Darendorf R Sovremenny Sotsialny Konflikt

«УНИВЕРСИТЕТСКАЯ БИБЛИОТЕК;
Ralf Dahrendorf
DER MODERNE
SOZIALE KONFLIKT
Essay zur Politik der Freiheit
dtv Deutscher
Taschenbuch
Verlag
1994
Ральф Дарендорф \\
СОВРЕМЕННЫЙ
СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ
Очерк политики свободы
Перевод с немецкого
Л.Ю.Пантиной
ББК 66.3(0)
Д20
Данное издание выпущено в рамках проекта

«Translation Project» при поддержке Института
«Открытое общество» (Фонд Сороса) — Россия
и Института «Открытое общество» — Будапешт
Перевод с немецкого Л. Ю. Паншиной
Дарендорф Р.
Д 20 Современный социальный конфликт. Очерк
политики свободы / П е р . с нем. — М.: «Россий
ская политическая энциклопедия» (РОССПЭН),
2002. - 288 с.
Основная мысль книги заключается в том, что совре
менный социальный конфликт — это антагонизм прав и
их обеспечения, политики и экономики, гражданских
прав и экономического роста, а также постоянный кон
фликт между группами удовлетворенными и требующи
ми удовлетворения, хотя здесь возникновение в недавние
времена обширного класса большинства весьма усложни
ло картину. Автор исходит из того, что, лишь сосредото
чив внимание на странах «первого мира», можно полу
чить ключ к развивающимся в течение столетия процес
сам. Первоначальный текст этого научно-популярного
очерка, написанный в 1986/87 г. и опубликованный на
английском языке в 1988 г., был значительно переработан
автором на основе анализа событий 1989 и 1990 гг. — от
дельные моменты были заострены, уточнены определе
ния и анализ, а по некоторым пунктам внесены дополне
ния.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Век, подходящий ныне к концу, оставляет мыслящих
людей, доживших до этой вехи, в смятении, изнеможе
нии и все же не без искорки надежды. В чем же был
смысл ужасного времени, открывшего вместе с тем так
много новых возможностей? И, поскольку история имеет
лишь тот смысл, который мы ей придаем, — как нам
следует понимать столетие, начавшееся с того, что в Ев
ропе погасли огни, и заканчивающееся новыми упования
ми, порожденными революцией 1989 г.? Может быть,
нужно просто рассказывать все по порядку. Тогда и ши
карные надежды эпохи до Первой мировой войны, и раз
брод и шатание посткоммунистического периода получат
по заслугам. Но ученому-обществоведу не дает покоя
стремление найти объяснения, причем по возможности
такие, которые укладывались бы в желаемую схему. Об
этом говорится в данной книге.
Облик XX столетия на всем его протяжении опреде
ляли страны, которые входят сегодня в Организацию
экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), т.е.
«первый мир». К концу века надежда «третьего мира»,
все глубже погружающегося в нищету, болезни и войны,
что собственный путь поможет ему разрешить все про
блемы, потеряна вместе с распадом «второго», коммунис
тического мира. Поэтому, без всякого преувеличения и
без чувства торжества, я исхожу из того, что, лишь со
средоточив внимание на странах ОЭСР, можно получить
ключ к пониманию разворачивавшихся в течение столе
тия процессов.
Основная мысль этой книги проста. Современный со
циальный конфликт — это антагонизм прав и их обеспе
чения, политики и экономики, гражданских прав и эко
номического роста. Это вдобавок постоянный конфликт
между группами удовлетворенными и требующими удов
летворения, хотя здесь возникновение в недавние време
на обширного класса большинства весьма усложнило
картину. Социальная база политических разногласий
стала такой же неясной, как и партийные структуры,
служащие рупорами этих разногласий. Об этом тоже
пойдет речь в книге.
6 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ
Права и их обеспечение — две разные вещи, и требо

вания расширения и того и другого, как правило, приво
дят к расхождениям и противоречиям. Однако между
ними нет отношений trade off (взаимных уступок), дела
ющих гражданские права достижимыми лишь ценой эко
номического роста и наоборот. Если подобное действи
тельно случается — кстати, довольно часто, — то это
просто свидетельство неумения современников выбирать
такие стратегические изменения, которые в равной мере
стимулировали бы и первое, и второе. Либеральная по
литическая теория как раз и занимается поиском жизнен
ных шансов, которые в одно и то же время гарантирова
ли бы основные права для всех, открывали широкий
выбор возможностей их обеспечения и укрепляли свя
зующую силу глубинной культуры общества без фунда
менталистских претензий.
Все это не так-то просто звучит. Я раздумывал над
тем, как обрисовать характер своей книги читателю. Мои
социальные исследования давно уже связаны с требова
ниями предвыборной борьбы и ответственностью за изби
раемые институты. Я хочу сказать, что мне недостаточно
говорить только с коллегами. То профессиональное объ
единение, которое Томас Кун назвал научным сообщест
вом (scientific community), разумеется, приносит свою
пользу, но ему нельзя замыкаться в себе. Университет
Болоньи вручает своим новоиспеченным докторам на
торжественной церемонии какой-нибудь большой труд по
соответствующему предмету (например, «Политику»
Аристотеля) дважды: один раз в закрытом виде, что сим
волизирует эзотерическое знание, второй раз — в рас
крытом, что подчеркивает наличие перед ними экзотери
ческой задачи нести это знание людям. Научно-популяр
ный — так, пожалуй, можно назвать этот очерк.
Нужно ли объяснить выбор слова «очерк»? Эта
книга является не колоссальным полотном, как подобает
при всестороннем раскрытии темы, а, скорее, эскизом.
Она длиннее, чем обычно позволяет жанр очерка, но я
подумал об авторах XVIII века, с которыми у меня и по
мимо этого есть кое-что общее. Они непринужденно ис
писывали сотни страниц, называя свои труды: «Очерк о
терпимости» или «Очерк истории гражданского общест
ва». Данная книга — в равной степени опыт и проект.
Первоначальный текст написан мной в 1986/87 г., в те
чение плодотворного года, проведенного среди друзей в
ПРЕДИСЛОВИЕ 7
качестве приглашенного специалиста Фонда Рассела

Сэйджа в Нью-Йорке. Американское и английское изда
ния, вышедшие в 1988 г., были встречены вежливыми
аплодисментами; переводы на несколько языков вызвали
дискуссии, прежде всего в Италии и недавно — в демо
кратических странах Восточной Европы. С тех пор, од
нако, времена изменились — и я вместе с ними. Сейчас
перед вами не просто авторизованный перевод; слова
«новое издание» тоже недостаточно передают суть книги;
это во многих отношениях новая работа. Свою роль сыг
рали события 1989 и 1990 гг., хотя мои «Размышления о
революции в Европе» 1990 г. и первое издание «The
Modern Social Conflict» превосходно сочетаются и нераз
рывно связаны друг с другом. Главное то, что я заост
рил, уточнил определения и анализ, а по некоторым
пунктам внес дополнения.
Вряд ли стоит говорить, что для автора его книга
много значит. Почему человек пишет, если не потому,
что ему это необходимо? В данном же случае вышеска
занное приобретает особый смысл. Этот очерк в некото
ром роде представляет собой сумму моих социальных ис
следований. Для чистой теории я, правда, уже слишком
стар, однако здесь вновь поднята тематика моей книги о
классах 1959 г. («Class and Class Conflict in Industrial
Society»), не выходившей полностью на немецком языке.
Имеет моя нынешняя работа связь и со статьями в сбор
нике «Пути выхода из утопии» (1967). Я не раз пытался
подступиться к политической теории, например, в «Жиз
ненных шансах» (1979), в лекциях о «Законе и поряд
ке» («Law and Order», 1985) и даже в конкретных пред
ложениях по разработке либеральной политики, скажем,
в тематическом докладе, который целый съезд либераль
ных интернационалов в Пизе в 1988 г., к сожалению,
принял почти без возражений. (К сожалению — потому
что о том, что не вызывает споров, чаще всего вообще не
стоит говорить.) Однако королем общественных наук яв
ляется все же социальный анализ, в котором сплетаются
строгая теория, нормативные предположения и истори
ческое содержание. Десять лет назад я уже делал попыт
ку заняться им и начал длинную рукопись под заглавием
«Modernity in Eclipse» («Упадок модерна»). Написав
почти пятьсот страниц, я бросил работу, и правильно
сделал: книга превращалась в нечто малопонятное и не
своевременное, вдобавок исходящее из ложной посылки
об упадке модерна. Надеюсь, о настоящем очерке ничего

подобного уже сказать нельзя.
Помимо Фонда Рассела Сэйджа, и другие учрежде
ния, с которыми я был связан, неоднократно предостав
ляли мне возможность развить и опробовать свои мысли.
Я с благодарностью вспоминаю прежде всего краткие
курсы в Университете Констанцы с 1984 г., преподава
ние по приглашению Вольного академического общества
Базельского университета в 1986 г. и несчетные разгово
ры за Высоким Столом и в других местах в моем коллед
же Св. Антония в Оксфорде с 1987 г.
Три человека в особенности помогли мне в работе над
книгой. В Фонде Рассела Сэйджа я вновь встретил Ро
берта Мертона — Ментора, а теперь уже и Нестора ми
ровой социологии. Именно он задает в ней планку высо
ты. Поэтому для меня очень важно то, что он не только
прочел всю рукопись первоначального варианта книги,
но и снабдил ее многочисленными замечаниями на
полях, часто в виде забавных печаток с указующим перс
том и вопросительным знаком, которых у него, по-види
мому, почти неистощимый запас. Как воодушевило меня
появление в конце рукописи печати с изображением сия
ющего ангела, выражающей его одобрение! Мертон не
раз высказывался по темам данного очерка, не в послед
нюю очередь и о диаконе Сэррейском Джордже Хэй-
квилле, у которого я заимствовал девиз книги: он очень
созвучен моим замыслам. В своей прекрасной книге «На
плечах гигантов» Мертон по достоинству оценил вклад
Хэйквилла в дебаты о современности (в его «Апологии
или Объяснении власти и Божьего промысла при управ
лении миром и т.д.», вышедшей впервые в 1627 г., тре
тьим изданием — в 1635 г.).
Мой друг Фриц Штерн принял еще большее участие
в моей работе. Его следы видны повсюду, даже в первых
абзацах этого предисловия, в намеках на вторую Тридца
тилетнюю войну (1914 — 1945), которая так его занимает.
Фриц Штерн — историк и нередко теряет терпение, об
щаясь с другом, которого больше интересуют структуры
и процессы; но наша теперь уже 35-летняя дружба на
том и стоит, что мы всегда находим, чему поучиться друг
У Друга.
Моей жене Эллен я благодарен, помимо всех тех
вещей, которые я не собираюсь здесь обсуждать, за ее
постоянные просьбы разъяснить происходящее и не
менее постоянное стремление улучшить существующие

отношения. Что все это означает? Что мы можем сде
лать, чтобы превратить зло в добро? Вот вопросы, кото
рые задает Эллен и о которых пойдет речь в данном
очерке.
Хольцшлаг в Шварцвальдеу август 1991
1. РЕВОЛЮЦИИ
И ЖИЗНЕННЫЕ ШАНСЫ
Два лика модерна

Революции - горько-сладкие мгновения истории.
Ненадолго вспыхивает надежда, оборачивающаяся вско
ре разочарованием и новыми неурядицами. Это относит
ся и к великим революциям, таким как революция
1789 г. во Франции и 1917 г. — в России, и к более мел
ким политическим переворотам. До того как им разра
зиться, проходят годы угнетения, высокомерия властей
предержащих и злостного пренебрежения нуждами
людей. Окостеневший старый режим цепляется за свои
привилегии, а если даже пытается обновиться, никто ему
не верит, и в результате он не может претворить свои за
поздалые планы в жизнь. Люди не желают больше его
терпеть. Обостряющаяся конфронтация накапливает
энергию конфликта. Положение начинает напоминать по
роховую бочку. Достаточно одной искры — искры на
дежды в результате противоречивых политических ре
форм или искры раздражения из-за стрельбы в неуроч
ное время — и следует взрыв, старое здание начинает
шататься. В один миг не остается ничего устойчивого.
Вчерашняя государственная измена сегодня становится
вполне законным действием, вчерашний закон становит
ся изменой. Для наиболее возбужденных умов открыва
ются неслыханные возможности: власть народа, размы
вание всего твердого и прочного, утопия. Многих охва
тывает приподнятое настроение. Кажется, уничтожаются
не только злоупотребления старого режима, но и стесни
тельные узы самого общества. Что за чудесные времена!
Вот только они быстро проходят. Медовый месяц не
может длиться долго. Повседневность улавливает людей
в свои сети. В конце концов, невозможно всю жизнь
день за днем ходить на демонстрации или сражаться на
полях гражданской войны. Условия жизни отдельных
людей отражают общие социальные условия. Беспорядки
не способствуют экономическому развитию, а политичес
кая нестабильность вызывает страх. Благие попытки ми
новать долину слез проваливаются. Общее настроение
1. РЕВОЛЮЦИИ И ЖИЗНЕННЫЕ ШАНСЫ 11
начинает колебаться, затем резко меняется. Иногда вме

шивается какая-нибудь внешняя сила, оставляя тем
самым незапятнанным образ если не революции, то, по
крайней мере, утопии. Иногда якобинская фракция из
нутри отбирает власть у раздробленного большинства.
Не заключается ли противоречие в самом выражении
«власть народа»? Вскоре красивые слова о строительстве
лучшего мира оборачиваются оправданием нового режи
ма террора. Это может быть «временная» диктатура,
чрезвычайное положение перед лицом внешней угрозы
или просто приход к власти харизматического лидера по
среди всеобщего беззакония; так или иначе, все заканчи
вается новой несвободой. Лишь спустя годы потомки за
мечают, что, невзирая ни на что, все же произошли глу
бокие перемены. Первый день революции объявляется
государственным праздником. Но поколение участников
событий теряет свои иллюзии; оно пытается выжить, ук
рываясь в нишах личного благополучия, в тупой покор
ности, лишь изредка прерываемой вспышками тщетного
протеста.
Даже если нарисованная картина правдива только на
половину, возникает вопрос: как вообще кто-то может
желать революции? Впрочем, не стоит быть уверенным,
что ее желает так уж много народу; для большинства
стремление сломать повседневную рутину в куда боль
шей мере перевешивается страхом и мрачными предчув
ствиями. Когда после долгого периода жары и суши раз
ражается гроза, люди, конечно, радуются дождю, но они
предпочли бы, чтобы он шел понемногу каждый день, а
не налетал с молниями и градом. Разумеется, не все
люди одинаковы. Всегда находятся любители свободного
полета, которым недолгий период упразднения всякого
общества доставляет больше удовольствия, нежели тем,
кто прочнее в этом обществе укоренен. Иногда даже воз
никают анархии. Сверх того, ужасы революции для мно
гих таят очарование запретного плода. Революция в
каком-то смысле — иное название надежды, непрелож
ного принципа человеческой жизни. Кто знает, может
быть, когда-нибудь все же произойдет настоящая рево
люция? Разве американская революция в целом не увен
чалась успехом? А как насчет революции 1989 г. в ком
мунистических странах Европы?
Подобные вопросы и соображения не имеют принци
пиального значения. Людей не спрашивают, хотят они
революции или нет. Революции происходят, когда не ос

тается другого выхода. Они в самом деле подобны буре
или землетрясению. Конечно, их совершают люди, но
действуют они всегда при этом по воле обстоятельств,
которые могут контролировать лишь весьма условно.
«Человечество по необходимости ставит перед собой
только те задачи, которые может выполнить».
Человек, написавший это, - автор столь же блестя
щего, сколь ошибочного объяснения революций - Карл
Маркс. По счастью, его заблуждения достаточно инте
ресны, чтобы заслуживать критического разбора. Марк-
сова теория состоит из двух частей: социально-полити
ческой и социально-экономической. В обеих этих частях
до сих пор содержится ключ к пониманию современного
социального конфликта, хотя способ, каким их соединя
ет Маркс, дает повод к всевозможным сомнениям. Дан
ные элементы теории преобразования связаны с двумя
ликами модерна, а последние — не что иное, как два
лика гражданина, Burger, рассматриваемого как burgher,
т.е. буржуа, или citoyen, т.е. подданный государства. С
обоими мы будем встречаться на протяжении всей книги,
ибо первый — глашатай экономического роста, а вто
рой — равных шансов политического участия. Весьма
затрудняет вопрос то обстоятельство, что немецкое выра
жение «burgerliche Gesellschaft» (гражданское общество)
смешивает и безнадежно спутывает оба понятия, хотя
первоначально оно являлось всего лишь переводом ста
рого доброго societas civilis, оставшегося жить в англо
саксонском civil society.
Итак, присмотримся к теории Маркса1. Первая ее
часть посвящена социальным классам. В каждую истори
ческую эпоху друг другу противостоят два класса. Гос
подствующий класс готов к борьбе с самого начала: он
приходит как сложившееся «в себе и для себя» целое из
предыдущей эпохи. Угнетенный же класс должен сперва
пройти различные стадии формирования. Спорадические
вспышки насилия ускоряют процесс его организации;
скрытые интересы выходят наружу; «класс в себе» ста
новится «классом для себя». По мере того как это проис
ходит, обостряется конфликт между господствующим и
угнетенным классами. На какое-то время наступает рав
новесие, затем весы успеха начинают склоняться в сторо
ну последнего. Угнетенный класс набирает силу; даже
отдельные элементы господствующего класса начинают
сомневаться в прочности своей позиции и присоединяют

ся к противнику. («Именно, — говорят Маркс и Энгельс
в «Коммунистическом манифесте», — часть буржуа-
идеологов». Все обществоведы сталкиваются с труднос
тями при определении собственной роли в своих теори
ях; Маркс и Энгельс не исключение.) Затем следует ре
шительный бой, и революционный переворот завершает
эпоху. Прежний правящий класс отправляется на свалку
истории; прежний угнетенный класс занимает его место
как новый правящий.
Однако конфликт классов разворачивается не в без
воздушном пространстве; бойцы классовых боев — в не
котором смысле марионетки, управляемые невидимыми
социальными силами. Это уже вторая часть Марксовой
теории. Господствующие классы представляют характер
ные для данной эпохи «производственные отношения».
Это значит, они заинтересованы в том, чтобы оставить
вещи такими, как есть, причем под «вещами» подразуме
ваются в первую очередь существующие методы создания
благосостояния, законы, гарантирующие стабильность
этих методов, и властные отношения, на которые опира
ются законы. Угнетенные классы, со своей стороны, чер
пают силы в новых «производительных силах». К ним
относится все, что имеет будущее и стимулирует преобра
зования: новые технологии, новые организационные
формы, новые правила игры и новые коноводы этой
игры. Какое-то время производительные силы находят
подобающее выражение в рамках господствующих право
вых и социальных отношений; но вскоре наступает мо
мент, когда потенциальное перерастает реальное. Это от
нюдь не безболезненный, автоматический процесс. Ре
альные отношения власти и собственности все сильнее
сдерживают потенциал удовлетворения человеческих по
требностей. Многим жилось бы лучше, но существующие
отношения не позволяют. По мере того как все сильнее
нарушается гармония потенциального и реального, воз
растает интенсивность классового конфликта. Революции
не только представляют собой крайние формы выраже
ния протеста против невыносимых условий жизни, но и
обещают новые способы организации общества. Они от
крывают дорогу шансам, которых не давал старый
режим.
С точки зрения эстетических категорий научного ме

тода, это прекрасная теория. Ее можно назвать одной из
немногих теорий, осуществляющих давнюю мечту обще
ственной науки сравниться в своей способности объяс
нять с наукой естественной. Но, увы, увы, события, ко
торые теория должна объяснять, не подчиняются ее тре
бованиям и нигде не развиваются так, как она прогнози
рует.
Одной порванной нитки достаточно, чтобы распус
тить искусно сотканное полотно. Это относится и к тео
рии Маркса, что революционный взрыв происходит в тот
момент, когда условия жизни угнетенных масс достигают
нижней точки. Маркс даже играет здесь словами: момент
величайшей нужды («Not») бедняков есть в то же время
момент величайшей необходимости («Notwendigkeit»)
преобразований2. На деле это не так. Те, кто терпит
самую сильную нужду, становятся скорее апатичными,
чем активными, и беспросветный гнет порождает великое
безмолвие при всех тираниях. Взрывы происходят, когда
налицо какие-нибудь незначительные перемены — искра
надежды, искра раздражения — чаще всего при призна
ках слабости власть имущих, намеках на политическую
реформу.
Эта ошибка не случайна. Она связана с фундамен
тальной слабостью теории, которой никак не удается вы
рваться из круга «эпох» и «систем». Конечно, Маркс
знал, что социальные отношения постоянно меняются.
Он даже описывает власть имущих капиталистического
общества, буржуазию, как класс, который «не может су
ществовать, не революционизируя постоянно производст
венных отношений». Но для него и его последователей
это означает лишь то, что практические, функциональ
ные усовершенствования — неотъемлемая черта капита
листической системы. Система только утверждает себя с
их помощью; исчезнет же она лишь в момент революции.
До тех пор «ранний капитализм» может превращаться в
«развитой капитализм», «поздний капитализм», «госу
дарственный капитализм», даже в «государственно-моно
полистический капитализм» — он все равно остается ка
питализмом. Теория, как по мановению фокусника, под
меняется прописной истиной, аксиомой. Пока нет рево
люции, капитализм исчезнуть не может. «Настоящая»
перемена должна быть переменой революционной, а пока
этого не случилось, все старые понятия остаются в силе

per definitionem*.
Карл Поппер называл это историцизмом: аналитичес
кие понятия гипостазируются, используются не для того,
чтобы осветить прожектором теории какие-то аспекты и
элементы действительно существующих обществ, а сами
все больше подменяют собой действительность. Факти
чески такой вещи, как капитализм, никогда не существо
вало в природе, были только экономики и общества,
более или менее носящие черты, определяемые как капи
талистические. Нищета историцизма в том, что он делает
своих приверженцев слепыми в отношении чудес реаль
ного мира. В теории историцизм ведет к бесконечному
поиску спасательных кругов для объяснений, неспособ
ных выбраться из воды собственными силами. Марксис
ты сами обрекают себя на головную боль при попытке
переварить факт исчезновения революционного пролета
риата. На практике историцизм приводит к зациклива
нию на переломах и революциях как якобы единствен
ном методе «истинных» преобразований, причем не толь
ко постоянные перемены в повседневной жизни обычных
людей, но и легкие структурные сдвиги в целых общест
вах полностью выпадают из поля их зрения. Теория
Маркса слишком хороша, чтобы быть пригодной для ис
пользования; это умозрительная модель, имеющая мало
общего с опытом истории.
Откуда автор ее взял? Отчасти, естественно, у своего
учителя Гегеля, чья диалектика отбрасывала свою тень
на немецкую мысль и в прогрессивную эпоху до 1848 г.,
и в годы реакции после. Гегель стал олицетворением
узости догматического мышления, и даже те, кто старал
ся поставить его с головы на ноги, не избежали его сми
рительной рубашки. Но отчасти на Маркса повлиял
также его собственный опыт, по крайней мере косвен
ный. Родившись в 1818 г., он рос в неспокойное время.
Еще не затихли отголоски громов Французской револю
ции. Когда Маркс от философии обратился к политичес
кой экономии, он скоро открыл для себя еще один кру
той переворот XVIII столетня — промышленную револю
цию. Так и видишь, как два эти события стали наклады
ваться друг на друга в его голове. В Париже более или
По определению (лат.) (Примеч. пер.)

менее организованные массы делали историю, и в требо

ваниях третьего сословия предоставить ему подобающее
представительство в Генеральных штатах при желании
можно усмотреть классовую борьбу. С другой стороны, в
Ланкашире и Йоркшире новые методы производства
дали толчок новой социально-экономической динамике.
Оковы феодальных уз, цехового и корпоративного рег
ламента, традиций меркантилизма распадались перед
лицом нового разделения труда, новых форм договора,
новых требований обмена товарами и услугами, новой за
дающей тон прослойки. Говорить ли здесь о революции
или нет, но оба элемента теории социального изменения
были налицо.
Слово «революция» давно уже используется для обо
значения двух совершенно различных форм крутых пре
образований. Первая - глубокие преобразования, изме
нения стержневых структур общества, которые, естест
венно, требуют времени; вторая — преобразования бы
стрые, в частности — смена носителей власти в течение
дней или недель путем в высшей степени явных и зри
мых, зачастую насильственных действий. Первую можно
назвать социальной революцией, вторую — политичес
кой. В этом смысле промышленная революция была со
циальной, а политической — Французская. Однако обе
они произошли не в одно и то же время и не в одном и
том же месте. Совершенно очевидно, что промышленная
революция в Англии и других местах принесла с собой
политические перемены. К ним относится, например,
требование носителей новой формы производства, чтобы
их не оставляли больше исключенными из процесса пра
вотворчества и законодательства, устанавливающего обя
зательные для всех нормы. Соответственно некоторые со
циально-экономические темы звучали во время Француз
ской революции, например, когда речь шла о финансиро
вании общественных расходов, что, в свою очередь, под
нимало вопрос о роли короля (то есть о его бюджете) и
собственности церкви и дворянства. Зримые перемены во
всех этих отношениях не заставили себя ждать. И все же
промышленная революция в Англии произошла много
времени спустя после политической революции 1688 г., а
политическая революция во Франции никоим образом не
высвободила крупных экономнческитх сил; напротив,
она задержала процесс современного экономического
развития в стране на десятилетия.
1. РЕВОЛЮЦИИ PI ЖИЗНЕННЫЕ ШАНСЫ 17
А что же бюргерство, или, говоря словами Маркса,

буржуазия? Разве не она была движущей силой обеих
революций? Разве не существовал, таким образом, класс,
который одновременно представлял новые производи
тельные силы и требовал политической власти? Даже
если оставить в стороне тот факт, что буржуазия XVIII
века с ее пробуждающимся самосознанием с трудом под
ходит под определение угнетенного класса — наподобие
позднейшего пролетариата, — социальная фигура бюрге
ра, или буржуа, все же достаточно примечательна имен
но в свете положения о двух ликах модерна.
Чтобы пользоваться новыми возможностями техноло
гии и разделения труда, ранние предприниматели нужда
лись в такой форме трудовых отношений, которая в
самой своей основе отличалась бы от всех традиционных
форм зависимости. Им нужен был наемный труд на ос
нове договоров между сторонами, хотя бы формально
выступающими на равных. Таким образом, новый трудо
вой договор предусматривал элементарные гражданские
права для всех. Одновременно те же предприниматели и
их приспешники требовали для себя места под солнцем,
или, выражаясь прозаичнее, социального признания и
политического участия. Они не желали больше ни оста
ваться запертыми в своих «бургах», этих островках сво
боды посреди моря феодальной зависимости, ни доволь
ствоваться третьестепенным местом. Так экономические и
политические интересы ранней буржуазии вылились в
единое требование: они хотели быть citoyens, citizens,
т.е. гражданами со всеми правами и свободами этого ста
туса.
Если смотреть с отдаленной дистанции, которую
предполагает анализ, и промышленную, и Французскую
революции можно назвать буржуазными революциями.
Чреватые последствиями перемены XVIII столетия
имеют двойной облик: они одновременно экономические
и политические; точно так же двойной облик имеет новая
социальная фигура гражданина, bourgeois-citoyen. Но
дистанция анализа слишком велика, чтобы найти удовле
творительное объяснение. При ближайшем рассмотрении
событий в Англии и Франции оказывается, что два лика
их движущих сил принадлежат не одной-единственной
социальной фигуре, а двум. Находчивые английские
предприниматели и французское-третье сословие — не
одна и та же социальная группа. Речь идет не о Янусе,

а, скорее, о близнецах, причем разнояйцевых.
Как известно, Маркс говорил об одной-единственной
революции будущего не меньше, чем о переворотах про
шлого. В его прогнозах изъян его теории виден отчетли
вее всего. Буржуазия и пролетариат представляют собой
воюющие стороны в капиталистическом обществе. Это
положение можно принять как правдоподобную характе
ристику некоторых (немногих) стран в определенные пе
риоды времени в XIX и начале XX века. Организован
ные рабочие требуют от власть имущих больше прав и
денег. Маркс такими простыми словами не выражался,
но данный тезис не чужд его теории. Проблемы начина
ются со следующим шагом в Марксовых рассуждениях,
согласно которым профсоюзы и социалистические партии
выдвигают свои требования от имени новых производи
тельных сил. Последний термин, на мой взгляд, совер
шенно бессмысленный. Он всегда оставался бессмыслен
ным, невзирая на многочисленные попытки Маркса и
марксистов определить эти новые силы с помощью таких
понятий, как «ассоциированные производители», «обще
ственная собственность» или даже «безвластная комму
никация». (Подобные, под конец все более отчаянные,
поиски новых производительных сил сами по себе о
многом говорят.) Есть политические силы, и есть текто
нические изменения социальных и экономических струк
тур. Между ними, несомненно, существуют какие-то от
ношения. Но эти отношения не заданы раз и навсегда.
Они варьируют от одной эпохи к другой, от одного места
к другому и лишь в редкие мгновения достигают конгру
энтности, требуемой Марксом в качестве общего прави
ла. Бывает, у некоторых людей двоится в глазах, так что
они вместо одного предмета видят два. С Марксом слу
чилось наоборот: гегелевская оптика заставила его видеть
две разные вещи как одну, уведя тем самым далеко от
реальности.
Права и их обеспечение
Метафорический язык все же несколько сомнитель
ное средство, и пора охарактеризовать два лика модерна,
определяющих его путь по меньшей мере с XVIII в., без
образных картинок и аллегорий. В этом нам поможет
одна история: в марте 1986 г. я побывал в Никарагуа.

Сандинистский режим находился в зените своего могу
щества. Его гости скоро обнаруживали, что на полках
супермаркетов мало что можно купить, а имеющиеся
продукты и одежда производят весьма жалкое впечатле
ние. В разговоре с министром внешней торговли Але-
хандро Мартинесом я поделился этим наблюдением, на
что последовал решительный ответ: «Вы, кажется, пори
цаете тот факт, что на полках наших магазинов мало то
варов. Положим, это верно, но позвольте кое-что вам
сказать. До революции наши магазины были полны. Все,
что имелось в Майами, оказывалось и на полках в Ма
нагуа. Но огромная масса людей не могла себе всего
этого позволить. Люди прижимались носами к витринам,
восхищенно разглядывая пестрые тряпки, но все это
было не для них. Мы в корне изменили положение. Се
годня каждый в нашей стране может приобрести все, что
есть. А если нам немножко повезет и если дадут амери
канцы, то скоро всего будет больше».
Многие смеются, когда слышат эту историю. Пара
доксы всегда вызывают смех, а здесь можно говорить о
некоем «парадоксе Мартинеса»: революция превратила
мир излишков для немногих в мир дефицита для всех.
Однако при ближайшем рассмотрении история не так уж
смешна. Взглянем на факты. Валовой общественный про
дукт на душу населения в Никарагуа удвоился с 1950 по
1976 г. Этот процесс развивался не линейно: он преры
вался в конце 1950-х гг., а потом еще раз во время зем
летрясения 1972 г. После 1976 г. появилась тенденция к
спаду. К моменту революции 1979 г. она отбросила стра
ну к положению начала 1950-х гг. После революции до
1981 г. наблюдалось некоторое улучшение, скоро, впро
чем, сменившееся дальнейшим спадом. В 1985 г. валовой
общественный продукт на душу населения в Никарагуа
снова находился на уровне 1951 г. Отчасти такова исто
рия революции — любой революции; отчасти виной
война и притеснения со стороны Соединенных Штатов.
Цифры распределения доходов получить не так легко, но
все же представляется очевидным, что они тоже упали,
хотя и не так сильно, как валовой общественный про
дукт; в 1984 г. они опустились на треть от своей высшей
отметки, зафиксированной в конце 1960-х гг. При этом
доходы в городе сохранились лучше, чем в селе, а в селе
беднейшие слои оказались в сравнительно лучшем поло-
жении. Возросла роль государства как экономического

фактора. Повысились валютные доходы. Борьба с негра
мотностью, эпидемиями, безработицей имела некоторый
успех. Один экономист суммировал все эти результаты в
изречении, которое возвращает нас к парадоксу Марти
неса: «От роста без перераспределения — к перераспре
делению без роста»3.
Есть еще одна, теоретическая причина, почему пара
докс Мартинеса заслуживает большего, нежели просто
удивленные смешки. Министр провел важное различие,
во многом связанное с двумя ликами модерна. Это раз
личие между доступом, который люди имеют к вещам, и
наличием вещей, способных удовлетворить их желаниям.
Весьма вероятна такая ситуация, когда есть множество
самых разнообразных товаров, в том смысле, что они
действительно есть, даже там, где этого и следует ожи
дать, — в открытых для широкой публики магазинах, но
притом многие не в состоянии приобрести их законным
путем. Это характерно не только для Никарагуа при Со-
мосе, но и для стран реального социализма, где сущест
вуют особые магазины («Интершопы», «Березки»), в ко
торых можно делать покупки, лишь имея специальное
разрешение или твердую валюту. Может быть и так, что
нет никаких барьеров, преграждающих людям доступ к
товарам и услугам, в которых они нуждаются, но пос
ледних просто не хватает на всех потенциальных покупа
телей. В таких случаях излюбленным методом служит
карточная система. Каждый человек получает свою
норму продуктов из расчета 2000 калорий в день плюс
шестьдесят сигарет в неделю, так что в плане доступа нет
особых ограничений, зато существуют строгие ограниче
ния в плане предложения. (В действительности весьма
вероятно, что карточная система шествует рука об руку с
привилегиями для немногих и черным рынком для мно
гих, где, скажем, некурящие обменивают свое право по
купать сигареты на другие продукты.) В крайних случа
ях могут возникать еще более чудовищные ситуации.
Каждый волен ходить туда, где вообще ничего нет.
Люди стоят в очередях, но им ничего не достается. Вок
зал открыт, но поезда не ходят. Примером может слу
жить Берлин в тот период, когда в последние апрельские
и первые майские дни 1945 г. в некоторых частях города
нацисты уже исчезли, а русские еще не взяли бразды
правления в свои руки. Бывает и обратный феномен.
Один семейный клан монополизирует почти все и выде

ляет средства к жизни лишь тем, кто непосредственно
служит ему. В своей крайней форме это, вероятно, не
осуществимо, но клан Сомоса в Никарагуа, Дювалье на
Гаити, Чаушеску в Румынии весьма близко к ней подо
шли.
Разграничение, лежащее в основе парадокса Марти-
неса, заставляет вспомнить убедительную теорию, выдви
нутую Амартья Сеном в его книге о нищете и голоде4.
Исследуя исторические случаи массового голода, Сен об
наружил недвусмысленные доказательства того, что об
щепринятое и, возможно, на первый взгляд очевидное
объяснение их причин отсутствием продуктов питания на
деле неверно. Продуктов в голодающих регионах, в том
числе в Бенгалии в 1943 г., конечно, не хватало, но, ока
зывается, в критические периоды массовых голодных
смертей их было едва ли меньше, чем в предшествующие
и последующие годы. Доступность их в узком смысле,
т.е. транспортировка и распределение, тоже не представ
ляла проблемы; в некоторых случаях продовольствие
экспортировалось из тех местностей, где люди умирали
от голода или вызванных голодом болезней. В чем же за
ключалась проблема? Сен вводит понятие entitlement,
которое я перевожу как Anrecht, право, и хочу развить
подробнее в интересах дальнейшего анализа. Согласно
Сену, права составляют такое отношение между лицами
и товарами, с помощью которого «легитимируются» до
ступ к товарам и контроль над ними. Права предоставля
ют людям возможность правомочного притязания на
вещи. Отсюда следует, что вовсе не наличием или отсут
ствием продуктов питания, а количеством шансов досту
па («количеством прав», как говорит Сен), находящихся
в распоряжении социальных групп, вернее, их уменьше
нием и окончательным исчезновением объясняется массо
вый голод в Азии и Африке.
Амартья Сен — трезвомыслящий политэконом и
предпочитает облекать свои чувства в рациональные ар
гументы, но его теория вряд ли могла быть драматичнее.
Он бы, наверное, так не выразился, но сама теория сви
детельствует, что по крайней мере в определенных слу
чаях смерть тысяч, да что там — сотен тысяч человек
вызывается не столько отсутствием продовольствия,
сколько наличием социальных барьеров. Даже когда по
требности становятся настоятельными до крайности,
когда речь идет о выживании, люди не нарушают соци

альных норм, а смиряются со своим положением, как
будто так им на роду написано. «Закон стоит между на
личием продуктов питания и правом на эти продукты».
Мысль не слишком бодрящая. Сам Сен беспокоился, что
она лишает всякого стимула продовольственную помощь;
в более поздней статье он тем сильнее ратует за практи
ческие меры помощи. (Он мог бы при этом указать, что
экстренная помощь в бедственном положении, хотя и
пересекается с существующими структурами прав в то
короткое время, пока она оказывается, не представляет
для них серьезной угрозы, поскольку по самой своей
концепции является преходящей, одноразовой.) По край
ней мере, эта теория может утешить тех, кто заинтересо
ван в получении существующих прав. Если нужно,
чтобы было не больше продуктов, а меньше привилегий,
то единственное спасение в крутых социальных переме
нах. Таково лишь одно из последствий теории, которая
на первый взгляд кажется чисто технической.
Впрочем, у Сена понятие прав действительно техни
ческое. По сути, «оно концентрируется на способности
людей контролировать [товары] с помощью наличествую
щих в обществе легальных средств». Эта способность —
не чисто индивидуальная, она сама структурирована со
циально; поэтому Сен предпочел впоследствии говорить
о приобретательной способности (acquirement; тут, пожа
луй, лучше подошел бы термин Макса Вебера «шансы
приобретения»): «Право того или иного лица означает
количество различных альтернативных пакетов товаров,
которое это лицо может присвоить с помощью различных
легальных методов приобретения». Следует подчеркнуть
акцент на «легальности» средств и методов в обоих опре
делениях: права в основе своей всегда суть законные
права. Притом эти законные притязания могут основы
ваться на множестве свойств («данных») или видов дея
тельности («действий обмена»). Не считая наследуемых
прав собственности, Сен приводит следующие: «права,
основанные на торговле», «права, основанные на произ
водстве», «права на основе собственного труда», «пере
веденные права». В совокупности они образуют то, что
Сен называет «количеством прав» определенного лица.
Затем он задается вопросом, когда и почему происходит
нечто вроде «отказа в правах», т.е. когда и где доступ к
контролю над пакетами товаров ограничивается или пре-
кращается. Рассматриваемые им примеры приводят к вы

делению прежде всего таких факторов, как растущие
цены и снижающаяся зарплата, а также и более прямых
форм блокирования доступа. Как бы там ни было, за
ключает Сен, «массовый голод имеет смысл анализиро
вать именно с точки зрения прекращения действия отно
шений прав».
Право — часто употребляемая категория новейших
социальных наук, а также теории общества. Одни пыта
ются с ее помощью уяснить своеобразный характер част
ной собственности; многие другие используют множест
венное число, «права», описывая благодеяния современ
ного социального государства. Это понятие, очевидно,
побуждает к оценочным суждениям. «Теория прав» Ро
берта Нозика, обосновывая минимальный перечень прав
индивида, представляет личностный аспект «минималь
ного государства». Лоренс Мид ратует за мир «по ту сто
рону прав», в котором больший акцент будет делаться на
обязанности5. В противоположность им Сен, как он гово
рит, использует данное понятие в целях «дескриптив
ных, а не прескриптивных». В этом я следую за ним.
Права не являются ни благом, ни злом — это социально
определенное средство доступа. Их можно назвать вход
ными билетами.
Важен еще один аспект определения Сена: права
имеют нормативную сторону. Как социальные нормы они
обладают определенной степенью прочности; это означа
ет, что их нельзя устранить без малейших затрат. Поня
тие нормы — более общее, чем понятие права, и на деле
прочность прав может варьировать. На одном конце
шкалы располагаются основные права. К ним относятся
конституционно гарантированные права всех членов об
щества. Именно здесь место гражданских прав. Другие
средства доступа не так прочны, хотя и они, когда дают
ся впервые, могут действовать с достаточной надежнос
тью. К этой категории относится доступ к рынкам. Он
отнюдь не подразумевается сам собой. Китай, например,
вовсе не «миллиардный рынок» в любом практическом
смысле (как иногда с легкостью утверждают), потому
что для подавляющего большинства китайцев мир эконо
мического обмена и даже потребления товаров, выходя
щих за пределы элементарных потребностей, почти недо
ступен. На другом конце шкалы прочности права созда
ются реальной заработной платой (деньги, впрочем, во-
обще имеют характер права). Конечно, доходы могут ва

рьировать, притом в обоих направлениях. Одно из важ
нейших изменений в правах, наблюдаемых Сеном при
рассмотрении случаев обнищания и массового голода,
как раз и заключается в падении дохода. Это касается не
только развивающихся стран. В одних странах реальная
заработная плата более «клейкая» (по Кейнсу), т.е.
менее предрасположена к движению вниз, чем в других.
Вероятно, можно сказать, что в подобных случаях ее ха
рактер как права выступает с большей отчетливостью.
Здесь нужно подчеркнуть еще один аспект прав.
Входные билеты открывают двери, но для тех, у кого их
нет, двери остаются закрыты. В этом смысле права уста
навливают границы и воздвигают барьеры. Это значит,
что их в принципе нельзя понимать как нечто постепен
ное; половина билета — не билет, права доступа могут
быть предоставлены большему или меньшему количеству
людей, но при этом они однозначно определены как та
ковые. Права растут или уменьшаются ступенчато, а не
непрерывно. Фактически правильнее сказать, что они не
«растут» и не «уменьшаются», а создаются или уничто
жаются, даются или отбираются.
Именно это отличает права от другой стороны пара
докса Мартинеса — от наличия вещей, на которые люди
имеют право. Дать этим «вещам» имя не так легко, осо
бенно если к входным билетам, которые мы называем
правами, причисляются как основные гражданские
права, так и реальные доходы. Экономист Амартья Сен
достаточно умен, чтобы ограничиться товарами или «па
кетами товаров». Он, вероятно, не затруднился бы рас
пространить свою мысль и на предложение благ, в той
мере, в какой их можно осмыслить экономически, то есть
измерить. Но права, как они здесь понимаются, могут
открывать двери и к неэкономическим «товарам». Изби
рательное право, к примеру, тоже является таким пра
вом, и многое, если не все, зависит от того, осуществля
ется ли оно в однопартийном государстве, где нужно
просто сказать «да» предложенному списку официаль
ных кандидатов, или в многопартийной демократии.
Другие примеры еще сложнее. Есть право на образова
ние. Не значит ли это, что следует предложить обществу
альтернативные школы или образовательные курсы,
чтобы придать данному праву материальное содержание?
В любом случае такие понятия, как «товары» или даже
«блага», очевидно недостаточны, когда речь идет обо

всем спектре материальных и нематериальных возмож
ностей выбора, открываемых правами. Для обозначения
этих возможностей выбора я буду использовать понятие
«обеспечение прав»6.
Обиходное слово «выбор» может означать как сам
акт выбора («я делаю выбор»), так и предоставляемые
на выбор предметы («имеется широкий выбор»). Обеспе
чение прав — это выбор только в последнем смысле.
Иными словами, это существующий на данном поле дея
тельности веер альтернативных возможностей. Эти аль
тернативы и сами структурированы: изобретательностью
рынков, желаниями людей, тем, что экономисты называ
ют вкусами, и разного рода организованными предпочте
ниями. Время от времени я буду разбирать подробнее
структуру отдельных обеспечений. В остальном же обес
печение прав будет определяться на протяжении всей
книги как нечто такое, что может возрастать и падать не
прерывно. Это в принципе понятие скорее количествен
ное, чем качественное, скорее экономическое, чем право
вое или политическое. Обеспечение прав может варьиро
вать по крайней мере в двух отношениях: во-первых, по
количеству, во-вторых — по разнообразию. Оба эти из
мерения связаны друг с другом таким образом, о кото
ром я скажу подробнее там, где это будет необходимо.
Тот факт (к примеру), что число проданных газетных
экземпляров выросло с 10 до 12 миллионов, мало что
значит, если речь идет об официальных партийных газе
тах, представляющих одно и то же направление, или
массовых листках, одинаково бессодержательных; напро
тив, увеличение числа независимых газет с 10 до 12 оз
начает рост даже в том случае, если их общий тираж ос
тается прежним.
Слова — не теории. Понятия должны научиться ра
ботать, прежде чем с ними можно будет сделать что-ни
будь путное. Это касается и введенной здесь пары
«права и их обеспечение». В ходе данного анализа у
этой парочки будет достаточно случаев поработать,
прежде всего в тех главах, где названные понятия будут
использоваться как ключ к пониманию переменчивой об
щественной истории XX века. Но прежде будет полезно
обогатить сами понятия примерами и теоретическими
комментариями (в следующих разделах настоящей
главы), а также поставить их (в следующей главе) в тео-
ретическую взаимосвязь, обратившись для этого к Марк

су и к революциям XVIII века. Тем не менее уже сейчас
проблема современного социального конфликта может
быть сформулирована с их помощью.
Промышленная революция в первую очередь была
революцией обеспечения. Она привела в итоге к большо
му росту национального благосостояния. Французская
революция, со своей стороны, была революцией прав.
Она открыла собой новый этап на пути прогресса прав
человека и гражданина. В XVIII столетии (и в интересах
буржуазии) обе близко подошли друг к другу. С тех пор
они, скорее, расходились в разные стороны. Партии
обеспечения и партии прав — политика экономического
роста и политика гражданских прав — ведут друг с дру
гом борьбу вплоть до сегодняшнего дня. Такова логичес
кая фигура, выведенная из представленных выше сооб
ражений.
Политика и экономика
Мысль о разграничении прав и их обеспечения не
нова. Для лучшего ее понимания можно указать на род
ственную пару понятий. За несколько лет до того, как
Амартья Сен написал свое исследование случаев массово
го голода, Фред Хирш опубликовал книгу под названием
«Социальные пределы роста»7. Главная ее идея заключа
ется в проведении различия между «материальной эконо
микой» или «материальными благами» и «позиционной
экономикой» или «позиционными благами». Первые яв
ляются объектом экономического роста в традиционном
смысле, тогда как вторые согласно самой своей природе
остаются в небольшом количестве. Поэтому, как бы да
леко ни зашло равенство в обладании материальными
благами, оно не сможет устранить позиционного неравен
ства. Когда все (почти) ездят на автомобилях, богачи
пересаживаются в личные самолеты; материальное богат
ство возрастает, однако позиционное неравенство остает
ся. Сам Хирш опирается на введенные Роем Хэрродом
понятия «демократического благосостояния» (которое
может быть распространено на всех) и «олигархического
благосостояния» (остающегося в руках немногих). В
данном случае, как и в других подобных, речь по суще
ству идет о различии между экономическими факторами
с одной стороны, социальными или политическими — с

другой.
Политика и экономика понимаются здесь в широком,
не узкотехническом смысле. Различие между ними за
ключается в том, что политические процессы основаны
на действиях людей, а экономические протекают естест
венным путем. Политика творится в институтах, эконо
мика на рынках. Это не исключает незапланированных
политических конфликтов или сознательных решений от
носительно поддержки экономического развития. Факти
чески самая соль вышеупомянутого разграничения в том,
чтобы вновь свести воедино политику и экономику, т.е.
определить их отношение. При этом, однако, речь идет о
двух формах социальных процессов и двух перспективах
для общества.
Адам Смит верил, что происходит ««естественный про
гресс богатства»8. Рынок, считал он, в себе самом заклю
чает силы для своего расширения, так что в итоге все не
равенства будут сметены, «и всеобщее благосостояние
распространится на самые различные классы общества».
Парадокс налицо: есть «всеобщее благосостояние», но
есть и «различные классы общества». Представляется,
что скорее произойдет обратное, т.е. люди будут равны
по своему классу, но будут иметь разные доходы. Нера
венство обеспечения всегда легче перенести, чем неравен
ство прав. Фактически мы находим здесь у Смита одну
странную слабость экономического анализа. Эта дисцип
лина чуть ли не по самой своей природе сконцентрирова
на на обеспечении. Экономика есть наука об обеспече
нии. Все, что только можно, выводится из роста обеспе
чения — доходов, жизненного уровня, благосостояния.
Никто не станет отрицать, что экономическое чудо, долго
продолжавшееся со времен промышленной революции,
изменило декорации человеческих обществ. Но эконо
мисты чуть ли не со страхом настаивают на постоянстве
базовых социальных структур, как будто самые начала
экономики будут разрушены, если они изменятся.
При этом политические предпочтения экономистов не
играют тут совершенно никакой роли. Фридрих фон
Хайек поет хвалу пионерам, принимая как само собой
разумеющееся, что остальные плетутся позади. Такое по
ложение кажется ему вполне терпимым, поскольку
«даже сегодня беднейшие слои обязаны своим относи
тельным благосостоянием действию неравенств прошло-
го». На другом конце спектра Роберт Хайльбронер с тре

вогой смотрит на тех, кто в состоянии «преграждать дру
гим доступ к благам, составляющим благосостояние», но
считает это своего рода законом природы, ибо благосо
стояние для него — «социальная категория, неотделимая
от власти». Не бывает такого, чтобы гражданские права
отъединяли статус человека от его экономического поло
жения. Этой же слабостью отмечено и разграничение,
проводимое Хиршем, который принимает «позиционные
блага» за своеобразную основную константу и, следова
тельно, считает неравенства в правах неизбежными и не
изменными9.
На самом деле это не так. Нельзя путать недостатки
экономического анализа с действительностью. Капита
лизм — рост обеспечения — не разрешает и не создает
всех проблем. Адам Смит заблуждался, ожидая слишком
многого от «естественного прогресса богатства», а Карл
Маркс заблуждался, ожидая, что в результате противо
речий капитализма гордиев узел прав и их обеспечения
будет в конце концов драматически разрублен. Как пра
вило, две революции модерна не сплавляются в единую
цепь событий, и нет такой теории, которая объясняла бы
их обе сразу. Теория классового конфликта и теория не
совместимости новых сил и старых отношений — две
различные теории. Рынки несостоятельны, когда речь
идет об изменениях прав, правительства — в деле по
вышения обеспечения, и было бы неверно возлагать на
рынок или на государство ответственность за то, к чему
они по своей природе неспособны.
Все это, без всякого сомнения, относится в равной
мере и к рынку, и к государству. Существует не только
экономический империализм, возлагающий все надежды
на расширение обеспечения, но и политический империа
лизм, пытающийся все экономические вопросы тракто
вать как вопросы прав. Последний распространен как
среди тех, кто вслед за Марксом верит, что революции
прав дадут благосостояние, так и среди тех, кто чуть ли
не саму бедность считает нарушением прав человека. Не
только пытки и произвольные аресты, любят они гово
рить, являются нарушением основных прав, но и голод и
незаслуженная нужда. Амартья Сен показал, что здесь
есть определенная взаимосвязь, но характер ее все же не
позволяет говорить о праве на благосостояние. Ни один
судья не сможет гарантировать подобное право, а ведь
законные права всегда предполагают возможность обжа

лования их нарушения. Таким образом, взаимосвязь
здесь более сложная и косвенная.
В то же время связь политики и экономики — плодо
творнейший аспект их разграничения. В первую очередь
это подтверждают дисциплины, которые такой связью
занимаются. Главный теоретический труд Макса Вебера
носит название «Экономика и общество», а шотландские
обществоведы называли себя «политическими экономис
тами» (хотя часть из них занимали кафедры моральной
философии). Этой же традиции, безусловно, следует
Карл Маркс. Джон Мейнард Кейнс является, вероятно,
самым значительным ее представителем в XX веке. Не
давно возникла, главным образом в Соединенных Шта
тах, школа «конституционных экономистов», на которую
мы здесь не раз будем ссылаться.
Вышеназванная взаимосвязь имеет несколько важных
аспектов. Один из них заключен в вопросе: насколько по
литика и экономика обусловливают одна другую? Каковы
экономические предпосылки политической свободы? Ка
ковы политические предпосылки экономического прогрес
са? Эти вопросы актуальны везде, где пытаются найти
способ перехода от авторитарных или тоталитарных ре
жимов к открытым обществам. Германии после Второй
мировой войны повезло, как и Испании в 1980-х гг. Они
пережили развитие демократии в годы быстрого экономи
ческого роста. Вот только корреляция первой и второго в
умах людей легко превращается в причинную связь, како
вая все же сомнительна. В результате многие верят, что
демократия делает людей богатыми. Что-то они скажут
своим политическим институтам, когда экономическая си
туация изменится к худшему? 10
Президент Горбачев, кажется, имел свое мнение по
этому вопросу. Выражаясь его языком, можно было бы
сформулировать такой тезис: «гласность», т.е. полити
ческая свобода, еще не является гарантией «перестрой
ки», т.е. экономических преобразований. Пример Ника
рагуа показывает другую сторону той же истории. Ника
рагуа при Сомосе какое-то время была страной со значи
тельным экономическим ростом. Об этом нам говорят по
крайней мере макроэкономические показатели. Но лишь
меньшинство могло получить от этого роста выгоду. Су
ществовали пороги участия не только в политическом
процессе, но и в экономике; они образовывали жесткие
барьеры. Рост не достигал нижних слоев, потому что

границы прав в никарагуанском обществе этого просто не
допускали. То же самое происходит во многих развиваю
щихся странах. Прежняя вера, что переводимые в третий
мир деньги лишь поначалу сделают богатых еще богаче,
но с течением времени просочатся вниз и создадут сред
нее сословие, — просто результат голого экономического
расчета, не принимающего во внимание ни политический,
ни социальный фактор. Нет границ ни богатству бога
тых, ни их цинизму по отношению к бедным. Даже от
прекрасно задуманных проектов Всемирного банка выиг
рывают, как правило, имущие, отчасти вследствие кор
рупции, отчасти потому, что только они могут этими про
ектами воспользоваться, тогда как положение неимущих
не меняется. Если не сломаны традиционные структуры
прав и не создано гражданское общество, макроэкономи
ческий рост для многих людей мало что значит, как бы
ни радовала Международный валютный фонд глобаль
ная статистика.
Сломать эти структуры — тоже еще не все. У процес
са политического преобразования есть свои проблемы, и
первая из них — опасность того, что господствующий
слой будет заменен новым слоем функционеров, номен
клатурой. Даже в самом лучшем случае отнюдь не оче
видно, что политическая реформа освободит пружины
экономического успеха. Экономический прогресс требует
целой палитры стимулов и побуждений, в совокупности
составляющих ту таинственную силу, которую можно на
звать человеческой мотивацией. И пряник экономистов
обеспечения, и кнут воспитателей трудовой дисциплины
вовсе не обязательно вызовут чудо. Люди должны хотеть
больше и при этом быть готовыми отказаться от немед
ленных удовольствий ради более полного удовлетворе
ния в будущем, возможно, весьма отдаленном. Это два
крупных препятствия на пути к экономическому благосо
стоянию, и одна политика мало что может сделать,
чтобы преодолеть их. Приходится вспоминать о протес
тантской этике и духе капитализма, о необходимости ос
вободить людей от привычки к циклу бедности, о пред
приимчивости и изобретательности11.
Такого же рода замечания можно сделать по поводу
многократно развивавшейся темы отношения капитализ
ма и демократии12. С этой темой мы не раз встретимся в
дальнейшем. Выше уже шла речь о том, чтобы прояснить
сложные взаимоотношения политики и экономики по

средством вопроса, насколько одна обусловливает дру
гую. Несомненно, определенные структуры прав служат
необходимой предпосылкой роста их экономического
обеспечения, но не более того. В свою очередь, широкое
и растущее обеспечение помогает становлению полити
ческих структур, но создание их требует особого акта. В
связи с отношением политики и экономики возникает
еще один вопрос; он несколько тоньше и вновь встанет
перед нами при анализе высокоразвитых обществ: на
сколько высокий уровень обеспечения может затмить
проблемы прав? Могут ли, в свою очередь, права ком
пенсировать недостающее обеспечение? Не переводимы
ли, до известной степени, оба эти аспекта друг в друга?
В Соединенных Штатах (как еще будет особо показано
ниже) права граждан, по европейским меркам, остались
в зачаточном состоянии, но на жизненные шансы боль
шое влияние оказали «неограниченные возможности»
«открытой границы». С другой стороны, в Великобрита
нии экономическое обеспечение по меньшей мере с Пер
вой мировой войны оставляет желать много лучшего; од
нако развитие в сфере прав создало свои средства удов
летворения. Теоретически такая постановка вопроса ин
тересна, поскольку существует возможность, что кон
фликты, даже классовая борьба, могут быть переведены
в индивидуальную мобильность и, наоборот, ограничения
мобильности — привести к групповым конфликтам. Это
вызывает новые вопросы. Можно ли, к примеру, ска
зать, что господствующие классы всегда заинтересованы
в том, чтобы любые проблемы превращать в экономичес
кие, а классы, требующие своего, предпочитают язык по
литики?
Таким образом, взаимосвязь политики и экономи
ки — прав и их обеспечения — ставит вопросы большого
теоретического и эмпирического значения. Однако это
все же взаимосвязь двух разных процессов и перспектив.
Конечно, хотелось бы их объединить. В разговоре с ми
нистром Мартинесом напрашивался вопрос: почему нель
зя иметь сразу и всеобщий доступ, и изобилие товаров?
Ответ не так прост, как считал Мартинес, заявляя, будто
обеспечение товарами — просто вопрос времени и пре
кращения американских эмбарго и бойкотов. Бывают
стратегические изменения, которые одним ударом делают
возможным возрастание как прав, так и их обеспечения;
но это редкие и великие моменты истории, Общее прави

ло носит несколько иной характер и заключается в кон
фликте между разными стилями мышления.
Вот перед нами партия обеспечения — она верит, что
дело прежде всего в экономическом росте, увеличении
количества товаров, повышении их качества и разнообра
зия. Приверженцы этой партии любят представлять зада
чи человечества как игру с положительным итогом. По
их мнению, прогресс может быть безболезненным. Есте
ственно, нужно немного напрячься, зато потом придет
заслуженная награда. Все важнейшие вопросы так или
иначе являются экономическими в том смысле, что мы
должны все дальше и дальше отодвигать границу дефи
цита, чтобы все могли иметь больше. Партия прав друго
го мнения. Она настаивает, что необходимо принимать
более жесткие решения и порой вести игру с нулевым
итогом, при которой одна сторона должна оплачивать
выигрыш остальных. В основе прогресса лежат не общие
усилия по отодвиганию границы дефицита, а борьба раз
ных групп за место под солнцем. Прогресс измеряется
числом людей, получающих доступ к рынкам, к актив
ной общественной деятельности, к шансам, имеющимся в
распоряжении всего общества. Поэтому главные вопросы
являются политическими в том смысле, что они требуют
сознательных действий по утверждению прав и перерас
пределению товаров.
Обе партии можно обнаружить повсюду, порой д^же
внутри одной политической группировки. В период
после революций XVIII века и где-то до 1848 г. многие
либералы принадлежали к партии прав. Их не особенно
беспокоили напоминания Берка и Токвиля о цене резо
люций. «Мы отказались от всего хорошего, что мог дать
нам старый режим, но мало выгоды приобрели от того,
что предлагает нам нынешнее положение дел». Это снова
о Никарагуа? Нет, об Америке, какой ее, во всяком слу
чае, увидел Токвиль в 1830-е гг. Вскоре, однако, борцы
за права обратились к проблеме их обеспечения. Либера
лы пришли к выводу, что всеобщих прав уже хватит, а
точнее — раскололись. Одни далеко не сразу осознали,
что равенство перед законом должно дополняться поли
тическим участием, всеобщим избирательным правой, не
говоря уже о государстве всеобщего благосостояния, не
обходимость которого была признана полвека спустя.
Другие продолжали бороться за права, но уже с мень-
шим воодушевлением. На сцену выступила новая партия

прав в облике социализма. Этот спор в различных фор
мах продолжается до сегодняшнего дня, не в последнюю
очередь — в виде диспута между социал-демократами и
неолибералами или кейнсианцами и последователями
Фридмана.
Жизненные шансы
История не имеет смысла, говорит Поппер, но мы
можем и должны придать его ей. Может ли этот смысл
заключаться в одних лишь постоянных спорах партии
прав и партии обеспечения? Сама возможность конфлик
товать, независимо от того, какое значение эти конфлик
ты имеют для их участников, это уже свобода? В самом
общем виде ответ: да. Регламентированный конфликт —
свобода, поскольку это значит, что никто не сможет пре
вратить свою позицию в догму. Существуют институты,
позволяющие говорить «нет» и, более того, смещать пра
вителей. Свободу от произвола и тирании не стоит недо
оценивать. Лучшие люди в истории умирали за нее, даже
в XX столетии.
И все же такая формальная свобода — лишь условие
возможности того, что понимается под развитием челове
чества. Немаловажное само по себе разграничение нега
тивной и позитивной свободы недалеко нас заводит, ос
танавливаясь на вечном круговороте одного и того же,
когда в конце концов совершенно все равно, кто правит,
лишь бы это был кто-то другой, а не вчерашний прави
тель13. Макс Вебер любил одно понятие, которое хорошо
показывает, что еще, помимо чисто формальных условий
деятельности, необходимо для основания свободного, от
крытого общества: это понятие шанса. Шансы — это
нечто большее, чем предпосылки действия, и все же
меньшее, чем фактические действия. Возможно, говорить
здесь о смысле истории было бы преувеличением, но
конфликты современного общества связаны именно с
жизненными шансами людей. Большее количество жиз
ненных шансов — большему числу людей — вот цель
политики свободы.
Таким образом, понятие жизненных шансов является
центральным для нашего понимания эпохи модерна, так
же как и для любой либеральной теории. Понятие это
2 Современный социальным
конфликт
непростое. В своей книге «Жизненные шансы» в 1979 г.

я в первый раз попытался дать ему определение14.
«Жизненные шансы есть функция опций и лигатур». О
лигатурах я еще скажу ниже. «Опции — это данные в
социальных структурах возможности выбора, альтерна
тивы деятельности». Определение было сформулировано
слишком общо. Сейчас можно сказать яснее: опции —
это отдельные специфические комбинации прав и их
обеспечения.
Неплохо было бы как-то их измерить, и велико иску
шение представить опции как произведение прав и их
обеспечения. Однако один мысленный эксперимент пока
жет, что это недалеко нас приведет. Предположим, уров
ни прав и их обеспечения оцениваются по шкале от 1 до
10. Цифра 10, следовательно, обозначает наибольшие
возможные права либо наивысшее возможное их обеспе
чение. Предположим далее, с некоторой оговоренной
долей условности, что уровень прав в сомосовской Ника
рагуа по этой шкале может быть определен как 2, а уро
вень их обеспечения — как 6. В сандинистской Никара
гуа положение, можно сказать, сложилось прямо проти
воположное, т.е. показатель уровня прав поднялся до б,
а показатель уровня их обеспечения опустился до 2.
Если оба показателя перемножить, то в целом уровень
благосостояния окажется идентичным в обоих случаях:
дважды шесть равно шестью два. Так что же, при санди-
нистах страна ничего не выиграла — или, наоборот, ни
чего не потеряла?
Такое утверждение представляется несколько неле
пым. Однако в подобной социально-арифметической игре
ума все же есть свой смысл: она дает нам осознать, что
мы нуждаемся и в том и в другом, и в правах и в их
обеспечении, если хотим способствовать общему благу.
Людям нужен доступ к рынкам, к процессам принятия
политических решений и к возможностям культурного
выражения, но во всех этих областях им должно быть
предоставлено много самых разнообразных шансов выбо
ра. Общество, не обладающее и первым, и вторым, не
может быть всерьез названо цивилизованным. Итак,
опции как составная часть жизненных шансов представ
ляют собой функцию прав и их обеспечения, правда,
более сложную, чем сумма или произведение15.
В данном очерке речь везде будет идти об опциях,
определенных таким образом. Можно было бы попробо-
вать придумать другие понятия. На ум в первую очередь

приходит термин «общее благо», означающий полное со
четание экономических и политических факторов поль
зы. Но он дважды дает повод для ошибочных толкова
ний. Как специальный экономический термин он предпо
лагает возможность измерения, которой, как мы видели,
в действительности не существует. Как общеупотреби
тельное выражение «общее благо», напротив, ассоцииру
ется с политической концепцией государства всеобщего
благосостояния. Опция — понятие менее двусмысленное.
Время от времени, когда речь зайдет о цели повышения
и увеличения человеческих опций, мы будем говорить
просто о жизненных шансах.
Это, однако, известное упрощение. Жизненные
шансы лишь частью являются опциями; другая их часть
связана с координатами, внутри которых опции обретают
смысл. Это трудная мысль, но, можно надеяться, она
будет понята в мире, который, как кажется, предоставля
ет все больше возможностей выбора некоторым людям —
прежде всего молодым, — никак не помогая им решить
вопрос, какое значение будет иметь выбор той или иной
опции. Что же может помочь в такой ситуации? На ум
приходят многие понятия: нравственные мерки; тот внут
ренний компас, который Дэвид Райзман назвал «внут
ренним механизмом управления»; принадлежность к
семье и общине, традиционной группе и церкви. Вероят
но, здесь можно говорить о некоей глубинной культуре,
поддерживающей и направляющей людей. Все раздумья
подобного рода возвращают нас к понятию «связей»,
имеющих определенный оттенок «обязательности»: ла
тинский глагол «ligare» (связывать) вновь и вновь появ
ляется в таких словах, как «Re/iîon» (религия), «Ob/i-
âtion» (обязательство), почему я и предлагаю говорить
здесь о «лигатурах». Лигатуры, таким образом, — это
глубинные культурные связи, позволяющие людям найти
свой путь в мире опций.
Но разве это не старомодное понятие, отмершее после
революций модерна? В самом деле:
«Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно револю
ционную роль. Эта книга навеяна зрелищем этой неот
вратимой революции, опрокидывающей любое препятст
вие и шагающей вперед и вперед по руинам, которые она
сама же оставила. Когда нациями Европы управляла
власть королей, поддерживаемая дворянством, общество
2*
наслаждалось, при всей его сомнительности, своего рода

счастьем, которое сегодня трудно понять и воссоздать.
Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разру
шила все феодальные, патриархальные, идиллические
отношения. Безжалостно разорвала она пестрые фео
дальные путы, привязывавшие человека к его «естествен
ным повелителям». В ледяной воде эгоистического расче
та потопила она священный трепет религиозного экстаза,
рыцарского энтузиазма. После того как мы отказались от
общественного устройства наших предков и оставили по
зади их институты, идеи и обычаи, все вместе и каждый
в отдельности, что поставили мы на их место? Все за
стывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с
сопутствующими им, веками освященными представле
ниями и воззрениями, разрушаются, все возникающие
вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают
окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все свя
щенное оскверняется. Верующие борются против свобо
ды, а друзья свободы нападают на религию; души благо
родные и великодушные прославляют рабство, низкие и
угодливые - превозносят независимость; честные и про
свещенные граждане становятся врагами всякого про
гресса, тогда как люди, лишенные нравственности и чув
ства патриотизма, разыгрывают апостолов цивилизации и
просвещения».
Итак, эпоха модерна начала с того, что свершила
дело разрушения. Но кто же описал это свершение в
таких ярких красках? Я позволил себе уловку — кото
рая наверняка не обманула большинство читателей — и
смешал тексты двух великих авторов XIX столетия в
один, выпустив к тому же некоторые куски предложе
ний. Речь, конечно, об авторах «Демократии в Америке»
и «Коммунистического манифеста» — Токвиле и Марк-
се1(\ Обычно их не спутаешь. Французский дворянин,
недолгое время — республиканский министр, был модер
нистом поневоле, очарованным Америкой, но все же
встревоженным опасностью заразы, исходившей из Но
вого Света; немецкий ученый, при случае организовывав
ший революционные группы, был модернистом цинич
ным, не слишком восхищавшимся окружающей его дей
ствительностью, но полным надежд на создание некоего
невиданного доселе мира. И все же в том, что касается
характеристики эпохи модерна, они недалеко ушли друг
от друга.
Современность по самой своей сути есть разрыв с ли

гатурами прежних времен. Миновало идиллическое про
шлое с его священным трепетом. Выходя из поры несо
вершеннолетия, на которое они сами себя обрекали,
люди в то же время покидают теплое гнездышко ста
бильных человеческих отношений в рамках прочных со
словных структур. «Все застойное исчезает». «Все за
стывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения разруша
ются». А что же взамен? Не так много. По Токвилю, во
всяком случае, — героический реализм тех, кто готов
смотреть в лицо шаткой действительности. По Марксу -
cash nexus*, мир обеспечения в чистом виде, где единст
венными ориентирами представляются стимулы (служа
щие объектом манипулирования). Эту традицию продол
жили другие, даже возвысили ее до теории. Ярким при
мером может служить Ницше («Бог умер»). Часть при
верженцев экзистенциалистской традиции видела в
любом действии acte gratuit**, никуда не ведущий про
ект-игру. В конечном итоге в мире, лишенном лигатур,
недалеко и до ложных богов. Они обольщали многих, а
некоторые последовали за ними даже до Джонстауна.
Может быть, чудовищное массовое самоубийство
916 американцев — последователей пастора Джонса в
Гайане — это символ и симптом мира без лигатур17.
Есть, однако, и другая традиция осмысления совре
менного мира, лишенная ностальгичности и утопичности,
но вместе с тем и цинизма. Иммануил Кант, к примеру,
смотрит на новый мир с гордым достоинством: «Sapere
aude!*** Имей мужество пользоваться собственным разу
мом! — вот девиз просвещения». Кант писал за полвека
до Токвиля (а процитированный призыв появился за не
сколько лет до Французской революции). Макс Вебер
излил на бумаге хвалу рациональности более; полувека
спустя после «Коммунистического манифеста». Когда ло
маются традиционные формы, процветают не только
наука и техника: возникает «"государство" вообще, в
смысле политического института, с рационально со
ставленной "конституцией", рационально составленным
правом и управлением, ориентированным на рациональ-
Отношения чистогана {англ.) {Примеч. пер.).
Немотивированное действие {фр.) {Примеч. пер.).
Дерзай знать {лат.) {Примеч. пер.).
ные, составленные правила — "законы"», и, наконец,

рождается современный капитализм18. Итак — права и
их обеспечение; эпоха модерна открывает неизвестные
доселе жизненные шансы... Или опять-таки только
опции, отвечающие кантовскому требованию иметь муже
ство не терять мужества?
Макс Вебер, как он сам говорил, был «немузыкален»
в религиозных вопросах. Может быть, то же можно ска
зать и об обществе, которое он описывал. Однако боль
шинству людей все же нужно немнедккс^ музыки; воз
можно, нам всем она нужна. Отсюда возникает вопрос,
нет ли таких специфических современных лигатур, глу
бинных связей, которые не теряют своей силы, когда
«все застойное исчезает». Здесь будет уместно понятие
civil society, гражданского общества. Мир прав и их
обеспечения, политики и экономики, не может существо
вать сам по себе; и то, и другое должно быть укоренено
в мире общества. Жизненные шансы — двойная функ
ция: во-первых, — функция опций как связи прав и их
обеспечения, во-вторых, — функция опций и лигатур,
как они представлены в обществе. Свобода покоится на
трех столпах — конституционном государстве (демокра
тии), рыночной экономике и гражданском обществе.
В данном очерке мы постоянно будем встречаться с
понятием гражданского общества. В следующей главе
ему будет дано более точное определение; далее будут
приведены примеры, освещающие его подробнее, и, на
конец, в последней главе приведенная аргументация за
вершится речью в защиту мирового гражданского обще
ства. Сущность гражданского общества всегда состоит в
заполнении вакуума между государственной организа
цией и атомизированными индивидами структурами, ко
торые придают смысл совместной жизни людей. Таким
образом, гражданское общество — это общество не про
сто индивидуумов, а граждан в полном смысле слова.
Потому оно представляет собой продукт цивилизации, а
не природы. (Эта взаимосвязь ярче видна в английском
и французском терминах — civil society, societe civile.)
Подчеркивая этот аспект слова «civil», Дэвид Юм мог
опереться на традицию, начавшуюся еще с «Трактата о
гражданском правлении» Джона Локка; сам же он стал
вдохновителем «Истории гражданского общества» Адама
Фергюсона. Отцы американской конституции хорошо по
нимали (как мы увидим ниже), что демократия и право-
вое государство мало к чему пригодны без гражданского

общества. Гражданские общества современны все без ис
ключения. Они не обязательно являются капиталистичес
кими по своей структуре обеспечения прав, хотя по при
роде своей открывают возможности для инициативы и
роста. Не являются они и обязательно демократическими
по своим структурам прав, хотя предусматривают основ
ные гражданские права для всех и самим своим сущест
вованием воплощают образ сопротивления авторитарным
и тоталитарным соблазнам. Осуществленные жизненные
шансы требуют лигатур гражданского общества. Без
структур гражданского общества свобода остается трос
тинкой на ветру. Токвиль собрал все свое мужество,
чтобы обрисовать возможное современное гражданское
общество, так и не сумев сделать его особо привлекатель
ным, тогда как Маркс отложил его возникновение на
день после дождичка в четверг и тем самым сделал его
совершенно нереальным. Оба оказали нам плохую услу
гу. Иммануил Кант лучше знал, что нужно для связи
права со свободой, и называл это гражданским общест
вом.
2. ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА
И СОЦИАЛЬНЫЕ КЛАССЫ
Неравенство, господство, классовая борьба

В XVIII в. в области жизненных шансов европейцев
и североамериканцев произошел тройной сдвиг. Были за
воеваны и распространились в результате Английской, а
затем Французской и Американской революций новые
права для прежде обделенных групп. Промышленная ре
волюция открыла, поначалу в Англии, неслыханные до
селе возможности их реализации. В то же время сперва
неуверенно, потом кое-где — в первую очередь в Англии
и в Соединенных Штатах — весьма решительно на место
прежних, более жестких лигатур заступило гражданское
общество. Этот сдвиг послужил толчком, за которым
последовали два столетия политической дискуссии по во
просу о предоставлении большего количества жизненных
шансов большему числу людей. Дискуссия велась соци
альными группами, которые организовывались и разре
шали свои конфликты в рамках все более четко структу
рирующихся институтов. Возможно, в конце XX века за
явят о себе новые формы конфликта; современные клас
совые конфликты наверняка не всегда играли домини
рующую роль; как бы то ни было, их историю стоит рас
сказать.
Теорию социального изменения, лежащую в основе
моих рассуждений, я развивал так часто и в столь раз
ных аспектах, что здесь ее можно резюмировать в не
скольких словах1. Жизненные шансы никогда не распре
деляются поровну. Мы не знаем такого общества, где все
мужчины, женщины и дети имели бы равные права и
пользовались равным их обеспечением. Причина в том,
что любому обществу приходится координировать раз
личные задачи, а вместе с тем и различные интересы и
способности людей. Ведь и в понятийной сфере сущест
вуют, с одной стороны, различия по виду, а с другой —
различия по степени. Если говорить абстрактно, социаль
ные позиции вполне могут быть различными, не будучи
при этом подчиняющими или подчиненными по отноше
нию друг к другу. И действительно, теория общественно-
2. ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА И СОЦИАЛЬНЫЕ КЛАССЫ 41
го договора уже давно разграничивает понятия ассоциа

