МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

имени М.В. ЛОМОНОСОВА

ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

На правах рукописи

Андреев Дмитрий Александрович

Самодержавие и борьба в правительственных верхах в 1894–1904

годах

Специальность 07.00.02 – Отечественная история

ДИССЕРТАЦИЯ
на соискание ученой степени
доктора исторических наук

Москва – 2022
 2

СОДЕРЖАНИЕ

Введение 4
Глава 1. Характеристика источников и анализ историографии 19
1.1. Характеристика источниковой базы 19
1.2. Обзор историографии 32
Глава 2. Самодержавие в конце 1894 – начале 1895 года: проблемы и
противостояния в ситуации смены верховной власти 87
2.1. Проблема готовности наследника к царствованию и вопрос о
«политическом завещании» Александра III 87
2.2. Междувластие октября 1894 года в восприятии представителей
правительственных верхов и общественности 128
2.3. Противостояния в окружении императора в конце 1894 года и
борьба вокруг его первых кадровых решений 149
2.4. Общественная полемика о курсе нового царствования и начало
конкуренции за первенство в министерском окружении Николая II 216
Глава 3. Конфликты в окружении императора во время министерства
И.Л. Горемыкина в 1895–1898 годах 260
3.1. Перемена в руководстве МВД в 1895 году: решение и его
интерпретации 260
3.2. Министр внутренних дел и губернатор П.Д. Ахлёстышев 277
3.3. Просвещенческие альтернативы обществ ревнителей 329
3.4. Оформление управленческой стилистики И.Л. Горемыкина и его
конкурентов 353
Глава 4. Николай II, его родственники и министерские группировки в
1899–1902 годах 378
4.1. Правительственные конфликты 1899 года 378
4.2. Внутридинастические кризисы 1899 и 1900 годов 422
4.3. Министерство Сипягина 1899–1902 годов: его союзники и
противники 447
 3

Глава 5. Император, династия и ключевые правительственные фигуры

в 1902–1904 годах 507
5.1. Институциональное противостояние В.К. Плеве и С.Ю. Витте 507
5.2. Конфликты в правительственных верхах по основным
внутриполитическим вопросам в 1902–1904 годах 534
5.3. Император и борьба в его окружении в ситуации перехода к
новому политическому курсу (вторая половина лета – начало осени 1904
года) 576
Заключение 621
Список использованных источников и литературы 633
 4

Введение

Научная значимость и актуальность. Период 1881–1904 гг. в

истории Российской империи является особым временем, когда масштабные
реформы 1860–1870-х гг. запустили необратимые процессы
фундаментальной научно-технической, социально-экономической и
социально-культурной модернизации, однако общество, представлявшее
собой сочетание социумов, слишком отличавшихся друг от друга, оказалось
неготовым к ее темпам, и ему потребовалось то, что в современной
историографии получило название «консервативной стабилизации»1 или
«народного самодержавия»2. Предлагаются и другие наименования этой
эпохи. Например, Б.Н. Миронов говорит о складывании в результате
Великих реформ «всесословной правомерной монархии». При этом режиме
создавались условия для формирования «легальной формы власти», при
которой император ограничивался правом, местным самоуправлением, а
также общественным мнением. Несмотря на корректировку Великих реформ
при Александре III, государство, тем не менее, «продолжало
эволюционировать» в направлении конституционной монархии.
Политическая система Российской империи последних двух с половиной
пореформенных десятилетий «сочетала правомерное, или нормативное,
государство и административный режим, действующий в правовом поле, в
пределах формальных ограничений, не подрывающих правомерное
государство». При этом предпоследний император испытывал определенные
и весьма ощутимые институциональные стеснения. Государственный совет, а

1
Васильев А.А. Концепция консервативной стабилизации в российском обществе в XIX–
XX вв. // Вопросы истории. 2016. № 12. С. 151–159; Гриценко Н.Ф. Консервативная
стабилизация в России в 1881–1894 годах: Политические и духовные аспекты внутренней
политики. М., 2000. С. 25–27.
2
Ананьич Б.В. Власть и реформы. От самодержавной к советской России // Вестник
Российского гуманитарного научного фонда. 1996. № 2. С. 40.
 5

также «вся бюрократия» ограничивали монарха «в значительной мере», а

«оппозиция в правительственных кругах» даже «заставляла» его поступаться
некоторыми из намерений3.
В России политическая субъектность традиционно либо является
монополией власти, либо неизмеримо мощнее у власти, нежели у тех
общественных акторов, которые не имеют к власти или обеспечивающим ее
структурам никакого отношения. Поэтому, с одной стороны, именно
состояние власти, ее характеристики и свойства являются главными
критериями оценки политического режима, существующего и устойчиво
воспроизводящегося на каком-то временном промежутке. С другой стороны,
изучение политического режима является фактически исследованием его
власти. То есть именно власть (ее феноменология, особенности и
противоречия) задает систему координат, в которой следует рассматривать
специфические черты той или иной эпохи. Иными словами, политическая
история России, в том числе самодержавного периода, – это история ее
власти.
История власти отличается от истории политических процессов как
таковых: последние предполагают определенную осмысленную и
целенаправленную деятельность для каких-либо конкретных
преобразований, ради реализации общенациональных или групповых
интересов. История власти фокусируется на самом феномене властвования –
его смыслах, скрытых и проявленных действиях, совершение которых
обеспечивает причастность к кругу лиц, принимающих решения, – на борьбе,
основанной подчас не на объективных причинах, а на иных мотивациях,
относящихся к субъективному индивидуальному или коллективному
мировосприятию.

3
Миронов Б.Н. Российская империя: от традиции к модерну: В 3 т. Т. 2. СПб., 2015. С.
406, 411, 410.
 6

В этом смысле в обозначенном периоде 1881–1904 гг. особым этапом

является время первой половины царствования Николая II, с его восшествия
на престол в 1894 г. и до лета 1904 г., когда в силу нескольких причин
император резко изменил внутриполитический курс, что привело к
оживлению общественно-политической жизни, а затем к кризису 1905–
1906 гг., завершившемуся прекращением существования бюрократического
самодержавия де-юре. В эти почти десять лет власть представляла собой
систему, в центре которой находились непосредственно сам монарх и его
ближайшее династическое окружение, а на ближней периферии – ключевые
представители высшей бюрократии, прежде всего руководители центральных
государственных учреждений, которые за время существования
министерской системы превратились в основных исполнителей решений
императора. В 1894–1904 гг. во власти, с одной стороны, продолжали по
инерции действовать установки предыдущего царствования, однако, с другой
стороны, стали активно утверждаться модернизационные представления о
легизме, необходимости качественного повышения эффективности
государственной машины и аккуратного продвижения к конструктивному
диалогу с общественностью. В результате столкновения этих двух тенденций
во власти начались конфликты, которые часто имели вкусовую и
эмоциональную природу, под которую уже постфактум подверстывались те
или иные логические и прагматические доводы и интересы.
Поэтому научная значимость и актуальность работы обусловлены
необходимостью изучения феномена власти в поздней Российской империи,
то есть не процесса реализации каких-то программ или реформ, а именно
политических индивидуальностей нескольких ключевых фигур,
определявших правительственный курс, их личностных особенностей,
влияния этих и иных субъективных факторов на способы и специфику
отправления такими лицами их должностных функций. Применительно к
рубежу XIX–XX вв. и реалиям бюрократического самодержавия Российской
империи политические идентичности подобных фигур наилучшим образом
 7

проявлялись в их взаимной борьбе. К тому же в политической системе

России того времени не существовало некоего первого после монарха лица,
которое определяло бы всю правительственную политику, то есть премьера.
Однако отсутствие формального поста не мешало ведущим министрам
конкурировать друг с другом за статус теневого премьера, то есть наиболее
влиятельного министра, и за особую расположенность самодержца. Такое
противостояние, подразумевавшее отстаивание сугубо личных интересов,
вместе с тем могло принимать вид полемик по принципиальным вопросам
государственного управления. Предлагаемое рассмотрение событий во
власти в конце XIX – начале XX в. позволит уточнить содержательное
наполнение и трактовки целого ряда фактов политической истории России
указанного периода.
Объектом исследования является самодержавная власть Российской
империи в ее внутридинастических коммуникациях и контактах с ведущими
представителями высшей бюрократии, а также взаимоотношения основных
правительственных фигур друг с другом. В данном случае под
самодержавной властью подразумевается император, который при принятии
управленческих решений руководствовался как собственными взглядами, так
и мнениями других представителей династии (императрицы и вдовствующей
императрицы, дядьев и других отдельных лиц из дома Романовых). В рамках
этого династического сообщества влияния на монарха со стороны его
родственников (даже занимавших должности, делавшие неизбежным
активное участие в формировании правительственного курса) были
неформальными и далеко не всегда результативными. Однако в результате
взаимодействия таких неформальных влияний (и даже их безуспешных
попыток) с личной позицией самодержца складывалось уже формально-
правовое волеизъявление последнего по тому или иному конкретному
управленческому вопросу. Деловое общение императора с лицами из числа
высшей бюрократии основывалось на формальных и регламентированных
правилах, однако даже в этом случае и при неукоснительном соблюдении
 8

норм придворного этикета степень официальности – и, напротив,

доверительности – контактов монарха с тем или иным чиновником была
разной. Минимизация формальностей подобного диалога, частичный отказ
обоих участников диалога от стилистики делопроизводственного
начальствования и подчинения в пользу иной манеры поведения
(соответственно покровительства и личного служения) свидетельствовали об
особом положении высокого назначенца, однако при этом не означали его
первенствующей роли среди других правительственных фигур. Что касается
последних, то в их число входили в основном (но не всегда) ключевые
министры, боровшиеся друг с другом за роль неформального лидера
правительственного сообщества, своего рода теневого премьера в ситуации
отсутствовавшего объединенного правительства. Данная трехчастная модель
– внутридинастические коммуникации, контакты монарха с высшей
бюрократией и взаимоотношения между ведущими правительственными
чиновниками – описывает объект исследования.
Предметом изучения является деятельность в 1894–1904 гг.
императора Николая II, императрицы Александры Федоровны,
вдовствующей императрицы Марии Федоровны, великих князей Георгия
Александровича, Михаила Александровича, Михаила Николаевича,
Владимира Александровича, Алексея Александровича, Сергея
Александровича, Павла Александровича, Александра Михайловича,
Константина Константиновича, великих княгинь Елизаветы Федоровны,
Ксении Александровны и других представителей династии, основных
правительственных фигур – К.П. Победоносцева, Н.Х. Бунге, И.Н. Дурново,
Ил.Ив. Воронцова-Дашкова, Т.И. Филиппова, С.Ю. Витте, И.Л. Горемыкина,
Н.В. Муравьёва, Д.С. Сипягина, Н.П. Боголепова, А.Н. Куропаткина,
П.С. Ванновского, В.К. Плеве и иных министров, высокопоставленных
представителей бюрократических кругов – А.А. Половцова, А.Н. Куломзина,
А.Д. Оболенского, Д.М. Сольского, Б.В. Штюрмера, С.Ф. Платонова,
П.Д. Ахлёстышева и других чиновников, а также лиц, принадлежавших к
 9

аристократическим слоям общества, руководителей периодических изданий,

журналистов – С.Д. Шереметева, Е.В. и А.В. Богдановичей,
В.П. Мещерского, В.А. Грингмута, А.С. Суворина, Л.А. Тихомирова и
прочих, причем деятельность, включавшая в себя как исполнение
формально-должностных функций, так и неформальное общение,
подразумевавшая взаимодействие лиц из дома Романовых друг с другом,
рабочие контакты императора с министрами и отдельными лицами более
низкого уровня из высших и центральных правительственных учреждений, а
также коммуникации министров друг с другом и их поведение в отношении
друг друга. В данном случае имеется в виду, что такая деятельность в силу
отсутствия бюрократической централизации наверху управленческой
вертикали в виде объединенного правительства, возглавляемого премьером,
неизбежно предполагала в том числе борьбу между ключевыми министрами
за статус неформального лидера. Эта борьба сводилась как к кулуарному
противоборству друг с другом, так и к проведению ведомственных и
межведомственных преобразований, которые, будучи объективно
востребованными, в то же время предполагали формально-статусное
усиление инициировавших их лиц. Представители династии активно
участвовали в такой борьбе путем поддержки того или иного министра или
препятствования ему, а также попытками сформировать у императора
определенную позицию в отношении конкретной правительственной
фигуры. Император же оставался в положении арбитра, фиксировавшего
неформальное лидерство конкретного министра в данный момент, а также
санкционировавшего (в смысле – допускавшего) новое противостояние
между министрами в целях смены подобного теневого премьера.
Деятельность указанных лиц, обозначенная в качестве предмета изучения,
имела отношение к внутриполитическому курсу, и только накануне русско-
японской войны она стала затрагивать и внешнеполитические вопросы.
Однако этот аспект борьбы в правительственных верхах не рассматривается в
настоящей диссертации по причине его изученности в историографии.
 10

Хронологические рамки исследования. Нижняя хронологическая

граница изучаемого периода – это 1894 г. (в целом) как канун восшествия на
престол императора Николая II. Данная граница является очевидной, потому
что в реалиях Российской империи верховная власть была предельно
персонифицированной и любое действие или бездействие первого лица
влекло за собой значимые последствия для всей страны. В этом смысле
передача власти от одного самодержца к другому всегда являлась рубежным
временем. Верхняя хронологическая граница изучаемого периода – это конец
лета – начало осени 1904 г., когда после убийства министра внутренних дел
В.К. Плеве начался поиск его преемника, который – по консенсусному
мнению династии и высшей бюрократии, поддержанному в итоге
императором, – должен был изменить внутриполитический курс в
направлении умеренных и управляемых либеральных преобразований. Также
в это же самое время у императора родился сын, благодаря чему исчезла
причина для повторения внутридинастических кризисов.
Территориальные границы исследования определяются его
объектом и предметом, они связаны с местонахождением изучаемых персон
и сводятся преимущественно к Санкт-Петербургу, Москве, Царскому Селу,
Петергофу, Гатчине, Ливадии.
Цель и задачи исследования. Целью исследования является
комплексный анализ взаимоотношений монарха самодержавной Российской
империи с представителями высшей бюрократии, противостоявшими друг
другу индивидуально и в составе групп за возможность обретения
неформального лидерства в правительственных верхах, с одной стороны, и с
лицами из императорской фамилии, по разным причинам пытавшимися
встроиться в эти противостояния, с другой стороны.
Для достижения цели исследования предполагается решение ряда
исследовательских задач:
– охарактеризовать степень исследованности темы и состояние ее
источниковой базы, определить в рамках темы вопросы, требующие
 11

