РОССИЙСКО-ТАДЖИКСКИЙ (СЛАВЯНСКИЙ) УНИВЕРСИТЕТ

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ СТРАНЫ

ИЗУЧАЕМОГО ЯЗЫКА
(КИТАЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА)
Учебное пособие-хрестоматия
для студентов-бакалавров 4 курса
направления «Лингвистика»

Душанбе -2016 г.

1
 УДК 821. 581. (075+082)
ББК83( 5кит.)
Ю75
ЮркоЕ.Л.

История литературы страны изучаемого языка (китайская литература): учебное

пособие-хрестоматия / Е.Л. Юрко. – Душанбе: РТСУ, 2016. – с.

Учебное пособие-хрестоматия охватывает историю литературы Китая от глубокой

древности до начала XXI века. В пособие включены сведения об эпохе, литературных
направлениях, авторах, фрагменты программных произведений, тематика практических
занятий, задания для самостоятельной работы с учетом отведенных учебных часов, а
также список рекомендуемой литературы и вопросы для подготовки к экзамену. Главы,
посвящённые поэзии, прозе и драматургии, дают представление об общем процессе
развития китайской литературы, об её отдельных памятниках и представителях. В
пособии прослеживается одна из главных особенностей китайской культуры –
преемственность и традиционность.
Учебное пособие-хрестоматия предназначено для студентов-бакалавров 4 курса
направления «Лингвистика».

Ответственный редактор – к.ф.н., доцент кафедры мировой литературы

РТСУ Б.Р.Рахманов

Рецензент – к.ф.н., профессор кафедры мировой литературы РТСУ

А.Л.Спектор

Рецензент – к.ф.н., доцент, директор школы РТСУ С.Н. Пирова

Рекомендовано к печати УМС РТСУ

Рекомендовано к печати РИС РТСУ

© Е.Л. Юрко – 2016

2
 Оглавление
Предисловие…………………………………………………………………………………….1
Глава 1. Литература Китая глубокой древности (VI в. до н.э. – VII н.э.)
История создания «Ицзин» («Книга перемен»), «Шицзин» («Книга песен») …………….4
Мифология древнего Китая. …………………………………………………………………..11
Мифология о животных и растениях. ………………………………………………………..23
Глава 2. Литература переходного периода (III до н.э. — XVIIIв.в.)
Индивидуальная поэзия.
Синкретизм древней поэзии Китая. Свод «Чуских строф». Рождение индивидуальной
поэзии. Цюй-Юань–«Лисао», как вершина творческого наследия поэта. …………………27
Поэзия эпохи Хань. Расцвет жанра «фу». юэфу ……………………………………………..35
Период Троецарствия: творчество поэтов из дома Цао……………………………………...41
Поэзия Тао Юань-мина. ……………………………………………………………………….44
Танская поэзия. Особенности танской поэтики: образы, мотивы, система
стихосложенияТри вершины танской поэзии: Ли Бо, Ду Фу, Ван Вэй……………………61
Сунская поэзия. Развитие жанра цы в поэзии Ли Юя, Су Ши. ……………………………74
Поэзия эпохи Юань и Мин. Утверждение жанра «саньцюй»
Глава 3. Появление прозаического жанра в Китайской литературе (VIII —XVIII
в.в.).
Особенности древней повествовательной прозы. Появление жанра сяошо. новеллы –
чуаньци. повесть «хуабэнь». Записки кистью» – бицзи ……………………………………81
Творчество Пу Сун-лина ……………………………………………………. ………………104
Китайский роман. «Речные заводи» Ши Най-аня
«Троецарствие» Ло Гуань
«Путешествие на Запад» У Чен-аня
«Сон в красном тереме» Цао Сюэ-циня Жанровая сложность романа. Особенности
композиции………………………………….. ……………………………………………….111
«Цветы в зеркале» Ли Жу-чжене – завершение развития классического китайского романа.
Смысл названия романа, его антиконфуцианская направленность………………………..124
Глава 4.
История развития китайской Драматургия (XIII-XVIIIв.в.)
«Золотой век» китайской драмы в эпоху Юань……………………………………………128
Утверждение стиля цза-цзюй. Жанр –«чуаньци» Упадок драматургии в эпоху Мин …130
Глава 5.
Литература Китая новейшего времени (19 -начало 20 вв.).
Литература периода «движения 4 мая» (1918 – 1930)……………………………………...133
Лига Левых писателей (1931—1945)………………………………………………………..140
Жизненный и творческий путь Лу Синя «Сатира и обличительный пафос сборника
«Старые легенды в новой редакции» ……………………………………………………….144
Жизненный и творческий путь Лао Шэ . Драма «Чайная»………………………………..151
Поэзия новейшего времени
Глава 6.
Китайская литература на рубеже ХХ-ХХI вв.
Проза Шао Хуа, Ли Чжунь, Ван Мэн Мо Янь………………………………………………158
Список литературы………………………………………………………………………….173
Видио материалы……………………………………………………………………………182

3
 Предисловие
Учебное Пособие-хрестоматия составлено в соответствии с
требованиями к обязательному минимуму содержания и уровню подготовки
студента-бакалавра по дисциплине «История литературы страны изучаемого
языка» (китайская литература).
Цель курса - предоставить студентам-лингвистам основные знания об
истории литературы Китая по шести разделам: древняя литература,
средневековая литература, литература становления прозаического жанра и
драматургии, литература новейшего времени и литература рубежа ХХ-ХХI
вв..
Предназначено познакомить студентов с литературным наследием
Китая в аспекте изучения истории развития китайской художественной
словесности и ее главных типологических особенностей. Учебников по
Китайской литературе нет и поэтому пособие так необходимо для студентов
китайского отделения.
Пособие строится по хронологическому принципу изучения
литературы с обзором наиболее значительных периодов и выделением в
монографические темы творчества крупнейших писателей. Принцип
историзма является определяющим в изучении литературы и способствует её
объективному освещению.
Интерес к культуре Востока был всегда велик, но за последние годы
возрос еще больше. Китаю в ряду стран Востока принадлежит особая роль.
Замечательный китаевед В.М.Алексеев назвал китайскую литературу
мировой по значению. Китайская литература велика и самобытна, её
«колоссальный литературный мир содержит в себе много нового и
неожиданного, так как он отражает всю культуру и историю великого
народа»1.
Большой вклад знакомству с китайской культурой и литературой
внесли русские эмигранты проживавшие в Китае. Китай стал для них не
только географическим прибежищем, но и оказал свое влияние на
мировоззрение, тематику, формирование поэтической образности и языка.
Само пребывание в стране древней восточной культуры наложило свой
отпечаток, «исподволь влияя на формирование не только вкуса, но и
мировосприятия»2. Немногие русские эмигранты сумели овладеть китайским
языком, но в каждом поэтическом сборнике отразился лик Китая – «сопки
Манчжурии, желтая Сунгари, лица, виды, уличные сценки. Китайские
1
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев. – М., 1978. – С. 47.
2
Старосельская Н. Повседневная жизнь «русского Китая» / Н. Старосельская. – М., 2006. – С. 166.
4
виньетки, музыка, праздники, заклинания, тайфуны, драконы, храмы, рикши
и даосские боги…»1. Каждый поэт открыл свой заветный уголок «второй
родины». Поэты и писатели, владеющие китайским языком, оставили
частичку оригинального китайского художественного мира. Первую
антологию китайской поэзии издал Яков Аракин, позже вышли «Цветы
китайкой поэзии» Серебряковых, в Бразилии напечатал «Стихи на веере» В.
Перелешин. Как переводчики китайской поэзии известны А. Степанов, Н.
Светлов, Ф. Камышнюк, В. Март, М. Щербаков.
Традиции страны можно увидеть в книге Н. Байкова «Великий Ван», в
«Звездах Манчжурии» А. Хейдока, в этнографических рассказах и легендах
Н. Шкуркина, в романах из китайской жизни Г. Кочурова и В. Качоровского.
Материалами для изучения китайской литературы могут быть
«Хрестоматия по литературе Китая», составленная М.Е. Кравцовой,
«Литература Востока в Средние века» (тексты), изданная в МГУ, «Мифы
древнего Китая» В. Ежова.
Предлагаемые в пособии поэтические переводы сделаны В.М.
Алексеевым, Ю.К. Шуцким, А. Гитовичем, Л.Е. Эйдлиным, Б. Бахтиным, Л.
Меньшиковым, И. Смирновым, М. Басмановым, М.Е. Кравцовой, С.
Торопцевым и др. А также представлены классические китайские романы в
переводах А. Рогачева, В. Панасюка, О. Фишман. В теоретическом
изложении материала мы опираемся на работы видных российских
синологов таких, как В.М. Алексеев, Н.И. Конрад, Д.Н. Воскресенский, К.И.
Голыгина, И.С. Лисевич, Л.И. Меньшиков, Б.Л. Рифтин, В.Ф. Сорокин, Н.Т.
Федоренко, О.Н. Фишман, Л.З. Эйдлин. Учтены также и научные изыскания
авторов специальных исследований и монографий (М.Е. Кравцова, С.В.
Малявин, Е.В. Серебряков, С. Торопцев).
Для собственно китайской литературы незыблемой методологической
основой для нашего курса являются фундаментальные труды академика В.
М. Алексеева.
В первой главе учебного пособия прослеживаются истоки зарождения
китайской литературы и дана краткая характеристика философско-
религиозных систем, а также мифологии древнего Китая, которые оказали
большое влияние не только на все дальнейшее развитие китайского
искусства, но и на образ жизни современного Китая. Разделы, посвященные
поэзии, прозе и драматургии, дают представление об общем процессе
развития китайской литературы и ее отдельных памятников.
В конце каждой главы даются вопросы и задания, имеющие не только
контролирующую функцию, но требующие самостоятельных рассуждений и
1
Крейд В.Н. Все звезды повидав чужие / В.Н. Крейд // Русская поэзия в Китае. – М., 2001. – С. 24.
5
выводов, а также углубляющие аналитические навыки в работе с
художественным текстом.
Раздел древней литературы важен как исходный пункт, ибо
древняя литература заложила основы литературы Китая, черпая свои
традиции лишь в собственной античности, ибо до конца XIX в. не знала
других литератур мира, кроме индийской, связанной с религией буддизма в
средние века.
В разделе новейшей литературы показана трансформация системы
литературных жанров в начале XX в. Вытеснение классических жанров
новыми литературными формами. Развитие прозы на разговорном языке
байхуа, публицистики и художественного перевода. Обращение к новым
темам, изображению нравов в противовес традиционным книжным сюжетам.
Возрождение и развитие реалистической прозы, правдивая Летопись
пережитого, переосмысление прошлого рассматривается в последней главе
«Китайская литература на рубеже ХХ-ХХI в.в».
К окончанию данного курса студенты обязаны разбираться в
основных литературных течениях и жанрах древнего, средневекового и
современного этапов развития литературы Китая; ориентироваться в
историко-литературоведческом материале и уметь проводить
сопоставительный анализ пройденного материала по хронологическому и
событийному признакам.

Глава 1.
Литература Китая глубокой древности (до VI в. до н.э. – III н.э.)

6
 Литература Китая — одна из древнейших в мире. Ее характерная
черта — исключительная самобытность. Развитие китайской литературы
продолжалось непрерывно на протяжении всей истории Китая.
Благоприятным условием для этого процесса явилась сохранность
памятников, в чем немалую роль сыграло раннее изобретение
книгопечатания (отдельные указания на него существуют уже с V в., и
развивалось оно настолько быстро, что с X в. Китай уже не знал рукописей).
Отсюда другая отличительная черта китайской литературы —
преемственность, которую не сумели прервать ни нашествия кочевников, ни
междоусобные войны, ни завоевания колонизаторов. Китайский народ,
обладая письменными памятниками, датируемыми XIV в. до н. э., сумел
пронести свою культуру сквозь тысячелетия — от первобытнообщинного
строя через рабовладельческое и феодальное общество до народной
демократии и строительства социализма, сохранив преемственность своих
традиций. «Эта культура и вслед за ней литература Китая в отличие от
многих мировых литератур никогда не уничтожалась, ни на один
исторический момент не прекращалась, а, наоборот всё время развивалась»1.
Другая ее отличительная черта – яркая самобытность, характерная как
для древнего искусства Китая, так и для современного. В.М. Алексеев
указывает на тесную связь в Китае литературы с наукой. «Она сопровождает
китайскую литературу в энциклопедии. Древние монеты, древние столицы,
цветы, птицы, звери, деревья, налоги – изложенные сначала научно, все
имеют поэтические параллели»2.
В эпоху Чжоу (XI-III вв. до н.э.) любой письменный текст определялся
иероглифом вэнь, который первоначально представлял собой изображение
человека с разрисованным узорами туловищем. Но уже с I века н.э. «вэнь»
стали называть высокую, изящную словесность. «Если слова не будут
располагаться в узоре, то они не смогут распространяться», - говорилось в
одном из древних трактатов.
Начальный архаический период китайской литературы связан с самой
великой и загадочной книгой Китая – «Книгой Перемен» («Ицзин»),
которая начинает складываться в начале I тысячелетия до н.э. «Ицзин»
ставится китайскими филологами на первое место среди классических книг,
она оказала огромное влияние на развитие философской мысли в Китае, на
все литературное и поэтическое творчество. Китайские учёные считают, что
«Ицзин» сложилась на основе древних гаданий, магии и волшебства; в ней

1
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев – М., 1978. – С. 31.
2
Там же. – С. 44
7
сосредоточился опыт многочисленных прорицателей. Книга состоит из двух
частей.
Первая, графическая, представлена гексограммами (комбинация из
трех пар черт), каждая из которых символизирует одну из трех космических
потенций: верхняя – небо, средняя – человека, нижняя – землю. Китайские
легенды приписывают их изобретение мифическому Фуси, который
«постарался через них передать основные координаты мира и природные
сущности в их постоянном взаимодействии»1.
Вторая часть – комментированный текст. «Книгу перемен» нельзя
рассматривать только как книгу гаданий, имеющую сугубо практический
характер. Это своеобразная философская теория, дающая ключ к пониманию
вещей и событий. В ней рассматривается, по словам Ю.К. Шуцкого, процесс
возникновения, бытия и исчезновения. «Уже здесь ясно видно отличие
мировоззрения древних китайцев от взглядов, распространенных тогда и
позднее во многих других цивилизациях: человек участвует в течении жизни
как равный земле и небу, как активная сила, не только зависимая, но и
способная воздействовать на окружающий мир, на обстоятельства, на
судьбу»2
Подлинная история художественного творчества начинается с
величайшего памятника в истории Китая – «Шицзина». Свод народных
песен и древних гимнов «Шицзин», который приобрел значение
классического канона, на протяжении тысячелетий занимал особое место как
книга откровений и жизненного опыта. Литературные источники сохранили
наставление Конфуция своему сыну - читать и изучать «Шицзина».
Позднее «Шицзин» был включён конфуцианцами в состав так
называемого пятикнижия, состоящего из «Шуцзин» («Книга истории»),
«Шицзин» («Книга песен»), «Ицзин» («Книга перемен»), «Лицзин» («Книга
обрядов») и «Чунь-ую» (летопись царства Лу), пяти древних произведений,
содержащих начала учения о мире и человеке. Однако, история песен,
входящих в «Шицзин», намного старше, чем конфуцианское учение, –
некоторые события, о которых повествует «Шицзин», относятся еще к VIII–
VII вв. до н.э. В «Исторических записках» Сыма Цяня говорится: «В
древности стихотворений было более трех тысяч. Конфуций отбросил
негодные и взял то, что соответствует правилам «ли» и должному «и».
«Шицзин» охватывает значительный период развития китайского общества с
XII века до н.э. до V в. до н.э., потому книгу можно считать своеобразной

1
Кравцова М.Е. Хрестоматия по литературе Китая / М.Е. Кравцова. – СПб., 2004. – С. 8.
2
Шуцкий Ю.К. Китайская классическая книга перемен «Ицзин» / Ю.К. Шуцкий. – М., 1993. – С. 6.

8
энциклопедией древнего Китая, отразившей все его основные моменты
развития.
Иероглиф и слово «ши» в древнекитайском языке означали
«стихотворение», «песня». В дальнейшем словом «ши» стали называть
поэзию вообще, и оно вошло в состав таких слов, как «шижэнь» (поэт),
«шицай» (поэтический талант) и др. Иероглиф «цзин» обозначал «основу
ткани» и составил часть в названиях канонических книг конфуцианской
школы. «Шицзин» переводится по-разному: «Книга песен», «Книга песен и
гимнов», «Книга од» и др. Песни «ши» состояли обычно из нескольких
куплетов и были тесно связаны с музыкой, движениями, жестами.
«Шицзин» содержит триста пять поэтических произведений и состоит
из четырех разделов.
Первая часть «Нравы царств» (Гофын») – записи народных песен
периода Чжоу (XI–III вв. до н.э.). Значение этих песен высоко оценено уже в
«Очерках истории китайской литературы» (1880 г.) В.Н. Васильевым,
который увидел в них «живое и ясное выражение обыденных чувств, всего
того, что занимало народ, эту, так называемую сермяжную братию».
Рассматривая песни как подлинно народное творчество, он выделил в них
песни трудовые, свадебные, любовные, хозяйственные, календарные.
Стихотворения необычайно просты. Каждая песня целенаправленна, имеет
законченный сюжет.
Песня отражает всю жизнь человека от рождения до его смерти. В ней
звучит радость по поводу рождения ребенка, зарождающееся чувство любви,
песня оплакивала разлуку и гибель близких людей. Сюжет и стиль песен
«Шицзин» на протяжении времени меняются. Повествование становится все
более пространным. Передаётся не только настроение, но и само событие.
Вот уже терновник покрылся плющом,
Поле с тех пор зарастает вьюнком.
Он, мой прекрасный, на поле погиб –
С кем проживу? Одиноким стал дом.
Тянется плющ, он жужобы покрыл,
Вьётся на поле вьюнок у могил.
Он, мой прекрасный, на поле погиб, -
Стала одна я, никто мне не мил.
Рог в изголовье красив, и, как свет,
Блещет парчой покрывало, и нет
Мужа со мной, - мой прекрасный погиб,
Я одиноко встречаю рассвет.
Летние дни без конца протекут,
9
 Будут мне зимние ночи долги…
Кажется: минут века, лишь тогда
Снова я свижусь с моим дорогим.
Будут мне зимние ночи долги,
Летние дни без конца потекут…
Кажется: минут века, лишь тогда
С ним обрету я в могиле приют.
(Перевод А. Штукина)
Складывается свой образный язык, параллелизм с природой рождает
символы: утка с селезнем становится символом счастливой любви; рыба,
попавшая в сети, – символом близкой свадьбы; лиана, обвившаяся вокруг
дерева, – жену, прильнувшую к любимому мужу. Появляются постоянные
сравнения и эпитеты. Девичья красота сравнивается с очень ценным в Китае
камнем – яшмой, тонкие девичьи пальцы – ростки бамбука, зубы – точно
тыквенные семечки. Мужская сила и ловкость воплощаются в образе тигра
(походка тигриная, воины–тигры, сила тигра).
В «высокой» поэзии того времени господствовал прозопоэтический
жанр фу. В песнях утвердились способы поэтического изображения: фу –
указывал на повествование или описание, в которых используется минимум
художественных средств; би – сравнительный метод, сопоставление с
другими явлениями и предметами; син – наиболее распространенный
художественный прием, близкий к зачину. Авторы песен черпали свои
образы из мира живой природы (цветы, растения, деревья, насекомые,
птицы, ветер, облако, дождь…)
Персик прекрасен и нежен весной –
Ярко сверкают, сверкают цветы.
Девушка, в дом ты вступаешь женой –
Дом убираешь и горницу ты.
Наиболее яркую часть поэтического наследия составили
лирические и сатирические народные песни — юэфу, в которых
запечатлена жизнь народа. В поэме «Павлины летят на юго-восток»,
представляющей собой одно из немногих эпических произведений
китайской классической литературы, рассказывается о трагедии любящей
четы и о произволе родителей.
Песни юэфу оказали заметное влияние на первых представителей
литературы раннего феодализма — поэтов Цао Цао (155— 220), Цао Чжи
(192—232), Ван Цаня (177—217) и др., которые писали о тяготах
военной жизни, о страданиях народа, гибнущего от войн и эпидемий.

10
 Антидеспотические настроения отразились в творчестве Кун Юна
(153—208), Жуань Цзи (210—263) и Цзи Кана (223—262). В «Поэме
скорби и гнева» Цай Янь (177—?) рассказала о своей долгой жизни в
плену у кочевников. В поэзии господствовал пятисловный рифмованный
стих, но его первоначальная безыскусственность постепенно стала
сменяться стремлением к изысканности поэтической речи.
Подобно многим другим песням «Шицзина», они прославляют труд
простых людей и осуждают знать, выражают недовольство судьбой
бесправных и независимых.
Интересна в этом отношении песня «Вышел я из северных ворот..» (I, III, 15):
  Службой царскою гнетут меня,
Многие дела томят меня,
А приду к себе домой - опять
Все наперебой корят меня.
Это так, и этот жребий мой
Создан небом и судьбой самой -
Что скажу, коль это жребий мой?
  А вот песня безысходной тоски землепашца, угнанного на войну.
Народные творцы песенно-поэтических произведений умели придать
простейшим жизненным фактам большую значимость и глубинный смысл,
сочетать мудрость с наивной непосредственностью, лирику чувств с суровой
правдой жизни:  
Жизнь или смерть нам разлука несет,
Слово мы дали, сбираясь в поход.
Думал, что руку сжимая твою,
Встречу с тобою и старость мою.
 
Горько мне, горько в разлуке с тобой.
Знаю: назад не вернусь я живой,
Горько, что клятву свою берегу,
Только исполнить ее не могу (I, III, 6).
  Значительное место в разделе «Гофын» принадлежит песням труда,
посвященным теме земледельческих работ - главному занятию древних
китайцев. Таковы «Песня о седьмой луне» (I, XV, 1), «Подорожник» (I, I, 8).
"Ветер с дождем...» (I, VII, 16). Чтобы убедительнее показать радость
супружеской любви, полноту чувства, в песне изображается картина
ненастья:  
Ветер с дождем холодны, словно лед...
Где-то петух непрерывно поет.
11
Только, я вижу, супруг мой со мной -
Разве тревога в душе не замрет?
  О «Шицзине» в целом можно сказать, что это антология боли и невзгод. Но
творцам песен (в разделе «Гофын») не чужд был и вкус счастья.
Второй раздел «Малые оды» («Сяо я») включает в себя
произведения, которые были приурочены к разным торжественным случаям.
«Встреча гостей», «Возвращение на родину», «Думы о смуте в стране» и др.
«Сяо я» - форма лирической поэзии для выражения восторженного
чувства по поводу какого-либо торжественного случая, для восхваления
заслуг и достоинств, воспевание добродетелей и подвигов древних
правителей, полководцев, героев. Произведения, включённые в цикл «Малых
од» нередко трудно отличить от песен «Го фын».
Синяя муха жужжит и жужжит,
Села она на плетень.
Знай, о любезнейший наш государь,-
Лжёт клеветник, что ни день.
Синяя муха жужжит и жужжит,
Вот на колючках она.
Всякий предел клеветник утерял –
В розне и смуте стране.
Синяя муха жужжит и жужжит,
Там, где орех у плетня.
Всякий предел клеветник утерял –
Ссорит он вас и меня.
(Перевод А. Штукина)
Отдельные произведения отразили высокомерное отношение к женщине
(прежде всего в аристократической среде). Вот как это выражено в
придворной оде "Новый дворец" (II, IV, 5):

Коль сыновья народятся, то спать

Пусть их с почетом кладут на кровать,
Каждого в пышный оденут наряд,
Яшмовый жезл как игрушку дарят...
 
Если ж тебе народят дочерей,
Спать на земле уложи их скорей,
Пусть их в пеленки закутает мать,
В руки им даст черепицу играть!
Зла и добра им вершить не дано,
12
 Пищу варить им да квасить вино,
Мать и отца не заставить страдать.
Раздел «Великие оды» («Да я») состоит из произведений, которые
зачитывались на больших церемониях и были посвящены крупным
событиям. Особое место занимают «Ода бесчестному царедворцу», «Ода о
засухе», «Ода бесчестным правителям» и другие. В «Оде о засухе»
повествование ведётся от имени самого царя. Царь в духе конфуцианского
учения принимает на себя ответственность за страшные несчастья,
обрушившиеся на страну и народ. Он считает, что причина всех бед в нем
самом, в его неумении править.
ода "Народ страждет" (III, II, 9):
 Народ наш страждет ныне от трудов –
Удел его пусть будет облегчен.
Подай же милость сердцу всей страны,
Чтоб мир снискать для четырех сторон.
Льстецам бесчестным воли не давай,
Чтоб всяк недобрый был предупрежден.
Закрой пути злодеям и ворам -
Небесный ведь не страшен им закон.
Дай мир далеким, к близким добрым будь,
Да укрепится этим царский трон!
Четвертую часть «Шуцзина» составляют «Гимны» («Сун») –
собрание древних торжественных и хвалебных песнопений и гимнов в честь
духов предков и мудрых царей китайской древности. В гимнах содержится
перечисление чудесных подвигов и добродетельных поступков древних
правителей. В них много метафорических образов, хвалебных эпитетов,
сравнений, гиперболических элементов.
Режем серпами колосья, пока не темно,
В плотные, плотные груды ссыпаем зерно,
В груды высокие, как крепостная стена,
Гребню густому как будто подобна она.
Двери раскрыты у сотен домов для зерна.
VIII
Ныне зарежем мы с черною мордой быка,
Кривы рога его будут и рыжи бока;
В жертву, как прежде бывало, его принесем,
Нашим отцам подражая всегда и во всем.
Философия древнего Китая

13
 Среди множества школ, образовавшихся в период с VIII по III в. до н.
э. и продолжавших существовать до конца древности, то есть до первых
веков нашей эры, особое место принадлежит конфуцианству и даосизму,
сыгравшим важнейшую роль в. развитии китайской культуры.
Основатели обеих школ — Конфуций и Лао-Цзы — жили в VI—V вв.
до н. э: Значение Конфуция для истории китайской философии можно
сравнить со значением Сократа для греческой. Он первым обратился к
вопросам, связанным не с космосом, а с устройством общества,
государствам. Настоящее имя — Кун Цю ( 孔 丘 ), но в литературе часто
именуется Кун-цзы, Кун Фу-Цзы («учитель Кун» ) или просто Цзы —
«Учитель» (551 – 479 вв. до н.э.). Уже в возрасте немногим более 20 лет он
прославился как первый профессиональный педагог
Поднебесной. Его учение стало значимым фактором
духовного, политического развития Китая,
Восточной Азии.
Родился Конфуций приблизительно в 551 до
н. э. в Цюйфу (современная провинция Шаньдун) и
являлся потомком аристократического обедневшего
рода, сыном пожилого чиновника и его
молоденькой наложницы. С детских лет он познал,
что такое тяжелая работа и нужда. Трудолюбие,
любознательность и осознание необходимости быть
человеком культурным сподвигли его идти по пути
самообразования и самосовершенствования.
Работал в юности смотрителем складов и госземель,
однако призвание его было в другом - в том, чтобы
учить других.
В открытую им частную школу принимали
учеников без оглядки на их материальное состояние и благородство
происхождения. На государственную службу Конфуций впервые попал уже в
зрелом, 50-летнем, возрасте; в 496 до н. э. занимал должность первого
советника в Лу, однако из-за интриг, невозможности реально влиять на
госполитику вышел в отставку, чтобы целых 13 лет странствовать в
компании учеников по Китаю. В ходе путешествия он наносил визиты к
правителям разных областей, стараясь донести до них этико-политическое
учение, превратить их в единомышленников, однако целей своих не
достигал. Возвращение в Лу состоялось в 484 г. до н. э. С этого времени
биография Конфуция всецело связана с преподаванием. Предание гласит, что
количество его учеников приближалось к трем тысячам.
14
 Параллельно преподаванию Конфуций занимался книгами: собирал
их, систематизировал, редактировал, распространял – в частности, Ши-цзин
(«Книгу песен»), И Цзин («Книгу перемен»). Смерть настигла великого
китайского мудреца примерно в 479 г. до н. э., как гласит предание, на берегу
тихо несущей свои воды реки, под сенью листвы. Похоронили философа на
кладбище, на котором впоследствии предполагалось хоронить только его
потомков, наиболее близких учеников, последователей.
Главным источником об учении Конфуция является «Лунь-юй»
(«Суждения и беседы»). В древнем сочинении содержатся «суждения»
Конфуция по разным вопросам и его «беседы» с учениками. Это особый вид
литературы, еще далекой от той, которую принято называть художественной.
Как отмечалось еще в средневековом
Китае, эта книга не принадлежит «одной
кисти». Это записи высказываний
Конфуция, сделанные в разное время его
учениками, они были представлены в
нескольких вариантах и подвергались
литературной обработке. И все же это
цельное произведение со своей особой
формой организации «Лунь-юй» состоит
из диалогов, рассуждений, афоризмов,
отсутствие конца и начала повествования
подчеркивает открытость и
разомкнутость текста. Задачу свою
Конфуций видел в выработке условий,
при которых общество, организованное в
государство, достигнет гармонии, а
следовательно, и благополучия.
Образцом для Конфуция, служила семья в том виде, в каком она вышла из
родового общества. В ней строго соблюдалось подчинение младших
старшим, нормы поведения и обязанности каждого были четко регла-
ментированы, старший в роде являлся ее главой, распоряжаясь семейной,
хозяйственной, религиозной жизнью этой ячейки общества. Все члены семьи
были связаны общими занятиями, общим культом предков,
кровнородственной связью, что обеспечивало монолитность коллектива.
Свой идеал государства Конфуций мыслил близким к этому типу. Как в
семье, в государстве младшие подчинены старшим, но теперь разделение
проводится не только по родственно-возрастному признаку, но и по месту на.
социальной лестнице. Государство Конфуция можно представить в виде
15
пирамиды, венец которой — Сын Неба, государь; середина — правящее
сословие; а основание — народ. Сын Неба осуществляет «волю Неба», он
безусловно должен обладать всеми необходимыми достоинствами.
Отношения между правящими и народом определены просто: первые —
«ветер», вторые — «трава», когда «ветер» дует, «трава» клонится. Все
внимание Конфуция сосредоточено на середине.
В центре учения стоит фигура «благородного мужа» («цзюньцзы») —
идеального представителя правящего сословия, деяния которого в
соответствии с добродетелями, воспитанными им в себе с помощью учения
Конфуция, обеспечивают общее благо.
Это человек, обладающий основными пятью добродетелями,
важнейшая из которых «жэнь». «Жень» чаще всего переводится как
гуманность и человеколюбие. Но это и то, что делает человека человеком,
причем человеком общественным. В этом аспекте слово понимается и как
выражение «человеческого в отношениях друг с другом», что достигается
владением собой, умением управлять своими чувствами и эмоциями.
В категории «жэнь» （ 仁 ）  — «человеческое начало», «любовь к людям»,
«человеколюбие», «милосердие», «гуманность». синтезируются все
этические и политические понятия его учения:
«и» ( 义 [ 義 ]) —долг, справедливость, ответственность; справедливый
человек следует И так как это правильно. И основано на взаимности: так,
справедливо почитать родителей в благодарность за то, что они тебя
вырастили.
«ли» ( 礼 [ 禮 ]) —правила, этикет, ритуал, регламентирующие отношения
между людьми; верность обычаям, соблюдение обрядов, например почтение
к родителям. В более общем смысле Ли — любая деятельность, направленная
на сохранение устоев общества.
«синь» (信) — верность, преданность, охватывающие верность и преданность
стране, государю и верность самому себе и убеждениям;
«чжи» ( 智 ) — (мудрость), свидетельствующая об уровне образованности,
эрудированности, способности к творческому мышлению; умение просчитать
следствия своих действий, посмотреть на них со стороны.
Этими качествами должны обладать все, стоящие у власти, а также
монарх, иначе государство погибнет.
Конфуций большое внимание уделял фактору воздействия на человека
социальной среды, семьи, родителей. Дети должны проявлять принцип
«сыновьей почтительности» («сяо»). «Долг» («и») понимается как
исполнение обязанностей младшего по отношению к старшему и наоборот,
по следующей шкале: муж — жена, отец — сын, младший брат — старший
16
брат, старший по возрасту младший по возрасту, «господин» (стоящий выше
на социальной лестнице) — «слуга» (стоящий ниже на социальной лестнице)
и йр. Само слово «и»— значит порядок отношений, вроде русского «чин».
Конфуций, китайский первоучитель, напоминал о значении духовно-
нравственного начала в бытии людей, о важности для человека, развивая свое
личное и «внутреннее», не быть в отрыве от целого, всеобщего. Позже эта
система доведенная до крайности конфуцианцами, обернулась негативной
стороной, что привело к отрицанию права человека на свой индивидуальный
внутренний мир, превратив его в послушный объект.
ИЗРЕЧЕНИЯ
«Изречения» («Лунь юй») дошли до нас в составе конфуцианского канона,
состоящего из «Пятикнижия» и «Четверокнижия». Они являются частью
«Четверокнижия», в которое кроме «Изречений» входят «Мэнцзы», «Великое
учение», «Учение о середине», представляющие собой развитие учения Кон-
фуция его последователями. «Пятикнижие» включает своды, сложившиеся в
культуре независимо от конфуцианства, но использованные им для укреп-,
ления авторитета собственного учения. В него входят: «Книга песен» («Ши
цзин»), «Книга обрядов», или «Ритуал» («Ли цзи»), «Книга преданий» («Шу
цзин»), «Книга гаданий», или «Книга перемен» («И цзин») и летопись
царства Лу, родины Конфуция, — «Весны и осени» («Чунь цю»).
«Изречения», как считают, содержат учение Конфуция в передаче учеников
его учеников. Сам же Конфуций проповедовал свое учениц устно, в беседе с
учениками, которых у него насчитывали около трех тысяч, а наиболее
талантливых — семьдесят. «Изречения» передают дух и атмосферу
ученичества и показывают положение учителя, не так давно сменившего
жреца, вещающего неоспоримую истину. Сам стиль ответов Конфуция —
сентенционный, а порой афористичный — исключает возможность
оспаривания. Наряду с этим очевидны элементы бытовизации, создающие
ощущение полной жизненности, а иногда и интимности обстановки, в
которой проходит общение учителя и ученика. В некоторых, хотя и
немногих, фрагментах присутствует психологизм.
Перевод Л. Е. Померанцевой.

1.1 Учитель сказал: «Разве не удовольствие постоянно совершенствоваться

[упражняться] в том, что приобретено учением? Разве не радость, когда
ученик приезжает к тебе из дальних краев? Разве не благородный муж тот,
кто не сетует, что неизвестен?».
1.2. Учитель Ю сказал: «Редко бывает, чтобы тот, кто сыновнепочтителен и
уважителен к старшим, выступил бы против высших, и никогда не бывает,
17
чтобы тот, кто не выступает против высших, стал бы смутьяном.
Благородный муж заботится об основе, когда основа установлена, то и путь
открыт. Сыновняя почтительность и уважение к старшим и есть основа
«жэнь».
1.4. Учитель Цзэн сказал: «Я трижды за день спрашиваю себя, с достаточной
ли преданностью я веду дела с людьми, искренен ли я в отношении с
друзьями, достаточно ли совершенствуюсь (упражняюсь)в том, что передано
мне (учителем) ».
1.7. Цзыся сказал:«Если человек обладает достоинством... в служении
родителям истощает силы, в служении господину способен отдать всего себя,
общаясь с друзьями говорит искренне, то хотя бы он никогда не учился, я,
конечно же, скажу, что он обладает знанием».
1.11. Учитель сказал: «Того, кто при жизни отца наблюдает за его планами,
по смерти отца изучает его поступки, в течение трех лет не меняет пути отца,
назову сыновне-почтительным».
2.2. Учитель сказал: «Если, в одной фразе выразить суть «Трехсот песен», то
можно сказать: в них нет ереси».
2.5. Мэн Ицзы спросил о сыновней почтительности. Учитель ответил: «Это
послушание». Фань Чи, заняв место возничего, вез Учителя и тот ему сказал:
«Мэнсунь спросил меня о сыновней почтительности. Я ему ответил: «Это,
послушание». Фань Чи спросил: «Что это значит?» И Учитель ответил: «При
жизни (родителей) служи им по обряду, по смерти похорони по обряду,
свершай жертвы по обряду».
5.16. Учитель сказал о Цзычане: «У него есть четыре черты благородного
мужа: он почтителен, в служении высшим уважителен, в кормлении народа
милостив, в управлении народом справедлив»1.
Даосизм
Вместе с учением Конфуция ведущую роль в традиционной китайской
философии и культуре играет даосизм, основателем которого считается
современник Конфуция Лао-цзы (около 400 г. до н.э.). Самый известный
вариант биографии Лао-цзы описывается китайским историком Сыма Цянем
в его труде «Исторические повествования». По его словам, Лао-цзы родился
в селении Цюйжэнь, волости Ли, уезда Ху, в царстве Чу на юге Китая.
Большую часть своей жизни он служил хранителем императорского архива и
библиотекарем в государственной библиотеке во времена династии Чжоу.
Факт, говорящий о его высокой образованности. В 517 году произошла
знаменитая встреча с Конфуцием. Лао-цзы тогда сказал ему: — «Оставь, о
друг, своё высокомерие, разные стремления и мифические планы: всё это не
1
Литература древнего Востока .Тексты./Перевод В.Б. Никитиной Л.Е.Померанцевой.- М.,1984.-С 223-224.
18
имеет никакой цены для твоего собственного я. Больше мне нечего тебе
сказать!». Конфуций отошёл и сказал своим ученикам: — «Я знаю, как птицы
могут летать, рыбы плавать, дичина бегать… Но как дракон устремляется по
ветру и облакам и подымается в небеса, я не постигаю. Ныне я узрел Лао-
Цзы и думаю, что он подобен дракону». В преклонном возрасте он
отправился из страны на запад. Когда он достиг пограничной заставы, то её
начальник Инь Си попросил Лао-цзы рассказать ему о своём учении. Лао-цзы
выполнил его просьбу, написав текст Дао Дэ Цзин (Канон Пути и его Благой
Силы). После чего он ушёл, и неизвестно как и где он умер.
Основы учения Лао-цзы изложены в «Дао-дэ-цзине» («Книга пути и
благодати»). Литературная форма этого произведения представляет собой
книгу афоризмов. «Дао-дэ-цзин» – своеобразная философская поэма в прозе.
Она делится на короткие отрезки, вполне законченные по теме, композиции и
внутреннему ритму.
Суть
учения,
изложенная в
этом

произведении, заключается в том, что Лао-цзы выводит понятие

естественной закономерности, субстанции – дао(путь), как первопричины
видимого мира посредством проникновения в сущность вещей и явлений,
путем слияния с окружающей человека природой.
КНИГА О ДАО И ДЭ
«Книга о дао и дэ» («Дао дэ цзин») возникла, по-видимому, не позже
III в. до н. э. и названа была «книгой», возможно, в параллель к кон-
фуцианскому канону. В монологической форме в ней излагаются тезисы
учения, в целом остающегося как бы за текстом. Голос строгого пропо-
ведника звучит сдержанно, убежденно, а порой взволнованно. «Знающий не
доказывает, а доказывающий не знает» — в этой фразе заключено характер-
ное для древности представление о том, что истина не нуждается в дока-
зательстве, частично поколебленное лишь в III в. до н. э. китайскими «со-
фистами». Практически на протяжении всей древности слово учителя, как
показывают памятники, остается неоспоримым, что всегда сказывается на
19
несколько торжественном стиле монологов учителя. В «Дао дэ цзине», как в
«Изречениях» и в любом другом произведении древнего периода, нет
систематического изложения учения, хотя, безусловно, само учение
представляет собой систему. Для ее выражения существовал другой способ,
чем теперь. Поскольку вообще образное мышление, фантазия, воображение
играли очень большую роль, многое в изложении рассчитано на
эмоциональное, а не на логическое восприятие. Казалось бы, разрозненные
фрагменты — изречения Конфуция и его учеников, тезисы «Книги о дао и
дэ», диалоги Мэнцзы и Чжуанцзы, оказываются в тексте связанными в одно
целое.
Огромную роль как стилистический прием играет повтор.
Композиционный, синтаксический, лексический и звуковой повторы
подчеркивают смысловой. Одни и те же темы, варьируясь, служат созданию
многообразной, но единой картины мира.
Дао и дэ, о которых толкует текст, суть главнейшие понятия даосской
философии. Как уже говорилось, дао значит «путь».. На правильном пути
настаивал и Конфуций применительно к государству и «благородному
мужу». У даосов же дао значит путь природы, ее внутренний закон, по
которому она развертывается. И если дэ у Конфуция есть в некотором роде
«мистическая» сила, которую дает обладание всеми необходимыми
добродетелями «благородному мужу» или даже Сыну Неба, то у Лао-цзы и
последующих даосов дэ значит силу, царствующую в природе наравне с дао
и сообщающую всему живому способность жить, не подвергаясь опасности
порчи или безвременной гибели — при условии ненарушения основного
закона (дао).
Приводимые ниже фрагменты из «Книги, о дао и дэ» даны в переводе
Ян Хин-шуна с некоторой редакцией отдельных мест перевода.1
§1
Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя,
которое может быть названо, не есть постоянное имя42. Безымянное есть
начало неба и земли, обладающее именем — мать всех вещей...
§2
Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным,,
появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром,
возникает и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга, трудное и
легкое создают друг друга, длинное и короткое взаимно соотносятся,
высокое и низкое устремлены друг к другу, звуки инь и шэн согласуются
друг с другом. Поэтому совершенномудрый, совершая дела, предпочитает
недеяние; осуществляя учение, не прибегает к словам...
§3
Дао пусто, но неисчерпаемо. О глубочайшее! Оно предок всех вещей!.. Я не
знаю, чей оно сын, но оно предшествует небесному владыке.
§4
1
Литература древнего Востока .Тексты./Перевод В.Б. Никитиной Л.Е.Померанцевой.- М.,1984.-С 228-229
20
Тридцать спиц соединяются в одной ступице [образуя колесо] , но
употребление колеса зависит от пустоты между [спицами] . Из глины делают
сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них. Пробивают
двери и окна, чтобы сделать дом, но пользование домом зависит от пустоты в
нем. Вот почему полезность зависит от пустоты.
§5
Пять цветов притупляют зрение. Пять звуков притупляют слух. Пять
вкусовых ощущений притупляют вкус. Охота и скачки приводят в
неистовство. Труднодоступные вещи влекут к преступлению. Поэтому
совершенно мудрый устремлен к внутреннему, а не к внешнему...
§8
Смотрю на него и не вижу, поэтому называю невидимым. Слушаю его и не
слышу, поэтому называю неслышимым. Пытаюсь схватить его и не
достигаю, поэтому называю его мельчайшим. Эти три [свойства]
неразделимы и составляют одно. Вверху не освещено, внизу не затемнено51.
Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается в
небытие. И вот называю его формой без форм, образом без существа.
[Поэтому] называю его неясным, туманным. Встречаюсь с ним и не вижу
лица его, иду следом за ним и не вижу спины его:
§9
Вот вещь в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О
беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не изменяется.
Повсюду действует и не имеет преград. Ее можно считать матерью
Поднебесной. Я не знаю ее имени. Обозначая словом, назову ее дао;
произвольно давая ей имя, назову ее — великое. Великое — оно в
бесконечном" движении.1
Не меньше повлиял на литературу Китая буддизм.
Буддизм нашел свой путь в Китай еще до нашей эры, но
распространяться начал не ранее I века н.э. Буддизм в Китае приобрел ряд
новых черт и особенностей и получил название чань–буддизма. Он учил
ценить сегодняшнюю жизнь и видеть в природе и повседневном быту
красоту и скрытую связь с мирозданием. Согласно чань-буддизму, человек
должен жить свободно и естественно и в результате духовной работы
«совершить прыжок через пропасть», т.е. достичь внезапного просветления.
На китайской почве буддизм породил много оригинальных философов и
поэтов.
На протяжении многих столетий «три религии» – конфуцианство,
даосизм и буддизм существовали, дополняя друг друга, что привело к
возникновению некоего синкретизма. Став буддистом, китаец мог

1
Литература древнего Востока .Тексты./Перевод В.Б. Никитиной Л.Е.Померанцевой.- М.,1984.-С. 230

21
продолжать поклоняться Небу, Земле, Луне, Солнцу и соблюдать
наставления Конфуция.
Синкретизм философско-религиозных систем и верований оказал
влияние на всю духовную жизнь Китая, в том числе и на мифологию.
Источники, дающие материал по мифологии, разнородны по своему
характеру и несут на себе влияние различных философских учений.
Мифология Китая
В энциклопедии «Мифы народов мира» китайская мифология
характеризуется как совокупность нескольких философских систем:
древнекитайской, даосской, буддийской и поздней народной мифологии.
Они носят фрагментарный характер и часто представляют собой упоминание
мифического характера в каком–либо сочинении. «Нет ни одного
оригинального текста, в котором бы воспроизводились мифологические
сюжеты в целостном виде»1. В соответствии с предложенной М.Е.
Кравцовой типологией, принятой в современных типологических
исследованиях, китайские мифы могут быть представлены следующим
образом.
Космогонические мифы представляют собой мифы о сотворении
мира и его конце, о происхождении человека и человеческого общества.
Самый известный миф– миф о Паньгу. Согласно мифу, в то время, когда
земля и небо еще не отделились друг от друга, Вселенная представляла
сплошной хаос и по форме напоминала куриное яйцо. Со временем в нем
зародился первопредок Паньгу. Он спал в яйце восемнадцать тысяч лет,
затем проснулся и разбил яйцо. Всё лёгкое и чистое тотчас же поднялось
вверх, и образовалось небо, а тяжелое и грязное опустилось вниз и стало
землёй. Опасаясь, что земля и небо снова соединятся, Паньгу уперся ногами
в землю, подпер небо головой. Так он простоял еще восемнадцать тысяч лет,
а когда земля и небо стали прочными, Паньгу умер. Вздохи, вырвавшиеся из
его уст, стали ветром и облаками; голос – громом; левый глаз – солнцем, а
правый – луною; туловище с руками и ногами – четырьмя сторонами света и
пятью знаменитыми горами; кровь – рекой; жилы – дорогами; волосы –
травой, цветами, деревьями; зубы и кости – металлом и драгоценными
камнями; пот превратился в капли дождя и росы.
Миф о происхождении человека и человеческого общества связан с
обожествлением Фуси и Нюйвы, превратившихся в духов–охранителей.
Фуси начертал 8 триграмм, которые стали первым памятником
письменности, научил людей ловить рыбу и дал им огонь, и вообще
представляет собой конфуцианский тип идеального правителя. Нюйва, по
1
Кравцова М.Е. История культуры Китая. – СПб., 1999. – С. 149.
22
одним преданиям, сестра Фуси, по другим, – жена, имела голову человека и
тело змеи. Именно ей обязан человек своим появлением на земле. Хотя на
земле были горы, реки, трава, деревья, животные и птицы, но на ней не было
людей, и мир был просторен и тих. Дух Нюйвы ощущал глубокое
одиночество. Однажды она присела на берегу пруда, взяла горсть глины,
смочила её водой и вылепила фигурку человека. Фигурка ожила и получила
имя жень – человек. Нюйва вылепила еще много фигурок, она трудилась
долго, а устав, сорвала стебель лианы, опустила его в глину и, встряхивая,
раскидала по земле глиняные комочки. Из них тоже появились люди.
Вылепленные рукой Нюйвы фигуры основали «благородный род» людей, а
разбросанные по земле стали простыми смертными.
Героические мифы повествуют о легендарных правителях и героях
Поднебесной. Начальный период становления государственности связан со
«священномудрыми государями древности». Это Хуан–ди («Желтый
император») и его потомки. Хуан–ди стал праобразом идеального правителя.
Обликом он был необычен: по преданиям, у него было четыре лица, что было
очень удобно для него как для верховного правителя Центра, так как он мог
одновременно наблюдать четыре стороны света. Все подчинялись его
приказам и признавали его власть. Борьба Хуан–ди с мятежником Чи–но
напоминает борьбу Зевса с титанами в греческой мифологии. Потомки Хуан–
ди также предстают в мифах в образах сильных и мудрых государей. Ку
изобрел календарное исчисление, зная законы движения Солнца и Луны.
Император Яо – образ совершенно мудрого государя, обладающего, согласно
конфуцианским канонам, всеми необходимыми для правителя врожденными
способностями и качествами. Таков же Шунь, в чем бы ни пробовал он свои
силы – в земледелии, рыболовстве, ремеслах – неизменно добивался успехов
и славы. Кроме Хуан–ди и его потомков, в китайской мифологии известен
Юй, который спас всех от потопа, когда Поднебесная чуть не погибла от
страшного наводнения. Первоначально усмирить воду поручили Гуню,
обладающему волшебной силой. Но, когда Гунь не сумел укротить стихию,
император приказал казнить его, а тело бросить на гору, где никогда не
светило солнце. Из его тела и родился Юй, имевший облик дракона. Он
прорыл на земле каналы, отвел в море воды великих рек, изгнал из
болотистых низин змей и сделал их пригодными для земледелия.
Солярные мифы имеют в своей основе идею мирового древа и
связаны с солярным древом (Фусан). На дереве живут солнца – десять
золотых воронов, детей Си Хэ, возницы солнца. Каждый день одно из солнц
совершает путешествие по Небу в колеснице, влекомой шестью драконами и
управляемой Си Хэ.
23
 С солнечными мифами связан сюжет о Стрелке (И). Однажды все
десять солнц появились на Небе и вызвали на земле страшную засуху. Боги
послали на землю Небесного Стрелка, наказав усмирить солнца. Меткими
выстрелами Стрелок сразил девять солнц из десяти, и последнее оставшееся
солнце уже не нарушало должного космического порядка.
Лунарные мифы рассказывают о богине Чан–э, родившей двенадцать
дочерей. Она спустилась на землю вместе со Стрелком, которого Боги
лишили звания небожителя и бессмертного. Чан–э уговорила Стрелка
раздобыть у царицы Запада Си Ван-му эликсир бессмертия. Преодолев
огромные трудности и опасности, стрелок приносит эликсир, но Чан–э
тайком от него одна выпивает волшебный напиток и обретает бессмертие. Но
Боги в наказанье за вероломство обрекли ее на вечное лунное одиночество.
К астральным мифам принадлежит миф о Небесной Ткачихе и
Юноше-пастухе. Полюбив пастуха, Ткачиха спустилась на землю и была
счастлива с ним. Но Боги воспротивились этому и вернули Ткачиху на небо.
Верный пастух последовал за ней, сумел подняться на небо, но влюбленные
оказались по разные стороны Небесной реки (Млечного пути). Видя горе
любящих друг друга Ткачихи и Пастуха, Боги разрешили им встречаться
один раз в год – в седьмой день седьмого месяца. В этот день со всего света
слетаются сороки и образуют живой мост через Небесную реку. Сорока в
китайской мифологии до сих пор является «птицей счастья», а изображение
сороки служит символом пожелания любви и счастья в семейной жизни.
Одновременно с конфуцианской традицией, начиная с эпохи Чань,
развивается и даосская, причем та и другая традиции используют одни и те
же божественные образы. Хуан-ди в даосской мифологии становится первым
бессмертным и покровителем даосизма. Дальнейшее развитие получает и
образ царицы Запада Си ван-му. В даосских мифах она живет на горе
Куньлунь на берегу нефритового пруда, где растут волшебные персиковые
деревья, дающие плоды бессмертия один раз в 10000 лет. Здесь проявилась
не только связь женского существа с древом жизни, но и возникающая
триада гора-вода-дерево стала универсальным обозначением Сакрального
центра, что характерно для многих мифологий мира. Героями даосских
мифов были в основном бессмертные, живущие в мифологических горах
Пэнлай, Фан-чжан, Инчжоу.
Проникновение буддизма в Китай внесло в китайскую мифологию свои
дополнения. К буддийским источникам восходит обожествление одной из
самых почитаемых в Китае святых – Гуань-инь. Пришедшая из буддийских
сутр, Гуань-инь выступает в женском облике великой печальницы,

24
покровительницы профессий, связанных с опасностями, к ней обращаются с
просьбами о рождении детей.
Мир, описанный в древнекитайских мифах, наполнен чудесными,
удивительными созданиями. Из всех мифологических существ наибольшей
популярностью пользуется дракон («Лун»). «Глаза дракона похожи на
кроличьи, а уши – на коровьи, под пастью растут длинные усы, туловище
походит на тело змеи, покрытое чешуёй, четыре тигровые лапы имеют
орлиные когти». Дракон обладает способностью к перевоплощению, он мог
бегать, плавать, летать. В средневековом Китае дракон был символом
императора, его изображали на троне, на халате государя. По традиционным
представлениям, дракон символизирует счастье, ибо только он мог избавить
народ от засухи и наводнения. Примерно так же, как дракон выделялся среди
зверей, из птиц выделялся феникс. Спереди феникс напоминал лебедя, со
спины он похож на единорога-цилиня. У него шея змеи, хвост рыбы, окраска
дракона, туловище черепахи, горло ласточки и петушиный клюв. Он
считался символом императора, но чаще императрицы.
Цзюань КАТАЛОГ СЕВЕРНЫХ ГОР
[Книга третья]1
Третья книга «[Каталога] Северных [гор]» начинается с Великой гряды
(Тайхан). Из них первой названа гора Возвращения... Еще в двухстах ли к
северу находится гора Отпуска птиц на волю... Там есть птица, похожая на
ворона. [У нее] голова в разводах, белый клюв и красные лапки. [Она]
зовется Цзинвэй. Она выкрикивает собственное имя. Это младшая дочь
Предка Огня по имени Нюйва. Нюйва резвилась в Восточном море, утонула
и не вернулась, превратилась в Цзинвэй. [Она] все время носит в клюве
[куски] деревьев и камни с Западных гор, чтобы завалить Восточное море...
Цзюань V КАТАЛОГ ЦЕНТРАЛЬНЫХ ГОР
[Книга девятая]
В девятой книге «[Каталога] Центральных [гор]» первой вершиной
гор Минь названа гора Материнский Алтарь... Еще через сто пятьдесят ли к
востоку [увидишь] гору под названием Медведь-гора. Там есть пещеры. Из
Медвежьей пещеры выходит бог, [на вид, как] человек. Летом [она] откры-
вается, а зимой закрывается. Если эта пещера откроется зимой, то
обязательно быть войне... Медведь-горе как Предку приносят в жертву яства
и вино, используя утварь по ритуалу Великого Заклания. (По обряду
плодородия) жертвуют животного вместе с нефритовым диском (би).
Исполняют ритуальный танец с оружием, изгоняя злых духов. Молясь,
1
Литература древнего Востока .Тексты./Перевод В.Б. Никитиной Л.Е.Померанцевой.- М.,1984.-С. 192-195

25
играют на нефритовом цине, шаманские пляски совершают в обрядовом
головном уборе (мянь).
Цзюань VII
КАТАЛОГ ЗАМОРЬЯ СЕВЕРА1
...Отец Цветущего соревновался в беге с солнцем, почти догнал его, но
почувствовал жажду и пошел напиться. Пил в Реке и в Вэй. [Воды] в них
[ему] не хватило. [Повернул на] север, чтобы попить из Большого озера, но,
не дойдя до него, умер от жажды. [По пути он] бросил свой посох, [который]
превратился в Рощу Плодородия...
Цзюань XI
КАТАЛОГ ЗАПАДНЫХ [ЗЕМЕЛЬ] ВНУТРИ МОРЕЙ
...В пределах морей, на северо-востоке, находится гора Куньлунь. Это земная
столица Предков. Гора Куньлунь занимает в окружности восемьсот ли, в
высоту [она вздымается] на десять тысяч жэней. На ее вершине растет
хлебное дерево, высотой в пятьсот сюней, шириной в пять обхватов. [На
горе] той девять колодцев, огороженных нефритом, и девять ворот, их
охраняет животное Открывающий свет. Здесь живет множество богов. По
восьми краям [высятся] отвесные скалы, [их] окружает река Красная...
[Священный] южный источник Куньлуня [имеет] в глубину триста жэней.
Животное Открывающий свет похоже на огромного тигра с девятью
головами, у каждой из которых человеческое лицо; стоит на вершине
Куньлуня, обернувшись к востоку...
Цзюань XIV
КАТАЛОГ ВЕЛИКИХ ПУСТЫНЬ ВОСТОКА
...В Восточном море лежит гора Движущейся волны. Она выступает в море
на семь тысяч ли. На ее вершине живет животное, похожее на быка, с
туловищем изумрудного цвета, без рогов, с одной ногой. Когда [оно] входит
в воду или выходит из нее, поднимается ветер и льет дождь. Оно светится,
как солнце и луна, гремит, как гром. Его имя — Куй. Желтый Предок схватил
его, сделал из его кожи барабан. Палки [к нему он] сделал из костей
Громового Животного. Его (барабана) бой пугает Поднебесную и слышен на
пятьсот ли.
Священные мифические животные
В числе четырех священных животных, издавна почитавшихся
китайцами, были единороги – цилинь и черепаха. Единорог – цилинь
символизировал мир и процветание и обычно возвещал о рождении мудреца.
Великая черепаха стала символом долголетия, силы и выносливости.

1
Там же- С.193
26
 Среди других животных главным был тигр. Он был грозой демонов, на
лбу его часто изображали иероглиф «ван» - царь. Его клыки, изящно
обрамлённые в серебро, служили ценным амулетом, а истолченные в
порошок когти тигра избавляли от многих болезней.
Мистическими свойствами обладал кот, которого считали
покровителем шелководства. Его способность видеть в темноте
воспринималась как доказательство умения общаться с демонами. Важным
объектом почитания был петух. Он рассматривался как символ Солнца, как
защитник от огня и пожара.
Особое место занимали лисы. Культ лисы был необычайно
распространен в Китае. Начало его уходит в глубокую древность. Поскольку
лисьи норы нередко бывали по соседству с могилами, лис считали
мистическим воплощением души мертвых. Встреча с лисой, как правило,
плохо заканчивалась для человека, поддаться «лисьим чарам» было опасно,
тем более, что лиса часто перевоплощалась в обольстительную женщину.
Объектом культа и ритуальных почитаний были и многие растения.
Считалось, что если срубить столетние деревья, из них потечет кровь. Из
деревьев наиболее почитаемыми были сосна, символ долголетия, слива,
способная изгонять злых духов, гранат, символизирующий обильное
потомство. Особенно почиталось персиковое дерево и его плоды. Персик
стал одним из главных символов бессмертия: нередко на картинах божество
долголетия предстаёт с персиком в руках.
К концу I тысячелетия в Китае происходит все большее сближение
различных мифологических систем. Персонажи китайской мифологии
выступают как реальные герои, им посвящаются праздники и отмечаются их
дни рождения. Древние мифологические преставления оказали большое
влияние на весь уклад жизни Китая. К ним восходят все сегодняшние
праздники, за исключением одного – Дня образования КНР (1 октября).
Новый Год в Китае исчисляется по лунному календарю и справляется в
первое полнолуние после вхождения солнца в созвездие Водолея.
Одновременно праздник символизирует наступление весны и называется
Праздник начала весны. Готовится специальная обрядовая пища, ровно в
полночь взрываются фейверки и хлопушки, отпугивающие злых духов.
Заключает торжество праздник первой ночи или праздник фонарей.
Готовятся особые рисовые печенья – символ луны.
Следующий сезонный праздник – Праздник Чистого Света с 4 по 6
апреля, который в современном Китае называют Днем поминовения предков.
Пятого числа пятого месяца отмечают праздник Истинной середины,

27
восходящий к празднованию летнего солнцестояния. Одновременно это день
памяти Цюй Юаня, первого поэта Китая.
Осенние календарные празднества открывает праздник Кануна
седмицы, который приходится на седьмое число седьмого месяца по лунному
календарю. В основе его лежит легенда о Пастухе и Ткачихе. В своем
изначальном виде праздник символизирует соединение мужского и женского
начал мира. На пятнадцатое число восьмого месяца приходится праздник
Середины Осени. В основе его лежат обрядные и праздничные игры по
случаю окончания уборки урожая. Праздник включает в себя
многочисленную лунарную символику – готовятся лунные лепешки, на
которых печатается изображение хозяйки луны Чан-э и лунного зайца,
который толчет в ступе эликсир бессмертия. Цикл осенних праздников
завершается праздником двойной девятки, который приходится на девятый
день девятого месяца. От него в современном Китае сохранилась традиция
запускать воздушных змеев.
Китайская мифология отличается от мифологических систем других
народов мира. Она представляет собой соединение разнообразных по
времени и культурным принадлежностям верованиям. Это подлинный,
полноценный феномен наследия китайской цивилизации.
Проверь себя
1.Почему В.М. Алексеев назвал китайскую литературу мировой по
значению?
2.Назовите основные отличительные черты китайской классической
литературы.
3.В современных изданиях книга «Ицзин» представлена в основном как
книга гаданий. Согласны ли Вы с этим утверждением?

Тема1. практического занятия:

1. Место «Книги песен» в истории мировой литературы
2. История создания и композиция «Книги песен»
3. Народные песни раздела «Нравы царств» (Го фэн): содержательные и
художественные особенности
4. Тематические и художественные особенности разделов «Малые оды»
и «Великие оды»
5. Специфические особенности гимнов «Книги песен»
6. Музыкальный аспект «Ши-цзина».
Проверь себя
1Назо вите главные принципы конфуцианства.

28
2. Назовите композиционные и содержательные особенности письменного
памятника «Лунь юй»
3. В чём схожесть и различие трактата Лао-цзы и трактата «Дао дэ цзин»

Прокомментируйте афоризмы из книги Конфуция «Луньюй» в переводе

Н.И. Конрада.

1/ Учитель сказал: «Для того, чтобы управлять государством, имеющим

10000 боевых колесниц нужно быть осмотрительным, правдивым,
умеренным в потребностях, любить народ, знать время, когда можно
привлекать народ к исполнению повинностей» (Гл. 1, 5).
2/ Учитель сказал: «Цзюцзы (благородный муж) есть, но не ищет насыщения,
живет, но не ищет покоя; в делах он ретив, но в словах он осторожен; он идет
к тому, что обладает Дао, и справляет себя. Все это и называется овладеть
познанием» (Гл. 1, 14).
3/ Учитель сказал: «Учиться и при этом не размышлять, это темнота.
Размышлять и при этом не учиться, - это опасность» (Гл. 2, 15).

Тема2. практического занятия (КСР)

1.Какие качества отличают китайскую мифологию?
2.Кратко изложите и дайте оценку известным в Китае космогоническим
мифологическим сюжетам.
3.Назовите мифических животных в Китае и дайте подробное описание
одного из них.
4.Перечислите чудесные растения в китайской мифологии и определите их
символику.
5.Назовите основные календарные праздники традиционного и современного
Китая и дайте развернутую характеристику одного из них.
литература:
1. Кравцова М.Е. Хрестоматия по литературе Китая. — СПб.: Азбука-
классика, 2004. –С. 5–44.
4. Филонов С.В. Конфуцианство: лекция // История религий: учебное
пособие. –Благовещенск: Изд. БГПУ, 2013. –С. 33–46.

Темы рефератов:
1.Основные категории древнекитайской философии и их воздействие на
развитие художественного творчества.

29
2.Своеобразие древней китайской исторической прозы на примере
памятников «Шуцзин» и «Чуньцю».
3.Структура, генезис и основные художественные особенности китайской
классической «Книги песен».

Глава 2.
Поэзия. Литература переходного периода (IIIв.— XIIIв.)

Китайцы всегда с гордостью называли свою родину «страной поэзии».

С самых древних времен здесь царил настоящий культ поэтического слова.
Занятие поэзией было высшей степенью проявления духовной деятельности,
стихи писались и императорскими особами, и бедными отшельниками.
Умение сочинять стихи было важнейшим условием поступления на службу.
Считалось, что поэтическое слово чеканит волю будущего чиновника,
укрепляет силу духа, воспитывает стойкость и мужество. Без поэтических
чтений не обходилась ни одна дружеская пирушка, стихи посвящались друг
другу при встречах и расставаниях, их дарили по случаю важных событий.
Поэзия была и лучшим лекарством: облеченное в словесный узор чувство
переставало тяготить душу. Поэты верили, что воплощенная в стихах душа
человека навеки остается в мире. В творчестве человеку открывались
единство и целостность окружающей природы, поэт как бы вписывался в
космический поток времени. Стихи читались с зажженными благовонными
курениями, медленно переписывались много раз, заучивались наизусть в
большом количестве.
У китайской поэзии был свой читатель. В.М. Алексеев пишет о нем
так: «Он удалялся в свой кабинет, который был отделен от всей семьи; он
зажигал там ароматные палочки», вызывая благочестивую медитацию; он
переворачивал страницу только кончиками своих длинных ногтей, никогда
не прикасаясь к ней кожей пальцев; он не открывал книгу быстрым нервным
жестом, а раскрывал ее с медленной заботливостью и, закончив чтение,
возвращал ее на полку осторожно, чтоб не повредить ее неудачным
положением, то есть клал ее плоско, а вертикальная полоска, свешиваясь,
несла на себе название книги. В свою очередь, в Китае «никогда не было
невежественных поэтов, которые писали бы свои стихи сразу после
знакомства с алфавитом и правописанием. В Китае надо было начинать с
просвещенной поэзии, с великих ши; чтобы достигнуть возможность

30
разрушить их логическую и моральную систему, в то же время используя их
лексику в своих причудливых песнях»1.
Древняя поэзия была синкретичной: стихи соседствовали с прозой,
история – с философией. Она отражала стремление как можно полнее
выразить гармонию мира и была подчинена задачам, диктуемым
конфуцианским учением. «Всякий, кто хочет стать хорошим правителем,
должен изучать поэтов…, через посредство стихов, верно отражающих
истинные чувства народа, покорного своему правителю, добродетельные
государи древности смогли установить идеальный порядок в отношениях
между мужем и женой, научить сыновей почтительности, а также почитанию
тех, кого следует почитать»2. Однако, уже в V - III вв. до н.э., в период
Сражающихся царств, принцип «Следить за добром и исправлять зло» не
отвечал возросшему индивидуальному самосознанию общества и не
удовлетворял эстетические потребности.

Свод «Чуских строф» (Чу цы). Составитель — Ван И (89—158).

Песенная традиция «Шицзина», опыт философской и исторической прозы
способствовали появлению качественно новой поэзии, возникшей на юге
Китая и получившей название «Чуские строфы».
Свод «Чуских строф» насчитывает семнадцать текстов, восемь
приписывают Цюй-Юаню (340 – 278 г. до н.э.). Он не был
профессиональным поэтом. По рождению он принадлежал к царскому роду,
имел с царем Чу общих предков. В царстве он занимал высокий
государственный пост и пользовался доверием государя.
Это было сложное в политическом отношении время. До первой
китайской империи оставалось немногим более пятидесяти лет. Между
царствами обострились отношения. В результате этой вражды, страна
распалась на два лагеря. Царства, во главе с Цинь, стремящиеся к господству,
образовали один союз, другие царства — из неприсоединившихся к этой
группировке — другой. Между ними шли ожесточённые войны. Сложные
отношения были и внутри царств — происходила борьба между родовой
аристократией и имущественной знатью за политическую власть. В это время
аристократия переживает кризис, ее политические позиции слабеют с
каждым днем. Воспитанная в традициях патриотизма, верности родине и
алтарям, она не может смириться с мыслью о подчинении Цинь. Кроме того,
ей претят активность, стремление к власти, неразборчивость в средствах тех,

1
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев. – М., 1978. – С. 77.
2
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев. – М., 1978. – С. 89.

31
кто идет ей на смену. В них она видит все зло, они олицетворяют для нее
грядущую гибель. Сходная ситуация сложилась и в царстве Чу. В результате
дворцовых интриг Цюй Юань лишается царского благоволения, а позже
удаляется в изгнание. Свою отставку он воспринимает как полное поражение
своей партии и не сомневается в близкой гибели царства. Не будучи в
состоянии видеть свою страну повергнутой, а злодейство торжествующим,
он кончает жизнь самоубийством.
Знаменитая поэма. Цюй Юаня «Лисао» («Скорбь отлученного»),
созданная, по преданию, в момент отставки, отражает конфликт поэта с
обществом. Произведение типично для раннего развития авторской поэзии.
Поэт много говорит о себе, его биографию мы знаем преимущественно от
него самого. Он жалуется на непонимание его окружающими, одиночество,
общественные неурядицы, бессилие что-либо изменить и вместе с тем- не
возможность жить как все. Стремление к общему благу и попытки его
добиться выражены через аллегорический образ сада, который поэт
старательно взращивал и который погублен людьми, безразличными к
красоте. Сам же поэт находится в постоянном поиске прекрасного,
олицетворенного в условном образе Красавицы, Возлюбленной, Дивного
Совершенства, в котором угадывается то Ван, с которым он связывает свои
надежды, то друг, с кем можно разделить мечты, то невеста, чья красота
пленяет взор.
Но идеал недостижим — Ван ему не внемлет, друг так и не
отыскивается, а невеста уходит к другому,
«...видно, сват мой слаб, а сваха — дура», — заключает поэт.
Попытки выйти из порочного круга изображаются как странствие к
небесам. Мифология здесь предстает в бытовизированном виде, боги и духи
готовы ему служить и сопровождают поэта в его фантастическом полете. Но
и это путешествие не приносит поэту облегчения, небесные врата перед ним
захлопываются — он чужой и на небе.
В поэме присутствуют как бы три плана — прошлое, настоящее и
мечта, ирреальный план. Прошлое поэту представляется образцом, он
обращается к нему в назидание сегодняшнему дню; настоящее волнует — все
сомнения, колебания и вновь обретение мужества связаны с ним; мечта
успокаивает, сулит блаженство и мир душе.
Поэма построена таким образом, что эти планы чередуются, сменяя её
перебивая друг друга, а с ними меняется и интонация, то назидательная, то
негодующая, то радостная, то печальная, скорбная.
Характерной чертой этой поэзии является ее современность. Поэт
живет событиями своего времени: он не приемлет окружающую его среду,
32
его критика обращена к определенным людям. Но при всем этом и здесь есть
свой элемент абстрактности. Поэт — аристократ, гордый своими предками,
воспитанный в традициях аристократической чести, устремленный к общему
благу, прямой и не знающий компромиссов. Его идеал отвечает сословно-
аристократическим требованиям. Индивидуальность целиком покрывается
сословной принадлежностью, но отражает положение сословия на этот
исторический момент.
Цюй Юаню приписывается еще ряд произведений. Среди них два
цикла — «Девять элегий» («Цзю чжан») и «Девять песен» («Цзю гэ»).
Первый — состоит из одиннадцати небольших произведений, имеющих
близкую к «Лисао» тематику. Второй_— представляет собой литературную
обработку культовых гимнов, в которых мы обнаруживаем весь пантеон
чуских богов природы — духов и богов солнца, востока, рек, гор, облаков.
Содержанием является описание обряда призывания бога, который
спускается с небес и принимает участие в действе. Здесь тема трактуется как
ожидание любовного свидания. Как и в «Лисао», соединения любящих не
происходит. Гимны окрашены в элегические, грустные тона, несбыточность
соединения любящих предрешена. Обряд описан как красочное зрелище —
нарядные одежды, цветы, ароматы и курящиеся благовония, гибкие
движения танцовщиц внизу; летящие по небу колесницы богов, запряженные
драконами и фениксами — вверху. Приписываются Цюй Юаню и «Вопросы
к небу» («Тянь вэнь»), в которых мифологическая традиция предстает перед
судом анализирующего и скептического разума1.
Цюй Юань вызвал много подражаний в древности стал главой
школы, произведения которой представлены в собрании «Чуские
строфы», или «Чуские напевы» («Чу цы»), составленном во II в. н. э.
«Лисао»
Образы из мира природы несут у Цюй-Юаня этическую и эстетическую
нагрузку. Их символика прозрачна и ясна – природная красота подчеркивает
красоту души, силу ума, стойкость и желание совершать благие дела. Но эти
качества не нужны обществу, в котором живёт поэт: «Весь двор зарос
комочками, бурьяном, - // Лишь ты обходишь их всегда.» Мир грязен, слеп и
неразборчив, «там губят все и завистью живут». В этом мире гибнет красота
и достоинство. «Завяла и не пахнет орхидея, а шпажник не душистей, чем
пырей»2.
Дней прошлых ароматнейшие травы -

1
Литература древнего Востока .Тексты./Перевод В.Б. Никитиной Л.Е.Померанцевой.- М.,1984.-С.264-266
2
Серебряков Е.А. О Цюй-Юане и «Чуских строфах»/ Е.А. Серебряков //Литература древнего Китая. – М.,
1969. – С. 183
33
 Все превратилось в горькую полынь,
И нет тому иной причины, кроме
Постыдного презренья к красоте…
И как таким понять всю прелесть яшмы,
Когда от них и мир растений скрыт?
Постели их наполнены пометом,
А говорят, что перец не душист!
(Перевод А. Ахматовой)
Единство и последовательное развитие образов из мира природы
приводит к тому, что слово начинает играть главенствующую роль. Стихия
музыки песенной поэзии «Шицзина» уступает место стихии человеческой
речи, обнаруживает ценность художественного слова, отражающего
духовный мир отдельного человека, возникает образ лирического героя,
поэта-изгоя, жизнь которого подвергается жестоким испытаниям, но он
остается верным своему высокому долгу до конца. В поэме Цюй-Юаня
народная лирика перерастает в индивидуальную поэзию, в ней возникает
объективно существующий образ лирического героя, тесно связанный со
своим временем и обладающий просвещенными идеалами.
Поэма начинается со слов, раскрывающих родословную героя:
Покойный мой отец Брюном звался,
Чжуань, сын неба, — славный предок мой.
В седьмой день года я на свет явился,
Сей день всех дней счастливее в году.
Отец, на сына поглядев впервые,
Его счастливым именем назвал — Чжэнцзэ,
как верная дорога, имя,
А прозвище — «Высокий строй души».
Я, удостоясь счастия такого,
Его удвоил внешнею красой:
В цветущий шпажник, словно в плащ, облекся,
Сплел пояс из осенних орхидей.
И.я спешил, боясь, что не успею, Что мне отпущено немного лет.
Маглолию срывал я на рассвете.
Сбирал у вод по вечерам" суман.
Уж я ли не радел о благе общем,
Я шел дорогой праведных князей,
Но ты, всесильный,- чувств моих не понял,
Внял клевете и гневом воспылал.
Я твердо знаю: прямота — несчастье,
Но с ней не в силах разлучиться я.
В свидетели я призываю небо,— Все это ради князя я терплю.
34
Мои дела — цветущие поляны,
Я орхидеями покрыл сто му,
Взрастил благоухающие травы,
А среди них — и шпажник и духэн.
Как я хотел увидеть их в расцвете,
И в должный час их срезать и собрать.
Пусть я увяну — горевать не стоит,
Жаль, если луг бурьяном зарастет.
В стяжательстве друг с другом состязаясь,
Все ненасытны в помыслах своих,
Себя прощают, прочих судят строго,
И вечно зависть гложет их сердца.
Все, как безумные, стремятся к власти,
Но не она меня прельщает, нет
Ведь старость незаметно подступает,
А чем себя прославить я могу?
(Перевод А. Ахматовой)
Жанр произведения определен большинством исследователей как
философская поэма. Ее лирический герой – поэт-мыслитель, озабоченный не
только вопросами государственного и общественного устройства, но и тем,
что всего важнее человеку, – мыслями о смерти, старости, одиночестве,
бездомности. Цюй-Юань вводит в поэму исторических героев, каждый из
которых являет собой тип государственного и человеческого поведения. Это
мудрые правители, образцы для подражания: Тан, Юй, Шунь, Яо; те, кто
явился причиной гибели государства, тираны и сановники – Цзе, Чжоу, Го
Цзяо, Ся Цзе, Хоу Синь, - и те, кто сами достигли успеха и многое сделали
для общества – Фу Юэ, Люй Ван, Нин Ци. «Цюй-Юань по существу первым
в поэзии Китая стал использовать историческое прошлое для вынесения
приговора современности»1. Поэт, обращаясь с речью к Чун-хуо,
легендарному императору, заканчивает ее словами:
Я прошлое и будущее вижу,
Все чаяния людские предо мной.
О можно ль родине служить без чести
И этим уваженье заслужить?
И если смерть грозить мне станет,
Я не раскаюсь в помыслах моих.
За прямоту свою и справедливость
Платили жизнью древле мудрецы.
(Перевод А. Ахматовой)
1
Серебряков Е.А. О Цюй-Юане и «Чуских строфах»/ Е.А. Серебряков //Литература древнего Китая. – М.,
1969. – С. 185
35
 В поисках ответов на вопросы о прошлом и будущем, обуздав феникса
и дракона, поэт совершает путешествие в Поднебесье на Небо.
В Сяньчи я напоил коня-дракона,
К стволу Фусана вожжи привязал
И, солнце веткою прикрыв волшебной,
Отправился средь облаков бродить.
Бог ветра следует за ним. Возница Солнца Си-Хэ замедлил бег Солнца,
звери и птицы служат ему, как обычные земные существа. Но
могущественный и сильный, он оказывается ненужным и верховному Богу.
Таким, как он, нет места на Небе, ибо и здесь «честных не найти». «Все
кончено!» – в смятенье восклицаю». В поэме запечатлена трагическая участь
человека, чьи честные помыслы и идеалы оказались ненужными обществу.
Участь человека, который не захотел жить, придерживаясь принципа
«золотой середины», так как
Известно: сокол не летает в стае
Так исстари на свете повелось,
И как квадрат и круг несовместимы,
Так два пути враждебны меж собой.
Ссылаясь на мнение китайского исследователя Лян Ци-чао, Серебряков
замечает: «Скованным различными нормами поведения китайцам были
притягательны подобные стороны нравственного облика поэта»1.
Поэма имеет сложную композицию, неслучайно ее комментаторы и
исследователи предлагают множество вариантов членения поэмы на
отдельные отрывки. Монологи героя, авторские лирические отступления,
диалоги с сестрой и прорицательницами Лин-Фэнь и У-Сянь, речь,
обращенная к императору Шуню, - все это способствовало более полному
воссозданию внутреннего мира лирического героя поэмы.
Поэт отказался от прежних способов стихосложения, подобных
четырехсловным стихам «Шицзина». Главенствующее место заняли
шестисловные и даже семисловные строки. Это уменьшало значение
ритмико-музыкальных элементов, но увеличивало смысловую емкость
повествования.
Произведения Цюй Юаня даны в переводах А. Ахматовой («Лисао»), А.
Гитовича («Ода мандариновому дереву») и Г. Днепровой («Горному духу»).
Отдавая должное переводам двух последних поэтов, остановимся на
переводах А. Ахматовой. Первым переведённым А. Ахматовой
произведением стала поэма «Призывание души». Перевод делался, когда
1
Серебряков Е.А. О Цюй-Юане и «Чуских строфах»/ Е.А. Серебряков //Литература древнего Китая. – М.,
1969. – С. 187
36
Анна Андреевна переживала тяжелый в ее жизни период – травлю и изгнание
из литературы. Поэзия Цюй-Юаня, пережившего свою трагедию изгнания,
была близка и понятна Ахматовой. Невозможность писать и публиковаться
была для Ахматовой «утратой души». Потому так пронзительно звучит в
переводе Ахматовой повторяющийся несколько раз в поэме призыв «Душа,
вернись, вернись, душа!»
В 1954 г. Ахматова переводит поэму Цюй-Юаня «Лисао» по
подстрочнику, сделанному Николаем Трофимовичем Федоренко. Сам
Федоренко говорил, что Ахматова ничего не изменила в его подстрочнике, а
только лишь поставила слова так, как ей было угодно, и тем самым
приблизила его к оригиналу. Переводы были сделаны белым стихом, потому
что сама Ахматова любила свободу белого стиха и широко пользовалась им.
Ахматова хорошо чувствовала тяжесть и «вещность» классической
восточной поэзии, значимость слова, несущего в себе мысль. Вместе с тем
повесть о несчастной судьбе оклеветанного поэта, о поисках правды на земле
и на небе соответствовала в жизни самой Анны Ахматовой.
В душе моей - печаль, досада, горечь,
Несу одни невзгоды этих дней,
Но лучше смерть, чтоб навсегда исчезнуть,
Чем примириться с участью такой.
(Перевод А. Ахматовой)
Творческий опыт Цюй-Юаня, художественное обаяние его слова
проложили путь в поэтическом развитии Китая, обусловили развитие
индивидуальной поэзии и отделение личности поэта от общенародной
устной традиции.
С эпохой Хань (206 до н.э. – 220 н.э.), когда Китай превратился в
могучую державу, связан расцвет жанра фу, представляющего собой поэмы в
прозе, написанные ярким образным языком. «Для ханьских од характерно
детальное описание событий, природной обстановки, животного и
растительного мира, дворцов, одеяний и атрибутов императора и его
окружения, красавиц и воинов»1. Сохранилось около двухсот од. Наиболее
известны были поэтические сочинения Сыма Сянжу «Оды о Цзы Сюэ»,
«Ода об императорских лесах», «Поэма об охоте». Поэт в своих одах
восхвалял мудрость Сына неба, могущество страны, но вместе с тем
указывал, каким должен быть идеальный правитель, чтобы государство
процветало, а народ благоденствовал.

1
Серебряков Е.А., Родионов А.А., Родионова О.П. Справочник по истории литературы Китая /
Е.А. Серебряков, А.А. Родионов, О.П. Родионова. – М., 2005. – С. 16.

37
 И помочь
нужно всем,
Кто в нужде и
беде
безнадёжной.
Вдовам делать
добро,
Всех сирот
воспитать,
Только правды
искать,
Сдержанным в
гневе быть,
Надо казни
смягчить,
Упорядочить строй,
Платьев изменить цвета,
Выправить календарь, -
Реформам путь проложить.
(Перевод А. Адалис)

Период ханьской династии характеризуется высоким экономическим и

культурным подъёмом. В период правления императора У- ди была создана
Музыкальная палата – Юэфу 乐府(120г.до н.э), ведавшая музыкой, пением
и плясками.
— народные песни, миньгэ 民歌;
— авторские произведения, или литературные юэфу (вэньжэнь юэфу 文人乐
府), написанные в подражание народным песням и исполняемые под
определенную мелодию.
Основной источник наших сведений о песнях-юэфу – это “Свод стихов (в
жанре) юэфу” юэфу шицзи 乐府诗集. Этот свод представляет собой третий
по значению и величине – после “Шицзина” и “Чуских строф” – памятник
древнекитайской поэзии. В отличие от двух предыдущих он был объединен
в единый свод не в глубокой древности, а только в ХI в. н. э., его
составителем является Го Мао-цянь 郭茂倩 (1012-1082 гг.).
«Задачи музыкальной палаты, как они рисовались в теории ее основателя,
были непосредственно связаны с конфуцианским учением о регулировании
общества посредством двух взаимосвязанных, но противоположно
направленных сил: ли, т.е. правил и норм поведения человека, которые,
38
естественно, разъединяли людей; и юэ, которая объединяло людей, сколь бы
различное положение они не занимали».1 Палата собирала для нужд
государственного церемониала музыку и песни, бытующие в разных
областях Китая, а также сведения о плясках, сопровождающих исполнение
народных песен. Кроме того, чиновники палаты сочиняли музыку, которая
была призвана сопровождать обряды, ритуалы, выезды императора и пиры
Это связано с тем обстоятельством, что империя Хань остро
нуждалась в официальной, государственной музыке. Поскольку музыка
предшествовавшей династии для ритуального церемониала не годилась по
политическим соображениям, то обращение правящего класса империи Хань
к фольклору стало неизбежным. Важна была и практическая цель – сочинить
музыку, которой бы сопровождались обряды, ритуалы, выезды императора.
Песни получили название «юэфу», по имени Музыкальной палаты.
Юэфу сыграли большую роль в развитии китайской поэзии. Юэфу
воздействовали на слушателей музыкальной поэзией и поэтической музыкой.
Жанры поэзии, которые могли петься, стихи, сложенные на какую-либо
мелодию, стали называться юэфу. Важно и то, что было положено начало
записи народных песен.
Часть песен носила этический характер и представляла собой рассказ о
каком-либо событии и конкретной жизненной ситуации. Песни рассказывали
об исторических событиях и героях. Таковы, например, «Стихи о Му Лань»,
о девушке, переодевшейся в мужской наряд и сражавшейся рядом с воинами
императора.
Они скажут удивленно:
«Мы двенадцать лет в походах
Провели с тобою рядом,
Но не знали, что девица,
С нами вместе воевала!»
Если ноги зайца скачут
И не видно глаз зайчихи,
Если скачут они рядом, -
Разве можно разобраться,
Где тут заяц, где зайчиха?
(Перевод Б. Вахтина)
Особой известностью пользовалась лиро-эпическая поэма «Павлины
летят на юго-восток» (Кунцюэ дуннань фэй 孔 雀 东 南 飞 ), в которой

1
Вахтин Б. Предисловие / Б. Вахтин // Юэфу. Из древних китайских песен. – М., Л., 1959.
– С. 5.