ции и господства, товарищества (contract of association)
и общества (contract of domination). Сюда примыкает и
разграничение между разделением труда и социальным
расслоением, часто проводимое в надежде, что различ
ные задачи и интересы в принципе могут координиро
ваться на основе всеобщего равенства. Вновь взята на во
оружение мысль Юргена Хабермаса о «безвластной ком
муникации» как достойной цели, причем сам Хабермас
следует традиции, восходящей, через Марксову «ассо
циацию свободных людей», к средневековому понятию
товарищества2. Однако все эти надежды иллюзорны. На
практике всякая общественная ассоциация требует гос
подства, и это даже хорошо.
Дело в том, что общество всегда предполагает норми
рование поведения. В этом сходятся все исследования.
Однако нормирование не может висеть в воздухе; не
может оно и опираться на простую договоренность. Нор
мирование означает установление определенных критери
ев оценки, таких, например, как воинские заслуги или
профессиональные достижения, происхождение или дип
лом об образовании. Установление подобных критериев
означает не только то, что ими определяются поведение,
способности и задачи людей, но и то, что существуют ин
станции, которые могут вводить критерии в действие и
применять санкции. Они могут создавать законы, на
граждать и наказывать. А это и есть господствующие,
властные инстанции. Какие бы истории о «племенах без
вождей» ни рассказывали нам этнологи, все это мало
правдоподобно, когда речь идет о реальных людях в ре
альных условиях. Общество значит господство, а господ
ство значит неравенство.
Насколько же это хорошо? Почти все необходимое
сказал по этому поводу Иммануил Кант в Положении
четвертом своей «Идеи всеобщей истории во всемирно-
гражданском плане». В мире чистого товарищества «в
условиях жизни аркадских пастухов, в условиях полного
единодушия, умеренности и взаимной любви, [все талан
ты] навсегда остались бы скрытыми в зародыше; люди,
столь же кроткие, как овцы, которых они пасут, вряд ли
сделали бы свое существование более достойным, чем су
ществование домашних животных... Поэтому да будет
благословенна природа за неуживчивость, за завистливо
соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обла-
дать и господствовать! Без них все превосходные при

родные задатки человечества оставались бы навсегда не
развитыми. Человек хочет согласия, но природа лучше
знает, что для его рода хорошо; и она хочет раздора».
Цитата из Канта — еще не доказательство. Да и кан-
товское понятие «природных задатков» следовало бы
уточнить в другом контексте. Здесь, скорее, стоит вспом
нить Карла Поппера и концепцию истории как проекта
неизвестного будущего. И все же большое значение
имеет не только та мысль, что общество означает господ
ство, а господство значит неравенство, но и та, что нера
венство порождает конфликты, которые служат источни
ком прогресса, в том числе расширения жизненных шан
сов людей.
Такая перспектива определяет прежде всего постанов
ку вопроса при обращении к истории. То, что господ
ство, создавая неравенство, служит причиной конфлик
тов, не значит, что оно хорошо в любой форме. На
самом-то деле оно, может быть, нехорошо ни в какой
форме. «Всякая власть развращает». Да и общество тоже
не слишком приятная вещь, хотя и необходимая. Но во
прос заключается не в том, как нам освободиться от вся
кого господства и погрузиться в вечный сон аркадских
пастухов, а в том, как обуздать господство так, чтобы
добиться оптимальных жизненных шансов. Слова лорда
Актона имеют продолжение: «Всякая власть развращает;
абсолютная власть развращает абсолютно». Вот в этом-то
пункте понятие гражданских прав становится ключевым
для эпохи модерна.
Полезно сделать еще два замечания, прежде чем мы
превратим теорию в конкретный анализ. Одно из них ка
сается Канта и Поппера. Бывают времена, когда соци
альные конфликты и их научное истолкование приобре
тают фундаментальный или конституционный характер.
Речь тогда идет не просто о расширении избирательного
права или усовершенствовании пенсионного обеспечения,
а о самом общественном договоре. Так было в XVIII веке
(фактически это началось еще в Англии столетием рань
ше); то же можно сказать и о конце XX века. В такие
времена предметом дискуссии становятся сами правила
игры, которым должны следовать власть и общество.
Причины возобновления дискуссии о договоре сегод
ня иные, чем двести или триста лет назад. Тогда наибо
лее значительные авторы находились в самом центре бес-
порядков и гражданских войн в собственных странах и

искали точку опоры среди хаоса. Совсем отчаявшиеся,
как Гоббс, цеплялись за сильного суверена. Спустя поко
ление более спокойный и либерально настроенный Локк
возвестил пришествие гражданского государства, civil
government. Из него в течение XVIII века вышло демо
кратическое правовое и конституционное государство.
При этом речь всегда шла о том, чтобы создать из хаоса
порядок. Сегодня на передний план вышел другой во
прос. В конце XX столетия государство вездесуще. В
странах свободного мира многие безнадежно заблудились
в джунглях закона и не доверяют бюрократам, которые
обещают показать выход, но в конечном итоге просто
водят вас на помочах. В странах, освободившихся от
коммунизма, власть сразу же демонтируется; то, что ос
талось, вызывает неизменное недоверие у обжегшихся на
тоталитаризме. Поиск общественного договора в таких
условиях становится поиском той доли порядка, без ко
торой никак невозможно обойтись3. Речь, таким образом,
идет теперь о минимальном государстве, или о безуслов
но необходимых элементах правопорядка.
Это не значит, что старики заблуждались, а наши со
временники правы. Такое утверждение противоречило
бы основным принципам XVII и XVIII веков, в том
числе и Канта: общественный договор не следует мыс
лить как некий неизменяемый скелет политического ор
ганизма. Он не задается раз и навсегда, а сам подлежит
изменениям. Даже американская конституция, которая
ближе всего к сознательному социальному договору но
вейшей истории, да и родилась из дискуссии о договоре
XVIII столетия, должна была постоянно обновляться с
помощью поправок, решений Федерального суда и обыч
ной практики, чтобы оставаться живым инструментом
порядка. Общественный договор — не фундамент обще
ства, а тема истории. Он не составляется раз и навсегда,
а формулируется заново каждым новым поколением. Со
храняется в лучшем случае грамматика общества; все ос
тальное изменяется, совершенствуется, но может обер
нуться и в худшую сторону. Следовательно, вопрос не в
том, чтобы вернуться к вечным статьям общественного
договора, а в том, как написать эти статьи заново, чтобы
продолжать дело свободы в изменившихся обстоятельст
вах.
Общественный договор пишется заново с помощью

социальных конфликтов. Во всяком случае, они постав
ляют нам необходимые тексты и силы преобразования. С
течением времени, однако, и сами эти конфликты изме
няются, так же как общественный договор. Это второе
замечание к теории договора. Возможно, классовые кон
фликты были всегда, но не всегда они являлись домини
рующей формой дискуссии и вряд ли вечно будут оста
ваться таковой в будущем.
Данный тезис иллюстрирует одно внутреннее проти
воречие классовой теории Маркса, которое редко замеча
ют. В «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс
кратко касаются истории различных эпох. Как буржуа
зия должна была ниспровергнуть феодальные производ
ственные отношения, чтобы восторжествовали новые
производительные силы, так и пролетариат должен будет
ликвидировать буржуазные производственные отноше
ния. Я уже показал, что ни Маркс, ни его последователи
не определили, что же это за производительные силы,
носителем и провозвестником которых должен выступать
пролетариат. В одном месте я намекнул и на другое воз
можное возражение. Буржуазию трудно представить уг
нетенным классом в феодальном обществе и сравнить с
пролетариатом в буржуазном обществе. У третьего сосло
вия могло не быть политических прав, но все наделенные
такими правами сословия уже давно экономически зави
сели от буржуазии, когда грянул гром революции. В
действительности пролетариат занимает уникальное
место в Марксовой схеме истории, и авторы «Коммунис
тического манифеста» это понимали: «Все до сих пор
происходившие движения были движениями меньшинст
ва или совершались в интересах меньшинства. Пролетар
ское движение есть самостоятельное движение огромного
большинства в интересах огромного большинства». Если
убрать из подобных формулировок ложный пафос и за
блуждения эпохи, останется мысль, что социальные
классы и классовые конфликты в смысле открытых по
литических столкновений больших групп, образующихся
на основе позиций господства, представляют собой ис
ключительно современное явление. И хотя история всех
прежних обществ тоже есть история конфликтов, она не
является — по крайней мере не обязательно является —
историей классовой борьбы.
Два порога социального изменения имеют в этой

связи решающее значение. Один отмечает переход from
status to contract (как выразился английский юрист сэр
Генри Мэйн), от традиционной иерархии сословного или
кастового общества к открытому расслоению современ
ных обществ. Это долгий, болезненный процесс, который
одни прошли раньше, другие позже и лишь немногие —
до конца. Относить его исключительно к XVIII веку
было бы натяжкой; он начался еще в мире Эразма Рот
тердамского и далеко не был завершен в мире Иосифа
Сталина, Мао Цзе-дуна и пандита Неру. Конфликты,
служащие его движущей силой, как правило, представ
ляют собой «движения меньшинства или совершающиеся
в интересах меньшинства». Другой порог — возникнове
ние абсолютно современного общества, в котором граж
данские права перестали быть главной темой дискуссии.
Мы вернемся к нему в конце этой главы и еще раз в
конце книги. В таком обществе снова приобретают важ
ное значение меньшинства, а с ними и социальные дви
жения.
Между этими моментами лежит долгая фаза, когда
темой социального изменения служат гражданские права,
а инструментом -- классовая борьба. Отношения доста
точно открыты, чтобы изменения совершались посредст
вом политической борьбы между социально укорененны
ми группами. Люди уже не скованы сословной и касто
вой принадлежностью; однако речь все еще идет о пра
вах, т.е. о статусе членов общества и связанных с ним
шансах. Источником классового конфликта служат
структуры господства, которые больше не имеют абсо
лютного характера традиционной иерархии. Тема его —
жизненные шансы. В тот момент, когда эти шансы будут
связаны не с правами, а лишь с их обеспечением, соци
альный конфликт примет новую форму. Пока этот мо
мент не достигнут нигде и, вероятно, никогда не будет
достигнут; но центральным понятием, позволяющим оп
ределить его, являются гражданские права.
Гражданские права выходят на сцену

Гражданские права ведут свое происхождение от
бурга — города, исключенного из сельских феодальных
структур, и античного города-государства, предшество-
вавшего ему. В конечном итоге они, по внутренней необ

ходимости, приведут к всеобщему, мировому граждан
скому обществу. Однако свое современное выражение
гражданские права получили в национальном государст
ве. Не случайно страны, в которых гражданские права
получили признание позже, представляли также и позже
определившиеся нации, тогда как первые нации выступи
ли в то же время застрельщиками в деле утверждения
гражданских прав. Причина проста. Современное нацио
нальное государство по самой своей сути является той
формой, в которой могла найти свое место нефеодальная
и даже антифеодальная буржуазия. Буржуазия нужда
лась в нации, чтобы право и конституцию поставить на
место унаследованных связей и богоданной власти. В
этом отношении национальное государство — источник
прогресса на пути к всеобщему правовому гражданскому
обществу4.
Для современников Второй Тридцатилетней войны
1914 — 1945 гг. или военных конфликтов между новыми
нациями в послевоенный период и в эпоху после револю
ции 1989 г. это звучит обескураживающе. Национальное
государство, действительно, с самого начала имело лик
Януса. С одной стороны, оно уничтожило старые (касто
вые и сословные) границы, а с другой — создало новые.
Даже в наши дни национальное государство в равной
мере включает одних и исключает других. Нельзя, одна
ко, не заметить, что союз либерализма и национализма,
по крайней мере в революционные десятилетия с 1789 по
1848 г., служил эмансипирующей силой. До сих пор еще
никто не нашел более эффективной гарантии для право
вого государства, его конституции подконтрольной влас
ти, его надежных процедурных правил и регулярного
контроля над принятием решений. К тому же, не послед
нее преимущество национального государства заключа
лось в том, что оно позволяло придать всеобщий харак
тер идее гражданских прав.
Идея эта стара. Все ее элементы присутствуют уже в
знаменитой речи Перикла, произнесенной, когда в
Афины прибыли первые тела погибших в Пелопоннес
ской войне. Перикл перечислил оставшимся в живых те
ценности, которые лежали в основе государственного
устройства Афин: «Правительство удовлетворяет многих,
вместо того чтобы покровительствовать немногим, поэто
му мы называем его демократией. Если мы посмотрим на
законы, то увидим, что они несут всем людям равную

справедливость в решении их частных разногласий; что
касается общественного положения, то основным услови
ем продвижения в общественной жизни являются дарова
ния человека; происхождение не может затмить достиже
ний; бедность тоже не стоит у человека на пути, и скром
ный достаток никому не мешает служить обществу».
Гражданские права как демократия — так употреб
лял это понятие Токвиль почти две с половиной тысячи
лет спустя. «Царство демократии» — это такое царство,
в котором «сословные различия упразднены; собствен
ность широко распылена, власть раздроблена на много
частей, свет духа распространяется всюду, а способности
всех классов стремятся к равенству». Демократия равен
ства всех — не то же самое, что политическая демокра
тия (о которой речь пойдет в следующей главе). Все
равны перед законом, могут в равной мере претендовать
на политическое участие и пользуются этими шансами
вне зависимости от своего социального происхождения и
положения.
Гражданские права в этом смысле в Афинах были
скорее мечтой, нежели действительностью. Еще Аристо
тель со всей непринужденностью говорил о рабах и жен
щинах как о тех, кто «по природе» недостоин прав.
«Многие» в речи Перикла означало «многие свободные
мужчины города». Подобные ограничения существовали
на протяжении всей истории Рима, итальянских респуб
лик, ганзейских городов и даже в первых национальных
государствах, в том числе в Соединенных Штатах Аме
рики. Потребовались столетня ожесточенной борьбы,
прежде чем равенство основного статуса всех граждан
приняло тот всеобщий характер, который с самого нача
ла отвечал данному понятию.
Здесь следует сделать одно лингвистическое замеча
ние, имеющее глубокое содержательное значение. Немец
кому языку на удивление тяжело приходится с употреб
ляемыми в этой главе словами. Возникают сразу две
трудности. Одна из них связана с двузначностью слова
«Burger», «гражданин», за которым скрываются одно
временно citoyen и bourgeois, гражданин государства и
представитель класса собственников. Мы уже определи
ли оба этих образа как характерные маски современного
социального конфликта, заметив при этом, что они от
нюдь не всегда мирно уживаются под пальто граждани-
на-Burger'a. Другая трудность возникает при переводе

слова «citizenship», «гражданство». Почти не замечая
того, начинают говорить о «государственном гражданст
ве», и, следовательно, citizen или citoyen воспринимается
именно как гражданин государства. Это, может быть, и
соответствует исторической действительности Германии,
где до сих пор права отдельных людей привязывают их
к государству, вместо того чтобы защищать от него; но
все-таки это ошибка. Слово «citizenship» характеризует
отдельных индивидов именно в той мере, в какой они не
являются исключительно частицами государства. Отно
шение гражданина и государства не задано определением
гражданина государства, это — тема свободы.
Не то чтобы проблема определений полностью иска
жала картину, но кое-какие двусмысленности неизбеж
ны. Citizenship, статус гражданина, означает права и
обязанности, вытекающие из принадлежности к опреде
ленной социальной общности, прежде всего — к нации.
И снова нам приходится остановиться подробнее на этой
вроде бы простой формулировке: права и обязанности.
До сих пор речь шла только о правах граждан. А как об
стоит дело с обязанностями? Не есть ли они нечто, неот
делимое от прав? Не являются ли (говоря словами Ло
ренса Мида, который выражает весьма распространенное
мнение5) даже такие задачи, как «хорошее знание устной
и письменной родной речи», «обеспечение существования
своей семьи», «труд в существующих профессиональных
областях», в совокупности «частью операционального
определения гражданского статуса в его социальном из
мерении»?
В этом вопросе необходима самая полная ясность.
Гражданский статус, citizenship, означает в первую оче
редь количество прав. Эти права существуют безусловно.
Они не зависят ни от происхождения и социального по
ложения, ни от определенного поведения. Там, где речь
идет о правах, высказывание типа: «Кто не работает, тот
не должен получать социальную помощь», — столь же
неприемлемо, как другое: «Кто не платит налогов, тот не
может быть избирателем», или даже: «Кто нарушает
закон, тот не имеет права на апелляцию». Статус граж
данина неотчуждаем. Его конститутивным признаком яв
ляется то, что он не может быть компенсацией за что-
либо; речь здесь не об экономическом статусе. Т.Мар
шалл справедливо подчеркивает, что гражданский статус
человека в этом отношении удаляет, даже освобождает

его от влияния сил рынка.
Это не значит, что с данным статусом связаны одни
только права, хотя права составляют его суть. Однако
гражданские обязанности, поскольку они существуют,
должны пониматься так же безусловно. Они не являются
ни следствием, ни предпосылкой прав. Обязанность по
виноваться закону в этом смысле безусловна вне зависи
мости от возможности, а порой и необходимости граж
данского неповиновения (отнюдь не «права» на граждан
ское неповиновение, которое все же остается правонару
шением со всеми вытекающими последствиями). Обязан
ность платить налоги безусловна в том же смысле. «Ни
какого налогообложения без политического представи
тельства» — это политическое требование, боевой ло
зунг, а не определение гражданских прав (и обратный
лозунг: «Никакого политического представительства без
уплаты налогов», — устанавливает совершенно неприем
лемую условную связь). В обязанности гражданина
может входить предоставление в распоряжение общества
не только части своего дохода, но и части своего време
ни. Воинская обязанность и общественные работы могут
относиться к гражданским обязанностям. Но и они долж
ны обосновываться как таковые, а не как своего рода от
плата за предоставление гражданских прав.
Итак, пафос и историческая сила гражданского стату
са заключаются в безусловном характере прав, связан
ных с его содержанием. Содержание его меняется;
Т.Маршалл описал этот процесс. Но прежде следует
вновь подчеркнуть, что и сама сфера действия граждан
ского статуса изменилась за два последних столетия. Су
ществовала и существует двойная проблема включе
ния/исключения, проблема принадлежности к граждан
скому сообществу6. Борьба за такую принадлежность
даже в настоящее время носит наиболее ожесточенный,
наиболее насильственный характер.
Главным образом это относится к вопросу горизон
тального или национального включения/ исключения.
Вопрос этот касается идентичности человека, определяю
щей, куда его / е е отнести. Ответ на него, как правило,
заключается в проведении границ на основе географичес
кой карты, или цвета кожи, или еще какого-нибудь
внешнего признака. В примерах недостатка нет. Даже в
современном мире мультикультурные общества представ-
ляют исключение, а не правило. Процесс цивилизации

нисколько не уменьшил стремления людей жить среди
себе подобных. Немногим странам удалось интегриро
вать столько этнических групп, сколько интегрировала
Северная Америка, но даже там составные определе
ния — италоамериканцы, германоамериканцы — имеют
значение не меньшее, чем американское гражданство, так
что чернокожие чувствуют себя обделенными, оттого что
не имеют составного определения, и начинают называть
себя афроамериканцами. После Османской и Габсбург
ской империй Великобритания служит нам примером
страны, объединяющей несколько наций. В Уэльсе это
терпят, в Шотландии кое-как наконец примиряются, зато
в Ирландии это приводит к гражданской войне. Понятие
национального самоопределения, которым одарил нас ве
ликий передел территорий после Первой мировой войны,
еще больше усилило стремление к гомогенности, и без
того присущее человеческим обществам. Между прочим,
так называемое право на самоопределение вместе с тем
ослабило статус гражданина, отвлекая внимание от свя
занных с ним прав и переводя его на вопрос простой на
циональной принадлежности: я — латыш, тиролец, баск
и т.д., а свобода пусть подождет, пока мир не примет к
сведению этот факт...
Наверное, гипотеза о том, что современным общест
вам легче, чем прежним, справляться с различиями,
ошибочна. Разве сегодня вопросы об Ирландии и Квебе
ке, Ливане и Бельгии, Югославии и Советском Союзе не
дают повод для куда более ожесточенных столкновений,
нежели сто (не говорю уже — двести) лет назад? Раз
личные варианты подобных конфликтов возникают по
всеместно. Имеет ли еврейский выкрест из американской
реформатской общины право на израильское гражданст
во? Можно ли доверить египетскому иммигранту швед
ское предприятие? Что надо русским в Грузии, армянам
в Азербайджане, сербам в Хорватии? Заслуживают ли
беженцы хотя бы элементарных прав в приютившей их
стране? Не лучше ли засунуть их в лагерь, а то и вы
слать назад, как вьетнамцев из Гонконга или кампучий
цев из Таиланда? В некоторых странах сознание нацио
нальной ограниченности развито сильнее, чем в других;
вероятно, там особые проблемы с идентичностью. Одна
ко вообще приметы их видны повсюду; как будто бы в
тот момент, когда слабеют традиционные связи, на пе-
редний план вновь выступают границы членства в сооб

ществе. Это трудная тема. Отчасти она связана с темой
мобильности. Кто-то уже пробовал говорить, что харак
терная социальная роль нашего столетия — роль стран
ника. В лучшем случае этот странник — парвеню в
новой стране проживания, в худшем — беглец, беженец.
Если посмотреть на результат процесса, вряд ли можно
прийти к выводу, что человечество добилось большого
прогресса на пути цивилизации. Цивилизованное общест
во естественным образом сочетает всеобщие гражданские
права с расовыми, религиозными или культурными раз
личиями. Оно не использует гражданский статус для
того, чтобы исключить чужих, а видит в самом себе
лишь шаг на пути к мировому гражданскому обществу.
Не будем забывать об этой мечте, обозревая реальный
мир во всем его несовершенстве.
Борьбу за горизонтальное (национальное, культур
ное) включение или исключение определенных групп
нельзя (во всяком случае в первую очередь) охарактери
зовать как классовый конфликт. Хотя речь здесь идет о
гражданских войнах в полном смысле слова, но принад
лежность, из-за которой они ведутся, имеет более абсо
лютную природу, нежели принадлежность социально-
классовая. Кроме того, вопрос здесь стоит вообще об
участии в социальном процессе — включая классовый
конфликт! - а не о распространении прав на новые об
ласти. Определенным, хотя и довольно сложным обра
зом это касается также вертикального социального вклю
чения/исключения. Здесь имеется в виду дискуссия по
вопросу о том, следует ли считать некие группы или ка
тегории, без сомнения принадлежащие к данному обще
ству физически, принадлежащими к нему социально.
Темой таких конфликтов служат гражданские права в
более узком, американском смысле слова, civil rights.
Сами Соединенные Штаты и дают нам наиболее яркую
картину подобной борьбы, хотя соответствующие приме
ры нетрудно найти и в других местах.
Две важнейшие проблемы социального включения —
проблемы чернокожих и женщин. В случае с чернокожи
ми существует некая лестница исключения — от простой
дискриминации через расовое разделение (сегрегацию) к
апартеиду. Для уничтожения апартеида понадобилась
гражданская война и до сих пор не завершенная револю
ция сверху. Движение 1960-х гг. за гражданские права
вплотную подошло к границе, за которой начинается не

контролируемое насилие; целью движения было устране
ние всякой сегрегации. Правда, осталась дискриминация,
и вплоть до сегодняшнего дня все попытки affirmative ac
tion, т.е. сознательного выдвижения представителей об
деленных доселе групп (которое, к сожалению, часто на
зывают «положительной дискриминацией»), можно на
звать успешными лишь условно.
История женского движения прошла схожие этапы,
хотя и более успешно. Долгое время аристотелевское по
ложение о том, что женщины «по природе», может быть,
и не люди второго сорта, но все же должны находиться
у домашнего очага, а не на рыночной площади граждан
ской общественной жизни, господствовало в государст
венной философии. Движение суфражисток привязало
требование гражданских прав к вопросу об избиратель
ном праве и в конце концов, после Первой мировой
войны, добилось успеха в большинстве развитых стран.
Однако дискриминация, превращающая женщин в
«граждан второго класса», сохранилась и сохраняется до
сих пор. Ее формы изощренны и малозаметны, но весьма
заметно их действие. Так что и здесь требования пози
тивных сдвигов остаются частью современного движения
за гражданские права.
Итак, выход гражданского статуса на сцену истории
произвел эффект взрыва. И причина этого конечно не в
обязанностях, с этим статусом связанных, а в правах, ко
торые он предоставляет. Группы, завоевавшие для себя
права участия, вскоре продемонстрировали готовность
защищать их и заняли круговую оборону в бурге в каче
стве бюргеров, граждан. Однако и другие стали предъяв
лять свои претензии, порой даже находя себе защитни
ков в самом бурге. Борьба за полное членство в граждан
ском обществе превратилась в одну из величайших тем
современного социального конфликта и останется тако
вой, пока в один прекрасный день мировое гражданское
общество не станет реальностью.
Тезис Маршалла
Включение и исключение ставят перед гражданским
обществом вопросы, которые возникают вновь и вновь,
нередко порождая насилие. Однако путеводной нитью
социального развития последних двух столетий служит

развитие самого гражданского статуса. То, что вначале
было узкой и ненадежной правовой категорией, посте
пенно превратилось в высокоразвитых открытых общест
вах в многосторонний, гарантированный статус, высшее
воплощение жизненных шансов. Впрочем, слова «посте
пенно превратилось» затушевывают характер этого про
цесса. Он тоже представлял собой не спокойный, безбо
лезненный процесс роста, протекающий почти незаметно
для окружающих, а пример преобразования через кон
фликт — классовый конфликт. Классовый конфликт
последних двух веков неизменно разворачивался сразу
вокруг двух аспектов гражданских прав: эффективного
распространения их на обделенные доселе группы и до
полнения их новыми элементами. Обе эти темы были не
отделимы одна от другой.
Английский социолог Т.Маршалл в цикле лекций в
1950 г. поведал историю, которую можно назвать истин
ным бриллиантом социального анализа. Я позаимствовал
для настоящей главы название этого цикла — «Граждан
ские права и социальные классы», или, точнее, «Граж
данство и социальный класс» («Citizenship and Social
Class»7). Лекции были прочитаны в Кембридже в честь
однофамильца Т.Маршалла — Альфреда Маршалла, что
дало лектору повод начать с вопроса, который задавал
автор «Будущего рабочего класса» в 1873 г.: «Вопрос не
в том, будут ли в конце концов все люди равны — разу
меется, не будут, — а в том, не приведет ли прогресс
медленно, но верно к тому, чтобы каждый по крайней
мере был господином по профессии». Вопрос кажется не
сколько устарелым, и не только с точки зрения женщин,
которые во всяком случае имеют неменьшее право быть
«госпожами по профессии». Поскольку у нас идет речь о
правах, мы должны спросить также, действительно ли
они прогрессируют «медленно, но верно», или это, ско
рее, происходит скачкообразно и поэтапно. Впрочем,
Т.Маршалл использует вышеприведенную цитату лишь
для собственной формулировки проблемы, весьма близ
кой установленному нами кругу понятий. В первую оче
редь он проводит различие между тем, что называет «ко
личественным или экономическим неравенством» и «ка
чественным неравенством». Первое устранить нельзя,
второе — можно; однако если качественное неравенство
устранено, то и количественное теряет свою остроту.
Этого можно добиться, принимая в члены общества боль

шее количество людей с более обширными правами. Так
и произошло в действительности. «Первичное равенство
людей как членов... обогатилось новым содержанием и
было увенчано изумительным венком прав... В то же
время оно было однозначно отождествлено со статусом
гражданина».
Таков тезис Маршалла. Современное социальное пре
образование трансформировало формы неравенства и по
рождаемые ими конфликты. Качественные политические
различия прошлого стали теперь количественными эко
номическими различиями между людьми. Это произошло
в два этапа: в результате самой революции модерна, а
затем в результате изменений внутри современного мира.
Маршалл начинает с освещения феодальной иерар
хии и ее юридически закрепленных привилегий и исклю
чительных прав. Это мир статуса, и он распался, когда в
него проник современный договор. В старом мире грани
цы прав образовали кажущуюся неизменной структуру
неравенства. «Воздействие гражданского статуса на
такую систему должно было быть крайне мощным, поис
тине разрушительным». Оно означало конец всяких юри
дически определенных границ прав, никак не меньше.
Однако и не больше. Так, например, оно не покончило с
неравенством. Маршалл, чуть ли не извиняясь, говорит:
«Правда, классы продолжают существовать» (когда уже
утвердился принцип гражданских прав). Для этих изви
няющихся ноток нет никаких причин. В известной степе
ни классы только и начинают существовать на основе
всеобщего равного гражданского статуса. Люди должны
принадлежать к разным классам, чтобы быть вовлечен
ными в классовые конфликты, а классовая борьба —
движущая сила современного социального конфликта.
Тут же, однако, следует пояснить, что и современный
классовый конфликт связан с правами. Во-первых,
прежние времена оставили свой след, в том числе в виде
не санкционированной юридически, но действующей
фактически власти традиционных господ. Во-вторых,
возникают новые границы прав, хоть и не имеющие юри
дически обязательного характера, но воздвигающие труд
нопреодолимые препятствия на пути к всеобщим граж
данским правам. Сюда можно отнести как реальный
доход, так и формы дискриминации, как ограничение
мобильности, так и затруднение участия. Суть современ-
ного социального конфликта уже не в том, чтобы устра

нить различия, которые (говоря словами Маршалла)
«имеют по существу обязательный характер закона».
Принцип гражданства такие различия уничтожил, во
всяком случае «в принципе». Единственный оставшийся
юридически обязательным статус — это статус граждани
на. Современный же социальный конфликт связан с дей
ствием неравенства, ограничивающего полноту граждан
ского участия людей социальными, экономическими и
политическими средствами. Речь, таким образом, идет о
правах, реализующих положение гражданина как статус.
Т.Маршалл различает три этапа этого процесса: воз
никновение гражданских прав в узком смысле, полити
ческих прав и социальных прав. Имея счастье быть анг
личанином, он мог позволить себе заявление (однознач
ность которого в любом другом случае была бы сомни
тельна), что «каждый этап можно отнести к определен
ному столетию — этап возникновения основных прав —
к восемнадцатому, политических — к девятнадцатому,
социальных — к двадцатому». Правда, при ближайшем
рассмотрении оказывается, что и в Великобритании эти
этапы в значительной мере накладывались один на дру
гой, но само их различение смысла от этого не теряет.
Основные гражданские права — ключ к современно
му миру. К ним относятся элементы правового государ
ства, равенство перед законом и надежная процедура по
иска правосудия. Конец иерархии означает начало основ
ных гражданских прав. Никто больше не стоит над зако
ном, все подчиняются ему. Закон ограничивает власть и
ее носителей, в то же время обеспечивая защиту всех
тех, кто временно или постоянно оказывается в меньшин
стве. Правда, до сих пор нет однозначного ответа на во
прос, может ли правовое государство определяться чисто
формально или оно должно включать определенные ма
териальные элементы. Надежная и соответствующая слу
чаю процедура (due process, надлежащий порядок) в Со
единенных Штатах является чисто формальным поняти
ем, но от этого не хуже гарантирует защиту прав челове
ка; многие другие страны предпочли взять на вооруже
ние старую идею естественных прав и отразить ее в пре
амбуле своих конституций. «Мы считаем эти истины оче
видными...» Разумеется, чисто формальное понятие пра
вового государства может быть употреблено во зло. Гит
лер начал свое правление с закона о предоставлении
чрезвычайных полномочий. И все же, несмотря на все

шатания двадцатого столетия, мысль, что все члены об
щества — граждане, все граждане подчиняются закону и
равны перед законом, есть первейшее определение граж
данского общества.
В то же время данное определение было необходи
мым условием всех западных версий капитализма. Сво
бодный наемный труд предполагает наличие современно
го трудового договора. Рынки функционируют лишь в
той мере, в какой люди имеют к ним доступ как равно
правные участники. Это не значит, что каждый должен
иметь доступ; капитализм десятилетиями продуцировал
рост обеспечения для меньшинства, причем многие из ка
питалистических условий в еще большей степени проду
цировали обеспечение для немногих избранных. Это
также не значит, что гражданские права являются доста
точным условием экономического роста. Демократия и
благосостояние — две разные вещи, как обнаруживали с
прискорбием все страны на своем пути к свободе. Ни
протестантская этика, ни предпринимательская инициа
тива, ни техническая изобретательность не следуют сами
собой из гражданских прав. И все же если для буржуа
зии XVIII в. существовала тема, обещавшая увеличение
прав и их обеспечения, то это была тема гражданских
прав. Возможно, в конце XX в. ту же функцию выпол
няет идея гражданского общества. Во всяком случае,
провозглашение основных гражданских прав было и ос
тается стратегическим изменением современного мира.
Поэтому гражданские права — по-прежнему первое тре
бование для всех стран, которые с запозданием вступают
на путь современного развития.
Очевидная слабость основных гражданских прав за
ключается в том, что сами законы, в которых они нахо
дят свое выражение, могут быть односторонними. И хотя
они должны действовать как правила игры, порой эти
правила выгодны одной стороне больше, чем другой.
Трудовой договор представляет собой наглядный тому
пример. Что значат слова «свободный и равноправный»,
если одна договаривающаяся сторона должна работать,
чтобы выжить, а другая вольна сама подыскивать себе
партнеров, нанимать и увольнять их по собственному ус
мотрению? Пока не все граждане имеют шанс ввести
свои интересы в процесс правотворчества, правовое госу
дарство сохраняет в неприкосновенности серьезные раз-
линия в правах. По этой причине необходимым дополне

нием к гражданским правам были права политические. К
ним относится не только избирательное право, но и сво
бода собраний, свобода слова и вся палитра прав, столь
выразительно описанная Джоном Стюартом Миллем в
его трактате «О свободе». Политическая общественная
жизнь соответствует экономическому рынку; ее структу
ры столь же несовершенны и столь же сложны; но глав
ное — она, так же как и рынок, должна быть доступна
всем. Политические права — это входной билет в обще
ственную жизнь.
Либеральные реформаторы боролись как за основные
гражданские, так и за политические права. Не все из них
были готовы «прямо и безусловно связать политические
права с гражданским статусом»; некоторые полагали, что
основных прав достаточно, а политика — дело немногих
избранных. В общем и целом, однако, реформаторы при
знавали, что правовое государство и всеобщее избира
тельное право являются условиями свободы. Но дальше
большинство из них идти не хотело. Величайшая страна
свободного мира — и величайшее гражданское общест
во — до сегодняшнего дня так и не признала полностью,
что история гражданских прав на этом не кончается. В
Соединенных Штатах долго господствовало такое поня
тие о шансах, которое представляло равные стартовые
условия рестриктивно, а возможности выбора для граж
дан — экстенсивно. Основные гражданские права, поли
тические права и открытая граница в сумме своей соста
вили американское понятие свободы. До известной степе
ни и сегодня дело обстоит так же. Бедные заслуживают
помощи, если помогают себе сами; в остальном их жиз
ненные обстоятельства - их личное дело. В Европе же
в XX веке наблюдалось развитие иного рода. Можно
спорить о том, что обусловило этот процесс — логика
гражданского статуса и классовая борьба или традиция
вездесущности государства, но, так или иначе, сложи
лось мнение, что члены общества нуждаются в большем,
нежели гражданские и политические права. К ним при
соединились социальные права, так что статус полноп
равного гражданина в итоге стал включать в себя, как
выразился Маршалл, «всеобщее право на реальный
доход, измеряемый не по рыночной стоимости соответст
вующего продукта». Это — права в нашем смысле слова.
Аргументы в пользу такого развития налицо. Основ

ные гражданские права ограничены не только политичес
кой властью привилегированных слоев, но и экономичес
кой слабостью многих из тех, кому они обещаны законом
и конституцией. Весьма немаловажный вопрос, может ли
человек позволить себе защищать собственные интересы
или даже честь в суде. Политические права немного зна
чат, если людям не хватает образования, чтобы эффек
тивно ими пользоваться. К тому же это может требовать
такой социальной или экономической цены, которая по
мешает их осуществлению. Пока каждый человек не
может жить свободной от элементарной нужды и страха
жизнью, конституционные права остаются пустым обеща
нием, и даже хуже — циничной уловкой, скрывающей
фактическую защиту привилегий. Однако выводы из по
добных аргументов не столь очевидны. Если граждан
ские и политические права утверждаются как таковые и
гарантируются законами, конституциями и судами, то га
рантия социальных прав — куда более трудный вопрос.
Были испробованы аналогичные пути, однако ни законо
дательно установленный минимальный доход, ни право
на труд, ни другие социальные «права» в таком духе не
дали большого эффекта.
В этой связи бросается в глаза, что требование соци
альных улучшений нередко превращается в требование
повышения обеспечения. Ратуя за сознательное регули
рование спроса, Кейнс требовал не повышения реальной
заработной платы как таковой, а увеличения покупатель
ной способности как движущей силы роста. Европейская
дискуссия об образовании в 1960-х гг. началась не с по
ложения о том, что право на образование есть одно из
гражданских прав, а с постулирования взаимосвязи
между шансами на образование и экономическим ростом.
В публикациях ОЭСР, получивших в дальнейшем широ
кую известность, говорилось о существующей корреля
ции между ростом валового общественного продукта и
долей в обществе выпускников высшей школы. Следует
также заметить, что идея трансферта социальных прав
как элемента гражданского статуса стирает границу
между равенством шансов и равенством результатов.
Т.Маршалл предвосхитил тезисы Фреда Хирша, поста
вив вопрос о том, не случилось ли так, что социальные
гражданские права зашли гораздо дальше первоначаль
ного намерения «приподнять пол на первом этаже обще-
ственного здания» и начали «перестраивать все здание»,

так что в конце концов «небоскреб может превратиться в
бунгало».
Можно спросить: а почему бы и нет? Прямой и непо
средственный ответ на это гласит, что неравенство —
жизненная среда свободы, пока оно остается неравенст
вом обеспечения и не касается прав. Оно наполняет су
пермаркеты, а это в высшей степени желательно, пока
все имеют к ним доступ. Однако нас в первую очередь
интересует вопрос, что означает расширение граждан
ских прав для классовых структур. Допустим для нача
ла, что сам этот процесс является результатом классово
го конфликта. В зачаточном гражданском обществе не
имущие организовывались, чтобы придать вес своим тре
бованиям политических, а затем и социальных прав;
имущие неохотно уступали. Таким образом, продвижение
гражданских прав из юридической в политическую, а
затем в социальную сферу представляет собой также
процесс «классового затухания», смягчения классового
конфликта. Можно спросить, за что же еще должны
будут бороться классы по завершении этого процесса?
Т.Маршалл отвечает осторожно, но не оставляет сомне
ний в том, что установление гражданского статуса имело
весьма многообразные последствия для социальных клас
сов и их конфликта. «Несомненно, они были чрезвычай
но серьезны, и, возможно, неравенство, все еще допус
каемое или даже создаваемое всеобщими равными граж
данскими правами, уже не представляет собой классовых
различий в том смысле, в каком это понятие применя
лось в обществах прошлого». Это по большей части
лишь экономическое.неравенство, зависящее от условий
рынка, а не социальное неравенство, требующее полити
ческих действий. Неужели возникло бесклассовое обще
ство?
Гражданское общество
Прежде чем мы попытаемся ответить на этот вопрос,
нам необходимо еще раз оторваться от анализа в двух
плоскостях — прав и их обеспечения — и посмотреть на
жизненные шансы во всей их полноте. Гражданский ста
тус знаменует глубочайшее изменение в социальных ус
ловиях и, по всей видимости, заметный прогресс в смыс-
ле расширения человеческих опций. Однако сам он как

таковой еще не создает общества, которое зиждется на
свободе. Он является элементом гражданского общества,
но для возникновения последнего требуются и другие,
более тонкие условия.
В последний раз сделаем замечание по поводу немец
кого термина. В конце XX в. выражение «civil society»
по всему миру снова вошло в моду, как двести лет назад.
Из Латинской Америки это понятие пришло в Восточную
Европу, т.е. оно приобрело актуальность там, где тоталь
ные притязания государства потерпели крах и люди
ищут теперь новую опору. Немецкому языку, однако,
оно дается трудно. Кое-кто употребляет английский ва
риант - «civil society»; другие пытаются увильнуть от
необходимости решать этот вопрос и предпочитают про
стую кальку — «Zivilgesellschaft». При этом в любом
случае большинство избегает понятия «burgerliche Gesell-
schaft»*. «Г. о., — говорится в одном известном слова
ре, — как общественное устройство, представляемое в ос
новном гражданами-буржуа, в результате двух мировых
войн (а в Германии еще и двух инфляции), изменения
производственных и рыночных структур, а также потре
бительского поведения, более не существует»8. Может,
это и верно для данной версии «г. о.», но сама она не
представляет особенного интереса. В дальнейшем я по
пытаюсь приспособить для обозначения другой, не столь
эфемерной формы civil society, сопутствующей эпохе мо
дерна на всем ее протяжении, немецкое слово
«Burgergesellschaft»**.
Тимоти Гартон Эш сформулировал, нарочно без вся
кого теоретизирования, идя навстречу желаниям осво
бождающихся жителей Восточной и Центральной Евро
пы, что требуется от гражданского общества: «Должны
существовать национальные, региональные, местные,
профессиональные формы ассоциации, добровольные,
аутентичные, демократичные, а первое и главное усло
вие — партия или государство не должны контролиро
вать их или манипулировать ими. Поведение людей
должно быть «гражданственным», т.е. вежливым, терпи-
Переводится как «гражданское (буржуазное) общество»

(Примеч. пер.).
Дословно — «общество граждан», далее будет переводить
ся как «гражданское общество» (Примеч. пер.).
мым и прежде всего ненасильственным. Гражданствен

ным и гражданским. Люди должны серьезно воспринять
идею гражданских прав»9. Таким образом, суть граждан
ского общества составляет творческий беспорядок из
множества организаций и институтов, защищенных от
посягательств государства (центра). Вообще говоря, это
общество, но оно к тому же представляет собой нечто
большее, нежели подразумевает нейтральное, общеупот
ребительное понятие общества. Гражданское общество
как жизненная среда свободы имеет специфические при
знаки, три из которых необходимо выделить особо.
Первый важный признак гражданского общества —
многообразие его составляющих. Даже слово «структу
ра» несколько преувеличивает элемент порядка в этом
многообразии. Существует масса организаций и институ
тов, в которых люди могут реализовать различные ком
поненты своих жизненных интересов. Джеймс Мэдисон,
один из отцов американской конституции и авторов «Фе
дералиста», особенно подчеркивал этот аспект, так как
ему не давала покоя «тирания большинства»: «В то
время как всякая власть исходит от общества и зависит
от него, само общество разделяется на столько частей,
интересов и классов граждан, что правам отдельных лиц
или меньшинств вряд ли могут угрожать обусловленные
определенными интересами комбинации большинства»10.
Таким образом, единая государственная церковь не имеет
ничего общего с гражданским обществом; напротив, для
него характерно существование нескольких независимых
от государства церквей.
Второй важный признак гражданского общества —
автономия многих организаций и институтов. При этом
под автономией прежде всего понимается независимость
от властного центра. Там, где серьезно развита общинная
автономия, общинное (само)управленне может стать час
тью гражданского общества. Институты, финансируемые
государством, например университеты, тоже могут быть
автономными. Правда, нельзя отрицать, что автономия
бывает прочнее, если опирается на личную инициативу
членов организации и, как правило, на частную собст
венность. Мелкие и средние предприятия являются со
ставными частями гражданского общества в той же сте
пени, что и фонды, союзы и объединения. Источники и
формы автономии общественных организаций — цент
ральная тема при создании гражданских обществ, всегда
представляющем собой лишь создание условий, при ко

торых могут расцвести такие общества.
Третий важный признак гражданских обществ связан
с поведением людей, с тем самым, которое Гартон Эш
называет «вежливым, терпимым и ненасильственным», а
прежде всего — «гражданственным и гражданским».
Здесь мы сталкиваемся с другой, личностной стороной
гражданского статуса — с гражданским сознанием.
Гражданин в данном смысле слова не спрашивает, что
другие, особенно государство, могут сделать для него, а
сам делает что-то. Гражданская гордость, гражданское
мужество — есть много всяких словосочетаний для ха
рактеристики добродетелей членов гражданских обществ.
Совершенно очевидно, что для всех диктаторских
притязаний гражданские общества — как бельмо в глазу.
Авторитарные правители позволяют им существовать
разве что в виде приватных ниш «внутренней эмигра
ции». Это, однако, противоречит публичному по сути
своей характеру гражданского общества. У тоталитарных
властителей ничто не вызывает такую ненависть, как
гражданское общество, противостоящее их произволу.
Утверждение национал-социалистической власти в Гер
мании проходило прежде всего в борьбе против элемен
тов гражданского общества, в том числе и самых неожи
данных, таких как студенческие корпорации или дворян
ство с его собственным («автономным») кодексом чести.
Если такая борьба заканчивается удачно для властителя,
может возникнуть огромный вакуум, который делает
почти невозможными утверждение демократии и разви
тие рыночной экономики. Румыния после Чаушеску —
убедительный тому пример.
Это значит, в свою очередь, что гражданские общест
ва, может быть, единственный источник эффективной
оппозиции авторитарной и тоталитарной власти. В стра
нах реального социализма оппозиция всего сильнее была
там, где существовали элементы гражданского общества.
К таковым в Польше относилась церковь с ее особым по
ложением, а после 1980 г. — «профсоюз» «Солидар
ность», в Венгрии — существовавшее поначалу среди от
дельных людей, а затем все более усиливавшееся среди
общественности стремление к частной собственности. В
Чехословакии одинокую борьбу вели отдельные писатели
и художники, то же можно сказать и об оппозиционных
церковных группах в ГДР. Латиноамериканские же госу-
дарства знавали великое множество группировок антиав

торитарной организации «снизу», правда, чаще всего не
долговечных.
Тем не менее, отношение гражданского общества и
диктатуры нельзя обобщить как отношение общества и
государства. Для Джона Локка связь civil government и
civil society не представляла проблемы; оба понятия не
отделимы друг от друга. Там, где властвует конституция
свободы, гражданское общество является нормальной
средой обитания людей. Оно не служит непосредственно
опорой государства; от слишком тесного союза с властя
ми его всегда предохраняют разнообразные автономные
инстанции. Но оно и не стоит в оппозиции к государст
ву. Видеть в гражданских инициативах боевые отряды,
направляемые на борьбу против демократических прави
тельств, — ошибка, порожденная рабской идеологией.
Свобода означает также, что государство оставляет в
покое обширные сферы жизни людей, так что они разви
ваются не благодаря и не вопреки его институтам, чтобы
в итоге совместно с этими институтами и с рыночной эко
номикой содействовать повышению жизненных шансов.
Главную трудность представляет вопрос, как же воз
никают гражданские общества. Англия, Соединенные
Штаты Америки и Швейцария — примеры особые. По
разным причинам во всех трех случаях проблемой, соб
ственно, было создание централизованного государства.
Гражданское общество уже существовало, когда центра
лизованного государства еще не было; последнему при
ходилось с трудом вырывать у первого определенные
права. «Федералист» не столько проповедует федера
лизм, сколько пытается обосновать права централизован
ного (американского) государства. В большинстве же
стран происходил обратный процесс. Там борьба за
гражданское общество действительно была борьбой про
тив притязаний на господство авторитарных (а в недав
нем прошлом — тоталитарных) государств. Время от
времени благожелательно настроенные монархи дозволя
ли некоторую автономию общинам или университетам;
чаще же ее приходилось вырывать с боем. К этой главе
социальной истории относится борьба буржуазии за пра
вовые и материальные условия капитализма.
Впрочем, нередко гражданское общество возникает
более тихим и, по видимости, безобидным образом. В
Мехико хаос, воцарившийся после землетрясения 1985 г.,
повел к возникновению соседских инициатив, которые

заняли место совершенно растерявшегося государства. В
Глазго в самых мрачных трущобах женщины сначала
стали организовывать летние празднества наподобие кар
навала, а затем перешли к другой деятельности, посте
пенно добившись в результате улучшения условий своей
жизни. Весь мир обошла история создания банка Грамин
для бедных и поодиночке абсолютно беспомощных сель
ских хозяев в Бангладеш. «Самиздат» был кусочком
гражданского общества в Восточной Европе; сейчас он во
многих местах легализовал свое положение, обзаведясь
издательствами и журналами.
Все это требует времени. Гражданские общества не
возникают ни за одну ночь, ни за тот срок, в течение ко
торого можно составить демократическую конституцию
или даже заложить основы рыночной экономики. К тому
же их на каждом шагу подстерегает опасность. Всем го
сударственным инстанциям присуща тяга к тотальности.
Государство всегда хочет как можно больше власти,
сколько ни подчеркивай, что государство — это не что
иное, как люди, его составляющие. Порой государства
разрушают гражданские общества во имя принципов, в
основе своей разумных. Британское правительство при
премьер-министре Тэтчер было одержимо идеей «подот
четности» (accountability) всех институтов; поэтому оно
считало автономию университетов, общественного радио
и телевидения, свободных профессий неоправданной.
«Такой вещи, как общество, не существует, — сказала г-
жа Тэтчер, — есть только индивиды». Затем она не
сколько непоследовательно добавила: «и семьи», а долж
на была бы сказать: «и государство». Но мир, в котором
существуют лишь атомизированные индивиды и государ
ство, — это мир несвободы.
Развитым обществам конца XX в. в первую очередь
грозит другая опасность. Она имеет кое-что общее с тре
вогами Джеймса Мэдисона. «Необходимо защищать одни
части общества от несправедливости, творимой другими
его частями». Но как это возможно, если эти другие
части соединяются в огромный картель, который к тому
же делает одно дело с представителями государства? Вот
кошмар, который мучает Манкура Олсона, и не его
одного; Олсон даже полагает, что подобная картелиза-
ция — другие называют ее корпоративизмом — заложе
на в самой «логике коллективного действия». При дли-
тельной политической стабильности многообразие граж

данского общества застывает в негибких формах, кото
рые в конечном счете воспрещают любое преобразование.
В таком случае (считал Олсон) может помочь только
крутая ломка — революция или война11.
К счастью, Олсон ошибался. Об этом мы еше погово
рим. Собственно, все намеченные здесь мотивы еще по
явятся в дальнейшем как темы социально-политического
анализа. Здесь же элементы гражданского общества
представлены с целью обрисовать картину наивысших
возможностей современного мира. Если реализован граж
данский статус в полном смысле маршалловского поня
тия, если к тому же машина обеспечения в рыночной
экономике работает на высоких оборотах, если, сверх
того, гражданское общество поддерживается граждан
ским сознанием своих членов — что еще нужно? Может
быть, современный социальный конфликт окончательно
выполнил свою задачу? Может быть, мы подошли к
концу истории?
Лучший из возможных миров?

Т.Маршалл читал свои лекции в 1950 году. Как и
другие социологи, он в равной мере и описывал, и ста
рался предугадать социальные тренды. Тогда оставалось
еше многое сделать, чтобы права, связанные с граждан
ским статусом, утвердились хотя бы только в развитых
обществах мира, не говоря уже о шансах их обеспечения,
предоставляемых обществом всеобщего благосостояния.
Но Маршалл был прав в том, что современный социаль
ный конфликт начал терять свое абсолютное качество.
Когда серьезно гарантированы основные права всех
граждан, сохраняющегося неравенства в их обеспечении
уже недостаточно, чтобы делать историю в прежнем
смысле слова. Оно дает повод для зависти, но не для
классовой борьбы. И в размышления Т.Маршалла закра
лось ощущение, что уже виден конец.
Маршалл был не единственным, кто поддался подоб
ному ощущению в 1950-е гг. В мире Раймона Арона (в
гл. 5) мы встретимся кое с кем из них. Были авторы,
констатировавшие некий парадокс: в коммунистических
странах (утверждали они) могут возникать новые классы
и вместе с ними новая энергия конфликта; в странах же
3 Современный социальный
конфликт
некоммунистических наступила эпоха бесклассового об

щества. «Нивелированное общество среднего сословия»
не знает больше классовых конфликтов12. Сам Арон, как
до него Дэниел Белл, говорил о «конце идеологии»,
имея в виду, что мировоззренчески декорированные по
литические столкновения утратили свой социальный
смысл. В будущем (следовало сделать вывод) будет
иметь место лишь прагматическая политика.
История между тем продолжалась; она дошла до
1968 г. и пошла дальше. Легко было доказать, что в со
храняющихся ио-прежнему проблемах прав и связанных
с ними социальных конфликтах недостатка нет; даже се
годня для данного тезиса все еще имеются веские основа
ния. Тем не менее верно и то, что некоторое, и довольно
значительное, число современных обществ успешно всту
пили на путь, ведущий к изменению значимости прежних
(классовых) конфликтов. В странах ОЭСР такие кон
фликты уже трудно рассматривать как движущую силу
политического и социального развития.
В 1970-е гг. под влиянием так называемого «первого
нефтяного кризиса» произошел новый всплеск эсхатоло
гических настроений. На этот раз они, правда, носили
другой характер; мы еще покажем это подробнее в даль
нейшем (в гл. 6 и 7). Говоря упрощенно, суть их была
такова: индустриальные общества роста решили свои
проблемы такими средствами, которые скоро подведут
их к непреодолимому пределу. Поэтому необходим воз
врат вспять во всех сферах: экономической, социальной,
нравственной. Лучший из возможных миров держит курс
на саморазрушение. Эффект от таких предостережений
был сильным, но недолгим. Возможно, от него остался
некий червячок сомнения, точивший души в течение
всего подозрительного бума роста 1980-х гг. Мы навер
няка не ошибемся, предположив, что это сомнение в той
или иной форме вновь примет вирулентные формы на
исходе тысячелетия и миллений без милленариев будет
казаться упущенной возможностью.
В начале 1990-х гг. многие, однако, вернулись к
более раннему тезису. Под впечатлением от революции
1989 г. они пришли к выводу, что теперь не только стра
ны ОЭСР, но и бывшие страны СЭВ находятся на пути
к лучшему из возможных миров. А поскольку разочаро
вание в реальном социализме не ограничилось Восточной
Европой, а охватило значительную часть третьего мира,
то в этот раз о конце идеологии заговорили по всему

свету. Американский автор Фрэнсис Фукуяма отразил
это в броской формуле «конца истории». Великие битвы
позади; их пафос и их энергию «заменяют теперь эконо
мический расчет, бесконечное решение технических про
блем, вопросы охраны окружающей среды и удовлетво
рения высокоразвитых потребительских запросов»13.
Слишком легко высмеять подобные тезисы, указав на
сохраняющиеся проблемы низшего класса, прав женщин
или даже на муки переходного периода в бывших комму
нистических странах и происходящие по всему миру эко
логические катастрофы. Конечно, проблем достаточно, и
история продолжается. Может быть, правы те, кто ус
матривает среди новых проблем некоторые качественно
новые, вокруг которых именно поэтому борьба вспыхива
ет с невиданной доселе остротой. Ульрих Бек выпускает
джинна в виде новых вопросов «общества риска», а
Ханс Йонас, дабы побороть его, призывает на сцену
«принцип ответственности». Впрочем, присяжные, как
кажется, все еще сидят, совещаясь по поводу точного
значения новых вопросов. Может быть, они засиделись
слишком долго, но, пока они не вернулись и не вынесли
свой вердикт, остается в силе положение, что современ
ный социальный конфликт посредством гражданского
статуса, экономического роста и гражданского общества
создал рамки, внутри которых укладываются почти все
известные проблемы.
С двумя исключениями. Мы должны здесь взять их
на заметку; при анализе столетия, от искушений тотали
таризма до надежд, порожденных революцией 1989 г.,
они все настойчивее заявляют о себе. Первая новая про
блема связана с соблазнами современности. Казалось бы,
это почти истекшее столетие достаточно учило нас, что
история движется не только в одном направлении. Прав
да, даже ведя речь о возврате вспять, мы как бы предпо
лагаем при этом существование основного направления,
которое в конце концов победит. К концу века эта идея
снова получила широкое распространение. Но она оши
бочна. Даже если вы принадлежите к тем, кто верит, что
прогресс возможен — что имеет смысл попытаться
предоставить больше жизненных шансов большему коли
честву людей, — нужно все же признать, что разумное
отнюдь не действительно и не обязательно когда-нибудь
3*
будет действительно. Свобода всегда остается под угро

зой.
Угроза вышеназванных соблазнов современности по
рождается противоречиями — побочными следствия
ми — развития жизненных шансов в гражданском обще
стве. Я уже указывал на них выше. Когда ломаются
более абсолютные лигатуры прежних времен, поначалу
возникает вакуум. «Все сословное и застойное исчезает,
все священное оскверняется». Гражданское общество
способно заполнить этот вакуум лишь до известного пре
дела. Его лигатуры в самом лучшем случае принимают
форму чего-то вроде американской гражданской религии
или английской социальной традиции. Одна из опаснос
тей, которым подвержено гражданское общество, —
опасность аномии. Люди теряют опору, которую им
могут дать лишь глубинные культурные связи; в конце
концов уже все идет не так, все становится равнозначно,
а следовательно — безразлично.
Для совместной жизни людей это имеет разнообраз
ные и весьма серьезные последствия. Времена аномии -
это времена крайней неуверенности в повседневной
жизни. Начинает раздаваться призыв к «закону и поряд
ку». Вместе с тем люди ищут себе опору везде, где толь
ко могут найти. Гамельнские крысоловы переживают
тогда период высокой конъюнктуры. Но успехом пользу
ются не одни только искусители. Появляются воспомина
ния, идущие из самых недр истории, воспоминания об
утраченной теплоте гнезда старых социальных взаимо
связей. Снова начинают вызывать интерес национальные
корни и абсолютные догматы веры.
Национализм и фундаментализм — два великих со
блазна современности; в конце XX века они встают
перед нами во всей своей красе. И тот и другой могут,
правда, принимать и умеренные формы. Национальное
чувство и евангелизм — не самые рядовые вещи, но они
и не представляют опасности для конституции свободы.
Существуют, однако, более абсолютные их версии, кото
рые противоречат всем элементам жизненных шансов,
как они определены здесь, и недвусмысленно вступают с
ними в борьбу. Крайний национализм и воинствующий
фундаментализм не терпят ни многообразия, ни автоно
мии гражданского общества, не говоря уже о его цивиль-
ности. Все права для них заслоняет религиозная химера.
А главное — они нисколько не заботятся об экономичес-
ких последствиях своих действий, поэтому с ними нельзя

бороться методами открытого общества.
Как же иначе с ними справиться? Этот вопрос имеет
особое значение ввиду второго исключения из предполо
жения, будто великие вопросы истории уже решены.
Может быть, социализм возможен в одной стране, хотя
и в этом случае он не функционирует; но гражданское
общество в одной стране в строгом смысле слова невоз
можно. Здесь нельзя заблуждаться. Конечно, можно и
нужно начинать строить гражданское общество с собст
венного дома. Но пока оно заключено в национальных
границах, оно по необходимости связано с отношениями,
мерами и правилами исключения, нарушающими принци
пы гражданского статуса и самого основанного на нем
общества. Историческая задача по созданию гражданско
го общества будет выполнена только тогда, когда все
люди будут иметь равные гражданские права. Нам
нужно мировое гражданское общество.
Что это не только красивые слова, ясно показывает
нам история беженцев, беглецов, высланных, поселенцев
и переселенцев. Если их впускают, ни одно общество
мира все равно не может дать им статус, который имеют
полноправные граждане, без существенных оговорок; в
лучшем случае они становятся гражданами второго
сорта, доводя тем самым понятие гражданина ad absur-
dum. К тому же они неизбежно создают элемент беспо
койства. Если их не впускают, приходится сооружать ба
рьеры, превращающие открытое гражданское общество в
крепость. Многие предлагают улучшать условия, сущест
вующие на родине беглецов и бродяг. Но что это значит?
Одной помощью развивающимся странам тут не обой
тись; и вообще дело в первую очередь не в обеспечении.
Там, где живут люди, им должны предоставляться и га
рантироваться гражданские права. Так должно быть по
всюду.
Можно спорить о том, идет или нет своего рода все
мирная гражданская война между бедными и богатыми
странами. В любом случае попытка применить понятие
классовой борьбы к отношениям между первым и тре
тьим миром недалеко нас приведет. Пока отсутствует
общий контекст, нет структурированного конфликта, а
пока его нет, существующее противоречие не влечет нас
вперед, к новым берегам. Разумеется, само существова
ние третьего мира, и прежде всего беднейших из бед-
ных — таких на исходе XX века верных два миллиарда

человек, — несовместимо с ценностями цивилизованного
мира гражданских прав и экономического роста. Можно
выбросить мысль о существующей в мире бедности из го
ловы, но факт все равно остается фактом, превращая
жизненные шансы богатых в нечто такое, чем они по
природе своей быть не должны, — в привилегии. И по
этой причине тоже нам необходимо мировое гражданское
общество.
Многие сочтут эту идею безнадежно утопической, тем
более в такое время, когда люди предпочитают теплое
гнездышко родоплеменной связи ветрам открытого обще
ства. И все же мысль о мировом гражданском общест
ве — что угодно, только не утопия14. Как Афины Пе-
рикла превратили гражданский статус из мечты в реаль
ность, на которой смогли вырасти современные общест
ва, так и гражданские общества Европы и Северной Аме
рики представляют собой наброски того, что, очевидно,
возможно всюду. Иммануил Кант, который уж конечно
не был утопистом, еще двести лет назад в своей «Идее
всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» оп
ределил цель: создание «всеобщего правового граждан
ского общества». Этот процесс требует времени и страте
гических действий, но мы должны начать его, если не
хотим поставить на карту все завоевания гражданства.
3. ПОЛИТИКА
В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ
Моменты и мотивы социального изменения

Путь, которым структуры социальных классов и по
рождаемые ими конфликты вокруг гражданских прав
приходят в жизнь обычных людей и на страницы книг
по истории, лежит через политику. Возможно, к книгам
это относится даже в большей степени, чем к людям.
Люди тонко чувствуют несправедливость и замечают по
явление привилегий задолго до тогсг, как они публично
заявят о себе. Люди действуют исходя из собственных
интересов независимо от того, есть или нет партии, кото
рые могли бы организовать их действия. Таким образом,
социальные силы — это нечто большее, нежели плод
фантазии социологов. Но они становятся зримыми, ося
заемыми, а главное — действенными только тогда, когда
находят выражение в политических дискуссиях и реше
ниях. В тот же миг, однако, они сталкиваются с другими
силами и воздействиями, усложняющими картину. Клас
совая принадлежность никогда не бывает единственной
основой политических интересов. Происходят какие-то
события, отвлекающие внимание большинства от темы
гражданских прав, да и сама логика политического про
цесса прежде всего привносит в классовую борьбу самые
неожиданные составляющие. В этой главе речь пойдет о
том процессе, который претворяет темы и социальные
конфигурации конфликта в политическое действие.
Такой угол зрения открывает новые грани современ
ной истории гражданского статуса и гражданского обще
ства. Целый ряд выводов напрашивается сам собой, если
проследить прогресс гражданских прав с начала XIX в.
до 1970-х гг.1. Первый из них подтверждает теоретичес
кую гипотезу о скачкообразном характере развития
новых прав. Это не был процесс постепенного роста, он
проходил различные, нередко весьма длительные, этапы.
Любое важное изменение в правах связано с каким-либо
достопамятным событием. В особенности это относится к
тем прочным правам, которые были зафиксированы за-
конодательно. Примером может служить расширение из

бирательного права в Великобритании: в 1832 г. Акт о
реформе (Reform Act) ограничил и стандартизировал
имущественный ценз; в 1867/1868, затем в
1884/1885 гг. новыми законами этот ценз был снижен
еще больше; в 1918 г. было введено всеобщее и почти
равное избирательное право для мужчин старше 21 года
и женщин старше 30 лет; в 1948 г. — ликвидированы
«университетские места» и некоторые другие аномалии;
в 1968 г. возрастной ценз снижен до 18 лет. Похожую
историю имеют также введение и расширение всеобщего
обязательного образования, и даже создание основных
элементов государства всеобщего благосостояния. В не
которых странах существует законодательно зафиксиро
ванная минимальная заработная плата. Там, где этого
нет и где к тому же заработная плата и оклады полнос
тью не индексируются, доходы большинства определяют
ся обязательными тарифными соглашениями. Более мяг
кие права не так легко связать с конкретными мерами,
но все же важнейшие шаги на пути к реализованному
гражданскому статусу поддаются достаточно четкой
идентификации. Часто они отмечены торжественными
датами в честь конституционных, политических или со
циальных преобразований.
Второй вывод, бросающийся в глаза при исследова
нии прогресса гражданских прав, тот, что речь в целом
идет действительно о прогрессе. Бывают длительные
фазы, когда мало что происходит, но уж если происхо
дит — то, как правило, улучшение существующего поло
жения. С этой точки зрения, события, аннулирующие
прежние достижения, представляют собой нечто экстра
ординарное. Нацистский режим в Германии означал не
только отмену гражданских и политических прав — он
привел и к ограничению определенных социальных прав
всех граждан; это был результат крупного, затяжного, а
к концу — драматического конституционного кризиса.
Вообще гражданские права — «клейкие». (Кейнс назы
вал «клейкой» реальную заработную плату. Он имел при
этом в виду, что она сопротивляется давлению в сторону
понижения. Сегодня мы знаем, что к Европе это относит
ся более однозначно, чем к Соединенным Штатам, и,
следовательно, в Европе правовой характер реальной за
работной платы носит более выраженный характер.) Как
только гражданский статус достиг определенной точки,
3. ПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ 73
велика вероятность, что он не упадет ниже нее; если

такое все же происходит, этому предшествует разрыв по
литической преемственности.
В обоих вышеуказанных отношениях история прав
отличается от истории их обеспечения, особенно обеспе
чения товарами и доходами. Экономическое развитие
можно представить в виде непрерывной кривой, подвер
женной конъюнктурным колебаниям2. В последние деся
тилетия картину усложнило изобретение экономической
политики; то же можно сказать и о связанных с выбора
ми политических циклах экономического роста. Тем не
менее, непреложным остается тот факт, что между эконо
мическим ростом и расширением прав нет простого па
раллелизма. Значительные изменения в структурах прав
произошли в межвоенный период, когда экономическое
развитие если и шло вверх, то весьма умеренно, а в
целом колебалось вокруг уровня 1913 г. Решающие успе
хи в области гражданских прав были достигнуты при со
вершенно неясных экономических перспективах, напри
мер, в 1918/1919, а затем между 1944 и 1950 гг. Партия
обеспечения любит утверждать, что без роста невозмож
ны структурные изменения. Как это ни курьезно, марк
систы и идеологи капитализма объединяются, настаивая
на примате экономики над политикой. На деле же отно
шения между ростом и социальным изменением сложнее,
если они вообще имеют системный характер.
Что же служило двигателем прогресса гражданских
прав, если не желание допустить к пирогу обеспечения
большее количество людей? Выше уже назывались неко
торые критические периоды, прежде всего 1918/1919 гг.
и период после Второй мировой войны. Почему войны
приводят к улучшению положения многих? Кит Миддл-
мас специально рассматривал этот вопрос в своей книге
«Политика в индустриальном обществе» (откуда я и
взял название для данной главы)3. Есть как минимум
две причины, по которым военная политика ведет к ре
формам. Первая — идеологическая, отчасти связанная с
набором в армию. Войны двадцатого столетия велись не
маленькими группами непосредственных участников —
они требовали почти поголовного участия всего населе
ния. В результате правящие круги приходили к убежде
нию, что нужно что-то сделать для тех, кто рисковал
жизнью, не имея притом никаких официальных социаль
но-политических прав. Последние должны были полу-
чить гражданские права, как сказал Уинстон Черчилль

уже в конце Первой мировой войны. Макс Вебер в пись
мах и статьях о новом устройстве послевоенной Герма
нии постоянно писал, что политически невозможно в на
рушение «всякого стыда и приличия» отказать возвраща
ющимся с фронта солдатам в правах, которые отсижи
вавшиеся в тылу военные спекулянты имеют как нечто
само собой разумеющееся4.
Другая связь между военным опытом и социальной
реформой носит более практический характер; она явля
ется центральной темой книги Миддлмаса. По крайней
мере в Великобритании «военный социальный пакт»
предусматривал организацию и координацию действий
главных участников процесса принятия экономических
решений. Правительство было напрямую заинтересовано
в сильных профсоюзах — в противоположность страте
гии Бисмарка вожди британских консерваторов признали
выгодность организации в сравнении с угрозой рассеян
ных вспышек насилия — и одновременно стимулировали
создание объединений работодателей. Союз между тремя
главными действующими лицами — правительством,
профсоюзами и предпринимателями — и породил ту
«склонность к корпоративизму», которая впоследствии
будет в течение пятидесяти лет определять (британскую)
политическую жизнь. Но чтобы эта тенденция сохраня
лась так долго, нужно было, чтобы заинтересованные
стороны имели возможность хотя бы частично реализо
вать свои интересы. В первую очередь это означало при
знание интересов обделенных прежде слоев и их органи
заций. Миддлмас показывает, что даже лейбористское
правительство после 1945 г. в сфере перераспределения
и социальной политики делало еще в основном то, что
обсуждалось и планировалось сторонами «корпорати-
вистского треугольника» во время войны.
Не следует, правда, забывать о двух специфически
британских аспектах. Во-первых, Великобритании по
счастливилось в решающие моменты обеих войн найти
лидеров, которые не только были сильными политичес
кими личностями, но и понимали необходимость соци
альных преобразований, — Ллойд Джорджа и Черчил
ля. Во-вторых, существовали планы реформ, которые,
случайно или намеренно, точно нащупали точку, где
различные и обычно противоположные интересы в не
обычное время могли пересечься. Имена Уильяма Бе-
вериджа и Джона Мейнарда Кейнса еще не раз будут

упомянуты в этой книге, когда понадобится привести
образцовые примеры стратегических изменений. Оба
нашли силу для претворения в жизнь планов, реализа
ция которых должна была повысить жизненные шансы
многих людей, в военных коалициях и особых условиях
военного времени.
Конечно, не все изменения в правах осуществлялись
военными коалициями или хотя бы выборными прави
тельствами, особо ответственными за судьбу обездолен
ных и бесправных. Если взглянуть на даты, отмечающие
моменты, когда важные элементы государства всеобщего
благосостояния впервые обрели форму закона, обнару
живаются поразительные расхождения и отсутствие
какой-либо очевидной связи с национальными переворо
тами или катастрофами. Вот, например, история введе
ния медицинского страхования: Германия — 1883 г., Ве
ликобритания — 1911 г., Франция — 1930 г. А вот
когда было введено пенсионное страхование: в Германии
в 1889 г., во Франции — в 1910 г., в Великобритании —
в 1925 г. Пример Германии особенно разителен. Пока
правил Бисмарк, политические права оставались в самом
лучшем случае на одном и том же уровне и в любом слу
чае были весьма ограничены; закон о социалистах огра
ничил их еще больше. Но при этом рабочий класс полу
чил определенные социальные права. Одно должно было
уравновешиваться другим, и все это — в интересах кон
сервативного, можно сказать — парафеодального господ
ствующего класса.
Этот пример подводит нас к сути вопроса, вытекаю
щего из сопоставления классовой теории и исторической
действительности. В описываемое здесь время между
классовыми конфликтами и социальным изменением не
было очевидных связей. Бисмарк категорически отказал
ся бы признать реальным прогнозируемое «Коммунисти
ческим манифестом» положение вещей; ему и с перево
дом этих мыслей на идеалистический язык «Рабочей про
граммы» Лассаля было достаточно трудно смириться. Но
в то же время он понимал, что нужно что-то сделать,
дабы утихомирить расшалившихся детей индустриально
го века. Он реагировал на социальное давление. При со
поставлении некоторых других дат получается еще более
однозначная картина: Франция — 1910 г., Великобрита
ния — 1911 г., Великобритания — 1925 г., Франция —
1930 г. Давление конфликта, следовательно, было нали

цо, и активное изменение существующего положения -
тоже; однако мосты между ними построены из самого не
ожиданного материала, и обнаружить их порой можно
лишь с величайшим трудом.
Что происходит в подобных ситуациях, легче опи
сать, чем объяснить или хотя бы понять. Социальные
конфликты несомненно реальны. Интересы бесправных
групп и тех, кто представляет существующие привиле
гии, сталкиваются. Печатаются воззвания, созываются
митинги, суфражистки проводят уличные демонстрации,
а стареющие бывшие либералы всерьез утверждают, что
тот, кто не имеет собственности, не должен иметь изби
рательных прав, или что женщины по физиологическим
причинам ниже мужчин, или что протестующих нужно
преследовать по всей строгости закона. Тем не менее,
что-то наконец подается. И причина не в том, что вся
страна в огне, и даже не в том, что бесправные слои по
лучили какое-то загадочное большинство в парламенте.
Их большинство остается невидимым в коридорах влас
ти, и, однако, позиция тех, кто так долго боролся против
любых преобразований, меняется. Ее меняют неохотно,
отчасти желая избавиться от утомительного давления, от
части - в надежде заставить энергию протеста лить воду
на мельницу собственной выгоды.
Таким образом, политическое преобразование состоит
из нескольких ингредиентов. Один из них — сила, исхо
дящая от более или менее организованных социальных
движений, к которым могут, но не обязательно должны
принадлежать политические партии. Другой — ситуация,
когда изменения назрели и в то же время имеется скры
тая, латентная возможность консенсуса. Инструментами
исследования общественного мнения ее не обнаружить,
но, когда решение о преобразованиях уже принято, боль
шинство внезапно осознает, что давно стремилось к ново
му. Поэтому так велика роль тех, кто принимает реше
ние. Поначалу кажется, будто они плывут против тече
ния; на самом же деле они просто раньше других поня
ли, что течение делает поворот. Не предают ли они то,
на чем сами стоят? Вспомним, как Уинстон Черчилль
сказал после войны, что нужно еще какое-то время дать
«социализму» (он имел в виду государство всеобщего
благосостояния) идти своим путем; как Конрад Аденауэр
пришел к мысли об участии рабочих в управлении гор-
ной промышленностью Германии; как Шарль де Голль

превратил Algerie franâise в целиком и полностью ал
жирский Алжир. Когда все уже произошло, мы вдруг
видим, что «предатели» объединили, а не раскололи
страну.
Подобная история неутешительна для движений, до
бивающихся систематических преобразований. Но эти
движения так или иначе должны быть готовы к невесе
лым открытиям. Стоит вспомнить хотя бы «железный
закон олигархии», обобщающий тезис Роберта Михель-
са, что каждый, кто стремится к власти, должен платить
за нее демократией. Перед тем, кто хочет не только
иметь спокойную совесть, но и действовать на политичес
кой арене, встает нешуточная дилемма; он сталкивается с
двойной опасностью — либо ему придется оставаться на
слишком большой дистанции от места, позволяющего
принимать решения, либо это место потребует своего.
Социалистам на протяжении их истории пришлось пере
жить и то, и другое. Кейр Харди, Август Бебель, Жан
Жорес возглавляли социальные движения, изменившие
картину мира и мобилизовавшие людей, однако в приня
тии решений не участвовали. Рамсей Макдональд, Гер
ман Мюллер, в каком-то смысле даже Леон Блюм — за
нимали высокие государственные посты, но вряд ли
можно сказать, что они вошли в историю как крупные
реформаторы. Спрашивается, не являются ли в конце
концов просвещенные консерваторы и решительные ли
бералы более эффективными двигателями прогресса и
преобразователями?
Вместе с тем возникает неприятный для многих во
прос о связи классовой теории с теорией элит. Обе пре
тендовали на абсолютность, но эти претензии проливали
мало света на реальные процессы социального измене
ния. Абсолютный отказ от той или иной теории тоже не
слишком помогает. Классы, по-видимому, определяют
энергию и направление социального изменения. Их нель
зя не принимать во внимание, а содержание интересов,
на базе которых они образуются, указывает на то, куда
будут двигаться события. Однако кто-то должен претво
рять эти интересы в действие и форсировать ход собы
тий. Нет недостатка в исследованиях, имеющих целью
установить критерии выделения элит. Элиты рекрутиру
ются из узкого социального круга; у их представителей
схожий жизненный путь и жизненный опыт; большинст-
во из них заканчивали одни и те же университеты по

одним и тем же специальностям; они знают друг друга и
во многих отношениях говорят на одном языке.
Между тем подобные штудии как-то совершенно не
касаются самой сути политического процесса. Представи
тели социально однородных элит при определенных об
стоятельствах бывают в высшей степени способны прини
мать неортодоксальные и радикальные решения. На деле
именно парвеню, выходцы из низов скорее боятся быть
не как все и потому проявляют больший конформизм,
чем это необходимо. Чем более человек уверен в себе в
силу своей принадлежности к элите, тем менее оборони
тельный характер носит его поведение и тем более он от
крыт влиянию интересов и импульсов социальных сил.
Подобные соображения могут привести нас к поразитель
ным выводам. Возможно, однородные элиты как носите
ли социального изменения эффективнее, нежели плюра
листические. Во всяком случае, понимание хода
вещей — немаловажный элемент набросанной здесь кар
тины, а понимание это вовсе не рождается автоматичес
ки, при поддержке какого-нибудь приобретшего громкую
славу движения.
Сущность политики в индустриальном обществе со
стоит в эффективном сочетании столь разных элементов.
У парламентов в этой связи своя задача. Они собирают
организованные социальные силы, выбирают лидеров,
дают им шанс действовать, однако и принуждают к пови
новению. Если они не теряют связи с умонастроениями и
чувствами людей, то могут даже прояснить лидерам мо
менты их деятельности. Однако в общую игру социаль
ных сил, парламентов и элит, принимающих решения, то
и дело вмешиваются разного рода дополнительные фак
торы. Поэтому мы должны еще немного развить эту
тему, а поможет нам самый значительный автор в данной
области — Макс Вебер.
Макс Вебер и проблема современной политики

У Макса Вебера свое место в маленьком пантеоне,
воздвигаемом мной по ходу дела в этой книге. Подобно
Бевериджу и Кейнсу (и Вильгельму фон Гумбольдту
больше столетия назад), он был постоянным нарушите
лем границы, весьма сомнительным образом связывая в
своей жизни науку и политику, теорию и практику.