пересмотра или решения в настоящей диссертации и в дальнейших

исследованиях;
– уточнить степень готовности наследника Николая Александровича к
царствованию в 1894 г. и проанализировать проблему «политического
завещания» Александра III;
– реконструировать восприятие междуцарствия в октябре 1894 г.
представителями правительственных верхов и общественностью;
– выявить противостояния в окружении императора в конце 1894 г. и
описать борьбу вокруг его первых кадровых решений;
– разобрать общественную полемику о курсе нового царствования и
конкуренцию за первенство в министерском окружении Николая II в конце
1894 – начале 1895 г.;
– проследить подготовку и осуществление перемены в руководстве
МВД в 1895 г. и связанные с этим событием мнения и интерпретации;
– рассмотреть противостояние тверского губернатора
П.Д. Ахлёстышева и министра внутренних дел И.Л. Горемыкиным как
принципиально новый конфликт внутри бюрократии;
– систематизировать сведения о борьбе двух групп правительственных
чиновников, предлагавших две идеологически противоположные модели
народного просвещения;
– оценить управленческую стилистику И.Л Горемыкина и аналогичные
поведенческие приемы его конкурентов в правительстве;
– исследовать два ключевых внутриправительственных конфликта
1899 г. – по вопросу о земстве и в связи со студенческими беспорядками;
– сравнить внутридинастические кризисы 1899 и 1900 гг., их
специфику и влияние на противостояния в правительственных верхах;
– идентифицировать политическую индивидуальность Д.С. Сипягина и
его взаимоотношения с союзниками и противниками;
– изучить новый виток противостояний в правительственных верхах
между В.К. Плеве и С.Ю. Витте, а также его институциональную специфику;
 12

– изложить основные вопросы борьбы в правительственных верхах по

основным внутриполитическим вопросам в 1902–1904 гг.;
– проанализировать противостояния в окружении императора накануне
перехода к новому политическому курсу во второй половине лета – начале
осени 1904 г.
Методологическая основа исследования. Настоящая диссертация
написана на основе фундаментальных принципов исторической науки –
историзма и объективности.
Принцип историзма выражается в рассмотрении событий прошлого как
целостных, последовательных и изменяющихся феноменов. Самодержавие
рубежа XIX–XX сохранило принципиальные характеристики политической
системы, сформированной при Петре I, ставшей устойчивой и
воспроизводимой при Павле I и Александре I, испытавшей на себе
последствия модернизационных преобразований пореформенной эпохи,
которые обострили фундаментальное противоречие этого режима – между
традиционной идеократической природой верховной власти и ее
рационально организованной бюрократической оболочкой, тяготеющей к
служебно-должностному суверенитету, а значит – стремящейся к усилению,
пусть неформальному, своей роли в государственном управлении.
Принцип объективности сводится к рассмотрению событий и явлений
прошлого в контексте того времени, когда они имели место. Резкое
возрастание претензий высшей бюрократии на более значимую роль в
принятии и осуществлении управленческих решений, а также повышение
заинтересованности представителей династии в осуществлении влияний на
министерскую среду были вызваны объективной и субъективной причинами.
Объективная причина – это потребность в консолидации и централизации
правительственной деятельности на фоне интенсивного социально-
экономического развития, требовавшего качественного усиления
межведомственного сотрудничества, а значит – необходимость создания
объединенного правительства во главе с премьером. Субъективная причина –
 13

личностные особенности последнего российского императора Николая II,

которые привели к существенному ослаблению контроля со стороны
верховной власти над императорской фамилией и высшей бюрократией по
сравнению с временем Александра III.
Принцип объективности требует критического подхода к источниковой
базе исследования, который позволяет определять степень достоверности
содержащихся в используемых документах сведений путем выяснения
специфических условий создания этих документов, а также личностных
особенностей их авторов. Критический подход к источникам особенно важен
при работе с документами личного происхождения, которые составляют
основу настоящего исследования.
Цель и задачи исследования также позволяют реализовать историко-
описательный, сравнительно-исторический, историко-типологический и
системный методы.
Историко-описательный метод сводится к последовательному
фиксированию характеристик и перемен реальности прошлого в ходе ее
бытования во времени. Структура настоящего исследования предполагает
разделение изучаемого периода на четыре основных этапа: 1894 г. – начало
1895 г., 1895–1898 гг., 1899–1902 гг., 1902–1904 гг. В каждый из этих этапов
борьба в правительственных верхах и отношение к этой борьбе самодержца и
представителей династии приобретали содержательно новые черты.
Сравнительно-исторический метод предполагает сопоставление
событий и явлений прошлого, обладающих внутренним сходством, и
прослеживание сохранения или изменения такого сходства на определенной
временной протяженности. Способы и формы борьбы в правительственных
верхах за неформальное лидерство менялись в каждый из указанных четырех
этапов, вместе с тем сохраняя общие сущностные черты. Менее
переменчивыми выглядели попытки представителей династии влиять на эту
борьбу. Они явственно обозначились в 1899 г. и потом сохранялись
практически без изменений до второй половины лета – начала осени 1904 г.,
 14

когда снова качественно переформатировались. Позиция же императора в

отношении противостоявших друг другу министров и поддерживавших их
представителей дома Романовых менялась еще медленнее.
Историко-типологический метод заключается в систематизации
событий и явлений прошлого на основе выявления свойственных им общих и
особенных черт и характеристик. Борьба в правительственных верхах велась
преимущественно кулуарными способами, но каждый из ее участников
вносил в нее свою личностную специфику: И.Л. Горемыкин и Н.В. Муравьёв
действовали более разнообразно и привносили в свои предприятия
значительный элемент эмоциональности. К.П. Победоносцев и С.Ю. Витте
предпочитали более рутинные приемы, но и между ними имелись отличия:
обер-прокурор также регулярно задействовал эмоциональную и
психологическую составляющие, а министр финансов предпочитал
бесстрастное выстраивание выгодных для него комбинаций.
Системный метод, задающий принципы формулирования
исследовательских задач, позволяет локализовать роль и место борьбы в
правительственных верхах и ее восприятие самодержавной властью в общем
проблемном контексте завершающего этапа пореформенного периода,
особенно с точки зрения продолжения заданного Великими реформами
восприятия внутриполитической жизни страны как непрерывной цепочки
изменений действительности в либеральном или охранительном смыслах.
В работе также использованы ценностный и институциональный
подходы. Ценностный подход объясняет мотивацию не только тех, кого
принято считать приверженцами охранительной традиции (например, самого
императора, а также К.П. Победоносцева, вел. кн. Сергея Александровича,
С.Д. Шереметева и др.), но и такой специфической фигуры, как
И.Л. Горемыкин, который не вписывался в либерально-консервативную
дихотомию, но вместе с тем последовательно руководствовался принципами
легизма. Институциональный подход неизбежен при изучении
государственных, сословных и иных формализованных структур. В этом
 15

смысле тема настоящего исследования может быть сформулирована как

преодоление устаревшей и не соответствовавшей запросам времени
институциональности, которое осуществлялось внеинституциональными
способами.
Научная новизна. В диссертации впервые в историографии
завершающий этап пореформенной эпохи России анализируется не с
помощью ставших традиционными историографических формул реформ-
контрреформ и не в смысле вытекающего из этих формул понимания
внутренней политики как производства перемен или сопротивления им, но в
контексте «понятия политического» (Карл Шмитт), предполагающего
рассмотрение конфликта как естественного состояния социального
организма, а политического процесса – как перманентного противостояния
индивидуумов и групп4. Такой подход позволяет максимально полно
реконструировать историческую действительность с опорой на многообразие
мотиваций и интересов изучаемых личностей.
Теоретическая значимость исследования состоит в том, что
сформулированные в нем положения и выводы способствуют увеличению
объема знаний, относящихся к области отечественной истории, остающейся
недостаточно изученной, – первой половине царствования императора
Николая II – в контексте его взаимоотношений с представителями династии и
высшей бюрократии в ситуациях их взаимных противостояний.
Практическая значимость диссертации сводится к тому, что
выявленные автором и введенные им в научный оборот данные источников и
сделанные в работе выводы могут быть использованы для подготовки
учебных пособий, лекционных курсов и практических занятий в высшей
школе, для написания научных исследований и культурно-просветительской
работы.

4
Шмитт К. Понятие политического // Шмитт К. Понятие политического / Под ред. А.Ф.
Филиппова. СПб., 2016. С. 280–408.
 16

Достоверность проведенного исследования обеспечивается

обширностью источниковой базы, состоящей из многочисленных
опубликованных и неопубликованных материалов (использованы документы
из десяти архивохранилищ Москвы, Санкт-Петербурга и Твери), и
соблюдением в работе принципов научности, объективности, историзма.
Апробация результатов исследования. Настоящая диссертация
прошла обсуждение на кафедре истории России XIX века – начала XX века
исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова и была
рекомендована к защите.
Основные положения диссертации и ее выводы отражены в 52 научных
работах диссертанта общим объемом 42,0 п.л., в том числе в 41 работе
общим объемом 27,1 п.л. в рецензируемых научных изданиях,
индексируемых в базах данных Web of Science, Scopus, RSCI, и в изданиях,
рекомендованных для защиты в диссертационном совете МГУ имени М.В.
Ломоносова по группе специальностей 07.00.00 – исторические науки
и археология, а также в 1 монографии. Четыре статьи опубликованы в
соавторстве; в трех из них диссертанту принадлежит половина авторства
(авторский вклад – 0,2 п.л., общий объем – 0,4 п.л.), а в одной – четверть
авторства (авторский вклад – 0,3 п.л., общий объем – 1,2 п.л.).
Результаты исследовательской работы диссертанта докладывались на
международных и российских научных мероприятиях.
Структура диссертации организована в соответствии с проблемно-
хронологическим принципом. Работа состоит из введения, пяти глав,
которые разделены на параграфы, посвященные конкретным проблемам в
рамках каждой главы, заключения, списка использованных источников и
литературы.
Основные положения, выносимые на защиту:
1. Несмотря на то, что Николай II был подготовлен к царствованию в
плане полученных практических знаний и навыков властных коммуникаций
хуже своих предшественников в послепавловский период истории
 17

самодержавия, он тем не менее смог после вступления на престол довольно

быстро освоиться со своим новым качеством, что выразилось в грамотных
публичных выступлениях и верных кадровых решениях первых месяцев
царствования, хотя при этом следует отметить определенные поведенческие
затруднения, которые он испытывал и которые смог преодолеть лишь спустя
несколько лет. В это же время (начальный период царствования) определился
и присущий императору алгоритм сочетания собственных решений и
внешних влияний, которого он в целом будет придерживаться на протяжении
последующих лет пребывания у власти.
2. Во второй половине 1890-х гг. произошел отход от стилистики
поведения высшего слоя чиновничества, сложившейся при Александре III,
что проявилось в том числе в усилившихся и приобретших публично-
демонстративный характер взаимных противостояниях между основными
министрами. Это было обусловлено как их субъективным восприятием
нового императора, так и объективно усилившейся в эти годы потребностью
в централизации правительственной деятельности и создании поста
премьера. Сам Николай II не только не пресекал подобные действия, но и
косвенным образом участвовал в них, допуская возможность конкурирования
лиц из своего окружения за особое расположение монарха. В такие
конфликты стали постепенно втягиваться и представители династии.
3. В 1899 г. борьба в правительственных верхах особенно обострилась,
и с тех пор и до конца рассматриваемого периода ее острота продолжала
оставаться примерно на одинаковом уровне, менялись лишь
конфликтовавшие друг с другом представители министерского сообщества.
В 1899–1902 гг. к индивидуальным конфликтам прибавились и групповые
противостояния. Два внутридинастических кризиса (1899 и 1900 гг.)
вписались в эту борьбу между министрами и способствовали более
активному подключению представителей династии к конфликтам в среде
высшей бюрократии. Попытки императора лично участвовать в деятельности
назначенного им по завещанию отца главой МВД Д.С. Сипягина не помогли
 18

этому министру избежать втягивания в борьбу правительственных

группировок.
4. Во время министерства В.К. Плеве борьба в правительственных
верхах в основном утратила групповые черты, вернулась к индивидуальной
конкуренции основных министров – внутренних дел и финансов – и стала
проявляться не только в кулуарных конфликтах, но и в целенаправленной
внутриведомственной и межведомственной деятельности, сосредоточенной
на структурных изменениях в центральных учреждениях и в
административной вертикали в целом – с целью собственного
институционального усиления и ослабления своего конкурента в
правительстве. После перевода С.Ю. Витте с поста министра финансов на
должность председателя Комитета министров острота борьбы в
правительственных верхах заметно ослабла из-за отсутствия реальной
конкуренции В.К. Плеве с чьей-либо стороны, но это не привело к сколько-
нибудь заметному усилению его влиятельности.
5. После гибели В.К. Плеве поиск преемника убитому министру
проходил в манере сложившейся за десять лет правления Николая II
стилистики принятия кадровых решений, предполагавшей учет борьбы
основных претендентов и их групп поддержки, а также влияния со стороны
ближайших родственников. Причем все задействованные в данном процессе
лица разделяли мнение, что новый министр внутренних дел должен будет
реализовывать умеренно-либеральный политический курс, что явилось
первым с 1881 г. опытом возвращения к наследию Великих реформ. Новизна
ситуации выбора кандидатуры преемника В.К. Плеве обеспечивалась и
рождением наследника, что устраняло условия для повторения
внутридинастических кризисов и меняло отношение представителей
династии к борьбе в правительственных верхах.
 19

Глава 1. Характеристика источников и анализ историографии

1.1. Характеристика источниковой базы

При написании диссертации использованы разнообразные источники,
которые можно систематизировать по пяти основным группам. Во-первых,
документы нормативного характера, законодательные акты. Во-вторых,
материалы официального делопроизводства. В-третьих, документы личного
происхождения (воспоминания, дневники, переписка). В-четвертых,
публицистика и периодика. В-пятых, художественная литература.
К первой группе относятся законодательные акты из Полного собрания
законов Российской империи всех трех собраний. Это следующие акты:
«Учреждение об Императорской Фамилии» (5 апреля 1797)5, «Акт,
Высочайше утвержденный в день священной Коронации Его
Императорского Величества, и положенный для хранения на престоле
Успенского Собора» (5 апреля 1797)6, «О кончине Императора Павла I, и о
вступлении на Престол Императора Александра I». С приложением
клятвенного обещания (12 марта 1801)7, «О совершении приговора над
Государственными преступниками» (13 июля 1826)8, «О порядке наследия
Всероссийского Престола и об опеке и правительстве на случай кончины
Государя Императора до законного совершеннолетия Наследника» (22
августа 1826)9, «О восшествии Его Императорского Величества, Государя
Императора Николая Александровича на Прародительский Престол
Российской Империи и нераздельных с нею Царства Польского и Великого

5
Полное собрание законов Российской империи (далее – ПСЗ). Собрание первое. Т. 24. №
17906.
6
Там же. № 17910.
7
Там же. Т. 26. № 19779.
8
Там же. Собрание второе. Т. 1. № 465.
9
Там же. № 537.
 20