39
конфуцианский мотив верности супружескому дому отступал на второй
план, а воспевалась любовь молодых людей. Они погибли, но остались
верными своему чувству. Тема разлуки – едва ли не основная тема в поэзии
юэфу: это тоска человека по оставленному дому, это разлука влюбленных,
это ожидание воина возвращения на родину, это разлука друзей. Но больше
всего песен связано с чувством любви, воспеванием сильной земной любви
воспринималось как протест против официальных норм поведения. Песни
раскрывают разные грани любви – зарождение ее, счастье от взаимного
чувства, прощание, разлука…
Клянусь тебе я небом голубым,
Что буду я любить тебя всегда,
Союз наш вечен и нерасторжим,
Покуда в море есть еще вода.
И лишь тогда, когда исчезнут горы,
Не будет рек, и зимнею порой
Гром сотрясет уснувшие просторы,
И среди лета снег пойдет густой,
И небеса сольются вдруг с землей, -
Тогда и лишь тогда
Расстанусь я с тобой.
(Перевод Б. Вахтина)

Стихи о жене Цзяо Чжун-цина.

(Перевод Ю. К. Щуцкого).
Павлины летят на юго-восток.
Летят и опустятся… Путь их далек…
«Тринадцати лет научилась ткать я,
В четырнадцать лет кроила я платья,
Пятнадцати лет на цитре играла,
Шестнадцати лет я книги читала,
Семнадцати лет я женой вашей стала.
Все дни напролет я тоскую о вас:
Всегда от меня вы спешите в приказ.
Но вам я верна и храню свое чувство,
И в горнице вашей наложницы пусто.
Мы редко встречаемся с вами. И вот –
Спешу я к станку, лишь петух пропоет,
Неведом мне даже отдых ночной…
Целых пять пи наткала я в три дня,
40
Но все же свекровь невзлюбила меня.
Она не за лень невзлюбила меня,
Но трудно в семье вашей быть мне женой…
Наложницей вашей нельзя помыкать!
И раз ничего не могу я вам дать,
Решила сказать я свекрови самой,
Что надо бы мне возвратиться домой».
***
Как только Чжун-цин услышал о том,
Он матери молвил, войдя в ее дом:
«Мне с детства удачливым быть не дано.
Но, к счастью, я встретился с этой женой.
От лет совершенных она мне супруга.
До смерти мы с ней не покинем друг друга.
И вам мы служили не больше трех лет,
Ведь это еще не долго, не долго!
Не в силах забыть я веления долга!»
И тот час же мать отвечала ему:
«На мелочи эти смотреть ник чему!
Она нарушает закон и обряды,
Всегда и во всем она своевольна.
Посмеешь ли ты поступить самовольно?
У наших соседей от нас на восток
Живет Цин Ло-фу – их примерная дочь.
Никто красотой с ней сравниться не мог.
Тебе в сватовстве я решила помочь.
А эту жену поскорее прогнать
Из нашего дома велит тебе мать».
С глубоким поклоном ей сын отвечал:
«Я падаю ниц, но осмелюсь сказать,
Что если жену вы хотите прогнать,
Я в жизни своей не женюсь на другой!»
Едва то услышала мать и, рукой
Ударив по креслу, сказала в сердцах:
«Мальчишка, напрасно отбросил ты страх!
Ее защищать предо мною не смей!
Не жди справедливости больше моей.
И слушать не стану я дерзких речей!»
***
41
В молчании он поклонился двукратно
И тотчас к жене возвратился обратно.
Хотел он жене обо всем сообщить…
Рыданья мешали ему говорить.
«Я сам не гоню тебя, о жена!
Меня принуждает лишь мать одна.
Побудь до отъезда немного у нас,
А я ненадолго отправлюсь в приказ.
И скоро к тебе я приеду назад,
Чтоб бросить последний прощальный взгляд.
Ты сердце свое успокой, не грусти.
Старайся советы мои соблюсти».
Сказала в ответ молодая жена:
«Такая цветистая речь не нужна.
Весна началась в тот год, когда
Из нашего дома пришла я сюда.
Но чту я свекровь и покорно служу ей,
Всегда за собой упорно слежу я.
И ночью, и днем тружусь я усердно.
Мне страшно… и горечь моя непомерна!
Но раз вы сказали, что я невиновна,
Что я ей служу, чтобы милость снискать, -
Прогонит она меня безусловно…
И вам не удастся меня провожать!
Рубашка моя расшита шелками,
В них красок лучи рождаются сами.
И полог мой алый, прозрачный и чистый,
В углах у него благовонья душисты.
Полны моих семьдесят новых ларцов
Зеленых, лазурных и синих шелков.
Не правда ли вещи мои превосходны?
В них можно всегда найти что угодно.
Я вами забыта – они не нужны!
Они не подходят для новой жены.
Но если уж больше не свидеться нам,
Пусть все эти вещи останутся вам.
Пусть вас утешают они всегда,
Чтоб вы не забыли меня никогда».
***
42
Петух уж пропел. Наступила Заря.
Жена молодая надела наряд.
«Возьму только платье из ярких шелков,
Оставлю четыре иль пять сундуков.
Надену я на ноги туфли из шелка,
Горят драгоценные гребни над челкой,
И льется по талии шарф мой белый,
Серьгами в ушах луна заблестела,
А пальцы мои цвета свежего пня,
И киноварь точно во рту у меня.
Я легкой и стройной походкой иду
И в мире подобной себе не найду…
К свекрови зашла я поклон положить, -
Она все не может свой гнев подавить…
Когда я еще ребенком была,
То в дикой и грубой деревне росла.
Ученью никто не помог моему…
Неловко мне жить в богатом дому.
В достатке у вас я жила и в чести,
Но ваших попреков мне не снести!
Обратно домой уезжаю сейчас,
Запомню я труд мой тяжелый у вас.
Расстаться с золовкой… (ее не забыть!)
И слезы мои, как жемчужная нит!
Когда я невестой вошла в Ашу дверь,
Золовка ходить недержась не могла.
Когда же меня изгоняют теперь – Золовка почти до меня доросла.
Ухаживать будет она за свекровью,
Мой долг за меня выполняя с любовью.
Седьмого и двадцать девятого дня,
Резвясь на свободе, пусть помнит меня!»
Вот вышла она, поднялась в колесницу,
И слезы потоками начали литься.
***
Чжун-цин на коне поджидал впереди.
Повозка жены была позади.
Вот грохот повозки ее прозвучал.
У въезда на тракт он ее повстречал,
С коня соскочив, он приблизился к ней
43
И тихо, склонившись, промолвил жене:
«Клянусь никогда не расстаться с тобой!
Ты только на время вернешься домой.
Теперь ненадолго я съезжу в приказ,
Но вскоре ты снова будешь у нас.
Я небом клянусь не забыть ни на час!»
Жена молодая сказала ему:
«Я вашу заботливость сердцем приму.
И если удастся склонить вам мать,
Быть может, смогу я и вас увидать.
***
Так будьте же твердой и крепкой скалой!
А я буду гибкой прибрежной травой!
Она точно шелк: ее не порвать,
Скалу невозможно с места поднять…
Мы дома со старшим братом живем.
Жесток и суров он, как яростный гром.
Боюсь я, что он не поймет меня, -
И будет тоска моя жарче огня».
Простились… полня состраданья до гроба,
Великой любовью охвачены оба.
Влияние песен юэфу на китайскую поэзию было велико. Они
подготовили тот мощный расцвет китайской поэзии, который произошел в
танскую эпоху. «Юэфу как бы перебрасывает мост между песнями
знаменитого «Шицзина» и поэзией танских корифеев. Именно поэтому юэфу
называют в Китае вторым «Шицзином»1. Песни юэфу обогатили поэзию
новыми ритмами, поэтической символикой, расширили лексику. Этот
процесс обогащения авторской поэзии за счет народной словесности – одна
из наиболее характерных черт в развитии китайской литературы.
В IV—VI вв. песенное народное творчество переживает новый этап
своей истории и значительно отходит от традиций Ханьской эпохи. Это
связано прежде всего с политической ситуацией того времени. После того,
как в 317 г. кочевники захватили северную часть страны, надолго
закрепилось разделение Китая на Север и Юг. Разделение произошло и в
культурном отношении. С этого времени начинают проявляться и
существенные различия в содержании южных и северных юэфу.

1
Вахтин Б. Предисловие / Б. Вахтин // Юэфу. Из древних китайских песен. – М., Л., 1959.
– С. 11.

44
Особенности северных и южных юэфу

Период Троецарствия
Влияние фольклорных традиций не ослабевает и в последующие годы.
Государство Хань, просуществовавшее более 400 лет, рухнуло под ударами
крестьянских восстаний. Последующие 400 лет страна являла собой арену
кровопролитных войн, приводивших страну к обнищанию. На время 220 –
265 гг. приходится так называемый период Троецарствия, когда
образовались три независимых царства: Вэй, У и Шу. В это время уже не
звучали оды, конфуцианские идеалы заметно утратили свое влияние. Все
большее распространение получает даосизм. К первому же веку относится и
проникновение в Китай буддизма.
В этот период большую известность приобретает творчество поэтов из
дома Цао: Цао Цао, Цао Пи, Цао Чжи.
Глава семейства и император Цао Цао сочинял «стихи в седле с
копьем наперевес. В своих юэфу он скорбел о развале могущественной
страны Хань, писал о тяготах военной службы, мечтал об идеальном
правлении в стране. Его поэзия отличается редкой индивидуальностью;
неслучайно его называют создателем «энергичного стиля», для которого
характерны смелость мысли и чувства, экспрессия, оптимизм и вера в
человеческие возможности.
Божественная черепаха века проживет,
Но ей быть не вечно под солнцем.
И волшебной змее, что парит в облаках,
В тлен и прах обратиться придется.
Одряхлевший скакун, хоть и в стойле стоит,
Все мечтает о дальних просторах.
И отважный герой, пусть совсем стал седой,
Жар сердечный потушит не скоро.
Наших бед и удач, коль наступит пора,
В небесах не ищи их причины.
Сам себя сохрани, воспитай сам себя, -
Вот залог нестареющей жизни.
Пусть же будет успех нам во всем и всегда!
Я пою силу духа и силу ума!
(Перевод М.Е. Кравцовой)
Этой энергии веры явно не хватало старшему сыну Цао Цао – Цао Пи.
Легенды и были сохранили о нем воспоминания как об очень коварном и
45
жестоком человеке. Но стихи его являют другой поэтический лик: они
камерны и элегичны. М.Е. Кравцова называет его основоположником
романтико-элегического стиля в китайской поэзии
День расцветает в пурпуре зари,
С небес цветная радуга.
В ущелье не смолкает шум воды,
Кружа, с деревьев опадают листья.
Тоскует птица, стаю потеряв,
И к облакам несется крик печали.
Полночный диск тончает на глазах,
Цветы былую пышность утеряли.
Так было издревле будет вновь…
Но как все это передать словами?
(Перевод М.Е. Кравцовой)
Четвертому сыну Цао-Цао – Цао-Чжи, принадлежит первенствующее
место среди поэтов не только эпохи Троецарствия, но и последующих
времен. Один из критиков начала VI века писал:
В его поэзии воплотился идеал совершенного человека, следующего законам
Конфуция.
Тот истинный муж, кто, закон сей поняв,
Возвысится духом и станет ни с кем не сравнимым.
На пики священные надо и вправду взойти,
Чтоб видеть воочию жалкость холмов на равнинах.
Внизу по дорогам людишки толпою спешат,
Себя обустроить одним лишь желаньем томимы.
Я дом наш державный в своих воздвигаю мечтах,
Все мысли о том, как наладить правленья вертило.
Свой меч обнажив, ожидаю спокойно грозу:
Ничто не преграда отваге моей горделивой!
Кто в праздности глупой проводит бесцельные дни,
Понять не способен мой пыл благородный и силу!
(Перевод М.Е. Кравцовой)
Смерть отца и несправедливое отношение со стороны
унаследовавшего престол Цао Пи не поколебали веру в идеал благородного
мужа, но одновременно рождаются стихотворения, полные отчаянья и
безысходности. Поэт обращается к даосизму, видя в нем проявление
человеческого духа. Цао Чжи создает большой цикл стихотворений о
путешествии к небожителям.

46
 Появляется мечта о бессмертии, когда «ум и душа возродятся уже не в
простом человеке»1, и станет он подобен камню крепче металла. Но эта мечта
не в силах заслонить реальную жизнь, полную страданий, невзгод. И все же в
ней есть встречи с друзьями, верность любимой женщины, красота природы.
В стихах Цао Чжи заметно сближение поэзии с жизнью.
Тенденция сближения поэзии с жизнью, наметившаяся в поэзии Цао-
Чжи, получила свое дальнейшее развитие в творчестве Тао Юань-мина.
Тао Юань(Тао-Цянь 365 – 427). –мин жил в то время, когда страна
распалась на две части – северную, попавшую под власть завоевателей-
кочевников, и южную, где продолжала править китайская династия. Тао
Юань-мин жил в южной части Китая, происходил из старинного, но к
моменту его рождения обедневшему роду. Он занимал скромную должность
на чиновничьей службе, очень тяготившей его. Не захотев «за пять мер риса
гнуть спину», поэт покинул службу и «возвратился к садам и полям» 2,
закончив свою жизнь в крестьянской бедности.
Учителем нашим такой был завет оставлен:
«Печальтесь о правде,
пусть вас не печалит бедность»
И взор поднимаю,
но тех высот не достигну,-
Хочу одного лишь,
к трудам стремлюсь неустанно.
Вот взял я мотыгу
и рад крестьянским заботам.
Довольной улыбкой
вселяю в пахаря бодрость…
Хотя еще рано
подсчитывать доблесть года,
Но даже в работе
нашел для себя я счастье.
А спрячется солнце,
все вместе домой уходим.
Там полным кувшином
порадую я соседа.
Стихи напевая,
1
Черкасский Л. Человек в поэзии Цао Чжи // Цао Чжи «Фея реки Ло» / Цао Чжи. – СПб.,
2000 . – С. 12.
2
Эйдлин Л.З. Тао-Юань мин // Тао Юань-мин. «Осенняя хризантема» / Тао Юань-мин. – СПб.,
2000. – С. 11.
47
 дощатую дверь прикрою…
И, кажется, стал я
простым хлебопашцем тоже.
(Перевод Л.З. Эйдлина)
Тао Юань–мин явился основателем целого направления в поэзии
– «поэзии садов и полей».
Сущность этого явления определяется не воспеванием деревенских
красот и радостей жизни, не теми поэтическими образами, которые стали
знаковыми для поэзии Тао Юань-мина, например, хризантема, а новым
содержанием, выражающим отношение человека и общества, человека и
мира. Уход Тао Юань-мина не был протестом конфуцианца, не был и уходом
от суеты жизни даоса, не был и буддийским стремлением к бессмертию
души.
В стихах Тао Юань-мина – цельная философия жизни. «В тьме тем
превращений, в чередованье вещей и жизнь человеческая разве сама не
труд?» – вопрошал поэт. Жизнь в природе, в занятии простым крестьянским
трудом для Тао Юань-мина – это средство обретения душевной гармонии и
духовного самосовершенства. Его жизненный идеал в «освобождении
человека от излишней рассудочности, чтобы приблизиться к предельной
искренности в личном поведении и во взаимоотношениях с другими людьми:
можно и нужно радоваться, когда тебе радостно на душе, наслаждаться тем,
что действительно приносит тебе удовольствие, общаться с теми, с кем тебе
приятно быть вместе»1.
Исследователь и переводчик большинства стихотворений Тао Юань–
мина Л.З. Эйдлин пишет об удивительном сочетании в творчестве Тао
Юань–мина традиции и новаторства. Темы поэзии Тао Юань-мина не новы:
это природа, дружба, жизнь и смерть. Но «традиционность Тао Юань-мина
не косна, новаторство его не пугающе… Прямо-таки удивительно, до чего
похож Тао-Юань мин на своих предшественников, и как при первом же
углублении в него разнится от них. Как оказывается он и яснее, и
лаконичнее, и разумнее даже там, где повторяются темы и сюжеты, где вновь
и вновь обращается поэт к тысячу раз, казалось бы, перепетой стихотворцами
старине»2.
В китайской поэзии Тао Юань-мин, по выражению В.М. Алексеева,
сыграл роль нашего Пушкина. С Тао Юань-мином на смену расплывчатому
стиху, часто затемняющему мысль, пришли строгие поэтические очертания.

1
Кравцова М.Е. Хрестоматия по литературе Китая / М.Е. Кравцова . – СПб., 2004. – С. 186.
2
Эйдлин Л.З. Тао-Юань мин // Тао Юань-мин. «Осенняя хризантема» / Тао Юань-мин. – СПб.,
2000. – С. 10.
48
А главное, пришла сама жизнь, в ее простоте и обыденности. До Тао Юань-
мина немыслимо было увидеть у поэта такие слова, как мотыга, пахарь,
пашня, прялка, корзина, тыква и др. И хотя в его стихах много традиционных
для китайского искусства поэтических образов – хризантема, сосна, орхидея,
лотос. – в них предстает и мир забот хлебопашца, крестьянского труда,
семейного уюта.
Здесь, в глуши деревенской,
дел мирских человеческих мало:
Переулок убогий
чуть тревожат повозка и конь.
Постоянно и снова
по извилистым улочкам узким,
Стену трав раздвигая,
мы проходим из дома в дом.
И встречаем соседа,
мы не попусту судим да рядим,
Речь о тутах заводим,
как растет конопля говорим.
Конопля в моем поле
что ни день набирается силы;
Мной взрыхленные земли
с каждым днём разрастаются вширь.
Я все время в боязни:
вдруг да иней, да снег на посевы –
И конец моим всходам,
и закроет их дикий бурьян.
(Перевод Л.З. Эйдлина)
Тао Юань-мина называют вторым после Цюй-Юаня поэтом Китая. Его
поэзия послужила образцом для поэтов позднейших времен. «Ван Вэй
воспринял его чистоту и сочность. Мэн Хао жань – его безмятежность и
отрешенность, Чу Гуань-си – его простоту и умиротворенность, Лю Цзун-
юань – его строгость и целомудрие, - все они, учась у Тао, взяли у него то,
что было ближе их природе», - писал китайский ученый XVIII века Шэнь Дэ-
цянь1. Сам образ жизни Тао Юань-мина, его взаимоотношения с миром,
строгая и изысканная красота его поэзии сделались предметом подражания и
преклонения не одного поколения поэтов. Они вдумывались в оставленные

1
Эйдлин Л.З. Тао-Юань мин // Тао Юань-мин. «Осенняя хризантема» / Тао Юань-мин. – СПб.,
2000. – С. 13.
49
Тао-Юань мином строки и по-своему отвечали на содержащиеся в них
жизненные вопросы.
Время правления династии Тан в Китае (618-906 гг.) – время
расцвета китайской культуры и «золотой век» китайской поэзии. Танская
империя в эпоху своего расцвета была крупнейшим, наиболее экономически
развитым феодальным государством. Воцарение империи Тан знаменовало
создание могучей империи. На смену «смутному времени», междоусобицам,
государственной раздробленности пришла сильная власть, и в стране
наступила пора расцвета. Китай упрочил торговые и дипломатические связи
с Индией, Японией, Персией, странами Индокитая. В танскую империю
хлынул поток иноземцев. Одни приезжали торговать, другие – изучать
ремесла, буддийские монахи – поклоняться буддийским святыням, юноши –
получать образование. Шел усиленный процесс экономического и
культурного обмена. Иностранные гости несли весть о могуществе и
богатстве империи по всему миру.
Первые танские правители старались продемонстрировать
добродетели, достойные праведных владык. Император Тайцзун наставлял
наследника: «Лодку сравню с правителем народа, реку сравню с простым
народом: река способна нести на себе лодку, способна и перевернуть лодку».
Улучшилось положение крестьян, поощрялись ремесла и торговля.
Существовали крупные города, центры ремесленного производства и
торговли. Среди торговых рядов были и ряды книжных лавок. На эту эпоху
приходится расцвет городской культуры, уличных театральных
представлений. Одновременно это время демократизации художественной
культуры, чему способствовала система государственных экзаменов на
чиновничий чин. В творческий процесс вовлекались представители
городского сословия и даже зажиточные крестьяне.
Расцвет танской империи приходится на царствование Сюань-цзуна
(713-756) – время невиданного блеска придворной жизни. Но в 755 году
губернатор северо-восточной окраины империи Ань Лушань поднял мятеж и
захватил танскую столицу. С большим трудом преемник Сюань-цзуна,
император Су-цзуй сумел победить мятежников, но восстановить былое
величие Тан оказалось невозможно.
В истории китайской литературы, как и в истории Китая, традиция
важна, как ни в одной стране мира. Она сложна и богата, и любое движение
вперед требовало ее освоения. Значение поэта определялось тем, какое
влияние он оказывал на последующие поколения. Поэтому неслучайно
критики сравнивали танскую поэзию с деревом в полном цвету и плодах,
корни которого – в архаической поэзии («Шицзин»), ростки – в ранней Хань
50
(II век до н.э.), крепкий ствол – в III в., ветви с листьями – в IV-VII вв. Сами
танские поэты признавали недосягаемой вершиной в поэзии творчество Тао
Юань–мина (Тао Цянь). Именно к нему чаще всего обращаются они в своих
стихах, выражая сожаления, что живут в разных веках.
Далеко не полная «Антология танской поэзии», составленная в эпоху
Цин императором Кан Си, насчитывает 900 томов с более чем 48900
произведениями, написанными 2300 поэтами. В предисловии к ней Кан Си
писал: «С наступлением эпохи Тан стихи стали совершенно законченными во
всех своих видах и стилях, все способы стиха были точно так же отчетливо
проявлены. Вот почему всякий, кто судит о стихах, берет танских поэтов за
мерило своих вещей, подобно тому, как стрелок отсчитывает все от мишени
и ремесленник от наугольника и циркуля».
В танскую эпоху многие черты, характерные для всей китайской
поэзии, обрели свою завершенность и отчетливость. В книге В.М. Алексеева
в разделе «Темы танской поэзии» обозначен тот комплекс тем, который был
почти полностью обязателен с древнейших времен:
Природа и поэт: «природа-мать, ее величавая простота в самой
сложности ее явлений, ее самореакция вне участия человека, с одной
стороны, но и, наоборот, ее кажущееся внимание к нему, постижение
ею его мысли, участливость к его горю, созвучие ее его душевным
движениям, в особенности, когда он один, с открытым и свободным сердцем,
далеко от смрада насиженных мест, приобщает себя к величавой тишине, к ее
лику – вот что я поставил бы на первое место среди прочих тем танской
поэзии».
Прочь от мира! «Мне надоела служба с ее рабской думой. Я ухожу
прочь от жизни и свиваю себе гнездо где-нибудь под водой, среди волн и
камышей. В пустых осенних горах. Мой дом среди туч, на утесах, высоко над
людьми, среди снегов и вьюг. Там красота не потревоженной людьми
природы, которая без людей-свидетелей живет, наконец, своею собственной
жизнью. Но я здесь, и обо мне знает месяц, заглянувший в чащу леса. На
меня глядит гора, что насупротив, и мы оба не можем вдоволь насмотреться
друг на друга».
Во храме. «Храм Прозревшего» и пославшего благодать прозрения
Будды – вот где пристанище от зла и суеты жизни! В нем живет беспечный,
не ведающей суеты монах. Иду в храм, поднимаясь в выси среди
захватывающих, чарующих картин, пребываю в нем, и в этой
необыкновенной обстановке постигаю сущность бытия, а она, по учению
Будды, - пустота, призрачность».

51
 Поэзия вина: «Слова «пьяница», «пьянство» вряд ли передают
поэтическое опьянение на лоне природы культурных образованных
китайских людей, которые используют его для поэтических бесед и стихов,
стихов без конца».
Поэзия чая: «В такт культу вина китайских поэтов занимает
непривычное нам обильное потребление чая для углубления наслаждения
природой и интенсивности вдохновения».
Жена: «Жене полагается быть дома, никуда не отлучаясь и подчиняясь
семейным установлениям, хотя бы и чуждым ей, как вошедшей в дом мужа
со стороны. А муж по делам службы или торговли должен ее покидать…»
Друг: «Нежному чувству к женщине в китайской поэзии отдано место
крайне малое. Зато культ дружбы в танских стихах не может не казаться
европейцу преувеличенным. При расставании с друзьями меркнут краски
природы, острее ощущается ее бездушие и безразличие к человеческому
горю; все ее обыденные явления кажутся зловещими – и, наконец, слезы,
слезы при прощании».
Старость: «Предательское зеркало мешает покойной жизни. Одна утеха
– вино, но и здесь седина караулит и останавливает чарку»1.
Мы позволили себе прибегнуть к обширным цитатам из книги В.М.
Алексеева, так как в самом тоне изложения этого прекрасного знатока
литературы Китая уже ощущается «аромат» китайской поэзии.
При всем своеобразии тем танской поэзии она воспринимается как
часть мировой литературы, ибо есть нечто вечное и постоянное: радость
жизни, тоска, солнце, луна, поиски смысла жизни и т.д. Достаточно сравнить
осенние стихотворения А.С. Пушкина и танского поэта Лю Юйси (772-842),
названное, как у Пушкина, «Осень».
I
С древности самой встречали осень
скукой и печалью.
Я ж скажу, что осени время
лучше поры весенней.
Светлая даль, журавль одинокий
в небе под облаками
Могут поднять мое вдохновенье
прямо к лазурным высям.
II
Ясные горы, чистые воды,
с ночи лежащий иней.
1
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев. – М., 1978. – С. 103-114.
52
В яркой листве краснота деревьев
тронула желтизною.
Если к тому же взойти на башню,
свежесть проникнет в кости.
Это не то, что дурман весенний
И от него безумье.
(Перевод Л.З. Эйдлина)
Здесь и пушкинское: «Я не люблю весны, кровь бродит: чувства, ум
тоскою стеснены», «И с каждой осенью я расцветаю вновь…», «И свежее
дыханье», и «в багрянец и золото одетые леса». И вместе с тем сходство
заглавий, общность тематики и близость выраженных чувств лишь
подчёркивают различие двух национальных литератур.
Китайская иероглифическая письменность коренным образом
отличается от европейской. Иероглиф многослоен, его многозначность и
семантическая расплывчатость создавали неопределенность толкования и
понимания поэтического текста. «Такое чтение можно сравнить с нотами
музыкального произведения, оживающего только тогда, когда его играют.
Китайские стихи, как наша музыка, рассчитаны на талант исполнителя» –
замечает в книге о восточной цивилизации А. Генис.
«Китайская поэзия – это искусство не остановленного прекрасного
мгновения, а продленного мгновения, поэт учит раздвигать до бесконечности
эфемерные мгновения, уплотнять и расширять настоящее время, жить
широко раскрыв глаза, он учит нас оглядываться по сторонам, когда мы
плывем по реке времени»1. Отсюда подробные названия стихотворений, в
которых указывается время, место и обстоятельства. Так, одно из
стихотворений Ван Вэя в четыре строки называлось «Меня, пребывавшего
в заключении в храме Путисы, навестил Пэн Ди и поведал, что бунтовщики
устроили пиршество с музыкой на берегу пруда застывшей лазури; актеры,
прервав пение, разразились рыданиями. Я сложил стихи и прочел их другу»2.
Конфуцианство и даосизм создавали тот климат, в котором развивалась
китайская поэзия. Поэт часто был конфуцианским ученым по своему
образованию и даосом в своих поступках и стремлением к отшельничеству.
Как конфуцианец он стремится к идеалу «благородного мужа», отсюда
любовь к знаниям, руководствование здравым смыслом, чувство меры,
ясность, равнодушие к жизненным благам, чувство сыновней
почтительности, желание служить благу и др. Все это удивительно
сочеталось с желанием естественности и свободы даоса, с некоторым
1
Генис А. Билет в Китай / А. Генис. - СПб., 2001.– С. 153.
2
Генис А. Билет в Китай / А. Генис. – СПб., 2001. – С. 263-264.
53
налетом таинственности и романтизма. М.Е. Кравцова пишет о трех учениях,
когда к конфуцианской и даосской ветвям добавлялась еще и буддийская.
«Перед нами не отдельные примеры идейного эклектизма, порожденного
особенностями личностных мировоззренческих позиций, а некий устойчивый
духовный стереотип» учит нас оглядываться по сторонам, когда мы плывем
по реке времени»1.
В Китае ученый и художник объединялись в одном лице, чему
способствовал гуманитарный характер китайской учености. Читатели
«презирали книги, посвященные поверхностному следованию за чередой
событий. Считалось, что такая литература задевает лишь самый внешний,
наименее значительный слой реальности, тогда как подлинное искусство
призвано углубляться в жизнь, идти к истокам мира и корням вещей. Этот
трудный путь доступен только тому художнику, кто готов и способен
погрузиться в себя до предела. По китайским меркам, лирическая поэзия –
документальное произведение. Стихи – слепок с неповторимого лирического
переживания, которое испытывал автор. Материалом поэзии служит то, что
нельзя придумать, специально сочинить: невольное воспоминание,
душевный порыв, мимолетная мечта, причудливый сон»2.
Отмеченная А. Генисом особенность китайской поэзии наложила
отпечаток на все традиционные в китайской литературе темы. Обратимся к
первой указанной В.М. Алексеевым теме человек и природа, главной в
китайской поэзии. Самое важное в этих стихах – выражение гармонии и
единства человека и природы. В европейской поэзии человек либо венец
творения, либо жертва природных сил. В китайских стихах Н. Гумилева, с
характерным названием «Природа», очень отчетливо выражена одна из этих
тенденций:
Спокойно маленькое озеро,
Как чаша, полная водой.
Бамбук совсем похож на хижины,
Деревья – словно море крыш.
А скалы острые, как пагоды,
Возносятся среди цветов.
Мне думать весело, что вечная
Природа учится у нас.

1
Генис А. Билет в Китай / А. Генис. - СПб., 2001.– С. 153.
2
Там же. .– С. 153.

54
 Китайский поэт демонстрирует в своих стихах художественный такт,
обращаясь к природе. Он не навязывает ей своих чувств – и поэт, и все живое
равны перед вечно ускользающим ликом жизни.
Для примера обратимся к подстрочнику стихотворения Ду Фу «Беседка
на берегу реки». Первая строка подстрочника звучит несколько тяжеловато:
«Лежу под теплым солнцем в беседке возле погрузившейся в сон реки». В
поэтическом тексте А. Гитовича строка переведена так: «Лежа греюсь на
солнце в беседке у сонной реки». Строка обрела легкость, но в ней пропало
главное – бережное, целомудренное отношение человека к солнцу и реке.
Строки: «лежу под теплым солнцем» и «лежа греюсь на солнце» – имеют
разные семантические оттенки. Во втором переводе солнце получает оттенок
зависимости от человека. Другое смысловое наполнение имеет и вторая
половина строки: «возле погрузившейся в сон реки» и «у сонной реки». В
первом случае равноправие двух явлений – человека и природы – почеркнуто
наречием «возле».
Крайнее развитие личностного начала в стихах танских поэтов
сдерживалось необходимостью сохранить верность порядку конфуцианства
или природной гармонии даосизма. Автор скрывает свои чувства, даже если
они и называются, то не анализируются, а авторское «я» находится где-то на
втором плане, как бы растворяясь в окружающем мире. Сравним еще один
подстрочный перевод стихотворения Ду Фу с поэтическим переводом А.
Гитовича.
Сожаление
Так быстро опадает
Листва на деревьях.
Пусть весенние дни
Не проходят так быстро.
Сожалею о весенних
Радостях и заботах.
К несчастью,
Молодые годы проходят.
Для того, чтобы забыть о печали,
Пью вино.
Чтобы излить чувства,
Нужны стихи.
Тао Цянь мог бы меня понять
Как своего друга,
Однако родились мы в разные эпохи.
(Перевод О.В. Назарити)
55
 Жаль
Зачем так скоро
Лепестки опали?
Хочу,
Чтобы помедлила весна.
Жаль радостей весенних
И печалей.
Увы, я прожил
Молодость сполна.
Мне выпить надо,
Чтоб забылась скука.
Чтоб чувства выразить,
Стихи нужны.
Меня бы понял Тао Цянь
Как друга.
Но в разные века
Мы родились.
(Перевод А. Гитовича)
Первые две строки подстрочника не содержат того эмоционального
напряжения, которое пронизывает начинающиеся с вопроса «зачем?» строки
в переводе. И листва на деревьях – это не опавшие лепестки цветов. Дерево,
даже не названное, имеет в китайской поэтике свою символику, близкую к
образам мирового древа. Стихотворение сразу же переводится в более
обобщенный, философский план, ибо дерево в китайской поэзии соединяет
глубину и высоту не только в пространстве, но и во времени, выступая как
символы памяти о прошлом и надежды на будущее. Неслучайно в конце
стихотворения вспоминается поэт другой, более ранней эпохи Тао Цянь (Тао
Юань-мин). «Наслаждение поэзией Тао Юань-мин неотделимо в китайском
восприятии от ее философского осмысления»1. Название стихотворения
«Жаль», как и глагол «хочу», междометие «увы» придают стихотворению
откровенно личностный характер. Для китайской поэзии более характерно
настроение, продлевающееся во времени чувство, а не сильная эмоция, менее
индивидуализированный опыт.
В любой национальной поэзии можно выделить устойчивые мотивы, которые
принадлежат поэтическому сознанию всего народа. Под мотивом в данном
случае понимается «компонент произведения, обладающий повышенной

1
Эйдлин Л.З. Тао-Юань мин // Тао Юань-мин. «Осенняя хризантема» / Тао Юань-мин. – СПб.,
2000. – С. 12.
56
значимостью, семантической насыщенностью»1. Они могут быть отделены
друг от друга большими временными расстояниями, даже сотнями лет, но
создают особую поэтическую реальность. В танской поэзии прослеживаются
устойчивые мотивы во множестве их вариаций, которые восходят к глубокой
древности – эпохе «Шицзина» и юэфу.
Крик обезьяны, звучащий, как правило, в ночи или при закатном
солнце, передает чувство тоски, тревоги, опасности.
«Ау-ау» да «ау-ау» кричит в ночи обезьяна
Чень Цзы-ан
Крик обезьяны при закатном солнце мое оборвет нутро
Мэн Хао-жань
И лишь крик обезьяны
Вечерами, среди тишины
Ли Бо
В узких тесах кричит обезьяна
Тао Ши
Одна обезьяна вдруг вскрикнет среди ночи
В порывах осеннего ветра
Дай Шу лунь
Летящие гуси – мотив грусти, связанный с темой разлуки, ожидания
весточки.
Гусей перелетных под холодным небом
Тревожит теперь до слез.
Тэн Хао Жан
Стаи гусей, возвращаясь, летят в Льян.
Ван Вань
Там на Хэньчяне возвратные гуси
столько несут мне писем…
Крик диких возвратных гусей…
Северный ветер гонит гусей.
Тао Ши
Отставший гусь мне слышится сквозь снег
Бо Цзюй И
Опадающие лепестки как мотив быстро текущего и вечно
повторяющегося времени
Влажен платок от слез.

1
Хализев В.Е. Теория литературы / В.Е. Хализев. – М., 1999. - С. 266.

57
 Лепестки опадают.
Ван Вэй
Зачем же горсть лепестков
Он привеял сюда?
Ван Вэй
Зачем так скоро
Лепестки опали?
Свирепый ветер
Все в безумстве рвет,
Сдув лепестки,
Погнав их по теченью.
Ду Фу
Целый день осыпался отцветший персик,
Лепестки плывут по теченью
Чжан Сюй
Шум сосен в разных вариациях (шорох, звон, ветра свист или порыв).
Сосна – символ долголетия. Указанный мотив говорит о вечности жизни.
Неслучайно встречи с отшельником часто происходят под сосной.
В пути я внимаю шороху сосен.
Мэн Хао-жань
Вершина ее
Под летящим звенит ветерком.
Ли Бо
Ветер протяжный
свистит в кипарисах и соснах.
Мэн Цзяо
В соснах ветра порыв…
Ду Му
К часто повторяющимся мотивам можно отнести пение цикад, мотив дороги,
плывущую лодку, выпавший иней и др. Все эти устойчивые образы выходят
за рамки индивидуального авторского сознания, характеризуют целостное
восприятие природы. Вокруг мотивов группируются образы-символы.
«Отзвучали слова, но роятся образы – подчас иные, нежели те, что названы
словом. За образами птиц на речном берегу угадываются фигуры любящих и
добродетельных супругов; за стаей саранчи видится многочисленный
богатый род; вид драгоценного нефритового камня рождает мысли о девушке
– чистой, прекрасной, стыдливой и целомудренной» 1. Самый любимый и
1
Лисевич И. О том, что остаётся за строкой // Китайская пейзажная лирика. – М., 1984. – С.
10.
58
чаще всего повторяемый в китайской поэзии образ – луна, объект
поэтического поклонения. Луна – воплощение женского начала Инь, воды,
тьмы, ночи, с нее начинается в мире все сущее, с ней связано множество
ассоциаций и чувств. Сияющая белизна луны чаще всего связана с печалью
человека, проведшего годы на чужбине:
Чьи это сказки,
Что нет у луны души?
Тысячи ли
Разделяла невзгоды с ним.
Бо Цзюйи «Луна на чужбине»
С печалью жены, тоскующей одиноко о далеком муже:
В темной спальне блестит,
Словно иней, луна.
Светла, как шелка,
Её белизна.
Озаряя жену,
Что тоскует одна,
До рассвета струит
Сиянье она.
Ван Вэй «Жена тоскует о далёком муже»
И сама луна рождает печаль:
Сижу я печальный –
с дерева листва слетает.
В садовой беседке
Так много луны сегодня.
Бо Цзюйи «Во дворе прохладной ночью»
Лунный круг, повторяясь, отчисляет время («С западной башни я
лунный круг вижу в который раз»). Для Ли Бо луна – друг: «А мы бокалы
сдвинем – и к луне». Луна и тень разделяют с ним хмельное веселие. Луна
повторится не раз в названиях его стихов: «Под луной одинокой пью», «С
кубком в руке вопрошаю луну», «Луне над горной заставой», «На западной
башне в городе Цзин-лин читаю стихи под луной», «Песнь луне
Эмэйшаньских гор». Для Ли Бо луна светлая, сияющая, она соединяет в
единую цепь жизнь всех поколений:
Мы не можем теперь увидеть, друзья,
Луну древнейших времен.
Но предкам нашим светила она,
Выплыв на небосклон.

59
 Умирают люди в мире всегда –
Бессмертных нет среди нас, -
Но все они любовались луной,
Как я любуюсь сейчас.
Я хочу, чтобы в эти часы, когда
Я слагаю стихи за вином, -
Отражался сияющий свет луны
В золочёном кубке моём
Перевод А.И. Гитовича
Луна часто соотносится с другим традиционным образом в китайской
поэтике – образом воды.
«Вода и луна – яркие целостные образы, соединяющиеся друг с другом
или с горами, облаками, небесным пространством, цветами и деревьями в
сложную образную структуру, формируя самостоятельную завершенную
эстетическую систему»1. В стихах танских поэтов встречаются чуть ли не все
оттенки облика воды. Вид текущей воды рождает мысль о
быстропроходящем времени, о переменах в жизни человека и в целом мире, о
недолговечности славы, богатстве, знатности. Спокойная вода полна
безмятежности, чистоты, светлого ожидания. Традиционная для китайской
литературы «поэзия гор и вод» (шаншуйши) обрела в поэзии эпохи Тан
большую конкретность, в ней явственнее ощущается присутствие человека,
для которого триада «гора – вода – дерево» является воплощением
незыблемости мироздания.
Страна распадается с каждым днём.
Но природа – она жива:
И горы стоят, и реки текут,
И буйно растёт трава
Ду Фу «Весенний пейзаж»
Горы, воплощение мужского янского начала и вечности природы, ждут
путника на дорогах, становятся пустынными при прощании с другом, «свет
гор и очарованье вещей создают сияние весны», гор холодных синева
бередит в сердце раны, на горных вершинах происходят встречи поэтов и
скрывается отшельник, в горах горят сигнальные огни. Вечность гор
противопоставляется людской суете:
Видам горных вершин
не настанет время стареть,
А людские сердца
день-деньской в суете хлопот…
1
Лян Сэнь. Горы, воды, луна в «мягкой лирике // Ли Бо Пейзаж души / Ли Бо. – СПб., 2005.
60
 Ду Му «К дороге»
Горы в китайской поэтике часто соседствуют с облаками. Плывущие
облака воплощают в себе универсальную метафору человеческого
существования. В своей невесомости эти белые тучи либо подчеркивают
покой бытия («облака проплывают, как мысли мои»), либо, напротив,
усиливают чувство дисгармонии, тоски и печали («лишь облака плывут
неспешно вдали»). Облака укрывают отшельников и даруют бессмертие
поэтам. Ли Бо пишет в стихотворении, посвященном Мэн Хаожану: «Среди
сосен он спит и среди облаков».
Почти все пишущие о танской поэзии отмечали красоту ее формы и
глубину поэтической мысли. Эта особенность поэзии определяется прежде
всего ее особой образностью. Природа образов танских поэтов предметна,
предметы называются и создают то настроение, какое невозможно выразить
словами до конца. В китайской поэзии «нет аллегорических предметов,
указывающих на другую реальность. Одни вещи не сравниваются с другими,
а стоят рядом, как в натюрморте… В восточной поэзии вещь остается
непереведённой. Она служит и идеей, и метафорой, и символом, не
переставая быть собой»1.
Один из часто повторяемых образов – роса. Роса на бамбуке, на
циновке, на крыльях цикады, на листьях осоки или лотоса. Она создает
реальную картину:
Роса твои крылья смочила,
Они тяжелы для полета.
Ли Бинь Ван «В тюрьме воспеваю цикаду»
Роса на бамбуках
стекает с чистым звучаньем.
Мэн Хао-жан «Начало осени»
И вместе с тем, роса – символ быстротекущей жизни, который придаёт
пейзажной лирике глубокий философский смысл.
Еще незаметна осень в начале,
А ночи уже длинней.
Порывами ветер прохладный веет
И свежесть с собой несёт.
И жаром пылавший зной отступает,
И в доме тишь и покой.
И листья осоки внизу у ступеней
От капель росы блестят.
1
Генис А. Билет в Китай / А. Генис. – СПб., 2001. – С. 236.

61
 Мэн Хао-жан «Начало осени»
Стихотворение – поэтическая картина начала осени и одновременно
раздумья о жизни, в которой не так уж много прожито, в которой тишь и
покой, но как стекают капли с листьев травы, так и неумолимо летят и дни
человеческой жизни. Многообразны символы быстротекущей жизни: старый
разрушенный храм, опадающая листва деревьев и лепестки цветов,
заходящее солнце, стремящийся на восток поток…
Особую прелесть китайской лирике придает цветочная символика:
лотос – символ незапятнанной чистоты, рыцарь чести, благородной чистоты;
хризантема ассоциативно связанная с поэзией Тао Юаньмина, отшельника,
прозревшего мир, - олицетворение твердости, достоинства, красоты; цветок
сливы – символ благородства, чистоты, стойкости. Нередок мотив учения
человека у цветов и деревьев. Именно в естественном мире с удивительной
простотой выступают изначальные закономерности бытия.
Я стыжусь: ведь подсолнечник
Так защищает себя –
А вот я не умею,
И снова скитаться мне надо.
Ли Бо
Мысль Ли Бо подхватывается и развивается в другом стихотворении,
принадлежащем Ду Фу:
Но, как подсолнечник
Стремится к свету,
Так я стремился
Верным быть слугой.
Язык деревьев, на котором издревле говорила китайская поэзия, был в
совершенстве освоен танской поэзией. Вечнозеленые сосна и кипарис,
стройный тополь, стойкий бамбук, печальная ива встречаются в творчестве
почти всех танских поэтов. Но, сохраняя свою традиционную символическую
сущность, каждый из этих образов нес на себе отпечаток личности
художника. В стихотворении Ли Бо «Ветка ивы», в основе которого лежит
традиционный для китайской поэзии параллелизм, ива – тоскующая девушка,
поэтический облик ивы определяют гибкость, трепетность, теплота. В поэзии
Мэн Хао-жана образ ивы, полной весенней грусти, дополнен другими
качествами: «Я хочу, чтобы вы вгляделись получше в благородство ее и
прелесть: Их не меньше, чем в тех прославленных ивах, Линхэдянь собой
украшающих!» У поэта позднетанского периода Ван Цзяня в стихах,
написанных в жанре цы (лирическая песня, восходящая к песенному
народному творчеству), вынесенный в зачин образ ивы определяет все
62
настроение песни: «Ива ты ива, // Ива ты ива, на отмели у причала // Под
блекнущими лучами!»
Известный китайский литературовед Мяо Юэ писал: «Достоинство
танских стихов в индивидуальной манере, в благозвучии и изяществе, потому
они безупречны и утончены, в них ценятся сдержанность и неуловимость в
передаче художественной мысли. Красота танских стихов в чувствах и
словах, потому они полнокровны и цветущи. Танские стихи, словно пионы и
цветы яблони, они пышные, обильные и красочные. При чтении танских
стихов будто ешь плод личжи – тотчас ощущаешь сладость и аромат»1.
Состояние вдохновения, «ветра и потока», в танской поэзии сочеталось
с необходимостью духовного напряжения и кропотливых технических
усилий для воплощения поэтического замысла. Танская поэзия требовала
соблюдения целого ряда правил. Китайские «стихи нового стиля» (синь ти
ши) признавали четыре поэтические формы – четверостишия и
восьмистишия, написанные пятисловным (по пять иероглифов в строке) и
семисловным размером. Метрическая система поэтического произведения
определялась законами мелодики, выраженными тоновыми звучаниями
иероглифов. В китайском языке одно и то же сочетание звуков в зависимости
от тона имеет различное значение. Всего существует четыре тона: ровный,
высокий, ниспадающий, входящий. Поэзия как бы приравнивалась к музыке,
создавая звуковой рисунок; по словам Шэнь Юэ, теоретика китайской
словесности, «тяжёлое сочетается с лёгким, а не с подобным себе». То есть,
расположение тонов в первой строке двустишия должно быть обратным
тому, которое применялось во второй строке.
В «стихах нового стиля» не допускалась и смена рифмы. Рифма
диктовалась так называемыми группами рифм, которую составляли
сочетания с одинаковым тоном, гласным и конечным согласным. В танскую
эпоху был создан словарь таких рифм. Новый стиль обязывал строго
соблюдать параллельное построение строк: третья строка стихотворения
должна была перекликаться с четвёртой, отзываясь в ней, как эхо; пятая с
шестой и т.д.
Образец такой «монтажной» строки показывает А. Генис на примере
стихотворения Ван Вэя «Осеннее» в переводе Аркадия Штейбнерга.
Стоит на террасе. Холодный ветер
Платье колышет едва.
Стражу вновь возвестил барабан.
Водяные каплют часы.
1
Серебряков Е.А. Китайская поэзия X – XI вв. / Е.А. Серебряков. – Л., 1979. - С. 9.

63
 Небесную реку луна перешла,
Свет – словно россыпь росы.
Сороки в осенних деревьях шуршат,
Ливнем летит листва.
«Стихотворение построено на цепочке внутренних «водяных» рифм. С водой
последовательно сравнивается время – капли водяных часов, звёзды
млечного пути – «Небесная Река», свет – «россыпь росы», наконец, листья –
«ливнем летит листва». Водяная стихия – то настоящая, то метафорическая,
то одинокими каплями, то целой рекой – омывает изображённую им картину,
замыкая и растворяя её в себе. В поэзии Ван Вэя общий,
взаимопроникающий ассоциативный ряд – манифестация единства природы
с человеком. Он вписывает духовный микрокосмос своей тоскующей
героини в физический макрокосм миросозерцания»1.
Такая упорядоченность придаёт танским
стихам особую прелесть и гармоничность. Этим
объясняется непрекращающийся интерес к
средневековой поэзии Китая.
Танская поэзия представлена множеством
поэтических имён, но, как в каждой поэзии, в ней
есть и свои вершины. Сюй Эрань, литератор XVII
века, в книге о танской поэзии говорит об этих
вершинах так: «Поэзия, вообще говоря,
неотделима от силы. Есть сила Неба, силу Неба
находим в Ли Бо, силу Земли в Ду Фу, силу
человека в Ван Вэе».
Ли Бо (в Китае говорят Ли Тайбо, 701—762 гг.)
– по словам В.М. Алексеева, «зенит китайской поэзии, поэт пророк,
величайший мастер слова, национальный колосс».
Жизненный путь Ли Бо резко отличается от всех известных ранее биографий
поэтов. Сын купца, хотя и богатого, он по средневековым законам считался
простолюдином, но не искал покровительства мецената, не пытался сдавать
экзамены и получить службу. Не стремясь к карьере, которая могла привести
его в ряды «ученого сословия», он протестовал тем самым против исстари
заведенных порядков. Отсутствие послужного списка явилось вместе с тем
причиной неточных сведений о поэте. Почти вся его жизнь, кроме недолгого
пребывания при дворе в 40-х годах и времени, связанном с мятежом Ань
Лушаня в 50-х годах, оказалась окруженной легендами, хотя они и
1
Генис А. Билет в Китай / А. Генис. – СПб., 2001. – С. 236. – С. 177

64
подкреплялись свидетельством произведений самого Ли Бо и его
современников. Неясными остались даже родословная поэта и место рожде-
ния. С юности Ли Бо владел стихом и мечом (любил искусство фехтования),
а семнадцати-восемнадцати лет ушел в горы с отшельником-даосом. Отсюда,
видимо, мнение о том, что поэт с ранней молодости стремился лишь к «уходу
от жизни». Однако через год или два он оказался среди «добрых молодцев»
— полурыцарей, полуразбойников, к которым, возможно, привел его тот же
«отшельник». С ними Ли Бо и совершал подвиги — заступался за слабых,
обиженных, вершил суд и расправу над обидчиками, сильными. Своим
мечом Ли Бо добывал золото, а затем раздавал его, растрачивая и отцовское
наследство. После многих странствий, в 30-х годах, судя по прозванию его и
друзей — «Шестеро беспечных у речки в бамбуках», поэт, видимо, решил
отдаться творчеству. В 40-х годах Ли Бо, как Бессмертный, изгнанный с
небес, оказался главой другой групцы — «Восемь бессмертных пьяниц». При
дворе он появился уже прославленным поэтом. Представленный императору-
меценату Сюаньцзуну, Ли Бо сразу вызвал восхищение своими
произведениями и без экзаменов получил высшее звание — члена академии
Ханьлинь («Лес кистей»). Однако вольные привычки поэта восстановили
против него придворных, которые привлекли на свою сторону и все сильную
фаворитку — Ян Гуйфэй. Ли Бо просил разрешить ему «вернуться в горы»,
на что и получил высочайшее дозволение. Во время мятежа Ань Лушаня поэт
примкнул к одному из царевичей, которого позже обвинили в мятеже. Ли Бо
приговорили к смертной казни, заменив ее ссылкой. После общей амнистии
поэту был пожалован новый чин, но прожил он в почете недолго.
Легенды, породившие в дальнейшем повести и драмы о Ли Бо, раскрывали
огромную популярность его творчества и яркую индивидуальность самого
поэта-бунтаря, со свободолюбивым и необузданным характером. В одной из
повестей— «Ли Бо, небожитель, пьяный, пишет письмо, устрашившее
государство Бохай» (запись XVII в.) не случайно был введен эпизод с
экзаменом, которого Ли Бо не держал. Рассказ понадобился для обличения
всей системы: экзаменаторы — высшие лица в стране, без взятки даже не
читали сочинения; они зачеркнули гениальное произведение, а автора
приказали «вытолкать... вон». Однако государству нужны были таланты, и в
момент получения ультиматума от правителя Бохая поэта вызвал император.
Никто при дворе не знал иностранных языков, и только Ли Бо, владея ими в
совершенстве, сумел прочесть послание, ответить на него и отвести угрозу
войны. Так и пришлось Сюаньцзуну даровать простолюдину «ученое
звание», а экзаменаторам — выполнять прихоти поэта: одному — стаскивать
с него сапоги, другому — растирать для него тушь.
65
Придворные изображались в повести как толпа взяточников и невежд, а их
интриги и клевета на Ли Бо как обычные нравы «высшего общества».
Величайшим презрением поэта к власть имущим выглядели нарушения
этикета, когда император был вынужден слать гонцов разыскивать Ли Бо по
кабачкам, разрешать ему въезд во дворец верхом на коне, самолично
приводить его, пьяного, в чувство. Позже в своих поездках по стране Ли Бо
действовал якобы как тайный помощник императора, препятствуя
чиновникам «грабить и терзать народ».
О смерти поэта создано также немало легенд. По одной из них Ли Бо утонул,
катаясь на лодке: ему, хмельному, захотелось выловить из воды луну. По
другой — Ли Бо взошел живым на небеса. В дальнейшем ему — Отцу
Поэзии, и приносились жертвы в специально воздвигнутом храме.
Творчество Ли Бо отличается своими особыми темами и образами, хотя в
своей пейзажной лирике, в «намеке», «повороте мысли» он не уступал Ван
Вэю, а в ритме, в звучании стиха его «Думы в тихую ночь», например,
приводились как образец чередования тонов. Наиболее же характерны для
поэта воспевания странствий и вина. Ван Вэй уже писал о далеком пути «на
Восток синего моря», посвящая свое стихотворение другу, который отбывал
к месту службы — в Японию.
Где черепахи тень затмила солнца свет, Где чудища пучин встают из
волн...
...Домой вернешься ты за солнцем вслед, Издалека твой парус принесет
муссон...
Строки его послания больше походили на сказку, чем на быль. Концовка же
говорила скорее о радости возвращения, чем о прелести путешествия:
...Но ты оставишь чудеса далеких стран, Когда услышишь вести о
друзьях.
(Перевод В. Зайцева)
В четверостишии же Ли Бо «Песня о купце» воспеты обретенная в
странствиях свобода и неведомые дали — таковы романтические образы
многих его стихотворений. Беспечной удалью полны его произведения
молодости. Он воспевает юношу, который «с Пяти гор... мчится в весенний
ветер», коня — «седло в серебре... на зелени поля — защита от грязи,
парча...». Ли Бо притягивают к себе стремительное течение реки («По ней не
плывут, а летят как стрела корабли»); опасные переправы — там, где
«Свирепый ветер опрокидывает горы. Валы седые выше Вагуаньской башни»
(перевод С. Торопцева).
Являясь носителем «древней героической традиции», Ли Бо и из старинных
сюжетов выбирает себе героя, который «сражает врагов на скаку, не
66
останавливая коня и тысячу ли» («Рыцарь»). Воспевание молодецкой удали
сопровождается гиперболизацией смелости, отваги, а с ними и опасностей,
которые приходится преодолевать герою. Этот прием приложим и к природе.
Водопад у Ли Бо что «Млечный путь упал с небес»; сосна растет, «пока
вершиной не пронзит облака»; мосты, что «радуги висят». Поэт
гиперболизирует и силу человека вообще, и свою собственную:
Взметнулась башня над горой — Звезду могу сорвать рукой. Боюсь, что
жителей небес Встревожит громкий голос мой.
(Перевод С. Торопцева)
Свой ветхий дом оставил я На склоне Девичьей вершины, В ветвях у
горного ручья Повесив месяц, узкий, длинный.
(Перевод С. Торопцева)

Ли Бо, чувствовавший себя столь близким к звездам и луне, мог и «убрать,

стесать откос Царевниной горы», чтобы полюбоваться «широкой гладью
вод» (перевод Ю. К- Щуц-кого). Таким мотивам способствовало обращение
поэта к древности, возрождение даосских образов — феникса, дракона и
других (цикл «Древние оды»). Ли Бо обогащал их, придавая им новое,
неожиданное значение:
Мне б на драконе в тучах спорить с ветром, Дышать природой,
упиваться светом.
(Перевод С. Торопцева)
Даосское познание природы перерастает у Ли Бо в стремление ее «оседлать»,
овладеть ее силами, космическим пространством и временем, вопреки
краткости человеческой жизни («День промелькнет., как и столетье...»). Он
мечтает «остановить шестерых Драконов» в колеснице Солнца, наполнить
вином Небесный ковш и поднести по чарке каждому Дракону. Власть над
природой он предпочитает власти над людьми:
...Хочу ли знатным и богатым быть? Нет! Солнце я хочу остановить!
(Перевод А. И. Гитовича)
Его желание «слить всю необъятную природу с первозданным хаосом
навеки» нередко вызывается возмущением против современной ему
действительности:
...Много их, идущих против неба, Власть его присвоивших бесчинно...
(Перевод А. Ахматовой)
Презрение к правящим, как и у древних даосов, раскрывается и в
характеристике, которую Ли Бо дал себе: «Если стану гнуть спину, ломать
брови, служа знатным и властным, Разве открыть мне свое сердце, свое
лицо?!»
Вместе со стремлением к независимости, свободе, поэту была свойственна
также любовь к наслаждениям, и в этом он являлся преемником даоса-
эпикурейца — Ян Чжу. Поэт искал наслаждения в вине, посвящая ему
многие полные вдохновения строки. При этом он также обращался к светилу,
67
которое участвовало вместе с его тенью в пиршестве («Под луной одиноко
пью» I); в интимном тоне говорил о нем и в других стихотворениях,
например:
Я пьяный встал и по луне шагаю: Она в ручье, в воде...
(Перевод Ю. К. Щуцкого)
Беседу с другом он ведет, «пока не покажутся нам, пьяным, земля —
подушкой, небо — одеялом» («Провожу ночь с другом»).
Но все же Ли Бо жил земной жизнью и посвятил немало стихотворений
повседневным чувствам, простому человеку, его радостям и горестям. Так, в
лирике, созданной в подражание народным песням, поэт по-новому развил
образ красавицы Лофу, возродил борьбу за право женщины на человеческое
достоинство в теме «Плач о седой голове», начатой Чжо Вэньцзюнь. Его
поэма «Чанъаньские мотивы» походит на поэтическую новеллу,
рассказанную от имени героини. Она вспоминает о детских играх, свадьбе,
недолгом счастье с мужем, а затем раскрывает тяжкую участь жены,
осужденной на бесконечное ожидание. Ей осталось лишь одно — быть
готовой до старости «выйти встретить» любимого. Ведя повествование в
духе и стиле народной песни, Ли Бо в этом рассказе уже приближается к
новеллистам.
Трагедия народной жизни в эпоху завоевательных войн отразилась с
большой силой в целом ряде произведений Ли Бо. Разрабатывая, например,
тему народной песни «Бой южнее стены», он оплакивает судьбу солдат: «...И
травы здесь от крови лиловаты. И птицы человечину клюют...» Или
обращается к народной мудрости с ее осуждением войны в другом варианте
той же темы: «...Лишь в крайности оружье надо брать — Так мудрецы нам
говорят опять».
В его собственной жизни — изгнанника в старости, нередко прорывалась
тоска:
Прекрасен крепкий аромат ланьлинского вина. Им чаша яшмовая вновь,
как янтарем, полна. И если гостя напоит хозяин допьяна — Не разберу:
своя ли здесь, чужая ль сторона.
(Перевод А. И. Гитовича)
Вино здесь помогало справиться с болью и даже обратить ее в шутку,
которой Ли Бо не чуждался и в других случаях. Он смеялся над святыми,
мудрецами — любителями выпить («Под луной одиноко пью» II), или
вспоминая покойного винодела:
Старик, ты, и простившись с миром, Колдуешь над вином для пира. Но в
преисподней нет Ли Бо! Кто ж будет пить твое вино?
(Перевод С. Торопцева)

68
Как видно, эти шутки были достаточно вольные. И не случайно друг его Ду
Фу, раскрывая, что Ли Бо черпал вдохновение в вине, что сила поэта росла с
каждой чаркой, показывал, что опьянение служило ему и для бунта против
этикета, давало возможность обрести свободу от всего официального — даже
от монарших милостей:
Выпьет меру Ли Бо — тут же сотня стихов. Спит на рынке в Чанъани у
всех кабачков. К Сыну Неба зовут — пол плывет из-под ног. Я же
бражник бессмертный на веки веков!
(Перевод С. Торопцева)
Но чаще поэт принимает точку зрения конфуцианца-моралиста, и
многие его стихотворения достаточно традиционны для культуры того
времени. Его любимый размер — стих из 5 и 7 слов, им написано более 160
произведений. Ли Бо черпал вдохновение в размышлениях о чистой
Древности, а также в наблюдениях за природой и человеческой жизнью.
Обладая исключительным воображением, Ли Бо мог создавать изящные
примеры полного использования элементов китайского языка. Его
произведения впечатляют неудержимой фантазией.
Каким бы гением, однако, ни был поэт — первый в Китае романтик,
намного опередивший свое время — он подвергся серьезным гонениям, о
которых с болью писал Ду Фу. Но даже нарисовав образ лишенного свободы
поэта — птицы в сетях, которых не разорвать и могучим крыльям, Ду Фу не
мог поверить, чтобы кто-то сумел обуздать вольнолюбивого поэта («Вижу во
сне Ли Бо»). Таким он и сохранился в памяти народной. Свойственные
одному Ли Бо могучие образы, сила его стиха остались непревзойденными в
Китае и поныне.
В новаторстве и бунтарстве творчества, в самой жизни Ли Бо сильнее всего
проявился кризис средневекового мироощущения, в нем же раскрылся и
новый тип цельного человека, который появился в Китае.
Стихотворение в жанре цы
Флейты печальные звуки
Сон оборвали счастливый.
Циньской деве не спится
В башне, луной озаренной.
В башне, луной озаренной...
Год за годом проходит,
Вновь распускается ива,
И расставанье в Балине
Сердце томит влюбленной.

Ясная в Лэююане

69
 Осень теперь воцарилась.
А на дороге к Сянъяну
Пыль под конем не клубится.
Пыль под конем не клубится...
Дует западный ветер,
Только что солнце скрылось
Там, где могил и храмов
Грустная вереница. (Мелодия "Ициньэ")
Перевод А. Гитовича
Смотрю на водопад в горах Лушань
За сизой дымкою вдали
       Горит закат,
Гляжу на горные хребты,
       На водопад.
Летит он с облачных высот
       Сквозь горный лес –
И кажется, то Млечный Путь
       Упал с небес.

Великим современником Ли Бо был Ду Фу (712 – 770). Хотя разница

в их возрасте невелика (десять лет), но она сыграла большую роль в их жизни
и поэзии. Творчество Ду Фу связано с периодом начавшегося политического
упадка Танской империи: участившиеся войны, разложение императорского
двора, обезземеливание крестьян, голод и нищета городского люда. Н.И.
Конрад выделяет в судьбе Ду Фу несколько периодов.
До начала 40-х годов – это ранний Ду Фу, нащупывающий свой путь в
жизни и поэзии. Ду Фу происходил из старинного рода служилых людей, и
его идеалом было продолжить это служение императору и стране. Но
неудача на экзаменах на чиновничий чин, крайнее обеднение семьи
помешали этому. Стихов от этого периода осталось немного, они о скитаниях
Ду Фу, о встречах с «бессмертным пьяницей» Ли Бо.
40-е и 50-е годы – ещё одна попытка найти себя на государственном
поприще, и снова бедность, нищета. Ду Фу – гневный, молодой, горячий
поэт. Во второй половине 50-х годов страна вновь была ввергнута в хаос и
разорения во времена мятежа Ань Лу-шаня. Поэт попадает в руки
мятежников, брошен в тюрьму. Скитания по разным городам в поисках
работы и прибежища. В этот тяжелейший период его жизни произошло
рождение нового поэта – поэта-гуманиста. От изображения зла и насилия он
перешёл к изображению горя и страдания. Это страдающий, почти
отчаявшийся в жизни, зрелый Ду Фу. Последнее десятилетие жизни принесло
поэту только два мирных и спокойных года, когда у него были друзья, был
70
дом.. и снова беспорядки в стране, и снова жизнь без дома, обострившиеся
болезни и смерть поэта. И вместе с тем это были годы интенсивного
творчества. Поэту-мудрецу открылось новое в жизни – понимание её
вечности, величие человеческого духа.
Ду Фу оставил огромное поэтическое наследие – около 1400
стихотворений, разнообразных по жанру, стилю и содержанию. Его часто
сравнивают с Ли Бо. Ли Бо – романтик, порывистый, импульсивный,
тяготеющий ко всему необыкновенному. Ли Бо – весна, друг луны. Поэзия
Ду Фу – образец поэтической ясности, строгости, идеально воплощает в себе
конфуцианский дух.
В стихах Ду Фу – трагедия целого поколения в период войн и смуты.
Хотя под обаянием Ли Бо Ду Фу совершал порывы и поступки, достойные
даоса, но для него всегда было главным в жизни служить достойному
правителю, каким был древний император Жунь. Его стихи неслучайно
называют поэтической историей страны, а самого Ду Фу поэтом-патриотом.
Мысль поэта постоянно обращается к родине, судьбе народа. Его описание
природы не похоже на спокойные пейзажи Ван Вэя или лирические, с лёгким
налётом печали, пейзажи Ли Бо. Картины природы у Ду Фу насыщены
предгрозовыми красками, в них смятение, тревога. Если у других поэтов
«шёпот ручья», «звон струй», то у Ду Фу природа «рыдает», ала от крови.
Поэзию его пронизывает вопрос:
Как сделать, чтоб не было войны,
Чтоб хлеб был круглый год,
И чтоб чиновники в стране
Не грабили народ?
Ду Фу – поэт национальный и потому, что в его поэзии полнее, чем у других
поэтов отразилась средневековая эстетика Китая. В ней не было таких
понятий, как вымысел, воображение, фантазия. Для китайского поэта знание
дороже красоты. А. Генис в книге о Китае замечает: «Один режиссёр говорил
мне, что берётся экранизировать любое китайское стихотворение. В это легко
поверить. Дело в том, что восточному поэту показалось бы бессмысленным
обычное для его западных коллег описание чувств. Вместо эпитетов, которые
прилагаются к тому или иному эмоциональному состоянию, китайский поэт
изобразит обстоятельства, вызывающие это чувство» 1. Ду Фу в совершенстве
владел магическим даром превращать в поэзию всё, что видит. «Стоило
услышать пение сверчка среди осенней травы, и стихи словно вторили его
песне: так неприметен и мал сверчок, но его голос трогает сердце людей, и,

1
Генис А. Билет в Китай/ А. Генис. – СПб., 2001. – С. 176.
71
как будто зная об этом, он вечерами проникает в дом» 1. Ду Фу - поэт «первой
реальности», способен в любом незначительном явлении увидеть предмет
для поэтического воплощения.
Из всех танских поэтов стихи Ду Фу ближе всех к традиционной форме
стихов «ши», свойственной народной поэзии. Но, используя древнюю форму,
он наполнил её новым содержанием, заговорив о народе голосом самого
народа. Язык его поэзии во многом приблизился к разговорному: он смело
использует просторечия, вводит в свои произведения речь крестьян, воинов,
городского люда.
Вместе с тем, поэзия Ду Фу удовлетворяла требованиям,
предъявляемым к «стихам нового стиля», строжайшим соблюдениям всех их
канонов – правильной рифме, параллельности, чередованию тонов. К этому
следует добавить безупречный вкус, благородную сдержанность,
искренность чувства, глубину мысли. Неслучайно критики называют Ду Фу
универсальным поэтом.
Современный китайский исследователь Ван Ци-шин даёт следующую
оценку известного стихотворения Ду Фу «Весенней ночью радуюсь дождю»2.
Чтобы точнее проследить логику анализа, мы воспользуемся подстрочником
стихотворения:
Хороший дождь
Знает свой сезон,
Приходит он
Как раз весной.
Приходит тихо
С ветерком,
Нежно увлажняет
Всё живое.
Густые тучи покрывают небо
Над просторным полем,
Только мелькают огни
Рыбачьих лодок.
На рассвете увижу красные, влажные
Тяжёлые следы дождя
И много цветов
Украсят город Ченду.
1
Бежин Л. Ду Фу / Л. Бежин. – М., 1987. – С. 190.

2
Ду Фу. Сто печалей / Ду Фу. – СПб., 2000. – С. 8.

72
 Перевод Чжао Сяо-пин
«Дождь весной, - пишет Ван Ци-шин, - это природное явление, но этот
дождь выпадает как раз вовремя, когда люди очень хотят. Поэт оригинально
описывает дождь как явление, имеющее чувство, как будто он понимает
желания людей и знает свой сезон. Дождь, идущий весной, называют
«хорошим дождём». В народе говорят: «Весенний дождь дорог, как масло».
Во второй строфе усиливается это чувство восприятия дождя как
живого существа. Умеренный ветер и мелкий дождь беззвучны. Они как
будто боятся разбудить людей от весеннего сна. Слова-иероглифы
«приходит», «нежно» точно передают это состояние. Если в первых строках
дождь воспринимается слухом, то в следующих возникает зрительный образ.
Дождь и густые тучи закрывают всё поле, но сквозь них мелькают огни
рыбачьих лодок. Темнота соседствует со светом: в темноте – свет, в свете –
темнота.
Далее мысль поэта развивается ассоциативно: утром на рассвете дождь
перестаёт, и весенний вид будто ещё прекрасней. Иероглифы со значением
«красный», «влажный», «тяжёлый» подчёркивают красоту цветов после
дождя. И хотя в этом стихотворении ни одно слово прямо не выражает
чувство радости, оно всё пронизано им: от близкого плана до дальнего, от
ночи до утра, от внутреннего чувства до внешнего пейзажа, от слуха до
зрения. Радость от того, что прошёл хороший весенний дождь, даривший
людям будущий хороший урожай и украсивший город весенними цветами.
Среди «ста печалей» не много найдёшь радостей в стихах Ду Фу. Но так же,
как, «мир заливая сиянием, светит луна торжествуя», поэзия Ду Фу
утверждает торжество силы Земли, сохраняющей «вечное, в людях и жизни»1

Из цикла «Осенние стансы»

Облетевший, израненный клён истекает жемчужной росой.
Здесь в ущелье Колдуньиных Гор, лес унылый стоит и пустой.
Берегами стеснённый, поток ударяет волной в небеса,
Там, где ветреный, облачный край с тёмной твердью земною слился.
Хризантемы опять расцвели. Плачу, горем по прошлому полн.
В "старый сад" я всем сердцем стремлюсь, но так крепко привязан мой чёлн.
Здесь повсюду одежду кроят, шьют халаты к холодной зиме.
Слышно, в крепости, где-то вверху, бьют вальки по камням в полутьме...
Над предместьем заря заалела, мягкий свет заливает дворы.
Каждый день с моей "башни" любуюсь изумрудным оттенком горы.
1
Ду Фу. Сто печалей / Ду Фу. – СПб., 2000. – С. 9.

73
Здесь с реки не уходят в надежде рыбаки уж две ночи подряд;
В ясном небе осеннем, как прежде, ещё ласточки утром кричат.
Куан Хэн за правдивые речи себе славы большой не снискал;
А Люй Сян, изучая Каноны, не сумел отыскать идеал.
Те ж, с кем в юности вместе учился, все достигли изрядных высот.
"Кони сыты, одежда тепла и легка" — жизнь в Улине ведут без забот.
Дивно прекрасен дворец Пынлай в паре с Наньшань-горой.
Смотрю на запад: там Сиванму в Яшмовый Пруд сошла.
"Чашу росы" к "Небесной Реке" вознес "стебель златой";
С востока к заставе Хань, клубясь, идет "лиловая мгла".
Как перья фазаньи Его опахал, разошлись облака, и вот:
В нимбе зари, в чешуе драконьей Лик Святой узнаю...
В страхе лежу у реки голубой, к вечеру близится год.
В мечтах опять у "зелёной цепи" в "рассветной смене" стою.
Ещё при Ханях пруд Кунмин заполнен был водой.
Смотрю и грозного У-ди знамёна вижу я.
Ткачиха свой ненужный шёлк ткёт в полночь под луной,
Дрожит на Каменном Ките под ветром чешуя.
На волны черноту семян просыпал дикий рис,
И лотос в ледяной воде теряет алый цвет.
В Куйчжоу только птицам путь — гор неприступна высь.
Ты — пленник здесь "старик-рыбак", назад дороги нет!
Комментарии переводчика
... "старый сад" — символ покинутого дома.
... но так крепко привязан мой чёлн — намёк на невозможность возвратиться
в родные края.
... с моей "башни" — так поэт иронически именует своё бедное жилище.
Куан Хэн и Люй Сян — исторические персонажи. Один, известный умом и
справедливостью, так и не был востребован при дворе и закончил свою
жизнь в ссылке; другой же, несмотря на то, что в совершенстве изучил все
древние каноны ("цзин"), так и не смог передать дело всей своей жизни
собственному сыну. Упоминая об этих достойных людях как о неудачниках,
Ду Фу сетует на несправедливость земного мироустройства .
О жизни Ван Вэя (701 – 761 гг.) известно меньше, чем о жизни
великих его современников – Ли Бо и Ду Фу. Варьируются даже даты его
жизни. Сама же личность Ван Вэя и наследие, оставленное им, оценивались
и оцениваются высоко во все времена. Его называют выдающимся поэтом,
талантливым художником и каллиграфом, замечательным знатоком музыки
и знаменитым врачом своей эпохи.
74
 Родился он в чиновничьей семье, успешно сдал экзамены, получил
учёную степень «продвинувшийся муж», служил на высоких
государственных должностях. Служебная карьера обеспечивала ему
благополучное существование, хотя и не была безоблачной: одно время он
был направлен послом на северо-запад, где жили кочевые племена,
платившие дать танскому императору. Но его тяготили порядки при дворе, с
его неоправданной роскошью, интригами. В конце жизни Ван Вэй отходит от
всех дел, ведёт жизнь «возвышенного затворника», целиком отдаваясь своим
любимым занятиям: поэзии, живописи, музыке. Его настроение хорошо
отражают строки, обращённые к одному из его друзей: «Я жду весны:
деревья, травы буйно в рост пойдут – не налюбуешься весенними горами;
проворные ельцы заплещутся на отмелях, белые чайки расправляют крылья;
зелёные луга – сырые от росы, а на полях пшеничных по утрам – фазаний
гомон. Уже всё это близко – о, если б вы могли со мной побродить! Не будь
душа у вас такою тонкой, разве я стал бы зазывать вас к себе ради несрочных
дел? Но всё это так важно! Прошу вас: не пренебрегайте»1.
Вся поэзия Ван Вэя полна мира, созерцания, тишины, мягких
поэтических образов. Всё это дарит ему природа. Как художник Ван Вэй
известен в качестве создателя монохромной пейзажной живописи, будучи
основоположником так называемой южно-китайской школы пейзажа. Кисти
Ван Вэя принадлежит один из шедевров китайской живописи – картина
«Река Ванчуань», ставшая высшим образцом для пейзажистов
средневекового Китая. В поэзии её достойное продолжение – «Ванчуаньский
сборник».
Критика отмечала большое влияние буддизма на поэзию Ван Вэя, его
называли поэтом-буддистом, Буддой поэзии. Своё второе имя Мо-цзе он
заимствовал от индийского проповедника в Китае – Вэй Мо-цзе. Однако
китайский исследователь творчества поэта Лю Сяо Лин не считает его
поэтом-буддистом. Чисто буддийских стихотворений в его творчестве мало.
Одно из них – «Сижу одиноко ночью», в котором поэт уподобляется образу
одинокого монаха, воспринимающего мир как созерцание и отсутствие
привязанностей в жизни:
Конечно, пряди седины
Мы изменить уж не вольны;
И в золото другой металл
Никто из нас не превращал.

1
Эйдлин Л.З. Танская поэзия / Л.З. Эйдлин // Поэзия эпохи Тан VII – X вв. – М., 1987. - С. 9.

75
 Хочу я знанье получить,
Чтоб боль и старость излечить.
Но в книгах то лишь вижу я,
Что «нет у Будды бытия».
(Перевод Ю.К. Шуцкого)
В большинстве других стихотворений Ван Вэя можно увидеть лишь
отражение буддийских мотивов и образов. Это касается прежде всего поэзии
«гор и вод». Рядом с буддийскими настроениями одиночества,
отрешённости, призыва к самосозерцанию звучит мотив красоты и торжества
жизни.
Горы пустынны.
Не видно души ни одной.
Лишь вдалеке
Голоса людские слышны.
Вечерний луч
Протянулся в сумрак лесной.
Зелёные мхи
Озарил, сверкнув с высоты.
(Перевод А. Гитовича)
«По буддийским представлениям, человеческая жизнь, как сон, как
луна в воде, как цветы в зеркале, нет ничего, что привязывало бы человека к
ней. – пишет Лю Сяо Лин. – А у поэта нет в стихотворении грусти, напротив,
вечерний луч, сверкнув, озаряет зелёные мхи, оживляя всю картину»1.
В поэзии Ван Вэя часто повторяется образ лотоса, один из
распространенных буддийских символов. Растущие в заболоченных местах,
среди ила и тины, цветы лотоса сохраняют нежность и чистоту.
Многочисленные китайские и японские издания поэзии Ван Вэя
иллюстрируют другим излюбленным образом поэта – образом бамбука,
который символизирует благородство, стойкость, несгибаемый дух. Эти два
образа говорят не столько о эклектичности религиозно-философских
воззрений поэта, сколько о высокой человечности таланта Ван Вэя. «В
творчестве Ван Вэя даже там, где, казалось бы, речь идёт только о природе,
всегда незримо присутствует человек, любующийся ею. В этом – пришедшее
в китайскую литературу с Ван Вэем усиление внимания и интереса к
человеку». «Его поэзия исполнена картинности, а картины исполнены
поэзией», - писал о Ван Вэе поэт сунской эпохи Су Ши. Сохранилось

1
Эйдлин Л.З. Танская поэзия / Л.З. Эйдлин // Поэзия эпохи Тан VII – X вв. – М., 1987. - С. 9.

76
немного картин Ван Вэя, но время донесло их названия. В них постоянно
присутствует
тема зимы, не характерная для танской поэзии, в которой чаще
изображалась весна и осень. Картины Ван Вэя выполнены в чёрно-белом
цвете, поэзия преисполнена яркости и многоцветия: сумрак зелёный, цветов
червлённых наряд, красные лотосы, пёстрая зелень, небесная синева, алого
платья шёлк, золотой паланкин, жёлтая иволга и др. Ван Цю шин, автор
статьи «О красоте в пейзажных стихотворениях Ван Вэя», отмечает четыре
грани красоты в творчестве поэта.
Красота композиции. Большинство стихотворений поэта поражают
трёхмерностью пространства, как будто они нарисованы рукой художника.
Красота образа. Ван Цю шин приводит две строки из стихотворения
поэта, которые являют собой совершенный пейзаж:
Над переправою – закат у края небес,
Над деревушкой сирый возносится дым.
Круглое заходящее солнце и одинокий дым, вертикальной линией
устремлённый вверх, - картина, созданная воображением художника.
Красота цвета. Красные бобы Ван Вэя стали символом тоски по
оставленному другу.
Красота замысла.
В пустынной чаще бамбука свищу, пою.
На цине играю, тешу ночную тьму.
Безвестен людям отшельник в лесном краю,
И только луна приходит светить ему.
(Перевод А. Штейнберга)

Это стихотворение отражает особенности китайской поэзии, когда

говорят, что «слова исчерпывают себя, но смысл неисчерпаем». Кроме звука
музыки, бамбуковый лес наполнен тишиной, тайной, которую знают только
луна и поэт.
Четверостишия поэта «струят очарования»1. Великолепный поэт,
идеальный живописец, Ван Вэй особенно интересен именно этим
совмещением в себе двух талантов, оказавшихся равновеликими и
поселёнными один в другом, ибо это существование, отнюдь не редкое в
Китае, никогда, по-видимому, не достигало такой совершенной гармонии»58.
Стихи Ли Бо, Ду Фу, Ван Вэя – ярчайшее явление в огромном потоке
танской поэзии, не исчерпывающее её богатства и многообразия.

1
Эйдлин Л.З. Танская поэзия / Л.З. Эйдлин // Поэзия эпохи Тан VII – X вв. – М., 1987. - С. 9.

77
 В творчестве одного из последних больших танских поэтов Ду Му (803
– 853) много тревожных и печальных стихов о губительном для империи зла
междоусобицы, он сравнивал прошлые века с днями нынешними,
сокрушался о тщетности человеческих усилий.
Полнолуние в середине осени
Шар яшмовый луны открыли облака,
Небесная Река безмолвна средь высот.
И эта жизнь, и ночь мне эта коротка –
Где снова я луну увижу через год?

На прощанье
Большое чувство так застенчиво, мой друг,
Как будто чувства нет. Сейчас смешно ли это?
Взгляни: свече, и той понятна боль разлук, -
Она за нас, людей, проплачет до рассвета.
Стихи другого позднего танского поэта Ли Шан-иня известны в
переводах А. Ахматовой. Её привлекали стихи-обращения, стихи – ответы,
обычные для «дневниковой» поэзии китайцев и близкие самой Ахматовой.
Спросила ты меня о том,
Когда вернусь к любимой в дом,
Не знаю сам. Пруды в горах
Ночным наполнились дождём.
Когда же вместе мы зажжём
Светильник на окне твоём,
О чёрной ночи говоря
О горном крае под дождём?
Дождь моросит
В Чанане ночь. Дождь моросит слегка,
Один грустит у лампы дождь захожий.
Ему приснятся воды, облака –
Родной пейзаж, на осень не похожий.
В IX веке всё заметнее проявлялись признаки упадка Танской империи,
в поэзии усилились настроения тревоги и тоски, бессилия и одиночества.
Танский период завершился «Поэтическими категориями» Сыкун Туна,
поэта, которому В.М. Алексеев посвятил свой труд «Китайская поэма о
поэте». В двадцати четырёх стихотворениях отразились представления
танского поэта, воспитанного на многовековых традициях китайской
литературы, о долге и назначении поэта и поэзии.
78
 Эпоха Сун (960-1279 гг.)