Вебер больше других страдал от противоречивости требо
ваний обоих миров. Аскетические, пуританские наклон
ности побудили его попытаться совершить невозможное
и полностью отделить их друг от друга, разделить на
нейтральную науку и страстную политику. Героическая
попытка закончилась провалом, но это не значит, что она
была напрасна. Вебер был реформатором-стратегом. Он
говорит о себе, что начинал как консерватор, а позже
стал либералом; сразу после Первой мировой войны он
даже называет себя «радикалом» и ратует за «полностью
радикальную социальную демократизацию». Его имя
связано с кампанией против неограниченной подводной
войны, а затем прежде всего с дебатами о послевоенной
конституции Германии. За год до конца войны он напи
сал ряд статей для «Франкфуртер цайтунг» о «парла
менте и правительстве в новой Германии». Эти статьи не
потеряли своей актуальности в послевоенной Германии и
вместе со знаменитой лекцией «Политика как призва
ние» (1920) весьма полезны как базис для рассмотрения
проблемы современной политики5.
Макс Вебер был немцем. Хотя он много путешество
вал и был необычайно начитан, опыт жизни в кайзеров
ской Германии определил его подход к проблеме совре
менной политики. У истоков ее стояла грандиозная фи
гура Бисмарка. Отношение к нему Вебера отличается ха
рактерной для либерала двойственностью. Бисмарк
многого добился для Германии, но у себя дома разрушил
столько же, сколько создал во внешнем мире. В частнос
ти, он ни в институтах, ни в политической культуре не
оставил места для политических лидеров, действующих в
рамках современных конституций. Вебер жаловался на
посредственность германского руководства после Бисмар
ка, считая ее результатом своеобразного смешения сла
бости и силы в самом основателе рейха. Кроме того, это
было следствием социально-политического феномена бю
рократии, наложившего самый сильный отпечаток на
размышления Вебера о современной политике.
Вебер был просто одержим мыслью о роли бюрокра
тии. Затрагивая любую тему, он вскоре сворачивал к
рассуждениям о ее пагубном влиянии. Если он говорит о
феодальных властителях и абсолютной монархии, то не
пременно начинает рассматривать ее административный
аппарат и присущую ему тенденцию к развитию автоном-
ной власти. Если говорит о Бисмарке, то вскоре следует

развернутая атака на «засилье чиновников», пришедшее
ему на смену, то есть бюрократию (с ударением на вто
рой части слова), и связанную с этим всеобщую «волю к
бессилию». Если речь идет о «рационализации», в том
числе о логике капиталистического развития, тут же
разъясняется институциональная сущность современной
организации с ее правилами, должностными лицами и
всем прочим. Говоря о власти и легитимности, Вебер
описывает прежде всего образец «рациональной» или
«легальной» легитимизации через управленческий штат с
определенными признаками, такими как должностные
обязанности, квалификация и карьера. Одержимость Ве-
бера выдает некоторый элемент прусского сознания, но в
гораздо большей степени свидетельствует о преследовав
шем его кошмарном сне, нимало не потускневшем за
семь десятилетий истории. Я имею в виду образ бюро
кратии как «железной клетки» для будущих поколений.
Оставьте бюрократии ее собственные весьма значитель
ные ресурсы, и она приведет вас к совершенной системе
управления, тотального в том смысле, в каком это слово
стало использоваться позднее в понятиях «тоталитариз
ма» или гофмановского «тотального института». Люди
тогда превратятся в простые колесики «живой машины»,
зависимые и бессильные.
Анализ добюрократических структур у Вебера до
странности бледен. Возможно, это один из пунктов, в ко
тором проявлялся немецкий характер его опыта. У него
не было правильного понимания рынка, хотя бы полити
ческого, включая грубые нравы и обычаи американской
политики. Однако сосредоточенность на одной-единст-
венной теме придавала тем более драматическое звучание
его вопросам: «Как вообще, перед лицом этого подавля
ющего господства тенденции к бюрократизации, можно
спасти хоть какие-то остатки хоть в каком-то смысле "ин
дивидуалистической" свободы движений?» Вебер не
ищет литературного или философского ответа; его инте
ресуют политика и политические институты. Поэтому
общий вопрос он переводит в два более конкретных: я
обозначу их как вопрос демократии и вопрос лидерства.
Вопрос демократии Вебер ставит под несколько огра
ниченным, но важным углом. Ввиду растущей незамени
мости и обусловленной ею власти чиновничества, спра
шивает он, как можно «дать какую-либо гарантию, что
найдутся силы, которые будут удерживать в рамках чу

довищное превосходство этого слоя, постоянно приобре
тающего все большее значение, и эффективно контроли
ровать его?» «Какая вообще демократия будет возможна
хотя бы в этом ограниченном смысле?»
Демократия для разных людей означает разное. Со
мнительно, чтобы от Перикла к Токвилю и далее, к сту
дентам на площади Тяньаньмэнь и «демократическим
форумам» Восточной Европы в период революции
1989 г. вела непрерывная прямая линия. Если говорить о
буквальном смысле слова «демократия», оно означает
нечто такое, чего, вероятно, быть не может. Стоит даже
спросить себя, желательно ли вообще такое положение,
когда, можно сказать, у власти находится народ. Неда
ром идея так называемой общей воли,, интерпретируемая
Руссо, Кантом и Гегелем тремя различными способами,
поначалу повергает вас в смущение, а затем вызывает
тревогу. Если этот плод политической фантазии предла
гается как замена институтов, постоянно воссоздающаяся
посредством безвластного дискурса, скептикам сразу
приходят на ум такие вещи, как аномия, тирания боль
шинства и просто автократия. Там, где власть ничем не
обуздывается, скоро начинает торжествовать грубая
сила; где нет институтов, правит бал наглость бескон
трольных притязаний. Тому, кто хочет избежать метафи
зики и эмоций, связанных с подобными дебатами, лучше
понимать демократию в более точном и ограниченном
смысле: речь идет о включении в политический процесс
интересов и мнений многих людей и о легитимности.
Макс Вебер показывает нам, что модель, состоящая
из социальных сил, в том числе социальных классов, ко
торые определяют энергию и направление изменения, и
элит, которые приводят свои интересы в соответствие с
требованиями момента, слишком проста. При этом огра
ниченный характер ей придает отнюдь не только приро
да элит; правда, Вебер роняет многозначительное замеча
ние о «нервных полковых командирах», неспособных
«отстаивать интересы своих подопечных перед вышесто
ящими». Иными словами, «нервные» элиты, как прави
ло, трусливы; мужество, необходимое для реформ, тре
бует наличия чувства собственного достоинства. Серьез
нее, однако, бюрократическая опасность. Бюрократия
может, к примеру, парализовать посредника между наро
дом (demos) и властью (kratia), т.е. парламент. Тогда
парламент становится пустой говорильней, где депутаты

могут сколько угодно разглагольствовать о своих труд
ностях и надеждах без всяких результатов. Именно так
смотрел Бисмарк на германский рейхстаг; актуальным
примером может служить Европейский парламент 1970-х
и 1980-х гг. Парламент может также выродиться в одну
из нитей полукорпоративистского, полубюрократического
клубка, в котором все инициативы меняются до неузна
ваемости и поэтому никакие нововведения не осущест
вляются. Угроза подобной бюрократизации парламента
существует везде. Она отпугивает посторонних наблюда
телей, «народ», от политических институтов и приводит
к зарождению новых социальных движений, которые
вскоре сталкиваются с теми же проблемами.
Два процесса ведут к образованию так называемого
демократического минимума. Один представляет собой
ввод мнений и интересов народа в политическую систе
му, другой — контроль над правителями и их админи
страцией. Когда блокируются либо демократическое вы
движение, либо демократический контроль, за этим сле
дует конституционный кризис. Демократический мини
мум — не осуществление прекрасной идеи или сладост
ной мечты, а, скорее, самый надежный способ позабо
титься о том, чтобы преобразование могло произойти без
революции. В этом смысле демократия просто-напросто
результативнее других форм правления. Доверительные
жалобы на то, что демократия медлительна и заставляет
тратить много времени зря, — «если бы не парламент и
средства массовой информации, мы бы сделали все необ
ходимое быстро и эффективно» — в лучшем случае сви
детельствуют о невежестве жалующихся, в худшем —
толкают людей на поддержку политических режимов, ко
торые нестабильны именно потому, что в них все прохо
дит так гладко и без шума. С другой стороны, если в
странах, демонстрирующих наличие демократического
минимума, шум превышает определенный порог, это не
цена демократии, а симптом заблуждения.
«Современные парламенты, — говорит Макс Ве-
бер, — в первую очередь служат представительствами
тех, кем управляют посредством бюрократии». Демокра
тическим фундаменталистам такие слова не нравятся, но
они реалистичны как в плане учета народных интересов,
так и в плане контроля над властями. Существуют, одна
ко, и другие конституционные инструменты. Всенарод-
ные опросы и всенародные референдумы предоставляют

консерваторами, так же как и демагогам, возможности для
злоупотреблений, но отказываться от них как от метода
включения мнений общественности в процесс принятия
решений нельзя. Контроль над властью требует помимо
парламентской процедуры наличия правовых и иных ме
ханизмов проверки решений, в том числе административ
ных актов. Средства массовой информации имеют впол
не реальное значение, которое, может быть, когда-нибудь
будет признано конституционной теорией. Хаотичная на
первый взгляд структура социальных движений и групп
особых интересов, оживленных дискуссий в университе
тах и демонстраций раздраженных масс на улицах явля
ется, как мы видели, неотъемлемой частью гражданского
общества. Демократия хаотична по определению, а тем,
кто не может этого вынести, недолго ждать куда худшей
формы государственного устройства.
Впрочем, главный интерес для Макса Вебера пред
ставляла не демократия. Он гораздо больше размышлял
и мог гораздо больше сказать по поводу второго институ
ционального вопроса, следующего из основной темы и
связанного с тем, «чего бюрократия не может». Это при
водит Вебера к излюбленной теме лидерства. В свете
позднейшей истории нам не так-то легко употреблять
слово, которым свободно пользуется Вебер; но, нравится
слово или нет, вопрос, обозначаемый им, требует ответа.
Это вопрос новаторства, инициативы, готовности и спо
собности делать дело. Как Шумпетер в области экономи
ческого развития отвечает на него восхвалением «пред
принимателя», его добродетелей и талантов, так Вебер,
рассматривая сферу общественной деятельности, в каче
стве ответа рисует социальный портрет «политика», че
ловека, занимающегося «политикой по призванию».
Здесь следует заметить, что я говорю не о веберов-
ском понятии харизмы (туманном во многих отношени
ях), т.е. легитимации власти в силу претензии на исклю
чительную одаренность и избранность. Речь идет о вебе-
ровском анализе обычного отправления власти, показы
вающем, что бюрократия может господствовать, но не
руководить. Бюрократия безголова по определению.
Правда, многие из тех, кто формально возглавляет со
временные администрации и несет политическую ответст
венность, имеют бюрократический склад характера. В
этом-то и проблема; так возникают посредственные сооб-
щества, лишенные руля и ветрил, которыми управляют,

но не правят. Бюрократы должны лояльно и компетент
но исполнять решения, принятые другими. Конечно, бы
вают ситуации, когда чиновникам приходится говорить
своим политическим руководителям, что те или иные
указания кажутся им ошибочными; но в конечном итоге
им остается один выбор — делать, что говорят, или
уйти. Ориентацию государствам, как и другим объедине
ниям, задают те, кто стоит во главе их: «руководящие
лица», «ведущие умы» или просто «лидеры».
Вебер не устает добавлять новые краски на палитру
качеств, необходимых лидерам. Он говорит об их талан
тах, об обстоятельствах выбора или заказе, который они
могут принять либо должны отвергнуть, об условиях,
при которых возможны их появление и успех. Его явно
завораживает свойственное политическим лидерам «ощу
щение под рукой пульса исторических событий», их спо
собность «смело сунуть руку в спицы колеса истории».
Со вкусом растолковывает он суть трех качеств, необхо
димых политику: «страсти — чувства ответственности —
глазомера». Подобно многим молодым политикам того
времени, мой отец купил первое издание «Политики как
призвания» в 1920 г. и подчеркнул эти пассажи толстым
карандашом. «Страсть» — это не «стерильное волнение»
интеллектуала, а глубокая преданность «делу», т.е.
чему-то неодушевленному (хотя Вебер и говорит о «Боге
или демоне», который может быть «его», этого дела,
«повелителем»). «Чувство ответственности» означает
осознание политиком своего особого положения и своей
задачи; это слово сразу ассоциируется с «этикой ответст
венности», которой придерживаются политики, вместо
того чтобы замыкаться в более чистом мире «этики убеж
дений». Чистой морали в политике нет места, поскольку
там все зависит от практических последствий того или
иного действия; политику недостаточно иметь правиль
ные убеждения — он должен ясно сознавать пределы
своих возхможностей и уметь оценивать следствия и ре
зультаты своей деятельности. Для этого требуются спо
собность суждения и чувство пропорции. «Политику де
лают головой, а не какими-либо другими частями тела
или души», — говорит Вебер, но, учитывая собственные
страсти, которые он никогда не обуздывал, не слишком
долго на этом настаивает: «Поистине: политику делают
головой, но, разумеется, не только головой».
Вебер не рассматривает отдельно проблему лидера в

бюрократическом мире. Однако ему, наверное, пришлась
бы по душе следующая метафора из области космонавти
ки. Ведущие политики, занимающие контролирующее
положение в бюрократических империях, должны избе
гать двух опасностей. Первая опасность - войти в атмо
сферу действия под слишком отвесным углом и сгореть в
ней; тогда лидеры сами становятся бюрократами. Другая
опасность — слишком пологий угол входа: тогда лидера
снова вытолкнет в открытый космос, и он так и останет
ся маленьким далеким огоньком на небосклоне времени.
Угол погружения в более плотную атмосферу действия в
управляемом мире должен быть таким, чтобы лидер мог
эффективно работать, сохраняя при этом свою цель
ность. Вебер поставил вопрос, при каких конституцион
ных условиях возможен такой результат. Именно поэто
му он поддержал тех, кто внес в Веймарскую конститу
цию статьи о прямом избрании рейхспрезидента и воз
можности правления путем внепарламентских чрезвычай
ных постановлений. Некоторые несправедливо пытаются
возложить на него часть ответственности за то, каким об
разом президент Гинденбург использовал эту возмож
ность незадолго до 1933 года и в самом этом чреватом
последствиями году. Мне представляется, что куда боль
шим недостатком тогда было отсутствие настоящей пре
зидентской системы по американскому образцу — или
хотя бы полной парламентской демократии в стиле Вест
минстера.
Все ответы на вопросы, связанные с проблемой совре
менной политики, спорны. Поколению демократических
фундаменталистов особенно трудно согласиться с незави
симой ролью, которая отводится политическому классу
не только у Макса Вебера, но и в предлагаемом здесь
анализе. Они любят представлять тех, кто занимает вы
сокое положение, в виде некоего пара, поднимающегося
над гейзером, зарождающимся глубоко в народных не
драх. После XIX и начала XX века публичное обсужде
ние политических вопросов во многом утратило свою
утонченность. В свете опыта последних десятилетий это
не слишком удивительно. В тирании, войне, геноциде
нет ничего утонченного, в основных условиях мира и
свободы — тоже. Тем не менее, проблема современной
политики, какой ее видел Макс Вебер, не снята с повест
ки дня. Как соединить демократию и обновление перед
лицом растущей бюрократической опасности? Какова

ныне возможность преобразования без революции?
Конституция свободы должна дать ответ на эти во
просы. Она должна проложить свой курс между сладко
голосой Сциллой тотальной демократизации и Харибдой
автократии, не сев при этом на мель бюрократии, повсе
местно воздвигающей препоны на путях прогресса. Воз
можно, такие метафоры чересчур удобны. Они создают
впечатление, что конституционным либералам нельзя ни
на йоту отклоняться от единственно верного курса. На
самом же деле вперед всегда ведет не один курс. Вновь
фантазия действительности превосходит фантазию тео
рии, и для нашего анализа будет полезно остановиться
подробнее на реально сложившейся ситуации в различ
ных странах.
О комбинированных конституциях
или реальной свободе
Американская конституция должна была понравиться
Максу Веберу. Президентская власть — чистое лидерст
во, конгресс — чистая демократия, а роль бюрократии
снижается благодаря практике, позволяющей каждой
новой администрации назначать на ключевые посты
своих людей. Последнее наверняка не отвечало веберов-
скому идеалу бюрократической организации; он предпо
читал этос прусского государственного чиновника и,
может быть, британскую форму civil service. В целом,
однако, система Соединенных Штатов по всем признакам
дает правдоподобный институциональный ответ на во
прос современной политики.
Первое впечатление не обманывает. Несмотря на то,
что не все президенты были или являются значительны
ми лидерами, что конгресс все сильнее погрязает в собст
венной бюрократии и порой серьезнее относится к эзоте
рическим играм ради денег и статуса, чем к задачам де
мократического представительства, американская консти
туция на удивление хорошо функционирует свыше двух
столетий. Кроме того, социальный фундамент американ
ской политики должен быть по душе теоретикам модер
низации. Главный признак Америки — мобильность; в
семьях большинства американцев кто-то в недалеком
прошлом принял мужественное решение порвать с тради-
циями и гнетом своей родины — и пуститься в неизвест

ность, отдавшись на волю морской стихии и иммиграци
онных служб. (Важное исключение — потомки черноко
жих рабов, и уже по этой причине о них вопрос особый.)
Американцы так и остались мобильными. К тому же мо
бильность с самого начала была тесно связана с демокра
тией в токвилевском смысле, т.е. с первичным равенст
вом жизненных условий, среди которых на первом месте
стояло отсутствие традиционных отношений зависимости.
Поразительнее другое наблюдение, дополняющее кар
тину: сторонникам классовой теории пример Америки
тоже в высшей степени по душе. «Подчеркивание "бес
классовости" в американской политической идеологии за
ставило многих европейских и американских комментато
ров прийти к выводу, что в Америке партийная принад
лежность в меньшей степени основана на классовом рас
слоении, чем в других западных странах. Однако иссле
дования выборов опровергают этот вывод». С.М.Липсет
проводил такие исследования начиная с 1936 г., но клас
совая модель легла в основу политических конфликтов в
Америке намного раньше6. «Еще до развития двухпар
тийной системы в ее нынешнем виде политические темы,
раскалывавшие общество, носили тенденциозно классо
вый характер». Липсет напоминает нам, что данный
факт не укрылся и от Токвиля. При ближайшем рассмот
рении, говорит Токвиль, партийно-политические разног
ласия в Америке не так уж «непонятны или ребячливы»,
как кажутся на первый взгляд. «Чем глубже мы вникаем
в самые сокровенные замыслы этих партий, тем яснее
видим, что цель одной из них заключается в ограниче
нии, а другой — в расширении власти народа».
Итак, Соединенные Штаты — образец чистой демо
кратии? Многие авторы придерживались этого мнения и
пытались обосновать его ссылкой на благосостояние стра
ны (богатство обеспечения в нашем понимании). Липсет
стал отцом одной из господствовавших в 1960-е гг. тео
рий, заявив (в одной работе 1959 г.), «что демократия за
висит от уровня экономического развития. Чем зажиточ
нее нация, тем больше шансов, что демократия найдет в
ней опору». Когда один критик указал, что Соединенные
Штаты в 1820 г., Францию в 1870 г. или Швецию в
1890 г. трудно назвать экономически высокоразвитыми
странами, но при этом они несомненно были демократия
ми, Липсет, чтобы спасти свою теорию, использовал весь-
ма странную уловку, утверждая, что эти демократии воз

никли прежде, чем «всемирная система коммуникации»
дала возможность сравнивать их с другими. Но есть ведь
пример Великобритании, прежде всего в межвоенный пе
риод. Есть Индия. Не так уж нелепо выглядит почти
прямо противоположный тезис: демократия дает странам
свободу играть в экономические игры с нулевым итогом.
Как бы то ни было, пример Америки демонстрирует
нам совсем другие социальные предпосылки политической
демократии. Это — сочетание гражданских прав с откры
той границей. Оба понятия при этом следует толковать в
определенном, исключительно американском смысле.
Гражданские права, как мы видели (в предыдущей
главе), близки к тому, что Токвиль называл первичным
условием равенства или демократии. В американском слу
чае это права принадлежности, ограничивающиеся в ос
новном правовой и политической сферой. Тем не менее,
американская история показывает вирулентность этой ве
ликой силы модерна. Если одна сторона стремится огра
ничить власть народа, а другая — расширить ее, то клас
совая борьба легко может принять насильственные
формы, что и происходило не раз в американской исто
рии. Первые бои за конституцию в 1770-е гг., граждан
ская война 1860-х гг.. и движение за гражданские права в
1960-е гг. — три наиболее знаменательных периода в дол
гой истории борьбы за утверждение гражданского статуса.
Конституция и Билль о правах, Акт о гражданских пра
вах 1866 г. и Четырнадцатая поправка, Акты о граждан
ских и об избирательных правах 1964/1965 гг., а также
постановления Верховного суда о положительной дискри
минации и другие подобные решения и административные
акты 1960-х и 1970-х гг. — вот вехи на бесконечном пути
осуществления всеобщих гражданских прав.
При этом постоянно замечается уже упоминавшаяся
нерешительность американцев, когда речь заходит о рас
пространении таких прав на социальную сферу. Конеч
но, Соединенные Штаты развивали основные элементы
государства всеобщего благосостояния. И «Новый курс»
президента Рузвельта, и «Великое общество» президента
Джонсона связаны именно с социальными правами. В
США существует всеобщее пенсионное страхование, для
многих — медицинское страхование, есть различные
виды детских пособий и кое-что другое, указывающее на
нечто большее, чем формальные права. Однако, если
внимательнее изучить отношение американцев к социаль

ной политике, вскоре можно сделать знаменательное от
крытие. Американцам не нравится идея социальных
прав; она то и дело используется, скорее, для того,
чтобы показать и дискредитировать зависимость получа
ющего пособие от общества. Большинство предпочитает
рассматривать социальную политику либо как раздачу
благотворительных пожертвований, либо как помощь,
необходимую некоторым людям, чтобы научиться самим
помогать себе, полностью нести за себя ответственность.
За этим скрывается убеждение, что следует добиваться
ответственности людей за себя и самостоятельности, не
полагаясь на социальные гражданские права. Таким об
разом, люди не имеют собственно права на социальное
вспомоществование, а вступают в своего рода договорные
отношения, причем напоминающие, скорее, частный, а не
общественный договор. Они получают помощь при усло
вии, что сами готовы внести свой вклад, т.е., по сути,
самостоятельно позаботиться о себе.
Итак, гражданские права в Америке представляют
собой в узком смысле билет для входа в экономическую,
социальную и политическую жизнь, независимо от того,
что будет потом. Все, происходящее «за дверями», остав
ляется на произвол великой борьбы всех против всех,
многократно упоминавшихся «крысиных гонок», систе
мы отношений, немало способствовавшей тому, что соци
ал-дарвинизм в Америке сыграл и продолжает играть
такую большую роль, и не только в философии. Здесь
пора обратить внимание на другую сторону американско
го образца — открытую границу. Рестриктивное понима
ние гражданского статуса функционально, поскольку —
и пока — существуют шансы индивидуального продви
жения. Социальная мобильность в Америке никогда не
была так распространена, как изображает американская
мечта, хотя сама эта мечта оказала свое действие на
взгляды и настроения людей. Правда, мобильность гео
графическая — не миф; люди садятся если и не на вело
сипеды (как рекомендовал англичанам один британский
министр из ближайшего окружения г-жи Тэтчер), так в
автомобили и со всеми пожитками отправляются из Дет
ройта в Хьюстон, из Хьюстона — в Сан-Диего.
Впрочем, дальше двигаться они не могут, если не
хотят свалиться в море. Конечно, можно вернуться
назад; нет недостатка в эффектных примерах возрожде-
ния умиравших, казалось бы, городов и регионов восто

ка и севера. Но у открытой границы в первую очередь
имеется и другое название, которое ближе остальному
миру, — «экономический рост». Пока существует воз
можность продуцировать все большее обеспечение, у от
дельных людей — благодаря наличию входного билета в
виде гражданских прав и отсутствию формальных огра
ничений в правах — есть шанс заработать больше и осу
ществить свои жизненные стремления. Существует свое
образное американское равновесие элементарных граж
данских прав и кажущегося безграничным их обеспече
ния. Это-то равновесие, а не мобильность как таковая и
тем более не всеобщее благосостояние или определенный
уровень экономического развития, и есть секрет полити
ческой демократии в Америке.
В известной степени так обстоит дело и сегодня.
Впрочем, бури 1970-х гг. не миновали совершенно Со
единенных Штатов; когда мы дойдем в нашем анализе до
самого недавнего времени, нам будут видны слабые
места Сильной Америки. Но сначала пересечем Атланти
ку: нас встретят совершенно иные обстоятельства и усло
вия. В некоторых отношениях та страна, у которой пер
вые американцы переняли если не свои теории, то свой
опыт, — Англия — представляет прямую противополож
ность Соединенным Штатам. Ее главный признак — по
литический конфликт без экономического успеха. В то
время как в Америке политика долгое время не имела
большого значения для людей в их стремлении получить
больше жизненных шансов, в Великобритании всегда
была ярко выражена склонность пренебречь повышением
экономического благополучия и ринуться в сумятицу за
бастовок, предвыборной борьбы и публичных дебатов.
Великобритания может служить образцом страны, где
политика — все, пусть даже не всегда есть точное пред
ставление, что она такое: сцена, где разыгрывается вели
кая драма социальных противоречий и национальных на
дежд, или действенный метод распределения жизненных
шансов.
Британскую конституцию охарактеризовать нелегко.
В XX в. авторы прежде всего разрываются между необ
ходимостью подчеркнуть то реальность «тенденции к
корпоративизму», то внешний облик старой политики по
принципу «друг — враг». В сравнительной перспективе,
однако, в первую очередь бросается в глаза, какое значе-
ние в Великобритании придается инновации и лидерству.

Время от времени англичанам явно доставляет удоволь
ствие радикальное политическое руководство, и они со
здали систему, позволяющую такого типа лидерам (при
ходить к власти и давать полную волю собственным
идиосинкразиям. Избирательное право — часть этой сис
темы; оно дает возможность получить большинство в
парламенте, имея чуть больше 40% голосов избирателей7.
Исполнительная власть не отделена от парламентской;
премьер-министр почти автоматически получает боль
шинство в парламенте, а главное — имеет важное право
в последней инстанции распустить парламент и назна
чить новые выборы. Стиль политических дебатов по
принципу «друг — враг» символизирует сама расстанов
ка скамей в нижней палате, где правительство и оппози
ция сидят друг напротив друга. Все это ведет к странной
деформации того, что я называю демократическим вы
движением, вводом интересов. Избиратели могут выра
зить свое мнение лишь по имеющимся каналам, в основ
ном олицетворяемым двумя партиями, которые по всем
важным вопросам занимают противоположные позиции.
Система не дает создать правительство, желательное для
большинства, — умеренную коалицию центра. В то же
время она ограничивает и другую сторону демократичес
кого минимума — контроль, хотя выборы по прошествии
определенного срока и приводят к смене власти. И все
же система сохраняет ярко выраженную инновационную
силу. Кроме того, британская бюрократия — civil serv
ice — с давних пор представляет собой модель служаще
го, но не господствующего управленческого аппарата. Ее
представители, например, должны готовить к выборам
альтернативные проекты законов, чтобы победившая
партия могла немедленно приступить к реализации своей
программы.
Первое важное замечание в свете данного анализа:
британская конституция оказалась на удивление жизне
стойкой в те времена, когда экономическая ситуация в
стране была сравнительно плохой, а то и вовсе скверной.
Даже если англичанам «никогда не жилось лучше, чем
сейчас» (как уверял их в 1958 г. премьер-министр Мак-
миллан), в других частях света, в том числе у европей
ских соседей и конкурентов, в этот же период было зна
чительно лучше. В 1890-е гг. Великобритания возглавля
ла таблицу рейтинга стран по уровню дохода на душу
населения со значительным отрывом; 80 лет спустя дохо

ды немцев выросли в 34 раза, французов — в 17 раз, а
англичан — только в 8 раз. Великобритания с места бес
спорного лидера опустилась на нижнюю строчку в пер
вой лиге мировой экономики. Однако в межвоенный пе
риод ни разу не возникало серьезной угрозы ее институ
там парламентской демократии. После войны безработи
ца, всеобщие забастовки, экономический кризис, улич
ные демонстрации чернорубашечников и коммунистов,
Национальная коалиция и последовавший за ней раскол
лейбористской партии подвергли британскую демокра
тию значительным испытаниям, но, тем не менее, ни
один иммигрант из Германии и других стран с тоталитар
ным или оккупационным режимом не испытывал ни ма
лейшей тревоги за надежность и прочность неписаной
британской конституции. Почти всеобщее послевоенное
экономическое чудо миновало Великобританию, но ее по
литические институты переживали новые взлеты успеха с
важными реформами и фазами относительного покоя, с
почти безупречной двухпартийной игрой в Вестминстере.
Многие теоретики демократии объявили бы такой
контраст политической стабильности и экономического
спада (относительного) невозможным. Отсюда следуют
два возможных вывода. Либо популярные теории демо
кратии ложны, либо секрет в том, что в Великобритании
нет демократии. Несмотря на всю критику в адрес слабо
развитого демократического минимума, второй вывод все
же ошибочен. Остается вопрос относительно теории.
Может быть, она упускает из виду какие-то важные
культурные проявления? Или заблуждается в своем ос :
новном постулате о соотношении экономики и политики?
Как бы то ни было, создается впечатление, что вест
минстерская система политики по принципу «друг —
враг» почти в совершенстве приспособлена к играм с ну
левым итогом. Лежащее в основе «экономической теории
демократии» — от Шумпетера до Эрроу и др. — пред
ставление, согласно которому политические партии в
предвыборной борьбе стараются перещеголять друг
друга, раздавая обещания, а затем оказываются в труд
ном положении, когда не могут больше свои обещания
исполнять, но при всем том стимулируют экономический
рост, в любом случае не может служить характеристикой
британской политики с конца XIX в. до 1970-х гг. Ко
нечно, за это время произошли глубокие перемены. Мы
видели, как обе войны приносили массу изменений в

правах. Книга Т.Маршалла о расширении гражданских
прав основана в конечном счете именно на британском
опыте. Нет ли здесь урока для всех? Британская полити
ка долгое время была политикой прав, а не их обеспече
ния. Ее темой служили гражданство и привилегии, а не
экономический рост. Но подобные темы зачастую требу
ют игры с нулевым итогом, когда выигрыши одних при
ходится оплачивать за счет потерь других, в то время
как политика роста, наоборот, сталкивается с большими
трудностями, если перестает обеспечивать положитель
ный итог.
Особые черты британской политики — не только ре
зультат процедурных правил, у них более глубокие
корни. По сути, они отражают статичную социально-эко
номическую картину общества. Его часто характеризуют
как классовую систему; однако если классы объясняют
социальную динамику политического конфликта, то в
британском случае речь о другом. В Великобритании
многие люди смирились со своей принадлежностью к оп
ределенному «классу» так, как будто это доиндустриаль-
ное сословие, чуть ли не каста. Они жаловались на свое
положение, но в то же время гордились своим «клас
сом», и не в последнюю очередь это относилось к рабо
чему классу с его собственной ярко выраженной культу
рой. Историю классов в Великобритании можно предста
вить как историю защиты и требования прав, равноцен
ной компенсацией которых экономический успех никогда
не считался. Еще в 1960-е гг. Дэвид Локвуд и Джон
Голдторп описывали «зажиточного рабочего» как лучше
обеспеченного материально, но неизменно обладающего
«классовым сознанием». Многие писали и об «истэблиш
менте», который, несмотря на умеренный экономический
успех, сохранял свое привилегированное социальное и
политическое положение8.
Эта статичная, почти сословная структура, вероятно,
стала результатом своеобразного поворота социально-
экономического развития во второй половине викториан
ской эпохи. Пожалуй, мы можем, вместе с Мартином
Винером, назвать его «упадком индустриального духа»9.
Страна, откуда взяла свое начало современная револю
ция промышленности, через два-три поколения устала от
этой революции. Произошел гигантский инновационный
сдвиг, сопровождавшийся социальными потрясения-
ми, — а затем люди вернулись к такой форме жизни,

которая имела больше общего с XVIII, чем с XX столе
тием. Сыновья разбогатевших предпринимателей превра
тились в новую аристократию, с поместьями в деревне,
любовью к охоте и всеми прочими атрибутами, а сыновья
несчастных воспитанников работных домов и первых
фабрик — в рабочий класс, обитающий в типовых доми
ках. И у тех, и у других были свои клубы, свои игры и
своя гордость, и ни те, ни другие не жаждали безгранич
ных возможностей экономического прогресса. Сильная
консервативная партия нуждалась не только в сыновьях
предпринимателей; были и средние группы, в которых
кто-то старался пробиться наверх, а остальные довольст
вовались тем, что имели. Но в целом двухпартийная сис
тема как игра, как сроего рода спектакль, изображающий
социальное расслоение сверху донизу, основной лейтмо
тив которого — изменения в правах, являлась совершен
ным отражением существующего положения.
Необходимо коротко пояснить, почему я рассказы
ваю здесь британскую историю в прошедшем времени.
Британская политическая игра и ее социальный базис
никогда не были так совершенно стабильны, как я изо
бразил, а в последние десятилетия вообще оказались
чрезвычайно хрупкими. За короткое время произошло
множество перемен. Все больше и больше людей начали
сравнивать свое положение с положением других, о ко
тором их информировала «всемирная система коммуни
кации». Иммигрантские меньшинства внесли новый эле
мент в городскую жизнь, изменили место и самосозна
ние рабочего класса. «Политика экономического спада»
в конце концов поставила вопрос об управляемости.
Группы молодежи из нового среднего сословия (не
только яппн, но и пробивающиеся наверх городские жи
тели с высшим образованием) стали требовать разбить
сладостные оковы традиции. Два консервативных пре
мьер-министра брались за эту задачу; у первого, Эд
варда Хита, не хватило духа сломать английскую тра
дицию, и вскоре он совершил свой пресловутый пово
рот на 180 градусов; Маргарет Тэтчер, сменившая Хита
на Даунинг-стрит после пятилетнего перерыва, когда у
власти находилось лейбористское правительство, без за
зрения совести пожертвовала социальную и политичес
кую цивилизацию Великобритании на алтарь экономи
ческого успеха. Под ее эгидой общественный интерес
сместился от вопроса о правах к убеждению, что рас

тущее обеспечение решит все проблемы, и страна рас
кололась на преуспевающих и неудачников.
Впрочем, эти наблюдения заставляют нас перешаг
нуть великий водораздел 1970-х гг., не разведав хоро
шенько лежащей перед ним местности. На протяжении
достаточно долгой фазы новейшей истории конституци
онные комбинации Великобритании и Соединенных
Штатов обе имели успех, хотя и различались в корне.
Сочетания гражданских прав и экономического роста в
Америке, инновативной политики и экономической сла
бости в Англии оказались стабильными и приемлемыми
для всех. Первое оставляло мало простора для полити
ческого процесса, второе — много; первое было подчерк
нуто современным, поскольку предполагало и поощряло
индивидуальную мобильность, второе — в некоторых от
ношениях полусовременным; но при этом оба признавали
как принцип гражданских прав, так и необходимость со
циального изменения. Эти комбинации функционирова
ли, чего нельзя сказать о немецкой комбинации. Здесь
особое сочетание исторических пластов привело к по
движкам, вызвавшим череду социально-политических
землетрясений, потрясших сначала Европу, а затем и
весь мир. Послевоенная Федеративная Республика Гер
мании — первое немецкое государство, продемонстриро
вавшее наличие стабильных и демократических конститу
ционных условий.
Даже сегодняшняя Германия не свободна от бюрокра
тии, от нежелания попытаться справиться с проблемой
современной политики, что чревато огромными последст
виями. Долгое время в Германии отсутствовало то, что я
называю демократическим минимумом. Не было ни эф
фективного контроля с помощью выборных политиков,
ни регулярного включения мнений и интересов масс.
Поэтому людям приходилось искать другие возможности
выражения, сначала внепарламентские, а затем и анти
парламентские, так что конституция постоянно служила
темой дискуссии, вместо того чтобы быть само собой ра
зумеющейся основой деятельности. К тому же руководст
во нередко оказывалось неспособным проводить проду
манные преобразования. Представителей властных пози
ций зачастую больше всего заботило то, чтобы их при
знали компетентными специалистами не хуже ведомст
венных чиновников. Все это привело к роковому резуль-
тату: правительственная машина сбавляла и сбавляла

обороты, пока, наконец, драматические перемены и
идиосинкратические лидеры не привели ее в движение
снова. С задачей конституции свободы обеспечивать пре
образование без революции Германия не справилась.
Историю этого провала так часто рассказывали, что я
не решился бы повторять ее здесь, если бы другие стра
ны вплоть до сегодняшнего дня не вступали на тот же
ошибочный путь. Какие уроки можно извлечь из немец
кого опыта? Если обобщить их в простой формуле, речь
идет о последствиях экономического роста без граждан
ских прав. Торстайн Веблен обрисовал эту дилемму еще
в 1915 г. в своей книге «Кайзеровская Германия и про
мышленная революция»10. Эта книга больше опирается
на интуицию, чем на информацию, но, каков бы ни был
источник высказанных в ней догадок, они от этого от
нюдь не обесцениваются.
Согласно Веблену, Германия сочетала «почти нетро
нутое средневековое институциональное устройство», во
всяком случае «династически организованное государст
во» со всеми его ценностями, с быстрой, заимствованной
у других, по крайней мере в своей технической основе,
индустриализацией. Вследствие этого «индустриальные
искусства» оказались «совершенно несовместимыми с ин
ституциональным устройством, но достаточно продуктив
ными, чтобы предоставить в распоряжение династическо
го государства большие излишки». В Германии правя
щий класс попытался в условиях, в общем феодальных,
поставить себе на службу индустриализацию. Это совсем
не тот случай, когда индустриальный класс воспринима
ет некоторые квазифеодальные ценности и перекраивает
их по своему образцу. Германия представляет собой пер
вый важный пример индустриализации сверху, автори
тарной индустриализации, если угодно. Ее движущей
силой были не свободный трудовой договор, опирающий
ся на гражданские права, и не инновативный предприни
матель, действующий на рынке, а феодальный власти
тель — пресловутый хозяин в доме — и покорность его
подданных.
Многие, от последних царей до современных латино
американских диктаторов и азиатских генералов от инду
стрии, пробовали подражать германской модели сохране
ния старого правящего класса благодаря процессу совре
менного экономического роста. В Европе и Латинской
Америке большинство таких попыток провалились; ази

атский опыт сложнее, но и он подводит все к тому же
вопросу. Даже там, где удается заставить экономику ра
ботать, за это, как правило, приходится расплачиваться
нестабильностью политической ситуации.
В предыдущей главе говорилось о рискованной по
пытке Бисмарка заменить гражданские права обеспечени
ем благосостояния. Опыт не удался. Гражданский статус
оказался более мощной силой; патриархальная система
общего блага не смогла надолго сдержать классовую
борьбу. Когда затем в 1918 г. уже показалось, что Гер
мания после тяжелейшей войны готова вступить в совре
менный мир, случились две вещи. Во-первых, нестабиль
ность экономической ситуации многих лишила социаль
ных корней. Одни винили войну, другие — репарации;
так или иначе, после преодоления гиперинфляции в
1923 г. не заставил себя ждать крупный экономический
кризис. Поскольку люди связывали эти катастрофичес
кие процессы с первым опытом демократии, вряд ли они
могли прийти к положительным выводам относительно
последней. Во-вторых, многим скоро стало ясно, что со
бытия 1918/1919 гг. — нечто гораздо меньшее, чем ре
волюция. Даже если поставить под сомнение утвержде
ние Манкура Олсона о почти полной преемственности
важнейших структур с 1870-х до 1930-х гг., эта преемст
венность все же оставалась достаточной, чтобы заставить
многих усомниться в пользе демократии11.
Как это ни чудовищно, гитлеровский национал-соци
ализм был необходим, чтобы завершить революцию мо
дерна в Германии. Этот мой тезис (из книги «Общество
и демократия в Германии») часто подвергался критике,
но я настаиваю на его сути — все досовременные пере
житки сословной и церковной принадлежности, автори
тарной благотворительности без гражданского участия,
неподвижности и традиционализма были безжалостно
уничтожены режимом, нуждавшимся для сохранения
своей тоталитарной власти в тотальной мобилизации. Все
последствия этого грандиозного процесса демонтажа тра
диции стали видны не сразу; задним числом представля
ется почти невероятным, что этот страшный эпизод исто
рии был так короток. Тем не менее, он означал, что в
Германии после 1945 г. демократия впервые получила
свой настоящий шанс, по крайней мере в негативном
смысле отсутствия традиционалистских препятствий. Тот
конфликт
факт, что вскоре образовались две Германии и что они

по причинам, от них не зависящим, сорок лет шли в
своем политическом устройстве очень разными путями,
напоминает нам о границах, которые ставит социальному
анализу конъюнктура мировой политики. С другой сто
роны, конец сорокалетнего раскола служит лишним до
казательством силы конституции свободы в современных
обществах.
Британский пример не предусмотрен в учебниках де
мократии, в случае с Германией то же можно сказать об
учебниках капитализма. Но, может быть, германское
экономическое чудо в 1913 и после 1948 г. и не было
примером собственно капиталистического роста. В обоих
случаях, а особенно перед Первой мировой войной, носи
телями роста выступали мощные бюрократизированные
организации: банки, предприятия, изначально крупные,
и государство. Бросается в глаза отсутствие заметных
фигур предпринимателей и политиков — за исключением
Бисмарка и Аденауэра — и точно такое же отсутствие
демократического выдвижения. Власти в Германии мно
гие десятилетия не решались дать народу права, которых
требует современное гражданское общество. Из прусской
традиции была заимствована бюрократическая версия
правового государства, но она не связывалась ни с граж
данским участием, ни с парламентским контролем.
Вследствие этого страна постоянно колебалась между
автократией и бюрократическим окостенением. Некото
рая доза классовой борьбы не помешала бы, чтобы вы
звать к жизни конституцию свободы, но для подобных
нечестивых желаний давно уже слишком поздно. Даже
сегодня риск возникновения веберовской «железной
клетки» в Германии выше, чем где бы то ни было, хотя
выжженная пустыня, оставленная Гитлером, и дала воз
можность строить на немецкой земле гражданское и со
стоятельное общество.
Немецкий путь к свободе представляет собой наибо
лее болезненный вариант по сравнению с наиболее при
емлемыми примерами Великобритании и Соединенных
Штатов; были, однако, и другие. Франция уже два сто
летия разрывается между настойчивыми требованиями
демократии и старой приверженностью к авторитету. Это
не способствовало непрерывности процесса развития, но
позволило стране, по крайней мере после 1789 г., не
однократно получать лишь касательные ранения от ос-
колков революционных взрывов и в то же время избе

жать худших злоупотреблений современной власти.
Швейцария каким-то таинственным образом преобразова
ла себя, сохраняя внешнюю оболочку традиции и ста
бильности. Вряд ли возможно назвать швейцарских ли
деров — двигателей прогресса; действующие социальные
силы тоже угадываются с трудом — и тем не менее про
изошли радикальные перемены. Может быть, двигателем
прогресса в данном случае выступал весь политический
класс, сознательно сохранявший анонимность, тогда как
народ в своем поведении при голосованиях воплощал
инерцию сохранения традиционного наследия.
Какова же мораль всех этих историй? Они никак не
меняют абстрактного и общего ответа на проблему совре
менной политики. Свободные, открьгтые общества нуж
даются в трех вещах: политической демократии, рыноч
ной экономике и гражданском обществе. Отношения
между этими тремя столпами свободы сложны и зачас
тую не поддаются организации. Пожалуй, можно ска
зать, что гражданское общество — самый надежный
якорь свободы, а демократия — самое наглядное ее вы
ражение. Но демократия — понятие многокрасочное.
Можно понять, почему некоторые предпочитают гово
рить о «конституции свободы», даже если не принимают
полностью определение Фридриха фон Хайека12. Наши
рассуждения показали, что необходимо для создания
такой конституции. Должны быть правила, но которым
развиваются и разрешаются конфликты спорящих групп
и расходящихся интересов (правовое государство, кон
ституция); должны быть методы превращения предпочте
ний и глубинных потребностей управляемых в эффектив
ный контроль над правящими («демократический мини
мум»); должны быть центры, а также носители инициа
тивы, готовые к поиску новых решений (руководство).
Для конституции свободы нет ничего опаснее догмы, а ее
может породить как произвольная власть, так и бюро
кратическая стагнация.
Все это, впрочем, было ясно еще до того, как мы
приступили к рассмотрению различных примеров. Они
показывают нам нечто другое, не менее важное. Как сде
лать необходимое — полностью зависит от специфичес
ких условий и традиций. К конституции свободы нет
столбовой дороги. И в своей институциональной структу
ре, и в своей политической культуре разные страны на-
4*
ходили разные пути к свободе. К тому же есть примеры,

показывающие, что самые лучшие институты никогда не
бывают точно такими, как на бумаге. Правовое государ
ство и государственная конституция могут определяться
по своей процедурной стороне или по содержанию; демо
кратический минимум может осуществляться прямо или
репрезентативно; инициатива и руководство могут исхо
дить как от политических партий, так и от сильных пре
зидентов. Реальная конституция всегда должна считаться
с историей, культурой и другими своеобразными усло
виями определенных обществ. Поэтому ее трудно перене
сти из одной страны в другую. Это вовсе не алиби для
всяких нарушений основных принципов свободы, напро
тив: это значит, что формальное наличие определенных
правил мало что говорит нам об их реальности. В реаль
ной свободе всегда есть нечто хаотичное. Поэтому глав
ный вывод из рассмотрения конкретных примеров совре
менной политики — слава комбинированным конститу
циям, или, пожалуй, правильнее сказать: слава хорошо
скомбинированным конституциям.
4. ИСКУШЕНИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА
Конец одной иллюзии

Июль 1914 г. оказался судьбоносным месяцем в со
временной истории Европы, а может быть, и всего мира.
К его началу развитые страны находились на пике про
должительного экономического взлета; 1913 год до сих
пор служит мерилом для оценки экономического успеха.
Гражданские права не везде шагали в ногу с этим успе
хом, но требования реализации гражданского статуса
звучали с неизменной силой, и защитники привилегий
повсеместно начали уступать. Никто не сомневался в ре
альности классовой борьбы. Прогрессивные либеральные
партии заинтересовались социальным вопросом; электо
рат социалистических партий стремительно прибывал.
Предчувствие перемен носилось в воздухе. Вдобавок ве
ликие державы — Великобритания, Франция, Германия,
Австро-Венгрия, Россия — жили в мире друг с другом.
Прогресс казался если и не неизбежным, то весьма веро
ятным.
28 июня в Сараево эрцгерцог австрийский Франц
Фердинанд пал от руки убийцы. Поначалу лишь немно
гие осознали возможные последствия происшедшего. В
столицах Европы пришли к единому мнению, что Ав
стрия имеет полное право отомстить Сербии за это не
слыханное злодеяние. Венский ультиматум был принят к
сведению с некоторой тревогой, однако французский
президент отправился в путешествие по России, как
будто бы никакой особой угрозой и не пахло. Кое-кто
поговаривал о локальной войне на Балканах. Эти разго
воры о войне разбудили спящую собаку, которая с каж
дым днем стала казаться все злее. Упрочивались старые
союзы, нащупывались новые. Атмосфера сгущалась.
Вскоре проснулись военные и провели все этапы мобили
зации, пока между столицами раскалялись телеграфные
провода. Как-то вдруг все разом заговорили о войне, за
говорили с возбуждением, со страхом, а под конец — с
каким-то странным фатализмом. В последние дни июля
европейские столицы согласились, что война неизбежна.
Когда германский кайзер в последнюю минуту попробо-
вал остановить процесс, его генералы заявили, что это

уже невозможно. Alea iacta*. Это была чушь, но генера
лы — те же бюрократы, а бюрократы любят пожимать
плечами, пока события идут своим чередом. К тому же
кайзер Вильгельм не слишком соответствовал веберов-
скому образу идеального политика, так что война была
объявлена.
Британский министр иностранных дел Эдвард Грей
сказал в те летние дни: «Во всей Европе гаснут огни;
при нашей жизни мы уже не увидим, как они зажгутся
вновь». Он был во многом прав. Я вспоминаю здесь
июль 1914 г. еще и потому, что эта история и ее послед
ствия — не просто часть современного социального кон
фликта. Попытки представить Первую мировую войну
как результат империалистических происков алчных ка
питалистов, а дальнейший успех национал-социализма —
как отчаянный капиталистический трюк с целью сохра
нить власть и добычу, не соответствуют действительнос
ти почти во всех ее аспектах. Если экономика и была
когда-либо служанкой политики, то именно во время
Второй Тридцатилетней войны. Это не значит, что соци
альных конфликтов не было или что классовый кон
фликт — борьба за гражданские права и стремление уве
личить жизненные шансы — перестал быть актуальным.
Но его актуальность проявлялась странными окольными
путями. В конце тридцатилетия - когда Европа лежала
в развалинах и гибель сотен тысяч людей в Хиросиме и
Нагасаки возвестила начало атомной эры — вот тогда со
зрели условия для упорядоченной демократической клас
совой борьбы и своеобразного экономического чуда. Л до
этого MOMefiTa, очевидно, с помощью взрывов и насилия
устранялись препятствия, лежавшие на пути модерна —
расширения гражданских прав, распространения жизнен
ных шансов и свободы.
Одним из огней, погасших во всей Европе, была ре
волюционная иллюзия. Она погасла не сразу, время от
времени вспыхивая вплоть до 1930-х гг., но яркость ут
ратила намного раньше. Некоторые предпочитают вместо
«революционной иллюзии» говорить «надежда». Разуме
ется, звезда надежды тоже потускнела во время событий
1914 г. и последующих лет. Но здесь речь идет о надеж-
Жребий брошен (лат.)(Примеч. пер.).
4. ИСКУШЕНИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА 103
дах чрезмерных, о той пагубной страсти, которая застав

ляет ожидать в самом ближайшем будущем пришествия
совершенно иного мира. Надежда — незаменимая дви
жущая сила действия. Однако, чтобы она не осталась
пустой мечтой, мы должны связывать ее с реальными со
циальными силами и политическими группировками.
Нам необходимо иметь в голове некую картину будущего
и представление о том, как воплотить ее в жизнь. В ре
волюционной же иллюзии вера в неудержимое шествие
прогресса сочетается с миражом утопии. Она манит
людей прочь из реального мира и если не намеренно, то,
во всяком случае, фактически уводит их от свободы.
Для многих средоточием таких чрезмерных надежд
служило понятие пролетариата. Маркс был отнюдь не
единственным автором, исповедующим эту веру, но он
прежде всего несет ответственность за то, что множество
людей возомнили, будто видят путь, ведущий прямиком
в утопию. «Современное буржуазное общество... создав
шее как бы но волшебству столь могущественные средст
ва производства и обмена, походит на волшебника, кото
рый не в состоянии более справиться с подземными сила
ми, вызванными его заклинаниями». Поэтому буржуа
зии, чтобы выжить, приходится стараться сдерживать
новые производительные силы, но надолго это ей не уда
ется. Рано или поздно вызываемые всем этим кризисы
оборачиваются против нее самой; «буржуазия не только
выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и
людей, которые направят против нее это оружие, — со
временных рабочих, пролетариев». В ответ на усиливаю
щееся беспокойство буржуазии (по Марксу) постоянно
будет расти численность, внутреннее единство и органи
зационная сила пролетариата. Как буржуазия в феодаль
ном обществе, так пролетариат в обществе буржуаз
ном — это «класс, в руках которого будущее». Но, в от
личие от буржуазии, пролетариат не станет утверждать
новую власть меньшинства. Вместе с буржуазными про
изводственными отношениями он разрушит все прежние
производственные отношения и соответствующую им
надстройку. Если же «пролетариат... путем революции...
превращает себя в господствующий класс и в качестве
господствующего класса силой упраздняет старые произ
водственные отношения, то вместе с этими производст
венными отношениями он уничтожает условия существо
вания классовой противоположности, уничтожает классы
вообще, а тем самым и свое собственное господство как

класса. На место старого буржуазного общества с его
классами и классовыми противоположностями приходит
ассоциация, в которой свободное развитие каждого явля
ется условием свободного развития всех». И так далее и
тому подобное — в «Коммунистическом манифесте», в
восторженной поэзии того времени, в песнях рабочего
движения и в призыве к пролетариям всех стран соеди
няться.
Вместо этого парламентские представители пролета
риата проголосовали за военные кредиты, причем по обе
стороны фронта. Тогда, в августе 1914 г., социалистичес
кие партии Франции и Германии несомненно делали
именно то, чего ждали от них избиратели. Вместо того
чтобы создавать совершенно иной мир, рабочие шли в
бой за мир существующий. И что здесь удивительного?
Когда это было, чтобы бедные и униженные нашей земли
творили мир по собственному образцу? Не является ли
привычка приписывать нуждающимся массам утопичес
кие фантазии вместо реальных интересов патерналист
ским заблуждением интеллектуалов? Бедные ищут места
под солнцем — под этим солнцем, под солнцем сегод
няшнего дня, а не под искусственным светом неизвестно
го мира. Тот, кто говорит им, что в их руках будущее,
не даст им ни хлеба, ни крыши над головой. Естествен
но, они начинают мечтать о том, что видят в действи
тельности. Промышленный рабочий класс и его полити
ческие организации, разумеется, были силой социального
изменения, но это изменение означало развитие реально
существующего принципа — принципа гражданских
прав.
Правда, некоторых такое открытие поразило. Рево
люционная иллюзия завладела многими интеллектуала
ми. Интеллектуалы вообще сыграли важную роль во
Второй Тридцатилетней войне, почему о них и заходит
так часто речь в этой истории. Немало вождей рабочего
движения либо сами были интеллектуалами, либо пребы
вали в плену великой иллюзии. Их экстравагантные на
дежды, как в зеркале, отражались в страхах, терзавших
власти. Где-то между 1914 г. и 1930-ми гг., после того,
как социалистические партии одобрили войну наций, и
до появления на сцене Сталина в России, а затем Гитле
ра в Германии, пролетариат как путеводная звезда тех,
кто надеялся на новый мир, почти совершенно исчез.
Для исчезновения пролетариата имелись свои причи

ны, в которые стоит вникнуть, поскольку они указывают
на важные социальные процессы. В первую очередь дело
даже не в этих процессах, а в одном простом факте. Те,
кто описывал и воспевал новый мир пролетариата, были
мало знакомы с реальными настроениями трудящихся.
Рабочие, в противоположность сконструированным гипо
тезам, настроены скорее нетерпимо, чем терпимо, нацио
налистически, чем интернационалистически, критически
по отношению к либералам; они скорее ищут защиты и
покровительства, чем стремятся к свободе и открытости.
«Эмпирические данные и теоретические рассуждения по
зволяют сделать вывод, что низшие слои относительно
авторитарны, что крайние движения кажутся им привле
кательнее, чем умеренные и демократические, что их не
пугает недостаток внутренней демократии, когда они
присоединяются к таким движениям, между тем как
более образованные и способные к взвешенным суждени
ям члены их покидают». Кто станет возражать Липсету,
когда он показывает, как «постепенное осознание того,
что нетерпимые и экстремистские движения с большей
вероятностью зарождаются в низших классах, нежели в
средних или высших... поставило трагическую дилемму
перед интеллектуалами, верившими когда-то, что проле
тариат непременно является силой, несущей свободу, ра
совое равенство и социальный прогресс»?1
За разочарованием относительно реальных настро
ений и взглядов рабочего класса последовало еще более
глубокое разочарование в организациях рабочего движе
ния. Когда Роберт Михельс в 1911 г. впервые опублико
вал свою «Социологию политических партий», его глав
ная мысль уже не была совершенно новой, но по-преж
нему шокировала. В основе своей она была проста и за
ключалась в том, что социалистические партии по сути
не отличаются от других партий и политических органи
заций, но эта догадка имела множество последствий.
«Тот, кто говорит: организация, демонстрирует тенден
цию к олигархии». Массы не могут руководить сами: в
то самое мгновение, когда они образуют партии и проф
союзы, ими начинает руководить меньшинство. Предста
вители властвуют над своими избирателями, делегаты —
над теми, кто вручает им мандат. Михельс провел глубо
кое исследование природы человека и императивов обще
ства ради обоснования простого наблюдения, что партия
есть партия. Не всегда ясно, что именно его волновало:

общество в целом или некоторые слабости его реальных
проявлений (которых можно избежать). Как бы то ни
было, он пришел к выводу, что рабочее движение стало
частью нормального политического процесса. Так роди
лась социал-демократия. Георг Лукач в 1922 г. облек
значение этого события в легкомысленные, но весьма
многозначительные слова, сожалея о процессе «реальной
политической организации», который «вынуждает проле
тариат вернуться к его непосредственному существова
нию в качестве простой составной части капиталистичес
кого общества, а не мотора, толкающего это общество к
упадку и гибели»'2.
Противопоставление олигархических вождей и массы
рядовых членов у Михельса имело и другую подоплеку.
Тут скрывался намек на вошедшую в моду привычку
представлять прославленный пролетариат как группу,
лишенную какой-либо структуры или культуры, — про
сто как массу. 1920-е гг. стати эпохой открытия бича со
временности в лице якобы атомизированных масс. «Пси
хология масс» Густава Лебона по-прежнему пользовалась
спросом у многих читателей; Хосе Ортега-и-Гассет напи
сал свое «Восстание масс». Теодор Гайгер в книге
«Масса и ее действие» попытался защитить массу, введя
романтическое понятие пролетариата как носителя рево
люционных надежд, но его более поздние публикации
показывают, что он не смог этим убедить даже самого
себя. Многие были скорее склонны принять характерис
тику пролетариата как «лишенной свойств абстрактной
величины», данную Вернером Зомбартом. «Мировой
пролетарий... уже почти стал одной и той же бесцветной
и безликой фигурой в Лондоне и Риме, в Москве и Па
риже, в Берлине и Вене» 3 . От чрезмерной восторженнос
ти до цинизма расстояние невелико.
Реальные общественные процессы не слишком помо
гали оставшимся верующим в пролетариат. В экономи
ческом отношении межвоениый период был так себе, но
при этом произошло некоторое перераспределение. В ре
зультате часть рабочего класса поднялась, по крайней
мере внешне, до уровня среднего сословия. В оборот
вошло слово «обуржуазивание». Тезис Маркса, согласно
которому пролетариат с течением времени должен был
превратиться в большой однородный класс, в любом слу
чае приходилось считать опровергнутым. Промышлен-
ный прогресс требовал новых навыков; различение ква

лифицированных, среднеквалнфицированных и неквали
фицированных рабочих было не только технической
формальностью при страховании.
Прогресс промышленности и общее экономическое
развитие привели также к массовому росту «нового сред
него слоя» служащих частных фирм и общественных уч
реждений. Об этом феномене, занимавшем в 1920-е гг.
многих социальных аналитиков, заговорили уже перед
Первой мировой войной. Быстро растущий новый сред
ний слой — как и упорная живучесть «старого среднего
слоя» независимых ремесленников, мелких предприни
мателей и сельских хозяев — со всей очевидностью оп
ровергали предположение, что рано или поздно подав
ляющее большинство людей будет втянуто в недиффе-
ренцируемую пролетарскую массу.; Правда, рабочий
класс рос; в некоторых развитых странах он составлял
50 % населения, а то и больше. Но другие слои росли
еще быстрее, и социальное положение их было отнюдь
не однозначным.
Эмиль Ледерер и Якоб Маршак, публикуя в 1926 г.
авторитетное исследование «нового среднего слоя», еще
могли заявлять, что было бы неверно рассматривать слу
жащих как «буфер между крупным капиталом и проле
тариатом» и что новый класс мог бы найти свое место в
профсоюзах вместе с традиционными рабочими. Однако
шесть лет спустя Теодор Гайгер первым показал, что
дело обстоит не так просто Хотя так называемые проле
тарии в белых воротничках по своему экономическому
положению во многом походили на рабочих, они не толь
ко носили воротнички, но и обладали собственным соци
ально-политическим «менталитетом»4, что и заставило их
поддержать партию, выступившую в равной мере и про
тив власти капитала, и против пролетарской револю
ции, — партию нацистов.
Словно для того, чтобы еще больше усложнить ситуа
цию, реальный социализм начал сеять зерна сомнения в
умах своих первоначальных приверженцев. Начиная с
1920-х гг. существовали два вида социализма. Первый —
в лице социал-демократии как правящей партии. Те, кто
еще сохранил веру в предстоящее тысячелетнее царство,
не могли не видеть, что рейхсканцлер Герман Мюллер и
премьер-министр Рамсей Макдональд таковое вряд ли
построят. Другой, советский опыт поднимал еще более
серьезные вопросы. Некоторым понадобилось удивитель

но много времени, чтобы осознать истинную природу со
ветского режима, но процесс утраты иллюзий начался
уже в 1920-е гг., когда вернулись со своими рассказами
первые посетители Советского Союза и кое-кто начал за
даваться вопросами относительно диктатуры пролетариа
та, длительности «переходного периода» и фигуры Ста
лина. Масла в огонь подливал углубляющийся раскол
рабочего движения, и прежде всего беспощадные напад
ки коммунистов на социал-демократов.
Всем, кто держал глаза открытыми и обеими ногами
стоял на земле, не составляло труда постичь значение
таких процессов. Я характеризую их как постепенное
расширение гражданских прав на непривилегированные
слои в результате сочетания социального давления и
стратегической политической реформы. Рабочий класс
ни в коем случае не был бесструктурной массой. Напро
тив, из «бессвязной суммы беспомощных индивидов, но
сящихся, подобно пескам пустыни, по воле стихий», он
превратился в «могучую, обладающую самосознанием,
хорошо конституированную часть общества». При этом
он не только добился улучшения собственного жизненно
го уровня, но и «вообще преобразовал характер буржу
азной экономики в весьма важном направлении». Чело
век, написавший это в своем ретроспективном анализе,
опубликованном после 1945 г., по-видимому, заслужива
ет места в моем пантеоне стратегических реформаторов.
Это Карл Реннер, в 1920-е гг. — ведущий «австромарк-
сист», однако несомненно державший глаза открытыми и
стоявший обеими ногами на земле5. После Второй миро
вой войны он стал первым президентом возрожденной
Республики Австрии.
Другим было по-прежнему трудно расстаться с рево
люционной иллюзией. Кое-кто пытался спасти провалив
шуюся теорию с помощью весьма замысловатых вывер
тов (горстка людей и сейчас так делает), от натужного
отрицания всех реальных перемен до идеи «экстернали-
зованного пролетариата» в развивающихся странах и ка
кого-то совершенно эфемерного марксизма. Согласно
последнему, понятие пролетариата должно было обозна
чать не реальных трудящихся, а нечто гораздо более аб
страктное: «собирательного рабочего», сам труд и даже
совокупность социальных отношений. Такое выхолащи
вание реальности означает уход интеллектуалов со сцены
как политической силы и поэтому представляет мало ин

тереса.
И все же было бы неверно недооценивать вакуум, ос
тавшийся в умах интеллектуалов после исчезновения
пролетариата, и не следует сбрасывать его со счетов
только потому, что речь идет об одних интеллектуалах.
То, что думают и говорят стражи-критики наших пред
ставлений о будущем и нашего миропонимания, — не
просто часть эзотерического мира духа. Конечно, не без
этого: с возникновением современной интеллигенции
даже появился особый жаргон, призванный скорее огра
ничить, чем расширить круг посвященных. Язык служит
для них символом принадлежности, а не средством обще
ния. Но при всем том интеллектуалы по-прежнему оста
ются сейсмографами социального изменения, а иногда
вдобавок являются его ферментами или, по крайней
мере, катализаторами. Интеллектуалам принадлежит
важное место при любом либеральном разрешении про
блемы современной политики, ибо они переводят интере
сы социальных движений на язык тех, кто принимает ре
шения, разъясняют принимаемые решения общественнос
ти и при этом сохраняют дистанцию, не приближаясь
вплотную ни к вождям и бюрократам, ни к народным
интересам — что имеет жизненно важное значение как
для их собственной открытости, так и для открытости
всего общества.
Впрочем, последнее справедливо лишь в том случае,
если эта дистанция действительно сохраняется. История
Второй Тридцатилетней войны — в равной мере история
нелиберальной политики и интеллектуального предатель
ства. Сама революционная иллюзия уже являлась фор
мой предательства интеллигенции. Чрезмерные надежды
и утопии мостят дорогу идеологии и тирании. Отдельные
попытки заполнить оставшийся после исчезновения про
летариата вакуум другими историческими силами в из
вестной мере безобидны. Мы давно привыкли, что
какой-нибудь автор то и дело провозглашает революцию
какой-нибудь новой группы — менеджеров, ученых,
яшти... Все чаще центральную роль в картине мира, со
здаваемой интеллектуалами, играют сами интеллектуалы.
Эта мода пошла от Карла Маннгейма, возложившего в
1920-е гг. в своем бестселлере «Идеология и утопия» все
оставшиеся надежды на «вольно парящую интеллиген
цию». Не был ли он и сам чересчур «вольно парящей»
личностью? Недавно опубликованные свидетельства

дают повод подозревать, что даже Маннгейм, социолог-
еврей из Франкфурта, перед лицом гитлеровского режи
ма некоторое время колебался, прежде чем эмигрировать
в Лондон. Пустота в духовной копилке чрезмерных на
дежд — тяжкое искушение. Роберт Мнхельс, публикуя в
1925 г. второе издание своей книги, уже связался с фа
шистским движением Муссолини. Если массы не могут
править, то пусть по крайней мере нами правит тоталь
ная власть... Чрезмерность желаний остается, хотя и
переносится с пролетарской иллюзии на реальность тота
литаризма.
Тоталитаризм
С 1914 по 1945 год происходили вещи, не уклады
вающиеся в нормальные категории анализа. Любая по
пытка обсуждать их спокойным, деловым тоном вопию
ще не вяжется с картиной мук, перенесенных жертвами
тех лет и испытываемых до сих пор теми, кто не может
забыть их судьбу. Впрочем, разве виновата судьба? По
страдавшим могло так казаться, тем более что многие из
них свершали свой последний путь, окруженные великим
безмолвием по обе стороны всех границ. Но ведь убива
ли их люди. Холокост — дело человеческих рук, так же
как «жатва скорби» на Украине и Гулаг, не говоря уже
о самих войнах — обеих мировых и вспыхнувшей в про
межутке между ними гражданской войне в Испании, где
столкнулись, в масштабах еще наполовину человеческих,
оба тоталитаризма и рассеялись многие еще сохраняв
шиеся иллюзии.
Дать объяснение тоталитаризму нелегко. Он выпада
ет из картины поступательного движения от традицион
ной к рациональной власти, от авторитаризма к консти
туции свободы. Многие затруднялись хотя бы опреде
лить его основные черты: «единая идеология, единая
партия, возглавляемая, как правило, одним человеком,
полицейский террор, монополия на средства коммуника
ции и централизованное управление экономикой»6. Не
ужели тоталитаризм действительно лишь одна из «форм
государства» или даже «способ легитимации»? Вспомним
германский национал-социализм Гитлера и советский
коммунизм Сталина. Оба полны противоречий: «кровь и
почва» — и «тотальная мобилизация», постоянное под

черкивание солидарности — и жестокая власть, романти
ческий антимодернизм - и чудовищная «современная»
архитектура, сентиментальные песни о прошлом и буду
щем, звучащие над безликими маршевыми колоннами.
Между двумя вариантами тоталитаризма существовали
заметные различия. Так, например, национал-социализм
привлекал традиционных правых, а коммунизм — тради
ционных левых. Однако при всех противоречиях и раз
личиях четко вырисовывается одна общая цель — то
тальный контроль посредством мобилизации. Авторитар
ные режимы стремятся к контролю, но оставляют доста
точно жизненного пространства для приватности и апа
тии. Демократия мобилизует, но делает это для того,
чтобы децентрализовать контроль. При тоталитарных ре
жимах мобилизация — инструмент централизованного
контроля.
Моя мысль заключается в том, что европейский тота
литаризм — характерный феномен десятилетий, отделяв
ших одну мировую войну от другой. Для такого вывода
есть очевидные основания. Первая мировая война не
только привела Ленина к власти в России, но и повлекла
за собой Версальский мир и неполноценную веймарскую
демократию. Вторую мировую войну породили завоева
тельные планы тоталитарных властителей. Пусть корни
тоталитарных идеологий уходят в XVIII столетие и даже
дальше, но политически вирулентны эти идеологии стали
лишь в период между двумя мировыми войнами. Труднее
обосновать, почему это произошло именно в данное
время в данных местах. Кое-кто апеллирует к метафизи
ческим свойствам русской души и немецкого характера.
У меня на такие фантазии времени нет; я предпочитаю
взять лупу и как можно пристальнее рассмотреть полити
ку и общество Европы межвоенного периода.
При этом очень скоро делаешь поразительное откры
тие. У авторов, исследовавших социальную структуру
тоталитарных режимов, на переднем плане стоит одна
мысль: тоталитаризм — результат подмены прежних,
более слаженных социальных структур бесструктурными
«массовыми» обществами. «Тоталитаризм, — писал Лео
нард Шапиро, — это новая форма диктатуры, порожден
ная условиями массовой демократии после Первой миро
вой войны». (Мы уже видели, как быстро классический
пролетариат после 1918 г. был низведен некоторыми до
элементарной массы.) Ханна Арендт вслед за Францем

Нойманном видела корни тоталитаризма не только в
«бесструктурности массового общества», но и в «специ
фических условиях атомизированной и индивидуализи
рованной массы». В.своей последней (оставшейся неза
конченной) работе Нойманн вернулся к этой идее, опре
деляя действие тоталитаризма как «атомизацию и изоля
цию индивида, выражающиеся в негативном плане в раз
рушении или, по крайней мере, ослаблении всех соци
альных единиц, основанных на биологической связи
(семья), традиции, религии либо совместном труде и от
дыхе, а в позитивном плане — в насаждении огромных,
недифференцированных массовых организаций, которые
изолируют отдельного человека и облегчают манипули
рование им». Примечательно, что множество авторов, за
нимающихся данной темой, в один голос цитируют Ток-
виля, опасавшегося возникновения тирании большинства,
угрожающей новым «демократическим деспотизмом»7.
Такой анализ вполне согласуется с опытом современ
ников. «Я обратился в коммунистическую веру, потому
что созрел для этого и потому что жил в распадающемся
обществе, жаждавшем веры», — говорит Артур Кестлер,
пытаясь объяснить свой приход к коммунизму8. Мотив
знакомый — он уже звучал, когда мы говорили о совре
менности и утрате лигатур. В искушении тоталитаризма
действительно невозможно распознать его антисовремен
ный характер, бунт против современности. Но мы не
должны позволять вводить себя в заблуждение внешним
правдоподобием таких формулировок. Бесструктурные
массовые общества? А о чем, собственно, вели речь
вышеприведенные авторы? О Европе 20-х годов? Тогда
тут явно что-то не так.
Токвиль, естественно, говорил о Соединенных Шта
тах, где феодальные структуры никогда не существовали
и в конституции нашли отражение индивидуалистические
ценности. Если в 1920-е гг. и было где-то массовое обще
ство, то это общество американское. Однако Америка,
несмотря на увлечение фордами модели Т и ранней про
дукцией Голливуда, несмотря на повальное стремление
«жить не хуже Джонсов», которое Дэвид Райзман спус
тя десятилетия назвал «внешним механизмом управле
ния», не стала ни фашистской, ни коммунистической и
ни разу не испытала искушения стать таковой. Германия
же и Россия, со своей стороны, в 1920-е гг. были чем
угодно, только не типичными современными массовыми

обществами. В Веймарской Германии повсюду прогляды
вали следы прежних социальных формаций — остэльб-
ские юнкеры и промышленные картели, исполненные со
словной гордости чиновники и нерассуждающие верую
щие. В Советском Союзе 1920-е и 1930-е гг. — эпоха со
знательного разрушения пережитков досовременных
структур, но никто не назовет Россию в 1917 г. или
СССР в 1927 г. современным массовым обществом ато-
мизированных индивидов. Тоталитаризм вводил в иску
шение не атомизированные современные массы (если та
ковые где-либо вообще имелись), а тех, кто застрял на
полпути между старым и новым, кто, следовательно, по
терял первое, не обретя второго, и, возможно, как раз по
этой причине попал на удочку фальшивых обещаний
всего лучшего, что есть в обоих мирах. Ингредиенты, со
ставляющие тоталитаризм, — это неполная современ
ность, предательство интеллектуалов и сладкозвучная
песня сирен о едином вожде.
В своей статье «Национал-социализм как искушение»
Фриц Штерн обобщил программу нацистов в нескольких
словах, дающих ясное представление обо всех этих ин
гредиентах: «С классовой борьбой будет покончено;
народ вновь станет един; могучий фюрер будет править
Третьим Рейхом; враги государства будут изгнаны из
страны, а евреи, ответственные за все страдания Герма
нии, будут исключены из народной общины; партий
больше не будет; фюрер как всесильный диктатор будет
олицетворять волю народа»9. Вместо современного соци
ального конфликта — обещание материнских объятий
общины, минимум индивидуальности, дабы умерить
страх перед свободой, ярко выраженная мания преследо
вания, защищающая от сомнений в себе, и, конечно,
вождь, фюрер.
Искушение заключалось в надежде избежать опаснос
тей несовершенного гражданского общества, к тому же
при неясных экономических перспективах. И поддались
ему в первую очередь те избиратели, которые, потеряв
свое место в старой системе, не нашли его при новом по
рядке; в этом смысле они представляли собой неприкаян
ные, лишенные корней слои. Многие лидеры нацистской
партии на раннем этапе ее истории были выходцами из
социально (а иногда и национально) неприкаянных
семей. Ее сторонники рекрутировались из определенных
групп низших слоев, которые «никогда не были интегри

рованы в общество», из мелких независимых хозяев и
дельцов, которых в равной мере беспокоили как органи
зованный капитал, так и организованный рабочий класс,
из служащих, неспособных примирить свои запросы с
реально занимаемым положением, из тех «консерватив
ных и традиционалистских элементов», которые хотели
бы видеть мир без современной политики10. Не граждане
и не классы сделали возможным подъем национал-соци
ализма — а дезориентированные изгои, отторгнутые и
старым и новым, и проблемой их было то, что они пред
ставляли собой безродные, неприкаянные группы, а не
атомизированные массы одиночек.
Предательство либеральных ценностей не ограничива
лось кругом интеллектуалов. Многие слабые души про
цветали в длинной тени вождей, позволявших им измы
ваться над беспомощными жертвами. Эра тоталитаризма
была также эрой трусости. Трусы мостили вождям доро
гу, несли их знамена, совершали за них преступления.
Они достойны лишь презрения, тогда как ослепленные
активисты и совращенные идеалисты внушают страх.
Между прочим, интеллектуалы предали нечто большее,
чем ценности определенных партий, — они предали
гражданское общество, без которого сами не могли суще
ствовать: ужасная картина, но мы никогда не должны за
бывать ее.
Если говорить о Германии, то прежде всего вспомина
ются весна и лето 1933 г., когда лишь немногие сумели
не поддаться энтузиазму эпохи, а очень многие стали пи
тать по поводу свободы странные запоздалые сомнения.
У некоторых авторов это не особенно и удивляло. Эрнст
Юнгер восхвалял «тотальную мобилизацию» и обрисо
вал антипролетарский идеал «рабочего»; Карл Шмитт
свел политику к отношениям типа «друг — враг»; Ханс
Фрайер категорически требовал «революции справа». Во
фрайбургской речи Мартина Хайдеггера при вступлении
в должность ректора (по праву заслужившей дурную
славу) превозносились времена, когда «ученое сословие»
уступает место «военному сословию», то есть на смену
философам приходят отряды штурмовиков. (Даже Томас
Манн, правда, находясь за границей, пережил краткий
период осторожного любопытства.) Все они не были на
цистами в полном смысле слова, но вместе с сотнями
других стали попутчиками нацистов.
Искушения коммунизма гораздо лучше документиро

ваны, хотя бы потому, что поддавшиеся его чарам прояв
ляли больше склонности говорить и писать о своем про
шлом. В предисловии к книге «Бог, которого не
было» — сборнику исповедей Кестлера и Гайда, Райта и
Силона, Спендера и Фишера — Ричард Гроссман гово
рит об «отчаянии и одиночестве» как «основных мотивах
обращения к коммунизму», а затем делает удивитель
ный, но, по-видимому, верный вывод: «Как это ни назы
вай, но идея активного боевого сообщества и товарищест
ва — включая личную жертву и уничтожение всех клас
совых или расовых различий — во всех западных демо
кратиях обладала неодолимой силой. Притягательность
обычной политической партии зиждется на том, что она
может предложить своим членам; притягательность же
коммунизма заключалась в том, что он. ничего не предла
гал, но требовал всего, в том числе отказа от духовной
свободы»11. Следует обратить внимание на элемент ма
зохизма, саморазрушения в этом искушении, сочетаю
щем самые экстравагантные надежды с полнейшей по
корностью.
Историю межвоенного периода можно представить
как целый ряд «кронштадтов», пользуясь метафорой
(увы, слишком близкой к реальности) Луиса Фишера
для описания тех событий, которые способствовали от
резвлению поддавшихся искушению левых. Сама крон
штадтская резня 1921 г. фактически не тронула многих
из первых обращенных, поскольку их абстрактная, почти
эстетская вера включала в себя убеждение, что нельзя
сделать омлет, не разбив яиц. (Даже после своего разры
ва с коммунизмом Стивен Спендер писал: «Может быть,
насилие, концентрационные лагеря, извращение наук и
искусств оправданы, если эти методы в конце концов
приведут к построению бесклассового общества»12.) Кро
вопролитный путь раскулачивания и коллективизации на
Украине полностью получил документальное подтверж
дение лишь в самое недавнее время. Показательные про
цессы 1930-х гг. кое на кого подействовали; еще сильнее
способствовало утрате иллюзий сознательное расторже
ние коммунистами антифашистского альянса во время
гражданской войны в Испании, на глазах у всех ее
участников и зачастую с самыми гибельными последст
виями. Довершил дело гитлеровско-сталинский пакт
1939 г. И все же некоторые продолжали стоять на своем.
Очевидно, искушение бывает безгранично. Они стояли

на своем до великого отречения Хрущева от Сталина; до
венгерской революции 1956 г.; до пражской весны 1968;
некоторые (хотя и очень немногие) даже после кончины
коммунизма в революции 1989 г. так и остались торчать
подобно монументам trahison des clercs* в кровавой исто
рии нашего столетия.
К дефектам неполного модерна, соблазнам вождизма
и предательству интеллектуалов в истории европейского
тоталитаризма добавились и другие факторы. Между Со
ветским Союзом и нацистской Германией существовали
важные различия, но у них имелись и не менее важные
общие черты. От читателя не должно было укрыться,
что Франц Нойманн, говоря об «атомизации и изоляции
индивидов» в связи с тоталитаризмом, использует эти су
ществительные транзитивно. Иными словами, они озна
чают действие самого тоталитаризма, а не причину его
существования. Тоталитаризм как процесс — Ханна
Арендт сказала бы «тоталитаризм у власти» — атомизи-
рует и изолирует людей, и он обязан делать это, чтобы
обеспечить надежность своей хватки. Тоталитаризм не
есть результат атомизированного общества — он сам сна
чала создает его; следовательно, пользуясь выражением
Троцкого, он есть «перманентная революция». Ханна
Арендт в этой связи делает весьма многозначительное за
мечание, утверждая, что «перед тоталитарным властите
лем стоит двойная задача, на первый взгляд противоре
чивая до абсурда: он должен претворить фиктивный мир
движения в осязаемую, функционирующую реальность
повседневной жизни, и он же должен, с другой стороны,
не дать этому новому миру достичь некой новой стабиль
ности, ибо любая стабилизация его законов и институтов
по необходимости покончит и с самим движением, и,
вместе с тем, со всеми планами по завоеванию мира».
Над этим тезисом стоит поразмыслить, не только
вспоминая Гитлера и Сталина, но и рассматривая пост
тоталитарный Советский Союз и китайскую культурную
революцию. Если утверждение Ханны Арендт верно, это
означает, что тоталитаризм не является жизнеспособной
формой государства; он по природе своей не может су
ществовать долго и в самом деле заслуживает совершен-
Предательства просвещенных умов (фр.) (Примеч.пер.).

