подавал запонки, портсигар или лампу, и я за это
присылал им из деревни битую птицу, масло и цветы. Кстати
сказать, оба они были состоятельные люди. В первое время я
часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где
только возможно, но никакие силы не заставили бы меня взять у
Лугановичей. Да что говорить об этом!
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о
ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной
женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за
старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, –
понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка,
который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах
и вечеринках держится около солидных людей, вялый,
ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его
привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право
быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять,
почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это
нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная
ошибка.
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что
она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у
нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я
приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались
друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы
боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим.
Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к
чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил
бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая,
грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни
ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне
221
так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда?
Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была
красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за
освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом,
художником, а то ведь из одной обычной, будничной
обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще
более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье?
Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто
если бы мы разлюбили друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом.
Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее
мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то
пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и
другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил
вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она
моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей
казалось, что она уже недостаточно молода для меня,
недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую
жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно
жениться на умной, достойной девушке, которая была бы
хорошей хозяйкой, помощницей, – и тотчас же добавляла, что
во всем городе едва ли найдется, такая девушка.
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое
детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась
приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел
Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не
понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже
радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые
и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное
существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то
особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была
чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр,
всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши
касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время
чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя
друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению,
выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как

222
чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего,
что говорили, не было ни одного слова правды.
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то
к матери, то к сестре; у нее уже бывало дурное настроение,
являлось сознание неудовлетворенной, испорченной жизни,
когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась
от расстройства нервов.
Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она
испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чем
бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил,
то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-
нибудь, то она говорила холодно:
– Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом
она говорила:
– Я так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает
ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время
разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной
из западных губерний. Нужно было продавать мебель, лошадей,
дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и
оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на
зеленую крышу, то было всем грустно, и я понимал, что пришла
пора прощаться не с одной только дачей. Было решено, что в
конце августа мы проводим Анну Алексеевну в Крым, куда
посылали ее доктора, а немного погодя уедет Луганович с
детьми в свою западную губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда
она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка
оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы
положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не
забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды
наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял
ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз;
целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, – о, как мы были с
ней несчастны! – я признался ей в своей любви, и со жгучей
болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво
было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда
223
любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно
исходить от высшего, от более важного, чем счастье или
несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не
нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы
расстались – навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, –
оно было пусто, – и до первой станции сидел тут и плакал.
Потом пошел к себе в Софьино пешком
Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выглянуло
солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был
прекрасный вид на сад и на плес, который теперь на солнце
блестел, как зеркало. Они любовались и в то же время жалели,
что этот человек с добрыми, умными глазами, который
рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся
здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не
занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его
жизнь более приятной; и они думали о том, какое, должно быть,
скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в
купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они встречали ее в городе,
а Буркин был даже знаком с ней и находил ее красивой.

***
3. Какие обстоятельства вынудили Алехина поселиться в
деревне и заняться хозяйством? Как он познакомился с
семьей Лугановичей?
4. Опишите Анну Алексеевну. Как вы думаете, что
привлекало в ней Алехина?
5. Правильно ли вел себя Алехин, скрывая свои чувства?
6. Как бы развивались события, если бы он дал волю своим
чувствам?
7. Что понял Алехин во время прощания с Анной
Алексеевной?
8. Какое впечатление произвел рассказ Алехина на его
друзей?
9. Придумайте другую концовку этой истории.
10. Сравните рассказчиков: Буркина, Ивана Ивановича и
Алехина. Вспомните, как описывает их автор. Что их
объединяет, а в чем они различны.
224
11. Сравните три рассказанные друзьями истории, Есть ли в
них что-либо общее? Какая из них вам понравилась
больше? Почему?
12. Обратили ли вы внимание на описания природы в
рассказах А.П.Чехова. Какую роль они играют в
рассказах (лунная ночь – в“ Человеке в футляре”; дождь
– в “Крыжовнике”; солнечный день в рассказе “ О
любви”.)?

13. Перепишите, заменяя выделенные слова синонимами.

1. Алехин и прислуга не уходили из дому, чтобы
защитить ее в случае надобности.
2. – Как зарождается любовь, - сказал Алехин, -
почему Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, ..
– все это неизвестно и обо всем этом можно
трактовать как угодно.
3. Я мог заключить, что живут они мирно,
благополучно и что они рады гостю.
4. Вместо того чтобы заниматься наукой или
литературным трудом, я живу в деревне, верчусь
как белка в колесе, но всегда без гроша.
5. Они были состоятельные люди, а я часто брал в
займы.
6. Наступило время разлуки.
7. Они думали о том, какое, должно быть, скорбное
лицо было у молодой дамы.
14. Перепишите, подчеркните лишнее слово, объясните свой
выбор:
1. сюртук, мундир, сапоги, фрак
2. пахать, сеять, варить, косить
3. судья, адвокат, юрист, официант
4. ранчо, имение, усадьба, поместье
5. пирожки, макароны, блины, пироги

225
 ***
1. Запишите в центре слово «НЕВЕСТА», а вокруг расположите
слова, обозначающие понятия, которые ассоциируются у вас
с ключевым словом.
2. Прочитайте рассказ под одноименным названием. Скажите,
упоминаются ли в нем слова, которые вы записали, выполняя
задание?
НЕВЕСТА
I
Было уже часов десять вечера, и над садом светила полная
луна. В доме Шуминых только что кончилась всенощная1,
которую заказывала бабушка Марфа Михайловна, и теперь Наде
– она вышла в сад на минутку – видно было, как в зале
накрывали на стол для закуски, как в своем пышном шелковом
платье суетилась бабушка; отец Андрей, соборный протоиерей,
говорил о чем-то с матерью Нади, Ниной Ивановной, и теперь
мать при вечернем освещении сквозь окно почему-то казалась
очень молодой; возле стоял сын отца Андрея, Андрей Андреич,
и внимательно слушал.
В саду было тихо, прохладно, и темные покойные тени
лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко, очень далеко,
должно быть, за городом, кричали лягушки. Чувствовался май,
милый май! Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь,
а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и
лесах, развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная,
прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого,
грешного человека. И хотелось почему-то плакать.
Ей, Наде, было уже 23 года; с 16 лет она страстно мечтала
о замужестве, и теперь наконец она была невестой Андрея
Андреича, того самого, который стоял за окном; он ей нравился,
свадьба была уже назначена на седьмое июля, а между тем
радости не было, ночи спала она плохо, веселье пропало Из
подвального этажа, где была кухня, в открытое окно слышно
было, как там спешили, как стучали ножами, как хлопали

1
Всенощная – церковная служба в состав которой входит вечерня и
утреня
226
дверью на блоке; пахло жареной индейкой и маринованными
вишнями. И почему-то казалось, что так теперь будет всю
жизнь, без перемены, без конца!
Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыльце: это
Александр Тимофеич, или, попросту, Саша, гость, приехавший
из Москвы дней десять назад. Когда-то давно к бабушке
хаживала за подаяньем ее дальняя родственница, Марья
Петровна, обедневшая дворянка-вдова, маленькая, худенькая,
больная. У нее был сын Саша. Почему-то про него говорили, что
он прекрасный художник, и, когда у него умерла мать, бабушка,
ради спасения души, отправила его в Москву в Комиссаровское
училище; года через два перешел он в Училище живописи,
пробыл здесь чуть ли не пятнадцать лет и кончил по
архитектурному отделению, с грехом пополам1, но архитектурой
все-таки не занимался, а служил в одной из московских
литографий2. Почти каждое лето приезжал он, обыкновенно
очень больной, к бабушке, чтобы отдохнуть и поправиться.
На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные
парусинковые брюки, стоптанные внизу. И сорочка была
неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий вид. Очень
худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами,
бородатый, темный и все-таки красивый. К Шуминым он
привык, как к родным, и у них чувствовал себя, как дома. И
комната, в которой он жил здесь, называлась уже давно
Сашиной комнатой.
Стоя на крыльце, он увидел Надю и пошел к ней.
– Хорошо у вас здесь, – сказал он.
– Конечно, хорошо. Вам бы здесь до осени пожить.
– Да, должно, так придется. Пожалуй, до сентября у вас
тут проживу.
Он засмеялся без причины и сел рядом.
– А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, – сказала Надя.
– Она кажется отсюда такой молодой! У моей мамы, конечно,

1
С грехом пополам – кое-как, еле-еле
2
Литография – печатание с тонокй поверхности камня, на которой
сделан рисунок
227
есть слабости, – добавила она, помолчав, – но всё же она
необыкновенная женщина.
– Да, хорошая – согласился Саша. – Ваша мама по-
своему, конечно, и очень добрая и милая женщина, но как вам
сказать? Сегодня утром рано зашел я к вам в кухню, а там
четыре прислуги спят прямо на полу, кроватей нет, вместо
постелей лохмотья, вонь, клопы, тараканы То же самое, что
было двадцать лет назад, никакой перемены. Ну, бабушка, бог с
ней, на то она и бабушка; а ведь мама небось по-французски
говорит, в спектаклях участвует. Можно бы, кажется, понимать.
Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушателем два
длинных, тощих пальца.
– Мне всё здесь как-то дико с непривычки, – продолжал
он. – Чёрт знает, никто ничего не делает. Мамаша целый день
только гуляет, как герцогиня какая-нибудь, бабушка тоже
ничего не делает, вы – тоже. И жених, Андрей Андреич, тоже
ничего не делает.
Надя слышала это и в прошлом году и, кажется, в
позапрошлом и знала, что Саша иначе рассуждать не может, и
это прежде смешило ее, теперь же почему-то ей стало досадно.
– Всё это старо и давно надоело, – сказала она и встала. –
Вы бы придумали что-нибудь поновее.
Он засмеялся и тоже встал, и оба пошли к дому. Она,
высокая, красивая, стройная, казалась теперь рядом с ним очень
здоровой и нарядной; она чувствовала это, и ей было жаль его и
почему-то неловко.
– И говорите вы много лишнего, – сказала она. – Вот вы
только что говорили про моего Андрея, но ведь вы его не знаете.
– Моего Андрея Бог с ним, с вашим Андреем! Мне вот
молодости вашей жалко.
Когда вошли в зал, там уже садились ужинать. Бабушка,
или, как ее называли в доме, бабуля, очень полная, некрасивая, с
густыми бровями и с усиками, говорила громко, и уже по ее
голосу и манере говорить было заметно, что она здесь старшая в
доме. Ей принадлежали торговые ряды на ярмарке и старинный
дом с колоннами и садом, но она каждое утро молилась, чтобы
бог спас ее от разорения, и при этом плакала. И ее невестка,
мать Нади, Нина Ивановна, белокурая, сильно затянутая, в
228
pince-nez и с бриллиантами на каждом пальце; и отец Андрей,
старик, худощавый, беззубый и с таким выражением, будто
собирался рассказать что-то очень смешное; и его сын Андрей
Андреич, жених Нади, полный и красивый, с вьющимися
волосами, похожий на артиста или художника, – все трое
говорили о гипнотизме.
– Ты у меня в неделю поправишься, – сказала бабуля,
обращаясь к Саше, – только вот кушай побольше. И на что ты
похож! – вздохнула она. – Страшный ты стал! Вот уж подлинно,
как есть, блудный сын.
– Отеческаго дара расточив богатство, – проговорил отец
Андрей медленно, со смеющимися глазами, – с
бессмысленными скоты пасохся окаянный
– Люблю я своего батьку, – сказал Андрей Андреич и
потрогал отца за плечо. – Славный старик. Добрый старик.
Все помолчали. Саша вдруг засмеялся и прижал ко рту
салфетку.
– Стало быть, вы верите в гипнотизм? – спросил отец
Андрей у Нины Ивановны.
– Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, – ответила
Нина Ивановна, придавая своему лицу очень серьезное, даже
строгое выражение, – но должна сознаться, что в природе есть
много таинственного и непонятного.
– Совершенно с вами согласен, хотя должен прибавить от
себя, что вера значительно сокращает нам область
таинственного.
Подали большую, очень жирную индейку. Отец Андрей и
Нина Ивановна продолжали свой разговор. У Нины Ивановны
блестели бриллианты на пальцах, потом на глазах заблестели
слезы, она заволновалась.
– Хотя я и не смею спорить с вами, – сказала она, – но
согласитесь, в жизни так много неразрешимых загадок!
– Ни одной, смею вас уверить.
После ужина Андрей Андреич играл на скрипке, а Нина
Ивановна аккомпанировала на рояли. Он десять лет назад
кончил в университете по филологическому факультету, но
нигде не служил, определенного дела не имел и лишь изредка

229
принимал участие в концертах с благотворительною целью; и в
городе называли его артистом.
Андрей Андреич играл; все слушали молча. На столе тихо
кипел самовар, и только один Саша пил чай. Потом, когда
пробило двенадцать, лопнула вдруг струна на скрипке; все
засмеялись, засуетились и стали прощаться.
Проводив жениха, Надя пошла к себе наверх, где жила с
матерью (нижний этаж занимала бабушка). Внизу, в зале, стали
тушить огни, а Саша всё еще сидел и пил чай. Пил он чай всегда
подолгу, по-московски, стаканов по семи в один раз. Наде, когда
она разделась и легла в постель, долго еще было слышно, как
внизу убирала прислуга, как сердилась бабуля. Наконец всё
затихло, и только слышалось изредка, как в своей комнате,
внизу, покашливал басом Саша.
II
Когда Надя проснулась, было, должно быть, часа два,
начинался рассвет. Где-то далеко стучал сторож. Спать не
хотелось, лежать было очень мягко, неловко. Надя, как и во все
прошлые майские ночи, села в постели и стала думать. А мысли
были всё те же, что и в прошлую ночь, однообразные,
ненужные, неотвязчивые, мысли о том, как Андрей Андреич
стал ухаживать за ней и сделал ей предложение, как она
согласилась и потом мало-помалу оценила этого доброго,
умного человека. Но почему-то теперь, когда до свадьбы
осталось не больше месяца, она стала испытывать страх,
беспокойство, как будто ожидало ее что-то неопределенное,
тяжелое.
«Тик-ток, тик-ток – лениво стучал сторож. – Тик-ток »
В большое старое окно виден сад, дальние кусты густо
цветущей сирени, сонной и вялой от холода; и туман, белый,
густой, тихо подплывает к сирени, хочет закрыть ее. На дальних
деревьях кричат сонные грачи.
– Боже мой, отчего мне так тяжело!
Быть может, то же самое испытывает перед свадьбой
каждая невеста. Кто знает! Или тут влияние Саши? Но ведь
Саша уже несколько лет подряд говорит всё одно и то же, как
по-писанному, и когда говорит, то кажется наивным и

230
странным. Но отчего же все-таки Саша не выходит из головы?
Отчего?
Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду
зашумели птицы, туман ушел из сада, всё кругом озарилось
весенним светом, точно улыбкой. Скоро весь сад, согретый
солнцем, обласканный, ожил, и капли росы, как алмазы,
засверкали на листьях; и старый, давно запущенный сад в это
утро казался таким молодым, нарядным.
Уже проснулась бабуля. Закашлял густым басом Саша.
Слышно было, как внизу подали самовар, как двигали стульями.
Часы идут медленно. Надя давно уже встала и давно уже
гуляла в саду, а всё еще тянется утро.
Вот Нина Ивановна, заплаканная, со стаканом
минеральной воды. Она занималась спиритизмом, гомеопатией,
много читала, любила поговорить о сомнениях, которым была
подвержена, и всё это, казалось Наде, заключало в себе
глубокий, таинственный смысл. Теперь Надя поцеловала мать и
пошла с ней рядом.
– О чем ты плакала, мама? – спросила она.
– Вчера на ночь стала я читать повесть, в которой
описывается один старик и его дочь. Старик служит где-то, ну, и
в дочь его влюбился начальник. Я не дочитала, но там есть такое
одно место, что трудно было удержаться от слез, – сказала Нина
Ивановна и отхлебнула из стакана. – Сегодня утром вспомнила
и тоже всплакнула.
– А мне все эти дни так невесело, – сказала Надя,
помолчав. – Отчего я не сплю по ночам?
– Не знаю, милая. А когда я не сплю по ночам, то
закрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себе Анну
Каренину, как она ходит и как говорит, или рисую что-нибудь
историческое, из древнего мира
Надя почувствовала, что мать не понимает ее и не может
понять. Почувствовала это первый раз в жизни, и ей даже
страшно стало, захотелось спрятаться; и она ушла к себе в
комнату.
А в два часа сели обедать. Была среда, день постный, и
потому бабушке подали постный борщ и леща с кашей.

231
 Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой скоромный
суп и постный борщ. Он шутил всё время, пока обедали, но
шутки у него выходили громоздкие, непременно с расчетом на
мораль, и выходило совсем не смешно, когда он перед тем, как
сострить, поднимал вверх свои очень длинные, исхудалые,
точно мертвые, пальцы и когда приходило на мысль, что он
очень болен и, пожалуй, недолго еще протянет на этом свете;
тогда становилось жаль его до слез.
После обеда бабушка ушла к себе в комнату отдыхать,
Нина Ивановна недолго поиграла на рояли и потом тоже ушла.
– Ах, милая Надя, – начал Саша свой обычный
послеобеденный разговор, – если бы вы послушались меня!
Если бы!
Она сидела глубоко в старинном кресле, закрыв глаза, а он
тихо ходил по комнате, из угла в угол.
– Если бы вы поехали учиться! – говорил он. – Только
просвещенные и святые люди интересны, только они и нужны.
Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее настанет
царствие божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу
не останется камня на камне – всё полетит вверх дном, всё
изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь
громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны
необыкновенные, замечательные люди Но главное не это.
Главное то, что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь,
этого зла тогда не будет, потому что каждый человек будет
веровать и каждый будет знать, для чего он живет, и ни один не
будет искать опоры в толпе. Милая, голубушка, поезжайте!
Покажите всем, что эта неподвижная, серая, грешная жизнь
надоела вам. Покажите это хоть себе самой!
– Нельзя, Саша. Я выхожу замуж.
– Э, полно! Кому это нужно?
Вышли в сад, прошлись немного.
– И как бы там ни было, милая моя, надо вдуматься, надо
понять, как нечиста, как безнравственна эта ваша праздная
жизнь, – продолжал Саша. – Поймите же, ведь если, например,
вы и ваша мать и ваша бабулька ничего не делаете, то, значит, за
вас работает кто-то другой, вы заедаете чью-то чужую жизнь; а
разве это чисто, не грязно?
232
 Надя хотела сказать: «да, это правда»; хотела сказать, что
она понимает; но слезы показались у нее на глазах, она вдруг
притихла, сжалась вся и ушла к себе.
Перед вечером приходил Андрей Андреич и по
обыкновению долго играл на скрипке. Вообще он был
неразговорчив и любил скрипку, быть может, потому, что во
время игры можно было молчать. В одиннадцатом часу, уходя
домой, уже в пальто, он обнял Надю и стал жадно целовать ее
лицо, плечи, руки.
– Дорогая, милая моя, прекрасная!.. – бормотал он. – О,
как я счастлив! Я безумствую от восторга!
И ей казалось, что это она уже давно слышала, очень
давно, или читала где-то в романе, в старом, оборванном, давно
уже заброшенном.
В зале Саша сидел у стола и пил чай, поставив блюдечко
на свои длинные пять пальцев; бабуля раскладывала пасьянс,
Нина Ивановна читала. Трещал огонек в лампадке, и всё,
казалось, было тихо, благополучно. Надя простилась и пошла к
себе наверх, легла и тотчас же уснула. Но, как и в прошлую
ночь, едва забрезжил свет, она уже проснулась. Спать не
хотелось, на душе было непокойно, тяжело. Она сидела,
положив голову на колени, и думала о женихе, о свадьбе
Вспомнила она почему-то, что ее мать не любила своего
покойного мужа и теперь ничего не имела, жила в полной
зависимости от своей свекрови, бабули. И Надя, как ни думала,
не могла сообразить, почему до сих пор она видела в своей
матери что-то особенное, необыкновенное, почему не замечала
простой, обыкновенной, несчастной женщины.
И Саша не спал внизу – слышно было, как он кашлял. Это
странный, наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во
всех этих чудесных садах, фонтанах необыкновенных
чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже
в этой нелепости столько прекрасного, что едва она только вот
подумала о том, не поехать ли ей учиться, как всё сердце, всю
грудь обдало холодком, залило чувством радости, восторга.
– Но лучше не думать, лучше не думать – шептала она. –
Не надо думать об этом.

233
 «Тик-ток – стучал сторож где-то далеко. – Тик-ток тик-
ток»
III
Саша в середине июня стал вдруг скучать и засобирался в
Москву.
– Не могу я жить в этом городе, – говорил он мрачно. – Ни
водопровода, ни канализации! Я есть за обедом брезгаю: в кухне
грязь невозможнейшая
– Да погоди, блудный сын! – убеждала бабушка почему-то
шёпотом, – седьмого числа свадьба!
– Не желаю.
– Хотел ведь у нас до сентября пожить!
– А теперь вот не желаю. Мне работать нужно!
Лето выдалось сырое и холодное, деревья были мокрые,
всё в саду глядело неприветливо, уныло, хотелось в самом деле
работать. В комнатах, внизу и наверху, слышались незнакомые
женские голоса, стучала у бабушки швейная машина: это
спешили с приданым. Одних шуб за Надей давали шесть, и
самая дешевая из них, по словам бабушки, стоила триста
рублей! Суета раздражала Сашу; он сидел у себя в комнате и
сердился; но всё же его уговорили остаться, и он дал слово, что
уедет первого июля, не раньше.
Время шло быстро. На Петров день после обеда Андрей
Андреич пошел с Надей на Московскую улицу, чтобы еще раз
осмотреть дом, который наняли и давно уже приготовили для
молодых. Дом двухэтажный, но убран был пока только верхний
этаж. В зале блестящий пол, выкрашенный под паркет, венские
стулья, рояль, пюпитр для скрипки. Пахло краской. На стене в
золотой раме висела большая картина, написанная красками:
нагая дама и около нее лиловая ваза с отбитой ручкой.
– Чудесная картина, – проговорил Андрей Андреич и из
уважения вздохнул. – Это художника Шишмачевского.
Дальше была гостиная с круглым столом, диваном и
креслами, обитыми ярко-голубой материей. Над диваном
большой фотографический портрет отца Андрея в орденах.
Потом вошли в столовую с буфетом, потом в спальню; здесь в
полумраке стояли рядом две кровати, и похоже было, что когда

234
обставляли спальню, то имели в виду, что всегда тут будет
очень хорошо и иначе быть не может. Андрей Андреич водил
Надю по комнатам и всё время держал ее за талию; а она
чувствовала себя слабой, виноватой, ненавидела все эти
комнаты, кровати, кресла, ее мутило от нагой дамы. Для нее уже
ясно было, что она разлюбила Андрея Аидреича или, быть
может, не любила его никогда; но как это сказать, кому сказать
и для чего, она не понимала и не могла понять, хотя думала об
этом все дни, все ночи Он держал ее за талию, говорил так
ласково, скромно, так был счастлив, расхаживая по этой своей
квартире; а она видела во всем одну только пошлость, глупую,
наивную, невыносимую пошлость, и его рука, обнимавшая ее
талию, казалась ей жесткой и холодной, как обруч. И каждую
минуту она готова была убежать, зарыдать, броситься в окно.
Андрей Андреич привел ее в ванную и здесь дотронулся до
крана, вделанного в стену, и вдруг потекла вода.
– Каково? – сказал он и засмеялся. – Я велел сделать на
чердаке бак на сто ведер, и вот мы с тобой теперь будем иметь
воду.
Прошлись по двору, потом вышли на улицу, взяли
извозчика. Пыль носилась густыми тучами, и казалось, вот-вот
пойдет дождь.
– Тебе не холодно? – спросил Андрей Андреич, щурясь от
пыли.
Она промолчала.
– Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том, что я
ничего не делаю, – сказал он, помолчав немного. – Что же, он
прав! Бесконечно прав! Я ничего не делаю и не могу делать.
Дорогая моя, отчего это? Отчего мне так противна даже мысль о
том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб кокарду и пойду
служить? Отчего мне так не по себе, когда я вижу адвоката, или
учителя латинского языка, или члена управы? О матушка Русь!
О матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и
бесполезных! Как много на тебе таких, как я, многострадальная!
И то, что он ничего не делал, он обобщал, видел в этом
знамение времени.
– Когда женимся, – продолжал он, – то пойдем вместе в
деревню, дорогая моя, будем там работать! Мы купим себе
235
небольшой клочок земли с садом, рекой, будем трудиться,
наблюдать жизнь О, как это будет хорошо!
Он снял шляпу, и волосы развевались у него от ветра, а
она слушала его и думала: «Боже, домой хочу! Боже!» Почти
около самого дома они обогнали отца Андрея.
– А вот и отец идет! – обрадовался Андрей Андреич и
замахал шляпой. – Люблю я своего батьку, право, – сказал он,
расплачиваясь с извозчиком. – Славный старик. Добрый старик.
Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая о том, что
весь вечер будут гости, что надо занимать их, улыбаться,
слушать скрипку, слушать всякий вздор и говорить только о
свадьбе. Бабушка, важная, пышная в своем шелковом платье,
надменная, какою она всегда казалась при гостях, – сидела у
самовара. Вошел отец Андрей со своей хитрой улыбкой.
– Имею удовольствие и благодатное утешение видеть вас
в добром здоровье, – сказал он бабушке, и трудно было понять,
шутит это он или говорит серьезно.
IV
Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в печи
домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Был первый
час ночи. В доме все уже легли, но никто не спал, и Наде всё
чуялось, что внизу играют на скрипке. Послышался резкий стук,
должно быть, сорвалась ставня. Через минуту вошла Нина
Ивановна в одной сорочке, со свечой.
– Что это застучало, Надя? – спросила она.
Мать, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой
улыбкой, в эту бурную ночь казалась старше, некрасивее,
меньше ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она считала
свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова, какие
она говорила; а теперь никак не могла вспомнить этих слов; всё,
что приходило на память, было так слабо, ненужно.
В печке раздалось пение нескольких басов и даже
послышалось: «А-ах, бо-о-же мой!» Надя села в постели и вдруг
схватила себя крепко за волосы и зарыдала.
– Мама, мама, – проговорила она, – родная моя, если б ты
знала, что со мной делается! Прошу тебя, умоляю, позволь мне
уехать! Умоляю!