Поэзия империи Сун (960-1279 гг.), восприняв как образец танскую

поэзию, дала дальнейший толчок развитию поэтического искусства в Китае и
утвердила свою индивидуальность и обаяние. «Достоинство танских стихов в
их манере, в благозвучии, изяществе, потому они безупречны и утончены, в
них ценятся сдержанность и неуловимость в передаче художественной
мысли. В сунских стихах предпочтение отдаётся мысли, идее произведения,
потому они написаны точно и умело, в них ценятся глубокое раскрытие темы
и смысловые аналогии. Красота сунских стихов в духовном начале и
прочном остове, в упорядоченном содержании, потому они суховаты и
преисполнены силы. Танские стихи словно пионы, цветы яблони, они
пышные, обильные, красочные. А цветы династии Сун подобны цветам
мэйхуа в конце зимы и осенним хризантемам, они изящны, очаровательны,
таят тайну. При чтении танских стихов будто ешь плод личжи – тотчас
ощущаешь сладость и аромат. А чтение стихов эпохи Сун рождает
впечатление, что во рту оливка – вначале чувствуешь плотную кожевицу и
лишь потом появляется приятное вкусовое ощущение»1, - пишет
современный китайский исследователь.
Трехсотлетний период господства сунской династии,
сопровождавшийся тяжелыми поражениями, разорительными
контрибуциями, вся тяжесть которых падала прежде всего на крестьянство,
и, наконец, расколом Китая, был вместе с тем периодом нового подъема
китайской культуры, сохранившей и приумножившей многие замечательные
достижения танского времени. Росли и богатели города – особенно на Юге,
не знавшем вражеских набегов, процветали торговля и ремесла, в частности
художественные;
развивалось и совершенствовалось книгопечатание;
появилась великолепная керамика;
живопись достигла невиданного расцвета.
Произведения сунских мастеров и сейчас остаются
непревзойденными образцами китайской живописи. В сочинениях сунских
неоконфуцианцев на новую высоту поднялась философская мысль.
Литература сунского периода по обилию достижений, по богатству и
разнообразию талантов занимает в истории китайской словесности одно из
самых почетных мест. Это была последняя великая эпоха в истории
1
Серебряков Е.А. Восхождение к духовности и красоте / Е.А. Серебряков // Облачная обитель. Поэзия эпохи
Сун. – СПб., 2000. – С. 9.
79
классической средневековой поэзии, достойно завершившая период её
расцвета. Обогащение выразительных средств и содержания поэзии было
связано прежде всего с развитием нового стихотворного жанра — цы. В
отличие от старых классических стихов ши, достигших вершины своего
развития в творчестве великих поэтов танского времени, стихам цы было
свойственно значительно большее ритмическое многообразие. Если ши, как
правило (бывали и исключения), состояли из строк с одинаковым
количеством слогов (четыре, пять или семь, реже шесть), то для цы было
характерно сочетание строк разной длины, к тому же допускавшее самые
разнообразные их комбинации. После строгого однообразия ши ритмическое
богатство цы показалось особенно заманчивым и увлекло многих сунских
поэтов. На первых порах важнейшей особенностью цы была их тесная связь с
музыкой, давно утраченная стихами ши; они писались на популярные
мелодии, определявшие ритмический рисунок, а иногда и содержание
стихотворения.
В дальнейшем жанр приобрел самостоятельность, «оторвался» от
музыки, но названия мелодий и соответствующие им ритмические схемы
остались Возникшие значительно позже и еще не отягощенные до такой
степени грузом вековых условностей, как стихи старого стиля, цы были
поначалу более свободным жанром. Любовная лирика, почти полностью
ушедшая из стихов ши, нашла себе долгожданную отдушину и надолго стала
главной темой цы. Большое влияние на развитие сунской поэзии оказало
неоконфуцианство. Чжу Си, основатель этого учения, подчёркивал, что из
пяти добродетелей, названных Конфуцием, главным является гуманность,
которой должен следовать человек. Это качество предполагает особую
ответственность человека перед собой и другими людьми, обуславливает ему
свободу и самостоятельность в выборе своих решений и образа жизни.
Счастье, по мнению неоконфуцианцев, есть возможность свободно следовать
своим мыслям и жить в согласии с самим собой. Неоконфуцианцы любили
повторять слова Мэн-цзы «Нет большего удовольствия, когда, обращаясь к
себе, мы находим, что мы искренны». Этика, всегда имевшая большое
значение для китайского общества, в сунскую эпоху обретает особое
значение: «важнейшими стали признаваться проблемы индивидуального
сознания и личной этики, главенствующее значение придавалось
формированию представлений о добре и красоте»1. В творчестве поэтов
нашла отражение интенсивная работа мысли, они придали поэмам
философский, этический характер, усилили рациональное начало в ней,
делали основой произведения рассуждение. Сунские поэты много
1
Там же. – С. 10.
80
размышляли над проблемами поэтического творчества, выше всего ценили
качества поэзии, в которых сочетались ясный язык и глубина мысли. Оуян
Сю явился автором «Рассуждений о стихах», в которых высказывались
мысли о художественном творчестве и давалась оценка конкретным
литературным произведениям.
Жанр цы нашёл своё ярчайшее воплощение в творчестве Ли Юя (937-
978). Ли Юй являлся последним правителем царства Южное Тан,
завоёванного армией будущей сунской империи. Ли Юй нарушил
тематические каноны цы, воспевающего женскую красоту и любовные
эмоции. В свои стихи, написанные в жанре цы, он ввёл философскую и
этическую тематику: раздумья о цели человеческого существования, о
быстротечности жизни, о своих собственных душевных переживаниях. В его
стихах воплотились присущие более поздней сунской поэзии ясность языка и
глубина мысли. Они наметили тот путь, по которому будет в дальнейшем
развиваться этот жанр.
В творчестве Су Ши (1036-1101 гг.) - цы окончательно перестают
подчиняться музыкальным и тональным нормам, а превращаются в
собственный литературный жанр. Жизненная судьба Су Ши типична для
многих китайских поэтов. О ней он сказал так: «Смеюсь над собой – всю
жизнь страдал из-за своих речей и оказался в ссылке. Подступает старость, и
моя деятельность оказалась бесполезной»63. Однако, деятельность Су Ши
была совсем не бесполезной. О нём в китайской энциклопедии XVIII в. было
сказано: «Дао - ему подражай, тогда только истинным будешь», а о его
стихах следующее: «Ваши стихи, что ни фраза, написаны внутренней
мыслью»1. Су Ши был всесторонне талантливой личностью: обладал даром
поэта, был автором изящной прозы, талантливым художником и
хореографом. Увлечённость чань-буддизмом и даосизмом позволили ему
обрести внутреннюю свободу и выразить её в творчестве. Главным в
творчестве Су Ши считал вдохновение и воображение. В его пейзажных
стихах много света, простора, в его стихотворных рассуждениях о жизни –
радость и торжество жизни. Су Ши обогатил поэтический словарь цы,
освободил стихи от излишней книжности и придал им оригинальную форму.
«Поэт может неожиданно перейти от описаний природы или бытовых
зарисовок к собственным переживаниям, от них вновь к картинам
действительности, столь же легко и непринуждённо сочетая изящные

1
Серебряков Е.А. Восхождение к духовности и красоте / Е.А. Серебряков // Облачная обитель. Поэзия
эпохи Сун. – СПб., 2000.– С. 18.

81
поэтизмы и философские термины с лексическими формулами, близкими к
разговорному языку и даже просторечным выражениям»65.
Лишь добрался до этого края –
Ветер дунул и дождь закапал.
Одинокий скиталец – найду ли
Я пристанище в мире большом?
Мне достать бы облако с неба
И надеть бы его, как шляпу.
Мне б укутать себя землёю,
Как простым дорожным плащом!
(Перевод М.Е. Кравцовой)
Минской поэзии (XIV-XVII вв.). В этот период не появился ни один
значительный поэт, которого можно было бы назвать великим. «Если,
скажем, сунская поэзия – это горная цепь, над которой виднелись вершины,
одна выше другой, а под ними господствуют недосягаемые пики, то минская
поэзия – гряда холмов, над которой если и возвышается, то линия вершины
примерно в один рост», - пишет И. Смирнов.
На развитие новых жанров прозы и драматургии поэзия этого времени
ответила ещё большей замкнутостью, верностью традиционному пути.
Поэзия стала менее доступной. Постоянные обращения к поэтам-
предшественникам, бесконечные цитаты, намёки, аллюзии – затрудняли её
восприятие. Возникают многочисленные поэтические содружества. «Их
участники говорят друг с другом, не рискуя быть непонятыми, у них общий
язык, единый ключ к поэтическому шифру, они владеют общей тайной о
мире, которая растворяется во всей поэзии содружества, их стихи могут быть
прочитаны как единый цикл, со смысловыми обертонами, внятными только
посвящённым»1.
Минские поэты приблизились к тому идеалу, к которому стремилась поэзия
Китая – искусная форма, устойчивая тематика, тончайшая образность,
соединённая с необыкновенной простотой, «пресностью», как говорили о
сунских поэтах китайские критики «Они упрямо продолжали вытягивать
двухтысячную нить традиции, но отчётливо сознавали, что она становится
всё тоньше и тоньше»2.
Антология минской поэзии представлена современному читателю в
переводах И. Смирнова. В основу её положен перевод одного из самых
известных и авторитетных собраний стихов эпохи Мин. Комментарий,

1
Смирнов И. Эпоха Мин: время, поэзия, антологии / И. Смирнов // Прозрачная тень. Поэзия эпохи Мин. –
СПб., 2000. – С. 18.
2
Там же. – С. 18
82
которым сопровождает И. Смирнов каждое стихотворение, позволяет
увидеть усвоение минскими поэтами литературных традиций и
почувствовать глубокий подтекст, скрытый в простоте изложения. В качестве
примера приведём с небольшими сокращениями комментарий к
стихотворению Гао Ци «Осенняя ива»
Ивовых веток сломать захотелось,
Но уже не хватает силы.
В усадьбе теперь не сыскать, как прежде,
Нежных побегов ивы.
И тотчас, едва о Хуане подумал,
Тоска меня охватила.
Закатный дождь и осенний ветер
Над южным бушуют поречьем.
Обычай ломать при расставании тонкие веточки ивы был широко
распространён в Китае и часто упоминаем в стихах. Поэтому ива сделалась и
знаком расставания, и приметой родных мест, и обещанием возвращения, и
встречи с оставленными друзьями и близкими. Приходят на память поэту
знаменитые строки Мэн Хао-жаня, у которого Гао Ци заимствует эпитет
«нежные»: «Берег зелёный и нежные-нежные Ветви ивы свисают». Так было
когда-то, когда молод был поэт и молоды были деревья. Теперь их вид
навевает другие мысли. Поэтому и возникает в стихотворении имя Хуань
Вэня, полководца IV в., который горевал, глядя на старые ивы, как
вспоминал об этом в «Оде засохшему дереву» поэт Юй Синь (VI в.).
Сажали ивы в былые годы,
Клонились-шумели они вдоль реки.
Нынче гляжу: облетели-поникли,
Грущу-печалюсь на берегу.
Если судьба у деревьев такая
Как же выносит всё человек?
Хуань Вэнь сам помышлял стать императором, но смерть помешала
осуществлению его дерзких планов. Поэт Лу Ю писал о Хуань Вэне:
«Быстротечная жизнь и ныне, и в прошлом всегда приходит к концу».
Небольшое стихотворение потребовало пространного комментария,
упоминания четырёх собственных имён и цитирования трёх стихотворных
отрывков.
Хотя в эпоху Юань и Мин поэзия уже не доминировала в системе
жанров изящной словесности, уступая место повествовательной прозе и
драматургии, но внутри этих главенствующих жанров она заняла своё
почётное место: стихотворные вставки стали важным элементом прозы, а
83
драматургические арии свидетельствовали о высокой традиции
стихотворства.
Вопросы и задания к главе II
Проверь себя
1.Почему китайцы называют свою страну страной поэзии?
2.Что роднит поэзию Цюй Юаня с книгой «Шицзин» и в чём её отличия?
3. Какую роль сыграли песни юэфу в развитии поэзии Китая?
4.Почему В.М. Алексеев считал, что в китайской поэзии Тао Юань-мин
сыграл роль нашего Пушкина?
5.Перечислите темы танской поэзии, обозначенные В.М. Алексеевым, и
дайте подробную характеристику одной и них.
6.Какое место в китайской поэзии занимает тема любви?
7.Раскажите о творчестве энциклопедиста Су Ши (Су Дунпо). Отражение
политических дискуссий в литературном процессе.
8. Каких переводчиков китайской поэзи вы знаете?

Тема практических занятий 1.

1.Назовите имена трех великих танских поэтов. Проанализируйте творчество
одного из них( по выбору).
2.На примере поэзии одного из танских поэтов раскройте символику образа
луны (воды, горы)
3.Расскажите об истоках и значении «поэзии вина».
4.Расскажите о влиянии школы чань-буддизма на развитие китайской поэзии.

Тема практических занятий 2.(КСР).

1.Каковы основные темы поэзии эпохи Сун?
2.Назовите имена наиболее известных потов эпохи Сун.
3.На примере одного из поэтов сунской эпохи докажите необоснованность
утверждения: «Во времена Тан не было бесед и рассуждений о стихах, но
были сами стихи, а при Сун были рассуждения, но не было стихов».
4.Чем отличается жанр «цы» от «ши»?
Темы рефератов:
1Творчество императоров-поэтов.
Поэзия «трех Цао».
2.Господство авторской поэзии.
Специфика лирических жанров в авторской лирике.
Источники:
Кравцова М. Е. Хрестоматия по китайской литературе. СПб., 2004.

84
 ЛИТЕРАТУРА
1. Алимов И.А., Кравцова М.Е. История китайской классической литературы
с древности и до XIII века: поэзия, проза. В 2 частях. — СПб.: Петербургское
востоковедение, 2014. — 1408 с.
4. Кравцова М.Е. Хрестоматия по литературе Китая. – СПб.: Азбука-
классика, 2004. – 765 с.
5. Цюй Юань. Лисао: поэма. — СПб.: Издательский Дом «Кристалл», 2000.
6. Ду Фу. В поход за Великую стену: Стихотворения / Пер. с кит.А.Гитовича.
— СПб.: Азбука-классика, 2006. — 272 с.
7. Ли Бо. Пейзаж души: Поэзия гор и вод / Пер. с кит. С.А. Торопцева. —
СПб.: Азбука-классика, 2005. — 320 с.
8. Поэзия эпохи Тан (7—10 вв.) / Сост. и вступ. статья Л. Эйдлина. — М.:
Худ. лит., 1987. — 479 с.

Глава III

Появление прозаического жанра в Китайской литературе

(VIII—XVIII в.в.).
Зарождение повествовательной прозы восходит к чжоуской эпохе.
Древнейшим считается «Жизнеописание Сына Неба Му» (V – IV вв. до н.э.),
повествующее о волшебном странствии чжоуского царя Мувана. В Ханьскую
эпоху в развитие китайской словесности внёс значительный вклад великий
китайский историк Сыма Цянь (II – I вв. до н.э.). Его 75 глав
«Жизнеописаний» из «Исторических записок» во многом повлияли на
изобразительные методы художественной прозы. Сочинения представляют
собой не только историческую, но и художественную ценность.
Последующие поэты и прозаики учились у него искусству, заимствовали
сюжеты и героев. На всех этапах своего развития художественная проза в
большей или меньшей степени испытывала влияние исторических
повествований. Это связано с конфуцианской устремлённостью к
достоверности, правдивости.
Особенно сильно это воздействие ощущается на этапе формирования
художественной прозы (I век). До нас дошла лишь незначительная часть
этого наследия. Оно включает в себя «Старинные истории о ханьском У-ди»,
приписываемые историку Бань-Гу (32-92), «Неофициальное жизнеописание
Чжао – Летящей Ласточки» Лин Сюань и другие. В них фигурируют
85
исторические лица, но на первый план выходят не деятельность императора
и его приближённых на благо государства, а их частная жизнь. В
художественном плане указанные сочинения достаточно развиты для
времени их создания. Авторам известны способы замедления действия.
Широко используются ими детали в описании героев, особенно героинь.
«Перечисление примет убранства – неотъемлемый признак внешности
красавицы»71 - отмечает К.И. Голыгина. Например, собираясь к государю,
Хэдэ, героиня «Неофициального жизнеописания Чжао – Летящей Ласточки»,
«дважды омылась, надушилась ароматным настоем алоэ из Цзюцюя и убрала
себя так: закрутила волосы в узел «на новый лад», тонко подвела чёрной
тушью брови в стиле «очертания дальних гор» и завершила свой убор
нежным прикосновением, добавив к лицу красную мушку».
Первой формой бытования повествовательной прозы малых форм
является сяошо, или рассказы о духах. Их расцвет приходится на эпоху
Шести Династий (265-589 гг.). Этот период в истории Китая омрачён
непрерывными войнами, восстаниями, голодом. Усиливается влияние
даосизма и буддизма на философскую мысль Китая, распространяется вера в
колдунов и магов. Это была благодатная почва для появления рассказов о
духах, бесах, покойниках, оборотнях, бытующих в народном фольклоре. Так,
персонажи низшей мифологии действуют в рассказах Гань Бао, одного из
первых крупных представителей фантастической повествовательной
литературы в Китае. В сборнике «Продолжение «Собрания записей о духах»,
приписываемом Тао Юань-мину отчётливо ощущается связь с народными
верованиями. В основе рассказа «Девушку выдают замуж за змея» страшное
жуткое происшествие. «В годы « Великого начала» правления дома Цзинь
жил один учёный муж. Обещал он свою дочь в супружество некоему
человеку из соседней деревни. Пришёл срок невесте идти в дом жениха.
Приготовили родители свадебный выезд и велели кормилице проводить
девушку. Пришли они и увидали множество построек и ворот, словно то был
княжеский чертог. На галерее встретил их румяный отрок с факелом. Он
строго охранял женские покои, где были дивной красоты пологи и занавески.
Как наступила ночь, обняла девушка кормилицу, слова вымолвить не может,
только из глаз льются слёзы. Кормилица потихоньку запустила руку за полог,
а там змей, что столб в несколько обхватов. С ног до головы обвил змей
девушку. Кормилица перепугалась и бежать. Пригляделась к отроку, что
охранял покои, - змеёныш. Глянула на факел, а то - земное око»1
Частые герои буддийских сяошо - монахи, бессмертные, которые
обладают чудесными предметами (например, волшебный сундучок, который
1
Путь к заоблачным вратам. Старинная проза Китая. – М., 1989.
86
приносил матери бессмертного всё, что она пожелает из рассказа
«Бессмертный старец Су» Гэ Хуна), исцеляют от всех недугов,
предсказывают будущее. В III-VI в. встречается «много рассказов
мифологического типа, в которых отразилась древняя концепция мира» 1. В
произведениях этого периода нашли воплощения, в частности, представления
об ином мире, который затерян глубоко в горных ущельях, иногда путь в
него преграждает водная преграда. В ряде случаев прослеживаются мотивы,
восходящие к архаическому фольклору. Так, в рассказе «Обитель
бессмертных дев» Лю Ицина сочетаются мотивы приманки, женитьбы на
чудесной деве, волшебного дара, нарушения запрета и т.д.
Создавая рассказы, проникнутые самой безудержной фантастикой,
авторы, тем не менее, не порывают окончательно связь с исторической
прозой. Иллюзия достоверности создаётся благодаря упоминанию имён
известных людей, которые, якобы, были свидетелями чудесного события. С
этой же целью сообщаются подробные сведения о герое: имя, социальное
положение, родословная. С художественной точки зрения, китайские
рассказы III-VI вв. представляют собой одноэпизодные рассказа, «скупые на
детали»2
Сюжет часто строится путём нанизывания друг на друга волшебных
событий. Герой изображается схематически, не обладая индивидуальным
характером, он предстаёт либо злодеем, либо праведником.
Среди сяошо встречаются и рассказы, в которых содержится изложение
событий обыденной жизни. Это лаконичные повествования анекдотического
и историко-бытового характера, в которых высмеиваются
общераспространённые человеческие пороки: глупость, невежество,
жадность, рассказываются поучительные истории. К таковым относится,
например, рассказ «Сообразительный Ван Жун» Ло И-цина (403 – 444 гг.),
автора сборника «Ходячие толки в новом пересказе».
«Как то раз , когда было Ван Жуну всего лишь семь лет, повели его
вместе с другими детьми на прогулку. Возле дороги увидели они сливу,
ветки которой прямо ломились от плодов. Все так и кинулись к дереву, и
только Ван Жун не двинулся с места. Когда же его спросили, отчего он не
бежит вместе со всеми, Ван Жун ответил так: «Дерево-то стоит у самой
дороги, а слив на нём полно, - ведать они кислые» - Попробовали , так и
оказалось.»3
1
Голыгина К.И. Новелла средневекового Китая: Истоки сюжетов и их эволюция VIII-XIVвв. /К.И.
Голыгина. – Наука. – М., 1980. – С. 20.
2
Там же. – С. 16.
3
Кравцова М.Е. Хрестоматия по литературе Китая / М.Е. Кравцова. – СПб., 2004. – 377.

87
 Таким образом, в рамках одного жанра намечается разделение
материала на вымышленный и тяготеющий к достоверному факту.
Размышляя о природе двойственности китайской литературы, академик В.М.
Алексеев рассматривал её «вечно балансирующей между конфуцианскими
правилами с их отношением к литературе как словесному выражению
высоких моральных понятий, с одной стороны, и даосской фантазией,
стремящейся вырваться за черту конфуцианских ограничений, - с другой»1 .
Жанр сяошо проявил жизнестойкость, продолжая существовать и
развиваться в последующие эпохи.
Танская новелла или «чуаньци»
Расцвет культуры и литературы в эпоху Тан (VII – IX вв.) отражается
и в области повествовательной прозы. В этот период возникает танская
новелла или чуаньци (повествование об удивительном). Обязательным
признаком чуаньци является волшебное событие, положенное в основу
повествования. Присутствие сказочных элементов в ранних чуаньци
обусловило скупость и относительную простоту изобразительных деталей,
схематичность характеристик героев. «Как зарание задан герой волшебной
сказки, так условны и герои чуаньци, - пишет Голыгина. – В палитре образа
героя нет полутонов, в его поведении нет эмоциональных взрывов,
изменений психологического состояния, нет развития характера, ибо
возможности сказки ограничены условным набором действий, которые
герой должен совершить»2
Термин «чуаньци» подчёркивает родство данного жанра с рассказами
III-VI вв. Так, в новелле «Белая обезьяна» танским автором переосмыслен
сюжет о похищении женщины сверхъестественным существом, рождении
чудесного ребёнка. Эти мифологические мотивы получили широкое
распространение в мировом фольклоре. Неведомое существо, похитившее
жену полководца Линь Цина, принимает облик могучей обезьяны, с которой
не справиться и сотне воинов. Она никогда не спала и летала «с быстротой
ветра». Её тело было твёрдое словно железо. Белый цвет – цвет Запада,
страны смерти, указывает на принадлежность существа к иному миру.
Повторяющимися признаками иного бытия являются густой лес на вершине
высокой горы, окружённой водным потоком, где жила обезьяна со своими
пленницами. Сын белой обезьяны, которого родила жена Хэ, обладал
необыкновенным умом, а впоследствии прославился своими литературными
произведениями и каллиграфией.

1
Алексеев В.М. Китайская литература / В.М. Алексеев. – М., 1978. – С. 12.
2
Голыгина К.И. Новелла средневекового Китая. Истоки сюжетов и их эволюция / К.И. Голыгина. – М.,
1980.- С. 107.
88
 Позже связь с фольклором в танской новелле становится менее
выраженной. На первый план выходит любовно-бытовой сюжет. История
любви студента, готовящегося сдавать государственный экзамен, и гетеры из
весёлого квартала становится необыкновенно популярной в новеллах VIII-IX
вв. Ярким примером является «История гетеры Ян» Фан Цяньли. Это
рассказ, в котором нет места чудесным событиям, фантастическим
существам, но от этого он не становится менее удивительным. Главная
героиня новеллы восхищает повествователя преданностью, бескорыстием,
которые она проявляет по отношению к своему господину. Это выражается в
авторском послесловии: «Ян же решилась на смерть, чтобы отблагодарить
своего возлюбленного. Хоть и гетера, а как отличается от других». Автор
как-бы желает сказать: «Гетера, несмотря на низкое социальное положение,
тоже способна на возвышенные чувства, обладает достойными
человеческими качествами». Гуманистическая направленность характерна и
для других танских новелл. Женщина в средневековом Китае была лишена
каких бы то ни было прав. Вопреки конфуцианским догмам, танские авторы
сочувственно изображали женщину, наделяя её высокими моральными
качествами. Героини новелл «Жизнеописание Жэнь», «История Лю» и
многих других верны, благородны, готовы на любое самопожертвование
ради любимого человека.
В танскую новеллу всё настойчивее проникает авторское начало. В
послесловиях, имеющих дидактический, нравоучительный характер,
рассказчик выражает своё мнение по поводу рассказанного, придаёт
частному случаю обобщающее значение. Благодаря послесловию,
фантастическая новелла «Правитель Нанькэ» Ли Гунцзо приобретает
сатирическое звучание. Рассказывая о жизни Фэнь Чуньюя, прожившего
более двадцати лет в стране Хуайань, которая оказалась муравьиным
царством, автор заявляет: «Знатность, богатство и чин высокий, власть и
могущество, что крушат государство, с точки зрения мудрого мужа, мало
отличны от муравьиной кучи».
К новелле-чуаньци обращались известные литераторы: Ли Чаовэй, Чэнь
Сюанью, Шэнь Цзицзи, Ли Гунцзо, Юань Чжэнь, Чэн Хун, Пэй Син и другие.
Авторы стремились сделать язык литературы более простым, освободить его
от искусственных словесных украшений, параллельных построений. С этой
точки зрения заслуживает внимания деятельность Хань Юя и Лю
Цзунъюаня, которые провозгласили возврат к жанру «высокой»
эссеистической прозе древности, сделали попытку её обновления,
приближения к требованиям реальной жизни. Достоинствами танской
новеллы являеются также разработанный сюжет, любовь к описательности,
89
детализации, развитый диалог. Наравне с другими жанрами
повествовательной прозы новелла-чуаньци продолжала существовать в
последующие эпохи, не теряя своего главного качества: литературного стиля,
что делало эту часть средневековой письменной словесности
принадлежностью образованных слоёв китайского общества.
Среди литературных произведений эпохи Тан выделяются «Изречения»
Ли Шан-ина (813–858 гг.) «Изречения» представляют собой краткие, но
ёмкие «Изречения» Ли Шан-ина по праву занимают особое место среди
литературных произведений танской эпохи, высказывания, напоминающие
афоризмы. Они сгруппированы под особым заглавием. Так, под заглавием
«Не следует» собраны следующие утверждения: «(Не следует) в самое
жаркое время года отправляться на сборища; бить своих детей, не говоря за
что; усердствовать до пота, оказывая кому-то знаки почтения». Подобно
танским новеллистам, автор «Изречений» обращается к разнообразным
темам: «Здесь напряженная жизнь больших городов средневекового Китая,
подробности семейной и общественной жизни; здесь столичные чиновники и
бедные студенты, буддийские монахи и шарлатаны – алхимики, слуги из
знатных домов и школьные учителя; здесь множество бытовых заметок: о
сердитых жёнах, болтливых служанках, о порочных монахах, об азартных
играх и пирушках, о похоронных и траурных обрядах, - словом вся
многообразная жизнь той эпохи»1
На первый взгляд может показаться, что в своих «Изречениях» Ли
Шан-ин касается чисто житейских истин. На самом деле, здесь отразились
понятия о нравственных устоях, морали («Научи сына: изучать дела предков;
не брать обратно своих слов и др.), приметы («К несчастью: сесть на
циновку, на которой лежал труп» и др.), наканец, трезвая ирония
(«Обманешь людей, если скажешь: какой доход ты получаешь со своего
имения; что в бедном уезде честные чиновники»). Знаменитый китайский
писатель и историк литературы Лу Синь, высоко оценивший «Изречения» Ли
Шан-ина, писал, что они «касаются самой сокровенной сути мирских дел, и
значение этих афоризмов выходит за рамки простого анекдота или шутки»2

Чжан Ши (1133–1180)
Красный лист( новелла)

1
Китайская литература. Хрестоматия: Древность, Средневековье, Новое время / сост. Мамаева Р.М. – М.,
1959. – С. 409.
2
Лу Синь. Краткая история китайской повествовательной литературы. – Пекин, 1926. – С. 99.

90
 Жил во времена танского императора Си-цзуна конфуцианец по
имени Юй Ю. Как-то к вечеру прогуливался он под стенами Запретного
города. Была та пора года, когда все никнет и осыпается и дует печальный
ветер — предвестник зимы. Солнце клонилось к западу, душа Юя была в
смятении. Он провожал взглядом палые листья, которые плыли чередою по
Императорскому каналу. Юй приблизился к воде, чтобы омыть руки.
Прошло много времени, и вдруг появился лист, много больший против
других. Юй заметил его издалека, и ему показалось, что на листе что-то
написано тушью. Лист уже уплывал, и нитью тянулись за ним смутные
невысказанные желания Юя. Юй Ю выловил лист и разглядел на нем такое
четверостишье:

Куда уносится поток?

Дни во дворце глухом пусты.
Плыви, багряный мой листок,
На вольный мир взгляни хоть ты.

Юй Ю унес лист с собою и убрал в ящик с книгами. Целыми днями он читал

вслух эти стихи, восхищаясь свежестью и красотой чувства, но не зная, кто
сочинил их и записал на листе. После долгих раздумий он решил так: раз
воды Императорского канала текут дворцового усадьбой, стало быть, стихи
скорее всего написаны рукою какой-нибудь из придворных красавиц. Юн
очень дорожил своим листом, часто толковал о нем с людьми, сведущими и
любознательными. Раз воды Императорского канала текут дворцового
усадьбой, стало быть, стихи скорее всего написаны рукою какой-нибудь из
придворных красавиц. Юй Ю беспрестанно размышлял о своей находке, и
эти мысли поглощали все силы его души.
Однажды его повстречал приятель испросил:
— Почему ты так исхудал? Конечно, не без причины! Расскажи
мне,вчемдело.
— Вот уже несколько месяцев,
— отвечал Юй Ю,
— как я потерял сон и аппетит. И он рассказал приятелю про красный лист.
Приятель расхохотался:
— Ах, какая глупость! Ведь стихи писаны не тебе. Ты нашел этот лист
случайно — зачем же так убиваться? Вдобавок, сколько ты ни страдай,
девушка укрыта в глубине императорского дворца. Будь у тебя даже крылья,
ты бы все равно не осмелился туда залететь. Неразумие твое, поистине,
смешно!
На это Юй Ю отвечал так:
91
— Небо хоть и высоко, но услышит меня. Если человек жаждет чего-то, Небо
непременно исполнит его желание. Я слыхал о том, как Ван Сянь-кэ, увидев
однажды У-шуан, добился своего с помощью хитроумного замысла
почтенного Гу. Но если твердости нет, на успех надеяться нечего.
Итак, Юй Ю не расстался со своими любовными мечтаниями. На другом
красном листе он написал: Мне поведал листок о глубокой печали...
Но кому же стихи на листке вы писали? Написав, Юн опустил лист в
воду Императорского канала выше по течению, в надежде, что оно принесет
его строки во дворец. Узнав о его поступке, друзья посмеялись. Нашелся,
однако, человек, который счел поступок Юй Ю весьма разумным, а другой
даже посвятил ему двустишье, гласившее:
Потому-то печаль и смогла из дворца просочиться, Что монаршая
милость воде дозволяет струиться. Впоследствии Юй Ю несколько раз
сдавал экзамены, но всякий раз — без успеха. Устав от тщетных попыток, он
поступил домашним учителем к одному знатному человеку из Хэчжуна, по
имени Хань Юн. Денег и шелка, которые он получал, едва доставало на
жизнь, но об императорской службе Юй Ю больше не помышлял.
Прошло много времени, и вот однажды Хань Юн призвал Юй Ю и сказал:
— Больше тридцати дворцовых прислужниц навлекли на себя немилость
императора, и в наказание каждой надлежит выйти замуж за простолюдина.
Одна из них, госпожа Хань, — из нашего рода. Она провела во дворце много
лет и вот теперь поселилась у меня в доме. Вы до сих пор не женаты, а ведь
пора расцвета уже миновала. Ничего вы не достигли, живете бобылем. Очень
мне вас жалко! В сундуках же госпожи Хань не менее тысячи связок монет.
Она хорошего происхождения, пригожа лицом и станом, ей тридцать лет.
Что, если я вас сосватаю?
Юн Ю почтительно отвечал:
— Что может скапать на это бедный и усталый книжник, живущий
милостями знатного дома? Днем я сыт, ночью в тепле, и все — благодаря
вашей доброте. К сожалению, я нищ, я не могу помыслить о том, чтобы как-
то вас отблагодарить, и оттого с утра до вечера пребываю в стыде и трепете,
не знаю, что делать. Смею ли я надеяться на что-либо подобное?
Хань Юн приказал слуге уведомить сваху, и с его помощью Юй Ю поднес
семье невесты ягненка и гуся. Были исполнены все шесть брачных обрядов, и
жених с невестой в радости соединились. В вечер счастливого дня Юй Ю
был необычайно весел. На следующий день он убедился, что его жена,
госпожа Хань, имеет множество нарядов, да и лицом и станом хороша на
редкость. Ни на что подобное он и надеяться не смел и потому решил, что по
ошибке попал к Источнику бессмертных. Душа так и рвалась наружу!
92
Как-то Хань увидела в ящике с книгами красный лист и изумилась:
— Эти стихи написала я. Как они оказались у вас, мой господин?
Юй Ю рассказал ей, как это произошло. Жена сказала:
— Я тоже вынула из воды красный лист со стихами. Но я и теперь не знаю,
кто их сочинил. С этими словами она открыла свой ящик и достала лист. Это
были стихи, написанные Юй Ю.
Взглянув друг на друга, они вздохнули от удивления и, растроганные,
долго плакали. Потом сказали: — Случайность ли это? Нет, все было
предопределено заранее! Затем Хань сказала Юй Ю:— Найдя ваш лист, я
написала еще одно стихотворение и до сих пор храню его в своем сундуке.
С этим и словами она достала стихотворение и показала Юй Ю. Оно гласило:
На берегу стояла одиноко, Как вдруг листок увидела в волне.
Кто понял мои чувства столь глубоко, Стихами душу растревожил мне?
Никто из тех, кто слышал эту историю, не мог удержать вздоха величайшего
удивления.
Однажды Хань Юн устроил пир и пригласил Юй Ю с женою. За пиром он
сказал:— Сегодня вы оба должны поблагодарить свою сваху.
Хань в ответ улыбнулась:
—Нас с Юй Ю соединило Небо, а не старания свахи.
— Что ты хочешь этим сказать?
—спросил Хань Юн. Вместо ответа Хань взяла кисточку и тут же написала
такое стихотворение: Строки чудных стихов приносило бегущей водой,
Чувства нежные зрели в душе, глубоки и чисты. Мы узнали теперь, когда
любящей стали четой, Что нам добрыми сватами красные были листы.
Хань Юн сказал:— Теперь я понял, что все, происходящее в мире, — не
случайно. Когда Си-цзун прибыл в область Шу, Хань Юн поручил заботам
Юя своих домочадцев, которые вышли встречать императора.
По нраву дворцовой прислужницы Хань удостоилась лицезреть императора и
поведала ему историю своего брака.
Си-цзун сказал:
— Я слышал об этом.
— И, призвав Юй Ю, заметил, смеясь:
—Оказывается, вы давний знакомец нашего дома. Юй Ю почтительно
склонился в поклоне, моля о прощении. Когда Си-цзун вернулся в Западную
столицу, Юй Ю последовал за императорской колесницею и был занесен в
списки. Потом он получил должность в отборных частях конницы.
Хань родила ему пятерых сыновей и трех дочерей. Сыновья прилежно
учились и все вышли в чиновники. Дочери были выданы замуж в хорошие

93
семь и Хань, управляя домом, блюла закон и порядок и всю жизнь слыла
примерной супругой.
Вода движется, но лишена чувств, лишен их и красный лист. Тем не
менее одно бесчувственное начало, соединившись с другим, устремилось к
обладающему чувствами. В конце концов, благодаря началу
бесчувственному, одно существо, наделенное чувствами, соединилось с
другим таким же существом. Я уверен, что прежде ни о чем подобном не
слыхали. Если по закону Неба соединение возможно, пусть разделенные
отстоят друг от друга так же далеко, как Ху и Юэ, — они все равно могут
соединиться. Если же по небесному закону это невозможно, будь они и
ближайшими соседями — им все равно не соединиться. Всем, кто поставил
перед собою известную цель, эта повесть да послужит в поучение.

Повесть хуабэнь.
В эпоху династии Сун (960-1279) появился новый жанр – повесть хуабэнь,
или городская повесть. Сунский Китай – время роста городов и процветания
городской культуры. Одним из любимых развлечений горожан были
выступления сказителей. В «вацзы» (крытые балаганы), где проходили
представления, собирались огромные толпы любителей зрелищ, желающих
послушать истории о великих героях, чудесах, святых небожителях.
Термин «хуабэнь» первоначально употреблялся для обозначения
кратких записей, которые делали профессиональные сказители для того,
чтобы зафиксировать основную канву произведения. Затем это стал
самостоятельный жанр со свойственными ему чертами.
Повесть хуабэнь – демократична. Прежде всего, это выражается в
языке, на котором она написана. В отличие от танской новеллы, в основе
хуабэнь разговорный язык. Иногда в речь героев врывается бытовая и даже
грубая лексика. Благодаря этому, повесть хуабэнь, зародившаяся несколько
веков назад, нередко понятна и современному китайцу. Частыми героями
подобных произведений являются представители разных слоёв городского
населения: мелкие ремесленники, торговцы, бывшие крестьяне, монахи.
Выражается взгляд на мир простого человека, поднимаются наиболее острые
для него проблемы. Так, в числе самых популярных была тема неправого
суда. «Недавние выходцы из деревни, промышлявшие в городе ремеслом или
мелочной торговлей, бывали, как правило, не шибко грамотными, не
слишком сведующими в законах и в случае какого-нибудь конфликта
оказывались полностью зависимыми от судьи, который не церемонясь решал
дело» (Смирнов)
94
 Яркое выражение эта мысль нашла в повести «Пятнадцать тысяч
монет», где чиновник, не пожелав вникнуть в суть дела, отправил на пытки и
затем на казнь двух невинных людей.
Построение повести связано с устным её бытованием. Обязательным
условием композиции хуабэнь являлось, например, стихотворное начало.
Оно, а также следующий за ним зачин - жухуа (иногда в виде
дополнительного сюжета) вводили слушателей в тему повествования.
Частым явлением в хуабэнь были промежуточные стихотворные вставки. В
форме стихов даются пейзажные зарисовки, описания персонажей. Стихами
герои повести выражают свои мысли и чувства. Так, герой повести «Честный
приказчик Чжан», которому предлагалось принять в подарок дорогое
ожерелье, но тем самым предать хозяина, «почувствовал себя так, как
сказано в стихотворении:
Домой спешащий недоволен,
что скоро сядет солнце;
И мысли не дают покоя,
что слишком медлят кони.
К богатству страсть, на лицах пудра,
вино в домах певичек –
Вот три соблазна для людей,
Кого они не тронут»
Стихотворные вставки, которые принимали иногда достаточно
внушительный объём, с одной стороны, оживляли рассказ, а с другой,
выполняли вспомогательную функцию: во время исполнения стихов
сказитель получал возможность обдумать следующий сюжетный ход или
собрать деньги с публики.
Несмотря на то, что к XIX веку многие произведения этого жанра были
утрачены, переоценить их значение сложно. По мнению А.Н. Желоховцева,
повесть хуабэнь «подготовила расцвет классического романа и послужила
источником сюжетов для китайского театра».
Основной единицей бытования сюжетной прозы в Китае, подчёркивает И.А.
Алимов, был сборник. Такие собрания, будучи жанрово не однородными,
могли объединять в себе сяошо, чуаньци, а также бессюжетные произведения
о событиях и людях. Сочетание в пределах одного сборника сюжетных и
бессюжетных повествований, часто без какой-либо систематизации
материала, привело к возникновению новой формы организации текста,
которая получила название бицзи. Некоторую упорядоченность в столь
разнородный материал вносил образ автора:«Основным организующим
началом сборника бицзы служила собственно личность автора, его
95
мировоззрения и круг интересов»1 Особенно популярными бицзи становятся
в эпоху династии Сун (960 – 1279). Помимо своих официальных сочинений,
их писали крупные сановники и литераторы (Чжу Юя, Сунь Гуан-Сяню и
др.), а также мелкие чиновники, прославившиеся исключительно благодаря
своим сборникам бизци (Лю Фу).
Тематика произведений, входящих в сборник бицзи, разнообразна.
Значительное место в них занимает прославление добродетельных
императоров и сановников. Носителями конфуцианских идей в рассказах
бицзи зачастую становятся исторические лица, которые предстают в
произведениях честными, справедливыми, щедрыми, умеющими оценить
подлинный талант. Таков Люй И-цзяне, видный сановник эпохи Сун из
сборника Лю Фу «Высокие суждения у дворцовых ворот»: «Министру Люй
И–цзяню учёный конфуцианец Чжан Цю в один прекрасный день поднёс
стихи:
Нынче в кухне нашей не из чего стряпать.
Дети плачут и рыдают, но пуст короб для еды!
И шепнула мать потихоньку сыну:
Сочинил отец стихи, поднесёт их господину Люю.
Прочитав эти стихи, господин очень развеселился и подарил Чжану сто
связок монет в награду, а ещё приказал отвезти его в гостиницу для знатных
чиновников и поселить там в полном достатке. Тридцать лет находился
господин у кормила власти, он обогревал и заищал бедных и слабых, помогал
учёным мужам, назначая их начальниками округов за пределами столицы
или же в управлении министров при дворе. Это был мудрый первый
министр, при котором царило великое спокойствие. Часто рассказы о
благодетельных чиновниках сопровождаются сообщением о необычных
событиях. Один из них, входящий в сборник «Краткие изречения из Бэймэн»
Сунь Гуан-сяня, представляет собой изложение легенды о том, как некоему
Тин-цоу было предсказано великое будущее. Прохожий, увидивший Тин–цоу
спящим промолвил: « Дыхание исходящее из левой ноздри вашего, господин,
носа, подобно дыханию дракона, а из правой ноздри – подобно дыханию
тигра. Дыхание дракона соединилось с дыханием тигра – быть вам этой
осенью князем»2 Наряду с сюжетными произведениями сборники бицзи
включают разного рода заметки и наблюдения, что позволяет некоторым
исследователям сравнивать их с записными книжками. Так, Чжу Юй
рассказывает о расспространении чая в Китае, обычаях, которые связаны с
этим напитком: «Чай распространился при династии Тан. Вкус его сначала
1
Нефритовая роса: Из китайских сборников бицзи / сост. И. Алимов. – СПб., 2000. – С. 5.
2
Нефритовая роса: Из китайских сборников бицзи / сост. И. Алимов. – СПб., 2000. – С. 37.
96
был горький, а потом стал сладким. Поздно собранный чай называют мин.
По распространённому сейчас обычаю, гостю, когда он только пришёл, дают
выпить чая, а перед уходом угощают отваром…». Из сборника «Из бесед в
Пинчжоу» Чжу Юя (1075? – после 1119) узнаём о требованиях этикета,
соблюдение которых было крайне важным для чиновников. В одной из таких
зарисовок изображён сановник, который, не дождавшись разрешения, начал
пользоваться подушкой из меха жуна, полагающуюся исключительно
служащим высокого ранга. В этом и в подобных фрагментах авторы
приводят факты, привлекшие их внимание, часто не делая каких-либо
выводов и заключений.
Сюжетная проза не ограничивается сяошо, чуаньци, хуабэнь, бицзи.
Однако представленные жанры позволяют получить представление об
единой неразрывной системе развития прозы малых жанров средневекового
Китая.
Лэ Ши
Нефритовая Гуаньинь
Повесть Сунского периода
Подернуты дымкой, вдали голубеют хребты,
Гусей призывает из странствий дыханье весны,
На южных полях пробуждаются снова цветы,
На склонах восточных ростки молодые видны.
Воронам не скрыться средь нераспустившихся ив,
За ранним цветком меня в горы невольно влечет,
Там тихо летят лепестки розовеющих слив,
Набух абрикос — видно, скоро и он зацветет.
Эти стихи на мотив «Куропатки взлетели» воспевают приход весны.

В годы «Шаосин» в Ханчжоу жил Сяньаньский князь, уроженец

Яньани, правивший тремя областями. Однажды на исходе весны он со всей
семьей выехал за город отдохнуть и полюбоваться природою. Вечером,
когда они возвращались домой и паланкин с женщинами миновал мост у
ворот Цяньтан, князь, который следовал в последнем паланкине, вдруг
услышал, как в переплетной лавке подле самого моста кто-то крикнул:
— Иди скорее, дочка, посмотри на князя!
Девушка вышла, князь увидел ее и сразу же сказал сопровождавшему
стражнику:
— Вот как раз такая девушка, которую я давно ищу! Приведи ее завтра во
дворец.
Но ведь стихи гласят:
Не долго пыль клубится над дорогой;
Не вечно суета владеет сердцем…

97
На доме у моста висела доска с надписью: «Мастер Цюй. Наклейка на картон
старинных и новых картин». Из дома вышел старик, ведя за руку девушку.
Вы хотите знать, какова она была с виду? Послушайте!
Волосы-тучки — что легкие крылья цикад.
Бабочки-брови — над долом весенним парят,
Алые губки — что сочные вишни плоды,
Белые зубки — что ровные яшмы ряды.
Крохотной ножки почти незаметен шажок,
Песнею иволги нежно звенит голосок.
Такова была девушка, которая вышла посмотреть на паланкин князя.
Стражник уселся в чайной напротив и, когда хозяйка подала ему чай,
спросил:
— Можно ли попросить вас, хозяюшка, пригласить сюда мастера Цюя из
переплетной лавки, что на той стороне улицы? Мне нужно с ним отолковать.
Женщина сходила за стариком, тот явился, обменялся со стражником
приветствиями, и оба сели. Цюй спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Особенно важного дела у меня к вам нет, — сказал стражник. — Я только
хотел узнать: та девушка, которую вы позвали взглянуть на паланкин
князя, — ваша дочь?
— Да. И к тому же единственная.
— А лет ей сколько? — продолжал расспрашивать стражник.
— Восемнадцать.
— Вы думаете отдать ее замуж или в услужение кому-нибудь из вельмож?
— Я человек бедный. Денег на приданое взять неоткуда. Думаю, придется
отдать ее в услужение.
— А что она умеет делать?
На этот вопрос старый Цюй ответил стихами, написанными на мотив
«Прелестные глаза»:
В укромных покоях таится
Прелестнейшая чаровница,
Не фея весны, но цветами
Шелка расшивать мастерица,
Зеленая чашечка, пестик —
Вот-вот аромат заструится.
И бабочек рой оживленный
Над девою вьется, кружится.
Стражник догадался, что девушка хорошо вышивает.
— Только что, — сказал он, — здесь проезжал князь. Из своего паланкина он
заметил вышитый пояс на вашей дочери. Во дворце князя как раз нужна
хорошая вышивальщица. Вы могли бы предложить свою дочь в услужение.
Старик вернулся домой и переговорил об этом предложении с женой. На
другой день он написал дарственный уговор, взял дочь и отправился во
дворец. Князь уплатил за девушку и дал ей имя Сю-сю.

98
Через некоторое время император пожаловал князю боевой халат, расшитый
цветами. Сю-сю сразу вышила точно такой же, и князь остался очень
доволен.
— Император подарил мне халат боевой, с вышивкой, — как-то сказал он. —
Надо отдарить его чем-нибудь необыкновенным.
Он взял из своей сокровищницы кусок прекрасного, праздничного, белого,
как баранье сало, нефрита, вызвал резчиков и спросил:
— Что можно сделать из этого нефрита?
— Набор кубков для вина, — сказал один.
— Жаль пустить такой чудесный кусок нефрита на винные чаши, — заметил
князь.
— Этот кусок нефрита заострен кверху и закруглен снизу, — сказал другой
мастер. — Из него можно вырезать махакала.
— Но статуэтками пользуются только раз в году — в седьмой день седьмой
луны, — снова возразил князь. — Все остальное время они пылятся без
употребления.
Среди резчиков был молодой мастер, по имени Цуй Нин, уроженец города
Цзянькан, что в области Шэнчжоу. От роду ему было двадцать пять лет, и он
уже несколько лет работал в княжеском дворце. Он выступил вперед,
почтительно сложил руки и сказал:
— То, что этот нефрит заострен кверху и закруглен снизу, — очень плохо.
Он годится только на то, чтобы вырезать изваяние Гуаньинь.
— Хорошо, — сказал князь. — Как раз это мне и нужно.
И он приказал Цуй Нину приступать к работе.
Не прошло и двух месяцев, как изваяние Гуаньинь было готово. Вместе с
письмом князь отправил его в императорский дворец, и император остался
очень доволен. Цуй Нину прибавили жалованье, и он продолжал служить у
князя.
Время текло незаметно, и снова наступила весна. Однажды вечером мастер
Цуй Нин в обществе нескольких приятелей возвращался домой после
прогулки, и все завернули в кабачок у ворот Цяньтан. Они выпили всего по
нескольку чаш, как вдруг на улице поднялся шум. Приятели поспешно
распахнули окно — посмотреть, что случилось, — и услышали крики:
«Пожар! Горит возле моста Цзинтин!»
Не допив вино, Цуй Нин с товарищами бросились опрометью вниз по
лестнице, чтобы поспеть на пожар, и вот что они увидели:
Ничтожная искра таким разгорелась пожаром,
Как будто бы вспыхнули тысяча тысяч костров! —
Светильник ли с неба Лю Дин-огневикопрокинул?
Огонь ли зажжен Чжоу Юем у Красной стены?
Жестокие княжьи вассалы скалу подпалили?
Сигнальный огонь ублажает каприз Бао Сы?
Горящею тыквой коварный У Тун забавляется?
Иль алого мула приводит к нам Сун-Сумасброд? —

99
Досель не видали такого огромного пламени,
Что дымом застлало и землю, и выси небес!
Едва взглянув, Цуй сказал торопливо:
— Это недалеко от нас, — и помчался ко дворцу.
Не встретив никого, он двинулся по левой галерее. От бушующего пламени
было светло как днем. Внезапно из дворца, пошатываясь, вышла
женщина; — в руках у нее был узелок с золотом и драгоценностями. Она шла
прямо на Цуй Нина. Мастер узнал Сю-сю и почтительно отступил на шаг.
Однажды князь пообещал Цуй Нину: «Вот отслужит Сю-сю свой
срок — выдам ее за тебя». Узнав об этом, слуги говорили: «Прекрасная будет
пара!» — и Цуй благодарил всех за добрые пожелания. Он был холостяком и
очень хотел жениться. Сю-сю, зная его настроение, тоже мечтала о том же.
И вот сейчас, в такой тревожный миг, он вдруг повстречал ее.
Увидев мастера, Сю-сю сказала:
— Господин Цуй, я замешкалась и не успела выйти вместе с остальными
прислужницами. Теперь все разбежались, не осталось никого, кто бы мне
помог. Найдите мне какое-нибудь пристанище!
Цуй и Сю-сю вышли из дворца, отправились вдоль берега и добрались до
моста, аркою перебросившегося через реку. Тут девушка сказала:
— Ах, господин Цуй. Ноги до того болят, что я не в силах шага ступить
дальше!
— Я живу совсем рядом, — сказал тогда Цуй, указывая на свой дом. — Вы
можете там передохнуть.
Они вошли к нему в дом.
— Ах, как я проголодалась! — снова заговорила Сю-сю. — Может быть, вы
купили бы что-нибудь поесть, господин Цуй! А после таких страхов, которые
мне пришлось испытать, и чаша вина, пожалуй, не повредила бы.
Цуй купил вина, и они выпили по нескольку чаш. Поистине можно сказать:
Три чаши «Бамбуковых листьев»— и сердце трепещет;
Что персика нежный цветок, разгораются щечки.
А пословица гласит: «Весна — время цветов, вино — служанка любви».
— Вы помните день, — спросила Сю-сю, — когда мы любовались в башне
луною и князь обещал выдать меня за вас? Вы тогда благодарили князя.
Помните?
— Да, — пробормотал Цуй, почтительно сложив ладони.
— В тот день, — продолжала Сю-сю, — все за нас радовались, говорили,
какая славная получится пара. Помните?
И на этот раз Цуй смог пробормотать только: «Да!»
— Так чего же мы ждем? — продолжала Сю-сю. — Почему бы нам не стать
мужем и женою этой же ночью? Как по-вашему?
— Я не смею, — сказал Цуй.
— Значит, вы отказываетесь? Тогда я закричу, и вам придется худо. Зачем вы
заманили меня к себе в дом? Завтра расскажу всем во дворце!

100
— Вот что, — решился Цуй, — мы можем стать мужем и женой, но лишь при
одном условии — мы должны отсюда уехать. Воспользуемся пожаром и
скроемся без промедления.
— Теперь я ваша жена, — сказала Сю-сю, — и подчиняюсь вам во всем.
Той же ночью они стали мужем и женой и после четвертой стражи покинули
город, захватив деньги и вещи. Они шли целыми днями, останавливаясь
только для того, чтобы подкрепиться и переночевать. Так они добрались до
Цюйчжоу.
— Из этого города расходятся пять дорог, — сказал Цуй, — куда же нам
направиться? Пожалуй, что в Синьчжоу. У меня там есть друзья, наверняка
пристроимся, да и я, резчик по нефриту, без работы не останусь.
И они отправились в Синьчжоу. Однако через несколько дней Цуй сказал:
— Здесь постоянно бывает много людей из столицы. И если кто-нибудь
сообщит князю, что видел нас, он, без сомнения, прикажет нас арестовать.
Нет, в Синьчжоу оставаться небезопасно, лучше переберемся куда-нибудь
еще.
Они снова тронулись в путь, на этот раз — в Таньчжоу, расположенный
далеко от столицы. Прибыв туда, сняли дом на рыночной площади и
повесили вывеску с надписью: «Цуй — столичный резчик по нефриту».
— Ну, теперь до столицы больше двух тысяч ли, — сказал Цуй жене. — Я
думаю, все обойдется. Тревожиться нам больше не о чем, можем жить
спокойно. В Таньчжоу было много чиновников, и когда они узнали, что
Цуй — столичный мастер, то все стали обращаться к нему с заказами.
Как-то раз Цуй попросил тайком разузнать, что делается в доме
Сяньаньского князя. Ему сказали, что в ночь пожара из княжеского дворца
бежала одна служанка. За поимку беглянки было назначено вознаграждение.
Несмотря на долгие поиски, найти девушку не удалось. Таким образом,
никто в столице не знал, что Сю-сю бежала с Цуй Нином и что они живут
вместе в Таньчжоу.
Время летит как стрела, солнце и луна вертятся, что веретено, и вот
уже пробежало более года. Однажды утром, только Цуй Нин открыл свою
мастерскую, к нему вошли двое мужчин. Один был в платье стражника,
другой — прислужника из уездного управления. Войдя и усевшись, они
сказали Цую так:
— Наш начальник уезда прослышал, что Цуй — столичный мастер. Он
просит мастера пожаловать для исполнения кое-каких работ.
Цуй сказал жене, куда он идет, и в сопровождении двоих посыльных
отправился в правление уезда Сяньтань. Посыльные привели его в дом
своего господина — начальника уезда, и тот договорился с Цуем о цене. По
дороге домой Цуй повстречал какого-то человека, в шляпе из бамбуковой
рогожи, в суконной куртке с белым воротником; икры его были стянуты
черно-белыми обмотками и ноги обуты в туфли из конопляной соломы с
завязками. На плечах он нес коромысло с двумя узлами. Когда они
поравнялись, путник пристально посмотрел на Цуй Нина, но Цуй не обратил

101
на него никакого внимания. Однако путник узнал резчика по нефриту и
пошел за ним следом.
Поистине тут уместно привести стихи:
В колотушки детишки забьют —
Пару уточек нежных спугнут.
II
Сквозь колья ограды на хижину смотрит луна,
Вьюнками обвитые, листья бамбука висят.
Глазурная чаша пьянящего зелья полна,
И сочные сливы на яшмовом блюде лежат…
Не сетовать! Думе печальной закрыть все пути!
От жизни достаточно можем мы радостей взять!..
Знававших меня нелегко уж в округе найти,
Хоть прежде водил я на битву огромную рать.
Эти стихи на мотив «Куропатки взлетели» написал полководец Лю Ци,
начальник военных округов Циньчжоу и Сюньу. После сражения под
Шуньчаном он вышел в отставку и поселился в уезде Сяньтань, что в
провинции Хунань, в округе Таньчжоу. Он никогда не имел благосостояния,
и семья его жила в бедности. Он захаживал в кабачок выпить вина, и
посетители, не зная, что это Лю Ци, нередко докучали ему.
— Было время, когда я без труда разбил миллионную армию чужеземцев, —
заметил однажды бывший полководец, — а эти люди обращаются со мной
столь бесцеремонно.
Так появились эти стихи, о которых узнали и в столице.
Главнокомандующим в то время был князь Ян Хэ. Прочитав стихи, он был
очень огорчен.
— Подумать только, полководец Лю дошел до такой бедности! —
воскликнул он. И приказал чиновнику из управления казною послать денег
полководцу Лю. Сяньаньский князь, прежний хозяин Цуй Нина, тоже узнал о
бедственном положении бывшего полководца и тоже послал ему денег со
своим человеком. Этот самый посланец, возвращаясь из Сяньтаня и проходя
через Таньчжоу, и повстречал мастера Цуя и последовал за ним вплоть до его
дома. Завидев Сю-сю, которая сидела за прилавком, он обратился к Цуй
Нину:
— Давно мы не встречались с тобой, мастер Цуй. Оказывается, ты вон где
живешь. Но как очутилась здесь служанка Сю-сю? Меня князь посылал с
письмом в Сяньтань. И, смотри-ка — случайно я увидел вас обоих. Значит,
Сю-сю вышла за тебя замуж?
Цуй Нин и его жена поняли, что их пристанище открыто, и от страха едва
дышали. Кто же был этот человек? Он был из охраны князя, в услужении
которого находился с детских лет. Он славился честностью, и потому
послали с деньгами не кого другого, а его. Имя его было Го Ли, но чаще
звали его стражником Го.

102
Супруги пригласили стражника к себе, подали вино, обильное угощение и
сказали:
— Когда вернешься во дворец, пожалуйста, никому про нас не рассказывай,
чтобы князь не узнал.
— Князь ничего не узнает, — заверил их Го. — Мне дела нет до этого, я
вмешиваться не стану.
Поблагодарив хозяев, Го отправился дальше. Прибыв во дворец, он передал
князю ответ полководца Лю, а затем, глядя хозяину в глаза, доложил:
— На возвратном пути, проходя через Таньчжоу, я повстречал там двух
человек.
— Кого же это?
— Служанку Сю-сю и резчика по нефриту Цуй Нина. Они щедро меня
угощали и просили ничего про них не рассказывать.
— Ах, вот оно что! — воскликнул князь, выслушав это. — Как же им удалось
добраться до Таньчжоу?
— Подробностей я не знаю, — ответил Го. — Знаю только, что они там. Цуй
занимается прежним делом, на их доме даже вывеска есть.

Князь тотчас направил в окружное правление просьбу, чтобы в Таньчжоу

безотлагательно выехал чиновник с приказом о задержании Цуй Нина и Сю-
сю. Назначенный для этого чиновник получил дорожные деньги и вместе со
своим помощником пустился в путь. Прибыв в Таньчжоу, они без
промедления обратились к местным властям за помощью в розысках. Все
было как в стихах:
Черный гриф за ласточкой погнался,
Хищный тигр ягненка растерзал.
Не прошло и двух месяцев, как Цуй и Сю-сю были задержаны и отправлены
в столицу. Узнав, что их доставили во дворец, князь тут же устроил суд.
В ту пору, когда князь вел войны с иноземцами, он обычно выходил в
сражение с двумя мечами: малый синий меч он держал в левой руке, а
большой синий — в правой, и многих врагов лишили жизни эти два меча.
Теперь, вложенные в ножны, они висели на стене в зале. Когда князь сел в
свое кресло, все присутствовавшие приветствовали его поклонами. Затем в
залу ввели Цуй Нина и Сю-сю и поставили перед князем на колени.
Разгневанный князь левой рукой сорвал со стены малый синий меч и уже
занес правую руку, чтобы выхватить его из ножен. Глаза князя свирепо
сверкали, он скрипел зубами от ярости, как будто снова рубился с
иноземцами. Супруга князя очень испугалась.
— Князь, — прошептала она из-за ширмы, — мы здесь на глазах императора.
Столица — не пограничный округ. Если эти люди провинились, надо
передать их в областное правление и пусть их судят. А так сразу рубить им
головы не подобает.
— Эти негодяи осмелились бежать из моего дома! — воскликнул князь в
ответ. — Теперь они пойманы, почему же я не могу их убить и насытить

103
свою злобу? Но раз ты просишь, будь по-твоему: велю служанку вывести в
сад и выпороть, а Цуй Нина отправлю в областное правление.
Затем князь приказал выдать награду деньгами и вином тем чиновникам,
которые изловили беглецов.
Когда Цуй Нина привели в областное правление, он все подробно рассказал:
— В ночь, когда случился пожар, я сразу же побежал во дворец. Случайно на
галерее я заметил Сю-сю. Увидев меня, она закричала: «Как ты смеешь
класть руку мне на грудь! Если не послушаешь меня, я причиню тебе
неприятности!» Она сказала, что хочет убежать со мной, и я был вынужден
повиноваться. Все, что я рассказал, — чистая правда.
Запись допроса послали Сяньаньскому князю, который, несмотря на
суровость, был человек справедливый.
— Если так, — сказал он, прочитавши запись, — Цуй заслуживает легкого
наказания.
В конце концов Цуй Нина приговорили за побег к битью палками и высылке
в округ Цзянькан. К месту ссылки его отправили под стражей. Только они
вышли за северные ворота столицы и приблизились к излучине, известной
под названием «Гусиная шея», как Цуй Нин заметил, что за ним следует
паланкин, который несут двое носильщиков.
— Подождите меня, мастер Цуй! — раздалось из паланкина.
Цую показалось, что это голос Сю-сю, но он не понимал, как она могла здесь
очутиться. Говорят, что пуганая ворона куста боится, так и Цуй: не обращая
внимания на зов, понурив голову, он продолжал свой путь. Вскоре, однако,
паланкин их нагнал, и оттуда вышла женщина, которая действительно
оказалась Сю-сю.
— Вас отправляют в Цзянькан. А со мной что будет? — спросила она.
— Как ты здесь очутилась? — спросил Цуй в свою очередь.
— Вас увели в правление на суд, — сказала Сю-сю, — а меня в сад. Наказали
тридцатью ударами бамбуковой палки и выгнали вон. Потом я услышала, что
вас ссылают в Цзянькан. Я решила вас догнать и разделить с вами ссылку.
— Хорошо, — согласился Цуй.
Они наняли лодку и поплыли прямо в окружной город Цзянькан. Доставив
их до места, стражник, который сопровождал Цуя, вернулся в столицу.
Если бы этот стражник был человек болтливый, возможно, что Цуй Нин
снова попал бы в беду. Но стражник знал, какой горячий у Сяньаньского
князя нрав и что не угодить ему в чем бы то ни было — немалая беда.
Вдобавок он у князя не служил и не считал необходимым принимать его дела
близко к сердцу. Наконец, в пути Цуй очень хорошо с ним обходился,
угощал вином, — и стражник решил держать язык за зубами и не болтать
лишнего.
Цуй Нин с женою обосновались в Цзянькане. Понеся наказание, Цуй уже не
боялся повстречать кого-либо из прежних знакомых и продолжал заниматься
своим ремеслом резчика по нефриту.

104
— Нам здесь неплохо, — сказала однажды Сю-сю, — но мои родители
испытали немало горя после того, как я бежала с вами в Таньчжоу. Когда нас
схватили и доставили во дворец князя, они даже пытались покончить с собой.
Хорошо бы послать кого-нибудь в столицу и привезти их сюда — пусть
живут с нами.
— Ладно, — согласился Цуй.
Он нашел подходящего человека, дал ему адрес родителей Сю-сю, описал их
наружность и просил доставить в Цзянькан. Тот прибыл в столицу, разыскал
место, где жили родители Сю-сю, и спросил у соседей, где их дом.
— А вот он! — указал ему кто-то.
Подойдя ближе, он увидел, что ворота заложены бамбуковым засовом и
заперты на замок.
Посланный спросил у соседа, куда делись старики. Тот ответил:
— И не спрашивайте — даже рассказывать тяжело. Была у них дочь,
красивая, как цветок, отдали ее в услужение в богатый дом. Да только мало
ей было такого счастья и удачи, и она бежала из этого дома с резчиком по
нефриту. Несколько времени назад обоих поймали в Таньчжоу и вернули в
столицу, для суда. Женщину наказали у князя в саду. Когда родители узнали,
что дочь под стражею, они хотели покончить с собой. А после куда-то
скрылись. Вот дом и стоит заколоченный.
Так посланный и отправился назад в Цзянькан ни с чем. Но однажды, еще до
того, как он возвратился, Цуй Нин услыхал, как кто-то говорит на улице:
— Вы спрашиваете, где мастерская Цуя? Вот она!
Цуй велел Сю-сю поглядеть, кто их спрашивает. Когда она выглянула, то
увидала, что это ее родители. Все были очень рады, что собрались наконец
вместе, и с жаром приветствовали друг друга. На другой день после этого
вернулся тот человек, которого Цуй Нин посылал в столицу, и сообщил, что
отыскать родителей Сю-сю не удалось и что он ходил напрасно. Но тут
оказалось, что старики уже добрались в Цзянькан сами.
— Спасибо вам за ваши труды и заботы, — благодарили они. — Мы не
знали, где вы живете, искали повсюду. Насилу нашли!
И они зажили все вместе, но об этом мы распространяться не станем.
Однажды император посетил свою сокровищницу и любовался
драгоценностями. Когда он взял в руки нефритовую Гуаньинь, сработанную
Цуй Нином, и принялся ее рассматривать, то увидел, что один из нефритовых
колокольчиков отломился и потерялся.
— Как бы это поправить? — спросил император у чиновника, который его
сопровождал.
Тот взял изваяние, тщательно его оглядел и сказал:
— Отличная работа! Жаль, что колокольчик отвалился.
На цоколе он заметил надпись: «Сделал Цуй Нин», — и сказал:
— Все очень просто! Имя мастера нам известно — вызовем его во дворец, и
он поправит.

105
Тогда император послал Сяньаньскому князю приказ прислать во дворец
мастера Цуй Нина. Князь в ответ известил: «Цуй Нин совершил
преступление и выслан на поселение в город Цзянькан». Тотчас в Цзянькан
послали императорских гонцов с повелением привезти Цуй Нина в столицу.
Когда мастер прибыл, император отдал ему нефритовое изваяние Гуаньинь и
велел поправить как следует. Цуй поблагодарил императора за милость,
выбрал подходящий кусочек нефрита, вырезал новый колокольчик и
поставил на прежнее место. Когда он принес изваяние обратно, император
щедро его наградил и приказал вернуться в столицу.
«Мне улыбнулось счастье! — сказал про себя Цуй. — Я пользуюсь
расположением самого императора! Я могу снова нанять дом у реки и
открыть мастерскую. Теперь уже можно жить, ни от кого не таясь!»
Однако бывают в жизни странные совпадения! Случилось так, что дня через
два после того, как Цуй Нин открыл свою мастерскую, мимо проходил один
человек. И был это не кто иной, как стражник Го. Увидев Цуя, он
поздоровался и сказал:
— Поздравляю, господин Цуй! Так вот, оказывается, где ты живешь!
Но когда он поднял голову и увидел за прилавком супругу Цуй Нина, он
вздрогнул от неожиданности и сразу пошел прочь.
— Кликните его назад, — сказала Сю-сю мужу, — мне нужно кое о чем его
спросить.
Поистине верно гласят стихи:
Другому зла не причинишь —
Так лихом поминать не станут.
Цуй нагнал стражника Го и попросил его вернуться, тот лишь качал головою
и все бормотал: «Странно! Странно!» Однако вернулся, вошел в дом и сел.
Сю-сю поздоровалась с ним и сказала:
— Стражник Го, в Таньчжоу мы хорошо вас приняли, устроили вам
угощение. Но вы вернулись в столицу, донесли на нас князю — разорили
наш дом. Теперь мы заслужили милость императора и ничего не боимся, что
бы вы там про нас ни говорили!
Стражнику Го, по-видимому, нечего было на это ответить. Он пробормотал
только:
— Да, я виноват перед вами, — и поспешил уйти. Когда же он вернулся во
дворец, то сразу пошел к князю и сказал:
— Я видел духа!
— Ты что, бредишь? — сказал князь.
— Милостивый мой господин, я видел духа! — повторил Го.
— Какого духа? — спросил князь.
— Только что иду я по набережной, — сказал Го, — и вижу лавку резчика по
нефриту Цуя. А за прилавком — женщина. Это была служанка Сю-сю.
— Что за вздор! — воскликнул князь. — Я же приказал забить ее до смерти и
похоронить в саду. Ты ведь сам при этом был. Как же она могла снова
появиться в лавке у Цуя?! Ты меня вздумал морочить, что ли?

106
— Разве я посмел бы, милостивый господин? — возразил Го. — Но она сама
меня позвала и разговаривала со мной! Жизнью готов поклясться, что это
правда, письменно готов подтвердить!
— Хорошо, — сказал князь. — Напиши и поставь подпись.
Так уже, видно, было стражнику назначено от судьбы — постоянно попадать
впросак. Он написал, поставил подпись и отдал бумагу князю. После этого
князь приказал Го взять двух носильщиков и паланкин и отправиться в
мастерскую Цуя.
— Покажешь мне служанку эту, — сказал он. — Если это действительно Сю-
сю, я прикажу отрубить ей голову. Если нет, голову отрубят тебе.
Го вместе с двумя носильщиками отправился за Сю-сю. Но посудите сами:
Как корень найти У ветвистого злака?!
Го был родом с северо-востока. Человек он был простой и не понимал, какие
бумаги можно подписывать, а какие — лучше не надо.
Вскоре они пришли к мастерской Цуя и увидели Сю-сю, сидевшую за
прилавком. Сю-сю заметила, что Го сильно встревожен, но она и не
подозревала, что, вызвавшись доставить ее во дворец, он рискует жизнью.
— Госпожа, — сказал Го, — князь приказал доставить вас во дворец.
— Подождите немного, — сказала Сю-сю. — Я умоюсь и причешусь.
Она умылась, переоделась и, попрощавшись с мужем, села в паланкин.
Когда носильщики доставили паланкин во дворец, стражник Го предстал
перед князем, который ждал в зале, и доложил, что приказание исполнено.
— Приведи ее сюда! — распорядился князь. Го вышел и, обращаясь к Сю-
сю, сказал:
— Госпожа, князь просит вас войти.Но когда он приподнял занавеску
паланкина, его точно холодной водой окатили. Он широко разинул рот и
замер, уставившись на паланкин: Сю-сю исчезла! Когда он, наконец
опомнившись, обратился с вопросом к носильщикам, те отвечали:
— Ума не приложим, что произошло. Мы видели, как она села в паланкин,
мы ее несли. И здесь от паланкина ни на шаг не отходили.
Тогда Го снова вошел к князю и сказал:
— Милостивый господин князь! Это на самом деле был дух!
— Нет уж, ты не отвертишься! — воскликнул князь. — Подписал клятвенное
свидетельство — держи ответ! Голову долой!
И с этими словами он снял со стены малый синий меч.
Стражник Го уже много лет служил князю, и тот не раз собирался повысить
его в должности. Однако никакого повышения Го так и не получил — по
причине простоты — и постоянно оставался в звании стражника. Но тут, как
ни был он прост, а все же ужаснулся.
— У меня есть свидетели, — сказал он, — носильщики! Пожалуйста,
позовите их и допросите.
Князь велел привести носильщиков, и они подтвердили:
— Мы видели, как она садилась в паланкин, и знаем наверное, что принесли
ее сюда. Но потом она исчезла.

107
Это совпадало со словами Го; похоже было, что Сю-сю и вправду была
духом. Оставалось допросить еще Цуй Нина. Князь приказал немедленно
вызвать его во дворец, и он подробно рассказал обо всем, от начала до конца.
— Цуй ни в чем не виноват, — решил князь. — Отпустить его.
Когда Цуй ушел, разгневанный князь распорядился наказать стражника Го
пятьюдесятью палочными ударами.
Между тем Цуй, узнав, что его жена была духом, вернулся домой и
приступил с расспросами к ее родителям. Те молча взглянули друг на друга,
а затем вышли из дома, постояли у реки и бросились в воду. Только всплеск
раздался. Цуй стал звать на помощь, сам кинулся спасать стариков, но они
исчезли бесследно, даже трупов не удалось найти. А дело было в том, что,
когда родители Сю-сю узнали, что их дочь забили насмерть, они утопились в
реке. Выходит, что духами были и эти двое.
В тяжком унынии возвратился Цуй Нин в свое жилище. Войдя, он увидел
Сю-сю, которая сидела на кровати.
— Милая сестрица! — взмолился Цуй Нин. — Сжалься, пощади!
— Но ведь князь приказал бить меня смертным боем и зарыть в саду из-за
тебя, — ответила Сю-сю. — Правда, все это произошло по вине стражника
Го, который слишком болтлив. Я отомстила ему — он получил пятьдесят
ударов палкою. Но теперь всем стало известно, что я дух, и я не могу больше
оставаться с тобою. Договорив, она встала и обхватила Цуй Нина обеими
руками. Цуй вскрикнул и упал. Прибежали соседи, осмотрели его.
В жилах кровь остановилась — Он покинул этот мир.
Так он отошел в иной мир, чтобы соединиться с духом жены и ее родителей
и самому стать духом.
Позже об этом были сложены удачные стихи:
Князь Сяньаньский был не в силах обуздать свою натуру, Стражник Го о
всем некстати свой язык не удержал.
Не смогла Сю-сю оставить средь людей живого мужа, — От любимой,
ставшей духом, мастер Цуй не убежал.
Комментарий
В истории любви дочери ремесленника и скульптора («Изваянная из
нефрита Гуаньинь») перед слушателем вставали страшные картины
бесправия простого горожанина. В новелле показано время жестокого
феадализма. Князь мог приказать доставить к себе во дворец любую
девушку, забить до смерти служанку, отправить в тюрьму, чуть ли не на
плаху свободного мастера, работавшего у него по найму. В таких
обстоятельствах влюбленным не смогла помочь даже буддийская богиня
Гуаньинь, прекрасная статуэтка которая, была преподнесена князем самому
императору. Чтобы соединить влюбленных, не нашлось иного средства,
кроме чудесного возвращения погибшей с того света. Только так простой
женщине— вполне материализованной «обиженной душе» — удалось

108
отомстить своему врагу и добиться победы в любви , хотя и в загробной
жизни.

Пу Сун-лин (1640 – 1715).

Наиболее ярко особенности малой жанровой формы отразились в
творчестве Пу Сун-лина (1640 – 1715). Наследие Пу Сун-лина, взявшего
литературный псевдоним Ляо Чжай, довольно обширно. Кроме рассказов,
которые прославили своего автора по всей Поднебесной, его перу
принадлежат многочисленные стихотворения в жанрах ши и цы,
произведения бессюжетной прозы, написанные на языке высокой
словесности (гувэнь) трактаты, в которых писатель высказывает свои
суждения о законах, требования, предъявляемые к государю и чиновникам,
говорит о несовершенстве экзаменационной системы.
В России китайский писатель XVIII в. стал известен во многом
благодаря переводам академика В.М. Алексеева. С 1922 по 1937 гг. вышли
четыре сборника переводов новелл Пу Сун-лина: «Лисьи чары», «Монахи–
волшебники», «Странные истории», «Рассказы о людях необычайных»,
которые впоследствии были объединены в книге «Рассказы Ляо Чжая о
чудесах». До сих пор переводы Алексеева считаются непревзойдёнными. Л.З.
Эйдлин, высоко оценивший работу своего учителя, отмечает: «Трудно найти
более приемлимые соответствия для передачи духа выражений Ляо Чжая» 1.
Предисловия и комментарии В.М. Алексеева к новеллам Пу Сун-лина имеют
самостоятельную ценность: «Это не просто примечания в виде лаконичной
справки, нетерпеливо регистрирующей смысл выражения… Здесь каждая
статья представляет собой исследование и наблюдение, и, наконец,
размышление, в которое вовлекается также читатель»2 «Рассказы Ляо Чжая о
чудесах» были закончены приблизительно в 1679 г. Новеллам предшествует
авторское предисловие, в первой части которого автор обращается к памяти
китайских поэтов древности и средневековья, черпавших вдохновение в
безудержной фантазии. Это Цюй Юань и Су Ши, выдающиеся фигуры в
поэзии Китая. Автор пытается заручиться авторитетом своих великих
предшественников. Ведь фантастическое, согласно конфуцианским
воззрениям, не могло стать предметом «высокой» литературы. Вторая часть
предисловия переполнена мрачными настроениями. Из неё мы узнаём, как
1
Эйдлин Л.З. Василий Михайлович Алексеев и его Ляо Чжай / Л. Эйдлин // Пу Сун-лин Рассказы Ляо Чжая
о чудесах / Пу Сун-лин. – М., 1973. – С. 7.
2
Там же. – С. 8 – 9.

109
бедный писатель, находясь в своём неуютном кабинете, где «ветер воет и
свищет», пишет книгу «о таинственных созданиях». Автор говорит о своём
одиночестве: «Тот, кто поймёт меня, где он?» Ляо Чжай обращается к
«ясным, как плоскости, людям», которые с презрением относятся к его
творчеству.
Такое настроение вполне объяснимо. В XVII в. Китай был под властью
иноземных захватчиков. Маньчжуры, завоевав Китай, создали собственную
династию Цин. Их водворение в покорённой стране сопровождалось
военными выступлениями, кровопролитиями. Гонениям подвергалась и
литература Китая. Это эпоха жестокой «литературной инквизиции», в
результате которой были казнены многие писатели, поэты, учёные того
времени, сожжены сотни томов классической китайской литературы.
Некоторые новеллы рассказывают о жестокости завоевателей. Неслучайно
сборник Пу Сун-лина более шестидесяти лет бытовал в рукописи, не находя
издателя. В новелле «Чудовище» отразились кровавые события 1661 года,
когда маньчжурскими войсками было жестоко подавлено крестьянское
восстание, возглавляемое Юем Седьмым. «Люди полегли, словно конопля
под серпом». Крестьянин, возвращаясь с поля, скрывается от солдат на поле,
усеянном мёртвыми телами. В рассказе «Начальник над лусцами» автор не
поскупился на краски, чтобы изобразить методы управления правящей
династии. «Жестокий и жадный, начальник города Лу не знал жалости и
особенно свирепствовал при сборе налогов и арендной платы. Во дворе
уездного правления всегда валялись тела забитых насмерть».
Пу Сун-лин обличает и другие пороки современного ему Китая.
Некоторые новеллы представляют собой злую сатиру на судебную систему
Китая эпохи Цин. Героя новеллы под названием «Румяная» скромного и
робкого юношу, под жестокими пытками заставили признаться в
преступлении, которого он не совершал. Только проницательность и
справедливость губернатора У и инспектора просвещения Ши позволили
разобрать дело и отыскать настоящего убийцу. В послесловии к «Румяной»
автор восхищается мудростью и терпением, которыми должен обладать тот,
«кто решает тяжбы». Однако, действительность не внушает оптимизма. «Те,
кто стоит над народом, проводят дни за шахматами и, нежась под шёлковым
одеялом, дают полную волю своим писарям. Ещё меньше стараются они
утруждать свою голову». Золото решает всё. В мире Пу Сун-лина богач с
помощью взятки может избежать заслуженного наказания и, более того,
засадить в тюрьму невиновного. В новелле «Месть» богач-самодур приказал
до смерти забить учёного мужа Шан Ши-юя, который под хмельком высмеял

110
его. Целый год безуспешно дожидаясь решения суда, дочь убитого была
вынуждена сама отомстить за смерть отца.
С особым драматизмом звучат рассказы, посвящённые критике
схоластической экзаменационной системы. В старом Китае государственным
деятелем, можно было стать только после сдачи экзамена. Для того чтобы
достойно пройти испытания, будущий мандарин « с детства изучал древние
тексты, излагающие конфуцианскую проповедь о совершенном человеке,
который получается из законченного учёного, подготовленного своею
учёностью к роли судьи и правителя народа» 1 Однако и это часто не
являлось залогом успеха. Так, многие учёные, включая и самого Пу Сун-
лина, несмотря на свой несомненный талант, до старости оставались
неудачливыми студентами. Это отразилось в большинстве рассказов Ляо
Чжая, положительными героями которых зачастую выступают одарённые
студенты. В то время как они терпят на экзаменах неудачи, их богатые
соперники оказываются в списке первых. « Во всех этих новеллах так ярко
рисуются тревоги и надежды идущего на государственный мандаринский
экзамен, так легко казнятся экзаменаторы, не умеющие отличить гения от
посредствености, что для читающего эти новеллы даже в переводе ясно…,
что автор новелл как-то слишком уж близко и демонстративно принимает к
сердцу страдания экзаменующегося и затем обиженных судьбой
мандаринов»2 Эти настроения особенно ярко отразились в новелле «Как Цзя
Фын-Чжи стал бессмертным». В ней повествуется о студенте Цзя, которому
не удавалось сдать экзамена, «хотя по таланту ему не было равного по всей
Поднебесной». Его преследовали неудачи, пока не появился монах по имени
Лян. Он велел студенту выучить наизусть произведения, состоящие из «таких
неуклюжих фраз, таких длиннот, которые и показать-то стыдно». Однако
именно благодаря сочинению, перечитав которое, Цзя «от стыда даже в пот
бросило», его имя оказалось в числе первых.
Ярким сатирическим приёмом в новеллах Пу Сун-лина являются
авторские послесловия. Они представляют собой разъяснение основной идеи
автора, его оценку описываемых событий, часто приобретая довольно
внушительный объём. Традиция послесловий восходит к великому
китайскому историографу II века до н.э. Сыма Цяню. « Ляо Чжай, подражая
историку Сыма Цяню, и в восходящем порядке к самому Конфуцию,
высказывается вполне определённо в своих ёмких и строгих послесловиях.

1
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев. – М., 1978. – С. 295.
2
Там же. – С. 296.
111
Эти моральные приговоры бичуют целую серию человеческих пороков,
разражаясь иногда целыми тирадами и даже филлипиками»1
Новелла «Душа чанцинского монаха» рассказывает о необыкновенном
случае: душа умершего монаха, пролетев тысячи вёрст, вселилась в тело
погибшего на охоте молодого богатого барича. Комментируя случившееся в
послесловии, автор удивляется не чудесному перевоплощению монаха, а
тому, «что он, очутившись в месте, где царили красота и роскошь, сумел
отрешиться от людей и убежать» в свою старую обитель. В этих словах
отчётливо звучит сатира на упадок нравственности. Авторские идеи,
сконцентрированные в послесловиях, являются существенным фактором,
который позволяет исследователям рассматривать разрозненные
произведения новеллиста XVII века как единую идейно-художественную
систему. Большинство исследователей «Странных историй Ляо Чжая»
отмечают, что реальность в них странным образом переплетается с
фантастикой. В жизнь людей часто вторгаются души покойников, бесы,
черти, оборотни и другие представители потустороннего мира. П. Устин,
О.Н. Фишман и некоторые другие исследователи значительное внимание
уделяют обличительному характеру фантастики в новеллах Пу Сун-лина.
Так, в новелле «Правитель» справедливость восстанавливается благодаря
чудесному вмешательству повелителя диковинной земли, затерянной среди
отвесных утёсов и непроходимых пропастей. Военному губернатору за
совершённые им преступления выносится справедливый приговор: «С тех
пор, как ты возвысился, занял пост крупного сановника – правителя
губернии, ты превратился в корыстолюбца и лихоимца… Не будешь и впредь
соблюдать моего наказа – рано или поздно снимем с тебя голову».
Сверхъестественные существа способны покарать нечестивого богача, на
которого не находится управы в действительной жизни.
В.М. Алексеев, а вслед за ним и другие учёные отказываются видеть
только социальную направленность фантастики в новеллах Пу Сун-лина. По
их мнению, фантазийный элемент служит главной цели автора – проповеди
конфуцианских догм, в основе которых лежит прославление высоких
моральных убеждений и ценностей. В рассказах Ляо Чжая нечистая сила,
персонифицированная в образах бесов, лисов, духов, покойников часто
карает людей порочных, подлых и слабых. Воришка, укравший у старика
курицу, обрастает куриными перьями и остаётся в таком виде до тех пор,
пока не признаётся в содеянном. Вдовец, пожелавший жениться второй раз,

1
Фишман О.Л.Три китайских новеллиста XVII - XVIII вв. Пу Сун-лин, Цзи Юнь, Юань Мэй. – М., 1980. –
С. 67.