но невероятной, на первый взгляд, характеристики, дан

ной Францем Нойманном национал-социалистическому
левиафану: «антигосударство, хаос, состояние беззако
ния, бунта и анархии»13.
Итак, исходное сырье для тоталитаризма — несо
вместимость между привилегиями без смыслообразующе-
го контекста и гражданскими правами без их закрепле
ния в культуре, то есть общество, которое не может ни
идти вперед к гражданскому обществу, ни вернуться
назад к более традиционным образцам. Тоталитарный
процесс устраняет эту несовместимость, безжалостно раз
рушая все остатки традиционных или авторитарных
структур, но не ставит на их место ничего долговечного.
Он завершает негативную часть модернизации, не при
ступая к ее позитивной части. Тоталитаризм — это раз
рушение в чистом виде, поэтому так велико искушение
анализировать его в терминах психопатологии. Тотали
тарные вожди, сгубив множество тех, кто попался им на
пути, ведут свои народы к коллективному самоубийству.
Если выражаться не столь метафорически, перманентная
революция есть в то же время перманентное чрезвычай
ное положение; фактически тоталитарная власть пред
ставляет собой скорее последнее, чем первое. Такое по
ложение не может сохраняться слишком долго. Оно
ведет либо к каким-то формам рутинизации, то есть к
той стабильности, что «по необходимости покончит с
самим движением», либо к катастрофе — как правило, к
войне.
Таким образом, тоталитаризм — это крайний случай
организации дезорганизации, режим анархии. Возникает
вопрос, существовал ли он когда-либо в действительнос
ти в такой форме. Нацистская Германия во время войны,
по-видимому, достаточно близко подошла к тоталитарной
ситуации, но для этого на все то, что натворили нацисты
за шесть коротких предвоенных лет, должны были на ло
житься тоталитарные по сути своей тенденции любого
военного правительства. И в сталинском СССР война
тоже помогла цементированию власти террора, в извест
ной мере еще более совершенной, чем у нацистов, по
скольку в Москве гораздо меньше, чем в Берлине,
можно было предвидеть, кто окажется следующим, кто
услышит зловещий стук в свою дверь в предрассветный
час. Тоталитаризм Муссолини никогда не шел дальше
слов, а фашизм Франко чем дальше, тем больше превра-
щался в ту смесь авторитарных и современных черт, ко

торую мы с тех пор то и дело наблюдаем в Латинской
Америке и кое-где в других местах. Мао Цзе-дуну при
шлось иметь дело с огромной страной, но он все же про
шел большой путь в направлении чистого тоталитаризма,
пытаясь к тому же посредством культурной революции
воспрепятствовать какой бы то ни было стабилизации.
Можно вспомнить еще Пол Пота, Иди Амина и ряд дру
гих послевоенных властителей, действовавших в куда
более мелких масштабах, но вряд ли менее изуверским
образом.
Кое-кто противостоял тоталитарному искушению.
Большинство тех, кому это удалось, поплатились жиз
нью. Страницы «Архипелага Гулаг» А.И.Солженицына,
помимо множества других чувств, вызывают живое ощу
щение, будто перед нами встают те, чьи имена уже никто
не вспомнит, но чье дело не должно быть забыто никог
да. Сам Солженицын выступает за возрождение старой
России, а не создание современного гражданского обще
ства. То же самое можно сказать о ядре сопротивления в
Германии. В ходе восстания 20 июля 1944 г. велась речь
о нормах порядочности и правовом государстве, но не о
конституции свободы. Дорогу вперед указывали те не
многие, кто не стал частью тоталитарной системы и ни
когда не испытывал такого искушения. Должно быть, то
были индивидуалисты чистейшей воды. К ним относи
лась, например, Ханна Арендт. В следующей главе будет
подробнее рассказано о Раймоне Ароне. Фридрих фон
Хайек мог с чистой интеллектуальной совестью написать
в 1944 г. свои «Пути, ведущие в кабалу». А из-под пера
Карла Поппера в его далеком новозеландском изгнании
вышла великая инвектива против Платона, Гегеля,
Маркса и всех, кто не переносил свободы, — «Открытое
общество и его враги».
Мысль Поппера проста, но глубока. Мы живем в
мире неуверенности; мы ищем новое и совершаем ошиб
ки. Никто не знает наверняка, какая дорога ведет впе
ред, а те, кто претендует на подобное знание, вполне
могут заблуждаться. Такую неуверенность тяжело выно
сить. На протяжении всей истории человечества реаль
ность неуверенности сопровождается мечтой об уверен
ности. Великие философы поддерживали эту мечту. Пла
тон нарисовал картину государства, управляемого царя
ми-философами, где право голоса есть у тех, кто знает
истину. Гегель, а вслед за ним Маркс претендовали на

право говорить от имени истории, утверждая, что разум
ное либо уже действительно, либо будет действительно
после пролетарской революции. Но все это ложные про
роки. Они не могут знать то, чего не знаем мы, осталь
ные. В реальном мире всегда существуют различные
взгляды и, следовательно, — конфликт и преобразова
ние. На самом деле конфликт и преобразование — это
наша свобода; без них свободы быть не может:
«Остановка политических перемен — не панацея;
она не может никому принести счастья. Мы никогда
не сможем вернуться к мнимой невинности и красоте
закрытого общества. Наша мечта о царствии небесном
неосуществима на земле. Как только мы начинаем по
лагаться на свой разум, применять - свои критические
способности, как только мы чувствуем призвание к лич
ной ответственности, в том числе к ответственности за
прогресс знания, с того самого момента мы уже не
можем вернуться в состояние подчиненности родопле-
менной магии. Для тех, кто вкусил плод с древа по
знания, рай потерян. Чем больше мы пытаемся возвра
титься в героическую эпоху родовой общины, тем вер
нее приходим к инквизиции, тайной полиции и роман
тизированному гангстерству. Раз начав с подавления ра
зума и истины, мы обязательно заканчиваем самым без
жалостным и ожесточенным разрушением всего челове
ческого. К гармоническому естественному состоянию нет
возврата. Повернув вспять, мы вынуждены будем прой
ти весь путь до конца — и стать животными.
Перед нами стоит вопрос, на который мы должны
дать ясный ответ, как бы это ни было трудно. Если мы
мечтаем вернуться в детство, если чувствуем искушение
положиться на других и таким образом стать счастливы
ми, если нас пугает задача нести наш крест — крест че
ловечности, разума и ответственности, если мы потеряли
мужество и устали от тяжести креста, наши силы должно
подкрепить ясное осознание простого решения, лежащего
перед нами. Мы можем снова стать животными. Но если
хотим остаться людьми — есть лишь один путь, путь в
открытое общество» 14 .
В те эпохи, когда сдираются вся кожа, весь жир и
плоть с костей общественного договора, наряду с этим
ставятся фундаментальные вопросы. Иногда на них даже
даются ответы.
Диктатуры и простые стандарты

Гитлер мертв, Сталин тоже. Остается вопрос, не
может ли что-нибудь подобное случиться снова. Может
ли тоталитаризм вторично поразить ту же страну? Если
предложенный на этих страницах анализ верен, то нет.
Если тоталитарный режим однажды прошел свой разру
шительный путь, то условия для его возникновения
уничтожены навсегда15. Возможно, данный анализ и не
верен, однако в любом случае он подразумевает некото
рые моменты, которые следует четко выделить. Во-пер
вых — что Германия после Второй мировой войны за
страхована от тоталитарной опасности. Звучит поистине
громко. Во-вторых — что Советский Союз после смерти
Сталина уже не был тоталитарным. Но как тогда охарак
теризовать постсталинистский советский режим? Третье
предположение почти созвучно историцистскому пред
ставлению об истории как об улице с односторонним
движением: там, где современность пробила себе дорогу,
ее уже не повернуть вспять. Подтверждается ли эта ги
потеза? Прежде чем перейти к рассмотрению мира после
Второй Тридцатилетней войны, нужно навести порядок в
многообразии и путанице понятий: авторитаризм, тотали
таризм, демократия, бюрократия, автократия. Теория их
взаимоотношений нам не нужна, но сами понятия следу
ет прояснить.
В ноябре 1979 г. Джин Киркпатрик опубликовала
статью, которая не только помогла ей занять пост амери
канского представителя в ООН, но и дала новой админи
страции президента Рейгана основание для отхода от
внешней политики, которую проводил предшественник
Рейгана Картер16. Статья, озаглавленная «Диктатуры и
простые стандарты»*, в то же время представляла собой
превентивный удар в «войне помощников президента»,
ибо это была прямая атака на политические позиции, за
щищавшиеся Збигневом Бжезински, помощником прези
дента Картера по национальной безопасности. Джин
Киркпатрик вспоминает проделанный Бжезински (в
книге «На рубеже двух эпох») анализ преобладающих в
мире политических тенденций, расставляя акценты по-
Так у автора. Статья Киркпатрик носит название «Дикта

туры и двойные стандарты» (см. примеч. 16 на с. 270) (При
меч. пер.).
своему. Бжезински (говорит она) отстаивал мнение, что

модернизация — необратимый процесс. Следовательно,
рано или поздно она разрушит все досовременные, авто
ритарные режимы. Непосредственный результат этого
процесса нередко бывал неприятен и мог даже называть
ся коммунизмом, но Америка должна найти свое место
на страницах истории, вместо того чтобы тщетно пытать
ся затормозить ее ход. Все равно лишь действительно со
временные общества могут в итоге стать демократически
ми, и если дать им шанс, то большинство из них так и
сделает.
Эта модель нам близка. Дорога модернизации всегда
идет от авторитаризма к демократии, хотя иногда проле
гает при этом через чистилище тоталитаризма. Джин
Киркпатрик данную концепцию не разделяет. Неважно,
что там делает или не делает модернизация — для Кирк
патрик мир делится по другим критериям, и демократий
в нем немного, очень немного. «Обычно нужны десяти
летия, если не столетия», чтобы народ усвоил обычаи и
институты демократического строя. Возможно, Велико
британия и Соединенные Штаты — единственные приме
ры такого рода. Остальной мир — это в основном авто
кратии. Среди них различаются две разновидности: тра
диционные или благонамеренные и революционные или
злонамеренные. Джин Киркпатрик не питает иллюзий
относительно обеих, но подчеркивает разницу между
ними: «В целом традиционные автократии допускают су
ществование социального неравенства, насилия и нище
ты, тогда как революционные автократии творят их спе
циально». Это значит, между прочим, что, по мнению
Киркпатрик, обычным людям легче переносить тяготы
традиционной жизни, поскольку они для них привычны,
в то время как революционные автократии, создавая соб
ственные трудности, разрушают все знакомое и привы
чное17.
Интересы Джин Киркпатрик лежат в области внеш
ней политики, и выводы из ее искусного, хотя и доволь
но циничного анализа налицо. Кажется, Рузвельт сказал
не то о Сомосе, не то о Трухильо: «Он сукин сын, но это
наш сукин сын». Киркпатрик излагает то же самое ака
демическим языком: «С группами, которые считают себя
нашими врагами, нужно и обходиться как с врагами», —
и наоборот. Жаркие дебаты по поводу ее статьи развер
нулись в основном вокруг этих выводов18. Это понят-
но — ведь они читаются как идеологическое обоснование

американской поддержки автократии коррумпированных
семей или генералов в Латинской Америке и других мес
тах. К тому же они предлагают ставить геополитические
интересы выше любых моральных соображений. Даже
если отвлечься от морали, выводы Киркпатрик могут по
вести к осложнениям на практике, когда people power —
власть народа с улицы, — как это было в 1986 г. на Фи
липпинах и в столь многих местах с тех пор, сметает
автократа — друга Вашингтона.
Основополагающий анализ политических систем со
храняет свое значение, даже если мы не принимаем сле
дующих из него внешнеполитических выводов. Но, как
бы там ни было, имплицированная, а порой и эксплици
рованная в данной книге модель — иная. Она сохраняет
статус «авторитарных» (следуя в этом за учителем Джин
Киркпатрик — Францем Нойманном) лишь за теми ре
жимами, при которых узкий традиционный слой пользу
ется властью, потому что так было всегда. Пока люди не
требуют расширить их участие в управлении, элита забо
тится об их благосостоянии, хотя и при этом бывают хо
рошие и плохие времена, и прежде всего добрые и злые
правители. Такому авторитаризму трудно сохраниться в
современном мире. Разумеется, в ходе дебатов вокруг
статьи Киркпатрик совершенно справедливо указыва
лось, что утверждение о существовании «необратимых»
процессов неоправданно19. Распад авторитарного режима
под давлением требований расширения прав и нужд эко
номического роста может длиться долго и так и не дойти
до конца. Германия — один пример тому, Япония, воз
можно, — второй.
Перекосы неполной модернизации могут привести к
тоталитаризму, но не обязательно. Есть и другие, не
сколько более стабильные, а главное — менее кровавые
формы недемократического правления, для которых не
легко подыскать четкое общее определение. В Латинской
Америке, в Африке, отчасти и в Азии можно найти ре
жимы, являющиеся, так сказать, одновременно псевдоав
торитарными и субтоталнтарными. Самозваные элиты,
стоящие вне всякой традиции, апеллируют к старым цен
ностям, но заняты в первую очередь тем, чтобы напра
вить поток новообретенного богатства в немногие избран
ные карманы. Сознательная политика повышения обеспе
чения (экономического) сочетается со столь же созна-
тельным ограничением гражданских прав большинства.

Эта промежуточная форма может быть стабильнее тота
литарных режимов, но по-настоящему и она нестабильна.
Она постоянно колеблется между тоталитарной закры
тостью и демократической открытостью. Бжезински, раз
бираясь в этом лучше, чем Киркпатрик, предостерегал от
связи с подобными режимами даже в том случае, если
они расположены к Америке, ибо неосмотрительные
предприниматели могут впустую потратить на них слиш
ком много денег, а неосмотрительные правительства —
слишком много доброй воли.
Специфически современные формы власти интерес
нее, по крайней мере теоретически. Рассмотрим сначала
связанный с ними риск. Даже когда страны перешагива
ют токвилевский порог современности, и посевы равенст
ва в них дают всходы, риск остается. На деле опасность
таит в себе каждый элемент современной политики —
лидерство, участие и управление. Современность не ис
ключает диктатуры; не стоит отбрасывать старую идею
тирании большинства. Демагогия, популизм, «восемнад
цатые брюмера» господина или госпожи, присваивающих
себе право представлять большинство, вытаптывая при
этом английский парк гражданского общества, — в выс
шей степени современные политические образцы. Это от
носится и к крайним формам участия. Словом «демокра
тия» многократно злоупотребляли начиная с 1968 года,
если не раньше. Есть такая форма постоянного участия
всех во всем, которая не стимулирует свободу, то есть
преобразование через конфликт, а тормозит ее. Границы
здесь провести нелегко. Что такое университет с коллек
тивным управлением — рецепт застоя или образ осу
ществленной демократии? И как обстоит дело с осущест
влением власти через всенародное обсуждение и рефе
рендум?
Но самая серьезная опасность исходит от того, что
было кошмаром для Макса Вебера, — от бюрократии.
Наиболее крайняя ее форма — посттоталитарная бюро
кратия реального социализма, которую главным образом
связывают с именем Брежнева. До сих пор ее практичес
ки не анализировали как таковую, и отчасти виной тому
упрощенные категории Джин Киркпатрик. А ведь на
свете есть не только автократия и демократия, и тем
более не только тоталитаризм и свобода. К моменту,
когда разразилась революция 1989 г., реальный социа-
лизм Китая, Советского Союза и Восточной Европы

давно оставил позади чрезвычайщину культурной рево
люции, Сталина и его подражателей в государствах-са
теллитах. Вместо экстремального режима единоличного
властителя, бразды правления взяла в свои руки номен
клатура, и рука ее была тяжелой. Она создала гигант
скую администрацию, контролировавшую все сферы
жизни и неподконтрольную никому. Номенклатуру
прежде всего интересовало собственное существование,
причем существование в комфорте. Всех прочих она дер
жала в состоянии зависимости и нищеты. Для большин
ства реальный социализм в довольно чистом виде пред
ставлял собой то, что он якобы победил, — эксплуата
цию, пусть даже ввиду экономической некомпетентности
номенклатуры эксплуатировать особенно было нечего.
Как же подобная форма власти могла так долго про
держаться в современных обществах? Одна из причин в
том, что она все же была лучше, чем предшествовавший
ей тоталитаризм. Не стоит недооценивать этот момент:
люди всегда мыслят сравнительными категориями. Дру
гая причина та, что бюрократическая власть — админи
стративный централизм — гарантировала определенный
минимальный уровень социальных благ, по крайней мере
тем, кто сохранял верность режиму. Третья причина не
сомненно заключалась в вездесущности властей, обеспе
чивавшейся не в последнюю очередь с помощью КГБ,
Штази, Секуритате и, конечно, угрозы со стороны армии
Большого Брата. Были и другие причины. Но главное —
при всем том эта форма власти в конце концов все же не
смогла удержаться. По мере того как выяснялось, что
она вовсе не предлагает некий альтернативный шанс со
временности, а преграждает дорогу к благам современ
ных обществ, люди начинали требовать и большего коли
чества прав, и большего их обеспечения — в конститу
ции свободы.
Между тем страны свободного мира столкнулись с
собственными трудностями. В некоторых отношениях
они не так уж отличаются от трудностей социализма.
Произведя некую экстраполяцию, следует в первую оче
редь опасаться энтропии, проистекающей от неверного
сопряжения бюрократии и демократии. Если реальность
рационального управления жизнью будет сочетаться с
иллюзией демократического участия, всякое движение
остановится. В самые мрачные свои минуты Макс Вебер
пал жертвой собственной теории необратимости и назвал

бюрократическую «железную клетку» «несокрушимой».
Разумеется, ее не сокрушить, если не претворить волю и
сопротивление людей в инновацию и стратегические из
менения. Одной демократии недостаточно, чтобы расше
велить или контролировать бюрократию. Может быть,
кое-кто преувеличивает склероз, поразивший в первую
очередь европейские страны в 1970-е гг., но все же труд
но отрицать, что упадок и развал наций отчасти связан с
их неспособностью к преобразованию, к разведыванию
новых путей, к повышению жизненных шансов, как
путем расширения всеобщих прав, так и путем увеличе
ния разнообразного их обеспечения.
Все это должна дать конституция свободы. Тем не
менее, одной формулы недостаточно; мы видели это,
когда рассматривали комбинации реальной свободы. Хо
рошо скомбинированные конституции встречаются редко,
так редко, что можно понять столь узкое определение,
данное Джин Киркпатрик свободным обществам. Но по
нять в данном случае не значит простить. Заявлять о не
обратимости процессов — признак историцизма, но зара
нее отчаиваться в выполнимости задачи распространения
конституции свободы — признак безответственности.
Возможно, «построить и сохранить демократические ин
ституты особенно трудно», и было бы даже неверно пы
таться «навязывать обществам, не имеющим необходи
мой политической культуры, традиции и социальной
структуры, сложную и чуждую им политическую практи
ку», но трудно и понять, почему бы стране, достигшей
успеха, не стать «повивальной бабкой мира демокра
тии» 20 . Конституция свободы — не привилегия, а обя
занность.
По счастью, именно так смотрели на это дело великие
демократии. В Великобритании и Соединенных Штатах
послевоенная эпоха началась уже в середине войны.
Группы крупных деятелей задумались о порядке мирного
времени. Международная система, ставшая результатом
этих раздумий, оказалась недолговечной; вскоре она на
чала рушиться под влиянием разворачивающейся холод
ной войны и окончательно распалась, когда Соединенные
Штаты в 1970-е и 1980-е гг. утратили к ней интерес. Тем
не менее, сама идея такой системы — важная веха. ООН
как организация, призванная защищать мир и права че
ловека; Международный валютный фонд и Генеральное
соглашение о тарифах и торговле, следящие за соблюде

нием правил игры между растущими экономиками; Все
мирная банковская система как инструмент стимулирова
ния развития — все это не самые плохие отметины на
пути к мировому гражданскому обществу.
Не менее серьезное значение имела после 1945 г. по
мощь в разработке конституций свободы, и после 1989 г.
она обрела это значение снова. Тут, разумеется, кое-кто
стал жертвой наивного заблуждения: делу свободы не
могут помочь ни вчерашние «перевоспитатели», ни сегод
няшние коммивояжеры, торгующие патентованными де
мократическими лекарствами. Правда и то, что вера в
необратимость модерна вкупе с конституцией свободы
привела к ошибочным суждениям и ошибочным инвести
циям. Но цинизм близорукого девиза «Кто не со мной,
тот против меня» еще хуже. Только диктатуры использу
ют такие простые стандарты. Открытые, свободные об
щества способны помогать другим, уважая в то же время
их самобытность. Такова одна из надежд, вспыхнувших
на нашем небосклоне в конце эры тоталитаризма.
5. ТРИДЦАТЬ СЛАВНЫХ ЛЕТ
Мир Раймона Арона

Когда на смену Второй Тридцатилетней войне по
степенно пришли trentes glorieuses — тридцать славных
лет послевоенной эпохи, дожившим до этого момента
показалось, что, оставив позади кошмар плавания через
Северную Атлантику в период зимних штормов, они
идут на всех парусах в карибскую весну. Поначалу ок
ружающий мир еще был затянут туманной дымкой —
никто ведь не знал, надолго ли установилась новая по
года, — но вскоре над переливающимся бликами морем
засияло солнце. В жизни людей произошел резкий
переворот. Много лет большинству из них вихри вре
мени навязывали свой ритм, и вдруг теперь они обна
ружили, что новая, более надежная окружающая обста
новка сделала их хозяевами собственной судьбы. До
сих пор, насколько они могли вспомнить, их повседнев
ное бытие определялось императивами выживания; те
перь же речь все чаще шла о потреблении и социальном
продвижении. На передний план вышла та сторона
жизни, что связана с обеспечением.
Данный опыт подтверждается личными воспомина
ниями. Поздней осенью 1918 г. мой отец, стоя на ящике
из-под апельсинов, возносил хвалу достоинствам демо
кратического социализма перед гамбургской ратушей.
Ему было тогда 17 лет, и, конечно, он волновался, когда
вскоре партия послала его в Верхнюю Силезию органи
зовывать профсоюз на одной из шахт. Однако, по-види
мому, он достаточно успешно справился с этой задачей,
заслужив тем самым место в партийной газете «Гамбур
гер эхо», поступление на курсы рабочего просвещения, а
спустя несколько лет — выдвижение своей кандидатуры
сначала в гамбургский городской парламент, а позже —
в рейхстаг. После того как весной 1933 г. он проголосо
вал против закона о предоставлении чрезвычайных пол
номочий Гитлеру, новая государственная полиция аресто
вала его вместе с большинством других депутатов рейхс
тага от социал-демократов. После освобождения он
решил перебраться с семьей в Берлин, где было легче за-
теряться. Но и там нормальная жизнь продолжалась не

долго. Несколько лет слежки, постоянных притесне
ний — и, наконец, на следующий день после попытки
покушения на фюрера 20 июля 1944 г. он был арестован
и приговорен печально знаменитым «народным судом» к
семи годам каторжной тюрьмы. Он дожил до конца
войны, был освобожден русскими войсками, и на него
тотчас же возложили ответственность за снабжение топ
ливом сначала Берлина, а потом и всей советской зоны
оккупации. Одновременно он стал заместителем предсе
дателя Социал-демократической партии восточной зоны.
Это было в мае 1945 г. Спустя девять месяцев, когда он
отказался дать согласие на принудительное объединение
социал-демократов и коммунистов в одну партию, назы
вавшуюся тогда Социалистической единой партией
(СЕП), офицеры британских оккупационных войск вы
везли его самолетом из Берлина обратно в Гамбург, где
он еще раз начал новую жизнь. Он застал лишь самую
зарю того совершенно иного мира, в котором выросли
его дети, поскольку умер в 1954 г. История его жизни
всегда была неразрывно связана с историей его времени.
Раймон Арон был на четыре года моложе моего отца.
Он был выходцем из другой страны, другого класса и
даже другой «расы» (если пользоваться весьма спорной
лексикой той эпохи), хотя лишь атмосфера тридцатых
годов заставила его осознать тот факт, что он не только
француз, но и еврей. Арон учился в «Эколь нормаль»
вместе с Жаном-Полем Сартром, Полем Низаном и дру
гими. Ему как-то удалось всю жизнь противостоять иску
шениям тоталитаризма. В 1924 г., в девятнадцатилетнем
возрасте, он на короткое время вступил в социалистичес
кую партию, и это был единственный раз, когда он со
стоял в какой-либо партии. Следующие шесть лет он
преодолевал различные этапы академического образова
ния и военной службы. Веря в примирение Франции и
Германии, Арон отправился читать лекции о француз
ской культуре, сначала, в 1930 г., в Кельн, через год -
в Берлин. К тому времени он обнаружил в себе еще одно
призвание — журналистское; начал писать статьи, на
пример, об «антипролетарской революции национал-со
циализма». 10 мая 1933 г. он вместе с сыном Томаса
Манна Голо стал свидетелем сожжения нацистами книг
на Унтер-ден-Линден. «Это пламя было символом вар
варства, дорвавшегося до власти». В августе того же
5. ТРИДЦАТЬ СЛАВНЫХ ЛЕТ 129
года Арон вернулся в Париж и написал небольшую, но

весьма заметную книгу «Макс Вебер и немецкая социо
логия», свидетельствующую, что он, первым из многих,
решил пойти по стопам Вебера, хотя гремучая смесь тео
рии и практики, свойственная последнему, не принесла
особой пользы ни ему самому, ни его последователям.
Вскоре после начала войны Арон бежал в Великобрита
нию и некоторое время издавал там газету «Франс либр»
(«Свободная Франция»). Но он никогда не находил об
щего языка с генералом де Голлем, ставшим впоследст
вии главной фигурой французской послевоенной полити
ки. Возможно, именно по этой причине политическая ка
рьера Арона свелась к нескольким месяцам пребывания в
кабинете Анд ре Мальро, министра информации в прави
тельстве де Голля 1945 — 1946 гг. Затем он вернулся к
прежней жизни, деля свое время между наукой и публи
цистикой.
Арон видел оба тридцатилетних периода нашего сто
летия и описал их для современников. Следуя за своим
почитаемым учителем Алеви, он дал «эре тирании» ее
название, сделав при этом акцент на узах тоталитаризма,
соединивших «две встречные революции» в гитлеровско-
сталинском пакте. Но это лишь одна из тем, которым он
посвятил свою плодотворную интеллектуальную жизнь.
Его биограф, возможно, с некоторой натяжкой, различа
ет Арона — «философа в истории» (1905 — 1955) и
Арона — «социолога в обществе» (1955 —1983) *. Разуме
ется, первые сорок лет жизни Арона, как и многих его
современников, несли на себе отпечаток истории, и он
немало размышлял о происходивших вокруг событиях.
Только после Второй мировой войны он сосредоточился
на обществе как процессе, который допускает рациональ
ное осмысление и сам является рациональным. Характер
но, что с этого времени его жизнь представляет собой ис
торию книг и лекций, а не непосредственного участия в
событиях своего времени (единственное исключение —
1968 год — застало его врасплох). В знаменитой трило
гии курсов лекций, прочитанных в Сорбонне в 1955 —
1956 гг., он придал новое, яркое значение понятию «ин
дустриальное общество». «Восемнадцать лекций об инду
стриальном обществе» блестяще отражают настроения
эпохи. Они повествуют о росте обеспечения в результате
той экономической экспансии, которая служила главным
признаком периода конца 1940-х — середины 1970-х гг.
конфликт
Конечно, рост не являлся чем-то совершенно новым.

История современности с самого своего начала есть исто
рия постоянно повышающегося обеспечения. Эразм Рот
тердамский писал уже в начале XVI века: «Жажда стя
жания так возросла ныне, что не осталось в царстве при
роды ничего, ни святого, ни нечестивого, из чего не ста
рались бы извлечь выгоду». Эпоха географических от
крытий была также эпохой расширения торговли. Не
только оказавшаяся в наличии масса золота и серебра,
но и ожидаемое развитие торговли послужило причиной
раннего расцвета банковского дела. Леонардо да Винчи
стал предтечей столетий изобретений и нововведений.
Были основаны предприятия нового типа — с долевым
участием многих лиц и ограниченной ответственностью
для всех пайщиков. Производительность сельского хо
зяйства повышалась.
Тем не менее, все это было еще неустойчиво и пред
ставляло собой лишь пролог к собственно драме
XVIII столетия. Промышленная революция знаменует
начало фазы, которую можно назвать фазой демократи
ческого роста, и служит поэтому примером конфликтов и
конфигураций прав и их обеспечения. Обычно современ
ную историю рассматривают только как историю обеспе
чения. Уолт Ростоу собрал слишком много неподтверж
денных цифр, что плохо сказалось на точности его
общих показателей мирового промышленного производ
ства и мировой торговли с 1700 г., но полученная им
картина настолько однозначна, что в следующих из нее
выводах сомневаться невозможно. Торговля с 1720 г.
возросла в 500 раз, а что касается производства, то Рос
тоу называет, по его собственным словам, «невероятную»
цифру: «По всем признакам, количество мировой про
мышленной продукции увеличилось в 1730 раз» (за пол
тора столетия с 1820 по 1971 г.). Хотя Ростоу пытается
умалить значение этой цифры, указывая, что ежегодный
прирост составляет «только» 2,84%, на нее все же нельзя
не обратить внимания2.
И тем не менее даже эти цифры невелики в сравне
нии с развитием после Второй мировой войны, в течение
«двух самых замечательных десятилетий экономического
роста в новейшей истории». В сегодняшнем мире ОЭСР
нет ни одного показателя благосостояния, который не по
высился бы за эти десятилетия после 1945 г. Во многих
развитых странах валовой общественный продукт за пе-
риод с 1950 г. до середины 1970-х гг. увеличился в три-

четыре раза. Реальные доходы возросли еще больше.
Это действительно было время, когда казалось, что рост
даст ответ на все вопросы. Рост стал не только всеобщим
символом веры, но и коренным образом повлиял на ми
ровосприятие как отдельных людей, так и учреждений.
Всякий раз, когда что-то шло не так, когда требовалось
что-то сделать, первой реакцией было — нужно делать
«больше», а не «иначе».
При этом всегда предполагалось, что «больше» по
крайней мере в принципе означает «больше для всех».
Саймон Кузнец первым вывел закономерности соотноше
ния экономического роста и неравенства: неравенство
распределения благосостояния в процессе современного
экономического роста сначала повышается, но затем на
чинает действовать нивелирующнй эффект, а позднее
происходит обратное развитие. Таким образом, можно
говорить об U-образной кривой: показатель равенства
вначале падает, достигает низшего уровня и на более
поздней стадии вновь идет вверх. Питер Бергер перепро
верил эту теорию в свете данных сравнительного анализа
и нашел, что в основном она подтверждается: «При про
должительной технологической модернизации и экономи
ческом росте неравенство благосостояния и дохода снача
ла резко возрастает, но затем быстро снижается и остает
ся на относительно стабильном уровне»3. Бергер полага
ет, что главные причины этого процесса — технологичес
кие и демографические, а не социальные и политические,
хотя вмешательство политики в известной степени спо
собно усилить процесс нивелирования во второй из трех
фаз роста и неравенства.
Конечно, это тезисы экономистов, имеющих дело с
поддающимся измерению неравенством дохода, а не с по
рогами прав. Ту же самую историю можно рассматривать
и под таким углом, что U-образная кривая будет выгля
деть скорее как Z-образная. Предпосылкой современного
экономического роста является наличие элементарных
гражданских прав. Сила гражданского статуса должна
начать действовать, чтобы мог расцвести капитализм,
хотя бы потому, что современный трудовой договор
предполагает равенство перед законом. Таким образом,
поперечная черточка Z означает общий для всех уровень
экономического участия, являющий собой фундаменталь
ное отличие от систем иерархических привилегий.
Гражданские права, однако, вполне могут идти рука

об руку со значительным неравенством, как это действи
тельно и случалось в истории. Во-первых, сами права
бывали неполны; гражданское общество долгое время ос
тавалось фикцией. Во-вторых, те, кто вовлекался в
новый процесс промышленного роста, либо добивались
успеха и, следовательно, крупного благосостояния, либо
оказывались на ничейной земле между прошлым, которо
го больше не было, и будущим, которого еще не было;
второе мы видим и сегодня в фавелах и хижинах из кон
сервных жестянок на окраинах больших городов третье
го мира. В сегодняшних странах ОЭСР произошли две
вещи. Во-первых, вирус гражданского статуса стал в из
вестной степени вирулентен. Мы рассматривали расши
рение гражданских прав в предыдущих главах. Второй
процесс представлял собой рост обеспечения, то есть в
обществах, все более открытых, становилось больше
того, что можно распределять. Этот-то процесс и описы
вает идущая вверх косая черточка Z.
Питер Бергер объясняет процесс нивелирования тех
нологией и демографией, а это значит прежде всего, что
в ходе развития индустриальных обществ труд сокраща
ется и одновременно становится квалифицированнее. Это
важные процессы, хотя в них недостаточно проявляется
действие того, что Бергер называет «вмешательством по
литики». Подчеркнем еще раз центральную мысль дан
ного очерка: я не предполагаю, что между правами и их
обеспечением существует обязательная причинная взаи
мосвязь или отношения trade-off (взаимных уступок).
Напротив, триумф свободы — в стратегических переме
нах, сочетающих и то и другое. Но история, особенно в
XX столетии, не отличалась либеральным характером.
Войны, экономические кризисы, да еще и тоталитаризм,
привели к существенным изменениям структур прав. Все
вместе они служили инструментами нивелирования. Фак
тически можно говорить о тайной повестке дня Второй
Тридцатилетней войны, и главный пункт ее именовал
ся — равенство. Еще и по этой причине условия для де
мократического роста — для расширения обеспечения в
пользу многих (а в принципе — в пользу всех) — никог
да не были так благоприятны, как после 1945 г. Эти ус
ловия еще не являлись достаточными для экономическо
го чуда, но они немало способствовали тому, чтобы боль
шинство сподобилось это чудо пережить.
Все случившееся с тех пор описывали многие, хотя в

интерпретациях сохраняются значительные различия.
Всеобщее согласие царит только в отношении того оче
видного факта, что разница в доходах, измеряющаяся
отношением дохода верхних двадцати процентов к дохо
ду нижних двадцати процентов, уже давно существенно
не уменьшается. (Есть даже цифры, свидетельствующие
о «новом натиске неравенства» в самое недавнее время,
хотя и они показывают довольно скромный прирост доли
дохода верхних десяти процентов4.) Что означает эта не
изменность социальных различий? По мнению одних,
она является доказательством устойчивости глубоких со
циальных противоречий, которые могут быть разрешены
лишь политически; другие видят в ней знак того, что со
храняющаяся разница в доходах вполне терпима, или
даже утверждают, что это необходимый стимул для про
движения людей вперед и всеобщего прогресса. Понятия,
используемые в данном очерке, дают критерий, позво
ляющий сделать выбор в такой разноголосице мнений.
Если неравенство создает барьеры прав, тем самым отби
рая у больших групп их права, то оно с высокой долей
вероятности становится поводом для острых конфликтов.
Итак, ключевой вопрос — что собой представляют упо
мянутые пороги: чисто статистические величины, как
«верхние двадцать процентов», или реальные препятст
вия для мобильности? Свободу передвижения учителя
начальных классов (например), который не может стать
директором школы, но и не в силах расстаться со шка
лой заработной платы учителей, ограничивают более
мощные силы, нежели свободу мелкого предпринимате
ля, который зарабатывает немного, но в случае успеха
может стать богатым человеком. Разумеется, во вселен
ной, лишенной барьеров, степенные неравенства создают
свои проблемы; но с ними можно справиться с помощью
инструментов нормальной политики. Они, если пользо
ваться определениями Т.Маршалла, носят «количествен
ный» характер и поэтому не ведут к «качественным»
классовым конфликтам. Границу между обоими понятия
ми не всегда легко провести. Для этого часто требуется
суждение непосредственных участников и очевидцев.
Американская мечта заставляет считать реальными воз
можности, которые на самом деле могут оставаться недо
стижимыми из-за невидимых барьеров прав, тогда как в
других местах распространенное среди людей классовое
мышление может помешать им использовать действитель

но существующие шансы. Тезис Маршалла гласит, что в
современных обществах имеет место преобразование ка
чественных различий в количественные. Вопрос о реаль
ности и продолжительности этого преобразования будет
занимать нас на протяжении всей второй половины дан
ной книги.
Т.Маршалл, так же как Раймон Арон, писал о 1950-х гг.
и обретшем к тому времени зримые черты индустриаль
ном обществе. Для Арона оно определялось «просто, как
общество, где характерной формой производства являет
ся крупная промышленность, олицетворяемая предпри
ятиями наподобие "Рено" или "Ситроена"»5. Из этого оп
ределения следует еще кое-что, в том числе отделение
предприятия от семьи, прогрессирующее разделение
труда, накопление капитала, рациональный бухгалтер
ский учет и, конечно, рост. Последний есть «централь
ная проблема современной экономики», поскольку совре
менные экономики «по сути своей прогрессивны». Арон
добавляет, что «в большинстве случаев экономический
рост сопровождается лучшим распределением». Это одна
из характерных для него осторожных формулировок.
Если она указывает на исторический параллелизм про
цессов, то многое говорит в ее пользу; если же устанав
ливает причинные связи — тогда она неверна. Рост как
таковой не влечет за собой «лучшее», то есть более чест
ное или справедливое распределение.
Значительной и бросающейся в глаза чертой аронов-
ского анализа является то, насколько он воспринимает
рост как нечто само собой разумеющееся. Не то чтобы он
был им одержим («я не верю, что рост есть абсолютная
ценность»), но он рассматривает его как данность совре
менных обществ и, чтобы подчеркнуть это, охотно упот
ребляет понятие Макса Вебера «рациональность». Ко
нечно, дело обстояло так не всегда. Еще столетие
назад — вернее, даже полтора столетия назад — рацио
нальности не хватало автоматизма. В XIX веке «опти
мизм носил по сути своей либеральный характер; люди
верили, что благосостояние будет расти в результате раз
вития науки, свободной инициативы и соревнования».
«Пессимистами» той эпохи были социалисты. «Сегодня,
напротив, оптимизм (например, Фурастье) не является
ни либеральным, ни социалистическим; он в основном
технический. Ключ к современной экономической исто

рии — в техническом прогрессе...»6
Это, как мы еще увидим, мысль огромной важности.
Принадлежит она отнюдь не только Арону (или Колину
Кларку и Жану Фурастье). «Постиндустриальное обще
ство» Дэниела Белла тоже продукт научно-технических
преобразований, и многие доныне верят, будто научные
открытия и их применение в технике служат общим фун
даментом для экономического роста и социальной спра
ведливости. Я в настоящем очерке обращал сравнительно
мало внимания на подобные факторы, и не по недосмот
ру, а из-за скепсиса, опирающегося на одно простое
(может быть, слишком простое) наблюдение. Техничес
кое преобразование не есть изолированный, протекаю
щий сам по себе процесс. В выражении «исследования и
разработка» вторая его часть — это всегда ответ на ре
альные вопросы; чтобы изобретения чего-то стоили, они
должны применяться на практике. Иногда бывает, что
технократы — подобно бюрократам — правят миром, по
скольку нет ни демократического выдвижения, ни четкой
ориентации у политических и хозяйственных руководите
лей, но такие властители поневоле могут лишь экстрапо
лировать, а не менять курс. Если же речь идет о смене
курса, необходимо найти социальные силы и фигуры, от
ветственные за применение науки и технологии (или
даже бюрократии), то есть определяющие цели, для ко
торых используются данные инструменты. Одной рацио
нальности никогда не бывает достаточно, чтобы наметить
путь свободы.
Арон, конечно, это знал. Он прочел не только своего
Вебера, но и своего Шумпетера. «Чтобы прогресс эконо
мики был длительным, должны существовать условия,
при которых хозяйственные субъекты будут принимать
необходимые для роста решения». Предприниматели
нужны так же, как технический прогресс, политики —
так же, как проведение политики в жизнь администра
циями. Фактически основной интерес для Арона пред
ставляло будущее индустриального общества. Он раз
мышлял об угрозе застоя, о саморазрушении капитализ
ма, «социализации» (как он называл сочетание корпора
тивизма и государства всеобщего благосостояния) евро
пейских экономик, замедлении роста. Вопросы студен
тов, а также ангажированных современников, которых
все сильнее шокировала внешняя бесстрастность либе-
рального критика, заставляли его как-то выразить свое

отношение к тревогам подобного рода, но не изменили
ни его выводов, ни основной посылки. Индустриальные
общества имеют «тенденцию к созданию различных
форм среднего класса и сокращению разницы в доходах.
По мере повышения жизненного уровня, вероятно, воз
никнет тенденция к сглаживанию крайних форм деспо
тизма и усилятся требования социального благополу
чия». Конечно, так будет происходить не всегда. Эконо
мический рост, как уже сказано, — еще не все. Арон ос
тается, если можно так выразиться, попперианцем, во
всяком случае — поборником открытого общества. «Мы
все-таки не можем предсказать будущее ни в хорошем,
ни плохом».
Конвергенция, социализм
и многообразие действительности
Идиллическая картина индустриального общества,
мирными путями шествующего к всеобщему благополу
чию и благосостоянию, ошибочна по многим причинам.
Одна из этих причин заключается в сопутствующей меж
дународной обстановке. Арон в конце концов дополнил
свою трилогию лекционных курсов четвертым циклом,
посвященным развивающимся странам. Непосредствен
ным контекстом для него послужила холодная война.
Прошло не больше двух лет после окончания Второй ми
ровой войны, и конфликт систем, возглавляемых, с
одной стороны, Соединенными Штатами, а с другой —
Советским Союзом, охватил весь мир. Арон не только
остро осознавал наличие этого конфликта, но и никогда
не оставлял ни малейших сомнений в том, что сам сделал
выбор в пользу Запада и западных ценностей. Кроме
того, он стал одним из ведущих теоретиков войны и
мира, а также законов международной политики вообще,
так что его никак нельзя было назвать наивным в этих
вопросах.
Тем не менее, «Восемнадцать лекций» вносят в деба
ты один странный аналитический элемент, казалось бы,
противоречащий всем основным установкам их автора.
Дело в том, что в книге, родившейся из лекций, везде го
ворится не только о мире ОЭСР, а о развитом мире во
обще, в который Арон включает и Советский Союз.
«Ключ к современной экономической истории — в тех

ническом прогрессе...» — гласила одна цитата из Арона,
которую я привел не полностью, ибо она имеет продол
жение: «...а он может иметь место и при капиталистичес
ком, и при социалистическом режиме; это два различных
примера одного и того же вида преобразования». Арон
исходит из тезиса Кларка и Фурастье о переходе от пер
вичной к вторичной и далее — к третичной хозяйствен
ной деятельности, со скептическим одобрением относится
к «стадиям экономического роста» Уолта Ростоу, так
что, когда он находит черты сходства в экономическом
развитии индустриальных обществ Востока и Запада, это
не так уж сильно удивляет. Смешение того, что Арон на
зывает «социализацией», с понятием социализма, отчас
ти позаимствованным им из «Капитализма, социализма и
демократии» Шумпетера, вносит свою лепту в формиро
вание представления, что путь, которым идут по крайней
мере западноевропейские общества, не слишком отличен
от пути социалистических стран Востока. Здесь можно
вспомнить цитату о «тенденции к сглаживанию крайних
форм деспотизма», также не совсем полную, поскольку к
ней примыкает предложение: «Советская Россия как раз
сейчас переживает первые трудности возрождающегося
благосостояния»7.
Это написано в 1955, а не в 1985 году, то есть не явля
ется реакцией на ранние надежды «перестройки» генсека
Горбачева, а относится к громогласным заверениям его
предшественника Хрущева, что в обозримом будущем Со
ветский Союз догонит Соединенные Штаты. Сегодня мы
знаем, что даже после горбачевской перестройки респуб
ликам бывшего СССР нужно пройти долгий путь, прежде
чем они смогут хотя бы робко постучаться в двери мира
ОЭСР и начнут добиваться права стать его членами. На
сколько же дольше был этот путь в 1950-е гг.! Конечно,
определенные общие признаки есть у всех индустриаль
ных и вообще у всех современных обществ. Их демогра
фия и технология имеет нечто общее, хотя даже в этом от
ношении при ближайшем рассмотрении сильнее бросают
ся в глаза различия, а не сходство. Вообще, если пригля
деться внимательнее, на передний план выступает разница
в экономических и социальных структурах. Арон видел
воплощение индустриального общества в «предприятиях
наподобие "Рено" или "Ситроена"», поскольку первое
было государственным, а второе — частным, и при этом
оба выглядели так похоже. Однако история с тех пор бро

сила тень сомнения и на сам этот пример: первое предпри
ятие стагнировало до такой степени, что само его сущест
вование оказалось под угрозой, тогда как второе процве
тало при самых разных владельцах. Если подобное может
произойти внутри одной страны, насколько же больше
различия между Россией и Америкой, или Польшей и
Францией, или даже Восточной и Западной Германиями!
Понятия и попытки анализа, не принимающие во внима
ние эти различия, явно никуда не годятся. Распространен
ное в 1950-е и 1960-е гг. (а среди некоторых и дольше) по
нимание индустриальных обществ ныне дает повод как
минимум к серьезным вопросам, если не к радикальному
пересмотру.
Возможно, следовало бы с самого начала отказаться
от попытки подвести весь Советский Союз под общие ка
тегории, особенно после того как он сам признал отсут
ствие внутреннего единства и сделал из этого выводы.
Если же все-таки предпринять такую попытку, то нужно
прежде всего рассматривать его как случай позднего раз
вития при особо тяжелых обстоятельствах. Страна с вес-
тернизированным, но узким и авторитарным высшим
слоем, в обстановке расширяющихся и обостряющихся
социальных волнений проиграла войну (Первую миро
вую); в Петербурге появились революционные вожди,
вернувшиеся из ссылки и эмиграции; анатомия револю
ции пришла в действие. Она привела к власти группу,
обещавшую построить мир всеобщего участия и благосо
стояния. Вскоре выяснилось, что второе труднее осуще
ствить, а первое сильнее угрожает стабильности, чем
предвидели революционные идеалисты. В результате по
литика удержания власти получила приоритет над всеми
остальными целями. Не раз казалось, что эту политику
ждет провал, и, может быть, без Сталина она и провали
лась бы. Но история не знает сослагательного наклоне
ния. Сталин явился, а вместе с ним — тоталитаризм и
бюрократическая номенклатура, занявшая место, освобо
дившееся после смерти вождя.
Здесь, очевидно, идет речь о социализме. «Социа
лизм» стал весьма многозначным словом, требующим
различения нюансов, пусть даже сегодня все они стоят
под вопросом. Во-первых, есть социалистическая идея и
социалистическая действительность. Об идее можно ска
зать мало хорошего, если большая часть попыток претво-
рить ее в жизнь приводит к извращению идеала, но,

когда мой отец в конце Первой мировой войны стал ак
тивным социалистом в Германии или Раймон Арон в
1924 г. на некоторое время вступил во французскую со
циалистическую партию, она стимулировала надежду до
биться справедливости в свободе. В социалистической
действительности необходимо различать социал-демокра
тию и реальный социализм. О социал-демократии еще
будет сказано в следующем разделе этой главы; при ней
расширение гражданских прав происходит путем рефор
мы, а не революции, в условиях экономического и поли
тического плюрализма. Реальный социализм — режим
совершенно иного рода, хотя и здесь необходимо провес
ти еще одно различие. Некоторым странам этот режим
был навязан империалистическим Советским Союзом. В
большинстве из них в какой-то момент советским танкам
приходилось давить возмущенный народ, чтобы сохра
нить нелюбимую власть. Когда танки окончательно оста
лись в казармах и на смену «доктрине Брежнева» при
шла «доктрина Синатры» — каждый спасается как
может, — режим, властвовавший четыре десятилетия,
оказался тонкой и ломкой фанерной крышкой, прикры
вавшей совершенно иные структуры. Так или иначе, бю
рократическая автократия, административный центра
лизм в государствах — сателлитах Советского Союза
были так далеки от социалистической мечты, как только
можно себе представить. С другой стороны, есть неболь
шое число стран, где развилась самобытная форма реаль
ного социализма: СССР и Китай, вероятно, Куба, да еще
пара-тройка стран Африки и Азии.
Экономические и социальные структурные модели
этих стран, вопреки всем идеологическим заявлениям и
притязаниям, не являются альтернативой моделям так
называемых капиталистических стран. Это, скорее, фе
номен позднего и искаженного развития. Даже если не
соглашаться с нарисованной Джин Киркпатрик элитар
ной картиной мировой политики, согласно которой Гра
аль демократии достался немногим счастливчикам, имев
шим возможность потратить столетия на его поиски, все
же остается констатировать, что очень малому числу
стран удалось добиться развития как гражданского ста
туса, так и экономического благосостояния, как прав, так
и их обеспечения, до уровня жизненных шансов, способ
ного выдержать строгий тест, лежащий в основе нашего
анализа. Большинство обществ, поздно вступивших на

путь современного экономического развития, запутыва
ются в мучительных противоречиях соотношения эконо
мики и политики, парадигма которых была представлена
в начале данного очерка на примере режима Сомосы, с
одной стороны, и первых лет правления сандинистов —
с другой.
Дилемма реального социализма заключается в том,
что страны, где он утвердился, определяют свои пробле
мы в первую очередь как политические. Политический
класс, заинтересованный главным образом в удержании
власти, подавляет все стихийные движения граждан и
мобилизует их как подданных (эвфемистически называе
мых товарищами). Конечно, автократы и их бюрократы
хотели бы видеть экономику процветающей, но это жела
ние всегда отступает перед политической необходимос
тью. Такой необходимостью бывают организация и кон
троль, вопросы преемственности и механизмы рекрутиро
вания, приведение к повиновению и индоктринация, нор
мирование и регулирование и все столь ярко описанные
Максом Вебером атрибуты бюрократизации. Утвержде
ние подобной власти означает постоянную борьбу с диле
тантами, идеалистами, критиками, соперниками, борьбу
против инициативы и творчества. Любое ослабление кон
троля таит в себе большой риск. Но это значит, что со
временная, способная к адаптации, постоянно самообнов
ляющаяся экономика не может возникнуть. Вершина со
циалистических достижений — сочетание финансируе
мых в валюте привилегий номенклатуры, позволяющих
ей вести мелкобуржуазное существование на западный
манер, и весьма ненадежного обеспечения серых будней
большинства населения элементарными благами.
Очевидный провал всех форм реального социализма
после 1989 г. поставил вопрос о соотношении экономи
ческой и политической модернизации с неслыханной ост
ротой. Поощрение хозяйственной инициативы без одно
временного проведения политических реформ в Китае
привело в конце концов к демонстрациям сторонников
демократии, а затем к бойне на площади Тяньаньмэнь.
Поощрение свободы политической мысли и деятельности
в Советском Союзе углубило экономическую «долину
слез». В обоих случаях в итоге под угрозой оказались и
прогресс прав, и прогресс их обеспечения. Чтобы повы
сить жизненные шансы людей, нужно браться и за то, и
за другое, одновременно и параллельно. Вопрос о том,
существуют ли стратегические рычаги, позволяющие за
пустить сразу и политические, и экономические рефор
мы, есть, вероятно, ключевой вопрос при выборе пути к
свободе.
Впрочем, эти наблюдения преждевременны; мы пока
еще рассматриваем мир 1950-х гг. и логические ошибки
всех теорий конвергенции различных систем. Неизбежен
центральный вывод: социализм — это не другой тип ин
дустриального общества, а метод инициирования процес
са развития. Это феномен развивающихся стран — у
него больше всего шансов там, где модернизация и инду
стриализация сделали свои первые шаги при авторитар
ной власти. Обеспечение для меньшинства явно повыша
ется, не принося большинству шансов экономического и
политического участия. Кроме того, меньшинство может
долгое время поддерживать необходимые для его господ
ства структуры, особенно если оно в состоянии регуляр
но удовлетворять определенные основные потребности
населения, а то и обеспечить небольшой реальный рост.
Как долго может идти подобный процесс? Так трудно,
но так важно противостоять искушению теоретизировать
задним числом. И все-таки можно сказать, что брежнев
ский социализм носил многие черты неустойчивого ап-
cien regime*, который становился бы все нестабильнее,
даже если бы отчаянный генеральный секретарь не нанес
ему смертельный удар.
В любом случае реальный социализм — не лучший
путь в современный мир. К тому же как таковой он не
эффективен. Если он зацикливается на политическом
контроле, экономика остается недоразвитой; если серьез
но относится к требованиям экономического прогресса —
под угрозой оказывается его политический фундамент.
Конвергенция систем, если такая вещь вообще существу
ет, представляет собой различные варианты свободы.
Эти варианты могут и не осуществиться: нет такого исто
рического закона, чтобы все люди непременно жили в
свободе и благосостоянии. Наверное, большинство людей
хочет и того и другого, но это не значит, что они это по
лучат. По-видимому, большинству судьбой предназначе
но жить при экономических и политических отношениях
Старого режима (фр.) (Примеч. пер.).

не лучшего сорта. Но иногда над горизонтом все же

видна светлая полоска, поэтому-то 1989 год сыграл
такую важную роль в сознании и деятельности людей
той эпохи.
Итак, идея конвергенции систем на полпути не явля
ется ни правдоподобной, ни желательной. Нет никакого
разумного основания применять одно и то же понятие
(например, понятие индустриального общества) и к Со
единенным Штатам Америки, и к Советскому Союзу, я
уж не говорю об идее сочетания элементов обеих систем.
Опыт реального социализма в развивающихся странах
просто непригоден для стран ОЭСР, и, если части быв
шего СССР или Китай по прошествии десятилетий ста
нут развитыми странами, они найдут свои собственные
формы, как сделали до них США, страны Европы и
Япония.
В одном отношении теория конвергенции систем у
Арона отличается от других. Он почти полностью отде
лял политическое развитие от социально-экономического.
Потому-то ему и удавалось сочетать безоговорочную при
верженность правовому государству и демократии с ожи
данием того, что все индустриальные общества будут
развивать весьма похожие, если не одинаковые экономи
ческие и общественные структуры. Предложенный мной
пересмотр такого рода концепций касается обоих элемен
тов позиции Арона. Великий социолог переоценил соци
ализм как систему и недооценил отношения между эко
номикой и политикой, во всяком случае в своих социоло
гических работах 1950-х гг.
Однако Раймон Арон все же не стал жертвой заблуж
дения, о котором здесь еще пойдет речь: он не считал
конвергенцию систем делом благим и желательным.
Одни требовали конвергенции, полагая, что только
общий политический, социальный и экономический путь
создаст прочную основу для мирного сосуществования;
другие по тем или иным причинам считали, что у обеих
систем есть, так сказать, свои хорошие и плохие стороны
и поэтому следует объединить все хорошее оттуда и от
сюда в лучшем из возможных миров. История ядерного
устрашения вплоть до mutually assured destruction —
взаимной способности США и СССР стереть с лица
земли друг друга и весь остальной мир, а также последо
вавших затем переговоров показывает, что международ
ные отношения в известной степени не связаны с внут-
ренними процессами развития. Это относится и к более

обширной тематике, легшей в основу Совещания по без
опасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). Таким об
разом, мирное сосуществование и дивергенция систем
вполне совместимы.
Что касается конвергенции как программы, можно
было бы сказать, что падение реального социализма во
второй половине 1980-х гг. упразднило ее. Но стоит от
метить, что такая программа обречена на неудачу с само
го начала. Есть только одна свобода, как бы многообраз
ны ни были варианты ее выражения в реальных общест
вах. Кроме того, привычка мыслить системами сама по
себе есть препятствие на пути к свободе. Если для реше
ния реальных проблем в реальных обществах требуется
расширить права, чтобы повысить жизненные шансы
людей, так и нужно сделать; если, в. свою очередь, необ
ходимо увеличить обеспечение, следует создать условия
для этого. Решающая роль принадлежит институтам, по
зволяющим делать то, что представляется необходимым
в данной конкретной ситуации, и прекращать эти дейст
вия, если большинство их больше не желает. Такова
роль открытого общества.
Это не релятивизм. Открытое общество, жизненные
шансы людей, гражданские права, благосостояние, сво
бода — ценности однозначные. Различны бывают особые
условия конкретных обществ и, следовательно, способы
реализации этих ценностей. На деле само многообразие
реального мира есть часть открытого общества. Холодная
война, сменившая в 1950-е гг. недолгую фазу открытости
после Второй мировой войны, многим застила взор. Она
привела к гипостазу ценностей и тем самым поставила
под угрозу условия свободы повсюду, даже в свободном
мире. Разумеется, на свете есть добро и зло, но Империи
Зла и Империи Добра не существует. Путь к этому от
крытию был долог и мучителен, и он тоже служил темой
современного социального конфликта.
Демократическая классовая борьба

Пора нам вернуться к ходу развития в послевоенную
эпоху. Современный социальный конфликт связан с все
общими гражданскими правами в мире все более разно
образных и богатых шансов выбора. Конфликт этот ос-
нован на социальной принадлежности, разрешается на

политической арене и имеет множество обликов, сформи
рованных конкретными культурными условиями и исто
рическими ситуациями. Чтобы уяснить это, нам нужно
было поговорить о подспудной повестке дня Второй
Тридцатилетней войны, связанной с перераспределением,
и о многообразии национального опыта. Теперь же мы
можем вновь подхватить нить социально-политического
анализа стран ОЭСР. Теперь их действительно можно
так называть. В 1948 г. была основана Организация ев
ропейского экономического сотрудничества (ОЕЭС),
призванная проводить в жизнь план Маршалла и коор
динировать действия по восстановлению Европы. Когда
цель была достигнута и Европа вошла в клуб богатых,
ОЕЭС превратилась в ОЭСР, Организацию экономичес
кого сотрудничества и развития. Созданная в 1961 г.,
ОЭСР ставила перед собой задачу «добиться наивысшего
возможного уровня роста и занятости и повышения уров
ня жизни в странах, являющихся ее членами». Это отно
силось к Соединенным Штатам и Канаде, европейским
государствам, Японии, Австралии и Новой Зеландии. Я
не уверен, что следующий ниже анализ в равной мере
касается их всех; Япония во многих отношениях — слу
чай особый, но в большинстве стран ОЭСР классовая
борьба за гражданские права была социальной и полити
ческой реальностью.
В 1960-е гг. это была, кроме того, в высшей степени
немарксистская реальность. С.М.Липсет позаимствовал
термин, введенный Д.Андерсоном и П.Дэвидсоном еще в
1943 г., заговорив в 1959 г. о «демократической классо
вой борьбе»: «В любой современной демократии кон
фликт между различными группами находит выражение
в политических партиях, представляющих в основе своей
переложение классовой борьбы на демократический
лад... В мировом масштабе можно сделать фундамен
тальное обобщение, что партии опираются либо на низ
шие классы, либо на средние и высшие»8. Мысль про
стая и верная. Существуют социальные противоречия,
ведущие к политическим конфликтам. Но вместо того,
чтобы приобретать все более насильственный и разруши
тельный характер, эти конфликты обуздываются органи
зациями и институтами, с помощью которых они могут
найти свое выражение в рамках конституционного строя.
Политические партии, выборы и парламенты делают воз

можными конфликты без революций.
Кое-кто задавался вопросом, уместно ли в таких об
стоятельствах само выражение «классовая борьба». Рай-
мон Арон, например, отрицал (во втором цикле лекций
из сорбоннской трилогии) наличие в капиталистическом
обществе «неискоренимой борьбы» и говорил вместо
этого о здоровом «соперничестве» между теми, чье поло
жение лучше, и теми, чье хуже, хотя и он подчеркивал,
что демократия «допускает конфликты, не для того,
чтобы их усмирять, а для того, чтобы избегать насильст
венных вспышек». В проведении различия между вели
кими битвами за права, особенно гражданские, и требо
ванием поэтапного перераспределения в пользу тех, кто
уже пользуется статусом полноправных граждан, есть
свой смысл. Но поскольку следы более глубоких проти
воречий видны по-прежнему, стоит сохранить классовую
терминологию и для описания демократического сопер
ничества.
Процесс, приведший к новому положению вещей, за
нимал в 1950-е гг. многих авторов. Теодор Гайгер, когда
писал о «классовом обществе в плавильном тигле», исхо
дил из прогресса экономической демократии. Капитал и
труд первоначально находились в непримиримом проти
востоянии, но затем они с течением времени все больше
налаживали взаимоотношения. Переговоры по поводу за
работной платы и условий труда, включая методы по
средничества и сглаживания противоречий, вылились в
целую систему правил, законодательно зафиксированных
или оформленных тарифными соглашениями. Трения
между капиталом и трудом были признаны легитимным
принципом рынка труда. Гайгер называет этот процесс
«институционализацией классового противоречия»*.
Для послевоенного поколения процесс институциона-
лизации имел политические последствия со знакомыми
чертами. Привычным делом стала борьба двух полити
ческих группировок (на высшем уровне — двух партий)
за большинство голосов избирателей. Одна партия —
скорее реформистская, другая — скорее консервативная,
одна — партия прав, другая — партия обеспечения, хотя
ни одна из них по сути не нападает на предпочтения дру
гой и даже не пытается отменить ее решения. Самый чет
кий пример дает нам Великобритания. Лейбористская
партия выиграла выборы 1945 г. и провела широкие ре-
формы; с 1951 по 1964 г. правили консерваторы, причем

один из четырех их премьер-министров сказал людям:
«Вам еще никогда не жилось так хорошо»; в конце кон
цов к власти снова пришла лейбористская партия с про
граммой «технологической революции» Гарольда Виль
сона; в 1970 г. выиграли консерваторы с экономической
программой и Европейской программой Эдварда Хита; в
1974 г. снова пришли лейбористы и оставались у корми
ла, пока в 1979 г. г-жа Тэтчер не победила преемника
Вильсона Джеймса Каллагена. Липсет показал, что эта
модель применима и к Соединенным Штатам, где пар
тийная принадлежность президентов менялась в 1952,
1960, 1968, 1976 и 1980 гг. Французский опыт не столь
однозначен, отчасти потому, что роль де Голля не укла
дывается безоговорочно в традиционные партийные кате
гории, отчасти потому, что бывали коалиционные прави
тельства (а в более недавнее время — фаза cohabita
tion*), но все же четыре таких перемены имели место. В
Германии «смена власти» в 1969 г. носила несколько
более драматичные черты; здесь, как в первых прави
тельствах Аденауэра 1949 и 1953 гг., а затем при «пово
роте» 1982 г., с помощью различных коалиций большин
ство сколотила более мелкая третья партия. Но и немец
кий опыт демонстрирует вариант демократической клас
совой борьбы.
Подобные процессы породили теоретические экстра
поляции, о которых стоит упомянуть. Прежде всего, в
Соединенных Штатах нашлись сторонники применения
экономической теории к политике в духе Йозефа Шум-
петера. С помощью теорий социального выбора (social
choice) Кеннета Эрроу была разработана экономическая
теория демократии, исходящая из постулата о почти то
тальном оппортунизме политических партий10. Полити
ческие лидеры и их организации — всего лишь предпри
ниматели и предприятия, действующие на особом рынке,
где успех измеряется не в долларах, а в голосах. Партии
составляют программы, обещающие успех у большинст
ва; будучи избраны, они эти программы осуществляют,
неизбежно задевая при этом чьи-то интересы; это дает
шанс оппозиции выступить с пакетом программ, ориенти
рованных на новую ситуацию и потому несколько иных.
Сожительства (фр.) (Примеч. пер.).
Место идеологии занимает исследование общественного

мнения. Политика сводится к конкурентной борьбе за го
лоса. В принципе эта игра может идти вечно, поскольку
там, где нет вовлечения в солидарные группы — клас
сы, - все же есть какие-то отдельные общие темы, и их
объединение — вопрос практической пользы, а не соци
альной необходимости.
Родоначальники этой теории не стали бы отрицать,
что для описания реальных политических процессов она
всегда могла служить лишь с натяжкой. Даже в Соеди
ненных Штатах, где политика давно подчинена экономи
ческим темам, или темам обеспечения, существует твер
дое ядро демократов «Нового курса» и либертарных рес
публиканцев. В Европе профессиональное и социальное
положение граждан все еще позволяет делать неплохие
прогнозы их поведения на выборах. Кроме того, эконо
мическая теория демократии не учитывает важных по
бочных эффектов обуздания старого классового кон
фликта и преувеличивает стабильность новой ситуа
ции.
Один из таких побочных эффектов виден уже в ана
лизе Теодора Гайгера. Описав институционализацию
классового противоречия, он выдвигает тезис, который в
его время (1949 г.) звучал ошеломляюще. Гайгер ут
верждает, что те, кто институционализировал свои про
тиворечия, не только лишили их остроты, но и образова
ли своего рода картель для защиты общих интересов.
Оба контрагента могут по-прежнему иметь разное мнение
о том, как делить пирог обеспечения, но они едины в
убеждении, что делят свой пирог. Следовательно, собст
венно жертвами являются те, кто не принадлежит к кар
телю. «Нищета растет пропорционально удаленности по
лучателя дохода от производства благ». Это высказыва
ние явно обусловлено контекстом эпохи. К тому же Гай-
геру пришлось пуститься на значительные ухищрения,
чтобы идентифицировать своего «чистого потребителя».
Ему было бы легче, знай он об идее «несоответствия
сфер жизни», выдвинутой позднее авторами, желавшими
спасти хотя бы некоторые осколки классовой теории.
Они заявляли, что новые важные конфликты затрагива
ют не столько целые социальные группы или категории,
сколько отдельные аспекты жизни всех или хотя бы мно
гих. Если загрязняются воздух и вода, заинтересован-
ность в их очищении не порождает класса, но побуждает

к действию множество людей, в других отношениях при
держивающихся совершенно различных мнений. Это —
социальный базис тематически, а не классово ориентиро
ванной политики11.
С другой стороны, анализ Гайгера указывает на явле
ние, повсюду сопровождающее институционализацию
или демократизацию классовой борьбы, — корпорати
визм. Основа демократической классовой борьбы — ор
ганизация, метод — консенсус. Люди действуют не в
одиночку — экономическая теория демократии недоста
точна и в этом отношении, — а как члены партий, проф
союзов, разного рода объединений. Борьба ведется этими
объединениями, но в действительности это вовсе и не
борьба, а, скорее, многослойный и многоуровневый кар
тель организаций. Эти организации изобретают все
новые способы введения в политический процесс своих
особых интересов. При этом они обнаруживают общую
заинтересованность в том, чтобы держать пирог под кон
тролем. Это, конечно, пирог обеспечения, но за ним
скрывается контроль над властью с помощью соглашений
между всеми претендентами. В итоге политические пар
тии, экономические объединения, широкий спектр групп
интересов (включая претендующие на то, чтобы пред
ставлять «чистых потребителей») и разные другие инсти
туты, обнаружившие, что окажутся обойденными, если
не войдут в долю, образуют единый тугой клубок. Граж
данин уже не знает, кто что, когда и как получает, хотя
к услугам тех, кому обязательно нужно это знать, имеют
ся высокооплачиваемые советники, а к услугам тех, кто
хотел бы знать, — политологи.
Опасность корпоративистского извращения демокра
тической классовой борьбы в том, что вместо движения
оно вызывает оцепенение. Корпоративизм чересчур легко
идет на соединение с бюрократией, и вместе они лишают
конституцию свободы самой ее сущности — способности
стимулировать преобразование без революции. Время от
времени какому-нибудь новому действующему лицу уда
ется проникнуть в картель организованных интересов:
так, например, многим странам становится все труднее
держать за дверью защитников окружающей среды. Но в
принципе корпоративизм отнимает жизнь у демократи-
ческого процесса. Место дебатов занимают сделки и со

глашения, место конфликта — консенсус.
Наверное, на это можно посмотреть и с другой сторо
ны. Описанные выше обстоятельства для большинства
людей в мире ОЭСР чрезвычайно привлекательны. Им
действительно никогда еще не жилось так хорошо. Тра
диционные классовые конфликты отступили на задний
план, даже если память о них, а кое-где и сами они еще
остались. Различные интересы представлены организо
ванными группами, имеющими свое место в порядке
вещей и заботящимися о том, чтобы как можно меньше
людей оставались совершенно забытыми. Дела идут мед
ленно, но громких требований ускорить социальное изме
нение и не слышно. Относительно правил и содержания
игры достигнут самый широкий консенсус. Основные его
черты хорошо обрисованы экономической теорией демо
кратии. Какое-то время могло показаться, что дни поли
тики прав прошли. Разумеется, были и остаются доста
точно настойчивые требования расширить гражданские
права на группы, которыми доселе пренебрегали, но
само маргинальное положение таких групп доказывает,
что речь уже идет не о великих исторических битвах и
тем более не о революционном потенциале. Усиленные
попытки путем натяжек и преувеличений превратить ста
тистическое неравенство в крупные политические разног
ласия мало что дают. Мир Раймона Арона — это мир
обеспечения; в основе его конфликтов — «больше или
меньше», а не «все или ничего». Подавляющему боль
шинству в принципе не так уж важно, какая из партий
великого консенсуса является правящей.
Такие слова могут шокировать радикально настроен
ных читателей. Последние могут счесть также, что я го
ворил здесь о классах в довольно широком, если не ска
зать — неточном, смысле, хотя прежде требовал точного
определения. Классы — это категории людей, занимаю
щих одинаковое положение в структурах господства.
Обычно они либо стоят у руля, либо нет, и потому нахо
дятся между собой в конфликтных отношениях. Подоб
ные конфликты становятся политически вирулентны,
если речь идет о правах. История гражданского статуса
есть в то же время история классового конфликта. Это
относится и к борьбе буржуазии за равенство перед зако
ном, и к борьбе за социальные гражданские права в
более недавнее время. Никто из тех, чьи глаза и уши от-
крыты, не может всерьез утверждать, будто эти права

действительно гарантированы всем без исключения в
какой бы то ни было стране мира ОЭСР. А что еще важ
нее — существуют новые вопросы прав. Однако лишь в
результате некоего странного обмана зрения можно не
признавать, что где-то в 1960-е или 1970-е гг. великая
историческая сила социального изменения утратила свою
энергию, поскольку принцип, который она была призва
на утвердить, оказался принят повсеместно.
Гражданский статус — ключ к этому процессу. В тот
момент, когда значительное большинство людей в обще
ствах ОЭСР стали гражданами в полном смысле слова,
социальное неравенство и политические противоречия
приняли новый облик. Людям больше не нужно было
объединяться с другими, оказавшимися в том же положе
нии, для борьбы за свои основные права. Они могли те
перь повысить или, по крайней мере, сохранить свои
жизненные шансы, с одной стороны, путем индивидуаль
ных усилий, с другой стороны — через представительст
во в раздробленных, но инкорпорированных группах ин
тересов. Прежняя классовая принадлежность не просто
отошла на задний план — возникла новая солидарность,
охватывающая две трети, если не четыре пятых, а то и
больше, всех членов общества. Между ними много раз
личий, включая неравенство имущественного положения
и доходов, но существует и фундаментальное равенство
доступа. Этот новый класс — класс граждан, если позво
лительна столь парадоксальная формулировка; ну, по
крайней мере — класс большинства. Глава политической
и социальной истории, начавшаяся с глубоко укоренив
шейся и потенциально революционной классовой борьбы,
после множества мучительных и критических моментов
закончилась обузданием конфликтов в рамках демокра
тического или институционализированного классового
антагонизма и созданием в итоге класса большинства; те,
кто к нему принадлежит, могут надеяться осуществить
многие из своих жизненных планов, не прибегая к прин
ципиальному изменению существующих структур.
1968-й год
В новейшей политической истории многих стран
ОЭСР выделяется одна дата — 1968-й год. Отчасти она
имеет реальное, отчасти — символическое значение;

кроме того, в разных странах с ней связаны разные со
бытия. В Соединенных Штатах во взрывоопасной обста
новке социальных успехов, внутренних волнений и глу
бокой политической озабоченности закончился срок пол
номочий президента Джонсона. При нем были проведены
в жизнь программы «Великого общества», выдержавшие
испытание временем, но он же все глубже увлекал стра
ну в трясину вьетнамской войны, вызвавшей один из
самых опасных конституционных кризисов в США. И в
Европе в 1968 г. темой общественной дискуссии стала
управляемость, или, если выражаться более драматичес
ким языком континентальных европейцев, легитимность,
причем в глазах многих она связывалась прежде всего со
способностью политических систем .к реформам. Во
Франции, Германии и некоторых более мелких европей
ских странах эта тема преимущественно носила название
«демократизации». Отчасти это означало, что завершил
ся период ожидания обещанных гражданских прав, от
части таким образом выражалось нетерпеливое стремле
ние пользоваться правами участия, дабы они стали дей
ствительностью. «Мы должны решиться на демокра
тию», — сказал Вилли Брандт в своем первом прави
тельственном заявлении в качестве федерального канцле
ра в 1969 г., имея в виду, что демократия — это не толь
ко некое состояние, конституция, но и образ жизни, дей
ствие, добродетель.
KIK в Соединенных Штатах, так и в Европе события
1968 г. во многом связаны с университетами. Студенчес
кие волнения предшествовали политическим беспоряд
кам, они докатились из Беркли до Лондонской школы
экономики и дальше — до Сорбонны и Берлинского
вольного университета. Кое-где, казалось, главной темой
была реформа высшей школы, по крайней мере так счи
тали те, кто неверно истолковал знамения времени. К
ним относился и Раймон Арон. Он так никогда и не ото
шел полностью от пережитого в Париже в те бурные
майские дни. Причина этого ясно видна хотя бы в одном
только печальном замечании: «Старая Сорбонна заслужи
вала смерти, но не такого убийства, как в мае 1968 г.»12.
Бывают времена, когда человек действительно не может
быть сразу и за, и против хода вещей. Энергия социаль
ного изменения была так сильна, что обязательно дол ж-
на была запустить процессы, которые сами реформаторы

не могли держать под контролем. Возможно, революция
1968 г. и была, по словам Арона, introuvable — неулови
мой, не поддающейся точной характеристике, но она
имела многие признаки одной из тех лавин, которые,
если уж они покатились, никто не в силах остановить.
Арон прежде всего чувствовал себя лично задетым,
чуть ли не оскорбленным событиями 1968 г. Вероятно,
говоря, что Сорбонна заслуживала смерти, он на самом
деле не имел этого в виду; он хотел, чтобы она вновь
расцвела в усовершенствованной форме. Для него гибель
старого университета стала безвозвратной личной поте
рей, как и для многих европейцев, в первую очередь тех,
кто когда-то добился места в нем ценой больших усилий
и жертв. Я могу понять их чувства, хотя кое-кто в Гер
мании возлагает ответственность за убийство старого
университета в том числе и на меня. Исторически это не
верно. Выступая за «гражданское право на образова
ние», участвуя в разработке программ, открывающих до
ступ в высшую школу обделенным прежде группам, я го
ворил исключительно о шансах доступа. Моей целью
была демократия, а не демократизация. Но в практи
ческой политике такие нюансы не сохраняются, по
крайней мере в континентальной Европе. Волны пере
мен вскоре смыли реформаторов, веривших, что можно
соблюдать границу между равенством шансов и равен
ством результатов и что может быть демократия без де
мократизации.
Отношение Арона к событиям, память о которых пре
следовала его все последние пятнадцать лет жизни, явля
ет собой странную смесь заинтересованности и отстранен
ности13. Когда мятежные студенты завладели улицей в
первую неделю мая 1968 г., он погрузился в совершенно
несвойственное ему молчание. Он даже отказался высту
пить по телевидению: «Ввиду состояния людских умов я
вообще не знал, что сказать». 14 мая он уехал в лекци
онное турне по Соединенным Штатам (де Гол ль в тот же
день отправился с государственным визитом в Румы
нию). Однако вскоре не выдержал и прилетел назад.
(Де Голль тоже сократил свой визит и начал собствен
ные полу подпольные игры, включая поспешный полет в
Баден-Баден с целью убедиться в лояльности генерала
Массю и его армии.) Вернувшись в Париж, Арон прежде
всего почувствовал то, что назвал позже indignation —

острое возмущение, даже «сильнейшее возмущение,
какое я когда-либо в жизни испытывал», — это говорит
человек, бывший свидетелем книжного аутодафе в Бер
лине в 1933 г. Он пытался отмахнуться от разворачива
ющейся перед его глазами «психодрамы» как от «рево
люционного спектакля», не признавая в ней смутного от
ражения реальных перемен. Но и попытка умалить про
исходящее осталась малоубедительной. Чем чаще в пос
ледующие годы с Ароном заговаривали об этих событи
ях, тем горше становилась его обида. По-видимому, в те
бурные майские дни 1968 г. миру Арона пришел конец.
Это легче сказать, чем доказать. До сих пор 1968-й
год вызывает раскол среди людей в разных частях мира
ОЭСР. Что он означал на самом деле? Бунт избало
ванных детей нового состоятельного класса, рожденного
экономическим чудом? Восстание граждан против пра
вительств, которые еще не поняли, что время поддан
ных окончательно прошло? Первую вспышку ломки
ценностей, охватившей вскоре западные общества? Или
просто еще один этап реформы современных обществ,
поставивший в центр внимания общественности инсти
туты, чересчур долго остававшиеся неизменными?
Окончательных ответов на подобные вопросы может и
не быть, но сегодня временная дистанция, возможно,
позволит провести хотя бы наполовину правдоподобный
и взвешенный анализ.
Послевоенное время было эпохой большего количест
ва опций для большего числа людей. Опции могли по
явиться, лишь имея надежную опору во всеобщих граж
данских правах, а те, со своей стороны, представляли
собой отчасти наследие прежних боев, отчасти результат
общественного договора послевоенных лет, а отчасти —
параллель быстрому росту обеспечения. Однако чем
дальше, тем больше полем стали завладевать количест
венные и экономические процессы. Общества ОЭСР пре
вратились в общества с девизом «все больше и больше»,
а это оставляло желать лучшего. В шестидесятые годы
многие требовали реформ. Один из лозунгов того време
ни — «После стройки — перестройку». Требование со
циальных перемен звучало все громче, хотя не всегда
было ясно, какие социальные силы его выдвигали. С
самого начала интеллектуалы не только давали выраже-
ние реформаторскому движению 1960-х гг. в речах и на

бумаге, но и сами участвовали в нем, и ориентировали
его на цели, носившие, если сравнивать с прежними со
циальными и политическими движениями, скорее акаде
мический характер.
Особенно ясно это проявлялось там, где требования
сосредоточивались на университетах (как во многих ев
ропейских странах), а наиболее незначительную роль иг
рало там, где речь шла о правах обойденных меньшинств
(как в Соединенных Штатах). Последнее крупное рас
ширение гражданских прав — пожалуй, важнейшее пре
образование, порожденное силой социального движения
1960-х гг. Другие перемены были скромнее, но характе
ристика их как академических ни в коей мере не должна
умалять их значения. Во многих европейских универси
тетах всемогущие профессора были свергнуты с пьедеста
ла, а на их место водружен принцип сотрудничества рав
ных, нашедший свое институциональное выражение в не
мецком университете с коллективным управлением, где
по крайней мере некоторое время сохранялась фикция
равноправия преподавателей, студентов и других сотруд
ников. Церкви, в первую очередь протестантские, после
довали в русле этого процесса, превратив кафедру про
поведника в трибуну для дискуссии. Католическое ag-
giornamento*, получившее мощный импульс от Ватикана,
отреагировало на те же запросы времени, перенеся во
многих современных церквах алтарь из его недосягаемой
выси в центр. Не будем забывать и о надеждах и конфу
зах экуменизма. Во всех странах были серьезно пере
смотрены положения уголовного права и пенитенциарно
го законодательства, и во многих из них прежние прин
ципы наказания и устрашения сменились надеждами на
ресоциализацию. Подоплекой служила мысль, что инди
вид есть продукт социальных сил и среды и поэтому не
может нести личную ответственность за свои поступки.
Персонализированная власть потеряла свой глянец, а в
глазах многих — и свою правомочность, даже, как это
ни невероятно, в таких учреждениях, как армия («граж
дане в униформе») и промышленное предприятие
(«участие рабочих в управлении»).
Обновление (шпал.)(Примеч. пер.).