Княжества Финляндского» (20 октября 1894)10, «О восприятии Ея

Высокогерцогским Высочеством, Принцессою Алисою Гессенскою
Православной веры» (21 октября 1894)11, «О Всемилостивейше дарованных
милостях и облегчениях по случаю бракосочетания Его Императорского
Величества, Государя Императора Николая Александровича» (14 ноября
1894)12, «О ежегодном отпуске из средств Государственного Казначейства в
распоряжение Императорской Академии наук 50 000 рублей на
вспомоществование нуждающимся ученым, литераторам и публицистам, а
равно их вдовам и сиротам» (13 января 1895)13, «О принятии мер взыскания
относительно некоторых должностных лиц, виновных в неисполнении своего
долга, вследствие чего многих из участников празднества, бывшего по
случаю Священного Коронования, постигло несчастие» (15 июля 1896)14, «О
направлении своих действий и распоряжений всем Министрам,
Главноуправляющим отдельными частями, Генерал-Губернаторам,
Губернаторам и начальствующим лицам всех ведомств к единству и о
наблюдении, чтобы подчиненные им учреждения и лица, не допуская между
собою соперничества, оказывали друг другу содействие, для пользы службы»
(15 июля 1896)15, «О кончине Его Императорского Высочества, Наследника
Цесаревича и Великого Князя Георгия Александровича и о принадлежности,
на точном основании Основного Государственного Закона, Его
Императорскому Высочеству, Великому Князю Михаилу Александровичу
права наследования Всероссийского Престола» (28 июня 1899)16, «Об
именовании Его Императорского Высочества, Великого Князя Михаила

10
Там же. Собрание третье. Т. 14. № 11014.
11
Там же. № 11015.
12
Там же. № 11035.
13
Там же. Т. 15. № 11243.
14
Там же. Т. 16. № 13167.
15
Там же. № 13168.
16
Там же. Т. 19. Ч. 1. № 17358.
 21

Александровича Государем Наследником и Великим Князем» (7 июля

1899)17, «Высочайше утвержденные временные правила по обеспечению
продовольственных потребностей сельских обывателей» (12 июня 1900)18,
«Об установлении предельности земского обложения в губерниях, в коих
введено в действие Положение о губернских и уездных земских
учреждениях, и об освобождении земств от некоторых расходов» (12 июня
1900)19, «О разрешении от бремени Ея Императорского Величества
Государыни Императрицы Александры Федоровны Сыном, нареченным
Алексеем» (30 июля 1904)20, «О правительстве и об опеке на случай кончины
Государя Императора до законного совершеннолетия Наследника Престола»
(1 августа 1904)21, первый том Свода законов, содержащий Основные
государственные законы и государственные учреждения22. К этой же группе
может быть отнесен и проект Манифеста о правительстве и опеке на случай
смерти Николая II и до законного совершеннолетия наследника престола от 4
января 1901 г., хранящийся в фонде Министерства юстиции РГИА23.
Использование тома Свода законов параллельно с Полным собранием
законов обусловлено конкретной ситуацией, в которой следовало
продемонстрировать наличие нормативного акта в более
систематизированном, а значит – в более удобном издании, нежели Полное
собрание законов.

17
Там же. № 17402.
18
Там же. Т. 20. Ч. 1. № 18855.
19
Там же. № 18862.
20
Там же. Т. 24. № 24986.
21
Там же. № 24995.
22
Свод законов Российской империи. Т. I. Ч. 1–2. Основные государственные законы.
Учреждения государственные. СПб., 1857.
23
РГИА. Ф. 1405. Оп. 538. Д. 71. Л. 1–1 об.
 22

Вторая группа представлена материалами официального

делопроизводства. Эти источники могут быть поделены на несколько
подгрупп.
Первая подгруппа – это проекты и записки о готовившихся
преобразованиях или инициативах должностных лиц, поданные на имя
императора или созданные для делопроизводства в рамках полученных
поручений. В нее входят следующие материалы: заключение
главноуправляющего Канцелярией по принятию прошений Д.С. Сипягина по
отзывам министров и главноуправляющих на проект нового Учреждения
канцелярии по принятию прошений и нового штата канцелярии24, материалы
Особого совещания о передаче дел, имеющих местное значение, из
центральных государственных учреждений в учреждения местные при
Государственном совете – дело Особого совещания под председательством
члена Государственного совета С.Ф. Платонова о передаче дел, имеющих
местное значение, из центральных государственных учреждений в местные
учреждения25, материалы Комиссии по преобразованию центральных
учреждений Министерства внутренних дел26, записка И.Н. Дурново по делам
дворянства из Канцелярии министра внутренних дел27, материалы Комиссии
для разработки проекта по преобразованию губернского управления28,
материалы о преобразовании из Хозяйственного департамента Центральных
учреждений Министерства внутренних дел в Главное управление по делам
местного хозяйства29, циркуляр министра внутренних дел губернаторам от 31
января 1901 г. о составлении и представлении отчетов о состоянии

24
ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 722.
25
РГИА. Ф. 1234. Оп. 1 (1903). Д. 1.
26
Там же. Ф. 1282. Оп. 3 (1899). Д. 29, 30.
27
Там же. Ф. 1283. Оп. 1. Д. 236.
28
Там же. Ф. 1284. Оп. 46 (1898). Д. 33а; Оп. 241 (1898). Д. 116.
29
Там же. Ф. 1287. Оп. 46 (1903). Д. 3786.
 23

губерний30, стенограммы Особого совещания о нуждах

сельскохозяйственной промышленности при Государственном совете31.
Вторая подгруппа – это различные известительные
делопроизводственные материалы справочного или информационного
характера. В эту группу входят: записка министра финансов С.Ю. Витте,
представленная на совещание министров 17 февраля 1899 г., по поводу
студенческих волнений в Санкт-Петербургском университете32, доклад Д.С.
Сипягина императору по поводу ходынской трагедии33, записка о
предпринятых цензурных действиях в Главном управлении по делам печати
МВД34, опубликованная записка К.П Победоносцева о самодержавии 1895
г.35, опубликованная петиция литераторов Николаю II36, опубликованные в
«Правительственном вестнике» бюллетени о состоянии здоровья императора
Александра III37.
Третья подгруппа – материалы следственных и инспекционных
действий: записка министра юстиции по делу о беспорядках 18 мая 1896 г. в
г. Москве на Ходынском поле во время народного гуляния38, отчет об
инспектировании Тверского земства в 1903 г.39, опубликованные

30
Там же. Ф. 1282. Оп. 3 (1899). Д. 103.
31
Там же. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 9, 10, 11, 13.
32
ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2450.
33
РГИА. Ф. 721. Оп. 1. Д. 14.
34
Там же. Ф. 776. Оп. 25. Д. 501.
35
Начало царствования Николая II и роль Победоносцева в определении политического
курса самодержавия // Археографический ежегодник за 1972 год. М., 1974. С. 311–318.
36
Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. // Красный архив. 1927. Т. 1 (20). С. 237–240.
37
Бюллетени о состоянии здоровья его величества государя императора //
Правительственный вестник. 17 сентября; 5, 7, 8, 11, 14, 18, 19, 20 октября 1894.
38
ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 1. Д. 610.
39
Там же. Ф. 102. Оп. 93. Д. 1719.
 24

стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в

Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства40.
Четвертая подгруппа – стенограммы и протоколы заседаний,
совещаний и других коллективных действий представителей администрации
или общественных организаций: записи Д.С. Сипягина о заседаниях
специального совещаниях о мерах борьбы со студенческими беспорядками41,
протоколы заседаний дворянского депутатского собрания42, опубликованные
протоколы заседаний Тверского губернского земского собрания за 1893–1896
гг.43, опубликованные материалы Особого совещания по делу А.К.
Кривошеина44.
Пятая подгруппа – материалы дипломатической переписки: переписка
по делам сношений с Ватиканом Министерства иностранных дел45 и другие
материалы по делам сношений с Ватиканом46.
Шестая подгруппа – материалы, относящиеся к жизни и
государственной деятельности императора: камер-фурьерские журналы47,

40
Падение царского режима: стенографические отчеты допросов и показаний, данных в
1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Т. 5. М.; Л.,
1926.
41
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 295.
42
ГАТО. Ф. 645. Оп. 1. Д. 6967.
43
Протоколы заседаний Тверского очередного губернского земского собрания 8–13
декабря 1893 г. и 10–16 января 1894 г. и приложения к ним. Тверь, 1894; Протоколы
заседаний Тверского очередного губернского земского собрания 8–17 декабря 1894 г. и
23–28 января 1895 г. и приложения к ним. Тверь, 1895; Протоколы заседаний Тверского
очередного губернского земского собрания 8–17 декабря 1895 г. и 22–29 января 1896 г. и
приложения к ним. Тверь, 1896.
44
Подвиги А.К. Кривошеина, быв[шего] мин[истра] пут[ей] сообщ[ения]. Журнал
заседания Особого совещания по высочайшему повелению. Из № 26 «Летучего листка» с
дополнением. Лондон, 1896.
45
АВПРИ. Ф. 13 (Ватикан). Оп. 890 (1899). Д. 6.
46
РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 32, 33.
 25

журналы Канцелярии Министерства императорского двора48,

неопубликованные49 и опубликованные50 варианты выступлений императора.
Третья группа состоит из документов личного происхождения. Она, в
свою очередь, делится на три подгруппы.
Первая подгруппа – опубликованные и неопубликованные
воспоминания: Д.Н. Любимова51, Н.А. Вельяминова52, А.Н. Куломзина53, вел.
кн. Ольги Александровны54, П.П. Заварзина55, В.Ф. Джунковского56, вел. кн.
Николая Михайловича57, А.А. Савельева58, С.Ю. Витте59, А.Н. Мосолова60,

47
Там же. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15; Оп. 1 (219/2728). Д. 19.
48
Там же. Ф. 472. Оп. 40. Д. 51.
49
Там же. Ф. 919. Оп. 2. Д. 609.
50
«Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты
речи Николая II 17 января 1895 г. / Публ. и вступ. ст. И.С. Розенталя // Исторический
архив. 1999. № 4. С. 213–219.
51
Любимов Д.Н. Русское смутное время. 1902–1906. По воспоминаниям, личным заметкам
и документам. М., 2018.
52
Воспоминания Н.А. Вельяминова о Д.С. Сипягине // Российский Архив. История
Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Вып. VI. М.: Студия «ТРИТЭ» –
«Российский Архив», 1995. С. 377–392; Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре
Александре III // Российский Архив. История Отечества в свидетельствах и документах
XVIII–XX вв. Вып. V. М.: Студия «ТРИТЭ» – «Российский Архив», 1994. С. 249–313;
РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 3.
53
Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания / Сост., вступ. ст., коммент. и примеч. К.А.
Соловьёва. М., 2016; РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195.
54
Ольга Александровна, великая княгиня. 25 глав моей жизни. М., 2017.
55
Заварзин П.П. Жандармы и революционеры: воспоминания. Париж, 1930.
56
Джунковский В.Ф. Воспоминания (1865–1904). М., 2016.
57
Николай Михайлович, великий князь. Последние дни жизни нашего возлюбленного
государя императора Александра III. Тифлис, 1894.
58
Савельев А.А. Два восшествия на престол русских царей. (Из воспоминаний земского
деятеля) // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. 1917. № 4. Апрель.
С. 91–104.
 26

В.П. Мещерского61, И.И. Колышко62, А.С. Путилова63, Ф.И. Фейгина64, вел.

кн. Александра Михайловича65, Л.А. Тихомирова66, В.А. Маклакова67, В.И.
Герье68, Л.Ф. Пантелеева69, В.И. Гурко70, П.Б. Струве71, Ф.И. Родичева72, А.А.
Кизеветтера73, Е.К. Андреевского74, Е.А. Боголеповой75, В.И. Ковалевского76,

59
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
СПб., 2003; Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической
записи. Кн. 2. СПб., 2003.
60
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а, 4б.
61
Мещерский В.П., князь. Воспоминания. М., 2001.
62
Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009.
63
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217.
64
ОР РНБ. Ф. 808. Д. 5.
65
Александр Михайлович, великий князь. Воспоминания. М., 1999.
66
Воспоминания Льва Тихомирова / Предисл. В.И. Невского; вступ. ст. В.Н. Фигнер. М.;
Л., 1927.
67
Маклаков В.А. Власть и общественность на закате старой России (Воспоминания
современника). В 3-х ч. Ч. 1. Париж, 1936.
68
Воспоминания профессора В.И. Герье. 1894 год в истории Московского университета /
Публ., вступ. ст., комм. Д.А. Цыганкова // Вестник Православного Свято-Тихоновского
гуманитарного университета. Серия II. История. История Русской Православной Церкви.
2011. Вып. 1 (38). С. 131–152.
69
Пантелеев Л.Ф. Литературная петиция 1895 г. // Современник. 1913. Кн. 4. С. 257–260.
70
Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: правительство и общественность в царствование
Николая II в изображении современника. М., 2000.
71
Струве П.Б. Ф.И. Родичев и мои встречи с ним. Глава из воспоминаний // Возрождение
(Париж). 1948. № 1. С. 27–46.
72
Первая речь императора Николая II (17 января 1895 года) // Родичев Ф.И. Воспоминания
и очерки о русском либерализме. Newtonville: Oriental Research Partners, 1983. С. 180–190;
Родичев Ф.И. Из воспоминаний // Современные записки. Общественно-политический и
литературный журнал (Париж). 1933. № 53. С. 285–296.
73
Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий: воспоминания 1881–1914 / Вступ. ст.,
коммент. М.Г. Вандалковской. М., 1996.
 27

В.С. Кривенко77, С.Е. Крыжановского78, А.М. Лебова79, А.А. Лопухина80,

А.А. Мосолова81, Д.Н. Шипова82, А.Ф. Кони83, А.П. Струкова84, М.М.
Осоргина85.
Вторая подгруппа – это опубликованные и неопубликованные
дневники: Николая II86, А.А. Половцова87, Ив.Ил. Воронцова-Дашкова88, С.Д.

74
Андреевский Е.К. М.И. Драгомиров – генерал-губернатор. (Из отрывочных
воспоминаний) // Русская старина. 1913. № 4. С. 165–171.
75
Боголепова Е.А. Николай Павлович Боголепов. Записки Е.Б. М., 1912.
76
Ковалевский В.И. Воспоминания // Русское прошлое. Историко-документальный
альманах. 1991. № 2. С. 5–96.
77
Кривенко В.С. В Министерстве двора. Воспоминания. СПб., 2006.
78
Крыжановский С.Е. Воспоминания: из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего
государственного секретаря Российской империи / Подгот. текста, вступ. ст., коммент.
А.В. Лихоманова. СПб., 2009; Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора //
Вопросы истории. 1997. № 2. С. 115–130; № 3. С. 121–139; № 4. С. 107–126.
79
Лебов А.М. Один из убитых министров (Из воспоминаний о Д.С. Сипягине) //
Исторический вестник. 1907. № 2. С. 479–493.
80
Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний (по поводу «Воспоминаний» гр. С.Ю. Витте).
М.; Пг., 1923.
81
Мосолов А.А. При дворе последнего царя. Воспоминания начальника дворцовой
канцелярии. 1900–1916. М., 2006.
82
Шипов Д.Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 2007.
83
ГАРФ. Ф. 564. Оп. 1. Д. 93.
84
РГИА. Ф. 721. Оп. 3. Д. 13.
85
ОР РГБ. Ф. 215. Карт. 2. Д. 2.
86
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904 / Отв. ред. С.В.
Мироненко. М., 2011.
87
Из дневника А.А. Половцова (1895–1900 гг.) // Красный архив. 1931. № 3 (46). С. 110–
132; Из дневника А.А. Половцова / Предисловие Д. 3аславского // Красный архив. 1934. №
6 (67). С. 168–186; Дневник А.А. Половцова // Красный архив. 1923. № 3. С. 75–172;
Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 / Сост., коммент., вступ. ст. О.Ю. Голечковой. СПб.,
2014.
88
РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 3740.
 28

Шереметева89, вел. кн. Георгия Александровича90, вел. кн. Михаила

Александровича91, вел. кн. Александра Михайловича92, вел. кн. Ксении
Александровны93, В.Н. Ламздорфа94, А.В. Богданович95, К.П.
Победоносцева96, Н.В. Султанова97, вел. кн. Константина Константиновича98,
А.А. Киреева99, В.В. фон Валя100, Д.А. Милютина101, Л.А. Тихомирова102,
М.О. Гершензона103, А.Н. Куропаткина104, Е.А. Святополк-Мирской105, А.С.
Суворина106, А.Д. Беляева107, В.М. Голицына108, А.М. Жемчужникова109.