112
пренебрёг старинными законами. За это он поплатился жизнью двух своих
детей, когда мачеха обернулась серой волчицей. От сына и дочери осталась
только «лужа крови, а в ней детские головки».
Целый ряд новелл Пу Сун-лина заканчивается восхвалением
человеческих достоинств. В послесловии к рассказу «Храбрый Юй Цзян»
рассказчик восхищается храбростью пятнадцатилетнего юноши,
вступившего в схватку с тремя огромными волками, которые загрызли его
отца. Поступок крестьянского сына, по мнению автора, ничем не уступает
доблести аристократа, выполняющего свой долг. Ляо Чжай преклоняется
перед глубокой дочерней любовью Сань-Гуань, героини новеллы «Месть»,
способной на самопожертвование во имя торжества справедливости.
Несмотря на значительную роль сатирического начала,
морализаторского пафоса новелл Пу Сун-лина, их ценность и
привлекательность не только в этом. Миллионы читателей притягивает
особый мир. Здесь их ждёт увлекательный поворот событий, который
рождается из взаимодействия фантастических существ и реальных
персонажей. Небывалый успех рассказов Пу Сун-лина можно объяснить тем,
что в его творчестве воплотились лучшие традиции китайской сюжетной
прозы.
Как и в более ранних произведениях, частыми героями новелл Пу Сун-
лина становятся лисы. Такие новеллы В.М. Алексеев выделил в отдельный
раздел «Лисьи чары». Лиса, в представлениях древних китайцев, связана с
иным миром. Она была объектом культового поклонения. Лису наделяли
божественными способностями: долголетием, общением с духами,
способностью принимать любые формы. В новеллах она могла превратиться
в учёного, «беседа с которым окрыляет дух», (новелла «Лис–невидимка, Ху
четвёртый»), преданного друга (новелла «Товарищ пьяницы»). Но чаще всего
она принимает облик красавицы, обладающей неземным очарованием,
изысканными манерами. Основу «Лисьих чар» составляют новеллы,
повествующие о любви студента или учёного к «прекрасной как лотос,
розовеющий в свисающих каплях росы» деве, которая оказывается лисой. В
повести «Четвёртая Ху» студент Шан влюбляется в девушку, «красота
милого лица которой хотела, как будто выйти за пределы возможного».
Четвёртая оказывается не простой лисицей, а овладевшей «настоящим
действием бессмертных людей». Она спасает своего возлюбленного от
ядовитых чар сестры. А когда подошёл ему срок умирать, переводит его в
добрые духи. В «Лисьем сне» девушка, «у которой все манеры были столь
грациозны, столь очаровательны, что весь мир обойдёшь – не сыщешь ничего
подобного», обучает Би И-аня искусству игры в шахматы. Героиня новеллы
113
«Чародейка Лянь-Сян», «головокружительная красота которой из тех, что
могут опрокинуть царство», излечивает студента Сан Сяо от могильного яда.
Однако, лисы в новеллах Пу Сун-лина не только добрые волшебницы. Здесь
отразились древние народные поверья, в которых лиса наделялась
зловещими чертами. Она очаровывала свою жертву и отбирала у неё
жизненную силу, обрекая на мучительную гибель. Студент Сан Сяо
восклицает, что «заворожённые лисой сильно хворают и умирают. Вот чего
боятся!»
В «Рассказах Ляо жая о чудесах» варьируется сюжет о хождении в
подземное царство, место обитания душ умерших, уходящий своими
корнями в глубокую древность. Ещё в рассказах III – VI веков иной мир мог
иметь вид потустороннего мира или конкретизироваться как обетованная
земля. Наиболее часто в китайской сказке и новелле встречается мотив
посещения подводного царства, который отражает распространенный у
древних китайцев культ воды. С ним тесно связан образ дракона – хозяина
водной стихии, повелителя дождя. Живущий среди волн и исторгающий
пламя, в космогонической системе китайцев дракон воплощал силу ян,
сливающуюся со стихией инь. Этот образ, являясь одним из центральных в
китайской мифологии, обрёл своё место и в произведениях китайских
писателей более поздних эпох. Согласно народным поверьям, он обитал на
вершине высокой горы, на глубине глубокого ущелья, на острове среди моря,
которые одновременно мыслились как вход в мир мёртвых, обиталище
стихийных духов, оборотней и другой нечисти. В повести-аллегории
«Морской торг ракшей» Пу Сун-лина отразились более поздние
представления о драконе как о повелителе морского царства. Оно
противостоит стране ракшей, которая является сатирой на маньчжурский
двор. Король-дракон принимает сына китайского купца Ма Цзи как
«великого учёного, не уступающего Цюй Юаню, Сун Юю и другим поэтам
древности» и выдаёт за него свою дочь. Примечательно, что мотив
одаривания героя, поразившего морского царя своим поэтическим
искусством, также восходит к фольклору. Первоначально, как считает К.И.
ФГолыгина, сказочный герой награждался за искусное пение или игру на
музыкальном инструменте. Это предположение представляется вполне
закономерным, учитывая, что, согласно древнекитайским поверьям, музыка
оказывала мироустроительное и гармонизирующее воздействие.
В новелле «Розовая бабочка» Пу Сун-лин использует сюжет о
хождении в иной мир. Студент Ян Юэ-дань побывал в стране Небожителей,
расположенной на острове. Внезапно налетевшая буря погубила судно и
людей, которые были на нём. Спастись удалось одному лишь Юэ-даню.
114
Несколько дней провёл он в обители бессмертных, постигая искусство игры
на цине. Когда студент затосковал по дому, его отправили в родной Хайнань,
подарив печенье, мгновенно утоляющее голод, и волшебное снадобье,
способное излечить человека и продлить ему жизнь. Рассказ использует не
только народные поверья об ином мире, что находится за водной преградой,
в пещере или в горах. Примечательно, что в этом рассказе, в некоторой
степени, отразились даосские легенды о рае среди моря.
Пу Сун-лин был типичным китайским учёным, который с детства
изучал книги конфуцианского канона, а также в совершенстве владел
литературным языком. Свои новеллы Пу Сун-лин создаёт, используя стиль
«высокой» словесности, одной из существенных сторон которого
составляющих является цитирование классических текстов. Так, рассказывая
о появлении бога города, Пу Сун-лин использует выражения, взятые из
классической книги древности «Шицзина». Каждый из процитированных
фрагментов повествует «о четвёрке рослых коней, влекущих пышную
придворную колесницу». Таким образом, эпизоду придаётся особый оттенок
торжественности. Однако, текст, снабжённый цитатой, может быть понят
только при условии знания источника, из которого то или иное выражение
позаимствовано.
Кроме того, писателю XVII века удалось приспособить утончённый
литературный язык к изложению простых вещей. «В новеллах Пу Сун-лина
переосмыслению подверглось глубоко укоренившееся представление о том,
что литература предназначена только для выражения высоких этических и
философских категорий. Ляо Чжай первый рассказывать о самых интимных
вещах жизни таким языком, который делает честь самому выдающемуся
писателю важной кастовой литературы»1.
Широкой популярностью в Китае XVIII в. пользовались сборники
фантастических рассказов, продолжавшие традиции знаменитого новеллиста
XVII в. Пу Сун-лина. Таких сборников появлялось в то время довольно
много, например «Трещотка сторожа» Шэнь Цнн-фэна, «Странные рассказы
у окошка, освещенного светлячками» Хао Гэ-цзы, «Болтовня о тенях» Гуан
Шн-хао, «Мелкие слова из уезда Люхэ» Ту Шэня и др.
Среди подобных книг выделяется обширное собрание (состоящее из пяти
сборников) «Заметки из хижины Великое в малом» Цзн Юня (1724—1805).
Цзя Юнь был крупным ученым с разносторонними интересами; ему
принадлежит ряд филологических исследований, предисловий к чужим
трудам; выступал он и как составитель и издатель поэтических антологий. Он
1
Алексеев В.М. Предисловие переводчика / В.М. Алексеев // Пу Сун-лин. Рассказы Ляо Чжая о чудесах / Пу
Сун-лин. – М., 1973. – С. 21.
115
занимал высокие чиновничьи посты, был наставником наследного принца, а
за несколько дней до Сборники, входящие в это сочинение, относятся к роду
прозы малых форм, именуемой «би-цзи», (букв.— «Записи вслед за
кистью»), характерными чертами которой является включение разных
жанров (новелл, рассказов, быличек, анекдотов и бессюжетных записей, по-
священных примечательным событиям или содержащих рассуждения о
нравах и обычаях эпохи, о различных местностях, о произведениях
литературы, истории и философии).
Следуя традиции своих предшественников, Цзи Юнь стремился придать
характер достоверности и фактографичности не только заметкам, но и тем
фабульным произведениям, в основе которых лежал авторский вымысел. Для
этого он называл имена рассказчиков, ссылался на свидетелей происшествия,
указывая его дату и место действия; главное же — из самого невероятного
случая он делал конкретный назидательный вывод, адресованный читателю-
современнику. Новым по сравнению с предшественниками было стремление
Цзн Юня создать целостную картину действительности с помощью
наглядных примеров. Впервые в сборниках бицзи за разрозненными
заметками-наблюдениями и отдельными размышлениями стоит единый
«наблюдатель», выносящий оценки тому, что он видел или о чем ему
рассказывали.
Многие рассказы и былички в сборниках Цзн Юня связаны с народными
верованиями. Однако фантастика подчинена дидактическим целям. У
сверхъестественных сил есть своя «логика поведения», они действуют не «со
зла», не по капризу, а целенаправленно, карая дурных людей и награждая
добрых. Они видят все, что делают люди, и даже обладают способностью
знать то, что человек задумал втайне от всех. А раз духи и оборотни видят
человека буквально «насквозь», то люди должны об этом помнить и вести
себя подобающим члену семьи и общества образом.
Верша свой суд над людьми, сверхъестественные силы действуют,
подчиняясь определенной целесообразности, определенному закону
отношений в обществе, установленному Небом, познанному и
сформулированному конфуцианскими мудрецами глубокой древности. Цель
автора — наставлять людей на истинный путь. Для этого он использует и
буддийскую теорию воздаяния за поступки, совершенные человеком при
жизни. Цан Юнь не стремится вызвать у читателя суеверный ужас перед
сверхъестественными силами, он постоянно подчеркивает, что человеку
праведной жизни духи и бесы не страшны, нечисть бессильна перед
добродетельными людьми. Более того, Цзи Юнь показывает, что сама по
себе нечисть не страшна, так как она ведет себя разумно, в основе ее
116
действий — причинность, а не иррациональность. Строгие нравственные
принципы, активная доброта, подлинная (а не мнимая) ученость — вот
качества, наиболее ценимые «исполнителями закона» (т. е. самим автором).
К самым дурным свойствам человеческой натуры автор относит
развращенность, злобу, нечестивость, жестокость, подавшем,
непочтительность к старшим и недобросовестность в выполнении своих
обязанностей.
Он не считает, что человек от природы плох; в ряде его рассказов люди под
влиянием обстоятельств или с помощью сверхъестественных сил меняются к
лучшему. Зло, по убеждению писателя, лишь временное нарушение
гармонии, существующей в хорошо организованном обществе. Читателя
должно было укрепить в этом мнении и то обстоятельство, что не только
положительные примеры благотворно влияют на людей.
Цзи Юнь проповедует конфуцианскую мораль. Человек должен помнить,
что он является членом общества, а обязанности члена общества начинаются
с семьи. Следовательно, надо вести себя как подобает хорошему семьянину,
проявлять уважение к старшим в семье и в общество, служить духам
предков, не ожидал от них награды за это. Цзи Юнь выбирает жанр
короткого рассказа или новеллы, не требующих показа переживаний героев,
их внутреннего мира.
Он исповедовал конфуцианскую теорию активного участия человека в жизни
общества.
На рубеже XVIII—XIX вв. были созданы «Шесть записок о
быстротечной жизни» — единственное дошедшее до нас произведение лите-
ратора и художника Шэнь Фу (1763—1808). Китайская литература до
появления этих записок не знала другого произведения, в котором с такой
исповедальной искренностью автор рассказывал бы о своей жизни. В этом
автобиографическом произведении, близком к дневниковым записям от
первого лица, глубоко личные переживания перемежаются воспоминаниями
о поездках по различным живописным районам страны, заметками о стихах и
картинах, об искусстве садоводства, размышлениями о житейских радостях и
бытовых мелочах. Главное же место занимает безыскусный и необычайно ис-
кренний рассказ о простой и скромной жизни молодой четы (Шэнь Фу и его
рано умершей молодой жены Юнь), влюбленной в красоту и поэзию.
Непривычно читать в старой китайской прозе такие, например, строки: «Чем
дольше были мы вместе, тем больше привязывались друг к другу. Где бы мы
ни встретились, в темной ли комнате или в узком коридоре, мы брались за
руки и спрашивали: «Куда ты идешь?» Честно говоря, мы старались сначала,
чтобы нас не видели сидящими или прогуливающимися вместе, но вскоре мы
117
перестали обращать на это внимание. Если Юнь сидела, разговаривая с кем-
нибудь, и замечала, что я подхожу, она вставала или подвигалась, чтобы я
мог рядом с ней сесть. И все это делалось естественно, почти незаметно для
нас самих, и хотя вначале мы стеснялись этого, потом это вошло в при-
вычку».
Шэнь Фу — художник — научил молодую жену любить природу и
искусство. Многие страницы «Записок» посвящены их беседам о стихах,
описанию прогулок, наслаждению природой, которая давала им столько
радостей. Летом молодая чета поселилась в деревенском домике; сидя в тени,
они удили рыбу, вечерами поднимались па холм, чтобы посмотреть на
заходящее солнце, сочиняли стихи. Всходила луна, трещали цикады, муж и
жена усаживались на стоявшую у изгороди бамбуковую лежанку и пили
подогретое вино, которое выносила им старуха. Юнь, очарованная этим
местом, как-то сказала: «"Когда-нибудь мы построим здесь домик; купим
десять му земли, посадим овощи. Ты будешь рисовать, я вышивать, и этим
мы будем зарабатывать достаточно денег, чтобы покупать вино и слагать
стихи во время обеда. Одетые в простое платье, питаясь простой пищей, мы
сможем прожить здесь долгую и счастливую жизнь, никуда не выезжая". Я
согласился с нею от всей души. Это место сохранилось по сей день, а та
единственная, которая знала мое сердце, умерла. Увы!»
Таким простым, безыскусственным и в то же время высокопоэтичным
языком написаны «Записки» Шэнь Фу. В них нет удивительных событий,
драматических сцен, но они до сих пор волнуют читателей своей
неподдельной искренностью, глубиной чувства и лиризмом.
Появление «Записок» Шэнь Фу свидетельствует о росте индивидуального
начала, характерного для лучших произведений XVIII в. Несмотря на
жестокие цензурные условия, на преследования литераторов, на жесткие
каноны ортодоксальной литературы, в поэзии, романе и сборниках прозы
малых форм растут личностное и гражданское начала. В XVIII в. повесть не
развивается вообще, драматургия отступает на задний план.

118
 РОМАНЫ
На протяжении
XIII – XV веков
складывается как жанр
китайский роман.
Появление жанра
романа отразило рост
общественного
самосознания,
усложнение связи
личности и общества,
развитие культуры и
возросшее влияние
народной книги. Роман
был связан с наиболее
демократическими
слоями Китая, и
считался низшим
жанром. В глазах
конфуцианских учёных он был жанром вульгарным, «дурного тона», поэтому
авторы не ставили под ними своих подлинных имён, ограничиваясь
псевдонимами. Основой романа явились хорошо развитая поэзия, новелла,
драматургия. Он вобрал в себя исторические и бытовые хуабэнь, элементы
сказа и драмы, ввёл в прозу поэзию в классических и песенных формах.
«Китайский классический роман синтетичен по своей природе: в нём
гармонически сочетаются эпические, драматические и лирические
тенденции»
Об авторе первого китайского романа «Речные заводи» Ши Най-ане
(1321-1367) известно немного. Народная молва приписывает ему участие в
восстании, которое произошло при императоре Хуэй-цзуне. Об этих
событиях, произошедших в 60-х годах XIV века, рассказывают многие
предания и легенды. Современники писателя отнесли роман к жанру сяошо –
низкому жанру простонародной прозы. Однако позднее уже в XVI веке
китайские литераторы, как отмечает Д.И. Вознесенский, отметили особую
творческую манеру Ши Най-аня, его способность «рождать вещи», создавать
воображаемый мир, а не просто – двигать вещи», т.е. классифицировать
явления мира. 1
1
Вознесенский Д.Н. Китайские литераторы 16-17 веков. О художественных принципах повествовательной
прозы / Д.Н. Вознесенский. – Вестник МГУ. – Сер. 19. Востоковедение. – 1983. - № 2. – С. 31.
119
 События в романе, писал один из ранних китайских исследователей,
развиваются свободно и раскованно, как «вольные цветы и дикие травы». В
«Речных заводях» представлены разнообразные сюжеты – героические,
судебные, любовные, бытовые.
Роман представляет собой самостоятельные, но вместе с тем тесно
связанные между собой эпизоды, в которых представлены яркие фигуры
одного из ста восьми повстанцев, многие из которых являются реальными
историческими личностями. Содержание романа сводится к описанию жизни
и борьбы предводителей повстанческого лагеря, раскинувшегося на речных
заводях в местности Лян Шаньбо. Китайский роман в изображении
благородных разбойников перекликается с европейскими романами 16-17
веков. Разные причины заставили их собраться вместе, они отвергнуты
обществом и живут одним законом – «в жизни и смерти полагаться друг на
друга, в горестях и невзгодах поддерживать друг друга». Первый среди них
Сун Цзян, личность историческая, отличающаяся не только смелостью и
организаторскими способностями, но и возвышенным строем мыслей. Рядом
с ним Ли Куй, самый бесстрашный и неистовый герой, У Сун, голыми
руками убивающий тигра на перевале.
У Сун, чтобы скрыться от властей, стал буддийским монахом и
странствует в таком обличье. Бывший военный командир, он считает
буддийский обет, запрещающий есть мясо и пить вино, слишком суровым. В
одном придорожном кабачке ему поднесли лишь овощи, в то время как
прибывшему после путнику подали вино и мясо. У Сун смотрит, как
незнакомец поедает жаркое, и не может скрыть зависть.
«Затем он увидел, как хозяин отправился на кухню и вернулся, неся на
ладони поднос с парой приготовленных куропаток и блюдом из постного
мяса. Все это он поставил перед путником. Он принес также овощи, затем
взял ковш, несколько раз сходил за вином и подогрел его. Затем монах У
посмотрел перед собой, увидел лишь маленькое блюдце с овощами и не мог
сдержать гнев: его глаза насыщались, а желудок был голоден, он чувствовал
теплоту вина, и ему захотелось сокрушить стол одним ударом кулака. Он
закричал зычным голосом:
— Хозяин, подойди сюда. Как можно так потчевать гостя?
Хозяин быстро подошел и сказал:
— Господин, не надо шуметь. Если вы хотите вина, то скажите.
Но монах У выкатил глаза и закричал:
— Бесстыдная свинья! Почему ты не продашь мне такой же зеленый кувшин
вина,
дичь и тому подобное? Я заплачу серебром!
Хозяин ответил:
— Зеленый кувшин с вином, дичь и мясо были посланы из дома того
молодого господина. Он всего лишь сидит здесь и ест свою пищу.

120
У очень хотел есть, поэтому как он мог внять таким объяснениям? Он
закричал:
— Не говори чепухи!
Хозяин сказал:
— Я еще никогда не видел такого дикого монаха, как вы.
Тогда У возопил:
— Какой же этот господин дикий, разве он съел твою еду и не заплатил за
нее?
Хозяин пробормотал:
— Никогда не слышал, чтобы монах называл себя господином.
У Сун сбивает с ног хозяина, и в ссору вступает другой гость:
— Ты, презренный старый монах, хорошо же ты выполняешь свой долг. Как
ты смеешь
распускать руки? Разве ты не знаешь, что монахи не должны давать волю
гневу?
У ответил:
— Я ударил его, а тебе какое до этого дело?
Незнакомец закричал вне себя от ярости:
— Я увещевал тебя из добрых побуждений, а ты, презренный монах,
осмеливаешься
оскорблять меня своими речами?
Услышав это, У разгневался еще больше, опрокинул стол и, подойдя ближе,
закричал:
— Кому это ты говоришь?
Богатый незнакомец рассмеялся и сказал:
— Презренный монах, ты ищешь ссоры со мной — знай же, что ты
пытаешься
перевернуть землю. Выходи, ничтожный, я поговорю с тобой»1.
В явно не монашеском поведении У Суна, описанном в пассаже,
любой, кто знаком с Китаем, легко узнает обычное поведение в трактире
разбушевавшегося солдата.
Повествованию свойственна своеобразная «индивидуализация
героев», «развёртывается в блеске вся сложность китайской общественной
культуры»2.
Д.Н. Вознесенский представляет развёрнутый портрет героя китайской
авантюрной прозы: он отважен, смел, груб, несдержан, импульсивен, жесток.
Герой не тратит времени на этический анализ ситуации, а отдаётся эмоции и
действует. Мститель из Лян Шаньбо – человек-стихия, действия которого так
же непредсказуемы, неожиданны и противоречивы, как разрушительные или
благотворные явления природы. Так, смелый и привлекательный Ли Куй
1
bookol.ru›proza-main/istoricheskaya_proza/99468
2
Алексеев В.М. Китайская литература. Избранные труды / В.М. Алексеев– М., 1978. – С. 44.

121
является, пожалуй, самым неуправляемым и своевольным героем романа. Но
это не вытекает из его внутренней порочности, его жестокость не демонична,
она в чём-то сродни жестокости детей.
«Речные заводи» – самое мятежное произведение во всей китайской
литературе, может быть определено как авантюрно-исторический роман. В
нём отразились сложные явления жизни китайского общества, важные
социальные и исторические процессы в его развитии.
«Речные заводи»
(отрывок из романа)
Первая глава
Повествующая о том, как учитель фехтования Ван тайком отправился в областной
город Яньань и как Ши Цзинь учинил буйство в своем поместье

Предание гласит, что во времена династии Сун, в период правления императора

Чжэ-цзуна, много лет спустя после кончины императора Жэнь-цзуна, в военном
пригороде Бяньлян Восточной столицы Кайфын, в провинции Хэнань, в войсках служил
некий молодой человек по фамилии Гао, отпрыск знатного рода, пришедшего в упадок.
Гао был вторым сыном и с юных лет не имел склонности к семейной жизни. Его
единственной страстью было фехтованье копьем и палицей. Но особенно искусно он
подбрасывал ногами мяч. Столичные жители очень метко наделяют людей кличками;
поэтому молодого человека называли не так, как полагалось бы - Гао-эр, что значит Гао
второй, а Гао Цю, что означает Гао-мяч. С годами он занял высокое положение, и его
кличку стали писать иначе: левую составную часть иероглифа "цю" - "мао",
обозначающую материал, из которого делались мячи, заменили другой составной частью
"жэнь", обозначающей человека. И стал он называться Гао по имени Цю. Так его
прозвище стало собственным именем. Гао Цю играл на духовых и струнных
инструментах, умел петь и плясать, фехтовал, боролся, жонглировал, занимался
стихоплетством и сочинял песнопения. Что же касается таких достоинств, как любовь к
людям, справедливость, благопристойность, мудрость, верность, благородство поведения,
преданность и совесть, то в этом он был далеко не силен. Гао Цю знался со всякими
бездельниками, как в самом городе, так и в его предместьях. Он завязал дружбу с
приемным сыном одного богача и стал помогать ему транжирить деньги. Ежедневно они
кутили в различных непристойных местах. Отец этого молодого человека подал жалобу в
суд. Судья приговорил Гао Цю к двадцати палочным ударам и ссылке в отдаленные места,
а также строжайше запретил жителям столицы принимать его в своих домах и кормить.
Оказавшись в тяжелом положении, Гао Цю вынужден был отправиться в город Линьхуай,
что находится к западу от реки Хуай, и там нашел приют у содержателя игорного дома по
имени Лю Ши-цюань.
Всю свою жизнь этот Лю окружал себя разного рода пройдохами, которые
стекались к нему со всех сторон, кормил и содержал их. Вот Гао Цю и нашел себе приют у
этого Лю и прожил у него три года. В скором времени Сын неба, император Чжэ-цзун,
посетивший южные владения и весьма довольный своей поездкой, объявил помилование
всем преступникам. Гао Цю, живший в то время в Линьхуае, также был прощен и задумал
возвратиться в Восточную столицу.
У картежника Лю Ши-цюаня был в Восточной столице родственник аптекарь Дун
Цзян-ши, который торговал лекарственными снадобьями около Золотого моста. Лю Ши-
цюань сделал Гао Цю кое-какие подарки, дал немного Денег, вручил письмо этому
аптекарю и сказал, чтобы по приезде в Кайфын он обратился к Дун Цзян-ши и
остановился у него в доме. Простившись с Лю Ши-цюанем и взвалив свой узел на спину,
122
Гао Цю отправился обратно в Восточную столицу. Направившись сразу к Золотому мосту,
он зашел к аптекарю Дуну и вручил ему послание приятеля.
Взглянув на Гао Цю и прочитав письмо, Дун Цзян-ши стал раздумывать: "Как же
мне поступить с этим молодчиком? Будь он порядочным и честным малым, можно было
бы сделать его своим человеком в доме и он мог бы научить моих детей чему-нибудь
хорошему. Но ведь он якшался с бездельниками, сам не заслуживает никакого доверия, да
к тому же совершил преступление и был выслан. А ведь известно, что застарелые
привычки трудно искоренять. Если я оставлю его в своей семье, он научит детей
недоброму, если же я не приму его - обижу моего родственника".
Ему пришлось сделать вид, что он очень рад Гао Цю, и на первое время оставить его у
себя. Гао Цю прожил у аптекаря более десяти дней, и каждый день хозяин угощал его
вином и различными вкусными кушаньями. Наконец, Дун Цзян-ши нашел выход.
Он подарил Гао Цю новую одежду, вручил ему письмо и сказал:
- Светильник в моем скромном доме слишком тускло светит, чтобы освещать ваш
жизненный путь. Боюсь, что, живя у меня, вы обманетесь в своих надеждах, и потому я
хочу рекомендовать вас в дом ученого человека по имени Су. Со временем вы сможете
там прославиться. Что вы думаете об этом? Гао Цю это предложение очень понравилось, и
он поблагодарил Дун Цзян-ши. Аптекарь вручил письмо своему слуге и приказал
проводить Гао Цю в дом ученого Су. Привратник доложил хозяину дома, и тот вышел
навстречу гостю. Узнав из письма, кто такой Гао Цю и каково его прошлое, он подумал:
"Что же я буду с ним делать? Может, все-таки помочь ему?.. Пошлю-ка я его в дом
императорского конюшего Ван Цзинь-цина, и он будет служить у него в свите. Народ
называет конюшего сановником Ванам, и он любит людей такого сорта".
Приняв это решение, ученый Су тут же написал Дуну ответ и оставил гостя у себя на
ночлег. А на следующий день он составил письмо и приказал своему слуге проводить Гао
в дом императорского конюшего. Этот сановник был женат на сестре императора Чжэ-
цзуна и приходился зятем императору Шэнь-цзуну. Ван Цзинь-цин питал слабость к
людям, подобным Гао Цю, и приближал их к себе. Молодой человек понравился ему с
первого взгляда. Конюший тотчас написал ответ ученому и оставил Гао Цю в своей свите.
С этого момента счастье улыбнулось Гао Цю, и он стал своим человеком в доме
сановника.
Древняя мудрость гласит: "Разлука отчуждает людей, совместная жизнь -
сближает".
Однажды, в день своего рождения, Ван Цзинь-цин приказал домашним устроить пир в
честь шурина Дуань-вана, одиннадцатого сына императора Шэнь-цзуна и младшего брата
императора Чжэ-цзуна. Дуань-ван был умным и изысканным человеком. Он хорошо знал
таких людей, как Гао Цю, помогал им, ему правился их образ жизни. Нет надобности
упоминать о том, что Дуань-ван умел играть на духовых и струнных инструментах,
увлекался шашками, был прекрасным каллиграфом, недурно рисовал, пел и танцевал, а
также был отличным игроком в мяч.Стол во дворце Ван Цзинь-цина был уставлен
всевозможными яствами. Хозяин попросил своего гостя Дуань-вана занять почетное
место, а сам сел против него, чтобы вместе с ним пировать. Поело того как их дважды
обнесли угощением и они выпили по нескольку чашек вина, князь Дуань встал из-за
стола, вышел оправить свою одежду, а затем прошел в библиотеку, чтобы немного
отдохнуть. Здесь на письменном столе он увидел два пресса для бумаги в виде львов,
вырезанных из белой яшмы. Львы были прекрасно выточены, изящны и красивы.
Дуань-ван взял их в руки и, любуясь изображением животных, произнес:
- Какие замечательные вещицы! Заметив, что яшмовые львы понравились князю, Ван
Цзинь-цин тотчас же ответил:- Имеется еще подставка для кисточек в виде дракона,
выполненная тем же мастером. Сейчас ее здесь нет, по завтра ее; принесут, и я пошлю вам
весь прибор. Князю Дуаню были приятны слова Ван Цзинь-цина, и он сказал:
- Благодарю вас за вашу любезность. Я полагаю, что подставка для кисточек сделана еще
123
искуснее?
- Завтра мне доставят эту подставку, повторил Ван Цзинь-цин, - и я пришлю вам весь
прибор во дворец. Тогда вы сможете сами судить, какова она.Князь Дуань еще раз
поблагодарил хозяина, и они возвратились в зал, где пировали до позднего вечера, и
разошлись, когда уже изрядно выпили. Князь Дуань отбыл к себе во дворец.
На другой день Ван Цзинь-цин уложил оба пресса из белой яшмы и подставку для
кисточек в маленькую золотую шкатулку, завернул ее в желтый шелк, приложил
почтительное письмо и приказал Гао Цю отнести все это князю. Гао Цю, взяв шкатулку и
спрятав письмо за пазуху, отправился во дворец и попросил привратника доложить о нем.
Вскоре вышел слуга князя и спросил Гао Цю:- Откуда вы прибыли? Гао Цю с поклоном
отвечал:- Ваш нижайший слуга прибыл из дворца главного конюшего. Я послан со
специальным поручением передать эти подарки князю. Тогда слуга сказал:
- Князь Дуань сейчас во внутреннем дворе, он играет с детьми в мяч. Пройдите туда.
Гао Цю учтиво обратился к слуге:- Не будете ли вы любезны указать мне дорогу?
Слуга проводил его до ворот внутреннего двора, и Гао Цю увидел там Дуань-вана. На
голове у него была мягкая шелковая повязка, а сам он был в халате, расшитом
фиолетовыми драконами, и опоясан двойным поясом - военным и гражданским. Полы его
халата были подоткнуты за пояс. На ногах у него были сапоги, расшитые золотыми
фениксами. Он играл с детьми в мяч. Гао Цю, не осмеливаясь нарушать игру, выжидающе
остановился позади свиты.И счастье снова улыбнулось Гао Цю. Мяч подскочил высоко
над землей, и князь Дуань не сумел его поймать. Тогда Гао Цю, заметив, что мяч летит в
его сторону, внезапно осмелел и, выкинув вперед ноги наподобие ножниц, направил мяч
прямо князю Дуаню.
Князь был приятно поражен и спросил: - Кто ты такой?
Гао Цю выступил вперед, встал на колени перед сановником и сказал ему: - Ваш
нижайший слуга состоит в свите главного конюшего Ван Цзинь-цина. По приказанию
своего господина я имею счастье доставить вам, высокочтимый князь, изделия из яшмы,
которые мой хозяин посылает вам вместе с этим письмом.
Выслушав почтительную речь Гао Цю, князь Дуань засмеялся и сказал:- Как, однако,
внимателен мой шурин! Гао Цю вручил князю письмо и дары. Князь открыл шкатулку и,
полюбовавшись на прелестные вещицы, передал их приближенному. Затем, тотчас же
забыв о них, обратился к Гао Цю:- Ловко подбрасываешь мяч! Твое имя? Сложив ладони,
как того требовал этикет, и низко склонившись перед князем, Гао Цю ответил:
- Вашего покорного слугу зовут Гао Цю. Иногда я забавляюсь игрой в мяч.
- Отлично, отлично! - воскликнул князь Дуань. - Выходи на площадку и покажи свое
искусство еще разок! В ответ Гао Цю снова поклонился до земли:
- Я слишком ничтожный человек, чтобы осмелиться играть вместе с милостивейшим
князем.
- Здесь мы все игроки в мяч, - ответил князь Дуань, - и все равны, - подбрось мячик еще
раз - ничего с тобой не случится!
Гао Цю, продолжая кланяться, почтительно повторял:- Не смею, не смею…Он
упорно отказывался, но князь Дуань продолжал настаивать, и Гао Цю, не переставая
кланяться, вынужден был согласиться. Поразмяв ноги, он вышел на площадку и несколько
раз высоко подбросил мяч. Князь шумно выразил свой восторг. Тогда Гао Цю постарался
показать ему свое мастерство в полном блеске.Это было поистине красивое зрелище.
Гао Цю перекатывал мяч вокруг себя так искусно, что казалось, будто мяч живой
и сам цепляется за него. Князь Дуань был в таком восхищении, что и не подумал
отпустить Гао Цю домой и оставил его во дворце на всю ночь. На следующий день князь
устроил веселую пирушку, на которую пригласил своего шурина.
А теперь обратимся к Ван Цзинь-цину. Видя, что Гао Цю не возвращается, он начал было
сомневаться в его честности. Но на следующий день, когда ему доложили, что князь
Дуань прислал гонца с. приглашением на пир, Ван Цзинь-цин тотчас сел на коня и поехал
124
во дворец Дуаня. Подъехав к палатам князя, он спешился, прошел во внутренние, покои и
предстал перед Дуанем. Князь был весел и поблагодарил шурина за яшмовые вещицы.
Когда они сидели за столом и пировали, князь Дуань сказал:- Оказывается, ваш Гао Цю
прекрасно подкидывает мяч обеими ногами! Мне очень хочется, чтобы этот человек
состоял при мне. Что вы на это скажете?
Ван Цзинь-цин ответил:- Если вы, милостивейший князь, желаете, чтобы он служил у вас,
так оставьте его у себя. Князь Дуань был весьма обрадован ответом шурина и на радостях
выпили с ним еще чашку вина. Затем они побеседовали еще немного. А когда наступил
вечер и пирушке пришел конец, Ван Цзинь-цин отправился восвояси. На этом дело и
закончилось.
После того как князь Дуань оставил Гао Цю " cвoей свите, тот стал жить во дворце и
неотлучно находился при князе. Не прошло с тех нор и двух месяцев, как скончался
император Чжэ-цзун. Наследника у него не было, и все военные и гражданские
должностные лица, собравшись на совет, избрали императором князя Дуаня, присвоив
ему имя Хуэй-цзун, что означает - Хранитель яшмового чистилища.
После провозглашения Дуаня императором, Гао Цю оставался по-прежнему его
приближенным.
Но вот однажды Сын неба сказал Гао Цю: - Я хочу, чтобы ты занял более высокое
положение, но для этого нужно, чтоб ты имел какие-нибудь военные заслуги. Тогда тебя
можно будет продвинуть по службе. Для начала я прикажу государственному тайному
совету занести тебя в списки императорской свиты. Спустя полгода Гао Цю было
присвоено военное звание начальника дворцовой стражи. Получив такое, высокое
назначение, он выбрал счастливый день для вступления в должность. Все лица,
находившиеся в его подчинении, - чиновники и старшие писцы, начальники охранных
войск столицы, инспектора войск и конные и пешие отряды, - прибыли поздравить Гао
Цю. Каждый держал в руках листок, где были написаны сведения о нем и стояла его
подпись и вручал этот листок лично Гао Цю, а тот проверял их. Среди присутствующих
недоставало только одного - учителя фехтования, состоявшего при дворцовых войсках, по
имени Ван Цзинь.
За полмесяца до этого события он подал бумагу о болезни, и так как до сих пор еще не
понравился, то не выполнял своих обязанностей.
Обнаружив его отсутствие, Гао Цю разгневался и грубо закричал па чиновника,
доложившего ему о болезни Ван Цзиня:- Вздор! Осмелился прислать бумагу, а сам не
является! Разве это не означает, что он окапывает пренебрежение своему начальнику и
под предлогом болезни уклоняется от выполнения своих обязанностей! Доставьте его ко
мне сейчас же!И он послал стражника к Ван Цзиню, чтобы привести его силой.
Теперь мы должны сказать несколько слов об этом самом Ван Цзине. Он не был женат, и
была у него только старая мать, которой было уже за шестьдесят.
Явившись к учителю фехтования, посланец сказал ему:- Гао Цю сегодня вступил в
должность, и у него на приеме были все подчиненные. На месте не оказалось только вас.
Начальник личного приказа доложил, что вы прислали донесение о своей болезни и
находитесь дома. Но господин Гао Цю не поверил этому. Он сильно рассердился и
требует, чтобы вы были доставлены во дворец. Гао Цю полагает, что вы притворяетесь
больным и скрываетесь дома. Для вас нет другого выхода, как немедленно явиться к нему.
Если вы не пойдете, то я буду наказан. Когда Ван Цзинь услышал эти слова, он понял, что,
несмотря на свою болезнь, должен пойти в канцелярию военачальника Гао. Он отправился
во дворец и представился Гао Цю. Сделав четыре поклона, склонившись перед ним, Ван
Цзинь произнес приветствие и затем отступил в сторону; в ответ Гао Цю заносчиво
спросил:- Эй ты! Не сын ли ты Ван Шэна, бывшего учителя фехтования при войске?
Ван Цзинь почтительно ответил:- Ваш покорный слуга и есть тот, о ком вы изволите
упоминать.

125
Тогда Гао Ню закричал на него:- Негодяй! Твой дед был уличным торговцем
лекарственными снадобьями и свое умение владеть оружием показывал лишь для того,
чтобы заманить покупателей. Что ты понимаешь в военном искусстве? Где были глаза у
моего предшественника, как он мог назначить тебя учителем фехтования? Ты осмелился
непочтительно отнестись ко мне и не явиться на прием! На кого ты рассчитываешь,
прячась дома под предлогом болезни?
Ван Цзинь отвечал ему:- Ваш нижайший слуга, конечно, не осмелился бы остаться дома,
если бы не был действительно болен. Я и теперь еще не вполне здоров.
Гао Цю продолжал браниться:- Разбойник! Если ты в самом деле болен, так как же ты
смог сейчас прийти сюда?
На это Ван Цзинь ответил ему:- Когда начальник посылает за мной, я должен явиться. Но
взбешенный Гао Цю громко отдал приказ:- Взять его и избить как следует. Большинство
присутствующих военных начальников были друзьями Ван Цзиня, и один из них, подойдя
к Гао Цю, сказал:- Сегодня день вашего вступления в должность, и я прошу вас простить
его по этому случаю.
Тогда Гао Цю крикнул Ван Цзиню:
- Злодей! Только ради других я прощаю тебя сегодня. Но завтра я расправлюсь с
тобой!..Ван Цзинь поклонился и признал себя виновным. Подняв голову, он посмотрел на
Гао Цю и только теперь узнал его. Выйдя на улицу, Ван Цзинь тяжело вздохнул и сказал
про себя; "Ну, теперь я пропал! Не знал я, кого назначили начальником дворцовой стражи!
Кто бы мог подумать, что это бездельник Гао-эр! Когда он еще учился фехтовать, мои
отец однажды так опрокинул его на землю, что он болел три или четыре месяца. С тех пор
он затаил в своем сердце злобу и жажду мести. А ныне он занимает высокую должность
начальника дворцовой стражи. Уж теперь-то он отомстит за себя! Никогда не думал я, что
буду служить под его началом. Издавна говорится: "Не бойся чиновника, бойся его
власти!" Могу ли я с ним тягаться и как мне теперь быть? В большой печали вернулся он
домой и рассказал матери о происшедшем. Обхватив голову руками, оба они заплакали.
Потом мать сказала:- Сын мой, известно, что существует тридцать шесть выходов из
любого положения. Сейчас лучше всего бежать. Опасаюсь только, что не найдется места,
где бы ты мог скрыться.
Тогда Ван Цзинь произнес:- Ты права, матушка! Я долго думал и пришел к такому же
решению. Я уеду в город Янъань к старому Чуну - начальнику пограничной стражи. У
него на службе есть военные, которые в прошлом бывали в столице и хорошо знают, как я
искусен в фехтовании. Люди им нужны. Там-то я и смогу спокойно обосноваться.
На том они и порешили.
Затем мать сказала:- Мне тоже следовало бы отправиться с тобой. Но я опасаюсь
стражников, поставленных военачальником караулить у наших дверей. Если они
разгадают наши планы, бежать нам не удастся.
Ван Цзинь ответил:- Ничего, матушка! Не бойся! Я сумею их провести! Уже смеркалось,
когда Ван Цзинь пригласил к себе одного из стражников по имени Чжан и сказал ему:
- Поужинай скорее, у меня есть для тебя поручение.
Чжан спросил:- Куда угодно господину учителю послать меня?
Ван Цзинь объяснил ему:- Во время моей болезни я дал обет, когда поправлюсь, пойти в
Кумирню около ворот Суаньцзао и возжечь там жертвенные свечи. Завтра утром я хочу
первым быть в этой кумирне. Ступай туда сегодня вечером и предупреди служителя,
чтобы он пораньше открыл ворота и дожидался меня. Переночуй в кумирне и жди меня
там. Не долго думая, Чжан согласился; наскоро поужинав, он взял все, что приказал ему
Ван Цзинь, и отправился в кумирню.Ночью мать и сын уложили ценные вещи, шелковые
одежды, серебро, собрали все в большой узел и два вьюка, которые можно было
приторочить на спину лошади.
На рассвете Ван Цзинь разбудил второго стражника по имени Ли и сказал ему:- Возьми
деньги, отправляйся в кумирню и приготовь вместе с Чжаном все для жертвоприношений.
126
Будьте наготове и ждите меня. Я куплю благовонные свечи и жертвенные деньги и приду
вслед за тобой.Ли поклонился и отправился в кумирню. Ван Цзинь сам оседлал лошадь,
вывел ее из конюшни, крепко приторочил вьюки на ее спине, вывел лошадь через задние
ворота и помог матери взобраться в седло. Мебель и громоздкие вещи они оставили дома.
Закрыв передние и задние ворота на замок, Ван Цзинь взвалил узел себе на спину и пошел
позади лошади. Пользуясь тем, что еще не рассвело, мать и сын вышли через западные
ворота столицы на дорогу, ведущую в Яньань.
А теперь мы расскажем, что произошло с двумя стражниками. Они накупили
жертвенной снеди, сварили и изжарили ее и ждали своего начальника в кумирне, как им
было велено. Наступил полдень, но никто не появлялся. Стражник по имени Ли
встревожился и решил пойти домой к Ван Цзиню. Там он увидел, что все ворота закрыты
на замок и в доме никого нет. Ли долго искал хозяев, но так никого и не нашел. День
клонился к вечеру, и у второго стражника, остававшегося в храме, тоже возникли
подозрения. Он поспешно возвратился в дом Ван Цзиня, и вместе с Ли обшаривал его до
самых сумерек. Стемнело, но ни мать, ни сын домой не возвратились. На следующий день
оба стражника обошли всех родственников Ван Цзиня, но так его нигде и не нашли. Боясь
навлечь на себя беду, стражники решили, что им ничего не остается, как самим
отправиться к начальнику дворцовой стражи и доложить ему, что Ван Цзинь бросил свой
дом и скрылся с матерью неизвестно куда.
Услышав это, Гао Цю рассвирепел и закричал:
- Сбежал, мерзавец! И тут же велел разослать по всем городам приказ о поимке и аресте
беглого военного Ван Цзиня. А стражники, по собственному почину сообщившие об
исчезновении Ван Цзиня, наказаны не были. О них мы говорить больше не будем и
поведем рассказ о дальнейшей судьбе Ван Цзиня и его матери. После того как мать и сын
покинули столицу, им приходилось голодать и терпеть всевозможные лишения. Больше
месяца они провели в дороге, по ночам останавливались в заезжих дворах, а с рассветом
пускались в дальнейший путь. Однажды к вечеру Ван Цзинь, шагая с узлом на плечах за
лошадью, на которой ехала мать, произнес:
- Небо нам покровительствует, мы не попали в сети, раскинутые для нас. Отсюда недалеко
до города Яньаня. Если даже Гао Цю и послал своих людей схватить меня, они уже не
смогут этого сделать.Мать и сын были так обрадованы, что, продолжая путь, не заметили,
как миновали постоялым двор, где должны были переночевать. Они все шли и шли и не
находили пристанища на ночь. Потеряв уже всякую надежду, они неожиданно увидели
мерцающий вдали огонек.
Ван Цзинь воскликнул:- Вот и хорошо! Пойдем туда, принесем извинение хозяевам за
беспокойство и попросим пустить нас па ночлег, а завтра чуть свет двинемся дальше.
Они свернули в лес и, осмотревшись, увидели большую усадьбу, окруженную
глинобитной стеной, вокруг которой росло сотни три ив. Ван Цзинь подошел к усадьбе и
долго стучал в ворота. Наконец, появился работник. Опустив на землю свой груз, Ван
Цзинь учтиво поклонился.
Слуга спросил его:- Зачем вы прибыли в нашу усадьбу? Ван Цзинь отвечал:- Обманывать
вас нам нечего. Мы с матерью идем издалека. Сегодня мы хотели пройти больше, чем
обычно, и не заметили, как миновали постоялый двор. Так мы и попали сюда. Впереди не
видно селения, и поблизости нет заезжего двора. Вот мы и хотели просить разрешения
переночевать в вашей усадьбе, а завтра утром двинуться в путь. За ночлег мы заплатим.
Очень просим вас не отказать в приюте.- Ну раз так, подождите, пока я спрошу своего
господина., Если он разрешит, вы, конечно, сможете здесь переночевать, Ван Цзинь
произнес:
- Хорошо, пожалуйста, доложите господину.
Работник ушел и долго не возвращался, наконец, он вышел за ворота и сказал:- Хозяин
приглашает вас к себе.

127
Ван Цзинь помог матери сойти с лошади, взял свой узел и, ведя лошадь под уздцы,
прошел за слугой во двор. Здесь он положил свои тюки и привязал лошадь к иве. Затем
путники вошли в дом, где увидели владельца усадьбы. Старому хозяину было за
шестьдесят, у него были седые волосы и усы. На голове он носил стеганую теплую шапку,
а одет был в широкий, прямого покроя халат с черным шелковым поясом; обут он был в
сапоги из дубленой кожи.
Увидя его, Ван Цзинь отвесил глубокий поклон, на что старый господин поспешно сказал:
- Что вы, что вы! Оставьте церемонии… Вы путники, испытавшие много трудностей и
лишений. Прошу вас, садитесь! После взаимных приветствий, мать и сын сели; тогда
владелец поместья осведомился:--- Откуда вы путь держите и как оказались здесь и столь
поздний час?
Ван Цзинь отвечал так:- Имя вашего нижайшего слуги Чжан. Я родом из столицы, но
разорился, и у меня не оказалось другого выбора, как отправиться к своим родственникам
в Яньань. Торопясь прибыть на место, мы с матушкой не заметили, как прошли мимо
постоялого двора, и остались без ночлега. Разрешите нам провести ночь под вашей
кровлей. На рассвете мы двинемся дальше. За постой уплатим, что положено.
- Ну, об этом и не думайте, - сказал старый господин.- Как говорится: "Отправляясь
путешествовать, крышу над головой не несут". Особенно в наше время. Наверно, вы еще
ничего не ели? - И, обратившись к слугам, приказал накрыть на стол.
Вскоре в зале был приготовлен ужин. Слуга принес поднос с четырьмя овощными
блюдами и одним мясным, и все это поставил перед матерью и сыном. Усадив гостей за
стол, хозяин налил вина в чашки и сказал:- В нашей глуши нет дорогих кушаний, поэтому
вы уж не обессудьте меня за скромное угощенье.
Ван Цзинь встал и, поблагодарив хозяина, произнес:- Мы - маленькие люди, к тому же
доставили вам неожиданные хлопоты и даже не можем отблагодарить вас за
гостеприимство.
- Не говорите таких слов, - сказал старый господин. - Прошу вас есть и пить без
стеснения.
Уступая просьбам хозяина, Ван Цзинь выпил несколько чашек вина. Затем слуга подал
рис. (Когда они поели и со стола было убрано, владелец поместья сам повел мать и сына в
комнату, где они могли отдохнуть. Тогда Ван Цзинь обратился к нему:- Я почтительно
прошу вас приказать слугам накормить лошадь, на которой ехала моя мать. Завтра я за все
расплачусь.
- Об этом вам нечего беспокоиться, - отвечал хозяин. - В моем доме есть мулы и лошади, и
корм у нас найдется.- Он приказал слуге отвести лошадь Ван Цзиня в конюшню и дать ей
корму.
Еще раз поблагодарив хозяина, Ван Цзинь взял свой узел и вошел в комнату для гостей.
Слуга зажег лампу и принес кувшин горячей воды, чтобы путники могли обмыть ноги.
Старый господин удалился во внутренние покои, а Ван Цзинь, вежливо поблагодарив
слуг, отпустил их и закрыл двери. Мать и сын постлали постели и заснули.
Наступило утро, а гости все еще не поднимались. Проходя мимо их комнаты, хозяин
услышал стон и окликнул:- Почтенные гости! Уже рассвело! Вы еще не проснулись?
Услышав эти слова, Ван Цзинь поспешно вышел из комнаты и приветствовал владельца
усадьбы почтительным поклоном; затем он сказал: Вам столько хлопот… Нам так
неловко!
В ответ на это старый господин спросил:- А кто же это стонет в вашей комнате?
- Не смею скрывать от вас, - отвечал Ван Цзинь. - Это стонет моя старая мать. Она
слишком устала от езды верхом, и ночью у нее заболело сердце.
- В таком случае, - сказал старый господин, - вам не следует торопиться. Пусть ваша
матушка поживет здесь несколько дней. У меня есть рецепт одного лекарства от
сердечной боли, я пошлю за ним слугу в город, и вы дадите это лекарство вашей матушке.
Пусть она немного отдохнет здесь и поправится. Ван Цзинь сердечно поблагодарил
128
хозяина усадьбы. Ван и его мать прожили в поместье еще пять или семь дней. Больная
принимала лекарство, пока совсем не окрепла. Тогда Ван Цзинь собрался в дорогу. В
день, назначенный для отъезда, он пошел в конюшню взглянуть на свою лошадь. На
открытой площадке перед конюшнями он увидел молодого человека, тело которого до
пояса было татуировано ярко-голубыми драконами. На вид юноше было не больше
девятнадцати лет; лицо его, крупное и круглое, походило на серебряный поднос. В руке
юноша держал палицу и упражнялся в фехтовании.
Ван Цзинь долго в задумчивости наблюдал за ним и неожиданно для себя громко
произнес: - Он не плохо фехтует, но у него есть недостатки, которые помешают ему стать
хорошим фехтовальщиком.
Услышав эти слова, юноша очень рассердился и закричал:- Кто ты такой, что берешься
судить о моих способностях? Меня учили семь или восемь знаменитых мастеров
фехтования, и я не поверю, чтобы они фехтовали хуже тебя. Давай-ка сразимся! В это
время подошел владелец поместья и сурово прервал юношу:
- Нельзя быть таким неучтивым.- Я не позволю всякому проходимцу издеваться над тем,
как я фехтую, - продолжал юноша.- Почтенный гость, - обратился к Ван Цзиню старый
господин, - вы, очевидно, тоже умеете фехтовать?- Да, немного фехтую, - отвечал Ван
Цзинь. - Осмелюсь ли спросить, кто этот юноша?- Это мой сын, - произнес старый хозяин.
- Если он ваш сын, - продолжал Ван Цзинь, - и желает изучить различные приемы
фехтования, я с радостью помогу ему избавиться от ошибок.- Это было бы очень хорошо,
- сказал старик и приказал юноше приветствовать Ван Цзиня как своего учителя.
Но юноша наотрез отказался выполнить приказание отца и, еще более распалившись,
закричал:
- Батюшка, не слушай вздорных речей этого проходимца. Пусть он в поединке со мной
одержит победу, тогда я поклонюсь ему как учителю! На это Ван Цзинь отвечал:
- Молодой человек, если вы согласны, я готов померяться с вами силами, - посмотрим, кто
победит…
Тогда юноша встал в центре круга и, подняв палицу, начал вращать ею со скоростью
крыльев ветряной мельницы, в то же время он закричал, обращаясь к Ван Цзиню:
- А ну-ка, посмей только подойти! Будь я презренным трусом, если испугаюсь тебя!
Ван Цзинь посмотрел на юношу и улыбнулся, но не сделал ни одного движения. Тогда
отец юноши воскликнул: - Нашему почтенному гостю следовало бы хорошенько проучить
этого самоуверенного упрямца. Прошу вас, сразитесь с ним, если это вам не трудно! Все
еще продолжая смеяться, Ван Цзинь произнес: - Боюсь, как бы мне не причинить, какого-
нибудь вреда вашему сыну, это было бы с моей стороны неблагодарностью.
- Не беспокойтесь об этом! Если вы даже переломаете ему руки и ноги, он получит только
то, что заслужил…
- В таком случае заранее прошу прощения! - отозвался Ван Цзинь и с этими словами
подошел к подставке, на которой было развешано оружие. Выбрав себе палицу, он вышел
на площадку и сделал боевой выпад. Увидев это, юноша ринулся на Ван Цзиня. Но тот,
волоча за собой палицу, отбежал. Вращая своей палицей, юноша бросился за ним. Ван
Цзинь обернулся и, замахнувшись, ударил по пустому месту. Юноша прикрылся своей
палицей, но Ван Цзинь не ударил его, а только слегка дотронулся палицей до его груди, и
этого толчка было достаточно, чтобы юноша выронил оружие и упал навзничь.
Быстро отбросив я свое оружие, Ван Цзинь поспешил к молодому человеку, помог ему
встать и сказал:- Не сердитесь на меня!..А юноша, вскочив на ноги, принес скамью,
стоявшую в стороне, усадил на нее Ван Цзиня и, низко поклонившись ему, произнес:
- Я зря прошел через руки нескольких учителей, у меня нет и частицы вашего искусства.
Учитель мой, я могу только обратиться к вам с почтительной просьбой передать мне ваше
умение.
На это Ван Цзинь отвечал: - Вот уж несколько дней, как мы с матерью беспокоим вас
своим присутствием; мы не знали, чем отплатить за оказанное нам гостеприимство.
129
Поэтому выучить вас я считаю своим долгом. Владелец поместья был очень обрадован
таким исходом дела; он приказал сыну одеться, и втроем они возвратились в зал для
гостей. Затем старый хозяин велел слугам зарезать барана и приготовить угощение с
вином, фруктами и сластями. Он не забыл пригласить на пиршество и мать Ван Цзиня.
Когда они вчетвером сели за стол, старый господин встал и попросил всех пригубить
чашки с вином. Обращаясь к Ван Цзиню, он оказал: - Судя по вашему высокому
искусству, дорогой друг, вы, несомненно, являетесь учителем фехтования. Мой сын не
мог даже оценить ваше мастерство, подобно тому как некоторые, находясь у горы
Тайшань, не замечают ее.
Ван Цзинь промолвил с улыбкой: - Пословица говорит: "Не бойся обмануть людей злых,
но не вводи в заблуждение людей добрых". Моя фамилия вовсе не Чжан, - я главный
учитель фехтования при восьмисоттысячном дворцовом войске в Восточной столице. Имя
мое Ван Цзинь. Копье и фехтовальная палица были моими повседневными спутниками.
Ныне начальником войска назначен некий Гао Цю, которого мой покойный отец когда-то
победил в схватке. Сейчас, сделавшись важным лицом, он решил отомстить мне за старую
обиду. Я не могу бороться с ним и не захотел оставаться под его началом. Нам с матерью
оставалось только бежать в Яньань. Я решил поступить на какую-нибудь должность в
пограничном войске. Мы и не думали, что попадем сюда и встретим у вас столь_
радушный прием. Я ваш неоплатный должник еще и потому, что вы вылечили мою мать.
Если ваш сын хочет изучить фехтовальное искусство, я приложу все усилия, чтобы
передать ему свои знания. То, чему он обучался до сих пор, - только театральное
фехтование, красивое, но не пригодное для боя. Я должен учить его с самого начала.
Выслушав эти слова, старый господин сказал:- Сын мой, ты потерпел поражение.
Подойди скорее и еще раз поклонись своему учителю! И, когда юноша поклонился Ван
Цзиню, старик продолжал:- Прошу вас, учитель, займите почетное место. Осмелюсь
доложить, что я и мои предки постоянно жили здесь на земле уезда Хуаинь. Против нас
находится гора Шаохуашань. Наша деревня называется Шицзяцунь, и все триста или
четыреста семейств, проживающих здесь, носят фамилию Ши. Мой сын с детства не имел
склонности к сельскому хозяйству и только знал, что фехтованье да искусство колоть
пикой. Мать пыталась увещевать его, но безуспешно, и умерла с горя. Я вынужден был
позволить сыну следовать его влечению. Сколько денег я потратил, приглашая учителей!
И еще был вынужден пригласить опытных мастеров татуировать ему плечи, грудь и спину
драконами. Всего на нем девять драконов, поэтому весь уезд зовет его Ши Цзинь с
девятью драконами. Раз уже вы, господин учитель, оказались здесь, помогите моему сыну
усовершенствовать свое искусство, и я щедро вас отблагодарю.
Услышав это, Ван Цзинь был несказанно счастлив и отвечал:- Господин мой, будьте
покойны. Я сделаю все, что вы пожелаете, и постараюсь передать все свои знания вашему
сыну, лишь после этого я отправлюсь в дальнейший путь.
Итак, Ван Цзинь и его мать остались жить в поместье. Ван Цзинь ежедневно
обучал юношу восемнадцати приемам военного искусства. Что касается старого
господина Ши, то он был старейшиной этих мест, но это к нашему рассказу не относится.
Дни шли, и незаметно прошло уже более полугода. Ши Цзинь успешно изучил все
восемнадцать приемов владения оружием. Он прекрасно овладел боевой секирой,
молотом, луком, самострелом, пищалью, плетью, нагайкой, цепями, клинком, секирой,
большим и малым боевыми топорами, трезубцем, щитом, палицей, пикой и боевыми
граблями. Ван Цзинь приложил много стараний к обучению молодого человека и передал
ему все тонкости своего искусства. Когда Ван Цзинь увидел, что юноша освоил все
полностью, он как-то подумал про себя: "Жить здесь приятно, но не может же это
продолжаться вечно". И вот однажды он решил распрощаться с гостеприимными
хозяевами и отправиться в Яньань.

130
Молодой Ши Цзинь ни за что не хотел расставаться с Ван Цзинем и уговаривал его:
- Учитель, оставайтесь здесь, и я буду заботиться о вас и вашей матери до конца жизни.
Как бы это было хорошо!
- Мой добрый друг, - отвечал Ван Цзинь, - я действительно видел от вас много
хорошего и чувствую себя здесь прекрасно. Но боюсь, что Гао Цю может разузнать, где я
нахожусь, и это навлечет беду не только на меня, но и на вас, чего бы я очень не хотел.
Сейчас у меня одно стремление - попасть в Яньань и там найти себе занятие. В
пограничной области нужны люди. Я найду себе пристанище и буду жить спокойно. Все
попытки Ши Цзиня и его отца удержать Ван Цзиня оказались безуспешными. Им
пришлось устроить прощальный ужин, во время которого они почтительно преподнесли
гостю в знак благодарности два куска шелка и сто лян серебра. На следующий день Ван
Цзинь собрал свое имущество в одно коромысло и оседлал лошадь. Мать и сын
распрощались с хозяином; Ван помог своей матери сесть в седло, и они тронулись по
дороге в Яньань. Приказав слуге нести их узел, Ши Цзинь сам провожал гостей целых
десять ли и все никак не мог с ними расстаться. Прощаясь с учителем, юноша
почтительно кланялся, слезы текли по его лицу. Затем он возвратился со своим слугой
домой, а Ван Цзинь, взвалив тюк на спину и ведя лошадь на поводу, зашагал на запад, к
пограничной заставе.
Теперь рассказ пойдет не о Ван Цзине и не о том, как он вступил в пограничные
войска, а о Ши Цзине, который усиленно продолжал совершенствоваться в военном
искусстве.
Будучи человеком молодым и не обремененным семьей, он вставал ни свет ни заря
и без устали занимался упражнениями. Днем он стрелял ив лука и скакал на коне по
окрестностям.
Прошло не более полугода, как старый хозяин поместья заболел и через несколько дней
уже не мог подняться с постели. Ши Цзинь разослал во все стороны людей за лекарями,
но болезнь не поддавалась лечению, и - увы! - старый хозяин скоро скончался… Ши
Цзинь положил тело отца в гроб и пригласил монахов, чтобы они выполнили траурный
обряд семь раз через каждые семь дней, являя этим пример глубокой сыновней скорби.
Кроме того, он пригласил и даосских монахов совершить моление о том, чтобы душа
умершего спокойно перешла в другой мир. После многочисленных траурных молений,
наконец, был выбран день погребения. Все крестьяне деревни Ши-цзяцунь - несколько
сотен семейств, в белых траурных одеждах, явились отдать последние почести
покойному. Ши Цзинь похоронил своего отца на родовом кладбище к западу от имения,
рядом с могилами предков.
После смерти старого хозяина некому было наблюдать за порядком в поместье:
Ши Цзинь по-прежнему не желал утруждать себя хозяйственными заботами. Ему
пришлось нанять управляющего для ведения хозяйства, чтобы почаще предаваться
военным забавам. Время летело. Прошло месяца три или четыре после смерти старого
хозяина. Однажды в середине шестого месяца, когда стояла жара, от которой Ши Цзинь
не находил себе места, он вынес легкую бамбуковую -кровать, поставил ее близ тока в
тени ивы и сел отдыхать в холодке. Перед ним была сосновая роща, откуда доносился
легкий ветерок, и Ши Цзинь, вздохнув с облегчением, воскликнул:- Какая чудесная
прохлада!
Внезапно он увидел человека, притаившегося среди деревьев и осторожно
выглядывавшего из-за стволов. Ши Цзинь подумал: "Странно! Кто это следит за мной?"
Вскочив с бамбуковой кровати, он вошел в чащу деревьев и сразу узнал незнакомца.
Это был Ли Цзи, охотник за зайцами. Ши Цзинь громко окликнул его: - Ли Цзи,
что ты здесь высматриваешь? Уж не задумал ли ты что-нибудь у меня стащить?..
Тогда Ли Цзи поспешно вышел ему навстречу и сказал: - Господин, ваш
ничтожный слуга шел к Ай-цю, чтобы распить с ним чашку-другую вина. Но я увидел, что
вы отдыхаете в холодке, и не осмелился пойти этой дорогой, чтобы не потревожить вас.
131
- Послушай, - сказал Ши Цзинь. - Раньше ты часто приносил к нам в усадьбу дичь, и я за
это всегда расплачивался с тобой. Почему же ты больше не появляешься? Может быть, ты
думаешь, что у меня нет денег?
- Смею ли я! Все это время у меня не было дичи, и я не решался приходить с
пустыми руками, - отвечал Ли Цзи.
- Что за глупая болтовня! - рассердился Ши Цзинь. - Никогда не поверю, чтобы в
таких громадных горах, как Шаохуашань, не осталось больше ни оленей, ни зайцев!
- Да, вам, наверное, и неизвестно, господин мой, - сказал Ли Цзи, - что в этих горах
появились разбойники. Их собралось здесь пятьсот или семьсот человек. Они устроили в
горах укрепленный лагерь. У них более сотни добрых коней. Главарь этой шайки - некий
Чжу У, по прозванию "Великий военачальник", второй по старшинству - Чэнь Да, по
прозвищу "Тигр, прыгающий через стремнины", и третий - Ян Чунь "Полосатая змея".
Под их предводительством разбойники бродят по всему уезду Хуаинь и грабят людей.
Справиться с ними никто не может, хотя за поимку вожаков власти обещают три тысячи
связок медяков. Но кто осмелится на это?.. Теперь даже охотники боятся ходить в горы за
дичью. Как же я могу добывать ее для продажи?
- Кое-что мне довелось слышать об этих разбойниках, - в раздумье произнес Ши
Цзинь, - но я не знал, что они забрали такую силу. Немало доставят они хлопот народу.
Ну, ничего, Ли Цзи, если ты все же раздобудешь какую-нибудь дичь, приноси ее.
Пообещав, Ли Цзи низко поклонился и отправился своей дорогой.
Ши Цзинь вошел в дом и долго размышлял: "Если эти разбойники действительно так
сильны, то они не оставят в покое и нашу деревню. А раз такое дело…"
Тут он прервал свои размышления и приказал слугам немедленно заколоть двух буйволов
пожирнее и достать выдержанного домашнего вина; сам Ши Цзинь сжег пачку
жертвенных денег и велел позвать в парадные покои на совет всех крестьян своего
поместья.
Когда они собрались и расселись по старшинству, Ши Цзинь приказал слугам налить всем
вина. Затем он обратился к собравшимся С такими словами: - Прослышал я, что в горах
Шаохуашань объявились три разбойничьих главаря, которые собрали несколько сотен
молодчиков и грабят народ по всей округе. Если эта шайка так сильна, как говорят, то
рано или поздно она нагрянет и сюда. Вот я и собрал вас, чтобы обсудить наше
положение. Каждый ив нас должен быть наготове. Если в моей усадьбе застучат вам сюда.
Если же беда случится у кого-нибудь да вас, мы поступим точно так же. Только помогая
друг другу, мы сможем защитить деревню. А если заявятся сюда главари, я сам
позабочусь о них!
- Вы наша опора, господин, - раздались голоса. - Мы будем действовать так, как
вы прикажете, и мы все придем, когда застучат бамбуковые колотушки.
Наступил вечер, и крестьяне, поблагодарив Ши Цзиня за угощение, разошлись по домам.
А Ши Цзинь привел в порядок ворота и стены своей усадьбы, в разных местах развесил
полые бамбуковые колотушки. Вскоре боевые доспехи, оружие и лошади были наготове.
Так крестьяне и хозяин приготовились к встрече разбойников. Но об этом мы пока
говорить не будем. Расскажем лучше о том, как в стане разбойников в горах Шаохуашань
три предводителя держали между собой совет. Главный из них, Чжу У, родом из уезда
Динъюань, умел сражаться двумя мечами сразу и, хотя особыми талантами не обладал,
отлично разбирался в военном деле. Кроме того, в голове у него всегда роилось
множество планов. Второй удалец по имени Чэнь Да, родом из уезда Ечэн, провинции
Хэнань, был искусен в метании стального дротика. Третий - по имени Ян Чунь, был
уроженцем уезда Цзелян, области Пучжоу. Этот в совершенстве владел мечом с длинной
рукоятью.
В тот день Чжу У, беседуя с Чэнь Да и Ян Чунем, оказал: - Сегодня я узнал, что в уезде
Хуаинь власти обещают три тысячи связок монет в награду тому, кто нас изловит, и уж
тогда нам придется обороняться. Но деньги и провиант у нас на исходе. Почему бы нам не
132
отправиться на добычу, чтобы пополнить запасы на случай, если придут войска и осадят
нашу крепость?
Чэнь Да согласился с ним: - Ты рассудил правильно! Отправимся в уезд Хуаинь и
для начала попросим тамошних жителей одолжить нам продовольствия, посмотрим, что
они скажут.- Нет, - возразил Ян Чунь, - идти следует не в Хуаинь, а в Пучен. Там нас ждет
верная удача.
На это Чэнь Да заметил:- В Пучэне жителей мало! Ни денег, ни продовольствия
мы там не добудем. Лучше уж отправиться в Хуаинь. Население там богатое, и деньги и
зерно у них всегда в изобилии.
Тогда Ян Чунь сказал: - Разве ты, дорогой брат, не знаешь, что в уезд Хуаинь
можно попасть, пройдя через поместье, которым владеет Ши Цзинь. А ведь он храбр, как
тигр. Не стоит раздражать его! Все равно он нас не пропустит!
- Брат мой, - промолвил Чэнь Да, - ну и труслив же ты! Если ты не решаешься
пройти через какую-то деревушку, то как же ты будешь отбиваться от настоящего войска?
- Друг мой, - стоял на своем Ян Чунь, - не следует свысока относиться к этому человеку,
еще неизвестно, на что он способен! Чжу У поддержал Ян Чуня:- Я тоже слышал, что Ши
Цзинь настоящий герой и обладает большими талантами. Лучше нам туда не ходить.
Возмущенный Чэнь Да вскочил с места и закричал:- Заткните свои глотки!
Преувеличивая силу других, всегда преуменьшаешь свою! Он только человек - и у него не
три головы и не шесть рук! Я не верю никаким россказням. И, обернувшись к другим
членам шайки, приказал: - Подать коня да побыстрее. Я сегодня же разгромлю деревню
Шицзяцунь и потом захвачу весь уезд Хуаинь. Как ни отговаривали его Чжу У и Ян Чунь,
он не изменил своего решения. Быстро собравшись, Чэнь Да вскочит на коня и во главе
своего отряда, в котором было около полутораста человек, под грохот барабанов и удары
гонга двинулся с гор прямо к поместью Ши Цзиня.А Ши Цзинь в это время находился в
своей усадьбе, готовясь к нападению разбойников, проверял оружие и коней. Вдруг
прибежал слуга и сообщил, что разбойники приближаются к усадьбе. Ши Цзинь тотчас же
приказал ударить в бамбуковые колотушки. Деревенские жители, услышав этот сигнал,
сбежались в усадьбу кто с пикой, кто с палицей и увидели Ши Цзиня в боевом одеянии.
Волосы его были повязаны косынкой, концы которой ниспадали ему на плечи. На нем был
халат из синей парчи, одетый поверх ярко-красной кольчуги, подпоясан он был кожаным
ремнем, на ногах - расшитые зеленые сапоги, грудь и спину покрывали железные латы.
При нем был лук и колчан со стрелами, а в руках он держал меч с тремя гранеными
зубцами, каждое острие которого имело два лезвия и желоба для стока крови. Слуга
подвел огненнорыжего коня, и Ши Цзинь вскочил в седло, потрясая трехгранным мечом.
Впереди построились тридцать - сорок дюжих крестьян, а за ними еще человек
восемьдесят - девяносто. С воинственными криками они двинулись к северной окраине
деревни.
Чэнь Да во главе своего отряда быстро помчался с горы и расставил своих людей в боевом
порядке. Взглянув на врага, Ши Цзинь заметил, что голову Чэнь Да украшает высокая
ярко-красная повязка, примятая посередине, на нем были золоченые латы и красный
халат, сапоги на толстой подошве и пояс не менее семи футов длиною. Чэнь Да гарцевал
на горделивом белом коне и держал наперевес пику с восемью насечками.
Тут разбойники издали боевой клич, и начальники отрядов выехали друг другу навстречу.
Приподнявшись на стременах, Чэнь Да приветствовал Ши Цзиня учтивым поклоном. Но
Ши Цзинь в ответ закричал:- Эй, вы, поджигатели и убийцы! Грабители и разорители
честных людей! Ваши преступления оскорбляют само небо, всех вас надо уничтожить.
Чего вы молчите? Или оглохли? Не слышали обо мне? Как же вы обнаглели, что решили
заявиться сюда?!
Придерживая коня, Чэнь Да отвечал ему:-- В нашем стане не хватает провизии,
мы хотим пройти в Хуаинь, чтобы одолжить там продовольствие. Но путь наш лежит
через ваши владения, и я прошу разрешить нам проехать. Мы не тронем ни травники в
133
вашем поместье. А на обратном пути, разумеется, отблагодарим вас.
- Что за вздор! - отвечал Ши Цзинь. - В нашей семье испокон века все были старейшинами
этих мест, и я решил переловить вас, разбойников, и установить порядок! Но вы сами
сюда пожаловали. Если б я даже позволил вам беспрепятственно пройти через мои
владения, начальник уезда, узнав об этом, впутал бы и меня в ваши грязные делишки.
Чэнь Да ответил на это: - "Среди четырех морей все люди братья". Я прошу вас
пропустить нас.
- К чему эти глупые разговоры? -крикнул Ши Цзинь.- Если даже я пойду на это,
найдется другой, кто откажет. Вот спроси хотя бы его. Если он разрешит, ты сможешь
пройти по землям моего поместья.- Почтенный господин, но у кого же я должен
спрашивать? - удивился Чэнь Да.
- Спроси мой меч. Если он пожелает, я разрешу тебе пройти.
Тут Чэнь Да рассвирепел и закричал:- Когда преследуешь человека, не доводи: его до
того, чтобы он показал все, на что способен.
Ши Цзинь тоже вскипел. Взмахнув мечом, он пришпорил коня и ринулся в бой.
Чэнь Да вытянул свою лошадь плетью и, с пикой наперевес, бросился навстречу Ши
Цзиню. Завязался бой. Долго противники безрезультатно бились друг с другом, пока Ши
Цзинь не сделал вид, что промахнулся. Когда же противник направил ему пику прямо в
сердце, он с быстротой молнии отстранился, и копье Чэнь Да зацепилось за его одежду.
Сам Чэнь Да, не удержавшись, повалился прямо на Ши Цзиня. Тогда Ши Цзинь
мгновенно протянул проворные, как у обезьяны, руки, выгнул спину, подобно волку, и,
схватившись за копье врага, стянул его с расшитого узорами седла. Ухватив Чэнь Да за
тканый пояс, Ши Цзинь швырнул его на землю. Лошадь Чэнь Да умчалась, как ветер.
Ши Цзинь приказал связать пленника. Поселяне накинулись на разбойников и обратили
их в бегство. Возвратившись в усадьбу, Ши Цзинь взял веревку и привязал Чэнь Да к
столбу на площадке перед домом. Он принял решение поймать двух других главарей,
передать всех их властям и получить обещанное вознаграждение. Затем Ши Цзинь,
прежде чем отпустить по домам своих соратников, приказал подать вина и в знак
благодарности всех угостил.
Ло Гуань-чжун (1330 – 1400 гг.).
Следующим шагом в развитии китайского классического романа была
эпопея «Троецарствие» (полное название «Популярное повествование по
«Истории трёх царств»), автором которой является Ло Гуань-чжун (1330 –
1400 гг.). Он был драматургом, прозаиком и поэтом, его перу принадлежат
несколько десятков художественных произведений. По преданию, он
принимал участие в антимонгольском восстании, но затем отошёл от всех
дел и «занялся литературным трудом».
Ло Гуань-чжун положил начало жанру исторического романа в китайской
литературе. «Троецарствие – историческая эпопея, появление которой было
подготовлено развитием исторической прозы в древнем и средневековом
Китае, самым рационалистическим и историзованным типом мышления
китайцев»1.
Для романа характерен широкий охват событий на протяжении
длительной исторической эпохи. Ло Гуань-чжун описывает междоусобную
борьбу в Китае 184-280 годов: время падения Восточной Ханьской династии,

1
Рифтин Б.Л. От мифа к роману / Б.Л. Рифтин. - М., 1979. – С. 193.

134
крестьянские восстания, известные под названием «Жёлтых повязок»,
образование на территории Китая трёх крупных царств – царства Шу во
главе с Лю Бэем, царства У с Сунь Цзюанем и царства Вэй, возглавляемое
Цао Цао.
Эпопея была первым по-настоящему занимательным художественным
произведением большого масштаба. Оно состоит из бесконечной цепи
военных планов, которые дают возможность создать цельное сюжетное
произведение с единым временным стержнем. «Троецарствие» распадается
на главы, первоначально их было 240, в современном издании – 120,
рассказывающая о событиях ста лет, с 168 года, когда убийство евнухов
обозначило гибель династии Хань, до 265 года, когда империя вновь была
объединена под властью династии Цзинь. Но не главы являются единицами
сюжета, а эпизоды, которые соответствуют одному хитроумному плану.
Такие эпизоды любили разыгрывать как отдельные сцены на народных
праздниках, свадьбах, по случаю рождения сына. Период Троецарствия после
падения Хань на самом деле был эпохой предательства, вероломства и
нищеты, однако под кистью Ло Гуань-чжуна он предстает романтическим
временем рыцарского духа и благородного оружия, яркой картиной, как этот
период и вошел в сознание китайского народа.
Герои книги — Лю Бэй, основавший в Сычуани царство Шу-Хань, Гуань
Юй, ставший впоследствии Гуань-ди, богом войны и Чжан Фэй — все, как и
главный негодяй Цао Цао (отец первого императора северного царства Вэй),
являются историческими личностями. В целом лишь несколько
второстепенных персонажей являются плодом воображения Ло Гуань-чжуна.
Хотя главные действующие лица и сюжетная линия следуют подлинным
историческим событиям, автор насытил свое повествование полными
драматизма и романтики приключениями, не имеющими под собой реальной
основы, и довольно произвольно разделил своих героев на "хороших" и
"плохих". Цао Цао, не больший узурпатор, чем Лю Бэй, предстает страшным
злодеем, архетипом жестокости и коварства, в то время как Лю Бэй, его
друзья и советник Чжугэ Лян являются образцом верности, мужества и чести.
Характерный случай в самом начале повествования сразу же ставит читателя
на их сторону и клеймит злодея Цао Цао. Пока последний все еще неизвестен
и не пользуется благосклонностью господствующей при дворе партии.
Переодевшись, он путешествует по стране вместе со случайным попутчиком.
На ночь он останавливается в доме старого друга и побратима своего отца.
Хозяин знает, что Цао Цао ищут, но принимает беглецов и идет в дом, чтобы
приготовить еду.

135
«Он вышел и сказал:— В доме нет хорошего вина, я отправляюсь в деревню,
чтобы что-нибудь раздобыть.
Он быстро сел на ослика и уехал.
Путники долго сидели одни. Вдруг они услышали, что на заднем дворе кто-
то точит нож. Цао Цао сказал:
— Он мне не дядя, я начинаю сомневаться в истинной причине его отъезда.
Послушаем.
И они тихо проскользнули в соломенную лачугу на заднем дворе. Вскоре
кто-то сказал:
— Связать перед тем как убить, а?
— Так я и думал, — сказал Цао Цао. — Теперь, если мы не нападем
первыми, нас поймают.
Тут же они бросились в дом и убили всех мужчин и женщин, всего восемь
человек.
Затем они обшарили дом и обнаружили на кухне связанную свинью, которую
собирались зарезать.
— Мы совершили большую ошибку, — сказал Чэнь Гун. — Мы убили
честных людей.
Они вскочили на лошадей и поехали прочь. Вскоре они встретили
возвращающегося хозяина: перед ним через седло была перекинута пара
сосудов с вином, а в руках он держал фрукты и овощи.
— Куда вы направляетесь? — спросил он их.
— Обвиненные не смеют засиживаться, — сказал Цао Цао.
— Но я приказал зарезать свинью. Почему вы отказываетесь от моего
скромного гостеприимства? Я прошу вас поехать обратно со мной!
Цао Цао не обратил внимания на его слова. Направив коня вперед, он
внезапно достал меч и направил его на Лу [хозяина].
Лу оглянулся, и в тот же момент Цао Цао убил его. Его спутник был испуган.
Он укоряет Цао Цао за предательство, на что тот отвечает ставшей
знаменитой репликой:
— Я лучше предам весь мир, чем позволю миру предать меня»1.
«Троецарствие» — исторический роман, где «семь частей правды и три
выдумки», как сказал один из исследователей, однако автор преследовал и
серьезную цель. На протяжении всей книги «легитимная партия», к которой
Ло Гуань-чжун причисляет Лю Бэя и его друзей, неизменно вызывает
восхищение, а «узурпаторы», подобные Цао Цао, всячески очерняются.
Первая фраза книги, ставшая почти пословицей, не только раскрывает

1
bookol.ru›proza-main/istoricheskaya_proza/99468
136
основную идею романа, но и формулирует неизменную истину всей
китайской истории:
«Великие силы Поднебесной после длительного разобщения неизменно
воссоединяются, а после длительного воссоединения вновь разобщаются».
Ло Гуань-чжун воочию мог наблюдать анархию последних лет
монгольского правления, не столь уж отличную от перипетий периода
Троецарствия. Он видел героя, не столь уж непохожего на Лю Бэя, который
родился в нищете, обратил хаос в порядок и основал династию Мин. Автор
писал свой роман в первые годы династии, когда император был силен, а
чиновники энергичны, поэтому естественно, что Ло Гуань-чжун
превозносит управление и ругает повстанцев и разбойников, хотя и те и
другие принадлежали очень далекой эпохе. Его книга отражает чувства,
переполнявшие образованных людей начала Мин: облегчение от окончания
гражданской войны и твердую веру в сильную централизованную власть.
Для романа характерен широкий охват изображения (в нём действует
около четырёхсот персонажей), выдвижение на первый план исторических, а
не вымышленных героев.
Идеалы Ло Гуань-чжуна формировались в основном под влиянием
традиционного конфуцианского учения об управлении государством и
поведении людей. Свою главную цель он видел в том, чтобы восхвалять
законных государей и порицать узурпаторов.
В «Троецарствии» речь идёт главным образом о людях знатных. У Ло
Гуань-чжуна в эпопее мало персонажей неблагородного происхождения.
Обычно, о герое знатном и благородном, сообщается его фамилия, имя,
положение и место откуда он родом. Чем он благороднее, тем более о нём
сведений. Тем самым герой выведен из той среды, которая является фоном
повествования. Совсем не приводится сведений о повстанцах – все они,
кроме предводителей, люди простые.
Основные черты благородных героев «Троецарствия» те же, какие
входят в этический кодекс конфуцианства: верность государству, верность
братскому союзу, сыновья почтительность, благородство, великодушие.
«Поэтому «Троецарствие» - роман рыцарский в том смысле, сто в нём
выведены главным образом благородные герои, которым по этикету не к
лицу забвение основных заповедей конфуцианской морали и долга».
Главный герой романа – Лю Бэй являет конфуцианский идеал правителя. Он
истинный наследник ханьских императоров, поэтому ему присущи те черты,
которыми должен обладать правитель. В эпопее он никак не выделяется
особыми положительными качествами по сравнению с Цао Цао, но
оказывается выше его только потому, что он законный преемник. Лю Бэй
137
добродетелен, гуманен, но «в сущности, - пишет Н.Ф. Федоренко, - не
царственная фигура Лю Бэя, а именно Чжугэ Лян выступает центральным
образом романа».
Развитие повествования во многом определяется деятельностью Чжугэ
Ляна. В 27 лет ему пришлось покинуть своё бедное жилище. В романе он
является воплощением мудрости и опыта. Имя его в Китае стало
нарицательным: им обычно называют людей проницательного ума,
находчивости, дальновидных политиков. В романе Чжугэ Лян напоминает
сказочного героя, обладающего свойствами волшебника – он способен
вызвать сильный ветер и дождь, превращать различные предметы в живые
существа. Он умеет читать знаки Неба и предсказывать будущее. Планы
Чжугэ Ляна становятся движущим фактором в развитии повествования. Он
изобретатель многих планов, таких, к примеру, как «Хитрость с пустой
крепостью». В предсмертном завещании Чжугэ Ляна, обращённом к
императору царства Шу, нашли воплощение все его конфуцианские
добродетели: «Чтобы вы, государь. Были чисты сердцем и умели владеть
своими страстями; чтобы вы были сдержаны и любили народ, насаждали
гуманность и добродетели, возвышали мудрых и честных, наказывали
коварных и лживых, улучшали нравы и обычаи».
Появление «Троецарствия» знаменовало новый этап в развитии
китайского романа, оказавшего влияние на развитие всего литературного
творчества и искусства Китая. Роман явился шагом на путях сближения
литературного языка и устной речи. И хотя он написан книжным языком, в
диалогах героев звучала живая разговорная речь. Ло Гуань-чжун обогатил
словесную ткань произведения лексическим богатством живой народной
речи.
«Речные заводи» и «Троецарствие» явились началом целой линии
развития историко-героических и авантюрных романов. Оба
произведения включали в себя и элементы фантастики.

У Чен-аня (1500-1582 гг.)

В следующем великом китайском романе «Путешествие на Запад» У
Чен-аня «романтическая стихия фантастики и волшебства господствовала
безраздельно»1.
«Путешествие на Запад» (1570 г.) – первый китайский
фантастический роман, написанный профессиональным автором. О жизни
1
Сорокин В., Эйдлин Л. Китайская литература / В. Сорокин, Л. Эйдлин. – М., 1962. – С. 73.

138
У Чен-аня (1500-1582 гг.) известно немного. Его отец, небогатый торговец,
был человеком образованным для своего времени и передал любовь к книгам
своему сыну. У Чен-ань с молодых лет занимался литературным трудом,
собирал народные сказания и книги о чудесных путешествиях и
приключениях. Оставив чиновничью службу, он полностью посвятил себя
написанию романа, но так и не увидел его напечатанным. Первое издание
появилось в 1592 году уже после смерти автора и прославило его на все
времена. В основу романа были положены народные рассказы и легенды о
путешествии монаха Сюань-цзана в Индию за священными книгами в 629-
645 гг. Сюань-цзан, учёный и переводчик, без разрешения властей покинул
Китай и отправился на запад за книгами буддийского канона. В Индии
учился в самых знаменитых буддийских обителях, собрал огромную
библиотеку книг на санскрите. Через семнадцать лет, вопреки его опасениям,
Сюань-цзан был торжественно встречен на родине, принят с благодарностью
и императором. До самой кончины Сюань-цзан занимался переводом на
китайский язык привезённых им книг и написал труд «Записки о
путешествии в Западный край при Великой Тан». Позже путешествие Сюань-
цзана в народных рассказах и легендах обрастала подробностями и
превратилась в фантастическую борьбу сил добра и зла.
У Чень-Энь в основу своего романа положил не оставленные Сюань-
цзан записки о путешествии, а народные предания и рассказы. Роман во
многом сохраняет форму народных повествований: он делится на главы,
которые сопровождаются концовкой «прочтите следующую главу» или «об
этом услышите в следующий раз». Главы часто начинаются и заканчиваются
стихами, повествование в них прерывается пространными стихотворными
вставками самого различного содержания: они повествуют о последующих
событиях, обобщают рассказанное, могут быть написаны в форме монологов
героев или дают описания их внешнего вида. Вот, к примеру, портрет
императора, предпосланный словами: «Вы только взгляните, как роскошно
он был одет!»
Острой шапкой своею
Высокое небо пронзит,
Халат его жёлтый
Как будто огнём озарён,
Пояс – нежно-зелёный,
И пряжка – лазурный нефрит,
В чудодейственных туфлях
Не знает усталости он.
Он достоинства полон,
139
 Он храбр, всемогущ и велик
Поступь танского Вана
Всегда тяжела и грозна,
Превосходит он силою
Самых могучих владык.
С ним покой и расцвет
Обрела большая страна
Романтизированные портреты персонажей не передают их внутреннее
состояние, а чаще служат их социальной характеристикой. Но уже
пейзажные картины передавали величественную красоту природы Китая во
всём её разнообразии и яркости.
Безмятежностью веяло светлой от склонов,
Вековою сосною покрыты хребты,
На тропинках, бамбуком густым осенённых,
Преисполнено всё неземной чистоты.
Журавлиные стаи порой пролетали,
Словно в небе плыла облаков череда,
Обезьяны друг с другом делились плодами,
По ветвям пробегая туда и сюда.
И резные ворота средь пышных растений
Отражались в сверкающей глади пруда,
И тянулись травинки из тонких расщелин,
Хоть под ними скала, как железо, тверда.
Роман вобрал в себя различные предания и сказочные сюжеты, однако
его герои не являются олицетворением какого-то одного качества, а
представляют собой сложные противоречивые характеры, со своей логикой
поведения. Особые изменения претерпел характер главного путешественника
Сюань-цзана. Он истовый буддист, выполняющий все заповеди, не
корыстолюбив, не преследует личных целей и не гонится за славой. Но в
трудном походе за буддийскими сутрами Сюань-цзана обнаруживает и
другие качества – нерешительность, неспособность активно противостоять
злу, безволие. Отсутствие этих качеств с лихвой компенсирует Сунь У-кун,
которому танский монах уступает место главного героя эпопеи.