Дух времени проник и в другие сферы политики. Во

многих странах социальную политику подтолкнули сде
лать следующий шаг к замене отдельной инициативы об
щественной обязанностью. В Европе, по крайней мере,
это оказался последний шаг в данном направлении. К
тому же он был сделан в такое время, когда некоторые
страны уже не могли его себе позволить. Многое из того,
что мы относим здесь к 1968 году, произошло не обяза
тельно в том самом году, а началось за несколько лет до
него и продолжалось чуть не до середины семидесятых.
На гордое здание социального государства был наведен
последний лоск, когда бури все более неустойчивой ми
ровой экономики уже начали угрожать его несущим кон
струкциям. Годы осуществления стали годами растущей
опасности. Лишь немногим странам удалось спасти при
нятые «в 1968 г.» меры по государственному регулирова
нию и систематическому перераспределению среди испы
таний семидесятых годов.
Говоря об осуществлении, я имею в виду осуществле
ние социал-демократического консенсуса. Этот консенсус
есть идеология класса большинства, и для его создания,
как и для создания самого этого класса, понадобилось
столетие. Все составляющие социал-демократического
консенсуса связаны с социальными гражданскими права
ми в мире благосостояния. К ним относятся в первую
очередь сильное, но благодетельное государство в корпо-
ративистски приглушенной демократической системе, на
ходящаяся под влиянием политики, но рыночно ориенти
рованная экономика, не без некоторой поддержки и за
щитных подушек отданная во власть правил игры миро
вой торговли и валютной системы, и общество, где самая
широкая солидарность достигается с помощью прав и
прогрессивного налогообложения как элемента всеобщей
тяги к равенству при либеральных в целом отношениях.
Последнее звучит сложно и претенциозно, но и это соот
ветствует социал-демократическому консенсусу, сущность
которого в стремлении к разумному равновесию. В этом
его очарование. Поэтому он примиряет так много различ
ных интересов. Поэтому класс большинства им доволен.
Поэтому он уязвим.
Фаза современного социального развития, к которой
теперь переходит наш анализ, на самом деле означает
конец века социал-демократии. Некоторые находят это
положение неприемлемым, и я могу их понять. «Я всегда

спрашивал себя, — сказал Вилли Брандт в своей «про
щальной речи» в качестве председателя Социал-демокра
тической партии Германии, — какие десятилетия имели
в виду те мои современники, которые считали, что век
социал-демократии позади. Неужели они проглядели обе
войны, фашизм и сталинизм, великие экономические
кризисы и новые угрозы существованию человечест
ва?» 14 Современник, пишущий этот очерк, конечно, не
проглядел Вторую Тридцатилетнюю войну. Он не сомне
вается и в том, что социал-демократическая модель пред
лагает гуманную и разумную политическую перспективу.
Труднее доказать, что именно за этой перспективой буду
щее. Тезис о конце социал-демократии не значит, что
консенсус класса большинства внезапно потеряет свое
значение или, тем более, что социал-демократические
партии не смогут больше побеждать на выборах (хотя
многим из них в 1980-е гг. это стало даваться труднее,
чем в 1960-е — 1970-е). Он говорит о том, что опреде
ленная историческая сила утратила свою энергию. Это
произошло не потому, что она царила на сцене целое сто
летие, а потому, что после столетия борьбы наконец
одержала победу. Великие социальные силы умирают в
момент своей победы. Их конец близится, когда будущее
перестает быть за ними.
В конце 1960-х гг. Гарольд Вильсон попытался поме
шать британским консерваторам претендовать на то,
чтобы быть «естественной правительственной партией».
Вскоре после этого лейбористская партия проиграла вы
боры. Однако в каком-то более глубоком смысле Виль
сон был прав. Все правительства, независимо от партий
ной конъюнктуры, некоторое время демонстрировали со
циал-демократические черты. Все они присоединялись к
консенсусу класса большинства в том, что касалось бла
готворной роли государства, смешанной экономики и со
циальной политики «от колыбели до могилы». 1968-й
год символизирует триумф социал-демократии, но при
этом знаменует начало конца. Господство класса боль
шинства и в высшей степени разумного консенсуса соци
альной демократии оказалось нестабильным. Они еще
какое-то время будут с нами; страны, только теперь за
воевавшие шанс на свободу, даже воздагают на них боль
шие надежды; нужно надеяться, что их не подомнут под
себя односторонние, зачастую фундаменталистские идео

логии восьмидесятых и девяностых. Но перемены, насту
пившие после 1968 г., изменили декорации и тематику
современного социального конфликта.
6. ПРЕДЕЛЫ РОСТА
Мировой порядок рушится

В XX веке крайне редко можно было представить
картину процессов социального развития вне зависимос
ти от международных воздействий, влияний и прямого
нажима. Десятилетия войн, экономического кризиса и
торжества силы наложили свой отпечаток на все нации.
И для большей части мира даже после 1945 г. ничего не
изменилось. Внутреннее развитие ряда стран, прежде
всего в Центральной и Восточной Европе, Восточной и
Юго-Восточной Азии, оказалось грубо прервано вмеша
тельством империалистической державы. В более недав
нее время примерно то же самое выпало на долю некото
рых центральноамериканских стран. Многие другие об
ласти в Африке и Азии, избавившись от колониальной
власти, обрели собственную государственность, и им тут
же пришлось иметь дело одновременно с изменением
своего внешнего статуса и проблемами внутреннего раз
вития. Кроме того, холодная война не прошла даром для
всех ее участников. Она провела границы как между
противостоящими блоками, так и внутри них. Однако,
несмотря ни на что, можно утверждать, что социальное,
экономическое и политическое развитие внутри стран
ОЭСР четверть века протекало относительно свободно от
внешних влияний. Им к тому же помогал стабильный
миропорядок. Когда в 1970-е гг. этот порядок дал трещи
ну, последствия не замедлили сказаться повсеместно, и
еще до окончания холодной войны послевоенная эпоха
была позади.
Система организованных международных отношений
была органической составляющей тридцати славных лет.
Само ее возникновение поразительно. Учитывая разоча
рование, вызванное Лигой наций, прежде всего в Соеди
ненных Штатах, и тот факт, что интересы союзников в
1944 — 1945 гг. были явно сосредоточены на военных за
дачах, в высшей степени примечательно, что политики и
эксперты-плановики нашли время сознательно разрабо
тать концепцию международных институтов и в наиболее
важных пунктах претворить ее в жизнь. Конечно, следу-
6. ПРЕДЕЛЫ РОСТА 159
ет констатировать, что универсальные замыслы, вопло

щаемые этими институтами, на практике не пошли даль
ше самой Организации Объединенных Наций. Знамени
тая «длинная телеграмма», отправленная Джорджем
Кеннаном из Москвы, подтвердила отсутствие у Сталина
готовности связать себя нормами международного со
трудничества. Это свидетельствует прежде всего о том,
что великие державы всегда стремятся использовать
международную систему как инструмент для защиты
своих особых интересов. По таким же причинам даже
тем, кто еще продолжал отстаивать идею мирового по
рядка, оказалось трудно объединиться в международную
торговую организацию. Но это отчасти был лишь вопрос
формы. На деле же были созданы кооперативные систе
мы, занимающиеся вопросами валюты, торговли, разви
тия, которые достаточно хорошо фуйцкционировали два
с половиной десятка лет. Учитывая огромное экономи
ческое превосходство государств — членов Международ
ного валютного фонда (МВФ), Генерального соглашения
о тарифах и торговле (ГАТТ) и Всемирного банка,
можно даже сказать, что стабильные финансы, свобод
ная торговля и продуманная помощь развивающимся
странам пошли на пользу тем, кто не входил в перечис
ленные организации.
В рамках относительно стабильной международной
системы значительного расцвета достигло и региональное
сотрудничество. Развивалось оно в муках, требовало не
малых затрат и в некоторых случаях, как, например,
Картахенский договор андских государств или Ассоциа
ция государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), осталось
в зачаточном состоянии. С другой стороны, история Ев
ропейского сообщества отмечена немаловажными дости
жениями, хотя и строившимися на обломках Европейско
го оборонительного сообщества и пустых гильзах не
скольких более ранних попыток интеграции. В сфере
торговли, ядерных исследований, помощи развивающим
ся странам, в различных аспектах социальной политики
(к которым можно отнести и общую аграрную политику)
Европейское сообщество еще до проекта 1992 г. являло
собой долгосрочный пример совместного осуществления
сначала шестью, затем девятью, десятью и двенадцатью
нациями своего суверенитета. Начало ЕС положило в
1952 г. Европейское объединение угля и стали. В 1958 г.
к нему добавились Европейское экономическое сообщест-
во и Европейское сообщество по атомной энергии. В

1967 г. все три слились воедино, а через два года оказа
лись на распутье. Первый крупный проект общего рынка
подошел к завершению, по крайней мере формально.
Следующий проект, вокруг которого объединилось сооб
щество (на Гаагской конференции в декабре 1967 г.),
предусматривал его расширение за счет вступления Ве
ликобритании и других стран. Достигнуто было и это,
однако вопрос о содержательном развитии сотрудничест
ва остался открытым. Его должен был углубить третий
проект — создания в течение десятилетия общей эконо
мики и валюты. Сейчас, когда ЕС вновь наметило себе
эту цель, не повредит вспомнить первую попытку такого
рода. После основательной подготовки весной 1971 г.
были приняты далеко идущие решения, но просущество
вали они не больше пары недель. Трещина, с которой на
чался распад мировой системы, в первую очередь спута
ла календарь истории Европейского сообщества, хотя эта
жертва была отнюдь не единственной.
Ключевая дата — 15 августа 1971 г. В тот день пре
зидент Никсон и его казначей Коннелли в односторон
нем порядке порвали с валютной и торговой системой
послевоенной эпохи 1 . Они приостановили конвертацию
доллара в золото, подняли ввозные пошлины и обосно
вали принятые меры тем, что США имеют право по
ставить собственные интересы выше ответственности за
остальных. Сильнейшая в мире — и потому служившая
гарантом международной системы — держава заявила,
что не считает себя чем-то отличающейся от всех про
чих. У этих деклараций была своя предыстория, так
что они не застигли совсем врасплох непосредственно
заинтересованные стороны; вдобавок история на этом не
кончилась, поэтому по крайней мере некоторые грубей
шие нарушения всех установленных норм в ходе пере
говоров удалось устранить. Но Бреттонвудская система
до сих пор не оправилась от того, что доллар как ста
бильный всеобщий эквивалент заменили плавающими
курсами валют, и торговая система ГАТТ с 1971 г. на
ходится под давлением.
Воспоминание об этой истории служит мне не для об
винений. Их и так хватало в напряженные месяцы после
15 августа 1971 г., начиная с первых разъяснений на
чрезвычайном заседании ГАТТ в конце августа и вплоть
до Смитсоновского соглашения в Вашингтоне в декабре.
Заинтересованные стороны спорили до хрипоты, но

умнее не стали. Решающий момент здесь тот, что ломка
международного порядка, ставшего явно иллюзорным,
оставила страны всего мира беззащитными перед ветрами
прямого применения силы. Эти ветра иногда, казалось,
стихали, но вскоре вновь усиливались, порой превраща
ясь в ураганы. Война на йом-кипур в октябре 1971 г. и
вызванный ею первый нефтяной кризис — лишь один
тому пример. Инфляция в мире ОЭСР не поддается
столь точной датировке, но в итоге она оказала на ос
тальной мир не менее разительное воздействие, чем два
резких повышения цен на нефть. Последние, в свою оче
редь, находятся в прямой связи с теми безответственны
ми кредитами третьему миру, которые стали непосредст
венной причиной проблемы долгов в 1980-е гг. В 1971 г.
кое-кто еще видел в отпуске обменного курса рыночный
рецепт, считая, что в конце концов валюты будут олице
творять реальную силу стоящих за ними экономик.
Двадцать лет спустя лишь немногие все еще готовы за
щищать этот тезис. Плавающие курсы, наоборот, способ
ствовали расхождению стоимости денег и реального эко
номического роста; это один из факторов, сделавших
возможным появление «капитализма казино» в 1980-е гг.
1980-е гг. вообще во многих отношениях обострили
описанный здесь процесс. Соединенные Штаты при пре
зиденте Рейгане занимали все более негативную позицию
в отношении любых международных организаций и со
глашений. Америка вышла из ЮНЕСКО, резко прерва
ла переговоры на международной конференции по мор
скому праву, игнорировала решения международного
суда, понизила уровень своего представительства во мно
гих международных организациях, угрожала выйти из
ГАТТ, если последнее не будет больше считаться с аме
риканскими интересами, держала Всемирный банк на ко
ротком поводке и показала всему миру, сколь мало она
ценит институты, которые сама же создавала после
войны. В каждом отдельном случае для подобной пози
ции американцев, возможно, имелись веские причины,
но мир судит в первую очередь по результату. А он за
ключается в возврате от Канта к Гоббсу: сила, а не право
определяет происходящее между нациями. Каждый пы
тается реализовать свои интересы собственными силами,
пусть даже за счет другого. На этом фоне попытка пре
зидента Буша после войны в Персидском заливе в
Ь Современный социальный
конфликт
1991 г. создать новый мировой порядок с самого начала

имела мало шансов на успех.
Правда, до самой середины 1980-х гг. еще существо
вал некий элемент стабильности — та самая холодная
война, которая стояла у истоков фактического мирового
устройства послевоенной эпохи. В своем Заключитель
ном акте Совещание по безопасности и сотрудничеству в
Европе (СБСЕ) в Хельсинки в 1976 г. как бы институ
ционализировало принципы холодной войны, тем самым
обезвредив их. Послевоенные границы получили всеоб
щее признание; частью этого соглашения стал раздел
Германии и Европы; две надолго установившиеся систе
мы приступили к нормализации своих отношений под
знаком уважения сфер интересов друг друга.
При этом, как мы теперь знаем, не был принят в рас
чет Михаил Горбачев или, скорее, народ в странах тогда
еще коммунистического мира. После прихода к власти в
марте 1985 г. генерального секретаря Горбачева Хель
синкское соглашение затрещало по всем швам, а в судь
боносном 1989 г. стало рассыпаться с головокружитель
ной скоростью. Зашатались и рухнули важнейшие эле
менты казавшейся до тех пор такой стабильной мировой
системы, в том числе раздел Германии, Совет экономи
ческой взаимопомощи, Варшавский договор. После того
как США в 1970-е—1980-е гг. отказались от миропоряд
ка, где им принадлежала главенствующая роль, и тем
самым покончили с Pax Americana послевоенной эпохи,
Советский Союз вышиб последние подпорки, поддержи
вавшие привычную в то время картину мира, и в конеч
ном счете сам стал жертвой процесса распада.
Пока еще слишком рано делать далеко идущие выво
ды из случившегося. К тому же настоящий очерк посвя
щен в первую очередь вовсе не международным отноше
ниям. Мировой порядок попадает в поле нашего зрения
постольку, поскольку он определяет внутреннее разви
тие, главным образом — развитых стран. Тут возможны
два заключения, которые могут звучать как радостно,
так и тревожно — смотря на чей вкус.
Первое: мы прошли по дороге от Канта к Гоббсу
дальше, чем можно было предвидеть в начале 1980-х гг.,
и живем в неустроенном мире, где доминирующую роль
играют соотношения сил. При этом, поскольку представ
ляется, что вопрос о преобладании сверхдержав — США
и России — может быть разрешен лишь в крайнем слу-
чае — ядерной войны, жизненные шансы людей могут
определяться различными более мелкими силами. В Ев
ропе немало беспокойства вызывают распавшиеся цент-
ральноевропейские государства. Свой отпечаток на про
цессы развития во многих частях света, в том числе и в
бывшем Советском Союзе, накладывает резкая активиза
ция ислама как религии, возвращающей к фундаменталь
ным, зачастую — досовременным ценностям. Три эконо
мических силовых центра — Америка, Европа и Япо
ния — борются за рынки, не особенно беспокоясь о со
блюдении правил.
Все это достаточно тревожно, да к тому же это толь
ко начало гораздо более долгой и сложной истории, но
добавить тут нечего. Потребность во всемирных нормах
редко бывала очевиднее, чем сейчас. В экономике с по
явлением крупных транснациональных предприятий и
сопровождающих их финансовых рынков возникла новая
производительная сила, многим приносящая благосостоя
ние, но нуждающаяся в правилах игры, которые соответ
ствовали бы радиусу действия новых экономических
рынков. Война торговых гигантов — наихудшая из воз
можных реакций на распад старого порядка. В военном
плане дестабилизация блоков означает, что инструмент
контроля над распространением ядерного оружия и тех
нологий затупился. Следует опасаться, что сегодня веро
ятность «ограниченных» атомных войн выше, чем когда-
либо прежде. Вдобавок проблемы окружающей среды
приобрели новую остроту. Может быть, мы уже стоим на
грани того, чтобы сделать необитаемой планету, на кото
рой живем. Помочь здесь могут лишь действия во все
мирном масштабе. И наконец, мы должны как следует
осознать, что страны третьего мира все глубже и глубже
погружаются в пучину нищеты, болезней, войн и тира
нии.
Итак, для всемирного сотрудничества хватает вполне
очевидных задач. Но мы забежали вперед. К этой теме
мы вернемся в конце книги, когда снова пойдет речь о
мировом гражданском обществе. Здесь же я хотел глав
ным образом подготовить почву для понимания процес
сов внутреннего развития в 1970-е гг. В середине семиде
сятых мир Раймона Арона умер. Начали рассыпаться
сравнительно надежные международные условия продол
жительного роста. Pax Americana был отвергнут собст
венным родоначальником, и это положило начало про-
цессу, который в конце 1980-х гг. привел к своего рода

всемирной аномии. Мир, лишенный многосторонних
норм и правил, не мог не повлиять на жизненные шансы.
Этот мир в первую очередь мало стимулирует развитие
человеческих прав. Апартеид в Южной Африке многим
не нравился, но не существовало международных ин
струментов, которые помогли бы что-то изменить; муже
ственному президенту пришлось осуществлять перемены
внутриполитическими средствами. И действие корзины
по правам человека Хельсинкского совещания оказалось
очень ограниченным, хотя «хельсинкские группы» в не
которых странах получили возможность апеллировать к
ней. Строго говоря, сейчас нет такого международного
права (и лишь немногие начатки его мы наблюдаем в Ев
ропейском сообществе, в Европейской конвенции по пра
вам человека), которое обещало бы в будущем междуна
родные гарантии прав.
Разрушение послевоенного порядка затронуло и ту
сторону жизненных шансов, что связана с обеспечением.
В международных отношениях речь всегда шла в первую
очередь об экономическом обеспечении. Бреттон Вудс и
Гавана, то есть МВФ, Всемирный банк и ГАТТ внесли
свою лепту в экономическое чудо послевоенной эпохи.
Поэтому следствием ослабления международных эконо
мических и валютных организаций стало снижение шан
сов роста. В конечном счете унилатерализм, провозгла
шенный Соединенными Штатами 15 августа 1971 г., не
сослужил хорошей службы ни им самим, ни кому-либо
еще. Скорее, он положил начало десятилетию кризиса.
Дебаты об экономическом росте

1970-е гг. славились преувеличениями. Особенно в
ходу тогда была черная краска. Ни разу еще после появ
ления «Восстания масс» и «Заката Европы» в 1920-х —
начале 1930-х гг. не писалось столько книг с заглавиями
типа: «Что не так с нашим миром?», «Пути выхода из
ловушки благосостояния», «Шок будущего», «Закат со
временного мира», «Подъем и упадок наций», «Неуют
ная современность», «Общество без роста», «Доживем
ли мы до будущего?»2.
Определенные слова встречаются в этих книгах так
часто, что теперь, когда можно, так сказать, уложить
1970-е гг. на кушетку и осмотреть их с некоторого рас

стояния, хочется немножко заняться социальным психо
анализом. Важнейшим модным словечком той эпохи
было слово «предел». «Идея предела, — говорит немец
кий автор книги, озаглавленной «Пределы будущего», —
вошла в круг идей, определяющих историю». Другой
автор, тоже немец, усматривает пафос европейской исто
рии со времен Ренессанса в демонстрации человеческой
способности преодолевать пределы, но сегодня, добавля
ет он, «человечество подходит к пределам, о которых не
знало или не хотело знать по меньшей мере два послед
них столетия»3. Как мне представляется, Деннис Мидоуз
и другие авторы первого доклада Римского клуба, оза
главленного «Пределы роста», лучше всех уловили на
строения 1970-х гг. и ярче всех отразили их.
Когда итальянский предприниматель и гуманист Ауре-
лио Печчеи в 1968 г. начал собирать в Риме группу вид
ных деловых людей, ученых и политиков, он имел наме
рение найти общий знаменатель в массе как будто бы не
связанных между собой явлений, проступавших под обо
лочкой внешних событий. Сам Печчеи (в докладе
1976 г., т.е. тоже с некоторой дистанции) перечисляет
целый список таких явлений — рост населения и соци
альная несправедливость, безработица и энергетический
кризис, валютный кризис и протекционизм, неграмот
ность и разобщенность, терроризм и коррупция и т.д. и
т.п., — подводя затем следующий итог: «Вот эту обеску
раживающую, нерасчленимую на вид массу трудностей
Римский клуб называет своей проблематикой». Заклю
чение по этой проблематике, точнее — мрачный диагноз
Римского клуба, звучит если и не убедительно, то просто
и внушительно: «Если современные тенденции роста ми
рового народонаселения, индустриализации, загрязнения
окружающей среды, производства продуктов питания и
эксплуатации ресурсов останутся без изменений, где-то в
следующие сто лет рост на этой планете достигнет своего
предела»4.
Доклад Мидоуза впервые вышел в 1972 г. Называя
его неубедительным, не стоит умалять значения подня
тых в нем вопросов. Сам Римский клуб вскоре обнару
жил, что глобальные цифры, которыми он оперировал, в
действительности не подходят ни к одному конкретному
случаю; поэтому во втором докладе, составленном Ми-
хайло Месаровичем и Эдуардом Пестелем, данные были
дезагрегированы. Тем не менее, обе исследовательские

группы недооценили мировые мощности по производству
продуктов питания. К тому же у них нигде нет ни наме
ка на возможность голода посреди изобилия, т.е. на про
блемы прав. (Римский клуб разделял «количественную
манию» тех, кому собрался возражать.) Два десятилетия
спустя мы лучше можем оценить имеющиеся у нас ресур
сы. На первый план вышли сберегающие технологии,
новые методы, альтернативные источники энергии. Про
блема окружающей среды везде стоит на повестке дня,
отчасти, конечно, потому, что именно Римский клуб при
дал ей гласность. Правда, рост народонаселения беспре
пятственно продолжается, несмотря на то что в Африке
и кое-где в других местах появились новые виды смерт
ности, от которых волосы встают дыбом и возникают со
вершенно непредвиденные вопросы относительно буду
щего.
Слабость доклада Римского клуба заключена в самой
идее предела. Экстраполяция — не слишком надежный
способ заглянуть в отдаленное будущее, а предположе
ние, будто ухудшение положения может происходить не
только линейно, но и по экспоненте, пугая простые
души, мало способствует решению проблем. Тот, кто в
своем анализе отводит центральное место пределам, мыс
лит «одноколейно». По одной колее можно ехать только
вперед либо резко тормозить и давать задний ход. И
многие действительно придерживаются такого образа
мыслей. Рекомендация продолжать как раньше, какие
бы препятствия ни встречались на пути, или требование
поворота на все 180 градусов — два наиболее вероятных
типа реакции в каждой конкретной ситуации, даже при
столкновении с самыми неожиданными проблемами.
Именно так обстояло дело в 1970-е, а в известной мере и
в 1980-е гг. Одни насвистывали в темноте старые песен
ки роста, другие требовали никогда не повторять того,
что было сделано в 1950-е и 1960-е гг. Ни те, ни другие
не могли дать полезного совета. В действительности ис
тория движется иначе — в сторону и вперед, подобно
шахматному коню, либо меняя приоритеты, либо находя
новые наступательные методы, перед которыми вчераш
ние границы теряют значение, как линия Мажино в
эпоху воздушных войн.
Это не значит, что нам достаточно спокойно подо
ждать, пока дела не наладятся сами собой (хотя я разде-
ляю сомнения по поводу человеческих возможностей

планирования и рыночные предпочтения, отличающие
современную либеральную мысль). Это не значит также,
что в 1970-е гг. не произошло никаких решающих пере
мен. Напротив, опыт 1970-х гг. знаменует собой поворот
ный пункт в современном социальном развитии. Пока
еще слишком рано, чтобы с уверенностью судить, на
сколько этот поворот был важен. Возможно — не менее
важен, чем переход от либерального к социал-демократи
ческому веку за сто лет до этого. Впрочем, современники
всегда склонны придавать эпохальное значение даже
самым эфемерным событиям; мысль, что они живут в
знаменательную эпоху, таит в себе неотразимое очарова
ние для интеллектуалов. В 1789 г. (примерно) был дра
матически провозглашен принцип гражданских прав;
1889-й год (примерно) — год публикации «Фабианских
очерков» и создания профсоюзов неквалифицированных
рабочих в Великобритании — положил начало организо
ванной классовой борьбе, которая повлекла за собой соб
ственную институционализацию и, много позже, образо
вание класса большинства; 1989-й год (примерно) рево
люциями в коммунистическом мире еще раз напомнил об
основных ценностях открытого общества, однако эти ре
волюции не могли затушевать иных перемен мирового
масштаба, для которых пока нет названия.
Экономический рост имеет самое прямое отношение к
этим переменам. Предсказания Римского клуба относи
тельно пределов роста многим показались неоправданно
пессимистическими. Однако год спустя нефтяной кризис
вызвал к жизни памятные картины. Острая нехватка
бензина заставила опустеть автострады; во многих домах
было введено нормирование электроэнергии; целые от
расли промышленности оказались под угрозой. Конечно,
все это осталось в прошлом и к тому же отчасти носило
скорее символический характер, но то были символы
возможных неожиданностей. В 1970-е гг. большинство
стран пережили минимум год «негативного роста»;
всюду в мире ОЭСР средние показатели роста опусти
лись ниже, чем в предыдущие десятилетия5; основной
темой политики стал вопрос, как справиться с новой си
туацией. Ремесло политика стало трудным делом. Мно
гие проиграли на выборах. Даже экономисты поначалу
были в растерянности. Некоторые из них в ходе дебатов
выдвинули теории, о которых стоит вспомнить, главным
образом потому, что они стали фоном для воцарившихся

в 1980-е — 1990-е гг. настроений. Эти теории призваны
были объяснить новые проблемы роста и помочь найти
пути разрешения дилеммы, которая стала очевидной.
Наипростейшая из них — это, собственно, вообще не
теория, а апелляция к так называемым «долгим циклам»
как к своего рода закону природы. Уолт Ростоу, настоя
тельно ссылаясь на открывшего эти циклы русского эко
номиста Кондратьева, насчитал за последние 200 лет ряд
«периодов понижательной тенденции»: 1790—1815,
1848-1873, 1896-1920 и 1936-1951 гг. В отношении
той или иной страны такая датировка может удивить, но,
так или иначе, тезис Ростоу гласил, что нет ничего уди
вительного, если следующий подобный период начался в
1972 г. Он пройдет своим чередом и через 25 лет закон
чится новым взлетом. К 2000 г. «высокие и стабильные
показатели роста будут идти рука об руку со стабильны
ми ценами»6.
Другие, однако, не довольствовались констатацией
столь необъяснимых закономерностей. Альберт Хирш-
манн с характерными для него иронией и скепсисом го
ворил о циклах «разочарования», которые представляют
собой реакцию человека на обезличенные противоречия и
которых трудно избежать, хотя и надо стараться, чтобы
они не лишили окончательно разумное действие всякого
стимула7. Манкур Олсон пошел еще дальше. Дабы объ
яснить наиболее значительный экономический феномен
1970-х гг. — стагфляцию, — он призвал на помощь свою
«логику коллективного действия», которую считает не
преложной. Чем дольше общества и экономики в состоя
нии развиваться, не подвергаясь воздействию внутренних
и внешних потрясений, тем вероятнее, что они окостене
ют и не будут способны ни к адаптации, ни к инновации.
Картели групп особых интересов подавляют предприни
мательскую инициативу, и вся система оказывается на
мели. Как же снять ее оттуда? Умозаключения Олсона
вызвали множество критических замечаний, хотя, если
рассматривать их на фоне его анализа, они могут пока
заться правдоподобными. Он цитирует Джефферсона:
«Дерево прогресса время от времени должно орошаться
кровью патриотов». Только войны и революции способ
ны прервать стагнацию экономики и предотвратить упа
док наций8.
Суть дебатов по поводу экономического роста в

1970-е гг. была несколько менее драматична, но, тем не
менее, заслуживает внимания. Она отличалась двумя
главными признаками. Во-первых, обескураживающе не
ясна была сама постановка вопроса: одни сомневались в
том, достижим ли вообще дальнейший экономический
рост, другие — в том, следует ли желать его достиже
ния. Второй признак заключался в странном стремлении
предлагать неэкономические способы решения экономи
ческих вопросов. Неясность в постановке основной про
блемы особенно отчетливо видна в полемике между Эдом
Мишаном и Вильфредом Беккерманом. Мишан опубли
ковал свою книгу «Цена экономического роста» уже в
1967 г. и впоследствии дополнил ее «Дебатами об эконо
мическом росте». Беккерман возразил ему в 1974 г. в
своей работе «В защиту экономического роста». Мишан
никогда не был высокого мнения о росте и вообще о со
временном мире. «Личный автомобиль наверняка одно из
величайших, если не самое величайшее несчастье, когда-
либо выпадавшее на долю человечества»9. Столь роман
тические воззрения проливают достаточно яркий свет на
постоянные ожесточенные нападки автора на «людей
роста». Беккерман, напротив, занимает умеренную, соци
ал-демократическую позицию: цена отсутствия роста
выше, чем цена роста; многое еще нужно сделать, чтобы
повысить всеобщее благосостояние; и, конечно, «повыше
ние совокупного дохода — необходимая предпосылка по
вышения дохода распределенного».
Это тем более интересно, что сам же Беккерман гово
рит: «У наиболее богатых стран мира на деле сейчас
больше, чем когда-либо прежде, поводов испытывать не
уверенность относительно того, желателен ли быстрый
экономический рост». Поэтому он ничего не имеет про
тив поисков таких показателей благосостояния, которые
включали бы иные факторы помимо валового обществен
ного продукта и реального дохода. Фактически одним из
серьезных последствий дебатов 1970-х гг. стало измене
ние языка общественного дискурса. Сама ОЭСР, бывшая
прежде академией философии роста, стала поощрять
применение социальных индикаторов наряду с традици
онными экономическими мерками. Политики и даже пра
вительства заговорили о «пропорциональном» или «каче
ственном» росте, дабы продемонстрировать убеждение,
что отныне недостаточно продолжать двигаться по наез

женной колее 1950-х — 1960-х гг.
Разумеется, не все последовали примеру тех эконо
мистов, которые сделали еще один шаг вперед и потребо
вали кардинально изменить господствующие представле
ния о ценностях. Тибор Сцитовски («Радостная экономи
ка»), проводя различие между очарованием нового и
комфортом привычного, принижал значение материаль
ного уровня жизни. Фред Хирш («Социальные пределы
роста») требовал «новой социальной этики», которая от
влекла бы алчущий взгляд человека от обеспечения, все
равно недостижимого для него, поскольку начиная с оп
ределенного момента рост уничтожает собственные цели.
Фриц Шумахер («Человеческий масштаб») возлагал на
дежду на то, что в рамках экономической деятельности
более скромного порядка появятся «новые лояльности»,
как когда-то гигантомания эпохи роста породила свои. В
этих и других предложениях новых ценностей трудно
распознать идиосинкратические элементы. По-видимому,
прежде всего мы должны констатировать, что, по мне
нию данных представителей общественной науки, как
правило, отличающейся суровой рациональностью, кри
зис 1970-х гг. требовал чего-то иного, нежели обычные
рецепты экономической политики.
В конце 1980-х гг. многим из доживших до этого вре
мени наверняка пришлись бы не слишком по вкусу напо
минания об их работах 1970-х гг. Конъюнктура торгов
цев пессимизмом оказалась недолговечной, и это хорошо;
однако кое-какие полезные сомнения остались. Вот об
этом следует помнить после десятилетия «капитализма
казино» в 1980-х гг. Когда туман кризисов семидесятых
рассеялся, обеспечение предстало в новой перспективе.
Рост больше не казался средством решения всех вопро
сов — он одновременно сам стал представлять проблему
и уже не воспринимался как нечто само собой разумею
щееся. Пускай всегда найдется какой-нибудь Институт
Хадсона, обещающий рай (обеспечения) на земле, тем не
менее, официальные и неофициальные экономисты стали
осторожнее с прогнозами. Рост, как теперь известно,
всегда таит в себе риск. Еще и поэтому мировая эконо
мика приобретает все большее значение для всех заинте
ресованных сторон.
Циклы Кондратьева, конечно, не могут служить по
лезным инструментом для политики; в этом никогда и не
было исторической необходимости. Но все же в 1970-е гг.

распространилось мнение, будто успехи прошлого в отве
те за проблемы настоящего. Социальные гражданские
права, если посмотреть на них под другим углом, пред
стают в виде побочных расходов на заработную плату (и
налогов), вредящих международной конкурентоспособ
ности. Десятилетиями величина, казалось, гарантировала
эффективность; теперь стала видна цена новых инвести
ций и недостаточной гибкости. Выяснилось, что сущест
вующие элементы корпоративизма, порожденные демо
кратической классовой борьбой, затрудняют процессы
адаптации и тем самым в равной мере наносят ущерб и
росту, и шансам занятости.
Правительства и граждане оказались перед необходи
мостью принимать решения. Кое-кто просто пошел «в
низы» и примкнул к зеленым. Но такую роскошь могли
себе позволить немногие, и потому продолжалось это не
долго. Другие пытались возродить дух экономического
роста в его самой грубой количественной форме. Они хо
тели быстро разбогатеть. Теория и практика экономичес
кой политики сосредоточились на обеспечении, т.е. на
снижении налогов в пользу предпринимателей, стимули
ровании трудящихся и финансировании новых техноло
гий. Легко можно увидеть, как политика восьмидесятых
годов родилась из трудностей семидесятых, о чем ниже
будет сказано подробнее, и тогда станет ясно, что де
структивный аспект этого изменения преобладает над
конструктивным. Чтобы сделать перемены возможными,
пришлось демонтировать многие социал-демократические
институты, но общество, поднимающееся из их пепла,
пока видно лишь в самых общих очертаниях и, возмож
но, не будет долговечным.
Новая неясность
Непросто описать долгосрочные результаты реформ,
которые я с несколько обманчивой точностью привязал к
одной конкретной дате — 1968-му году. Некоторые из
этих реформ остались пустыми словами, хотя изменение
лексики мостило дорогу к смене ценностей. Кое-какие
меры, предпринятые с реформаторскими намерениями,
лишь добавили несколько последних завитушек на фасад
здания социального государства. В отдельных случаях
предполагаемые улучшения оказались каплей, перепол

нившей чашу; так, например, было в Германии, когда
там ввели выплату по больничному листу с первых дней
болезни; таким образом сама по себе вполне разумная
система дала простор для злоупотреблений и в итоге
стала чересчур затратной. Однако, если оценивать ре
формы с количественной точки зрения, в глаза бросается
прежде всего один факт — огромный прирост в этот пе
риод числа государственных служащих. Революция
1968 года (если ее так можно назвать) была революцией
государственной службы.
Это сыграло роль во многих отношениях, но в пер
вую очередь обусловило отдаленные последствия реформ
1960-х — начала 1970-х гг. В 1984 г. 4,6 млн граждан
тогдашней Федеративной Республики Германии прямо
или косвенно были заняты на государственной службе;
еще 300 тыс. человек состояли в аналогичных ей трудо
вых отношениях, и 1,2 млн человек получали пенсию
как бывшие госслужащие. Прибавьте сюда членов их
семей, и получите минимум 15 млн человек в стране с
населением менее 60 млн. С середины 1970-х гг. это
число существенно не менялось, но за предыдущее деся
тилетие, с 1965 по 1975 г., возросло более чем на 35%.
Сверх того, большую часть прироста обеспечили так на
зываемые высшие должностные лица с особыми правами
и льготами — число высокопоставленных чиновников за
указанный период удвоилось.
Ситуация в Германии — в известной мере исключе
ние. (Правда, шведский институт изучения общественно
го мнения СИФО перед выборами в риксдаг 1985 г. под
считал, что 54% всех шведских избирателей получают
свой доход от государства: 28% как госслужащие, а 26%
как получатели трансфертного дохода.) В Германии и
учителя, и железнодорожники, и почтальоны, и авиадис
петчеры либо состоят на государственной службе, либо
занимают положение, строго аналогичное положению
госслужащего. Однако, если в Великобритании и других
странах учесть всех, кто работает на региональную или
местную власть, в службе здравоохранения, в школах и
других местах, труд в которых практически не ограничен
определенным сроком, связан с индексируемым de facto
доходом и определенными льготами в случае болезни и
старости, то цифры будут не так уж сильно различаться.
Только в Соединенных Штатах картина получается одно-
значно иная; но в остальном мире ОЭСР в середине

1970-х гг. около четверти всего населения имело профес
сии с характеристиками государственной службы, и мно
гие из этих профессий получили подобный статус в
предыдущее десятилетие.
Причины данного процесса очевидны. По желанию,
их можно изложить в более или менее циничной манере.
Часть энергии реформ конца 1960-х гг. исходила от тех,
кто стал продуктом быстро расширявшейся системы выс
шего образования, т.е. от выпускников высшей школы.
Им нужна была работа, и они упорно настаивали на ре
формировании обществ, в которых, по их мнению, власт
вовали частные экономические интересы. Для них «госу
дарственный» означало «такой, к какому следует стре
миться». Следовательно, им нужно было найти места в
государственном секторе. Практически целое поколение
выпускников высшей школы с величайшей легкостью су
мело проскользнуть на государственную службу в плани
рующие, образовательные, надзирающие и управляющие
ведомства. Тот факт, что сразу после них доступ туда
оказался прегражден вдвойне: как в результате прекра
щения образования новых мест, так и из-за сравнительно
молодого возраста новых чиновников, во многом повли
ял на политические настроения 1980-х гг.
Если говорить менее цинично — очевидно, что мно
гие реформы той эпохи делали увеличение администра
тивной деятельности необходимым, они нуждались в уп
равлении. Нужно упомянуть и непредвиденные последст
вия процесса, который стало модно называть демократи
зацией. Для чего только не употребляли это модное сло
вечко, но чаще всего, как это ни парадоксально, — для
обозначения тенденций, ведущих скорее к бюрократиза
ции, нежели к власти народа. Демократизация — значит
новые органы и множество заседаний; органы и заседа
ния требуют не только много времени, но и много бума
ги. Демократизация — это создание профессиональных
инстанций по каждому решению и, следовательно, про
изводство различных актов. Демократизация — это
также подмена личного суждения многочисленными и
подробными обоснованиями; такая рутина требует нали
чия формуляров, архивов и администраторов. Привер
женцы безвластной коммуникации могут верить, будто
заменяют непререкаемый авторитет участием всех во
всем, но в первую очередь они подвергают всех изощрен

ной пытке бюрократией.
Немаловажное значение имеет еще одна причина экс
пансии государственной службы в годы реформ. Своего
рода чиновничий менталитет во многом связан с наклон
ностями и убеждениями класса большинства. Даже в тех
обществах, где большинству, чтобы выжить, нет нужды
держаться за государственную кормушку (как в Шве
ции), такие ценности, как безопасность и упорядоченное
продвижение, надежная и не слишком утомительная ра
бота по профессии, безличные, основанные на расчете
отношения господства, стали пользоваться предпочтени
ем людей во многих сферах жизни. Опять-таки ирония
здесь неуместна. Жизнь госслужащих, может быть, не
слишком волнующа и даже не очень интересна, в ней
мало места для новаторства, для необычных путей, но
это все же важная социальная конструкция, удовлетво
ряющая многие запросы.
Есть еще один пример противоречивости современ
ности. Макс Вебер как будто отразил ее в двойном зна
чении своего понятия рациональности. Рациональное от
правление власти побеждает дилетантизм и произвол
прежних ее форм, но, будучи развито до крайних преде
лов, оно начинает грозить созданием «железной клетки»,
где душатся всякая инициатива и любого рода индивиду
ализм. Абстрактная метафора имеет вполне конкретное
значение, особенно если мы подумаем о государстве все
общего благосостояния или социальном государстве.
Прежде всего она показывает цену благих намерений, и
цена эта высока. Государство всеобщего благосостояния
олицетворяет социальные гражданские права. Чтобы до
биться полноты гражданского статуса, нужны формаль
ные права, трансферты доходов, программы здравоохра
нения, образования и т.д. Получающийся пакет должен
быть оплачен, его реализацией нужно управлять. В этом
еще нет ничего удивительного или проблематичного. Но
наступает момент, когда аппарат социального государст
ва начинает противодействовать его намерениям.
В плане расходов социально-политические программы
требуют почти неограниченных обязательств. Образова
ния или здравоохранения никогда не может быть доста
точно. Особенно последнее в эпоху, когда медицинская
технология становится все сложнее и дороже, а демогра
фические и социальные факторы вызывают более высо-
кие потребности, в смысле затрат перешагивает все реа
листические горизонты. Что касается доходов, тут есть
проблемы даже помимо растущего у многих желания не
повышать больше государственные расходы. Когда уве
личивается доля пенсионеров, удлиняется срок обучения,
а многие не могут найти работу, тех, кто еще работает, и
предприятия приходится облагать налогами сверх всяких
разумных, а иногда даже сверх допустимых пределов.
Возникают странные парадоксы. По мере того как повы
шается реальный доход людей, растут и их трансферт
ные доходы. Они представляют собой уже не основные
права всех граждан, а часть обеспечения, которого ожи
дают представители класса большинства. При этом мно
гие обнаруживают, что получают назад от государства
практически столько же, сколько раньше выплатили ему;
налоги в виде прав возвращаются в те же карманы, из
которых вышли.
Последнее не совсем точно; нужно добавить: умень
шившись на сумму административных расходов по дан
ному процессу. При обращении «правовых» денег суще
ствует своя сила трения, и имя ей — бюрократия. Бюро
кратия — величайшее противоречие социального госу
дарства. Она означает, что те, кто должны заботиться о
других, например учителя и медсестры, тонут в админи
стративной работе. Она означает также, что потребители
их услуг, вместо того чтобы иметь возможность реализо
вать простые и понятные права, вынуждены подвергать
ся унизительным процедурам, заполняя формуляры, по
дробно рассказывая об условиях своей жизни, выстаивая
очереди в то или другое бюро, чтобы узнать, к какой го
сударственной кормушке они прикреплены. В результате
бюрократизации, которая поначалу казалась и, вероятно,
была неизбежной, индивидуальные проблемы обобщают
ся, формализуются и превращаются в безличные «слу
чаи» в папках-регистраторах или на компьютерных дис
ках. Исход печален и ведет к досаде и фрустрации. Мно
гие люди не пользуются своими правами: сама процедура
для них обременительна, либо они о ней ничего не знают,
либо не хотят знать, потому что она будет обременительна.
Из системы права получается реальность бесправия.
Это, конечно, определенные преувеличения, и их не
следует понимать как призыв к демонтажу социального
государства. Тем не менее, они призваны подчеркнуть
сделанное в 1970-е гг. открытие, что дела не могут идти
сами по себе, как прежде. Открытие это не ограничива

лось сферой политических прав. Йохано Штрассер в
книге «Пределы социального государства?» дал на собст
венный вопрос, вынесенный в заголовок, утвердитель
ный ответ, но при этом выступал за увеличение, а не
уменьшение социального благосостояния. Способы, каки
ми привычное социальное государство подходит к соци
альным проблемам (утверждал он), в действительности
создают новые социальные проблемы. Обедневшие ста
рики, маргинализованные гастарбайтеры, юные наркома
ны, жертвы «болезней цивилизации», включая физичес
кие, несчастных случаев — все они терпят нужду, и нет
действенных методов, чтобы помочь им. Штрассер не
может полностью отринуть веру традиционных левых в
благодетельное государство, но он ищет возможности по
высить «самоопределение и ответственное участие»
людей и поэтому требует развивать самопомощь, укреп
лять социальные сети, создавать новую солидарность10.
О предложенных решениях можно дискутировать, но
сама проблема ясна. Одним из кризисов 1970-х гг. был
кризис государства. Если говорить точнее, речь идет о
кризисе «великого государства». Социальное государство
дает лишь один пример осуществления государственного
могущества в демократическом сообществе. Развитие го
сударственных расходов говорит о том же. Во многих
странах ОЭСР доля государства в валовом общественном
продукте выросла в 1970-е гг. на 50% и больше. Чинов
ничий менталитет нашел опору не только в структурах
занятости, но и в экономической роли государства. Кейн-
сианство (или то, что под этим подразумевалось) поко
рило мир. Повсюду, в любом отношении правительства
брали на себя задачу справляться со всеми без исключе
ния вопросами, и все считали, что так и надо. Это отно
силось как к падениям конъюнктуры, так и к природным
катастрофам, в масштабах как мельчайшей деревеньки,
так и всего мира.
Ожидания росли до небес, но за ближайшим углом
уже притаилось разочарование. Семидесятые годы были
также эпохой «кризиса демократии» (если воспользовать
ся заголовком доклада на Трехсторонней комиссии евро
пейских, американских и японских лидеров в 1975 г.) 11 .
Добавить к именам экономистов, участвовавших в дебатах
об экономическом росте, длинный список политологов,
внесших свой вклад в дебаты 1970-х гг. об управляемости,
не составило бы труда. Кроме того, обе цепочки аргумен

тов сходятся по крайней мере в одном пункте. Если демо
кратия в глазах класса большинства превращается в кон
курентную борьбу политических предпринимателей за го
лоса и если успех в этой борьбе зависит от способности
предоставить по меньшей мере некоторые из обещанных
благ, то растущее обеспечение является необходимым ус
ловием функционирования всей игры. Демократия в
таких обстоятельствах становится игрой с положительным
итогом, и ей грозит опасность, когда экономические итоги
больше не дают плюса.
Я пытался показать, что экономическая теория демо
кратии даже в лучшем случае имеет серьезные недостат
ки, а главное — неприменима в большинстве политичес
ких культур. Однако экономическая ситуация оказывает
очевидное воздействие на вопросы управляемости и
даже, возможно, легитимности. Британский автор
Джеймс Олт просмотрел данные исследования общест
венного мнения за длительный период. Он обнаружил,
что люди вполне способны жить с несовместимыми пред
ставлениями о ближнем и дальнем, считая, что, хотя у
них самих все хорошо, их страна переживает в данный
момент не лучшие времена. Обычно даже приятно быть
лично довольным, но при этом обеспокоенным полити
ческими вопросами. Однако в 1970-е гг. время обычного,
нормального подошло к концу. Люди внезапно открыли
взаимосвязь между их личным состоянием и состоянием
их страны, причем и то и другое, казалось, одновремен
но ухудшалось. Инфляция тогда служила самым очевид
ным признаком слабости правительств. Результатом про
исходившего, по словам Олта, стала «не политика про
теста, а политика тихого разочарования». Люди переста
ли ожидать многого от правительства. Они ослабили
свои требования12. Великое государство было не демон
тировано, а покинуто своими гражданами.
В тех культурах, где любят более тяжеловесные
слова, подобные наблюдения привели к утверждению,
что демократические (или капиталистические, или совре
менные) общества стали жертвами «кризиса легитима
ции» 13 . Это — выражение весьма нагруженное и нагру
жающее, именно поэтому, а также и по причинам содер
жательного характера, я старался избегать его. Кризис
легитимности означает ситуацию, когда сомнение в поли
тических институтах ставит под вопрос само их сущест-
вование. В Веймарской республике в начале 1930-х гг.

имел место кризис легитимности. Французская Четвер
тая республика, по-видимому, пережила такой кризис в
конце 1950-х гг., хотя точно охарактеризовать его труд
нее, чем можно предположить, учитывая создание Пятой
республики в 1959 г. В 1970-е гг. благодаря войне во
Вьетнаме и Уотергейту в США широко распространи
лись сомнения в институте президентской власти, но кон
ституционный кризис быстро миновал. В обозримый от
резок времени не видно никаких признаков того, чтобы
в демократических странах мира имели место похожие
драматические события. Поэтому говорить о кризисе ле
гитимности — значит заблуждаться так же, как заблуж
дался Римский клуб, предсказывая абстрактные катас
трофы. Есть новые проблемы — будут и перемены.
Правление в 1990-е гг. означает нечто иное, нежели в
1980-е гг., когда оно тоже было иным по сравнению с
правлением в 1970-е гг. Правда, главный признак этих
перемен, скорее всего, тот, что они приходят потихонь
ку, на цыпочках.
Еще и поэтому так трудно найти название описанным
процессам. Юрген Хабермас сделал из нужды доброде
тель и стал попросту говорить о «новой неясности»; я
последовал его примеру, по крайней мере в данном раз
деле14. Государство — «ночной сторож» XIX столетия
оказалось несостоятельным перед лицом требований рас
ширения гражданских прав. Фактически такого государ
ства в полном смысле слова не существовало нигде, и
менее всего — в Германии, где лидер социалистов Лас-
саль придумал это понятие в полемических целях. Пра
вильно, однако, то, что государство стало брать на себя
все новые и новые задачи, требовавшие более высоких
налогов и большего количества чиновников. От роли
ночного сторожа, охраняющего закон и порядок, пока
граждане — или в данном случае все-таки буржуа? —
спокойно спят, государство перешло к роли няни, ни на
минуту не спуская глаз со своих граждан — или в конеч
ном счете подданных? Это привело к тому, что Мишель
Крозье и другие назвали «перегрузкой» функций госу
дарства15. Вероятность того, что великое государство та
кого рода сможет управиться со всеми взятыми на себя
задачами, не говоря уже о том, чтобы сохранить при
этом конституцию свободы, никогда не была особенно
велика. В действительности социал-демократическое го-
сударство, невзирая на корпоративизм и все, что ему со

путствует, справлялось лучше, чем можно было предви
деть. Но затем оно очутилось в трясине проблем, кото
рые мы рассматривали в данной главе. Посуровевший
мировой климат сочетался с сомнениями в экономичес
ком росте, шатающимся социальным государством и про
тиворечиями гражданского участия.
У многих на все это есть простой ответ: нужно мень
ше государства. Но даже сами сторонники подобного по
ворота не осуществили его на практике, когда у них был
такой шанс. Ориентированная на обеспечение экономи
ческая политика, например, носит на удивление интер
венционистский характер, особенно если включает систе
матическую поддержку крупномасштабных исследований
или технологий, как при наличии военной составляю
щей, так и без нее. Те, кто, следуя рекомендациям Йох-
ано Штрассера, пропагандируют альтернативный образ
жизни, тоже добиваются немногого; практически они
предоставляют власти самим себе, т.е. позволяют им за
щищать интересы и жизненные шансы большинства.
Итак, темой дня стала (и, возможно, остается до сих
пор) неясность положения. «Великое государство» так
или иначе еще будет с нами некоторое время, хотя зна
чение гражданского общества с собственными центрами
человеческой деятельности, наверное, будет возрастать,'
тем самым вновь сводя задачи государства к тому, чтобы
задавать общий тон и выступать в роли третейского
судьи. Государство перестанет быть «ночным сторожем»
и «няней», но найти ему новое определение не так-то
легко. Кем оно будет? Массовиком-затейником, развлекаю
щим людей? Гидом-экскурсоводом, который воображает,
будто у него все под контролем, но от которого при случае
можно ускользнуть? А может быть — играющим трене
ром, одновременно участвующим в игре и отвечающим за
распределение ролей и настроение команды?
Постиндустриальное общество?
В этой книге я все время отдавал анализу структур
общества и политики предпочтение перед размышления
ми о таких менее осязаемых вещах, как ценности. Для
подобного решения есть свои причины. В мире ценностей
почти все имеет свое значение, и делать те или иные за-
явления настолько же -легко, насколько трудно подкре

пить их материально, не говоря уже о том, чтобы их оп
ровергнуть. Правда, чем ближе мы к сегодняшним дням,
тем меньше имеем возможность не обращать внимания на
мысли и чувства людей и обусловленные этими мыслями
и чувствами действия. Многие структуры еще не выкрис
таллизовались, так что их приходится рассматривать в
некоем первичном агрегатном состоянии. Понятие «пост
индустриального общества» с этим аморфным состоянием
довольно тесно связано.
Оно не совсем лишено осязаемых форм. Уже в нача
ле 1970-х гг. заметно прогрессировали определенные из
менения структуры занятости в мире ОЭСР. Число заня
тых в сельском хозяйстве уменьшалось в течение всего
послевоенного периода; число работающих в промышлен
ности сначала возрастало, затем достигло некой крити
ческой точки и перешагнуло ее; экспансия происходила
главным образом в сфере услуг. (Но и в этом отношении
наблюдались значительные различия в зависимости от
конкретной страны.) В большинстве стран ОЭСР эти
тенденции в 1970-е гг. приняли еще более драматичную
форму. Там, где это еще было возможно (например, в
Японии, Италии, Франции) число занятых в сельском
хозяйстве вновь резко сократилось, пока к 1980 г. не
стало составлять в большинстве стран ОЭСР менее 10%,
а во многих из них — менее 5%. Одновременно начала
снижаться и доля занятых в промышленности; в таких
странах, как Германия и Великобритания, она упала до
вольно заметно — от примерно половины всех работаю
щих до 40% и менее. Это означало продолжение стро
ительства современных «экономик услуг». К 1980 г.
более 50% всех работающих в мире ОЭСР оказались в
довольно пестрой, по общему признанию, категории «за
нятых в сфере услуг» (т.е. не занимались ни первичной,
ни вторичной деятельностью). Эта тенденция сохрани
лась.
В техническом смысле уже она одна оправдывает раз
говоры о «постиндустриальном обществе». Если инду
стрия означает производство, а общества характеризуют
ся в зависимости от преобладающих в них видов деятель
ности, то на смену индустриальным обществам пришли
общества услуг. Класс большинства — это класс служа
щих. Но у адвокатов частички «пост» иные намерения,
они защищают тезис, что изменения профессиональных
структур сопровождались трансформацией ценностей.