89
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041, 5045, 5047, 5049, 5058; РГИА. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 9.
90
ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 11.
91
Там же. Ф. 668. Оп. 1. Д. 6.
92
Там же. Ф. 645. Оп. 1. Д. 9, 12.
93
Там же. Ф. 662. Оп. 1. Д. 12, 13, 17, 18, 19, 21, 22.
94
Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М., 1991.
95
Богданович А.В. Три последних самодержца. Дневник. М., 1990; РГИА. Ф. 1620. Оп. 1.
Д. 264, 265, 267, 268, 269, 277, 279, 280.
96
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а.
97
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5.
98
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 46, 53.
99
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12, 13, 14.
100
ОР РНБ. Ф. 127. Д. 6.
101
Милютин Д.А. Дневник. 1891–1899. М., 2013.
102
Тихомиров Л.А. 25 лет назад: Из дневника Льва Тихомирова // Красный архив. 1930. №
1 (38). С. 20–69; ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6, 7, 9, 10, 11, 12.
103
Дневниковые записи М.О. Гершензона (1894–1895, 1906/1907) / Публ., вступ. ст., комм.
А.Л. Соболева // Литературный факт. 2016. № 1–2. С. 9–40.
104
Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив. 1922. Т. 2. С. 5–117; РГВИА. Ф. 165. Оп.
1. Д. 1852, 1889, 1896, 1922.
105
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. //
Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 236–293.
106
Дневник Алексея Сергеевича Суворина / Подгот. текста Д. Рейфилда и О.Е.
Макаровой. 2. изд., испр. и доп. London; М., 2000.
107
ОР РГБ. Ф. 26. Карт. 2. Д. 2.
108
Там же. Ф. 75. Д. 20, 21, 24, 25.
 29

В третью подгруппу входят опубликованные и неопубликованные

эпистолярные источники: переписки Александра III110, Николая II111,
вдовствующей императрицы Марии Федоровны112, вел. кн. Георгия
Александровича113, вел. кн. Ксении Александровны114, вел. кн. Михаила
Николаевича115, вел. кн. Владимира Александровича116, вел. кн. Марии
Павловны117, вел. кн. Сергея Александровича118, вел. кн. Александра
Михайловича119, К.П. Победоносцева с его корреспондентами (Александром
III120, Николаем II121, вел. кн. Сергеем Александровичем122, С.Ю. Витте123,

109
Там же. Ф. 101. Карт. 1. Д. 2.
110
Письма императора Александра III к наследнику цесаревичу великому князю Николаю
Александровичу // Российский Архив. История Отечества в свидетельствах и документах
XVIII–XX вв. Вып. IX. М., 1999. С. 213–250.
111
Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией Федоровной.
1894–1917 / Отв. ред. Л.А. Роговая. М., 2017; ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1107.
112
ГАРФ. Ф. 642. Оп. 1. Д. 1189, 2322, 2326.
113
Там же. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1221; Ф. 675. Оп. 1. Д. 51.
114
Письма великой княгини Ксении Александровны Александре Александровне
Оболенской, 1885–1917 гг. // Российский Архив. История Отечества в свидетельствах и
документах XVIII–XX вв. М. 2005. Вып. XIV, С. 454–543; ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1274;
Ф. 675. Оп. 1. Д. 181.
115
Там же. Ф. 645. Оп. 1. Д. 81.
116
Там же. Ф. 652. Оп. 1. Д, 619.
117
Там же. Ф. 655. Оп. 1. Д. 1996.
118
«Мы переживаем страшно трудные времена». Письма великого князя Сергея
Александровича Николаю II. 1904–1905 гг. / Публ. Г.А. Литвиненко // Исторический
архив. 2006. № 5. С. 102–109; ГАРФ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 204, 213.
119
Письма и доклады великого князя Александра Михайловича императору Николаю II.
1889–1917. М., 2016.
120
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1: 1865–1882. М., 1925; Письма
Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с приложением писем к великому князю
Сергею Александровичу и Николаю II. М., 1926.
 30

Д.С. Сипягиным124, Е.М. Феоктистовым125, П.С. Ванновским126), Ил.Ив.

Воронцова-Дашкова и Е.А. Воронцовой-Дашковой с родственниками и
корреспондентами127, С.Ю. Витте128, И.Л. Горемыкина129, В.К. Плеве130, Т.И.
Филиппова131, С.Д. Шереметева и Е.П. Шереметевой с родственниками и
корреспондентами132, А.А. Голенищева-Кутузова133, С.А. Рачинского134, Ф.Д.
Самарина135.
В рамках этой группы можно также выделить отдельную – четвертую –
подгруппу, которая в строгом смысле этого слова не является корпусом

121
Из писем К.П. Победоносцева к Николаю II (1898–1905) // Религии мира. История и
современность. Ежегодник. 1983. М., 1983. С. 163–194.
122
ОР РГБ. Ф. 253. Оп. 29. Д. 2.
123
Переписка Витте и Победоносцева (1895–1905 гг.) // Красный архив. Исторический
журнал. 1928. Т. 5 (30). С. 89–116.
124
РГИА. Ф. 721. Оп. 1. Д. 74.
125
Письма К.П. Победоносцева к Е.М. Феоктистову / Вступ. ст. Б. Горева, публ. и
коммент. И. Айзенштока // Литературное наследство. М., 1935. Т. 22–24. С. 497–560.
126
ОР РГБ. Ф. 58. Раздел I. Карт. 13. Д. 11/1.
127
Там же. Ф. 58. Раздел 1. Карт. 92. Д. 2; Карт. 31. Д. 31/1; Карт. 36. Д. 5; Карт. 86. Д. 9;
Карт. 26. Д, 10; Карт. 55. Д. 10.
128
Письма С.Ю. Витте к Д.С. Сипягину. (1900–1901 гг.) // Красный архив. 1926. № 5 (18).
С. 30–48; РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 308, 446, 453, 465, 709.
129
РГИА. Ф. 776. Оп. 25. Д. 501; Ф. 1626. Оп. 1. Д. 773, 1001, 1103, 1407.
130
Письмо В.К. Плеве к А.А. Кирееву / Предисловие Е. Тарле // Красный архив. 1926. № 5
(18). С. 201–203; ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 725, 950.
131
РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 81; Ф. 1099. Оп. 1. Д. 2854.
132
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 234, 235, 412, 1581, 2724, 2725, 3486, 6448, 6449.
133
РГАЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Д. 150.
134
ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4415. Д. 3; Карт. 4417. Д, 2.
135
ОР РНБ. Ф. 349. Д. 60.
 31

источников, а представляет собой сборники публикаций документов личного

происхождения136.
Четвертая группа – публицистика и периодика. В нее входят
эмигрантские и российские оппозиционные издания пропагандистского
характера П.Ф. Алисова137, С.Д. Урусова138, В.П. Обнинского139, В.Д
Кузьмина-Караваева140, анонимные издания о последних днях царствования
Александра III и начале правления Николая II141, редакционные материалы
«Вестника Европы» и «Исторического вестника», а также издания – «Русское
обозрение», «Гражданин», «Литовские епархиальные ведомости»,
«Московские ведомости», «Новое время», «Правительственный вестник»,
«Санкт-Петербургские ведомости». «Церковные ведомости», «Прибавления к
“Церковным ведомостям”», The Times.

136
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.) / Авт.-сост. А.Б. Ефимов, Е.Ю. Ковальская. СПб., 2009;
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4: 1884–
1894. М., 2011; Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические
материалы. Кн. 5: 1895–1899. М., 2018; Константин Константинович, великий князь.
Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998; Мейлунас А., Мироненко С. Николай
и Александра. Любовь и жизнь [Об императоре Николае II и императрице Александре
Федоровне. Повесть в письмах, дневниках и воспоминаниях]. М., 1998; Николай II:
Воспоминания. Дневники. СПб., 1994.
137
Алисов П.Ф. Царь-нигилист. Женева, 1894.
138
Князь У… Император Николай II: жизнь и деяния венценосного царя. Ницца, 1909.
139
Обнинский В.П. Последний самодержец. (Материалы для характеристики Николая II) //
Николай II: pro et contra. Антология / Сост., вступ. ст., аннотир. указатель имен С.Л.
Фирсова. СПб., 2019. С. 108–163.
140
Кузьмин-Караваев В.Д. Проект земского управления в 13-ти неземских губерниях. СПб.
1902.
141
Болезнь и смерть Александра III. Правдивые заметки. Лондон, 1900; О царствовании
Александра III. СПб., 1894; Последний царь. Конец Романовых. История революционного
движения в России по неопубликованным немецким источникам. Пг., 1918.
 32

Пятая группа – сатирические стихи из дневника В.В. фон Валя (ОР

РНБ).
Данная источниковая база представляется достаточной для раскрытия
темы настоящей диссертации. Специфика источниковедческого анализа
указывается ниже при работе с конкретными источниками и в ходе их
интерпретаций.

1.2. Обзор историографии142

142
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. «Бюрократическая империя» и ее «правящая корпорация» в современном
исследовании // Российская история. 2021. № 4. С. 189–193; Андреев Д.А. Феноменология
русского самодержавия на рубеже XIX–XX веков в оптике «политической
повседневности» // Новейшая история России. 2020. Т. 10. № 2. С. 521–528; Андреев Д.А.
Атипичный консерватор // Российская история. 2018. № 5. С. 203–207; Андреев Д.А. С.Ю.
Витте и общественное мнение дореволюционной России // Российская история. 2018. № 1.
С. 215–217; Андреев Д.А. Победоносцеву был органически присущ морально-этический
максимализм // Российская история. 2013. № 1. С. 115–119; Андреев Д.А. Рецензия: Леонов
М.М. Салон В.П. Мещерского: патронат и посредничество в России рубежа XIX–XX вв.
Самара: Издательство Самарского научного центра РАН, 2009. 388 с. // Российская
история. 2012. № 3. С. 205–208; Андреев Д.А. Рецензия: Лукоянов И.В. «Не отстать от
держав…» Россия на Дальнем Востоке в конце XIX – начале XX вв. СПб.: Нестор-
История, 2008. 668 с. // Российская история. 2011. № 6. С. 195–199; Андреев Д.А. Рецензия:
Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни
России. М.: РОССПЭН, 2010. 374 с. // Вестник Православного Свято-Тихоновского
гуманитарного университета. Серия II. История. История Русской Православной Церкви.
2011. № 4 (41). С. 124–129; Андреев Д.А. Рецензия: Ремнёв А.В. Самодержавное
правительство: Комитет министров в системе высшего управления Российской империи
(вторая половина XIX – начало XX века). М.: РОССПЭН, 2010. 511 с. // Российская
история. 2011. № 3. С. 187–190; Андреев Д.А. Рецензия: Стогов Д.И. Правомонархические
салоны Петербурга–Петрограда (конец XIX – начало XX века). СПб.: Дмитрий Буланин,
2007. 312 с. // Российская история. 2009. № 1. С. 194–196; Андреев Д.А. Размышления
американского историка о «Сценариях власти» в царской России // Вопросы истории.
 33

Спецификой изучения не только темы диссертации, но и самого ее

хронологического периода является явно незначительное внимание к ней в
советской историографии, что совершенно понятно: несопоставимо большее
количество исследований посвящалось либо более позднему времени
(начиная с 1905 г. и до 1917 г.), либо – в основном усилиями отдельных
московских и ленинградских историков и их учеников – Великим реформам
и (уже гораздо меньше) эпохе Александра III («контрреформам»143). Такая
фокусировка исследовательских усилий понятна и объясняется политической
конъюнктурой. Однако и в постсоветской историографии время 1894–1904
гг. и тем более тема настоящей работы по-прежнему интересуют
специалистов гораздо меньше, чем все та же проблематика кануна 1917 г. (с
политического кризиса 1905–1906 гг. и до Февральской революции) и
царствования Александра II и Александра III (причем последнего снова в
меньшей степени). Более того, точно такая же картина налицо и в
зарубежной, прежде всего англоязычной, русистике: период рубежа веков
рассматривается в контексте более общих подходов, и непосредственно ему
посвящено не так много работ. Поэтому систематизировать имеющиеся на
сегодняшний день наработки отечественных и зарубежных ученых можно
достаточно полным образом.
Началом изучения темы можно считать не исследования, а научные,
комментированные и в ряде случаев снабженные вступительными статьями

2003. № 10. С. 96–116; Андреев Д.А. История российской власти в имперский период:
проблемы исследовательской методологии // История государственного строительства
России / Под ред. Чжуан Юй, Ши Юэ. Пекин, 2021. С. 117–134 (на кит. яз.); Андреев Д.А.
Самодержавие на переломе: 1894 год в истории династии и власти. СПб., 2022. С. 7–29.
143
В настоящее время все чаще вместо этого понятия используется термин
«консервативная стабилизация». См.: Васильев А.А. Концепция консервативной
стабилизации в российском обществе в XIX–XX вв. // Вопросы истории. 2016. № 12. С.
151–159; Гриценко Н.Ф. Консервативная стабилизация в России в 1881–1894 годах:
Политические и духовные аспекты внутренней политики. М., 2000. С. 25–27.
 34

публикации нескольких источников в «Красном архиве», которые после

этого долгое время не переиздавались (а некоторые и до сих пор ждут своей
новой научной публикации)144. Эти публикации впоследствии на протяжении
десятилетий использовались историками, занимавшимися высшей
бюрократией конца XIX – начала XX в., взаимоотношениями ее
представителей как внутри своего круга, так и с императором и членами дома
Романовых.
Первым опытом изучения борьбы в правительственных верхах и
отношения к ней самодержавия в 1894–1904 гг. можно считать изданный в
эмиграции труд С.С. Ольденбурга «Царствование императора Николая II».
Автор в качестве не мемуариста, а именно исследователя проанализировал
некоторые факты последних месяцев царствования Александра III и начала
правления Николая II, в частности, спорный вопрос о степени готовности
наследника к вступлению на престол, его взаимоотношения с
Победоносцевым, первые контакты Николая II с представителями высшей
бюрократии и его кадровые решения, выступление в Зимнем дворце 17
января 1895 г. Историк также бегло рассмотрел противостояния между
министрами по поводу студенческих беспорядков в 1899 г., полемику Витте
и Горемыкина о земстве, восприятие в обществе Сипягина, деятельность
Особого совещания по делам дворянского сословия, Комиссии по
исследованию вопроса о движении с 1861 г. по 1900 г. благосостояния
сельского населения среднеземледельческих губерний сравнительно с
другими местностями Европейской России (далее – Комиссия Центра),
Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности,