236
 – Куда? – спросила Нина Ивановна, не понимая, и села на
кровать. – Куда уехать?
Надя долго плакала и не могла выговорить ни слова.
– Позволь мне уехать из города! – сказала она наконец. –
Свадьбы не должно быть и не будет – пойми! Я не люблю этого
человека И говорить о нем не могу.
– Нет, родная моя, нет, – заговорила Нина Ивановна
быстро, страшно испугавшись. – Ты успокойся – это у тебя от
нерасположения духа. Это пройдет. Это бывает. Вероятно, ты
повздорила с Андреем; но милые бранятся – только тешатся.
– Ну, уйди, мама, уйди! – зарыдала Надя.
– Да, – сказала Нина Ивановна, помолчав. – Давно ли ты
была ребенком, девочкой, а теперь уже невеста. В природе
постоянный обмен веществ. И не заметишь, как сама станешь
матерью и старухой, и будет у тебя такая же строптивая дочка,
как у меня.
– Милая, добрая моя, ты ведь умна, ты несчастна, –
сказала Надя, – ты очень несчастна, – зачем же ты говоришь
пошлости? Бога ради, зачем?
Нина Ивановна хотела что-то сказать, но не могла
выговорить ни слова, всхлипнула и ушла к себе. Басы опять
загудели в печке, стало вдруг страшно. Надя вскочила с постели
и быстро пошла к матери. Нина Ивановна, заплаканная, лежала
в постели, укрывшись голубым одеялом, и держала в руках
книгу.
– Мама, выслушай меня! – проговорила Надя. – Умоляю
тебя, вдумайся и пойми! Ты только пойми, до какой степени
мелка и унизительна наша жизнь. У меня открылись глаза, я
теперь всё вижу. И что такое твой Андрей Андреич? Ведь он же
неумен, мама! Господи боже мой! Пойми, мама, он глуп!
Нина Ивановна порывисто села.
– Ты и твоя бабка мучаете меня! – сказала она, вспыхнув.
– Я жить хочу! Жить! – повторила она и раза два ударила
кулачком по груди. – Дайте же мне свободу! Я еще молода, я
жить хочу, а вы из меня старуху сделали!..
Она горько заплакала, легла и свернулась под одеялом
калачиком, и показалась такой маленькой, жалкой, глупенькой.
Надя пошла к себе, оделась и, севши у окна, стала поджидать
237
утра. Она всю ночь сидела и думала, а кто-то со двора всё
стучал в ставню и насвистывал.
Утром бабушка жаловалась, что в саду ночью ветром
посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Было серо,
тускло, безотрадно, хоть огонь зажигай; все жаловались на
холод, и дождь стучал в окна. После чаю Надя вошла к Саше и,
не сказав ни слова, стала на колени в углу у кресла и закрыла
лицо руками.
– Что? – спросил Саша.
– Не могу – проговорила она. – Как я могла жить здесь
раньше, не понимаю, не постигаю! Жениха я презираю, себя
презираю, презираю всю эту праздную, бессмысленную жизнь
– Ну, ну – проговорил Саша, не понимая еще, в чем дело.
– Это ничего Это хорошо.
– Эта жизнь опостылела мне, – продолжала Надя, – я не
вынесу здесь и одного дня. Завтра же я уеду отсюда. Возьмите
меня с собой, бога ради!
Саша минуту смотрел на нее с удивлением; наконец он
понял и обрадовался, как ребенок. Он взмахнул руками и начал
притоптывать туфлями, как бы танцуя от радости.
– Великолепно! – говорил он, потирая руки. – Боже, как
это хорошо!
А она глядела на него не мигая, большими, влюбленными
глазами, как очарованная, ожидая, что он тотчас же скажет ей
что-нибудь значительное, безграничное по своей важности; он
еще ничего не сказал ей, но уже ей казалось, что перед нею
открывается нечто новое и широкое, чего она раньше не знала, и
уже она смотрела на него, полная ожиданий, готовая на всё, хотя
бы на смерть.
– Завтра я уезжаю, – сказал он, подумав, – и вы поедете на
вокзал провожать меня Ваш багаж я заберу в свой чемодан и
билет вам возьму; а во время третьего звонка вы войдете в вагон
– мы и поедем. Проводите меня до Москвы, а там вы одни
поедете в Петербург. Паспорт у вас есть?
– Есть.
– Клянусь вам, вы не пожалеете и не раскаетесь, – сказал
Саша с увлечением. – Поедете, будете учиться, а там пусть вас
носит судьба. Когда перевернете вашу жизнь, то всё изменится.
238
Главное – перевернуть жизнь, а всё остальное не важно. Итак,
значит, завтра поедем?
– О да! Бога ради!
Наде казалось, что она очень взволнована, что на душе у
нее тяжело, как никогда, что теперь до самого отъезда придется
страдать и мучительно думать; но едва она пришла к себе
наверх и прилегла на постель, как тотчас же уснула и спала
крепко, с заплаканным лицом, с улыбкой, до самого вечера.
V
Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и пальто,
пошла наверх, чтобы еще раз взглянуть на мать, на всё свое; она
постояла в своей комнате около постели, еще теплой,
осмотрелась, потом пошла тихо к матери. Нина Ивановна спала,
в комнате было тихо. Надя поцеловала мать и поправила ей
волосы, постояла минуты две Потом не спеша вернулась вниз.
На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытым верхом,
весь мокрый, стоял у подъезда.
– Не поместишься с ним, Надя, – сказала бабушка, когда
прислуга стала укладывать чемоданы. – И охота в такую погоду
провожать! Оставалась бы дома. Ишь ведь дождь какой!
Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Саша подсадил
Надю, укрыл ей ноги пледом. Вот и сам он поместился рядом.
– В добрый час! Господь благословит! – кричала с
крыльца бабушка, – Ты же, Саша, пиши нам из Москвы!
– Ладно. Прощайте, бабуля!
– Сохрани тебя царица небесная!
– Ну, погодка! – проговорил Саша.
Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее ясно
было, что она уедет непременно, чему она все-таки не верила,
когда прощалась с бабушкой, когда глядела на мать. Прощай,
город! И всё ей вдруг припомнилось: и Андрей, и его отец, и
новая квартира, и нагая дама с вазой; и всё это уже не пугало, не
тяготило, а было наивно, мелко и уходило всё назад и назад. А
когда сели в вагон и поезд тронулся, то всё это прошлое, такое
большое и серьезное, сжалось в комочек, и разворачивалось
громадное, широкое будущее, которое до сих пор было так мало
заметно. Дождь стучал в окна вагона, было видно только

239
зеленое поле, мелькали телеграфные столбы да птицы на
проволоках, и радость вдруг перехватила ей дыхание: она
вспомнила, что она едет на волю, едет учиться, а это всё равно,
что когда-то очень давно называлось уходить в казачество. Она
и смеялась, и плакала, и молилась.
– Ничего-о! – говорил Саша ухмыляясь. – Ни-чего-о!
VI
Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно
тосковала и каждый день думала о матери и о бабушке, думала о
Саше. Письма из дому приходили тихие, добрые, и, казалось,
всё уже было прощено и забыто. В мае после экзаменов она,
здоровая, веселая, поехала домой и на пути остановилась в
Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был всё такой же, как и
прошлым летом: бородатый, со всклокоченной головой, всё в
том же сюртуке и парусинковых брюках, всё с теми же
большими, прекрасными глазами; но вид у него был
нездоровый, замученный, он и постарел, и похудел, и всё
покашливал. И почему-то показался он Наде серым,
провинциальным.
– Боже мой, Надя приехала! – сказал он и весело
рассмеялся. – Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до
духоты пахло тушью и красками; потом пошли в его комнату,
где было накурено, наплевано; на столе возле остывшего
самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на
столе и на полу было множество мертвых мух. И тут было видно
по всему, что личную жизнь свою Саша устроил неряшливо,
жил как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы
кто-нибудь заговорил с ним об его личном счастье, об его
личной жизни, о любви к нему, то он бы ничего не понял и
только бы засмеялся.
– Ничего, всё обошлось благополучно, – рассказывала
Надя торопливо. – Мама приезжала ко мне осенью в Петербург,
говорила, что бабушка не сердится, а только всё ходит в мою
комнату и крестит стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил
надтреснутым голосом, и Надя всё вглядывалась в него и не

240
понимала, болен ли он на самом деле серьезно или ей это только
так кажется.
– Саша, дорогой мой, – сказала она, – а ведь вы больны!
– Нет, ничего. Болен, но не очень
– Ах, боже мой, – заволновалась Надя, – отчего вы не
лечитесь, отчего не бережете своего здоровья? Дорогой мой,
милый Саша, – проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз,
и почему-то в воображении ее выросли и Андрей Андреич, и
голая дама с вазой, и всё ее прошлое, которое казалось теперь
таким же далеким, как детство; и заплакала она оттого, что
Саша уже не казался ей таким новым, интеллигентным,
интересным, как был в прошлом году. – Милый Саша, вы очень,
очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так
бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже
представить себе, как много вы сделали для меня, мой хороший
Саша! В сущности для меня вы теперь самый близкий, самый
родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как Надя
провела зиму в Петербурге, от Саши, от его слов, от улыбки и от
всей его фигуры веяло чем-то отжитым, старомодным, давно
спетым и, быть может, уже ушедшим в могилу.
– Я послезавтра на Волгу поеду, – сказал Саша, – ну, а
потом на кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один
приятель с женой. Жена удивительный человек; всё сбиваю ее,
уговариваю, чтоб она учиться пошла. Хочу, чтобы жизнь свою
перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем,
яблоками; а когда поезд тронулся и он, улыбаясь, помахивал
платком, то даже по ногам его видно было, что он очень болен и
едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с
вокзала домой, то улицы казались ей очень широкими, а дома
маленькими, приплюснутыми; людей не было, и только
встретился немец-настройщик в рыжем пальто. И все дома
точно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже старая, по-
прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго
плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться.
Нина Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то
241
осунулась вся, но всё еще по-прежнему была затянута, и
бриллианты блестели у нее на пальцах.
– Милая моя! – говорила она, дрожа всем телом. – Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и
бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и
безвозвратно: нет уже ни положения в обществе, ни прежней
чести, ни права приглашать к себе в гости; так бывает, когда
среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет ночью
полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил,
подделал, – и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с
белыми, наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый
солнцем, веселый, шумный. Она потрогала свой стол, постель,
посидела, подумала. И обедала хорошо, и пила чай со вкусными,
жирными сливками, но чего-то уже не хватало, чувствовалась
пустота в комнатах, и потолки были низки. Вечером она легла
спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой
теплой, очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся
виноватые, робко и с оглядкой.
– Ну, как, Надя? – спросила она, помолчав. – Ты
довольна? Очень довольна?
– Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
– А я, как видишь, стала религиозной, – сказала она. –
Знаешь, я теперь занимаюсь философией и всё думаю, думаю И
для меня теперь многое стало ясно, как день. Прежде всего надо,
мне кажется, чтобы вся жизнь проходила как сквозь призму.
– Скажи, мама, как здоровье бабушки?
– Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и
пришла от тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала;
три дня лежала без движения. Потом всё богу молилась и
плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
«Тик-ток – стучал сторож. – Тик-ток, тик-ток»
– Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как бы
сквозь призму, –сказала она, – то есть, другими словами, надо,
чтобы жизнь в сознании делилась на простейшие элементы, как
242
бы на семь основных цветов, и каждый элемент надо изучать в
отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не
слышала, так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому.
Бабушка хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина
Ивановна рассказывала по вечерам про свою философию; она
по-прежнему проживала в доме, как приживалка, и должна была
обращаться к бабушке за каждым двугривенным. Было много
мух в доме, и потолки в комнатах, казалось, становились всё
ниже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из
страха, чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей
Андреич. Надя ходила по саду, по улице, глядела на дома, на
серые заборы, и ей казалось, что в городе всё давно уже
состарилось, отжило и всё только ждет не то конца, не то начала
чего-то молодого, свежего. О, если бы поскорее наступила эта
новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть
в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым,
свободным! А такая жизнь рано или поздно настанет! Ведь
будет же время, когда от бабушкина дома, где всё так устроено,
что четыре прислуги иначе жить не могут, как только в одной
комнате, в подвальном этаже, в нечистоте, – будет же время,
когда от этого дома не останется и следа, и о нем забудут, никто
не будет помнить. И Надю развлекали только мальчишки из
соседнего двора; когда она гуляла по саду, они стучали в забор и
дразнили ее со смехом:
– Невеста! Невеста!
Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим веселым,
танцующим почерком он писал, что путешествие по Волге ему
удалось вполне, но что в Саратове он прихворнул немного,
потерял голос и уже две недели лежит в больнице. Она поняла,
что это значит, и предчувствие, похожее на уверенность,
овладело ею. И ей было неприятно, что это предчувствие и
мысли о Саше не волновали ее так, как раньше. Ей страстно
хотелось жить, хотелось в Петербург, и знакомство с Сашей
представлялось уже милым, но далеким, далеким прошлым! Она
не спала всю ночь и утром сидела у окна, прислушивалась. И в
самом деле, послышались голоса внизу; встревоженная бабушка
243
стала о чем-то быстро спрашивать. Потом заплакал кто-то
Когда Надя сошла вниз, то бабушка стояла в углу и молилась, и
лицо у нее было заплакано. На столе лежала телеграмма.
Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет
бабушка, потом взяла телеграмму, прочла. Сообщалось, что
вчера утром в Саратове от чахотки скончался Александр
Тимофеич, или, попросту, Саша.
Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь заказывать
панихиду, а Надя долго еще ходила по комнатам и думала. Она
ясно сознавала, что жизнь ее перевернута, как хотел того Саша,
что она здесь одинокая, чужая, ненужная и что всё ей тут
ненужно, всё прежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело
и пепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комнату,
постояла тут.
«Прощай, милый Саша!» – думала она, и впереди ей
рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще
неясная, полная тайн, увлекала и манила ее.
Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день
утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город –
как полагала, навсегда.
***
3. Расскажите о семье Шумилиных. Кто был главой семьи?
Охарактеризуйте маму и бабушку Нади.
4. Найдите в тексте описания внешности и эпизоды, детали,
характеризующие Надю, Сашу, Андрея Андреевича.
5. Как шла подготовка к свадьбе?
6. Что тревожило Надю?
7. Как изменилось положение семьи Шумилиных после
отъезда Нади?
8. Как вы думаете, правильно ли поступила Надя?
9. Какие проблемы подняты в рассказе? Актуальны ли они
в настоящее время?
10. Перескажите текст от имени матери, бабушки, Андрея
Андреевича, Саши.
11. Составьте сравнительную диаграмму:
А) Надя и Нина Ивановна;
Б) Саша и Андрей Андреевич.

244
 12. Работая в группе, заполните квадраты.
Зрительных образ Что вы чувствовали, когда
читали рассказ?
Другое название Будет ли счастлива Надя?
Правильно ли она поступила?
13. Перепишите, вставляя вместо точек подходящие слова.
1. У врат обители святой стоял просящий ………….
2. Саша привык к Шумилиным, как к родным, и у них
чувствовал себя……………
3. Учился он плохо и окончил университет ………………
4. – Мне здесь как-то дико ………………., - сказал Саша.
5. Андрей Андреич изредка принимал участие в концертах
……………………
6. От вашего города тогда не останется
………………………, все полетит вверх дном, все
изменится, точно по волшебству.
7. Отчего мне так ……………., когда я вижу адвоката или
учителя/.
8. Надя вдруг притихла, сжалась вся и ушла……………
Слова для справок:
С благотворительной целью, с непривычки, подаянье, как
дома, с грехом пополам, в себя, камня на камне, не по себе,
старомодный
14. Переведите на армянский язык.
Если бы вы поехали учиться! -- говорил он. -- Только
просвещенные и святые люди интересны, только они и нужны.
Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее настанет
царствие божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу
не останется камня на камне -- всё полетит вверх дном, всё
изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь
громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны
необыкновенные, замечательные люди Но главное не это.
Главное то, … что каждый человек будет веровать и каждый
будет знать, для чего он живет, и ни один не будет искать опоры
в толпе. Милая, голубушка, поезжайте! Покажите всем, что эта
неподвижная, серая, грешная жизнь надоела вам. Покажите это
хоть себе самой!

245
 ***
1. Составьте небольшой рассказ под названием
«Попрыгунья», используя следующие слова и
словосочетания: молодые супруги, подавать надежды,
вечеринка, знаменитость.
2. Прочитайте рассказ А.П. Чехова «Попрыгунья»,
определите его основное содержание, сравните с
составленным вами рассказом..

ПОПРЫГУНЬЯ1

I
На свадьбе у Ольги Ивановны были все ее друзья и
добрые знакомые.
— Посмотрите на него: не правда ли, в нем что-то есть? —
говорила она своим друзьям, кивая на мужа и как бы желая
объяснить, почему это она вышла за простого, очень
обыкновенного и ничем не замечательного человека.
Ее муж, Осип Степаныч Дымов, был врачом и имел чин
титулярного советника. Служил он в двух больницах: в одной
сверхштатным ординатором, а в другой — прозектором.
Ежедневно от 9 часов утра до полудня он принимал больных и
занимался у себя в палате, а после полудня ехал на конке в
другую больницу, где вскрывал умерших больных. Частная
практика его была ничтожна, рублей на пятьсот в год. Вот и всё.
Что еще можно про него сказать? А между тем Ольга Ивановна
и ее друзья и добрые знакомые были не совсем обыкновенные
люди. Каждый из них был чем-нибудь замечателен и немножко
известен, имел уже имя и считался знаменитостью, или же хотя
и не был еще знаменит, но зато подавал блестящие надежды.
Артист из драматического театра, большой, давно признанный
талант, изящный, умный и скромный человек и отличный чтец,
учивший Ольгу Ивановну читать; певец из оперы, добродушный
толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит

1
Попрыгунья - та, что все время вертится, прыгает, не сидит на
месте.

246
себя: если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее
вышла бы замечательная певица; затем несколько художников и
во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень
красивый белокурый молодой человек, лет 25, имевший успех
на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот
рублей; он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что
из нее, быть может, выйдет толк; затем виолончелист, у
которого инструмент плакал и который откровенно сознавался,
что из всех знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна
только Ольга Ивановна; затем литератор, молодой, но уже
известный, писавший повести, пьесы и рассказы. Еще кто? Ну,
еще Василий Васильич, барин, помещик, дилетант1-
иллюстратор и виньетист, сильно чувствовавший старый
русский стиль, былину и эпос; на бумаге, на фарфоре и на
законченных тарелках он производил буквально чудеса. Среди
этой артистической, свободной и избалованной судьбою
компании, правда, деликатной и скромной, но вспоминавшей о
существовании каких-то докторов только во время болезни и
для которой имя Дымов звучало так же различно, как Сидоров
или Тарасов, — среди этой компании Дымов казался чужим,
лишним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах.
Казалось, что на нем чужой фрак и что у него приказчицкая
бородка. Впрочем, если бы он был писателем или художником,
то сказали бы, что своей бородкой он напоминает Зола.
Артист говорил Ольге Ивановне, что со своими льняными
волосами и в венчальном наряде она очень похожа на стройное
вишневое деревцо, когда весною оно сплошь бывает покрыто
нежными белыми цветами.
— Нет, вы послушайте! — говорила ему Ольга Ивановна,
хватая его за руку. — Как это могло вдруг случиться? Вы
слушайте, слушайте Надо вам сказать, что отец служил вместе с
Дымовым в одной больнице. Когда бедняжка-отец заболел, то
Дымов по целым дням и ночам дежурил около его постели.
Столько самопожертвования! Слушайте, Рябовский И вы,
писатель, слушайте, это очень интересно. Подойдите поближе.

1
Дилетант – тот, кто занимается наукой или искусством без
специальной подготовки, обладая только поверхностными знаниями
247
Сколько самопожертвования, искреннего участия! Я тоже не
спала ночи и сидела около отца, и вдруг — здравствуйте,
победила добра молодца! Мой Дымов врезался по самые уши.
Право, судьба бывает так причудлива. Ну, после смерти отца он
иногда бывал у меня, встречался на улице и в один прекрасный
вечер вдруг — бац! сделал предложение как снег на голову Я
всю ночь проплакала и сама влюбилась адски. И вот, как видите,
стала супругой. Не правда ли, в нем есть что-то сильное,
могучее, медвежье? Теперь его лицо обращено к нам в три
четверти, плохо освещено, но когда он обернется, вы
посмотрите на его лоб. Рябовский, что вы скажете об этом лбе?
Дымов, мы о тебе говорим! — крикнула она мужу. — Иди сюда.
Протяни свою честную руку Рябовскому Вот так. Будьте
друзьями. Дымов, добродушно и наивно улыбаясь, протянул
Рябовскому руку и сказал:
— Очень рад. Со мной кончил курс тоже некто Рябовский.
Это не родственник ваш?

II
Ольге Ивановне было 22 года, Дымову 31. Зажили они
после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в гостиной
увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и
без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из
китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек,
кинжалов, бюстиков, фотографий В столовой она оклеила
стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы,
поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в
русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру,
задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над
кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с
алебардой1. И все находили, что у молодых супругов очень
миленький уголок.
Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать, Ольга
Ивановна играла на рояли или же, если было солнце, писала
что-нибудь масляными красками. Потом, в первом часу, она
ехала к своей портнихе. Так как у нее и Дымова денег было

1
Алебарда – старинное оружие – секира на длинном древке
248
очень немного, в обрез, то, чтобы часто появляться в новых
платьях и поражать своими нарядами, ей и ее портнихе
приходилось пускаться на хитрости. Очень часто из старого
перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков тюля,
кружев, плюша и шелка выходили просто чудеса, нечто
обворожительное, не платье, а мечта. От портнихи Ольга
Ивановна обыкновенно ехала к какой-нибудь знакомой актрисе,
чтобы узнать театральные новости и кстати похлопотать насчет
билета к первому представлению новой пьесы или к бенефису1.
От актрисы нужно было ехать в мастерскую художника или на
картинную выставку, потом к кому-нибудь из знаменитостей —
приглашать к себе, или отдать визит, или просто поболтать. И
везде ее встречали весело и дружелюбно и уверяли ее, что она
хорошая, милая, редкая Те, которых она называла знаменитыми
и великими, принимали ее, как свою, как ровню, и пророчили ей
в один голос, что при ее талантах, вкусе и уме, если она не
разбросается, выйдет большой толк. Она пела, играла на рояли,
писала красками, лепила, участвовала в любительских
спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом; делала ли
она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли
кому галстук — всё у нее выходило необыкновенно
художественно, грациозно и мило. Но ни в чем ее талантливость
не сказывалась так ярко, как в ее уменье быстро знакомиться и
коротко сходиться с знаменитыми людьми. Стоило кому-нибудь
прославиться хоть немножко и заставить о себе говорить, как
она уж знакомилась с ним, в тот же день дружилась и
приглашала к себе. Всякое новое знакомство было для нее
сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей,
гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их
и никак не могла утолить своей жажды. Старые уходили и
забывались, приходили на смену им новые, но и к этим она
скоро привыкала или разочаровывалась в них и начинала жадно
искать новых и новых великих людей, находила и опять искала.
Для чего?
В пятом часу она обедала дома с мужем. Его простота,
здравый смысл и добродушие приводили ее в умиление и

1
Бенефис – спекталь в честь одного их его участнико
249
восторг. Она то и дело вскакивала, порывисто обнимала его
голову и осыпала ее поцелуями.
— Ты, Дымов, умный, благородный человек, — говорила
она, — но у тебя есть один очень важный недостаток. Ты совсем
не интересуешься искусством. Ты отрицаешь и музыку, и
живопись.
— Я не понимаю их, — говорил он кротко. — Я всю
жизнь занимался естественными науками и медициной, и мне
некогда было интересоваться искусствами.
— Но ведь это ужасно, Дымов!
— Почему же? Твои знакомые не знают естественных
наук и медицины, однако же ты не ставишь им этого в упрек. У
каждого свое. Я не понимаю пейзажей и опер, но думаю так:
если одни умные люди посвящают им всю свою жизнь, а другие
умные люди платят за них громадные деньги, то, значит, они
нужны. Я не понимаю, но не понимать не значит отрицать.
— Дай, я пожму твою честную руку!
После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым, потом в
театр или на концерт и возвращалась домой после полуночи.
Так каждый день.
По средам у нее бывали вечеринки. На этих вечеринках
хозяйка и гости не играли в карты и не танцевали, а развлекали
себя разными художествами. Актер из драматического театра
читал, певец пел, художники рисовали в альбомы, которых у
Ольги Ивановны было множество, виолончелист играл, и сама
хозяйка тоже рисовала, лепила, пела и аккомпанировала. В
промежутках между чтением, музыкой и пением говорили и
спорили о литературе, театре и живописи. Дам не было, потому
что Ольга Ивановна всех дам, кроме актрис и своей портнихи,
считала скучными и пошлыми. Ни одна вечеринка не
обходилась без того, чтобы хозяйка не вздрагивала при каждом
звонке и не говорила с победным выражением лица: «Это он!»,
разумея под словом «он» какую-нибудь новую приглашенную
знаменитость. Дымова в гостиной не было, и никто не
вспоминал об его существовании. Но ровно в половине
двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую,
показывался Дымов со своею добродушною кроткою улыбкой и
говорил, потирая руки:
250
 — Пожалуйте, господа, закусить.
Все шли в столовую и всякий раз видели на столе одно и
то же: блюдо с устрицами, кусок ветчины или телятины,
сардины, сыр, икру, грибы, водку и два графина с вином.
— Милый мой метр-д'отель1! — говорила Ольга
Ивановна, всплескивая руками от восторга. — Ты просто
очарователен! Господа, посмотрите на его лоб! Дымов,
повернись в профиль. Господа, посмотрите: лицо бенгальского
тигра, а выражение доброе и милое, как у оленя. У, милый!
Гости ели и, глядя на Дымова, думали: «В самом деле,
славный малый», но скоро забывали о нем и продолжали
говорить о театре, музыке и живописи.
Молодые супруги были счастливы, и жизнь их текла как
по маслу. Впрочем, третья неделя их медового месяца была
проведена не совсем счастливо, даже печально. Дымов
заразился в больнице рожей, пролежал в постели шесть дней и
должен был остричь догола свои красивые черные волосы.
Ольга Ивановна сидела около него и горько плакала, но, когда
ему полегчало, она надела на его стриженую голову беленький
платок и стала писать с него бедуина. И обоим было весело. Дня
через три после того, как он, выздоровевши, стал опять ходить в
больницы, с ним произошло новое недоразумение.
— Мне не везет, мама! — сказал он однажды за обедом.
— Сегодня у меня было четыре вскрытия, и я себе сразу два
пальца порезал. И только дома я это заметил.
Ольга Ивановна испугалась. Он улыбнулся и сказал, что
это пустяки и что ему часто приходится во время вскрытий
делать себе порезы на руках.
— Я увлекаюсь, мама, и становлюсь рассеянным.
Ольга Ивановна с тревогой ожидала трупного заражения и
по ночам молилась богу, но всё обошлось благополучно. И
опять потекла мирная счастливая жизнь без печалей и тревог.
Настоящее было прекрасно, а на смену ему приближалась весна,
уже улыбавшаяся издали и обещавшая тысячу радостей.
Счастью не будет конца! В апреле, в мае и в июне дача далеко за
городом, прогулки, этюды, рыбная ловля, соловьи, а потом, с

1
Метрдотель – главный официант в ресторане
251
июля до самой осени, поездка художников на Волгу, и в этой
поездке, как непременный член сосьете, будет принимать
участие и Ольга Ивановна. Она уже сшила себе два дорожных
костюма из холстинки, купила на дорогу красок, кистей, холста
и новую палитру. Почти каждый день к ней приходил
Рябовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успехи по
живописи. Когда она показывала ему свою живопись, он
засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал губы, сопел
и говорил:
— Так-с Это облако у вас кричит: оно освещено не по-
вечернему. Передний план как-то сжеван, и что-то, понимаете
ли, не то А избушка у вас подавилась чем-то и жалобно пищит
надо бы угол этот потемнее взять. А в общем недурственно
Хвалю.
И чем он непонятнее говорил, тем легче Ольга Ивановна
его понимала.

III
На второй день Троицы1 после обеда Дымов купил
закусок и конфет и поехал к жене на дачу. Он не виделся с нею
уже две недели и сильно соскучился. Сидя в вагоне и потом
отыскивая в большой роще свою дачу, он всё время чувствовал
голод и утомление и мечтал о том, как он на свободе поужинает
вместе с женой я потом завалится спать. И ему весело было
смотреть на свой сверток, в котором были завернуты икра, сыр и
белорыбица.
Когда он отыскал свою дачу и узнал ее, уже заходило
солнце. Старуха-горничная сказала, что барыни нет дома и что,
должно быть, оне скоро придут. На даче, очень неприглядной на
вид, с низкими потолками, оклеенными писчею бумагой, и с
неровными щелистыми полами, было только три комнаты. В
одной стояла кровать, в другой на стульях и окнах валялись
холсты, кисти, засаленная бумага и мужские пальто и шляпы, а в
третьей Дымов застал трех каких-то незнакомых мужчин. Двое
были брюнеты с бородками, и третий совсем бритый и толстый,
по-видимому — актер. На столе кипел самовар.

1
Троица – религиозный праздник
252
 — Что вам угодно? — спросил актер басом, нелюдимо
оглядывая Дымова. — Вам Ольгу Ивановну нужно? Погодите,
она сейчас придет.
Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов, сонно и
вяло поглядывая на него, налил себе чаю и спросил:
— Может, чаю хотите?
Дымову хотелось и пить и есть, но, чтобы не портить себе
аппетита, он отказался от чая. Скоро послышались шаги и
знакомый смех; хлопнула дверь, и в комнату вбежала Ольга
Ивановна в широкополой шляпе и с ящиком в руке, а вслед за
нею с большим зонтом и со складным стулом вошел веселый,
краснощекий Рябовский.
— Дымов! — вскрикнула Ольга Ивановна и вспыхнула от
радости. — Дымов! — повторила она, кладя ему на грудь голову
и обе руки. — Это ты! Отчего ты так долго не приезжал?
Отчего? Отчего?
— Когда же мне, мама? Я всегда занят, а когда бываю
свободен, то всё случается так, что расписание поездов не
подходит.
— Но как я рада тебя видеть! Ты мне всю, всю ночь
снился, и я боялась, как бы ты не заболел. Ах, если б ты знал,
как ты мил, как ты кстати приехал! Ты будешь моим
спасителем. Ты один только можешь спасти меня! Завтра будет
здесь преоригинальная свадьба, — продолжала она, смеясь и
завязывая мужу галстук. — Женится молодой телеграфист на
станции, некто Чикельдеев. Красивый молодой человек, ну,
неглупый, и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье
Можно с него молодого варяга писать. Мы, все дачники,
принимаем в нем участие и дали ему честное слово быть у него
на свадьбе Человек небогатый, одинокий, робкий, и, конечно,
было бы грешно отказать ему в участии. Представь, после
обедни венчанье, потом из церкви все пешком до квартиры
невесты понимаешь, роща, пение птиц, солнечные пятна на
траве и все мы разноцветными пятнами на ярко-зеленом фоне —
преоригинально, во вкусе французских экспрессионистов. Но,
Дымов, в чем я пойду в церковь? — сказала Ольга Ивановна и
сделала плачущее лицо. — У меня здесь ничего нет, буквально
ничего! Ни платья, ни цветов, ни перчаток Ты должен меня
253
спасти. Если приехал, то, значит, сама судьба велит тебе спасать
меня. Возьми, мой дорогой, ключи, поезжай домой и возьми там
в гардеробе мое розовое платье. Ты его помнишь, оно висит
первое Потом в кладовой с правой стороны на полу ты увидишь
две картонки. Как откроешь верхнюю, так там всё тюль, тюль,
тюль и разные лоскутки, а под ними цветы. Цветы все вынь
осторожно, постарайся, дуся, не помять, их потом я выберу И
перчатки купи.
— Хорошо, — сказал Дымов. — Я завтра поеду и
пришлю.
— Когда же завтра? — спросила Ольга Ивановна и
посмотрела на него с удивлением. — Когда же ты успеешь
завтра? Завтра отходит первый поезд в 9 часов, а венчание в 11.
Нет, голубчик, надо сегодня, обязательно сегодня! Если завтра
тебе нельзя будет приехать, то пришли с рассыльным1. Ну, иди
же Сейчас должен прийти пассажирский поезд. Не опоздай,
дуся.
— Хорошо.
— Ах, как мне жаль тебя отпускать, — сказала Ольга
Ивановна, и слезы навернулись у нее на глазах. — И зачем я,
дура, дала слово телеграфисту?
Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко
улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели
два брюнета и толстый актер.