Последней давали разные и не всегда безоговорочно сов
падающие описания.
Дэниел Белл, придумавший понятие «постиндустри
альное общество», поначалу интересовался исключитель
но изменениями в структуре занятости. По мере того как
современные общества отвлекались от производства това
ров, на сцену выступали новые силы прогресса. Они
были связаны прежде всего со знанием и информацией.
Причем силы эти уже прошли стадию проб и ошибок и
достигли определенной степени кодификации. Это, в
свою очередь, означало, что ученые и технологи стали
признанной и необходимой социальной категорией; они
знаменовали собой, как выразился Белл, «рождение но
вого принципа расслоения». Их мир — очень рассудоч
ный, чтобы не сказать — рациональный мир. «Планиро
вание отводит для принятия решений специальное место,
в отличие от более обезличенной и децентрализованной
роли рынка». Если заново перечитать книгу Белла, то
замечаешь по ее тональности, что по сути в ней говорит
ся скорее об индустриальном обществе, пусть даже о
таком, которое перешло от производства к экономическо
му росту на основе информации.
«Постиндустриальное общество» — книга шестидеся
тых годов, хотя и была опубликована в 1973 г. (Некото
рые сочтут ее книгой восьмидесятых, когда информаци
онное общество стало модной формулой возможного ло
комотива нового экономического роста.) Ее породила
некая навязчивая идея, связанная с датой «2000 год»,
никогда, однако, не заходившая дальше экстраполяции
прежних тенденций. Белл, один из самых чутких и блес
тящих социальных аналитиков своего времени, прекрас
но осознавал это. В 1976 г. он добавил к прежней работе
совсем иную книгу о «культурных противоречиях капи
тализма». Здесь он утверждал, что, хотя социальную
структуру можно охарактеризовать как «техно-экономи
ческий строй», западная культура приняла совершенно
иное направление. Протестантская этика накопления,
упорного труда и отложенного удовлетворения, столетия
ми определявшая капиталистический экономический
рост, в конце концов уступила место культуре сиюминут
ного удовольствия. Не производство, а распределение, не
созидание, а распродажа стали править жизнью, а рас
продажа поощряет расточительность. В то время как эко-
номика все еще опирается на эффективность и рацио

нальность, культуру стали определять не сдерживаемые
более (и безудержные?) наслаждение и развлечение; она
«стала в первую очередь гедонистической, ориентирован
ной на игру, развлечение и демонстративное удовольст
вие»16.
Тенденции, намеченные Беллом в 1970-е гг., в 1980-е
достигли своего пика. «Капитализм казино» в этом деся
тилетии питался долгами. Принято было брать заклад
ные на будущее, а не расходовать накопленные сбереже
ния прошлого. На бирже оперировали опционами и фью
черсами — будущими ценностями, которые, возможно,
никогда не станут настоящими. Отложенное удовлетворе
ние означало, что человек сегодня работает ради того,
чтобы насладиться плодами своего труда когда-нибудь
потом; теперь появились новые настроения: «Наслажде
ние сегодня, а работа (может быть) потом». И это не
просто настроения — это мода. Без постоянно усложня
ющихся кредитных соглашений стали невозможны ни
жизнь отдельного человека, ни успех целых националь
ных экономик. Некоторые новые экстраполяторы видят
в конце этого пути сплошные катастрофы. У них есть
примеры: крах предприятий, банковские скандалы, два
биржевых краха, но в итоге, вероятно, окажется, что они
заблуждались так же, как их предшественники из Рим
ского клуба. Тем не менее, изменение культурных ориен
тации в любом случае налицо.
Гедонистический поворот протестантской этики — не
единственная трансформация, которую обычно связыва
ют с «постиндустриализмом». Есть ведь еще целая
«тихая революция» Рональда Инглхарта, тоже произо
шедшая в 1970-е гг. Инглхарт в своих умозаключениях
любит ссылаться на проблематику Римского клуба и тео
рии Дэниела Белла; по существу же он просто утвержда
ет, что в западных обществах медленно, но верно идет
поворот от «материалистических» к «постматериалисти
ческим» ценностям17. «Ценности западной общественнос
ти сместились от преимущественного подчеркивания ма
териального благополучия и физической безопасности в
сторону большего акцента на качество жизни». Сущест
вуют различия между странами, а также между различ
ными группами в одной стране, однако везде заметно вы
деляется один феномен. В то время как старый слой ра
бочих «обуржуазился» и в политическом плане сдвинул-
ся вправо, новое левое крыло, состоящее из молодежи

среднего класса, превратилось в социальную и полити
ческую силу, выступающую за «постматериалистичес
кие» ценности. Корни этого, вероятно, в покое и благо
состоянии мира Раймона Арона, но, так или иначе, дан
ная модель ценностей быстро распространяется и вполне
может стать преобладающей в обозримом будущем.
Инглхарт не употребляет именно этих слов, но суть
его тезиса такова. Можно сомневаться, достаточно ли его
данных исследования общественного мнения для доказа
тельства. Дело в том, что ключевые для Инглхарта поня
тия «материализм» и «постматериализм» резюмируют
данные опроса лишь по шести позициям. В понимании
Инглхарта «материализм» включает к тому же тягу к за
кону и порядку, а также к экономической стабильности,
что по меньшей мере усложняет вопрос о левых и пра
вых, а к «постматериализму» относится не только лю
бовь к прекрасному, но и свобода слова и стремление к
более активному участию в политическом процессе.
Сверх того, во всех исследуемых странах — девяти чле
нах Европейского сообщества и Соединенных Штатах —
«материалистические» ценности с некоторым отрывом
обгоняют «нематериалистические». Борьба с инфляцией
в 1973 г. везде была доминантной «ценностью», кроме
Дании, где необходимость порядка ценилась выше, и
Люксембурга, где на первом месте стоял экономический
рост. В среднем экономический рост оказался на втором
месте, хотя итальянцы в контрольной выборке считали
очень важной борьбу с преступностью, а французы тос
ковали по «менее обезличенному обществу». Постинду
стриальному обществу.
Согласно Инглхарту, зародился новый тренд. «После
долгого периода почти непрерывного экономического
роста главная ось политических дискуссий переместилась
от экономических тем к теме стиля жизни, куда относит
ся и трансформация социального состава тех, кто ищет
перемен». Материал Инглхарта скорее увлекателен, чем
убедителен. Когда он снова и снова воспроизводит дан
ные опросов 1970, 1973 и 1976 гг., выясняется, что в
ряде стран в 1973 г. (предположительно до нефтяного
кризиса, случившегося в октябре этого года) люди были
настроены менее «материалистично», чем в 1976 г.
Иными словами, мы имеем дело с шаткими ценностями,
подверженными самым эфемерным влияниям. Возможно,
«постматериалистические» настроения — не столько

новый тренд, сколько характерный признак 1970-х гг.
Они вполне могут быть симптомом кризиса в данное де
сятилетие, а не предвестником нового направления.
1970-е гг. были смутным временем в мире ОЭСР.
Одним они принесли то «осуществление», которое я свя
зывал здесь с эпохой послевоенных тридцати славных
лет, — гражданские права и немалое благосостояние. На
деле многие вспоминают семидесятые как время значи
тельного прогресса, особенно в вопросах прав. У акти
висток женского движения наверняка есть причины для
такой оценки. Опыт других менее удовлетворителен. Ре
альную заработную плату съедала инфляция, найти ра
боту становилось все труднее. Все это в течение десяти
летия прежде всего коснулось детей 1968 года. Они при
шли к «постматериализму» скорее от отчаяния, чем по
склонности, хотя основная струя этого настроения вызва
ла к жизни новые социальные движения — в защиту ок
ружающей среды, за права меньшинств, за разоружение.
У политиков в 1970-е гг. были особые трудности. В
Германии политик-реформатор Вилли Брандт уступил
место дельцу Гельмуту Шмидту, от которого в конце де
сятилетия стала все больше отдаляться его Социал-демо
кратическая партия. Во Франции Валери Жискар д'Эс-
тен тщетно пытался из центра протянуть руку левым и
проиграл сначала в глазах общественного мнения, а
затем на выборах 1981 г. После сокрушительного пора
жения Гарольда Вильсона на выборах 1970 г. в Великоб
ритании та же судьба постигла в 1974 г. («Кто правит
страной?») Эдварда Хита, а преемнику Вильсона
Джеймсу Каллагену пришлось не лучше после «зимы не
довольства» в 1979 г. В США два и.о. президента проиг
рали выборы 1976 и 1980 гг., после того как отставка
Ричарда Никсона уже в 1973 г. как следует встряхнула
страну. За каждым из этих событий стоит отдельная ис
тория, однако от всех сильных мира сего в 1970-е гг.
часто можно было слышать, что в такие тяжелые време
на почти невозможно быть переизбранным, ибо прихо
дится обманывать слишком многие ожидания. Насколько
же иными были 1980-е годы, когда правители снова и
снова, как будто без всякого труда получали одобрение
избирателей!
Как уже сказано, нужно быть осторожными с преж
девременной оценкой поворотных пунктов в социальном
развитии. К тому же существует такая вещь, как ложная

и потому вводящая в заблуждение конкретика. В этой
связи такие даты, как 1 января 1970 г. или 31 декабря
1979 г., для нас не имеют значения. Тем не менее, следу
ет констатировать, что десятилетия экономического роста
и социального прогресса закончились периодом неяснос
ти. Успехи прошлого создали проблемы, которые больше
не поддавались разрешению испытанными методами.
Внешние и внутренние факторы, объединившись, выли
лись в синдром озабоченности. Кое-кто начал думать,
что конец близок. Если бы 1970-е гг. были ближе к
концу столетия, может быть, они породили бы новый хи
лиазм. Многие считали, что пришло время остановиться
и задуматься. Если здесь при рассмотрении тогдашних
ценностных представлений просвечивала некоторая иро
ния, она не должна означать, что сама тема не связана с
реальностью. К ценностям апеллируют и меняют их,
когда экономический рост и социальный прогресс одно
временно оказываются под прессом, и требуется поворот
тренда. Впервые в новейшей истории инновативные
мысли о политике и обществе пришли на этот раз не от
левых, а от правых18. Помимо того, множество сумбур
ных идей поступало со всех сторон политического спект
ра. Выводы из таких наблюдений обязательно принима
ют личную окраску. Я исхожу из того, что дороги назад,
к сладостным реалиям социал-демократии, нет, хотя
пережитки той эпохи ввиду отсутствия убедительных
альтернатив могут на первых порах послужить приемле
мым (но не самым лучшим) вариантом ответа. Тем более
нет дороги назад к суровым мечтам позавчерашнего дня,
т.е. к социал-дарвинизму и его цене, положившим нача
ло столетию социального изменения. Чтобы двигаться
вперед, требуется заново определить содержание граж
данских прав, жизненных шансов и свободы.
7. ПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ
Без работы
Симптом 1970-х гг. и их проблем звался стагфля
цией: всякое движение, казалось, прекратилось, только
ожидания людей все еще продолжали расти, и это проти
воречие стало болезненно сказываться. У 1980-х гг. были
другие симптомы. Один из них, пожалуй, можно усмот
реть в том, что теперь, казалось, все двигалось, доходя
до грани возможного, а порой и переходя эту грань. В
эти годы много зарабатывали, но и много рисковали и в
конечном счете много теряли. Вслед за эффектными кру
шениями менее зримое воздействие начал оказывать
страх, поселившийся в душе тех, кто размахнулся черес
чур широко. Кривая обеспечения чуть не опрокинулась.
Но здесь следует обратить внимание на права, т.е. на то,
возник ли после эпохи Раймона Арона, после реформ и
периода новой неясности какой-то новый социальный во
прос, который мог бы определять конфликты будущего.
Следовательно, нам нужно ВЗГЛЯНУТЬ на другой сихмптом
1980-х гг. — странное противоречие между значитель
ным экономическим ростом и высоким уровнем продол
жительной безработицы.
В 1970-е гг. безработица увеличилась. Это никого не
могло удивить, поскольку на первый взгляд являлось ес
тественным побочным эффектом замедления хозяйствен
ной деятельности. Ведь начало же число безработных
снижаться, когда экономики ОЭСР стали оправляться от
кризисов 1970-х гг. Но это снижение оказалось незначи
тельнее, чем ожидали, и вскоре совсем прекратилось.
Даже во времена хорошей конъюнктуры в 1980-е гг. уро
вень безработицы везде оставался высоким, а в некото
рых странах даже поднялся. В таких государствах, как
Германия, Франция и Великобритания, правительства
поначалу были убеждены, что существование миллиона
безработных неизбежно приведет их к поражению на вы
борах, но скоро подобные опасения остались в прошлом.
Показатели роста, остановившиеся на 2 — 3%, отвлекли
внимание даже от того факта, что число безработных в
странах с населением 50 — 60 млн человек перешагнуло
7. ПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ 187
за двухмиллионную границу. Показатель безработицы

5% стал считаться нормальным, 10% — терпимым.
К Соединенным Штатам это относится не в такой сте
пени. В данной главе речь сначала пойдет главным обра
зом о Европе (причем не касаясь даже некоторых евро
пейских стран, таких как Швеция и Швейцария). Срав
нительное исследование роли труда и безработицы в Ев
ропе, США и Японии выявило бы поразительные разли
чия: европейскую неподатливость, американскую мо
бильность, японское умение прятать нежелательное с
глаз долой 1 . Но сосредоточимся пока на Европе.
Высокий уровень безработицы в эпоху экономическо
го роста ставит вопросы относительно экономического
развития, истории труда и гражданского статуса. Начи
ная с первого, нужно еще раз вспомнить об особом каче
стве роста в 1980-е гг. Этот рост для многих стал сюр
призом. Разве Олсон не говорил нам, что нужна война
или революция, чтобы разбить оцепенение стагфляции?
Революцией оказался всего лишь поворот господству
ющей экономической политики в сторону обеспечения, а
война велась демократическими средствами — против
профсоюзов и некоторых интересов государства всеобще
го благосостояния. Зачинатели поворота не стояли в пер
вых рядах предпринимателей в строгом шумпетеровском
смысле слова; то были политики — Рональд Рейган,
Маргарет Тэтчер и другие фигуры различной политичес
кой окраски, последовавшие за ними, прежде всего в
экономической политике.
Рост в 1980-е гг. шел не линейно. Многие встретили
это десятилетие в глубокой яме. Только после 1982 г.
можно говорить о высокой конъюнктуре во всем мире
ОЭСР. К концу десятилетия, особенно в 1988 и 1989 гг.,
она достигла головокружительных высот. Таким обра
зом, в среднем в большинстве стран рост валового обще
ственного продукта составил около 3% в год. Это огром
ная цифра, если вспомнить, что речь идет о процентах от
целого, которое было вчетверо больше своего эквивален
та в 1950 г. Если мы переведем проценты в количество
дополнительных товаров и услуг в год, то получится, что
оно в 1980-е гг. по большей части увеличивалось силь
нее, чем в 1950-е и 1960-е. 1980-е гг. были десятилетием
экономического чуда.
Что же это за чудо? Сьюзен Стрэндж придумала ему
уже многократно упоминавшееся название «капитализм
казино»2. Чудо 1980-х гг. питалось долгами и рискован

ными финансовыми операциями, чтобы не сказать —
спекуляциями. Не случайно биржи Уолл-стрит и Лондо
на побили все рекорды, а другие с некоторыми колеба
ниями последовали за ними. Суммы, которые многие за
рабатывали и снова вкладывали, превзошли любые фан
тазии, и прежде всего — любой опыт прежних времен.
Возможно, то же самое в известной мере можно сказать
обо всех периодах высокой конъюнктуры, но 1980-е гг.
кажутся особенно опасными. Экономисты-аналитики по
обе стороны Атлантики, такие как Феликс Роатин и
Питер Джей, довольно рано увидели, что экономики
мира ОЭСР «стоят на краю пропасти»3. Весной 1987 г.
в США стала бестселлером футуристическая книга «Ве
ликая депрессия 1990 г.». В октябре того же года биржи
пережили свой первый крах, два года спустя последовал
еще один. Биржевой крах не обязательно означает спад
в экономике; иногда кажется, будто курсы акций совер
шенно не связаны с развитием предприятий. Но и реаль
ные национальные экономики в конце десятилетия поста
вили свои вопросы. Какова все же цифра устойчивого
роста за это десятилетие? Не оказалось ли чудо в конеч
ном счете оптическим обманом? Так или иначе, новоис
печенное благосостояние преуспевших сопровождалось
тайными сомнениями.
Одна из причин этого заключается в зримом присут
ствии тех, кто не преуспел, — в безработице. В Европе
рост 1980-х гг. практически не помог безработным. По
жалуй, можно даже защищать тезис, что он некоторым
образом опирался на безработицу. Есть два метода по
вышения производительности: один состоит в том, чтобы
с тем же количеством рабочей силы производить больше,
другой — в том, чтобы производить столько же с мень
шим количеством рабочей силы. В 1980-е гг. очень рас
пространен был последний метод. Правительства, забо
тясь о конкурентоспособности своих стран, позволяли
работодателям сокращать число работников до абсолют
но необходимого минимума. «Выжатые» предприятия
производили столько же, сколько и прежде, если не
больше. Для Германии есть поразительные цифры, пока
зывающие отношение между валовым общественным про
дуктом и количеством труда на человека (измеряемым по
общему числу отработанных часов)4. До конца 1950-х гг.
оба показателя повышались, хотя и тогда уже валовой
общественный продукт возрастал быстрее, чем количест

во труда. Однако с тех пор кривые стали расходиться;
сегодня они идут в противоположном друг другу направ
лении. В то время как показатель валового общественно
го продукта увеличился со 100 в 1950 г. до 400 в 1986 г.,
показатель количества труда на человека сначала под
нялся примерно до ПО, а затем за тот же период упал
до 66. Гораздо более высокое обеспечение возникло за
счет существенно меньшего приложения человеческих
сил.
Экстраполяции таких наблюдений уже делались.
Поэтому на политиков и экономистов они вряд ли те
перь могут произвести впечатление. В особенности ре
гулярно возникавшая на протяжении последних 200 лет
мысль, что техническое развитие сделает излишним
применение человеческого труда, в наши дни находит
меньше официальных сторонников, чем во времена ве
ликой дискуссии об автоматизации 1950-х гг. Но все
же тем, кто считает, что как минимум один раз уже
слышал все это, следует быть осторожнее. В природе
и роли труда произошли глубокие изменения, затраги
вающие как жизнь отдельного человека, так и социаль
ные структуры. Труд сегодня уже не является очевид
ным ответом на социальные вопросы — он сам стал
частью нового социального вопроса.
Труд — общераспространенная тема индустриального
мира. Крупные ученые давно признали это5. Они выяви
ли один парадокс. Современные общества — это общест
ва труда, сконструированные на основе трудовой этики и
профессиональных ролей, но при этом их движет вперед
идея, а теперь, вероятно, и все более реалистическая
перспектива мира без труда. Люди имели профессии, по
крайней мере род занятий, до того как стали гражданами
и, во всяком случае, до своего рождения как потребите
лей. Есть другие, окольные пути в мир обеспечения, но
обычная, столбовая дорога ведет туда через профессио
нальную деятельность. Она определяет доход, включая
трансфертный, социальный престиж, самоуважение и те
способы, какими человек организует свою жизнь. С дру
гой стороны, долгие дни тяжелого труда считаются невы
носимым бременем; в течение столетий, и особенно в ин
дустриальных обществах, привилегированный класс, на
который многие взирали с изумлением и завистью, был
праздным классом, состоящим из тех, кому нет нужды

работать.
Этот парадокс развивался в разных направлениях,
приводя к самым неожиданным результатам. В обществе
труда жизнь человека имеет четкую структуру. Есть ран
ний период жизни, пока дети еще не вступили официаль
но в профессиональный мир; в любой день, на любой не
деле, в любом году есть время, когда трудящимся не
нужно работать; затем, наконец, наступает закат жизни,
профессиональная отставка. Сто и даже пятьдесят лет
назад все эти три аспекта жизни были тесно связаны с
четвертым — работой по профессии. Детство означало
подготовку к работе посредством обучения необходимым
навыкам и усвоения необходимых ценностей; досуг озна
чал отдых от работы, для того чтобы иметь возможность
продолжать работу; отставка, выход на пенсию были
вознаграждением за долгую трудовую жизнь. Сегодня
все три нетрудовые фазы обрели самостоятельное значе
ние. Они увеличились в размерах и часто получают не
зависимые от фазы труда характеристики. Мир образо
вания и обучения отстаивает собственные ценностные
представления; некоторые полагают, что он доминирует
в современных обществах именно за счет труда. Досуг
породил собственную, новую отрасль экономики; немало
людей получают от своей деятельности на досуге как ми
нимум такое же личное удовлетворение и социальное
признание, как и от работы по профессии. Выход на
пенсию стал началом третьего возраста человеческой
жизни, который у многих длится лет двадцать и более, и
вызвал к жизни собственные структуры, от «университе
тов третьего возраста» до «Серых Пантер» на политичес
кой арене.
Подобное развитие событий имело для труда неожи
данные последствия. Встревоженные неоконсерваторы,
объединившись с растерянными социалистами, поют
гимн труду, хотя ни те, ни другие не в состоянии дать
работу всем. По правде говоря, их заботит социальный и
политический контроль, для которого пока не изобретен
другой механизм, помимо дисциплины профессиональ
ной деятельности. Труд внезапно стал не столько бреме
нем, сколько привилегией. Даже группы верхних слоев с
недавних пор вряд ли можно отнести к праздному клас
су; это, скорее, класс жадных до работы «трудоголи
ков». Многие его представители постоянно жалуются,
что их рабочие и выходные дни почти не отличаются

друг от друга, что у них годами не бывает настоящего от
пуска, но на самом деле подобные жалобы — лишь
форма «демонстративного потребления», выставление на
всеобщее обозрение своего нового богатства — труда.
Проиллюстрируем произошедшее с помощью малень
кой игры с цифрами. В типичном обществе ОЭСР сегод
ня 20% населения моложе того возраста, когда перед
ними откроется рынок труда, еще 20% — на пенсии. 10%
проводят время в учебных заведениях. (Кое-какие из
этих средних цифр даже, скорее, занижены.) Из остав
шихся 50% некоторые не стремятся ни к какой работе в
смысле профессиональной деятельности, другие по тем
или иным причинам неспособны к ней; пожалуй, мы не
ошибемся, если сочтем, что обе эти группы вместе со
ставляют около 15%. Предположим теперь, что еще
10% — безработные. Остаются 25% населения. Эти 25%
проводят на рабочем месте примерно половину дней в
году, а в эти дни работа отнимает у них примерно поло
вину времени бодрствования6. Так неужели мы действи
тельно все еще живем в обществе труда?
Ответ — да, а доказательством служит судьба безра
ботных. В наших расчетах они — единственная группа,
которая никого не устраивает. Никто не возразит против
того, чтобы быть студентом, или пенсионером, или слу
жащим в отпуске, совершающим кругосветное путешест
вие, или, например, приглашенным профессором, ушед
шим в годичный отпуск; для некоторых оскорбительно
быть домохозяйкой, но другим это приятно; если душев
нобольные и люди с физическими увечьями неспособны
работать, это печально, но неизбежно; однако быть без
работным — совсем иное. Это неприемлемо. Это подры
вает самоуважение человека, нарушает весь уклад его
жизни и делает его зависимым от поддержки государст
ва. Это исключает его из сообщества граждан, создавая
тем самым новый вопрос прав.
Основное положение данного анализа сводится к
тому, что безработица в 1980-е гг. в существенных своих
моментах отличается от прежних форм того же явления.
Людям давно приходилось беспокоиться за свои рабочие
места. Нередко они становились жертвами сезонных ко
лебаний или произвола предпринимателей. В конце
XIX в. впервые были вскрыты систематические экономи
ческие причины безработицы7. Темой социальной и по-
литической реформы стала полная занятость. Ее объяви

ли желательной, принимались меры, чтобы ее обеспе
чить. Независимо от употреблявшегося при этом языка
прав, все подобные мероприятия основывались на пред
положении, что здоровый экономический рост приведет к
полной занятости и наоборот. На всем пути от ранних
требований регулирования случайных работ, от попыток
регулирования спроса с помощью государственного бюд
жета и проектов общественных работ до всеобъемлющих
планов «полной занятости в свободном обществе» (а в
Великобритании все эти меры связаны с именами Уилья
ма Бевериджа и Джона Мейнарда Кейнса) никогда не
возникало сомнений в том, что безработица не только не
достойна, но и расточительна, и что макроэкономическая
экспансия — неотъемлемая часть решения проблемы.
Начиная с 1980-х гг. все это уже не столь однозначно.
Появились признаки известного отрыва экономического
роста от занятости, так что политике полной занятости
следовало бы поискать совсем иные пути.
Это говорит не о том, что делать стало нечего, а о
том, что проблемой стало распределение труда, а также,
вероятно, что не хватает мест, обеспечивающих тот уро
вень дохода, который у большинства людей ассоциирует
ся с представлением о приличном уровне жизни. Непо
средственные причины происшедшего могут быть техни
ческими, ведь изобретение все новых и новых трудосбе
регающих машин и механизмов продолжается десятиле
тиями. Однако более глубокие корни кажущейся нехват
ки рабочих мест — социальные. Новые изобретения
внедрялись ради снижения затрат и повышения надеж
ности; подобные цели, со своей стороны, объяснялись
тем, что организованные трудящиеся защищали свой ре
альный доход (иногда с помощью законодательства), а
также тем, что весьма трудно контролировать человечес
кое поведение и поддерживать его постоянство. Если же
мы копнем еще глубже, то скоро вновь натолкнемся на
современную историю труда.
Разумеется, это история успехов. Способность произ
водить больше, работая меньше, создает много новых
жизненных шансов. С 1870 г. валовой экономический
продукт в нынешних странах ОЭСР увеличился, вероят
но, минимум в десять раз, а число отработанных часов
на человека сократилось наполовину8. Становится воз
можным новое соотношение гетерономного труда и авто-
номной деятельности, опрокидывающее наиболее скудо

умные версии индустриального общества труда. Само ка
чество труда отныне поддается улучшению. Неизбежные
элементы начальствования и подчинения в мирэе труда
могут быть смягчены представительством работников и
их участием в управлении предприятием. Кто-то не мыс
лит себе жизни без работы, но другие могут проявлять и
совершенствовать свои таланты в те многочисленные
часы и дни, которые они не должны проводить на рабо
чем месте. И внутри, и вне мира труда появилось больше
простора для самой различной деятельности9. Н о это от
носится не ко всем. Тот факт, что меньшее числг<> людей
производит больше, означает, что работы мож-ет стать
мало. А вследствие этого, в свою очередь, некоторые
люди при определенных условиях могут быть вь*Теснены
с рынка труда.
Что же это за условия? Чтобы понять это, Мало по
стулировать «естественный» уровень безработицы при
мерно 6% или около того, даже если под словом «естест
венный» имеется в виду уровень, который невозможно
снизить, не подвергаясь опасности инфляции, б недав
них публикациях часто говорится о сегментации рынков
труда на два или более относительно изолированных час
тичных рынка с собственными квалификационнь»ши тре
бованиями и путями доступа. Наличие таких барьеров
помогает понять, почему не существует единого совер
шенного рынка труда и почему определенные группы
под воздействием конъюнктурных колебаний уходят с
рынка первыми и возвращаются последними, но само по
себе не объясняет явления продолжительной безработи
цы. Объяснение заключается в податливости ш*и непо
датливости реальной заработной платы. Если заработная
плата по-настоящему «клейкая» и невозможно обеспе
чить занятость, значительно снизив уровень дохода, при
нятый для определенных профессий, то в узко Монетар
ном смысле безработица обходится дешевле, чем полная
занятость.
Тут действуют и другие факторы. Один из них за
ключается в том, что безработица никак не затрагивает
многие из основных функций экономики. Сельское хо
зяйство уже давно стало сектором с высокой производи
тельностью и низким уровнем занятости. Промышлен
ность как вторичный сектор производства товаров пошла
по его пути. Промышленное производство растет, заня-
конфликт
тость в промышленности сокращается. У оставшихся ра

ботников, занятых во вторичных отраслях, начиная с ка
кого-то определенного момента рационализации рабочие
места довольно надежные; во всяком случае они хорошо
оплачиваются. А что же происходит с остальными?
Во-первых, имеется третичный сектор деятельности,
необходимый нам, чтобы поддерживать на ходу первич
ное и вторичное производство. Занятость в традицион
ных сферах управления и распределения возросла, она и
должна была возрасти, чтобы удовлетворять усложняю
щиеся варианты вкуса и спроса. Сюда можно добавить и
некоторые другие виды деятельности, прежде всего свя
занные с организацией трансферта доходов или с реали
зацией социальных гражданских прав. Во всех этих об
ластях производительность — понятие более сложное,
чем в сельском хозяйстве или промышленности; экспан
сия новых сфер деятельности заставляет общие показате
ли производительности снижаться, но это мало что зна
чит. Первичные, вторичные и традиционные третичные
виды деятельности образуют так называемое социоэконо-
мическое ядро, существование которого можно поддер
живать при занятости, весьма далекой от полной.
Таким образом, при стремлении к полной занятости
нужно создавать периферийные или лишние профессии.
Это, по всей очевидности, мысль проблематичная. Кто
решает, необходима данная профессия в строгом смысле
слова или нет? Профессии, связанные с оказанием лич
ных услуг, когда-то существовали во множестве, потом
почти совершенно исчезли; в самое недавнее время они
вернулись в виде организованной сферы обслужива
ния — фирм, занимающихся уборкой, предприятий, по
ставляющих «еду на колесах», или даже будочек чис
тильщиков обуви. Однако заметно, что они не везде су
ществуют в одинаковом объеме, и, если бы нам потребо
валось составить список профессий, абсолютно необходи
мых для существования современной национальной эко
номики, мы не стали бы вносить туда такие очевидно со
циально-идиосинкратические службы.
Другие примеры еще сложнее. Уже говорят, что «ин
формационное общество» произвело больше информа
ции, чем кто-либо в состоянии переварить, но к этой
сфере относятся профессии с весьма значительным уров
нем квалификации. Постоянно слышишь сообщения о
явно лишних местах на государственной службе; вспом-
ним хотя бы пример закона Паркинсона с обратным со

отношением числа кораблей и числа служащих в британ
ском флоте. Время от времени возникает вопрос, так ли
уж существенно конъюнктура фирм, консультирующих
по менеджменту, улучшила сам менеджмент, не говоря
уже о производстве. Итак, возник широкий спектр про
фессий, которые в хорошие времена способствуют благо
состоянию тех, у кого это благосостояние есть, но без ко
торых в плохие времена вполне можно обойтись. И дей
ствительно, многие из таких профессий ликвидируются
первыми, когда приходится всерьез задуматься о конку
рентоспособности .
И все же было бы желательно предлагать подобные
формы занятости, хотя об их социальной цене еще пред
стоит поговорить. Класс большинства в своем отношении
к этому вопросу, по-видимому, раскололся. С одной сто
роны, его представители стерегут «настоящие» (или, по
крайней мере, выдающие себя за настоящие) профессии,
подобно тысячеглазому Аргусу, но, с другой стороны,
такой непорядок, как безработица, им не нравится. В
любом случае начинает образовываться новая граница —
между теми, у кого есть надежное, хорошо оплачиваемое
и имеющее очевидный смысл занятие, и теми, о ком
этого не скажешь. Продолжительная безработица в стра
нах с «клейкой» заработной платой и близоруким клас
сом большинства — один из симптомов подобного явле
ния, хотя разграничительная линия проходит скорее
через низший слой работающих, нежели между работаю
щими и безработными.
Вопросы прав, порожденные таким развитием собы
тий, серьезны и отнюдь не просты. Профессиональное по
ложение как ключ к жизненным шансам в обществе труда
долго служило не только входным билетом в мир обеспе
чения, но и предпосылкой гражданского статуса. Род за
нятий был как бы игольным ушком, ведущим в мир прав.
Избирательное право, например, не раз предусматривало,
что человек должен быть налогоплательщиком, а позд
нее — представителем определенных профессиональных
сословий. Социальные гражданские права, как правило,
были связаны (и связаны до сих пор) с профессиональной
деятельностью, прежде всего через принцип страхования
социальных прав. Давая определение гражданского стату
са, я утверждал, что он не является результатом бартерно
го договора и поэтому не может распродаваться по пони-
женным ценам; гражданскими правами не торгуют. По

данной причине отделение гражданского статуса от про
фессии означает прогресс, и, как бы сильно хозяевам
мира труда того ни хотелось, они не смогли бы повернуть
этот процесс вспять. Однако партия прав вскоре сама со
вершила ошибку, пытаясь провозгласить право на труд.
Это либо пустая фраза, либо неверное употребление слова
«право». Конечно, хотелось бы найти всем работу, и по
литики могут считать полезным для себя обещать это, но
ни один судья не может принудить работодателя нанять
безработного. Во всяком случае это относится к свободно
му государственному устройству. Помимо того, занятость
ради занятости — рецепт экономической неэффективнос
ти. В интересах свободы важнее провозгласить право не
работать, чтобы правительства никого не могли вынуж
дать к зависимости, которой он или она предпочли бы из
бежать. Это вовсе не шутка, а, скорее, следствие четкого
понятия о юридическом праве и правах в нашем смысле, с
одной стороны, политике и обеспечении прав — с другой.
Тем не менее, устойчивая продолжительная безрабо
тица ставит вопросы прав. Пока доступ к рынкам и, сле
довательно, к обеспечению зависит от занятости, безра
ботица означает, что такой доступ прегражден. Это
верно и в том случае, если помощь и пособие по безра
ботице спасают человека от крайней нищеты. В Европе
начались дебаты о разделении труда и гражданского ста
туса; есть авторы и политики, рассматривающие осво
бождение от труда как необходимый шаг на пути к эман
сипации. В Соединенных Штатах даже радикальные ав
торы занимают противоположную позицию, утверждая,
что труд, включая сопровождающие его властные отно
шения и зависимости, является предпосылкой цивилиза
ции10. Дебаты эти поднимают древние темы, но они ак
туальны из-за тех трансформаций в мире труда, на кото
рые я указывал. Однако они вряд ли представляют инте
рес для безработных, а также в плане конфликтов, за
рождающихся в обществах ОЭСР.
Вопрос дефиниции (1): низший класс

История нового социального вопроса еще не заверше
на: отсутствует, прежде всего, американский ее аспект.
Разумеется, и в Соединенных Штатах есть продолжи-
тельная безработица. Мало того — экономисты скоррек

тировали предполагаемые цифры неизбежной безработи
цы в сторону повышения, до 6 — 7%. Однако в США за
последние десятилетия были созданы миллионы новых
мест, никто не говорит о дефиците работы и даже не по
нимает этого выражения. Причина заключается не толь
ко в общепризнанном значении трудовой этики и ее
языка в американской жизни; в первую очередь она свя
зана с одним из условий возникновения безработицы и
дефицита труда, о которых я говорил: с податливостью
реальной заработной платы к ее понижению. Реальная
заработная плата в Америке действительно упала. Это
значит, что немалое число людей находят работу, но ос
таются бедными. Продолжительная бедность — амери
канский эквивалент европейской продолжительной без
работицы.
Снижение уровня реальной заработной платы в США
началось в середине 1970-х гг. Тогда прервалась долго
сохранявшаяся тенденция. С 1950-х гг. средний доход
мужчин, занятых полный день, постоянно возрастал. В
1970-е гг. у нижних 25% получателей дохода он начал
падать; в 1980-е гг. не менее 80% всех американских
мужчин понесли значительные потери в своих реальных
доходах. (Средний доход работающих женщин в этот пе
риод оставался постоянным или даже слегка повысился.) В
то же время доля людей, находящихся за официальной
чертой бедности, постоянно увеличивавшаяся с 1940-х гг.,
выросла с 11% до 15%!1. Эти цифры, впрочем, отражают
отнюдь не просто снижение доходов тех, кто и в начале,
и в конце рассматриваемого периода трудился на одном
и том же рабочем месте, да в Америке таких и немного.
Скорее, это результат ликвидации сравнительно хорошо
оплачиваемых мест и создания новых, с более низким
уровнем заработной платы. Если принять во внимание
одновременное отсутствие дополнительных льгот — на
пример, прав на медицинскую страховку или сохранение
рабочего места — тенденция окажется еще радикальнее.
Этот процесс произвел явно удручающий эффект.
Если большому числу людей в следующие десять лет
жизни приходится рассчитывать на уменьшающийся
доход, вряд ли они будут смотреть в будущее с большой
надеждой. (Фрэнк Леви вычислил, что средний 40-лет
ний американец впервые с начала ведения подобной ста
тистики вынужден ориентироваться в следующие десять
лет своей жизни на снижение реального дохода на 14%.)

Конечно, за общей картиной скрываются специфические
детали. Некоторым живется очень хорошо, и они могут
ожидать, что так будет и впредь. С другой стороны, зна
чительное число людей находится с нижнего края. У них
бывают времена терпимые и плохие. Если перед Первой
мировой войной Беверидж рекомендовал в качестве ре
цепта от безработицы «регулирование», т.е. регулярную
занятость рабочих неполный день и на случайных рабо
тах, то сегодня наблюдается обратная тенденция. С
точки зрения работающих, она не всегда вынужденная,
однако дает повод для распространяющегося чувства не
уверенности. В США положение работающего сильнее,
чем в Европе, действует на общий экономический статус
человека. Немалое число людей пересекают черту бед
ности то в одну, то в другую сторону. Среди них много
тех, кто имеет какое-либо занятие; это «трудящиеся бед
няки». Их можно охарактеризовать двояко. Полное
участие в жизни общества для них очевидно затрудни
тельно; однако они не утратили свои гражданские права
безвозвратно. Им помогают не только воспоминания о
лучших днях, но и квалификация, с помощью которой
они могут выбиться из нищеты.
Это не касается тех, кто находится в еще худшем по
ложении, — низшего класса. Американский низший
класс «гетто» стал излюбленным объектом исследований
и темой общественных дискуссий, но остается легкое со
мнение в том, что он такое — категория, сконструиро
ванная социологами, или социальная реальность. Нет ни
одного индустриального общества, где не выпадали бы в
осадок неспособные работать, не желающие работать и
бродяги. Однако парижские клошары и их лондонские
собратья не являются низшим классом. Чтобы возник
низший класс, должны иметь место систематические про
цессы его рекрутирования, отграничения и формирова
ния его поведения. В американских крупных городах,
кажется, все это есть. Описания в деталях варьируют, но
в основном концентрируются на довольно однородных
признаках: «Группы меньшинств, живущие в нищенских
кварталах наших крупных городов, для которых харак
терны слабая связь с рынком труда, злоупотребление ал
коголем и наркотиками, внебрачные дети, долговремен
ная зависимость от социальной помощи и, по крайней
мере среди мужчин, тенденция к криминальному поведе-
нию» 12 . Иными словами, речь идет о социальной катего

рии, накопившей такую массу социально-патологических
черт, что возникает длительное состояние отчуждения.
Его признаки — отсутствие квалификации, убогие жи
лищные условия, зависимость от помощи государства.
Многие представители низшего класса принадлежат к эт
ническим меньшинствам и живут в неполных семьях.
Они склонны к антиобщественному поведению.
Многие авторы пытались определить размеры низше
го класса. В значительной степени это явно вопрос дефи
ниции. Ричард Натан исследовал сто крупнейших горо
дов США. Самое узкое его определение включает лишь
обнищавшие черные или испаноязычные группы, скон
центрированные в бедных кварталах; таких все еще 8,7%
городского населения, или свыше 4 млн человек. Боль
шинство оценок варьируют от 1 до 5% всего населения,
хотя некоторые цифры существенно выше13. Включите
сюда всех тех, кто страдает от многоплановой социаль
ной и экономической обездоленности, неустранимой ме
рами государственной политики, и 5% действительно по
кажется скорее слишком низкой, нежели слишком высо
кой оценкой.
Однако такого рода выводы из данных переписи на
селения и других статистических источников всегда не
удовлетворительны. Чтобы иметь смысл, понятие «низ
ший класс» должно описывать поддающуюся идентифи
кации категорию социального положения и социального
поведения. Натан в действительности говорит о некой
«сплоченной осадочной группе, которую трудно охватить
и связать определенным отношением». Наиболее цити
руемый автор по данному вопросу — социолог Уильям
Джулиус Уилсон 14 . Собственно, это он изобрел научное
понятие «низший класс», хотя в последних публикациях
предпочитает говорить об «истинно обездоленных» и
оценивает социальные факторы выше этнических и расо
вых. Его исходный тезис был весьма убедителен. Отчас
ти в результате движения за гражданские права, отчасти
благодаря сравнительно благоприятным экономическим
условиям многие представители меньшинств покинули
трущобы американских городов. Тем самым они как бы
уничтожили мосты между включением и исключением,
ибо вместе с ними исчезли «ролевые модели» для тех,
кто обладал меньшей квалификацией и недостаточной
мотивацией. Оставшиеся оказались в состоянии «соци-
альной изоляции». Вскоре вступил в действие «эффект

концентрации», делающий все более непреодолимым ба
рьер между «гетто» и остальным миром. Вместо того
чтобы стоять внизу некоего эскалатора или хотя бы плес
тись в конце маршевой колонны, низший класс, социаль
но отъединенный, стал вращаться в кругу обездоленнос
ти, из которого было все труднее выбраться.
В Европе низший класс до сих пор привлекал к себе
мало внимания, если не говорить об Англии, где этот фе
номен во многих отношениях схож с американским. Но
даже в Англии описанный Уилсоном процесс отъедине
ния зашел отнюдь не так далеко. По отчетам и наблюде
ниям очевидцев можно заключить, что там в обездолен
ных кварталах больших городов еще сохранилось доста
точно много энергии, квалификации и мотивации и что
отсутствие реальных возможностей представляет ббль-
шую проблему, чем «эффект концентрации» обездолен
ности. В остальных европейских странах явление физи
ческой концентрации, входящее в определение низшего
класса, встречается довольно редко и уж во всяком слу
чае гораздо меньше выражено, нежели в сотне крупней
ших городов Америки. Даже лица, продолжительное
время не имеющие работы, зачастую рассеяны, если не
разъединены, что, конечно, не облегчает их жизнь, но
вместе с тем и мешает характеризовать их как класс.
Впрочем, и для американского низшего класса такое
определение представляет проблему. С тех пор как дан
ное понятие вошло в общий обиход (вероятно, в резуль
тате публикации серии статей Кена Аулетты в «Нью Йо-
ркер» в 1982 г.), большинство пользуется им, не особен
но заботясь о точности терминологии. Ричард Натан по
пытался устранить этот недостаток. Он с большими, по
его словам, колебаниями пришел к выводу, «что выраже
ние "низший класс" описывает реально существующее
новое социальное положение, с которым нам предстоит
покончить. Этому положению соответствует значение по
нятия "класс"»15. Натан, вероятно, прав постольку, по
скольку социальная категория, именуемая низшим клас
сом, по всей видимости, отделена от остального общества
границами, которые следует назвать границами прав.
Официальные, нормальные государственные мероприя
тия на этих людей не распространяются. Когда общая
экономическая конъюнктура идет вверх, они остаются
позади. Если в их кварталах есть школы, дети в них не
ходят, и школы нередко закрываются. Часто даже рабо

чие места для них в принципе имеются, но их никто не
занимает. Многие не решаются говорить о барьерах
прав; ведь официальное общество всегда ставило поло
жение бедняков в вину им самим. В действительности же
мы видим процесс дефиниции; в ходе его возникает гра
ница, оставляющая многих людей по ту сторону.
Это не значит, что низший класс недоступен для
любых попыток ему помочь. Для Соединенных Штатов
вообще характерно опробовать самые различные реше
ния, где бы ни возникала проблема. Другая типично аме
риканская черта — подчеркнутое значение, придаваемое
труду, так что не удивительно, если большинство рецеп
тов при этом направлены на то, чтобы каким-то образом
заманить или насильно запихнуть представителей низше
го класса в мир труда. Уилсон, однако, сообщает нам,
что ни одна форма связи социальной помощи с трудом в
этой группе не работает: «эффект концентрации» черес
чур силен. Сначала необходимо уничтожить его. Проек
ты и инициативы на уровне общины по крайней мере
частично возымели успех. (Американцев не расхолажи
вает то, что они охватывают лишь 25%, а то и 10% пред
ставителей проблемной группы.) Я как-то предложил ос
новать предприятие под названием «ООО Харизма».
Оно поощряло бы деятельность отдельных лиц, способ
ных воодушевить других людей на местах. Это могут
быть учителя, врачи, управляющие домами, футбольные
тренеры, но все они должны уметь найти подход к тем,
кто недоступен для большинства остальных людей, и ув
лечь их за собой. Возможно, есть и другие методы, одна
ко их общий знаменатель — то, что они должны не про
сто отражать происходящие макропроцессы. Ни новую
безработицу, ни новую бедность не уничтожить с помо
щью экономического роста. В придачу к нему необходи
мо действие, причем действие политическое в самом ши
роком смысле, — верный признак того, что мы имеем
дело с проблемой прав, а не их обеспечения.
То, что нужно, пожалуй, как раз и не делается. Тут
необходимы дальнейшие комментарии, невзирая на риск
еще сильнее усугубить в этой связи неясность понятия
класса. Отнюдь не факт, что класс большинства заинте
ресован в том, чтобы разорвать круг обездоленности тех,
кто опустился до уровня низшего класса. Напротив,
большинство, особенно во времена социально-экономи-
ческой неуверенности, может быть, заинтересовано как

раз в том, чтобы вытеснить некоторых из своего круга и
держать их за его пределами, защищая позиции остав
шихся внутри. Так или иначе, институты и организации
большинства мало помогают низшему классу. Учебные
заведения полезны для всех, кто в них попадает; офици
ально подтвержденная квалификация — вернейший
входной билет в современную высокотехнологичную эко
номику, но те, у кого нет доступа в такие заведения, или
мотивации, или усидчивости, безнадежно остаются за
дверью. Среди них, между прочим, много функциональ
но неграмотных, неспособных к регламентированному
труду. Профсоюзы громко и красочно возмущаются без
работицей и бедностью — действуют воспоминания о
прошлом, когда занятость и приличный уровень жизни
напрямую зависели от экономического роста, - но в
действительности мало что делают для низшего класса. В
некоторых странах безработные автоматически перестают
быть членам профсоюзов. Опросы общественного мнения
часто показывают, что безработица возглавляет перечень
проблем, тревожащих многих людей, и бедность никому
не нравится, но, когда приходит день выборов, лучшие
шансы у тех партий, которые обещают работающим на
несколько марок, фунтов или долларов больше, а не у
тех, которые требуют от них жертв или перераспределе
ния, чтобы помочь аутсайдерам.
Класс большинства защищает свои интересы так же,
как делали другие господствующие классы до него. Раз
ница только в масштабах. Маркс полагал, что построен
ное буржуазией общество — первое, где угнетенный
класс — класс будущего — состоит из подавляющего
большинства людей и потому может организовать их в
массовом порядке и сбросить господствующее меньшин
ство с пьедестала. В известной мере случилось как раз
обратное. Подавляющее большинство людей добились
весьма сносного существования без политической рево
люции. Во всяком случае, очень многие открыли для
себя жизненные шансы, о которых их отцы и деды даже
мечтать не смели. Но при этом они отнюдь не уверены,
что хорошие времена будут длиться вечно. И вот, они
начинают устанавливать границы, оставляя некоторых на
морозе за дверью. Как и у прежних господствующих
классов, у них есть все возможные основания для соору
жения таких границ; они готовы и впустить к себе тех,
кто разделяет и претворяет в жизнь их ценности. Сверх

того, они предельно авторитетно, пусть и не слишком
убедительно, заявляют, что классовых барьеров больше
быть не должно. Они хотят, чтобы те исчезли, однако не
готовы сделать все необходимое для их устранения. От
сутствие фантазии у класса, живущего в мире обеспече
ния и потому не признающего требований прав, выдвига
емых другими, сочетается со стремлением удержать соб
ственные позиции. Пока еще отношения не настолько
плохи, но продолжительная безработица и жестокая ни
щета — зловещие предзнаменования.
Вопрос дефиниции (2):

граждане и сепаратисты
Когда я, говоря об американском низшем классе,
лишь мельком упомянул вопросы расовой и этнической
принадлежности, то сделал это не из соображений «по
литической корректности»: эта тема настолько важна,
что требует отдельного обсуждения. Проводя границы
принадлежности, класс большинства отгораживает себя
не только снизу, но и по сторонам. Одни люди могут по
терять свои социальные гражданские права, но вот дру
гим отказывают в них с самого начала. У данного про
цесса глубокие корни, и он болезнен даже в самом бла
гоприятном случае. В предыдущих главах об этом уже
шла речь, особенно когда вводилось понятие гражданско
го статуса. В конце столетия, постоянно то будившего, то
разбивавшего надежды гражданского общества, стало ак
туально стремление к гомогенности — родоплеменное со
знание. Появились признаки социального протекциониз
ма, распространяющегося со скоростью степного пожара
и не только причиняющего людям множество страданий,
но и порождающего формы насилия, с которыми невоз
можно справиться никакими привычными методами раз
решения конфликтов.
Этот феномен пока еще никто убедительно не проана
лизировал; поэтому я вынужден здесь ограничиться не
сколькими предварительными и осторожными замечания
ми. Остановимся сначала на вопросе социального исклю
чения. Принадлежность к низшему классу в США, разу
меется, не является исключительной прерогативой чер
ных. В деревне бедность приводит к схожим последстви-
ям, но там она — преимущественно «белое» явление.

Среди городских бедняков значительный процент состав
ляют испаноязычные иммигранты. Однако «гетто» — в
основном черное, или, как стали говорить с недавних
пор, афроамериканское. Распад традиционной семьи и
преобладание матерей-одиночек у черных американцев
выражены сильнее, чем у других групп. И то и другое
ведет к откровенной неспособности или нежеланию мно
гих людей воспринимать ценности, навязываемые им об
ществом. Разницу между ними и остальным обществом
обостряет тот факт, что черные, достигшие положения
среднего класса в ходе великого процесса социального
отбора, которому дал толчок прорыв 1960-х гг. в области
гражданских прав, в некоторых важных отношениях все-
таки остались аутсайдерами. Они стали бургомистрами,
директорами, владельцами вилл и яхт, но прочный куль
турный барьер никуда не делся. Об их опыте мало кто
говорит, а если и говорят, толку от этого, чаще всего, не
много16. По всей видимости, гражданские права — это
одно, а полное участие — совсем другое. Нужно много
времени, чтобы воззрения людей приноровились к новым
обстоятельствам. Так что пока, говоря о социальных па
тологиях и их нагромождении, мы по-прежнему вынуж
дены считать черный цвет кожи одним из элементов
обездоленности.
У Великобритании более недавний опыт иммиграции
из бывших колоний, и он во многих отношениях носит
иной характер. Самое важное — выходцы из Азии и
Вест-Индии приехали туда добровольно, а не были при
везены в качестве рабов. (Примечательно, что, по-види
мому, и в Соединенных Штатах современным вест-инд
ским иммигрантам живется несколько легче, чем потом
кам старых афроамериканских семей.) Однако и в Вели
кобритании для представителей низшего класса харак
терны социальные патологии, в которых расовый при
знак играет определенную роль. Класс большинства
также проводит свои разделительные линии, как неза
метные, так и очень даже заметные. Не в последнюю
очередь это относится к традиционному рабочему движе
нию и проявляется при предоставлении социального
жилья, приеме в клубы и союзы, сказывается даже на
положении членов профсоюзов и лейбористской партии.
Разумеется, «потоки крови» (цитирую правого консерва
тора Инока Пауэлла) не проливаются, но большинство,
заинтересованное скорее в том, чтобы устанавливать гра

ницы, нежели в том, чтобы демонстрировать открытость,
невосприимчиво к обаянию «мультирасового общества».
В плане развития гражданства это шаг назад, и по
тому требуется возродить силу гражданских прав, вклю
чая сюда некоторую долю положительной дискримина
ции (довольно неудачное выражение), т.е. попыток с
помощью позитивных акций и сознательно регламенти
рованного обеспечения участия смягчать несправедли
вости, превратившиеся за свою долгую историю в проч
ные социальные структуры. Подобные привычные ре
цепты ничуть не потеряли своего значения и настоятель
ной необходимости, однако они не затрагивают один
важный новый момент. Все большее число людей (как
кажется) не хотят жить в мультирасовом или хотя бы
мультикультурном обществе, причей это относится не
только к комфортабельно устроившемуся большинству,
но и к самим меньшинствам. Они требуют собственной
ниши, если не собственного региона или собственной
страны. В 1960-е гг. либералы всячески поносили ло
зунг «разделенные, но равные»; в 1980-е и 1990-е гг.
он вновь стал актуальным, причем чаще всего на раз-
деленность упор делается сильнее, чем на равенство.
Возникла тяга к гомогенности, сопротивляющаяся
любой попытке создать цивилизованное сообщество
путем основания гражданских обществ, в которых про
цветали бы культурные различия.
Рождающиеся в итоге конфликты иногда незаметны,
часто — резко бросаются в глаза, но, так или иначе, они
повсюду. Стороннего наблюдателя может позабавить, что
во фламандской части Бельгии избранного бургомистра
отстраняют от власти, если он говорит только по-фран
цузски, однако это совсем не смешно. Швейцария в
конце концов была вынуждена санкционировать отделе
ние Юры от старого кантона Берн. В Калифорнии всена
родный референдум незначительным большинством по
становил сохранить английский в качестве единственного
официального языка, но совершенно ясно, что многие
калифорнийцы и дальше будут говорить по-испански и в
следующий раз победят. (Вероятность победы в конеч
ном итоге меньшинства активистов также относится к
нашей теме.) Гражданская война в Ирландии имеет дол
гую историю, но в последнее время дела там обернулись
к худшему, так что перспектива разделения властей ста-
новится весьма маловероятной. Требования автономии

басков сопровождаются грохотом стрельбы и взрывов. В
мире ОЭСР вряд ли найдется такая страна, где какая-
нибудь группа не добивается признания самостоятельнос
ти тех или иных регионов.
За пределами мира ОЭСР эти стремления, в особен
ности после революции 1989 г., приобрели новое качест
во. Двусмысленность требования -«самоопределения»
имеет свою динамику. В бывшей ГДР ее хорошо демон
стрирует легкое смещение нюансов в лейпцигском «ло
зунге понедельника»: «Мы — народ!» — означает, что
народ не желает быть скованным и угнетенным, а хочет
сам решать, кто будет им править, а главное — кто не
будет им править; «Мы — один народ!» — это апелля
ция к национальным чувствам, а вслед за тем и к наци
ональным обидам. В распавшейся Югославии, в раздира
емом центростремительными силами Советском Союзе
подобная трансформация «права на самоопределение»
вызвала не только всевозможные спорные объявления
независимости, но и, прежде всего, притеснение мень
шинств, а затем и насилие. Перед нами внезапно оказа
лась куча осколков гражданского общества, в котором,
тем не менее, — все надежды свободы.
Открытие заново национальности, т.е. культурного
своеобразия групп, объединенных глубокой исторической
общностью, могло быть шагом вперед в процессе цивили
зации. Оно означало растущее осознание того, что общие
гражданские права не противоречат культурным разли
чиям, а, наоборот, открывают для них новые просторы.
Но счастливая гармония длилась недолго. Во многих
местах эти различия были использованы как оружие
против гражданского статуса, и еще сильнее отточила его
та социальная эмоция, которую мы привыкли называть
фундаментализмом. Фундаментализм означает, что при
надлежность к определенной группе придает человеку
ауру избранности и приобретает чуть ли не религиозный
смысл. Даже в Израиле, для которого одна из основ су
ществования — обещание дать кров всем евреям, поже
лавшим приехать туда, еврейство толкуется в понятиях
ортодоксии, исключающей евреев-реформатов. (Очевид
ная невозможность мирным путем сохранить мульти-
культурное еврейско-арабское государство Израиль пред
ставляет собой одну из наиболее взрывоопасных проблем
современности.) Не только распавшиеся бывшие комму-
нистические империи, но и западная Европа щеголяет

приметами национализма фундаменталистского толка —
«Покупайте британские товары!», «Францию — францу
зам!», «Средняя Европа». Членство в обществе понима
ется не как вопрос прав, которые могут быть расширены,
а как один из неизменных, приписанных человеку при
знаков, который нужно защищать от любого осквернения
его чужаками.
Легковесный фундаментализм нового культурного
пессимизма имеет похожие результаты. Возникновение
тенденции, обратной гигантомании 1950-х и 1960-х гг. и,
следовательно, идее, будто эффективность требует посто
янного увеличения масштабов, было понятно. В 1970-е гг.
лозунги человеческого масштаба и красоты в малом звуча
ли неплохо17. Однако многие во имя этого отвернулись не
только от ненужной величины, но и от силы международ
ного сообщества, находящегося на пути к мировому граж
данскому обществу; в конечном счете даже гражданские
права, гарантированные национальным государством,
пали жертвой изменившихся настроений. Новая жажда
аутентичности питает поиски «реальных», а не «формаль
ных» отношений, т.е. легитимности, обусловленной грею
щим душу ощущением перманентного дискурса, а не пра
вом и институтами, на нем основанными.
Такие наблюдения возвращают нас к теме современ
ности и лигатур. Современный мир во многих отношени
ях — весьма неуютное место, открывающее новые
шансы, но при этом разрывающее старые связи, без ко
торых жить все-таки трудно. «Все сословное и застойное
исчезает, все священное оскверняется...» «Нарезка» из
Токвиля и Маркса в одной из предыдущих глав описы
вает такое положение18. Но я вовсе не утверждаю, будто
существует одна-единственная общая причина, вызываю
щая появление национализма, фундаментализма и дру
гих ложных богов. Я утверждаю только, что у многих из
них есть один общий аспект, имеющий прямое отношение
к современному социальному конфликту вокруг граждан
ского статуса и жизненных шансов. Все это — атаки на
цивилизующую силу гражданских прав во имя ложно по
нятого права на самоопределение национальной, религи
озной, культурной автономии, а также во имя притяза
ний меньшинств. Вдобавок и некоторые, кому следовало
бы лучше разбираться что к чему, поскольку в прошлом
они боролись за гражданский статус, по крайней мере от-
части виновны в успехе этих атак. Сейчас распространен

мягкий либерализм, ставящий на карту великий выиг
рыш — общую почву прав в нашем понимании и граж
данских прав, — идя навстречу сепаратизму мень
шинств. В результате права меньшинств сначала понима
ются неверно, а затем совершенно извращаются, преоб
ражаясь в господство меньшинств. В конечном счете по
добная позиция уже не представляет противовеса фунда
ментализму активистов, так что громогласные меньшин
ства могут изображать дело так, будто заручились под
держкой молчаливого большинства.
Это большой шаг назад в истории гражданского об
щества, и мы платим за него высокую цену. Прежде
всего в нее входят конфликты, которые никто не знает
как разрешить. Никакой опыт организации, институцио-
нализации и регулирования, рожденный демократичес
кой классовой борьбой, неприменим к активным мень
шинствам, либо требующим отделения от существующего
целого, либо старающимся навязать всем остальным
свою фундаменталистскую веру. Не случайно данный
процесс, как правило, сопровождается террористически
ми актами и угрозами гражданской войны; и то и другое,
пока дело не зашло настолько далеко, что удержать со
бытия под контролем нет никакой надежды, настигает
нас непредсказуемыми волнами, остановить которые не
представляется возможным.
Дороже всего мы платим жизненными шансами и
тем, что прогресс гражданского общества во всем мире
затормозился. Очевидно, последней цели можно достичь
лишь при условии, если все заинтересованные стороны
понимают, что всеобщий гражданский статус вовсе не
устраняет всех различий. Процесс расширения граждан
ского статуса не нивелирует, а создает шансы. Он делает
социально-экономическое неравенство сносным, посколь
ку удерживает его в общем гражданском доме. (А если
это не получается, изменения, произведенные во имя
принципа гражданства, можно обжаловать.) Аналогич
ным образом гражданский статус делает сносным куль
турное многообразие. Право быть другим — одно из ос
новных прав членов общества, но оно включает также
отказ от таких методов его осуществления, которые угро
жают принципу общего гражданского статуса. Опыт по
казывает, что это легче сказать, чем сделать. У сепара
тистов другие приоритеты. Они хотят сначала получить
латышскую Латвию или католическую Ирландию, а уж

потом, гораздо позже, дать гражданские свободы рус
ским в Латвии или протестантам в Ирландии. Сепаратис
ты, фундаменталисты и романтики стремятся к гомоген
ности, а либералам нужна гетерогенность, ибо это един
ственный путь ко всеобщим гражданским правам в мире
многообразия. Таким образом, выбор, который нам пред
стоит сделать, ясен; стоит вспомнить речь Карла Поппе-
ра в защиту гражданского общества: мы можем вернуть
ся к родоплеменному существованию, но если нам нужна
цивилизация, то следует идти вперед, к гражданскому
обществу.
Опасности аномии
Реальные конфликты всегда зримы. Мало смысла го
ворить о глубоком расколе социальных структур, если из
него не следует заметных социальных и политических
разногласий. Поэтому очевидно, что в современных об
ществах ОЭСР нет классового конфликта в его класси
ческом понимании. Во всяком случае, большинство на
блюдателей не усматривают политических сражений
между группами, стоящими по разные стороны обычных
барьеров власти и прав. Конечно, существуют остатки
прежнего конфликта. Класс большинства по-прежнему
ведет свои бои за перераспределение. Кое-где еще ис
пользуется лексика классового конфликта, и причины
этого можно понять, если вспомнить ножницы «север —
юг» в Италии или «юг —север» в Великобритании. Од
нако даже в этих странах классы не образуют главного
базиса для конфликта, и, хотя начинают возникать
новые разделительные линии и антагонизмы, пока они не
приводят к организованным столкновениям между новы
ми имущими и новыми неимущими.
Можно указать причины того, что дело обстоит имен
но так. Одна из них заключается в самой величине и,
следовательно, немалом весе подавляющего большинст
ва. Даже сравнительно сильным группам нельзя реко
мендовать попытки занять место класса большинства, а
для аутсайдеров это совершенно невозможно. Другую
причину представляет индивидуализация социального
конфликта в открытых обществах. Может быть, соли-
дарное действие организованными группами во все вре

мена было не лучшим способом реализовать свои интере
сы. Оно отнимает много сил, требует больших эмоцио
нальных затрат, и проходит много времени, пока чего-
нибудь добьешься. Поэтому люди при малейшей возмож
ности стараются продвигаться вперед собственными сила
ми. В Соединенных Штатах этот способ разрешения кон
фликтов преобладает давно. В наши дни то же можно
сказать и о большинстве других стран, по крайней мере
развитых. Индивидуальная мобильность заступает на
место классовой борьбы.
Если люди и действуют организованными группами,
то теперь это, скорее, группы особых интересов или со
циальные движения, а не классовые партии. Их сегмен
тация, как мы видели в предыдущих главах, объясняется
социальными изменениями. В тот момент, когда граж
данские права становятся почти всеобщими, место обоб
щенных требований гражданских, политических или со
циальных прав занимают несоответствия сфер жизни.
Люди борются или за равную оплату женского труда,
или против определенных форм загрязнения окружаю
щей среды, или за разоружение, но делают это, опираясь
на общий для всех гражданский статус. В этом смысле
социальные движения рождаются исключительно внутри
гражданского общества. Даже гражданское неповинове
ние имеет смысл лишь в том случае, если существуют
стабильные рамки гражданских прав — и обязанность
повиноваться закону.
Остается вопрос: почему жертвы продолжительной
безработицы и продолжительной бедности не идут, объ
единившись, маршем на свои столицы, чтобы потребо
вать своей доли гражданского статуса? Почему нет пар
тии безработных и партии бедняков? А если это уж че
ресчур, то почему, по крайней мере, низший класс не
принимается с шумом громить обстановку дома, где так
удобно устроился класс большинства?
Время от времени он действительно так и делает.
Картины ужасных событий даже много лет спустя вспо
минаются с болью. Розыгрыш кубка Европы на стадионе
Хейзель в Брюсселе в 1985 г., вылившийся в массовое
побоище, отвратил от такого «спорта» даже завзятых
футбольных фанатов. Человечный, богатый идеями отчет
лорда Скармана о «беспорядках в Брикстоне» в 1981 г.
не в силах стереть из памяти телевизионные кадры, по

казывающие искаженные яростью лица, камни и бутыл
ки с зажигательной смесью, летящие в полицейских,
сцены разрушений и грабежа. В Америке насилие и
бунты имеют давнюю традицию, но бомбардировка воин
ственного домовладельца с полицейского вертолета в
Филадельфии в 1984 г. все равно остается памятным со
бытием. Полицейские в шлемах и со щитами, выступаю
щие против демонстрантов, стали повседневной деталью
вечерних новостей. Дети состоятельных родителей объ
единяются в организации с цветистыми наименованиями
вроде «Фракции Красной Армии» или «Красных бри
гад» и берут в заложники предпринимателей или полити
ков, которых в конце концов находят мертвыми в багаж
никах брошенных автомобилей. Я не говорю уже о по
вседневном насилии — нападениях на улице, кражах со
взломом и убийствах — в больших городах. Неудиви
тельно, что у Барбары Тачмен, показавшей двадцатому
веку его отражение в «далеком зеркале» века четырнад
цатого, нашлось много читателей: тогда «причудливыми
и великими источниками гибели» являлись «чума,
войны, налоги, разбой на дорогах, плохое управление,
непокорность и церковный раскол»19. Этот список легко
можно модернизировать: СПИД, войны, налоги, терро
ризм, плохое управление, восстания и вездесущая ядер
ная угроза.
На ум приходит еще одна мысль. Маркс и Энгельс в
«Коммунистическом манифесте» мимоходом говорят о
так называемом люмпен-пролетариате. Эти «социальные
отбросы» (так некоторые переводят это слово на другие
языки) представляют собой, как неласково выразились
Маркс с Энгельсом, «пассивный продукт гниения самых
низших слоев старого общества». Во всяком случае, это
не тот материал, из которого делают революции. Хотя в
конечном итоге представители люмпен-пролетариата и
могут быть подхвачены революционным потоком, их со
циальное положение превращает их, скорее, в резервную
армию для происков реакции. Теодор Гайгер поднял эту
тему в начале 1930-х гг. Низший слой «не имеет своего
экономико-социального места». Присущий ему ментали
тет ведет его не к организованному представлению инте
ресов, а к разнузданному бунту. Завладеть этой группой
коммунистам и национал-социалистам легче, чем реаль-
ной политике социал-демократии и профсоюзов. «Как

известно, среди рабочего населения есть подонки, кото
рые не могут приноровиться к трудовой жизни, психи
чески неспособны вести размеренную жизнь и, подобно
истинным ландскнехтам, подряжаются на участие в
стычках и авантюрах, не спрашивая, кому продают свои
кулаки, дубинку или кастет»20.
Но все это не может служить объяснением социально
го конфликта в конце XX в. Мы как будто складываем
один и один и удивляемся, что у нас не получается четы
ре. В действительности есть множество ситуационных
конфликтов (как их можно назвать), т.е. не связанных
между собой актов публичного насилия, из которых ни
чего не следует, разве что участникам больно, да окру
жающие пугаются. Между прочим, даже участники со
провождающихся насилием демонстраций зачастую не
являются представителями низшего класса. На самом
деле низший класс ни в Америке, ни в Европе особенной
склонности к насилию не испытывает; он даже не слиш
ком враждебен официальному обществу. В том случае,
если бедняки и безработные вообще приходят на выбо
ры, голоса их распределяются практически так же, как
голоса остальных избирателей. (Так было и в 1930-е гг.,
когда писал Гайгер. Вовсе не безработные помогли Гит
леру прийти к власти, хотя их судьба имела отношение
к истерии, охватившей среднее сословие.) Один автор,
опираясь на эмпирические исследования, называет низ
ший класс «отчужденным и популистским, но не ради
кальным»21. Он многократно расколот внутри себя, так
что его представители в большинстве своем стремятся
найти собственный, персональный выход из нищеты.
Великие темы общественной дискуссии оставляют их
довольно равнодушными. Низший класс склонен к ле
таргии.
Но он отчужден, и фактическое положение в жизни
при этом не столь важно, как субъективный опыт. Для
низшего класса и жертв продолжительной безработицы
ключевым является то, что им, так сказать, не находится
применения в игре, которую ведет общество. Игра идет
без них. Констатация морально нестерпимого факта, что
обществу они не нужны, находит самое серьезное под
тверждение. Среди класса большинства многие хотели
бы, чтобы низший класс просто исчез с горизонта; еде-
лай он это, его отсутствие вряд ли кто-то заметил бы. И

его представители это сознают. Прежде всего, общество
далеко от них. Его символизируют полиция, суды и во
обще государственные учреждения и чиновники. Отделе
ние человека от официального общества редко бывает
таким полным, как можно заключить из вышесказанно
го. Для многих индивидуальное восхождение по соци
альной лестнице остается возможной альтернативой чув
ству обиды и агрессии. Им свойственно, принадлежа к
низшему классу, порой покидать его ряды на время,
пока снова не скатятся вниз. С другой стороны, ощуще
ние своей непригодности для общества, по-видимому, вы
ходит за пределы тех групп, для которых характерны
безработица и бедность. Молодые люди в первую оче
редь склонны черпать свои ценностные ориентации на
социальных задворках, даже если у них есть работа и
возможность найти себе место в комфортабельном доме
большинства. Происходит своеобразная конвергенция
культуры низшего класса и контркультуры среднего
класса; нынче, так сказать, считается хорошим тоном от
вергать свою принадлежность к последнему. Не обра
щать внимания на нормы и ценности официального об
щества стало весьма распространенной привычкой.
Может быть, эта привычка — важнейшая черта об
ществ ОЭСР в последние два десятка лет XX века. У
нее есть название — аномия. Фантазия обществ не знает
границ, когда речь идет о том, чтобы дать выход сущест
вующим в них напряженности и антагонизмам. Уличные
бои и сопровождающиеся насилием забастовки, выбо
ры и переговоры о тарифах, коллективная и индивиду
альная мобильность — все это формы выражения
одних и тех же основополагающих сил. Сегодня мы
можем добавить к ним еще один вариант. Конфликты
проявляют себя не только в боевых порядках револю
ционной войны или в демократической классовой борь
бе, но и в аномии.
Это понятие достаточно важно, чтобы ненадолго за
держаться на нем. Греческое слово «аномия», «беззако
ние», часто употребляют как синоним анархии. (Нет
права, не связанного с властью!) Один английский автор
спустя не так много времени, после того как Барбара
Тачмен показала свое зеркало, писал, что аномия «при
носит воцарение беспорядка, сомнения, неуверенное-
ти» 22 . В современной общественной науке введение этого

понятия приписывают Эмилю Дюркгейму, который гово
рил об аномии, описывая прекращение действия социаль
ных норм в результате экономических и политических
кризисов. Люди при этом теряют все связи и в конечном
итоге видят единственный выход в самоубийстве. Роберт
Мертон придал нашему пониманию аномии свой оттенок,
описав ее как «коллапс культурной структуры», насту
пающий, когда люди в силу своего социального положе
ния не в состоянии следовать ценностям своего общест
ва23. Когда молодым людям твердят, что они должны де
лать карьеру, полагаясь на терпение и упорный труд, но
при этом самый многообещающий способ заработать
деньги — спекулировать опционами будущего на бирже,
возникает аномия.
Это понятие помогает характеризовать отличительные
признаки современных обществ. Часто утверждают,
будто за последнее время выросло число насильственных
(«тяжких») преступлений. Факты не дают однозначного
подтверждения. Преступления против собственности и
совершаемые в состоянии наркотического опьянения, ко
нечно, стали совершаться чаще; количество убийств (и
самоубийств) всегда было подвержено колебаниям, ко
леблется оно и сейчас; число тяжких преступлений (на
несение телесных повреждений, квалифицированный
разбой, изнасилование) в некоторых странах за период с
1950-х по 1980-е гг. удвоилось, но в других существенно
не изменилось. Однако есть кое-что поважнее голых
цифр, исчисляющих количество правонарушений, — это
неспособность общества с ними справиться. В норматив
ном мире конца XX века возникли некие «неправовые
зоны». В английском языке есть выражение no-go area
для обозначения районов, куда никто не ходит, и прежде
всего полиция. Официальные инстанции это, естествен
но, отрицают, но в крупных городах действительно су
ществуют кварталы, а также станции подземки и вокза
лы, ставшие (если говорить в свете гамбургского опыта)
своего рода «портовыми улицами», и все, что там проис
ходит, не подпадает под нормальные санкции правового
общества. Иногда так и спрашиваешь себя, не преврати
лись ли некоторые школы и университеты тоже в «не
правовые зоны» в том смысле, что господствующие в об
ществе нормы, кажется, теряют там свою силу.
Существование символических «неправовых зон» в

наших обществах дает повод и к более серьезным вопр°~
сам, связанным с тем, каким о б р а з о м соблюдаются ил*1
не соблюдаются закон и порядок. «Оправдание виновно -
го» (как это называет о д и н английский юрист) стал 0
обычным явлением в обществах наших д н е й 2 4 . MbI
знаем, что такие-то л ю д и нарушили закон; они д а ж е от
крыто признаются в этом; но мы знаем также, что они н е
понесли наказания. В этой связи особенно остро стоит
вопрос о несовершеннолетних правонарушителях. Тен
денция д а ж е в случае убийства или нанесения тяжких те
лесных повреждений возлагать ответственность за их П°~
ступки на «общество» господствовала десятилетиями; fl°j
ловина всех традиционных преступлений и еще больший
процент всех насильственных преступлений за те ж е Де~
сятилетия совершены лицами — в основном мужского
пола — м о л о ж е 21 года. Существование молодежно*
нормативной «неправовой з о н ы » , вероятно, больше всего
чревато последствиями, ибо изымает из с ф е р ы действия
норм, на которых д е р ж и т с я общество, тех, кто д о л # е Н
усваивать эти нормы.
С этой точки зрения, аномией называется социальН° е
состояние, при котором нарушение норм не влечет з а
собой наказания. Отчасти это феномен низшего классу
«Отсутствие» отцов у множества незамужних матер е и
Америки поднимает вопросы, на которые необходимо
найти ответ. Амартья Сен не всегда прав в своем драМ а_
тичном утверждении, что право и закон стоят между на
личием благ и правом на них; кое-кто, лишенный такого
права, просто берет все, д о чего может дотянуться, а по
лиция и с у д ы ничего не могут с ним поделать. Помимо
того, аномия — состояние, охватывающее все сферы со
циальной ж и з н и . С ю д а относятся и издевательство Н^Д
детьми, и с у п р у ж е с к о е и з н а с и л о в а н и е , так ж е как Ук~
лонение от уплаты налогов и д р у г и е ф о р м ы эконоМ и "
ческой преступности. Л ю д я м не н а х о д и т с я применения
в обществе, и поэтому они не чувствуют себя связанН^ 1 "
ми его правилами. Э т о о д н а сторона м е д а л и . Д р у г а я ~~
то, что у общества падает д о в е р и е к собственным пр а "
вилам и о н о просто перестает силой добиваться их с°~
блюдения.
З д е с ь , как и везде в данном очерке, я не хочу об^ с "
ценивать свои тезисы преувеличениями. Нормы наруЦ*а~
лись всегда, и всем обществам бывало нелегко добивать

ся их соблюдения силой. В известной мере нарушение
норм может даже иметь оздоровляющий эффект; как из
вестно, нет более верного способа вызвать застой в эко
номике, нежели заставляя все общество строго выпол
нять предписания. Тем не менее, остается еще проверить,
не ставит ли новейшая форма социального конфликта
под вопрос сам общественный договор. Я имею в виду не
хитроумные дополнения, вносимые в него социальными
гражданскими правами, как бы важны они ни были, а
первостепенные и основополагающие статьи обществен
ного договора, в которых речь идет о законе и порядке.
Либералы не любят этих слов, поскольку их часто ис
пользуют ради того, чтобы буквой закона убить его дух.
Однако здесь мы встречаемся с темой, позволяющей
связно выстроить аргументацию относительно современ
ного социального конфликта.
В наше время еще сохранились многие остатки преж
них конфликтов. К ним относятся и формы привычного
классового конфликта. Однако никакого сравнимого с
ним нового конфликта не возникло. Отношения между
классом большинства и низшим классом не могут поро
дить и не породят организованных конфликтов, которые
можно было бы сравнить с конфликтами между буржуа
зией и рабочим классом. Но они создают проблему, чре
ватую серьезными последствиями. Общество, по всей ви
димости, готовое примириться с длительным существова
нием группы, не имеющей в нем никакого реального
применения, ставит под вопрос собственное существо
вание. Это сформулировано весьма абстрактно, так же
как и мысль, что общество потеряло доверие к собст
венным правилам. Речь о том, что класс большинства
теряет доверие к себе. Он больше не уверен в прочнос
ти своего положения. Поэтому он проводит границы
там, где их быть не должно, и колеблется, когда дело
доходит до необходимости силой добиться соблюдения
своих правил.
Возможно, это временная фаза. К некоторым странам
многие положения данной главы применимы весьма ус
ловно. Швеция или Швейцария, Япония (хотя и по-дру
гому) давно идут собственным путем. Или они всего
лишь отставшие путники на дороге к аномии? Мы все
время подчеркивали различия между обществами. Тем не
менее, в Соединенных Штатах Америки и в Западной

Европе признаки сомнения в себе налицо. Я озаглавил
этот раздел «Опасности аномии». Некоторые из них оче
видны. «Воцарение беспорядка, сомнения и неувереннос
ти» уже достаточно плохо. Но куда большая опасность
заключается в другом. Аномия недолговечна. Это при
глашение узурпаторам, чтобы те навязали большинству
систему фальшивого порядка. Либералы сами провоци
руют именно то, что так претит им в приверженцах «за
кона и порядка», своей нерешительностью в поддержке
институтов. Опасность аномии — в многоликой тирании.
8. НОВЫЙ ОБЩЕСТВЕННЫЙ
ДОГОВОР
Европа в начале девяностых годов

Внутреннее развитие тех стран, которые здесь много
кратно описывались как мир ОЭСР, носило обманчиво
спокойный характер. Мир Раймона Арона задавал тон,
делая послевоенный период эпохой обеспечения; рефор
мы 1960-х и 1970-х гг. добавили недостающие элементы
прав. Так возникли сообщества, которые могли справить
ся чуть ли не со всеми проблемами, даже с такими, как
нефтяные кризисы и стагфляция. Сплоченности мира
ОЭСР способствовала и международная атмосфера скры
той, но никогда не обострявшейся до крайности кон
фронтации. Клуб богатых мог оставаться закрытым заве
дением для избранных, но говорить об этом вслух
нужды не было. Однако начиная по крайней мере с
1989 г. это спокойствие осталось в прошлом. Революции
в бывшем коммунистическом лагере, которые начались с
приходом к власти Горбачева в 1985 г. и далеко превзо
шли его намерения, разорвали в клочья все устоявшиеся
представления. Координат холодной войны более не су
ществует, и задачи политики свободы кажутся проще,
чем прежде. Какую же картину представляет собой Ев
ропа в начале девяностых годов? И как вписывается эта
картина в сценарий ее возможного и желательного буду
щего? Облик Европы старого Запада сложился под вли
янием основного настроя, который можно назвать соци
ал-демократическим. Атмосфера благожелательного и
благотворного политического консенсуса окутывает обще
ства. Государства как по своим конституциям, так и по
своей политической культуре имеют демократический ха
рактер. Они защищают статус своих граждан, в том
числе их социальные гражданские права, и стремятся к
разумному сотрудничеству как между группами внутри
страны, так и со странами-единомышленницами за рубе
жом. Где бы ни возникала угроза гражданскому общест
ву, находятся приверженцы консенсуса в пользу свободы
8. НОВЫЙ ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР 219
и права. У таких социал-демократов много всяких поли

тических наименований — социал-демократы, христиан
ские демократы и свободные демократы в Германии; лей
бористы, либеральные демократы и консерваторы в Ве
ликобритании. К ним относится весь pentapartito* хрис
тианских демократов и социалистов в Италии и боль
шинство в обоих политических блоках во Франции (как,
впрочем, и в Соединенных Штатах Америки, которые,
правда, как мы видели, пошли несколько иным путем).
Труднее назвать тех, кто не является сторонником соци
ал-демократического консенсуса.
Фактически можно спросить: как вообще кто-то
может не хотеть быть социал-демократом? Ответ на это
есть. Дело в том, что прекрасная картина имеет еще
одну, не столь привлекательную сторону. Имя ей — бю
рократия. (В критических описаниях социал-демократии
ее называют социал-бюрократией.) Кошмарный сон Ве-
бера сбывается в разных обличьях. Одно из них — кор
поративизм. Политологи весьма смачно его описывали, а
в последнее время перешли от корпоративизма к «нео
корпоративизму»; как бы там ни было, речь идет об уп
равлении через организацию, чтобы не сказать — кар
тель, и, таким образом, об отказе как от импульсов ли
дерства, так и от демократического выдвижения. Еще
один облик бюрократии — прежнее государство всеобще
го благоденствия. Оно предполагает весьма обстоятель
ную и церемонную процедуру передачи ресурсов не толь
ко от А к Б, но и от А к А, причем в ходе ее требуется
заполнять разные формуляры и как А, так и Б вынужде
ны ждать у всевозможных окошечек. Высокие налоги —
один из инструментов бюрократии, фактически — ее
эликсир жизни. Без налогов нет управления. Все социал-
демократические пути так или иначе ведут к государству,
точнее — к слабым правительствам и сильным админи
страциям. Да и герои социал-демократического мира,
скорее, супербюрократы, а не лидеры-новаторы. Вебе-
ровское формальное понятие рациональной власти побе
дило его надежды на лидерство в демократии.
Таким образом, заданный выше вопрос чуть ли не
превращается в свою противоположность: как может
Пятипартийная коалиция (итал.)(Примеч. пер.).