140
 В первых главах романа рассказана удивительная история этого
бессмертного героя.
«На горе было девять углублений и восемь отверстий, что
соответствовало восьми триграммам и девяти гунам в исчислении. Вокруг
этого камня не росли деревья, которые могли бы защитить его от горячих
лучей солнца, однако там зеленела душистая трава и цвели чудесные цветы
чжи-лань, приносящие долголетие.Прошло много времени, и вот небо и
благоухания земли, животворная энергия солнечных лучей и сияние луны
словно вдохнули жизнь в скалу, и она зачала чудесный плод.
Однажды скала эта раскололась и произвела на свет каменное яйцо
величиной с мяч. Под действием ветра это яйцо постепенно развивалось и
наконец превратилось в каменную обезьяну, наделенную всеми пятью
органами чувств и четырьмя конечностями. Обезьяна сразу же выучилась
карабкаться и бегать. Прежде всего она поклонилась на все четыре стороны
и, совершая поклоны, устремила свой взор вдаль. Сверкавшие золотом лучи
ее глаз достигли дворца созвездия Полярной звезды, и сияние этих лучей так
встревожило священного властителя неба – всемилостивого высочайшего
Нефритового императора восседавшего в это время в тронном зале в высших
сферах неба в окружении священных сановников, что он приказал своим
придворным Всевидящему глазу и Всеслышащему уху открыть Южные
ворота неба и разузнать, что происходит. Выполняя приказ своего
повелителя, оба небесных
сановника вышли за ворота,
тщательно все осмотрели,
прислушались и, возвратившись,
доложили:– По вашему
повелению мы установили, что
золотистый свет исходит из
страны Аолайго, расположенной
на материке Пурвавидеха, в
восточной части моря. Там стоит
Гора цветов и плодов, а на ней
священная скала. Скала эта
произвела на свет яйцо, которое
под действием ветра превратилось
в каменную обезьяну. И вот, когда
эта обезьяна совершала поклоны,
лучи света, исходящие из ее глаз,
достигли дворца Полярной
141
звезды. Сейчас обезьяна стала пить воду и есть пищу, поэтому блеск ее глаз
уже тускнеет. Выслушав такое сообщение, Нефритовый император
соизволил склониться, удостоил сановников взглядом и милостиво
промолвил:– Создания, живущие там, внизу, появились в результата
взаимодействия животворной силы неба и земли, и поэтому подобное
событие не может вызывать удивления. Между тем, обезьяна, живя в горах,
научилась ходить, бегать и скакать. Она питалась травой и растениями,
утоляла жажду из ручьев и источников, собирала горные цветы и отыскивала
на деревьях плоды. Ее постоянно сопровождали волки и пантеры; она была
дружна также с тиграми и барсами, ланями и оленями. Родственные ей
породы обезьян окружали ее.
Обезьяна была так ловка и смела, что другие обезьяны признали её
Повелителем и избрали Царём обезьян. Бессмертные дали ей фамилию Сунь,
что значит ребёнок, отпрыск, и имя У-кун – Познающий небытиё.
Последующую историю обезьяны можно передать стихотворным рассказом.
Обезьяну, что имела смелость
Выступить мятежно против Неба,
Усмирил лишь всемогущий Будда,
И теперь она в неволе тяжкой.
Ей веками жажду утоляет
Лишь расплавленная ярь-медянка.
Если голодом она томится,
То одни железные пилюли
Подают ей для продленья жизни.
Так она переносила беды;
Как не трудно было заклинанье,
Жизнь свою она продлить хотела
Чтоб зажить по-прежнему свободно,
Надо было ей, по слову Будды,
В путешествии святом на Запад
Танскому сопутствовать монаху 1
Вместе с Сунь У-куном в путешествии Сюань-цзана сопровождают
монах Песков Ша-сэн, превращённый Нефритовым императором в чудовище
и отправленный в нижний мир, и Чжу Ба-цзе, также наказанный
императором и ставший во время своего перерождения свиноподобным.
Путь странников нелёгок и опасен. Их подстерегает множество опасностей и
соблазнов. У Чен-ень использовал все сказочные сюжеты народного
творчества – нападение чудовищ и разбойников, похищение у Сунь У-куна
1
LibreBook.ru›puteshestvie_na_zapad_u_chen_en.
142
его волшебного посоха, обольщение женщинами-чародейками и другое. В
испытаниях обнаруживается сущность каждого из путешественников:
нерешительность Сюань-цзаня, грубая животность монаха Песков и Чжу ба-
цзе, храбрость и находчивость Сунь У-куна. У Чен-ень усилил по сравнению
с народными книгами активность и силу героя. Сун У-кун свободолюбивый
бунтарь, он не признаёт никаких авторитетов, провозглашает себя равным
Небу, заявляя, что «императоры сменяют друг друга на троне по очереди и
что в следующем году очередь должна дойти и до него». Вместе с тем он
добрый и мудрый руководитель своего обезьяньего народа. Всё это сделало
Сун У-куна одним из самых любимых героев в Китае.
Как отмечает Б.Л. Рифтин, идейный смысл «Путешествия на Запад»
сложен для истолкования, не поддаётся прямолинейному толкованию.1
Китайское литературоведение видит в романе отражение народного протеста
против политического и религиозного гнёта. О.Л. Фишман в книге
«Китайский сатирический роман» отмечает сатирическую направленность
романа, хотя, замечает она, в точном смысле слова это ещё не сатирический
роман. «У Чен-энь не дожил до падения Минской династии, но он видел
признаки неблагополучия и понимал, что далеко не всё спокойно в стране.
Он видел коррупцию знати, фаворизм, процветающий при дворе, и
невероятное расточительство правительственной верхушки, разврат
придворных, нищету народных масс. И эта социальная несправедливость и
борьба народа за лучшую долю нашли отражение в его романе, казалось бы,
далёком от реальности. Изображение неба с его столь похожей на земную
иерархию – сатира на правящий класс»2.
В «Путешествии на Запад» важное место занимают и религиозные
идеи. Роман писался в пору преследования буддизма, и защита буддийских
истин в романе очевидна, но, и защищая, автор с иронией пишет о
проявлениях буддийских воззрений в жизненных ситуациях. Это сказалось, в
частности, в характеристике Сюань-цзана. Для автора романа важна извечная
проблема поиска человеком истины и борьбы добра и зла, «а весь путь
Сюань-цзана с многочисленными препятствиями средневековый читатель
воспринимал как тернистый путь к истине в её буддийском значении, т.е. к
истинному прозрению»3.

Цао Сюэ-цина
(1724—1764)
1
История всемирной литературы. Т. 3. – М., 1985. – С. 645.
2
Фишман О.Л. Китайский сатирический роман / О.Л. Фишман. – М.,1966. – С. 42-43.
3
История всемирной литературы. – М., 1985. – С. 645.
143
 Цао Сюэ-цинь — потомок знатной семьи: его прадед, дед и отец
занимали высокий наследственный доходный пост инспектора
императорских текстильных мастерских. Император Кан-си благоволил к
деду будущего писателя и во время своих поездок на юг четыре раза
останавливался в его доме. Но после смерти Кан-си семья Цао подверглась
опале, имущество ее было конфисковано, и в 50-х годах Цао Сюэ-циню
пришлось переехать в горную деревушку поблизости от Пекина, где он жил
в бедности и писал свой роман. Роман «Сон в красном тереме» важен как
для понимания особенностей китайской литературы, так и культуры Китая в
целом. Он был написан в первой половине 18 века, когда Китай оказался под
властью манчжуров и установилась династия Цин. Издан роман был в 1791
г., в нём было 120 глав, в предисловии сообщалось, что автор не успел
завершить свой роман и его закончил Гао Э. Роман «Сон в красном тереме»
изданный лишь в 1792 г. и неоднократно запрещавшийся правительством как
«первый в ряду развратных книг».
Он успел написать первые 80 глав, остальные 40 были дописаны Гао Э
(видимо, по наметкам, которые оставил Цао Сюэ-цинь). Многие
исследователи подчеркивают автобиографический характер романа: судьба
рода Цзя (в двух дворцах которого протекает действие романа) сходна с
судьбой семьи автора «Сна в красном тереме». Писатель прямо говорит, что
ему самому пришлось пережить когда-то «период чудесных снов», поэтому
он и решил «поведать миру «Историю камня», скрыв подлинные события и
факты», просто рассказать о «девушках минувших дней», «излить свою
душу». Такое исповедальное обращение к читателю непривычно для
китайской прозы. Кроме того, в приведенном отрывке содержатся намеки на
три названия, которые поочередно давал своему роману Цао Сюэ-цинь.
«История камня» связана с мифом: заделывая пролом в небосводе, богиня
Нюй-ва сплавила вместе 36501 разноцветный камень. Последний камень
оказался лишним, но, побывав в руках у богини, он приобрел чудесные
свойства: мог передвигаться, увеличиваться или уменьшаться в размере, но
вечно страдал оттого, что не вошел в число выбранных Нюй-ва камней.
Однажды у подножья хребта Цингэн, где лежал камень, сели
буддийский и даосский монахи и стали беседовать. Взгляд их упал на
кристально чистый камень, который тут же сжался и стал маленьким
камушком. Буддийский монах предложил написать на нем несколько
иероглифов, чтобы кто-нибудь, увидел его волшебные свойства. Прошло
много веков, монах Кун-кун, стремившийся постичь истину и стать
бессмертным, проходя мимо хребта Цингэн, увидел камень, на поверхности
которого выступали следы иероглифов; там было записано, где камню
144
суждено явиться человеком на свет, перечислялись мелкие семейные
события, говорилось, что он будет проводить время в женских покоях,
приводились стихи, которыми оп будет увлекаться, и только годы и название
династии стерлись бесследно. По просьбе камня Кун-кун переписал всю
историю, чтобы поведать ее потомкам. Рукопись попала к Цао Сюэ-циню, он,
перечитав ее десять раз и пять раз исправив, поделил на главы и разделы,
составил оглавление и дал иазвание «История 12 шпилек из Цзиньлина» (т. е.
история 12 красавиц из Нанкина). В записи на камне повествовалось о
скитаниях камня по свету, о том, как он явился к фее Предостерегающей от
иллюзий и она оставила его у себя во дворце Алой зари. Гуляя по западному
берегу реки Душ, камень увидел траву бессмертия — Пурпурную
жемчужину, полюбил ее и каждый день орошал сладкой росой, чтобы она
могла прожить долгие годы. Превратившись в девушку, она обещала камню
отблагодарить его за росу слезами. Далее действие из мифологического
пространства переносится в реальный земной план — во дворец Жунго в
Нанкине, принадлежавший одной из ветвей аристократического рода Цзя.
Жена чиновника Цзя Чжуна родила сына, во рту которого нашли кусочек
нефрита, «сверкающий всеми цветами радуги»; мальчика назвали Бао-юй —
Драгоценный Нефрит. Так время повествования в прологе — вечность —
становится конкретно-историческим временем. Проходит несколько лет, и во
дворец Жунго привозят двоюродную сестру Бао-юя, лишившуюся матери,
болезненную девочку Линь Дай-юй. Дети подружились. Когда к ним
присоединяется другая двоюродная сестра Бао-юя, Бао-чай (Драгоценная
Шпилька), Дай-юй ревнует к ней Бао-юя. Дай-юй нервозна, капризна,
замкнута и горда, она часто ссорится с братом, обижается на служанок,
которые предпочитают ей спокойную и умеющую привлечь к себе людей
Бао-чай.
Бао-юй посещает область Небесных грез и встречает фею
Предостерегающую от иллюзий. Она показывает ему книгу судеб
«Двенадцати шпилек из Цзиньлина» (т. е. открывает ему судьбы его подруг
— сестер и любимых служанок). Прислужницы феи ноют ему двенадцать
песен, но он не понимает их, а проснувшись, забывает. Забытый сон Бао-юя
— это как бы «воспоминания о будущем», «Сон в красном тереме». По мере
развития событий, сбываются предсказания, содержавшиеся в песнях и в
стихах, прочитанных Бао-юем в книге судеб. Название «Двенадцать шпилек»
концентрировало внимание на судьбах девушек, «Сон в красном тереме» —
на буддийской идее: сон — это жизнь со всеми ее страданиями. В начале
романа Цао Сюэ-цинь говорят, что «главная идея этой книги» — сон.
Красный цвет символизирует богатство, «красный терем» — дворец, в
145
котором протекает жизнь Бао-юя и его подруг. В то же время, по тонкому
наблюдению Л. П. Сычева, обилие оттенков красного цвета в романе
подчеркивает символичность этого цвета, а преобладание оттенка дахун —
цвет капель крови — говорит о печали, вызванной быстротечностью жизни и
бесплодностью мирских страданий.
В романе наблюдается сложное взаимопроникновение и взамодействие
различных пластов реальности и сверхреальности — мифологизм пролога и
эпилога, сны Бао-юя, переносящие его в область Небесных грез, появление в
решающие моменты жизни Бао-юя буддийского и даосского монахов;
двойственная природа главных героев: Бао-юй — камень, посланный на
землю, чтобы испытать сон жизни, Дай-юй — земное воплощение травы
бессмертия. Имена появляющихся в обрамлении романа персонажей —
Чжэнь Ши-инь и Цзя Юй-цунь — при омонимической замене означают
«Подлинные события скрыты вымышленными словами», т. е. содержат
указание на аллегоричность романа, в котором истинной оказывается
сверхреальность, реальность же объявляется «сном жизни». В отдельных
частях особенно важную роль играет буддийско-даосская символика — роль
нефритовой подвески в жизни Бао-юя, символика имен, одежды и
украшений, метафорическое название сада — «Целостное видение», в
котором проводят время Бао-юй и его подруги, и т. п.
«Сон в красном тереме» — многоплановое произведение с рядом
сюжетных линий и множеством персонажей из разных слоев современного
Цао Сюэ-циню общества. В центре романа — жизпь Бао-юя и наиболее тесно
связанных с ним людей. Отец Бао-юя, Цзя Чжэн,— ортодоксальный
конфуцианец, единственный из семьи Цзя активно служащий государству.
Он считает сына изнеженным и самоуверенным мальчишкой, избалованным
бабушкой (своей матерью), которой даже он — глава семьи — не смеет
перечить. Отца возмущают приятельские отношения Бао-юя с актером, его
нежелание готовиться к государственным экзаменам, читать канонические
книги, его дружба со служанками, «роняющая его достоинство». Сын
действительно не хочет делать карьеры, у него своя духовная жизнь,
недоступная ни его отцу, ни обожающей его бабушке. Лучше всех его
понимает Линь Дай-юй, так же как он, любящая природу и поэзию. Они
вместе читают знаменитые пьесы о любви, цитируют их во время
литературных игр, обмениваются стихотворными посланиями, вместе
хоронят лепестки опавших

цветов, чтобы их не затоптали. Благоразумная Бао-чай, как и старшее

поколение семьи, и некоторые служанки советуют Бао-юю не раздражать
146
отца, заниматься «восьмичленными сочинениями», чтобы сдать экзамены,
проводить побольше времени с чиновниками, бывающими в доме. Дай-юй
понимает, что брат не создан для государственной службы, он дорог ей
именно своим отличием от окружающих, своей душевной тонкостью.
Эстетические взгляды Бао-юя особенно отчетливо выражены в главах 17—
18, где он, тринадцатилетний мальчик, по приказу отца вместе с ним
сопровождает гостей, осматривающих сад, разбитый в честь ожидаемого
прибытия своей старшей сестры, ставшей наложницей императора. Нужно
придумать вертикальные парные надписи, названия для беседок, гротов,
каменных горок. Лучшие названия придумывает Бао-юй, который, несмотря
на гнев отца, понимающего, что сын бросает ему вызов, настаивает на своем:
каждое место должно быть названо в соответствии с его ролью в саду, с
учетом того, что оно есть часть сада как целого ансамбля. Несмотря на
присутствие гостей, отец резко обрывает Бао-юя, грубо ругает его и вместе с
тем неожиданно для самого себя испытывает чувство гордости, слыша
похвалы гостей в адрес сына.
В этой сцене едва ли не впервые в китайской литературе с такой
психологической точностью передана противоречивость душевного
состояния человека.
Бао-юй отличается от своей среды не только нежеланием сдавать экзамены и
отвращением к чиновничьей службе, но и отношением к служанкам. Не
обращая внимания на насмешки и осуждение старших в семье, Бао-юй,
считающий, что «женщины созданы из воды, мужчины — из грязи»,
проводит много времени с девушками, которые по самому своему
положению беззащитны, но обладают чувством собственного достоинства,
мечтают о простом человеческом счастье, о праве на любовь. Бао-юй полон
симпатии к своим подругам, он радуется их маленьким радостям,
сочувствует их бедам, старается помочь. Из-за этой дружбы порой портятся
отношения Бао-юя с матерью. Рассерженная его шутливым флиртом со своей
главной служанкой Цзинь-чуань, госпожа Ван выгоняет ее из дому. Цзииь-
чуань кончает собой, бросившись в колодец. Мать, почувствовавшая
угрызения совести, утешает потрясенного Бао-юя, по смягчает обстановку
Бао-чай, которая успокаивает г-жу Ван, убеждая ее не сокрушаться о такой
девушке, которая решилась покончить собой, бросив тем самым вызов
традиционным устоям»
Цзинь-чуань бросилась в колодец, «не вынеся позора» (Бао-юй якобы ее
изнасиловал). Не разобравшись в сути дела, Цзя Чжэн избивает до
полусмерти Бао-юя, которого спасает старая г-жа Цзя. Цзинь-чуань не
единственная служанка в доме Цзя, которую постигает трагическая участь,
147
Цинь-вэнь умирает, та как её выгнала мать Бао-юя. Смерть ее производит
такое впечатление на юношу, что он совершает жертвоприношение и
произносит поминальное слово — плач по Цинь-вэнь. Сам факт сочинения
«Поминального слова», посвященного служанке, необычен, и то, что в конце
чтения Бао-юй видит Линь Дай-юй, которую он в первую минуту принял за
дух Цинь-вэнь, символично: фразеология «Слова» позволяет предположить,
что в сознании Бао-юя облик погибшей девушки сливается с образом Дай-
юй, что не случайно. Дай-юй, которая не может забыть о том, что она бедная
родственница, сомневается в любви Бао-юя, все время «проверяет» его
отношение к себе, мучается из-за затеваемых ею самой ссор, плачет, как бы
выполняя обещание «травы бессмертия» воздать «слезами за сладкую росу».
Линь Дай-юй знает, что старшие в семье хотят видеть женой Бао-юя не ее, а
Бао-чай. Ведь само небо предопределило союз Золота (золотое ожерелье Бао-
чай) и нефрита (нефритовая подвеска Бао-юя). Но Бао-юй, не осознающий
символики своей нефритовой подвески, стремится от нее избавиться. При
первой встрече с Дай-юй он со злостью срывает с шеи нефрит и швыряет его
в сторону: «Все говорят только о нем, а обо мне и не вспоминают! Не нужна
мне эта дрянь!»
В 29-й главе (поразительной по насыщенности внутренними
диалогами Бао-юя и Дай-юй), рассердившись на слова Дай-юй о его
«женитьбе, предопределенной самим Небом», Бао-юй сорвал с шей
нефритовую подвеску и, швырнув ее на землю, закричал: «Дрянь! Разобью
тебя вдребезги и делу конец!» Служанкам с трудом удается унять
разбушевавшегося юношу. Этот жест значим н в реалистическом плане
романа (им Бао-юй хотел доказать свою любовь Дай-юй), и в аллегорической
(во второй из песен, услышанных Бао-юем в покоях фен Предостерегающей
от иллюзий, названной «Вся жизнь — ошибка», звучат слова: «Все говорят: //
Связаны золото с нефритом судьбою. // Я ж вспоминаю: // камень и дерево
клятву давали» — перевод Л. II. Меньшикова). «Камень» и «дерево» (намек
на девушку Лииь Дай-юй, фамильный знак которой — Линь — означает
«лес», отсюда — «дерево») — это Бао-юй п Линь Дай-юй. В свое время Бао-
юй не понял смысла этих слов (гл. 5), но через пять лет он его постигает.
Как-то, переодеваясь, Бао-юй забыл взять со столика свою подвеску, и та
исчезла; после этого он сделался «вялым, ленивым и стал заговариваться».
Надеясь, что союз с Бао-чай вернет здоровье Бао-юю (золото «притянет»
нефрит), его бабушка и мать решают поженить их, но держат свой план в
секрете, боясь, что Бао-юй даже в состоянии отупения сможет воспро-
тивиться женитьбе на нелюбимой девушке. Линь Дай-юй случайно узнает о
готовящейся свадьбе, у нее начинается горловое кровотечение, и она
148
умирает. Бао-юй, думая, что его женят на Дай-юй, радуется, хотя «в речах его
по-прежнему чувствовалось безумие». Уверенный, что он снимает брачное
покрывало с головы Дай-юй, он неожиданно видит перед собой Бао-чай и
требует, чтобы к нему привели Линь Дай-юй, которая к этому времени была
уже мертва. Он сходит ссума и сто дней не выходит из своих покоев,
состояние его то улучшается, то ухудшается. Наконец в дом вызывается
буддийских монах, которого слуги не хотят впускать, приняв за обманщика.
Он приносит Бао-юю его подвеску, тот, к ужасу домашних, хочет вернуть ее
монаху. (Интерпретированное в даосско-буддийских терминах, это желание
символизирует не только «освобождение от себя», как следствие достижения
просветления, но и стремление освободиться от способности к состраданию,
ведущей к страданию.) Бао-юй теряет сознание и попадает в область
Небесных грез. Снова он видит книгу судеб «Двенадцати драгоценных
шпилек», читает «Дополнительные реестры судеб девушек из Цзиньлина»
(теперь уже понимая, о ком идет речь); выйдя из комнаты, где хранились
книги судеб, он видит диковинные цветы и редкостные травы, но внимание
его сразу сосредоточивается на тоненькой зеленой травке с листиками,
отливающими пурпуром; сторожащая ее фея пытается прогнать Бао-юя от
Пурпурной жемчужины, как называется эта трава, но чей-то голос зовет
Хрустальноблещущего служителя (так звали камень, воплощением которого
является Бао-юй, когда он — в прологе — орошал росой траву бессмертия).
Он видит души умерших девушек, одни зовут его, другие гонят, его
преследуют богатыри-служители с плетями в руках, но буддийский монах
выводит его из страны бессмертных. Бао-юй приходит в себя. Нефрит
возвращает ему разум. Отец настаивает, чтобы сын возобновил прерванные
из-за болезни занятия и участвовал в экзаменах. Бао-юй выполняет
требование отца, усердно занимается, блестяще сдает экзамен на вторую
ученую степень цзюйжэня, но не возвращается домой. Император, читая
экзаменационные сочинения, обращает внимание на сочинение, подписанное
именем Цзя Бао-юя, велит навести справки о его семье, амнистирует
его родных и возвращает конфискованное имущество семье. По его приказу
ищут исчезнувшего после экзамена Бао-юя, но найти не могут. Цзя Чжэн
везет на родину тело своей матери, чтобы похоронить ее там; в дороге он пи-
шет письмо домой и вдруг видит на носу лодки фигуру человека с обритой
головой, босого, закутанного в красный шерстяной плащ. Он узнает в нем
сына, кидается к нему, но неизвестно откуда появившиеся буддийский и
даосский монахи подхватывают Бао-юя под руки со словами: «Все нити,
связывающие тебя с бренным миром, порваны! Почему ты до сих пор не
уходишь?» Они тащат его за собой. В эпилоге снова появляются персонажи
149
пролога — Цзя Юй-цунь, сосланный по обвинению во взяточничестве, и
Чжэнь Ши-инь, ставший даосским монахом. Чжэнь объясняет Цзя: «Область
Небесных грез» — это «обитель истинного и неизменного». Бао-юй, дважды
просматривавший книги судеб, узнал из них, как найти туда путь. «Если
травка бессмертная ушла в мир праведников, разве не мог чудотворный
нефрит уйти туда же?» Простившись с Цзя Юй-цунем, Чжэнь встречает
буддийского и даосского монахов, которые провожают Бао-юя туда, «откуда
он пришел», и должны объяснить ему «смысл того, что он пережил».
Дальше эпилог повторяет ситуацию пролога: даос Кун-кун снова проходит
мимо хребта Цингэн и видит тот самый камень, который не был использован
богиней Нюй-ва при починке небосвода. Теперь на обратной стороне камня
видна длинная запись, рассказывающая о «треволнениях», испытанных им в
мире людей. Кун-кун переписывает историю камня и отправляется на поиски
«свободного от мирских страстей» человека, чтобы попросить его поведать
миру историю камня, «чтобы все поняли, что в самом удивительном нет ни-
чего удивительного, в простом нет ничего простого, в истинном — нет
истинного, в ложном — ложного». Этим человеком оказывается Цао Сюэ-
цинь... Параллелизм между прологом и эпилогом придает композиции
романа форму замкнутого круга.
Сложна не только структура романа, со множеством пересекающихся
сюжетных линий, сложен и внутренний мир персонажей. До появления «Сна
в красном тереме» китайская проза не проявляла интереса к душевному
состоянию героев, к смене их настроений, к их переживаниям. Описание
любовной тоски, душевного смятения, мук ревности, надежды, сменяющейся
отчаянием! радости! переходящей в печаль, пристальное внимание к
психологии отдельных персонажей — вот то новое, что привнес в китайский
роман Цао Сюэ-цинь и что сделало его произведение великим завоеванием
китайской литературы XVIII в. Главное, что занимает писателя,— это
взаимоотношения людей и связь между поступками персонажей и
чувственным опытом. Он проводит четкую грань между любовью и
чувственной страстью. Те, кто ищет только удовлетворения своей
чувственности, счастливы. Любящие же по-настоящему страдают. Они не
только становятся жертвами манипуляций других людей, но и обречены на
гибель из-за своей душевной незащищенности, ранимости, хрупкости.
Гордая девушка Ю Сань-цзе, сумевшая проявить подлинное мужество,
отвергая посягательства окружающих ЕЕ сластолюбцев, кончает самоубий-
ством, будучи не в состоянии пережить, что любимый ею юноша усомнился
в ее чистоте. Он же бросает мир людей и пускается в путь вместе с даосским
монахом: ему противно общество, губящее всякую возможность чистой
150
любви. Смерть, самоубийство из-за любви означают осуждение всего, что
ставит ей преграды: алчности, расчета, ненависти, социального неравенства.
Трагическая развязка (китайскому роману не присущая) предопределена не
только «волей неба», но и реальной действительностью: с точки зрения
старших, Линь Дай-юй не ровня Бао-юю, да и ждать от нее здоровых детей
нельзя. Сама основа романа — история упадка и краха влиятельной
аристократической семьи — несет в себе морализующий смысл:
закономерность и неизбежность этого упадка осмысливаются в терминах
нравственности — безнравственности. Группы персонажей выражают
диаметрально противоположные системы взглядов; Бао-юй мечтает
освободить девушек от необходимости становиться женами (замужние
женщины кажутся ему вульгарными и хитрыми эгоистками), он знает, как
обращаются с девушками мужчины в дворцах клана Цзя. Но он бессилен что-
либо изменить; а его попытки противостоять существующим нормам и
условностям и добиться счастья с Линь Дай-юй встречают противодействие
со стороны выразителей конвенциональных взглядов, защищающих или
воплощающих эти нормы.
Роман Цао Сюэ-циня представляет собой нечто вроде энциклопедии нравов
традиционного китайского общества. Автор рисует картину жизни
современного ему Китая. Многие страницы «Сна в красном тереме»
посвящены описанию роскошных дворцов семьи Цзя, многочисленные
члены которой живут за счет крестьян. В 53 главе романа приводится список
продуктов, сданных жителями деревни в качестве арендной платы. По
словам старосты, урожай был плохим, и крестьяне голодали, но арендная
плата была собрана своевременно и в должном (огромном) размере. Другим
источником обогащения семьи Цзя является ростовщичество. Даже знатные
дамы дают деньги под большие проценты. Примеры коварства, рассказы о
трагической судьбе покончивших с собой женщин семьи Цзя нагляднее, чем
любое морализующее рассуждение, показывают, как развращает людей
возможность безнаказанно распоряжаться чужими судьбами.
В романе Цао Сюэ-циня более четырехсот действующих лиц, это
представители самых разных слоев общества, общественных групп. Но
сюжет организуется вокруг нескольких центральных героев. Подобная
структура романа, стройная композиция, четкое развитие сюжетной линии
отличают «Сон в красном тереме» от раннего китайского романа, С
недостаточно прочной связью отдельных эпизодов. Несмотря на во многом
символическую основу романа автор придавал очень большое значение
жизненному правдоподобию описываемых событий, стираясь как то
индивидуализировать своих героев, в ряде мест «Сна в красном тереме»
151
содержатся критические высказывания о пресловутых «романах о
красавицах и талантливых юношах», в которых «на тысячу песен один лишь
мотив, у сотни героев похожие лица».
Подробно выписанные портреты персонажей дополняются детальным
описанном их одежды, украшений, их комнат и вещей. Полное описание
дается но сразу, а постепенно, дополняется новыми штрихами и деталями
(таково, например, описание внешности Бао-юя в третьей главе романа,
дополняющееся в последующих главах). Таким же способом описывается и
дворец Жунго (сначала — краткое описание, затем дополнительные детали,
подмеченные Линь Дай-юй. Бао-чай п другими персонажами, впервые
попадающими туда). Описывая дворец Жунго таким, каким его видит
деревенская старуха Лю, Цао Сюэ-цинь использует метод отстранения:
старуха никогда раньше не видела зеркала и испугалась, решив, что
навстречу ей идет ее покойная мать. У нее начинает рябить в глазах от
яркости красок, от обилия драгоценностей в комнате Бао-юя, куда она
нечаянно забрела. Далеко ве так безобидно, как может показаться, ее
изумление при виде изысканных яств, поданных на стол: «Тех денег, которые
истрачены на одно это угощение, у нас в деревне хватило бы на целый год!»
— говорит она. Увидев шелк, которым собираются заклеить окна в комнате
госпожи, Лю восклицает: «Нам в голову не пришло бы шить даже платья из
такого шелка! Неужели вам не жалко заклеивать им окна?» На это хозяйка
дворца удивленно отвечает: «А что с ним делать? Ведь платья из него
получаются некрасивые!»
Этот диалог достаточно выразительно показывает пропасть между
жизнью деревенской старухи и владелицы дворца Жунго. Лю — не просто
комическая фигура, она важное связующее звено между кланом Цзя и
деревенскими жителями. Она олицетворение здравого смысла. Бао-юй,
которого притягивает ее простота и естественность, охотно слушает
рассказываемые ею нехитрые истории, однако ищет в них скрытый смысл.
И структура «Сна в красном тереме», и психологическая мотивированность
поступков персонажей, превосходные стихи, входящие в текст романа,
красивый язык, в основе которого лежит пекинский диалект,— все это
составляет художественные достоинства романа Цао Сюэ-циня.
«В китайском литературоведении сложилось целое направление –
«хунлоумэноведение». Автор оставил богатейшую пищу для разнообразных
интерпретаций своего романа. По-разному определяют его жанровую
принадлежность. Одни исследователи называют его «сагой о большой семье»
и рассматривают как семейную хронику, другие считают его исторической
хроникой, третьи называют его реалистическим психологическим романом.
152
О.Л. Фишман рассматривает роман в ряду «современников» сатирического
романа эпохи Просвещения»1.
Интересной представляется попытка китайских исследователей
вписать роман в традиционную китайскую схему о пяти основных элементах.
Согласно её, каждый из героев является воплощением одного из пяти
первоэлементов: земли, дерева, металла, воды и огня. В главном герое Бао-
юе воплощаются качества земли: яшма, найденная при рождении у него во
рту, постоянно оказывает влияние на его жизнь. Гибкая, словно трава Линь
Дай-юй олицетворяет собой дерево; Сюэ Бао-чай, происходящая из богатой
семьи, где не считают золото и серебро, - металл. Ши Сянь-юнь, обладающий
живым жизнерадостным характером - огонь, а стойкая, умиротворённая и
философски бездеятельная Мяо-юй – вода. Все герои романа так или иначе
тяготеют к одной из этих центральных фигур.
Но роман очень трудно уложить в какую-либо схему. «Сон в красном
тереме» – многоплановое произведение с рядом сюжетных линий,
множеством персонажей из разных слоёв современного Цао Сюэ-циню
общества. Все исследователи романа единодушно признают, что основой
сюжета романа послужила история его семьи, и что главный герой Цзя Бао-
юй во многом напоминает автора. Роман посвящён описанию жизни
огромной семьи, очень богатой и имеющей родственные связи во всех самых
знатных семьях города. Цзя Бао-юй – единственный наследник и баловень
семьи, беззаботно проводивший время в кругу многочисленных сестёр. С его
двоюродными сёстрами будет в дальнейшем связана его судьба: он полюбит
одну из них – Линь Дай-юй, но обманом его женят на другой – Бао-чай. Линь
Дай-юй умирает от горя, а Бао-юй исчезает из дома, становится буддийским
послушником. Всё действие вставлено в изящную раму. Повествованию
предшествует волшебный пролог, который связан с историей камня,
оставшегося после того как небожительница Нюй ва заделала брешь в
небосклоне. Камень вскоре обнаружился во рту родившегося Бао-юя, и он
всегда носит его на шнурке, не зная, что уже записана вся его судьба и судьба
всех его близких. Заснув однажды на женской половине, в «красном тереме»,
он попадает во дворец феи, перелистывает книгу судеб, в которой
предначертана судьба его рода.
Кто чиновником был,
У того к разорению клонится дом,,
Кто богатств не считал,

1
Тан И. Об исторической достоверности действительности, отражённой в романе «Сон в красном тереме» /
Тан И // Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока: Тезисы докладов науч. конф. –
Л.;М., 1980.
153
 Тот расстался и с золотом, и с серебром.
Кто был добр ко всем,
Жизнь того только в смерти спасенье нашла.
Кто бесчувственным был,
Тот увидел расплату за злые дела.
Отнимавшему жизни
Ныне жизни лишиться пришлось.
Исторгавшему слёзы
Не хватает теперь его слёз…
(Перевод Л.Н. Меньшикова)
В романе более четырёхсот действующих лиц, это представители
самых разных слоёв общества. Но сюжет организуется вокруг нескольких
центральных героев. Такая структура романа, чёткое развитие сюжетной
линии отличало роман Цао Сюэ-циня от раннего китайского романа, где
связи между эпизодами были недостаточно прочными. Сложен и
многогранен и внутренний мир героев, описание любовного чувства, муки
ревности, надежды и радости делают роман великим завоеванием китайской
литературы.
Трагическая развязка романа предопределена не только «волей неба»,
но и той действительностью, в которой проходит жизнь героев. История
семей Джунго и Нинго отражает историю всего аристократического сословия
времён расцвета цинского Китая. Внешнее процветание и знатность уже не
могут скрыть начавшегося разложения и упадка. В некотором смысле «Сон в
красном тереме» можно назвать провозвестником гибели династии Цин. Об
этом свидетельствует и трагедии молодых героев, осмелившихся бунтовать
против феодальных порядков. Автор показывает личные судьбы как
продолжение несправедливого устройства всего государства. Центральный
герой Бао-юй, выросший среди роскоши, оказывается бунтарём, восставшим
против своего окружения, из доброго и восторженного мальчика превратился
в юношу, идущего наперекор устоям феодальной морали. Он видит ложь и
лицемерие у себя в доме, видит, как жестокость матери доводит до
самоубийства служанку. Самый выдающийся, талантливый и незаурядный
представитель рода заканчивает свою жизнь в рясе монаха, уходя в
«пустоту».
Открытием писателя явились и образы двух главных героинь романа,
которых часто сравнивают и даже противопоставляют друг другу. Линь Дай-
юй вобрала в себя лучшие черты знаменитых китайских красавиц различных
исторических эпох, прежде всего яркую одарённость. Она первая из
классических женских образов в Китае, кому присущи независимость
154
характера и душевная свобода. Ожидание любви становится для неё
единственным смыслом существования. Остроумие и даже язвительность
Линь Дай-юй – защитная реакция юной девушки, глубоко переживающей
любое ущемление своего достоинства. Линь Дай-юй одинока на протяжении
всего романа, она не сумела стать своей во дворце Жунго, не смогла быть
безмолвной и послушной девушкой, всегда исполняющей волю сильных
родственников. Она сохранила свою душевную независимость, но
вынуждена была расстаться с мечтами, а вместе с ними потеряла и саму
жизнь.
Образ Бай-юй разительно отличается от Линь Дай-юй, хотя обе
девушки оказываются жертвами конфуцианских норм морали поведения.
Автор с симпатией относится к ней, она не менее одухотворена, чем Линь
Дай-юй, и за её холодной внешностью скрывается горячее сердце, способное
любить и прощать.
В романе «Сон в красном тереме» Цао Сюэ-цин воплощена идея о
важности свободы для формирования человеческой личности. Вместе с тем,
роман – подлинная «энциклопедия жизни» Китая 17 века, он даёт
богатейший материал для понимания психологии, нравов и обычаев жителей
Поднебесной. Высокие литературные достоинства романа – стройная
композиция, завершённость сюжета, психологизм в изображении героев,
яркость и образность языка повествовательной прозы, поставили «Сон в
красном тереме» на одно из первых мест в истории китайской литературы.
«Сон в красном тереме» породил многочисленные подражания к
продолжения, начавшие появляться с конца XVIII п. и выходившие на
протяжении XIX в.,— романы любовные с валетом эротики. В большинстве
своем эти произведения похожи друг на друга в первую очередь том, что они
завершаются счастливым концом; Бао-юй женится на Линь Дай-юй и делает
чиновничью карьеру. Эпигоны Цао Сюэ-циия проповедовали преданность
государю, почтительность к старшим, теорию «воздаянии за добро и
наказания за зло».
Роман Ли Жу-чженя «Цветы в зеркале» (1825 г.) завершает собой
развитие китайского классического романа, подводит итог пройденного
китайским романом пути, синтетически объединив в себе черты романа
исторического, фантастического, авантюрного, романа-путешествия и
романа сатирического. Об авторе романа точных сведений нет. Известно
лишь, что он получил превосходное образование, был крупным учёным
своего времени и обладал большими познаниями в области фонетики,
живописи, медицины, астрономии, музыки и гаданий. Роман каждой своей

155
страницей свидетельствует об огромной эрудиции его автора в самых
различных областях науки и искусства.
Время написания романа падает на то время, когда Китай находился
под властью манчжуров, испытывая двойной гнёт – феодальный и
национальный. В этих тяжёлых условиях любая критика властей
свидетельствовала о большой гражданской смелости автора романа.
Стремясь скрыть истинную направленность своего романа, Ли Жу-чжень
переплетает реальные факты с вымышленными, вводит в качестве некоторых
персонажей исторических лиц – императрицу Ухоу, сановников, князей,
упоминавшихся в исторических источниках. Автор отправляет своих героев
в путешествие по разным странам, заставляет их встречаться с разными
людьми, наблюдать нравы и обычаи вымышленных стран. Повествуя об
удивительных странах и их обычаях, автор романа таким образом вызывает
сравнение с нравами и порядками Китая цинской эпохи. Так, в одной из глав
рассказывается о посещении тремя главными героями царства Благородных.
Это своеобразная утопия. Жители её уступчивы и нигде не спорят, девизом
страны являются слова «только добродетель драгоценна». Государь под
страхом строго наказания запрещает подданным подносить ему какие-либо
драгоценности, правитель страны отличается мудростью и добродетелью. Со
всеми соседними странами у него дружеские отношения, он умеет
предотвратить немало войн и сохранить много жизней.
Название романа «Цветы в зеркале» таило в себе известный в
китайской литературе образ «цветок в зеркале», как символ чего-то
нереального, несуществующего. Фантастический сюжет романа подтверждал
его направленность. Но одновременно название романа означало другое
важное его содержание: цветы – это женщины, жизнь и судьба которых
отражены в романе, как в зеркале. Женщина в Китае была лишена всяких
прав, занимала в обществе самое ничтожное положение. Ли Жу-чжен своим
романом показывал, что женщина имеет право занять в обществе такое же
положение, какое занимает в нём мужчина. Он поставил вопрос о праве
женщины на образование, на сдачу экзаменов и участие в государственной
жизни. Женские образы, выведенные в романе, совершенно не похожи на
героиню традиционной китайской литературы – верная жена, почтительная
дочь, отвергнутая возлюбленная, фаворитка, гетера… Ли Жу-чжен показал,
что женщина может так же, как «мужчина, успешно участвовать в любой
области человеческой деятельности. Весь роман – гимн женщине, её
душевным качествам, уму. В нём представлены храбрые и выносливые
девушки, которые убивают тигров, совершают подвиги. Автор рисует целое
государство, где в государственном правлении и в овладении ремеслами
156
женщины заменяют мужчин, здесь воспеты образованнейшие красавицы,
которые успешно сдают экзамены.
В романе явно просматривается антиконфуцианская направленность. В
«Изречениях» Конфуция написано: «С женщинами да с слугами трудно
справиться. Приблизишь их – они становятся непокорными, а удалишь –
ропщут». Роман протестует против такого отношения к женщине,
поставленной на одну ступень со слугами. Сам выбор женщин как главных
действующих лиц романа свидетельствовал о прогрессивных взглядах его
автора и одновременно об его утопическом желании изменить мир
посредством принятия нужных законов.

Вопросы и задания к главе III

Проверь себя

1.Назовите основные этапы развития повествовательной прозы Китая. Дайте подробную

харатеристику одного из них.
2.Почему сюжетная проза Китая долгое время остаётся за рамками «высокой»
словесности.
3.Какие темы наиболее распространены в танской новелле? Каковы художественные
достижения новеллистов эпохи Тан?
4.Как известные факты биографии Пу Сун-лина отразились в его художественном
творчестве?
5.К вопросу о мировоззрении Пу Сун-лина обращались в своих работах такие
исследователи как Я. Прушек, В. Эберхард, В.М. Алексеев. Что послужило поводом для
дискуссии?
6.Кого автор «Рассказов Ляо Чжая о чудесах» считает своими учителями? Чем
прославились эти имена в литературе и культуре Китая?
7.Как в «Рассказах Ляо Чжая о чудесах» проявилось влияние архаических верований
китайского народа?
Тематика практических занятий
1.
1.Зарождение повествовательной прозы «сяошо» и связь с фольклором
(герои, тематика)
2.Танские новеллы («чуань-ци»): формирование и развитие жанра; его
основные характеристики. Становление жанра афоризмы-цзацзуань.
3. Анализ основных сюжетов и образов танской новеллы («Красный лист»)

Тематика практических занятий

2.
1.Повествовательная проза эпох Мин и Цин.

157
2.Демократизация литературы как результат стремительного роста китайских
городов и укрепления городского населения.
3.Расцвет жанра городских повестей хуабэнъ.
4.Связь с народным сказом как яркая художественная особенность.
5.Сильная дидактическая и морализаторская направленность в рамках
религиозного мировосприятия. («Нефритовая Гуаньинь»)
6.Жанр хуабэнъ как переходный этап от устной сказовой прозы к индивидуальной
авторской повести.

Тематика практических занятий

3.
Развитие жанра романа в эпоху Мин.
1.Ло Гуаньчжун и его историческая эпопея «Троецарствие» («Саньго яньи»).
Объединение страны под властью законного государя как основная идея романа.
2.Влияние эпического творчества, даосского и конфуцианского мировоззрения.
3.Развитие авантюрного начала.
4.Сочетание элементов высокой словесности и демократической традиции.
5.Значение «Троецарствия» как самой ранней китайской книжной эпопеи.
4.

1.Героическая эпопея Ши Найаня «Речные заводи» («Шуйху чжуань»).

2.Крестьянское восстание начала XII в. под руководством Сун Цзяна как
историческая основа романа.
3. Сведение воедино эпических биографий героев на основе многочисленных
фольклорных преданий.
4.Первое произведение китайской литературы, написанное на разговорном языке.
Энциклопедия народной жизни.
5.Элементы фантастики и мистики на фоне преобладания реалистического
описания событий. Авторская позиция.
5.
Цао Сюэцинь и его роман «Сон в красном тереме».
Цао Сюэцинь и его роман «Сон в красном тереме» («Хун лоу мэн»).
Автобиографический характер романа.
Буддийско-даосская символика романа.
Сложное взаимодействие различных пластов реальности и сверхреальности.
Многоплановость сюжетных линий, психологизм в описании противоречивости
душевного состояния героев.
История упадка и краха аристократической семьи как основа романа.
Художественные достоинства и эпическая масштабность. Значение романа как
шедевра китайской и мировой литературы.

Литература
158
1. Алимов И.А., Кравцова М.Е. История китайской классической литературы
с древности и до XIII века: поэзия, проза. В 2 частях. – СПб.: Петербургское
востоковедение, 2014. –1408 с. (Особенно: с. 12–114).
2. Кравцова М. Б. Поэзия Древнего Китая: Опыт культурологического
анализа. Антология художественных переводов.–СПб.:Центр «Петербургское
Востоковедение», 1994. – 544 с.
3. Кравцова М.Е. Хрестоматия по литературе Китая. — СПб.: Азбука-
классика, 2004. –С. 5–44.
4. Федоренко Н.Т. Древнейший памятник поэтической культуры Китая
//Шизцин: Книга песен и гимнов / Пер. с кит А.Штукин; Подгот. текста и
всупит.ст. Н.Федоренко; Коммент. А. Штукина. –М.: Худож.лит.,1987. –
С.3–22.
5. Шицзин: Книга песен и гимнов. – М.: Худ. лит., 1978. –351 с.
6. Из книг мудрецов: Проза Древнего Китая / Сост., вступ. ст., с. 5-24, ст.
об авт. и коммент. И. Лисевича. – М.: Худ. лит., 1987. - 351 с. (Разделы о
соответствующих текстах).
7. Лао-цзы / Пер. И.С. Лисевича. – М.: АиФ Принт, 2003. – 316 с.
ЛисевичИ.С.Мозаика древнекитайской культуры.–М.: Восточная литература,
2010. — 445 с.
8. Мартынов А.С. Конфуцианство. «Лунь юй» / Перевод А.С.Мартынова. В
2 т. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001. Т. 1: 368 с.; Т. 2: 384 с.
9. Мудрецы Китая: Ян Чжу, Ле-цзы, Чжуан-цзы / Пер. с кит. Л.Д.Позднеевой.
–СПб., 1994. — 416 с.
10. Филонов С.В. Конфуцианство: лекция // История религий: учебное
пособие. –Благовещенск: Изд. БГПУ, 2013. –С. 33–46.
11.Чжуан-цзы: Даосские каноны / Перевод, вступит. ст., коммент.
В.В.Малявина. – М.: ООО «Астрель», ООО «Аст», 2004.

Глава 4
Драматургия (XIII-XVIIIв.в.)

В истории китайской культуры драматургии принадлежит особое

место. Драма как самостоятельный род литературы появилась в XII веке, но
ей предшествовало развитие литературных, песенно-музыкальных форм и
различного рода представлений, восходящих ещё к III веку до н.э.
К XII веку ещё существовало два вида театрально-драматических
представлений: нанси, которые возникли на юге Китая и основывались на
народных мелодиях юга, и юаньбэнь, появившиеся на севере и включавшие
159
в представление его суровые напевы. В пьесах северных жанров была
определённая общность тематики: северяне любили героические военные
пьесы, включавшие в себя пантомиму. В пьесах же юга преобладали бытовые
и лирические мотивы.
В столице Сунского государства насчитывалось уже около пятидесяти
театров. Однако наибольшее значение драма и театр обрели в эпоху Юань
(1271-1368 гг.). Именно в это время драматургия стала ведущим родом
литературы и определила его как «золотой век» китайской драмы. Рост
городов в период Юань способствовал развитию театра, что привело к
расцвету драматургии. Появились литераторы, специально писавшие для
театра. Драматургия стала самостоятельным видом литературного
творчества, выдвинув таких талантливых драматургов и поэтов как Гуань
Хань-цин, Ван Ши-фу, Ма Чжи-юань, Бай Пу. Появление ярких дарований
объяснялось и ещё одной причиной. Установление монгольского
владычества существенно изменило положение учёного сословия в Китае,
большинство которого было конфуцианцами. Унизительное положение
образованных и талантливых людей привело к сближению когда-то
привилегированного сословия с городскими жителями. Для многих из них
драматургическое творчество стало профессией. Сближение литераторов с
жизнью простых людей демократизировало облик самой драматургии: драма
выражала идеи и настроения широких масс городского населения.
Драматурги объединялись в «союзы пишущих» (шихуэй), что тоже играло
свою роль в развитии жанра.
До настоящего времени полностью дошло около 170 пьес юаньских
драматургов, хотя источники позволяют считать, что за эти сто с лишним лет
было создано свыше 600 различных произведений стиля «цза-цзюи»
(«смешанные представления»). Юаньская драма строится на развёртывании
драматического столкновения, на борьбе противоположных сил – нового со
старым, передового с косным. Характер конфликта обуславливает её
структуру и композицию. Как правило, в пьесах должно быть четыре
действия, в драме сочетались три главных элемента – диалог, ария и
пантомима. Юаньская драма была драмой музыкально-лирической и
требовала от её автора блестящего владения стихом, тонкого знания музыки
и способности занимательно построить сюжет.
В драме периода Юань нашла отражение жизнь всех социальных слоёв
феодального Китая. Героями пьесы были императоры, министры, военные,
чиновники, придворные красавицы, а также крестьяне, мелкие торговцы,
слуги, обитательницы «весёлых кварталов». Критика социального уклада
принимала порой очень острые формы, особенно в так называемых
160
«судебных пьесах». Однако юаньские драматурги избегали прямо говорить о
современности, ибо малейшее проявление недовольства монгольским
правлением приводило к жестоким наказаниям. Поэтому драматурги
переносили действие пьес в далёкое прошлое или брали сюжеты из танских и
сунских новелл. Условное перенесение действия не умаляло их идейно-
художественного воздействия на современников.
Ослабление конфуцианского влияния нашло отражение в жанре драмы;
что выразилось в умалении ханжеской морали и воспевании чувства любви,
её красоты и силы. Неслучайно, на первый план в пьесах выходят женские
образы, обладающие высокими душевными качествами, готовые к
самопожертвованию, верные и любящие. Яркий образ такой женщины создал
Бай Пу в драме «Возле ограды». Героиня его пьесы Ли Цянь-цзин ради своей
любви преступает ханжеские законы общества, идёт против семьи, силою
своего чувства преодолевает все преграды. Преданная и самоотверженная
любовь воспета и в Чжен Гуан-цзуном в драме «Душа Цянь-нюй расстаётся с
телом». Автор использовал сюжет танской новеллы, написанной Чэнь
Сюань-ю, однако драматург, использовав фантастический сюжет танского
автора, направил весь пафос своей драмы на возвеличивание высочайшего
чувства любви двух героев.
Другим сюжетным источником юаньской драмы были мифы и
народные легенды. Одна из лучших пьес Ли Хао-чу написана по мотивам
популярного в Китае мифа. Влюблённый в любимую дочь Дракона Чжан Юй
преодолевает все препятствия, возникшие на пути к любимой, и сам
Бессмертный помогает им стать счастливыми. Фантастический элемент в
этих пьесах позволяет их авторам воспеть сильные человеческие характеры
героев, всё преодолевающие во имя любви.
Отсутствие примет времени не лишало пьес юаньских авторов
актуальности. Социальное звучание имели драмы одного из самых
выдающихся драматургов этого периода Юань – Гуань Хань–цина. В
известной его пьесе «Обида Доу Э» он не только обличает такие пороки, как
клеветничество, взяточничество, подлость, но отвергает тот порядок, при
котором «кто честен и правдив – в несчастье прозябает… Преступник же в
богатстве утопает». Героиня пьесы Доу Э из сострадания берёт на себя
чужую вину и в предсмертной арии не только обличает власти, которые
забыли о законах, но возвышает свой голос против Неба: «Неужели даже
Небо перед наглецом трепещет, торжествуя лишь над слабыми?» Как многие
драмы юаньского периода пьеса заканчивается наказанием злодеев, но
несмотря на благополучные финалы, многие юаньские драмы, как отмечает

161
исследователь китайской драматургии В.Ф. Сорокин, могут быть названы
трагедиями по накалу страстей и драматичности судеб её героев.
В репертуар классической драматургии Китая вошла пьеса Ван Ши-фу,
автора знаменитой драмы «Западный флигель». В основе её лежит история
любви бедного студента Чжан Гуна к дочери первого министра Цуй Ин-ина.
Ван Ши-фу заимствовал сюжет из пьесы драматурга XII века Дун Цзе-
юаня, использовавшего в свою очередь историю танской новеллы, но сумел
придать повествованию более острый и занимательный характер. Главная
новизна и привлекательность пьесы заключались в изображении характеров
главных героев. До него драматурги рисовали своих героев неизменными,
застывшими фигурами. Особенно поразил зрителя характер главной героини
Ин-ин. Автор показывает как постепенно развиваются чувства Ин-ин – от
почтительной дочери до пылкой влюблённой и героической женщины.
«Безгранично любящая и самоотверженная, ревнующая и страдающая,
почтительная и непокорная – воистину, такого многогранного образа не
создавал ни один юаньский драматург, даже великий знаток женского сердца
Гуань-Хань-цин»1.
Демократизм автора проявился в той симпатии, с которой обрисован
образ служанки Хун-нян, главной устроительницы счастья влюблённых. Ей
присущи народный здравый смысл, жизнерадостность и умение находить
выход из любой ситуации. Образ Хун-нян движет сюжет и придаёт ему
жизненную достоверность.
С именем Ван Ши-фу связано дальнейшее развитие юаньской драмы.
Пьеса отражала формирующуюся в драматургии тенденцию – внимание к
внутреннему миру человека. Были нарушены и некоторые законы формы.
Прежде все арии должны были исполняться одним главным персонажем, в
пьесе «Западный флигель» поют все три главных героя, причём некоторые
арии представляют своеобразные диалоги. Пьеса оказала огромное влияние
на развитие китайской драматургии. Вот уже 600 лет она не сходит со сцены
китайского театра, являясь примером сценического долголетия.
Пьесы юаньского периода необычайно разнообразны по своим
жанровым признакам. Процветали бытовые пьесы, в которых преобладали
нравоописательные и нравоучительные сцены. Значительное место занимают
драмы, написанные на исторические сюжеты. Гуань Хань-цин переложил на
язык драмы два ярких эпизода из народных сказаний об эпохе Троецарствия
– «Один с мечом на пиру» и «Путешествие в Западное Шу». Пьеса звучала

1
Меньшиков Л. «Западный флигель» и его место в истории китайской драмы / Л. Меньшиков // Китайская
классическая драма. – СПб., 2003

162
как воспоминание и напоминание о прославленном в народе герое. Было
немало произведений, написанных на буддийские и даосские сюжеты,
героями которых были праведники, монахи, бессмертные, добрые и злые
духи. Особенно много таких пьес возникло в период упадка юаньского
государства, когда усилилось желание уйти от мирских невзгод и
треволнений.
В целом, драматургия эпохи Юань оставила заметный след в истории
китайского искусства и способствовала расцвету повествовательной прозы в
Китае. Но со временем форма цза-цзюй стала вытесняться другой
разновидностью драмы – чуаньци (повествование о необычайном), которая
была ближе к фольклору и не ограничивала количество актов и число певцов.
Для этих пьес было характерно сближение языка прозаического текста с
живой речью. Известность приобрели пьесы Цзин Чай-цзи «Терновая
шпилька», Бай Ту-цзы «Белый заяц», Бай Юэ-тин «Беседка поклонения
луне», в которых поэтичность текста сочеталось с вниманием к бытовой
стороне жизни, к судьбам отдельных людей. Наибольший успех выпал на
долю пьесы Гао Мина «Лютня». Её герой Чжан Се, оставив жену, отправился
в столицу сдавать чиновничьи экзамены. Он блестяще выдержал экзамены и
женился в столице на дочери министра. Роскошь и праздность столичной
знати резко контрастируют с жизнью, которую ведут его первая жена Чжао
У-нян и её родители. Похоронив умерших от голода родителей, Чжао У-нян
добирается до столицы, где зарабатывает себе на жизнь игрой на лютне.
Верная, трудолюбивая и стойкая, она всё же находит своё счастье –
устыдившийся муж принимает её в дом, а вторая его жена уступает ей
первенство в доме.
Пятнадцатый век - период воцарения Минов (1368-1644) оказался
одним из неплодотворных периодов в развитии китайской драмы. Был
принят закон, запрещающий изображать в пьесах государей, сановников,
святых и мудрецов. Социальный пафос юаньских цза-цзюй был почти
утрачен, объектом изображения стали развлекательные события и
сентиментальные любовные истории.
Наиболее значительная фигура эпохи Мин – драматург Тан Сянь-цзу.
Лучшая из пяти его пьес «Пионовая беседка», в которой было заострена
проблема личности и определяющая роль чувств в жизни человека. Дочь
крупного чиновника Ду Ли-нян мечтает о юноше, с которым встретилась в
сновидении. Родители и все окружающие активно противодействуют
желанию девушки найти любимого, и она предпочитает смерть
невозможности быть любимой и счастливой. Став бесплотным духом, Ду Ли-
нян всё-таки находит своего избранника, который столь же пылко и горячо
163
отвечает ей взаимностью. Чудесная сила любви оживляет девушку, тем
самым утверждая веру во всемогущество человеческого сердца.
В конце минской династии драматургия шла к упадку. Она постепенно
утрачивала свой демократический характер, становилась украшением и
развлечением знати. Борьба с маньчжурским вторжением в середине XVII
века вызовет некоторый подъём драматургии в исторической трагедии Хун
Шэна «Дворец бессмертия» и пьесе Кун Шан-женя «Веер с персиковыми
цветами». В них, при всём различии сюжетов и стиля, много общего -
показан упадок государства, боль за судьбу покорённой страны.
В начале XIX века на севере Китая особую популярность приобретёт
жанр «пи хуанцзюй», известный за пределами Китая под названием
«пекинской оперы». Эта музыкальная драма откроет новую эпоху в истории
китайского театра.
Вопросы и задания к главе IV

Тема практического занятия 1.

1.Почему эпоху Юань называют золотым веком китайской драматургии?
2.Покажите на примере одной из пьес особенности китайской драмы «цзя-
цзюй» (Структура и композиция юаньской драмы.)
3. Жанровые признаки Юаньской драмы.
4.Развитие народной драмы (пинхуа), ослабление позиций традиционных
театральных жанров (чуаньци, цзацзюй) и формирование «столичной
драмы».

Тема реферата
1.История Пикинской оперы (актёры, маски, музыка, костюмы)

Источники:
Алексеев В. М.. Наука о Востоке: Статьи и документы. М., 1982. Алексеев В. М.
Труды по истории китайской литературы: В 2 кн. М., 2002; 2003. (Классики
отечественного востоковедения).
Ван Шифу. Западный флигель // Китайская классическая драма. СПб.: Северо-
Запад Пресс, 2003. (Золотая серия китайской литературы). С. 133375.
Классическая драма Востока. - М., 1976. - (Библиотека всемирной литературы).
Ли Хаогу. Студент Чжан Юй морскую варит воду у острова Шамэнь // Китайская
классическая драма. СПб.: Северо-Запад Пресс, 2003. (Золотая серия китайской
литературы). С. 21-64.
Рифтин Б. Л. Повествовательная проза: Китайская литература XVII в. // История
всемирной литературы в 9 т. / Ин-т мировой лит. Им. А. М. Горького. М.: Наука,
1987. Т. 4. С. 486-497

164
 Глава 5.
Литература Китая новейшего времени (XIX -начало XX вв.).

Тема: Литература периода «движения 4 мая» (1918 – 1930)

После окончания первой мировой войны страны-победительницы
перекраивали мир. Китаю грозила опасность оказаться под властью Японии.
В Китае начали создаваться марксистские кружки. В 1918 г. в журнале
«Новая молодежь» были напечатаны статьи Ли Да-чжао где он провозгласил
Октябрьскую революцию торжеством гуманизма, справедливости.
4 мая 1919 г. революционно настроенные студенты Пекина выступили
с протестом против подписания Версальского «мирного» договора, отда-
вавший Японии бывшие немецкие колонии в Китае. Волнения, начавшиеся в
столице, распространились по всей стране. В борьбу за независимость Китая
включились рабочие.
Напуганное правительство отказалось подписать Версальский
договор. Революционная интеллигенция Китая впервые увидела силу
пролетариата, поняла, что только в союзе с ним она может довести
революцию до конца.
Среди мятежных студентов Пекинского университета был и
профессор Лу Синь, уже выступавший как прозаик, поэт и публицист.
Особую роль сыграла его статья «Идет», напечатанная в журнале «Новая
молодежь» 15 мая 1919 г. В разгар «движения 4 мая» писатель приветствовал
революцию в России. Китайская буржуазия, стараясь ввести
демократическое движение в умеренное русло, пыталась доказать необходи-
мость для Китая буржуазного пути развития. Но эти идеи не нашли
поддержки среди простого народа и передовой интеллигенции. Новой
кульминацией бурных политических событий явилась революция 1925—
1927 гг., когда значительно выросли сознательность и организованность
рабочего класса, роль коммунистической идеологии среди интеллигенции.
Дискуссия по эстетическим вопросам, развернувшаяся в 1928—1930
гг., помогла многим прогрессивным литераторам найти свое место в
общественной жизни страны, укрепить теоретические позиции и
объединиться в Лиге левых писателей, созданной в марте 1930 г.
«Движение 4 мая» ускорило формирование качественно иных, чем
прежде, художественных принципов в литературе и искусстве. Национально-
освободительная борьба требовала не только новых идей, но и более
непосредственного контакта с широкой аудиторией. До этого литература в
Китае была во многом привилегией избранных, так как, несмотря на обилие
произведений на разговорном языке байхуа, основным литературным языком
165
считался древний, непонятный на слух язык вэньянь, изучение которого
требовало длительной специальной подготовки. Вот почему полный переход
на байхуа становится одной из главнейших проблем в соз дании новой
культуры.
Начало «литературной реформы», а затем и «литературной революции» было
положено в 1917 г. на страницах журнала «Новая молодежь». В литературе
произошел раскол.
Приверженцы старины старались сохранить кастовость литературы,
прогрессивные деятели обличали и высмеивали их за это.
Осенью 1920 г. преподавание в школах и вузах было переведено на
байхуа, который, таким образом, был признан вполне официальным
литературным языком.
Прогрессивная китайская интеллигенция вела борьбу против всей
феодальной культуры, в том числе против официальной идеологии —
конфуцианства.
В течение многих веков конфуцианская этика использовалась для воспитания
в народе рабской покорности, для упрочения патриархальных, а часто и
домостроевских отношений в семье. Открытая критика конфуцианской
морали началась еще в конце XIX в., но она была недостаточной. Вот почему
во время «движения 4 мая» так актуально прозвучали многие статьи Ли Да-
чжао, который вскрыл классовый характер конфуцианства, взаимосвязь
между идеологией и политическим строем эпохи.
Если Ли Да-чжао бичевал конфуцианство как политик, то Лу Синь делал это
прежде всего в художественных образах. В своем рассказе «Записки
сумасшедшего», опубликованном в 1918 г. в журнале «Новая молодежь», он
беспощадно разоблачил волчьи законы феодального общества. Герою
рассказа нужно было сойти с ума, чтобы покончить с трафаретными
представлениями. «Только сегодня я понял,— говорит он,— что уже много
лет живу там, где на протяжении четырех тысяч лет люди едят людей...
Спасите, спасите детей!»
Писатели, руководимые Лу Синем, выступили за создание
реалистической литературы, отражавшей объективную действительность. К
этой группе примыкали Цюй Цю-бо, Мао Дунь, Дин Лин и др. Это
направление литературы было тесно связано с революционным движением
китайского народа.
Два года, с января 1921 по январь 1923 г., прожил в Советском Союзе в
качестве специального корреспондента левой газеты «Чэнь бао» талантливый
журналист, поэт и переводчик Цюй Цю-бо. Прекрасно владея русским
языком (он окончил Пекинский институт русского языка), писатель в своих
166
очерках и корреспонденциях рассказывал китайскому читателю правду о
жизни молодого Советского государства.
Он переводил художественные произведения: знакомил китайских
читателей с творчеством Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Гоголя, Л.
Толстого, Чехова, Горького, Д. Бедного, Гладкова, Павленко, Маяковского.
В 1921 г. в Пекине было создано Общество изучения литературы,
объединившее около 200 сторонников реалистического искусства. Его
инициаторами явились Шэнь Янь-бин (Мао Дунь), Чжэн Чжэнь-до, Сюй Ди-
шань, Е Шэн-тао, и др. Печатным органом Общества стал журнал «Сяошо
юэбао» («Ежемесячник прозы»), выходивший еще с 1909 г. в Шанхае, а
главным редактором — Шэнь Янь-бин. В других городах страны были
созданы филиалы Общества. Его основными задачами были: сплочение
писателей в единую организацию, обмен мнениями по вопросам литератур-
ной и общественной жизни страны, выработка приемлемой эстетической
платформы, пропаганда национальной и зарубежной классики. Главной
целью литературы Общество провозглашало правдивое отражение
социальной действительности.
Литературно-критические статьи, помещаемые в журнале
«Ежемесячник прозы», помогали молодым писателям разобраться в мировом
литературном процессе, избежать слепого подражания Западу, найти
собственный почерк в искусстве.
Большая роль в разработке теоретических и практических вопросов
литературы принадлежит Мао Дуню.
На страницах журналов «Ежемесячник прозы» и «Литературная декада»
были опубликованы его статьи «Что такое литература?», «Когда наступит
великий переворот?», «Натурализм и современная китайская проза» и т. д., в
которых подчеркивался активный характер литературы. В своих статьях Мао
Дунь обобщает и развивает традиции Лу Синя, т. е. раскрывает взаимосвязь
между судьбой человека и социальными условиями. Мао Дунь выступал за
гражданственность, правдивость литературы.
Второе направление, выступавшее в период «движения 4 мая» с
критикой феодальной культуры, связано с именем Ху Ши. Идеолог крупной
буржуазии Китая, лидер правого крыла движения за новую культуру, Ху Ши
был противником феодальной культуры и морали, но в основе его эстети-
ческой платформы лежала теория субъективно-идеалистического
направления - прагматизм.
Прагматизм, или инструментализм, в начале XX в., получил на Востоке
немалое распространение. Притягательная сила этого учения заключалась в

167
его узком практицизме, в апологии индивидуалистической деятельности,
выдаваемой за творческую активность.
Получив философское образование в Колумбийском университете у
Дьюи— основоположника американского прагматизма, Ху Ши был тесно
связан с реакционными политическими кругами США. Вернувшись в Китай
и став активным общественным деятелем, он также проводил проамерикан-
скую политику, стараясь ввести «движение 4 мая» в русло буржуазной
революции.
Он проповедовал ницшеанский индивидуализм. Аналогичным
образом он трактовал ибсеновские произведения, например, в статье 1918 г.
«Принципы Ибсена».Его критика была направлена на журнал «Новая
молодежь» за просоветский характер.
Если творчество писателей-реалистов во главе с Лу Синем
развивалось прежде всего под влиянием русской классической и советской
литературы, а деятельность Ху Ши шла в русле американского прагматизма,
то третье направление — в новейшей китайской литературе 20-х годов
развивалось главным образом под воздействием романтизма, а также тех
писателей Западной Европы, чей антиимпериалистический протест
соединялся с декадентством и экспрессионизмом.
Это направление связано с именем Го Мо-жо (1892-1978г.) и
деятельностью общества «Творчество». Сложность анализа произведений Го
Мо-жо заключается в том, что о нем часто говорят как о представителе
революционного романтизма. Известно, что романтизм можно рассматривать
и как творческий метод, и как определенный тип художественного
мышления. В первом своем качестве он возникает как предтеча реализма.
Конфликт «личность и общество» был поднят романтиками до уровня
философского обобщения. В этом смысле романтизм уловил противоречия
действительности и был антибуржуазным по
своему существу. Однако объективные жизненные
связи романтизм фактически игнорировал. Вместо
анализа реальных отношений романтики
предлагали иллюзорное понимание действитель-
ности.
С победой реализма, когда социальная
критика приобретает аналитический,
высокохудожественный характер, романтизм,
бывший в свое время прогрессивным, часто
порождается в субъективизм, не имеющий четкого
эстетического идеала, т. е. становится течением,
168
враждебным реализму. Например, европейские экспрессионисты XX в.,
воодушевленные народным движением, заявляли о своей любви к проле-
тариату, о необходимости борьбы за его освобождение. Однако по существу
они не понимали ни мировоззрения этого класса, ни целей его борьбы.
Романтизм экспрессионистского толка возник в Китае в 20-е годы
прежде всего как реакция мелкой буржуазии против наступления
иностранного капитала, укрепления власти компрадорской буржуазии.
Наиболее ярко эти чувства проявились в творчестве Го Мо-жо, Чэн Фан-у,
Юй Да-фу, Чжан Цзы-пина и других молодых поэтов и писателей, живших в
Японии. Оторванные от родины и увлеченные идеями западных романтиков,
они восприняли происходившие в Китае события лишь как романтический
бунт личности — единственно приемлемую для них форму борьбы с
несправедливостью.
Я проклинаю тебя вселенная:
Ты — эшафот, забрызганный кровью,
Темница, полная горя и скорби,
Могила, где медленно гниют трупы,
Ад, где вопят и пляшут черти.
(Пер. А. Гитовича)

Так писал Го Мо-жо, чье творчество является наиболее характерным

примером этого литературного направления. «Богини» (1921) —его первое
поэтическое произведение. Богини, олицетворяющие революцию,
разрушают старый мир зла, бессмысленных войн и народного горя. В
ярких лучах восходящего солнца они прославляют наступление нового
светлого дня:
Богиня!
Иди поищи людей, потрясенных как я, судьбой —
Сгорающих так же, как я, поведи за собой! Иди,—
и войди в сердца братьев моих и сестер!
Струны сердец натяни, Разум воспламени!
(Пер. А. Адалис)1
Поэма «Богини» была опубликована в журнале «Творчество»,
который дал название и обществу писателей, созданному в Шанхае в 1921 г.
Для Го Мо-жо, как и для других членов «Творчества», был характерен
«пафос свободолюбия и общественного протеста», но исходящий от некой
абстрактной личности. И хотя в предисловии к сборнику «Богини» он

1
Литература Востока в новейшее время(1917 -1945).Под ред.И.С.Брагинского, В.И.Симанова.-М.,1977.-
С390-402
169
называл себя пролетарием и коммунистом, это были лишь громкие фразы, не
выражавшие его истинных убеждений.
Достаточно сравнить стихи немецких и китайских неоромантиков 20-х годов,
чтобы обнаружить у них общую проблематику и сходство образного строя.
Не случайно увлечение немецкой философией и поэзией для членов
«Творчества» было характерным. Правда, Го Мо-жо переводит не столько
экспрессионистов, сколько Гёте, Шиллера, а также английского романтика
Шелли, однако воспринимает их во многом в экспрессионистском духе. И
отсутствие четкой политической программы, и расплывчатость
эстетического идеала привели, например, поэтов «Творчества» к
восторженному воспеванию нового мира — светлого, радостного, но
чересчур абстрактного:
Рассвет встает,
Рассвет встает,
Ожил умерший свет.
Весна пришла,
Вселенная снова живет.
Мы будем летать,
И радостно петь,
Летать и радостно петь.
(Го Мо-жо, пер. А. Гитовича)
В сборник Го Мо-жо «Богини» вошли и драматические произведения —
«Сянлэй» и «Не Ин», герои которых, пожалуй, заслуживают большего
внимания. В первой драме воссоздан глубоко лирический образ поэта
древнего Китая Цюй Юаня, который, протестуя против лжи и насилия,
кончает с собой. Во второй героиня Не Ин благословляет своего брата на
убийство жестокого правителя.
В условиях утверждения реалистического метода неоромантизм выглядел
несколько анахронично. Увлечение абстрактно-идеалистическими идеями
экспрессионистов можно рассматривать как болезнь роста опрёделенной
части китайской интеллигенции, перешедшей впоследствии на позиции
реалистического искусства.
Этому переходу в значительной мере содействовали подъем
революции 1925—1927 гг., а также влияние русской и советской литературы.
Художникам самых различных направлений предстояло ответить на
вопросы: что такое литература, кому она служит, какова связь между
литературой и революцией. Во взглядах Го Мо-жо того периода чувствуется
заметный отход от абстрактного восприятия мира; тем не менее

170
экспрессионистский дух его произведений был силен. За призывом служить
пролетариату нет понимания реальных общественных противоречий.
Например, в период революционного подъема появилась тенденция
превратить художественные произведения в плакаты, в простую
иллюстрацию лозунгов, что вульгаризировало общественную роль
литературы.
Именно во второй половине 20-х годов благодаря Лао Шэ в новой
китайской литературе утверждается социально-бытовой роман, традиции
которого получили дальнейшее развитие в творчестве Мао Дуня, Ба Цзиня,
Чжан Тянь-и. Еще до этого заметных успехов достигают короткий рассказ,
повесть.
Лига Левых писателей (1931—1945)

К началу 30-х годов основными направлениями в китайской

литературе становятся методы критического и социалистического реализма.
В Шанхае создана была группа писателей под названием «Лиги
левых писателей». В нее вошло более 50 человек, в прошлом членов
различных литературных объединений (Общества изучения литературы,
«Творчества», «Солнца») — Лу Синь, Мао Дунь, Ху Е-пинь, Жоу Ши, Дин
Лин, Е Шэн-тао, Тянь Хань .В 1931—1933 г. В Лиге активно сотрудничал
Цюй Цю-бо.
В программе Лиги подчеркивалось, что «деятели литературы и
искусства должны стоять на передовых позициях эпохи; они должны взять на
себя миссию борьбы за прогресс человеческого общества и уничтожение
всего реакционного, консервативного..»1.
Лига издавала журналы «Большая медведица», «Пионер»,
«Литература», «Система», «Партизан», «Ростки» и др.. Их названия по
конспиративным соображениям менялись, но выходили они регулярно.
Кроме того, Лига стремилась развернуть широкую сеть цабкоров и
селькоров, считая одной из своих главных задач развитие массовой
литературы, приближение литературы к народу. Творческому мастерству
члены Лиги учились на лучших образцах китайского национального
наследия, а также на зарубежной классике, на произведениях русских и
советских авторов. Важную роль в этом процессе сыграл созданный в 1934 г.
журнал «Ивэнь» («Переводная литература»).
Лига воспитала талантливую писательскую молодежь,
представителями которой были Дин Лин, Жоу Ши, Ху Е-пинь, Инь Фу и др.

1
Литература Востока в новейшее время(1917 -1945).Под ред.И.С.Брагинского, В.И.Симанова.-М.,1977.-
С402-412
171
 Дин Лин (настоящее имя Цзян Бин-чжи 1904-1986) г.Родилась под
Шанхаем в буржуазной семье. В Шанхае, будучи студенткой, Дин Лин
быстро входит в литературные круги города, сближается с революционно
настроенной молодежью. В 1924 г. она выходит замуж за писателя-
коммуниста Ху Е-пиня. Первые рассказы Дин Лин появились в печати в
конце, 20-х годов. Их отличает пристальный интерес к современным
проблемам, несколько ослабляемый недостатком художественного опыта,
влиянием индивидуалистических и нархистских концепций. Героиня
рассказа «Мын-кэ» (1927) —девушка из богатой буржуазной семьи, которая
приезжает в Шанхай из провинции учиться живописи. Мынкэ возмущена
патриархальным укладом жизни в доме ее родственников, где она
поселилась, не принимает она и морали молодой буржуазии. В конце концов
героиня бежит из ненавистного ей дома, уходит из училища, отвергает брак
без любви. Поведение Мын-кэ— это бунт искренней личности, жаждущей
свободы. Но вместе с тем это и мятеж индивидуалиста, который кончается
поражением. Общество подчиняет себе строптивую девушку. Героиня
рассказа «Дневник Софьи» (1929) более последовательна в своих поступках,
она не идет на компромисс с совестью, но ее бунт против общества, как и у
Мын-кэ, ограничен личными проблемами. Можно сказать, что Мын-кэ и
Софья — это сестры самой Дин
Лин и тех, кто окружал ее в годы
творческого становления, в годы
формирования классового
сознания китайской
революционной интеллигенции.
Однако подлинный перелом в
творчестве Дин Лин наступает
лишь после ее вступления в Лигу
левых писателей. Именно работа
в Лиге и влияние Ху Е-пиня дали
ей возможность глубже
познакомиться с политической
борьбой своего народа, понять
роль революционной литературы.
Свидетельством этого служит
рассказ «Шанхай весной 1930
года». Его героиня, Мэй Линь,
как и героини последующих
рассказов,— красивая
172
изнеженная женщина. Она уже достигла того, за что борются ее пред-
шественницы: вышла замуж по любви, муж заботлив к ней, образован и
считается неплохим литератором. Но Мэй Линь не удовлетворена своей
жизнью, в ней горит жажда активной деятельности, она хочет быть полезной
обществу, простому народу. По мере того как ее мужа засасывает мещанское
болото, страсть к обогащению, в Мэй Линь нарастает протест. Она стремится
к тем, кто создает настоящую литературу, кто борется вместе с
пролетариатом Шанхая, и она уходит к ним. Более того, по заданию своей
организации она идет работать на фабрику. На первомайской демонстрации
мы уже видим Мэй Линь счастливую тем, что она нашла настоящее место в
жизни.
Следующий рассказ Дин Лин, «Наводнение» (1931), за крепил за ней
репутацию представителя нового художественного направления. Пожалуй,
впервые в национальной литературе Дин Лин раскрыла процесс
пробуждения китайского крестьянства. Доведенные помещиками до полного
разорения крестьяне поднимаются на борьбу, и их восстание оказалось
намного страшнее стихийного бедствия — наводнения, на фоне которого
рисуются все упомянутые события.
В начале 30-х годов в ряде районов Китая уже рождались очаги Советской
власти. КПК направляла немалые усилия на их расширение и укрепление, на
создание Красной Армии. В работе партии активное участие принимали и
писатели-коммунисты, члены Лиги левых писателей. В ответ на это
гоминьдановское правительство Чан Кай-ши усилило террор. В дни работы I
Всекитайского съезда представителей советских районов его делегаты —
писатели Жоу Ши, Ху Е-пинь, Инь Фу были схвачены гоминьдановской
охранкой и 7 февраля 1931 г. тайно расстреляны.
Гибель Ху Е-пиня и его соратников потрясла прогрессивных людей
всего мира. Китайские литераторы обратились с призывом принять участие в
борьбе против террора в Китае; Международное объединение
революционных писателей в мае 1931 г. выпустило гневное воззвание,
подписанное А. Фадеевым, Анной Зегерс, Анри Барбюсом. Многие писатели
посвятили погибшим свои статьи и художественные произведения.
Лига в 1931 г. принимает постановление «О новых задачах литературы»:
— Вытеснение классических жанров новыми литературными формами.
—Развитие прозы на разговорном языке байхуа, публицистики и
художественного перевода.
—Обращение к новым темам, изображению нравов в противовес
традиционным книжным сюжетам.
—Публицистичность и ориентация на реальную жизнь.
173
 Писатели поднимали злободневные темы, выбирали специальные
поэтические средства и приемы.
— Отходили от строгих эстетических канонов.
—Развивали широкую переводческую деятельность, как неотъемлемую часть
литературы. Так же развивали иностранную тему в китайской литературе.
Цзэн Пу (второе имя — Мэн Пу) (1871 — 1934), китайский писатель.
Участник либерально-реформаторского движения 1895 – 1898 гг. С 1907 г.
редактировал основанный им литературный журнал «Сяошо линь». В 1919 –
1920 гг. работал над «Очерком истории французской литературы», в начале
1930-х гг. подготовил на китайском языке сочинения В. Гюго. В романе Цзэн
Пу «Цветы в море зла» (1906 г., рус. пер. 1960 г.) выразились
антиманьчжурские и антимилитаристские настроения. В нем Цзэн Пу
первым из китайских романистов изобразил Россию, Германию, Корею,
Вьетнам, рассказал о сторонниках Сунь Ятсена, а также зарубежных, в том
числе русских, революционерах. В 1929 г. опубликовал 1-ю часть
незаконченного романа «Мальчик Лу» под названием «Любовь»,
содержащего автобиографические мотивы.
Его роман «Цветы в море зла» — сатирическое произведение,
высмеивающее порочную систему китайского управления времен
императрицы Цыси. Авторское повествование на протяжении книги ведется
в двух плоскостях: с одной стороны, Цзэн Пу откровенно смеется над
нравами чиновников-маньчжуров, которые в XX в. все еще выбирают
счастливый день для решения государственных вопросов, а с другой –
презирает их, изобличая разврат, измены, предательство, продажность,
зашоренность, хищения, которые опутали императорский двор. К слову,
впервые в художественной литературе Китая Цзэн Пу показывает детальные
процесс покупки чиновничей должности.
Книга «Цветы в море зла» интересна не только с исторической точки
зрения, но и литературной. Это произведение куда сильнее, богаче, сложнее,
чем ряд китайских книг, которые получили большее признание. Здесь вы не
встретите летающих на облаках, безумных монахов и нудных сюжетных
линий. Цзэн Пу — нетипичный китайский автор, поскольку он был знаком
не только с европейскими языками, но и западной литературой, что дало ему
возможность обогатить свое произведение новыми персонажами-
европейцами. Так, в книге появляются русские персонажи — Бешков, Саша,
главный герой едет в Петербург и т.д. В этой связи любопытно посмотреть,
как Цзэн Пу показывает смену отношения китайцев к иностранному.
В Китае уже два с половиной столетия властвовала династия Цин,
основанная северным племенем маньчжуров, которых китайский народ по-
174
прежнему воспринимал как иноземцев. За время своего правления мань-
чжуры лишь усилили феодальный гнет. Кроме того, в XIX в. страну начали
осаждать европейские, американские, японские колонизаторы, что привело к
так называемым опиумным войнам, тайнинскому восстанию, франко-
китайской и японо-китайским войнам, боксерскому восстанию и многим
другим потрясениям. На рубеже веков в Китае возникло реформаторское, а
затем и революционное движение, отчасти вдохновленное опытом
освободительной борьбы в России.
Подобно герою «Цветов в море зла» Цзинь Вэньцину, он понял, что
человек, оторванный от проблем современной жизни, не может принести
пользу родине. Но совершенный им шаг был гораздо смелее, чём у Цзинь
Вэньцина. Оставив должность, обладатель двух ученых степеней решил
вновь стать учеником и в 1895 г. поступил на французское отделение Школы
переводчиков при правительственной Палате внешних сношений.

Тематика практических занятий

1.

1.Роль «Движение 4мая» в становлении новой культуры.

2.Историческая обстановка второй половины XIX и начала XX вв. Бурное
развитие периодической печати и особая роль публицистики.
3. Литературная деятельность Го Мо-жо

Тематика практических занятий

2.
1. Основные задачи «Лиги левых писателей».
2.Обличительная проза Дин Лин и ее место в литературе.
3.Роман Цзэн Пу (1871 – 1935) «Цветы в море зла», появление иностранной и
революционной тем в китайской прозе.