144
Из дневника А.А. Половцова; Из дневника А.А. Половцова (1895–1900 гг.); Дневник
А.А. Половцова; Петиция литераторов Николаю II в 1895 г.; Переписка Витте и
Победоносцева (1895–1905 гг.); Письма С.Ю. Витте к Д.С. Сипягину (1900–1901 гг.);
Письмо В.К. Плеве к А.А. Кирееву; Дневник А.Н. Куропаткина.
 35

основные направления (предельно конспективно и вне борьбы в

правительственных верхах) внутренней политики Плеве145.
Следующим важным этапом погружения в тему стали сразу несколько
исследований советских ученых, вышедших в начале 1970-х гг. Прежде всего
это монография П.А. Зайончковского «Российское самодержавие в конце
XIX столетия (политическая реакция 80-х – начала 90-х годов)». Работа
посвящена эпохе Александра III, поэтому обращения в ней к сюжетам
следующего царствования фрагментарны. Так, ссылаясь на дневники В.Н.
Ламздорфа, А.А. Половцова и вел. кн. Константина Константиновича, а
также на памфлет В.П. Обнинского «Последний самодержец», автор
описывает жизнь наследника незадолго до его вступления на престол.
Указанные источники (кроме, разве что, замечания великого князя)
предопределяют и оценочные суждения историка. Исследователь считает,
что идейная направленность царской речи 17 января 1895 г. явилась
результатом длительного воздействия на цесаревича со стороны издателя-
редактора «Гражданина» В.П. Мещерского146. В другой книге историка,
изданной, правда, уже в конце 1970-х гг., также затрагивается период рубежа
XIX–XX вв., но вне контекста борьбы в среде высшей бюрократии, и точечно
упоминаются Витте и Победоносцев в контексте их взаимоотношений с
Николаем II147.
Статья Л.Г. Захаровой «Кризис самодержавия накануне революции
1905 года»148 явилась первым обстоятельным анализом как самой эпохи

145
Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-Дону, 1998. С. 34–37,
42–47, 128–132, 134–138, 150, 152–155, 168–182.
146
Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия (политическая
реакция 80-х – начала 90-х годов). М., 1970. С. 46–48.
147
Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М.,
1978. С. 194–195.
148
Захарова Л.Г. Кризис самодержавия накануне революции 1905 года // Вопросы
истории. 1972. № 8. С. 119–140.
 36

царствования Николая II до 1905 г., так и противостояний в среде высшей

бюрократии в это время. Исследовательница ведет изложение событий
начавшегося в октябре 1894 г. нового царствования с речи Николая II 17
января 1895 г., называет ее автором Победоносцева и считает, что обер-
прокурор вложил в подготовленный для молодого царя текст тот же смысл,
что и в составленный им в 1881 г. Манифест о незыблемости самодержавия.
Далее рассматривается либеральная реакция на царское выступление, в том
числе «Открытое письмо к Николаю II». Л.Г. Захарова подчеркивает, что
Победоносцев в начале правления Николая II играл при монархе «роль
советчика и ментора», но из контекста статьи следует, что автор
ограничивает время подобной миссии обер-прокурора 1895–1896 гг. Именно
в это время, как отмечает историк, Победоносцев «периодически»
упоминается в дневнике царя. В статье – также впервые для советской
историографии того времени – много говорится о личности последнего
императора и манере его взаимоотношений с ключевыми министрами,
приводится фактура о деятельности Витте, Победоносцева, Горемыкина,
Плеве, Святополка-Мирского, Ванновского, Куропаткина, Боголепова и др.,
даются оценки деятельности этих фигур, описывается династическое
окружение Николая II, обращается внимание на специфику официального
идеологического курса и в этом контексте достаточно подробно освещаются
неформальные влияния Мещерского, а также новые презентационные
моменты наподобие костюмированного бала 1903 г. и состоявшихся в том же
году канонизационных торжеств в Сарове. Очевиден политический подтекст
утверждения «интрига становится характерной чертой режима», констатации
факта «усиления влияния придворной камарильи на ход государственных
дел» и усмотрения в «частой смене министров, ставшей системой», «явный
предвестник назревавшего кризиса “верхов”», однако их содержательная
объективность не вызывает сомнений.
Несмотря на название вышедшей также в начале 1970-х гг. книги Ю.Б.
Соловьёва «Самодержавие и дворянство в конце XIX века», круг проблем,
 37

рассмотренных в ней, намного шире темы политики самодержавия в

дворянском вопросе в пореформенное время. В исследовании много и
обстоятельно – для времени ее опубликования – говорится о борьбе в
правительственных верхах, обусловленной не только идейными
соображениями, но и конъюнктурными моментами и даже межличностными
отношениями. Для диссертации особую ценность представляет вторая глава
«Новое ослабление позиций самодержавия во второй половине 90-х годов и
начале XX в.», в которой анализируются взаимоотношения основных
правительственных лиц друг с другом и с императором с восшествия на
престол Николая II и до первых лет нового столетия. Впервые в
отечественной историографии полемика между Горемыкиным и Витте о
земстве не просто излагается по ленинской работе «Гонители земства и
аннибалы либерализма»149, но с обращением к тексту непосредственно самой
записки министра финансов (правда, без рассмотрения спора в контексте
других внутриполитических событий конца 1898 – начала 1899 г.; также
взгляды на этот вопрос министра внутренних дел представлены крайне
поверхностно и по цитатам из той же записки Витте). Историк обращает
внимание на резкое усиление деструктивных процессов в верхах после
перемены монархов в 1894 г., приводит по этому поводу высказывания
представителей династии из их неопубликованной переписки, а также
мнения из дневников сведущих наблюдателей – А.В. Богданович, А.А.
Киреева, А.А. Половцова и А.С. Суворина. В книге впервые в отечественной
историографии разбираются противостояние двух групп министров по
вопросу о борьбе со студенческими беспорядками в начале 1899 г.,
последующее расследование этого дела под руководством П.С. Ванновского,
а также восприятие студенческой истории внутри династии. Описывая время
министерства Сипягина, автор по какой-то причине крайне мало и бегло

149
Ленин В.И. Гонители земства и аннибалы либерализма // Ленин В.И. Полное собрание
сочинений. 5-е изд. Т. 5. Май–декабрь 1901. М., 1972. С. 21–72.
 38

упоминает непосредственно самого министра внутренних дел,

сосредоточиваясь на нагнетании в эти годы пессимистических и даже
панических настроений в верхах, в том числе в династии (в последнем случае
много цитируется переписка вел. кн. Сергея Александровича –
преимущественно письма к брату, вел. кн. Павлу Александровичу, и к
императору), по поводу усиливавшихся деструктивных процессов во власти
и в стране в целом. О конфликтах в министерской среде на этом фоне ничего
не сообщается, за исключением разве что частного вопроса о неприятии
зубатовского эксперимента московского генерал-губернатора. Ю.Б. Соловьёв
не рассматривает приход Плеве на место убитого Сипягина как событие,
рубежное для борьбы между министрами, – для автора оно стало лишь еще
одним свидетельством усугубления внутриполитического кризиса. Вместе с
тем, если Сипягину автор в принципе отказывает в государственном подходе,
то про Плеве он говорит иначе – во всяком случае, отмечает, что новый
министр «признавал – власть переживает глубокий кризис». Кратко
упомянув о противоречиях между новым руководителем МВД и министром
финансов и об их крымском споре в октябре 1902 г. о земстве и, шире, о
насущных проблемах текущего момента и путях их решения, исследователь
говорит о «неудаче курса Плеве» и о его убийстве летом 1904 г.
В той части книги, которая посвящена собственно дворянской
тематике, Ю.Б. Соловьёв также касается взаимоотношений в верхах на
рубеже XIX–XX вв. В частности, фиксируется неоднозначное восприятие
издателя «Гражданина» Мещерского, а учреждение Особого совещания по
делам дворянского сословия преподносится как направленная против Витте
интрига, проведенная председателем Комитета министров И.Н. Дурново,
возглавившим новообразованную структуру, и государственным секретарем
Плеве – подлинным организатором этого начинания и противником
министра финансов. Автор видит в основе противостояния Дурново и Витте
исключительно сущностный вопрос: с одной стороны – стремление
амортизировать издержки пореформенной ситуации для дворян, с другой
 39

стороны – прагматические интересы финансового ведомства. Точно так же

обозначившееся в 1897 г. единомыслие министра финансов и обер-прокурора
по вопросу о дальнейшей политике в отношении дворянства в связи с
Особым совещанием исследователь объясняет вполне рациональной
убежденностью Победоносцева, что представители этого сословия
«одинаково со всем народом подлежат обузданию». Ю.Б. Соловьёв подробно
излагает ход работы самого Особого совещания, открывшегося осенью 1897
г., отмечая, что содержательно высказывались немногие, прежде всего
оказавшиеся «и на этот раз в резком антагонизме» Плеве и Витте, причем
если первый рассчитывал уберечь дворянство от закабаления капиталом, то
второй считал своим «долгом» «привести дворянство к промышленности».
Оба они придерживались противоположных взглядов и на пути пополнения
сословия. Витте допускал возможность принимать в дворянство
промышленников, а Плеве настаивал отдавать приоритет среде
землевладельцев. Министр финансов и государственный секретарь спорили и
по другим вопросам. Обращает на себя внимание и тот факт, что ученый,
никак не выделяя рубежный характер перемены министров внутренних дел в
апреле 1902 г., тем не менее завершает свою книгу именно этим временем и
первыми шагами Плеве уже в роли главы МВД в дальнейшем поиске путей
решения дворянского вопроса150.
Здесь же стоит сразу рассмотреть и вторую монографию из
«дворянской трилогии» этого ученого – «Самодержавие и дворянство в
1902–1907 гг.», – в которой продолжается разбор заявленной в предыдущей
работе проблематики, но в новом периоде. Автор фиксирует перемены в
работе Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности
после повышения статуса Плеве до уровня министра, говорит о кризисе этой
структуры, хотя и не акцентирует внимания на борьбе в ней Плеве и Витте. В

150
Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л., 1973. С. 126–127,
130–164, 219, 237–245, 248–251, 284–285, 291–303, 373–377.
 40

монографии много и обстоятельно говорится о политике Плеве в отношении

земского движения, но при этом внутриправительственная борьба
затрагивается фрагментарно. Например, со ссылкой на еще не переведенные
на тот момент воспоминания Гурко Ю.Б. Соловьёв заключает, что Плеве
после своего назначения министром пытался заручиться поддержкой со
стороны дворянства для своего противостояния с Витте. Пересказываются
фрагмент из воспоминаний Любимова о ялтинском споре в 1902 г. между
министрами внутренних дел и финансов о земстве, а также отдельные
послания из опубликованной в Великобритании переписки Николая II и
Мещерского. При этом историк считает (хотя при этом и не приводит
доводов в пользу своего утверждения), что новый министр внутренних дел во
всем действовал по указаниям императора, который, вместе с тем, старался
не афишировать такую зависимость Плеве от верховной власти. В общих
чертах говорится о подготавливаемой министром внутренних дел губернской
реформе. Разбирается Манифест 26 февраля 1903 г. Однако все эти
начинания анализируются в контексте не борьбы в среде высшей
бюрократии, но сквозной для этого раздела книги темы «Плеве и
общественность», в то время как о «все расширяющемся конфликте»
министров внутренних дел и финансов и о «внутренней войне» говорится
крайне мало. Видение ситуации самим министром внутренних дел излагается
в значительной мере по дневнику А.А. Киреева. Делается важное замечание о
рубежном характере времени после убийства Плеве151.
Подводя итог обзору исследований 1970-х гг., следует отметить, что, с
одной стороны, благодаря им в научный оборот был введен колоссальный по
своему объему фактический материал, с другой стороны, именно эти работы
заложили историографическую традицию, во многом сохраняющуюся до
настоящего времени, рассматривать внутриполитическую историю как

151
Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в 1902–1907 гг. Л., 1981. С. 10–14, 53, 57–
61, 63–66, 74–76, 89–92, 98–99, 113–115.
 41

именно историю реформ (или контрреформ), то есть некоего

целенаправленного изменения действительности, а не как феноменологию
событийности, деятельности конкретных личностей, их мотиваций и
коммуникаций. История реформ допускает определенную схематизацию, в
то время как реконструкция пространства политического действия как
такового предполагает прежде всего анализ предельно индивидуальных
практик. Однако для 1970-х гг. история реформ уже стала огромным шагом
вперед.
В конце 1970-х – начале 1980-х гг. выходят две работы, которые вводят
в историографию тему Манифеста 26 февраля 1903 г. Ю.Б. Соловьёв,
используя опубликованную в начале 1960-х гг. в Великобритании переписку
Николая II и Мещерского за 1902–1903 гг. и отмечая, что в это время
происходило «повторное возвышение» издателя «Гражданина» и
складывание их с царем «тайного оборонительного союза», показывает, как
вызревала идея издания Манифеста 26 февраля 1903 г. и как к обсуждению
этой идеи по обоюдному согласию участников «союза» был подключен
Плеве152. Б.В. Ананьич впервые вводит в научный оборот неопубликованный
фрагмент дневника Мещерского, из которого следует, что за месяц до
издания Манифеста 26 февраля 1903 г. издатель «Гражданина» пытался
настроить Николая II против Плеве и специально для данной цели
подготовил этот документ. Однако, как показано в статье, император не
только не изменил своего отношения к министру внутренних дел, но и
поручил ему сделать итоговую правку текста манифеста153.
Следующей существенной вехой в исследовании темы можно назвать
коллективную монографию ленинградских историков «Кризис самодержавия

152
Соловьёв Ю.Б. К истории происхождения Манифеста 26 февраля 1903 г. //
Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XI. Л., 1979. С. 196–199.
153
Ананьич Б.В. О тексте Манифеста 26 февраля 1903 г. (Из архива В.П. Мещерского) //
Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XV. Л., 1983. С. 157–158.
 42

в России. 1895–1917». Для диссертации имеет значение ее первая часть,

написанная Б.В. Ананьичем. Характеризуя политическую систему рубежа
XIX–XX вв., автор делает важное для используемого в настоящей работе
понятия «правительственные верхи» замечание, что в отсутствие
объединенного правительства роль министров определялась исключительно
«их близостью к императору» и тот, кто в данный момент в наибольшей
степени пользовался его расположением, являлся по сути «первым
министром». Примерами таких неформальных влияний историк называет
первенствующее положение министра финансов С.Ю. Витте на протяжении
1890-х гг. и до 1902 г., а затем – министра внутренних дел В.К. Плеве.
Поэтому «политический курс» оказывался «результатом соперничества
министров и определялся политикой министерств».
Далее основные направления внутренней политики автор
рассматривает именно в контексте подобного «соперничества министров»,
которое, правда, становится для него не сущностным и главным, а
сопутствующим и фоновым, хотя в то же время для историографии сама
фокусировка на борьбе в правительственных верхах применительно к
данному времени является значимым шагом в исследовании самодержавия и
его бюрократической оболочки.
Так, говоря о крестьянском вопросе, историк относит начало
противостояния между Витте и Плеве ко второй половине 1890-х гг. Вслед за
Ю.Б. Соловьёвым он подчеркивает, что в открывшемся в 1897 г. Особом
совещании по делам дворянского сословия оба этих деятеля являлись
«главными оппонентами». Бегло упоминается созданное в 1898 г. Особое
совещание для рассмотрения вопросов о развитии законодательства о
сельском состоянии. Применительно к вопросу об отмене круговой поруки
дается отсылка к соответствующей работе М.С. Симоновой, констатирующей
борьбу против Витте – Плеве и поддерживавших его в данном вопросе И.Н.
Дурново и Победоносцева. Б.В. Ананьич приводит разные взгляды на
круговую поруку даже близких друг другу Витте и Сипягина в бытность
 43