IV
В тихую лунную июльскую ночь Ольга Ивановна стояла
на палубе волжского парохода и смотрела то на воду, то на
красивые берега. Рядом с нею стоял Рябовский и говорил ей, что
черные тени на воде — не тени, а сон, что в виду этой
колдовской воды с фантастическим блеском, в виду бездонного
неба и грустных, задумчивых берегов, говорящих о суете нашей
жизни и о существовании чего-то высшего, вечного,
блаженного, хорошо бы забыться, умереть, стать
воспоминанием. Прошедшее пошло и не интересно, будущее

1
Рассыльный – курьер, разносящий пакеты и письма
254
ничтожно, а эта чудная, единственная в жизни ночь скоро
кончится, сольется с вечностью — зачем же жить?
А Ольга Ивановна прислушивалась то к голосу
Рябовского, то к тишине ночи и думала о том, что она
бессмертна и никогда не умрет. Бирюзовый цвет воды, какого
она раньше никогда не видала, небо, берега, черные тени и
безотчетная радость, наполнявшая ее душу, говорили ей, что из
нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за
лунной ночью, в бесконечном пространстве ожидают ее успех,
слава, любовь народа Когда она, не мигая, долго смотрела
вдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжественные звуки
музыки, крики восторга, сама она в белом платье и цветы,
которые сыпались на нее со всех сторон. Думала она также о
том, что рядом с нею, облокотившись о борт, стоит настоящий
великий человек, гений, божий избранник Всё, что он создал до
сих пор, прекрасно, ново и необыкновенно, а то, что создаст он
со временем, когда с возмужалостью окрепнет его редкий
талант, будет поразительно, неизмеримо высоко, и это видно по
его лицу, по манере выражаться и по его отношению к природе.
О тенях, вечерних тонах, о лунном блеске он говорит как-то
особенно, своим языком, так что невольно чувствуется обаяние
его власти над природой. Сам он очень красив, оригинален, и
жизнь его, независимая, свободная, чуждая всего житейского,
похожа на жизнь птицы.
— Становится свежо, — сказала Ольга Ивановна и
вздрогнула.
Рябовский окутал ее в свой плащ и сказал печально:
— Я чувствую себя в вашей власти. Я раб. Зачем вы
сегодня так обворожительны?
Он всё время глядел на нее, не отрываясь, и глаза его были
страшны, и она боялась взглянуть на него.
— Я безумно люблю вас — шептал он, дыша ей на щеку.
— Скажите мне одно слово, и я не буду жить, брошу искусство
— бормотал он в сильном волнении. — Любите меня, любите
— Не говорите так, — сказала Ольга Ивановна, закрывая
глаза. — Это страшно. А Дымов?
— Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до
Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а
255
никакого нет Дымова Ах, я ничего не знаю Не нужно мне
прошлого, мне дайте одно мгновение один миг!
У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела думать о
муже, но всё ее прошлое со свадьбой, с Дымовым и с
вечеринками казалось ей маленьким, ничтожным, тусклым,
ненужным и далеким-далеким В самом деле: что Дымов?
почему Дымов? какое ей дело до Дымова? Да существует ли он
в природе и не сон ли он только?
«Для него, простого и обыкновенного человека,
достаточно и того счастья, которое он уже получил, — думала
она, закрывая лицо руками. — Пусть осуждают там,
проклинают, а я вот на зло всем возьму и погибну, возьму вот и
погибну Надо испытать всё в жизни. Боже, как жутко и как
хорошо!»
— Ну что? Что? — бормотал художник, обнимая ее и
жадно целуя руки, которыми она слабо пыталась отстранить его
от себя. — Ты меня любишь? Да? Да? О, какая ночь! Чудная
ночь!
— Да, какая ночь! — прошептала она, глядя ему в глаза,
блестящие от слез, потом быстро оглянулась, обняла его и
крепко поцеловала в губы.
— К Кинешме подходим! — сказал кто-то на другой
стороне палубы.
Послышались тяжелые шаги. Это проходил мимо человек
из буфета.
— Послушайте, — сказала ему Ольга Ивановна, смеясь и
плача от счастья, — принесите нам вина.
Художник, бледный от волнения, сел на скамью,
посмотрел на Ольгу Ивановну обожающими, благодарными
глазами, потом закрыл глаза и сказал, томно улыбаясь:
— Я устал.
И прислонился головою к борту.

V
Второго сентября день был теплый и тихий, но
пасмурный. Рано утром на Волге бродил легкий туман, а после
девяти часов стал накрапывать дождь. И не было никакой
надежды, что небо прояснится. За чаем Рябовский говорил
256
Ольге Ивановне, что живопись — самое неблагодарное и самое
скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки
думают, что у него есть талант, и вдруг, ни с того, ни с сего,
схватил нож и поцарапал им свой самый лучший этюд. После
чая он, мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. А Волга уже
была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид. Всё, всё
напоминало о приближении тоскливой, хмурой осени. И
казалось, что роскошные зеленые ковры на берегах, алмазные
отражения лучей, прозрачную синюю даль и всё щегольское и
парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до
будущей весны, и вороны летали около Волги и дразнили ее:
«Голая! голая!» Рябовский слушал их карканье и думал о том,
что он уже выдохся и потерял талант, что всё на этом свете
условно, относительно и глупо и что не следовало бы связывать
себя с этой женщиной Одним словом, он был не в духе и
хандрил.
Ольга Ивановна сидела за перегородкой на кровати и,
перебирая пальцами свои прекрасные льняные волосы,
воображала себя то в гостиной, то в спальне, то в кабинете
мужа; воображение уносило ее в театр, к портнихе и к
знаменитым друзьям. Что-то они поделывают теперь?
Вспоминают ли о ней? Сезон уже начался, и пора бы подумать о
вечеринках. А Дымов? Милый Дымов! Как кротко и детски-
жалобно он просит ее в своих письмах поскорее ехать домой!
Каждый месяц он высылал ей по 75 рублей, а когда она
написала ему, что задолжала художникам сто рублей, то он
прислал ей и эти сто. Какой добрый, великодушный человек!
Путешествие утомило Ольгу Ивановну, она скучала, и ей
хотелось поскорее уйти от этих мужиков, от запаха речной
сырости и сбросить с себя это чувство физической нечистоты,
которое она испытывала все время, живя в крестьянских избах и
кочуя из села в село. Если бы Рябовский не дал честного слова
художникам, что он проживет с ними здесь до 20 сентября, то
можно было бы уехать сегодня же. И как бы это было хорошо!
— Боже мой, — простонал Рябовский, — когда же
наконец будет солнце? Не могу же я солнечный пейзаж
продолжать без солнца!..

257
 — А у тебя есть этюд при облачном небе, — сказала
Ольга Ивановна, выходя из-за перегородки. — Помнишь, на
правом плане лес, а на левом — стадо коров и гуси. Теперь ты
мог бы его кончить.
— Э! — поморщился художник. — Кончить! Неужели вы
думаете, что сам я так глуп, что не знаю, что мне нужно делать!
— Как ты ко мне переменился! — вздохнула Ольга
Ивановна.
— Ну, и прекрасно.
У Ольги Ивановны задрожало лицо, она отошла к печке и
заплакала.
— Да, недоставало только слез. Перестаньте! У меня
тысячи причин плакать, однако же я не плачу.
— Тысячи причин! — всхлипнула Ольга Ивановна. —
Самая главная причина, что вы уже тяготитесь мной. Да! —
сказала она и зарыдала. — Если говорить правду, то вы
стыдитесь нашей любви. Вы всё стараетесь, чтобы художники
не заметили, хотя этого скрыть нельзя, и им всё давно уже
известно.
— Ольга, я об одном прошу вас, — сказал художник
умоляюще и приложив руку к сердцу, — об одном: не мучьте
меня! Больше мне от вас ничего не нужно!
— Но поклянитесь, что вы меня всё еще любите!
— Это мучительно! — процедил сквозь зубы художник и
вскочил. — Кончится тем, что я брошусь в Волгу или сойду с
ума! Оставьте меня!
— Ну, убейте, убейте меня! — крикнула Ольга Ивановна.
— Убейте!
Она опять зарыдала и пошла за перегородку. На
соломенной крыше избы зашуршал дождь. Рябовский схватил
себя за голову и прошелся из угла в угол, потом с решительным
лицом, как будто желая что-то кому-то доказать, надел фуражку,
перекинул через плечо ружье и вышел из избы.
По уходе его, Ольга Ивановна долго лежала на кровати и
плакала. Сначала она думала о том, что хорошо бы отравиться,
чтобы вернувшийся Рябовский застал ее мертвою, потом же она
унеслась мыслями в гостиную, в кабинет мужа и вообразила, как
она сидит неподвижно рядом с Дымовым и наслаждается
258
физическим покоем и чистотой и как вечером сидит в театре и
слушает Мазини. И тоска по цивилизации, по городскому шуму
и известным людям защемила ее сердце. В избу вошла баба и
стала не спеша топить печь, чтобы готовить обед. Запахло
гарью, и воздух посинел от дыма. Приходили художники в
высоких грязных сапогах и с мокрыми от дождя лицами,
рассматривали этюды и говорили себе в утешение, что Волга
даже и в дурную погоду имеет свою прелесть. А дешевые часы
на стенке: тик-тик-тик Озябшие мухи столпились в переднем
углу около образов и жужжат, и слышно, как под лавками в
толстых папках возятся прусаки
Рябовский вернулся домой, когда заходило солнце. Он
бросил на стол фуражку и, бледный, замученный, в грязных
сапогах, опустился на лавку и закрыл глаза.
— Я устал — сказал он и задвигал бровями, силясь
поднять веки.
Чтобы приласкаться к нему и показать, что она не
сердится, Ольга Ивановна подошла к нему, молча поцеловала и
провела гребенкой по его белокурым волосам. Ей захотелось
причесать его.
— Что такое? — спросил он, вздрогнув, точно к нему
прикоснулись чем-то холодным, и открыл глаза. — Что такое?
Оставьте меня в покое, прошу вас.
Он отстранил ее руками и отошел, и ей показалось, что
лицо его выражало отвращение и досаду. В это время баба
осторожно несла ему в обеих руках тарелку со щами, и Ольга
Ивановна видела, как она обмочила во щах свои большие
пальцы. И грязная баба с перетянутым животом, и щи, которые
стал жадно есть Рябовский, и изба, и вся эта жизнь, которую
вначале она так любила за простоту и художественный
беспорядок, показались ей теперь ужасными. Она вдруг
почувствовала себя оскорбленной и сказала холодно:
— Нам нужно расстаться на некоторое время, а то от
скуки мы можем серьезно поссориться. Мне это надоело.
Сегодня я уеду.
— На чем? На палочке верхом?
— Сегодня четверг, значит, в половине десятого придет
пароход.
259
 — А? Да, да Ну что ж, поезжай — сказал мягко
Рябовский, утираясь вместо салфетки полотенцем. — Тебе здесь
скучно и делать нечего, и надо быть большим эгоистом, чтобы
удерживать тебя. Поезжай, а после двадцатого увидимся.
Ольга Ивановна укладывалась весело, и даже щеки у нее
разгорелись от удовольствия. Неужели это правда, —
спрашивала она себя, — что скоро она будет писать в гостиной,
а спать в спальне и обедать со скатертью? У нее отлегло от
сердца, и она уже не сердилась на художника.
— Краски и кисти я оставлю тебе, Рябуша, — говорила
она. — Что останется, привезешь Смотри же, без меня тут не
ленись, не хандри, а работай. Ты у меня молодчина, Рябуша.
В девять часов Рябовский, на прощанье, поцеловал ее для
того, как она думала, чтобы не целовать на пароходе при
художниках, и проводил на пристань. Подошел скоро пароход и
увез ее.
Приехала она домой через двое с половиной суток. Не
снимая шляпы и ватерпруфа, тяжело дыша от волнения, она
прошла в гостиную, а оттуда в столовую. Дымов без сюртука, в
расстегнутой жилетке сидел за столом и точил нож о вилку;
перед ним на тарелке лежал рябчик. Когда Ольга Ивановна
входила в квартиру, она была убеждена, что необходимо скрыть
всё от мужа и что на это хватит у нее уменья и силы, но теперь,
когда она увидела широкую, кроткую, счастливую улыбку и
блестящие радостные глаза, она почувствовала, что скрывать от
этого человека так же подло, отвратительно и так же
невозможно и не под силу ей, как оклеветать, украсть или убить,
и она в одно мгновение решила рассказать ему всё, что было.
Давши ему поцеловать себя и обнять, она опустилась перед ним
на колени и закрыла лицо.
— Что? Что, мама? — спросил он нежно. — Соскучилась?
Она подняла лицо, красное от стыда, и поглядела на него
виновато и умоляюще, но страх и стыд помешали ей говорить
правду.
— Ничего — сказала она. — Это я так
— Сядем, — сказал он, поднимая ее и усаживая за стол. —
Вот так Кушай рябчика. Ты проголодалась, бедняжка.

260
 Она жадно вдыхала в себя родной воздух и ела рябчика, а
он с умилением глядел на нее и радостно смеялся.

VI
По-видимому, с середины зимы Дымов стал догадываться,
что его обманывают. Он, как будто у него была совесть нечиста,
не мог уже смотреть жене прямо в глаза, не улыбался радостно
при встрече с нею и, чтобы меньше оставаться с нею наедине,
часто приводил к себе обедать своего товарища Коростелева,
маленького стриженого человечка с помятым лицом, который,
когда разговаривал с Ольгой Ивановной, то от смущения
расстегивал все пуговицы своего пиджака и опять их застегивал
и потом начинал правой рукой щипать свой левый ус. За обедом
оба доктора говорили о том, что при высоком стоянии
диафрагмы иногда бывают перебои сердца, или что
множественные невриты в последнее время наблюдаются очень
часто, или что вчера Дымов, вскрывши труп с диагностикой
«злокачественная анемия», нашел рак поджелудочной железы. И
казалось, что оба они вели медицинский разговор только для
того, чтобы дать Ольге Ивановне возможность молчать, т. е. не
лгать. После обеда Коростелев садился за рояль, а Дымов
вздыхал и говорил ему:
— Эх, брат! Ну, да что! Сыграй-ка что-нибудь печальное.
Подняв плечи и широко расставив пальцы, Коростелев
брал несколько аккордов и начинал петь тенором «Укажи мне
такую обитель, где бы русский мужик не стонал», а Дымов еще
раз вздыхал, подпирал голову кулаком и задумывался.
В последнее время Ольга Ивановна вела себя крайне
неосторожно. Каждое утро она просыпалась в самом дурном
настроении и с мыслью, что она Рябовского уже не любит и что,
слава богу, всё уже кончено. Но, напившись кофе, она
соображала, что Рябовский отнял у нее мужа и что теперь она
осталась без мужа и без Рябовского; потом она вспоминала
разговоры своих знакомых о том, что Рябовский готовит к
выставке нечто поразительное, смесь пейзажа с жанром, во
вкусе Поленова, отчего все, кто бывает в его мастерской,
приходят в восторг; но ведь это, думала она, он создал под ее
влиянием и вообще, благодаря ее влиянию, он сильно изменился
261
к лучшему. Влияние ее так благотворно и существенно, что если
она оставит его, то он, пожалуй, может погибнуть. И
вспоминала она также, что в последний раз он приходил к ней в
каком-то сером сюртучке с искрами и в новом галстуке и
спрашивал томно: «Я красив?» И в самом деле, он, изящный, со
своими длинными кудрями и с голубыми глазами, был очень
красив (или, быть может, так показалось) и был ласков с ней.
Вспомнив про многое и сообразив, Ольга Ивановна
одевалась и в сильном волнении ехала в мастерскую к
Рябовскому. Она заставала его веселым и восхищенным своею,
в самом деле, великолепною картиной; он прыгал, дурачился и
на серьезные вопросы отвечал шутками. Ольга Ивановна
ревновала Рябовского к картине и ненавидела ее, но из
вежливости простаивала перед картиной молча минут пять и,
вздохнув, как вздыхают перед святыней, говорила тихо:
— Да, ты никогда не писал еще ничего подобного.
Знаешь, даже страшно.
Потом она начинала умолять его, чтобы он любил ее, не
бросал, чтобы пожалел ее, бедную и несчастную. Она плакала,
целовала ему руки, требовала, чтобы он клялся ей в любви,
доказывала ему, что без ее хорошего влияния он собьется с пути
и погибнет. И, испортив ему хорошее настроение духа и
чувствуя себя униженной, она уезжала к портнихе или к
знакомой актрисе похлопотать насчет билета.
Если она не заставала его в мастерской, то оставляла ему
письмо, в котором клялась, что если он сегодня не придет к ней,
то она непременно отравится. Он трусил, приходил к ней и
оставался обедать. Не стесняясь присутствием мужа, он говорил
ей дерзости, она отвечала ему тем же. Оба чувствовали, что они
связывают друг друга, что они деспоты и враги, и злились, и от
злости не замечали, что оба они неприличны и что даже
стриженый Коростелев понимает всё. После обеда Рябовский
спешил проститься и уйти.
— Куда вы идете? — спрашивала его Ольга Ивановна в
передней, глядя на него с ненавистью.
Он, морщась и щуря глаза, называл какую-нибудь даму,
общую знакомую, и было видно, что это он смеется над ее
ревностью и хочет досадить ей. Она шла к себе в спальню и
262
ложилась в постель; от ревности, досады, чувства унижения и
стыда она кусала подушку и начинала громко рыдать. Дымов
оставлял Коростелева в гостиной, шел в спальню и,
сконфуженный1, растерянный, говорил тихо:
— Не плачь громко, мама Зачем? Надо молчать об этом
Надо не подавать вида Знаешь, что случилось, того уже не
поправишь.
Не зная, как усмирить в себе тяжелую ревность, от
которой даже в висках ломило, и думая, что еще можно
поправить дело, она умывалась, пудрила заплаканное лицо и
летела к знакомой даме. Не застав у нее Рябовского, она ехала к
другой, потом к третьей Сначала ей было стыдно так ездить, но
потом она привыкла, и случалось, что в один вечер она
объезжала всех знакомых женщин, чтобы отыскать Рябовского,
и все понимали это.
Однажды она сказала Рябовскому про мужа:
— Этот человек гнетет меня своим великодушием!
Эта фраза ей так понравилась, что, встречаясь с
художниками, которые знали об ее романе с Рябовским, она
всякий раз говорила про мужа, делая энергический жест рукой:
— Этот человек гнетет меня своим великодушием!
Порядок жизни был такой же, как в прошлом году. По
средам бывали вечеринки. Артист читал, художники рисовали,
виолончелист играл, певец пел, и неизменно в половине
двенадцатого открывалась дверь, ведущая в столовую, и Дымов,
улыбаясь, говорил:
— Пожалуйте, господа, закусить.
По-прежнему Ольга Ивановна искала великих людей,
находила и не удовлетворялась и опять искала. По-прежнему
она каждый день возвращалась поздно ночью, но Дымов уже не
спал, как в прошлом году, а сидел у себя в кабинете и что-то
работал. Ложился он часа в три, а вставал в восемь.
Однажды вечером, когда она, собираясь в театр, стояла
перед трюмо, в спальню вошел Дымов во фраке и в белом
галстуке. Он кротко улыбался и, как прежде, радостно смотрел
жене прямо в глаза. Лицо его сияло.

1
Сконфузиться – испытать конфуз, стесняться
263
 — Я сейчас диссертацию защищал, — сказал он, садясь и
поглаживая колена.
— Защитил? — спросила Ольга Ивановна.
— Ого! — засмеялся он и вытянул шею, чтобы увидеть в
зеркале лицо жены, которая продолжала стоять к нему спиной и
поправлять прическу. — Ого! — повторил он. — Знаешь, очень
возможно, что мне предложат приват-доцентуру по общей
патологии. Этим пахнет.
Видно было по его блаженному, сияющему лицу, что если
бы Ольга Ивановна разделила с ним его радость и торжество, то
он простил бы ей всё, и настоящее и будущее, и всё бы забыл,
но она не понимала, что значит приват-доцентура и общая
патология, к тому же боялась опоздать в театр и ничего не
сказала.
Он посидел две минуты, виновато улыбнулся и вышел.

VII
Это был беспокойнейший день.
У Дымова сильно болела голова; он утром не пил чаю, не
пошел в больницу и всё время лежал у себя в кабинете на
турецком диване. Ольга Ивановна, по обыкновению, в первом
часу отправилась к Рябовскому, чтобы показать ему свой этюд
nature morte и спросить его, почему он вчера не приходил. Этюд
казался ей ничтожным, и написала она его только затем, чтобы
иметь лишний предлог сходить к художнику.
Она вошла к нему без звонка, и когда в передней снимала
калоши, ей послышалось, как будто в мастерской что-то тихо
пробежало, по-женски шурша платьем, и когда она поспешила
заглянуть в мастерскую, то увидела только кусок коричневой
юбки, который мелькнул на мгновение и исчез за большою
картиной, занавешенной вместе с мольбертом до пола черным
коленкором. Сомневаться нельзя было, это пряталась женщина.
Как часто сама Ольга Ивановна находила себе убежище за этой
картиной! Рябовский, по-видимому, очень смущенный, как бы
удивился ее приходу, протянул к ней обе руки и сказал,
натянуто улыбаясь:
— А-а-а-а! Очень рад вас видеть. Что скажете
хорошенького?
264
 Глаза у Ольги Ивановны наполнились слезами. Ей было
стыдно, горько, и она за миллион не согласилась бы говорить в
присутствии посторонней женщины, соперницы, лгуньи,
которая стояла теперь за картиной и, вероятно, злорадно
хихикала.
— Я принесла вам этюд — сказала она робко, тонким
голоском, и губы ее задрожали, — nature morte.
— А-а-а этюд?
Художник взял в руки этюд и, рассматривая его, как бы
машинально прошел в другую комнату.
Ольга Ивановна покорно шла за ним.
— Nature morte первый сорт, — бормотал он, подбирая
рифму, — курорт чёрт порт
Из мастерской послышались торопливые шаги и
шуршанье платья. Значит, она ушла. Ольге Ивановне хотелось
громко крикнуть, ударить художника по голове чем-нибудь
тяжелым и уйти, но она ничего не видела сквозь слезы, была
подавлена своим стыдом и чувствовала себя уж не Ольгой
Ивановной и не художницей, а маленькою козявкой.
— Я устал — томно проговорил художник, глядя на этюд
и встряхивая головой, чтобы побороть дремоту. — Это мило,
конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через
месяц будет этюд Как вам не наскучит? Я бы на вашем месте
бросил живопись и занялся серьезно музыкой или чем-нибудь.
Ведь вы не художница, а музыкантша. Однако, знаете, как я
устал! Я сейчас скажу, чтоб дали чаю А?
Он вышел из комнаты, и Ольга Ивановна слышала, как он
что-то приказывал своему лакею. Чтоб не прощаться, не
объясняться, а главное не зарыдать, она, пока не вернулся
Рябовский, поскорее побежала в переднюю, надела калоши и
вышла на улицу. Тут она легко вздохнула и почувствовала себя
навсегда свободной и от Рябовского, и от живописи, и от
тяжелого стыда, который так давил ее в мастерской. Всё
кончено!
Она поехала к портнихе, потом к Барнаю, который только
вчера приехал, от Барная — в нотный магазин, и всё время она
думала о том, как она напишет Рябовскому холодное, жесткое,
полное собственного достоинства письмо и как весною или
265
летом она поедет с Дымовым в Крым, освободится там
окончательно от прошлого и начнет новую жизнь.
Вернувшись домой поздно вечером, она, не переодеваясь,
села в гостиной сочинять письмо. Рябовский сказал ей, что она
не художница, и она в отместку напишет ему теперь, что он
каждый год пишет всё одно и то же и каждый день говорит одно
и то же, что он застыл и что из него не выйдет ничего, кроме
того, что уже вышло. Ей хотелось написать также, что он
многим обязан ее хорошему влиянию, а если он поступает
дурно, то это только потому, что ее влияние парализуется
разными двусмысленными особами, вроде той, которая сегодня
пряталась за картину.
— Мама! — позвал из кабинета Дымов, не отворяя двери.
— Мама!
— Что тебе?
— Мама, ты не входи ко мне, а только подойди к двери. —
Вот что Третьего дня я заразился в больнице дифтеритом, и
теперь мне нехорошо. Пошли поскорее за Коростелевым.
Ольга Ивановна всегда звала мужа, как всех знакомых
мужчин, не по имени, а по фамилии; его имя Осип не нравилось
ей, потому что напоминало гоголевского Осипа и каламбур:
«Осип охрип, а Архип осип». Теперь же она вскрикнула:
— Осип, это не может быть!
— Пошли! Мне нехорошо — сказал за дверью Дымов, и
слышно было, как он подошел к дивану и лег. — Пошли! —
глухо послышался его голос.
«Что же это такое? — подумала Ольга Ивановна, холодея
от ужаса. — Ведь это опасно!»
Без всякой надобности она взяла свечу и пошла к себе в
спальню, и тут, соображая, что ей нужно делать, нечаянно
поглядела на себя в трюмо. С бледным, испуганным лицом, в
жакете с высокими рукавами, с желтыми воланами на груди и с
необыкновенным направлением полос на юбке, она показалась
себе страшной и гадкой. Ей вдруг стало до боли жаль Дымова,
его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой
его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и
вспоминалась ей его обычная, кроткая, покорная улыбка. Она

266
горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо.
Было два часа ночи.

VIII
Когда в восьмом часу утра Ольга Ивановна, с тяжелой от
бессонницы головой, непричесанная, некрасивая и с виноватым
выражением, вышла из спальни, мимо нее прошел в переднюю
какой-то господин с черною бородой, по-видимому, доктор.
Пахло лекарствами. Около двери в кабинет стоял Коростелев и
правою рукой крутил левый ус.
— К нему, извините, я вас не пущу, — угрюмо сказал он
Ольге Ивановне. — Заразиться можно. Да и не к чему вам, в
сущности. Он всё равно в бреду.
— У него настоящий дифтерит? — спросила шёпотом
Ольга Ивановна.
— Тех, кто на рожон лезет, по-настоящему под суд
отдавать надо, — пробормотал Коростелев, не отвечая на вопрос
Ольги Ивановны. — Знаете, отчего он заразился? Во вторник у
мальчика высасывал через трубочку дифтеритные пленки. А к
чему? Глупо Так, сдуру
— Опасно? Очень? — спросила Ольга Ивановна.
— Да, говорят, что форма тяжелая. Надо бы за Шреком
послать, в сущности.
Приходил маленький, рыженький, с длинным носом и с
еврейским акцентом, потом высокий, сутулый, лохматый,
похожий на протодьякона, потом молодой, очень полный, с
красным лицом и в очках. Это врачи приходили дежурить около
своего товарища. Коростелев, отдежурив свое время, не уходил
домой, а оставался и, как тень, бродил по всем комнатам.
Горничная подавала дежурившим докторам чай и часто бегала в
аптеку, и некому было убрать комнат. Было тихо и уныло.
Ольга Ивановна сидела у себя в спальне и думала о том,
что это бог ее наказывает за то, что она обманывала мужа.
Молчаливое, безропотное, непонятное существо, обезличенное
своею кротостью, бесхарактерное, слабое от излишней доброты,
глухо страдало где-то там у себя на диване и не жаловалось. А
если бы оно пожаловалось, хотя бы в бреду, то дежурные
доктора узнали бы, что виноват тут не один только дифтерит.
267
Спросили бы они Коростелева: он знает всё и недаром на жену
своего друга смотрит такими глазами, как будто она-то и есть
самая главная, настоящая злодейка, и дифтерит только ее
сообщник. Она уже не помнила ни лунного вечера на Волге, ни
объяснений в любви, ни поэтической жизни в избе, а помнила
только, что она из пустой прихоти, из баловства, вся, с руками и
с ногами, вымазалась во что-то грязное, липкое, от чего никогда
уж не отмоешься
«Ах, как я страшно солгала! — думала она, вспоминая о
беспокойной любви, какая у нее была с Рябовским. — Будь оно
всё проклято!..»
В четыре часа она обедала вместе с Коростелевым. Он
ничего не ел, пил только красное вино и хмурился. Она тоже
ничего не ела. То она мысленно молилась и давала обет богу,
что если Дымов выздоровеет, то она полюбит его опять и будет
верною женой. То, забывшись на минуту, она смотрела на
Коростелева и думала: «Неужели не скучно быть простым,
ничем не замечательным, неизвестным человеком, да еще с
таким помятым лицом и с дурными манерами?» То ей казалось,
что ее сию минуту убьет бог за то, что она, боясь заразиться, ни
разу еще не была в кабинете у мужа. А в общем было тупое
унылое чувство и уверенность, что жизнь уже испорчена и что
ничем ее не исправишь
После обеда наступили потемки. Когда Ольга Ивановна
вышла в гостиную, Коростелев спал на кушетке, подложив под
голову шелковую подушку, шитую золотом. «Кхи-пуа —
храпел он, — кхи-пуа».
И доктора, приходившие дежурить и уходившие, не
замечали этого беспорядка. То, что чужой человек спал в
гостиной и храпел, и этюды на стенах, и причудливая
обстановка, и то, что хозяйка была не причесана и неряшливо
одета — всё это не возбуждало теперь ни малейшего интереса.
Один из докторов нечаянно чему-то засмеялся, и как-то странно
и робко прозвучал этот смех, даже жутко сделалось.
Когда Ольга Ивановна в другой раз вышла в гостиную,
Коростелев уже не спал, а сидел и курил.

268
 — У него дифтерит носовой полости, — сказал он
вполголоса. — Уже и сердце неважно работает. В сущности,
плохи дела.
— А вы пошлите за Шреком, — сказала Ольга Ивановна.
— Был уже. Он-то и заметил, что дифтерит перешел в нос.
Э, да что Шрек! В сущности, ничего Шрек. Он Шрек, я
Коростелев — и больше ничего.
Время тянулось ужасно долго. Ольга Ивановна лежала
одетая в неубранной с утра постели и дремала. Ей чудилось, что
вся квартира от полу до потолка занята громадным куском
железа и что стоит только вынести вон железо, как всем станет
весело и легко. Очнувшись, она вспомнила, что это не железо, а
болезнь Дымова.
«Nature morte, порт — думала она, опять впадая в
забытье, — спорт курорт А как Шрек? Шрек, грек, врек крек.
А где-то теперь мои друзья? Знают ли они, что у нас горе?
Господи, спаси избави. Шрек, грек »
И опять железо Время тянулось длинно, а часы в нижнем
этаже били часто. И то и дело слышались звонки; приходили
доктора Вошла горничная с пустым стаканом на подносе и
спросила:
— Барыня, постель прикажете постлать?
И, не получив ответа, вышла. Пробили внизу часы,
приснился дождь на Волге, и опять кто-то вошел в спальню,
кажется, посторонний. Ольга Ивановна вскочила и узнала
Коростелева.
— Который час? — спросила она.
— Около трех.
— Ну что?
— Да что! Я пришел сказать: кончается
Он всхлипнул, сел на кровать рядом с ней и вытер слезы
рукавом. Она сразу не поняла, но вся похолодела и стала
медленно креститься.
— Кончается — повторил он тонким голоском и опять
всхлипнул. — Умирает, потому что пожертвовал собой Какая
потеря для науки! — сказал он с горечью. — Это, если всех нас
сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие
дарования! Какие надежды он подавал нам всем! — продолжал
269
Коростелев, ломая руки. — Господи боже мой, это был бы такой
ученый, какого теперь с огнем не найдешь. Оська Дымов, Оська
Дымов, что ты наделал! Ай-ай, боже мой!
Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и
покачал головой.
— А какая нравственная сила! — продолжал он, всё
больше и больше озлобляясь на кого-то. — Добрая, чистая,
любящая душа — не человек, а стекло! Служил науке и умер от
науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и
молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе
практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот
за эти подлые тряпки!
Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну,
ухватился за простыню обеими руками и сердито рванул, как
будто она была виновата.
— И сам себя не щадил, и его не щадили. Э, да что, в
сущности!
— Да, редкий человек! — сказал кто-то басом в гостиной.
Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от
начала до конца, со всеми подробностями, и вдруг поняла, что
это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравнении с
теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему
относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла,
что все они видели в нем будущую знаменитость. Стены,
потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы
желая сказать: «Прозевала! прозевала!1» Она с плачем бросилась
из спальни, шмыгнула в гостиной мимо какого-то незнакомого
человека и вбежала в кабинет к мужу. Он лежал неподвижно на
турецком диване, покрытый до пояса одеялом. Лицо его
страшно осунулось, похудело и имело серовато-желтый цвет,
какого никогда не бывает у живых; и только по лбу, по черным
бровям да по знакомой улыбке можно было узнать, что это
Дымов. Ольга Ивановна быстро ощупала его грудь, лоб и руки.
Грудь еще была тепла, но лоб и руки были неприятно холодны.