Темы рефератов:
Первые опыты переводов западной художественной литературы.
Развитие иностранной темы в китайской литературе.

литература:
Духовная культура Китая: Энциклопедия / Ин-т Дальнего Востока РАН. -М.:
Восточная литература, 2006. Т. Литература. Язык и письменность.
История всемирной литературы в 9 т. / Ин-т мировой лит. Им. А. М. Горького.-
М.: Наука, 1983. Т. 7-8.

175
 Л у Синь (1881 — 1936)
Лу Синь — первый китайский писатель, творчески воспринявший
опыт передовой иностранной литературы, что помогло ему стать новатором
— перевести китайскую литературу средневековья (которое во многом
господствовало в Китае на рубеже XIX—XX вв., несмотря на достижения
просветителей) в современность. При этом он продолжал демократические
традиции китайской культуры, освещал актуальные проблемы своей страны,
рисовал типы с ярко национальным и в то же время достаточно
индивидуальным характером. Огромный самобытный талант Лу Синя сделал
его крупнейшим художником слова.
Лу Синь (настоящее имя Чжоу Шу-жэнь) родился 25 сентября1881г. в
уездном городе Шаосине приморской провинции Чжэцзян. Отец его был
человек образованный, мать по происхождению из деревенской семьи, сама
научилась грамоте.Опорой семьи являлся дед, занимавший крупные посты в
столице. Кроме того, семье Чжоу помогали жить доходы от сдаваемой в
аренду земли.
Из книги воспоминаний Лу Синя «Утренние цветы, собранные
вечером» можно увидеть, как воспитывали детей в старом Китае, как
складывался характер самого писателя. Но в них раскрывается и процесс
формирования нового сознания у молодого человека на рубеже XIX—XX вв.
В ярких картинах своего детства и отрочества писатель набрасывал портреты
окружавших его людей, восторгался красочными народными празднествами.
Однако жизнь мальчика далеко не всегда была веселой. Уже с пяти лет
строгий отец, а затем и учитель в частной школе заставляли его бездумно
зазубривать древние китайские тексты, слагать стихи, механически подбирая
«параллельные» фразы. Правда, он с увлечением читал драмы и романы
(«Речные заводи» — XIV в., «Путешествие на запад» — XVI в.).
В своих воспоминаниях писатель сумел отразить и то брожение умов,
столкновение отцов и детей, которое сам пережил в юности («Болезнь отца»,
«Мелочи»). Когда его семья разорилась, он принял смелое решение: идти на
поиски нового. В 17лет Лу Синь покинул родной дом и уехал в Нанкин.
Здесь сначала в мореходном, затем в горно-железнодорожном училище он
впервые знакомится не только с иностранными языками, но и с
естественными науками: физикой, химией, биологией, раскрывшими ему
глаза на невежество его прежних учителей. В 1902г. Лу Синя для
продолжения образования направляют в Японию, и эта поездка еще больше
расширила его кругозор.

176
Уже в Нанкине политическая обстановка (зарождение революционной
организации Сунь Ят-сена в 1894 г., подъем либерально-реформаторского
движения в 1898 г., боксерское восстание в 1900 г.) вселяла в Лу Синя
ненависть к правящей маньчжурской династии, а в Японии, которая на
рубеже XIX—XX вв. стала центром патриотической китайской эмиграции,
он в одном из первых стихотворений приносит клятву на верность своему
народу:
Изранена душа. Так далека земля родная.
И глыбой каменной нас делит туча грозовая.
Зову, нет отклика. Народ безмолвен как созвездья.
Но кровью я клянусь служить тебе, народ Китая.
В Японии Лу Синь сблизился с китайскими эмигрантами, а
вернувшись на родину (1909), принимает не менее активное участие в
буржуазно-демократической революции 1911г., которая привела к
свержению власти маньчжур.
Лу Синь пишет статьи, рассказывает о философии, истории и
литературе других стран, раскрывая при этом культурную отсталость Китая.
Знакомя китайского читателя с творчеством Пушкина и Лермонтова,
Мицкевича и Петефи, Лу Синь тоже увлекся революционным романтизмом.
Крах мечты писателя о переустройстве общества с помощью литературы,
поражение революции 1911г., закрытие газеты «Колокол Юэ», основанной
группой Лу Синя, и т. д. положили конец романтическим увлечениям
писателя. Наступала пора трезво оценить действительность. О таком
переломе во взглядах Лу Синя свидетельствовал его рассказ «Былое» (1911
— 1912).
Известность писателю принёс рассказ— «Записки сумасшедшего» (1918),
написанный под влиянием одноименного рассказа Гоголя.
Постепенно он совершает настоящий переворот в изучении родной
литературы своими лекционными курсами (в Пекинском университете и
педагогическом институте в 1920— 1926 гг., университетах Амоя— 1926 г.,
Кантона —1927 г.), литературно-критическими статьями и историко-
литературными трудами («Очерк истории китайской повествовательной
прозы», 1923 и др.). 1918 Лу Синь сотрудничает с передовым журналом
«Новая молодежь».
Художественные произведения Лу Синя, появляющиеся в
периодической печати, а затем в сборниках «Клич» (1918— 1922),
«Блуждания» (1924—1926), «Дикие травы» (1924— 1926) и других, критика
оценила как переход от средневековья к современности, хотя до этого
китайская литература пережила свое «новое время». Творчество Лу Синя
177
оказалось новаторским даже по сравнению с национальным обличительным
романом начала XX в. Благодаря Лу Синю китайская литература сделала
огромный шаг вперед — и в стиле, и в композиции, и в самом характере
изображения. Именно Лу Синь положил конец господству архаического
книжного языка, долгое время поддерживавшемуся схоластами, и утвердил в
литературе живой язык байхуа.
На смену «талантливым юношам» и «прекрасным девушкам»,
«храбрым рыцарям» и «мудрым судьям» средневековых повестей и романов,
сохранявших немалую популярность и на рубеже XIX—XX вв., Лу Синь ввел
в литературу неприкрашенную действительность, новых героев — простых
людей. Образы этих людей приобретали в его творчестве огромное значение,
их наболевшие вопросы вырастали до проблем общественной жизни страны.
Он обличал и тех, для кого казнь революционера — доходное дельце («Сна-
добье»), и обывателя, равнодушно глазеющего на казнь, принимающего на
веру мнение правителей «Напоказ толпе», «Светильник»). Осмеяние
обывателя, привычного к тому, чтобы его «куда-то вталкивали и откуда-то
выталкивали», пронизывает ведущее произведение Лу Синя — повесть «Под-
линная история А-кью» (1921). В этой знаменитой сатире на китайскую
жизнь и культуру нет положительного героя, хотя главный персонаж —
простой деревенский поденщик. Дело в том. что в характере А-кью, имя
которого стало нарицательным, гиперболизированы безропотность, рабская
покорность и другие пороки, насаждавшиеся господствующим классом. Они
вместе с привычкой к невежеству, обману, самообману, высокомерию
позволяли герою воображать любое свое поражение «моральной победой».
Даже отдав последнюю рубашку и скатившись на дно жизни, он продолжал
ведать о том, что «Китай по духовной культуре стоит впереди всех на
земном шаре». В типе А-кью писатель собрал все консервативное и косное,
что тянуло Китай назад, однако вера писателя в народ совсем не иссякла:
надежда на грядущую ломку общественного строя и внушила ему замысел
этой сатирической повести.
В других произведениях Лу Синя действуют преимущественно герои
из «образованных» слоев — лицемеры, трусы, невежды («Мыло», «Праздник
лета»); одновременно писатель мастерски развенчивает глашатая
буржуазного «чистого искусства» («Счастливое семейство»). Отрицательные
черты придает он и «лишним людям»: Лгой Вэй-фу («В кабачке») и Вэй
Лянь-шу («Одинокий») были когда-то бунтарями, но позволили победить
себя и изменили своим убеждениям.
В рассказе сборника «Клич», «Записки сумасшедшего» (1918),
вскрывалось главное зло современности — освященная древностью и
178
конфуцианской идеологией «мораль людоедов». Поднимая чисто китайские
проблемы, рисуя национальные типы, Лу Синь развивал тему безумия
современного ему мира — тему, унаследованную не только от Гоголя, но и
от В. Гаршина, Л. Андреева, А. Чехова. За «Записками» следовали рассказы о
жертвах феодального общества, о людях, безуспешно пытавшихся сдавать
государственные экзамены на чиновничью должность.
В «Записках сумасшедшего» у Лу Синя упоминаются «настоящие
люди», которые покончат с каннибализмом.
В сборнике сказок «Старые легенды в новой редакции» писатель
высмеивал косность и раболепство в легендах конфуцианских канонов.
До конца 1927 г. перед Лу Синем стоял вопрос: стать про-
фессиональным литератором или продолжать преподавание? Жить на одни
гонорары в Китае было слишком трудно; к тому же писатель успел очень
привязаться к студентам. Профессор Пекинского университета и других
вузов с 1920г., Лу Синь и во время революции 1925—1927 гг. оставался ак-
тивным участником студенческих волнений, обличителем системы
просвещения и милитаристского правительства, закрывавшего вузы,
выбрасывавшего студентов из общежитий, расстреливавшего демонстрантов.
Но с весны 1926г. под угрозой ареста он был вынужден уехать на юг. Во
время контрреволюционного переворота Чан Кай-ши (апрель 1927 г.) Лу
Синь в знак протеста против массовых арестов студентов ушел из
Кантонского университета имени Сунь Ят-сена и перебрался в Шанхай.
В годы самой черной реакции (новый приказ о его аресте не был
отменен до самой смерти) жизнь и творчество Лу Синя соединяются с
деятельностью коммунистов, с руководимой ими Лигой левых писателей (с
1930 г.), с борьбой против японской агрессии (с 1931 г.), с созданием единого
фронта борьбы с фашизмом и империализмом (оформился в начале 1936 г.).
В сборнике сказок «Старые легенды в новой редакции» писатель
высмеивал косность и раболепство в легендах конфуцианских канонов.
Раскрыв противоречия в «священных преданиях». Писатель внес огромный
вклад в борьбу с религией, в пропаганду атеизма в Китае. Он по существу
возродил титанических героев китайских мифов и легенд— близкий самой
творящей природе образ праматери («Как Нюйва чинила небо»), покорителя
водной стихии («Как Дракон спас людей от потопа»), сказочного
Оружейника («Меч») — и противопоставил им святош, которые на
протяжении веков искажали народное содержащие мифов, подгоняя их под
свои заповеди.
Так, в конфуцианском Пятикнижии не найти ни слова о
прародительнице китайцев Нюйва — она превратилась лишь в смиренную
179
спутницу одного из «великих предков». А Лу Синь показал конфуцианских
схоластов пигмеями у ног богини. Их трескучая проповедь даже не
доносится до ее слуха и, чтобы обратить на себя внимание, они колют ей
пятку. В этой сцене, а особенно в заключение сказки, писатель как бы между
делом высмеял тех, кто и в XX в. хотел опять закрепостить женщину.
Битвы одних древних племен против других трактовались схоластами как
походы царей праведных против неправедных. Развенчивая эту басню, Лу
Синь показал истенное лицо «праведника», царя, обычным завоевателем,
ассоциируя его поход с японской агрессией в Китае 30-х годов («За
папоротником»).
В этой сказке, как и во многих других, писатель нарисовал победу
народных героев над косными силами общества. Так, в завершающем
творчество Лу Синя цикле «Старые легенды в новой редакции» проявились
черты социалистического реализма и неиссякаемое мастерство художника.

«Записки сумасшедшего» из цикла «Клич»

(Отрывок из текста)
Братья X — сейчас я не называю их фамилии — в прошлом, когда мы
учились в средней школе, были моими хорошими друзьями. С тех пор как мы
расстались, прошло много лет, и связь между нами мало-помалу
прекратилась. Недавно я случайно узнал, что один из них тяжело болен:
когда я ездил на родину, то по пути завернул к ним и застал лишь одного из
братьев, он и рассказал мне, что его младший брат был болен.
«Вы напрасно проделали такой длинный путь только ради того, чтобы
навестить нас. Ведь он давно уже поправился и сейчас уехал в N за
назначением на казенную должность». Затем, громко рассмеявшись, он
достал две тетради дневника и сказал, что не мешает познакомить старых
друзей с состоянием брата во время болезни. Захватив с собой дневник, я
вернулся домой по просмотре записей пришел к заключению, что больной
страдал «манией преследования». Повествование было весьма путаное,
отсутствовала последовательность в изложении, встречалось множество
бессвязных слов; не были проставлены ни месяц, ни число, и только по
разнице в цвете туши, по почерку можно было заключить, что дневник
написан не в один раз.
Отобрав из дневника все более или менее связное, я объединил это в одну
книгу, чтобы представить ее врачам для изучения. Я не исправил ни одного
слова, лишь изменил фамилии людей, хотя это не имеет никакого значения,
ибо все они являются деревенскими жителями и мало кому известны. Что же
касается заглавия книги, то оно было дано самим автором дневника после его
выздоровления и не менялось.
I
Второй день четвертого месяца седьмого года.
180
Сегодня вечером замечательно светит луна.
Тридцать с лишним лет я не видел ее, в сегодня, когда я ее увидел,
настроение необычайно поднялось. Только сейчас я понял, что эти тридцать
лет были покрыты мраком. Однако надо быть исключительно осторожным.
Не то собака со двора Чжао... Почему она смотрит на меня во все глаза?
Мой страх не лишен оснований...

II

Сегодня совсем не светила луна; я понял, что это не к добру. Утром

осторожно вышел за ворота. Выражение глаз Чжао Гуй-вэня было странным:
то ли он боялся меня, то ли собирался меня погубить. Еще человек семь-
восемь шептались между собою обо мне. Но в то же время все они боялись,
как бы я не заметил этого. И все, кого только я встречал по дороге, вели себя
подобным образом. Один из них был особенно злым; увидев меня, он
рассмеялся во весь рот. Меня с головы до пят пронизала холодная дрожь, и я
понял, что их приготовления уже закончены.
Однако я не испугался и по-прежнему продолжал свой путь.
Ребятишки, шедшие толпой впереди, тоже говорили обо мне. Выражение их
глаз было таким же, как у Чжао Гуй-вэня, лица — темны, как чугун. Я
подумал: чем я обидел этих детей, что и они так ненавидят меня? Я не
выдержал и крикнул им: «Эй, чего вы хотите?», но они убежали.
Я думал: чем обидел я Чжао Гуй-вэня, чем обидел людей, которых
встретил по дороге; разве тем только, что двадцать лет тому назад растоптал
старую приходо-расходную книгу Гу Цзю. Господин Гу Цзю был этим
весьма недоволен. Хотя Чжао Гуй-вэнь и незнаком с ним, но до него
наверняка дошли слухи об этом, и он принял сторону Гу Цзю; это он
подговорил прохожих ненавидеть меня. Но дети? Ведь их тогда еще на свете
не было; почему же сегодня они так странно, в упор на меня смотрели? Не то
боялись меня, не то собирались меня погубить. Все это меня страшит,
удивляет, а вместе с тем и огорчает. Понимаю. Вероятно, родители научили
их этому!
III
Всю ночь не смог уснуть. Любое дело начинаешь понимать, лишь когда
его всесторонне изучишь!
Этим людям надевал на шею колодки уездный начальник, их били по
лицу помещики, у них отнимали жен стражники из уездного управления, их
родители умирали от гнета ростовщиков; но и тогда выражение их лиц не
было таким испуганным и таким свирепым, как вчера.

181
 Особенно странно вела себя женщина, встретившаяся мне на улице;
она била своего сына и кричала: «Я те дам! Не успокоюсь, пока не искусаю
тебя!» Но глаза ее при этом в упор смотрели на меня. Я не смог скрыть
своего испуга. Толпа людей с оскаленными клыками громко хохотала. Ко
мне подбежал Чэнь Пятый и потащил меня домой.
Притащил меня домой... Домашние делают вид, что не знают меня;
выражение глаз такое же, как и у тех, других... Вошел в кабинет, а тут
заперли дверь, словно клетку с курицей или уткой. Никак не могу разгадать,
в чем тут дело.
Несколько дней тому назад из деревни Волчьей пришел арендатор
сообщить о неурожае, он рассказал моему старшему брату, что жители этой
деревни сообща убили одного злодея из своей же деревни; потом вынули у
него сердце и печень, зажарили и съели, чтобы стать более храбрыми. Я
вмешался было в разговор, но тут арендатор и брат несколько раз взглянули
на Меня. Только сегодня я понял, что их взгляды были точно такими же, как
и у тех людей на улице.
При мысли об этом меня всего, с головы до пят, бросило в дрожь.
Раз они могут есть людей, значит, могут съесть и меня. Подумайте
только! Крик женщины «искусаю тебя», хохот людей с темными лицами и
оскаленными клыками, разговор арендатора с братом — неспроста все это.
Слова женщины — яд, хохот людей — ножи, зубы у них белые, острые,
хищно оскаленные, будто нарочно приспособленные, чтобы есть людей.
Мне кажется, что я не злодей, хотя после того, как я растоптал
приходо-расходную книгу Гу Цзю, это, пожалуй, трудно утверждать.
Наверно, они что-то замышляют, но что — я не могу разгадать. Кроме того,
стоит лишь им рассердиться на человека, как они назовут его злодеем.
Помню, брат однажды наставлял меня: самый лучший человек, если ему
перечить, непременно станет возражать; но самый плохой человек, если
пропустить мимо ушей его возражения, будет всячески тебя восхвалять: «Ах,
какой умный и знающий человек, не чета остальным». В общем, я не могу
разгадать их подлинные намерения, тем более когда речь идет о людоедстве.
Любое дело начинаешь понимать, лишь когда его всесторонне изучить.
В старину часто ели людей: это я помнил из истории, правда, смутно. Чтобы
справиться, раскрыл книгу по истории, в книге не было дат, зато каждая
страница изобиловала словами «гуманность», «справедливость», «мораль» и
«добродетель». Уснуть я все равно не мог и глубоко за полночь очень
внимательно читал книгу, как вдруг увидел, что между строками вся она
испещрена одним словом — «людоедство».
Это слово, хихикая, уставилось на меня в упор и с укоризной.
182
 Я тоже человек, они хотят меня съесть!
XI
И солнце не всходит, и двери не отворяются: кормят два раза в день. Я
беру палочки для еды и вдруг вспоминаю брата: я знаю, что он один —
причина смерти маленькой сестры. До сих пор образ сестры стоит у меня
перед глазами. Такой милый и печальный образ. Ведь ей было тогда пять
лет. Мать непрестанно рыдала, он уговаривал ее не плакать; наверное,
потому, что сам съел сестру, а слезы матери вызывали в нём угрызения
совести. Но если он еще может испытывать угрызения совести...
Сестру съел брат: я не знаю, известно ли об этом матери Думаю, что
известно, но она ничего не сказала, только плакала,— видимо, считала, что
так и следует. Припоминаю, когда мне было лет пять или меньше, я как-то
сидел перед домом, наслаждаясь прохладой, брат сказал тогда, что, если отец
или мать заболеют, сын должен вырезать у себя кусок мяса, сварить и
предложить родителям съесть: только в этом случае его можно назвать
хорошим сыном. Мать не возражала. Но раз можно съесть кусок, значит,
можно съесть и человека целиком. Но до сих пор, стоит мне вспомнить, как
она плакала, у меня разрывается сердце. Право, это очень странно!
XII
Нет больше сил думать. Только сегодня я понял, что живу в мире, где
на протяжении четырех тысяч лет едят людей; когда умерла сестренка,
старший брат как раз вел хозяйство, и кто знает, не накормил ли он нас
тайком ее мясом.
Может быть, и я по неведению съел несколько кусочков мяса
сестренки, а теперь очередь дошла до меня самого...
Я, у которого за спиной четыре тысячи лет людоедства только сейчас
понял, как трудно встретить настоящего человека.
XIII
Может, есть еще дети, не евшие людей?
Спасите детей!
Апрель 1918 г.
Тематика практических занятий
1
«Жизненный и творческий путь Лу Синя»
1.Соиальная направленность творчества Лу Синя.
2.Перечислите основные произведения Лу Синя.
3.Как проявляются в творчестве Лу Синя традиции китайской литературы?
4.Нравственность как основа произведений Лу Синя. «Записки
сумасшедшего».

183
 Литература:
Лу Синь. Повести и рассказы / Вступ. Ст. Л. З. Эйдлина, под ред. Н. Т. Федоренко.
М.: Художественная литература, 1971. (Библиотека всемирной литературы).
Петров В. В. Лу Синь, очерк жизни и творчества.- М., 1960.
Позднеева Л. Д. Лу Синь: Жизнь и творчество.- М., 1959.
Духовная культура Китая: Энциклопедия / Ин-т Дальнего Востока РАН. -М.:
Восточная литература, 2008. Т. 3. Литература.

Лао Шэ
В 20-е (Годы начинает свой творческий путь талантливый писатель
Лао Шэ, ставший одним из основателей нового китайского романа, а
впоследствии — мастером психологической новеллы и известным
драматургом.
Лао Шэ (настоящее имя Шу Шэ-юй 1898 -1966г.) родился в в
Пекине. Его отец, маньчжур по национальности, был простым солдатом, но
сумел дать сыну некоторое образование. В педагогическом училище у Лао
Шэ впервые появляется интерес к литературе, он жадно читает китайскую
классику, пробует писать стихи и прозу. С 1918 г. он работает директором
начальной школы. Не принимая непосредственного участия в «движении 4
мая», он тем не менее стал страстным борцом за новую литературу на
разговорном языке байхуа.
Свой первый рассказ Лао Шэ написал будучи еще преподавателем родного
языка в нанькайской средней школе, но этот рассказ, напечатанный в
школьном литературном журнале, к сожалению, не сохранился. К активному
творчеству Лао Шэ обратился лишь в Лондоне, куда он в 1924 г. уехал
преподавать китайский язык.
Овладев английским языком, Лао Шэ смог читать в
подлиннике произведения Диккенса, Теккерея,
Свифта, Марка Твена, Уэллса и других писателей. В
переводах на английский он познакомился также с
французской и русской литературами. Его поразила
глубокая человечность и реализм Л. Толстого,
Чехова, Достоевского, Горького. Знакомство с
мировой литературой способствовало расширению
его кругозора, выработке мировоззрения и
гуманистической позиции, обратило его внимание к

184
простому человеку. Лао Шэ глубоко осознал бесправное положение китайцев
на родине и за границей, высокомерие к ним со стороны европейцев.
Живя в Англии, стране развитых капиталистических отношений,
наблюдая контрасты огромного города, Лао Шэ по-иному начал смотреть и
на исторические перемены, происходившие в Китае начиная с конца XIX в.
Он увидел свою страну, идущую в тяжелых муках по пути
капиталистического развития. Горячая любовь к родине, стремление помочь
соотечественникам избежать многих пороков феодализма и капитализма
побудили Лао Шэ сделать эти мысли достоянием общественности. Так
родились его первые романы: «Философия почтенного Чжана» (1926),
«Мудрец Чжао сказал...» (1927), «Два Ма» (1929).
Действие романа«Философия учтенного Чжана» развертывается в
пригороде Пекина, в большом торговом предместье. Главный герой —
«духовный наставник» молодежи, хозяин и учитель школы. Но жизненное
кредо «почтенного» Чжана сводится к преклонению перед деньгами. Процесс
своего «первоначального» накопления он совершает при помощи разного
рода законных и незаконных способов, попирая все-моральные устои, и даже
ведет в лавке при школе полулегальную торговлю опиумом.
Внешность, манеры Чжана изысканны. Он знает правила китайского этикета,
умеет встретить и принять знатного гостя, угостить чаем. Но эти манеры
резко меняются в обращении с учениками и другими людьми, находящимися
в зависимости от него. Тут перед читателем раскрывается алчность торгаша,
грубой, деспотической натуры, всеми силами стремящейся к политической
карьере. Для своих целей он использует и религию, хотя при случае может
отказаться от нее и заявить: неважно, какую религию (христианство, ислам
или буддизм) исповедовать, главное, чтобы это было выгодно. Не
придерживается Чжан и конфуцианской морали, растлевая своих учеников,
заставляя их обманывать своих родителей. Несмотря на это, Чжан считается
уважаемым господином, ибо почти все жители района находятся в
зависимости от этого ростовщика.
Получив пост провинциального, инспектора по делам образования,
Чжан считает свое «историческое предназначение» выполненным. Но
процесс борьбы за этот не столь уж высокий пост был для героя достаточно
сложным. На протяжении романа Чжан сталкивался с представителями
различных классов и сословий Китая. Одни становятся его сторонниками
(Сунь Ба-е, Нань Фэй-шэн, Ли Шань-дун), другие — временными
попутчиками, оказывающими некоторые услуги (Лун Шу-гу, капитан в
отставке Сунь Чжань-юань, тетушка Чжао), третьи выступают против него
(Ван Дэ, Ли Ин, Ли Цзин и др.). Благодаря умело построенной системе обра-
185
зов Лао Шэ освещает все грани характера главного героя и показывает его в
развитии.
Стать учебным инспектором Чжан возмечтал после того, как однажды
в его школу приехал инспектор Нань Фэй-шэн. Внушительный и важный вид
чиновника произвёл впечатление на Чжана, но еще больше поразила его
изящно отпечатанная визитная карточка, в ней он увидел подлинный символ
могущества. С помощью этой детали Лао Шэ сумел раскрыть противоречия
буржуа, сознающего пропасть между своим богатством и политической
несостоятельностью. «Старина Чжан, — говорит себе герой, — тебе тоже
надо войти в государственные круги! Иметь деньги и не иметь влияния—
значит уподобиться трехногому волу!» Так Чжан приходит к мысли о
необходимости добиться политической власти, и именно этому посвящена
вся его последующая деятельность. Одним из путей для достижения своей
цели он считает покупку наложницы, совершенно обязательной для всякого
высокопоставленного чиновника. Присмотрев в доме бедного соседа Ли
красивую девушку Ли Цзин, он требует, чтобы тот отдал ему ее в счет
долгов, но дядюшка Ли очень любит свою племянницу-сироту. Любит ее и
один из учеников Чжана — умный, честный и искренний Ван Дэ.
Ван Дэ и его друг Ли Ин (брат Ли Цзин) не хотят подчиниться законам
феодально-буржуазной морали. Отстаивая вместе с дядюшкой Ли свободу
Ли Цзин, они фактически борются не только против Чжана, а против самой
идеологии господствующих классов. Но силы в этой борьбе неравны. Законы
феодального общества и нарождающегося капиталистического растоптали
положительных героев: умирают Ли Цзин и ее дядя, Ван Дэ заболевает
нервным расстройством, а Ли Ин бежит из дома. «Почтенный» Чжан
торжествует, его философия победила.
В своем первом романе Лао Шэ продемонстрировал, как губительная
сила денег разрушает честность, доброту, любовь и многие другие
человеческие ценности, «арисовал смелых людей, пытающихся бороться
против такого уклада.
Вернувшись на родину, Лао Шэ обнаружил, что гоминдановский
Китай заслуживает еще более резкого осмеяния, чем до сих пор, и свои
впечатления вскоре отразил в романе «Записки о Кошачьем городе» (1932—
1933).
Роман написан в традициях таких произведений, как «История одного
города» Салтыкова Щедрина, «Остров пингвинов» Франса или «Первые
люди на Луне» Уэллса. Действие «Записок» происходит на Марсе, куда
случайно попал герой романа — образованный и гуманный китаец. Рисуя
фантастическую страну, населенную людьми-кошками, Лао Шэ дает
186
беспощадную сатиру на политику, экономику, армию, систему образования,
схоластическую науку, быт и нравы Китая. Перед читателями наглядно
предстало деспотическое государство с его непрерывными междоусобными
войнами, «революциями», невежеством и национализмом.
Кошачья страна имеет более чем двухтысячелетнюю историю, свою
цивилизацию. Но несколько веков назад сюда приехали иноземцы и привезли
с собой дурманное дерево, очень напоминающее об опиуме, а также о
разного рода идеологическом дурмане. После этого страна быстро пришла в
упадок, началась эпоха грабежей...
В образе Кошачьего государства читатель без труда узнавал Китай.
Но поскольку действие романа происходит на далекой планете, попавший
сюда китаец скорбит: «У меня текли слезы, но не от страха, а из-за того, что я
вспомнил родину — славный и великий Китай, в которой нет жестокостей,
нет страшных казней, нет коршунов, пожирающих трупы». Здесь содержится
чрезвычайно едкая ирония, как и в одной из сцен, иллюстрирующих
«культурную» политику государстве Кошек:
«Войдя в ворота, я видел на стенах множество свежих надписей:
«Библиотечная революция». Интересно, против кого она направлена?
Размышляя об этом, я вдруг споткнулся о лежащего человека, который
тотчас заорал «спасите»...
— Что здесь происходит? — изумился я.
— Снова революция! На этот раз библиотечная.
— Против кого же она?
— Против библиотек...»
Не найдя пути к исправлению подобных нравов, автор рисует гибель
Кошачьего государства. Эту концовку, да и весь роман оценивают
по-разному. Одни говорят о «Записках» как о блестящей сатире, другие
сосредоточиваются на слабостях книги, но чаще всего критики
недооценивают ее политическое звучание. Caм автор объяснял свою
позицию следующим образом: «Глупость и талантливость людей-кошек
примерно одинаковы. Я люблю их и стыжусь». Именно любовь к своей
родине и своему народу заставила Лао Шэ так беспощадно осудить
общество, построенное на насилии и обмане.
Важным шагом в творчестве Лао Шэ был роман «Развод» (1933), в котором
от изображения китайской буржуазии и интеллигенции автор постепенно
идет к обыкновенному «маленькому» человеку. Герой романа, мелкий
чиновник Лао Ли,—честная и довольно деятельная натура. Он протестует
против подлости и мещанства окружающей его среды, но после неравной
борьбы вынужден все-таки покинуть управление, в котором проработал
187
значительную часть своей жизни. Еще более важным явлением не только в
творческой биографии Лао Шэ, но и в истории современной китайской
литературы стал роман «Рикша» (1936).
Во время войны против японского империализма Лао Шэ возглавил
Всекитайскую ассоциацию работников литературы и искусства по отпору
врагу (1938). Патриотическая тематика становится ведущей в его творчестве.
Этому посвящены роман «Кремация» (1940) и трилогия «Четыре поколения
под одной крышей» (романы «Паника», «Нужда», «Голод»), повествующая о
жизни в оккупированном Пекине, сборники рассказов «Малокровие» (1941),
«Паровоз» (1940), пьесы «Остатки тумана» (1940), «Интересы страны
превыше всего» (1941).
В 1946 году выехал в США, где завершил трилогию «Четыре
поколения одной семьи».
После возвращения на родину в 1949 году обращался главным образом к
драматургии. Огромным успехом пользовались его пьесы «Фан Чжэньчжу»
(1950), «Драконов ус» (1950), «Ихэтуань» (1961).
Драма «Чайная» была написана в 1957 году, ее показал пекинский
Художественный театр во время своих гастролей по Западной Европе.
Действие пьесы происходит в пекинской чайной в три разные исторические
эпохи, особенности которых мастерски изображены драматургом.
Лао Шэ был искренним другом Советского Союза, активным деятелем
Общества китайско-советской дружбы, неоднократно приезжал в СССР, был
активным участником Афроазиатского писательского движения. Покончил с
собой во время так называемой «культурной революции». Посмертно
опубликован незавершенный роман «Под пурпурными стягами» (1979).
Перевод с китайского Е. Молчановой

Чайная(отрывок)
Пьеса в трех действиях
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Время действия: 1898 год, начало осени,разгром движения за реформы.
Место действия: Пекин, чайная «Юйтай».
Сейчас такие чайные почти перевелись, а еще несколько десятков лет назад в каждом
городе непременно была хоть одна. Здесь можно было выпить чаю, перекусить, купить
сладостей. Устав за день, сюда приходили отдохнуть и утолить жажду чашкой крепкого
чая дрессировщики птиц, которые ублажали посетителей пением своих питомцев; здесь
судачили, болтали, сводничали. Стоило начаться потасовке, что случалось довольно
часто, как тотчас находился третейский судья и улаживал спор; кончив дело миром, пили
чай, ели лапшу с тушеным мясом и расходились добрыми друзьями. Словом, чайная в те
времена была излюбленным местом многих, там собирались по делу и без дела,
проводили свой досуг. Придешь, бывало, и чего только не услышишь! И про то, как
огромный паук, приняв диковинный облик, был убит молнией; и про то, что необходимо
поставить вдоль берега моря заграждения на случай вторжения иноземных войск.
Толковали здесь о новых амплуа артистов Пекинской оперы, о новых способах
приготовления опиума. И посмотреть было на что, когда кто-нибудь из посетителей

188
приносил показать редкую драгоценность. Так что чайные и в самом деле играли великую
роль, даже с точки зрения познавательной. Сейчас вы как раз видите такую. У самого
входа — стойка и плита. Потолок в чайной высокий, места много— столы, стулья,
скамейки, табуретки. Все без труда умещаются. Из окна виден двор, во дворе навес, там
тоже устраиваются посетители. Во внутреннем помещении и летней пристройке висят
клетки с птицами. Куда ни посмотришь—-везде надписи: "Болтать о государственных
делах воспрещается!» В данный момент два посетителя, прикрыв глаза, тихонько поют,
покачивая в такт головами. Еще несколько слушают пение сверчков, посаженных в банку.
Сунь Эньцзы и У Сянцзы в своих длинных серых халатах сыщиков
вполголоса беседуют. Сегодня дело чуть было не дошло до потасовки, будто бы из-за
голубя. Уж тогда наверняка было бы пущено в ход оружие, ибо ссора вспыхнула между
гвардейцами императора и солдатами арсенала, а и те и другие—любители подраться.
Хорошо, что все кончилось миром—кто-то из посетителей предотвратил драку, и сейчас
недавние враги, все еще возбужденные, бросая друг на друга злобные взгляды, входят в
чайную и направляются прямо во двор. Ма Уев дальнем углу пьет чай. Ван Лифа стоит у
стойки. Шлепая сандалиями, входит Тан Тецзуй в длинном грязном халате.
Ван. Погулял бы лучше, Тан Тецзуй!
Тан (мрачно улыбаясь). Осчастливь Тан Тецзуя, хозяин! Пожертвуй чашечку чая, а я тебе
погадаю: могу по лицу, могу по руке! И денег не возьму! (Решительно берет руку Вана.)
Сейчас усюй — двадцать четвертый год Гуансюя. Сколько вам лет, уважаемый...
Ван (отнимает руку). Ну-ну! Ладно! Чаем я тебя и так угощу, а гаданье свое оставь при
себе. Оба мы — горемыки, что толку гадать? (Выходит из-за стойки, приглашает Тана
сесть.) Если не бросишь курить опиум, бедовать тебе всю жизнь! Это мое предсказание,
оно вернее твоего.
Входят Сун Эръе и Чан Сые. Ван Лифа их приветствует. У обоих в руках клетки с
птицами. Они вешают клетки на стену и ищут свободное место. У Сун Эръе озабоченный
вид. У Чан Сые—беззаботный. К ним быстро подходит Ли Сань, берет чай, который они
принесли, заваривает. Сун и Чан занимают столик.
Сун. Прошу вас! Пейте!
Чан. Прошу вас, угощайтесь! (Смотрит во двор.) Сун. Видно, опять что-то случилось?
Чан. Возможно. Хорошо еще, что до драки не дошло. Раз уж такая охота подраться, нашли
бы другое место. К чему заводить ссоры в чайной?
Появляется Эр Дэцзы, один из драчунов, подходит к Чан Сые.
Дэ. Ты чем-то недоволен?
(Император Гуансюй правил в 1875—1908 гг. Усюй—1898 год).
Чан (вежливо, но без робости). Вы меня спрашиваете? Я сижу и пью чай, за свои кровные.
А что, кому-нибудь это мешает?
Сун (оглядывая Эр Дэцзы). Я вижу вы не из простых. Присаживайтесь, выпьем чаю, мы
ведь тоже не лыком шиты. Дэ. Что тебе от меня нужно?
Чан. Силу свою хочешь показать? Так показал бы ее лучше на иностранцах! Там есть где
разгуляться! Они вон императорский дворец сожгли! Но с ними вы что-то не воюете, хоть
и на казенных харчах живете!
Дэ. Ладно! Об иностранцах потом, а пока надо бы тебя хорошенько проучить. (Собирается
пустить в ход кулаки.)
Посетители, поглощенные своими делами, ничего не замечают. Один Ван Лифа, почуяв
неладное, быстро подходит к ним.
Ван. Ну что вы, братцы! Все мы приятели, с одной улицы, неужели нельзя договориться
по-хорошему? Дэ, дружище, шел бы ты во двор!
Дэ, не слушая его, смахивает со стола чашку, которая разлетается вдребезги, пытается
схватить Чан Сые за горло.
Чан (вскакивает). Ты чего?
Дэ. Чего? Не удалось схватиться с иноземцами, но ты-то от меня не уйдешь!
189
Ма. Эр Дэцзы! Опять ты за свое?
Д э (озирается и замечает Ма Уе). Ха, Ма Уе, ты здесь? А я тебя и не приметил.
(Подходит, здоровается.)
М а. Все можно уладить добром. Зачем же сразу кулаки в ход пускать?
Дэ. А ты, пожалуй, прав! Пойду-ка я во двор. Ли Сань! (Указывая на разбитую чашку.)
Запиши на мой счет!
Чан (подходит к Ма). Вы человек умный, рассудите нас по справедливости.
Ма (встает). У меня свои дела! Пока! (Уходит.)
Чан (обращаясь к Ван Лифа). Тьфу, чудак какой-то!
Ван. Ты, видно, его не знаешь. Иначе не связывался бы.
Чан. Не везет мне сегодня.
Ван (тихо). Зачем ты тут про иностранцев говорил? Он же кормится за их счет, исповедует
их религию, говорит на их языке. Чуть что — сразу начальнику уезда жалуется. Даже
чиновники предпочитают с ним не связываться.
Чан (возвращается на свое место). Хм, терпеть не могу этих иностранных прихлебателей!
Ван (кивает головой в сторону Сунь Эньцзы и У Сянцзы, тихо). Ты поосторожнее!
(Громко.) Ли Сань, еще чашку чая! (Подбирает осколки.)
Сун. Сколько за разбитую чашку? Я плачу! Человек воспитанный не станет вести себя как
торговка.
Ван. Подожди! Потом рассчитаемся. (Отходит.)
Появляется сводник Лю Мацзы, он ведет Кан Лю. Лю Мацзы здоровается с
Сун Эръе и Чан Сые.
Лю. Рано вы сегодня! (Достает трубку, набивает табаком.) Попробуйте-ка! Табачок
свеженький, настоящий английский! Чистый, ароматный!
Чан. Надо же! Табак и тот иностранный! Сколько же наших денежек уплывает за границу!
Л ю. Ничего! В Китае денег куры не клюют! Ну, вы отдыхайте! А у меня тут дельце есть.
Ли Сань приносит чашку чая.
Лю. Ну как? За десять лянов серебра согласен? Только давай прямо, без канители! У меня
нет времени тебя обхаживать.
Кан. Господин Лю! За пятнадцатилетнюю девушку всего десять лянов?
Лю. Отдавай тогда ее в веселый дом! Может, там прибавят лян-другой. Только на это ты
ведь сам не пойдешь!
Кан. Так она ж мне родная дочь! Разве могу я...
Лю. Дочь-то дочь, но что делать, если кормить нечем! Кого тут винить?
Кан. Кого винить? Это правда, нам, деревенским, хоть в петлю лезь! Но продать дочь,
чтобы хоть раз накормить семью, какой же для этого надо быть скотиной!
Лю. Ваши деревенские дела меня мало интересуют. А я ради тебя стараюсь, тебе помочь
хочу. Да и дочь твоя будет сыта, одета. Разве этого мало?
Кан. А кому она достанется?
Лю. Ты запрыгаешь от радости, когда узнаешь! Чиновнику из императорского дворца!
Кан. Зачем ему деревенская девчонка! Лю. А ей что от этого хуже будет? Кан. Кому же
все-таки вы ее отдадите?
Лю. Пан Тайцзяню! Слыхал о таком? Самой императрице прислуживает. А до чего богат!
Уксус и тот в посуде из агата держит!
Кан. Господин Лю, как же я в глаза дочери смотреть буду? Совесть замучает, что отдал
дочь в жены такому жестокому человеку.
Лю. Раз продаешь, все равно совесть замучает. Неважно кому. Главное, что дочь будет как
сыр в масле кататься, в шелках ходить. Разве это не счастье? Ну ладно, говори прямо,
согласен?
Кан. Да где ж это видано? Чтобы такой богач и за десять лянов?
Л ю. Да во всей вашей деревне десяти лянов днем с огнем не сыщешь! Ты что, не знаешь,
что в деревнях ребят на пять фунтов муки меняют?
190
Кан. Охо-хо! Пойду-ка поговорю с дочкой!
Лю. Слушай, другого-такого случая не будет! Прозеваешь— пеняй на себя! И не мешкай.
Кан. Да-да! Я мигом.
Лю. Я подожду тебя!
Кан. Охо-хо! (Медленно уходит.)
Лю (подходит к Чан Сые и Сун Эръе). До чего же трудно с этой деревенщиной. Никакой
радости! Сун. Дельце, видно, выгодное?
Лю. Не так чтобы очень! Разумеется, кое-что и мне перепадет.
Чан. А в деревне до чего дошли! Детей продают!
Лю. Кто знает, что лучше! Может, пришлось подыхать бы, как бездомной собаке на
улицах Пекина!
Чан. И все-же, господин Лю, не доброе это дело, жестокое!
Лю. Ну нет! Они еще благодарить меня должны, что нашел им покупателя! (Спешит
сменить тему разговора.) Сун Эръе, взгляните-ка! (Достает и показывает часы.)
Сун (берет часы). Хороши!
Лю. Вы только послушайте, как идут.
Сун (слушает). Сколько же они стоят?
Лю. Нравятся? Уступлю! Не торгуясь—за пять лянов! Носите, а разонравятся, вернете за
те же деньги. Вещь стоящая — фамильная ценность.
Чан. До чего же это противно! Сколько можно навешать на себя всякого заморского
барахла! Вы только взгляните на себя, Лю: трубка—заморская, часы — тоже, халат из
заморской материи, штаны и те...
Лю. А что? Заграничные вещи и в самом деле хороши! А в нашем, китайском, только
деревенщина ходит. Оденься я во все китайское, на меня никто и не глядел бы!
Чан. А по-моему, наши шелка и атласы куда лучше!
Лю (к Сун Эръе). Так берете или не берете? Люди на вас иначе смотреть станут, если вы
будете при таких часах. Времена теперь настали другие. Верно я говорю?
Сун (часы ему нравятся, но кажутся чересчур дорогими). Да я бы...
Лю. Берите, а деньги отдадите потом.
Появляется Хуан Панцзы.
Хуан (плохо видит, не различает посетителей, входит, обращается ко всем). Эй, братцы!
Это я, Хуан Панцзы, здороваюсь с вами! Мы—свои люди, ссориться не будем!
Ван. Твои приятели во дворе!
Хуан. О! Я и не разглядел! Хозяин, дай-ка мне чашку лапши с мясом. Раз я здесь—драки
не будет!
Дэ (входит). А они уже помирились. Давай к нам! (Уходит.)
Слуги то и дело проносят чай во двор. Входит старик с зубочистками, расческами,
ухочистками и прочей мелочью. Медленно, с низко опущенной головой проходит мимо
посетителей — никто ничего не покупает. Он направляется во двор. Ли Сань
его останавливает.
Ли (тихо). Шел бы ты отсюда,отец. Там люди мирятся, им не до тебя. Покупателей не
найдешь. (Дает ему чашку чаю.)
Сун (тихо). Из-за чего они схватились, Ли Сань?
Ли (тоже тихо). Как будто бы из-за голубя. К кому-то залетел чужой голубь, а тот не хотел
возвращать... вот и пошло. Э, лучше не вмешиваться. (Обращается к старику.) Сколько
вам лет, почтенный?
Старик (возвращая пустую чашку). Спасибо за чай. Восемьдесят два стукнуло. И никому я
не нужен. Время сейчас такое, что о человеке меньше заботятся, чем о голубе. Э, да что
говорить! (Медленно уходит.)
Входит Цинь Чжунъи, одет по последней моде, самодовольный.
Ван. А, господин Цинь, выбрали наконец-то время к нам заглянуть. Что же вы один?
Цинь. Пришел посмотреть, как молодой хозяин ведет дела.
191
Ван. Учимся, господин Цинь, учимся! Иначе нельзя. Отца рано лишился. Хорошо еще, что
клиенты — друзья покойного. Бели и допущу промашку, делают вид, будто не замечают.
В нашем деле ладить надо с людьми. Отец, бывало, поприветствует посетителей,
поговорит с ними, старается снискать их доброе расположение. Вот и я так. Потому и
обходится без особых неприятностей. Присаживайтесь! Чайку заварить?
Цинь. Спасибо, не надо! Недосуг мне рассиживаться. Ван. Останьтесь, пожалуйста.
Окажите честь! Цинь. Так и быть! (Садится.) Ты только не очень меня обхаживай.
Ван. Ли Сань, завари-ка самого лучшего чая! Как поживают ваши родные, господин
Цинь? Как дела? Все ли в порядке? Цинь. Да не так уж чтоб очень.
Ван. Неужели? Такая большая торговля! Не то что моя! Тан (приблизившись). У
господина лицо предвещает счастье, высокий лоб, округлый подбородок. Хотя он и не
министр, но его ждет такая же удача, как ТаочжуЧ
Цинь. Не приставай! Иди себе с миром!
Ван. Выпил чаю, уважаемый, ну и ступай себе на улицу. (Подталкивает Тан Тецзуя к
двери.)
Тан. Ладно, ладно! (Уходит, опустив голову.)
Цинь. Послушай, Ван! А не повысить ли мне немного арендную плату? Ведь того, что
платил твой отец, теперь и на чай не хватит!
Ван. Это так, господин Цинь! Только зачем же себя утруждать. Пришлите управляющего,
мы с ним договоримся. Если надо, буду больше платить. Я не против. Нет, не против!
Цинь. Ты молодец, похитрее отца будешь! Ладно, не к спеху. Дом мой. И рано или поздно
я все равно отберу его.
Ван. Зачем же пугать человека? Я ведь знаю, как вы заботитесь обо мне, как близко
принимаете к сердцу мои дела. Не вышвырнете же вы меня с моими чайниками на улицу
торговать.
Цинь. Поживем — увидим!
Входит женщина, с виду крестьянка, ведет за руку девочку лет десяти. У девочки в
волосах соломка — знак того, что она продается. Ли Сань сначала их не впускает, но
потом, сжалившись, разрешает войти. Мать с дочерью медленно направляются во двор.
Посетители чайной разом замолкают, смотрят на них.
Девочка (дойдя до середины чайной, останавливается). Мама, я есть хочу.
Женщина тупо смотрит на дочь, потом вдруг падает на пол. Цинь (Вану). Вышвырни их!
Ван. Да-да! Идите, идите! Нечего вам тут делать! Женщина. Сжальтесь! Кому нужна
девочка? Всего за два ляна!
Чан. Ли Сань, две чашки лапши с мясом, я плачу! Пусть поедят за дверью.
Ли. Да-да! (Подходит к женщине.) Вставай! Подожди за дверью. Сейчас я вынесу вам
лапшу.
Ван. Живо!
Мать и дочь выходят. Ли Сань выносит им две чашки с лапшой.
Ван (подходит к Чан Сые). Добрая вы душа, господин Чан, но послушайте меня: всем не
поможешь! Бедняков слишком много! И никому до них нет дела! (К Цинь Чжунъи.) Верно
я говорю, господин Цинь?
Чан (к Сук Эръе). По-моему, уважаемый Эръе, скоро конец Китаю!
(Таочжу-гун—так назвал себя Юэсский вельможа Фанли после своего бегства с
красавицей Сиши).
Цинь (все еще раздраженно). Не знаю, конец или не конец, но это вовсе не зависит от
благодетелей, готовых кормить похлебкой нищих. Слушай, Ван, а я, пожалуй, и в самом
деле отберу у тебя дом.
Ван. Вы не сделаете этого, господин Цинь!
Цинь. Я не только это сделаю. Землю в деревне, магазины в городе — все продам!
Ван. Зачем?
Цинь. Подкоплю деньжат, построю завод! Ван. Завод?
192
Цинь. Да, завод! Огромный завод! Вот тогда и беднякам можно будет помочь, и
иностранным товарам преградить дорогу, и государство спасти! (Глядя на Чан Сые,
обращается к Вану.) Э, да что с тобой толковать. Ты все равно не поймешь!
Ван. Вы все о других печетесь, а о вас кто позаботится, когда имущество ваше из рук
уйдет?
Цинь. Ничего ты не смыслишь! Только так и можно сделать нашу страну богатой и
сильной! Ну ладно, мне пора. А дела у тебя идут неплохо. Если не наделаешь глупостей,
аренду не повышу.
Ван. Погодите, я рикшу позову.
Цинь. Не надо, я пройдусь пешком!
Цинь Чжунъи направляется к двери, Ван идет за ним. Входит Пан Тайцзянь,
поддерживаемый боем. У боя в руках кальян.
Пан. А, господин Цинь!
Цинь. А, господин Пан! Успокоились за эти два дня?
Пан. Еще бы! В Поднебесной воцарился порядок: пришел высочайший указ. Тань Сытун
приговорен к смертной казни. Скажу тебе так: не сносить головы тому, кто осмелится
нарушить порядок, установленный предками!
Цинь. Я давно это знал!
Воцаряется тишина, посетители, затаив дыхание, прислушиваются
к разговору.
Пан. Вы—человек умный, господин Цинь. Потому и разбогатели!
Цинь. Какое там богатство! Так, пустяки.
Пан. Скромничаете! Кто в Пекине не знает Цинь Чжунъи. Ни один из чиновников не
может с вами тягаться. Да, ходят слухи, будто среди богачей появились сторонники
реформ.
Цинь. Что-то не верится. Во всяком случае, до вас мне далеко.
Пан. Спасибо на добром слове! Но я вот что скажу — каждый из нас — мастер своего
дела.
Смеются.
Цинь. На днях зайду, потолкуем! Всего хорошего! (Уходит.)
Пан. Да-а! Видно, и в самом деле настали другие времена, раз наш новоиспеченный богач
смеет со мной зубоскалить. (К Вану.) Лю Мацзы здесь?
Ван. Подождите минутку, уважаемый, сейчас позову.
Лю Мацзы давно заметил Пан Тайцзяня, но не подходил, боясь помешать его
беседе с Цинь Чжунъи.
Первый посетитель. А кто такой Тань Сытун?
Второй посетитель. Слышал я, будто он совершил тяжкое преступление. А иначе за что
бы его приговаривать к смертной казни?
Третий посетитель. Месяца два или три назад кое-кто из чиновников и ученых замыслили
что-то мудреное. Нам этого не понять.
Четвертый посетитель. Ладно! Как бы там ни было, на казенном содержании не
пропадешь. А этот Тань да Кан Ювэй хотели распустить императорскую гвардию, чтобы
мы сами добывали себе пропитание! Хорошо придумали! Нечего сказать.
Третий посетитель. А что толку от наших денег, если начальство добрую половину себе
загребает?
Четвертый посетитель. Лучше жить прокаженным, чем спокойно умереть. Я скоро
протянул бы ноги, если бы должен был зарабатывать себе на пропитание.
Ван. Господа! Господа! Не надо болтать о государственных делах!
Разговор прекращается.
Пан (усаживается за столик.) Двести серебряных за деревенскую девчонку? Не много ли?

193
Лю (стоит навытяжку). Зато какая девчонка! Ее принарядить да манерам обучить — не
стыдно будет и в городе показаться. Хороша! И знает, что к чему! Уж вы поверьте. Я для
вас больше, чем для отца родного, стараюсь. Не пожалеете!
Появляется Тан Тецзуй. Ван. Тецзуй, опять пришел?
Тан. На улице черт знает что творится! Полная неразбериха.
Пан. Уж не единомышленников ли Тань Сытуна ищут? Но тебе, Тан Тецзуй, не о чем
беспокоиться. Кому ты нужен?
Тан (хмыкнув). Никому, управляющий, но дайте мне немного опиума, и я совсем
успокоюсь.Некоторые, почуяв, что обстановка накаляется, выскальзывают из чайной.
Сун. Пойдем и мы, Чан. Уже поздно! Чан. Что ж, пошли!
К ним подходят соглядатаи Сунь Эньцзы и У Сянцзы.
Сунь. Погодите. Чан. В чем дело?
Сунь. Что это ты здесь болтал, что Китаю скоро конец придет!
Чан. Я люблю свою страну и боюсь, что ей грозит гибель.
У (к Сун Эръе). Слыхал?
Сун. Братцы! Мы каждый день тут пьем чай. И хозяин знает, что мы — люди надежные.
У. Отвечай, слыхал или нет, что он сказал? Я тебя спрашиваю...
Сун. Господа, неужели нельзя по-хорошему договориться? Присаживайтесь к нам!
Сунь. Придержи язык, не то и тебе наденем наручники. Раз он сказал, что Китаю скоро
конец, значит, он из одной шайки с Тань Сыту ном.
Сун. Я... Я слыхал... Он... сказал...
Сунь (Чану). Пошли!
Чан. Куда? Надо же разобраться!
Сунь. Сопротивляешься власти? Ну, погоди у меня! (Вытаскивает наручники.)
Чан. Ну-ну! Поосторожнее! Я — маньчжур.
У. Маньчжур и предатель? Тем хуже! Протягивай руки!
Чан. Не надо! Я не сбегу!
Сунь. Пожалуй, не сбежишь! (Суну.) Пойдем с нами, расскажешь, как было дело. Не
бойся, тебя мы отпустим.
Со двора входят Хуан Панцзы и еще несколько человек.
Хуан. Ну вот, кажется, все и уладили. Напрасно я сюда притащился.
Сун. Господин Хуан! Господин Хуан! Хуан (протирает глаза). Это кто?
Сун. Это — я, Сун Эръе. Прошу вас, замолвите за меня словечко!
Хуан (разглядев). А-а! Уважаемые господа Сунь Эньцзы и У Сянцзы! Работаете? Давайте,
давайте!
Сун. Господин Хуан, помогите! Замолвите словечко!
Хуан. Я вмешиваюсь лишь тогда, когда властям не управиться. А так соваться — неловко.
(Обращаясь ко всем.) Верно я
говорю?
Все. Верно! Верно!
Сунь Эньцзы и У Сянцзы уводят Чан Сые и Сун Эръе. Сун (к Вану). Присмотри за
нашими птицами! Ван. Будьте спокойны! Пришлю их вам домой.
Шпики и задержанные уходят.
Хуан (заметив Пан Тайцзяня). А, старина, и ты здесь? Собираешься, говорят, жениться?
Прими мои поздравления!
Пан. Надеешься выпить свадебного вина? Хуан. Если окажешь честь приглашением.
Входит женщина с пустыми чашками, ставит их на стойку. За ней идет
девочка.
Девочка. Мама! Я еще хочу есть! Ван. Идите, идите! Женщина. Пойдем, детка.
Девочка. Мама, ты меня не продашь? Не продашь, а, мам?
Женщина. Девочка моя! (Плачет, уводит дочь.)
Появляется Кан Лю с дочерью Кан Шуньцзы. Останавливается
194
у стойки.
Кан. Доченька! Шуньцзы! Не человек я — зверь! Но что делать? Не пристрою тебя —
умрешь с голоду. И вся семья тоже умрет, если я не раздобуду несколько лянов серебра.
Смирись, Шуньцзы, с судьбой. Сделай доброе дело!
Шуньцзы. Я... Я...
Лю (подбегая). Она согласилась? Вот и прекрасно! Подойди к господину управляющему!
Поклонись ему! Шуньцзы. Я... (Теряет сознание.) Кан (поддерживает ее). Шуньцзы!
Шуньцзы! Лю. Что такое?
Кан. Голодная она, да еще расстроилась. Вот голова и закружилась. Шуньцзы! Шуньцзы!
Пан. Зачем мне такая дохлятина?!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Время действия: десять с лишним лет спустя. После смерти Юань Шикая империалисты
подбивают китайских милитаристов осуществить раздел страны, в любой момент может
вспыхнуть междоусобная война. Начало лета. Утро. Место действия: Пекин, чайная
«Юйтай».
Все чайные в Пекине к этому времени закрылись. Только «Юйтай» по-прежнему
принимала своих посетителей. Но все там было теперь по-другому, все было подчинено
одной цели — как-нибудь выжить. Как и прежде, в передней комнате подавали чай,
задние комнаты были превращены в гостиницу. В чайной не только торговали чаем, но и
тыквенными семечками, лапша же с тушеным мясом ушла в область предания. Кухню
переместили в задний дворик, специально для обслуживания постояльцев ГОСТИНИЦЫ.
Мебель тоже стала совсем иной: маленькие столики, покрытые светло-зелеными
скатертями, да плетеные стулья. Со стен убрали картины с изображением «восьми
хмельных даосских святых», исчез не только сам бог богатства Цайшэнь, но и ниша, куда
его ставили, его место заняли модные красотки — реклама иностранной табачной фирмы.
По-прежнему украшали стены надписи «Болтать о государственных делах запрещается»,
только иероглифы стали крупнее. Ван Лифа проявил настоящую сметку. Его чайная не
только не погибла, напротив, она теперь процветает. На несколько дней ее закрыли из-за
ремонта фасада и завтра должны открыть.
Ван Шуфэнь и ЛиСань расставляют столы и стулья, передвигают их и так и эдак. Ван
Шуфэнь уже сделала современную прическу, а Ли Сань никак не может расстаться с
косичкой. Входят несколько студентов, здороваются и уходят.
Шуфэнь (увидев, что косичка мешает Ли Саню). Послушай, Ли Сань, в нашей чайной все
изменилось к лучшему, не мешало бы и тебе расстаться с косичкой.
Л и. К лучшему, к лучшему. Уж так хорошо, что дальше ехать некуда!
Шуфэнь. Не скажи, старина! Слышала я, что все чайные позакрывались: и «Дэтай» у
Западных ворот, и «Гуантай» у Северного моста, и «Тяньтай» у башни Гулоу. А наша нет.
Почему? Да потому, что отец Шуаньцзы1 знает толк в переменах к лучшему!
Ли. Чего уж там. Не стало императора — казалось бы, большей перемены и быть не
может. А пришел Юань Шикай и тоже захотел стать императором. Черт знает что
творится в Поднебесной: сегодня палят из пушек, завтра—закрывают городские ворота!
Перемены к лучшему, говоришь? Это мы еще посмотрим. А косичку я пока оставлю.
Вдруг снова вернутся старые времена?
Шуфэнь. Не упрямься, Санье! Благодаря переменам у нас теперь республика. Можем ли
мы не идти в ногу со временем?
Ты только посмотри, какой у нас тут порядок, какая чистота! Не то что прежде. Красиво!
Обслуживаем только людей культурных. Честь какая! А ты носишься со своей косичкой.
Куда это годится? Даже смотреть неприятно!
Ли. Госпожа, тебе одно не нравится, мне — другое.
Шуфэнь. Другое? Что же именно?

195
Ли. А то, что и чайная и гостиница на хозяине да на мне. Вдвоем, как бы там ни было,
трудно управляться.
Шуфэнь. Верно! Чайная — на хозяине, но в гостинице я ведь тебе помогаю!
Ли. Ну, помогаешь. Но надо же убрать больше двадцати номеров, накормить больше
двадцати человек! То за покупками сбегать, то на почту — письма отправить! Сама
посуди, легко это?
Шуфэнь. Ты прав, нелегко! Но в это смутное время всевышнего надо благодарить, что
есть хоть такая работа. И терпеть.
Ли. Я не железный. Совсем из сил выбился. Сплю пять часов в сутки, а то и еще меньше.
Шуфэнь. Послушай, Санье, кому сейчас хорошо? Вот пройдут каникулы, а там глядишь,
старший закончит начальную школу, подрастет младший, начнут помогать, нам и
полегчает. Ты ведь еще при старике Ване, отце Ван Лифа, служил, ты старый наш друг,
верный помощник.
С важным видом входит Ван Лифа.
Ли. Верный помощник? Двадцать лет прослужил, пора бы жалованье прибавить. Везде
перемены, а заработок прежний.
Ван. Зачем так говорить, старина?! Если дела пойдут лучше, будешь получать больше.
Завтра открываем чайную, и да сопутствует нам удача! Только не сердись, ладно?
Ли. Не прибавишь—работать не буду!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Теперь в чайной не так красиво, как прежде. Вместо плетеных стульев табуретки и
длинные скамьи. Помещение мрачное, мебель тоже. Только надписи прежние: «Болтать о
государственных делах воспрещается!» Правда, теперь они гораздо большего размера и
написаны более крупными иероглифами. Рядом висит еще одна надпись: «Плата за чай
взимается вперед». Раннее утро. Окна закрыты ставнями. Ван Дашуань, сын Ван Лифа, с
печальным видом убирает помещение. Входит Чжоу Сюхуа, жена Ван Дашуаня, с
дочерью Ван Сяохуа.
С я ох у а. Мам, свари мне лапши на обед. Я давно ее не ела.
Сюхуа. Знаю, дорогая. Но удастся ли купить муки? Если она даже и есть в лавке, то где
взять на нее денег?
Сяохуа. Надеюсь, что она есть и что деньги найдутся.
Сюхуа. Хорошо бы! Но это не так-то просто! Иди, Сяохуа, но будь осторожна,
остерегайся джипов!
Дашуань. Сяохуа, подожди!
Сяохуа. Что еще, па?
Дашуань. Вчера вечером...
Сюхуа. Я с ней поговорила, она все поняла.
Дашуань. Смотри, никому ни слова о делах дядюшки Дали! Никому! Проговоришься —
всем нам конец! Поняла?
Сяохуа. Не скажу! Ни за что не скажу! Меня уже спрашивали, вернулся ли дядюшка Дали,
а я сказала, что он уехал несколько лет назад и мы ничего о нем не знаем.
Появляется Кан Шуньцзы. Она немного сутулится, но все еще бодрая. Шуньцзы. Сяохуа!
Сяохуа! Ты не ушла еще? Сяохуа. Что, тетушка?
Шуньцзы. Сяохуа, дорогая, дай мне еще разок взглянуть на тебя! (Гладит ее по головке.)
Красавица! Тебе поесть бы досыта, стала бы еще краше!
Сяохуа. Тетушка, вы уходите?
Шуньцзы. Да-да! Ухожу, чтобы вам было легче! Дали так велит. Разве могу я его
ослушаться? Когда мы пришли с ним сюда, он меньше тебя был.
Сяохуа. А теперь вон какой вырос! И такой сильный!

196
Шуньцзы. Д-да! Он был здесь всего минутку, а я помолодела на несколько лет. Я словно
бы сокровище нашла. Да, я пойду за ним'. С радостью разделю с ним все трудности и
невзгоды. Какие у него руки, какие ноги! Настоящий богатырь!
Сяохуа. Тетушка! И я пойду с вами!
Шуньцзы. Иди, детка, в школу! Я еще приду повидать тебя! Сяохуа. Тетушка! Подождите,
пока я не вернусь из школы! Шуньцзы. Ну-ну! Беги, дорогая, беги!
Ван Сяохуа уходит.
Дашуань. Тетушка! Это отец вам велит уходить?
Шуньцзы. Он еще не решил. А я боюсь, как бы кто не узнал о том, что Дали сюда
приходил. Да и я своим уходом могу навлечь на вас неприятности. В наше время то и дело
кого-нибудь хватают. А я не хочу, чтобы вы из-за меня пострадали!
Сюхуа. Тетушка, сами решайте. В живых останется тот, кто укроется. Время сейчас такое.
Дашуань. Да, это верно!
Шаньцзы. Мать Сяохуа, давай хорошенько подумаем! И ты, Дашуань, подумай как
следует! (Уходит вместе с Чжоу Сюхуа.)
Входит Динбао.
Динбао. Эй, хозяин, я пришла! Дашуань. Кто ты такая?
Динбао. Я — Крошка Динбао. Меня послал сюда Сяо Лю. Сказал, что хозяину нужна
служанка.
Дашуань. Служанка? Да ты посмотри, какая у нас захудалая чайная! Мы с отцом совсем
обеднели, не знаем, что делать.
Медленно входит Ван Лифа. Одет небрежно, но вид бодрый. Ван. Ты что это, сын,
вздумал за моей спиной судачить? Кто обеднел? Открой-ка ставни! Время позднее, а
чайная все закрыта.
Ван Дашуань открывает ставни. Динбао. Как самочувствие, хозяин?
Ван. О! Мне бы чашки три лапши с мясной подливой, не отказался бы! Увы, нету.
Сколько тебе лет, красавица? Динбао. Семнадцать! Ван. Всего?
Динбао. Да! Мы с мамой вдвоем живем, отца нет. После победы власти отняли у нас дом,
который оставил отец, сказали, что это «имущество предателя». Мама умерла с горя, а
мне пришлось идти в служанки. До сих пор никак не пойму, что значит «имущество
предателя». А вы понимаете?
Ван. Будь осторожнее, девушка! Слово скажешь не так—и свалится на тебя беда! Видишь
склады господина Циня позади дома? Кому-то они помешали, их тоже объявили
имуществом предателя. Вот как!
Динбао. Вы правы, хозяин, меня тоже можно причислить к имуществу предателя. У кого
рука покрепче, тому и служи! Черт бы все побрал! Мне только семнадцать, а я часто
думаю, что лучше бы умереть, пока не сгнила заживо, чем заниматься таким ремеслом.

Тематика практических занятий

«Жизненный и творческий путь Лао Шэ»
1. Влияние иностранной литературы на творческий метод писателя.
2. Острая социальная направленность произведений.
3.Сатирико-фантастический романЛао Шэ «Записки о Кошачьем городе».
Какие социальные, экономические, политические проблемы жизни Китая
отражены в романе?
4.Анализ драмы«Чайная».
5.Как меняется жизнь в чайной на протяжении трёх действий?

197
 Литература:
Лао Шэ. Записки о кошачьем городе Вступ. Ст. В. И. Семанова. -М.:
Муравей, 2000.
Лао Шэ. Избранные произведения / Сост. Е. Рождественской-Молчановой; вступ.
Ст. В. И. Сорокина. М.: Художественная литература, 1991. (Библиотека китайской
литературы).

Рекомендуемая исследовательская литература:

Духовная культура Китая: Энциклопедия / Ин-т Дальнего Востока РАН.- М.:
Восточная литература, 2008. Т. 3. Литература.
Литература Востока в новейшее время (1917-1945) / Под ред. И. С. Брагинского и
др. -М., 1977.
Литература Востока в новое время / Под ред. И. С. Брагинского др. -М.,
1975.
Поэзия нового времени

История развития китайской поэзии новейшего времени делится на

три этапа: периода «движения 4 мая». 20—30-х годов и времен войны
Сопротивления японской агрессий (1937—1945 гг.).
После провозглашения в 1917 г. литературной революция первыми
произведениями новой литературы были стихи на разговорном языке
байхуа, заменившем труднодоступный старый литературный язык вэньянь, а
также «свободная проза» (саньвэнь). Новая поэзия появилась накануне и в
ходе «движения 4 мая»; ее зачинателями были Лу Синь, Лю Бань-нун, Шэнь
Инь-мо, Каи Бай-цин, Ху Ши. В произведениях поэтов «движения 4 мая»
появились новые интонации, синтаксис, лексика, новая образная система.
Старые поэтические формы разрушались, им на смену пришел свободный
стих (верлибр);
во второй половине 20-х годов верлибру был противопоставлен так
называемый новый регулярный стих (европеизированный), однако
утвердиться в поэзии он не смог.
Оставаясь глубоко национальной, новая китайская поэзия активно
воспринимала опыт мировой литературы. В период «движения 4 мая»
переводная литература, поэзия в частности, превратилась в серьезную силу
идейного вооружения передовых слоев китайского общества я создателей
отечественной литературы. Подражания и заимствования из западной поэзии
(романтизму, символизму и т. д.) носили творческий характер и вели к
художественному переосмыслению иностранного оригинала.
Первой книгой на разговорном языке являются «Опыты» (1920) Ху
Ши, представлявшие собой не очень удачную иллюстрацию теоретических
положений автора в области стиховедения и реформы китайского языка. В
чисто литературном плане «Опыты» в лучшем случае предшествовали повой
поэзии, создававшейся поэтами-демократами и революционерами.
Социальная проблематика, антифеодальные и антиимпери-
алистические мотивы—главные темы поэзии «движения 4 мая», в которой
198
соединилось критическое отношение к действительности с гуманизмом.
Революционные поэты, считая, себя частицей народа, не могли мириться с
социальной несправедливостью. Обращение к «личности» было одной из су-
щественных черт поэзии «движения 4 мая». Она еще не могла предложить
методы лечения социальных болезней, но ее гражданственность была
драгоценна для рождавшейся повой культуры.
Темой многих произведений стала любовь, свободная or Догматов
конфуцианства, поэты славили женщину-друга, товарища по борьбе. Любовь
помогала в борьбе за осуществление высоких идеалов, казалась
спасительным островком в Мире насилия.
Названные темы поэзии «движения 4 мая» нашли у реалистов и
романтиков свое, специфическое воплощение.
Необходимость радикальных изменений социальных условий—
главная тема творчества Лю Бань-нуна, Лю Да-бая, Чжэн Чжэнь-до, Сюй
Юй-но, Ван Цзин-чжи и других поэтов реалистического направления в
искусстве, коллективным теоретиком которого стало Общество изучения
литературы, созданное в 1921 г. в Пекине с филиалом в Шанхае.
Члены общества отказались от классических форм поэзии,
провозгласив литературу «крови и слез». Они считали, что литература
обязана быть созвучна эпохе. В своем творчестве поэты-реалисты
изображали действительность и одновременно пытались вырваться из плена
повседневности. Именно здесь проходил рубеж слияния и размежевания
реализма с романтизмом, возобладание одного метода над другим.
Чем глубже проникали поэты в сущность общественных отношений,
тем убедительнее было их обращение к читателям и, наоборот, чем
поверхностнее анализ действительности, тем утопичнее идеи, приводившие
иных поэтов (реалистов и романтиков) к отрыву от жизни, к декадентству.
Китайскому романтизму была свойственна критическая острота,
которая определялась особым положением полуфеодальной и
полуколониальной страны, а также теснейшей связью, существовавшей в
Китае между политическим, идеологическим и культурным движениями. Но,
конечно, соотношение критического начала и начала идеального у разных
поэтов-романтиков (Го Мо-жо, Сюй Чжи-мо, Чжу Цзы-цим, Вэнь И-до и др.)
было неодинаковым. Это зависело от решения центральной темы — человек
и общество, от романтического идеала, от устойчивости художественной
позиции. Многообразные иностранные влияния на новую китайскую лите-
ратуру, связанные с ускоренным развитием, специфические внутренние
факторы вели к размытости границ романтического искусства. В творчестве
Чжу Цзы-цина реалистические тенденции развивались одновременно с
романтическими; для поэтессы-реалистки Се Бин-синь характерны
романтико-сентиментальные мотивы; Ван Ду-цин был романтиком и
декадентом; Вэнь И-до поражал реализмом в сборнике «Мертвая вода».
Интересной чертой китайского романтизма, связанного с традициями
отечественной литературы, является культ страданий, свойственный и

199
символистам; он питался традиционными для китайской классики
«беспричинными стонами». От традиции идет образ одинокого скитальца,
гордо отвернувшегося от общества или им отвергнутого.
В поисках идеала китайские романтики обращались к прошлому или
будущему, в мир искусства или своего «я». Устремленность в будущее,
представлявшееся либо прекрасной утопией, либо достижимой реальностью,
была самой яркой чертой китайского прогрессивного романтизма.
В первой половине 20-х годов наблюдается большое оживление
критической мысли, подводившей итоги пройденного после литературной
революции и «движения 4 мая» пути. Критики-коммунисты Цюй Цю-бо, Дэн
Чжун-ся, Юнь Дай-ин призывали к созданию литературы, которая бы
помогла решить социальные проблемы страны. В 1928 г. была начата
литературная дискуссия о задачах революционной литературы.
В 20-х годах в творчестве поэтов Цзян Гуан-цы, Цюй Цю-бо, Лю И-
шэна, Инь Фу зарождалась пролетарская революционная поэзия Китая. В те
же годы было написано немало поразительных по своей нравственной силе
стихов профессиональных революционеров, павших в борьбе за новый
Китай. Эти стихи знали немногие; иногда, прежде чем сжечь, их прочитывал
надзиратель тюремной камеры. В 1959 г. был опубликован сборник чудом
уцелевших стихов героев революции, деятелей КПК Ли Да-чжао, Пэн Кана,
Цюй Цю-бо, Дэн Чжун-ся, Фан Чжи-миня и других, вписавших яркую
страницу в историю молодой пролетарской поэзии Китая.
Делу консолидации революционных поэтов 20-х годов послужило
созданное в 1928 г. литературное общество «Солнце» во главе с Цзян-Гуан-
цы, Цянь Син-цунем и другими, ставшее глашатаем революционного
искусства. Упрощенное понимание процессов развития литературы подчас
снижало ценность их работ, но в пору становления марксистской эстетики в
Китае деятельность литераторов «Солнца» сыграла положительную роль в
создании и укреплении позиций революционной литературы, боровшейся
прежде всего с символизмом и декадансом.
Символизм, получивший в Китае наибольшее развитие в конце 20-х
годов, отразил упадочнические настроения части китайской интеллигенции
после поражения революции 1925 - 1927 гг. Романтическая приподнятость,
отсутствие определенных идеалов и реальных устремлений привели поэтов к
отрыву от действительности, к релятивистскому неверию в объективное
познание жизни, в разум (Ли Цзинь-фа, Фэн Най-чао, Дай Ван-шу). Однако
течение символистов оказалось сравнительно слабым и было довольно
быстро потеснено поэзией романтико-героической и реалистической.
Первым китайским символистом считается Ли Цзинь-фа (род. в 1901 г.),
певец мистических грез, «изящной» скорби, неуловимых эмоций и
причудливых образов.
Когда в 1935 г. в связи с японской агрессией был выдвинут лозунг
«литература национальной обороны», поэты подняли знамя «поэзии
национальной обороны»; в ее авангарда стояло Китайское поэтическое

200
общество. Поэзия выступала против всяких форм насилия, японского и
мирового империализма, внутренней реакции.
Поэты Китайского поэтического общества преградили путь
декадентской литературе, заложили основы реалистической массовой поэзии,
которая в годы войны смогла создать значительные произведения.
В первые годы войны поэзия достигла небывалого расцвета. За 1937—
1941 гг. вышло в свет около ста сборников, не считая многочисленных
публикаций в прессе. В разных городах страны появилось множество
поэтических журналов, среди которых самым популярным был «Июль»,
призывавший; литераторов глубже изучать жизнь народа и продолжать тра-
диции Лу Синя.
Общенациональный характер войны расширил сферу влияния
литературы и степень творческого участия в ней масс. Кроме поэтических
произведений профессиональных поэтов, появилось (особенно позднее в
Освобожденных районах) огромное количество стихов и песен
самодеятельных авторов — крестьян, солдат и рабочих.
Поэты-профессионалы и непрофессиональные авторы в Ос-
вобожденных районах воспевали борьбу народа под руководством
коммунистов против японских агрессоров и чанкайшистских реакционеров.
Политическая заостренность, лаконичность, оперативность — вот что
было характерно для «цзетоуши», появившихся под влиянием «Окон
РОСТА» Маяковского
Поэты писали о победах и горечи поражений, о крови и муках
многолетней войны, о ее участниках. В гоминьдановских районах
прогрессивные литераторы, живя под угрозой насилия и произвола,
создавали боевые, жизнеутверждающие произведения, а также сатирические
стихи, острием своим нацеленные на гоминьдановских реакционеров
(например, сборники «Нулевой градус жизни» (1947) Цзан Кэ-цзя и «Бурное
время» (1947) Юань Шуй-по).
Поэзия 20—40-х годов была современной по форме и содержанию:
глубиной, масштабностью и аналитичностью она заложила основы
реалистического направления, ставшего определяющим. С особой силой
гуманистические революционные традиции поэзии новейшего времени
проявились в годы антияпонской войны, когда были созданы произведения,
составляющие гордость китайского народа.
Развитие поэзии 20—40-х годов характеризуется появлением новых,
пришедших на смену отжившим или отживающим поэтических форм и
жанров.
Китайский свободный стих (верлибр) возник под влиянием западной
литературы; главной и определяющей его чертой было произвольное
количество слогов в строке, строк в строфе (при наличии строф), свобода в
выборе рифм, естественный ритм, приближенный к нормам разговорного
языка, в целом — астрофическое построение. Длина строки-фразы зависела

201
от естественного смыслового и интонационно-синтаксического членения
(дисметрический верлибр).
Свободный стих в новой поэзии был антагонистом старых
поэтических форм; «европеизированный» (или новый регулярный стих),
созданный поэтом Вэнь И-до и его единомышленниками, стал антагонистом
свободного стиха. «Новый регулярный стих» представлял попытку
приспособить европейский (английский) силлабо-тонический стих к
особенностям китайского стихосложения. Европеизированный стих был
стихом новаторским, сыгравшим определенную положительную роль в
развитии новой китайской поэзии.
В 20—30-е годы широкое распространение получил жанр сяощи
(короткого стихотворения) —двустишие, трехстишие, четверостишие,
пятистишие,—-созданный на основе коротких стихотворений классической
поэзии, а также под влиянием японских хокку и танка и коротких стихов Р.
Тагора. Художественная ценность сяоши заключалась в тонко изображенном
пейзаже, в мастерски переданных нюансах настроения, в недоговоренности и
намеках (ханьсюй), создававших глубинный подтекст стихотворения (Лю
Да-бай, Се Бин-синь, Лян Цзун-дай и др.).
В середине 30-х годов в Китае утверждаются жанры эпической и
лиро-эпической поэмы.
Ай Цин
Творчество Ай Цин (кит. 艾青; 27 марта 1910, провинция Чжэцзян —
5 мая 1996, Пекин) — китайский поэтВ своих произведениях он
использовал мелодии народных песен, строгую ритмику традиционных
классических жанров, но всему предпочитал свободный стих.
Аи Цину ближе всех был Маяковский. Переняв его граж-
данственность и интернациональную широту постижения мира, Аи Цин в то
же время заявил о себе как о поэте, связанном, тысячами нитей с традициями
отечественной культуры.
Как никто другой из современных ему поэтов, Аи Цин проник в душу и
сердце трудового народа, крестьянина, солдата, выразил любовь к родной
земле.
После окончания средней школы Аи Цин отправляется в Париж с
намерением заняться живописью, но во Франции он увлекся европейской
поэзией. Когда в 1932 г. поэт вернулся на родину, в Шанхае, на территории
французской концессии, его арестовали и несколько месяцев держали в
тюрьме по обвинению «в сокрытии опасных радикальных взглядов». Выйдя
на свободу, он отправляется на север Китая.
Стихи сборника «Даяньхэ» (1936) — это тревога и боль, долгие годы
не покидавшие поэта. В 1937 г. Аи Цин создает цикл превосходных
пейзажных н философских стихотворений, положивший начало одному из
важнейших направлений в его творчестве — поэзии, окрашенной в оптими-
стические тона. Рассвет стал излюбленным образом в книгах Аи Цина,
символом революционного идеала свободы и счастья.

202
В годы войны против японского империализма Аи Цин создает
широкоизвестные в Китае поэмы «К солнцу» (1938), «Он умер во второй раз»
(1939), «Факел» (1940), несколько сборников, среди которых «Север» (1939)
занимает особое место. Эта маленькая книжка в простой белой обложке с
красными, точно кровь, иероглифами — лучшее, что было написано в Китае
о прошедшей войне. Автор ведет доверительный, искренний рассказ о горе и
муках народа, о нравственной его силе и мужестве, о суровой природе
Севера. Поражает лиризмом и болью знаменитое стихотворение «Снег
падает на землю Китая»:
Муки и беды Китая
Огромны и бесконечны,
Как эта снежная ночь!
Снег падает на землю Китая,
Холод сковывает Китай.
Китай!
Написанные в ночи,
Без единого огонька,
Смогут ли слабые строки мои
Хоть немного тебя согреть?
В сборнике «Север» Аи Цин создал серию зарисовок жизни народа
Северного Китая. Вот одна из них:
Одежду чинит женщина прохожим,
Дорога пролегла у самых ног.
Платок покрыт песком, одежда тоже,
И над дорогой ветер да песок.
Ребенок плачет. Детских слез потоки
Так быстро высыхают жарким днем,
А женщина все думает о доме,
Дотла сожженном артогнем.
Прохожим молча штопает одежду
И больно ей и нечего сказать:
Уставились в корзинку безнадежно
Измученные детские глаза.
Впивается песок горячий в кожу,
Дорога задыхается в песке.
Носки заштопаны. Их вновь надел прохожий,
И зашагал, и скрылся вдалеке.
(«Женщина чинит одежду»)
Тематика произведений Аи Цина 40-х годов весьма широка. Тыл и фронт,
вторая мировая война и битва с фашизмом нашли в поэзии Ай Цина
правдивое и высокохудожественное отображение. В 1942 г. он пишет поэму
«Зоя», и с тех пор тема Советского Союза становится важной и необходимой
в его творчестве. После провозглашения КНР в 1949 г. Ай Цин воспевает
новую жизнь в стране, активно участвует в борьбе за мир.

203
 Глава 6.
Китайская литература на рубеже ХХ-ХХI вв.
Современная литература Китая пережила бурный период своего
развития, отразивший большие перемены в сознании и образе жизни
китайского народа.
За последние десятилетие в литературу Китая проникло влияние
западной культуры. Западные литературные течения, развивавшиеся
десятилетиями, разом хлынули в литературу КНР, породив в нем
причудливое смешение разных стилей и эпох.
Параллельно с прозападной новой волной продолжала развиваться
официальная линия литературы в стиле соцреализма и развивалось
творчество писателей обратившихся к древним корням китайской
литературы.
Расширились жанровые рамки литературы. Появились детективы,
фантастика, современные любовные и исторические романы. Быстрота и
многообразие перемен на литературной арене вызвало соответственную
множественность оценок и классификаций со стороны критики.
Рассмотрим основные тенденции литературы КНР 80-90-х гг. 20 века.