последнего министром внутренних дел. Однако, как утверждает автор,

несогласие обоих министров по поводу круговой поруки имело «скорее
академический характер», в отличие от борьбы, которая началась после
убийства Сипягина и с приходом в МВД Плеве. В связи с этим важным
представляется вывод историка о том, что именно новый министр
внутренних дел и свел на нет все усилия виттевского Особого совещания о
нуждах сельскохозяйственной промышленности. В исследовании
рассказывается о продолжении в 1903 г. борьбы министров внутренних дел и
финансов в специально созданной межведомственной комиссии под началом
товарища министра финансов А.Д. Оболенского.
Как показывает ученый, конфликты между министрами в связи с
рабочим вопросом возникали преимущественно из-за борьбы за фабричную
инспекцию и за сферу ее ведения. В этом смысле принципиально приводимое
им замечание, что отправной точкой этого противостояния следует считать
циркуляр Горемыкина от 12 августа 1897 г., в котором говорилось о
противодействии стачкам и который Витте расценил как вторжение в
область, относившуюся к компетенции его министерства.
Наиболее обстоятельно борьба в правительственных верхах
разбирается в связи с попытками продолжить развитие земского начала
общественной жизни. Б.В. Ананьич показывает деятельность в этом
направлении Горемыкина и подчеркивает, что осторожный и компромиссный
проект распространения земства на Архангельскую губернию был провален
совместными усилиями Витте с Победоносцевым, которые перевели
рассмотрение в общем-то рутинного вопроса «на политическую почву», в
результате чего в конце 1898 г. и началась полемика министров финансов и
внутренних дел о земстве. Несомненной заслугой ученого следует назвать
подробное изложение записки Горемыкина, что, пусть и с оговорками, но тем
не менее выставляло этого представителя правительственной бюрократии в
совершенно новом свете. После изложения истории этой полемики автор
сразу переходит к отставке Горемыкина и приходу на его место Сипягина, в
 44

результате чего может создаться впечатление, что эта перемена

действительно, как сказано в монографии, явилась следствием интриги
министра финансов, передавшего императору слух о коррупционных связях
своего оппонента. Следующий приступ борьбы вокруг перспектив земства
относится автором уже ко времени министерства Плеве.
Значимым в контексте настоящей диссертации представляется
выделение эпохи этого министерства в отдельную главу, которая
организована не как предыдущие проблемные главы (посвященные
крестьянскому, рабочему и земскому вопросам), а как цельный период.
Существенное место в ней занимает наиболее полное на момент выхода
монографии описание противостояния Плеве и Витте. По воспоминаниям
Д.Н. Любимова автор воспроизводит их ялтинский спор о земстве и
перспективе его достраивания до общеимперского уровня. Снова
повторяется мысль об усилении министра внутренних дел и в целом его
ведомства и, напротив, ослаблении Витте и Министерства финансов именно
как ключевой правительственной структуры. Б.В. Ананьич подчеркивает,
что, помимо «борьбы с революционным движением», Плеве задумывался и о
«преобразовательной деятельности», однако в подтверждение своих слов
приводит лишь единственное малоубедительное свидетельство В.Н. Орлова,
бывшего во время министерства Плеве помощником начальника Военно-
походной канцелярии императора и утверждавшего, что у министра имелся
свой «план реформ» вплоть до создания Государственной думы.
Знаковые кадровые решения Николая II историк объясняет влиянием
на царя Мещерского и говорит о складывании «полного взаимопонимания»
между ними и также Плеве. Результатом такого сотрудничества стало
издание Манифеста 26 февраля 1903 г., причем его подготовка, как отмечает
исследователь, шла «без какого бы то ни было участия не только Витте, но и
Победоносцева». Подробно, но вне контекста противостояний в верхах
рассматривается подготавливавшаяся министром внутренних дел губернская
реформа, начало которой было положено еще в 1895 г. Изучая развитие
 45

другого начинания – децентрализации государственного управления, –

ученый снова фиксирует борьбу Плеве и Витте друг с другом. При этом он
считает, что «проведение политики децентрализации» привело бы к
«ослаблению влияния» ведомства Плеве (в диссертации приводится иная
точка зрения на этот вопрос). Мнение С.Е. Крыжановского, хорошо
понимавшего логику министра внутренних дел, дается лишь по материалам
Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, что не
позволяет увидеть всю задумку Плеве в комплексе. Автор также кратко
говорит о поисках преемника Плеве после его убийства и нового
внутриполитического курса.
Касаясь непосредственно самой верховной власти рассматриваемого
периода, Б.В. Ананьич ограничивается перечислением общих фактов первых
месяцев царствования Николая II. Ученый называет молодого императора
«мало подготовленным к государственной деятельности» на момент его
вступления на престол и считает, что «в начале царствования» монарх
«находился под большим влиянием своих родственников», прежде всего
дядьев Алексея (он по ошибке назван Александром), Владимира и Сергея.
Что касается деятельности Николая II по возвращении из Ливадии и до
начала 1895 г., то в этом вопросе исследователь ограничивается пересказом
истории с подачей адресов и с выступлением царя 17 января в Зимнем
дворце, изложением (по публикации Ю.Б. Соловьёва) записки
Победоносцева о самодержавии, а также обозначением непосредственной
связи между этой запиской и текстом выступления 17 января. Отдельное
внимание уделяется «Открытому письму к Николаю II», написанному П.Б.
Струве под впечатлением от царской речи в Зимнем дворце. Б.В. Ананьич
считает, что при вступлении на престол у Николая II не было «определенной
внутриполитической программы», он двигался к ней «ощупью», испытывая
на себе «влияние разных лиц», предпочитая следовать «наиболее
консервативным взглядам», а из ключевых правительственных фигур он
больше внимал советам Н.Х. Бунге, И.Н. Дурново и К.П. Победоносцева.
 46

Большое влияние на него имела и вдовствующая императрица Мария

Федоровна. Со ссылкой на воспоминания А.Н. Куломзина автор указывает на
определяющую роль Победоносцева в назначении И.Л. Горемыкина
министром внутренних дел154.
Вслед за «Кризисом самодержавия в России. 1895–1917» следует сразу
же рассмотреть условно следующее издание этого исследования «Власть и
реформы. От самодержавной к советской России», сильно расширенное за
счет включения в новую коллективную монографию новых эпох – от
монгольского времени и до сворачивания нэпа в конце 1920-х гг.
Естественно, за счет такого тематического расширения сократился объем той
части этой работы, которая имеет отношение к настоящей диссертации, –
двум главам пятой части «Новый курс. “Народное самодержавие”
Александра III и Николая II», написанной Б.В. Ананьичем. Сам концепт
«народного самодержавия» был предложен автором в публикации, ставшей
кратким концептуальным путеводителем по этой коллективной монографии
и развивавшей подход к анализу прошлого в духе истории реформ 155. Вместе
с тем содержательного приращения по сравнению с изданием 1984 г. в новом
исследовании было немного. Рубеж XIX–XX вв. представлен как время
«“системы” Витте», то есть преобразований в экономической сфере и их
проекций в другие области жизни страны, однако проблемное разделение
материала этих двух глав осталось прежним. Например, говоря о развитии
земства, Б.В. Ананьич касается спора Витте и Горемыкина. Министерство
Сипягина изложено бегло. О времени 1902–1904 гг. говорится примерно то
же самое, что и в «Кризисе самодержавия в России. 1895–1917», но больше
внимания уделяется закулисной стороне формирования внутриполитического
курса за счет обращения к английской публикации переписки императора и

154
Кризис самодержавия в России. 1895–1917. Л., 1984. С. 8, 20–29, 58–65, 76–81, 90–91,
106–113, 120, 128–150, 154, 157–158.
155
Ананьич Б.В. Власть и реформы. От самодержавной к советской России. С. 40.
 47

Мещерского, подробнее освещены события полутора месяцев от убийства

Плеве и до назначения Святополка-Мирского156. То есть существенной
новизны в этой коллективной монографии нет, несмотря на значительный
объем новых исследований и особенно источников, изданных между 1984 и
1996 гг.
Между тем в конце 1980-х гг. выходит действительно новаторская
статья А.В. Ремнёва, посвященная проблеме консолидации и централизации
правительственной политики в конце XIX – начале XX в. и написанная в
развитие его кандидатской диссертации 1986 г. о Комитете министров в
пореформенный период (разбирать эту диссертацию нет смысла, так как
впоследствии она была доработана и издана в виде монографии, которая
подробно проанализирована ниже). Актуализации темы правительственной
политики именно как деятельности сообщества министров способствовали
исследования В.Г. Чернухи, затрагивающие, правда, более раннее время157.
Что касается статьи А.В. Ремнёва, то для настоящей диссертации
исключительно важна уже сама сформулированная автором проблема –
попытки консолидации правительственной политики с начала правления
Николая II и до кануна политического кризиса 1905–1906 гг. В данном
случае такие попытки, как показывает автор, сводились к борьбе ключевых
министров за статус главной правительственной фигуры, своего рода
теневого премьера. То есть А.В. Ремнёв впервые в историографии обозначил
тему, которая практически полностью совпадает с темой данной
диссертации. Однако рассматриваемая статья стала лишь неким развернутым

156
Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 406–408,
432–437, 440–454, 457–460.
157
Чернуха В.Г. Совет министров в 1857–1861 гг. // Вспомогательные исторические
дисциплины. Т. V. Л., 1973. С. 120–137; Чернуха В.Г. Конституирование Совета
министров (1861 г.) // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. VIII. Л., 1976. С.
164–184; Чернуха В.Г. Совет министров в 1861–1882 гг. // Вспомогательные исторические
дисциплины. Т. IX. Л., 1978. С. 90–117.
 48

конспектом изучения указанного вопроса: в ней перечислены отдельные

относящиеся к нему факты. Это и особое положение при молодом
императоре председателя Комитета министров Н.Х. Бунге и обер-прокурора
Синода К.П. Победоносцева, и проект главноуправляющего Канцелярией по
принятию прошений, на высочайшее имя приносимых, Д.С. Сипягина
значительно расширить круг своих полномочий в отношении министров, и
намерение В.К. Плеве «сосредоточить власть в своих руках путем захвата
фактического руководства ряда межминистерских органов», и стремления
после убийства Плеве консолидировать правительственную деятельность, в
том числе со стороны С.Ю. Витте – превратить свой пост председателя
Комитета министров из сугубо номинального «в действенное место по
руководству государством». В то же время А.В. Ремнёв в этом же ряду
разбирает вопросы, либо относящиеся к совершенно другой проблеме
неформального советничества (деятельность А.А. Клопова), либо
представляющие собой непроверенные слухи (наподобие разговоров в конце
и без того насыщенного событиями 1899 г. о якобы готовившемся
воссоздании III Отделения или публикации в «Освобождении» информации о
том, что незадолго до гибели Сипягина рассматривалась возможность
преобразования Комитета министров в направлении объединенного
правительства). Работа написана в основном на известных опубликованных и
на некоторых на тот момент (а частично – и до сих пор) не опубликованных
источниках. Вместе с тем концептуально статья продолжала прежнюю
историографическую традицию рассмотрения событий, происходивших во
власти, не как некоего самоценного процесса, а как очередного этапа
реформ158.

158
Ремнёв А.В. Проблема объединенного правительства накануне первой российской
революции // Новое о революции 1905–1907 гг. в России: межвузовский сборник / Под
ред. Ю.Д. Марголиса. Л., 1989. С. 90–99.
 49

О борьбе министров в 1894–1904 гг. кратко говорится в обеих

вышедших в 1980-х гг. монографиях Л.Е. Шепелева, посвященных торгово-
промышленной политике второй половины XIX – начала XX в.159, но для
исследователя эта проблематика однозначно является вторичной в отрыве от
изучаемых им процессов в экономике.
В конце 1980-х гг. выходит монография М.С. Симоновой, ставшая
результатом ее многолетних исследований160. Книга является первым
фундаментальным разбором деятельности Особого совещания о нуждах
сельскохозяйственной промышленности. Автор начинает с создания в начале
1902 г. «двух параллельных совещательных центров» для рассмотрения
крестьянского вопроса – Редакционной комиссии МВД по пересмотру
законодательства о крестьянах и непосредственно самого Особого
совещания. М.С. Симонова указывает на роль Сипягина в деле создания
Особого совещания и передаче его под управление Витте, но при этом
отмечает, что министр внутренних дел в этой межведомственной структуре
принадлежал к оппонировавшим министру финансов «сторонникам
традиционного аграрного курса», что, безусловно, требует уточнения.
Важным для диссертации является замечание исследовательницы, что на
момент начала работы Особого совещания оно рассматривалось именно в
качестве своего рода дискуссионной площадки, в то время как монопольное
право определения аграрной политики оставалось за МВД. Несомненной
заслугой М.С. Симоновой является реконструкция отдельных дискуссий на
заседаниях Особого совещания в первые месяцы его работы, благодаря чему

159
Шепелев Л.Е. Царизм и буржуазия во второй половине XIX века. Проблемы торгово-
промышленной политики. Л., 1981. С. 203–204, 253; Шепелев Л.Е. Царизм и буржуазия в
1904–1914 гг. Проблемы торгово-промышленной политики. Л., 1987. С. 25.
160
См., например: Симонова М.С. Борьба течений в правительственном лагере по
вопросам аграрной политики в конце XIX в. // История СССР. 1963. № 1. С. 65–82;
Симонова М.С. Земско-либеральная фронда (1902–1903 гг.) // Исторические записки. Т.
91. М.: Наука, 1973. С. 150–216.
 50