1
Прозевать – упустить благоприятный случай; терять что-нибудь по
оплошности
270
И полуоткрытые глаза смотрели не на Ольгу Ивановну, а на
одеяло.
— Дымов! — позвала она громко. — Дымов!
Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё
еще потеряно, что жизнь еще может быть прекрасной и
счастливой, что он редкий, необыкновенный, великий человек и
что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и
испытывать священный страх
— Дымов! — звала она его, трепля его за плечо и не веря
тому, что он уже никогда не проснется. — Дымов, Дымов же!
А в гостиной Коростелев говорил горничной:
— Да что тут спрашивать? Вы ступайте в церковную
сторожку и спросите, где живут богаделки. Они и обмоют тело и
уберут — всё сделают, что нужно.

***
3. Отражает ли название содержание рассказа? Предложите
свой вариант названия.
4. Охарактеризуйте героев рассказа: Дымова и Ольгу
Ивановну. Кто из них был действительно талантлив?
5. Как проходили вечеринки у Ольги Ивановны?
6. Могли ли Дымов и Ольга Ивановна, по вашему мнению,
создать прочную счастливую семью? Обоснуйте свой
ответ.
7. Сравните две семьи – Алмазовых (из рассказа
А.Куприна «Куст сирени») и Дымовых.
8. Составьте сравнительную диаграмму:
Вера и Ольга Ивановна, Алмазов и Дымов.
9. Перескажите рассказ от лица Дымова, Коростелева,
Рябовского.
10. Работая в группах, заполните квадраты.
Зрительный образ Основная мысль
Как сложится жизнь
Связь с настоящим
Ольги,будет ли она счастлива?

271
 11. Вставьте вместо точек подходящие слова и выражения.
1. Все считали, что молодой музыкант ………….
2. Тебе надо собраться, …………………………., тогда
все у тебя получится, все пойдет ……………… .
3. “Поторопитесь, у нас время ………..,” – сердито
сказал Петя. Он был явно ………..
4. Все произошло так неожиданно, прямо
…………………………..
5. Ольга Ивановна не ожидала, что Дымов
…………………..
6. Пение девочки привело……………. слушателей, а
родители были …………
Слова для справок:
взять себя в руки, сделать предложение,подавать
блестящие надежды, как снег на голову, как по маслу, быть не в
духе, в умиление, в обрез, в восторге.

12. Замените выделенные слова синонимами.

1. Погодите, она сейчас придет.
2. Чтобы поражать своими нарядами, ей и ее портнихе
приходилось пускаться на хитрости. И очень часто у
них выходили просто чудеса, нечто
обворожительное, не платье, а мечта.
3. Молодые супруги были счастливы, и жизнь их текла
как по маслу.
4. Все ее прошлое казалось ей маленьким, ничтожным,
тусклым, ненужным и далеким-далеким…
5. Рано утром был легкий туман, а после девяти часов
стал накрапывать дождь.
6. Волга даже и в дурную погоду имеет свою прелесть.

13. Выпишите слова, относящиеся к теме «Живопись»,

объясните их значение.
Аккомпанировать, этюд, мольберт, лапти, серп,
палитра,вечеринка, аккорд, тенор, пейзажист, анемалист,
грабли, коса, холст, бюст.

272
 14. Переведите на армянский язык.
Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от
начала до конца, со всеми подробностями, и вдруг поняла, что
это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравнении с
теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему
относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла,
что все они видели в нем будущую знаменитость.
Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей
насмешливо, как бы желаясказать: "Прозевала! прозевала!" Она
с плачем бросилась из спальни,шмыгнула в гостиной мимо
какого-то незнакомого человека и вбежала вкабинет к мужу. Он
лежал неподвижно на турецком диване, покрытый до пояса
одеялом…
- Дымов! - позвала она громко. - Дымов!
Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё
еще потеряно, что жизнь еще может быть прекрасной и
счастливой, что он редкий,необыкновенный, великий человек и
что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и
испытывать священный страх.

273
 МЕДВЕДЬ
ШУТКА В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ

1. Придумайте рассказ под названием «Медведь» используя

слова и словосочетания: помещик, барыня, приказчик,
вызвать на дуэль, прожить состояние, к барьеру, вексель,
описать имение, кредиторы, разлиьонился и рассиротился.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Е л е н а И в а н о в н а П о п о в а , вдовушка с ямочками на
щеках, помещица.
Григорий Степанович С м и р н о в , нестарый
помещик.
Л у к а , лакей Поповой, старик.

I
Гостиная в усадьбе Поповой
П о п о в а (в глубоком трауре, не отрывает глаз от
фотографической карточки) и Л у к а .

Л у к а . Нехорошо, барыня Губите вы себя только

Горничная и кухарка пошли по ягоды, всякое дыхание радуется,
даже кошка, и та свое удовольствие понимает и по двору гуляет,
пташек ловит, а вы цельный день сидите в комнате, словно в
монастыре, и никакого удовольствия. Да право! Почитай, уж год
прошел, как вы из дому не выходите!..
П о п о в а . И не выйду никогда Зачем? Жизнь моя уже
кончена. Он лежит в могиле, я погребла себя в четырех стенах
Мы оба умерли.
Л у к а . Ну, вот! И не слушал бы, право. Николай
Михайлович померли, так тому и быть, божья воля, царство им
небесное Погоревали — и будет, надо и честь знать. Не весь же
век плакать и траур носить. У меня тоже в свое время старуха
померла Что ж? Погоревал, поплакал с месяц, и будет с нее, а
ежели цельный век Лазаря петь, то и старуха того не стоит.
(Вздыхает.) Соседей всех забыли И сами не ездите, и
принимать не велите. Живем, извините, как пауки, — света
274
белого не видим. Ливрею мыши съели Добро бы хороших
людей не было, а то ведь полон уезд господ В Рыблове полк
стоит, так офицеры — чистые конфеты, не наглядишься! А в
лагерях что ни пятница, то бал, и, почитай, каждый день военная
оркестра музыку играет Эх, барыня-матушка! Молодая,
красивая, кровь с молоком — только бы и жить в свое
удовольствие Красота-то ведь не навеки дадена! Пройдет годов
десять, сами захотите павой пройтись да господам офицерам в
глаза пыль пустить, ан поздно будет.
П о п о в а (решительно). Я прошу тебя никогда не
говорить мне об этом! Ты знаешь, с тех пор как умер Николай
Михайлович, жизнь потеряла для меня всякую цену. Тебе
кажется, что я жива, но это только кажется! Я дала себе клятву
до самой могилы не снимать этого траура и не видеть света
Слышишь? Пусть тень его видит, как я люблю его Да, я знаю,
для тебя не тайна, он часто бывал несправедлив ко мне, жесток
и и даже неверен, но я буду верна до могилы и докажу ему, как
я умею любить. Там, по ту сторону гроба, он увидит меня такою
же, какою я была до его смерти
Л у к а . Чем эти самые слова, пошли бы лучше по саду
погуляли, а то велели бы запрячь Тоби или Великана и к
соседям в гости
П о п о в а . Ах!.. (Плачет.)
Л у к а . Барыня!.. Матушка!.. Что вы? Христос с вами!
П о п о в а . Он так любил Тоби! Он всегда ездил на нем к
Корчагиным и Власовым. Как он чудно правил! Сколько грации
было в его фигуре, когда он изо всей силы натягивал вожжи!
Помнишь? Тоби, Тоби! Прикажи дать ему сегодня лишнюю
осьмушку овса.
Л у к а . Слушаю!
Резкий звонок
П о п о в а (вздрагивает). Кто это? Скажи, что я никого не
принимаю!
Л у к а . Слушаю-с! (Уходит.)

275
 II

П о п о в а (одна).
П о п о в а (глядя на фотографию). Ты увидишь, Nicolas,
как я умею любить и прощать. Любовь моя угаснет вместе со
мною, когда перестанет биться мое бедное сердце. (Смеется,
сквозь слезы.) И тебе не совестно? Я паинька, верная женка,
заперла себя на замок и буду верна тебе до могилы, а ты… и
тебе не совестно, бутуз? Изменял мне, делал сцены, по целым
неделям оставлял меня одну.
III
Попова иЛука
Л у к а (входит, встревоженно). Сударыня, там кто-то
спрашивает вас. Хочет видеть.
П о п о в а . Но ведь ты сказал, что я со дня смерти мужа никого
не принимаю?
Л у к а . Сказал, но он и слушать не хочет, говорит, что очень
нужное дело.
П о п о в а . Я не при-ни-ма-ю!
Л у к а . Я ему говорил, но леший какой-то ругается и прямо в
комнаты прет.. уж в столовой стоит.
П о п о в а (раздраженно). Хорошо, проси… Какие невежи!
Л у к а уходит.
Как тяжелы эти люди! Что им нужно от меня? К чему им
нарушать мой покой? (Вздыхает.) Нет, видно уж и вправду
придется уйти в монастырь (Задумывается.) Да, в монастырь…
IV
Попова,Лука иСмирнов.
Смирнов (входя, Луке). Болван, любишь много
разговаривать… Осел! (Увидев Попову, с достоинством.)
Сударыня, честь имею представиться: отставной поручик

276
артиллерии, землевладелец Григорий Степанович Смирнов!
Вынужден беспокоить вас по весьма важному делу…
П о п о в а (не подавая руки). Что вам угодно?
С м и р н о в . Ваш покойный супруг, с которым я имел честь
быть знаком, остался мне должен по двум векселям тысячу
двести рублей. Так как завтра мне предстоит платеж процентов
в земельный банк, то я просил бы вас, сударыня, уплатить мне
деньги сегодня же.
П о п о в а . Тысяча двести… А за что мой муж остался вам
должен?
С м и р н о в . Он покупал у меня овес.
П о п о в а (вздыхая, Луке). Так ты же, Лука, не забудь
приказать, чтобы дали Тоби лишнюю осьмушку овса.
Л у к а уходит.
(Смирнову.) Если Николай Михайлович остался вам должен, то,
само собою разумеется, я заплачу; но, извините пожалуйста, у
меня сегодня нет свободных денег. Послезавтра вернется из
города мой приказчик, и я прикажу ему уплатить вам что
следует, а пока я не могу исполнить вашего желания. К тому
же, сегодня исполнилось ровно семь месяцев, как умер мой муж,
и у меня теперь такое настроение, что я совершенно не
расположена заниматься денежными делами.
С м и р н о в . А у меня теперь такое настроение, что если я
завтра не заплачу процентов, то должен буду вылететь в трубу
вверх ногами. У меня опишут имение!
П о п о в а . Послезавтра вы получите ваши деньги.
С м и р н о в . Мне нужны деньги не послезавтра, а сегодня.
П о п о в а . Простите, сегодня я не могу заплатить вам.
С м и р н о в . А я не могу ждать до послезавтра.
П о п о в а . Что же делать, если у меня сейчас нет!
С м и р н о в . Стало быть, не можете заплатить?
П о п о в а . Не могу…
С м и р н о в . Гм!.. Это ваше последнее слово?
П о п о в а . Да, последнее.
С м и р н о в . Последнее? Положительно?
П о п о в а . Положительно.

277
С м и р н о в . Покорнейше благодарю. Так и запишем.
(Пожимает плечами.) А еще хотят, чтобы я был хладнокровен!
Встречается мне сейчас по дороге акцизный и спрашивает:
«Отчего вы всё сердитесь, Григорий Степанович?» Да
помилуйте, как же мне не сердиться? Нужны мне до зарезу
деньги… Выехал я еще вчера утром чуть свет, объездил всех
своих должников, и хоть бы один из них заплатил свой долг!
Измучился, как собака, ночевал чёрт знает где — в жидовской
корчме около водочного бочонка… Наконец приезжаю сюда, за
70 верст от дому, надеюсь получить, а меня угощают
«настроением»! Как же мне не сердиться?
П о п о в а . Я, кажется, ясно сказала: приказчик вернется из
города, тогда и получите.
С м и р н о в . Я приехал не к приказчику, а к вам! На кой леший,
извините за выражение, сдался мне ваш приказчик!
П о п о в а . Простите, милостивый государь, я не привыкла к
этим странным выражениям, к такому тону. Я вас больше не
слушаю. (Быстро уходит.)
V
С м и р н о в (один).

С м и р н о в . Скажите пожалуйста! Настроение… Семь месяцев

тому назад муж умер! Да мне-то нужно платить проценты или
нет? Я вас спрашиваю: нужно платить проценты или нет? Ну, у
вас муж умер, настроение там и всякие фокусы приказчик куда-
то уехал, чёрт его возьми, а мне что прикажете делать? Улететь
от своих кредиторов на воздушном шаре, что ли? Или
разбежаться и трахнуться башкой о стену? Приезжаю к
Груздеву — дома нет, Ярошевич спрятался, с Курицыным
поругался насмерть и чуть было его в окно не вышвырнул, у
Мазутова — холерина, у этой — настроение. Ни одна каналья не
платит! А всё оттого, что я слишком их избаловал, что я нюня,
тряпка, баба! Слишком я с ними деликатен! Ну, погодите же!
Узнаете вы меня! Я не позволю шутить с собою, черт возьми!
Останусь и буду торчать здесь, пока она не заплатит! Брр!.. Как
я зол сегодня, как я зол! От злости все поджилки трясутся и дух

278
захватило… Фуй, боже мой, даже дурно делается! (Кричит.)
Человек!

VI
Смирнов иЛука.

Л у к а (входит). Чего вам?

С м и р н о в . Дай мне квасу или воды!
Л у к а уходит.
Нет, какова логика! Человеку нужны до зарезу деньги, впору
вешаться, а она не платит, потому что, видите ли, не
расположена заниматься денежными делами!.. Настоящая
женская, турнюрная логика! Потому-то вот я никогда не любил
и не люблю говорить с женщинами. Для меня легче сидеть на
бочке с порохом, чем говорить с женщиной. Брр!.. Даже мороз
по коже дерет — до такой степени разозлил меня этот шлейф!
Стоит мне хотя бы издали увидеть поэтическое создание, как у
меня от злости в икрах начинаются судороги. Просто хоть
караул кричи.

VII
Смирнов иЛука.
Л у к а (входит и подает воду). Барыня больны и не принимают.
С м и р н о в . Пошел!
Л у к а уходит.
Больны и не принимают! Не нужно, не принимай… Я останусь
и буду сидеть здесь, пока не отдашь денег. Неделю будешь
больна, и я неделю просижу здесь. Год будешь больна — и я
год Я свое возьму, матушка! Меня не тронешь трауром да
ямочками на щеках… Знаем мы эти ямочки! (Кричит в окно.)
Семен, распрягай! Мы не скоро уедем! Я здесь остаюсь!
Скажешь там на конюшне, чтобы овса дали лошадям! Опять у
тебя, скотина, левая пристяжная запуталась в вожжу! (Дразнит.)

279
Ничаво… Я тебе задам — ничаво! (Отходит от окна.) Скверно
жара невыносимая, денег никто не платит, плохо ночь спал, а
тут еще этот траурный шлейф с настроением… Голова болит…
Водки выпить, что ли? Пожалуй, выпью. (Кричит.) Человек!
Л у к а (входит). Что вам?
С м и р н о в . Дай рюмку водки!
Л у к а уходит.
Уф! (Садится и оглядывает себя.) Нечего сказать, хороша
фигура! Весь в пыли, сапоги грязные, не умыт, не чесан, на
жилетке солома… Барынька, чего доброго, меня за разбойника
приняла. (Зевает.) Немножко невежливо являться в гостиную в
таком виде, ну, да ничего… я тут не гость, а кредитор, для
кредиторов же костюм не писан…
Л у к а (входит и подает водку). Много вы позволяете себе,
сударь…
С м и р н о в (сердито). Что?
Л у к а . Я… я ничего я собственно…
С м и р н о в . С кем ты разговариваешь?! Молчать!
Л у к а (в сторону). Навязался, леший, на нашу голову…
Принесла нелегкая…
Л у к а уходит

С м и р н о в . Ах, как я зол! Так зол, что, кажется, весь свет стер
бы в порошок… Даже дурно делается… (Кричит.) Человек!

VIII
Попова иСмирнов.

П о п о в а (входит, опустив глаза). Милостивый государь, в

своем уединении я давно уже отвыкла от человеческого голоса и
не выношу крика. Прошу вас убедительно, не нарушайте моего
покоя!
С м и р н о в . Заплатите мне деньги, и я уеду.
П о п о в а . Я сказала вам русским языком: денег у меня
свободных теперь нет, погодите до послезавтра.

280
С м и р н о в . Я тоже имел честь сказать вам русским языком:
деньги нужны мне не послезавтра, а сегодня. Если сегодня вы
мне не заплатите, то завтра я должен буду повеситься.
П о п о в а . Но что же мне делать, если у меня нет денег? Как
странно!
С м и р н о в . Так вы сейчас не заплатите? Нет?
П о п о в а . Не могу…
С м и р н о в . В таком случае я остаюсь здесь и буду сидеть,
пока не получу (Садится.) Послезавтра заплатите? Отлично! Я
до послезавтра просижу таким образом. Вот так и буду сидеть
(Вскакивает.) Я вас спрашиваю: мне нужно заплатить завтра
проценты или нет?.. Или вы думаете, что я шучу?
П о п о в а . Милостивый государь, прошу вас не кричать! Здесь
не конюшня!
С м и р н о в . Я вас не о конюшне спрашиваю, а о том — нужно
мне платить завтра проценты или нет?
П о п о в а . Вы не умеете держать себя в женском обществе!
С м и р н о в . Нет-с, я умею держать себя в женском обществе!
П о п о в а . Нет, не умеете! Вы невоспитанный, грубый человек!
Порядочные люди не говорят так с женщинами!
С м и р н о в . Ах, удивительное дело! Как же прикажете
говорить с вами? По-французски, что ли? (Злится и сюсюкает.)
Мадам, же ву при1 как я счастлив, что вы не платите мне
денег… Ах, пардон, что обеспокоил вас! Такая сегодня
прелестная погода! И этот траур так к лицу вам!
(Расшаркивается.)
П о п о в а . Не умно и грубо.
С м и р н о в (дразнит.) Не умно и грубо! Я не умею держать
себя в женском обществе! Сударыня, на своем веку я видел
женщин гораздо больше, чем вы воробьев! Три раза я стрелялся
на дуэли из-за женщин, двенадцать женщин я бросил, девять
бросили меня! Да-с! Было время, когда я ломал дурака,
миндальничал, медоточил, рассыпался бисером, шаркал ногами
Любил, страдал, вздыхал на луну, раскисал, таял, холодел…
Любил страстно, бешено, на всякие манеры, черт меня возьми,
трещал, как сорока, об эмансипации, прожил на нежном чувстве

1
я вас прошу (франц. je vous prie).
281
половину состояния, но теперь — слуга покорный! Теперь меня
не проведете! Довольно! Очи черные, очи страстные, алые
губки, ямочки на щеках, луна, шёпот, робкое дыханье — за всё
это, сударыня, я теперь и медного гроша не дам! Я не говорю о
присутствующих, но все женщины, от мала до велика, ломаки,
кривляки, сплетницы, ненавистницы, лгунишки до мозга костей,
суетны, мелочны, безжалостны, логика возмутительная, а что
касается вот этой штуки (хлопает себя по лбу), то, извините за
откровенность, воробей любому философу в юбке может дать
десять очков вперед! Посмотришь на иное поэтическое
созданье: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а
заглянешь в душу — обыкновеннейший крокодил! (Хватается
за спинку стула, стул трещит и ломается.) Но возмутительнее
всего, что этот крокодил почему-то воображает, что его шедевр,
его привилегия и монополия — нежное чувство! Да черт побери
совсем, повесьте меня вот на этом гвозде вверх ногами — разве
женщина умеет любить кого-нибудь, кроме болонок?.. В любви
она умеет только хныкать и распускать нюни! Где мужчина
страдает и жертвует, там вся ее любовь выражается только в
том, что она вертит шлейфом и старается покрепче схватить за
нос. Вы имеете несчастье быть женщиной, стало быть, по себе
самой знаете женскую натуру. Скажите же мне по совести:
видели ли вы на своем веку женщину, которая была бы
искренна, верна и постоянна? Не видели! Верны и постоянны
одни только старухи да уроды! Скорее вы встретите рогатую
кошку или белого вальдшнепа, чем постоянную женщину!
П о п о в а . Позвольте, так кто же, по-вашему, верен и постоянен
в любви? Не мужчина ли?
С м и р н о в . Да-с, мужчина!
П о п о в а . Мужчина! (Злой смех.) Мужчина верен и постоянен
в любви! Скажите, какая новость! (Горячо.) Да какое вы имеете
право говорить это? Мужчины верны и постоянны! Коли на то
пошло, так я вам скажу, что из всех мужчин, каких только я
знала и знаю, самым лучшим был мой покойный муж… Я
любила его страстно, всем своим существом, как может любить
только молодая, мыслящая женщина; я отдала ему свою
молодость, счастье, жизнь, свое состояние, дышала им,
молилась на него, как язычница, и… и — что же? Этот лучший
282
из мужчин самым бессовестным образом обманывал меня на
каждом шагу! После его смерти я нашла в его столе полный
ящик любовных писем, а при жизни — ужасно вспомнить! — он
оставлял меня одну по целым неделям, на моих глазах ухаживал
за другими женщинами и изменял мне, сорил моими деньгами,
шутил над моим чувством… И, несмотря на всё это, я любила
его и была ему верна… Мало того, он умер, а я всё еще верна
ему и постоянна. Я навеки погребла себя в четырех стенах и до
самой могилы не сниму этого траура…
С м и р н о в (презрительный смех). Траур!.. Не понимаю, за
кого вы меня принимаете? Точно я не знаю, для чего вы носите
это черное домино и погребли себя в четырех стенах! Еще бы!
Это так таинственно, поэтично! Проедет мимо усадьбы какой-
нибудь юнкер или куцый поэт, взглянет на окна и подумает:
«Здесь живет таинственная Тамара, которая из любви к мужу
погребла себя в четырех стенах». Знаем мы эти фокусы!
П о п о в а (вспыхнув). Что? Как вы смеете говорить мне всё это?
С м и р н о в . Вы погребли себя заживо, однако вот не позабыли
напудриться!
П о п о в а . Да как вы смеете говорить со мною таким образом?
С м и р н о в . Не кричите, пожалуйста, я вам не приказчик!
Позвольте мне называть вещи настоящими их именами. Я не
женщина и привык высказывать свое мнение прямо! Не
извольте же кричать!
П о п о в а . Не я кричу, а вы кричите! Извольте оставить меня в
покое!
С м и р н о в . Заплатите мне деньги, и я уеду.
П о п о в а . Не дам я вам денег!
С м и р н о в . Нет-с, дадите!
П о п о в а . Вот на зло же вам, ни копейки не получите! Можете
оставить меня в покое!
С м и р н о в . Я не имею удовольствия быть ни вашим супругом,
ни женихом, а потому, пожалуйста, не делайте мне сцен.
(Садится.) Я этого не люблю.
П о п о в а (задыхаясь от гнева). Вы сели?
С м и р н о в . Сел.
П о п о в а . Прошу вас уйти!

283
С м и р н о в . Отдайте деньги… (В сторону.) Ах, как я зол! Как
я зол!
П о п о в а . Я не желаю разговаривать с нахалами! Извольте
убираться вон!
Пауза.

Вы не уйдете? Нет?
С м и р н о в . Нет.
П о п о в а . Нет?
С м и р н о в . Нет!
П о п о в а . Хорошо же! (Звонит.)

IX

Те же и Л у к а .
П о п о в а . Лука, выведи этого господина!
Л у к а (подходит к Смирнову). Сударь, извольте уходить, когда
велят! Нечего тут…
С м и р н о в (вскакивая). Молчать! С кем ты разговариваешь? Я
из тебя салат сделаю!
Л у к а (хватается за сердце). Батюшки!.. Угодники!.. (Падает
в кресло.) Ох, дурно, дурно! Дух захватило!
П о п о в а . Где же Даша? Даша! (Кричит.) Даша! Пелагея!
Даша! (Звонит.)
Л у к а . Ох! Все по ягоды ушли… Никого дома нету… Дурно!
Воды!
П о п о в а . Извольте убираться вон!
С м и р н о в . Не угодно ли вам быть повежливее?
П о п о в а (сжимая кулаки и топая ногами). Вы мужик! Грубый
медведь! Бурбон! Монстр!
С м и р н о в . Как? Что вы сказали?
П о п о в а . Я сказала, что вы медведь, монстр!
С м и р н о в (наступая). Позвольте, какое же вы имеете право
оскорблять меня?
П о п о в а . Да, оскорбляю… ну, так что же? Вы думаете, я вас
боюсь?
С м и р н о в . А вы думаете, что если вы поэтическое создание,
то имеете право оскорблять безнаказанно? Да? К барьеру!

284
Л у к а . Батюшки!.. Угодники!.. Воды!
С м и р н о в . Стреляться!
П о п о в а . Если у вас здоровые кулаки и бычье горло, то,
думаете, я боюсь вас? А? Бурбон вы этакий!
С м и р н о в . К барьеру! Я никому не позволю оскорблять себя
и не посмотрю на то, что вы женщина, слабое создание!
П о п о в а (стараясь перекричать). Медведь! Медведь!
Медведь!
С м и р н о в . Пора, наконец, отрешиться от предрассудка, что
только одни мужчины обязаны платить за оскорбления!
Равноправность так равноправность, чёрт возьми! К барьеру!
П о п о в а . Стреляться хотите? Извольте!
С м и р н о в . Сию минуту!
П о п о в а . Сию минуту! После мужа остались пистолеты… Я
сейчас принесу их сюда… (Торопливо идет и возвращается.) С
каким наслаждением я влеплю пулю в ваш медный лоб! Чёрт
вас возьми! (Уходит.)
С м и р н о в . Я подстрелю ее, как цыпленка! Я не мальчишка, не
сантиментальный щенок, для меня не существует слабых
созданий!
Л у к а . Батюшка родимый!.. (Становится на колени.) Сделай
такую милость, пожалей меня, старика, уйди ты отсюда!
Напужал до смерти, да еще стреляться собираешься!
С м и р н о в (не слушая его). Стреляться, вот это и есть
равноправность, эмансипация! Тут оба пола равны! Подстрелю
ее из принципа! Но какова женщина? (Дразнит.)«Чёрт вас
возьми… влеплю пулю в медный лоб…» Какова?
Раскраснелась, глаза блестят Вызов приняла! Честное слово,
первый раз в жизни такую вижу…
Л у к а . Батюшка, уйди! Заставь вечно бога молить!
С м и р н о в . Это — женщина! Вот это я понимаю! Настоящая
женщина! Не кислятина, не размазня, а огонь, порох, ракета!
Даже убивать жалко!
Л у к а (плачет). Батюшка… родимый, уйди!
С м и р н о в . Она мне положительно нравится! Положительно!
Хоть и ямочки на щеках, а нравится! Готов даже долг ей
простить… и злость прошла… Удивительная женщина!

285
 X
Те же и П о п о в а
П о п о в а (входит с пистолетами). Вот они, пистолеты… Но,
прежде чем будем драться, вы извольте показать мне, как нужно
стрелять… Я ни разу в жизни не держала в руках пистолета.
Л у к а . Спаси, господи, и помилуй… Пойду садовника и
кучера поищу… Откуда эта напасть взялась на нашу голову…
(Уходит.)
С м и р н о в (осматривая пистолеты). Видите ли, существует
несколько сортов пистолетов… Есть специально дуэльные
пистолеты Мортимера, капсюльные. А это у вас револьверы
системы Смит и Вессон, тройного действия с экстрактором,
центрального боя… Прекрасные пистолеты!.. Цена таким
минимум 90 рублей за пару… Держать револьвер нужно так…
(В сторону.) Глаза, глаза! Зажигательная женщина!
П о п о в а . Так?
С м и р н о в . Да, так… Засим вы поднимаете курок… вот так
прицеливаетесь… Голову немножко назад! Вытяните руку, как
следует… Вот так… Потом вот этим пальцем надавливаете эту
штучку — и больше ничего… Только главное правило: не
горячиться и прицеливаться не спеша… Стараться, чтоб не
дрогнула рука.
П о п о в а . Хорошо… В комнатах стреляться неудобно,
пойдемте в сад.
С м и р н о в . Пойдемте. Только предупреждаю, что я выстрелю
в воздух.
П о п о в а . Этого еще недоставало! Почему?
С м и р н о в . Потому что… потому что… Это мое дело,
почему!
П о п о в а . Вы струсили? Да? А-а-а-а! Нет, сударь, вы не
виляйте! Извольте идти за мною! Я не успокоюсь, пока не
пробью вашего лба… вот этого лба, который я так ненавижу!
Струсили?
С м и р н о в . Да, струсил.
П о п о в а . Лжете! Почему вы не хотите драться?
С м и р н о в . Потому что… потому что вы… мне нравитесь.