хоть кто-то хотеть быть социал-демократом? Ответ гла

сит, что описанные здесь отношения долгое время и для
большинства людей были в высшей степени удобны. На
деле они отражают интересы класса большинства. Прав
да, настает момент, когда нехватка духа новаторства и
инициативы становится проблемой. Все вдруг останавли
вается. В восьмидесятые годы даже представители класса
большинства засомневались. Отношения стали куда
менее ясными. Два политических движения вызвались
стряхнуть оцепенение социал-демократического порядка,
установленного большинством. Одним из них был тэтче-
ризм, другим — партия зеленых.Оба понятия характери
зуют политические силы, называя их самых ярких пред
ставителей. В восьмидесятые годы существовала не толь
ко политика г-жи Тэтчер, но и «рейганомика», и про
грамма «марктграфа»* Ламбсдорфа, и многое другое.
Для них всех характерен упор на экономический аспект.
Мы имеем здесь дело с партией обеспечения в чистейшем
виде. Ее успех в Великобритании, пожалуй, даже пора
зителен; в его основе — особое сочетание личности г-жи
Тэтчер с партийной лояльностью консерваторов, даже
тех, которые были настроены совершенно иначе, и изби
рательное право, позволяющее превратить меньшинство,
составляющее чуть больше 40%, в прочное парламент
ское большинство. Впрочем, чем бы конкретно этот
успех ни объяснялся, тэтчеризм — это убедительнейшая
программа радикального преобразования. Суть ее состав
ляет обещание увеличить количество и разнообразие
шансов выбора вопреки любым закостенелым корпорати-
вистским структурам. По большей части это экономичес
кие шансы обеспечения. Иные поборники тэтчеризма
действительно вспоминают слова Гизо, французского
премьер-министра при «короле-буржуа» Луи-Филиппе:
«Enrichissez-vous, Messieurs!»** Обогащайтесь же, госпо
да, и вы, дамы, не отставайте от них! Быстро заработан
ные деньги будут приукрашены государственными и об
щественными почестями, порой чуть ли не в последний
момент перед тем, как карточный домик рухнет. В при-
Игра слов — «Markgraf» — немецкий титул, «Markt» —
рынок (Примеч. пер.).
**Обогащайтесь, господа! (фр.) (Примеч. пер.).
мерах недостатка нет. Кто еще говорит сейчас о сэре

Фредди Лейкере? Несколько американских университе
тов втихомолку поснимали памятные доски со зданий,
построенных на средства Ивана Вески. Крах империи
Максвелла в мгновение ока превратил множество добрых
друзей императора в старых врагов, которые «давно все
это предвидели». И все же «капитализм казино» создал
значительные состояния. Сьюзен Стрэндж рисует мрач
ную апокалиптическую картину, описывая новогодний
прием 31 декабря 1999 г., на котором «поднимают бока
лы лишь те финансовые игроки, которые уцелели в гро
мадных административных небоскребах, вознесшихся
над центрами городов капиталистического мира»1. Эта
критика немножко отдает традиционным — социал-демо
кратическим — неприятием новых рецептов успеха, ведь
совершенно очевидно, что те, кто разбогател в восьмиде
сятые годы, — нувориши, парвеню.
Новый дух хозяйствования нашел поразительно
много интеллектуальных адвокатов. Правда, никто из
них по своему значению не может сравниться с Йозефом
Шумпетером, чья теория инновации благодаря предпри
нимательскому духу пережила в 1980-е гг. второе рожде
ние. У самого Шумпетера в конце концов появились со
мнения по поводу распространяемой им веры в «иннова
ции, осуществляемые время от времени сравнительно
малым числом необычайно энергичных предпринимате
лей», которые применяют научные знания, развивают
новые организационные формы, завоевывают новые
рынки и вообще делают нечто необычное2. Как Вебер
предвидел судьбу бюрократии, так Шумпетер заклеймил
явление, которое называл «социализмом», и, может
быть, перед лицом тэтчеристской контрреволюции следо
вало бы остеречься, как бы эта ласточка не сделала со
всем новой весны. И все же при «экономике, ориентиро
ванной на обеспечение» речь идет о пробуждении иници
ативы, то же самое относится и к «кривой Лаффера»,
показывающей нам, что повышение налогов начиная с
определенного момента дает меньше поступлений. Новые
технологии также преимущественно стали служить рево
люции обеспечения; «научно-техническому сословию»
Дэниела Белла пришлось претерпеть множество вульга
ризации. Все это в восьмидесятые годы опиралось на ши
роко распространенное убеждение, что происходит либо
должен быть осуществлен некий «поворот» или «поворот

тренда». Интеллектуальный неоконсерватизм и тэтче-
ризм не обязательно связаны между собой, но оба тече
ния знаменуют резкий отход от общепринятых устано
вок, так что слово «консервативный» тут определенно
неуместно. В этом плане альянс интеллектуалов и поли
тиков неслучаен.
Чтобы понять успех этого радикального «консерва
тизма», нужно видеть, что взрыв возможностей отнюдь
не ограничивается парой-тройкой «непрерывно дымящих
сигаретами молодых людей», которые «пялят глаза на
экран компьютера, где, быстро сменяясь, мелькают
цены». Дело не только в том, что таких — огромное ко
личество, даже не тысячи, а сотни тысяч, а в том, что их
поведение многократно копируют те, кто сидит у экранов
в диспетчерских на предприятиях или складах, у окоше
чек обслуживания клиентов, в туристических бюро. Ин
терес к тэтчеризму тем сильнее, что новые шансы не ог
раничиваются зарабатыванием денег. Старые монополии
ломаются; окостеневшие системы разрегулированы; госу
дарственные предприятия продаются в частные руки;
ликвидируется картель групп особых интересов; ограни
чивается власть профсоюзов. На повестку дня встают
шансы выбора при получении образования. Государст
венная служба, включая службу здравоохранения, отда
ется во власть ветров конкуренции. Ни один политик во
всех этих направлениях не зашел так далеко, как Марга
рет Тэтчер в Великобритании, хотя Рональд Рейган в
Соединенных Штатах с самого начала имел дело с более
восприимчивой, то есть менее социал-демократической,
общественностью. Имелись и всякие культурные вариан
ты тэтчеризма, вплоть до итальянского «социализма»
Беттино Кракси и новозеландского — Дэвида Ланге.
Кто осуществляет изменения такого рода? Безусловно
не класс большинства, хотя довольно многие его предста
вители находят какие-то из новых мероприятий привле
кательными для себя. Во Франции большие демонстра
ции в поддержку свободы выбора школы вывели на
улицы миллионы людей; похожие примеры есть и в дру
гих странах. Сотни тысяч купили акции приватизирован
ных предприятий. Многие рады, что их не дергают за
ниточки закрытые, непрозрачные организации или ано
нимные бюрократии. С другой стороны, подобные на-
блюдения не позволяют выделить конкретную группу,

для которой мир социал-демократии оказался столь
удушливым, что она захотела радикального поворота.
Обычно используется слово «яппи», обозначающее моло
дых людей с высшим образованием, жителей больших
городов (или выдвинувшихся из социальных низов), о
которых говорят, что им нужен был простор для иници
ативы. Кое в чем это, несомненно, верно. Задним числом
стало очевидно, что в бюрократизированных обществах
мира ОЭСР скрывалось больше предпринимательского
духа, чем можно было предположить в шестидесятые и
семидесятые годы. Но если можно указать пальцем на
группы, почти совершенно невосприимчивые к тэтчериз-
му, — крайне обездолЪнные слои, а также государствен
ные служащие, о которых речь шла выше, — то причи
ны его привлекательности для остальных весьма неодно
значны. Они проистекают из сочетания перспективы
обеспечения с фигурой лидера и настроением неопреде
ленного недовольства в умах многих людей.
Возникает вопрос, насколько долговечен тэтчеризм?
Эпизодическое ли это явление или новая социальная
сила? Вопрос, пожалуй, ставится неверно. Бывают эпи
зоды, имеющие далеко идущие последствия, и тэтчеризм,
вероятно, относится к таковым. Г-жа Тэтчер покинула
Даунинг-стрит, но в Великобритании еще долго будет
чувствоваться ее влияние. Она сломала чисто английское
сочетание «классовых структур» (являющихся в действи
тельности скорее сословными, если не кастовыми струк
турами) и корпоративизма. При этом разрушилось и
многое другое, включая некоторые аспекты гражданского
общества. С другой стороны, в Соединенных Штатах
тэтчеризм рейгановской эпохи напомнил многим о тради
ционных американских ценностях. (Вопреки утвержде
ниям г-жи Тэтчер, это отнюдь не традиционные цен
ности викторианской или какой-либо еще Англии 3 .)
Там образовался даже партийный консенсус, который
превращает демократов в представителей американской
мечты на свой лад 4 . В таких странах, как Франция
или Германия, картина менее ясна. Более мягкие вари
анты тэтчеризма меньше затронули там корпоративист-
ские структуры.
Между тем, в начале девяностых годов большинство
приверженцев тэтчеризма оставили свои посты, и многое
свидетельствует о том, что после преувеличенного внима

ния к обеспечению на передний план вновь выйдут во
просы прав. Преемник президента Рейгана говорит о
«более дружелюбной, мягкой Америке», преемник пре
мьер-министра Тэтчер — вообще мечтает о некоем «бес
классовом обществе». Повсюду становится заметно, что
большее количество шансов выбора в тэтчеристском
смысле означает, как правило, больше шансов для мень
шинства. Поэтому встает вопрос, добьется ли снова успе
ха старое большинство, возвестив начало очередного эпи
зода социал-демократии, или проложит себе дорогу
новый либеральный радикализм, который воспользуется
выигрышем — многообразием обеспечения и более широ
ким полем деятельности для предприимчивых людей —
и вместе с тем обратит внимание политики на новые во
просы прав.
Если тэтчеризм — специфически британский фено
мен, то зеленые — специфически немецкий. Разумеется,
партии зеленых возникли во многих европейских стра
нах, и фракция «Радуга» в Европейском парламенте за
ставляет задуматься устоявшиеся политические группы.
В большинстве случаев, однако, зеленые представляли
собой лишь перевод социального движения в форму по
литической организации. Источником этого социального
движения служит одно из величайших несоответствий в
социальном положении людей, а следовательно, интерес,
общий для многих, как бы они ни различались между
собой в других отношениях; это — стремление к снос
ным условиям окружающей среды. Поскольку угроза ок
ружающей среде касается всех, существование отдельной
«партии» для борьбы с ней заключает в себе внутреннее
противоречие. Это не делает партию ни менее реальной,
ни менее необходимой, но означает, что в конечном счете
нужно найти большинство, которое сможет ограничить
вред, наносимый бездумным производством и потребле
нием. Класс большинства раскачать нелегко. Чтобы до
биться этого, нужны организации и методы, которые
всем покажутся скандальными. Но в итоге нет причины,
почему бы эффективной политике по вопросам окружаю
щей среды не найти свое место в повестке дня социал-де
мократии, как это местами уже и произошло.
Немецкие же зеленые попытались соединить эколо
гию с двумя другими сферами интересов. Их организа-
ция стала зонтиком для отчужденных меньшинств, а в

придачу они собрали вокруг себя тех, кто хочет разло
жить всю «систему» класса большинства. К первым от
носятся как важные социальные движения вроде движе
ния за права женщин, так и маргинальные группы
вплоть до педофилов. Коалиция между ними весьма со
мнительная, поскольку феминисток в конце концов
может перестать удовлетворять тот факт, что их дело
представляет маленькая политическая партия, а педофи
лы приводят партию в немалое смущение (как британ
скую лейбористскую партию, главным образом в Лондо
не, смущали подобные им группы loony left, «чокнутых
левых»). Остается еще «фундаменталистское» крыло,
некоторое время носившее для зеленых определяющий
характер, которое прямо характеризует себя как партию
отмены всяких партий. По сути речь .здесь идет о попыт
ке уничтожить все прочные властные структуры в обще
стве и даже в самой партии зеленых. Чтобы достичь этой
цели, используется любая уловка из учебника «базисной
демократии». Напомним: должностные лица должны
проходить «ротацию» через регулярные промежутки вре
мени; помимо того, они повинуются обязательному нака
зу собраний, открытых для всех членов организации; эти
собрания проводятся очень часто и превращаются в на
стоящие семейные праздники с детьми, домашними жи
вотными и т.п.
В восьмидесятые годы эта комбинация экологии, про
блемы меньшинств и демократизации какое-то время
пользовалась в Германии значительным успехом, особен
но в университетских городах, где за кандидатов зеле
ных отдавали свои голоса 20% избирателей, а то и боль
ше. На то есть причины, невзирая на откровенно средне-
сословный, чтобы не сказать — академический характер
всего проекта. Об одной из этих причин речь уже шла.
Поколение выпускников быстро растущих университетов
шестидесятых и семидесятых годов нашло места на госу
дарственной службе, которая при этом тоже стремитель
но расширялась, но для следующего поколения этот путь
оказался закрыт. После сокращения расходов по госбюд
жету в семидесятые годы рост государственных учрежде
ний внезапно прекратился. В то же время многие места
в них были заняты довольно молодыми людьми, которые
должны были проработать еще лет двадцать, если не
конфликт
больше. Это обстоятельство повело к фрустрации и от

чуждению. Я не рассматривал отдельно вопрос о безра
ботице лиц с высшим образованием. Возможно, она
имеет совершенно иной эффект, чем безработица вообще,
потому что выдвигает активистов5. Она производит
также «вечных студентов», которые многие годы крутят
ся в университетах, людей, чей «альтернативный стиль
жизни» — фактически лишь вариант глубочайшей нище
ты, и, в том числе, зеленых.
Такое положение не может длиться долго. Следую
щее поколение либо вообще не идет в университеты,
либо не ищет мест на государственной службе. Это не
единственная причина, по которой партия зеленых оказа
лась непрочной и в конечном счете слабой. Некоторые ее
члены считают, что их интересы будут лучше представ
лены большими партиями, которые с готовностью их по
глощают. Другим больше подходят внепарламентские со
циальные движения, чем парламентские партии. А фун
даменталистам в конечном итоге не уйти от «железного
закона олигархии». Им следовало бы почитать Роберта
Михельса, прежде чем основывать партию. У организа
ции есть определенные предпосылки и следствия, кото
рых еще никому не удалось избежать. Зеленые даже с
большей очевидностью, чем тэтчеризм, представляют
собой эпизодическое явление. Но, опять-таки, это вовсе
не значит, что данный эпизод минует без всяких послед
ствий. Зеленые, в качестве ли политической партии или
как-то иначе, уже изменили текущую политику во мно
гих странах. К тому же они внесли в политическое мыш
ление элемент «постматериалистических» ценностных
ориентации6. Возможно даже, что именно этот результат
их деятельности будет иметь наиболее длительный эф
фект.
Такова картина Западной Европы, Европы ОЭСР, в
начале девяностых годов: господствующий основной на
строй, представляемый большинством политических пар
тий, — социал-демократический; эпизодические попытки
вырваться из великого консенсуса либо с помощью инно
ваций и духа предпринимательства, либо через базисную
демократию и альтернативный стиль жизни; наконец,
плавный поворот от преобладающей в восьмидесятые
годы ориентации на обеспечение в сторону усиления ин
тереса к правам. И это все? Метеорологи шутят, что
самый надежный прогноз тот, который обещает завтра

такую же погоду, как сегодня. Может быть, с социоло
гией и обществом дело обстоит так же. Это было бы не
так уж плохо, учитывая, что социальную погоду опреде
ляет столь долго удерживающийся антициклон. Однако
становится заметно некоторое понижение давления в об
ласти этого антициклона. Затишье уже не вызывает у
людей доверия. Класс большинства утратил уверенность
в себе и все больше становится протекционистским. Со
циал-демократия как политическая сила дошла до логи
ческого предела своих возможностей. На избирателей
больше нет надежды; почти все они стали колеблющими
ся избирателями. В воздухе витает аромат перемен, хотя
пока и неясно, откуда именно он доносится.
Так выглядит в общих чертах социально-политичес
кая и социально-экономическая ситуация, в которую ре
волюция 1989 г. ввергла и страны другой Европы, Евро
пы СЭВ. Начиная с Польши, эта революция прошество
вала через Венгрию, тогдашнюю ГДР, Чехословакию,
Румынию, Болгарию, достигнув наконец даже Албании,
а потом и России вместе с другими советскими республи
ками. То была двойная революция, чуть ли не по Марк
су, как это ни парадоксально, ибо речь здесь шла рав
ным образом и о правах, и об их обеспечении. Монопо
лия номенклатуры стояла на защите привилегий; в то же
время она не давала появиться шансам современной ры
ночной экономики. Ее требовалось уничтожить, чтобы
дать всем гражданские права и вместе с тем высвободить
силы экономики, которую стимулировали бы инициатива
и личная заинтересованность. Правда, как достичь обеих
целей, никто не знал; актерам революции рецепт был из
вестен не больше, чем невольным зрителям. Они знали
только, куда этот процесс должен их привести: в Евро
пу, причем это понятие стало кодовым обозначением
всего самого желанного, в том числе и мира социал-демо
кратии, который сотворила для себя свободная Европа.
Уже отмечалось, что увеличившаяся в размерах, вер
нувшаяся к себе самой Европа после 1989 г. испытывает
влияние на удивление противоположных тенденций. На
востоке она распадается, на западе интегрируется. Это
можно с уверенностью констатировать в отношении СЭВ
с одной стороны и ЕС — с другой. Но есть и более глу
бокие противоречия, заключающие в себе вызовы на 6у-
8*
дущее. В бывшей коммунистической Европе многое раз

рушается; старый режим со своими структурами уступает
место сумбурной, порой почти аномичной открытости. В
более благополучной Западной Европе и после восьмиде
сятых годов большую проблему представляет тенденция
к окостенению, угроза появления веберовской «железной
клетки». На востоке вся политика вдруг стала конститу
ционной политикой, занимающейся специфическим
делом конституирования свободы, новым договором
гражданского общества; за ней скрывается тоска по нор
мальной политике, при которой отнюдь не всегда прихо
дится иметь дело со всем сразу — со свободой в целом,
с благосостоянием в целом. На западе вся политика ка
жется нормальной политикой; и все же не случайно там
вновь встает вопрос об общественном договоре, т.е. о ми
нимальных условиях порядка свободы.
Что касается организованной Европы, то и там проти
воположные тенденции сложнее, чем кажется на первый
взгляд. Западная Европа, во всяком случае Европейское
сообщество, — это Европа обеспечения. ЕС начинало
как Общий рынок и вряд ли перешагнуло эту цель. Его
правовые рамки до сих пор связаны преимущественно с
предпосылками повышения обеспечения, т.е. с конкурен
цией, равными стартовыми позициями, а нередко и с за
щитой от внешней угрозы. Восточная Европа, напротив,
стремится к созданию Европы прав. Так же как Испания
и Португалия во время собственной демократизации, она
ждет от остальных европейцев своего рода конституцион
ных гарантий. Может быть, в Совете Европы существу
ют какие-то начатки этого, но уж никак не в ЕС. И на
той стороне между нациями нет договора, при котором
процветали бы гражданские права и гражданские обще
ства.
Это не делает легче и без того трудный путь к свобо
де. Он состоит по меньшей мере из трех элементов, не
связанных между собой каким-либо скрытым рычагом
преобразования. Эти. три элемента в то же время — три
аспекта жизненных шансов и, следовательно, три столпа
свободы. Во-первых, необходимо создать надежные
структуры прав. Для этого нужно выполнить целый
пакет требований, короче говоря — принять конститу
цию, гарантирующую гражданский статус во всех его ас
пектах. Демократия и правовое государство — так гла-
сит расхожая формула. Во-вторых, требуется обеспечить

предпосылки для роста обеспечения. Это лишь отчасти
правовые предпосылки, такие как частная собственность
и договорное право, банковское дело и правила игры в
сфере обмена. Главным же образом речь идет о создании
мира личной заинтересованности и инициативы, задейст-
вующего как раз те качества человека, которые комму
низм систематически подавлял. Рыночная экономика
представляет собой картину чрезвычайно сложную.
Каждый из этих столпов — демократия и рыночное
хозяйство — уже сам по себе требует от своих строите
лей немалой фантазии и силы воображения. Вдобавок и
взаимоотношения их весьма многослойны, как вообще
взаимоотношения политики и экономики. Очевидная
трудность заключается в разных временных перспекти
вах развития. Демократические структуры можно со
здать, по крайней мере формально, за короткое время;
на создание функционирующей рыночной экономики
нужны годы. Сверх того, эти годы начинаются с тяжело
го экономического упадка, со своего рода «долины
слез» 7 , где разбивается множество надежд. Не оказыва
ются ли в результате демократия и рыночная экономика
немногим лучше, а то и хуже номенклатурного социализ
ма? Это время испытания для третьего столпа свободы,
гражданского общества. В новых демократиях оно осо
бенно неустойчиво, и стабилизация его длится еще доль
ше, чем стабилизация экономики. Люди начинают цеп
ляться за другие, внешне более удобные лигатуры. Рас
пространяется новый национализм; порой даже призыва
ют сильного вождя.
В начале девяностых годов страны новой Европы на
востоке и юго-востоке сталкиваются со всеми этими про
блемами. Каждая пытается справиться с ними по-своему.
Устойчивых политических структур еще нет. Альянсы и
форумы революционного времени держатся недолго; с
другой стороны, для партий, существующих в остальной
Европе, пока нет реальной базы. Они, вероятно, появят
ся, с некоторыми вариантами, но не раньше, чем прибли
зятся к западным основополагающие структуры. Должна
ли восточная Средняя Европа, должны ли другие новые
демократии еще раз, как в замедленной съемке, проиг
рать всю рассказанную в этой книге историю? Действи
тельно ли их цель — в конце всех мучений обрести со-
циал-демократический консенсус класса большинства,

представители которого в общем и целом могут удовле
творить свои жизненные потребности и желания в рам
ках существующих отношений?
В Европе 1990-х гг. о неясности уже нет речи. Поло
жение абсолютно ясное, но оно заставляет людей чувст
вовать себя крайне неуверенно. К прежней неувереннос
ти, свойственной человеческому существу, добавляется
особая, пока еще новая неуверенность. В одной части Ев
ропы дела идут в общем хорошо, но многих сложившее
ся положение не устраивает. В другой ее части общества
с немалыми трудностями пытаются одолеть путь, изоби
лующий почти непреодолимыми препятствиями. Нет
общей структуры, которая помогала бы предоставить
наибольшие жизненные шансы наибольшему числу
людей. По крайней мере, нет организационной структу
ры, такого Европейского сообщества, в обязанности кото
рого входили бы как предоставление гражданских прав,
так и многообразное их обеспечение. Решающее значение
приобретает вопрос, существуют ли хотя бы идейные
рамки — теория политики свободы, на которую мог бы
ориентироваться сам этот проект?
Повестка дня для либералов

К аналитическому резюме данного очерка нужно до
бавить резюме нормативное. Я имею в виду принципы
либеральной политики конца XX века. Почему «либе
ральной»? Джон Мейнард Кейнс с типично английской
сдержанностью говорил: «Если родился существом поли
тическим, чрезвычайно неудобно не принадлежать ни к
какой политической партии; чувствуешь холод, одиноче
ство и бессмысленность своей жизни». Консерватором он
себя представить не мог: «Это не доставляло бы мне удо
вольствия, никак не возбуждало бы и не радовало». Лей
бористская партия в определенном отношении нравилась
ему больше, но, когда дело доходило до классовых во
просов, он видел себя «на стороне образованной буржуа
зии» и, во всяком случае, не находил себе места в «пар
тии, которая ненавидит существующие институты и
верит, что одно лишь их упразднение даст много хороше
го». Что же оставалось? «Я склоняюсь к убеждению, что
партия либералов по-прежнему является наилучшим ин

струментом для будущего прогресса, — если бы только у
нее были сильное руководство и правильная программа».
Существует ли такая партия в действительности, или это
лишь видимость? Кейнс чаще всего (во всяком случае в
цитируемых заметках, относящихся к 1925 г.) оставлял
этот вопрос открытым, хотя в 1938 г. в одном письме на
писал: «Партия либералов является центром притяжения
и потому должна стать ядром нового альянса прогрессив
ных сил» 8 .
Я не раз говорил и писал то же самое. Кейнс прав в
том, что заниматься политикой вне каких бы то ни было
организаций — дело одинокое и бессмысленное. Мало
смысла и в том, чтобы доводить свое отвращение к оли
гархическим и бюрократическим элементам организаций,
в том числе и партий, до степени бесплодного фундамен
тализма. Однако в изложенной ниже повестке дня не
следует видеть программу для какой-то определенной
партии. В основе ее лежит надежда на возникновение
некой новой радикально-либеральной партии, которая
может зародиться в недрах существующих политических
организаций, а может стать результатом европейской
инициативы преодоления старых границ.
Основание для такой надежды дает конституционное
значение вопросов, о которых идет речь. Нам нужна
новая ступень общественного договора, и никак не мень
ше. Точный смысл этой формулировки мы сейчас рас
смотрим. Кейнс, разрабатывая в 1925 г. свою либераль
ную программу, выделил пять пунктов повестки дня:
«вопрос о мире» (пацифизм), «вопрос об образе правле
ния» (больше государства, но децентрализованного с по
мощью «корпораций»), «вопросы пола» (эмансипация
женщин), «проблема наркотиков» (борьба с наркома
нией) и «экономические вопросы» (задача «сознатель
но... контролировать экономические силы и управлять
ими в интересах справедливости и стабильности»). Нали
цо очевидная, даже поразительная связь с актуальными
в наши дни темами. Для 1980-х и 1990-х гг. «вопросы
пола» и «проблема наркотиков» злободневны как мини
мум не меньше, чем для 1920-х. Но при этом направле
ние взгляда все же несколько изменилось. Кейнсовский
«новый либерализм».кое-кому сегодня показался бы ско
рее социал-демократией. Усиление роли государства,
корпоративизм, сознательный контроль над экономикой

и управление ею не стоят на повестке дня либеральной
политики 1990-х гг. Суть последней скорее в попытке до
биться конституционного минимума в условиях макси
мально непланируемой действительности: построить бога
тое и разностороннее гражданское общество в рамках
стройной и эффективной государственной конституции.
Вопросы либеральной повестки дня вытекают из этой
цели. Это вопросы политического устройства (как разре
шить веберовскую проблему современной политики с уче
том социал-бюрократической угрозы нашего времени?), во
просы прав (как преодолеть наследие 1980-х гг. — десяти
летия обеспечения?), строительства институтов (как уп
рочить гражданское общество вопреки тенденциям ано
мии и фундаментализма?) и создания мирового порядка.
О первых трех пунктах пойдет речь в данном разделе,
мировому гражданскому обществу будет посвящен осо
бый раздел. Между этими двумя частями либеральной
повестки дня будет предпринята попытка поговорить о
взглядах и позициях в форме некоего обращения к моло
дежи. Заканчивает либеральную повестку дня методичес
кий раздел, который возвращает нас к Кейнсу и подхва
тывает лейтмотив всего очерка: какой подход к полити
ческому действию должен избрать радикальный либе
рал, не верящий в смену системы и революцию, но
желающий сделать нечто большее, чем просто под
держивать корабль государства на плаву в бескрайнем
океане истории? Необходимы для этого стратегические
реформы.
Итак, обратимся сначала к вопросам политического
устройства. Принципиальные вопросы конституционной
политики в обычных условиях не должны служить пред
метом дискуссии. Если же это все-таки происходит, зна
чит, говоря словами Шекспира, «прогнило что-то в Дат
ском королевстве». С какими бы разными — в том числе
по степени своей серьезности и настоятельности — вызо
вами ни столкнулись новые и старые демократии Евро
пы, в них во всех в начале 1990-х гг. «что-то прогнило».
Демократии, пробудившиеся в странах Восточной и
Юго-Восточной Европы после долгой ночи тоталитариз
ма и господства номенклатуры, вынуждены создавать
конституции с нуля. Некоторые из более старых демо
кратий, прежде всего Германия и скандинавские страны,
до сих пор барахтаются в болоте бюрократической стаг

нации и корпоративизма. В таких странах, как Италия
или Япония, мирной смены правительств в результате
изменения политической конъюнктуры не бывало с
1940-х гг. Классические демократии Англии и США
пытаются найти такие правила игры, которые сдержива
ли бы эксцессы политического руководства и политичес
кого класса.
Учитывая наличие подобных проблем и заявленную
главную цель — создание стройной, сконцентрированной
на самом необходимом государственной конституции, —
важно вспомнить первейший принцип конституции сво
боды, гласящий: в мире неуверенности самое главное —
свести, насколько возможно, к минимуму цену ошибки.
Поначалу это, наверное, звучит несколько странно, но
практических последствий такого принципа — множест
во. Речь здесь идет об исконной неуверенности, фунда
ментальной неуверенности всякого человеческого сущест
ва. Никто не знает всех ответов; по крайней мере, никто
точно не знает, какие ответы — правильные. Поэтому
жизненно необходимо не допустить их догматизации.
Монополистическая власть, авторитарная или тоталитар
ная, всегда рискует превратить ошибку в перл государст
венной мудрости. Цена ошибки возрастает в условиях,
когда нельзя спорить с господствующей концепцией и ее
носителями, а в случае необходимости — и заменить их.
Если же в институты государства, экономики и общества
изначально встроена возможность их преобразования,
цена ошибки остается минимальной.
Это, как можно заметить, прикладное использование
идей Поппера и общий знаменатель таких отвлеченных
понятий, как политическая демократия, рыночная эконо
мика и гражданское общество. И то, и другое, и третье
имеет отношение к проблеме цены ошибки. Смысл демо
кратии в создании возможностей для смены правительств
без кровопролития и ненужных страданий. Смысл ры
ночной экономики в увязывании предложения со спро
сом и меняющимися предпочтениями. Смысл граждан
ского общества в том, чтобы давать множеству групп сво
боду дышать и действовать, не позволяя никому разы
грывать из себя тирана. Джон Локк, Адам Смит и
Джеймс Мэдисон — соответственно теоретики трех этих
направлений; другие, следуя за ними, развивали их
идеи; у Карла Поппера мы находим их все в наиболее

яркой и концентрированной форме.
Правда, принцип минимизации цены ошибкш легче
сформулировать, чем реализовать. Тяга к догме — неис
коренимый человеческий порок, порожденный стремле
нием обрести защиту и уверенность. По природе люди
вовсе не либеральны — наоборот. Адам Смит писал о ес
тественной склонности деловых людей объединяться в
картели. Политический корпоративизм в любых формах
тоже ведет к догматизму. Даже в гражданском обществе
есть стремление ограничить существующее многообразие,
образуя коалиции, так живо описанные Манкуром Олсо-
ном под названием «групп особых интересов». Люди ста
новятся либеральными в процессе цивилизации, а это
значит, что нам нужны институты. При этом речь идет о
решении задач, вытекающих из проблемы современной
политики, которую мы охарактеризовали с помощью
Макса Вебера.
На первом месте стоят две из них; это основное со
держание стройной государственной конституции. Во-
первых, должна существовать возможность инновации.
Для этого требуется институциональная гибкость, но в
первую очередь — лидерство. Сомнительно, чтобы пар
ламентская партийная демократия с пропорциональным
представительством всех групп способствовала иннова
ции. Ярко выраженное «озаконивание» политических
процессов также может привести к стагнации и тем
самым угрожать конституции свободы. Здесь, как и
везде, вероятно, нет патентованных решений, но четко
обозначенная компетенция властей (директивы, полномо
чия, президентская система) и избирательное право на
основе большинства дают заметные преимущества.
Во-вторых, должно функционировать демократичес
кое выдвижение (как мы, несколько церемонно, это на
зываем), т.е. контроль над властями и учет импульсов,
поступающих от граждан и их организаций. В этом
плане весьма разумно разделение властей, прежде всего
законодательной и исполнительной. Не раз поднимался
вопрос о том, удовлетворителен ли вклад, вносимый в
демократическое выдвижение партиями, поскольку пар
тии, каковы они сейчас, зачастую разочаровывают не
только избирателей, но и собственных членов. Предста
вительное партийное правительство может иметь боль-
шие преимущества по сравнению с раздроблением на

группы интересов, с одной стороны, и демократией рефе
рендумов — с другой, но для этого необходима опреде
ленная, пока еще не совсем понятно какая, трансформа
ция партий. То же самое относится к независимости и
разнообразию средств массовой информации.
Достаточно ли этого? Разумеется, нет. Невозможно
цивилизовать стремление к уверенности с помощью
одних только институтов. Для многих стран в начале
1990-х гг., кажется, важнее всего возродить политичес
кую культуру в нормативном смысле этого понятия. Об
щественные институты повсеместно проникнуты частны
ми претензиями на власть, нередко в сочетании с откро
венным стремлением к наживе. Политика, ведущая себя
как бизнес (как в Америке), или бизнес, называющий
себя политикой (как в Англии), не так уж далеки от экс
пансии мафии (как в Италии). Чтобы придать стройной
конституции смысл и легитимность, необходимо мораль
ное наступление, и начать его должны не обычные участ
ники политического процесса. Такое наступление требует
некоего элемента гражданского беспокойства, вообще не
обходимого, чтобы воспрепятствовать протекционизму и
картелизации. Пробуждение этого беспокойства — глав
ная задача всех радикалов, которым дорога конституция
свободы. Для этого нужен союз независимых умов, ско
рее либеральный клуб, чем партия. В этой связи особен
но ясно видно, что повестка дня для либералов не имеет
ничего общего с социал-демократией — или с классом
большинства.
Вторая группа вопросов либеральной повестки дня
касается прав. Права, как мы видели, — это лишь поло
вина социальных опций. Широкое обеспечение возмож
ностей выбора не только составляет вторую половину, но
и во все времена служит поводом для либерального дей
ствия; либералы никогда не выступали против обеспече
ния. Однако в начале 1990-х гг. права вышли на перед
ний план, и для этого есть свои причины. Одна из них
заключается в исключительном перевесе политики обес
печения в 1980-е гг., по крайней мере в мире ОЭСР, и
связанном с этим пренебрежении правами. Другой при
чиной стала революция 1989 г., осуществленная и ради
экономического роста тоже, но по сути — ради граждан
ских прав. Обе причины сплелись в нуждах и потребное-
тях третьего мира, о которых еще будет речь ниже, когда

мы будем говорить о мировом гражданском обществе.
Революция 1989 г. вновь сделала насущным вопрос
обеспечения основных гражданских прав. Сообщество
свободных государств Европы должно быть гражданско-
правовым сообществом, в котором по меньшей мере
принципы конвенции по правам человека приобретут
прямую силу закона. При этом основные права следует
понимать в точном и узком смысле, прежде всего как
права на неприкосновенность личности, свободу деятель
ности и передвижения.
Но в данной связи возникает более трудная задача —
избежать возврата к родоплеменному образу жизни, с
его нетерпимостью, проявляемой как внутри, так и
вовне. Защита прав меньшинств — недостаточное опре
деление для такой задачи. Речь идет больше о том,
чтобы сохранить, а во многих случаях еще только со
здать сообщества, в которых люди различной националь
ной, культурной, религиозной принадлежности пользова
лись бы равными правами и шансами участия. Может
быть, стремление к гомогенности, к жизни среди себе по
добных — один из естественных пороков человека наря
ду со стремлением к уверенности и защищенности. Тем
важнее для либералов стоять на том, что гражданские
права оправдают себя лишь в том случае, если испыты
вать их в условиях гетерогенности. Гетерогенное нацио
нальное государство, где люди разной культуры облада
ют одинаковыми основными правами, — важнейшее до
стижение цивилизации. Добиваться его вопреки узким,
ограниченным и почти всегда сеющим насилие социаль
ным понятиям, согласно которым человек счастливее
среди подобных ему, — это, возможно, самая трудная
либеральная задача в начале 1990-х гг. Впрочем, она
имеет непосредственное практическое значение: в сооб
щество европейских — в широком смысле слова свобод
ных — государств следует принимать лишь те государст
ва, которые доказали свою готовность и способность га
рантировать равный основной статус людям с различны
ми культурными свойствами.
В странах ОЭСР новые вопросы прав носят в первую
очередь социальный характер. Они связаны с присущей
классу большинства склонностью выталкивать людей из
своей социальной вселенной или, по крайней мере, оттес-
нять их на ее задворки. Поэтому здесь, если хочешь до

биться стройного конституционного устройства, возника
ют трудные вопросы. Речь не о том, чтобы уравнять всех
по фактическому социальному положению, создав систе
му перекачки доходов, которая сгладила бы социальные
различия. Речь о том, чтобы обеспечить всем шансы
участия в политическом сообществе, рынке (труда) и
жизни гражданского общества, образующие как бы
общий пол, на котором могут стоять все, как бы высоко
над ним ни воспарили отдельные индивиды благодаря
успеху или удаче в социальной конкурентной борьбе.
Один пример здесь убедительнее всех теорий. Возь
мем новый низший класс постоянных безработных и
людей, обездоленных в самых разных отношениях. Их
существование нестерпимо для конституции свободы.
Что же делать? Провозглашение «права на труд» или
чего-то подобного мало что даст. В действительности та
кого рода право всегда подозрительно из-за привкуса
если и не принудительного труда, то, по крайней мере,
принуждения к труду. В гораздо большей степени мы
нуждаемся в эффективном сочетании практической поли
тики, действенного гражданского общества и граждан
ских прав.
О практически-политических задачах, естественно,
можно спорить; да и для разных культур они, вероятно,
будут разными. Цель их — применяясь к положению
вещей, т.е. пока общество труда еще определяет жизнен
ные взаимоотношения и самоуважение людей, открыть
представителям низшего класса дорогу на рынок труда,
не превращая их в «трудящихся бедняков», имеющих
место, но неспособных улучшить условия своей жизни.
Это похоже на квадратуру круга, но на самом деле не
будет ею, если мы серьезно отнесемся к идее перераспре
деления труда. Нужны более гибкие условия труда, раз
нообразные формы трудового договора, а также сокра
щение сверхурочной работы9. Подобные меры болезнен
ны для имущих в обществе труда, но совершенно необхо
димы для сохранения прочности обществ.
В то же время ойи недостаточны. По крайней мере,
для «низшего класса гетто» оказалось недостаточно про
стого наличия работы или мест в учебных заведениях.
Здесь барьеры прав привели к более упорной блокаде. И
снять ее одними государственными мерами, вероятно, не-
возможно. В США, во всяком случае, эффективной ока

залась деятельность отдельных активистов и групп (я го
ворил выше об «ООО Харизма»). Благотворительные
фонды, церковные группы, всевозможные добровольные
помощники выполняют задачи, которые государственные
учреждения не могут выполнять с тем же успехом.
Функционирующее гражданское общество и без цент
рального планирования никого не оставит за дверью.
Но и этого недостаточно. Остается вопрос, как про
кормить тех, кто споткнулся или был вытеснен с общего
«пола». Сегодня уже все признают, что их нельзя остав
лять на произвол судьбы; поэтому в большинстве стран
ОЭСР они получают социальную помощь. Однако пос
ледняя по своей концепции и своим методам зачастую не
является тем, чем должна бы быть в цивилизованном об
ществе — правом свободных граждан. Существует аль
тернатива обычным методам такой помощи — гарантиро
ванный минимальный доход. Эта мера, возможно, осо
бенно эффективна, если связана с налоговой системой,
т.е. представляет собой льготы при взимании подоходно
го налога10. При этом не так важно, чтобы гарантирован
ный минимальный доход по своим размерам мог конку
рировать с трудовым доходом граждан, как то, чтобы он
гарантировался безусловно, как часть гражданского ста
туса. На деле такой доход должен быть так же непод
властен влияниям политической моды, как избиратель
ное право или свобода слова. Это право должно быть
простым, прозрачным, допускающим обжалование и
предоставляться отдельным индивидам без множества
бюрократических процедур.
Я не буду делать вид, будто предлагаю проект зако
на, но лишь укажу на понятие государства всеобщего
благосостояния, ставшего социальным государством, по
скольку опиралось на принцип всеобщих гражданских
прав. Эту радикальную мысль высказал уже Уильям Бе-
веридж, излагая, в 1942 г. свой знаменитый план: все
граждане должны получать «доплаты до прожиточного
минимума, и получать их как право, без обследования
условий жизни, так чтобы отдельные люди могли доби
ваться большего уже. собственными силами»11. Беверидж
усиленно подчеркивал другую сторону подобных вы
плат — метод страховки («в Великобритании люди
хотят получать эти деньги в качестве обратных выплат
по взносам, а не как безвозмездное пособие от государст

ва»), но он ясно видел, какую силу имеет принцип уни
версальности (и, кстати, непропорциональности взносов
и выплат) для социальной общности и солидарности. Се
годня необходимо вновь подчеркнуть этот принцип.
Только он избавит нас от всяких унизительных вопросов
(«а заслуживают ли они помощи?»), дорогостоящих ме
ханизмов («бюрократии благосостояния») и попыток ме
лочной опеки над людьми. Социальное государство дает
необходимый минимум шансов всем гражданам цивили
зованного общества, не меньше, но и не больше. Оно не
подменяет гражданское общество, помогая тем, кто спо
собен помочь себе сам, и не оспаривает право человека
идти своей дорогой, не подвергаясь контролю со стороны
государства и не становясь жертвой уравнительной за
висти. Гарантированный минимальный доход являет
собой по крайней мере убедительный пример попыток
двигаться в этом направлении.
Третья группа вопросов либеральной повестки дня
имеет поначалу несколько туманное звучание: я говорю о
строительстве институтов. Фактически это стрела в серд
це либеральному отношению к правовому государству и
социальному порядку. Есть такой «мягкий» или «вялый»
либерализм; о нем уже заходила речь несколько раз. Эти
эпитеты характеризуют политическую позицию, заклю
чающуюся в готовности релятивировать принципы до
такой степени, что их принципиальный характер полнос
тью исчезает. «Мягкие» либералы всегда находят оправ
дание вещам, в принципе неприемлемым. Отчасти это
просто такой склад ума, даже, скорее, манера мыслить и
говорить, легко появляющаяся у людей, участвующих в
цивилизованном дискурсе и потому ожидающих, что и
другие не станут нарушать негласный кодекс поведения.
«Мягкие» люди милы, «твердые» — нет. Отчасти же я
здесь имею в виду определенное отношение к нормам, во
многом связанное с «неправовыми зонами» аномии. Ре
форма уголовного права способствовала гуманизации по
лиции, судов и тюрем. Но она превышает свои задачи
там, где возлагает ответственность за любое противоправ
ное поведение на анонимное «общество», в результате
чего виновной в конечном счете оказывается жертва, а не
преступник. Многие «неправовые зоны» — например,
среди молодежи или в практике оправдания виновно-
го — плод реформ, которые были направлены на гума

низацию права, а в итоге привели к упразднению инсти
тутов. Аналогичное развитие событий наблюдается везде,
где правила поведения размываются до такой степени,
что становится невозможно добиться соблюдения норм.
Слово «либеральный» для многих вообще стало синони
мом вольного обращения с правилами.
Большей ошибки именем свободы сделать нельзя. Во-
первых, институциональные вольности нефункциональ
ны. Тот, кто думает, будто мы живем или будем жить в
идиллическом мире гармонии и согласия, подобно
Эмилю Жан-Жака Руссо, из словаря которого были ис
ключены «даже слова "повиноваться" и "приказывать", а
тем более "долг" и "обязанность"», — тот наверняка
вскоре окажется в злобно-жестоком мире гоббсовской
войны всех против всех, где люди живут в «постоянном
страхе» и, само собой разумеется, нет «никакого общест
ва». Если мы не будем держаться за институты, то вряд
ли найдем другие источники стабильности. Более того,
институты — единственный инструмент для увеличения
всеобщих жизненных шансов. Наверное, можно предста
вить себе доиндустриальную страну молочных рек и ки
сельных берегов, где немногие счастливчики наслажда
ются изобильным обеспечением, но крупные политичес
кие теоретики XVII и XVIII вв. показали, что и в такой
ситуации богатство немногих при отсутствии института
собственности и, следовательно, гражданского государ
ства (civil government) — вещь, скорее всего, недолго
вечная. Цивилизующая сила прав, конечно, требует,
чтобы мы в равной мере признавали как нормы и сан
кции, так и учреждения, устанавливающие и охраняю
щие их.
Институциональный либерализм имеет практические
последствия. Во-первых, это уже обрисованная выше по
зиция. За легкомысленное обращение с институтами при
ходится платить — и платить ценой свободы. Но «воль
ная» или «мягкая» позиция — не единственная форма
такого легкомыслия. Если мы будем реагировать бук
вально на все требованием все новых и новых норм, нам
грозит опасность сверхнормирования. Бюрократические
современные общества сверхнормированы не только в
сфере социального законодательства. Законов слишком
много. Трудно решиться повторить эту избитую истину,
ибо слишком много кандидатов в парламент побеждали с

ней на выборах, чтобы спустя всего два года гордо отра
портовать своим избирателям, как много законов было
принято при их участии. Но предостеречь от переизбыт
ка норм все-таки по-прежнему важно. Либералам стоило
бы попотеть ради того, чтобы составить конкретную про
грамму сокращения законодательного регулирования на
ряду с политикой дерегуляции экономики.
В основе сказанного лежит идея нормативного опти
мума. Конечно, его нельзя установить раз и навсегда, но
можно найти принципы, способные служить критерием в
каждом отдельном случае. В этом положительный смысл
того, что сегодня любят называть «дискурсом»: нужно
обосновать абсолютно необходимые правила; нужно ре
конструировать институты в соответствии с их целями и
задачами; нужно вновь связать законы с духом зако
нов 12 . В последнее время свой вклад в дискурс вносят
прежде всего политические экономисты, которые, при
знав, что «от институтов в самом деле многое зависит»,
пытаются «помочь индивидам как гражданам, контроли
рующим в последней инстанции собственный социальный
порядок, в их долгих поисках таких правил игры, кото
рые наилучшим образом служили бы их целям, какими
бы те ни были» 13 .
Если уж ученые, занимающиеся обеспечением, подни
мают вопросы прав, к ним стоит прислушаться. Эконо
мистам при этом приходится нелегко. Прежде всего, они
склонны — как, например, Хайек, но и Бьюкенен
тоже — искать некие вечные правила игры, тогда как
сам институциональный оптимум меняется. Впервые за
трагивая эту тему, я уже подчеркивал, что в моем пони
мании даже общественный договор — тема истории. Его
содержание в развитых обществах конца XX в. не такое,
каким было для Кейнса в 1925 г., а тем более для Джона
Локка, когда тот публиковал в 1690 г. свой «Трактат».
Какова же суть нового общественного договора? Что
сегодня означает строительство институтов? Ответ прост,
по крайней мере в теории; у него два аспекта. Первый
заключается в том, чтобы идентифицировать основной
состав норм и правил, который по возможности не долж
ны затрагивать переменчивые ветры обычной политики.
Слова «правила игры», пожалуй, чересчур красивы. К
этому основному составу относятся и осуществленный
гражданский статус, и правила политического устройст

ва, гарантирующие ненасильственную смену власти, и,
более того, основные правила рыночной экономики и
гражданского общества, т.е., скажем, создание банка, оп
ределяющего массу и стоимость денег вне зависимости от
сиюминутных политических интересов властей, или га
рантия хотя бы ограниченной автономии организаций,
существующих на государственные средства, но все же
не являющихся государственными учреждениями в соб
ственном смысле слова. В этом заключается важный
смысл общественного дискурса по поводу независимости
центрального банка или автономии университетов.
Но все это лишь рамки, в которых должно развивать
ся гражданское общество. Именно оно — жизненная
среда свободных людей. Уважение к институтам и опре
деление оптимального их количества и качества в конеч
ном счете служат лишь предпосылками для индивиду
альной деятельности людей в группах и объединениях,
на предприятиях и в организациях. Некоторым из них
принадлежит особое место, поскольку они создают лига
туры. Это могут быть церкви, но в то же время и какие-
то союзы, даже предприятия; речь не о принципиальном
первенстве определенного типа объединений. Как бы там
ни было, в рамках институтов всегда должны расцветать
ассоциации, чтобы конституция свободы действовала.
Следовательно, строительство институтов имеет целью
создать пространство для возникновения ассоциаций.
Стройная конституция, пользующаяся уважением граж
дан, сделает возможным живое многообразие граждан
ского общества.
Набросок обращения к молодежи

Тема гражданского общества прорывает все границы.
Она богата и многоцветна, как сама действительность
жизни. И нам ее здесь, конечно, не исчерпать. Однако
хочется хоть на мгновение прервать абстрактные рассуж
дения о конституциях и институтах. В конце концов, ре
альные люди в реальных жизненных условиях, если они
не активисты, вряд ли живут по повестке дня политики,
пусть даже политики свободы. Они хотят узнать что-ни
будь о ценностях, на которые могли бы ориентироваться.
Свобода в элементарном смысле слова — как раз такая

ценность. Она представляет собой простое требование не
сидеть взаперти. Тот, кто любит свободу, сокрушит
любую «железную клетку» — бюрократии, невыносимых
жизненных обстоятельств или лагеря для военноплен
ных. Политика, лишающая остроты, чтобы не сказать —
отчуждающая это простое требование, переводя его на
свой институциональный язык, не может вызвать энтузи
азм у людей, особенно у молодых. Политическая теория
вообще его никогда не вызывала. Нужно ли смириться с
этим?
Вероятно, в известной степени ответ — да. Но при
знавать это все-таки неприятно. Конечно, теперь стало
трудно пробудить у молодежи восторженное отношение к
общественным делам. Я как-то задумался о том, что бы
я сказал, доведись мне выступить на выпускном вечере в
школе или университете. Это всегда было нелегкой зада
чей, а в наши дни — более, чем когда-либо. Вот кое-
какие заметки, которые могли бы помочь при подобной
попытке, т.е. не сама речь, а набросок речи.
Ради чего стоит бороться или хотя бы просто жить?
На этот вопрос нет простых ответов, во всяком случае
больше нет. В 1940-е гг. мне не составило бы труда ска
зать молодым людям: боритесь за свободу и защищайте
достигнутое зубами и когтями! События эпохи и жизнь
отдельного человека были тогда неразрывно связаны, и
каждый понял бы такой совет. В 1950-е гг. напрашива
лись слова: трудитесь упорно, и будете вознаграждены!
(Это значит: заботьтесь о своей карьере и получайте удо
вольствие от покупки первого холодильника или автомо
биля, собственной квартиры.) В 1960-е гг. центр внима
ния несколько сместился бы: материальное благополу
чие — это прекрасно, но есть другие, более важные во
просы, о которых вам нужно побеспокоиться! В памят
ную записку для зажигательной речи тогда вошли бы
война во Вьетнаме, социальные реформы, демократичес
кое участие. (Признаюсь, мои предвыборные речи в те
годы доставляли мне удовольствие, и я вряд ли что-то
изменил бы в них, выступая на школьном выпускном ве
чере.) В 1970-е гг. положение стало менее ясным: при
стегните ремни, входим в зону турбулентности! Подоб
ный совет вряд ли способен окрылить фантазию выпуск
ников средней и высшей школы. Однако на самом деле
то было время великолепных сценариев катастроф —

будь то экологическая катастрофа, ядерная война или
пределы экономического роста, — и, в свете этого, не
плохое время для обращений к молодежи.
Начиная с 1980-х гг. все уже не так. Люди по горло
сыты мрачным пессимизмом. Поэтому 1989 год вновь дал
повод щегольнуть красноречием. Это относилось безус
ловно к новым демократиям, но и в более старых нашло
отклик. Как будто вернулись сороковые и пятидесятые.
Однако видимость оказалась обманчива. Новая эйфория
длилась недолго, а может быть, просто слишком долго
не наступало то, что она обещала. Молодые люди стали
нетерпеливы. Время «отложенного удовлетворения», на
копления и ожидания прошло.
Кажется, сейчас для молодых особенно притягатель
ны два стиля жизни, отличные друг от друга почти во
всем, за исключением того, что обоим присуща одержи
мость, своя форма страсти. Одна из них — страсть к
деньгам. Мы уже встречали у Сьюзен Стрэндж «непре
рывно дымящих сигаретами молодых людей... в деловых
небоскребах, вздымающихся над всеми крупными горо
дами мира». Поразительно, что женщина, рисуя картину
«капитализма казино», ограничилась изображением мо
лодых людей; ведь множество девушек надрываются не
меньше (и не меньше курят) в новом сияющем мире фи
нансовых учреждений. Рано утром в вагоне наземки они
уже погружены в чтение экономического ежедневника, а
по вечерам тащат домой дипломат, набитый бумагами.
Молодые люди и девушки надеются получать в первый
год после выпуска профессорский оклад, а через каких-
нибудь два года — вдвое больше. Порой они занимаются
и другими делами, но при этом относятся к теннису или
джоггингу не менее серьезно, чем к своей работе. Они
верят в то, что делают, и готовы вкладывать собственные
деньги туда же, куда деньги других людей. Если откры
вается лучшая возможность, они меняют фирму так же,
как беспрестанно сливают и разделяют различные пред
приятия, заставляя появляться новые названия и исче
зать старые. Их ро'левые модели — великие бизнесмены,
преуспевшие в это десятилетие. Они не допускают мысли
о том, что их собственные имена, подобно именам Трам
па, Милкена и Максвелла, могут погаснуть так же бы
стро, как воссияли. Прежде всего они хотят зарабаты-
вать миллионы, и не потому, что им нужны деньги,

чтобы покупать вещи, которые им нравятся, а потому,
что они жаждут успеха, а деньги — единственное его ме
рило. Это предприниматели новой волны финансового
капитализма.
Число таких одержимых значительно, хотя не все из
них в возрасте до 35 лет зарабатывают миллион в год.
Как на любых тропах, ведущих на крутую вершину, и на
этих многие застревают на полдороге, если не срывают
ся. Пожалуй, даже всем, ступившим на эту тропу, следу
ет ожидать, что их путь начнет становиться все более по
логим, а затем медленно пойдет под уклон в том возрас
те, когда их родители еще могли рассчитывать на один-
два немаловажных шага в своей карьере. А может быть,
уже в октябре 1987 г. или, самое позднее, в кризисном
1991 г. наступил перелом, уничтоживший шансы поки
нуть капиталистическое казино хотя бы с небольшим вы
игрышем. Одержимым трудно перенести спуск. Их
жизнь — езда без тормозов, поэтому и под уклон они
вынуждены мчаться, разгоняясь навстречу поджидаю
щим опасностям. Есть что-то неустойчивое в этих новых
любителях делать деньги, что-то недолговечное, даже
если не принимать во внимание физические и духовные
побочные эффекты их болезненной страсти. Но молодых
людей, к которым должна быть обращена моя речь, вряд
ли отпугнет личный риск.
Другая страсть приносит не столько прибыль, сколь
ко убытки, и направлена на то, чтобы не подняться, а
опуститься. Некоторым образом обе они взаимосвязаны.
Рассказывают о похоронах одного невероятно удачливо
го торговца наркотиками на западном побережье США.
Траурная процессия растянулась на два километра, и в
ней шли многие жертвы покойного, любившие его за
произвольно проявляемое великодушие, заставлявшее их
забывать даже о не менее произвольно проявляемой жес
токости. (Матери-то, конечно, о его злодеяниях не забы
ли.) Так, например, однажды он скупил мороженое во
всех киосках и кафе города и раздавал его бесплатно; за
платил, естественно, долларами, украденными молодыми
людьми ради того, чтобы купить второсортный крэк и
другие наркотики. Эта сцена высвечивает грань между
жаждой успеха и жаждой несостоятельности: по одну
сторону те, кто продает порошок и зарабатывает миллио-
ны, по другую — те, кто им пользуется и кому для этого

нужны сотни, которых у них нет. Те и другие, между
прочим, нарушают нормы, без которых не может сущест
вовать свободное общество.
Стремление опуститься не обязательно связано с нар
котиками. Я уже указывал на своеобразную конверген
цию культуры низшего класса и так называемой контр
культуры среднего класса. И та и другая — протест про
тив бюрократизированного мира класса большинства.
Как мне представляется, фактически и капитализм кази
но является одним из вариантов той же позиции. Отри
цание скучной, кажущейся неизменной действительности
с ее удушливыми ценностями и образом жизни — общий
знаменатель предпочтительного выбора многих молодых
людей. С их собственными ценностями беда в том, что
они в основе своей негативны. Дикие костюмы и причес
ки сочетаются с любовью к оглушительному шуму, будь
то рэп, рок или всего лишь диско, и с постоянным поис
ком путей и средств обозначить дистанцию между собой
и миром истэблишмента. Все это в любом смысле никуда
не ведет, да, естественно, и не должно вести. Но это
странный тупик.
То же можно сказать и о более мягких формах этой
болезни, хотя их жертвы ищут альтернативный стиль
жизни, т.е. позитивные пути. Как ни парадоксально это
звучит, молодежь чувствует себя потерянной в бюрокра
тической «железной клетке»; она ищет связей. Социаль
ные движения 1980-х гг. зачастую преследовали одновре
менно две цели: одну — непосредственную, ради кото
рой движение и было создано (запрет на размещение
ракет, например, или женское равноправие) и другую,
скрытую — цель создания климата солидарности. И не
мецкое движение зеленых для многих своих членов было
столько же партией, сколько семьей, со всеми присущи
ми ей семейными дрязгами. Ночь, проведенная вместе с
десятками других перед американской военной базой в
разговорах о жизни и смерти — сладостной жизни в
любви и страшной смерти от ядерных ожогов и рака, —
дарит людям теплое чувство сопринадлежности.
Но мое обращение к молодежи явно застопорилось на
одном месте. Зачем смеяться над теми, кто все-таки пы
тается делать что-то иное? Что такого привлекательного
в размеренной жизни банковского клерка, который же-
нится и получает повышение, разводится и получает по

вышение, заботится о детях и получает повышение,
снова женится — и его досрочно отправляют в отставку,
потому что его банк взял на работу 28-летнего умника,
поручив ему удвоить прибыль за счет уменьшения расхо
дов на зарплату персоналу. Так и видишь, как уволен
ный предается пьянству (на худшее он не осмеливается),
и детей его не слишком тянет пойти по стопам отца.
Нужно найти стиль жизни, не имеющий ничего обще
го ни с бюрократией, ни с одержимостью. Нет, не
«найти», а создать такую жизнь. Молодые люди должны
делать что-то, что имеет значение. У значения два аспек
та: то, что люди делают, должно, во-первых, доставлять
удовольствие, во-вторых, быть важным.
«Удовольствие» — сокращенное наименование лично
го опыта. Есть и высокопарные слова, для того чтобы
сказать то же самое. Многие ведут речь о самоосущест
влении и тому подобном. Я полагаю, вполне достаточно,
если ты находишь удовольствие в том, что делаешь, и
при этом время от времени испытываешь приятное чувст
во удовлетворения. В идеале все это дает профессиональ
ная деятельность или во всяком случае деятельность, ко
торой заполнены твои будни. Несомненно, приятные
ощущения знакомы и юным финансовым гениям: успех
доставляет удовольствие. Но успех измеряется по-разно
му. Немножко терпения никогда не помешает, к тому же
без него не обходится большинство историй успеха. Удо
вольствие могут доставлять встречи с интересными людь
ми. Сама работа может приносить удовлетворение. Ощу
щение, что ты что-то создал, — тоже успех. Когда кто-то
хорошо делает свое дело, почти все могут оценить это по
достоинству.
Я хочу сказать всем этим, что удовольствие важнее
карьеры. Конечно, они могут сопутствовать друг другу:
некоторым доставляет удовольствие очередная звезда на
погонах. Но все же что-то неладно с карьерно ориенти
рованным жизненным планом. Начинается он — кто об
этом помнит? — с материнской гордости при появлении
ранних признаков одаренности; следующий шаг — хоро
шие, очень хорошие школьные отметки, гарантирующие
место в вузе. И там главное — результаты экзаменов;
если они очень хороши, тебя ждет место в уважаемой ор
ганизации, где ты будешь через определенные промежут-
ки времени регулярно получать повышение... Можно по

нять, если такой жизненный путь для многих утратил
свое очарование. Между прочим, он лишил всякого удо
вольствия учебу в средней и высшей школе, ибо там сле
довало бы вести речь о знаниях и умениях, творческих
способностях и свободном мышлении, а не о карьере в
первую очередь. Вообще обычная карьера заставляет зе
вать людей, только-только вступающих в жизнь (и к
тому же делает большинство из них старше, чем им сле
дует быть, когда они сами начинают что-то делать).
Итак, удовольствие от сделанного должно приходить на
много раньше.
Это не речь в защиту детей богатых родителей. Мой
совет, вероятно, касается детей класса большинства, хотя
и детям низшего класса нужно нечто большее, чем рабо
та, которую они сами не воспринимают всерьез. Суть
моего выступления в том, что нужно сорвать смиритель
ную рубашку карьерного мышления и поискать другое
мерило успеха. Удовольствие — половина его, а другая
половина заключается в том, что то, что ты делаешь,
должно быть важно. Удовольствие — чувство твое лич
ное; что важно — в неменьшей степени решают другие.
Этот аспект связывает твою собственную деятельность с
ценностями других людей. Им определяется значение
вещей. Он отличает страсть от деятельности.
И снова я не имею в виду какие-то чрезмерные пре
тензии. Важным может быть многое, включая, например,
хорошо сшитое платье, которое нравится другим, тща
тельно разработанный маршрут экскурсии для пенсионе
ров, желающих повидать мир за ограниченную плату,
фильм о судьбе афганских беженцев в Пакистане. Вот у
фильма есть два особых аспекта. Во-первых, это форма
художественного выражения. Она может требовать
каких-то специфических и сравнительно редких навы
ков, но я слышал, как молодые люди говорят о «твор
ческих задачах» применительно к целому ряду вещей,
доступных для большинства. Произвести на свет что-то
новое, не обязательно уникальное или оригинальное, но
созданное собственными руками или мыслью, — это в
глазах многих людей важное дело.
Другой аспект фильма тот, что он о беженцах. Я не
призываю создать мир благотворителей, но многие важ
ные вещи тем или иным образом связаны со справедли-
востью или, точнее, смягчением царящей в мире неспра

ведливости. Одни желают вести борьбу, так сказать, в
общем виде — основывать организации, принимать учас
тие в демонстрациях, писать и распространять листовки,
и часто это дело хорошее и нужное. Другие хотят делать
что-то конкретное, образно говоря, зажигать маленькие
свечки, вместо того чтобы проклинать темноту, и потре
буется еще много маленьких свечек, пока свет дойдет до
всех. Работа, прямо или косвенно способствующая улуч
шению участи других людей, — будь то работа по про
фессии, служба добровольцем, занятие в свободное
время или что-то еще — важна особенно.
Она имеет значение. В наши дни со смыслом и значе
нием проворачивается много трюков. Ловкие предприни
матели в сфере духовного обогатились на жгучей потреб
ности людей найти лигатуры в лишившемся всех связей
мире. Они основали квазицерковные организации, по оп
ределенному тарифу облегчающие совесть по телевиде
нию или, в счет непредвиденных издержек, прибираю
щие к рукам всего человека, часто молодого. «Возвраще
ние святого» — одновременно чрезвычайно серьезная,
часто отчаянно серьезная вещь и соблазн для торговцев
ложными богами. В этой области не всегда просто отли
чить подлинное от неподлинного. Даже благородная па
тина институтов, имеющих давнюю историю, не гарантия
против обольщения и обмана. Может быть, самый важ
ный совет — оставаться скептиком, не позволяя скепсису
выродиться в цинизм. Есть много вопросов, на которые
мы не знаем ответов; их не знает ни один человек. Веро
ятно, есть и ответы, превосходящие наш повседневный
опыт. Иностранный синоним «превосходить» — «транс-
цен дировать». Есть, стало быть, трансцендентные отве
ты. Может быть, есть даже такие люди, которые понима
ют в них больше остальных. Но ни одно человеческое
существо не является непогрешимым. Поэтому ни у кого
не может быть тотальных претензий на нашу жизнь.
Рецепт против искушения мнимой святостью во всех
формах — что-нибудь делать. Так можно резюмировать
мой совет эпохи 1990-х гг.: ради Бога, делайте что-ни
будь! Делайте что-то, что имеет значение, поскольку до
ставляет удовольствие вам и важно для других. В нашем
несовершенном мире дел хватает.
Делать что-то означает и делать что-то в свободной

ассоциации с другими. Это приводит нас в пестрый мир
добровольных объединений и организаций, а затем и к
автономным институтам. Следовательно — к граждан
скому обществу. Оно — питательная среда для жизни,
наполненной смыслом и значением, для осуществленной
свободы. Но ему нужны рамки. Обращению к молодежи
не обязательно быть политической речью, но у него есть
политические предпосылки. Вряд ли можно делать важ
ные и доставляющие удовольствие вещи, оставаясь в
кругу социальной обездоленности или живя в условиях,
когда один человек, или партия, или учреждение присва
ивают себе право помыкать другими. Даже возможности
выбора, предоставляемые сегодня молодым, предполага
ют наличие свободных обществ. Многие предпочли бы
иметь дело с этими возможностями, а не их предпосыл
ками, и кто упрекнет их за это? Я нигде не утверждал,
что политическое участие — само по себе ценность или
хотя бы обязанность, связанная с гражданским статусом.
Картина политики, лежащая в основе этого очерка и ос
вещенная нами с помощью Макса Вебера, изображает не
общество активистов и постоянной политической дискус
сии, а общество бдительных граждан, готовых в случае
необходимости защищать институты свободы и чувстви
тельных к нарушениям ее принципов, но в остальном
живущих собственной, «гражданской» жизнью. В то же
время у некоторых из них должен быть повышенный ин
терес к тому, чтобы защищать эти институты, стимулиро
вать их движение и развивать их. И было бы неплохо,
если бы этим занималось как можно больше людей. Ибо
политика свободы — не роскошь.
Мировое гражданское общество
Среди важных вещей, которые стоит делать, важнее

всего — помогать людям в обездоленных доселе частях
света найти дорогу к свободным гражданским обществам.
Это достаточно трудная задача в отношении бывшего
второго мира —нынешних посткоммунистических стран.
Их жители нуждаются не только в большем экономичес
ком обеспечении, но и в полных правах гражданского
статуса, причем то и другое должно быть закреплено в
широком спектре ассоциаций и автономных институтов.

Правительства могут помочь запустить процесс обеспече
ния; международные организации — стабилизировать
гражданские права. Но все остальное — задача нацио
нальных и международных неправительственных органи
заций14.
Если вышеупомянутый процесс труден уже в бывшем
втором мире, то в мире, который мы привыкли называть
третьим, он на первый взгляд кажется неосуществимым
вообще. Зародыши низшего класса в городах США и Ве
ликобритании представляют собой весьма ограниченную
и обозримую проблему в сравнении с мировыми нищетой
и бесправием. Тем не менее, у обеих проблем есть общие
черты. И в мировом масштабе рост одних оставляет по
зади других, только, к сожалению, пропорции здесь об
ратные. В то время как в обществах ОЭСР большинству
живется довольно хорошо, а вытесняется меньшинство,
сам мир ОЭСР составляет меньшинство человечества.
Подавляющее большинство людей бедны и лишены
каких-либо привилегий. Всем им — как и низшему клас
су меньшего масштаба — макрополитические меры обе
щают весьма ограниченный успех. Как общая экономи
ческая и социальная политика страны не затрагивает
низший класс больших городов, так и великие планы
международных организаций неспособны на сколько-ни
будь длительный срок улучшить отношения в Африке,
Азии и Латинской Америке. Я не собираюсь с помощью
легковесных обобщений умалять значение такой полити
ки и таких организаций. Они явно необходимы и зани
мают свое место в общей картине. Но колорит картины
и, следовательно, производимое ею впечатление зависят
не от них. Их создают многие тысячи тех, кто делает
что-то для того, чтобы в общинах, где живут люди, на
чался прогресс. Многие из них — жители стран, которые
начали преобразовываться самым болезненным способом.
Некоторые — выходцы из развитых стран. Они делают
в высшей степени стоящее дело, и хотя доставка по уха
бистым дорогам цистерны с водой к лагерю беженцев на
кампучийской границе или починка генераторов в голо
дающих районах южного Судана вряд ли могут доста
вить удовольствие в привычном смысле слова, но, разу
меется, это деятельность, которую следует назвать важ
ной.
Простая человечность может быть достаточной причи

ной для таких дел, но значение их гораздо шире. В дан
ном очерке я несколько раз заявлял, что гражданские об
щества невозможно сохранить, если не смотреть на них
как на шаги в направлении мирового гражданского обще
ства. Это положение аргументировано еще Кантом. В не
которых своих «маленьких заметках» великий философ
проявлял меньшую суровость, чем в «критиках», но
врял ли был менее убедителен. Мне особенно нравится
опубликованная впервые в 1784 г. статья под названием
«Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском
плане»15. Один из критических аргументов этой работы
уже использовался мной в одной из предыдущих глав
для обоснования идеи конфликта. Но самые важные ци
таты ничего не потеряют от повторения. В Положении
четвертом (из девяти) Кант утверждает, что «средство,
которым природа пользуется для того, чтобы осущест
вить развитие всех задатков людей, — это антаго
низм их в обществе, поскольку он в конце концов
становится причиной их законосообразного порядка».
Далее он вводит понятие «недоброжелательной общи
тельности» человека, которая толкает его покинуть Арка
дию и сделать свое существование более достойным, чем
существование пасущихся там овец. «Да будет благосло
венна природа за неуживчивость, за завистливо соперни
чающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и
господствовать!» Конфликт — источник прогресса, веду
щего к цивилизации и в конечном счете к мировому
гражданскому обществу.
Аргументация Канта прямолинейна и убедительна
(хотя Карл Поппер, вообще принадлежащий к кантов-
ской традиции, возможно, не со всеми ее логическими
звеньями согласился бы) 16 . Поскольку воля людей сво
бодна, нельзя в совокупности их поступков предполагать
какую-нибудь разумную собственную цель; на самом
деле наша жизнь противоречива и хаотична. Однако за
этим хаосом, возможно, скрывается тайная «цель приро
ды», а потому есть и указания на смысл общего целого.
Попробуем их найти. Все природные способности пред
назначены для совершенного развития. Природная спо
собность человека — разум, но она развивается полнос
тью не в индивиде, а в роде. Причем процесс раскрытия
должен быть делом рук человека, в обществе и через об-
щество. (Так возникает парадокс прогресса: нас «удивля

ет то, что старшие поколения трудятся в поте лица как
будто исключительно ради будущих поколений».) Метод
развития — конфликт или, как говорит Кант, антаго
низм, что ведет нас к Положению пятому: Величайшая
проблема для человеческого рода, разрешить которую
его вынуждает природа, — достижение всеобщего пра
вового гражданского общества». Чело
веческая необщительность движет историю, но ее требу
ется обуздывать с помощью конституций, т.е. обществен
ного договора. Эту задачу, если она вообще когда-нибудь
будет решена, человечество решит позднее всех. Путь к
такому решению мучителен. Он ведет через революции
внутри обществ и войны между ними. В конце его —
некая мировая инстанция (орган или правительство),
столь же необходимая, какими были-и являются нацио
нальные инстанции в отдельных обществах, ибо война и
даже только постоянная готовность к войне тормозят
«совершенное развитие природных задатков». Исходя из
положений Канта об ограниченности и возможностях че
ловека, следует понимать историю как выполнение тай
ного плана природы «осуществить внутренне и для
этой цели также внешне совершенное государст
венное устройство как единственное состояние, в ко
тором она может полностью развить все задатки, вло
женные ею в человечество».
Нам, потомкам, этот просвещенный оптимизм понача
лу кажется трогательным и не слишком реалистичным.
Мы пережили две мировые войны и кровожадные режи
мы Гитлера и Сталина. Сегодня встает вопрос, не унич
тожит ли себя человечество, вместо того чтобы объеди
ниться в мировое общество. А если даже и не уничтожит,
разделение на племена с их ненавистью и узостью, ка
жется, явно привлекает его сильнее, нежели разумный
порядок. Но в более глубоком смысле Кант все-таки
прав. Он не страдал отсутствием самокритичности и
вовсе не хотел сказать, что история должна идти так, а
не иначе. Он лишь задавался вопросом, что может про
изойти, если допустить, что люди стремятся найти боль
ше жизненных шансов в неизвестном мире. Гражданские
права, гражданский статус, гражданское общество —
важные шаги на пути, обусловленном такой постановкой
вопроса. Это достижения цивилизации, всегда находя-
щиеся под угрозой, везде несовершенные, но по крайней

мере возможные, раз кое-где они все-таки были и есть.
Однако достижения эти неудовлетворительны, даже из
вращены, до тех пор пока сочетаются с исключением
иных. Низший класс, третий мир, угнетение меньшинств,
война против иных, инакомыслящих, инородных — все
это нарушает принцип гражданского общества даже там,
где этот принцип защищается. Моральные требования
свободы, как она понимается в данном очерке, не только
абсолютны, но и универсальны. Следовательно, реаль
ной свободы для кого бы то ни было не существует, пока
нет свободы для всех. Возможно, мы утратили оптимизм
Просвещения, но требования его и в наши дни остаются
в силе, как двести лет назад.
Встает практический вопрос — как можем мы при
близиться к необходимой цели. Гетерогенное националь
ное государство пока представляет собой самые надеж
ные рамки, найденные для гражданского общества. Но и
ему не чужд процесс исключения. Стало быть, его нужно
преодолеть. Как?
Три пути, которыми нам следует идти, не слишком
оригинальны, зато важны. Кант говорит о «всеобщем
правовом гражданском обществе». Право — правовое го
сударство — самый драгоценный элемент либерального
национального государства. Вопрос в том, как развить
его за пределы этих границ, притом в качестве права в
полном смысле данного понятия, а не беззубого так на
зываемого международного права, остающегося покор
ным слугой политических интересов. Пока мало попыток
такого рода. То здесь, то там, как, например, в Европей
ском сообществе, возникают начатки наднационального
права. Европейская конвенция по правам человека, в
меньшей степени — хельсинкские акты и Устав ООН
способствуют зарождению навыков квази-правового по
ведения, но не больше. Существует ли нормативная сила
де-факто — еще вопрос; вероятно, при каждом судье
должен быть палач, т.е. инстанция, налагающая сан
кции. Тем не менее, каждый шаг в направлении создания
эффективного международного права следует приветст
вовать.
Второй путь ведет через международные организа
ции. Их нельзя недооценивать: выше я уже говорил о
роли мирового порядка в эпоху тридцати славных лет.
Однако при этом пришлось и показать, как быстро рас

пался послевоенный порядок, когда держава-гарант от
вернулась от него. Большинству международных органи
заций присущи две слабости. Это организации для ясной
погоды, и их мгновенно отталкивают в сторону, как
только дело принимает серьезный оборот. (Даже Евро
пейское сообщество перед лицом политических событий
мирового значения в 1989, 1990, 1991 гг. — восточноев
ропейской революции, воссоединения Германии, войны в
Персидском заливе, югославского конфликта, распада
Советского Союза — оказалось вопиюще несостоятель
ным.) К тому же международные организации, если они
действуют, представляют собой организации обеспече
ния — и это их вторая слабость. Они действенны, когда
речь идет о расширении палитры обеспечения, главным
образом экономического, но останавливаются перед во
просами прав. Вот так и получается, что Всемирный
банк и Международный валютный фонд обогащают дик
таторов, вместо того чтобы реализовывать гражданские
права. В самое последнее время в этом плане заметны
небольшие изменения. И они важны. Международные
организации — важные ориентиры для будущего миро
вого правительства. Однако для ближайшего будущего
они имеют значение в той мере, в какой становятся орга
низациями прав (например, сочетают экономическую по
мощь с требованием прав человека).
Третий путь вновь приводит нас к гражданскому об
ществу и в особенности к частным организациям. Как по
литическая демократия и рыночная экономика в нацио
нальных рамках не могут быть прочными без граждан
ского общества, так и мечтать о мировом правительстве
или хотя бы международном праве, повисших в безвоз
душном пространстве, нелепо. (Одна из величайших сла
бостей Европейского сообщества заключается в отсутст
вии европейского гражданского общества.) Вакуум за
полняют негосударственные ассоциации. По счастью,
среди них уже много таких, которые не знают границ,
как, например, «Врачи без границ», Фонд Форда, меж
дународные научные объединения и экономические груп
пы, организации типа «Статьи XIX», борющейся против
цензуры, и «Международной амнистии», города-побрати
мы и спортивные организации... То, что этот список
легко можно продолжить, — добрый знак, указывающий

на возможность мирового гражданского общества.
Но только на возможность. Проект этот чрезвычайно
хрупок. Не все читают Канта, хуже того — многие и не
хотят его читать. Они предпочитают Руссо и Гегеля, а
главным образом — более мелких авторов и демагогов,
привязывающих к ним идею тотального обеспечения.
Проект мирового гражданского общества на исходе
XX века призван в первую очередь напомнить о ценнос
тях, которые нужно защищать. Тот, кто хочет создать
«всеобщее правовое гражданское общество», оказывает
ся, едва побежден политический тоталитаризм, перед вы
зовами тоталитаризма фундаменталистского (в ложном
смысле «национального», «религиозного»). Либералам
вновь приходится держать оборону. Но их дело стоит
того, чтобы за него бороться, как в своей стране, так и
во всем мире.
О стратегических изменениях
В конец книги так и просятся какие-нибудь зажига
тельные слова, но я намерен устоять перед этим искуше
нием. Сравнительно легко было бы нарисовать картину
прекрасного завтрашнего дня; труднее ответить на во
прос, как перейти в него из сегодняшнего. Тем основа
тельнее следует тому, кто не желает утопии, а значит, и
революции, заняться определением пути и направления.
Что касается последнего, в данной главе были даны кое-
какие указания: в ней частью описано настроение, или,
лучше сказать, позиция, с которой либерал должен от
правляться в дорогу, а частью названы и конкретные
вехи, на которые ему следует обратить внимание. Оста
ется еще методический вопрос. Мы описали альтернати
ву утопии — какова же альтернатива революции? Как
приступить к выполнению задач, стоящих на повестке
дня либералов?
Примеры отвечают на подобные вопросы убедитель
нее, чем общие принципы. Я уже говорил как-то о пан
теоне героев или, точнее, примеров для подражания, воз
водимом мною по ходу дела в данном очерке. Не все его
обитатели непосредственно положили начало стратеги
ческим изменениям — о Канте этого не скажешь, да и о
I
Поппере тоже, — но компания все равно остается внуши

тельная. Это люди думающие, люди духа, как можно
было бы сказать. (Кстати, все они мужчины; мне и се
годня не приходит в голову ни одна женщина, удовле
творяющая нижеследующим критериям.) Все они имели
практический политический опыт, но недолгий: у боль
шинства не больше года. Министра Вильгельма фон Гум
больдта помнят за то, что он сделал вовсе не в те меся
цы, когда исполнял обязанности министра (например,
основал Берлинский университет), а министра иностран
ных дел Алексиса де Токвиля почти вообще не помнят.
Макс Вебер с трудом стал кандидатом в члены Веймар
ского национального собрания. Никто не говорит о том
годе, когда Уильям Беверидж был депутатом нижней па
латы парламента от Бервика-на-Твиде, или о недолгом
пребывании Раймона Арона в рабочем кабинете Андре
Мальро. Йозеф Шумпетер один год был министром фи
нансов в австрийском правительстве, с которым не пола
дил. Только Джон Мейнард Кейнс оставался, по словам
Шумпетера, «нечувствителен к чарам заколдованного
круга политических постов»17. Впрочем, это не мешало
барону Кейнсу Тилтонскому выступать с речами в верх
ней палате британского парламента и не изменило его
представления о себе как о естественном партнере миро
вых лидеров, которого они должны звать на помощь в
кризисных ситуациях.
Все это лишь формальная сторона, определяемая же
ланием оказывать влияние на власть имущих в личном
общении либо с помощью печатного слова. Важнее со
держание совета, который могли бы дать прославляемые
здесь люди. Во всех таких случаях оно было одновре
менно радикальным и консервативным. Слова эти, воз
можно, спорны, важен обозначаемый ими предмет. Речь
идет о специальных реформах, по всем меркам радикаль
ных; однако они не должны ломать рамки, в которых
приходится действовать в данных конкретных обстоя
тельствах. Использовавшееся ранее понятие «институци
онального либерализма» указывает в сходном направле
нии. При этом такие реформы могут иметь чрезвычайно
далеко идущие последствия. У обитателей моего пантео
на не было намерения менять системы, но по крайней
мере некоторые из них фактически это сделали. До сих
пор идут споры о том, спас ли Кейнс капитализм своей
аргументацией во «Всеобщей теории», разрушил ли его