появляется возможность прослеживать проекции борьбы в

правительственных верхах и в работе этого органа. Автор справедливо
указывает на единую позицию Витте и Сипягина, хотя и отмечает, что
министр финансов расценивал уступки главе МВД «не более как маневр».
Однако при этом указаны не все примеры тех шероховатостей в отношениях
обоих министров (не конфликтов и не борьбы, а именно столкновений
интересов, которые тем не менее не приводили к взаимной враждебности
между ними), что проявлялись на заседаниях.
Автор подчеркивает качественное изменение атмосферы дискуссий
между участниками Особого совещания после убийства Сипягина, когда, как
считает М.С. Симонова, эту структуру подчинила себе «группировка» под
главенством Плеве (это утверждение также представляется чересчур
прямолинейным: говорить о лидерстве Плеве в Особом совещании
применительно к 1902 г. явно преждевременно). Ученый воспроизводит
острые полемики Витте и Плеве друг с другом на майских заседаниях 1902 г.
и описывает выступление министра внутренних дел в ноябре. По словам
исследовательницы, если в начале 1902 г., еще при жизни Сипягина,
министру финансов удавалось в целом контролировать Особое совещание, то
к концу этого года министр внутренних дел сумел «свести на нет» все
достижения своего конкурента в этой структуре. Представляется важным
мнение автора о том, что следующие полтора года – весь 1903 г. и первая
половина 1904 г. (то есть время до гибели Плеве) – являются «своеобразным
периодом в работе Особого совещания». Тогда МВД вместе со своей
Редакционной комиссией оказались «единственным руководящим центром
аграрной политики правительства», а Особое совещание было вынуждено
заняться «специальными вопросами в значительной мере сугубо
технического характера» (мелкий кредит, сбыт сельскохозяйственной
продукции, местные коммуникации и др.). Однако, несмотря на то, что автор
обстоятельно разбирает весь комплекс вопросов работы Особого совещания,
в монографии недостаточно анализируются полемики, имевшие место на его
 51

заседаниях. Историк прослеживает тенденции, оценивает расклад мнений и

позиций и делает выводы о преобладавшей в тот или иной момент
установке161. Между тем, если погрузиться в детали дискуссий,
происходивших в Особом совещании, то появится возможность
рассматривать предложения Плеве во взаимосвязи с другими его
реформаторскими начинаниями 1902–1904 гг., что показано в диссертации.
В 1990-х гг. в результате политических перемен в стране открылись
возможности как для использования новых источников, так и для их гораздо
более объективной интерпретации. Первым исследованием, затрагивающим
тему настоящей диссертации и написанным в новом ключе, можно считать
монографию Р.Ш. Ганелина «Российское самодержавие в 1905 году.
Реформы и революция». Автор впервые в историографии (отечественной и
зарубежной) подробно разбирает ситуацию в верхах начиная с убийства
Плеве и до назначения на его место Святополка-Мирского, используя в том
числе важный документ из Бахметьевского архива Колумбийского
университета162.
Первая (но при этом достаточно успешная) попытка вывести
рассмотрение политических процессов и событий рубежа XIX–XX вв. на
качественно новый уровень путем привлечения новых источников была
предпринята И.В. Лукояновым в его кандидатской диссертации. Следует
также отметить, что данное исследование имеет принципиальное значение
для настоящей диссертации по своему проблемному охвату и выводам,
некоторые из которых, правда, уточняются или развиваются в основной
части.

161
Симонова М.С. Кризис аграрной политики царизма накануне первой российской
революции. М., 1987. С. 11–12, 14–16, 18, 24, 27, 34–39, 44–45, 90–91.
162
Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. СПб.,
1991. С. 5–10, 51–53.
 52

Отмечая неготовность наследника к царствованию, историк тем не

менее внимательно фиксирует его самостоятельность, например, поддержку
«мер, шедших вразрез с общей политической доктриной отца»
(соответствующее голосование в Государственном совете вопреки
волеизъявлению «большинства его родственников»). Автор объясняет этот
шаг «некомпетентностью» Николая Александровича, «попытками следовать
здравому смыслу и желанием самостоятельно принимать решения», а также
следствием влияний со стороны воспитателя цесаревича – Г.Г. Даниловича.
Несомненной заслугой И.В. Лукоянова является систематизация
разрозненных и противоречивых сведений о «плане передачи управления
страной цесаревичу» осенью 1894 г., о высказанной наследником готовности
к исполнению новых для себя обязанностей. В этом же контексте
упоминается и обсуждавшийся в конце сентября 1894 г. вариант учреждения
при наследнике некоего «“совета четырех” с совещательными функциями».
Исследователь связывает возникновение подобных задумок именно с
некомпетентностью наследника, а затем и монарха. И хотя указанные
консультативные проекты не получили развития, тем не менее
«необходимость частых советов молодому царю была очевидна». В
результате «на какое-то время основное содержание политической жизни
наверху стала составлять борьба за влияние на императора», причем не
столько «за конкретные решения, сколько за расстановку людей на ключевые
посты».
И.В. Лукоянов анализирует попытки разных фигур воздействовать на
Николая II. Автор начинает с Победоносцева. По мнению историка, если в
Ливадии он не имел возможности быть причастным к принятию ключевых
политических решений, то после смерти Александра III «влияние обер-
прокурора пошло в гору, вероятно, не без помощи Сергея Александровича».
Исследователь полагает, что период, в течение которого обер-прокурор
«весьма интенсивно старался воздействовать на формирование политики»
Николая II, продолжался до 1896 г. Но и в конце 1894 – начале 1895 г., по
 53

мнению И.В. Лукоянова, не следует преувеличивать влияние Победоносцева

на царя, подтверждением чему является хотя бы неуверенность обер-
прокурора в том, что император воспользуется именно его вариантом речи
перед депутациями 17 января в Зимнем дворце. Между тем исключительно
важным представляется наблюдение исследователя, что влияние
Победоносцева на Николая II заключалось в итоге не столько в «воздействии
на принимаемые решения», но по преимуществу в «подборе людей на
важные административные посты», примером чему является назначение
Горемыкина руководителем МВД.
Другой значимой фигурой в окружении молодого императора И.В.
Лукоянов называет Бунге, приводя со ссылкой на рассмотренную выше
статью А.В. Ремнёва факт (на самом деле, не соответствовавший
действительности) присутствия председателя Комитета министров на
докладах других министров в начальный период нового царствования. Судя
по всему, историк согласен с Н.Н. Покровским, связывавшим первую
министерскую отставку Николая II – увольнение Кривошеина – с
инициативой именно Бунге. Более того, автор считает, что именно
вследствие исключительного почтения к Бунге со стороны императора «был
поднят престиж и вес Комитета министров, что вело к формированию
объединенного правительства». Последнее утверждение (а тем более его
вторая часть) явно не относится ко времени середины 90-х гг. XIX в.
Ученый затрагивает еще одну проблему, рассматриваемую в
диссертации, – противодействие комитетам грамотности со стороны
Победоносцева. В контексте вопроса, поставленного спустя четверть века
К.А. Соловьёвым, о превращении славянофильства в некое подобие
идеологии высшей бюрократии любопытно суждение И.В. Лукоянова, что
идеалы последнего императора были «тяготеющими к славянофильству».
Принципиально важным видится и другое утверждение автора – о датировке
«первых самостоятельных серьезных решений» императора: это,
утверждается в работе, произошло в 1897 г. и связано с отставкой
 54

Воронцова-Дашкова и решением занять Порт-Артур. Думается, что первое

такое решение было все же раньше – им стала демонстративная отставка
Кривошеина.
Интересно замечание о попадании министра юстиции Н.В. Муравьёва
под влияние Победоносцева, которое, по словам автора, произошло в 1896 г.,
подтверждением чему называется речь министра на открытии памятника
М.Н. Муравьёву-Виленскому в Вильно в ноябре 1898 г. В настоящей
диссертации разбирается этот факт, но ему дается другая интерпретация.
Принципиально значимым для данной диссертации является указание
И.В. Лукоянова на взаимосвязь преобразования Канцелярии прошений в
начале 1895 г. с назначением ее главноуправляющим Сипягина, который,
таким образом, «стал в своих еженедельных докладах царю значительно
выходить за пределы своей и без того немалой компетенции и касаться
вопросов закулисной политической борьбы». Данное наблюдение абсолютно
согласуется с доказываемым в настоящей диссертации существованием у
Николая II особых видов на перспективы Сипягина. Здесь же автор сообщает
о неудавшейся попытке уже самого Сипягина реформировать Канцелярию
прошений, о чем также подробно говорится в диссертации.
Обострение борьбы в правительственных верхах И.В. Лукоянов
относит к осени 1898 г. и объясняет данный факт «неважными позициями»
на тот момент министра внутренних дел. Автор ссылается на черновик
записки Витте к Николаю II об «избавлении от межведомственных трений» и
делает предположение, что в записке могло бы говориться о желательности
учреждения объединенного правительства во главе с премьером, правда, с
оговоркой, что «в окончательном варианте этих слов не оказалось» Из этого
делается вывод, что осенью 1898 г. стала разворачиваться «решительная
схватка за место министра внутренних дел».
В работе И.В. Лукоянова обстоятельно разбирается полемика Витте и
Горемыкина о земстве. Именно из этой полемики выводится последовавшее
прекращение поддержки министра внутренних дел со стороны
 55

Победоносцева и сближение Витте с вел. кн. Александром Михайловичем.

Интересно замечание в развитие отмеченной выше мысли автора о
приверженности Николая II славянофильству, что Горемыкин составлял
свою знаменитую записку с оглядкой на такую мировоззренческую
установку императора. Историк считает, что Горемыкин проиграл в этой
полемике, а затем – и политически, утратив осенью 1899 г. должность, и
считает его дальнейшее противостояние с министром финансов также
изначально обреченным на поражение.
Вряд ли корректно называть министерское поведение Сипягина
«политикой бездействия», которая «оказалась ближе всего по своему духу
царю», и считать, что в 1899 г. партия «славянофилов» потерпела поражение,
был взят курс на превращение страны в полицейское государство и
совершился поворот на Восток.
В исследовании И.В. Лукоянова много говорится о деятельности Плеве
по главе МВД, причем впервые в отечественной историографии делается
акцент на его реформаторстве. «К чести» министра внутренних дел
отмечается, что проводимая им «политика во внутренних делах не
определялась исключительно жестким соперничеством», которое у него было
с Витте. В подтверждение историк приводит сотрудничество обоих
министров в крестьянском вопросе и несогласие Плеве со своим товарищем
А.С. Стишинским, который был консервативно настроен. Вряд ли отдельные
тактические совпадения взглядов могут свидетельствовать об отсутствии
противостояния министров внутренних дел и финансов по какому-то спектру
проблем, так как их борьба была не идеологической, а сугубо
конъюнктурной – за право быть теневым премьером.
Наиболее сильная часть раздела про министерство Плеве (и
одновременно наиболее значимая для темы настоящей диссертации) – это
рассмотрение «треугольника» в составе императора, Плеве и Мещерского.
Автор называет Манифест 26 февраля 1903 г. результатом «тайного
оборонительного союза» императора и Мещерского и считает Плеве лицом,
 56

оппозиционным этому проекту, поскольку данный акт царя предполагал

«успокоение через дезинформацию», с чем никак не мог согласиться министр
внутренних дел, который не поддерживал официального славянофильства.
Плеве и начал в пику такому славянофильству, как утверждает И.В.
Лукоянов, подготовку губернской реформы. Если с приведенным замечанием
трудно полностью согласиться, то наблюдение, что реформаторские замыслы
Плеве были не локальными, а масштабными и системными, включавшими в
себя и определенное квазипредставительство в виде Совета по делам
местного хозяйства при МВД, заслуживает абсолютной поддержки. К
сожалению, в работе ничего не говорится о министерской реформе Плеве,
которая закольцовывает указанные начинания и делает ясной его логику –
стремление к теневому премьерству163.
Следует сразу же рассмотреть монографию И.В. Лукоянова, изданную
спустя полтора десятилетия после защиты им кандидатской диссертации, но
на другую тему – дальневосточной политики России на рубеже XIX–XX вв.
Эта монография важна для настоящей диссертации именно вследствие того,
что закрывает некоторые сюжеты, которые следовало бы разобрать, но
которые исчерпывающим образом проработаны в этой книге. В ней при
рассмотрении, казалось бы, сугубо внешнеполитической темы особое
внимание уделяется процессам, происходившим во властных структурах,
способам формирования, принятия и реализации политических решений.
Международные отношения здесь «по большей части индикатор», реже –
«катализатор» проблем, возникавших во внутренней политике. В этом
смысле утверждение, что в самом конце XIX в. дальневосточная политика
России раздвоилась на «царскую официальную и царскую же, но
неофициальную», проводившуюся безобразовцами, имеет очевидную

163
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX –
начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. СПб.,
1993. С. 44–50, 52–53, 55, 60–63, 67–81, 130, 132, 134–146.
 57

внутриполитическую проекцию, но не столько в смысле констатации

влиятельности этой неформальной группы, сколько именно в значении
сосуществования и в этой сфере двух политик. После ухода с поста министра
финансов, считает И.В. Лукоянов, его «монополия» на проведение
дальневосточной политики кончилась. На эту политику стали активно влиять
МИД, военный министр А.Н. Куропаткин и безобразовцы. Но вместе с тем
существенно уменьшились возможности Витте конкурировать с Плеве и по
внутренним вопросам. Историк констатирует, что в новых раскладах при
формировании дальневосточной политики «все тонуло в соперничестве
сановников, к которым к тому же подключились безответственные
личности». Это замечание вполне применимо и к борьбе по
внутриполитическим вопросам в тот исторический момент, разве что здесь
«безответственные личности» могли несопоставимо меньше из-за
монополизма Плеве после ухода его главного конкурента в Комитет
министров. Также в целом для настоящей диссертации имеет
исключительное значение мнение И.В. Лукоянова об объективной причине
появления безобразовцев – это потребность в политике, альтернативной
виттевской, обреченной на поражение. Этот вывод исследователя можно
подкрепить суждением, что «неофициальная» политика должна была
проектироваться и проводиться не государственными институтами, а
закулисными структурами, которым легализация просто противопоказана.
Отсюда, кстати, вытекает совершенно очевидный вывод о том, почему
противостояние Витте и Плеве до отставки министра финансов происходило
преимущественно на институциональной – вполне формальной и
официальной, в рамках государственных структур или при проектировании
реформ – основе. Для понимания причины отставки Витте в августе 1903 г.
важно указание И.В. Лукоянова на распространявшийся безобразовцами слух
о причастности Витте к «тайному масонскому всемирному правительству»164.

164
Лукоянов И.В. «Не отстать от держав…» Россия на Дальнем Востоке в конце XIX –
 58

Осенью 1904 г. Николай II в разговоре с П.Д. Святополком-Мирским прямо

заявил о своем недоверии к председателю Комитета министров из-за
подозрения, что Витте – масон165. То, что император заговорил о масонских
связях Витте с навязанным ему, а потому изначально не пользовавшимся его
доверием, Святополком-Мирским, свидетельствует о значимости подобного
мнения для царского мировоззрения. Иными словами, эта книга о внешней
политике помогает разобраться в перипетиях политики внутренней и в
нюансах рассматриваемой в настоящей диссертации борьбы в
правительственных верхах.
Следует также назвать несколько статей И.В. Лукоянова, имеющих
непосредственное отношение к теме настоящей диссертации. Например, об
уникальном опыте неформального советничества в контексте придворных
влияний166. Или о Победоносцеве: историк развивает свой тезис из
кандидатской диссертации, что после воцарения Николая II влияние обер-
прокурора «пошло в гору» благодаря поддержке со стороны вел. кн. Сергея
Александровича167. Содержательны и полезны археографические

начале XX вв. СПб., 2008. С. 9, 275, 322–323, 399, 454.