286
П о п о в а (злой смех). Я ему нравлюсь! Он смеет говорить, что
я ему нравлюсь! (Указывает на дверь.) Можете!
С м и р н о в (молча кладет револьвер, берет фуражку и идет;
около двери останавливается, полминуты оба молча глядят
друг на друга; затем он говорит, нерешительно подходя к
Поповой). Послушайте… Вы всё еще сердитесь?.. Я тоже
чертовски взбешен, но, понимаете ли… как бы этак выразиться
Дело в том, что, видите ли, такого рода история, собственно
говоря… (Кричит.) Ну, да разве я виноват, что вы мне
нравитесь? (Хватается за спинку стула, стул трещит и
ломается.) Чёрт знает, какая у вас ломкая мебель! Вы мне
нравитесь! Понимаете? Я… я почти влюблен!
П о п о в а . Отойдите от меня — я вас ненавижу!
С м и р н о в . Боже, какая женщина! Никогда в жизни не видал
ничего подобного! Пропал! Погиб! Попал в мышеловку, как
мышь!
П о п о в а . Отойдите прочь, а то буду стрелять!
С м и р н о в . Стреляйте! Вы не можете понять, какое счастие
умереть под взглядами этих чудных глаз, умереть от револьвера,
который держит эта маленькая бархатная ручка… Я с ума
сошел! Думайте и решайте сейчас, потому что если я выйду
отсюда, то уж мы больше никогда не увидимся! Решайте… Я
дворянин, порядочный человек, имею десять тысяч годового
дохода… попадаю пулей в подброшенную копейку… имею
отличных лошадей… Хотите быть моею женой?
П о п о в а (возмущенная, потрясает револьвером). Стреляться!
К барьеру!
С м и р н о в . Сошел с ума… Ничего не понимаю… (Кричит.)
Человек, воды!
П о п о в а (кричит). К барьеру!
С м и р н о в . Сошел с ума, влюбился, как мальчишка, как дурак!
(Хватает ее за руку, она вскрикивает от боли.) Я люблю вас!
(Становится на колени.) Люблю, как никогда не любил!
Двенадцать женщин я бросил, девять бросили меня, но ни одну
из них я не любил так, как вас… Разлимонился, рассиропился,
раскис стою на коленях, как дурак, и предлагаю руку… Стыд,
срам! Пять лет не влюблялся, дал себе зарок, и вдруг втюрился,

287
как оглобля в чужой кузов! Руку предлагаю. Да или нет? Не
хотите? Не нужно! (Встает и быстро идет к двери.)
П о п о в а . Постойте…
С м и р н о в (останавливается). Ну?
П о п о в а . Ничего, уходите… Впрочем, постойте… Нет,
уходите, уходите! Я вас ненавижу! Или нет Не уходите! Ах,
если бы вы знали, как я зла, как я зла! (Бросает на стол
револьвер.) Отекли пальцы от этой мерзости… (Рвет от злости
платок.) Что же вы стоите? Убирайтесь!
С м и р н о в . Прощайте.
П о п о в а . Да, да, уходите! (Кричит.) Куда же вы? Постойте…
Ступайте, впрочем. Ах, как я зла! Не подходите, не подходите!
С м и р н о в (подходя к ней). Как я на себя зол! Влюбился, как
гимназист, стоял на коленях… Даже мороз по коже дерет…
(Грубо.) Я люблю вас! Очень мне нужно было влюбляться в вас!
Завтра проценты платить, сенокос начался, а тут вы… (Берет ее
за талию.) Никогда этого не прощу себе…
П о п о в а . Отойдите прочь! Прочь руки! Я вас… ненавижу! К
ба-барьеру!
Продолжительный поцелуй

XI
Те же, Л у к а с топором, с а д о в н и к с граблями, к у ч е р с
вилами и р а б о ч и е с дрекольем
Л у к а (увидев целующуюся парочку). Батюшки!
Пауза.
П о п о в а (опустив глаза). Лука, скажешь там, на конюшне,
чтобы сегодня Тоби вовсе не давали овса.
Занавес

***
2. С некоторыми из данных слов и словосочетаний,
соответствующих русскому речевому этикету XIX-го века,
составьте предложения и ситуации.
1. нейтральные: честь имею представиться, не нарушайте
моего покоя, человек (обращение к лакею), милостливый

288
 государь, покорнейше благодарю, прошу вас
убедительно, пардон, честь имею, что вам угодно;
2. эмоционально окрашенные: извольте убираться вон,
черт возьми, барыня-матушка, батюшка-родимый,
говорят вам русским языком (признак досады).

3. Выясните значение следующих фразеологизмов: вылететь в

трубу, сидеть на бочке с порохом, пустить пыль в глаза,
кровь с молоком, стереть в порошок, мороз по коже дерет,
хоть караул кричи, принесла нелегкая, распускать нюни,
сорить деньгами, дух захватывало, пройтись павой, трещать
как сорока, дать десять очков вперед, поджилки трясутся.

4. В данном тексте найдите фразеологизмы и замените их

нейтральными синонимами.
5. Какой из двух текстов, исходный или трансформированный
вам нравится больше?

Семья помещика из-за безалаберности сына давно уже

сидела на бочке с порохом и должна была вылететь в трубу. Но
члены семьи любили пускать пыль в глаза и готовы были
любого, кто намекал на их шаткое финансовое положение,
стереть в порошок. Назло всем, мужчины сорили деньгами, а
женщины, каждая их которых была кровь с молоком, рады были
пройтись павой перед знакомыми и незнакомыми людьми. И
никто не знал, что при каждом стуке в дверь у каждого из них
дух захватывало и тряслись поджилки.

6. Где происходит действие?

7. Назовите действующих лиц пьесы.
8. Назовите причину конфликта.
9. Как вы себе представляете внешний облик чеховских
героев? Каков их внутренний мир?
10. Можно ли считать вспыхнувшую симпатию между Поповой
и Смирновым любовью?
11. Какими средствами А. Чехов достигает юмористического
звучания пьесы? Какое значение имеет несколько раз

289
 встречающаяся фраза о Тоби и овсе, ремарка о сломанной
мебели?
12. Определите при помощи сравнительной диаграммы общее и
частное в двух главных персонажах чеховского водевиля.
13. Перескажите содержание пьесы от лица героев и
второстепенных персонажей
14. Придумайте продолжение сюжета.
15. Напишите письмо другу (подруге), рассказав коротко о
прочитанной пьесе и своих впечатлениях от нее, используя
слова и выражения: как снег на голову, как пить дать,
пилить, ругать, прошляпить, упустить, проморгать,
отвертеться.

290
 АЛЕКСАНДР КУПРИН
(1870- 1938)

Александр Иванович Куприн родился 8 сентября 1870

года в городке Наровчате Пензенской губернии.
Отец Куприна – обнищавший дворянин – был мелким
уездным письмоводителем. Раннее детство будущего писателя
прошло в скучнейшем Наровчате, но Куприн никогда не
проклинал этот город. Каким бы он ни был, этот безвестный
город Наровчат, но все же это была родина, своя земля. Она
первая открыла ему свою нехитрую прелесть.
С самого раннего детства любовь к родной земле
завладела Куприным и преобразилась в дальнейшем в
сильнейшую жадность к жизни. Это, пожалуй, было самым
характерным свойством Куприна как писателя и человека. Отец
умер рано. С тех пор у мальчика началась сиротская жизнь с
беспомощной матерью, жизнь без маленьких радостей, но с
большими обидами и нуждой. Куприн рассказал об этой
сиротской жизни в рассказе «Река жизни».
Мать Куприна устроилась во вдовий дом в Москве.
Мальчик первое время жил там, потом его перевели в сиротский
пансион. Куприн с необыкновенной точностью описал жизнь
этих заведений в рассказах «Беглецы», «Святая ложь», «На
покое».
После сиротского дома в жизни Куприна начался второй
период – военный. Он тянулся очень долго – четырнадцать лет.
Мальчика удалось устроить в кадетский корпус. Обучение в
корпусе было бесплатное, и кадеты жили «на всем готовом». Из
корпуса Куприн перешел в Александровское юнкерское
училище в Москве. Оттуда он был выпущен подпоручиком и
отправлен на военную службу. Куприн прослужил в полку всего
четыре года. Но этого времени ему вполне хватило, чтобы
досконально изучить армейскую жизнь и написать через
несколько лет одно из самых замечательных и беспощадных
произведений русской литературы – повесть «Поединок». После
«Поединка» слава Куприна приобрела не только всероссийский,
но и мировой характер. Но Куприн не только не обольщался ею,
но даже тяготился. Куприн, часто говорил,что писателем он стал
291
случайно и потому собственная слава его удивляет. Свои
рассказы Куприн писал легко, не задумывась, брал талантом, но
прекрасно понимал, что на одном таланте без большого
жизненного материала долго не продержишься. Надо было
уходить в жизнь, и Куприн, не задумываясь, бросился в нее. Он
изъездил всю Россию, меняя одну профессию за другой. Он
изучил страну и знал ее во всех ее качествах, любил жить одной
жизнью с простыми людьми, выспрашивать их, следить за ними,
запоминать их язык, их говор.
Куприн любил и превосходно знал русский язык, он
всегда восхищался языком Чехова – «благоуханным, тонким и
солнечным». Эта солнечность языка, его свет, его сила, его
свежие краски были присущи и купринскому языку.
Была у Куприна одна заветная тема. Он прикасается к ней
цуломудренно, благоговейно и нервно. Это тема любви. Один из
самых благоуханных и томительных рассказов о любви – и
самых печальных – это купринский «Гранатовый бралет».
Куприн с восторгом принял февральскую революцию, но
по отношению к Октябрьской революции он занял
противоречивую позицию. В 1919г Куприн эмигрировал во
Францию. За границей он тяжело тосковал по России, почти
бросил писать и, наконец, весной 1937 года вернулся в Москву.
Он был уже тяжело болен и умер 25 августа 1938 года.

292
 ГРАНАТОВЫЙ1 БРАСЛЕТ

L. van Beethoven. 2 Son. (ор. 2, N 2).

Largo Appassionatu

1
В середине августа, перед рождением молодого месяца,
вдруг наступили отвратительные погоды, какие так свойственны
северному побережью Черного моря. То по целым суткам
тяжело лежал над землею и морем густой туман, и тогда
огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный
бык. То с утра до утра шел не переставая мелкий, как водяная
пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в
сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и
экипажи. То задувал с северо-запада, со стороны степи
свирепый ураган; от него верхушки деревьев раскачивались,
пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по
ночам железные кровли2 дач, казалось, будто кто-то бегает по
ним в подкованных сапогах, вздрагивали оконные рамы,
хлопали двери, и дико завывало в печных трубах. Несколько
рыбачьих баркасов3 заблудилось в море, а два и совсем не
вернулись: только спустя неделю повыбрасывало трупы
рыбаков в разных местах берега.
Обитатели4 пригородного морского курорта - большей
частью греки и евреи, - жизнелюбивые и мнительные, как все
южане, - поспешно перебирались в город. По размякшему шоссе
без конца тянулись ломовые дроги, перегруженные всяческими

1
Гранат-драгоценный камень, преимущественно темно-красного
цвета. Главное магнетическое свойство граната – рождать сильные
страстные чувства, что зачастую оборачивается против самого
владельца этого камня: на руке человека, одержимого необузданной
страстью, гранат начинает сильно блестеть, наливаясь его кровью.
Подлинными талисманами бывают камни подаренные или переданные
по наследству. (Элифас Леви – младший)
2
Кровля – крыша
3
Баркас – небольшое судно для грузовых перевозок
4
Обитатель – тот, кто живёт, обитает где-нибудь
293
домашними вещами: тюфяками, диванами, сундуками,
стульями, умывальниками, самоварами. Жалко, и грустно, и
противно было глядеть сквозь мутную кисею дождя на этот
жалкий скарб, казавшийся таким изношенным, грязным и
нищенским; на горничных и кухарок, сидевших на верху воза на
мокром брезенте с какими-то утюгами, жестянками и
корзинками в руках, на запотевших, обессилевших лошадей,
которые то и дело останавливались, дрожа коленями, дымясь и
часто нося боками, на сипло1 ругавшихся дрогалей, закутанных
от дождя в рогожи. Еще печальнее было видеть оставленные
дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью, с
изуродованными клумбами, разбитыми стеклами, брошенными
собаками и всяческим дачным сором из окурков, бумажек,
черепков, коробочек и аптекарских пузырьков.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем
нежданно переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные
дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в
июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой
щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина.
Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые
листья.
Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя
дворянства, не могла покинуть дачи, потому что в их городском
доме еще не покончили с ремонтом. И теперь она очень
радовалась наступившим прелестным дням, тишине,
уединению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных
проволоках ласточек, стаившихся к отлету, и ласковому
соленому ветерку, слабо тянувшему о моря.

2
Кроме того, сегодня был день ее именин - 17 сентября. По
милым, отдаленным воспоминаниям детства она всегда любила
этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного.
Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на
ночной столик футляр с прекрасными серьгами из грушевидных
жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее.

1
Сипло – приглушенно
294
 Она была одна во всем доме. Ее холостой брат Николай,
товарищ прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также
уехал в город, в суд. К обеду муж обещал привезти немногих и
только самых близких знакомых. Хорошо выходило, что
именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы
тратиться на большой парадный обед, пожалуй даже на бал, а
здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими
расходами. Князь Шеин, несмотря на свое видное положение в
обществе, а может быть, и благодаря ему, едва сводил концы с
концами. Огромное родовое имение было почти совсем
расстроено его предками, а жить приходилось выше средств:
делать приемы, благотворить, хорошо одеваться, держать
лошадей и т.д. Княгиня Вера, у которой прежняя страстная
любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной,
истинной дружбы, всеми силами старалась помочь князю
удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для
него, отказывала себе и, насколько возможно, экономила в
домашнем хозяйстве.
Теперь она ходила по саду и осторожно срезала
ножницами цветы к обеденному столу. Клумбы опустели и
имели беспорядочный вид. Доцветали разноцветные махровые
гвоздики, а также левкой – наполовину в цветах, а наполовину в
тонких зеленых стручьях, пахнувших капустой, розовые кусты
еще давали - в третий раз за это лето - бутоны и розы, но уже
измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели
своей холодной, высокомерной красотою георгины, пионы и
астры, распространяя в чутком воздухе осенний, травянистый,
грустный запах. Остальные цветы после своей роскошной
любви и чрезмерного обильного летнего материнства тихо
осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни.
Близко на шоссе послышались знакомые звуки
автомобильного трехтонного рожка. Это подъезжала сестра
княгини Веры - Анна Николаевна Фриессе, с утра обещавшая по
телефону приехать помочь сестре принимать гостей и по
хозяйству.
Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу.
Через несколько минут у дачных ворот круто остановился

295
изящный автомобиль-карета, и шофер, ловко спрыгнув с
сиденья, распахнул дверцу.
Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего
детства были привязаны друг к другу теплой и заботливой
дружбой. По внешности они до странного не были схожи между
собою. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу англичанку,
своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гордым
лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той
очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на
старинных миниатюрах. Младшая – Анна, – наоборот,
унаследовала монгольскую кровь отца, татарского князя, дед
которого крестился только в начале XIX столетия и древний род
которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-Темира, как с
гордостью называл ее отец, по-татарски, этого великого
кровопийцу1. Она была на полголовы ниже сестры, несколько
широкая в плечах, живая и легкомысленная, насмешница2. Лицо
ее сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с
узенькими глазами, которые она к тому же по близорукости3
щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном
рте, особенно в слегка выдвинутой вперед полной нижней губе,
– лицо это, однако, пленяло какой-то неуловимой и непонятной
прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может
быть, в глубокой женственности всех черт, может быть, в
пикантной, задорно-кокетливой мимике. Ее грациозная
некрасивость возбуждала и привлекала внимание мужчин
гораздо чаще и сильнее, чем аристократическая красота ее
сестры.
Она была замужем за очень богатым и очень глупым
человеком, который ровно ничего не делал, но числился при
каком-то благотворительном учреждении и имел звание камер-
юнкера. Мужа она терпеть не могла, но родила от него двух
детей - мальчика и девочку; больше она решила не иметь детей
и не имела. Что касается Веры – та жадно хотела детей и даже,
ей казалось, чем больше, тем лучше, но почему-то они у нее не

1
Кровопийца – жестокий человек
2
Насмешница – человек любящий насмехаться
3
Близорукий – плоховидящий на далёкое расстояние
296
рождались, и она болезненно и пылко обожала хорошеньких
малокровных детей младшей сестры, всегда приличных и
послушных, с бледными мучнистыми лицами и с завитыми
льняными кукольными волосами.
Анна вся состояла из веселой безалаберности1 и милых,
иногда странных противоречий. Она охотно предавалась самому
рискованному флирту во всех столицах и на всех курортах
Европы, но никогда не изменяла мужу, которого, однако,
презрительно высмеивала и в глаза и за глаза; была
расточительна, страшно любила азартные игры, танцы, сильные
впечатления, острые зрелища, посещала за границей
сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой
добротой и глубокой, искренней набожностью, которая
заставила ее даже принять тайно католичество. У нее были
редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие
балы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых
приличием и модой, но говорили, что под низким декольте у нее
всегда была надета власяница2.
Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного
свысока любезна, независима и царственно спокойна.

3
– Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! –
говорила Анна, идя быстрыми и мелкими шагами рядом с
сестрой по дорожке. – Если можно, посидим немного на
скамеечке над обрывом. Я так давно не видела моря. И какой
чудный воздух: дышишь – и сердце веселится. В Крыму, в
Мисхоре, прошлым летом я сделала изумительное открытие.
Знаешь, чем пахнет морская вода во время прибоя? Представь
себе – резедой.
Вера ласково усмехнулась:
– Ты фантазерка.
– Нет, нет. Я помню также раз, надо мной все смеялись,
когда я сказала, что в лунном свете есть какой-то розовый
оттенок. А на днях художник Борицкий – вот тот, что пишет

1
Безалаберный – бестолковый, беспорядочный человек
2
Власяница – грубая волосяная одежда монаха
297
мой портрет, – согласился, что я была права и что художники об
этом давно знают.
– Художник - твое новое увлечение?
– Ты всегда придумаешь! – засмеялась Анна и, быстро
подойдя к самому краю обрыва, отвесной стеной падавшего
глубоко в море, заглянула вниз и вдруг вскрикнула в ужасе и
отшатнулась назад с побледневшим лицом.
– У, как высоко! – произнесла она ослабевшим и
вздрагивающим голосом. – Когда я гляжу с такой высоты, у
меня всегда как-то сладко и противно щекочет в груди и пальцы
на ногах щемит И все-таки тянет, тянет
Она хотела еще раз нагнуться над обрывом, но сестра
остановила ее.
– Анна, дорогая моя, ради бога! У меня у самой голова
кружится, когда ты так делаешь. Прошу тебя, сядь.
– Ну хорошо, хорошо, села Но ты только посмотри, какая
красота, какая радость – просто глаз не насытится. Если бы ты
знала, как я благодарна богу за все чудеса, которые он для нас
сделал!
Обе на минутку задумались. Глубоко-глубоко под ними
покоилось море. Со скамейки не было видно берега, и оттого
ощущение бесконечности и величия морского простора еще
больше усиливалось. Вода была ласково-спокойна и весело-
синя, светлея лишь косыми гладкими полосами в местах течения
и переходя в густо-синий глубокий цвет на горизонте.
Рыбачьи лодки, с трудом отмечаемые глазом – такими они
казались маленькими, неподвижно дремали в морской глади,
недалеко от берега. А дальше точно стояло в воздухе, не
подвигаясь вперед, трехмачтовое судно, все сверху донизу
одетое однообразными, выпуклыми от ветра, белыми
стройными парусами.
– Я тебя понимаю, – задумчиво сказала старшая сестра, –
но у меня как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу
море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и
поражает. Как будто я в первый раз вижу огромное,
торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно
начинает меня давить своей плоской пустотой Я скучаю, глядя
на него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
298
 Анна улыбнулась.
– Чему ты? – спросила сестра.
– Прошлым летом, – сказала Анна лукаво, – мы из Ялты
поехали большой кавалькадой1 верхом на Уч-Кош. Это там, за
лесничеством, выше водопада. Попали сначала в облако, было
очень сыро и плохо видно, а мы все поднимались вверх по
крутой тропинке между соснами. И вдруг как-то сразу
окончился лес, и мы вышли из тумана. Вообрази себе; узенькая
площадка на скале, и под ногами у нас пропасть. Деревни внизу
кажутся не больше спичечной коробки, леса и сады - как мелкая
травка. Вся местность спускается к морю, точно географическая
карта. А там дальше – море! Верст на пятьдесят, на сто вперед.
Мне казалось – я повисла в воздухе и вот-вот полечу. Такая
красота, такая легкость! Я оборачиваюсь назад и говорю
проводнику в восторге: "Что? Хорошо, Сеид-оглы?" А он только
языком почмокал: "Эх, барина, как мине все это надоел. Каждый
день видим".
– Благодарю за сравнение, – засмеялась Вера, – нет, я
только думаю, что нам, северянам, никогда не понять прелести
моря. Я люблю лес. Помнишь лес у нас в Егоровском?.. Разве
может он когда-нибудь прискучить? Сосны!.. А какие мхи!.. А
мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым бисером.
Тишина такая прохлада.
– Мне все равно, я все люблю, – ответила Анна. – А
больше всего я люблю мою сестренку, мою благоразумную
Вереньку. Нас ведь только двое на свете.
Она обняла старшую сестру и прижалась к ней, щека к
щеке. И вдруг спохватилась.
– Нет, какая же я глупая! Мы с тобою, точно в романе,
сидим и разговариваем о природе, а я совсем забыла про мой
подарок. Вот посмотри. Я боюсь только, понравится ли?
Она достала из своего ручного мешочка маленькую
записную книжку в удивительном переплете: на старом,
стершемся и посеревшем от времени синем бархате вился
тускло-золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости
и красоты, – очевидно, любовное дело рук искусного и

1
Кавалькада – группа всадников
299
терпеливого художника. Книжка была прикреплена к тоненькой,
как нитка, золотой цепочке, листки в середине были заменены
таблетками из слоновой кости.
– Какая прекрасная вещь! Прелесть! – сказала Вера и
поцеловала сестру. – Благодарю тебя. Где ты достала такое
сокровище?
– В одной антикварной лавочке. Ты ведь знаешь мою
слабость рыться в старинном хламе. Вот я и набрела на этот
молитвенник1. Посмотри, видишь, как здесь орнамент2 делает
фигуру креста. Правда, я нашла только один переплет,
остальное все пришлось придумывать – листочки, застежки,
карандаш. Но Моллине совсем не хотел меня понять, как я ему
ни толковала. Застежки должны были быть в таком же стиле,
как и весь узор, матовые, старого золота, тонкой резьбы, а он
бог знает что сделал. Зато цепочка настоящая венецианская,
очень древняя.
Вера ласково погладила прекрасный переплет.
– Какая глубокая старина!.. Сколько может быть этой
книжке? – спросила она.
– Я боюсь определить точно. Приблизительно конец
семнадцатого века, середина восемнадцатого
– Как странно, – сказала Вера с задумчивой улыбкой. –
Вот я держу в своих руках вещь, которой, может быть, касались
руки маркизы Помпадур или самой королевы Антуанетты Но
знаешь, Анна, это только тебе могла прийти в голову шальная
мысль переделать молитвенник в дамский caraet [записная
книжка (фр.)]. Однако все-таки пойдем посмотрим, что там у
нас делается.
Они пошли в дом через большую каменную террасу, со
всех сторон закрытую густыми шпалерами винограда
"изабелла". Черные обильные гроздья, издававшие слабый запах
клубники, тяжело свисали между темной, кое-где озолоченной
солнцем зеленью. По всей террасе разливался зеленый полусвет,
от которого лица женщин сразу побледнели.
– Ты велишь здесь накрывать? – спросила Анна.

1
Молитвенник – сборик молитв
2
Орнамент – живописное, графическое, скульптурное украшение
300
 – Да, я сама так думала сначала Но теперь вечера такие
холодные. Уж лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят
курить.
– Будет кто-нибудь интересный?
– Я еще не знаю. Знаю только, что будет наш дедушка.
– Ах, дедушка милый. Вот радость! - воскликнула Анна и
всплеснула руками. - Я его, кажется, сто лет не видала.
– Будет сестра Васи и, кажется, профессор Спешников. Я
вчера, Анненька, просто голову потеряла. Ты знаешь, что они
оба любят покушать – и дедушка и профессор. Но ни здесь, ни в
городе – ничего не достанешь ни за какие деньги. Лука отыскал
где-то перепелов – заказал знакомому охотнику – и что-то
мудрит над ними. Ростбиф достали сравнительно недурной, –
увы! – неизбежный ростбиф1. Очень хорошие раки.
– Ну что ж, не так уж дурно. Ты не тревожься. Впрочем,
между нами, у тебя у самой есть слабость вкусно поесть.
– Но будет и кое-что редкое. Сегодня утром рыбак принес
морского детуха. Я сама видела. Прямо какое-то чудовище.
Даже страшно.
Анна, до жадности любопытная ко всему, что ее касалось
и что не касалось, сейчас же потребовала, чтобы ей принесли
показать морского петуха.
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с
большой продолговатой белой лоханью, которую он с трудом,
осторожно держал за ушки, боясь расплескать воду на паркет.
– Двенадцать с половиною фунтов, ваше сиятельство, –
сказал он с особенной поварской гордостью. – Мы давеча
взвешивали.
Рыба была слишком велика для лоханки и лежала на дне,
завернув хвост. Ее чешуя отливала золотом, плавники были
ярко-красного цвета, а от громадной хищной морды шли в
стороны два нежно-голубых складчатых, как веер, длинных
крыла. Морской петух был еще жив и усиленно работал
жабрами.

1
Ростбиф – кусок жареной говядины из хребтовой части вырезки
301
 Младшая сестра осторожно дотронулась мизинцем до
головы рыбы. Но петух неожиданно всплеснул хвостом, и Анна
с визгом1 отдернула руку.
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, все в
лучшем виде устроим, – сказал повар, очевидно понимавший
тревогу Анны. – Сейчас болгарин принес две дыни. Ананасные.
На манер вроде как канталупы2, но только запах куда ароматнее.
И еще осмелюсь спросить ваше сиятельство, какой соус
прикажете подавать к петуху: тартар или польский, а то можно
просто сухари в масле?
– Делай, как знаешь. Ступай! – сказала княгиня.

4
После пяти часов стали съезжаться гости. Князь Василий
Львович привез с собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по
мужу Дурасову, полную, добродушную и необыкновенно
молчаливую женщину; светского молодого богатого шалопая и
кутилу Васючка, которого весь город знал под этим
фамильярным именем, очень приятного в обществе уменьем
петь и декламировать3, а также устраивать живые картины,
спектакли и благотворительные базары; знаменитую пианистку
Женни Рейтер, подругу княгини Веры по Смольному институту,
а также своего шурина4 Николая Николаевича. За ними приехал
на автомобиле муж Анны с бритым толстым, безобразно
огромным профессором Спешниковым и с местным вице-
губернатором фон Зекком. Позднее других приехал генерал
Аносов, в хорошем наемном ландо, в сопровождении двух
офицеров: штабного полковника Понамарева, преждевременно
состарившегося, худого, желчного человека, изможденного
непосильной канцелярской работой, и гвардейского гусарского
поручика Бахтинского, который славился в Петербурге как
лучший танцор и несравненный распорядитель балов.

1
Визг – высокий и резкий крик, звук
2
Канталупа – сорт дыни с плодами круглой формы
3
Декламировать – выразительно читать, произнсить
4
Шурин – брат жены
302
 Генерал Аносов, тучный, высокий, серебряный старец,
тяжело слезал с подножки, держась одной рукой за поручни
козел, а другой – за задок экипажа. В левой руке он держал
слуховой рожок, а в правой – палку с резиновым наконечником.
У него было большое, грубое, красное лицо с мясистым носом и
с тем добродушно-величавым, чуть-чуть презрительным
выражением в прищуренных глазах, расположенных
лучистыми, припухлыми полукругами, какое свойственно
мужественным и простым людям, видавшим часто и близко
перед своими глазами опасность и смерть. Обе сестры, издали
узнавшие его, подбежали к коляске как раз вовремя, чтобы
полушутя, полусерьезно поддержать его с обеих сторон под
руки.
– Точно архиерея! – сказал генерал ласковым хриповатым
басом.
– Дедушка, миленький, дорогой! – говорила Вера тоном
легкого упрека. – Каждый день вас ждем, а вы хоть бы глаза
показали.
– Дедушка у нас на юге всякую совесть потерял, –
засмеялась Анна. – Можно было бы, кажется, вспомнить о
крестной дочери. А вы держите себя донжуаном, бесстыдник, и
совсем забыли о нашем существовании
Генерал, обнажив свою величественную голову, целовал
поочередно руки у обеих сестер, потом целовал их в щеки и
опять в руку.
– Девочки подождите не бранитесь1, – говорил он,
перемежая каждое слово вздохами, происходившими от
давнишней одышки. – Честное слово докторишки
разнесчастные все лето купали мои ревматизмы в каком-то
грязном киселе, ужасно пахнет И не выпускали Вы первые к
кому приехал Ужасно рад с вами увидеться Как прыгаете?..
Ты, Верочка совсем леди очень стала похожа на покойницу
мать Когда крестить позовешь?
– Ой, боюсь, дедушка, что никогда
– Не отчаивайся все впереди Молись богу А ты, Аня,
вовсе не изменилась Ты и в шестьдесят лет будешь такая же

1
Бранитья - ругаться
303
стрекоза-егоза1. Постойте-ка. Давайте я вам представлю господ
офицеров.
– Я уже давно имел эту честь! – сказал полковник
Понамарев, кланяясь.
– Я был представлен княгине в Петербурге, – подхватил
гусар.
– Ну, так представлю тебе, Аня, поручика Бахтинского.
Танцор и буян, но хороший кавалерист. Вынька, Бахтинский,
милый мой, там из коляски Пойдемте, девочки Чем, Верочка,
будешь кормить? У меня после лиманного режима аппетит, как
у выпускного прапорщика.
Генерал Аносов был боевым товарищем и преданным
другом покойного князя Мирза-Булат-Тугановского. Всю
нежную дружбу и любовь он после смерти князя перенес на его
дочерей. Он знал их еще совсем маленькими, а младшую Анну
даже крестил. В то время – как и до сих пор – он был
комендантом большой, но почти упраздненной крепости в г.К. и
ежедневно бывал в доме Тугановских. Дети просто обожали его
за баловство, за подарки, за ложи в цирк и театр и за то, что
никто так увлекательно не умел играть с ними, как Аносов. Но
больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись в их
памяти его рассказы о военных походах, сражениях и стоянках
на бивуаках, о победах и отступлениях, о смерти, ранах и лютых
морозах, – неторопливые, эпически спокойные,
простосердечные рассказы, рассказываемые между вечерним
чаем и тем скучным часом, когда детей позовут спать.
По нынешним нравам этот обломок старины
представлялся исполинской и необыкновенно живописной
фигурой. В нем совмещались именно те простые, но
трогательные и глубокие черты, которые даже и в его времена
гораздо чаще встречались в рядовых, чем в офицерах, те чисто
русские, мужицкие черты, которые в соединении дают
возвышенный образ, делавший иногда нашего солдата не только
непобедимым, но и великомучеником, почти святым, – черты,
состоявшие из бесхитростной, наивной веры, ясного,
добродушно-веселого взгляда на жизнь, холодной и деловой

1
Егоза – сллишком подвижный человек
304
отваги, покорства перед лицом смерти, жалости к
побежденному, бесконечного терпения и поразительной
физической и нравственной выносливости.
Аносов, начиная с польской войны, участвовал во всех
кампаниях, кроме японской. Он и на эту войну пошел бы без
колебаний, но его не позвали, а у него всегда было великое по
скромности правило: "Не лезь на смерть, пока тебя не позовут".
За всю свою службу он не только никогда не высек, но даже не
ударил ни одного солдата. Во время польского мятежа он
отказался однажды расстреливать пленных, несмотря на личное
приказание полкового командира. "Шпиона я не только
расстреляю, – сказал он, – но, если прикажете, лично убью. А
это пленные, и я не могу". И сказал он это так просто,
почтительно, без тени вызова или рисовки, глядя прямо в глаза
начальнику своими ясными, твердыми глазами, что его, вместо
того чтобы самого расстрелять, оставили в покое.
В войну 1877-1879 годов он очень быстро дослужился до
чина полковника, несмотря на то что был мало образован или,
как он сам выражался, кончил только "медвежью академию". Он
участвовал при переправе через Дунай, переходил Балканы,
отсиживался на Шипке, был при последней атаке Плевны;
ранили его один раз тяжело, четыре – легко, и, кроме того, он
получил осколком гранаты жестокую контузию в голову.
Радецкий и Скобелев знали его лично и относились к нему с
исключительным уважением. Именно про него и сказал как-то
Скобелев: "Я знаю одного офицера, который гораздо храбрее
меня, – это майор Аносов".
С войны он вернулся почти оглохший благодаря осколку
гранаты, с больной ногой, на которой были ампутированы1 три
отмороженных, во время балканского перехода, пальца, с
жесточайшим ревматизмом, нажитым на Шипке. Его хотели
было по истечении двух лет мирной службы упечь в отставку,
но Аносов заупрямился. Тут ему очень кстати помог своим
влиянием начальник края, живой свидетель его хладнокровного
мужества при переправе через Дунай. В Петербурге решили не
огорчать заслуженного полковника, и ему дали пожизненное

1
Ампутировать – удалить путём хирургической операции
305
место коменданта в г.К. – должность более почетную, чем
нужную в целях государственной обороны.
В городе его все знали от мала до велика и добродушно
посмеивались над его слабостями, привычками и манерой
одеваться. Он всегда ходил без оружия, в старомодном сюртуке,
в фуражке с большими полями и с громадным прямым
козырьком, с палкою в правой руке, со слуховым рожком в
левой и непременно в сопровождении двух ожиревших,
ленивых, хриплых мопсов, у которых всегда кончик языка был
высунут наружу и прикушен. Если ему во время обычной
утренней прогулки приходилось встречаться со знакомыми, то
прохожие за несколько кварталов слышали, как кричит
комендант и как дружно вслед за ним лают его мопсы.
Как многие глухие, он был страстным любителем оперы, и
иногда, во время какого-нибудь томного дуэта, вдруг на весь
театр раздавался его решительный бас: "А ведь чисто взял до,
черт возьми! Точно орех разгрыз". По театру проносился
сдержанный смех, но генерал даже и не подозревал этого: по
своей наивности он думал, что шепотом обменялся со своим
соседом свежим впечатлением.
По обязанности коменданта он довольно часто, вместе со
своими хрипящими мопсами, посещал главную гауптвахту1, где
весьма уютно "а винтом, чаем и анекдотами отдыхали от тягот
военной службы арестованные офицеры. Он внимательно
расспрашивал каждого: "Как фамилия? Кем посажен? На
сколько? За что?" Иногда совершенно неожиданно хвалил
офицера за бравый, хотя и противозаконный поступок, иногда
начинал распекать, крича так, что его бывало слышно на улице.
Но, накричавшись досыта, он без всяких переходов и пауз
осведомлялся, откуда офицеру носят обед и сколько он за него
платит. Случалось, что какой-нибудь заблудший подпоручик,
присланный для долговременной отсидки из такого захолустья,
где даже не имелось собственной гауптвахты, признавался, что
он, по безденежью, довольствуется из солдатского котла.
Аносов немедленно распоряжался, чтобы бедняге носили обед

1
Гауптвахта – помещение для содержания под арестом
306
из комендантского дома, от которого до гауптвахты было не
более двухсот шагов.
В г.К. он и сблизился с семьей Тугановских и такими
тесными узами привязался к детям, что для него стало душевной
потребностью видеть их каждый вечер. Если случалось, что
барышни выезжали куда-нибудь или служба задерживала
самого генерала, то он искренно тосковал и не находил себе
места в больших комнатах комендантского дома. Каждое лето
он брал отпуск и проводил целый месяц в имении Тугановских,
Егоровском, отстоявшем от К. на пятьдесят верст.
Он всю свою скрытую нежность души и потребность
сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на девочек.
Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об
этом. Еще до войны жена сбежала от него с проезжим актером,
пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами.
Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в дом
к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные
письма. Детей у них не было.