или, может быть, спас, разрушив. Это дискуссия скорее
метафизическая (что, собственно говоря, есть капита
лизм?), но она характеризует позицию, приветствующую
решительные перемены в рамках существующих институ
тов, и такая позиция свойственна небольшой, избранной
группе авторов и акторов современного мира.
Своего рода внутренняя необходимость приводит
людей с такой позицией на линию границы между эконо
микой и политикой. С возрождением политической эко
номии и вообще восемнадцатого столетия граница эта
стала в последнее время весьма оживленным перевалоч
ным пунктом. Для перехода через нее вряд ли найдется
проводник лучше Альберта Хиршманна. С помощью тер
минов «уход» и «голос» (несколько корявых с языковой
точки зрения) он различает два типа человеческого дей
ствия, помогающие осмыслить абстрактные понятия «не
состоятельности рынка» и «несостоятельности государст
ва». Когда все перестает функционировать, людям зачас
тую предоставляются на выбор две возможности: они
могут уйти куда-то в другое место либо жаловаться. Пер
вая возможность — «уход» — типично экономическая
(люди уходят в конкуренцию), вторая — «голос» — по
литическая (люди громко заявляют о своих требовани
ях). Однако, рассматривая все наиболее интересные
формы поведения, всегда приходится говорить о «сочета
нии обеих сил», об их «трудно достижимой оптимальной
комбинации»18. Как и другие поборники стратегических
изменений, Хиршманн не питает симпатии к манихейцам,
будь то догматики «ухода» а ля Тэтчер или зеленые ак
тивисты «голоса». Его выступление в защиту «понятной
сложности» представляет нам вариант консерватизма, со
знающего, что жизнь у нас, по всей вероятности, только
одна, и потому нам следует мириться с ее ограничения
ми, но тем решительнее преследовать достижимые
цели19.
Выбранные Хиршманном термины кое-что говорят об
авторе и, пожалуй, не совсем удачны. Он сам пишет об
одном «бедняге» (ректоре университета), который, про
чтя его книгу, заметил, что она написана «снизу». «Бед
няга» был прав. Политика для Хиршманна — «голос»,
т.е. протест, а не действие или преобразование. Как ми
нимум создается впечатление, что автор смотрит на мир
с точки зрения жертв, бедных и униженных. Для Кейнса

их судьба была не менее важна, но смотрел он на них
совсем с другой позиции. Он постоянно искал рычаги
для действия «сверху». И с какой бы крупной пробле
мой он ни сталкивался, инстинкт с безошибочной точнос
тью подводил его к той критической точке, где встреча
ются права и их обеспечение. В его время это прежде
всего означало необходимость заставить политиков осоз
нать, как важны вопросы обеспечения. Государственные
охранители прав (а по большей части привилегий) не
должны были пускать рыночное обеспечение на самотек.
Роберт Скидельски напомнил нам, что в этом и заклю
чался прочный успех первого бестселлера Кейнса «Эко
номические последствия мира». «Это был бунт экономи
ки против политики». Звучит не совсем верно. Вся соль
не в конфликте, а в сочетании и того и другого. Ски
дельски сам подтверждает это, говоря ниже о появлении
в 1920-е гг. «новой породы политиков-экономистов»,
«рассуждающих о золотом стандарте и торговом балансе
так же свободно, как довоенные политики рассуждали о
стандарте двоевластия и балансе сил великих держав».
«Мысль о том, что создание благосостояния должно
быть главной задачей правителей, родилась в 1919 г.,
хотя взрослой она стала лишь после Второй мировой
войны»20.
В своей книге об экономических последствиях войны
Кейнс утверждал, что бессмысленно просто, почти меха
нически заставлять Германию платить репарации, ибо
они разрушат экономику, которая, собственно, и должна
обеспечивать их уплату. То была лишь прелюдия к цент
ральному тезису, выдвинутому Кейнсом через десять лет
во «Всеобщей теории»; он гласит, что без эффективного
спроса невозможна полная занятость и, следовательно,
эффективное использование экономических ресурсов.
Однако эффективный спрос не возникает автоматически;
при известных обстоятельствах для этого требуются дей
ствия со стороны государства, в том числе меры по пере
распределению. В заключительных абзацах своей книги
Кейнс использует весьма сильные слова: «Ярко выра
женные недостатки экономического общества, в котором
мы живем, заключаются в его неспособности добиться
полной занятости и в произвольном и несправедливом
распределении благосостояния и дохода» 21 . Еще важнее
сильные средства, которые он прописывал. Выражаясь

языком данного очерка, он требовал преобразовать
структуры прав, дабы повысить обеспечение. Ключевое
понятие в политических рецептах Кейнса — повышение
эффективного спроса. Для этого недостаточно полагаться
на обеспечение и действие рынка; нужно с помощью со
циальных и политических изменений стимулировать эко
номический рост, благодаря которому люди будут в со
стоянии приобретать больше.
В мои намерения решительно не входит, ссылаясь на
кейнсовскую идею повышения спроса, настаивать, что
его специфическое лекарство пригодно и для нашего вре
мени. Вероятно, непригодно. Кстати, оно давно уже слу
жит инструментом для бюрократов, а не реформаторов.
Теперь, когда времена изменились, возможно, требуются
меры по стимулированию обеспечения с целью придать
материальное содержание правам. Сам Кейнс по этому
поводу выражался с раздражающей подчас неопределен
ностью, что заставляет задаваться вопросом, какую эко
номико-политическую позицию он занимал бы в рейга-
новско-тэтчеровские годы. Но для нас основной мотив
ясен. Он вновь возникает в поздних работах Кейнса, на
пример, в статьях 1940 г. о военном финансировании,
где он излагает план по использованию «времени всеоб
щей готовности к жертвам» не как «предлога для отсроч
ки желательных реформ», а как «счастливой возможнос
ти продвинуться в деле сокращения неравенства дальше,
чем до сих пор» 22 . Кейнс вновь пытается вычислить
квадратуру круга: войну нужно финансировать, но при
этом нельзя вредить спросу, и должна царить справед
ливость. Как известно, квадратуру круга окончательно
найти нельзя. Если мы посмотрим на факты, то, пожа
луй, Хиршманн с его «трудно достижимой оптималь
ной комбинацией» прав. Однако если либералу и про
стителен маленький утопический грех, то это должен
быть грех неустанных попыток добиться путем одной и
той же политики и расширения прав, и роста их обес
печения.
В данном очерке приводилось множество примеров
возможных реформ в этом направлении. Можно доба
вить и другие примеры, скорее иллюстративного харак
тера. В бедных странах мира ключевая проблема — со
четание экономического развития и гражданского стату-
са. Иногда этой цели может служить создание коопера

тивов. Недавно во многих местах были открыты вариан
ты приватизации, и прежде всего мелкого частного пред
принимательства, дающие сходные результаты. В мире
ОЭСР в этом контексте можно говорить о формах учас
тия работников в прибыли и управлении предприятием.
Вероятно, есть и еще более стратегически эффективные
связующие звенья между гражданскими правами и расту
щим обеспечением. К ним мы, пожалуй, можем отнести
гарантированный минимальный доход, а также нечто
вроде «временной повинности» в виде всеобщей граждан
ской службы. Программы развития общины в городских
трущобах и других местах часто выходят на точку пере
сечения прав людей с их экономическими потребностями.
В странах, освободившихся от коммунизма, эта проблема
стоит особенно остро. Попытка Михаила Горбачева соче
тать гласность (свободу слова) с экономической пере
стройкой (реструктуризацией) провалилась. Удастся ли
другим утвердить одновременно демократию и рыночную
экономику? И какие стратегические рычаги нужны для
такого сочетания: приватизация, или свобода прессы,
или даже зачатки либеральной социальной политики? А
может быть, для каждой страны — свои рецепты?
Среди экономистов нашего времени пока не появился
новый Кейнс. Если появится, его — или на этот раз
ее — можно будет узнать по способности предлагать
стратегические реформы. Теперь для них есть четкое оп
ределение. Речь идет о мерах по преобразованию, сиречь
реформах, направленных в определенную точку, выбран
ную, однако, с тем расчетом, чтобы преобразование
имело далеко идущие, не поддающиеся окончательному
учету последствия. Точки эти притом, как правило, рас
полагаются на линии границы между политикой и эконо
микой, правами и их обеспечением. Во всяком случае,
сказанное относится к стратегическим изменениям, имею
щим целью увеличить жизненные шансы большего числа
людей. В этом сила кейнсовского понятия эффективного
спроса; в этом же, возможно, сила гарантированного ми
нимального дохода.
Итак, стратегические изменения — это практические
способы увеличить жизненные шансы с помощью дейст
вий ответственных лиц. Их ждет весь арсенал критики
социальных инженеров утопии, столь щедро пополнен-
ный Поппером; речь ведь не о том, чтобы «переделать

общество в целом по определенному плану или выкрой
ке» 23 . С другой стороны, стратегические изменения —
это нечто большее, чем попперовская «поэтапная соци
альная технология». Даже если не говорить о довольно
неудачном подборе слов, выпячивающем чисто техничес
кую сторону политических решений, поэтапность или по
степенность характерны для реактивного, а не конструк
тивного действия. К тому же она подразумевает такой
темп преобразования, который в критических ситуациях
может оказаться слишком медленным. Вероятно, не слу
чайно абстракции Поппера в первую очередь заимствуют
так называемые прагматики, для которых метод действия
важнее, чем его цель. Поппер мог бы убедительно дока
зать, что последние неверно его толкуют. Он говорит не
только о «задаче реформировать общество», но и о воз
можности того, «что череда поэтапных реформ будет
проникнута общей тенденцией». Думаю, я не ошибусь,
предположив, что Поппер принял бы идею стратегичес
ких изменений. Однако она явно отличается от понятий,
раскрываемых им в «Нищете историцизма». Стратегичес
кие действия требуют, среди прочего, умения ориентиро
ваться, здесь нельзя удовольствоваться «осторожностью
и готовностью к неизбежным сюрпризам». Кроме того,
умение ориентироваться следует понимать не только
формально, а методы реализации носят не только техни
ческий характер.
Направление преобразования служило главной темой
этого очерка. В одни эпохи, проводя стратегические из
менения, нужно сильнее делать акцент на обеспечение, в
другие требуется больше прав. Для либерала предпочти
тельны реформы, нацеленные и на то, и на другое. Кри
тические точки политики свободы — те, в которых одно
временно предоставляется больше шансов и больше
людей имеют свою долю от них. Это никогда не разуме
ется само собой. Нужно, чтобы в момент, когда снижа
ются налоги, а предприимчивые люди поощряются раз
личными стимулами, оставалось живо сознание нестерпи-
мости неравенства, так же как намерение уничтожить
привилегии и эмансипировать непривилегированные слои
не должно заглушать сознания открытых возможностей
выбора. Парадокс Мартинеса по поводу доступа и нали-
чия — это вызов, а не неизбежная участь. И в великие

моменты истории он бывал разрешен.
Революции — горько-сладкие мгновения истории. За
их экстравагантные обещания приходится платить высо
кую цену, и сдержать их все равно невозможно. Тем не
менее, человеческие надежды связаны с ними. Даже кон
серваторы черпают вдохновение в революциях, правда,
происходивших в достаточно отдаленном прошлом. А что
же вдохновляет стратегические реформы? Многие авто
ры, пишущие на социальные темы, хотя бы раз поддава
лись искушению поразмышлять о желанной цели. Образ
цом могут служить серьезнейшие предвидения Иммануи
ла Канта, всегда облеченные в ироническую форму.
Макс Вебер в глубине души неизменно оставался мрач
ным пессимистом. Раймон Арон редко позволял себе
подниматься в умозрительные выси,'но и он как-то писал
о «надеждах и страхах столетия», рекомендуя не меч
тать, а действовать, чтобы покончить с «вечными пробле
мами справедливого устройства». Политэкономы порой
увлекались мечтой, которая, если бы сбылась, оставила
бы их самих без работы. Ни Марксову «коммунистичес
кому обществу», ни Миллеву «стационарному состоя
нию» экономисты в роли советников не нужны. Даже
Кейнс поддался этому настроению в одном из его вари
антов. Размышляя об экономических жизненных шансах
«наших внуков», он смело заявил, «что человечество
решит свою экономическую проблему» и сможет занять
ся чем-то лучшим. «Но будьте осторожны! Время для
этого еще не пришло»24.
Подобные соображения кажутся вдумчивыми и для
многих, возможно, убедительны. Обеспечение без
прав — это неполные жизненные шансы, а ведь жизнен
ные шансы включают еще и такой трудноуловимый эле
мент, как лигатуры. Но даже в своем полном виде это
только шансы; наша жизнь такова, какой мы сами ее де
лаем. Главное в жизни — деятельность и смысл, а для
них гражданство и народное благосостояние — лишь ус
ловия. Если хорошенько подумать, современные граж
данские общества — не самое плохое место для жизни,
пока в нас не угасло стремление улучшить ход вещей.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Революции и жизненные шансы
1. Маркс нигде не излагал эту теорию систематически. И в

позднейших публикациях, как и в случае со столь многими
своими социальными теориями, он добавил к ней мало нового.
Поэтому остается ссылаться прежде всего на сравнительно ран
ние тексты: «Нищета философии» (1846) и «Коммунистичес
кий манифест» (1848), добавляя к ним главным образом знаме
нитое предисловие к «Критике политической экономии» 1859 г.
2. «Так как человек... непосредственно побуждается неот
вратимой, неприкрашенной, абсолютно полновластной нуж
дой — практическим выражением необходимости — к возму
щению против этого нечеловеческого существования, пролета
риат может и должен освободить сам себя». Так написано в
«Святом семействе». В моей книге «Маркс в перспективе»
(1953; 2-е изд. под загл. «Идея справедливого в мышлении
Карла Маркса». Ганновер, 1971) я рассматриваю на с. 88 и ел.
это и другие подобные места у Маркса.
3. Экономическое развитие Никарагуа до и после револю
ции сравнительно хорошо документировано. Я опирался здесь
в первую очередь на два исследовательских отчета: Gibson В.
Stabilization Policy in Nicaragua // WIDER Project on Stabiliza
tion and Adjustment Programs. United Nations University, July
1986; Mayorga F.J. The Economic Trajectory of Nicaragua
1980—1984 — An Overview // Occasional Papers Series. № 14.
Latin American and Caribbean Center, Florida International Uni
versity, 1986. Цитируемый экономист — Майорга. Вероятно, в
нарисованной им картине несколько недооценивается влияние
США и гражданской войны. Гибсон дает правдоподобную
оценку сравнительного значения внутренних и внешних фак
торов: «Политика стабилизации в Никарагуа сводится ныне
к вопросу, как сделать доступным большее количество ре
сурсов в ходе процесса реконструкции, который все больше
тормозится ухудшающимися terms of trade и настоящим
внутренним конфликтом из-за вызванного революцией пере
структурирования». Все это уже история, но от этого не
менее интересно.
4. Книга называется «Poverty and Famines» (Oxford:
Clarendon Press, 1981). «Более поздняя статья», о которой го-
Условиями торговли (англ.)(Примеч. пер.).

ПРИМЕЧАНИЯ 265
ворится ниже, называется «Food, Economics and Entitlements»

и была опубликована в разных местах, скорее всего ее, вероят
но, можно найти в «Lloyds Bank Review» (1986. April). С тех
пор Сен в интересующей нас области выдвинул еще более ин
тересный тезис, согласно которому голод невозможен в стра
нах, где есть свободная пресса. Если бы его удалось доказать,
это значило бы, что абсолютно не экономические права —
гражданские — имеют огромный практический эффект. В
1986 г. Институт WIDER Университета Объединенных Наций
провел в Хельсинки симпозиум, посвященный теории Сена, ма
териалы впоследствии были изданы WIDER.
5. Nozick R. Anarchy, State and Utopia. New York: Basic
Books, 1974; Mead L.M. Beyond Entitlement: The Social Obliga
tions of Citizenship. New York: Free Press, 1986.
6. В первоначальном английском варианте этой книги я го
ворил об entitlements и provisions. Для последнего слова нет
удовлетворительного перевода. Я выбрал «обеспечение», не
смотря на технический оттенок значения этого слова и труднос
ти при образовании множественного числа.
7. Hirsch F. Social Limits to Growth. London: Routledge &
Kegan Paul, 1977. Подробный разбор тезисов Хирша см.: Di
lemmas of Liberal Democracies: Studies in Fred Hirsch's Limits
to Growth / Ed. by A.Ellis, K.Kumar. London—New York:
Tavistock, 1983. Хирш выдает свою экономистскую сущность
тем, что рассматривает «позиционные блага» как не подлежа
щие изменению по определению или, по крайней мере, не под
дающиеся изменениям в реальной действительности: то, что не
поддается количественно-экономическому анализу, по Хиршу,
есть данность, заданная раз и навсегда. Это к вопросу об отно
шении изменений прав и изменений их обеспечения. Для наше
го анализа Хирш интересен прежде всего там, где он показыва
ет, чего не в силах сделать экономический рост.
8. «О естественном прогрессе богатства» — название пер
вой главы «Исследования природы и причин богатства наций»
А.Смита, откуда взяты эта и следующие цитаты.
9. Hayek F., von. The Constitution of Liberty. Chicago: Uni
versity of Chicago Press, 1960. P. 46; Heilbroner R.L. The Na
ture and Logic of Capitalism. New York —London: W.W.Norton,
1985. P. 45; Hirsch F. Social Limits to Growth. Passim.
10. Этот вопрос служит темой анализа Германии Гарольдом
Джеймсом (A German Identity 1770—1980. London: Weiden-
feld & Nicolson, 1989). Автор приходит к выводу, что немецкая
демократия для многих слишком тесно связана с экономичес
ким успехом, чтобы быть по-настоящему стабильной.
11. Это намек на три важные теории современного эконо
мического развития, а именно — «Протестантскую этику и дух
капитализма» Макса Вебера, «Природу массовой бедности»

Джона Гэлбрайта и «Теорию экономического развития» Йозе-
фа Шумпетера. Есть и другие, менее эффектные теории. Дан
ная ссылка призвана пояснить, что концентрация на вопросах
прав в этой книге — тоже своего рода ограничение; существует
обширная литература по вопросам обеспечения.
12. «Оптимистический» анализ этого отношения см.: Вег-
ger P. The Capitalist Revolution: Fifty Propositions About Pros
perity, Equality and Liberty. New York: Basic Books, 1986.
Скептическую позицию занимают Сэмюэл Боулс и Герберт
Гинтис (Capitalism and Democracy: Property, Community and
the Contradictions of Modern Social Thought. New York: Basic
Books, 1986). Взвешенный анализ см.: Heilbroner R. The Na
ture and Logic of Capitalism.
13. Проведенное Исайей Берлином различие между «нега
тивной» и «позитивной» свободой (Two Concepts of Liberty //
Berlin I. Four Essays on Liberty. London —Oxford: Oxford Uni
versity Press, 1969) и его определение рестриктивной, негатив
ной свободы встретили заслуженную похвалу и часто анализи
ровались. Однако их недостаточно. Понятие шанса может дать
нам больше.
14. Lebenschancen. Anluufe zur sozialen und politischen
Theorie. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1979. Книга сначала вышла
на английском языке под заглавием «Life Chances» (London:
Weidenfeld & Nicolson, 1979). Определения можно найти на с.
50 и ел. немецкого издания; далее это понятие рассматривается
подробнее, прежде всего его трактовка Максом Вебером.
15. Наиболее серьезную попытку измерения прав и их обес
печения сделал Партха Дасгупта (Weil-Being and the Extent of
Its Realization in Poor Countries // Economic Journal. 1990. Sup
plement. P. 1—32), однако эта попытка страдает тем недостат
ком, что ступенчатый характер прав исчезает при их оценке по
непрерывной шкале, и главная их особенность теряется.
16. Цитаты взяты из «Манифеста Коммунистической пар
тии» К.Маркса и Ф.Энгельса (ч. I: «Буржуа и пролетарии») и
«Демократии в Америке» А. де Токвиля (ed. by J.M.Mayer.
Garden City: Doubleday, 1969. P. 12, 15, 17). Вот полные текс
ты цитат, из которых составлена компиляция:
«Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революцион
ную роль» (Маркс, Энгельс).
«Вся эта книга написана под воздействием своего рода ре
лигиозного страха и навеяна зрелищем этой неотвратимой рево
люции, опрокидывающей любое препятствие и шагающей впе
ред и вперед по руинам, которые она сама же оставила» (Ток-
виль).
«Когда нациями Европы мирно управляла власть королей,

поддерживаемая дворянством, общество наслаждалось, при
всей его сомнительности, своего рода счастьем, которое сегодня
трудно понять и воссоздать» (Токвиль).
«Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разру
шила все феодальные, патриархальные, идиллические отноше
ния. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы,
привязывавшие человека к его "естественным повелителям", и
не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого
интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной воде эгоисти
ческого расчета потопила она священный трепет религиозного
экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальнос
ти» (Маркс, Энгельс).
«После того как мы отказались от общественного устройст
ва наших предков и оставили позади их институты, идеи и
обычаи, все вместе и каждый в отдельности, что поставили мы
на их место?» (Токвиль).
«Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения,
вместе с сопутствующими им, веками освященными представле
ниями и воззрениями разрушаются, все возникающие вновь
оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все
сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и
люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми
глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отно
шения» (Маркс, Энгельс).
«Верующие борются против свободы, а друзья свободы на
падают на религию; души благородные и великодушные про
славляют рабство, низкие и угодливые — превозносят незави
симость; честные и просвещенные граждане становятся врагами
всякого прогресса, тогда как люди, лишенные нравственности и
чувства патриотизма, разыгрывают апостолов цивилизации и
просвещения» (Токвиль).
17. В своей статье «Умереть в Джонстауне» (Europa'isches
Archiv fur Soziologie. 1979. Bd. XX. Jsfe 2) Жан Бехлер созна
тельно исследует чрезмерную тягу вождя к самоубийству и без
законный образ жизни его сторонников таким образом, что на
прашивается аналогия с Гитлером и последним годом войны.
18. Цитаты из маленькой заметки Канта «Что есть просве
щение?» и предисловия к работе Макса Вебера «Протестант
ская этика и дух капитализма».
2. Гражданские права и социальные классы
1. Это ссылка на ранние мои публикации, из которых осо

бенно две имеют непосредственное отношение к данному вопро
су: Class and Class Conflict in Industrial Society. Rev. ed. Stan
ford—London: Stanford University Press / Routledge & Kegan
Paul, 1959; Pfade aus Utopia. Zur Theorie und Methode der Soz-
iologie. Munchen: Piper, [1967] 1986.
2. Лейтмотивом этой книги служит диалог с Юргеном Ха-
бермасом, и прежде всего, если не исключительно, — с его
«Теорией коммуникативного действия» (Frankfurt/M.:
Suhrkamp, 1985). Это сложный диалог, поскольку в определен
ных основополагающих оценках, прежде всего в оценке право
вого государства и необходимости «конституционного патрио
тизма», я с Хабермасом заодно. По большинству немецких во
просов мы с ним на одной стороне. Однако я не разделяю с
Хабермасом ни гегельянских корней, ни руссоистских иллюзий
его мышления. Он, со своей стороны, не допускает возможнос
ти мыслить категориями «системы» и, следовательно, тотально
го преобразования. Он мечтает о генерализации ниш «безвласт
ной коммуникации». Об этом говорилось выше.
3. К важным участникам дебатов об общественном договоре
недавнего времени, естественно, относятся: Rawls J. A Theory
of Justice. Cambridge: Harvard University Press, 1971; Nozick R.
Anarchy, State and Utopia; Buchanan J. The Limits of Liberty.
Chicago: University of Chicago Press, 1975. В том, что касается
истории понятия общественного договора, я охотно полагаюсь
на книгу: Go ugh J.W. The Social Contract. 2nd ed. Oxford:
Clarendon Press, 1957.
4. Раймон Арон написал на эту тему примечательную ста
тью — «Возможно ли многонациональное гражданство?» (So
cial Research. 1974. Vol. 41. № 4). В ней он спрашивает:
«Может ли гражданин одновременно принадлежать к несколь
ким политическим единицам?» Его ответ гласит, что это невоз
можно. Права человека действенны лишь р пределах границ го
сударств (национальных). «Евреи моего поколения никогда не
забудут, какими хрупкими становятся эти права человека в тот
момент, когда они перестают соответствовать правам граждани
на государства». Европейское сообщество ничего здесь не изме
нит, поскольку «нет такого существа, как "гражданин Евро
пы"»; сама мысль о чем-то подобном может даже «ослабить
гражданское сознание людей». Поразительно слышать такое от
одного из немногих французов его поколения, которые не были
голлистами. Аналитическая сущность этой теории, однако, за
ключается в том, что гражданский статус и право неразделимы
и единственное известное нам право является национальным.
5. Речь идет об уже упоминавшейся здесь (см. примеч. 5 к
гл. 1) книге Лоренса Мида «По ту сторону прав». Слово «citi
zenship» вошло в моду, но для разных политических групп оно
имеет разное значение. Для правых на переднем плане стоят
обязанности; см.: Encouraging Citizenship. Report of the Com
mission on Citizenship. London: HMSO, 1990. Левые любят де
лать акцент на общинном, солидаризирующем аспекте граждан-
ства; см. некоторые статьи в сборнике: Citizenship / Ed. by

G.Andrews. London: Lawrence & Wishart, 1991. Права, очевид
но, остаются прерогативой либералов.
6. Разъяснение понятий «включение» и «исключение» см. в
статье Гарри Экштейна: Civic Inclusion and Its Discontents //
Daedalus. Autumn 1984). Понятие «гражданское включение»
используется там для обозначения «процессов, с помощью ко
торых сегменты общества, до сих пор исключенные из членства
(в смысле, который придает этому понятию Чарльз Тилли) в
политических и социально-экономических институтах, привле
каются в эти институты как "граждане"». Автор ссылается на
книгу Ч.Тилли: From Mobilization to Revolution. Read
ing/Mass.— Menlo Park/Calif.: Addison-Wesley, 1978.
7. Под этим заглавием цикл был опубликован (Cambridge:
Cambridge University Press, 1950) и позднее включен в книгу:
Class, Citizenship and Social Development. Garden City/N.Y.:
Doubleday, 1965). Три лекции настолько коротки, что я не стал
приводить страницы при цитировании.
8. Grundbegriffe der Soziologie / Hrsg. von B.Schafer.
2. Aufl. Opladen: Leske + Budrich, 1986. Помимо того, есть еще
две полезных немецких публикации недавнего времени на дан
ную тему. Одна из них — словарная статья Манфреда Риделя
«Общество, гражданское»: Geschichtliche Grundbegriffe /
Hrsg. von O.Brunner, W.Conze, R.Koselleck. Stuttgart: Klett,
1975. Другая — книга Утца Хальтерна: Biirgerliche Gesell-
schaft. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1985.
Правда, в обеих больше говорится о немецкой традиции ис
пользования этого понятия, чем об англосаксонской истории
идеи civil society.
9. Тимоти Гартон Эш подозревает, окорее всего несправед
ливо, что «начатки представлений обычных мужчин и женщин
о том, что значит создать гражданское общество, возможно, не
удовлетворят политических теоретиков•. Цит. по: We the Peo
ple. London: Granta/Penguin, 1990. P. 147; The Uses of Adver
sity. New York: Random House, 1989. P. 270f. Обе работы со
держатся в: Ein Jahrhundert wird abgewShlt. Miinchen: Hanser,
1990.
10. Из трех авторов «Федералиста» Джеймс Мэдисон боль
ше всех интересовался civil society. См. №>& 10 и особенно 51
от 6 февр. 1788, откуда взята цитата.
11. Olson M. The Rise and Decline of Nations. New Haven:
Yale University Press, 1982. Подробнее об Олсоне и его за
блуждениях см. гл. 6.
12. См. примеч. 9 к гл. 5.
13. Fukuyama F. The End of History? // The National Inter
est. 1989. № 16. В своих «Размышлениях о революции в Евро-
пе» (Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1990) я полемизиро

вал с Фукуямой (с. 36 и ел.).
14. См. прекрасную книгу на эту тему: Coulmas P.
Weltburger. Geschichte einer Menschheitssehnsucht. Reinbek:
Rowohlt, 1990.
3. Политика э индустриальном обществе
1. Для количественной стороны нижеизложенного, включая

приведенные ниже даты, я многое почерпнул в историко-ста-
тистическом справочнике Петера Флоры (State, Economy and
Society in Western Europe 1815—1975: A Data Handbook.
Frankfurt — London — Chicago: Campus-Macmillan-St. James's,
1983), особенно в т. 1 «Рост массовых демократий и государств
всеобщего благосостояния».
2. Статья к 40-й годовщине гарвардской речи генерала
Джорджа Маршалла, в которой был изложен «план Маршал
ла» (Neue Zurcher Zeitung. 1987. 6./7. Juni), начинается такой
фразой: «Редко бывает так, что экономические события и ре
шения делают историю и остаются в памяти людей». Возмож
но, однако, и в данном случае события были на самом деле не
экономическими, а политическими, раз речь шла о вопросах
прав, а не их обеспечения. План Маршалла изменил основу
экономической деятельности. То же самое делают и денежные
реформы; это же относится к «черной пятнице» 1929 г. и
19 октября 1987 г.
3. Middlemas К. Politics in Industrial Society: The Experi
ence of the British System Since 1911. London: Andre Deutsch,
1979.
4. Напр., в письме в газету «Франкфуртер Цайтунг» от
28 марта 1917, в написанной в декабре 1917 г. статье «Избира
тельное право и демократия в Германии» и др. См.: Weber M.
Gesammelte politische Schriften / Hrsg. von J.Winckelmann.
2. erw. Aufl. Tubingen: Mohr/Siebeck, 1958.
5. Статьи и лекции о политике сопровождают всю жизнь
Макса Вебера с самого начала его интеллектуальной деятель
ности, но в месяцы незадолго до конца Первой мировой войны
и сразу после него они появляются с особенной интенсивнос
тью. За несколько недель статьи «Парламент и правительство в
новой Германии» во «Франкфуртер Цайтунг» выросли в книгу
объемом 150 страниц. Во время «революционного карнавала»
(как он это называл) 1918/1919 гг. Вебер не без колебаний
отдал республике с прямыми президентскими выборами пред
почтение перед конституционной монархией; результат можно
видеть в статьях о «будущем государственном устройстве Гер

мании». В начале 1920 г. за лекцией «Наука как призвание»
последовала знаменитая «Политика как призвание»; чтобы
прочитать ее печатный вариант, Веберу потребовалось бы не
сколько часов. Все эти работы находятся в томе, упомянутом
выше в примеч. 4 (ключевая цитата о «железной клетке» — на
с. 332 и ел.).
6. Все цитаты в этом и следующем абзацах по: Lipset S.M.
Political Man: The Social Bases of Politics. Rev. ed. Baltimore:
John Hopkins University Press, 1981. В этом абзаце — с. 303,
309 и 310, в следующем — с. 31 и 475. Упомянутый ниже кри
тик — Д.Растоу.
7. Ни одно британское правительство с 1945 г. (включи
тельно) не имело 50% голосов; «обвалы» г-жи Тэтчер в 1983 и
1987 гг. составляли 43%. В большинстве демократий такие
цифры означали бы поражение. Поэтому для Великобритании
важным вопросом яляется вопрос легитимности: почему изби
ратели воспринимают инновативную власть меньшинства как
законную?
8. Goldthorpe J., Lockwood D.f Bechhofer F., Piatt J. The
Affluent Worker: Political Attitudes and Behaviour. Cambridge:
Cambridge University Press, 1968 (особенно с. 73). Ср. описа
ние «истэблишмента»: Sampson A. Anatomy of Britain. London:
Hodder and Stoughton, 1962.
9. Wiener M.J. English Culture and the Decline of the Industrial
Spirit 1850-1980. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.
10. Veblen T. Imperial Germany and the Industrial Revolution.
New ed. New York: Viking Press, 1939. Цит. по с 249 и ел.
И. В статье под заглавием «Некоторые вопросы Веймар
ской республики и возможные параллели с развитыми демо
кратиями наших дней» (Individual Liberty and Democratic De
cision-Making / Hrsg. von P.Koslowski. Tubingen: Mohr/Sie-
beck, 1987) Олсон заявляет, что его тезис о картелизации объ
ясняет крушение Веймарской республики. Чтобы этот тезис со
хранял свою силу, Олсону приходится заново интерпретиро
вать революцию 1918/1919 гг., что он и делает, указывая на
культурную и институциональную преемственность. В своей
статье он упоминает о моих сомнениях по поводу его тезиса.
12. Hayek F.A., von. The Constitution of Liberty. Хайек,
правда, не дает формального определения этого понятия, но
все же говорит о «конституции свободы, конституции, которая
защищает отдельного человека от любого произвольного при
нуждения» (с. 182). Мне нравится, что он использует слово
«конституция» для обозначения принципов, лежащих в основе
законов и формальных установлений, но его определение сво
боды я нахожу рестриктивным. Джованни Сартори в своей
глубокомысленной и точной книге «Пересмотренная теория де

мократии» (Chatham/N.Y.: Chatham House Publishers, 1987)
утверждает, что слово «демократия» фиксирует ту же самую
предметную взаимосвязь. Время от времени я использую его
как синоним конституции свободы, но предпочитаю все же пос
леднее понятие.
4. Искушения тоталитаризма
1. Цитата взята из главы «Авторитаризм рабочего класса»:

Lipset S.M. Political Man. P. 97. Может быть, ради того, чтобы
сохранить лицо своих бывших друзей, Липсет в этой работе до
пускает, что прежний рабочий класс мог иметь другие черты,
но «события 1914 г. постепенно эти черты стерли». Позволи
тельно усомниться в этой благостной гипотезе.
2. Михельс цит. по: Michels R. Zur Soziologie des Parteiwe-
sens in der modernen Demokratie / Hrsg. von W.Conze. Nach-
druck der 2. Aufl. Stuttgart: A.Kroner, 1957. S. 25, 371. Упомя
нутую главную мысль впервые сформулировал в 1903 г.
М. Острогорский («La Democratic et Г organisation des partis
politiques»). Георг Лукач цит. по английскому изданию: His
tory and Class Consciousness. London: Merlin Press, 1971.
P. 196.
3. Зомбарт написал это перед Первой мировой войной (Das
Proletariat: Bilder und Studien. Frankfurt/M.: Riitten & Ldning,
1906. S. 86).
4. Lederer E., Marschak J. Der neue Mittelstand // Grundriss
der Sozialdkonomik. IX/1. Tubingen: Mohr/Siebeck, 1926.
S. 121. Похожую мысль много позже и более тонко защищал
Д.Локвуд: The Blackcoated Worker. London: Allen & Unwin,
1958. Противоположную концепцию см.: Geiger Т. Die Soziale
Schichtung des deutschen Volkes. Stuttgart: Enke, 1932 (в осо
бенности с. 109 и ел.).
5. Renner К. Wandlungen der modernen Gesellschaft. Wien:
Verlag Wiener Volksbuchhandlung, 1953. S. 199, 211.
6. Это часто цитируемое определение Карла Фридриха,
см.: Friedrich C.J., Brzezinski Z.K. Totalitarian Dictatorship and
Autocracy. 2nd ed. Cambridge: Harvard University Press, 1965.
P. 21.
7. Schapiro L. Totalitarianism. New York —London: Praeger,
1972. P. 118; Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New
York: Harcourt Brace, 1951. P. 312; Neumann F. The Democratic
and the Authoritarian State. Glencoe/Ill.: Free Press, 1957.
P. 245.
8. См.: The God That Failed / Ed. by R.Grossman. New

York —London: Bantam Books, 1965. S. 13. Эта тема возникает
и у других авторов сборника.
9. Stern F. National Socialism as Temptation // Stern F.
Dreams and Delusions: The Drama of German History. New
York: A.Knopf, 1987. P. 148.
10. Формулировки частично взяты из анализа С.М.Липсета
«Фашизм — правые, левые и центр»: Lipset S.M. Political Man
(см. примеч. 1). Однако липсетовское понятие «экстремизм се
редины» представляется довольно неудачным, поскольку при
писывает некое социальное место группам, для которых, в со
ответствии с анализом самого же Липсета, характерно как раз
отсутствие такого места.
11. The God That Failed. P. 5.
12. Ibid. P. 245.
13. Arendt H. The Origins of Totalitarianism. P. 377; Neu
mann F. Behemoth. New ed. New York: Octagon Books, 1963
(«Bemerkung viber Behemoth» в начале книги).
14. Popper K.R. Die offene Gesellschaft und ihre Feinde.
Bern: Francke, 1957. Bd. 1. S. 267f.
15. Герберт Спиро в своей статье «Тоталитаризм» в «Эн
циклопедии общественных наук» излагает схожую концепцию,
однако добавляет: «Если эти ожидания оправдаются, то в тре
тьей энциклопедии общественных наук, как и в первой, не по
надобится разъяснять слово "тоталитаризм"». Тут я скорее со
глашусь с Леонардом Шапиро (Shapiro L. Totalitarianism.
P. 124): «Мы были бы беднее [без понятия тоталитаризма]
хотя бы потому, что не помнили бы о том, что в истории
наций, может быть каждой нации, бывают такие стадии, когда
фанатизм, высокомерие, беспощадность и наглость отдельного
человека могут ввергнуть миллионы мужчин и женщин в без
умие, принести им страдания, страх и разрушение».
16. Kirkpatrick J.' Dictatorships and Double Standards //
Commentary. November 1979. Напомню: Рональд Рейган был
избран президентом США в ноябре 1980 г.
17. Джин Киркпатрик в своей статье легко расправляется с
тоталитаризмом, призывая бога (а скорее — зверя) из маши
ны: «Время от времени в обеих формах автократий к власти
приходит настоящий зверь в человеческом облике — Иди
Амин, Док Дювалье, Иосиф Сталин, Пол Пот, — но рождение
таких моральных уродов не является закономерностью какой-
либо из этих форм (зато демократия закономерно не дает им
прийти к власти)» (с. 44). Разве Веймарская республика не
была «демократией»? И как вообще Гитлер вписывается в эту
картину?
18. Дебаты велись в ряде книг и журналов. В 1985 г. жур

нал «Transaction: Social Science and Modern Society» опублико
вал на своих страницах семь статей под рубрикой «Controver
sies: Kirkpatrick and Her Critics»; среди них — работа самой
Киркпатрик, и в целом они дают хорошее представление о
темах и накале полемики.
19. См.: Wiles P. Irreversibility: Theory and Practice // The
Washington Quarterly. 1985. Vol. 8. № 1.
20. Приведенные формулировки находятся на с. 37 и 38
статьи Джин Киркпатрик.
S. Тридцать славных лет
1. Colquhoun R. Raymond Aron. London: Sage Publications,

1986. Vol. 1: The Philosopher in History; Vol. 2: The Sociologist
in Society. Даты «натянуты» (хотя приглашение Арона в Сор
бонну в 1955 г., разумеется, играет важную роль), определения
тоже. Философом Арон по сути никогда не был, а вот слово
«политика» пропускать не следовало бы. Тем не менее, оба
тома биографии содержат много полезной информации о рабо
тах Арона. Их лучше всего читать вместе с <Мемуарами» само
го Арона и его длинным интервью в «Спектатер ангаже».
2. Rostow W.W. The World Economy: History and Prospect.
Austin —London: University of Texas Press, 1978 (в особенности
гл. 5). См. также 2-й том справочника: Flora P. State, Economy
and Society in Western Europe 1815 — 1975.
3. Berger P.L. The Capitalist Revolution. P. 44 (несколько
иную формулировку см. также на с. 211). Бергер не экономист
и поэтому разбирается в социально-политических преобразова
ниях, но, тем не менее, всегда ищет ответы, в нашем понима
нии экономические.
4. См.: Thurow L. A Surge in Inequality // Scientific Ameri
can. 1987. Vol. 256. № 5. P. 30: <C 1969 no 1982 г. доля дохо
да верхних 10% населения [Соединенных Штатов], по этим
данным, возросла от 29% до 33% от валового дохода, доля тех,
кто между нижними 60% и верхними 10%, осталась на уровне
39/о от валового дохода, тогда как нижние 60% стали свидете
лями уменьшения своей доли с 32% до 28%». О дальнейшем
резком снижении средней заработной платы 80% всех амери
канцев мы еще поговорим в гл. 7 (разд. «Низший класс»).
5. «Восемнадцать лекций» Раймона Арона цитируются
здесь по английскому изданию в переводе М.К.Боттомора:
Aron R. Eighteen Lectures on Industrial Society. London:
Weidenfeld & Nicolson, 1967. Лекции написаны в 1955 —
1956 гг., но опубликованы в виде книги были только в 1961 г.
(на французском языке). Нижеследующие цитаты см. на с. 73,

111, 118, 123, 142, 175, 190, 204 и ел., 241 и ел. В своем
«Очерке о свободах» («Essai sur les libertes») 1965 г. Арон де
лает замечание, цитируемое Р.Колхауном (т. 2, с. 244), кото
рое показывает, что он осознавал обсуждаемую здесь пробле
му: «Индустриальное общество, в котором мы живем и которое
предвидели мыслители прошлого столетия, в основе своей де
мократично в токвилевском смысле — смысле уничтожения на
следственной аристократии; обычно, если не обязательно, оно
демократично и в том смысле, что никого не исключает из
гражданского статуса и склонно предоставить материальное
благосостояние всем».
6. Ссылка на Фурастье заставляет вспомнить четыре книги,
во многом связанные с тридцатью славными годами и < Восем
надцатью лекциями» Арона: Clark С. The Conditions of Eco
nomic Progress. London: Macmillan, 1940 (2nd ed. 1951);
Lewis A. Theory of Economic Growth. London: Allen & Unwin,
1955; Fourastie J. Le Grand Espoir du XXe Siecle. Paris: Plon,
1950; Rostow W.W. The Stages of Economic Growth. Cam
bridge: Cambridge University Press, 1960.
7. В предисловии к английскому изданию «Восемнадцати
лекций» 1971 г. Арон недвусмысленно пишет: «Мысль о том,
что советское и западные общества постепенно становятся все
ближе друг к другу в своем росте и могут конвергировать в
некую смешанную форму, — мысль, которую московские кри
тики приписали мне и стали яростно оспаривать, — в лучшем
случае всего лишь гипотеза. Я принимаю ее со многими оговор
ками, как то увидит внимательный читатель». Я эту гипотезу
вообще не принимаю, к тому же один из мотивов данной
книги — отказ от любых вариантов экономического детерми
низма.
8. Lipset S.M. Political Man. P. 230. В книге Д.Андерсона
и П.Дэвидсона (Ballots and the Democratic Class Struggle.
Stanford: Stanford University Press, 1943) понятие демократи
ческой классовой борьбы используется без определения в связи
с данными изучения общественного мнения.
9. Geiger Т. Die Klassengesellschaft im Schmelztiegel.
K6ln-Hagen: Kiepenheuer, 1949. S. 182ff. Несколько позже
многие немецкие авторы отстаивали тезис, что на Западе созда
но «нивелированное общество среднего сословия» (Schelsky H.
Die Bedeutung des Schlichtungsbegriffes fur die Analyse der
gegenwartiges deutschen Gesellschaft. 1953) или даже «бесклас
совое общество» (Landshut S. Die Gegenwart im Lichte der
Marxschen Lehre. 1956).
10. Schumpeter J. Capitalism, Socialism and Democracy. 2nd
ed. New York: Harper, 1942. P. 269; Arrow K. Social Choice and
Individual Values. New York: Wiley, 1951. Сказанное в тексте
относится, конечно, прежде всего к Энтони Даунсу (An Eco

nomic Theory of Democracy. New York: Harper, 1957).
11. Идея 4несоответствия сфер жизни» была сначала авто
рами франкфуртской школы противопоставлена классовой тео
рии. Ср.: Bergmann J., Brandt G., Korber К., Mohl E.T.,
Offe C. Herrschaft, Klassenverhaltnis, Schichtung //
Spatkapitalismus oder Industriegesellschaft. Verhandlungen des
16. Deutschen Soziologentages. Stuttgart: Enke, 1969. Сюда же
относится различие, проведенное несколько ранее Дж.К.Гэлб-
рейтом (в книге «Общество в изобилии») между «личным бла
госостоянием» и «общественной бедностью».
12. Цит. по: Colquhoun R. Raymond Aron. Vol. 2. P. 342.
Вся 14 глава этой биографической книги «Май 1968» содержит
много ценной информации. Помимо «Мемуаров» Арон оставил
нам два свидетельства своего отношения к событиям 1968 г.:
попытку анализа в «Неуловимой революции» («La Revolution
Introuvable») и долгий разговор с двумя несколько заблудши
ми детьми 1968 г. в «Спектатер ангаже». Я сравнительно часто
встречался с Ароном и до, и после 1968 г. и все сильнее чувст
вовал, что волшебные слова «1968-й» регулярно стопорят его
мыслительный процесс. Он так и не смог по-настоящему ос
мыслить майские события, и в результате его анализ поздней
ших процессов утратил актуальность. Вероятно, 1968-й год
нанес чересчур большой урон характерной для Арона смеси
французской и англосаксонской рациональности и показал тем
самым границы, которые великий либерал не мог перейти.
13. Ничего неверного в этом нет. Роберт Мертон напомнил
мне о понятии «отстраненной заботы» (detached concern), вве
денном им для характеристики роли врача. См. его книгу: So
ciological Ambivalence and Other Essays. New York —London:
Free Press / Macmillan, 1976. P. 18ff.
14. Brandt W. Die Abschiedsrede. Berlin: Siedler, 1987.
S. 32. Следующий ниже призыв к «труду, культуре и
науке» — «пусть не центр, но все еще большинство» — не осо
бенно убедителен. «Культура и наука» не только не составляют
большинства, но и по самой природе этих видов деятельности
расколоты в своей политической лояльности, а исчезновение
пролетариата («труда») является одной из причин растущих
трудностей в отношениях социал-демократических партий с из
бирателями.
6. Пределы роста
1. Хорошее изложение событий 15 августа 1971 г. и их пос

ледствий можно найти в статье Сьюзен Стрэндж «Междуна
родные денежные отношения». См. сб.: International Economic
Relations in the Western World 1959-71 // Ed. by A.Shonfield.

Vol. II. Oxford —London: Oxford University Press, 1976. Мне,
вероятно, следовало упомянуть, что я в качестве Европейского
комиссара по внешней торговле и внешним сношениям прини
мал в этих событиях непосредственное участие и возглавлял
делегацию ЕС на чрезвычайном заседании ГАТТ 25 августа
1971 г.
2. Заголовки 1920-х гг., конечно, принадлежат книгам Хосе
Ортеги-и-Гассета и Освальда Шпенглера. Заголовки 1970-х гг.
(в порядке перечисления) — работам М.Шанкса, Х.Бинсванге-
ра, А.Тоффлера, И.Р.Синаи, М.Олсона, П.Бергера, М.Олсона
(совместно с Х.Ландсбергом), Г.Р.Урбана.
3. Scholder К. Grenzen der Zukunft. Stuttgart: W.Kohlham-
mer, 1973. S. 83; Eppler E. Ende oder Wende. Stuttgart:
W.Kohlhammer, 1975. S. 11.
4. См.: Peccei A. The Human Quality. Oxford: Pergamon
Press, 1975; Meadows D.H., Meadows D.L. The Limits of
Growth. First Report to the Club of Rome. New York: Universe
Books, 1972; Mesarovid M., Pestel E. Mankind at the Turning
Point. Second Report to the Club of Rome. New York: Reader's
Digest Press, 1974.
5. Этот драматический процесс стоит подтвердить докумен
тально. Сравнительно с периодом 1960 — 1973 гг. показатели
общего роста производства в 1973 — 1983 гг. упали в США с
4,17 до 2,04, во Франции с 5,56 до 2,23, в Германии с 4,43 до
1,64, в Италии с 5,30 до 1,80, в Японии с 10,43 до 3,70. Толь
ко в Великобритании они остались стабильными — и низкими:
2,22 против 2,28. См.: Liesner T. Economic Statistics 1900 —
1983. London: The Economist Publications, 1985. P. 127, tab. 1.
6. Rostow W.W. The World Economy. Если взглянуть на эти
прогнозы после бума 1980-х гг., они предстанут перед нами как
крайний пример интерпретации эфемерного как эпохального.
7. Hirschmann A. Shifting Involvements: Private Interest and
Public Action. Princeton: Princeton University Press, 1978. Chap. 1.
8. Olson M. The Rise and Decline of Nations.
9. Цит. по: Mishan E. The Economic Growth Debate. Lon
don: Allen & Unwin, 1977; Beckerman W. In Defence of Eco
nomic Growth. London: Jonathan Cape, 1974.
10. Strasser J. Grenzen des Sozialstaates? Koln —Frank-
furt/M.: EVA, 1979. S. 113.
11. Crozier M., Huntington S., Watanabe J. The Crisis of
Democracy. New York: New York University Press, 1975.
12. Alt J. The Politics of Economic Decline. Cambridge:
Cambridge University Press, 1979 (см. в первую очередь с. 269
и ел.).
13. См., напр.: Habermas J. Legitimationsprobleme im

Spatkapitalismus. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1973; Offe С
Strukturprobleme des kapitalistischen Staates. Frankfurt/M.:
Suhrkamp, 1972.
14. Ср.: Habermas J. Die neue Unubersichtlichkeit. Frank
furt/M.: Suhrkamp, 1985. Хабермас связывает это выражение
прежде всего с «истощением утопии» и «тупиком социального
государства».
15. Так у М.Крозье в примеч. 11 к уже упомянутой книге
«Кризис демократии». Ср., впрочем, у К.Миддлмаса (Politics
in Industrial Society): «Система, как при перегрузке в сети, на
чала пережигать больше предохранителей, чем могли починить
электрики в то тяжелое десятилетие».
16. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. New
York: Basic Books, 1973; Idem. The Cultural Contradictions of
Capitalism. New York: Basic Books, 1976. P. 70. Трудно удер
жаться от замечания, что Белл, говоря о «дизъюнкции» социо-
экономических структур и культуры, фактически описывает
дизъюнкцию двух своих книг. Немногие авторы так живо чув
ствовали тенденции социального развития, как Белл; поэтому
его книги являются вехами в истории послевоенного периода.
Но они принадлежат своему времени и потому ограничены. «Пост
индустриальное общество» относится к 1960-м — 1970-м гг.,
«Культурные противоречия» — к 1970-м — 1980-м (а «Возвра
щение святого» — к 1980-м — 1990-м).
17. Inglehart R. The Silent Revolution: Changing Values and
Political Styles Among Western Public. Princeton: Princeton
University Press, 1977. Цитаты см. на с. 3 и 285, определе
ние — на с. 40 — 42, «цели западной общественности» резюми
рует таб. 2-6 (с. 49). Сравнительные данные за 1970, 1973 и
1976 гг. см. в таб. 4-1 (с. 104).
18. В Германии тех лет излюбленным выражением было
«поворот тенденции», и по этой теме набралась целая малень
кая библиотека, прежде чем состоялся политический «поворот»
1982 г. Точно так же интеллектуальный неоконсерватизм в
США, представлявшийся журналами вроде «Комментари» или
«Паблик интрест», предвосхитил избрание Рональда Рейгана
президентом.
7. После классовой борьбы
1. Это важнейший итог доклада ОЭСР «Гибкость рынка

труда» (Paris: OECD, 1986), подготовленного комиссией под
моим председательством.
2. Strange S. Casino Capitalism. Oxford: Blackwell, 1986.

Профессор Стрэндж настроена не слишком оптимистично:
4Если начинает царить чистая удача, все более и более опреде
ляя происходящее с людьми, тогда как квалификация, стара
тельность, инициатива, целеустремленность и упорный труд
значат все меньше меньше, доверие к социальной и политичес
кой системе и вера в нее неизбежно должны стремительно убы
вать» (с. 2).
3. Rohatyn F. On the Brink // New York Review of Books.
1987. Vol. XXXIV. № 10. Посланник Джей выражал свое мне
ние в основном в разговорах. Бестселлером стала книга:
Batra R. The Great Depression of 1990. New York: Simon &
Schuster, 1987. Очевидно, в Кассандрах, предсказывавших
19 октября 1987 г., не было недостатка.
4. Эти цифры Майнхард Мигель представил в Институте
экономической и общественной политики в Бонне, а также
опубликовал в «Ди цайт» 20 февраля 1987 т.
5. У этой темы долгая история. В новейшее время я многое
узнал от двух авторов, связанных с Новой школой социальных
исследований: Arendt H. The Human Condition. Chicago: Uni
versity of Chicago Press, 1958; Heilbroner R. The Act of Work.
Washington: Library of Congress, 1985.
6. Другие примеры игры с цифрами дополняют эту карти
ну, иногда весьма неожиданными аспектами. Возьмем хотя бы
статистику часов, отработанных промышленными рабочими за
год. Никого не удивляет, что Япония (2156 часов) возглавляет
лигу ОЭСР, но поразительно, что Германия (1708 часов) ока
зывается на нижней строчке. Швейцария (1913 часов) и США
(1912 часов) занимают верхние места, Франция (1771 час) и
Великобритания (1778 часов) — нижние. См.: Die Zeit. 1987.
13. Febr. (Ангус Мэддисон в статье, указанной в примеч. 8,
приводит несколько иные цифры.) Джонатан Гершуни преоб
разовал указанные выше макропоказатели на микроуровне и
рассчитал, сколько часов в день люди «сэкономили» благодаря
новому развитию процесса труда. Он размышлял также о лич
ных и социальных последствиях подобных перемен, о том, как
придать смысл и значение обретенному таким образом досугу.
См., напр.: Gershuny J. Lifestyle, Innovation and the Future of
Work // The Royal Society of Arts Journal. 1987. Vol. CXXXV.
№ 5371. June.
7. Ср.: Harris J. Unemployment and Politics: A Study in
English Social Policy 1886—1914. London: Oxford University
Press, 1972; Keyssar A. Out of Work: The First Century of Un
employment in Massachusetts. Cambridge: Cambridge University
Press, 1986.
8. См. об этом: Maddison A. Growth and Slowdown in Ad
vanced Capitalist Economies: Techniques of Quantitative Assess-
ment // The Journal of Economic Literature. 1987. Vol. XXV.

Mo 2. P. 686.
9. Здесь встают вопросы терминологии, довольно разнооб
разной. Ханна Арендт (см. примеч. 5) различает «labour»
(труд ради средств к жизни), «work» (труд по созданию раз
личных вещей) и «action» (деятельность). Роберт Хайльбронер
использует слово «work» для обозначения всех трех понятий.
Я взял у Маркса различение «труда» (гетерономного) и «дея
тельности» (автономной), имеющее отдаленное отношение к
различению «практической» и «теоретической» жизни у Арис
тотеля.
10. Европейскую позицию см. в работах, составляющих сб.:
Befreiung von falscher Arbeit / Hrsg. von T.Schmid. 2. Aufl.
Berlin: Wagenbach, 1986. Американскую позицию представля
ет, например, Р.Хайльбронер (см. примеч. 5, особенно с. 22 и
ел.).
11. Эти цифры взяты из публикаций Бюро переписи. Рас
сматривая более поздний период, я полагался на анализы
Чарльза Шульце (Институт Брукингс), при исследовании
более раннего — на неопубликованную статью Фрэнка Леви
(Университет Мэриленда) «Бедность и экономический рост».
См. также книгу последнего: Dollars and Dreams: The Changing
American Income Distribution. New York: Russell Sage/Basic
Books, 1987.
12. Это определение взято из дискуссионного доклада
Мэри Джо Бэйн и Пола Джарговски в Национальной академии
наук «Городская бедность: Основные вопросы».
13. Nathan R.P. Will the Underclass Always Be with Us //
Transaction: Social Science and Modern Society. 1987. Vol. 24.
№ 3. Роберт Райшауер пишет в дискуссионном докладе для
Института Брукингс: «Если низший класс определять как насе
ление бедное, не имеющее квалификации или образования,
имеющее ограниченную связь с рынком труда, то он мог бы со
ставить до 6% населения страны или 43% беднейшего населе
ния страны. Уберите из этой группы тех, кто не относится к
черным или испаноязычным, не живет в большом городе, и
низший класс сократится до 1,2% населения или 8,7% бедней
шего населения страны».
14. Важнейшая книга У.Дж.Уилсона на данную тему: The
Truly Disadvantaged: Inner City Woes and Public Policy. Chi
cago: University of Chicago Press, 1987. Какую терминологию
Уилсон применял раньше, видно по работе: Cycles of Depriva
tion and the Underclass Debate // Social Services Review. 1985.
Vol. 59. № 4. Здесь я цитирую его дискуссионный доклад
1986 г.: Social Policy and Minority Groups: What Might Haven
Been and What We Might See in the Future.
15. Цит. по статье, указ. в примеч. 13. Р.Натан присово

купляет к этому утверждению ссылку на определение, данное
классу ««социологом Ральфом Дарендорфом в книге "Класс и
классовый конфликт в индустриальном обществе"», но это
мало что доказывает. Статьи К.Аулетты вышли в книге: The
Underclass. New York: Random House, 1982.
16. Часто об этом говорят в довольно обескураживающей
форме. По сравнению с безответственно легкомысленной «гене
тикой» таких авторов, как Адольф Дженсен и Ханс Эйзенк,
одно удовольствие читать статью Кристофера Дженкса «Гены и
преступность» (New York Review of Books. 1987. Vol. XXXIV.
№ 2). Однако и Дженкс замечает: «Как я полагаю, сегодня мы
не ближе к пониманию того, почему культуры различаются
между собой или почему они изменяются с течением времени,
чем тридцать лет назад».
17. «Человеческий масштаб» появился в немецком переводе
книги Фрица Шумахера: Small is Beautiful. London: Blond &
Briggs, 1973.
18. Имеется в виду текст Маркса/Токвиля на с. 35 — 36.
19. Tuchman В. A Distant Mirror: The Calamitous 14th Cen
tury. New York: Knopf, 1978.
20. Geiger T. Die soziale Schichtung des deutschen Volkes.
S. 97, 111.
21. Mead L.M. Beyond Entitlement. P. 22.
22. Определение Л амбара цитируется здесь по статье «Ано
мия» в Оксфордском словаре. Теперь есть и книга, посвящен
ная определению и общей истории этого важного понятия: Оггй
М. Anomie: History and Meanings. Boston: Allen & Unwin,
1987.
23. Я ссылаюсь здесь на «Самоубийство» Э.Дюркгейма и
статьи Р.Мертона «Социальная структура и аномия», «Преем
ственность в теории социальной структуры и аномии» (Social
Theory and Social Structure. Rev. ed. Glencoe/Ill.: Free Press,
1957).
24. Zander M. What Is the Evidence on Law and Order? //
New Society. 1979. Vol. 50. K« 897. 13 Dec. P. 593. Зендер ут
верждает, что в одной только Великобритании ежегодно бывает
10 000 таких случаев.
8. Новый общественный договор
1. Strange S. Casino Capitalism. P. 193. Цитата о «непре

рывно дымящих сигаретами молодых людях» несколько ниже
взята оттуда же (с. 1).
2. Цит. по изложению позиции Шумпетера Дж.М.Кейнсом

(Treatise on Money. Cambridge: Cambridge University Press,
1971. Vol. 2. P. 85). Цитата представляет интерес еще и пото
му, что Кейнс в данном случае «безоговорочно принимает» по
зицию Шумпетера.
3. Г-жа Тэтчер, вероятно, не читала книги М.Винера: Eng
lish Culture and the Decline of the Industrial Spirit 1850—1980.
В течение всего срока ее полномочий и после провала на новых
выборах американцы «принимали» ее лучше, чем соотечествен
ники, поскольку она апеллировала к американской традиции
открытой границы.
4. В этом отношении ничто не изменилось с тех пор, как,
например, губернатор Куомо в 1987 г. присвоил доклад, оза
главленный «Новый общественный договор», в котором, одна
ко, в действительности предлагались, скорее, частные договоры
в социальной политике.
5. Во всяком случае так было в 1920-е гт. См. об «интел
лектуальном пролетариате»: Geiger T. Die soziale Schichtung
des deutschen Volkes. S. lOOf.
6. Возможно, Рональд Инглхарт, излагая «постматериалис
тическую позицию» (The Silent Revolution. P. 64), по чистой
случайности указывает на «Озеленение Америки» Чарльза
Рича. Книга Инглхарта в любом случае предоставляет самый
разнообразный материал по рассматриваемой здесь теме.
7. Неприкрытая правда состоит в том, что в первую оче
редь поднимаются цены и падают доходы; экономическое поло
жение большинства отдельных людей ухудшается. См. мою ра
боту: Betrachtungen tiber die Revolution in Europa. Stuttgart:
DVA, 1990.
8. Предыдущие цитаты взяты из: Am I a Liberal? // Key
nes J.M. Collected Writings. Vol. IX. London: Macmillan, 1972.
P. 296, 299. Там же перечислены пять пунктов либеральной
повестки дня (с. 301). Последняя цитата взята из письма сэру
Арчибальду Синклеру от 4 апр. 1938, опубл.: Keynes J.M. Col
lected Writings. Vol. XXVIII. London: Macmillan, 1982. P. 107.
9. Подробнее см.: Labour Market Flexibility. Paris: OECD,
1986.
10. Идея минимального дохода дискутировалась, принима
лась, отвергалась и вновь дискутировалась с тех пор, как Дэ
ниел Мойнихен опубликовал свою книгу: Moynihan D.P. The
Politics of a Guaranteed Income. New York: Random House,
1973. Весьма полезное освещение этой темы и соответствующей
литературы можно найти в работе: Gerhardt K.-U., Weber A.
Garantiertes Mindesteinkommen // Befreiung von falscher Arbeit.
Такие группы, как Basic Income Research Group (BIRG) в Лон
доне, реализовали наиболее ценные предложения.
11. Social Insurance and Allied Services: Report by Sir Wil

liam Beveridge. London: HMSO, 1942. P. 11. См. гл. 16 и 17 в
кн.: Harris J. William Beveridge: A Biography. Oxford: Claren
don Press, 1977.
12. В той мере, в какой можно таким образом охарактери
зовать основной нормативный тезис работы Хабермаса, я с ним
совершенно согласен. Но со свободным дискурсом — нет. Еди
ногласие — необходимое условие легитимных норм.
13. Цит. по: Buchanan J. The Constitution of Economic Pol
icy // American Economic Review. 1987. Vol. 77. № 3. Бьюкенен
упоминает в этой связи собственную книгу 4 Пределы свобо
ды», а также работы, написанные совместно с Джеффри Брен-
наном («Обоснование правил») и Гордоном Тэллоком («Ис
числение согласия»).
14. Их палитра простирается от Красного Креста и «Кари-
тас», благотворительных фондов и профессиональных объеди
нений до ограниченных местных инициатив. Проблема отноше
ния неправительственных организаций к государственным уч
реждениям отражает проблематику гражданского общества и
государства: рамки необходимы, но картелизация, а затем и
огосударствление неправительственных организаций разрушает
их суть.
15. Цит. по изд.: Schriften zur Geschichtsphilosophie /
Hrsg. von M.Riedel. Stuttgart, 1980.
16. На с 42 я уже противопоставлял в этой связи Канта и
Поппера. В словах Канта о «цели природы» есть что-то экзис
тенциалистское, всегда (почти) отпугивавшее Поппера. В
любом случае можно было бы вспомнить последние работы По
ппера, например, книгу (написанную совместно с Джоном
Экклсом): The Self and Its Brain. Berlin: Springer International,
1977.
17. Шумпетер написал это в некрологе: John Maynard
Keynes 1883—1946 // American Economic Review. 1946.
Vol. XXXVI. Xo 4.
18. Hirschmann A.O. Exit, Voice and Loyalty: Responses to
Decline in Firms, Organizations and States. Cambridge —London:
Harvard University Press, 1970 (особенно с. 19 и гл. 9).
19. См.: Around Exit, Voice and Loyalty // Hirschmann A.O.
Essays in Trespassing: Economics to Politics and Beyond. Cam
bridge: Cambridge University Press, 1981 (особенно с. 265 и
223).
20. Skidelsky R. John Maynard Keynes. Vol. 1. New York:
Viking Penguin, 1986. P. 399. Другой современный биограф
Кейнса, чьей работой я охотно пользуюсь, даже в заглавии
своей книги подчеркивает его «консервативную революцион-
ность»: Hession C.H. John Maynard Keynes: A Personal Biogra

phy of the Man Who Revolutionized Capitalism and the Way We
Live. New York —London: Macmillan, 1984.
21. Keynes J.M. The General Theory of Employment, Interest
and Money // Keynes J.M. Collected Works. Vol. VII. London:
Macmillan, 1973. P. 372.
22. См.: Keynes J.M. Essays on Persuasion // Keynes J.M.
Collected Works. Vol. IX. London: Macmillan, 1972. P. 373.
23. См.: Popper K. The Poverty of Historicism. London:
Routledge & Kegan Paul, 1957 — в особенности раздел, посвя
щенный «поэтапным или утопическим технологиям» (с. 64 —
70).
24. См.: Keynes J.M. Essays on Persuasion. P. 331.
Содержание
1. РЕВОЛЮЦИИ
И ЖИЗНЕННЫЕ ШАНСЫ 10
Два лика модерна 10
Права и их обеспечение 18
Политика и экономика 26
Жизненные шансы 33
2. ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА
И СОЦИАЛЬНЫЕ КЛАССЫ 40
Неравенство, господство, классовая борьба 40
Гражданские права выходят на сцену 45
Тезис Маршалла 52
Гражданское общество 59
Лучший из возможных миров? 65
3. ПОЛИТИКА
В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ 71
Моменты и мотивы социального изменения 71
Макс Вебер и проблема современной политики 78
О комбинированных конституциях
или реальной свободе 86

Конец одной иллюзии 101
Тоталитаризм НО
Диктатуры и простые стандарты 120

Мир Раймона Арона 127
Конвергенция, социализм
и многообразие действительности 136
Демократическая классовая борьба 143
1968-й год 150

Мировой порядок рушится 157
Дебаты об экономическом росте 164
Новая неясность 171
Постиндустриальное общество? 179
Без работы 186
Вопрос дефиниции (1): низший класс 196
Вопрос дефиниции (2):
граждане и сепаратисты 203
Опасности аномии 209
8. НОВЫЙ ОБЩЕСТВЕННЫЙ
ДОГОВОР 218
Европа в начале девяностых годов 218
Повестка дня для либералов 230
Набросок обращения к молодежи 242
Мировое гражданское общество 250
О стратегических изменениях 256
ПРИМЕЧАНИЯ. . 264
Ральф Дарендорф
СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ
КОНФЛИКТ
Очерк политики свободы
Художественное оформление А.Сорокин

Компьютерная верстка Н.Мерзляков
ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 29.10.2002

Формат 84х108'/з2. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная
Усл. печ. л. 15,12. Уч.-изд. л. 17,5. Тираж 1000 экз.
Заказ № 3414
Издательство «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН)
129256, Москва, ул. В. Пика, д. 4, корп. 1. Тел. 181-01-71
Тел. 181-34-57 (отдел реализации)
Отпечатано с готовых диапозитивов во ФГУП И ПК

«Ульяновский Дом печати». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14
Об авторе
Лорд Ральф Дарендорф, кавалер Ордена Британской
империи 2-й ст., член Британской академии, ученый-об
ществовед. Член палаты лордов от либеральных демо
кратов. Бывший директор Лондонской школы экономики
(1974 — 1984), ректор Колледжа св. Антония (1987 —
1997), зам. вице-президента Оксфордского университета
(1991 — 1997 ). Председатель Совета благотворительной
помощи и член правления нескольких благотворитель
ных организаций в Соединенном Королевстве и других
европейских странах.
Родился в 1929 г. в Гамбурге (Германия). Отец —
Густав Дарендорф, член Германского рейхстага от соци
ал-демократов; активно участвовал в антинацистском со
противлении, окончание войны встретил в тюрьме.
Ральф Дарендорф был арестован за антинацистскую де
ятельность среди школьников в 1944 — 1945 гг. После
войны изучал философию и классическую филологию в
Гамбургском университете (получил степень доктора фи
лософии в 1952 г.), а также социологию в Лондонской
школе экономики (получил степень доктора философии
в 1956 г.). Профессор социологии Гамбургского (1958),
Тюбингенского (1960) и Констанцского (1966) универси
тетов. Был приглашенным членом совета и профессором
в Центре передовых исследований в Пало-Альто, Колум
бийском университете, Принстонском университете, Уни
верситете Британской Колумбии и фонде Рассела Сэйд-
жа в Нью-Йорке.
С 1966 г. занимался различной общественно-полити
ческой деятельностью в Германии: правительственный
консультант по реформе образования; член земельного
парламента Баден-Вюртемберга (1968 — 1970) и Бундес
тага (1969 — 1970) от Свободной демократической пар
тии; помощник министра иностранных дел в первом пра
вительстве Вилли Брандта (1969 — 1970). Член комиссий
Европейского Сообщества по внешней торговле и ино
странным делам (1970 — 1973), по исследовательской ра
боте, науке и образованию (1973—1974)
В 1974 г. переехал в Соединенное Королевство, став
директором Лондонской школы экономики. Работал в
ряде общественных организаций, в том числе в Королев-

Darendorf R Sovremenny Sotsialny Konflikt

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Darendorf R Sovremenny Sotsialny Konflikt

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

«УНИВЕРСИТЕТСКАЯ БИБЛИОТЕК;

Данное издание выпущено в рамках проекта

Перевод с немецкого Л. Ю. Паншиной

Права и их обеспечение — две разные вещи, и требо­

качестве приглашенного специалиста Фонда Рассела

об упадке модерна. Надеюсь, о настоящем очерке ничего

менее постоянное стремление улучшить существующие

Два лика модерна

начинает колебаться, затем резко меняется. Иногда вме­

революции или нет. Революции происходят, когда не ос­

сомневаться в прочности своей позиции и присоединяют­

С точки зрения эстетических категорий научного ме­

этого не случилось, все старые понятия остаются в силе

По определению (лат.) (Примеч. пер.)

менее организованные массы делали историю, и в требо­

А что же бюргерство, или, говоря словами Маркса,

одна и та же социальная группа. Речь идет не о Янусе,

одна история: в марте 1986 г. я побывал в Никарагуа.

жении. Возросла роль государства как экономического

Один семейный клан монополизирует почти все и выде­

когда речь идет о выживании, люди не нарушают соци­

кращается. Рассматриваемые им примеры приводят к вы­

обще имеют характер права). Конечно, доходы могут ва­

«блага», очевидно недостаточны, когда речь идет обо

ретическую взаимосвязь, обратившись для этого к Марк­

с одной стороны, социальными или политическими — с

го». На другом конце спектра Роберт Хайльбронер с тре­

законные права всегда предполагают возможность обжа­

барьеры. Рост не достигал нижних слоев, потому что

сложные взаимоотношения политики и экономики по­

но это редкие и великие моменты истории, Общее прави­

шим воодушевлением. На сцену выступила новая партия

непростое. В своей книге «Жизненные шансы» в 1979 г.

вать придумать другие понятия. На ум в первую очередь

наслаждалось, при всей его сомнительности, своего рода

Современность по самой своей сути есть разрыв с ли­

ные, составленные правила — "законы"», и, наконец,

вое государство мало к чему пригодны без гражданского

Неравенство, господство, классовая борьба

го договора уже давно разграничивает понятия ассоциа­

дать и господствовать! Без них все превосходные при­

порядков и гражданских войн в собственных странах и

Общественный договор пишется заново с помощью

Два порога социального изменения имеют в этой

Гражданские права выходят на сцену

вавшего ему. В конечном итоге они, по внутренней необ­

законы, то увидим, что они несут всем людям равную

на-Burger'a. Другая трудность возникает при переводе

человека в этом отношении удаляет, даже освобождает

ляют исключение, а не правило. Процесс цивилизации

редний план вновь выступают границы членства в сооб­

вплотную подошло к границе, за которой начинается не­

социального развития последних двух столетий служит

Этого можно добиться, принимая в члены общества боль­

ного социального конфликта уже не в том, чтобы устра­

чрезвычайных полномочий. И все же, несмотря на все

линия в правах. По этой причине необходимым дополне­

Аргументы в пользу такого развития налицо. Основ­

ственного здания» и начали «перестраивать все здание»,

ле расширения человеческих опций. Однако сам он как

Переводится как «гражданское (буржуазное) общество»

мым и прежде всего ненасильственным. Гражданствен­

представляющем собой лишь создание условий, при ко­

Права и их обеспечение — две разные вещи, и требо

начинает колебаться, затем резко меняется. Иногда вме

революции или нет. Революции происходят, когда не ос

сомневаться в прочности своей позиции и присоединяют

С точки зрения эстетических категорий научного ме

менее организованные массы делали историю, и в требо

Один семейный клан монополизирует почти все и выде

когда речь идет о выживании, люди не нарушают соци

кращается. Рассматриваемые им примеры приводят к вы

обще имеют характер права). Конечно, доходы могут ва

ретическую взаимосвязь, обратившись для этого к Марк

го». На другом конце спектра Роберт Хайльбронер с тре

законные права всегда предполагают возможность обжа

сложные взаимоотношения политики и экономики по

но это редкие и великие моменты истории, Общее прави

Современность по самой своей сути есть разрыв с ли

го договора уже давно разграничивает понятия ассоциа

дать и господствовать! Без них все превосходные при

вавшего ему. В конечном итоге они, по внутренней необ

редний план вновь выступают границы членства в сооб

вплотную подошло к границе, за которой начинается не

Этого можно добиться, принимая в члены общества боль

ного социального конфликта уже не в том, чтобы устра

линия в правах. По этой причине необходимым дополне

Аргументы в пользу такого развития налицо. Основ

мым и прежде всего ненасильственным. Гражданствен

представляющем собой лишь создание условий, при ко

дарства знавали великое множество группировок антиав

тельной политической стабильности многообразие граж

некоммунистических наступила эпоха бесклассового об

будет действительно. Свобода всегда остается под угро

конодательно. Примером может служить расширение из

1930 г. Давление конфликта, следовательно, было нали

найдутся силы, которые будут удерживать в рамках чу

циями и гнетом своей родины — и пуститься в неизвест

ма странную уловку, утверждая, что эти демократии воз

внимательнее изучить отношение американцев к социаль

ния умиравших, казалось бы, городов и регионов восто

населения со значительным отрывом; 80 лет спустя дохо

сместился от вопроса о правах к убеждению, что рас

Америке большинство таких попыток провалились; ази

колков революционных взрывов и в то же время избе

дах чрезмерных, о той пагубной страсти, которая застав

Для исчезновения пролетариата имелись свои причи

ный прогресс требовал новых навыков; различение ква

серьезные вопросы. Некоторым понадобилось удивитель

как политической силы и поэтому представляет мало ин

почва» — и «тотальная мобилизация», постоянное под

групп низших слоев, которые «никогда не были интегри

Искушения коммунизма гораздо лучше документиро

но невероятной, на первый взгляд, характеристики, дан

щался в ту смесь авторитарных и современных черт, ко

Так у автора. Статья Киркпатрик носит название «Дикта

соглашение о тарифах и торговле, следящие за соблюде

теряться. Но и там нормальная жизнь продолжалась не