Проза
1978 —1982 годах наряду с маститыми писателями, вернувшимися в
литературу после двадцатилетнего молчания, появляется целая плеяда
одаренных прозаиков. Их произведения - это не иллюстрации к событиям
жизни, а правдивая летопись пережитого.
Литература, посвященная этому периоду, несет в себе отзвук тех
болезненных явлений в развитии китайского общества, которые оставили
неизгладимый отпечаток и в жизни, и в творчестве китайского народа.
Произведения, зафиксировавшие эти впечатления и опыт, составили
огромный прозаический материал, получивший в Китае название
обличительной литературы или «литературы шрамов». Реалистические
произведения «литературы шрамов» изобилуют фактами жестокости,
произвола, безвинных страданий. Герои, пережили страх, отчаяние,
крушение идеалов, потерю ориентиров в жизни, люди которые, столкнулись
с разгулом безнравственности, с вседозволенностью сильных и их
безнаказанностью.
С1966 по сентябрь 1976 года в Китае проводилась «великая пролетарская
культурная революция», которая нарушила жизнь страны, нанесла урон по
культуре, искалечила человеческие души. Все это с болью и гневом отражено

204
в «литературе шрамов» в творчестве Цун Вэйси, Шао Хуа, Ли То, Ван Мэна,
Ван Сицзяня, Чжан Канкан, Фэн Цзицая.
Авторов подобных произведений заботило стремление философски
осмыслить случившееся, по-своему изъяснить социальные проблемы и
оценить исторический опыт, так глубоко выстраданный в их родной стране.
Из-под пера граждански мыслящих писателей выходят рассказы и повести, в
которых делается попытка осмысления фактов на более широком материале
повседневной действительности.
Авторы китайской прозы, были сами свидетелями, а иногда и жертвами
социальных потрясений и трагедий миллионов. Поэтому они вводят в свои
произведения героев с психологической многомерностью характеров, с
богатым внутренним миром, с планом раздумий и переживаний.
Шао Хуа «Язык» (1979) и «Письмо» (1980) — свидетельствуют о
несчастьях двух обычных людей и о том, как эти люди реагируют на то, что
происходит с ними. Время в рассказе «Язык» —1966 год. Бывший начальник
уездного отдела народного образования Сюй Мэнци искренен, простодушен,
болтлив, неосторожен. Автор добродушно иронизирует над своим героем,
который все время попадает в неприятные истории, так как говорит то, что
думает. Все, что происходит с Сюй Мэнци, совсем не безобидно, и, хотя ему
не грозят арест, суд, расправа, тем не менее его отстранили от занимаемой
должности, лишили партбилета, послали трудиться под надзором, и теперь
он чистит отхожие места и убирает двор. На нем ярлык контрреволюционера,
и жена с дочерью вынуждены «отмежеваться» от Сюй Мэнци. Распадается
дружная семья, происходит отчуждение близких людей. Герой одинок,
болезненно ощущает, что он — причина несчастий других. И он совершает
ошеломляющий читателя поступок, сам себе вынося приговор. Автор
замечает, что Сюй поступил далеко не как герой, но вступается за
доведенного до отчаяния человека. Натурализм и кажущееся
неправдоподобие концовки рассказа снимаются признанием автора, что эту
историю ему якобы рассказали в 1972 году.
Шао Хуа
«Язык» рассказ ( Перевод И. Лисевича.)
Язык у Сюй Мэнци был постоянно покрыт сплошным толстым налетом, ибо все
соки его организма давно пришли в дисгармонию по причине пылавшего в нем душевного
огня. Поэтому скоблить свой язык вошло у Сюя в каждодневную привычку — он всегда
проделывал это утром и вечером, покончив с чисткой зубов.
Встав и умывшись в то памятное утро, Сюй Мэнци опять глянул в зеркало на свой
язык — за ночь черно-бурый налет стал еще гуще, словно подгоревшая лепешка прилипла
к языку, и во рту было сухо-сухо… Вытащив из стаканчика с зубными щетками засунутый
туда упругий скребочек и слегка размяв его пальцами, Сюй уже приготовился начать
обычную процедуру, как вдруг под окном его одноэтажного домика раздался

205
оглушительный удар. Обернувшись, Сюй бросил взгляд за окно — там неподалеку
строительные рабочие выравнивали площадку. Они обмотали стальной трос вокруг
обломка какой-то стены и прикрепили другой его конец к трактору; едва тот рванулся с
места, стена обрушилась, и в распахнутое окно ворвался песчаный вихрь. Перестав
скоблить свой язык, Сюй Мэнци бросился закрывать окно.
— Ты не знаешь, чего это вдруг им понадобилось ломать школьную стену? —
спросил он, повернувшись к жене.
Супруга его Ли Шуйжу в это время готовила ему корзинку с обедом и ответила
раздраженно:
— Тут со своими делами никак не управишься — нет у меня времени на всякую
ерунду!
— Значит, этот Мордастый Ван из уездного ревкома и впрямь собирается
возвести здесь свою «резиденцию», ну, ну, — угрюмо пробурчал Сюй Мэнци, снова
сгибая упругое нержавеющее лезвие, и, показав зеркалу свой язык, принялся его скоблить.
— Да провались он сквозь землю, тебе-то что за дело?! Всюду надо лезть со
своим длинным языком! — взорвалась Ли Шуйжу, грохнув перед ним по столу
приготовленной корзинкой с едой — так она обычно выражала несогласие с мужем.
— Что значит «со своим длинным языком»? — повернулся к ней Сюй Мэнци. —
Скажешь, я возвел напраслину на Мордастого Вана?! Да кто он такой? Глава какого-то
там уездного ревкома, мелкая сошка, но ему, видишь ли, четырехкомнатной квартиры
мало — чтобы отгрохать себе особняк, собственной властью перевел школу в другое
место да еще, расширяя свой двор, прихватил изрядный кусок наших огородов… А что
делать широким массам рабочих и служащих?! Пусть родители с сыновьями и внуками
ютятся на одном кане, ему наплевать! Это, по-твоему, правильно? Правильно, да? Нет, ты
ответь! — Он уже громко кричал, вперившись глазами в жену, словно она-то и была тем
самым Мордастым Ваном…
Огромный двор их, насколько хватал глаз, был полон людей — умывавшихся,
завтракавших, таскавших воду, и крики мужа разносились повсюду. Со словами: «Тебе
что, жить надоело?!» — Ли Шуйжу кинулась закрывать входную дверь.
— Если нет правды, надо об этом говорить во весь голос, меня не запугаешь!
Человек умирает только раз… — Сюй Мэнци и не думал понижать голос.
— Хочешь умереть, умирай на здоровье! А ты ведь всю семью за собой тянешь.
Вот уж и впрямь контрреволюционер — никак твою натуру не переломить!
Слово «контрреволюционер» будто игла вонзилось ему в солнечное сплетение и
заставило все тело Сюй Мэнци содрогнуться от ужаса. Мгновенно обмякнув, он замер на
краю кана. «И кто меня вечно тянет за язык?!» — в страхе твердил он про себя,
присовокупив к собственным своим мыслям изречение философа: «Поистине натуру
человеческую невозможно изменить!»
До великой культурной революции Сюй Мэнци исполнял должность начальника
уездного отдела народного образования. Заместитель его Ван Фэнтун, которого все в
отделе за глаза величали Мордастым Ваном, был его закадычным другом — с ним они
говорили обо всем. И когда в ноябре 1965 года в шанхайской газете «Вэньхуэйбао»
появилась статья «О новом варианте исторической драмы „Хай Жуй уходит в отставку“»,
его закадычный друг, прочитав статью, спросил: «Слушай, похоже, за этой статьей кто-то
стоит. Что, собственно, за человек этот Яо Вэньюань?»
А Сюй Мэнци, надо сказать, был большим любителем литературы, он выписывал
несколько литературных журналов и просто обожал рассказывать разные малоизвестные
подробности и слухи из мира литературы и искусства. «Яо Вэньюань — сын Яо
Пэнцзы, — с готовностью выложил он своему другу. — Еще Лу Синь упоминал его отца
как предателя. Яо Вэньюань работает редактором в каком-то литературном издании,
пишет рецензии. Судя по тому, что выходит из-под его пера, палка по нем плачет!»

206
 Тогда и Сюй Мэнци, и его другу Ван Фэнтуну казалось, что перед ними заурядная
рецензия рядового человека на рядовую тему. Нечто такое же обыденное, как слова:
«Какая прекрасная нынче погода!» Кто мог тогда подумать, что впоследствии, в разгар
«великой культурной революции», лучший друг на основании этих слов обвинит Сюя в
«злобной атаке» на «пролетарский штаб»?! Впрочем, Сюй Мэнци и после этого не оценил
всей серьезности положения, если не считать внезапного открытия, что под черепушкой
его лучшего друга — сплошное дерьмо, но не сделал никаких выводов. Спокойно и
весомо, с сознанием собственной правоты защищал он себя на первом «митинге критики».
— Яо Вэньюань был тогда рядовым редактором, — сдержанно говорил Сюй, —
никто не мог предположить, что он потом сделает такую карьеру, о какой атаке может
быть речь?! А то, что Яо Пэнцзы ренегат, — это исторический факт, зачем мне врать?!
Если не верите — могу взять произведения Лу Синя и прочитать вам вслух. Его отец —
это его отец, а он — это он, и никакой тут атаки на «пролетарский штаб» не было…
Ему даже в голову не приходило, что своим самооправданием он совершает
новую «злобную атаку»! Пять «митингов борьбы» последовали только за то, что он
употребил это злосчастное выражение «сделал карьеру»! На следующих митингах ему
вообще не дали слова, и, что он сказал раньше, присутствующие тоже не знали.
Сообщалось просто: «Бешено нападал на партию, на социализм, развернул атаку на
пролетарский штаб, но конкретное содержание его злобных речей повторять не стоит во
избежание их распространения». Правда, арестовывать и судить Сюя все же не стали:
после нескольких собраний «борьбы и критики» его старый друг наконец решил
«милостиво протянуть ему свою высокую руку» и формулировка «антагонистические
противоречия» была заменена на «противоречия внутри народа». Однако на нем остался
ярлык «контрреволюционер», с поста заведующего отделом его «вычистили», партбилета
он лишился и должен был трудиться под надзором органов уездного ревкома. А судьба
Вана была иной: по прошествии некоторого времени, когда в уездном ревкоме
проводилось совещание по кадровому вопросу, кто-то из заезжего начальства, рассуждая
о критике ревизионизма и преодолении личного, привел в пример это
«контрреволюционное дело», разоблаченное лучшим другом преступника. Тут все
сошлось одно к одному: многообещающего человека заметила какая-то шишка из
цзаофаней, посланная на собрание от провинциального ревкома, и сделался Мордастый
Ван главой «революционного комитета» в уезде.
Пока Сюй Мэнци прорабатывали, его жене Ли Шуйжу и дочке Сюй Сяоцзин тоже
доставалось со всех сторон. Немало дней провели они в «бригаде смертников», где их
понуждали «во имя высшей справедливости порвать родственные отношения». В бригаде
они, правда, заявили, что «отмежевываются» от мужа и отца, но никаких новых
материалов на него не представили. Зато потом всякий раз, с рыданиями вспоминая об
этих днях, домашние хором корили Сюя за его болтливый язык. Дружная, хорошая
прежде семья ссорилась что ни день — она разбилась вдребезги и расплескалась, как
тарелка с похлебкой.
— Ох, язык мой, язык! И зачем только понадобилось мне болтать?! — убивался
Сюй Мэнци, сидя на краю кана. Но ведь если поразмыслить как следует, в чем была его
вина? Неужели язык нам дается лишь для того, чтобы жрать?!
И пусть ныне, числясь «контрреволюционером», он должен был каждый день с
метлой под мышкой являться в органы уездного ревкома чистить отхожие места и
подметать двор, одевался Сюй по-прежнему аккуратно, брился чисто и держался на людях
со строгим достоинством, как бы всем своим видом безмолвно заявляя: нет, я не виновен.
В это время из внутренней комнаты появилась его двадцатилетняя дочь Сюй
Сяоцзин. Сяоцзин была бригадиром «целинной полеводческой бригады» в молодежном
опорном пункте на селе. Незадолго перед, тем был объявлен набор студентов в вузы, и,
согласно тогдашним правилам для зачисления, необходима была рекомендация бедняков
и низших середняков. Учитывая ее личные качества, работу и культурный уровень,
207
бедняки и низшие середняки вынесли постановление: «Рекомендовать представительницу
молодежи Сюй Сяоцзин для поступления в вуз, поскольку мы в ней уверены на сто
процентов». Вчера вечером дочь возвратилась из молодежного опорного пункта,
намереваясь разузнать в уездной комиссии, прошла ли ее кандидатура. Когда-то
единственная дочь Сюй Мэнци смотрела на отца с обожанием, словно ее папочка был
величайшим гением в Поднебесной, но теперь, хотя она и не считала его
контрреволюционером, прежних дочерних чувств уже не было. Выйдя из комнаты, она
обернулась прямо к матери:
— Слушай, я все-таки схожу в уездную «комиссию по набору», только не знаю,
пройду ли я?
— Но ведь рекомендовали же тебя бедняки и низшие середняки?! — отозвалась
мать. — А в отношении проверки культурного уровня как ты сама чувствуешь?
— По логике вещей тут не было бы проблемы, боюсь вот только из-за папы…
Дочь не договорила, даже не глянув в сторону отца, словно он был чем-то вроде
стоявшего рядом ведра или деревянной скамейки.
— По логике вещей, по логике вещей! Да что сейчас делается по логике вещей! —
взорвалась при этих словах мать, уже не в силах сдерживать себя. — И кто тебя просил
распространяться о своем замечательном «папочке»?!
Колючий взгляд жены нащупал Сюя. Сидя с опущенной головой на краю кана, он,
даже не поднимая глаз, почувствовал ее взгляд на себе. Людям невыносимо, когда
выставляют напоказ их убожество, и все тело его снова охватила дрожь. Он чувствовал,
что не только в глазах жены стал как бы ниже ростом, но и перед дочерью должен
смиренно склонить голову. «Ох-хо-хо, во всем сам виноват, кто тебя тогда тянул за язык?
Сам попал в контрреволюционеры и жену с дочерью впутал…» С этими мыслями он
поспешно поднялся, взял под мышку корзинку с едой и, прихватив метлу — свой
каждодневный рабочий инструмент, поспешно бежал из дому.
Сюй Мэнци вышел в переулок, зажатый между двумя рядами одноэтажных
домишек, и, попетляв немного, выбрался на главную улицу. Стояла поздняя осень, с
желтых деревьев по сторонам улицы падали и взлетали под порывами холодного ветра
пожухлые листья. Сюй Мэнци несколько раз глубоко вдохнул в себя холодный воздух, и
от сердца у него немного отлегло. Это был час, когда по главной улице уездного городка в
оба конца ее шагали рабочие и служащие, спешащие на работу. Едва Сюй Мэнци сделал
несколько шагов, как сзади его нагнала конная повозка. На месте возницы, помахивая
кнутом, сидел директор начальной школы «Заря» Чжоу Тун. На телеге громоздились
парты, классные доски и сваленные в беспорядке письменные принадлежности.
Поскольку Сюй Мэнци был раньше заведующим уездным отделом народного
образования, он прекрасно знал Чжоу Туна. В те дни, когда на уездном «культурно-
просветительном фронте» шла «критика этого контрреволюционера» Сюя, директор Чжоу
в отличие от тех, кто старался пришить ему все новые и новые преступления, ограничился
простым заявлением о своей позиции — Сюй Мэнци догадывался, что в тех
обстоятельствах это было не так-то легко. В отсутствие посторонних директор не старался
с ним «размежеваться» — напротив, он даже порой говорил что-нибудь в утешение:
«Обойдется: выкинь все это из головы…» Сюй Мэнци казалось, что он из тех, у кого есть
совесть.
Несколько раз хлестнув лошадь кнутом, директор Чжоу поравнялся с Сюй Мэнци.
Сюй оглянулся, и взгляды их встретились.
— Что, переезжает школа? — спросил Сюй Мэнци.
— А что поделаешь? — откликнулся директор Чжоу. — Твой закадычный
дружок, нынешний наш хозяин уезда, собирается отгрохать там себе особняк. Соседство
школы будет его беспокоить. Дал нам неделю сроку, чтобы убрались. Говорят, людям из
тех дворов, что граничат с новой его резиденцией, тоже придется переселиться — дескать,

208
необходимость обеспечения работы на современном этапе «сложной классовой борьбы»
этого требует…
— Да кто на него покусится, на этого Мордастого Вана! — не выдержал Сюй
Мэнци.
— Видно, совесть у него нечиста…
Разговор этот потихоньку распалял Сюй Мэнци. Уж такой он был человек: стоило
ему только столкнуться с несправедливостью, и он уже не в силах был уследить за своим
языком.
— Ну и ну! Сегодня этот тип борется с теми, кто «идет по капиталистическому
пути», завтра — с «привилегированным сословием» и «новыми аристократами», а сам-то
он кто? По-моему, он-то и есть «новый аристократ»! Да разве тот, кто хоть на волосок
остался верен массам, мог бы творить такие дела?! Думаешь, после того как подобные
люди стали у власти в нашем уезде, дела когда-нибудь пойдут на лад? Черта с два!
Но везде есть уши! Заслышав шаги, Сюй Мэнци обернулся и увидел прямо у себя
за спиной здоровенного верзилу. Это был некто Гао Пиньдэ по кличке Заморский Конь, в
прошлом работник уездного отдела народного образования. Впоследствии он, пройдя
вслед за Мордастым Ваном по телам всех, кто стоял рядом с ним, сменил Сюя на посту
заведующего отделом народного образования.
— А ну стой, скотское отродье! — заорал новоиспеченный заведующий отделом,
расслышав слова Сюй Мэнци. Надо заметить, что еще в период «критики и борьбы» Гао
никогда не называл своего предшественника по имени и, считая даже полную формулу
«скотские отродья и змеиные души» слишком для себя обременительной, полагал самым
правильным именовать его просто «скотское отродье».
Сюй Мэнци остановился.
— Ты что здесь только что говорил? — Гао Пиньдэ, сверля Сюя гневным и
непреклонным взглядом, надвинулся на него своей огромной тушей.
— Ничего я не говорил!
— То есть как это «ничего»?! — возмутился тот, передразнивая Сюя.
— Ну, если ты все слышал, зачем переспрашиваешь?
— Прекрасно, раз ты признаешься — все в порядке! А тебе, Чжоу, я заявляю, —
обратился он к директору, — ты тут вместе с контрреволюционным элементом, направив
острие атаки против красной власти, нападал на начальника Вана и должен нести
политическую ответственность. Так что теперь смотри у меня!
Высказавшись таким образом, он преспокойно удалился.
Текущей задачей Сюй Мэнци, этого поднадзорного «контрреволюционного
элемента», была ежедневная чистка отхожих мест учреждений уездного ревкома и уборка
двора. Дворик ревкома был невелик, деревья на нем стояли тесно. Стоило подуть
осеннему ветру — и летели наземь, кружась, желтые листья. Ширк, ширк, ширк — стал
подметать он, размахивая метлой. Он подметал снова и снова, подметал там, где были
листья и где их не было. Все тело его покрылось обильным потом, но он по-прежнему
подметал, подметал, не останавливаясь, будто хотел вымести всю тоску из сердца. По
дворику носились песок и пыль. Но он все мел и мел, а тоска между тем становилась все
невыносимее. «Ну почему я никогда не могу попридержать свой язык?! Неужели
недостаточно было тех слов, из-за которых меня объявили контрреволюционером? Так
нет же, как увижу где несправедливость, снова распускаю язык. Поистине, свой характер
не исправишь!»
Когда в пять часов пополудни Сюй Мэнци, зажав под мышкой метлу, пришел
домой, его жена давно уже вернулась со смены и готовила ужин. Он поставил метлу в
угол, ощущая странную сухость во рту. Прилег на кан, но жена даже внимания на это не
обратила. Чувствуя, что все уже пошло прахом, он поднялся, сел, потом подошел к окну и,
раскрыв рот, глянул в зеркало. Черно-бурый налет на языке стал еще гуще, во рту

209
ощущался горьковато-терпкий привкус. Вынув из стаканчика с зубными щетками свой
скребок, он собрался было почистить перед едой язык, когда вошла дочь.
— Ну как, узнала что-нибудь определенное насчет институтских дел? —
заботливо спросила мать, перестав мыть овощи.
— Узнала, что я не прошла! Раз мой отец контрреволюционер, все кончено! — С
этими словами она уронила голову на кан и зарыдала: — О-о-о!
— Это ты, ты! Ты во всем виноват! — снова устремила на него свой
пронзительный взгляд жена. Сюй Мэнци, чувствуя угрызения совести, все же попробовал
оправдаться:
— Ну, не будь тех двух слов, что я сделал плохого?
— Там два слова, здесь два слова — себе жизнь испортил, и вся семья из-за тебя
мучается! — С этими словами жена тоже заплакала.
— О-о! — рыдала дочь.
— О-о! — рыдала жена.
Внезапно грохнула дверь, и в комнату ворвались трое, предводительствуемые
Заморским Конем.
— Слушай, скотское отродье! — свирепо закричали они, окружив Сюя
полукольцом и устремив на него гневные, неумолимые взгляды. — Мы, представляющие
здесь Комитет трех поколений, доводим до твоего сведения следующее: признанный
контрреволюционером, ты и не думаешь раскаиваться, продолжаешь вести наступление
на красную власть и поливать грязью руководящих товарищей из уездного ревкома,
совершаешь чудовищные преступления! Завтра в помещении кинотеатра состоится
митинг критики и борьбы! В восемь часов вечера, минута в минуту, ты должен быть на
месте! Если опоздаешь, вся ответственность ляжет на тебя!
Выпалив это, все трое, словно влекомые вихрем, вылетели за дверь.
Через какое-то время, едва жена пришла в себя от нового потрясения, до ее
сознания дошло, что муж снова навлек на себя какую-то страшную беду, грозящую
погубить всех.
— Так ты опять болтал, опять что-то ляпнул?! — закричала она, указывая на Сюя
пальцем. В гневе жена схватила пучок только что вымытого сельдерея и швырнула ему в
лицо. Сельдерей рассыпался по полу, оставив на лице Сюя капельки воды.
— Да что, что я такого сказал? — выкрикнул Сюй, возмущенный этим поступком
жены. — Я сказал правду!
— Правду, правду! Если хочешь, чтоб уцелела твоя шкура, разжуй лучше свой
язык и проглоти, да так, чтобы он дошел до самого желудка!
Слова жены возмутили Сюя еще сильнее. «Беда за бедой, десять тысяч бед — и
все из-за моего языка, — думал он про себя. — Ну, раз от него все несчастья, я тоже не
стану церемониться».
— Ладно, смотри, что я сейчас сделаю!.. — крикнул Сюй жене.
Левой рукой он оттянул язык, а правой схватил лежавшую на окне бритву…
Миг — и изо рта алым потоком хлынула кровь. Жена и дочь сперва оцепенели от ужаса,
потом бросились к нему:
— Зачем, зачем ты это сделал?!
— Папа, ой, папочка!
Вот какую историю рассказали мне в семьдесят втором году. Ее главное
действующее лицо куда как незначительно по сравнению с теми, кого Линь Бяо и «банда
четырех» замучили до смерти. В конце концов и поступил он вовсе не как герой. Но я не
могу без содрогания вспоминать об этом случае: где демократия, где правосудие?!

210
 Ли Чжунь (李準),
В том же 1980 году написан и рассказ другого китайского писателя —
Ли Чжунь (李準), настоящее имя Му Хуали (木华梨). Родился 17 мая 1928
года в уезде Лоян провинции Хэнань. Начал писать с 1952 года, член
правления Союза китайских писателей, создал более пятидесяти рассказов,
киносценарист, драматург.
В рассказе «Манго» описывается случай, происшедший со стариком
Пань Чаоэнем. Бывший крестьянин из бедняков, он теперь заводской
рабочий механического цеха, но беден и поныне и уже десять лет живет со
своей сварливой и острой на язык женой в заводском общежитии. Старик по-
своему мудр, с чувством собственного достоинства, независим. Он озадачен
и изумлен происходящим. Всеобщая ложь, преклонение, страх людей друг
перед другом. …Автор заканчивает рассказ образом задумавшегося и
прозревшего Пань Чаоэня.

«Манго»рассказ
Перевод М. Шнейдера.

Сказано ведь: «Чай — от безделья, вино — с тоски, а табак — от сумятицы в

голове». Так вот, к осени шестьдесят восьмого старый Пань Чаоэнь выкуривал уже более
двух пачек сигарет в день.
Как обычно поднявшись с постели в пять часов утра, он оделся и первым делом
нащупал сигарету. Клубящиеся облачка дыма одно за другим потянулись за окно и,
провожаемые взглядом Паня, исчезали в белесой утренней мгле. Пань сидел в глубокой
задумчивости, неотрывно глядя в окно. С дерева сорвался лист, завертелся в воздухе и,
описывая круги, плавно опустился на землю. Быть может, именно этот опавший лист
пробудил у Паня тоску по родным местам. Ведь недаром говорят: «Листья всегда падают
под то дерево, на котором выросли». Как знать, не лучше ли вернуться домой, в свою
деревню? Да только там совсем есть нечего, каждый месяц будешь голову ломать: где бы
купить те самые 42 цзиня зерна, что в городе выдают по карточкам на семью… Даже
листья и те не сразу падают на землю — вьются, описывают круги, словно не в силах
расстаться с воздухом. Вот и Пань Чаоэнь не мог уехать из города, обуреваемый
сомнениями и колебаниями.
Оставив недокуренной третью сигарету, он погасил ее. Старый Пань
пристрастился курить сигареты одну за другой и мог, не глядя, прикурить новую от
оставшегося бычка. На никотин ему было ровным счетом наплевать. Но иногда он
выкуривал лишь полсигареты, и вовсе не из экономии. Просто это соответствовало
перепадам в его нынешнем жизненном ритме.
Накурившись, Пань вооружился бамбуковой метлой и отправился подметать
улицу. Пань Чаоэнь не принадлежал ни к «черной банде», ни к «каппутистам». Он был
старым заводским рабочим из механического цеха. Просто за десять с лишним лет — с
той поры как перебрался он в это общежитие — у него вошло в привычку подметать
дорогу перед воротами здания. Сметает, бывало, опавшие листья, тряпье всякое и
чувствует радость и удовлетворение, когда взору открывается очищенное от мусора
цементное покрытие дороги — ни дать ни взять белая яшма. Неспроста говорят: «В
бедном доме чаще подметают, бедняк то и дело причесывается». За долгие годы
подметать по утрам стало для Паня просто потребностью. Только вот с нынешней весны
возникло небольшое затруднение. Дело в том, что заводские цзаофани, то бишь
«бунтари», в своем уведомлении строго-настрого наказали: двор, где проживают
211
семейные, и двор общежития убирают три «каппутиста» — директор завода и два его
заместителя. Но старый Пань пренебрег этим «строжайшим приказом» — как прежде
вооружившись своей большущей метлой, занимался уборкой бок о бок с «каппутистами ».
— Мастер Пань, — подмигивая, шепотом уговаривал его толстяк Фань,
заместитель директора завода. — Ты уж больше здесь не подметай, а то ведь нам попадет!
— Так я же не за вас подметаю! — холодно ответил ему Пань.
Вскоре об этом стало известно жене старика, и это привело ее в страшнейший
гнев. Постучав назидательно пальцем мужу по лбу, тетушка Пань начала:
— Старый ты чурбан — такого и сотней топоров не перерубишь! Ведь это только
«черную банду» в наказание заставляют подметать улицы. А ты чего суешься?
— Мне дела нет — черная банда или не черная! Каждый должен подметать свой
двор. Уж ты-то хоть не лезь!
— И чему ты там у себя на заводе только учишься, — не унималась тетушка
Пань. — Где твоя классовая позиция? Почему не отмежевался от наших врагов? Ведь
сказано: «Нет ничего вкуснее пельменей, нет ничего приятнее, чем полежать поутру». Ты
что, не можешь немного поваляться в постели?..
— Да не привык я залеживаться по утрам!
— Мокрая курица! Ни на что-то ты не годишься! Небось забыл указание:
«Бороться против всего, что отстаивают враги»? Раз они, идут подметать улицу — так ты
не смей. Мы же из крестьян-бедняков, а ты… И так уж соседи говорят: он у тебя как
петух, ему по утрам не спится. А что скажут те, кто тебя не знает? Да просто сочтут
«сволочью каппутистом» самого что ни на есть низшего сорта! Тебе что, невтерпеж
прослыть «каппутистом»? Они вон какие жирные да гладкие, а ты тощий, как шутиха
обгорелая!
— Не понимаю я, что ты мелешь! — буркнул Пань Чаоэнь и ушел курить в
заднюю комнату.
Когда он говорил «не понимаю», это вовсе не означало, что он сердится.
Образность речи тетушки Пань стала притчей во языцех среди соседей. Стоило ей,
например, увидеть на чьем-нибудь ребенке курточку не по росту, она тут же восклицала:
«Ишь — висит как на дереве!» Или заметит, бывало, на ком-нибудь шапку набекрень,
тотчас отчитывает: «Ты что, тарелку на голову напялил?» Жаль, не довелось тетушке
Пань хоть малость получиться в детстве, не то бы ей впору было состязаться в
острословии с самим Лао Шэ или Чжао Шули.
Обычно люди, наделенные даром красноречия, подвержены всяким новым
веяниям. А тут во времена «великой культурной революции» разом появилось столько
всяких расхожих слов да выражений, что тетушка Пань едва поспевала за модой и прямо с
ног сбилась. Пришлось ей все схватывать с лету — без разбору, не вникая в суть. В одну
кучу валилось что ни попало — и исторические события и личности, и мифологические
герои вместе с церемонными благопожеланиями долголетия, счастья и удачи. И сыпалось
все это из тетушки Пань как из рога изобилия. Дошло до того, что собственный ее старик
в конце концов перестал понимать ее.
У тетушки Пань только и был этот единственный недостаток, а так она ничего
худого в мыслях не держала. И вообще была сама добродетель: сердечна и добра, усердна
и бережлива. А уж о дружелюбии ее и говорить нечего, да и долги всегда возвращала в
срок. Ее ли вина, что «великая культурная революция» нагрянула так стремительно,
каково же было тетушке Пань воспринимать все новые факты и явления с первого
слова — как это умеют хунвэйбины, красные охранники. Правда, выступая на уличных
собраниях воспоминаний о горьком и тяжелом прошлом, она блистала — пусть и не цвели
в ее рассказах «сто цветов», зато уж сто слов цвели самым пышным цветом. Вот только со
второй частью лозунга — «на основе старого создавать новое» — у нее явно ничего не
клеилось.

212
 Как-то вечером, перед сном, тетушка Пань задумалась. Думала она о своем
старике. Что за упрямая башка! Коль упрется, — его и полудюжиной волов с места не
сдвинешь. А уж задумает что — тут хоть самого Цинь Шихуанди воскреси, весь свет
вверх тормашками переверни, хоть помри и восстань из гроба или, убеждая его, губы
изотри напрочь — все равно не думай, не надейся его переубедить.
Тетушка Пань протяжно зевнула…
И тут вдруг явился внук ее Сяо Гэнь — за спиной ранец, а губы надуты — ну
прямо пирожок с овощами.
— Бабушка, — заливаясь слезами, жалуется он. — Наши активисты хотят
отобрать у меня нарукавную повязку хунвэйбина…
— Это по какому же праву?
— Они говорят, мол, дедушка — «черный бандит».
— Ишь, брехуны, куда хватили! Да наша семья из крестьян-бедняков, а уж я, твоя
бабушка…
— Тогда почему дедушка подметает улицу?
— Ах, вот оно что! — кричит тетушка Пань.
Со стуком падает на пол тростниковый веер… И она просыпается — оказывается,
все это было во сне.
Такой уж человек тетушка Пань — мысль у нее живая и образная. И
привидевшийся ей сон тут же вызвал у нее прилив вдохновения. Сняв потихоньку с
курточки внука повязку хунвэйбина, она натянула ее на рукав спецовки старого Пань
Чаоэня, а чтобы повязка не сползла, прихватила ее несколькими стежками.
Хлопоты тетушки Пань возымели прямо-таки потрясающее действие.
На следующее утро Пань Чаоэнь, как обычно, оделся, выкурил свои две сигареты
и, вооружившись метлой, вышел из дому. Ну и всполошились же трое «каппутистов»,
прежде стоявших у власти! Растерянно переглядываясь, они никак не могли сообразить, с
какой это стати Пань Чаоэнь вышел подметать улицу с нарукавной повязкой хунвэйбина.
Наконец заместитель директора Фань — он был посмекалистей — зашептал, обращаясь к
товарищам по несчастью:
— Видали? Придется, значит, теперь лучше подметать. Да так, чтобы не
пропустить ни единого куриного перышка. Не иначе революционные массы решили
направить к нам старого Паня для контроля.
В то утро они подметали улицу с особым усердием, стараясь ни на шаг не
отставать от Паня. А когда сходились вместе, промеж четырьмя их метлами начиналось
что-то вроде потасовки — ни дать ни взять сражение между героями-воинами, как это
бывает в пекинской музыкальной драме. Пыль вздымалась столбом, опавшие листья
летели в разные стороны.
— Эй! — начал вдруг толстяк Фань, заместитель директора. — А что, если
каждому выделить участок для уборки? Убирай себе свой и не носись с места на место,
как на пожаре. Ведь все мы уже не первой молодости… — И тут же быстро добавил: —
Мастер Пань, ты больше не подметай. Мы поделим всю территорию на три участка, а твое
дело — только осуществлять контроль. Это вовсе не страшно, что революционные массы
заставляют нас перевоспитываться в труде. Все это можно понять!
— Послушайте, Фань, — возразил Пань Чаоэнь, — с чего вы взяли… Я вовсе не
собираюсь следить за тем, как вы подметаете.
— Ах так! — поспешил поправиться толстяк Фань. — Ну, тогда ты просто
руководи нами.
Поняв, что с ними не столкуешься — так и будут талдычить свое, — Пань Чаоэнь
вскинул метлу на плечо и отправился восвояси. А «каппутисты» посовещались между
собой и решили на всякий случай разделить территорию. Они разбили дорогу на три
участка — по одному на брата, а чтоб о Но в тот же самый вечер заместитель директора
Фань получил уведомление от Главного объединенного комитета завода. Поскольку
213
выяснилось, что его происхождение не вызывает сомнений, а к массам он относится
хорошо и в труде активен, его ввели в узкий состав нового руководства. Толстяк Фань
расчувствовался и проплакал полночи — даже нос у него побагровел. Собираясь завтра
отправиться на завод, он все думал и гадал, во что бы ему одеться. И в конце концов
напялил на себя спецовку старшего сына. Но живот у него был большой, а одежонка
узковата — того и гляди, поползет по швам. Пришлось до утра переставлять пуговицы, но
и после этого застегнулся он с превеликим трудом. На другой день, поднявшись ни свет
ни заря, он отыскал новый «Цитатник» и сунул его в карман спецовки. Потом вынес свою
метлу, поставил ее у стены за воротами и, ведя за руль велосипед, вышел из дому.
В этот самый момент появился и Пань Чаоэнь, собравшийся по своему
обыкновению подметать улицу. Увидев, как вырядился заместитель директора Фань,
старик не на шутку перепугался. Фань же осклабился — непонятно было, то ли он
улыбается, то ли извиняется, а может, просто огорчен предстоящей разлукой. Разобраться
в этом, да еще издали, было довольно сложно.
Нет, не зря говорят: «Едва подопрешь старое дерево, глядь, уж и стена
покосилась». И такое случается сплошь и рядом. После восстановления Фаня в должности
заместителя директора завода выделенный ему для уборки участок дороги взялся
подметать старый Пань. Когда об этом прослышали на заводе, руководители массовых
организаций пришли в сильное раздражение. Этот выживший из ума старый прохвост,
решили они, нарочно смешивает два типа противоречий. Но тут сказал свое слово
замдиректора Фань. По его мнению, такая мелочь не стоила и выеденного яйца. Однако,
перейдя к вопросу о создании на заводе рабочей агитбригады — органа по оказанию
поддержки широким массам левых, — он заметил, что, хотя Пань Чаоэнь и старый
рабочий, ни по происхождению своему, ни по трудовым показателям не вызывающий
никаких сомнений, привлекать его к участию в агитбригаде не следует: конечно же,
рабочий класс должен руководить всем, но старику явно недостает способностей и хватки
руководителя.
Отсутствие Пань Чаоэня в составе агитбригады вызвало среди масс в
механическом цехе оживленные пересуды. Одни полагали, что ему, до дна испившему
чашу горя и страданий в старом обществе и ненавидящему его лютой ненавистью, самое
место в рабочей агитбригаде: кто, как не он, мог бы научить уму-разуму имеющихся на
предприятии типов из «девятой категории поганцев» на специальных собраниях
воспоминаний о тяжелом прошлом! Другие считали: если уж он не в состоянии запомнить
ни одной цитаты, значит, дела рабочей агитбригады ему явно не по плечу. Старый Пань
никак не реагировал на все эти разговоры — словно бы оглох и ни о чем происходящем
вокруг не имел ни малейшего представления. Он, как и прежде, вставал в пять утра,
курил, подметал улицу, а к восьми являлся на завод, прихватив с собой алюминиевую
коробочку с едой. И хотя механический цех давно уже не работал, Пань ежедневно
обходил его, молча выкуривал две сигареты, стоя перед своим станком, и подметал пол.
Как-то раз его ученик Сяо Сюй спросил:
— Послушай, мастер, а почему ты не в агитбригаде? По-моему, ты должен войти
в нее — и по происхождению своему, и по тому, как ты вообще себя зарекомендовал.
— А зачем? — вздохнул Пань Чаоэнь.
— Ну как зачем, — не унимался Сюй. — Вон старина Вэй вернулся вчера оттуда
с зубной пастой. Он говорит — там здорово! Кого только не увидишь: и кадровые
работники — из тех, что раньше разъезжали на легковушках да получали по двести юаней
в месяц, и всякие там профессора из университетов — авторитеты вонючие! В общем,
навалом разного сброда. А уж послушные до чего — сил нет. Что ни прикажешь, все
исполнят в точности и беспрекословно. Чтобы ослушаться — ни-ни. Заорешь на них,
облаешь — прямо дрожат со страху, а затопаешь ногами — тут же бегут в сортир. Да, не
говори — вот где можно по-настоящему показать свою силу и власть!
Старый Пань, словно онемев, уставился в небо и не проронил ни звука.
214
 — Хотя, — продолжал Сяо Сюй, — как вступишь в агитбригаду, наверняка
столкнешься с одной закавыкой. Вэй, он уже два дня туда ходит. У них там на столах
горами навалены письменные саморазоблачения, всякие клятвы да торжественные
обязательства. А некоторых иероглифов старина Вэй не знает. Глянь-ка, он спрашивал у
меня, как это читается. — И Сяо Сюй протянул руку, чтобы мастер Пань мог разглядеть
написанный у него на ладони иероглиф «искупление».
…Пань Чаоэнь знай себе помалкивал — он размышлял над сценами, полными
жестокости и насилия, которые живописал Сяо Сюй.
А тот, откашлявшись и сплюнув, продолжал:
— Ничего, мастер. Вот будет вторая рабочая агитбригада — давай вместе и
вступим в нее. Я уж берусь на собраниях зачитывать вслух цитаты, а тебе останется
только рассказывать о пережитых страданиях.
— Да нет, не справиться мне.
— Э-э, да ты никак боишься, взойдя на трибуну, лишиться дара речи?
— Не в том дело. Случалось мне и с трибуны выступать. Но тут, прежде чем
заговоришь, надо упасть ничком на стол и зарыдать. А я отродясь не плакал — такой уж я
человек.
Сяо Сюй так и покатился со смеху.
— Ой-ой! — произнес он наконец. — Вот уж не думал, что ты загнешь такое. Да-
а, до чего дошел человек…
Но тут, в самый разгар их беседы, в громкоговорителях заводского радиовещания
зазвучал твердый и звонкий голос женщины-диктора:
— Экстренное сообщение! Экстренное сообщение! Высочайшие указания:
«Себе — ничего, народу — все!», «Древнее — на службу современности, иноземное — на
службу Китаю». Всем товарищам революционным рабочим и служащим завода собраться
в девять часов утра перед Стеной большой критики у заводских ворот для встречи манго,
присланного из Пекина рабочему классу нашего города великим вождем, председателем
Мао. Обратить внимание на следующее: во-первых, у каждого должна быть бесценная
красная книжечка и на груди — значок с изображением кормчего; во-вторых, все должны
быть опрятно одеты, брать с собой сумки и рюкзаки запрещается; в-третьих, необходимо
повысить бдительность, всячески предотвращать подрывную деятельность классового
врага; лица, находящиеся под надзором диктатуры, должны быть переведены из отделов и
цехов и немедленно сосредоточены в помещении малой столовой…
Не успел замолкнуть голос диктора, как у здания заводоуправления загремели
гонги и барабаны. Пань Чаоэнь по опыту хорошо знал: заверениям о том, что пропаганда
«высочайших указаний» надолго не затянется, верить нельзя. Стоит оказаться на улице —
и наверняка протолчешься там полдня, если не больше. Поэтому на всякий случай
следовало прихватить чего-нибудь съестного, Пань глянул на часы — до назначенного
времени сбора оставалось полчаса. И он побежал в коммерческую столовую напротив
завода, надеясь купить там пару лепешек.
В столовой продавец с веником в руках подгонял посетителей:
— Эй, поторапливайтесь! Ешьте побыстрей! Сегодня мы должны пораньше
отрапортовать о выполнении плана!
Пань протянул деньги:
— Мне бы две лепешки…
— Нельзя! Мы должны поскорее отрапортовать о выполнении плана!
— Да у меня тоже срочное дело!..
— Какое там еще срочное дело! Пойми ты, сейчас мы все вместе рапортуем о
досрочном выполнении плана! — Продавец вытащил «Цитатник».
Старый Пань быстро повернулся и, притворяясь, будто ничего не слышит, сразу
ушел. За спиной у него раздавался лишь звон посуды. Следом за ним из столовой с
недовольными лицами опрометью выскакивали посетители.
215
 «Ишь ведь чем пользуются, чтобы разогнать людей!» — пробурчал Пань себе под
нос, но вслух ничего не сказал.
Проболтавшись без толку и не купив лепешек, Пань Чаоэнь подумал: «Этак,
пожалуй, и без обеда останешься!» И тут же, без промедления, отправился домой. Всю
дорогу он бежал трусцой, а когда добрался наконец до дому, взору его предстала такая
картина: мамаша Ма Фэнсянь, она жила в восточном дворе, окликнула тетушку Пань. Ма
давно уже перевалило за шестьдесят. Тем не менее обе — и она, и тетушка Пань —
выступали в уличной концертной бригаде, состоявшей поголовно из одних старух.
Тетушка Ма нарядилась в кофту и брюки китайского покроя из гладкой черной бумазеи,
на голове у нее красовался большой красный цветок, а пояс оттягивала блестящая лента
красного шелка. — Сестрица Пань, — кричала матушка Ма, — да поскорей же! Сегодня
третьей роте нашей концертной бригады приказано обуться в форменные ботинки
Народно-освободительной армии!
Кричала она так громко не без умысла: из окон домов высунулось множество
голов и матушка Ма не сомневалась — в этот миг все глаза обращены на нее.
Но Пань Чаоэнь старался на нее не смотреть. Согнувшись и наклонив голову, он
бочком прошмыгнул мимо. Он не решился взглянуть на ее обильно напудренное лицо и
увидел только ногу в армейском ботинке — старуха притопывала ею в такт известной
цитате «Приняв решение…», которую мурлыкала себе под нос.
Пань Чаоэнь вошел в комнату; тетушка Пань, склонившись над сундуком, что-то
искала. Заслышав шаги и тяжелое дыхание, она поняла, что вернулся старик, и, не
оборачиваясь, спросила:
— Ты чего? Разве завод не идет встречать манго?
— Хочу взять пару пампушек! — бросил Пань Чаоэнь, не взглянув на жену, и
отправился прямо на кухню. Иметь при себе сумки, как было объявлено по заводскому
радио, строго-настрого запрещалось. Поэтому он завернул пампушки в чистую тряпицу и
засунул сверток за поясной ремень.
— У вещей будто ноги повырастали! Когда нужно — как назло нигде ничего не
найдешь! — ворчала тетушка Пань, все больше выходя из себя.
— А что ты ищешь? — спросил старик.
— Да армейские ботинки Сяо Гэня! Вроде сегодня их примеряла, и, надо же, как
сквозь землю провалились!
— Так они же тебе не впору! Как натянешь — сразу лопнут…
Не дав мужу договорить до конца, тетушка Пань метнулась к нему стрелой и едва
не зажала ему руками рот. Кивнув на стоящую за воротами Ма Фэнсянь, она постучала
ему по лбу пальцем, словно говоря: «Да знаешь, что будет, если тебя услышит кто вроде
матушки Ма!»
Тут только Пань Чаоэнь разглядел густо напудренное лицо жены и намалеванные
на ее щеках румянами большие круги — ни дать ни взять крышки от банок. От
возбуждения она вспотела, и краска с бровей ручьями текла по ее лицу.
— К чему все это! — с отвращением воскликнул старик. Он направился в заднюю
комнату, вынес оттуда пару армейских ботинок и положил перед женой — Сяо Гэнь еще
вчера вымыл их и поставил за окно сушиться.
Выйдя за ворота, Пань Чаоэнь услышал, как кто-то окликнул его тоненьким
голоском:
— Мастер Пань!
Он оглянулся: это была Чжунсю — жена «каппутиста», директора завода У.
Робея, она протянула ему сумку.
— Мастер Пань, ведь вы все идете на демонстрацию. Мой-то небось не вернется к
обеду. Не сочти за труд, передай ему пару пампушек!
Пань Чаоэнь согласно кивнул.

216
 — Только ты их вытащи из сумки — сумку брать не положено, — сказал он. И
тут же заметил: матушка Ма Фэнсянь, известная своей бдительностью по отношению к
классовому врагу, глаз не спускает с Чжунсю.
Не обращая на нее внимания, Пань взял у Чжунсю пампушки и собрался идти, но
тут из дома вышла его благоверная.
— Ой, не могу! — засмеялась Ма Фэнсянь. — Ну и вырядилась же ты, бабушка
Сяо Гэня, — ни дать ни взять старая модница!
— Так ведь манго идем встречать, его же сам председатель Мао… — начала было
тетушка Пань. Но тут Ма Фэнсянь стала подавать ей знаки, гримасничая и кивая в сторону
Чжунсю. И тетушка Пань сразу закрыла рот, тоже скорчив гримасу: мол, все ясно без
слов.
Пань торопливо зашагал на завод, успев еще кое-что услышать из их разговора.
— …во всяком случае, нужно повышать бдительность. Классовым врагам не
видать манго как своих ушей. Они, само собой, замышляют диверсии!
— Сестрица Ма, я никогда не видела манго. Какое оно из себя? — допытывалась
тетушка Пань.
— Говорят, очень вкусное — слаще всех фруктов! Да разве стали бы наши
зарубежные друзья преподносить его в дар, не будь оно таким сладким!..
Подходя к заводским воротам, Пань увидел, что все уже в сборе и в руке у
каждого бумажный флажок. Первым делом он забежал в малую столовую — передать
пампушки директору У. Еще на пороге он услыхал, как Сунь, начальник охраны,
наставляет «вредные элементы и прочую нечисть».
Этот Сунь только-только выбился в кадровые работники и потому исполнял свои
обязанности с особым рвением.
— Эй вы, такие-разэтакие!.. А ну, встать всем мордами к стенке! — скомандовал
он «черной банде». — Сказано вам: революционные массы вышли сегодня на улицу по
важному делу. И чтобы мне никакой тут брехни, никаких безобразий!..
Здесь-то в столовую и вошел Пань Чаоэнь.
— Начальник отдела, — обратился он к Суню. — Тут старине У из дому
пампушки прислали…
— Клади сюда! — буркнул Сунь и проворчал еще что-то, чего старый Пань не
расслышал.
Раздался треск хлопушек, встречающие манго выстроились в колонны у
заводских ворот. Пань Чаоэнь хотел было протиснуться в строй, но его окликнул один из
предводителей цзаофаней.
— Флажок, флажок возьми! — закричал он, указывая на цветочную клумбу,
рядом с которой лежали флажки.
Пань опрометью бросился туда, схватил бумажный флажок и встал в строй.
На улицах гремели гонги и барабаны, дружно трещали хлопушки, колонны
встречающих манго одна за другой выплескивались из улиц и переулков и непрерывным
потоком устремлялись к вокзалу. Примерно на расстоянии одного ли от железнодорожной
станции движение колонн застопорилось, привокзальная площадь превратилась в море из
десятков тысяч притиснутых одна к другой голов, в лес вздымающихся знамен и флагов.
Глядя на колонны рабочих, учащихся и кадровых работников, Пань вместе с
радостным возбуждением испытывал и некоторую растерянность. К чувству восторга
примешивалась грусть. Он подумал: «И почему это манго ценится так дорого — будто
оно не на дереве выросло и созрело? Или, может, с неба упало?..» Мысль о небесах
заставила старого Паня вспомнить про Пекин. «Да, так и есть! Ведь манго-то прислали из
Пекина!» — подумалось ему… И он вспомнил старый рассказ своего отца: в каком-то
давнем году народ собрался встретить Сына Неба, императора, который, как известно,
отбыл из Пекина в поездку по стране. Всюду расставили курильницы с благовонными
свечами, столы с дарами и яствами. Три дня и три ночи простоял народ на коленях,
217
выстроившись по обочинам дороги. И лишь потом только стало известно, что государь,
сопровождая вдовствующую императрицу, совершил прогулку в Лунмэнь, а оттуда
проследовал прямо в Сиань, минуя дорогу, вдоль которой тысячи простолюдинов
напрасно ждали его, захлебываясь от слез и рыданий. Сколько тогда пришлось елозить на
брюхе, бить земные поклоны, даже кровь проливать, обращаясь с мольбами к
губернатору, окружному начальнику да к доброй полусотне чиновников рангом пониже,
пока наконец монарх и вдовствующая императрица не соизволили милостиво разрешить
одному из евнухов проехаться по этой дороге с желтым императорским одеянием, которое
несли на бамбуковой палке. Так его величество проявил «безграничную монаршью
милость» к простому люду. Рассказывали, будто повсюду, где проносили желтый наряд
государя, простолюдины, обливаясь горючими слезами, истошно вопили: «Десять тысяч
лет!» А одного пастуха из деревни — тот не склонился в поклоне и украдкой взглянул на
желтое одеяние — стражник огрел палкой, да так, что пробил ему голову…
Тут из установленных на улице зычных громкоговорителей раздался величавый,
строгий голос:
— Внимание, товарищи, внимание! Торжественная церемония встречи манго
объявляется открытой!..
С новой силой затрещали хлопушки, загремели гонги и барабаны. Затем На миг
воцарилась тишина — и военный оркестр заиграл песню «Алеет восток».
Старый Пань находился далеко от вокзала и при всем желании не мог увидеть,
как манго сняли с поезда. Он лишь по радио мог выслушать сначала речь руководителя
городского ревкома, затем — представителя рабочей агитбригады. Но второе выступление
явно не получилось столь же возвышенным и взволнованным, как речь руководителя
ревкома. Представитель рабочей агитбригады ограничился тем, что зачитал несколько
изречений и так при этом растрогался, что зарыдал в голос. А чуть погодя прокричал во
всю мочь: «Десять тысяч лет! Десять тысяч раз по десять тысяч лет!»
На какой-то миг перед подъездом вокзала произошла заминка. Но вот красные
знамена выстроились полукругом, пришли в движение две колонны по бокам — и
автомашина с манго двинулась в путь. Росту старый Пань был небольшого, он отыскал
обломок кирпича и встал на него, чтобы хоть что-нибудь увидеть.
Впереди шествовал сверкающий медными трубами оркестр, исполнявший одну из
«Цитат» и твердо печатавший шаг. За ним шагали десятки знаменосцев внушительного
роста из городского партийного комитета с красными знаменами и флагами. Далее
следовали руководители города, и среди них, в самом центре, глава городского ревкома.
Он то расточал стоявшим по обе стороны улицы массам благосклонные улыбки и кивки,
то, насупив брови, казался вдруг сурово непреклонным и холодным как лед. Наблюдая за
столь переменчивым и непростым выражением его лица, старый Пань пожалел его…
Автомашина, на которой везли манго, подъезжала все ближе и ближе — в толпе
началась давка. Старого Паня столкнули с его возвышения. К счастью, вокруг была масса
людей, и он устоял на ногах. Медленно приближался огромный грузовик, битком набитый
вооруженными молодыми бойцами. В передней части кузова находился стол, по обеим
сторонам которого стояли двое рабочих с перекинутыми через плечо алыми шелковыми
полотнищами и большими красными цветами в руках. Они сопровождали драгоценный
плод от самого Пекина, и румяные их лица сияли счастливыми улыбками, словно им уже
довелось его отведать.
Видимо, Пань Чаоэнь слишком залюбовался очаровавшими его своим внешним
видом рабочими из Пекина — и дело кончилось тем, что самого-то манго он не увидел.
— Которое же здесь манго? Где манго? — шепотом спрашивал он окружающих.
— А вон оно — в маленьком стеклянном ящичке, — ответил кто-то.
Но грузовик уже проехал мимо. Пань раз-другой привстал на цыпочки, но так
ничего и не разглядел. Теперь оставалось одно — двигаться вместе с людским потоком

218
вслед за грузовиком в надежде хоть одним глазком увидеть, какое оно из себя, это самое
манго.
Лишь через четыре с половиной часа грузовик с манго достиг наконец цели
своего путешествия — центральной площади перед зданием городского комитета партии.
На площади соорудили навес, по обе стороны его развевались десятки разноцветных
флагов. Начиная от ворот, ведущих на площадь, и вплоть до самого навеса,
предназначенного для принесения манго дани благоговейного уважения, по обочинам
дороги выстроилось множество солдат с автоматами на изготовку. Неожиданно Пань
Чаоэнь почувствовал на себе сверлящий взгляд холодных, суровых глаз. Он тревожно
огляделся по сторонам — длинный и тощий боец с автоматом так и впился в него
сверкающим взглядом. У Паня похолодела спина. Усилием воли он отвернулся и чуть
погодя оглянулся — боец по-прежнему не спускал с него глаз. И тут Паня осенило: он
вспомнил о двух больших домашних пампушках, засунутых за пояс, со стороны их можно
было принять за ручные гранаты.
Чтобы рассеять возникшее у бдительного бойца подозрение, Пань Чаоэнь
поспешно приподнял край куртки, вытащил из-за пояса сверток с пампушками и,
развернув тряпицу, помахал ими перед глазами молодого солдата. Затем старик откусил
большущий кусок, чтобы уж совсем доказать: мол, это всего-навсего хлеб, а не какая-то
там таинственная бомба, предназначенная для диверсии против манго.
Чаоэнь только было собрался еще откусить от пампушки, как толпа вдруг с
шумом хлынула к западным воротам, их открыли, чтобы как можно больше людей смогли
увидеть манго. Старого Паня стиснули, оторвали от земли и дотащили чуть не до самого
навеса, где уже находился бесценный плод. Пампушки из рук у него выбили, флажок
порвали — зато он увидел манго.
Оно покоилось на столе, установленном в самом центре навеса, предназначенного
для принесения манго дани благоговейного уважения. Над ним висел портрет вождя, а по
обе стороны от него — многочисленные пожелания вечного долголетия. В стеклянном
ящичке кубической формы лежал плод соломенного цвета.
«Что-то вроде желтоватой неспелой дыни», — подумал про себя Пань Чаоэнь,
разглядывая манго, но вслух свою мысль высказать не посмел. Кое-кто из собравшихся
вокруг вытащил цитатник и с поклоном салютовал им манго. У других были слезы на
глазах, а ноги подрагивали, словно они собирались встать на колени. А какой-то тип, и без
того высоченного роста, старательно вытягивал шею, с шумом вбирая в себя воздух.
Сам Пань Чаоэнь слез не лил и воздух в себя не вбирал. И невдомек ему было, с
чего этот дылда так старается. Всем своим видом он вызывал у старика Паня отвращение.
Не смея долго задерживаться под навесом, Пань Чаоэнь поспешил выбраться
наружу.
«Что ж, будем считать, что манго я все-таки увидел!» — вздохнул он с
облегчением, очутившись на свежем воздухе. И тут вдруг почувствовал, как ступня его
холодеет, нагнувшись, он обнаружил, что потерял один ботинок. Но когда, где — не имел
ни малейшего понятия.
Прихрамывая на одну ногу, Пань Чаоэнь покинул площадь, вышел на улицу и тут
заметил, что многие прохожие не сводят с него глаз, словно он сам превратился в манго.
Подумав немного, он решительно скинул второй ботинок и, усевшись прямо на тротуаре
под тунговым деревом, закурил сигарету.
— Мастер Пань! — услышал он голос своего ученика. Сяо Сюй уплетал
мороженое и был в приподнятом настроении. — Ты чего здесь сидишь?
— Да вот, решил малость отдохнуть…
— А манго видел?
— Видел. В общем — получил представление.
Оглянувшись по сторонам, Сяо Сюй прошептал Паню на ухо:
— А оно ненастоящее.
219
 Пань испуганно глянул на него, но сказать ничего не посмел.
А Сюй продолжал:
— Оно из воска сделано. Они, как только отъехали от Пекина, настоящее-то
манго сразу подменили на восковое! Я, когда стоял рядом, принюхался — ничем оно не
пахнет.
— Это кто же тебе рассказал насчет воска? — посерьезнев, спросил Пань Чаоэнь.
— Старина Вэй. Он член комитета по встрече манго!
Старый Пань сидел на тротуаре и не подавал голоса. От голода ли, от жажды —
глаза его вдруг застлала сплошная черная пелена.
— Мастер, пойдем! Пошли домой! — стал звать его Сяо Сюй.
— Понимаешь, я тут в давке башмак потерял…
— Ну вот! А сам расселся — и ни с места. Пойдем, помогу тебе ботинок найти.
Там, на улице Трех Лошадей у сторожевой вышки, целая гора обуви, которую в
сегодняшней давке потеряли.
Сяо Сюй помог старому мастеру подняться, и они отправились к сторожевой
башне на улицу Трех Лошадей. Там и в самом деле громоздилась огромная куча обуви.
Увидев ее, Пань Чаоэнь забеспокоился. Вместе с Сяо Сюем они долго в ней
копались и даже прорыли узенькую канавку. Наконец Сяо Сюй что-то прикинул,
выхватил из кучи черный кожаный ботинок и положил его перед Панем.
— Вот! — воскликнул он. — Надевай — и пошли отсюда!
Пань Чаоэнь заколебался на мгновение, а когда уже собрался было надеть
башмак, его вдруг остановил какой-то человек.
— Это ваш ботинок? — спросил он.
Лицо старика мгновенно залилось краской…
— А тебе что? — набросился на незнакомца Сяо Сюй.
— Мне-то? Да мне нужны только мои собственные ботинки! — ответствовал он,
показывая себе на ноги. И с возмущением добавил: — Вам пора бы усвоить, как важно
бороться с эгоизмом и критиковать ревизионизм»!
— Да и вам следует знать, — отпарировал Сяо Сюй, — что значит: «Себе —
ничего, народу — все!»
Начавшейся перепалке, наверно, не было бы конца, если бы Пань не увел наконец
Сяо Сюя. А тот все упирался, надеясь отыскать башмак своего мастера.
— Сказано тебе, — отрезал Пань, — не стану я обуваться — пойду назад
босиком!
Вернувшись домой, Пань Чаоэнь уселся в комнате. Он не стал обедать, не стал
мыть ноги, не стал искать туфли. Понурив голову, он закурил.
Во дворе раздался голос тетушки Пань.
— Вы что, только вернулись? — спрашивала она замдиректора Фаня.
— Да! И вы тоже? — откликнулся тот. — Ну и отличилась сегодня ваша
концертная бригада. Сколько народу вам аплодировало!
— А манго видели? — не унималась тетушка Пань.
— Еще бы! Руководство городского ревкома устроило для нас специальную
экскурсию.
— И для нас тоже! Я была от него всего в полуметре. Какой аромат! Вы не
представляете себе, как дивно оно пахнет! Немножко отдает бананом и еще чуть-чуть
хурмой или пекинской грушей…
— А мне, — подхватил Фань, — а мне его аромат немного напомнил запах
мандарина. Еще бы ему не пахнуть! Не будь оно таким благоуханным, разве стал бы такой
выдающийся и почтенный человек…
Но замдиректора не успел закончить свою тираду, как из дома выскочил Пань
Чаоэнь. И, отвесив тетушке Пань звонкую оплеуху, поволок ее в комнату.

220
 — Чтоб ты сдох, полоумный! — истошно вопила она. — За что ты меня ударил?
День-деньской пробегала, во рту — ни росинки маковой, да еще туфлю в толчее
потеряла…
Никому не известно, что там старый Пань Чаоэнь нашептал своей половине,
только она вдруг замолкла.
Ночью старику не спалось. Он оделся, закурил и о чем-то задумался. Окурок в его
руке мерцал, как светлячок, — и все же это был пусть небольшой, но настоящий огонь…

Ван Мэн
Ван Мэн(1934г.) - известный современный китайский писатель,
публицист, журналист и ученый-литератор; крупнейший деятель культуры и
общественный деятель Китая, номинант на Нобелевскую премию по
литературе(2002г.), лауреат международной премии мира (Япония, 1987 г.) и
литературной премии (Италия, 1987 г.).
Ван Мэн родился 15 октября 1934 г. в рядовой семье пекинских
интеллигентов. Мать с отцом не ладили, и детство будущего писателя было
далеко не безоблачным (не тех ли времен печалью и одиночеством пронизана
ткань повествования в романе «Метаморфозы, или Игра в складные
картинки»). Творчество для Ван Мэна — это преодоление, и уже в
семилетнем возрасте он пытается изложить на бумаге впечатления от
исковерканного мира тех трагических лет. В памяти навсегда остались слова,
произнесенные отцом: «Твое детство оккупировано иностранной армией».
Речь шла о японской интервенции 1937–1945 гг.
Уже в самом начале творческого пути прослеживается эволюция
мировоззрения писателя, постепенно перешедшего от агитационной
направленности его первого рассказа «Фасолинка» к реалистическим
принципам изображения в рассказе «Новичок в орготделе». В ранний период
творчества Ван Мэна композиция и сюжеты его произведений не сложны,
действие в них конкретно, а повествование чаще всего идёт от первого лица
и довольно таки субъективно. Этим рассказам свойственны схематичность и
откровенная дидактичность. Герой в его произведениях ощущает себя
частицей общества, как член определённого коллектива он мыслит и
действует в амках определяемых этим
коллективом законов (например, в рассказе
«Фасолинка»). В этих произведениях писателя
ещё слабо выражены
индивидуальные черты героев, даже в тех
случаях, когда повествование углубляется в
область чувств героев, как, например, в
рассказах «Новичок
в орготделе», «Праздник Весны».
221
 «Слушая море» —пожилой человек, уже семидесятилетний старик-
слепец, наполненный пережитым, ушедший в себя, гордый и одинокий.
И рядом с ним девочка — жизнь, бьющая через край, нетерпение и
категоричность, беззаботность и легкая ранимость отрочества. И эти двое,
такие разные, оторвавшись от городской суеты и повседневности,
оказываются лицом к лицу с природой, с ее целительной вечностью, со
стихией моря. Как возвышается человеческий дух, как близость к природе
успокаивает, умудряет человека, дает новые силы и ведет к переосмыслению
прежней жизни!
Человек и природа, человек и люди. Каждая человеческая жизнь
уникальна и бесценна, наполнена смыслом и связана тысячами нитей с
другими жизнями. Именно в других людях ищем мы поддержку и опору,
познаем себя и извлекаем уроки, так как у всякого, с кем сводит или
сталкивает нас жизнь, есть чему поучиться. В ранних рассказах проступает
манера тонкого психологического рисунка, обдуманной недосказанности,
детализации, заменяющая привычную традиционную описательность.
Рассказ Ван Мэна «Смятение». Спустя двадцать восемь лет герой,
некто Лю, по долгу службы вновь приезжает в город, в котором впервые
побывал двадцатитрехлетним юношей. Теперь он человек с положением и
авторитетом, он искушен в житейских делах, стал «крупным руководителем
и большим специалистом». А вот каков он как человек? Перед нами рассказ о
потере близости к людям, о вельможном пренебрежении, о равнодушии и
скепсисе даже к тому, что было значительным в юности, об очерствении
сердца и известковании памяти. Молодые люди, вступающие в жизнь,
разочарованные тем, что пришлось пережить стране десять-двадцать лет
назад, не верят в будущее, не имеют конкретных целей и идеалов, и
управляющий Лю ничего не сделал для них и даже не видит в том нужды.
Старшие рядом с молодыми, ответственность поколений за свое потомство,
забота, помощь, сопереживание, внимание к нуждам и устремлениям
молодых. Как часто за суетой повседневности мы не замечаем, что дети наши
уже выросли, осознают себя, начали строить планы и совершать поступки. А
ведь это одновременно означает, что мы уже не молоды, что пора передавать
эстафету. Но разве возраст — это только годы? Разве нельзя не стариться
душой и в зрелую пору сохранить свежесть и первозданность чувств?
Рассказ Ван Мэна «Весенний вечер» — это как раз о супругах-
родителях и о дочери-студентке, незаметно ставшей невестой. Быть
человеком, по Ван Мэну, означает иметь живую душу, созвучную с
окружающим миром. Возвращение любви, обогащающей жизнь, показано в
рассказе «Весенний вечер».
222
 В последнее время проза Ван Мэна развивается в новом направлении.
Отличительной особенностью его творчества всегда были малые формы —
«точки», по его собственному определению («Нам недостает, — считает
писатель, — прозы одного кадра, одного куска, одного чувства, одного
высказывания, одного ракурса; из одного возгласа тоже можно составить
рассказ»)1. Отыскивая в пространстве такую «точку», которая могла бы «по-
настоящему тронуть вас», писатель, по его собственному определению своей
творческой манеры, пытается воплотить в этой «точке» всю огромность
пространства. Ван Мэн — мастер микроскопического анализа, его
привлекают тонкие нюансы, детали, внутреннее, а не внешнее движение. И
потому художественной свободы у Ван Мэна гораздо больше в рассказах,
чем в повестях.
В середине 80-х годов поиски в художественном творчестве писателя
развиваются в новом направлении: от описаний реальной жизни к глубоким
философским размышлениям, обращение к внутреннему миру человека.
Именно в этот период он создаёт свои известные произведения «Чалый»,
«Трудная встреча», «Слушая море» и другие в которых писатель
представляет завернутую картину душевных, эмоциональных переживаний
своих героев, их чувств и мыслей. Китайские критики, рассуждая о
творчестве Ван Мэна в последние годы, часто употребляют такие
определения как «писатель-модернист», «новатор», «экспериментатор» и так
далее. Все они в один голос утверждают об уникальности прозы Ван Мэна
последних лет, именно тем, что он впервые в китайской литературе стал
создавать новую образность и стиль при помощи новой модернистской
эстетики. Особенно наглядно она представлена в произведениях «Мотылёк»,
«Компривет», «Чалый», «Слушая море», «Грёзы о море» и в его романе
«Метаморфозы или игра в подвижные картинки». В них модернистская
техника представлена в использовании «потока сознания»,
«ассоциативности», «рваного текста», «психологической многоплановости
образов».
В 1984 году Ван Мэн впервые побывал в Советском Союзе. В ноябре
2004 года писатель посетил Россию; в Институте Дальнего Востока ему был
вручен диплом Почетного доктора.
Ван Мэн
«Слушай море»
( Отрывок из текста)
Итак, очутились мы с вами в доме отдыха «Крабья лагуна», некогда, в
пятидесятые годы, довольно известном. Тридцать лет назад здесь проводили лето

1
Современная китайская проза/Под.ред.Н.Федоренко.-М.,1988.-С3-15.
223
иностранные специалисты, а простые китайцы о таком и не помышляли. Стройные
шеренги каменных коттеджей окружает огромный парк с тенистыми тропками,
фруктовым садом, клумбами, ухоженными газонами, которые регулярно подстригаются
парковыми рабочими, с буйным разнотравьем и соснами, высаженными много лет назад,
но все еще выпускающими молодые побеги. Дома не похожи один на другой, но каждый
имеет обращенный к морю балкон, уставленный допотопными выцветшими, кое-где уже
без прутьев плетеными шезлонгами, и, лежа в этих обломках прошлого, всегда: утром и
вечером, в сумерках и при свете дня, в дождь и ветер, в жару и прохладу — можно видеть
море, то ясное, то туманное, то спокойное, то бурное, то свинцовое, то бирюзовое.
Свистели над морем ветра, стучали дожди, жаркие лета сменялись зимами, приливы —
отливами, смещались звезды и созвездия, и так канули куда-то тридцать лет. Обветшали
здания, откровенно старомодной выглядит мебель, а вокруг выросли гостиницы куда как
красивей и комфортабельней. И вот, подобно стареющей женщине, которая уже не может
ожидать от жизни всего, что знала в былые золотые деньки, дом отдыха к восьмидесятым
годам двадцатого века стал рядовой турбазой, где при наличии свободных комнат может
остановиться любая группа или* частное лицо, были б монеты да документ в кармане.
Публика тут была пестрая и надолго не задерживалась. В центре ее внимания обычно
оказывались путешествующие молодожены (не всегда, правда, молодые) — ярко одетые,
сияющие, радостные, счастливые и ничего не замечающие вокруг себя. От них не
хотелось отрывать взгляда, может быть, в тайной надежде урвать и себе частичку счастья.
Придира скептик, возможно, найдет в этих мужчинах и женщинах не один изъян, но
большинству они казались красивыми, деликатными, нежными — если не от природы, то
хотя бы по воспитанию.
Ну, вот возьмите эту пару из четвертого номера восточного блока. На молодой женщине
— розовая блузка с короткими рукавами, расклешенные брючки кофейного цвета,
множество завитков, аккуратно уложенных и завершающихся ровной челочкой — и как
только ухитрялась, фена у нее с собой, конечно, не было, да и в парикмахерскую вряд ли
ежедневно бегала. Выдвинутые скулы несколько портили лицо, делая его угловатым, но
все равно оно изливало свет молодости—сияющая луна! Супруг выглядел постарше, от
уголков глаз побежали, морщинки, и новехонький серый костюм из легкой ткани «палас»
сидел мешковато, подчеркивая неуклюжесть, и все-таки даже неловкие движения были
озарены хмельным счастьем.
Эта парочка никогда не расставалась и не закрывала рта. У воды их не видели — видимо,
плавать не умели, но, похоже, нисколько о том не горевали, ибо для них в эти дни ничто
не существовало: ни люди, ни море, ни сосны с ивами, ни белые облачка на голубом небе.
Даже глубокой ночью, уже погружаясь в сон, они продолжали что-то бормотать. Не
волнуйтесь, слышать их было некому, да эти нескончаемые тирады и предназначались
друг для друга, и только один другого и мог услышать и понять. Ближе к рассвету, когда
сон окончательно смаривал их, ровное дыхание и легкое поскрипывание пружин казались
продолжением все того же немолчного шепота: тебя-тебя-тебя... люблю-люблю-люблю...
А другие изнывали от скуки. Так, на втором этаже единственного здесь
трехэтажного корпуса, где были сосредоточены все административные службы, в седьмом
номере жили три шофера. Они не отдыхали, они возили отдыхающих. И пока автобус
стоял на приколе — если, конечно, не требовалось что-то в нем подремонтировать,
убивали время за картами, источавшими аромат цветочного одеколона. Когда для

224
комплекта недоставало игрока, они звали горничных, и те не возражали против такой
компании. Играли всерьез, лица суровые, словно они за рулем грузовика с прицепом на
узком мосту. Время от времени игроки поднимали глаза на партнера, выслушивали его,
порой яростно обвиняли в нарушении правил, и тогда начинались грубые перебранки,
прерывавшие игру. Оставалось только расходиться, раз и навсегда разорвав все и
всяческие отношения. Но тут горничные принимались гадать на картах. Каждая по-
своему, и потому судьба всякий раз выпадала иная. Гадание расслабляло и примиряло.
Логика была простая, но беспроигрышная: выпадет доброе предзнаменование — шофер
ликует, а на дурной знак отвечает громким хохотом: доскриплю, еще обставлю судьбу!
«Привалило!» — восклицали они с таким видом, будто сорвали банк или схватили
изрядный куш. Вражда испарялась, огонь гас, и они резались в «сто очков»: сбрасывали
дам, козыряли червями, прокидывали оставшиеся масти, наносили решающие удары и так
до глубокой ночи, не помышляя о сне.
Встречались в доме отдыха этакие самозваные покорители морей, те, кто с морем
на «ты» и бросает ему вызов, полагая, что оно только лишь для них и существует. В
любую погоду, в штиль и в шторм, обнажив крепкие мышцы и демонстрируя загар, они в
купальных костюмах шествовали к пляжу, привычным жестом бросали махровые
полотенца или банные простыни под пластиковый навес, разминали прессы и торсы и
входили в море с независимым видом, будто въезжали в собственную вотчину или,
опершись о седло, вскакивали на любимого скакуна. Когда море бурлило недостаточно,
они били руками по поверхности, вспенивая перед собой воду, и недовольно бурчали:
«Нет, не то!» — презрительно игнорируя прочих, жалких в своем страхе перед водой и
даже на мелководье цепляющихся за спасательные круги или протянутые руки. Пара
взмахов кролем: шлеп, шлеп — и полусотни метров как не бывало
— или же баттерфляем: плюх, плюх, торс взметнется над водой и вновь погрузится и,
сопровождаемые завистливыми взглядами, покорители морей оставляют позади людское
месиво. А там, вдали, они уж иные: экономят силы, отдыхают на спине, вольно разбросав
все четыре конечности, покачиваются на волнах посреди беспредельности.
Что мне берег, что мне суша! Быть может, беззаботно распластавшись в центре
моря, именно так они думают о взлелеявшей их суше, чье тяготение жаждут сбросить. И,
возможно, на какой-то миг им почудится, что погибла, погрузилась на дно, ушла от них
эта суша со всей ее деловой, размеренной, шумной, насыщенной жизнью. Где еще, кроме
этого бескрайнего океанского простора, обретешь такое нескончаемое движение и
покачивание, бездонное небо, неудержимый бросок вперед, взгляд, не встречающий
преград, освобождение души от жалкого тела, ее взлет в необъятный космос!
И что им сетка от акул! Как раз она-то и становится для наших пловцов начальной точкой
отсчета, до нее от берега тянется как бы «нуль-пространство», и лишь с прорывом за сеть
разворачивается битва любви и покорения моря. Не боятся акул они, что ли? Боятся,
конечно, в человечьих ли силах сопротивляться быстрой, точно молния, хищнице с
острыми, как у пилы, зубами? Да ведь не оторвешься решительно от сетки, сколь бы
далеко от берега она ни была, хоть на пятьсот, хоть на тысячу метров,— не взыграет
плоть, не воспарит дух!
А потом навалится усталость, и вдруг осознаешь собственную слабость и ничтожность,
откроешь, как огромно море, слишком огромно даже для атомного корабля, не только для
пловца, и твой порыв, если не безрассудный, то дерзкий, обернется бременем, тяжкими

225
путами — вот тогда только и оценишь сетку от акул, и тебя вновь потянет к суше, как к
дому родному. Сколь бы ни был ты храбр, дерзок, высокомерен, отправляясь в путь,
всласть наплававшись, ты вернешься в дом, ополоснешься пресной водой, насухо
разотрешься полотенцем и за стаканом горячего чая или с душистой сигаретой в зубах,
возможно, воскликнешь: «И все-таки на земле лучше!» Это-то открытие: «на земле
лучше!» — и есть важнейший итог твоего заплыва.
Но как же это мы с вами забыли о толстяках из двенадцатой комнаты западного
блока: крабы под пиво, рюмка водочки — приморский рай, да и только! Про местный
деликатес они прознали сразу по приезде. Поутру—на рынок за крабами да в лавку за
бутылками, а после обеда — пьют, жуют, срывают панцири и до самого ужина чешут
языки. Не подумайте, однако, что это какие-нибудь вульгарные обжоры, просто таков уж
стиль их отдыха — поесть послаще, выпить покрепче. Далеко не каждый прошел курс
плавательных наук, и уж тем более не у всякого есть легкая надувная лодочка, так что
обглодать клешню да запить пивком — самое милое дело и для пожилого прораба, и для
среднего служащего, и даже для ученого или художника. Видите вон того загорелого
коротышку с массивной шеей? Всякий раз, нагрузившись, он достает бумагу и с
горестными воздыханиями принимается нанизывать лирические стихи — строку за
строкой, строфу за строфой. До чего же эти тонкие, изящные, нежные, как слеза или
вздох, как грусть или восторг, стихи не похожи на автора в тот миг, когда, расставив ноги,
он поглощает крабов!
Давайте, однако, оставим пока толстяков в покое. У всякого свои пристрастия, нам
их никто навязывать не собирается, и вы не завидуйте чужим радостям.
Но один человек раздражал всю эту довольную, наслаждающуюся, смакующую жизнь
толпу. Высохший слепой старик с нетвердой походкой. На первый взгляд вполне
здоровые, его глаза были застывшими, неживыми. Его поддерживала под руку девочка
лет восьми, а может, и одиннадцати. Питание-то становится лучше — дети развиваются
быстрее. Ясными, зоркими глазками она стреляла туда-сюда, вбирая в себя приморские
красоты. Но чем бы она ни была увлечена, девочка ни на миг не забывала о слепце.
Казалось, высохший старик напоминал беспечным курортникам и гулякам, всей этой
весело снующей толпе о недолговечности весеннего цветения, о бренности бытия. При
виде его морщинистого лица, остановившегося взгляда, согбенной фигуры разом слетали
улыбки, замирал смех, мгновенно серьезнели люди, опьяненные любовью, возбужденные
плаваньем, объевшиеся крабами, поглощенные картами, переполненные стихами. И все
же к нему неудержимо влекло смутное чувство, будто он участвует в какой-то
торжественной, чуть ли не траурной церемонии. И лишь густая шевелюра седых волос,
отливающих серебром, напоминала о жизни, что не вся еще угасла в старике.
—Я приехал послушать море,— так бормотал он себе под нос, порой лишь шевеля
беззвучно губами, и так же отвечал любопытным, когда те интересовались:
—Зачем это вы, папаша, в ваши-то годы, да еще с вашими глазами, тащились в этакую
даль?
Казалось, высохший старик напоминал беспечным курортникам и гулякам, всей этой
весело снующей толпе о недолговечности весеннего цветения, о бренности бытия. При
виде его морщинистого лица, остановившегося взгляда, согбенной фигуры разом слетали
улыбки, замирал смех, мгновенно серьезнели люди, опьяненные любовью, возбужденные
плаваньем, объевшиеся крабами, поглощенные картами, переполненные стихами. И все

226
же к нему неудержимо влекло смутное чувство, будто он участвует в какой-то
торжественной, чуть ли не траурной церемонии. И лишь густая шевелюра седых волос,
отливающих серебром, напоминала о жизни, что не вся еще угасла в старике. Я приехал
послушать море,— так бормотал он себе под нос, порой лишь шевеля беззвучно губами, и
так же отвечал любопытным, когда те интересовались: Зачем это вы, папаша, в ваши-то
годы, да еще с вашими глазами, тащились в этакую даль?
СЛУШАЯ МОШЕК
Первое, что услышал старик, был не рокот моря, а зуденье мошкары. Поезд, на котором
они ехали с внучкой (кто знает, внучка ли она ему? Но будем считать так), опоздал,
совершенно вымотав голодных и сонных пассажиров. Пожевав в восемнадцатом номере
восточного блока, куда их определили, черствых пампушек, оставшихся от дорожной
снеди, старик произнес:
—Солененького бы еще, вот бы славно было.
На что девочка ответила:
—Пораньше бы приехать—вот что было бы славно.
Они дружно повздыхали и, повздыхав, успокоились,
будто и впрямь солененького поели.
—Ложись, детка, ты устала.
—Нет, не устала. А вы?
—Я-то? Да и мне пора.
Но ему не спалось. Дождавшись, пока девочка заснет, он встал, прислушался, нащупал
дверь на балкон, осторожно открыл и через десять секунд уже сидел в шезлонге.
Мягкий муссон, звездное, безлунное небо. Старику не нужны были календари — луну он
воспринимал кожей.
Ощущения поразительные: в ясную лунную ночь—легкое прикосновение, сдержанное
возбуждение, пробегающее по телу, даже какое-то давление — словно бы лунного луча.
Сегодня ничего похожего не было — только распахнутость неба, только тишина да
свежесть, только ветер.
АН, нет, не тишина тут—какой-то гомон. Когда люди затихли и на Души снизошел покой,
встрепенулась мать-природа. И раньше всех прочих звуков старик услышал мошек: со
всех сторон неслось зуденье, пронзительное, лихорадочное, суетное. То ли драка
отчаянных сорванцов, то ли свара дерзких девиц, то ли хруст хрупких предметов, в
первый миг даже уши хотелось заткнуть. А потом каким-то непонятным образом все это
назойливое жужжание отодвинулось на задний план, и он услышал далекое, грозное,
тяжелое дыхание моря. Еще более древнего, чем он сам, старца!
Душа затрепетала, как трепещет сама собой тонкая струна, свободно повисшая в воздухе,
и из запредельности той его, последней зрячей осени явилась гряда белых тучек. Лет
двадцать уже не видел он белых туч, и та, последняя, их вереница все плывет и плывет
перед погаснувшим взором. И еще последняя тростинка той осени все так же трепещет в
порывах холодного ветра! Черт бы побрал эту мошкару, ведь только что вас не было
слышно! Откуда вы вновь взялись? И зачем именно здесь, среди могучего, вечного рева
прибоя, понадобился ваш дребезжащий писк, бессмысленный и ничтожный.
Но вот ведь что поразительно: когда грозный, неторопливый, предвечный гул прибоя
овладел слухом и стал незримым аккомпанементом, отдаленным фоном, зуденье мошкары
отчего-то вдруг перестало казаться столь суетным. Звякают, будто махонький

227
колокольчик у ворот, трезвонят, словно кумушки на улице, бухают, как монах по
деревянной рыбине в буддийском храме, и еще как-то необъяснимо протяжно
пришептывают: каждая мошка тянет свое, на что-то надеясь, о чем-то печалясь.
—Они вовсе не тушуются перед лицом великого океана...— пробормотал он наконец,
нарушив молчание.
Девчушка проснулась и, стукнув дверью, выскочила к старику:
— Вы что-то сказали, дедушка? Почему вы не спите?
—Ты что босая? Пол-то цементный, простынешь...— утратив зрение, старик обрел
тонкость ощущений и безошибочно полагался на них. Он кашлянул, чуть смущенный
тем, что забылся и прервал сон внучки.
Молодым людям положено сладко спать, вкусно есть, весело играть, радостно трудиться.
— Мошки, говорю,—извиняющимся шепотом объяснил старик,— этакие тихони, а зудят
беспрерывно, словно море переспорить хотят. д прибой, слышишь, рокочет?
—Да что вы, дедушка! Это мошкара. Ну и писк!
Какой там еще прибой? Ну и ну, чего это они беснуются?
Верещат-то как, верещат!
—Иди, детка, ложись, мошки ведь тебе не мешают?
—Пока сплю, нет, а проснусь, так мешают.— И,помолчав, девочка добавила: — Но это
все же приятнее, чем грохот грузовиков у нас под окнами в городе...
Они ушли с балкона, и старик тоже лег, подложив под голову руку, согнутую в локте. А в
комнату, наверное, через приотворенную дверь, ворвался писк мошкары, и с потолка, из-
под стола, из кроватей — отовсюду, казалось, летело зуденье, трепещущее, как
скрипичная струна, или опадающие листы, или рябь на поверхности озера. В это
мгновение выглянула ущербная, точно лук со спущенной тетивой, луна и сквозь старые
занавески пустила свой луч на плечо старика и серебристые волосы. Весь переполненный
жужжанием, он почувствовал, будто в этом луче сам превращается в ничтожную мошку и
вопит, вопит изо всех силно издает лишь дребезжащее попискивание. Обитательнице
лугов да трещин в стенах, мошке привычны пышность летних трав и шероховатость
глиняных стен. Быть может, пройдет не так уж много времени, и она ляжет пылинкой в
землю, опустится пузырьком в море, но сейчас-то лето, а летний мир принадлежит ей,
мошке, баловню великого океана и великой земли, и дано ей сейчас кричать, славить лето,
и осень, и даже белые снега таинственной, непостижимой для нее зимы. Ему же самому
положено восславить великий океан и великую землю, взывая к чувствам сопутников, к
дружбе и любви, к ушедшей жене, к лучу луны, морскому прибою, крабам и рассвету.
Вот-вот алая заря погрузит мошку в сон. Жены давно нет с ним, да-да, но ведь она была,
он помнит, и слезы выступают на его незрячих глазах. Они существуют, эти слезы, и
крохотная мошка — существует, и они с женой, и все сущее— существует. Не им тягаться
с бесконечно большими величинами, и бесконечность приведет их когда-нибудь к нулю,
но, когда они приблизятся, нуль как бы станет для них знаменателем и ушлет в
бесконечность, и тем самым они вкусят от вечности. Каждый из них занимает свое
собственное, четко определенное место между нулем и бесконечностью, связывая их.
Кричи же, ничтожная мошка: лови мгновенье, пока в силах кричать.
Прибой умолк, отступил, и остался лишь мир ничтожной мошки.
— Идем же, идем быстрей! —бормотала во сне девочка, перебирая ногами.
Безмятежная, ласковая, короткая летняя ночь.