5
Против ожидания, вечер был так тих и тепел, что свечи на
террасе и в столовой горели неподвижными огнями. За обедом
всех потешал князь Василий Львович. У него была
необыкновенная и очень своеобразная способность
рассказывать. Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где
главным действующим лицом являлся кто-нибудь из
присутствующих или общих знакомых, но так сгущал краски и
при этом говорил с таким серьезным лицом и таким деловым
тоном, что слушатели надрывались от смеха. Сегодня он
рассказывал о неудавшейся женитьбе Николая Николаевича на
одной богатой и красивой даме. В основе было только то, что
муж дамы не хотел давать ей развода. Но у князя правда чудесно
переплелась с вымыслом. Серьезного, всегда несколько
чопорного Николая он заставил ночью бежать по улице в одних
чулках, с башмаками1 под мышкой. Где-то на углу молодого
человека задержал городовой, и только после длинного и

1
Башмаки – ботинки
307
бурного объяснения Николаю удалось доказать, что он товарищ
прокурора, а не ночной грабитель. Свадьба, по словам
рассказчика, чуть-чуть было не состоялась, но в самую
критическую минуту отчаянная банда лжесвидетелей,
участвовавших в деле, вдруг забастовала, требуя прибавки к
заработной плате. Николай из скупости (он и в самом деле был
скуповат), а также будучи принципиальным противником стачек
и забастовок, наотрез отказался платить лишнее, ссылаясь на
определенную статью закона, подтвержденную мнением
кассационного департамента. Тогда рассерженные
лжесвидетели на известный вопрос: "Не знает ли кто-нибудь из
присутствующих поводов, препятствующих совершению
брака?" – хором ответили: "Да, знаем. Все показанное нами на
суде под присягой – сплошная ложь, к которой нас принудил
угрозами и насилием господин прокурор. А про мужа этой дамы
мы, как осведомленные лица, можем сказать только, что это
самый почтенный человек на свете, целомудренный1, как
Иосиф, и ангельской доброты".
Напав на нить брачных историй, князь Василий не
пощадил и Густава Ивановича Фриессе, мужа Анны, рассказав,
что он на другой день после свадьбы явился требовать при
помощи полиции выселения новобрачной из родительского
дома, как не имеющую отдельного паспорта, и водворения ее на
место проживания законного мужа. Верного в этом анекдоте
было только то, что в первые дни замужней жизни Анна должна
была безотлучно находиться около захворавшей матери, так как
Вера спешно уехала к себе на юг, а бедный Густав Иванович
предавался унынию2 и отчаянию.
Все смеялись. Улыбалась и Анна своими прищуренными
глазами. Густав Иванович хохотал громко и восторженно, и его
худое, гладко обтянутое блестящей кожей лицо, с
прилизанными жидкими, светлыми волосами, с ввалившимися
глазными орбитами, походило на череп, обнажавший в смехе
прескверные зубы. Он до сих пор обожал Анну, как и в первый
день супружества, всегда старался сесть около нее, незаметно

1
Целомудрие – строгая нравствнность, чистота
2
Уныние – безнадёжная печаль
308
притронуться к ней и ухаживал за нею так влюбленно и
самодовольно, что часто становилось за него и жалко и неловко.
Перед тем как вставать из-за стола, Вера Николаевна
машинально пересчитала гостей. Оказалось – тринадцать. Она
была суеверна и подумала про себя: "Вот это нехорошо! Как мне
раньше не пришло в голову посчитать? И Вася виноват – ничего
но сказал по телефону".
Когда у Шейных или у Фриессе собирались близкие
знакомые, то после обеда обыкновенно играли в покер, так как
обе сестры до смешного любили азартные игры. В обоих домах
даже выработались на этот счет свои правила: всем играющим
раздавались поровну костяные жетончики определенной цены, и
игра длилась до тех пор, пока все костяшки не переходили в
одни руки, – тогда игра на этот вечер прекращалась, как бы
партнеры ни настаивали на продолжении. Брать из кассы второй
раз жетоны строго запрещалось. Такие суровые законы были
выведены из практики, для обуздания княгини Веры и Анны
Николаевны, которые в азарте не знали никакого удержу.
Общий проигрыш редко достигал ста - двухсот рублей.
Сели за покер и на этот раз. Вера, не принимавшая участия
в игре, хотела выйти на террасу, где накрывали к чаю, но вдруг
ее с несколько таинственным видом вызвала из гостиной
горничная.
– Что такое, Даша? – с неудовольствием спросила княгиня
Вера, проходя в свой маленький кабинет, рядом со спальней. –
Что у вас за глупый вид? И что такое вы вертите в руках?
Даша положила на стол небольшой квадратный предмет,
завернутый аккуратно в белую бумагу и тщательно
перевязанный розовой ленточкой.
– Я, ей-богу, не виновата, ваше сиятельство, – залепетала
она, вспыхнув румянцем от обиды. – Он пришел и сказал
– Кто такой - он?
– Красная шапка, ваше сиятельство посыльный
– И что же?
– Пришел на кухню и положил вот это на стол.
"Передайте, говорит, вашей барыне. Но только, говорит, в ихние
собственные руки". Я спрашиваю: от кого? А он говорит: "Здесь
все обозначено". И с теми словами убежал.
309
 – Подите и догоните его.
– Никак не догонишь, ваше сиятельство. Он приходил в
середине обеда, я только вас не решалась обеспокоить, ваше
сиятельство. Полчаса времени будет.
– Ну хорошо, идите.
Она разрезала ножницами ленту и бросила в корзину
вместе с бумагой, на которой был написан ее адрес. Под
бумагой оказался небольшой ювелирный футляр красного
плюша, видимо, только что из магазина. Вера подняла
крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела
втиснутый в черный бархат овальный золотой браслет, а внутри
его бережно сложенную красивым восьмиугольником записку.
Она быстро развернула бумажку. Почерк показался ей
знакомым, но, как настоящая женщина, она сейчас же отложила
записку в сторону, чтобы посмотреть на браслет.
Он был золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый
и с наружной стороны весь сплошь покрытый небольшими
старинными, плохо отшлифованными гранатами. Но зато
посредине браслета возвышались, окружая какой-то странный
маленький зеленый камешек, пять прекрасных гранатов-
кабошонов, каждый величиной с горошину. Когда Вера
случайным движением удачно повернула браслет перед огнем
электрической лампочки, то в них, глубоко под их гладкой
яйцевидной поверхностью, вдруг загорелись прелестные густо-
красные живые огни.
"Точно кровь!" – подумала с неожиданной тревогой Вера.
Потом она вспомнила о письме и развернула его. Она
прочитала следующие строки, написанные мелко, великолепно-
каллиграфическим почерком:
"Ваше Сиятельство,
Глубокоуважаемая Княгиня Вера Николаевна!
Почтительно поздравляя Вас с светлым и радостным днем
Вашего Ангела, я осмеливаюсь препроводить Вам мое скромное
верноподданническое подношение".
"Ах, это - тот!" – с неудовольствием подумала Вера. Но,
однако, дочитала письмо
"Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-
либо, выбранное мною лично: для этого у меня нет ни права, ни
310
тонкого вкуса и – признаюсь – ни денег. Впрочем, полагаю, что
и на всем свете не найдется сокровища, достойного украсить
Вас.
Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а
последняя, по времени, его носила моя покойная матушка.
Посередине, между большими камнями, Вы увидите один
зеленый. Это весьма редкий сорт граната – зеленый гранат. По
старинному преданию, сохранившемуся в нашей семье, он
имеет свойство сообщать дар предвидения носящим его
женщинам и отгоняет от них тяжелые мысли, мужчин же
охраняет от насильственной смерти.
Все камни с точностью перенесены сюда со старого
серебряного браслета, и Вы можете быть уверены, что до Вас
никто еще этого браслета не надевал.
Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку
или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к
ней прикасались Ваши руки.
Умоляю Вас не гневаться на меня. Я краснею при
воспоминании о моей дерзости семь лет тому назад, когда Вам,
барышне, я осмеливался писать глупые и дикие письма и даже
ожидать ответа на них. Теперь во мне осталось только
благоговение1, вечное преклонение и рабская преданность. Я
умею теперь только желать ежеминутно Вам счастья и
радоваться, если Вы счастливы. Я мысленно кланяюсь до земли
мебели, на которой Вы сидите, паркету, по которому Вы ходите,
деревьям, которые Вы мимоходом трогаете, прислуге, с которой
Вы говорите. У меня нет даже зависти ни к людям, ни к вещам.
Еще раз прошу прощения, что обеспокоил Вас длинным,
ненужным письмом.
Ваш до смерти и после смерти покорный слуга
Г.С.Ж.".
"Показать Васе или не показать? И если показать – то
когда? Сейчас или после гостей? Нет, уж лучше после – теперь
не только этот несчастный будет смешон, но и я вместе с ним".
Так раздумывала княгиня Вера и не могла отвести глаз от
пяти алых кровавых огней, дрожавших внутри пяти гранатов.

1
Благоговение – относится с глубоким почтением к кому-либо
311
 6
Полковника Понамарева едва удалось заставить сесть
играть в покер. Он говорил, что не знает этой игры, что вообще
не признает азарта даже в шутку, что любит и сравнительно
хорошо играет только в винт. Однако он не устоял перед
просьбами и в конце концов согласился.
Сначала его приходилось учить и поправлять, но он
довольно быстро освоился с правилами покера, и вот не прошло
и получаса, как все фишки очутились перед ним.
– Так нельзя! – сказала с комической обидчивостью Анна.
– Хоть бы немного дали поволноваться.
Трое из гостей – Спешников, полковник и вице-
губернатор, туповатый, приличный и скучный немец, – были
такого рода люди, что Вера положительно не знала, как их
занимать и что с ними делать. Она составила для них винт,
пригласив четвертым Густава Ивановича. Анна издали, в виде
благодарности, прикрыла глаза веками, и сестра сразу поняла ее.
Все знали, что если не усадить Густава Ивановича за карты, то
он целый вечер будет ходить около жены, как пришитый, скаля
свои гнилые зубы на лице черепа и портя жене настроение духа.
Теперь вечер потек ровно, без принуждения, оживленно.
Васючок пел вполголоса, под аккомпанемент Женни Рейтер,
итальянские народные канцонетты и рубинштейновские
восточные песни. Голосок у него был маленький, но приятного
тембра, послушный и верный. Женни Рейтер, очень
требовательная музыкантша, всегда охотно ему
аккомпанировала. Впрочем, говорили, что Васючок за нею
ухаживает.
В углу на кушетке Анна отчаянно кокетничала с гусаром.
Вера подошла и с улыбкой прислушалась.
– Нет, нет, вы, пожалуйста, не смейтесь, – весело говорила
Анна, щуря на офицера свои милые, задорные татарские глаза. –
Вы, конечно, считаете за труд лететь сломя голову впереди
эскадрона и брать барьеры на скачках. Но посмотрите только на
наш труд. Вот теперь мы только что покончили с лотереей-
аллегри. Вы думаете, это было легко? Фи! Толпа, накурено,
какие-то дворники, извозчики, я не знаю, как их там зовут И все
пристают с жалобами, с какими-то обидами И целый, целый
312
день на ногах. А впереди еще предстоит концерт в пользу
недостаточных интеллигентных тружениц, а там еще белый бал
– На котором, смею надеяться, вы не откажете мне в
мазурке? – вставил Бахтинский и, слегка наклонившись,
щелкнул под креслом шпорами.
– Благодарю Но самое, самое мое больное место – это
наш приют. Понимаете, приют для порочных детей
– О, вполне понимаю. Это, должно быть, что-нибудь очень
смешное?
– Перестаньте, как вам не совестно смеяться над такими
вещами. Но вы понимаете, в чем наше несчастие? Мы хотим
приютить этих несчастных детей с душами, полными
наследственных пороков и дурных примеров, хотим обогреть
их, обласкать
– Гм!..
– поднять их нравственность, пробудить в их душах
сознание долга Вы меня понимаете? И вот к нам ежедневно
приводят детей сотнями, тысячами, но между ними – ни одного
порочного! Если спросишь родителей, не порочное ли дитя, –
так можете представить – они даже оскорбляются! И вот приют
открыт, освящен, все готово – и ни одного воспитанника, ни
одной воспитанницы! Хоть премию предлагай за каждого
доставленного порочного ребенка.
– Анна Николаевна, – серьезно и вкрадчиво перебил ее
гусар. – Зачем премию? Возьмите меня бесплатно. Честное
слово, более порочного ребенка вы нигде не отыщете.
– Перестаньте! С вами нельзя говорить серьезно, –
расхохоталась она, откидываясь на спинку кушетки и блестя
глазами.
Князь Василий Львович, сидя за большим круглым
столом, показывал своей сестре, Аносову и шурину домашний
юмористический альбом с собственноручными рисунками. Все
четверо смеялись от души, и это понемногу перетянуло сюда
гостей, не занятых картами.
Альбом служил как бы дополнением, иллюстрацией к
сатирическим рассказам князя Василия. Со своим
непоколебимым спокойствием он показывал, например:
"Историю любовных похождений храброго генерала Аносова в
313
Турции, Болгарии и других странах"; "Приключение петиметра
князя Николя Булат-Тугановского в Монте-Карло" и так далее.
– Сейчас увидите, господа, краткое жизнеописание нашей
возлюбленной сестры Людмилы Львовны, – говорил он, бросая
быстрый смешливый взгляд на сестру. – Часть первая – детство.
"Ребенок рос, его назвали Лима".
На листке альбома красовалась умышленно по-детски
нарисованная фигура девочки, с лицом в профиль, но с двумя
глазами, с ломаными черточками, торчащими вместо ног из-под
юбки, с растопыренными пальцами разведенных рук.
– Никогда меня никто не называл Лимой, – засмеялась
Людмила Львовна.
– Часть вторая. Первая любовь. Кавалерийский юнкер
подносит девице Лиме на коленях стихотворение собственного
изделия. Там есть поистине жемчужной красоты строки:
Твоя прекрасная нога -
Явленье страсти неземной!
Вот и подлинное изображение ноги.
А здесь юнкер склоняет невинную Лиму к побегу из
родительского дома. Здесь самое бегство. А это вот –
критическое положение: разгневанный отец догоняет беглецов.
Юнкер малодушно сваливает всю беду на кроткую Лиму.
Ты там все пудрилась, час лишний провороня,
И вот за нами вслед ужасная погоня
Как хочешь с ней разделывайся ты,
А я бегу в кусты.
После истории девицы Лимы следовала новая повесть:
"Княгиня Вера и влюбленный телеграфист".
– Эта трогательная поэма только лишь иллюстрирована
пером и цветными карандашами, – объяснял серьезно Василий
Львович. – Текст еще изготовляется.
– Это что-то новое, – заметил Аносов, – я еще этого не
видал.
– Самый последний выпуск. Свежая новость книжного
рынка.
Вера тихо дотронулась до его плеча.
– Лучше не нужно, – сказала она.

314
 Но Василий Львович или не расслышал ее слов, или не
придал им настоящего значения.
– Начало относится к временам доисторическим. В один
прекрасный майский день одна девица, по имени Вера, получает
по почте письмо с целующимися голубками на заголовке. Вот
письмо, а вот и голуби.
Письмо содержит в себе пылкое признание в любви,
написанное вопреки всем правилам орфографии. Начинается
оно так: "Прекрасная Блондина, ты, которая бурное море
пламени, клокочущее в моей груди. Твой взгляд, как ядовитый
змей, впился в мою истерзанную душу" и так далее. В конце
скромная подпись: "По роду оружия я бедный телеграфист, но
чувства мои достойны милорда Георга. Не смею открывать моей
полной фамилии – она слишком неприлична. Подписываюсь
только начальными буквами: П.П.Ж. Прошу отвечать мне в
почтамт, посте рестанте" [до востребования (искаж. фр. poste
restante)]. Здесь вы, господа, можете видеть и портрет самого
телеграфиста, очень удачно исполненный цветными
карандашами.
Сердце Веры пронзено (вот сердце, вот стрела). Но, как
благонравная и воспитанная девица, она показывает письмо
почтенным родителям, а также своему другу детства и жениху,
красивому молодому человеку Васе Шеину. Вот и иллюстрация.
Конечно, со временем здесь будут стихотворные объяснения к
рисункам.
Вася Шеин, рыдая, возвращает Вере обручальное кольцо.
"Я не смею мешать твоему счастию, – говорит он, – но, умоляю,
не делай сразу решительного шага. Подумай, поразмысли,
проверь и себя и его. Дитя, ты не знаешь жизни и летишь, как
мотылек на блестящий огонь. А я, – увы! – я знаю хладный и
лицемерный свет. Знай, что телеграфисты увлекательны, но
коварны. Для них доставляет неизъяснимое наслаждение
обмануть своей гордой красотой и фальшивыми чувствами
неопытную жертву и жестоко насмеяться над ней".
Проходит полгода. В вихре жизненного вальса Вера
позабывает своего поклонника и выходит замуж за красивого
Васю, но телеграфист не забывает ее. Вот он переодевается

315
трубочистом и, вымазавшись сажей, проникает в будуар1
княгини Веры. Следы пяти пальцев и двух губ остались, как
видите, повсюду: на коврах, на подушках, на обоях и даже на
паркете.
Вот он в одежде деревенской бабы поступает на нашу
кухню простой судомойкой. Однако излишняя благосклонность
повара Луки заставляет его обратиться в бегство.
Вот он в сумасшедшем доме. А вот постригся в монахи.
Но каждый день неуклонно посылает он Вере страстные письма.
И там, где падают на бумагу его слезы, там чернила
расплываются кляксами.
Наконец он умирает, но перед смертью завещает передать
Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов –
наполненный его слезами
– Господа, кто хочет чаю? – спросила Вера Николаевна.

7
Долгий осенний закат догорел. Погасла последняя
багровая, узенькая, как щель, полоска, рдевшая на самом краю
горизонта, между сизой тучей и землей. Уже не стало видно ни
земли, ни деревьев, ни неба. Только над головой большие
звезды дрожали своими ресницами среди черной ночи, да
голубой луч от маяка подымался прямо вверх тонким столбом и
точно расплескивался там о небесный купол жидким, туманным,
светлым кругом. Ночные бабочки бились о стеклянные колпаки
свечей. Звездчатые цветы белого табака в палисаднике2 запахли
острее из темноты и прохлады.
Спешников, вице-губернатор и полковник Понамарев
давно уже уехали, обещав прислать лошадей обратно со станции
трамвая за комендантом. Оставшиеся гости сидели на террасе.
Генерала Аносова, несмотря на его протесты, сестры заставили
надеть пальто и укутали его ноги теплым пледом. Перед ним
стояла бутылка его любимого красного вина Pommard, рядом с
ним по обеим сторонам сидели Вера и Анна. Они заботливо
ухаживали за генералом, наполняли тяжелым, густым вином его

1
Будуар – комната хозяйки в богатом доме для неофциальных приёмов
2
Палисадник – небольшой садик перед домом
316
тонкий стакан, придвигали ему спички, нарезали сыр и так
далее. Старый комендант хмурился от блаженства.
– Да-с Осень, осень, осень, – говорил старик, глядя на
огонь свечи и задумчиво покачивая головой. – Осень. Вот и мне
уж пора собираться. Ах, жаль-то как! Только что настали
красные денечки. Тут бы жить да жить на берегу моря, в
тишине, спокойненько
– И пожили бы у нас, дедушка, – сказала Вера.
– Нельзя, милая, нельзя. Служба Отпуск кончился А
что говорить, хорошо бы было! Ты посмотри только, как розы-
то пахнут Отсюда слышу. А летом в жары ни один цветок не
пахнул, только белая акация да и та конфетами.
Вера вынула из вазочки две маленькие розы, розовую и
карминную, и вдела их в петлицу1 генеральского пальто.
– Спасибо, Верочка. – Аносов нагнул голову к борту
шинели, понюхал цветы и вдруг улыбнулся славной старческой
улыбкой.
– Пришли мы, помню я, в Букарест и разместились по
квартирам. Вот как-то иду я по улице. Вдруг повеял на меня
сильный розовый запах, я остановился и увидал, что между двух
солдат стоит прекрасный хрустальный флакон с розовым
маслом. Они смазали уже им сапоги и также ружейные замки.
"Что это у вас такое?" – спрашиваю. "Какое-то масло, ваше
высокоблагородие, клали его в кашу, да не годится, так и дерет
рот, а пахнет оно хорошо". Я дал им целковый, и они с
удовольствием отдали мне его. Масла уже оставалось не более
половины, но, судя по его дороговизне, было еще, по крайней
мере, на двадцать червонцев. Солдаты, будучи довольны,
добавили: "Да вот еще, ваше высокоблагородие, какой-то
турецкий горох, сколько его ни варили, а все не подается,
проклятый". Это был кофе; я сказал им: "Это только годится
туркам, а солдатам нейдет". К счастию, опиуму они не наелись.
Я видел в некоторых местах его лепешки, затоптанные в грязи.
– Дедушка, скажите откровенно, – попросила Анна, –
скажите, испытывали вы страх во время сражений? Боялись?

1
Петлица – обмётанная или нашивная петля, как нагрдной знак
отличия
317
 – Как это странно, Анночка: боялся – не боялся. Понятное
дело – боялся. Ты не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет,
что не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка.
Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один
весь от страха раскисает, а другой себя держит в руках. И
видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье
держать себя от практики все возрастает; отсюда и герои и
храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть не до смерти.
– Расскажите, дедушка, – попросили в один голос сестры.
Они до сих пор слушали рассказы Аносова с тем же
восторгом, как и в их раннем детстве. Анна даже невольно
совсем по-детски расставила локти на столе и уложила
подбородок на составленные пятки ладоней. Была какая-то
уютная прелесть в его неторопливом и наивном повествовании.
И самые обороты фраз, которыми он передавал свои военные
воспоминания, принимали у него невольно странный,
неуклюжий1, несколько книжный характер. Точно он
рассказывал по какому-то милому, древнему стереотипу.
– Рассказ очень короткий, – отозвался Аносов. – Это было
на Шипке, зимой, уже после того, как меня контузили в голову.
Жили мы в землянке, вчетвером. Вот тут-то со мною и
случилось страшное приключение. Однажды поутру, когда я
встал с постели, представилось мне, что я не Яков, а Николай, и
никак я не мог себя переуверить в том. Приметив, что у меня
делается помрачение ума, закричал, чтобы подали мне воды,
помочил голову, и рассудок мой воротился.
– Воображаю, Яков Михайлович, сколько вы там побед
одержали над женщинами, – сказала пианистка Женни Рейтер. –
Вы, должно быть, смолоду очень красивы были.
– О, наш дедушка и теперь красавец! – воскликнула Анна.
– Красавцем не был, – спокойно улыбаясь, сказал Аносов.
– Но и мной тоже не брезговали. Вот в этом же Букаресте был
очень трогательный случай. Когда мы в него вступили, то
жители встретили нас на городской площади с пушечною
пальбою, от чего пострадало много окошек; но те, на которых
поставлена была в стаканах вода, остались невредимы. А почему

1
Неулюжий – неловкий, неповоротливый в движениях
318
я это узнал? А вот почему. Пришедши на отведенную мне
квартиру, я увидел на окошке стоящую низенькую клеточку, на
клеточке была большого размера хрустальная бутылка с
прозрачной водой, в ней плавали золотые рыбки, и между ними
сидела на примосточке канарейка. Канарейка в воде! – это меня
удивило, но, осмотрев, увидел, что в бутылке дно широко и
вдавлено глубоко в середину, так что канарейка свободно могла
влетать туда и сидеть. После сего сознался сам себе, что я очень
недогадлив.
Вошел я в дом и вижу прехорошенькую болгарочку. Я
предъявил ей квитанцию на постой и кстати уж спросил, почему
у них целы стекла после канонады, и она мне объяснила, что это
от воды. А также объяснила и про канарейку: до чего я был
несообразителен!.. И вот среди разговора взгляды наши
встретились, между нами пробежала искра, подобная
электрической, и я почувствовал, что влюбился сразу –
пламенно и бесповоротно.
Старик замолчал и осторожно потянул губами черное
вино.
– Но ведь вы все-таки объяснились с ней потом? –
спросила пианистка.
– Гм конечно, объяснились Но только без слов. Это
произошло так
– Дедушка, надеюсь, вы не заставите нас краснеть? –
заметила Анна, лукаво смеясь.
– Нет, нет, – роман был самый приличный. Видите ли:
всюду, где мы останавливались на постой, городские жители
имели свои исключения и прибавления, но в Букаресте так
коротко обходились с нами жители, что когда однажды я стал
играть на скрипке, то девушки тотчас нарядились и пришли
танцевать, и такое обыкновение повелось на каждый день.
Однажды, во время танцев, вечером, при освещении
месяца, я вошел в сенцы, куда скрылась и моя болгарочка.
Увидев меня, она стала притворяться, что перебирает сухие
лепестки роз, которые, надо сказать, тамошние жители
собирают целыми мешками. Но я обнял ее, прижал к своему
сердцу и несколько раз поцеловал.

319
 С тех пор каждый раз, когда являлась луна на небе со
звездами, спешил я к возлюбленной моей и все денные заботы
на время забывал с нею. Когда же последовал наш поход из тех
мест, мы дали друг другу клятву в вечной взаимной любви и
простились навсегда.
– И все? – спросила разочарованно Людмила Львовна.
– А чего же вам больше? – возразил комендант.
– Нет, Яков Михайлович, вы меня извините – это не
любовь, а просто бивуачное приключение армейского офицера.
– Не знаю, милая моя, ей-богу, не знаю – любовь это была
или иное чувство
– Да нет скажите неужели в самом деле вы никогда не
любили настоящей любовью? Знаете, такой любовью, которая
ну, которая словом святой, чистой, вечной любовью неземной
Неужели не любили?
– Право, не сумею вам ответить, – замялся старик,
поднимаясь с кресла. – Должно быть, не любил. Сначала все
было некогда: молодость, кутежи, карты, война Казалось, конца
не будет жизни, юности и здоровью. А потом оглянулся - и
вижу, что я уже развалина Ну, а теперь, Верочка, не держи меня
больше. Я распрощаюсь Гусар, – обратился он к Бахтинскому, –
ночь теплая, пойдемте-ка навстречу нашему экипажу.
– И я пойду с вами, дедушка, – сказала Вера.
– И я, – подхватила Анна.
Перед тем как уходить, Вера подошла к мужу и сказала
ему тихо:
– Поди посмотри там у меня в столе, в ящичке, лежит
красный футляр, а в нем письмо. Прочитай его.

8
Анна с Бахтинским шли впереди, а сзади их, шагов на
двадцать, комендант под руку с Верой. Ночь была так черна, что
в первые минуты, пока глаза не притерпелись после света к
темноте, приходилось ощупью ногами отыскивать дорогу.
Аносов, сохранивший, несмотря на годы, удивительную
зоркость, должен был помогать своей спутнице. Время от
времени он ласково поглаживал своей большой холодной рукой
руку Веры, легко лежавшую на сгибе его рукава.
320
 – Смешная эта Людмила Львовна, – вдруг заговорил
генерал, точно продолжая вслух течение своих мыслей. –
Сколько раз я в жизни наблюдал: как только стукнет даме под
пятьдесят, а в особенности если она вдова или старая девка, то
так и тянет ее около чужой любви покрутиться. Либо шпионит,
злорадствует и сплетничает, либо лезет устраивать чужое
счастье, либо разводит словесный гуммиарабик1 насчет
возвышенной любви. А я хочу сказать, что люди в наше время
разучились любить. Не вижу настоящей любви. Да и в мое
время не видел!
– Ну как же это так, дедушка? – мягко возразила Вера,
пожимая слегка его-руку. – Зачем клеветать? Вы ведь сами были
женаты. Значит, все-таки любили?
– Ровно ничего не значит, дорогая Верочка. Знаешь, как
женился? Вижу, сидит около меня свежая девчонка. Дышит –
грудь так и ходит под кофточкой. Опустит ресницы, длинные-
длинные такие, и вся вдруг вспыхнет. И кожа на щеках нежная,
шейка белая такая, невинная, и руки мяконькие, тепленькие. Ах
ты, черт! А тут папа-мама ходят вокруг, за дверями
подслушивают, глядят на тебя грустными такими, собачьими,
преданными глазами. А когда уходишь – за дверями этакие
быстрые поцелуйчики За чаем ножка тебя под столом как будто
нечаянно тронет Ну и готово. "Дорогой Никита Антоныч, я
пришел к вам просить руки вашей дочери. Поверьте, что это
святое существо " А у папы уже и глаза мокрые, и уж целоваться
лезет "Милый! Я давно догадывался Ну, дай вам бог Смотри
только береги это сокровище " И вот через три месяца святое
сокровище ходит в затрепанном капоте, туфли на босу ногу,
волосенки жиденькие, нечесаные, в папильотках, с денщиками
собачится, как кухарка, с молодыми офицерами ломается,
сюсюкает, взвизгивает, закатывает глаза. Мужа почему-то на
людях называет Жаком. Знаешь, этак в нос, с растяжкой, томно:
"Ж-а-а-ак". Мотовка, актриса, неряха, жадная. И глаза всегда
лживые-лживые Теперь все прошло, улеглось, утряслось. Я

1
Гуммиарабик – прозрачная жидкость, выделяемая различными
видами акаций
321
даже этому актеришке в душе благодарен Слава богу, что детей
не было
– Вы простили им, дедушка?
– Простил – это не то слово, Верочка. Первое время был
как бешеный. Если бы тогда увидел их, конечно, убил бы обоих.
А потом понемногу отошло и отошло, и ничего не осталось,
кроме презрения. И хорошо. Избавил бог от лишнего пролития
крови. И кроме того, избежал я общей участи большинства
мужей. Что бы я был такое, если бы не этот мерзкий случай?
Вьючный верблюд, позорный потатчик, укрыватель, дойная
корова, ширма, какая-то домашняя необходимая вещь Нет! Все
к лучшему, Верочка.
– Нет, нет, дедушка, в вас все-таки, простите меня,
говорит прежняя обида А вы свой несчастный опыт переносите
на все человечество. Возьмите хоть нас с Васей. Разве можно
назвать наш брак несчастливым?
Аносов довольно долго молчал. Потом протянул
неохотно:
– Ну, хорошо скажем – исключение Но вот в
большинстве-то случаев почему люди женятся? Возьмем
женщину. Стыдно оставаться в девушках, особенно когда
подруги уже повыходили замуж. Тяжело быть лишним ртом в
семье. Желание быть хозяйкой, главною в доме, дамой,
самостоятельной К тому же потребность, прямо физическая
потребность материнства, и чтобы начать вить свое гнездо. А у
мужчины другие мотивы. Во-первых, усталость от холостой
жизни, от беспорядка в комнатах, от трактирных обедов, от
грязи, окурков, разорванного и разрозненного белья, от долгов,
от бесцеремонных товарищей, и прочее и прочее. Во-вторых,
чувствуешь, что семьей жить выгоднее, здоровее и экономнее.
В-третьих, думаешь: вот пойдут детишки, – я-то умру, а часть
меня все-таки останется на свете нечто вроде иллюзии
бессмертия. В-четвертых, соблазн невинности, как в моем
случае. Кроме того, бывают иногда и мысли о приданом. А где
же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не
ждущая награды? Та, про которую сказано – "сильна, как
смерть"? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить
любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение - вовсе не труд, а
322
одна радость. Постой, постой, Вера, ты мне сейчас опять хочешь
про твоего Васю? Право же, я его люблю. Он хороший парень.
Почем знать, может быть, будущее и покажет его любовь в свете
большой красоты. Но ты пойми, о какой любви я говорю.
Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире!
Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не
должны ее касаться.
– Вы видели когда-нибудь такую любовь, дедушка? – тихо
спросила Вера.
– Нет, – ответил старик решительно. – Я, правда, знаю два
случая похожих. Но один был продиктован глупостью, а другой
так какая-то кислота одна жалость Если хочешь, я расскажу.
Это недолго.
– Прошу вас, дедушка.
– Ну, вот. В одном полку нашей дивизии (только не в
нашем) была жена полкового командира. Рожа, я тебе скажу,
Верочка, преестественная. Костлявая, рыжая, длинная, худущая,
ротастая Штукатурка с нее так и сыпалась, как со старого
московского дома. Но, понимаешь, этакая полковая Мессалина:
темперамент, властность, презрение к людям, страсть к
разнообразию. Вдобавок – морфинистка.
И вот однажды, осенью, присылают к ним в полк
новоиспеченного прапорщика, совсем желторотого1 воробья,
только что из военного училища. Через месяц эта старая лошадь
совсем овладела им. Он паж, он слуга, он раб, он вечный
кавалер ее в танцах, носит ее веер и платок, в одном мундирчике
выскакивает на мороз звать ее лошадей. Ужасная это штука,
когда свежий и чистый мальчишка положит свою первую
любовь к ногам старой, опытной и властолюбивой развратницы.
Если он сейчас выскочил невредим – все равно в будущем
считай его погибшим. Это – штамп на всю жизнь.
К рождеству он ей уже надоел. Она вернулась к одной из
своих прежних, испытанных пассий. А он не мог. Ходит за ней,
как привидение. Измучился весь, исхудал, почернел. Говоря
высоким штилем – "смерть уже лежала на его высоком челе".

1
Желторотый – молодой, неопытный, наивный
323
Ревновал он ее ужасно. Говорят, целые ночи простаивал под ее
окнами.
И вот однажды весной устроили они в полку какую-то
маевку или пикник. Я и ее и его знал лично, но при этом
происшествии не был. Как и всегда в этих случаях, было много
выпито. Обратно возвращались ночью пешком по полотну
железной дороги. Вдруг навстречу им идет товарный поезд.
Идет очень медленно вверх, по довольно крутому подъему. Дает
свистки. И вот, только что паровозные огни поравнялись с
компанией, она вдруг шепчет на ухо прапорщику: "Вы все
говорите, что любите меня. А ведь, если я вам прикажу – вы,
наверно, под поезд не броситесь". А он, ни слова не ответив,
бегом – и под поезд. Он-то, говорят, верно рассчитал, как раз
между передними и задними колесами: так бы его аккуратно
пополам и перерезало. Но какой-то идиот вздумал его
удерживать и отталкивать. Да не осилил. Прапорщик как
уцепился руками за рельсы, так ему обе кисти и оттяпало.
– Ох, какой ужас! – воскликнула Вера.
– Пришлось прапорщику оставить службу. Товарищи
собрали ему кое-какие деньжонки на выезд. Оставаться-то в
городе ему было неудобно: живой укор перед глазами и ей, и
всему полку. И пропал человек самым подлым образом Стал
попрошайкой замерз где-то на пристани в Петербурге.
А другой случай был совсем жалкий. И такая же женщина
была, как и первая, только молодая и красивая. Очень и очень
нехорошо себя вела. На что уж мы легко глядели на эти
домашние романы, но даже и нас коробило. А муж – ничего. Все
знал, все видел и молчал. Друзья намекали ему, а он только
руками отмахивался. "Оставьте, оставьте Не мое дело, не мое
дело Пусть только Леночка будет счастлива!.." Такой олух!
Под конец сошлась она накрепко с поручиком
Вишняковым, субалтерном из ихней роты. Так втроем и жили в
двумужественном браке – точно это самый законный вид
супружества. А тут ваш полк двинули на войну. Наши дамы
провожали нас, провожала и она, и, право, даже смотреть было
совестно: хотя бы для приличия взглянула разок на мужа, – нет,
повесилась на своем поручике, как черт на сухой вербе, и не
отходит. На прощанье, когда мы уже уселись в вагоны и поезд
324
тронулся, так она еще мужу вслед, бесстыдница, крикнула:
"Помни же, береги Володю! Если что-нибудь с ним случится –
уйду из дому и никогда не вернусь. И детей заберу".
Ты, может быть, думаешь, что этот капитан был какая-
нибудь тряпка? размазня? стрекозиная душа? Ничуть. Он был
храбрым солдатом. Под Зелеными Горами он шесть раз водил
свою роту на турецкий редут, и у него от двухсот человек
осталось только четырнадцать. Дважды раненный - он отказался
идти на перевязочный пункт. Вот он был какой. Солдаты на него
богу молились.
Но она велела Его Леночка ему велела!
И он ухаживал за этим трусом и лодырем Вишняковым, за
этим трутнем безмедовым, – как нянька, как мать. На ночлегах
под дождем, в грязи, он укутывал его своей шинелью. Ходил
вместо него на саперные работы, а тот отлеживался в землянке
или играл в штос. По ночам проверял за него сторожевые посты.
А это, заметь, Веруня, было в то время, когда башибузуки
вырезывали наши пикеты так же просто, как ярославская баба
на огороде срезает капустные кочни. Ей-богу, хотя и грех
вспоминать, но все обрадовались, когда узнали, что Вишняков
скончался в госпитале от тифа
– Ну, а женщин, дедушка, женщин вы встречали
любящих?
– О, конечно, Верочка. Я даже больше скажу: я уверен, что
почти каждая женщина способна в любви на самый высокий
героизм. Пойми, она целует, обнимает, отдается – и она уже
мать. Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл
жизни – всю вселенную! Но вовсе не она виновата в том, что
любовь у людей приняла такие пошлые формы и снизошла
просто до какого-то житейского удобства, до маленького
развлечения. Виноваты мужчины, в двадцать лет пресыщенные,
с цыплячьими телами и заячьими душами, неспособные к
сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и
обожанию перед любовью. Говорят, что раньше все это бывало.
А если и не бывало, то разве не мечтали и не тосковали об этом
лучшие умы и души человечества – поэты, романисты,
музыканты, художники? Я на днях читал историю Машеньки
Леско и кавалера де Грие Веришь ли, слезами обливался Ну
325
скажи же, моя милая, по совести, разве каждая женщина в
глубине своего сердца не мечтает о такой любви – единой,
всепрощающей, на все готовой, скромной и самоотверженной?
– О, конечно, конечно, дедушка
– А раз ее нет, женщины мстят. Пройдет еще лет тридцать
я не увижу, но ты, может быть, увидишь, Верочка. Помяни мое
слово, что лет через тридцать женщины займут в мире
неслыханную власть. Они будут одеваться, как индийские
идолы. Они будут попирать нас, мужчин, как презренных,
низкопоклонных рабов. Их сумасбродные прихоти и капризы
станут для нас мучительными законами. И все оттого, что мы
целыми поколениями не умели преклоняться и благоговеть
перед любовью. Это будет месть. Знаешь закон: сила действия
равна силе противодействия.
Немного помолчав, он вдруг спросил:
– Скажи мне, Верочка, если только тебе не трудно, что это
за история с телеграфистом, о котором рассказывал сегодня
князь Василий? Что здесь правда и что выдумка, по его обычаю?
– Разве вам интересно, дедушка?
– Как хочешь, как хочешь, Вера. Если тебе почему-либо
неприятно
– Да вовсе нет. Я с удовольствием расскажу.
И она рассказала коменданту со всеми подробностями о
каком-то безумце, который начал преследовать ее своею
любовью еще за два года до ее замужества.
Она ни разу не видела его и не знает его фамилии. Он
только писал ей и в письмах подписывался Г.С.Ж. Однажды он
обмолвился, что служит в каком-то казенном учреждении
маленьким чиновником, – о телеграфе он не упоминал ни слова.
Очевидно, он постоянно следил за ней, потому что в своих
письмах весьма точно указывал, где она бывала на вечерах, в
каком обществе и как была одета. Сначала письма его носили
вульгарный и курьезно пылкий характер, хотя и были вполне
целомудренны. Но однажды Вера письменно (кстати, не
проболтайтесь, дедушка, об этом нашим: никто из них не знает)
попросила его не утруждать ее больше своими любовными
излияниями. С тех пор он замолчал о любви и стал писать лишь
изредка: на пасху, на Новый год и в день ее именин. Княгиня
326
Вера рассказала также и о сегодняшней посылке и даже почти
дословно передала странное письмо своего таинственного
обожателя
– Да-а, – протянул генерал наконец. – Может быть, это
просто ненормальный малый, маниак, а – почем знать? – может
быть, твой жизненный путь, Верочка, пересекла именно такая
любовь, о которой грезят женщины и на которую больше не
способны мужчины. Постой-ка. Видишь, впереди движутся
фонари? Наверно, мой экипаж.
В то же время сзади послышалось зычное рявканье
автомобиля, и дорога, изрытая колесами, засияла белым
ацетиленовым светом. Подъехал Густав Иванович.
– Анночка, я захватил твои вещи. Садись, – сказал он. –
Ваше превосходительство, не позволите ли довезти вас?
– Нет уж, спасибо, мой милый, – ответил генерал. – Не
люблю я этой машины. Только дрожит и воняет, а радости
никакой. Ну, прощай, Верочка. Теперь я буду часто приезжать, –
говорил он, целуя у Веры лоб и руки.
Все распрощались. Фриессе довез Веру Николаевну до
ворот ее дачи и, быстро описав круг, исчез в темноте со своим
ревущим и пыхтящим автомобилем.

9
Княгиня Вера с неприятным чувством поднялась на
террасу и вошла в дом. Она еще издали услышала громкий
голос брата Николая и увидела его высокую, сухую фигуру,
быстро сновавшую из угла в угол. Василий Львович сидел у
ломберного стола и, низко наклонив свою стриженую большую
светловолосую голову, чертил мелком по зеленому сукну.
– Я давно настаивал! – говорил Николай раздраженно и
делая правой рукой такой жест, точно он бросал на землю
какую-то невидимую тяжесть. – Я давно настаивал, чтобы
прекратить эти дурацкие письма. Еще Вера за тебя замуж не
выходила, когда я уверял, что ты и Вера тешитесь ими, как
ребятишки, видя в них только смешное Вот, кстати, и сама Вера
Мы, Верочка, говорим сейчас с Василием Львовичем об этом
твоем сумасшедшем, о твоем Пе Пе Же. Я нахожу эту переписку
дерзкой и пошлой.
327
 – Переписки вовсе не было, – холодно остановил его
Шеин. – Писал лишь он один
Вера покраснела при этих словах и села на диван в тень
большой латании.
– Я извиняюсь за выражение, – сказал Николай
Николаевич и бросил на землю, точно оторвав от груди,
невидимый тяжелый предмет.
– А я не понимаю, почему ты называешь его моим, –
вставила Вера, обрадованная поддержкой мужа. – Он так же
мой, как и твой
– Хорошо, еще раз извиняюсь. Словом, я хочу только
сказать, что его глупостям надо положить конец. Дело, по-
моему, переходит за те границы, где можно смеяться и рисовать
забавные рисуночки Поверьте, если я здесь о чем хлопочу и о
чем волнуюсь, – так это только о добром имени Веры и твоем,
Василий Львович.
– Ну, это ты, кажется, уж слишком хватил, Коля, –
возразил Шеин.
– Может быть, может быть Но вы легко рискуете попасть
в смешное положение.
– Не вижу, каким способом, – сказал князь.
– Вообрази себе, что этот идиотский браслет – Николай
приподнял красный футляр со стола и тотчас же брезгливо
бросил его на место, – что эта чудовищная поповская штучка
останется у нас, или мы ее выбросим, или подарим Даше. Тогда,
во-первых, Пе Пе Же может хвастаться своим знакомым или
товарищам, что княгиня Вера Николаевна Шеина принимает его
подарки, а во-вторых, первый же случай поощрит его к
дальнейшим подвигам. Завтра он присылает кольцо с
брильянтами, послезавтра жемчужное колье, а там – глядишь –
сядет на скамью подсудимых за растрату или подлог, а князья
Шеины будут вызваны в качестве свидетелей Милое
положение!
– Нет, нет, браслет надо непременно отослать обратно! –
воскликнул Василий Львович.
– Я тоже так думаю, – согласилась Вера, – и как можно
скорее. Но как это сделать? Ведь мы не знаем ни имени, ни
фамилии, ни адреса.
328
 – О, это-то совсем пустое дело! – возразил
пренебрежительно Николай Николаевич. – Нам известны
инициалы этого Не Не Же Как его. Вера?
– Ге Эс Же.
– Вот и прекрасно. Кроме того, нам известно, что он где-
то служит. Этого совершенно достаточно. Завтра же я беру
городской указатель и отыскиваю чиновника или служащего с
такими инициалами1. Если почему-нибудь я его не найду, то
просто-напросто позову полицейского сыскного агента и
прикажу отыскать. На случай затруднения у меня будет в руках
вот эта бумажка с его почерком. Одним словом, завтра к двум
часам дня я буду знать в точности адрес и фамилию этого
молодчика и даже часы, в которые он бывает дома. А раз я это
узнаю, то мы не только завтра же возвратим ему его сокровище,
а и примем меры, чтобы он уж больше никогда не напоминал
нам о своем существовании.
– Что ты думаешь сделать? – спросил князь Василий.
– Что? Поеду к губернатору и попрошу
– Нет, только не к губернатору. Ты знаешь, каковы наши
отношения Тут прямая опасность попасть в смешное
положение.
– Все равно. Поеду к жандармскому полковнику. Он мне
приятель по клубу. Пусть-ка он вызовет этого Ромео и погрозит
у него пальцем под носом. Знаешь, как он это делает? Приставит
человеку палец к самому носу и рукой совсем не двигает, а
только лишь один палец у него качается, и кричит: "Я, сударь,
этого не потерплю-ю-ю!"
– Фи! Через жандармов! – поморщилась Вера.
– И правда, Вера, – подхватил князь. – Лучше уж в это
дело никого посторонних не мешать. Пойдут слухи, сплетни
Мы все достаточно хорошо знаем наш город. Все живут точно в
стеклянных банках Лучше уж я сам пойду к этому юноше хотя
бог его знает, может быть, ему шестьдесят лет?.. Вручу ему
браслет и прочитаю хорошую строгую нотацию.
– Тогда и я с тобой, – быстро прервал его Николай
Николаевич. – Ты слишком мягок. Предоставь мне с ним

1
Инициал – первые буквы имени и отчества, имени и фамилии
329
поговорить А теперь, друзья мои, – он вынул карманные часы и
поглядел на них, – вы извините меня, если я пойду на минутку к
себе. Едва на ногах держусь, а мне надо просмотреть два дела.
– Мне почему-то стало жалко этого несчастного, –
нерешительно сказала Вера.
– Жалеть его нечего! – резко отозвался Николай,
оборачиваясь в дверях. – Если бы такую выходку с браслетом и
письмами позволил себе человек нашего круга, то князь
Василий послал бы ему вызов. А если бы он этого не сделал, то
сделал бы я. А в прежнее время я бы просто велел отвести его на
конюшню и наказать розгами. Завтра, Василий Львович, ты
подожди меня в своей канцелярии, я сообщу тебе по телефону.

10
Заплеванная лестница пахла мышами, кошками,
керосином и стиркой. Перед шестым этажом князь Василий
Львович остановился.
– Подожди немножко, – сказал он шурину. – Дай я
отдышусь. Ах, Коля, не следовало бы этого делать
Они поднялись еще на два марша. На лестничной
площадке было так темно, что Николай Николаевич должен был
два раза зажигать спички, пока не разглядел номера квартиры.
На его звонок отворила дверь полная, седая, сероглазая
женщина в очках, с немного согнутым вперед, видимо, от какой-
то болезни, туловищем.
– Господин Желтков дома? – спросил Николай
Николаевич.
Женщина тревожно забегала глазами от глаз одного
мужчины к глазам другого и обратно. Приличная внешность
обоих, должно быть, успокоила ее.
– Дома, прошу, – сказала она, открывая дверь. – Первая
дверь налево.
Булат-Тугановский постучал три раза коротко и
решительно. Какой-то шорох послышался внутри. Он еще раз
постучал.
– Войдите, – отозвался слабый голос.
Комната была очень низка, но очень широка и длинна,
почти квадратной формы. Два круглых окна, совсем похожих на
330
пароходные иллюминаторы, еле-еле ее освещали. Да и вся она
была похожа на кают-компанию грузового парохода. Вдоль
одной стены стояла узенькая кровать, вдоль другой очень
большой и широкий диван, покрытый истрепанным прекрасным
текинским ковром, посередине – стол, накрытый цветной
малороссийской скатертью.
Лица хозяина сначала не было видно: он стоял спиною к
свету и в замешательстве потирал руки. Он был высок ростом,
худощав, с длинными пушистыми, мягкими волосами.
– Если не ошибаюсь, господин Желтков? – спросил
высокомерно Николай Николаевич.
– Желтков. Очень приятно. Позвольте представиться.
Он сделал по направлению к Тугановскому два шага с
протянутой рукой. Но в тот же момент, точно не замечая его
приветствия, Николай Николаевич обернулся всем телом к
Шеину.
– Я тебе говорил, что мы не ошиблись.
Худые, нервные пальцы Желткова забегали по борту
коричневого короткого пиджачка, застегивая и расстегивая
пуговицы. Наконец он с трудом произнес, указывая на диван и
неловко кланяясь:
– Прошу покорно. Садитесь.
Теперь он стал весь виден: очень бледный, с нежным
девичьим лицом, с голубыми глазами и упрямым детским
подбородком с ямочкой посредине; лет ему, должно быть, было
около тридцати, тридцати пяти.
– Благодарю вас, – сказал просто князь Шеин,
разглядывавший его очень внимательно.
– Merci, – коротко ответил Николай Николаевич. И оба
остались стоять. – Мы к вам всего только на несколько минут.
Это – князь Василий Львович Шеин, губернский предводитель
дворянства. Моя фамилия – Мирза-Булат-Тугановский. Я –
товарищ прокурора. Дело, о котором мы будем иметь честь
говорить с вами, одинаково касается и князя и меня, или, вернее,
супруги князя, а моей сестры.
Желтков, совершенно растерявшись, опустился вдруг на
диван и пролепетал омертвевшими губами: "Прошу, господа,
садиться". Но, должно быть, вспомнил, что уже безуспешно
331
предлагал то же самое раньше, вскочил, подбежал к окну, теребя
волосы, и вернулся обратно на прежнее место. И опять его
дрожащие руки забегали, теребя пуговицы, щипля светлые
рыжеватые усы, трогая без нужды лицо.
– Я к вашим услугам, ваше сиятельство, – произнес он
глухо, глядя на Василия Львовича умоляющими глазами.
Но Шеин промолчал. Заговорил Николай Николаевич.
– Во-первых, позвольте возвратить вам вашу вещь, –
сказал он и, достав из кармана красный футляр, аккуратно
положил его на стол. – Она, конечно, делает честь вашему
вкусу, но мы очень просили бы вас, чтобы такие сюрпризы
больше не повторялись.
– Простите Я сам знаю, что очень виноват, – прошептал
Желтков, глядя вниз, на пол, и краснея. – Может быть,
позволите стаканчик чаю?
– Видите ли, господин Желтков, – продолжал Николай
Николаевич, как будто не расслышав последних слов Желткова.
– Я очень рад, что нашел в вас порядочного человека,
джентльмена, способного понимать с полуслова. И я думаю, что
мы договоримся сразу. Ведь, если я не ошибаюсь, вы
преследуете княгиню Веру Николаевну уже около семи-восьми
лет?
– Да, – ответил Желтков тихо и опустил ресницы
благоговейно.
– И мы до сих пор не принимали против вас никаких мер,
хотя – согласитесь – это не только можно было бы, а даже и
нужно было сделать. Не правда ли?
– Да.
– Да. Но последним вашим поступком, именно присылкой
этого вот самого гранатового браслета, вы переступили те
границы, где кончается наше терпение. Понимаете? – кончается.
Я от вас не скрою, что первой нашей мыслью было – обратиться
к помощи власти, но мы не сделали этого, и я очень рад, что не
сделали, потому что - повторяю - я сразу угадал в вас
благородного человека,
– Простите. Как вы сказали? – спросил вдруг внимательно
Желтков и рассмеялся. – Вы хотели обратиться к власти?..
Именно так вы сказали?
332
 Он положил руки в карманы, сел удобно в угол дивана,
достал портсигар и спички и закурил.
– Итак, вы сказали, что вы хотели прибегнуть к помощи
власти?.. Вы меня извините, князь, что я сижу? – обратился он к
Шеину. – Ну-с, дальше?
Князь придвинул стул к столу и сел. Он, не отрываясь,
глядел с недоумением и жадным, серьезным любопытством в
лицо этого странного человека.
– Видите ли, милый мой, эта мера от вас никогда не уйдет,
– с легкой наглостью продолжал Николай Николаевич. –
Врываться в чужое семейство
– Виноват, я вас перебью
– Нет, виноват, теперь уж я вас перебью – почти закричал
прокурор.
– Как вам угодно. Говорите. Я слушаю. Но у меня есть
несколько слов для князя Василия Львовича.
И, не обращая больше внимания на Тугановского, он
сказал:
– Сейчас настала самая тяжелая минута в моей жизни. И я
должен, князь, говорить с вами вне всяких условностей Вы
меня выслушаете?
– Слушаю, – сказал Шеин. – Ах, Коля, да помолчи ты, –
сказал он нетерпеливо, заметив гневный жест Тугановского. –
Говорите.
Желтков в продолжение нескольких секунд ловил ртом
воздух, точно задыхаясь, и вдруг покатился, как с обрыва.
Говорил он одними челюстями, губы у него были белые и не
двигались, как у мертвого.
– Трудно выговорить такую фразу что я люблю вашу
жену. Но семь лет безнадежной и вежливой любви дают мне
право на это. Я соглашаюсь, что вначале, когда Вера
Николаевна была еще барышней, я писал ей глупые письма и
даже ждал на них ответа. Я соглашаюсь с тем, что мой
последний поступок, именно посылка браслета, была еще
большей глупостью. Но вот я вам прямо гляжу в глаза и
чувствую, что вы меня поймете. Я знаю, что не в силах
разлюбить ее никогда Скажите, князь предположим, что вам
это неприятно скажите, – что бы вы сделали для того, чтоб
333
оборвать это чувство? Выслать меня в другой город, как сказал
Николай Николаевич? Все равно и там так же я буду любить
Веру Николаевну, как здесь. Заключить меня в тюрьму? Но и
там я найду способ дать ей знать о моем существовании.
Остается только одно – смерть Вы хотите, я приму ее в какой
угодно форме.
– Мы вместо дела разводим какую-то мелодекламацию, –
сказал Николай Николаевич, надевая шляпу. – Вопрос очень
короток: вам предлагают одно из двух: либо вы совершенно
отказываетесь от преследования княгини Веры Николаевны,
либо, если на это вы не согласитесь, мы примем меры, которые
нам позволят наше положение, знакомство и так далее.
Но Желтков даже не поглядел на него, хотя и слышал его
слова. Он обратился к князю Василию Львовичу и спросил:
– Вы позволите мне отлучиться на десять минут? Я от вас
не скрою, что пойду говорить по телефону с княгиней Верой
Николаевной. Уверяю вас, что все, что возможно будет вам
передать, я передам.
– Идите, – сказал Шеин.
Когда Василий Львович и Тугановский остались вдвоем,
то Николай Николаевич сразу набросился на своего шурина.
– Так нельзя, – кричал он, делая вид, что бросает правой
рукой на землю от груди какой-то невидимый предмет. – Так
положительно нельзя. Я тебя предупреждал, что всю деловую
часть разговора я беру на себя. А ты раскис и позволил ему
распространяться о своих чувствах. Я бы это сделал в двух
словах.
– Подожди, – сказал князь Василий Львович, – сейчас все
это объяснится. Главное, это то, что я вижу его лицо, и я
чувствую, что этот человек не способен обманывать и лгать
заведомо. И правда, подумай, Коля, разве он виноват в любви и
разве можно управлять таким чувством, как любовь, – чувством,
которое до сих пор еще не нашло себе истолкователя. –
Подумав, князь сказал: – Мне жалко этого человека. И мне не
только что жалко, но вот я чувствую, что присутствую при

334
какой-то громадной трагедии души, и я не могу здесь
паясничать1.
– Это декадентство, – сказал Николай Николаевич.
Через десять минут Желтков вернулся. Глаза его блестели
и были глубоки, как будто наполнены непролитыми слезами. И
видно было, что он совсем забыл о светских приличиях, о том,
кому где надо сидеть, и перестал держать себя джентльменом. И
опять с больной, нервной чуткостью это понял князь Шеин.
– Я готов, – сказал он, – и завтра вы обо мне ничего не
услышите. Я как будто бы умер для вас. Но одно условие – это я
вам говорю, князь Василий Львович, – видите ли, я растратил
казенные деньги, и мне как-никак приходится из этого города
бежать. Вы позволите мне написать еще последнее письмо
княгине Вере Николаевне?
– Нет. Если кончил, так кончил. Никаких писем, –
закричал Николай Николаевич.
– Хорошо, пишите, – сказал Шеин.
– Вот и все, – произнес, надменно улыбаясь, Желтков. –
Вы обо мне более не услышите и, конечно, больше никогда меня
не увидите. Княгиня Вера Николаевна совсем не хотела со мной
говорить. Когда я ее спросил, можно ли мне остаться в городе,
чтобы хотя изредка ее видеть, конечно не показываясь ей на
глаза, она ответила: "Ах, если бы вы знали, как мне надоела вся
эта история. Пожалуйста, прекратите ее как можно скорее". И
вот я прекращаю всю эту историю. Кажется, я сделал все, что
мог?
Вечером, приехав на дачу, Василий Львович передал жене
очень точно все подробности свидания с Желтковым. Он как
будто бы чувствовал себя обязанным сделать это.
Вера хотя была встревожена, но не удивилась и не пришла
в замешательство. Ночью, когда муж пришел к ней в постель,
она вдруг сказала ему, повернувшись к стене:
– Оставь меня, – я знаю, что этот человек убьет себя.