228
А чуть развиднелось—угомонилась мошкара и запели птахи, певуньи познатнее мошек.
Мир мошкары стано¬вился миром птиц, а затем и миром человека.
СЛУШАЯ ВОЛНЫ
На следующий вечер они пришли к морю, девочка расстелила на песке простыню,
и старик прилег. Она присела рядом, но тут же вскочила и помчалась к кромке воды, туда,
где прибой мог бы омыть ей ступни. Набежа¬ла и откатилась волна, девочка
почувствовала, как песок под ногами начал проваливаться, вскрикнула, но тут же
успокоилась: опустился-то он совсем немного, так что, стой она хоть до утра, вода и до
коленей не доберется. Почему это море, захотелось ей понять, не останавливает¬ся ни на
миг?
Успокоился ветер, затихли волны, лишь неторопливое, размеренное, расслабленное
дыхание моря долетало до старика. Шелестя, накатывалась вода- С шумом ударяла в
песчаный берег, нет, даже не ударяла, а нежно поглаживала, как мать проводит по лбу
ребенка, как гладят щеки любимой. С шорохом набежав на берег, волна разбивалась на
множество потоков, шумных, как горные ручьи, и скатывалась обратно в море.
«...а море окутал туман, И берег родной целует волна...»
В пятидесятые годы он был еще крепок и, как все тогдашние молодые люди, часто слушал
песню Соловьева-Седого «Уходим завтра в море». Хотя, в общем-то, она ему не так уж и
нравилась; банальные слова и сентиментальна сверх всякой меры. Но сейчас вспомнилась
именно эта песня его мужественной молодости, и он словно воочию увидел и туман,
окутавший море, и волну, целующую родной берег. Вытянутую, неровную, податливую,
изменчивую линию берега, созданную накатами прибоя.
—Нет, все же хорошая песня. Это я был излишне суетлив.
—О чем это вы? — Девчушка, тонко воспринимающая смену настроений старика,
беспокоилась всегда, даже во сне.
—Об одной песне.
—Какой песне?
В самом деле, какой? Старик молчал. Вряд ли она знает, и не для ее возраста слово
«целует», пусть даже это поцелуй всего лишь моря с берегом.
Вот о таком же, как сейчас, тихом, умиротворенном море,—уклончиво ответил он. Нет,
дедушка, море непослушное, брюки мне намочило.
—Ну посиди тут,— старик чуть подвинулся.— Не подходи так близко к воде, еще волна
унесет...
—Что вы, дедушка...— возразила девочка, однако от моря отошла.— Расскажите о своем
детстве,— попросила она.
И старик начал:
—Помню, был у меня брат-близнец, ох, как мы с ним были похожи, не отличишь. Ты не
знаешь его, он давно, еще в сорок третьем, погиб в японской жандармерии.
Впрочем, ты, наверное, и не слышала, что такое жандармерия.
—А вот и слышала,—уловив в голосе старика снисходительные нотки, капризно
протянула девочка.
—«Докладываю начальнику Мацуи, впереди обнаружен Ли Сянъян...» Начальник Мацуи
—это же японский жандарм, да? Мы смотрели «Партизан на равнине» .
—Ну ладно. Так вот, когда нам было по пять лет, мы подрались. Как-то утром я стал
рассказывать сон—сижу на большом коне, а конь красный. И вдруг братец заявляет, что

229
тоже видел сон, и во сне тоже сидел на большом коне, и конь тоже был красным. Я
замолчал— да как огрею его. Хоть и был я моложе на четыре часа, но скор на руку и
всякий раз первым лез в драку. Он не стерпел, мы сцепились, принялись толкаться,
лягаться, кусаться, мама растащила нас, пустив в ход метлу. Я ему весь нос раскровенил...
—Я думаю, дедушка, он был не прав, с чего это вдруг стал повторять точно такой же сон...
Старик молчал. Она так далека от этого, а пытается влезть в их детские раздоры, все
разложить по полочкам—кто прав, кто виноват. Через семь десятков лет и Один из так
называемых «образцовых» спектаклей времен «культурной революции».
Ему не так-то просто рассудить прошлое. Наверное, зря он тогда накинулся на брата —
тот имел право на любые сны, даже такие же, как у него, и рассказывать о них имел право.
Нельзя было распускать руки, разбивать нос брату. Чем дольше старик жил, тем больше
верил, что они и в самом деле видели один и тот же сон. «Все-уш-ло, все-уш-ло»,—
пробормотало море.
—Вот бы иметь такую душу, как у моря...
—Что, дедушка?
—Душу, говорю, иметь бы такую, как у моря... Что такое душа, знаешь?
—Нам объяснял учитель. Но я не поняла.
—...Вот слушай, что приключилось двадцать лет назад, еще до твоего появления на свет.
Был у нас один болтун, любую тему сводил к самому себе. Чуть какое собрание, идет на
трибуну — и пошло: я, я, я. Я —то-то,
я — такой-то... Наверное, были у него и достоинства, но я терпеть его не мог. Потом он
ушел от нас, в какой-то мере из-за меня. Но откуда возникла во мне эта нетерпимость? А
была бы душа такая, как у моря... Однако зачем я это рассказываю? Ты ведь еще слишком
мала, чтобы понять...
—Да поняла, все поняла, есть у нас в классе одна цаца. Мы прозвали ее «хапуга». Чуть кто
получит на экзамене хоть на балл выше, чем она, сразу морду кривит. Но когда она в
первом полугодии по языку схватила только восемьдесят три, я очень обрадовалась...
- Э, детка, так не годится, нельзя злорадствовать...
Девочка надулась и отошла от старика.
Небо распахнуто, море распахнуто, и он больше не произносит ни слова, только слушает
степенное, неспешное дыхание моря, ощущает весь этот безбрежный, необъятный мир, и
такое чувство, будто он, вновь, запеленатый, лежит в люльке. Огромное море качает его,
напевает колыбельную, овевает своим дуновеньем. Он улыбается, просит прощения,
засыпает.
—Прости,— произносит старик.

Тематика практических занятий

1.

1.Основные литературные течения заключительной четверти XX в. как

развитие направлений «литературы шрамов» и «литературы размышлений».
2.Тема молодежи в современной китайской прозе.
3.Художественные особенности прозы Ван Мэна.

230
4.Анализ рассказа «Слушай море». Трагическое мироощущение
художественного конфликта, многослойность, полифония, ассоциативность
изложения. Связь с литературой «потока сознания».

Литература
Ван Мэн. Избранное / Сост. И предисл. С. Торопцева. - М., 1988.
Ван Мэн в контексте современной китайской литературы. М.: Ин-т Дальнего
Востока РАН, 2004.
Духовная культура Китая: Энциклопедия / Ин-т Дальнего Востока РАН. М.:
Восточная литература, 2008. Т. 3. Литература.
Желоховцев А. Н. Кардинальное преображение китайской беллетристики в XXI
веке // Китай и окрестности. Мифология, фольклор, литература. К 75-летию
академика Б. Л. Рифтина. М., 2010. С. 599-607.
Журнал «Свободный Китай» (1994-1999), с 2000 г. «Тайбэйская панорама», с
2003 г. «Тайваньская панорама» - статьи и очерки.
Постмодернизм в литературах Азии и Африки. СПб.: Изд-во СпбГУ, 2010.

Мо Янь
Мо Янь родился в 1955года — на сегодняшний день, самый популярный
китайский писатель, почётный доктор филологии Открытого университета
Гонконга[2]. Лауреат Нобелевской премии по литературе 2012 года за то, что
прозаик ориентируется в своих произведениях на древнюю китайскую
литературу и фольклорную традицию с современностью.
Уроженец северо-восточной провинции Шаньдун, родины Пу
Сунлина и Конфуция, он продолжает и развивает традиции устного
народного творчества, классических китайских романов, таких как «Речные
заводи», что объясняет его популярность на родине.
Его называют китайским Кафкой, китайским Маркесом, и китайским
Фолкнером. Писатель много экспериментирует в поисках собственного
стиля. Видимо, поэтому на родине его в разные годы причисляли то к
литературе авангарда, то к литературе «поисков корней».
Он рано познал тяжёлый труд. С 11 лет в период Культурной
революции работал на ферме, потом на хлопковой фабрике. К концу
Культурной революции в 1976, Мо призвали в армию. Будучи солдатом, он
начал писать, увлёкся литературой. Любимые писатели Уильям Фолкнер и
Габриэль Гарсия Маркес.
Первую новеллу, «Прозрачная Редька», он издал под псевдонимом
Мо Яня. Его первый роман «Падал Дождь Весенней Ночью»(1981г.)
принёсмолодому писателю известность не только на родине, но и за её
приделами.
В 1984 год поступил в Народный Колледж Искусств
Освободительной армии. В1986году написана повесть «Красный гаолян»,
231
которая была удостоена национальной премии КНР «За лучшую повесть
года» и получила мировую известность — «это смешение непристойного
языка, побед сексуального насилия, неумолимой мести и дикарского
поведения. Его язык стремится, как поток, соединяясь с фантастическими
взлётами воображения»1.
Мо Янь осмеивает китайскую одержимость пищей и
«каннибалистическую» культуру в сюрреалистическом романе «Страна
вина»(1992). В своих произведениях, называемых «взрывом жизненных
энергий», писатель превозносит первоначальные силы, которые
сдерживались конфуцианской цивилизацией, и рассматривает инкстинкт
любви как существенный стимул. Он считает, что древнему китайскому
народу для обновления необходимы «Большие груди и широкие бёдра».
Роман с таким названием — летопись жизни сильной и мудрой женщины
начиная с конца Цин до эпохи после смерти Мао.
Одна из последних книг Мо Яня «Устал рождаться и умирать»
(«Шэнсы пилао», 2006) рассматривает отношение крестьянина к земле. В
последних рабоахт, меньше насилия и больше созерцания. История, которую
многие считают лучшим произведением Мо Яня, рассказана от лица
помещика, во время земельной реформы 1950 года, наблюдающего за
событиями последующих 50 лет.
Произведения Мо Яня очень «китайские». В его книгах можно
встретить множество китайских древних выражений — чэнъюй и сехоуюй,
пословиц и поговорок, цитаты из древнекитайской поэзии, а самое главные,
что его герои — китайские крестьяне, простые люди Китая.
Мо Янь в своём творчестве, обращаясь к историческим событиям
прошлого, не избегает фантазий, использует едкую иронию и высмеивает
абсурдность происходящего, что зачастую приводит к размытости границ
между прошлым и будущим, реальным и нереальным, миром мертвых и
миром живых, между добром и злом.
Произведения Мо Яня переведены на более чем десять языков,
включая английский, французский, немецкий и норвежский. Первым
полноценным переводом на русский язык стал рассказ «Тетушкин чудо-нож»
(«姑妈的宝刀», «Гума дэ баодао»). Ещё до вручения нобелевской премии в
периодике публиковались отрывки романов «Красный гаолян» и «Страна
вина». В настоящее время в переводах Игоря Егорова на русский язык вышли
романы «Страна вина», «Большая грудь, широкий зад» и «Устал рождаться и
умирать», а в переводе Н. Власовой — роман «Перемены».

Мо Янь
« Тетушкин чудо-нож»
рассказ

1
Духовная культура Китая (энциклопедия). В 6 т. Т. 3. Литература. Язык и письменность. -М.: Вост. лит.
2008. С. 172
232
 До сих пор не могу понять, какой смысл таится в этой народной песне. «Выдай
меня, за кого пожелаешь» — и за землероба, нищего-попрошайку, разбойника,
убивающего людей и грабящего торговцев, — тоже можно выдать? Видимо, да. А вот за
кузнеца нельзя. Дела у кузнецов в мелком производстве села, должно быть, идут получше,
чем у обычных деревенских жителей: их ремесло не только позволяет получать более
высокий экономический доход, чем у земледельцев, но и вызывает уважение со стороны
последних. Если серьёзно смотреть на реальное положение в деревне, неизбежно
возникает вопрос, почему та девица, которая пела эту песню, могла так страшиться
кузнеца? Конечно, ниоткуда не следует, что она его боялась. «У него под ногтями сажа»,
— как будто, выйдя замуж за кузнеца, она перестала бы следить за гигиеной. «На глазах
— слезы» — эта строка совсем непонятна. Вообще говоря, на глазах у мужчины — на
глазах у любого мужчины, имеющего дело с металлом, — слезы выглядят очень даже
лирично: они рождают игру воображения. Прослезившийся мужчина может вызвать у
женщины жалость и даже любовь. Возможно, самая первая девица, затянувшая эту песню,
именно потому и не желала связывать судьбу с кузнецом. С учетом всего сказанного, я и
подумал, что за этой песенкой обязательно кроется какая-нибудь необыкновенная история
с закрученным сюжетом.
И я, вооружившись методом дедукции, совершенно неожиданно для себя сочинил
рассказ.
Хотелось бы верить, что у меня получилось всего лишь изначально лишенное
смысла, написанное экспромтом, хоть сколько-нибудь складное произведение,
предназначенное для детей.
Эту народную песню я слышал из уст нашей соседки, тетушки Сунь. Конечно, ее
вполне можно было бы назвать детской песенкой. Тетушка Сунь запомнилась мне шапкой
седых волос на голове. Мои родители звали ее «тетей», но мне она, на самом деле, по
возрасту годилась в бабки. Мне непонятно, какая родственная связь существовала между
нашими семьями несколько поколений назад, но тетушка Сунь в воспоминаниях о детстве
всегда представлялась лицом значимым.
Я никогда не видел ее мужа. Но он, без всякого сомнения, когда-то у нее был,
потому что она имела двоих сыновей. Мне не доводилось встречаться с ними, я лишь
сталкивался с двумя дочками ее старшего сына и дочкой младшего. Все трое почти не
отличались по возрасту и дружили со мной и моей старшей сестрой.
Семья тетушки Сунь жила в камышовой хижине из трех комнат, вокруг которой
стояла низкая стена с цоколем, покрытым дикой травой; ворота отсутствовали. Позади
хижины росла дюжина белых софор, в пору цветения их благоухание достигало нашего
дома; а когда осыпались цветы, крыша тетушкина дома становилась белой. Бывало, я ел
бутоны с этих софор — сладкие-сладкие, а если съесть много, то чуть терпкие. Однажды
тетушка даже угостила нас кукурузной лапшой, сваренной на пару вперемежку с этими
бутонами, — она получилась клейкой-клейкой и скользкой. Во дворе у тетушки стояло
гранатовое дерево.
Когда оно расцветало, делалось огненно-красным и производило на меня яркое
впечатление. На том гранате плоды почти не завязывались. Еще у основания ограды росло
несколько десятков кустиков ириса — многолетнего травянистого растения с тонкими
длинными листьями и сиреневыми или белыми цветочками. Пластичные листья их часто
срезали, сушили и продавали мясникам на веревки для мяса.
Тетушка Сунь любила покурить, и курила она трубку. Чаша ее трубки была
сделана из латуни[1], чубук — из пятнистого бамбука, а загубник — из нефрита[2]. По ее
словам, тот нефритовый загубник стоил дорого. Она говорила, что нефрит может спасать
людей: например, если кто-то по неосторожности упадет с высоты и с ним случайно
окажется нефрит, человек нисколько не поранится, только на камне появятся трещинки.
Нефрит может сберечь своего подопечного только один раз. Когда тетушка Сунь

233
разговаривала, она задними коренными зубами покусывала загубник. Так от нее узнал я
еще об одной особенности нефрита.
Троих внучек тетушки звали Старшая Орхидея, Вторая Орхидея и Третья
Орхидея — все они давно уже мамы.
В то время мы с сестрой нередко звали трех Орхидей в соседнюю деревню на
спектакль. Их бабушка — тетушка Сунь — никогда не противилась и всегда охотно
отпускала внучек с нами.
Я помню, в ее домике вечно царила темнота, на лежанке и полу обосновались
черные ящики, что в них лежало — до сих пор не знаю. Вернее, тогда меня даже не
интересовало содержимое этих ящиков. Однажды мы ходили в соседнюю деревню
смотреть пьесу — называлась она то ли «Ло шань цзи», то ли «Лун фэн мянь»[3] — точно
не помню. Когда мы вернулись, тетушка попросила нас рассказать ей о представлении.
Мы наперебой бросились излагать увиденное, но у нас получалось как-то нескладно.
Тетушка Сунь выслушала наш рассказ, спокойно сжимая трубку в зубах, потом
для нас, а может быть, и для себя, тихо пропела ту самую песню, героиня которой боялась
выходить замуж за кузнеца. Когда она закончила петь, все мы засмеялись. Помню, моя
сестра еще сказала: «Какой у тетушки красивый голос!»
Тетушка тоже смеялась.
Мне вспомнилась частушка, распространенная тогда среди деревенских
ребятишек:
Частушка звучала типично по-детски. Но трудно сказать, детьми ли она слагалась,
поскольку в ней точно подмечались особенности трех Орхидей. Разве могут дети иметь
способности к такому обобщению? Одна из трех Орхидей по гороскопу была Лошадью,
вторая — Козой, а третья — Обезьяной. Когда им стукнуло по десять с лишним лет, стало
совершенно непонятно, кто из них старше, а кто младше. Все они выглядели
привлекательно. Третья Орхидея казалась чуть красивее, но от природы не могла
говорить. Вторая много ела и кончиком языка постоянно облизывала губы. Старшую
Орхидею, несмотря на возрастное первенство, младшие сестры часто доводили до слез:
она вела себя, как ребенок.
Из трех сестер мне больше всех нравилась плакса Старшая Орхидея. Вероятно,
потому, что я тоже любил похныкать. Никаких симпатий я не испытывал лишь к Третьей
Орхидее, но вовсе не из-за ее немоты, а оттого, что взрослые в шутку надо мной прочили
ее мне в жены. Скажу честно, не по сердцу была она мне! Зачем мне немая?! Поначалу
она приглянулась мне, но тогда я думал, что женитьба — дело в высшей степени дрянное.
А может быть, возымел действие страх перед будущей взрослой жизнью.
Когда нам исполнилось лет по семнадцать-восемнадцать, мы вдруг начали
отдаляться друг от друга; сестра иногда еще ходила к ним поиграть, а я — нет. Однажды я
увидел, как тетушка Сунь разговаривала с отцом у нас во дворе, сердце мое запрыгало, и я
подумал: уж точно тетушка Сунь сватает за меня одну из трех Орхидей. Каждая из них
выглядела милашкой, но Третья Орхидея не могла говорить, а это как-никак серьезный
недостаток, поэтому она мне не годилась. Вторая Орхидея отличалась острым язычком:
когда начинала ругать кого-нибудь — словно отменно заточенным ножом споро резала
овощи. В ней я тоже не усматривал великой ценности. А вот на Старшей Орхидее я бы
женился. С длинной косой, с кротким и мягким характером она подходила мне больше
других. В тот день отец пилил дрова и одновременно беседовал с тетушкой. Погода стояла
теплая, опилки сияли желтизной, по лицу отца тек пот. Тетушка говорила с ним
достаточно долго, а затем удалилась. И едва я вышел из дома, сразу почувствовал на себе
какой-то особенный взгляд родителя.
На следующий день, когда я изучал выскочившие на лице алые прыщики, отец
сказал мне: «Ты херней голову не забивай!»
Его слова будто обдали меня холодной водой изнутри, мне стало стыдно и
неловко.
234
 Прошло еще несколько лет, Старшая Орхидея выскочила замуж, а следом за ней и
Вторая, и Третья тоже перебрались в чужие семьи.
А теперь в моей памяти всплыла история о кузнецах.
Канун уборки пшеницы — прекраснейший сезон в нашей Дунбэйской волости
уезда Гаоми-сянь. Он приходится на конец весны и начало лета: тогда в воздухе
перемешиваются сильный аромат цветов софор со слабым благоуханием цветущей
пшеницы, теплый южный ветерок и приятные лучи солнца, кваканье лягушек и пение
птиц. Это период течки у животных и время, когда ребятня высыпает из домов и резвится.
Каждый год в эту пору на улицах нашей деревни появлялись три кузнеца.
Кузнецы приходили из уезда Чжанцю-сянь[5], принося с собой нездешний акцент.
Хотя их выговор отличался от нашего, мы могли понимать друг друга, не прилагая
усилий. Горнило ставили у забора Лаованя: там находился пустырь, где собирались члены
первой производственной бригады в ожидании распоряжений. На пустыре еще торчал
каменный каток, никогда не остававшийся без работы: «вшик-вшик-вшук-вшук» — днями
напролет мололся сушеный сладкий картофель, основной продукт питания крестьян. У
забора росла ива, на ветке которой висел колокол, — маленький чугунный колокол — под
его звон собирали участников первой производственной бригады. Для установки
кузнечного горна это место подходило лучше всего.
Среди троих кузнецов главным считался старый мастер по фамилии Хань, и
величали его не иначе как Старый Хань. Молотобоец тоже носил фамилию Хань; он
приходился мастеру племянником, называли его, соответственно, Младший Хань. Третий
— приземистый толстячок по прозвищу Лаосань с неизвестно какой фамилией —
выполнял обязанности раздувателя мехов и, по совместительству, помощника
молотобойца. Старый Хань был рослым и худощавым, с длинной шеей и лицом, усеянным
глубокими и многочисленными морщинами, с плешиной на голове и вечно слезящимися
глазами. Младший Хань тоже отличался высоким ростом, но сложение имел гораздо
более крепкое, чем дядя. Когда я создавал свой рассказ о кователях железа, в моем
сознании много раз всплывал образ Младшего Ханя, и можно сказать, что прототипом
молодого кузнеца — героя упомянутого рассказа — являлся именно он.
Если говорить по чести, тогда на селе жили довольно бедно. Хотя, помнится мне,
в то время я ощущал больший оптимизм, чем сейчас. Не ел досыта, одевался плохо, но в
жизни находил порядочно интереса и перспектив. Теперь же, сытый и разодетый, я и
вправду сделался мертвецом, человеком, разочарованным в обстоятельствах и вечно
стонущим. Между тем в прошлом любая занимательная работа могла стать для меня
средством от ожирения.
Тогда мы съедали по несколько сладких картофелин, сгрызали по паре соленых
редисок и бежали к сигнальному колоколу первой бригады смотреть, как кузнецы куют
железо. Кузнецы вставали поздно утром; мы наблюдали за их работой, как правило, в
середине дня, впрочем, иногда и вечером. В ту пору полдень радовал теплом, на солнце
мы снимали ватинные подкладки курток и расслаблялись. В переулке собаки устраивали
свадьбы, а мы сидели у земляной ограды и грелись на солнце. Пчелы из улика семьи
Чжана Третьего хлопотливо собирали с цветков софор пыльцу, превращали ее в мед.
Жена Чжана Третьего болела проказой, много лет она пряталась дома и не показывалась
наружу — это выглядело загадочным и вызывало страх. Чжан Третий — скотник первой
производственной бригады — был худеньким старичком, любившим вычурно изъясняться
и шутками заставлять собеседников хвататься за бока. Его сын Чжан Дали дружил с моим
старшим братом. Высокий и коренастый, со смуглой кожей, он походил на эдакую
темную ходячую пагоду. Я благоговел перед ним. Я и представить себе не мог, как
прокаженная женщина могла родить такого силача-сына. Чжан Дали унаследовал от отца
манеру шутить. Большинство мальчишек деревни охотно ходили с ним пасти коров или
косить траву. Под его началом мы воровали бахчу и китайские финики, ловили рыбу,
купались, дрались и творили еще кое-какие пакостные делишки. Например, копали на
235
дорогах волчьи ямы, разбрасывали по хлопковому полю чуть присыпанные землей мины-
какашки, срывали уроки в начальной школе, вытаскивая учительницу на улицу и стягивая
с нее штаны… И это лишь малая часть наших подвигов. Отец сурово наставлял меня и
брата, запрещая нам водиться с Чжан Дали. Он говорил: «Если вас не пугает опасность
заразиться проказой, то как же вы не убоитесь случая совершить с ним преступление и
попасть в тюрьму?» Слова отца наводили на нас панический страх, но мы все равно
продолжали общаться с Дали. Когда Чжан брал нас с собой косить траву, он всегда давал
нам «питательные вещества». Мы жарили и ели зерна пшеницы: молодые колосья опаляли
на огне, счищали шелуху и ели полусырую, богатую белым соком и приятную на вкус
мякину. Если пшеницы не находилось, то лакомились жареной кукурузой, печеным
сладким картофелем, бобами — все равно они принадлежали производственной бригаде,
и не есть их мог только глупец; налопавшись же, мы существенно экономили семейный
продпаек[6]. В ту пору, когда на полях и в самом деле тырить было нечего, мы ловили
саранчу либо рыбу, жарили и ели — в любом случае, собираясь на поле косить траву с
Чжан Дали, мы всегда могли придумать, как заглушить урчание в наших маленьких
желудках. На поясе Дали всегда висела коробочка с обернутыми в промасленную бумагу
спичками. Однажды спички отсырели, тогда он добыл огонь трением соломы о подошву
туфли и приготовил еду из соевых бобов. Мне кажется, относительно неплохой
физической формой в отрочестве мы, как ни крути, обязаны тем многочисленным
«пикникам», которые организовывал Чжан. Каждый день Дали рассказывал нам
занимательные истории про нечисть, про разбойников и про святых. Рассказывал он с
такой силой убеждения, будто собственными глазами наблюдал придуманное. Чжан Дали
всегда с радостью помогал другим. В детстве был хиловат, иногда даже накошенной
травы на спину взвалить не мог, сжимал зубы от натуги. Вот Чжан Дали однажды мне и
брякнул: «Не пойдет, не пойдет! Этой травки даже курице на подстилку в гнезде не
хватит, я могу ее на письке домой отнести». Пацаны постарше тут же принялись его
подзуживать, ввертывать: «Не верим! Не верим! Чжан выпендривается!» Раззадоренному
Дали идти на попятную явно не хотелось, и он изрек: «Мальчики! Сегодня папаша Чжан
блеснет умением, расширит вам кругозор!» Высказавшись, он и в самом деле снял штаны,
возбудил своего темного товарища, сделав его прямым, как металлический стержень,
напрягся и повесил на него мою корзину с травой. Очень жаль, но у Дали ничего не
получилось. Он сжал кулаки и завопил от позора, а мы покатились со смеху. Однако Дали,
не собираясь признавать поражения, мигом заявил: «Вчера ночью я обкончался, поэтому
запалу не хватило. Через пару деньков попробую еще разок». Тогда я еще не понимал, что
значит «обкончался», и сразу же пристал к Чжану с вопросом. Дали усмехнулся и начал
было: «Это…» Но брат прикрикнул на меня: «Не спрашивай, о чем попало!» Я
возмутился: «Хотел узнать побольше, чего тут страшного?» А Чжан сказал: «Не
спрашивай, не спрашивай. Пройдет несколько лет, и сам докопаешься».
Как-то Чжан Дали поведал нам историю о чудо-ноже, которая произвела на меня
глубочайшее впечатление. По его словам, настоящий чудо-нож мягок, как длинная
макаронина, его можно обернуть вокруг пояса, будто ремень для брюк. Также он вещал,
что тем ножом человека можно убить, не пролив крови, режет он, как бритва, лезвие его
округлое, словно перышко лука.
Пиком славы Дали стали состязания по физкультуре, проводившиеся на
первомайских праздниках того года, когда я уже пошел в школу. В нашей деревне была
полная начальная школа — в ней преподавали несколько замечательных физруков.
Каждый год на Первомай они устраивали спортивные мероприятия. Учителя и ученики
школ из окрестных деревень с удовольствием принимали в них участие. В программу
состязаний входило много пунктов: баскетбол, настольный теннис, бег, прыжки в длину, в
высоту. В день соревнований по прыжкам в высоту жители деревни собрались вокруг
школьной спортивной площадки позевать. Без Чжана Дали тоже не обошлось: он стоял
рядом с моим старшим братом, непрерывно шумел и зубоскалил. Брат к тому времени уже
236
очутился вне стен школы. Несколько мужчин-преподавателей одолели полутораметровую
планку, а более высокую взять не могли. Вот прыгнул учитель Чжан, налетел на
бамбуковую перекладину и ухнул в яму с песком. Следом бросился учитель Чэнь —
зацепил планку бедром и тоже оказался в яме. Учитель Ли сказал: «Хватит! Это предел.
Рекорд нашей школы побит». Но учитель Чэнь не смирился, укрепил планку на отметке
сто шестьдесят сантиметров и попросил позволения прыгнуть еще раз. Он принялся с
усердием разминать поясницу и ноги. В этот момент из толпы зрителей выбрался Чжан
Дали, прошелся размашистым шагом, высоко задирая длинные ноги, с криком «Э-эх!»
ринулся к перекладине, небрежно прыгнул и, легко перемахнув через нее, мягко сел на
песок. Вскочил, отряхнул зад, глянул на педагогов и ехидно заметил: «Вы даром свои
пампушки жрали. Прыгаете хуже меня, хоть я и сижу на картошке». Крестьяне вокруг
громко заржали, ученики тоже прыснули. Наши преподаватели сильно смутились, лица их
пошли красными пятнами. Мой классный руководитель Чжан Дагэ, обучавшийся у-шу в
уездной секции и каждый будний день ходивший на берег реки тренироваться, со
сжатыми кулаками приблизился к Дали. Сельчане вдруг сообразили, что ситуация
сложилась критическая, и тут же несколько стариков поспешно принялись удерживать и
отговаривать преподавателя: «Учитель Чжан! Учитель Чжан! Не подражайте этому
неотесанному мальчишке». Учитель Чжан, размахивая руками, растолкал дедов по
сторонам. Мне и впрямь стало страшно за Дали, за брата — тоже, поскольку именно
учитель Чжан потурил его из школы, а брат стоял около приятеля, словно они заварили
эту кашу вместе. Видимо, Дали слегка заволновался, поскольку лицо его цветом стало
похоже на заходящее солнце. Учитель Чжан саданул забияку кулаком в грудь — тот
охнул и опустил голову. Однако, не успел педагог нанести удар вторым кулаком, как Дали
врезал ему в пах, согнул дугой, подхватил снизу, развернулся и бросил назад через плечо.
Учитель грохнулся на землю лицом вверх: посадка, очевидно, случилась не мягкой.
Сельчане тут же окружили их и оттащили Дали в сторону. Этот случай всколыхнул всю
деревню. Наш заводила завоевал большой авторитет у жителей, и с той поры его
включили в ряды взрослых работников, а с нами, пацанами, он водиться перестал. Но мое
уважение к нему с каждым днем продолжало расти — так остается и по сей день. Много
еще забавных историй о Чжан Дали хотелось бы помянуть в рассказе: например, о том,
как он возглавлял звено в бригаде, или как он женился, или нечто иное в том же духе…
Мы нередко сидели под чугунным колоколом первой бригады, глазели, как
кузнецы куют железо и слушали байки Чжана Третьего. Помню, однажды тот побранил
женку Лаованя за скупердяйство и, глядя ей в лицо, бросил: «Хорошенько промой говно
вашей семейки — может, зерна риса увидишь или что еще». Жена Лаованя обругала его в
ответ: «Чжан Третий, чтоб ты подох дурной смертью!» Задира парировал: «Я помру, кто
тебя лапать будет?» Чжан Третий часто повторял, что народ нынче слабенький пошел.
Несколько десятков лет назад, заявил как-то раз наш острослов, он своими глазами видел:
один человек на плече переносил каток для обрушки зерна весом в несколько сот
цзиней[7] и пристраивал его на разветвление дерева.
Тогда начальником первой бригады значился гнусавый Ван Кэ — по его
собственным словам, бывший солдат-доброволец — чуть что, он стягивал с себя кожаный
ремень и не на шутку лупил кого-нибудь. Однажды он отодрал Вторую Орхидею за то,
что она стянула у бригады редиску. Тетушка Сунь, семеня ножками, подошла к Ван Кэ
вплотную и выдала: «Бригадир Ван, осторожнее! Руку вывихнешь!»
Но все же вернемся к кузнецам. Огонь в горниле пылал ярко, спины Лаосаня и
Младшего Ханя блестели, а выпуклые груди их украшали защитные фартуки из
промасленной ткани[8] со множеством черных дырочек, прожженных искрами. Руки
Лаосаня и Младшего Ханя играли мускулами — сила в глаза бросалась сразу. Старый же
Хань носил халат из древней грубой ткани; он сутулился и временами покашливал.
Пшеница на полях уже созревала; крестьяне на ковку присылали главным образом серпы,
мотыги и лопаты. Если требовалось сделать новый инструмент, приходилось нести из
237
дома свой металл; впрочем, если инвентарь просили всего лишь подновить — железо в
равной степени перекочевывало из рук заказчика в руки мастера. Я помню лишь один
случай, когда некий местный старик пришел с просьбой добавить к древнему топору
небольшую толику железа. Старый Хань вынул светлый брусок и произнес: «Уважаемый
брат, я наращу тебе стали лучшей закалки, чтобы топор твой служил долго!»
Чжан Третий раздобыл у снабженца немного железа и попросил выковать ему
двуручный нож для нарезки бобового жмыха. Жмых разделывают длинными полосками,
хорошенько кипятят, затем поят его отваром лошадей и мулов, чтобы они набирали вес.
Круглые лепешки жмыха удерживают между ногами и, схватившись обеими руками за
нож, с тихим характерным звуком разрезают на части.
По вечерам смотреть на ковку было интереснее, чем днем. Алый огонь отражался
на лицах кузнецов, как на золотых ликах святых в буддийском храме. Старый Хань
держал клещи и непрерывно переворачивал в печи железо — оно накалялось, делалось
мягким, сверкающим ослепительно на огненном фоне. Лаосань с шумным звуком «пах-
пах-пах» раздувал мехи. Когда железо накалялось достаточно, Старый Хань вынимал его,
клал на наковальню и сначала обстукивал молоточком, высекая снопы белых искр.
Младший Хань уже стоял сбоку, опираясь на огромный восемнадцатифунтовый молот.
Тот молот я не раз пытался приподнять — безуспешно, слишком тяжел. Рукоятка молота
была сделана из гибкого дерева, и, когда молот поднимали, он покачивался. Чтобы
замахнуться молотом с такой рукояткой, нужно приобрести определенную сноровку.
Младший Хань ловил сигнал дяди, расставлял ноги, заносил молот и ухал по железу.
Молот он поднимал выше головы, затем с силой и свистом опускал, издавая не слишком
громкий вскрик. Металл, словно комок теста, удлинялся и плющился. Младший Хань
работал молотом ловко, будто с закрытыми глазами — «дин-дин-дан-дан». Зрелище
завораживало. Когда куешь железо, необходимо, чтобы тело было крепким; работа у
кузнецов утомительная. Но они мало потеют. Знающий абсолютно все Чжан Третий
говаривал: «Кузнец, который потеет, — неважный кузнец». Лаосань изредка бросал ручку
мехов и тоже стучал, но мастерство его не отличалось высоким классом, особенно если
сравнивать с Младшим Ханем.
Процесс закаливания окутан тайной — я уже описывал его в своем рассказе
«Красная редька». По мнению критика Ли То, проработавшего, если верить ему на слово,
полжизни термообработчиком, изображение закалки в моем рассказе неточно. Я писал,
что при закаливании важна температура воды, и это является одним из главных секретов.
Молодой кузнец, дабы тайком перенять искусство учителя, опускает ладонь в
приготовленную для действа воду, за что наставник обжигает его руки о горячую
наковальню. После такой экзекуции молодой кузнец отделяется от учителя, но умение его
уже столь велико, что старому мастеру приходится собирать пожитки и перебираться в
другие края. «Не было такой мистики», — говорил Ли То.
Чжан Третий рассказывал нам не менее загадочную историю. Когда-то,
втолковывал он, один китайский подмастерье научился у старого японского кузнеца
ковать офицерские сабли, но не выведал способа закаливания. И сабли у него получались
не такие острые, как у японца. Однажды, когда учитель проводил закалку, подмастерье
сунул руку в бадью с водой, чтобы определить температуру. Так тот старый японский
черт отсек ему руку прямо в воде. Эту историю я и рассказал Ли То, но он посчитал ее
народным вымыслом.
В момент закаливания вода сильно нагревается и издает шипение. Если делают
нож для овощей, после закалки необходимо обточить его лезвие на камне. За эту работу
отвечал Младший Хань. Он укладывал большой продолговатый точильный камень на
высокую добротную скамью из дерева, крепил нож к деревянной скобе, затем, широко
расставив ноги, наклонял корпус и поливал камень водой. Следом — «вжик-вжик» — и
наточенный нож сверкал подобно драгоценному камню. Если кто спрашивал: «А он
острый?» — Младший Хань, не говоря ни слова, доставал палку толщиной с запястье,
238
помещал ее на скамейку и с одного маха разрубал на две части. «Ну что, острый?» —
задавал он встречный вопрос.
Дедушка объяснял, что ножи наши кузнецы изготавливали все ж таки не очень
острые, с обычной закалкой, а палки разрубались потому, что силы у Младшего Ханя
было не занимать.
В тот день мы смотрели, как Младший Хань у горна месил тесто для пампушек из
кукурузной муки. Ковал он отлично, а вот пампушки делал ужасно: громадными
ручищами вылепливал похожие на коровий помет лепешки и приклеивал их к черной
сковороде с плоским дном. Кузнецы питались дважды в день, за раз они втроем съедали
пампушек на пять цзиней муки. Аппетит немалый! Иногда они покупали по несколько
цзиней мяса с салом, варили и ели: бело-красное мясо после варки на черном угле
казалось особенно нежным, издавало приятнейший аромат, заставляя наблюдателей
глотать слюнки.
Вторая Орхидея говорила, что, когда вырастет, обязательно станет женой кузнеца,
будет есть желтые кукурузные пампушки и жирное мясо. Мы спрашивали: «А разве твоя
бабка не поет: „Выдай меня, за кого пожелаешь, // Но не выдавай за кузнеца“?» Вторая
Орхидея отвечала: «Песня — это одно, а замужество — совсем другое».
Какое-то время Старшая и Вторая Орхидеи тоже пристрастились наблюдать за
работой кузнецов: приходили даже тогда, когда мы с сестрой не появлялись.
Впоследствии я слышал, как Старшая Орхидея сочинила, будто это тетушка Сунь велела
им выяснить, каково мастерство пришлых кузнецов. Орхидеи, едва возвращались, тут же
начинали расхваливать особые вкусовые качества кукурузных пампушек. Их всегда
клянчила Вторая Орхидея. Люди вокруг называли эту девчушку обжорой, но Младший
Хань великодушно улыбался, обжигаясь, клал большую пампушку на лист подсолнуха и
подавал Второй Орхидее. Вторая Орхидея еще болтала, что у него на груди черные
волосы, — болтала и хихикала.
Восьмого апреля произошел забавный случай. В тот день была ярмарка — прямо
на нашей улице, — народу собралось много, вокруг горна царило небывалое оживление.
Пришла, согнув спину, и тетушка Сунь — в застиранном и накрахмаленном
белом халате с косыми полами, с гладко расчесанными седыми волосами, собранными в
узел на затылке, где красовался еще и цветок астры. Она походила на старую
обольстительницу или колдунью. Глядя на нее, народ улыбался. А она — нет; лицо ее
сохраняло серьезность и строгость. Три Орхидеи в новых халатах, словно три
телохранителя, ступали за ней следом. Чжан Третий тут же поинтересовался: «Тетушка
Сунь! Что с тобой сегодня? Уж не бес ли в тебя вселился?» А я спросил трех Орхидей:
«Чего это вы так?..» Но они безмолвствовали. Третья Орхидея, немая и глухая, молчала по
природе своей; Вторая не ладила со мной — ее неразговорчивость тоже понятна; но
Старшая отчего не ответила? Да угости я ее в тот вечер куском сахара — она мне и попку
пощупать дала бы. Естественно, я рассердился.
Они подошли к горну — и кузнецы сразу же оставили работу. Подача воздуха,
раздувавшего пламя, прекратилась, огонь ослаб, пошел густой черный дым.
Тетушка Сунь холодно задала вопрос:
— Мастер, можешь сделать нож?
Восьмого апреля произошел забавный случай. В тот день была ярмарка — прямо
на нашей улице, — народу собралось много, вокруг горна царило небывалое оживление.
Пришла, согнув спину, и тетушка Сунь — в застиранном и накрахмаленном
белом халате с косыми полами, с гладко расчесанными седыми волосами, собранными в
узел на затылке, где красовался еще и цветок астры. Она походила на старую
обольстительницу или колдунью. Глядя на нее, народ улыбался. А она — нет; лицо ее
сохраняло серьезность и строгость. Три Орхидеи в новых халатах, словно три
телохранителя, ступали за ней следом. Чжан Третий тут же поинтересовался: «Тетушка
Сунь! Что с тобой сегодня? Уж не бес ли в тебя вселился?» А я спросил трех Орхидей:
239
«Чего это вы так?..» Но они безмолвствовали. Третья Орхидея, немая и глухая, молчала по
природе своей; Вторая не ладила со мной — ее неразговорчивость тоже понятна; но
Старшая отчего не ответила? Да угости я ее в тот вечер куском сахара — она мне и попку
пощупать дала бы. Естественно, я рассердился.
Они подошли к горну — и кузнецы сразу же оставили работу. Подача воздуха,
раздувавшего пламя, прекратилась, огонь ослаб, пошел густой черный дым.
Тетушка Сунь холодно задала вопрос:
— Мастер, можешь сделать нож?
Старый Хань спросил:
— А какой тебе нужен?
Тетушка Сунь достала из-за пазухи длинный четырехгранный брусок серого
железа и вручила ему. Старый Хань принял брусок, повертел, внимательно изучая,
повторил хмуро:
— Так какой же тебе выковать нож?
Тетушка Сунь, будто полоску шелковой ткани, извлекла из- за пояса сверкающий
клинок и протянула Старому Ханю, но тот не посмел принять. Кузнец почтительно вернул
Сунь ее железный брусок и, кланяясь, заговорил:
— Старая госпожа, ведь я всего лишь простой кузнец. Зарабатываю на пампушки
изготовлением лопат да крюков. Пожалуйста, простите меня…
Тетушка Сунь ободом согнула нож, обвила им талию, взяла железо, сунула за
пазуху и промолвила:
— Неужто хорошие кузнецы все извелись?
Сказав так, она развернулась и пошла прочь. Три Орхидеи поплелись за ней
следом.
Тетушка Сунь ковыляла по дороге, низко наклонившись и покачиваясь на
маленьких ножках, — казалось, ее могло сбить одним порывом ветра. Три же внучки ее в
лучах полуденного солнца действительно напоминали три цветка орхидеи — высокие,
стройные, источающие нежный аромат.
А кузнецы в тот же вечер собрали вещи и уехали. Больше они не появлялись.
Прошло несколько лет. Тетушка Сунь скончалась, три Орхидеи повыскакивали
замуж. На Третьей Орхидее — немой — женился Чжан Дали, хотя в возрасте они не
совпадали прилично. Куда делся тот чудо-нож, долго не знал никто. Чжан Третий
утверждал, что тетушке принадлежал бирманский нож, убивающий людей, не проливая
крови, и режущий остро, как бритва, — обыкновенные кузнецы такой сделать никак не
могли.
Я как-то прослышал, что нож стал приданым Третьей Орхидеи. Она забрала его с
собой, несколько лет хранила как драгоценность, но потом его извлекли на свет божий и
стали использовать на кухне: им то мясо рубили, то овощи резали. По словам сына Чжан
Дали и Третьей Орхидеи, нож этот хотя и был острым, но обладал исключительной
легкостью и пластичностью, и для работы почти не годился, не то что самый обычный
кухонный нож за две монетки.
Вопросы к тексту
1. В чём смысл песни?
2. Как звали внучека тётушки?
3. Почему вечером в наковальне было интересней?
4. Какой секрет хранили кузнецы?
5. Почему тётушка Сунь дорожила ножом?
6. Почему нож представлял ценность?

240
 Мо Янь «Белая собака»
отрывок рассказа в переводе В. Лазаренко

Уезд Гаоми, и особенно волость Дунбей славились некогда крупными белыми

псами. Но прошли поколенья, и здесь не найдешь больше особей чистой породы. Держат
теперь одну пеструю масть, а если случайно и встретится белый окрас, то непременно на
шкуре проступят следы примешавшейся крови. Тех собак, чей изъян не велик, чтобы
броситься сразу в глаза, называют по-прежнему «белыми», не заботясь излишне о
точности слова.
Когда белая, унылого вида собака подошла к ветхому каменному мосту, я брызгал
водою в лицо, склонившись у маленькой речки. На исходе седьмой лунный месяц. Жара в
Гаоми само наказанье. Я выбрался из автобуса мокрый от пота, с желтым, покрытым
въедливой пылью лицом. Думал уж скинуть одежду и броситься в воду, но увидав
вдалеке, на ведущей к мосту коричневой сельской дороге тени каких-то людей, бросил
затею и встал, утираясь платом, подаренным к свадьбе невестой. Время было за полдень,
катилось к западу солнце, с юго-востока порывами дул освежающий ветер. Ветер принес
облегченье, качал шелестящие маковки сорго, шерсть поднимал на спине у собаки,
подошедшей так близко, что я разглядел наконец черные кончики лап. Вставши у края
моста, собака, взглянув на дорогу, свесила челюсть, уставившись вдруг на меня парой
мутных слезящихся глаз. В ее отстраненном зияющем взгляде прятался смутный намек.
Намек, пробуждавший в душе давно позабытые чувства.
Я уехал учиться лет десять назад. Мать и отец перебрались в другую провинцию к
старшему брату. Не осталось в деревне родни, не хватало причины вернуться. Так и
летели года, пока прошлым летом прямо на кафедру вдруг не нагрянул отец. Вспоминал
про деревню, вздыхал. Просил, чтоб я съездил туда, осмотрелся. Я отказался, сказав, что
по горло завален делами. Он покачал головой и уехал. На сердце осталась тревога. Я
решил разорвать бесконечную нить. Я вернулся.
Белая собака высматривала что-то в дали грунтовой дороги. Я удивленно
разглядывал черные кончики лап, пытаясь припомнить, где раньше-то мог я их видеть.
Собака втянула влажный язык, пару раз тявкнула, и, поджав хвост, медленно перешла
через мост, чтобы остановившись возле меня, лениво полизывать мутную воду. Казалось,
она кого-то ждала, лакая воду не столько от жажды, сколько желая хоть как-то растратить
лишнее время. Водная гладь отражала бесстрастную морду собаки. Глубже бойко
шныряла рыбешка. Ни собака, ни рыба не опасались меня, я отчетливо слышал их запах.
Мне пришла даже в голову злая идея сбросить в реку собаку хорошим пинком - пускай
порыбачит. Та, почувствовав что-то собачьим нутром, тут же мотнула хвостом и
вскарабкалась снова на мост, бросив презрительный взгляд в мою сторону. Через
мгновенье собака умчалась, взъерошивши шерсть, по разбитой колесами сельской дороге.
По обоим краям этой пыльной стези расстилались зеленые нивы колосьев, обозримые
разве что с кромок густых облаков, проплывающих в синем тускнеющем небе. Я
взобрался на мост, подхватил торопливо дорожную сумку. Нужно трогаться в путь. До
деревни не меньше двенадцати ли. О приезде не знают, а надо еще разобраться с
ночлегом. За этими мыслями снова увидел я белого пса. Собака бежала к дороге сквозь
заросли сорго, предваряя путь человеку, что волочил на спине вязанку из собранных
листьев.
Тяжесть наполнила сердце от вида с трудом ковылявшей фигуры. Я хорошо
представляю, что значит идти в летний день через затхлые заросли густо растущего сорго.
Пот обливает все тело, сдавлены легкие, вмиг пересохнет гортань. Но настоящая пытка –
прикосновение к коже мелких ворсинок, усеявших листья. Я облегченно вздохнул.
Человек подобрался поближе. Стали заметными синяя куртка, черные брюки и желтые
кеды. Если б не пряди свисавших волос, я едва распознал бы в ней женщину, подойди она
даже вплотную. Вытянув шею, она продвигалась с лицом, обращенным земле. Может
241
быть для того, чтоб немного облегчить затекшие плечи. Лоснились под солнцем зеленью
свежие листья, сверкали капельки пота, покрывшие щеки и шею. Шаг за шагом она
добралась до моста, на всю ширину перекрыв его узкий проход своей ношей. Мне ничего
не осталось, как ждать и смотреть, как она вслед за псом переходит крошащийся мост.
Пес поравнялся со мной. Намек, затаившийся в бездне слезящихся глаз, был в этот
раз ослепительно ясен. Черные кончики лап словно когтями содрали туман, застилающий
сердце. Я вспомнил ее. Это она проплывала мимо меня, угнетая мой нос застоявшимся
запахом пота. Груз, внезапно сорвавшись, свалился на землю. Она распрямилась. Листьев
упавших копна доставала почти до груди. Взору открылись нарывы, натертые листьями
сорго. Их охлаждал влажный воздух, всходивший над маленькой речкой. Их обдувал
теплый ветер, несущий дыханье полей. Тело ее покидала надсадная тяжесть. На грязном
усталом лице проступали дорожки, пробитые струйками пота. Луковка носа, смуглость
лица, выразительный рот, ослепительно белые зубы. Родные края никогда не скупились на
девичью стать. Есть и сейчас десяток красавиц в столичных актрисах. Годы назад и она
была словно цветок, глазки как звездочки. Как знать, как могла бы сложиться судьба.
«Сестренка», - вдруг выдохнул я. Она навела на меня левый глаз, злобно
сверкнувший сквозь сеточку красных прожилок. Сестренкой я звал ее с детства, хоть нет в
ней ни капли родительской крови.  «Сестренка, ты впрямь не узнала меня?», - продолжил
я, тут же покаявшись в этой затее. Она помрачнела. Со лба вниз стекали капельки пота.
Липли к щекам подсохшие пряди волосы. Сквозь смуглость лица проступала бесцветная
бледность. В левой глазнице искрилась на солнце слезинка. В правой не было слез, лишь
темная яма, окруженная путаным месивом черных блестящих ресниц. На левой щеке
вдруг задергался мускул, сдвинулись брови, лицо приняло выраженье причудливой
скорби.
В тот вечер, лет десять назад я подбежал к ее дому: - «Сестренка, пошли на качелях
качаться! Сломают! - Спать я хочу. - Не проспи, разберут! - Ну так пойдем». Увязался за
нами и белый щенок недоросток. Сумрачным призраком возле гумна возвышались качели.
Два деревянных столба, перекладина, кольца, веревки, дощечка. Недалеко от качелей
кустарник топорщил во тьме жутковатые острые иглы. Мы взобрались на дощечку. Она
обхватила скулившего сипло щенка. Я с силой присел. Мы поднимались все выше.
Струились потоки лунного света, уши закладывал ветер, кружилась слегка голова. Перед
глазами носились овраги, речка, постройки, могильные камни. - «Я тебя раскачаю до
неба!». Веревки хлопок. Я упал под качели. Она и собака в самую гущу колючек.
«Ты живешь то как, неплохо?», - неуверенно промямлил я. Она пожала плечами. Ее
левый глаз, ставший безмерно большим, то ли от постоянных усилий, то ли от возмещенья
увечья природой, холодно разом окинул меня, вонзивши колючку под самое сердце.
«Неплохо это как? Сыта, одета, замужем, с детьми. Кроме глаза все на месте. Ну как,
неплохо?», - резко ввернула она. Я онемел на мгновенье, но нашел все же силы ответить: -
«Я так в университете и остался, говорят, меня в профессора скоро ... Я по дому скучал, не
только по дому, по людям, по речке, мосту, по сорго полям, по воздуху чистому, птицам ...
Сейчас вот каникулы, я ... ». - «О чем ты скучаешь? О нашей дрянной деревушке? О мосте
развалюхе? О сорго чертовой бане?». Она спустилась с моста и, сняв мужскую, замытою
содой синюю куртку, присела над речкой, плеская водою в лицо. Некогда белая, с
сеточкой дырочек майка быстро намокла, обжавши отвисшие груди.
«Детей то сколько? - Трое», - она поправила волосы. «Так ведь можно один раз
рожать. - Два раза я не рожала. Зараз троих, как дворняжка». Я рассмеялся каким-то
деланным смехом. Она подняла и накинула куртку. Привстала, встряхнувшись, собака,
лежавшая возле вязанки. «Мальчики, девочки? - Мальчики. - Тогда ты счастливая, много
детей это счастье. – Хренастье! – Это тот пес? – Да, все никак не помрет. Все жить хотят,
и высший сорт, и всякое быдло. – Ты о чем? Какой сорт? – Ты какой у нас сорт, профессор
из города?». Я покраснел, от досады пытался найти для нее пообиднее слово, но лишь
сухо хихнул, закинув на плечи дорожную сумку. «Если сестренкой не брезгуешь, то
242
заходи как-нибудь. Спроси одноглазую, всякий покажет. – Я же не думал тогда, что
качели ... – Это от Неба судьба, тут уж думай, не думай ... » Взобравшись на мост, она
подступила к вязанке из сохнущих листьев. «Помоги. – Я до дома тебе донесу! –
Обойдусь без тебя». Я оторвал от земли тяжеленную связку, с силой поднял, взгромоздил
ей на плечи. Поднимаясь с колен, она резко встряхнула свой груз. Листья ответили
вкрадчивым шепотом. Тявкнула глухо собака. Откуда-то снизу послышался сдавленный
голос: - «Ну, заходи как-нибудь». Я долго стоял у моста. Черной точкой вдали исчезал
силуэт человека, растворялась в сгущавшейся тьме белая точка собаки.

Пояснение к тексту
Мо Янь рассказал непростую историю о деревенской жительнице, о
непростых поворотах её характера. Этот рассказ интересен тем, что к
моменту написания у писателя сложился особенный литературный стиль.
С присущим реализмом писатель раскрывает любовь к родному краю,
его природе и к глубокому пониманию человеческой психологии. Мо Янь
умело показывает особенности китайского минталитета, а также с большим
интересом наблюдает зак женским характером.

Вопросы к тексту
1.Почему рассказ наывется белая собака?
2.От кого идёт повествование?
3.Как автор относится к женщине?

Направление «авангардной» прозы 1987-1989 гг.

В конце 70-х годов современной китайской литературе появилась
«новая волна авангардной прозы». Ядро течения составили молодые
писатели, родившиеся в 50-х - начале 60-х и получившие литературное
образование в начале 80-х.- Ма Юань, Мо Янь, Цань Сюэ, Су Тун, Сунь
Ганьлу, Гэ Фэй и Юй Хуа. Их детство и юность пришлись на период
«культурной революции», а первые творческие шаги совпали с периодом
страстного увлечения западной литературой, который тогда переживала
молодая китайская интеллигенция.
В 1980 г. выходит первый сборник переводных произведений в Китае
«Сборник модернистской прозы». Это издание положило начало
литературному буму 80-х годов. Именно с зарубежной литературой связано
возникновение китайского авангарда - литературного течения, громко
заявившего о себе в 1985 году и достигшего расцвета в 1987-88 годах.
Основоположником этого нового направления, которое получило
название «экспериментальный роман» или «авангардный роман», считается
писатель Ма Юань, его ранние повести «Богиня реки Лхаса», «Искушение
горы Кайлас» содержат излюбленный им прием «ловушек в повествовании».
243
В 1987-1989 гг. вышли самые примечательные произведения молодых
авторов, последователей Ма Юаня, к ним относятся Гэ Фэй, Юй Хуа, Сунь
Ганьлу, Су Тун, Бэй Цунь, Фань Цзюнь, Хун Фэн, Чжа Сидава (Тибет).
Их произведения не были идеологичны.
Ма Юань создавал вымышленное прошлое. Для этого превалировал
реалистический метод изложения, заимствованный из русской и советской
литературы. Новизна подхода заключалась в том, что вымышленное автором
выступало как самое подлинное и истинное. Авангардистские писатели
поменяли свой взгляд на историю как на объективную последовательность
реальных событий и стали вымысел называть индивидуальной истиной.
В китайской прозе начала 80-х можно отметить модернистские
приемы (например «поток сознания» у Ван Мэна), но направление
авангардной прозы можно выделить среди массы инноваций в литературе,
появившихся в тот период, и определить его как «последовавших за Ма
Юанем молодых авторов, которые имеют яркое творческое сознание и
смогли создать собственный стиль повествования»1.
Ма Юань акцентирует, что его произведения «вымышлены», вымысел
является стартовой точкой произведения. Для достижения своих
изобразительных целей авангардисты сжимают или растягивают временные
связи между событиями, нарушают причинно-следственные связи, рисуют
героев бестелесными и лишенными каких-либо отличительных черт
наподобие символов или шахматных фигур, смело включают рассказчика в
повествование, используют метод «романа в романе», играют с ожиданиями
читателя. Авторы этого направления по-новому выражают субъективно-
индивидуальный взгляд на действительность, в их произведениях мы видим
разрыв с реалистической традицией в способах выражения пространства,
времени и бытия.
В 90 гг. с расширением рынка в развитии авангардного направления
наметился резкий спад. Исследователи связывают это с тем, что отрывшись
от действительности произошло истощение идей.
В Китае мы наблюдаем чуждость концепций авангарда его культурной
специфике, он выращен полностью под воздействием иностранной
литературы. Необходимо учитывать, что авангард ни в одной стране не
становится объектом массового увлечения, так и в Китае это направление
сыграло роль важной страницы в истории современной литературы, но не
могло обрести широкого читателя. Роль авангардного направления в
1
Чэнь Сяомин. Бяоиды цзяолю: лиши цюймэй юй дандай вэньсюе бяньгэ (Расколдованная история и
современная литературная реформа).- Пекин, 2001.-С.79..

244
китайской литературе заключалась в освобождении языка, фантазии и
творческого потенциала писателя, преодолении ограниченности реализма.
Творчество «позднерожденных» авторов
С начала 90-х гг. появляется направление «поколение
позднерожденных» авторов, группы молодых авторов, родившихся в конце
60-х начале 70х гг.. Оно обратилось к окружающей действительности Китая.
Ведущие авторы этого направления: Хэ Дунь, Шу Пин, Ли Эр, Дун Си, Хань
Дун, Чжу Вэнь и др.
Направление «нового состояния» отражает реакцию писателей на
экономические и социальные перемены; это в первую очередь городская
литература. Данное направление созвучно западному постмодернизму по
стилю, ибо уровень и стиль жизни в больших городах Китая уже почти не
отличается от западного.
Литература «нового состояния» наиболее чутко реагирует на всё
новое, связанные с развитием рыночной экономики в Китае. В своих текстах
авторы выступают против исторического дискурса, дискурса власти и
государства. Обычно это легко читаемые произведения «приправленные»
сценами насилия и эротики.1
Женская проза
В современной литературе Китая заслуживают внимания и
произведения женщин-писательниц - Чэнь Жань, Хай Нань, Линь Бай, Сю
Кунь. Они рассказывают истории личного характера, часто пишут об
интимной стороне жизни и однополой любви, стремятся сохранить
дистанцию от общества.
В конце 20 века на литературной сцене появляются две писательницы
из Шанхая, Мянь Мянь и Вэй Хой, шокируя читателя своими
произведениями и новым стилем. Их романы были невероятно популярны
среди нового китайского поколения читателей, так называемого поколения.
Писательницы родились в начале 1970-х годов и в их памяти уже не
сохранилось воспоминаний о временах культурной революции. Ко времени
их творческого становления в Китае полным ходом шла модернизация и
проводилась политика открытых дверей. В 90-х годах Шанхай становится
самым современным и открытым городом Китая, выходя из тени
капиталистического Пекина. И «Шанхайская школа» писателей вновь
надолго захватывает превосходство в современной китайской литературе.
Мянь Мянь и Вэй Хой - жительницы больших городов, о жизни
больших городов и пишут. Прямое и беспристрастное описание жизни
1
Демидо Н. Новое поколение «свободных художников» на литературной сцене КНР // Проблемы Дальнего
Востока. - 2001. - №3. -С.153..
245
общества, невозможное ранее, - наркотики, секс, проституция на юге страны
- привлекло внимание молодого поколения читателей, которые узнавали на
этих страницах самих себя и современный им Китай.
Произведения писательниц отражают процесс формирования общества
потребления в современном Китае. Авторы с удовольствием описывают
моду, моменты интимного характера, ночную жизнь. Их романы
подтверждают тот факт, что литература сама стала объектом потребления
того, что к ней стали относиться как к легкому развлечению.

Список литературы
Обязательный
Художественные произведения

Ван Мэн. Избранное / Сост., предисл. С. Торопцева.-М., 1988.

Из книг мудрецов: Проза древнего Китая / Сост., вступ. Статья, коммент. И.
С. Лисевича. М., 1987. (Б-ка кит. Лит.)
Китайские народные сказки / Пер. с кит., предисл. Б. Л. Рифтина.-М., 1972.
Классическая проза Дальнего Востока.-М., 1975. (Б-ка всемир. Лит.).
Китайская проза XXI века: 43 / Сост. A.А.Родионов, Н. А. Спешнев. -
СПб., 2011.
Классическая драма Востока. М., 1976. (Б-ка всемир. Лит.).
Лао Шэ. Избранные произведения/Сост.Е.Рождественской-Молчановой;
вступит. Ст. В. И. Сорокина. М., 1991. (Б-ка кит. Литер.).
Ло Гуаньчжун. Троецарствие / Пер. с кит. В. Панасюка. М., 1984.
Лу Синь. Повести и рассказы. М., 1971. (Б-ка всемир. Лит.).
Пу Сунлин. Рассказы Ляо Чжая о необычайном / Пер. с кит., предисл.,
коммент. В. М. Алексеева.-М., 1988. (Б-ка кит. Лит.).
У Чэнъэнь. Путешествие на Запад / Пер. с кит., примеч. А. П. Рогачева;
Предисл. Л. Н. Меньшикова.-Рига, 1994. Т. 1-4. (Нов. Б-ка кит. Лит.
Классический роман Китая).
Цао Сюэцинь. Сон в красном тереме / Пер. с кит. В. А. Панасюка.- М., 1995.
Т.1-3. (Б-ка кит. Лит.).
Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй / Пер. с кит.B. Манухина.
-М., 1977. Т. 1, 2.
Цзацзуань: Изречения китайских писателей IX-XIX вв. / Пер. с кит., предисл.,
примеч. И. Э. Циперович.- М., 1975.
Ши Найань. Речные заводи / Пер. с кит. А. П. Рогачева.-М., 1959. Т. 1-2.

246
Юань Кэ. Мифы древнего Китая: 2-е изд., испр. И доп. / Пер. с кит. Е. И.
Лубо-Лесниченко, Е. В. Пузицкого, В. Ф. Сорокина; Отв. ред., послесл.
Б. Л. Рифтина. М., 1987.

Исследовательская и учебная литература

Алексеев В. М. Китайская литература. М., 1978.

Голыгина К. И., Сорокин В. Ф. Изучение китайской литературы в России.-М.:
Вост. Лит., 2004.
Демидо Н. Новое поколение «свободных художников» на литературной
сцене КНР // Проблемы Дальнего Востока. - 2001. - №3.
Духовная культура Китая: Энциклопедия: в 5 т. / Гл. ред.-М.-Л. Титаренко.-
М.: Вост. Лит., 2008. Т. 3. Литература.
Конрад Н. И. Запад и Восток: 2-е изд., испр. И доп.- М., 1972.
Литература Востока в новейшее время (1917-1945) / Под ред. И. С.
Брагинского и др.-М., 1977.
Литература Востока в новое время / Под ред. И. С. Брагинского др.- М.,
1975.
Литература Востока в средние века / Под ред. Н. И. Конрада.- М., 1970.
Ч. 1-2.
Рифтин Б. Л. Китайская мифология // Мифы народов мира.- М., 1980.
Т. 1.

Дополнительная литература
Художественные и фольклорные произведения

Антология китайской поэзии / Под общ. Ред. Го Можо, Н. Т. Федоренко.

-М., 1957, 1958. Т. 1-4.
Афоризмы старого Китая: 2-е изд., испр. / Пер. с кит. В. В. Малявина.
-М.,1991.
Бамбуковые страницы: Антология древнекитайской литературы / Сост.,
вступ. Статья и коммент. И. С. Лисевича. -М., 1994. (Классическая
литература Востока).
Баоцзюань о Пу-мине / Пер. с кит., исслед. И коммент. Э. С. Стуловой.
М., 1979. (Памятники письменности Востока).
Би Сяошэн. Цвет абрикоса: Роман о чувствах и утехах любви / Пер. К.
Голыгиной.-М., 1992.
Бяньвэнь о воздаянии за милости: (Рукопись из дуньхуанского фонда
Института востоковедения) / Пер. с кит., исслед. И коммент. Л. Н.
Меньшикова.-М., 1972. Ч. 1. (Памятники письменности Востока).
В поисках звезды заветной: Китайская поэзия в первой половине XX в. /
Сост., пер. с кит., вступ. Статья и примеч. Л. Черкасского.- М., 1988 (Б-
ка кит.
Лит.)
247
Ван Вэй. Стихотворения / Переложения А. Штейнберга; сост., вступ.
Статья и коммент. В. Сухорукова.-М., 1979.
Ван Янь. Вести из потустороннего мира: Буддийские короткие рассказы
5 в. / Пер. с кит., примеч., послесл. М. Е. Ермакова. СПб., 1993.
Волшебное зеркало: Дотанские новеллы / Пер. с кит. А. Тишкова, В.
Панасюка.-М., 1963.
Волшебная флейта: Мифы и легенды народов Китая/Сост.В.В. Евсюкова.
-Новосибирск, 1989.
Возвращенная драгоценность. Китайские повести XVII века / Сост., пер.
с кит., предисл., коммент. Д. Н. Воскресенского.-М.,1982.
Гань Бао. Записки о поисках духов (Соу шэнь цзи) / Пер. с древнекит.,
предисл., примеч. Л. Н. Меньшикова.-СПб., 1994. (Памятники культуры
Востока).
Го Можо. Сочинения / Сост., вступ. Статья Н. Федоренко.-М., 1990. (Б-
ка кит. Лит.).
Дальнее эхо: Антология китайской лирики (VII-IX вв.) / Пер. Ю. К.
Щуцкого.-СПб., 2000. (Драгоценные строфы китайской поэзии, III).
Дважды умершая: Старые китайские повести / Пер. с кит., послесл.,
коммент. Д. Воскресенского.-М.,1978. (Классическая проза Востока).
Дождь: Рассказы китайских писателей 20-30-х годов / Сост., вступ.
Статья Н. Федоренко.-М., 1974.
Дочь Царя Драконов: Сказки народов Китая / Науч. Ред., сост., вступ.
СтатьяС.А. Комиссарова.-Новосибирск, 1997. (Сказки народов Востока).
Древнекитайская философия: В 2 т. / Сост. Ян Хиншуна. -М., 1972,
1973. Т. 1, 2. (Филос. Наследие).
Дождливая аллея: Китайская лирика 20-х и 30-х годов / Пер. с кит.,
предисл. Л. Черкасского. -М., 1969.
Дэн То. Вечерние беседы в Яньшани: Заметки публициста / Сост.,
предисл. А. Н. Желоховцева.- М., 1974.
Жемчужная рубашка: Старинные китайские повести / Сост., предисл. И.
Э. Циперович; Пер. с кит., коммент. В. А. Вельгуса, И. Э. Циперович.-
СПб.,
1999.
Заклятие даоса. Китайские повести XVII века / Сост., пер. с кит.,
предисл., коммент. Д. Н. Воскресенского.- М., 1987.
Из китайской лирики VIII-XIV веков: Ван Вэй, Су Ши, Гуань Ханьцин,
Гао Ци / Сост., послесл., коммент. И. Смирнова. -М., 1979.
Китайская классическая драма / Сост. Т. И. Виноградова.- СПб., 2003.
(Золотая серия кит. Лит.)
Китайская классическая поэзия / Пер. Л. З. Эйдлина.- М., 1975.
Китайская классическая проза / Пер. акад. В. М. Алексеева.-М., 1959.
Китайская пейзажная лирика: Стихи, поэмы, романсы, арии / Под общ.
Ред. В. И. Семанова; Сост. В. И. Семанов, Л. Е. Бежин; Вступ. Статья,
коммент. И. С. Лисевича. -М., 1984.
248
Китайские метармофозы. Современная китайская художественная проза
и эссеистика / Сост. И отв. ред. Д. Н. Воскресенский. -М., 2007.
Китайские пинхуа / Сост. Т. И. Виноградова. -СПб., 2003. (Золотая
серия кит. Лит.)
Кравцова М.Е. Хрестоматия по китайской литературе.- СПб., 2004.
Конфуций: Я верю в древность / Сост., предисл., пер. с древнекит., англ.
И. И. Семененко.- М., 1995. (Мудрецы).
Лао-цзы. Книга о Пути и Силе: 3-е изд., испр. И доп. / Пер. с кит.,
коммент. А. Кувшинова. Красноярск, 1998.
Лао Шэ. Рикша / Пер. с кит. Е. Рождественской; Предисл. В. Петрова.
-М., 1970.
Лао Шэ. Сказители / Пер. с кит. Н. Спешнева. -М., 1986.
Ли Бо. Избранная лирика / Пер. А. Гитовича. -М., 1957.
Ли Жучэнь. Цветы в зеркале / Пер. с кит. В. А. Вельгуса и др.- М.; -Л.,
1959.
Лирика китайских классиков / Новый пер. А. Гитовича.- Л., 1962.
Люди и оборотни: Рассказы китайских писателей / Сост., предисл. А.
Желоховцева, В. Сорокина.- М., 1982.
Мао Дунь. Избранное / Сост., вступ. Статья В. Сорокина. Л., 1990. (Б-ка
кит. Лит.).
Мао Цзэдун. Восемнадцать стихотворений. М., 1957.
Мудрецы Китая: Ян Чжу, Лецзы, Чжуанцзы / Пер. с кит. Л. Д.
Позднеевой. СПб., 1994.
Нефритовая Гуаньинь: Новеллы и повести эпохи Сун (X-XIII) / Пер. с
кит. А. Рогачева; Предисл., коммент. А. Желоховцева. М., 1972.
Нефритовая роса: Из китайских сборников бицзи X - XIII веков / Пер. с
древнекит. И. Алимова.- СПб., 2000. (Азбука-классика).
Облачная обитель: Поэзия эпохи Сун (X-XIII вв.) / Сост. И. С.
Смирнова. СПб., 2000. (Драгоценные строфы китайской поэзии, VI).
Однажды вечером: Новеллы китайских писателей / Сост., вступ. Статья
Т. А. Малиновской.- М., 1968.
Осенняя хризантема: Стихотворения Тао Юаньмина (IV-V вв.) / Пер.,
предисл., примеч. Л. З. Эйдлина. СПб., 1999. (Драгоценные строфы
китайской поэзии, III).
Поэзия эпохи Сун / Вступ. Статья В. А. Кривцова.- М., 1959.
Постоянство Пути: Избранные танские стихотворения / Пер. В. М.
Алексеева. СПб., 2003 (Драгоценные строфы китайской поэзии, VIII).
Поэзия эпохи Тан, VII-X вв. / Сост., вступ. Статья Л. Эйдлина. М., 1987.
(Б-ка кит. Лит.).
Поэты Китая и Вьетнама в переводах Л. Эйдлина. -М., 1986.
Проделки Праздного Дракона: Двадцать пять повестей XVI-XVII веков /
Сост., пер. с кит., коммент. Д. Воскресенского. -М, 1989. (Б-ка кит. Лит.)
Прозрачная тень: Поэзия эпохи Мин (XIV-XVII вв.) / Пер. И. С.
Смирнова.- СПб., 2000. (Драгоценные строфы китайской поэзии, II).
249
Простонародные рассказы, изданные в столице / Пер. с кит., предисл.,
примеч. И. Т. Зограф; Стихи в пер. Л. Н. Меньшикова. СПб., 1995.
(Памятники культуры Востока).
Пурпурная яшма: Китайская повествовательная проза I-IV вв. / Сост.,
ред., коммент. Б. Рифтина.- М., 1980. (Классическая проза Востока).
Пятая стража: Китайская лирика 30-40-х гг. / Пер. с кит. Л. Е.
Черкасского. -М., 1975.
Разоблачение божества: Средневековые китайские повести / Пер. с кит.,
послесл., коммент. В. А. Вельгуса, И. Э. Циперович.- М., 1977.
Рассказы о необычайном: Сборник дотанских новелл / Сост., предисл.
А. А. Тишкова. М., 1977.
Рассказы у светильника: Китайская новелла XI - XVI веков / Сост., пер.
с кит., предисл., коммент. К. И. Гольпиной. -М., 1988.
Семененко И. И. Афоризмы Конфуция. -М., 1987.
Современная китайская проза / Сост., предисл. Н. Т. Федоренко.- М.,
1988.
Средний возраст: Современные китайские повести / Сост., предисл. Б.
Рифтина. -М., 1985.
СуДунпо. Стихи. Мелодии, Поэмы / Пер. с кит., вступ. Статья, коммент.
И. Голубева.- М., 1975.
Сухой тростник: Поэзия эпохи Тан (VII-X вв.) / Пер. Л. З. Эйдлина. СПб.,
1999. (Драгоценные строфы китайской поэзии, I).
СымаЦянь. Избранное / Пер. с кит. В. Панасюка.- М., 1956.
Танские новеллы / Пер. с кит., послесл., примеч. О. Л. Фишман. -М.,
1955.
Тао Юаньмин. Стихотворения / Пер. с кит., вступ. Статья, примеч.
Л. З. Эйдлин.- М., 1972.
Удивительные истории нашего времени и древности / Сост., вступ.
Статья И. Э Циперович; Коммент. В. А. Вельгуса. М., 1988. (Б-ка кит.
Лит.).
У Цзинцзы. Неофициальная история конфуцианцев / Пер. с кит. Д. Н.
Воскресенского.- М., 1959.
Фэн Цзицай. Повести и рассказы / Сост., предисл. Б. Рифтина. М., 1987.
Хрестоматия по китайской литературе/ Сост., коммент. Е. Э. Войтишек.
Новосибирск, 2004.
Цао Чжи. Семь печалей: Стихотворения/Пер. с кит., вступ. Статья,
примеч. Л. Черкасского. -М., 1962.
Цзи Юнь. Заметки из хижины Великое в малом / Пер. с кит., предисл.,
коммент. О. Л. Фишман. М., 1974.
Цзи Юнь. Заметки из хижины Великое в малом/Сост. Т. И. Виноградова.
Золотая серия китайской литературы. СПб., 2003.
Цзэн Пу. Цветы в море зла / Пер. с кит. В. Семанова. М., 1990. (Б-ка кит.
Лит.).

250
Цюй Юань. Стихи / Вступ. Статья, общ. Ред. Н. Т. Федоренко.- М., 1956.
Цянь Чжуншу. Осажденная крепость/ Пер. с кит. В. Сорокина. -М., 1980.
Цюй Цюбо. Избранное / Сост., пер. с кит., предисл., примеч.- М.
Шнейдера. -М., 1975.
Чжан Тяньи. Записки из мира духов: Повесть. Рассказы / Пер. с кит. Л.
Черкасского. -М., 1972.
Чжан Цзе. Тяжелые крылья / Пер. с кит. В. Сорокина. -М., 1989.
Чжао Шули. Песенки Ли Юцая / Сост. М. Е. Шнейдер. -М., 1974.
Чжоу Синсы. Тысячесловие (Цяньцзывэнь) / Пер. с кит., коммент.
С. В. Зинина. М., 2000.
Чистый поток: Поэзия эпохи Тан (VII-X вв.) / Пер. Л. Н. Меньшикова.
СПб., 2001. (Драгоценные строфы китайской поэзии, VII).
Ши Юйкунь. Трое храбрых, пятеро справедливых / Пер. с кит. В.
Панасюка; Вступ. Статья, коммент. Б. Рифтина.- М., 1974.
Шихуа о том, как Трипитака Великой Тан добыл священные книги / Пер.
с кит., вступ. Статья Л. К. Павловской. -М., 1987.
Ши цзин: (Книга песен и гимнов) / Пер. с кит. А. А. Штукина; Предисл.
Н. Т. Федоренко.-М., 1987.
Шэнь Фу. Шесть записок о быстротечной жизни / Пер. с кит., предисл.,
коммент. К. И. Голыгиной.- М., 1979.
Юань Мэй. Новые [записи] Ци Се, или о чем не говорил Конфуций /
Пер. с кит., предисл., коммент. О. Л. Фишман.- М., 1977.
Юань Мэй. Новые [записи] Ци Се, или о чем не говорил Конфуций /
Сост. Т. И. Виноградова. Золотая серия китайской литературы. СПб.,
2003.
Юаньская драма / Сост., вступ. Статья В. Петрова; Ред. И прим. Л.
Меньшикова. Л.; -М., 1966. (Б-ка драматурга).
Юэфу: Из древних китайских песен / Пер. с кит. Б. В. Вахтина.- М.,
1959.

Исследовательская и учебная литература

Алексеев В. М.. Наука о Востоке: Статьи и документы. -М., 1982.
Алексеев В. М. Труды по истории китайской литературы: В 2 кн.- М.,
2002; 2003. (Классики отечественного востоковедения).
Бежин Л. Е. Се Линъюнь. М., 1980. (Писатели и ученые Востока).
Бежин Л. Е. Под знаком «ветра и потока»: Образ жизни художника в
Китае III-VI вв. -М., 1982.
Бежин Л. Е. Ду Фу. -М., 1987. (Жизнь замечательных людей).
Бодде Д. Мифы древнего Китая // Мифологии Древнего мира.- М., 1977.
Вельгус В. А. Средневековый Китай.- М., 1987.
Воскресенский Д. Н. Литературный мир средневекового Китая. Собрание
трудов.- М., 2006.
Гайда И. В. Китайский традиционный театр сицюй.- М., 1971.
Георгиевский С. Мифы и мифические воззрения китайцев.-СПб., 1892.
251
Голыгина К. И. Теория изящной словесности в Китае.- М., 1971.
Голыгина К. И. Новелла средневекового Китая: Истоки сюжетов и их
эволюция. VIII-XIV вв.- М., 1980.
Голыгина К. И. Китайская проза на пороге Средневековья
(мифологический рассказ III-VI вв. и проблема генезиса сюжетного
повествования). -М., 1983.
Голыгина К. И. «Великий Предел»: Китайская модель мира в литературе
и культуре (I-XIII вв.). -М., 1995.
Грот Я. Де. Демонология древнего Китая. СПб., 2000.
Дьяконова Е. М. Мифология в японской и китайской литературе:
Современные исследования.- М., 1984.
Дагданов Г. Б. Чань-буддизм в творчестве Ван Вэя. -Новосибирск, 1984.
Дагданов Г. Б. Мэн Хаожань в культуре средневекового Китая.- М.,
1991.
Жанры и стили литератур Китая и Кореи / Отв. ред. Б. В. Вахтин,
И. С. Лисевич. -М., 1969.
Желоховцев А. Н. Хуабэнь - городская проза средневекового Китая. -М.,
1969.
Желоховцев А. Н. Литературная теория и политическая борьба в КНР.
-М., 1979.
Завадская Е. В. Культура Востока в современном западном мире.- М.,
1977.
Зинин С. В. История древнекитайской литературы (в вопросах и
ответах).- М., 2002.
Изучение китайской литературы в СССР: Сб. статей к 60-летию чл.-кор.
АН СССР Н. Т. Федоренко.- М., 1973.
История всемирной литературы: В 9 т. / Под ред. Г. П. Бердникова.- М.,
1983-1994. Т. 1-8.
Китай и окрестности. Мифология, фольклор, литература. К 75-летию
академика Б. Л. Рифтина.- М., 2010.
Китайская классическая литература: Библиогр. Указатель рус. Пер. и
крит. Лит. На рус. Яз. / Сост. И. К. Глаголевой; Вступ. Статья В. Ф.
Сорокина. -М., 1986.
Книга прозрений / Сост. В. В. Малявина. М., 1997. (Вост. Арабески).
Конрад Н. И. Избранные труды: Синология. -М., 1977. КравцоваМ. Е.
Поэзия древнего Китая. СПб., 1994.
Лао Шэ: Биобиблиогр. Указатель / Сост. И. К. Глаголева; Вступ. Ст. В.
Ф. Сорокина.- М., 1983.
Литература Древнего Китая: Сб. статей / Сост. И. С. Лисевича. -М.,
1969.
Литература и искусство КНР, 1976-1985 / В. Ф. Сорокин, Н. Е.
Боревская, И. В. Гайда и др. М., 1989.
Литература и искусство КНР начала 90-х годов / Отв. ред. В. Ф.
Сорокин. М., 1990.
252
Литература и культура Китая / Пред. Редкол. Н. Т. Федоренко. -М.,
1972.
Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. -М., 1969.
Лисевич И. С. Литературная мысль Китая на рубеже древности и
средних веков. М., 1979.
Лу Синь: Биобиблиогр. Указатель / Сост. И. К. Глаголева. М., 1977.
Малявин В. В. Жуань Цзи: О жизни и творчестве китайского поэта и
мыслителя Жуань Цзи.- М., 1978. (Писатели и ученые Востока).
Малявин В. В. Китайская цивилизация.- М., 2000.
Малявин В. В. Сумерки Дао: Культура Китая на пороге Нового времени.
-М., 2003.
Малявин В. В. Чжуан-цзы.- М., 1985. (Писатели и ученые Востока).
Маркова С. Д. Китайская поэзия в период народно-освободительной
войны 1937-1945 гг. -М., 1958.
Меньшиков Л. Н. Реформа китайской классической драмы.- М., 1959.
Петров В. Лу Синь, очерк жизни и творчества. -М., 1960.
Позднеева Л. Д. Лу Синь: Жизнь и творчество. -М., 1959.
Постмодернизм в литературах Азии и Африки. СПб, 2010.
Проблемы периодизации литератур народов Востока.- М., 1968.
Прушек Я. Средневековая городская литература в Европе и Китае //
Народы Азии и Африки. 1967. № 3.
Рифтин Б. Л. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае:
(Устные и книжные версии «Троецарствия»). -М., 1970.
Рифтин Б. Л. Сказание о Великой китайской стене и проблема жанра в
китайском фольклоре. -М., 1961.
Рифтин Б. Л. От мифа к роману: Эволюция изображения персонажа в
китайской литературе.-М., 1979.
Рогачев А. П. У Чэнъэнь и его роман «Путешествие на Запад»: Очерк.
-М., 1984.
Семанов В. И. Лу Синь и его предшественники.-М., 1967.
Семанов В. И. Эволюция китайского романа с конца XVIII по начало XX
в. -М., 1970.
Серебряков Е. А. Китайская поэзия X-XI вв. (жанры ши и цы). Л., 1979.
Серова С. А. Пекинская музыкальная драма.- М., 1970.
Серова С. А. Зеркало Просветленного Духа. Хуан Фаньчо и эстетика
китайского классического театра.- М., 1979.
Серова С. А. Китайский театр и традиционное китайское общество
(XVI-XVII вв.).-М., 1990.
Сорокин В. Ф. Китайская классическая драма XIII-XIV вв.: Генезис,
структура, образы, сюжеты. -М., 1979.
Сорокин В. Ф., Эйдлин Л. З. Китайская литература: Крат. Очерк. -М.,
1962.
Социальная действительность КНР в отображении литературы и
искусства 80-х годов / Отв. ред. В. Ф. Сорокин. -М., 1990.
253
 Спешнев Н. А. Китайская простонародная литература: Песенно-
повествовательные жанры. М., 1986.
Серебряков Е. А., Родионов А. А., Родионова О. П. Справочник по
истории литературы Китая (XII в. до н. э. - начало XXI в.). -М., 2005.
Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока: Сб.
статей к 60-летию Л. З. Эйдлина / Отв. ред. И. С. Лисевич.-М., 1970.
Устин П. М. Пу Сунлин и его новеллы. -М., 1981.
Федоренко Н. Т. Китайская литература: (Очерки по истории китайской
литературы).- М., 1956.
Федоренко Н. Т. Проблемы исследования китайской литературы. -М.,
1974.
Федоренко Н. Т. Меткость слова. Афоризм как жанр словесного
искусства. -М., 1975.
Федоренко Н. Т. Древние памятники китайской литературы. -М., 1978.
Федоренко Н. Т. Китайское литературное наследие и современность. М.,
1981.
Федоренко Н. Т. Цюй Юань: Истоки и проблемы творчества. -М., 1986.
Федоренко Н. Т. Избранные произведения: В 2 т. -М., 1987. Т. 1-2.
Филологические программы: языки и литературы народов Востока и
Африки. -М.,2010.
Фишман О. Л. Ли Бо: Жизнь и творчество.- М., 1958.
Фишман О. Л. Китайский сатирический роман.- М., 1966.
Фишман О. Л. Три китайских новеллиста (XVII-XVIII вв.): Пу Сунлин,
Цзи Юнь, Юань Мэй.- М., 1980.
Черкасский Л. Е. Поэзия Цао Чжи. М., 1963. Черкасский Л. Е. Новая
китайская поэзия (20-30-е годы). М., 1972 Черкасский Л. Е. Китайская
поэзия военных лет, 1937-1949. М., 1980. Шнайдер М. Е. Русская
классика в Китае: Переводы. Оценки. Творческое освоение.- М., 1977.
Эйдлин Л. З. Тао Юаньмин и его стихотворения. -М., 1967.

Электронные материалы

Западный флигель. Серия «Сокровищница китайской драмы». (2 DVD-

диска).
Речные заводи. Телевизионная экранизация романа Ши Найаня «Речные
заводи»; в 43 частях (2 DVD-диска).
Путешествие на Запад. Телевизионная экранизация романа У Чэнэня
«Путешествие на Запад»; в 25 основных и 16 дополнительных частях (3
DVD-диска).
Сон в красном тереме. Телевизионная экранизация романа Цао Сюэциня
«Сон в красном тереме»; в 85 частях (4 DVD-диска)
Троецарствие. Телевизионная экранизация романа Ло Гуаньчжуна
«Троецарствие»; в 84 частях (4 DVD-диска).

254
Г. П. Аникина, И. Ю. Воробьёва Китайская классическая литература:
Учебно-методическое пособие.

255