1
Паясничать – кривляться
335
 11
Княгиня Вера Николаевна никогда не читала газет, потому
что, во-первых, они ей пачкали руки, а во-вторых, она никогда
не могла разобраться в том языке, которым нынче пишут.
Но судьба заставила ее развернуть как раз тот лист и
натолкнуться на тот столбец, где было напечатано:
"Загадочная смерть. Вчера вечером, около семи часов,
покончил жизнь самоубийством чиновник контрольной палаты
Г.С.Желтков. Судя по данным следствия, смерть покойного
произошла по причине растраты казенных денег. Так, по
крайней мере, самоубийца упоминает в своем письме. Ввиду
того что показаниями свидетелей установлена в этом акте его
личная воля, решено не отправлять труп в анатомический
театр".
Вера думала про себя:
"Почему я это предчувствовала? Именно этот трагический
исход? И что это было: любовь или сумасшествие?"
Целый день она ходила по цветнику и по фруктовому
саду. Беспокойство, которое росло в ней с минуты на минуту,
как будто не давало ей сидеть на месте. И все ее мысли были
прикованы к тому неведомому человеку, которого она никогда
не видела и вряд ли когда-нибудь увидит, к этому смешному Пе
Пе Же.
"Почем знать, может быть, твой жизненный путь
пересекла настоящая, самоотверженная, истинная любовь", –
вспомнились ей слова Аносова.
В шесть часов пришел почтальон. На этот раз Вера
Николаевна узнала почерк Желткова и с нежностью, которой
она в себе не ожидала, развернула письмо:
Желтков писал так:
"Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно
послать, мне, как громадное счастье, любовь к Вам. Случилось
так, что меня не интересует в жизни ничто: ни политика, ни
наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей – для
меня вся жизнь заключается только в Вас. Я теперь чувствую,
что каким-то неудобным клином врезался в Вашу жизнь. Если
можете, простите меня за это. Сегодня я уезжаю и никогда не
вернусь, и ничто Вам обо мне не напомнит.
336
 Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы
существуете. Я проверял себя – это не болезнь, не маниакальная
идея – это любовь, которою богу было угодно за что-то меня
вознаградить.
Пусть я был смешон в Ваших глазах и в глазах Вашего
брата, Николая Николаевича. Уходя, я в восторге говорю: "Да
святится имя Твое".
Восемь лет тому назад я увидел Вас в пирке в ложе, и
тогда же в первую секунду я сказал себе: я ее люблю потому,
что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет
ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее Вас и
нежнее. В Вас как будто бы воплотилась вся красота земли
Подумайте, что мне нужно было делать? Убежать в другой
город? Все равно сердце было всегда около Вас, у Ваших ног,
каждое мгновение дня заполнено Вами, мыслью о Вас, мечтами
о Вас сладким бредом. Я очень стыжусь и мысленно краснею за
мой дурацкий браслет, – ну, что же? – ошибка. Воображаю,
какое он впечатление произвел на Ваших гостей.
Через десять минут я уеду, я успею только наклеить марку
и опустить письмо в почтовый ящик, чтобы не поручать этого
никому другому. Вы это письмо сожгите. Я вот сейчас затопил
печку и сжигаю все самое дорогое, что было у меня в жизни:
ваш платок, который, я признаюсь, украл. Вы его забыли на
стуле на балу в Благородном собрании. Вашу записку, – о, как я
ее целовал, – ею Вы запретили мне писать Вам. Программу
художественной выставки, которую Вы однажды держали в
руке и потом забыли на стуле при выходе Кончено. Я все
отрезал, но все-таки думаю и даже уверен, что Вы обо мне
вспомните. Если Вы обо мне вспомните, то я знаю, что Вы
очень музыкальны, я Вас видел чаще всего на бетховенских
квартетах, – так вот, если Вы обо мне вспомните, то сыграйте
или прикажите сыграть сонату D-dur, N 2, op. 2.
Я не знаю, как мне кончить письмо. От глубины души
благодарю Вас за то, что Вы были моей единственной радостью
в жизни, единственным утешением, единой мыслью. Дай бог
Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит
Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.
Г.С.Ж.".
337
 Она пришла к мужу с покрасневшими от слез глазами и
вздутыми губами и, показав письмо, сказала:
– Я ничего от тебя не хочу скрывать, но я чувствую, что в
нашу жизнь вмешалось что-то ужасное. Вероятно, вы с
Николаем Николаевичем сделали что-нибудь не так, как нужно.
Князь Шеин внимательно прочел письмо, аккуратно
сложил его и, долго помолчав, сказал:
– Я не сомневаюсь в искренности этого человека, и даже
больше, я не смею разбираться в его чувствах к тебе.
– Он умер? – спросила Вера.
– Да, умер, я скажу, что он любил тебя, а вовсе не был
сумасшедшим. Я не сводил с него глаз и видел каждое его
движение, каждое изменение его лица. И для него не
существовало жизни без тебя. Мне казалось, что я присутствую
при громадном страдании, от которого люди умирают, и даже
почти понял, что передо мною мертвый человек. Понимаешь,
Вера, я не знал, как себя держать, что мне делать
– Вот что, Васенька, – перебила его Вера Николаевна, –
тебе не будет больно, если я поеду в город и погляжу на него?
– Нет, нет. Вера, пожалуйста, прошу тебя. Я сам поехал
бы, но только Николай испортил мне все дело. Я боюсь, что
буду чувствовать себя принужденным.

12
Вера Николаевна оставила свой экипаж за две улицы до
Лютеранской. Она без большого труда нашла квартиру
Желткова. Навстречу ей вышла сероглазая старая женщина,
очень полная, в серебряных очках, и так же, как вчера, спросила:
– Кого вам угодно?
– Господина Желткова, – сказала княгиня.
Должно быть, ее костюм – шляпа, перчатки – и несколько
властный тон произвели на хозяйку квартиры большое
впечатление. Она разговорилась.
– Пожалуйста, пожалуйста, вот первая дверь налево, а там
сейчас Он так скоро ушел от нас. Ну, скажем, растрата. Сказал
бы мне об этом. Вы знаете, какие наши капиталы, когда отдаешь
квартиры внаем холостякам. Но какие-нибудь шестьсот-семьсот
рублей я бы могла собрать и внести за него. Если бы вы знали,
338
что это был за чудный человек, пани. Восемь лет я его держала
на квартире, и он казался мне совсем не квартирантом, а родным
сыном.
Тут же в передней был стул, и Вера опустилась на него.
– Я друг вашего покойного квартиранта, – сказала она,
подбирая каждое слово к слову. - Расскажите мне что-нибудь о
последних минутах его жизни, о том, что он делал и что
говорил.
– Пани, к нам пришли два господина и очень долго
разговаривали. Потом он объяснил, что ему предлагали место
управляющего в экономии. Потом пан Ежий побежал до
телефона и вернулся такой веселый. Затем эти два господина
ушли, а он сел и стал писать письмо. Потом пошел и опустил
письмо в ящик, а потом мы слышим, будто бы из детского
пистолета выстрелили. Мы никакого внимания не обратили. В
семь часов он всегда пил чай. Лукерья – прислуга – приходит и
стучится, он не отвечает, потом еще раз, еще раз. И вот должны
были взломать дверь, а он уже мертвый.
– Расскажите мне что-нибудь о браслете, – приказала Вера
Николаевна.
– Ах, ах, ах, браслет – я и забыла. Почему вы знаете? Он,
перед тем как написать письмо, пришел ко мне и сказал: "Вы
католичка?" Я говорю: "Католичка". Тогда он говорит: "У вас
есть милый обычай – так он и сказал: милый обычай – вешать на
изображение матки боски кольца, ожерелья, подарки. Так вот
исполните мою просьбу: вы можете этот браслет повесить на
икону?" Я ему обещала это сделать.
– Вы мне его покажете? – спросила Вера.
– Прошу, прошу, пани. Вот его первая дверь налево. Его
хотели сегодня отвезти в анатомический театр, но у него есть
брат, так он упросил, чтобы его похоронить по-христианску.
Прошу, прошу.
Вера собралась с силами и открыла дверь. В комнате
пахло ладаном и горели три восковые свечи. Наискось комнаты
лежал на столе Желтков. Голова его покоилась очень низко,
точно нарочно ему, трупу, которому все равно, подсунули
маленькую мягкую подушку. Глубокая важность была в его
закрытых глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как
339
будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то
глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю человеческую его
жизнь. Она вспомнила, что то же самое умиротворенное
выражение она видала на масках великих страдальцев –
Пушкина и Наполеона.
– Если прикажете, пани, я уйду? – спросила старая
женщина, и в ее тоне послышалось что-то чрезвычайно
интимное.
– Да, я потом вас позову, – сказала Вера и сейчас же
вынула из маленького бокового кармана кофточки большую
красную розу, подняла немного вверх левой рукой голову трупа,
а правой рукой положила ему под шею цветок. В эту секунду
она поняла, что та любовь, о которой мечтает каждая женщина,
прошла мимо нее. Она вспомнила слова генерала Аносова о
вечной исключительной любви – почти пророческие слова. И,
раздвинув в обе стороны волосы на лбу мертвеца, она крепко
сжала руками его виски и поцеловала его в холодный, влажный
лоб долгим дружеским поцелуем.
Когда она уходила, то хозяйка квартиры обратилась к ней
льстивым польским тоном:
– Пани, я вижу, что вы не как все другие, не из
любопытства только. Покойный пан Желтков перед смертью
сказал мне: "Если случится, что я умру и придет поглядеть на
меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое
лучшее произведение " – он даже нарочно записал мне это. Вот
поглядите
– Покажите, – сказала Вера Николаевна и вдруг заплакала.
– Извините меня, это впечатление смерти так тяжело, что я не
могу удержаться.
И она прочла слова, написанные знакомым почерком:
"L. van Beethoven. Son. N 2, op. 2. Largo Appassionato".

13
Вера Николаевна вернулась домой поздно вечером и была
рада, что не застала дома ни мужа, ни брата.
Зато ее дожидалась пианистка Женни Рейтер, и,
взволнованная тем, что она видела и слышала, Вера кинулась к
ней и, целуя ее прекрасные большие руки, закричала:
340
 – Женни, милая, прошу тебя, сыграй для меня что-нибудь,
– и сейчас же вышла из комнаты в цветник и села на скамейку.
Она почти ни одной секунды не сомневалась в том, что
Женни сыграет то самое место из Второй сонаты, о котором
просил этот мертвец с смешной фамилией Желтков.
Так оно и было. Она узнала с первых аккордов это
исключительное, единственное по глубине произведение. И
душа ее как будто бы раздвоилась. Она единовременно думала о
том, что мимо нее прошла большая любовь, которая повторяется
только один раз в тысячу лет. Вспомнила слова генерала
Аносова и спросила себя: почему этот человек заставил ее
слушать именно это бетховенское произведение, и еще против
ее желания? И в уме ее слагались слова. Они так совпадали в ее
мысли с музыкой, что это были как будто бы куплеты, которые
кончались словами: "Да святится имя Твое".
"Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая
покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и
смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я
перед тобою – одна молитва: "Да святится имя Твое".
Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что
трудно расстаться телу с душой, но. Прекрасная, хвала тебе,
страстная хвала и тихая любовь. "Да святится имя Твое".
Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей
походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны
мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я
ухожу один, молча, так угодно было богу и судьбе. "Да святится
имя Твое".
В предсмертный печальный час я молюсь только тебе.
Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное
сердце, не ропщи. В душе я призываю смерть, но в сердце полон
хвалы тебе: "Да святится имя Твое".
Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы не знаете,
как ты была прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в
скорбный час расставания с жизнью все-таки пою – слава Тебе.
Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю – слава
Тебе!.."
Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и
плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и,
341
точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли
звезды табака И в это время удивительная музыка, будто бы
подчиняясь ее горю, продолжала:
"Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне
помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь.
Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой,
потому что мы с тобой любили друг друга только одно
мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь?
Помнишь? Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать
так сладко, сладко, сладко".
Женни Рейтер вышла из комнаты, уже кончив играть, и
увидала княгиню Веру, сидящую на скамейке всю в слезах.
– Что с тобой? – спросила пианистка.
Вера, с глазами, блестящими от слез, беспокойно,
взволнованно стала целовать ей лицо, губы, глаза и говорила:
– Нет, нет, – он меня простил теперь. Все хорошо.
1910

***
1. Ответьте на вопросы.
1. Какие чувства вы испытали, читая рассказ?
2. Какую роль играет музыка в рассказе?
3. В чем психологизм рассказа?
4. Как вы думаете, прав ли генерал Аносов, говоря о
вечной исключительной любви?
5. Какие слова и словосочетания использует автор,
характеризуя психологическое состояние Желткова?
6. Какие чувства вызывает в вас образ Желткова?
Насколько актуален образ «маленького человека» в 21
веке?
7. Удачно ли, с вашей точки зрения, название рассказа? А
как бы вы могли назвать рассказ?
8. Как вы думаете, как сложится дальнейшая жизнь Веры?
2. Постарайтесь передать в нескольких словах основной смысл
рассказа.
3. Найдите в тексте и запишите описание внешности и
характера сестер Веры и Анны. Составьте сравнительную
диаграмму.
342
 4. Перескажите эту историю, перенеся все события в наше
время.
5. Найдите общий корень в данных словах:
жаркий, жарко, жара, жаркое;
свежий, свежо, свежесть.
6. Объясните значение глаголов:
замолчать, промолчать, бормотать, оглянуться, вздыхать,
вздрагивать, заговорить, проговорить.
7. Объясните значение данных словосочетаний и переведите на
армянский язык:
глотать слёзы, раскинуть руки, сжать кулаки, напряженно
следить, невольно рассмеяться, неловкая тишина,
недовольно сказать.
8. К данным словам подберите однокоренные слова:
оголенность, обсохший, ронять, молитвенник.
9. Прочитайте словосочетания. Значение неизвестных слов
посмотрите в словаре. С данными словосочетаниями
составьте предложения.
Взволнованный человек, хмурый человек. робкий человек,
сильная любовь, трогательная любовь, острое сожаление,
жгучий стыд, шальная мысль, вечное преклонение, рабская
преданность, неслыханная власть, пророческие слова.

10. Переведите на армянский язык.

А где же любовь-то? Любовь бескорыстная,

самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано
– "сильна, как смерть"? Понимаешь, такая любовь, для которой
совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение -
вовсе не труд, а одна радость. Постой, постой, Вера, ты мне
сейчас опять хочешь про твоего Васю? Право же, я его люблю.
Он хороший парень. Почем знать, может быть, будущее и
покажет его любовь в свете большой красоты. Но ты пойми, о
какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией.
Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства,
расчеты и компромиссы не должны ее касаться.

343
 ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН
(1870 -1953)

Иван Алексеевич Бунин – русский прозаик, поэт,

переводчик – родился 10 октября 1870г. в Воронеже, в
обедневшей дворянской семье. Когда Бунину едва минуло три
года, семья была вынуждена переехать из Воронежа в Елецкий
уезд, где прошло детство писателя, полное, по его словам,
«поэзии печальной и своеобразной».Первые стихи начал писать
в семилетнем возрасте, подражая Пушкину и Лермонтову.
1890-е-1900-е – время напряженной работы и бурного
роста популярности Бунина. Выходят книга «На край света» и
другие рассказы (1897г.), стихотворный сборник «Под
открытым небом» (1898г.)
В первой половине 1910г. Бунин завоевывает репутацию
ведущего прозаика. В 1910г. выходит повесть «Деревня», в
1912г. – сб. «Суходол», повести и рассказы 1911-1912г. в 1913-
книга «Иоанн Рыдалец», в 1916г. – «Господин из Сан-
Франциско».
Бунин не принял революцию 1917г. и в 1920г. навсегда
покинул Россию.
В 1933г. Бунин стал первым русским лауреатом
Нобелевской премии по литературе – «за правдивый
артистический талант, с которым он воссоздал в прозе
типичный русский характер».
Умер Бунин 8 ноября 1953г. в Париже и похоронен на
русском кладбище.

344
 ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ

В холодное осеннее ненастье1, на одной из больших

тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими
черными колеями,2 к длинной избе, в одной связи которой была
казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где
можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или
спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас3 с
полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с
подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел
крепкий мужик в туго подпоясанном армяке4, серьезный и
темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на
старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный
в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым
стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами,
которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у
него был пробрит и вся наружность имела то сходство с
Александром II, которое столь распространено было среди
военных в пору его царствования; взгляд был тоже
вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.
Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в
военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в
замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
— Налево, ваше превосходительство, — грубо крикнул с
козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего
высокого роста, вошел в сенцы5, потом в горницу6 налево.
В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый
образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой
скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь,

1
Ненастье – дождливая, пасмурная погода
2
Колея – канавка, углубление от колес на дороге
3
Тарантас – дорожная, крытая или открытая, четырехколесная повозка
на крытых дрогах
4
Армяк – в старину у крестьян: кафтан из толстого сукна
5
Сенцы (суни) – в деревенских избах и в старину в городских домах:
помещение между жилой частью дома и крыльцом
6
Горница – комната крестьянской избы
345
занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе
стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами,
упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко
пахло щами — разварившейся капустой, говядиной и лавровым
листом.
Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще
стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и
картуз1 и с усталым видом провел бледной худой рукой по
голове — седые волосы его с начесами на висках к углам глаз
слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными
глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого
не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
— Эй, кто там!
Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже
чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина,
похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней
губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими
грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни,
животом под черной шерстяной юбкой.
— Добро пожаловать, ваше превосходительство, —
сказала она. — Покушать изволите или самовар прикажете?
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на
легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и
отрывисто, невнимательно ответил:
— Самовар. Хозяйка тут или служишь?
— Хозяйка, ваше превосходительство.
— Сама, значит, держишь?
— Так точно. Сама.
— Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
— Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-
нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.
— Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка
щурясь.

1
Картуз – мужской головной убор с жестким козырьком.
346
 — И чистоту люблю, — ответила она. — Ведь при
господах выросла, как не уметь прилично себя держать,
Николай Алексеевич.
Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
— Надежда! Ты? — сказал он торопливо.
— Я, Николай Алексеевич, — ответила она.
— Боже мой, боже мой! — сказал он, садясь на лавку и в
упор глядя на нее. — Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не
видались? Лет тридцать пять?
— Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок
восемь, а вам под шестьдесят, думаю?
— Вроде этого Боже мой, как странно!
— Что странно, сударь?
— Но все, все Как ты не понимаешь!
Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и
решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом
остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:
— Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда
попала? Почему не осталась при господах?
— Мне господа вскоре после вас вольную1 дали.
— А где жила потом?
— Долго рассказывать, сударь.
— Замужем, говоришь, не была?
— Нет, не была.
— Почему? При такой красоте, которую ты имела?
— Не могла я этого сделать.
— Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
— Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас
любила.
Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
— Все проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь,
молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами
все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде
протекшей будешь вспоминать».

1
Вольная – в старину: документ, с которым крепостной отпускался на
волю
347
 — Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у
всякого проходит, а любовь — другое дело.
Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
— Ведь не могла же ты любить меня весь век!
— Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все
одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас
словно ничего и не было, а вот Поздно теперь укорять, а ведь,
правда, очень бессердечно вы меня бросили, — сколько раз я
хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря
обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда
я вас Николенькой звала, а вы меня — помните как? И все стихи
мне изволили читать про всякие «темные аллеи», — прибавила
она с недоброй улыбкой.
— Ах, как хороша ты была! — сказал он, качая головой.
— Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза!
Помнишь, как на тебя все заглядывались?
— Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это
вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое
забыть.
— А! Все проходит. Все забывается.
— Все проходит, да не все забывается.
— Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну.
— Уходи, пожалуйста.
И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой
прибавил:
— Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
Она подошла к двери и приостановилась:
— Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор
наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас
никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на
свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне
вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста1 не носят.
— Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, —
ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. — Одно тебе
скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай,
пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие,

1
Погост – сельское кладбище
348
но скажу откровенно, — жену я без памяти любил. А изменила,
бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, —
пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел
негодяй, мот1, наглец, без сердца, без чести, без совести
Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история.
Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое
дорогое, что имел в жизни.
Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у
нее.
— Прикажи подавать
Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как
прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал
свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас
стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне
лучшие минуты жизни?»
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой,
все меняя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то
думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:
— А она, ваше превосходительство, все глядела в окно,
как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
— Давно, Клим.
— Баба — ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в
рост дает.
— Это ничего не значит.
— Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить!
Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят,
справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на
себя.
— Да, да, пеняй на себя Погоняй, пожалуйста, как бы не
опоздать нам к поезду
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади
ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы,
сдвинув черные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не
лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел,
стояли темных лип аллеи “ Но, боже мой, что же было бы

1
Мот – расточительный человек
349
дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая
Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена,
хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И,
закрывая глаза, качал головой.
20 октября 1938

***
1. Найдите в тексте и запишите описание внешности Николая
Алексеевича и Надежды.
2. Когда происходит действие рассказа?
3. К какому сословию принадлежали герои рассказа Николай
Алексеевич и Надежда?
4. Как вы думаете, почему Надежда обращалась к нему на
«вы» и называла Николаем Алексеевичем, а он – на «ты» и
называл Надеждой?
5. Как вы думаете, почему они расстались?
6. Как сложилась судьба Николая Алексеевича и Надежды?
Были ли они счастливы?
7. Докажите примерами из текста, что Надежда – хорошая
хозяйка. Опишите горницу. Как вы думаете, могла ли
Надежда справиться с ролью хозяйки богатого дома?
8. Почему Николай Алексеевич “со стыдом вспоминал “ свои
последние слова и то, что поцеловал ее руку?
9. Инсценируйте разговор Николая Алексеевича с Надеждой?
10. Перескажите рассказ от лица Николая Алексеевича и
Надежды.
11. Работая в группах, заполниет квадраты.

Кто виноват в том, что

Зрительный образ герои не были счастливы?

музыка Связь с настоящим

12. Перепишите, заменяя выделенные слова синонимами.

1. В горнице было тепло, сухо и опрятно.
2. Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка
щурясь.
350
 3. Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень
бессердечно вы меня бросили, сколько раз я хотела
руки на себя наложить.
4. Были и вы отменно хороши.
5. Баба – ума палата. Деньги в рост дает.
6. Не отдал вовремя – пеняй на себя.

13. Перепишите, подчеркните в каждом ряду лишнее слово.

Горница,комната, тарантас,полата
Тарантас, бричка, картуз, карета
Аллея, тулуп, армяк, кафтан, фрак
Картуз, шляпа, армяк, кепка
Усы, бакенбарды, уши, борода
Вздор, ерунда, новость, чепуха

351
 ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ

В июне того года он гостил у нас в имении — всегда

считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом
и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве
Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты.
Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках
в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и
сказал:
— Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский
кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, — были
именины отца, — и за обедом он был объявлен моим женихом.
Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну
В сентябре он приехал к нам всего на сутки — проститься
перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится
скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал
наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению,
самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец
сказал:
— Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались
незначительными словами, преувеличенно спокойными,
скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой
сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и
протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро
сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в
кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую
лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом
маленький шелковый мешочек, — мы знали какой, — и это
было трогательно и жутко. Отец спросил:
— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после
завтрака?
— Да, если позволите, утром, — ответил он. — Очень
грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
— Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с
мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра
352
 Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он
склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы
еще немного побыли в столовой, — я вздумала раскладывать
пасьянс, — он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
— Хочешь, пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично
отозвалась:
— Хорошо
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с
милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот
— Капота нет, — сказала я. — А как дальше?
— Не помню. Кажется, так:
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает
— Какой пожар?
— Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская
осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот »
Времена наших дедушек и бабушек Ах, боже мой, боже мой!
— Что ты?
— Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и
хорошо. Я очень, очень люблю тебя
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в
сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом
стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья,
осыпанные минерально блестящими звездами. Он,
приостановясь, обернулся к дому:
— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят
окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской
накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила
голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне
в лицо.
— Как блестят глаза, — сказал он. — Тебе не холодно?
Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу
забудешь меня?

353
 Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки
забуду его в какой-то короткий срок — ведь все в конце концов
забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
— Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты
поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой
мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок1,
который носили на войне ее отец и дед, — и мы перекрестили
его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед,
постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает,
когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя
только удивительную несовместность между нами и
окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим
изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я
пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь
делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос
Убили его — какое странное слово! — через месяц, в
Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое,
многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими,
когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то
волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем,
что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни
отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в
подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все
издевалась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как ваши
обстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как
многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых
шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь
колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и
вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека
редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за
которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в
Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником,

1
Образ (образок) – то же, что икона
354
мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к
добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в
истертом казачьем зипуне1, с отпущенной черной с проседью
бородой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет.
Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев
из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в
тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только
трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка,
ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через
некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих
руках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в
Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень
тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не
скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж,
Ницца Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем
француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко
мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными
ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в
атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я
жила и все еще живу в Ницце чем бог пошлет Была я в Ницце в
первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в
те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,
что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех
пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей
жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер.
Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в
моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю:
где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как
в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко
мне » Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
3 мая 1944

1
Зипун – русский крестьянский кафтан из грубого толстого сукна,
обычно без ворота
355
 ***
1. В каком году произошло описанное в рассказе прощание
невесты с женихом?
2. Какой период времени охватывает рассказ женщины?
3. Какие исторические события произошли в этот период в
России?. Как отразились эти события на судьбах героев?
4. К какому сословию относилась девушка. Опишите и
охарактеризуйте ее.
5. Как вы думаете, почему весной 18 года девушка жила не
в своем имении, а в Москве в подвале у торговки?
6. Как сложилась жизнь женщины на чужбине?
7. На какие части можно разделить рассказ. Озаглавьте эти
части.
8. Составьте подробный план рассказа.
9. Перескажите рассказ по составленному плану.
10. Как вы думаете, почему в рассказе нет имен, а вместо
имен употребляются слова: “он, она, пожилой военный,
девочка” ?
11. Работая в группах, заполните квадраты.
Зрительных образ Основная мысль
Что вы чувствовало, когда
Музыка, цвет
читали рассказ?

12. Перепишите, заменяя выделенные слова синонимами.

1. Мама старательно зашивала маленький шелковый
мешочек, и это было и трогательно, и жутко. 2. Мы непременно
хотим проводить тебя завтра. 3. Сперва было так темно, что я
держалась за его рукав. 4. Зимой отплыла с несметной толпой
прочих беженцев из Новоросийска в Турцию. 5. Он приехал к
нам проститься перед отьездом на фронт.
13. Запишите выделенные слова и подберите к ним
антонимы.
1. Мы в тор вечер сидели тихо, исредка обменивались
незначительными словами, скрывая свои тайные мысли и
чувства. 2. Он курил, рассеянно глядя на висевшую над столом
лампу. 3. Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по

356
дому. 4. Одеваясь в прихожей, он продолжал вспоминать
стихи Фета. 5. Я тоже продавала кое-что из оставшегося у меня.
14. Переведите на армянский язык.
А) покойный отец, незначительные слова, старательно
шила, пропали без вести, чем бог послал, скитались по всему
свету, холеные ручки.
Б) И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое,
многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими,
когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то
волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем,
что называется прошлым.
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,
что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех
пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей
жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер.
Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в
моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю:
где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как
в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко
мне » Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
15. Сравните два рассказа «Темные аллеи» и «Холодная
осень». Составьте сравнительную диаграмму.
16. Сравните героиню рассказа «Холодная осень» с
героиней рассказа «Темные аллеи». Составьте
сравнительную диаграмму.

357
гٳϳñ·ã³ÛÇÝ Ó¨³íáñáõÙÁª ì.´ñÛáõëáíÇ ³Ýí³Ý ºñäÈÐ-Ç
ѳٳϳñ·ã³ÛÇÝ Ï»ÝïñáÝ (ջϳí³ñª ¹áó. ì.ì.ì³ñ¹³ÝÛ³Ý)

гٳϳñ·ã³ÛÇÝ ¿ç³íáñáõÙÁª Ð.Ø. ¾Éã³ÏÛ³Ý

ê.ì. ²é³ù»ÉÛ³Ý

êïáñ³·ñí³Í ¿ ïå³·ñáõÃÛ³Ý` 01.07.09

гÝÓÝí³Í ¿ ïå³·ñáõÃÛ³Ý` 16.07.09

îå³ù³Ý³Ïª 250
_______________________________________________________
§ÈÇÝ·í³¦ Ññ³ï³ñ³ÏãáõÃÛáõÝ
ºñ¨³ÝÇ ì.´ñÛáõëáíÇ ³Ýí³Ý å»ï³Ï³Ý É»½í³μ³Ý³Ï³Ý ѳٳÉë³ñ³Ý
гëó»Ý` ºñ¨³Ý, ÂáõÙ³ÝÛ³Ý 42
лé.` 53-05-52
Web: http://www.brusov.am
E-mail: yslu@brusov.am

Компьютерная верстка – компьютерный центр ЕГЛУ

им. В.Я.Брюсова (руководитель - доцент В.В.Варданян)

Операторы: Н.М.Элчакян
С.В.Аракелян

Подписано к печати: 01.07.09

Сдано в печать: 16.07.09
Тираж 250
Издательство “Лингва”
Ереванский государственный лингвистический университет им. В.Я.Брюсова
Адрес: Ереван, Туманяна 42
Тел: 53-05-52
Web: http://www.brusov.am
E-mail: yslu@brusov.am