165
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 259.
На обыгрывание безобразовцами масонского фактора в интригах против Витте указывают
Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин (Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. С.Ю. Витте и издательская
деятельность «безобразовского кружка» // Книжное дело в России во второй половине
XIX – начале XX века. Вып. 4. Л., 1989. С. 64; Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей
Юльевич Витте и его время. СПб., 1999. С. 131–132; Ганелин Р.Ш. Российское
самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. С. 32).
166
Лукоянов И.В. Тайный корреспондент Николая II А.А. Клопов // Из глубины времен.
Вып. 6. СПб., 1996. С. 64–86.
167
Лукоянов И.В. Император Николай II и К.П. Победоносцев: трудности отношений
ученика и учителя // Константин Петрович Победоносцев: мыслитель, ученый, человек.
Материалы международной юбилейной научной конференции, посвященной 180-летию со
дня рождения и 100-летию со дня кончины К.П. Победоносцева (Санкт-Петербург, 1–3
июня 2007 года). СПб., 2007. С. 53.
 59

исследования ученого: здесь следует назвать его работу о документальном

наследии Крыжановского168. Наконец, проблемы неформальных влияний и
коммуникаций затрагиваются в его работе о политическом салоне К.Ф.
Головина169.
К 150-летию со дня рождения Витте Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин
издали монографию, посвященную этому государственному деятелю.
Значительная часть материала книги, относящегося к рассматриваемому в
настоящей диссертации периоду, касается социально-экономических
проблем и не затрагивает вопросов борьбы в правительственных верхах и
отношения к этим противостояниям со стороны самодержавия. В тех
аспектах, где подобные конфликты все же обозначаются, изложение в целом
совпадает с текстами коллективной монографии «Кризис самодержавия в
России. 1895–1917» и других работ авторов. Новыми в книге являются разве
что отдельные акценты. Так, например, Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин
подчеркивают именно концептуальную составляющую полемики Витте и
Горемыкина о земстве. По их мнению, министр финансов видел в
«государственном регулировании» универсальный инструмент, который мог
быть распространен и на сферу местного самоуправления. В то же время
такие представители министерской бюрократии, как Бунге, Дурново,
Горемыкин и Куропаткин, были готовы пойти на «децентрализацию», а
также продолжить развитие земского начала. Новой является и констатация
авторов, что во время пребывания Сипягина во главе МВД «наступил
короткий период согласованных действий между его министерством и
Министерством финансов, хотя политика Сипягина и отличалась известной
самостоятельностью». Это прослеживалось в решениях по земскому и

168
Лукоянов И.В. Об архиве С.Е. Крыжановского и его мемуарах // Археографический
ежегодник за 2012 год. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2016. С. 248–258.
169
Лукоянов И.В. Политический салон К.Ф. Головина и формирование правых партий в
России (1890–1900-е гг.) // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2020. №
3. С. 34–55.
 60

рабочему вопросам, «некоторые разногласия» проявились в ходе обсуждения

перспектив круговой поруки. Тогда же министру финансов «впервые
удалось, хотя и ненадолго, перехватить у Министерства внутренних дел
инициативу в разработке крестьянского вопроса». Борьба Витте и Плеве
рассматривается учеными на фоне противостояния министров в Особом
совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности и в целом по
разным аспектам крестьянского вопроса. Отставка Витте с поста министра
финансов прочитывается в книге как результат интриг со стороны
безобразовцев, правда, исследователи делают оговорку, что вклад этой
группы в реализацию данного кадрового решения являлся хотя и
значительным, но вместе с тем не единственным. Борьба Плеве и Витте друг
с другом, по словам историков, «и без того была ожесточенной донельзя».
Важным представляется замечание, что после отставки Витте «первым среди
равных» (министров) стал Плеве, который оставался в этом качестве
«последний год своей жизни», а также описание активного обсуждения
проблемы объединенного правительства после его убийства170.
Тогда же началось и основательное исследование идеологии русского
консерватизма и ее использования в практической политике, начало чему
было положено коллективной монографией «Русский консерватизм XIX
столетия. Идеология и практика». Глава, посвященная времени,
относящемуся к теме настоящей диссертации, написана К.Ф. Шацилло.
Историк рассматривает такие значимые для борьбы в правительственных
верхах на рубеже XIX–XX вв. вопросы, как функционирование
консервативных кружков в качестве центров неформальных влияний,
мировоззрение и деятельность видных представителей этого течения

170
Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. С. 100, 109–120, 132,
135–138.
 61

(Победоносцева, Мещерского и Тихомирова), а также проекции

консерватизма в государственно-политической жизни страны171.
В силу того, что консерватизм гораздо менее доктринален и
однообразен, чем, например, либерализм, его изучение должно отталкиваться
прежде всего от носителей этой идеологии. И здесь на первое место выходит
рассмотрение фигуры Победоносцева – наиболее бюрократически
высокопоставленного консерватора, игравшего важную роль в
правительственных противостояниях. Об этой проблематике обстоятельно
говорится в монографии А.Ю. Полунова. Для темы настоящей диссертации
важна пятая глава этой книги, посвященная последним двадцати годам жизни
Победоносцева. А.Ю. Полунов здесь минимизирует (причем часто
неоправданно игнорируя собственные же ценные находки, опубликованные в
прежних работах) изложение фактической канвы жизнедеятельности обер-
прокурора. Вместо этого автор сосредотачивается главным образом на
сохраняющихся в историографии политической истории России конца XIX –
начала XX в. проблемных узлах, излагая собственное их понимание на
основе политической биографии своего героя. Среди этих узлов, например,
проявившиеся на рубеже 1880-х и 1890-х гг. разногласия в
правительственном лагере по поводу дальнейшего политического курса.
Через перемены в положении Победоносцева автор выходит и на такую
значимую для понимания эпохи проблему, как усиление именно
бюрократического характера самодержавия после воцарения Николая II и
возникновение новых взаимных симпатий и антипатий в министерском
окружении царя. По аналогии с известной фигурой эпохи войны Алой и
Белой роз Победоносцева в начале царствования последнего российского
императора можно назвать «делателем министров» – и это еще один
рассматриваемый в данной главе вопрос. Наконец, при разборе нового – и

171
Русский консерватизм XIX столетия: Идеология и практика / Под ред. В.Я. Гросула.
М., 2000. С. 384–398.
 62

уже окончательного, хотя и оформившегося в виде кадрового решения лишь

осенью 1905 г., – отторжения обер-прокурора от возможности влиять на
реальную политику исследователь вплотную подходит к проблеме
превращения латентного конституционализма высшей бюрократии в ее
безальтернативную корпоративную идеологию. Исследователь
концентрируется на обосновании собственных интерпретаций
перечисленных вопросов. При этом автор подчас даже не делает
необходимых акцентов на тех аргументированных, подтверждаемых
вводимыми им источниками выводах, которые существенно развивают,
уточняют и исправляют мнения его предшественников – например, С.Л.
Фирсова и Р.Ш. Ганелина. Чрезвычайно интересен раздел главы, где А.Ю.
Полунов рассматривает те механизмы воздействия на общественное мнение,
к которым прибегал Победоносцев на закате политической карьеры172.
В другой своей работе А.Ю. Полунов приводит важное для
характеристики мировоззрения Победоносцева замечание, также во многом
объясняющее его поведение в противостояниях в среде высшей бюрократии
в конце XIX – начале XX в.: обер-прокурор стремился избегать «сложных
вопросов» и всячески пытался «упростить реальную картину окружающей
действительности», а потому призывал к иррациональному пониманию
самодержавного устройства России173.
А.Ю. Полунов предлагает и собственное видение сложной проблемы
восприятия консерваторами бюрократизма, его издержек и даже угроз для
судьбы империи. Исследователь разбирает антибюрократическую риторику
видных консервативных мыслителей (правда, в основном на материале до
восшествия на престол Николая II), анализирует ее характерные черты,

172
Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни
России. М., 2010. С. 281–338.
173
Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев и В.В. Розанов: «отцы и дети» русского
консерватизма // Тетради по консерватизму. 2019. № 4. С. 129.
 63

систематизирует обвинения в адрес бюрократизма, исходившие из этого

лагеря174. Проделанная ученым работа чрезвычайно важна для понимания
принципиально иных раскладов более поздних реалий рубежа XIX–XX вв. и
вплоть до 1917 г., когда деятели типа Плеве, Сипягина и даже Горемыкина по
инерции называются консерваторами, однако, будучи насквозь
приверженными именно бюрократической культуре, не могут в полной мере
считаться таковыми именно с точки зрения своего рода «чистых»
консерваторов-интеллектуалов.
Консервативная идеология, ее создатели и популяризаторы подробно
изучаются А.Э. Котовым. В своей монографии о консервативной
журналистике последней четверти XIX в. автор делает важное наблюдение о
том, что М.Н. Катков и К.П. Победоносцев в равной мере «делали упор “на
людей, а не на учреждения”». Об отдании приоритета именно личностям, а
не институтам в своей «Записке о древней и новой России в ее политическом
и гражданском отношениях» говорил еще Н.М. Карамзин: «…не формы, а
люди важны»175. Такую установку можно считать типологической
особенностью русского консерватизма. Она многое объясняет в поведении
того же Победоносцева, активно участвовавшего в противостояниях в
правительственных верхах рассматриваемого в настоящей диссертации
периода.
Для понимания борьбы ключевых бюрократических фигур в конце
пореформенной эпохи значим и вывод исследователя о славянофильском
наследии в консервативной мысли 1890-х гг., в частности, в мировоззрении
А.А. Киреева. Его антибюрократический пафос и резкие оценки отдельных

174
Полунов А.Ю. Проблема бюрократизма в консервативной общественной мысли России
второй половины XIX – начала XX в. // Христианское чтение. 2019. № 3. С. 170–180.
175
Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском
отношениях. М., 1991. С. 98.
 64

министров на рубеже XIX–XX вв. также сложно понять без учета

приверженности этого мыслителя идеям, возникшим на полвека ранее.
А.Э. Котов считает В.П. Мещерского единственным «сторонником
относительно “чистого” дворянского консерватизма» применительно к 1870–
1890 гг. Однако подобное суждение вряд ли соответствует всему указанному
времени. Во второй половине 1890-х гг., в реалиях нового царствования,
Мещерский стал гораздо более конъюнктурным и заинтересованным в
объединении в своем салоне разных лиц, поддерживавших друг друга
именно в раскладах текущего момента, а не в силу идейной близости. В этом
смысле симптоматичны приводимые самим автором свидетельства такого
ситуативного сотрудничества того же Т.И. Филиппова с Мещерским как при
Александре III, так и уже при Николае II, несмотря на то, что
государственный контролер (с 1889 г.), как верно замечает А.Э. Котов,
придерживался во многом других взглядов, нежели издатель «Гражданина».
Вместе с тем следует полностью согласиться с исследователем,
называющим позицию Л.А. Тихомирова (применительно к публикациям в
«Русском обозрении», однако эту характеристику можно распространить и на
другие его работы рассматриваемого в диссертации периода)
неоконсервативной, относящейся к «массовому этапу развития русского
идеологического консерватизма». Разве что и в данном случае следовало бы
указать на гораздо большую прагматическую составляющую консерватизма
Тихомирова, нежели у его идейных предшественников. Это обстоятельство
позволило публицисту гораздо тоньше и острее чувствовать и объяснять
процессы, происходившие в верхах в первые десять лет царствования
Николая II176.

176
Котов А.Э. Русская консервативная журналистика 1870–1890-х годов: опыт ведения
общественной дискуссии. СПб., 2010. С. 72, 74–75, 90, 95–96, 110–112.
 65

В другой своей работе А.Э. Котов приводит ценные характеристики

мировоззренческих установок А.А. Киреева177, дневник которого активно
используется в настоящей диссертации. Полезны для анализа темы борьбы в
правительственных верхах на рубеже XIX–XX вв. статьи А.Э. Котова о
салоне Богдановичей времени до Николая II178.
Для понимания поведения Победоносцева в перипетиях борьбы в
верхах рубежа XIX–XX вв. представляет интерес суждение А.А. Тесли о
парадоксальном сочетании в мировоззрении обер-прокурора
антибюрократизма, следования упомянутому выше принципу «люди, а не
учреждения», с одной стороны, и последовательного нежелания установить
«внешний контроль за деятельностью бюрократической машины», с другой
стороны179.
Если вернуться к хронологическому изложению историографического
освоения темы, то следующим рубежом можно назвать конец первого и
начало второго десятилетий текущего столетия. Именно тогда выходит
несколько значимых исследований.
Статья В.Л. Степанова «Самодержец на распутье: Николай II между
К.П. Победоносцевым и Н.Х. Бунге» посвящена первым месяцам
царствования молодого императора и – пунктиром – времени вплоть до
начала третьеиюньского периода. Автор считает, что кончина отца «застала
цесаревича врасплох» и Николай «не ощущал себя способным принять

177
Котов А.Э. Петербургское славянофильство 1860–1890-х гг. // Христианское чтение.
2017. № 6. С. 123–133.
178
Котов А.Э. Консервативные публицисты на страницах дневника А.В. Богданович //
Современная наука: актуальные проблемы теории и практики. Серия «Гуманитарные
науки». 2017. № 10. С. 24–30; Котов А.Э. «Ненадежный друг»: А.С. Суворин и салон
Богдановичей в конце XIX в. // Российская история. 2020. № 1. С. 107–114.
179
Тесля А.А. Русский консерватор: о системе политических воззрений К.П.
Победоносцева 1870–1890-х годов // Социологическое обозрение. 2017. Т. 16. № 1. С. 166–
167.
 66

тяжкое бремя власти». При жизни Александра III участие наследника в

государственных делах «ограничивалось во многом формальным членством в
высших бюрократических инстанциях». Под такими «инстанциями»
исследователь подразумевает Особый комитет для помощи нуждающемуся
населению в местностях, постигнутых неурожаем, а также Комитет
Сибирской железной дороги. В.Л. Степанов отмечает: «Николай II вступил
на престол, не имея никакой определенной политической программы».
Утверждение о том, что новый император ощущал себя неподготовленным к
царствованию, автор подкрепляет ссылкой на собственные слова Николая II,
процитированные в воспоминаниях вел. кн. Александра Михайловича: «Что
будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу
управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами». Из
приведенных утверждений исследователь делает однозначный вывод: «В
этой ситуации молодой самодержец стремился получить поддержку от лиц из
своего ближайшего окружения»180.
В том же году вышла статья С.В. Куликова «Император Николай II как
реформатор: к постановке проблемы»181. При этом под словом «реформатор»
автор в данном случае подразумевает не сторонника развития прежде всего
научно-технического и экономического, а именно преобразователя в самом
широком смысле – в том числе общественно-политическом. Но в то же время
автор, несомненно, не следует историографической традиции, в рамках
которой применительно к эпохе XIX – начала XX в. слово «реформаторство»
воспринимается упрощенно – неизбежно в связке со словом «конституция».
То есть реформаторство последнего императора рассматривается именно в
консервативно-либеральном ключе – как деятельность, направленная на

180
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге // Власть, общество и реформы в России в XIX – начале XX века:
исследования, историография, источниковедение. СПб., 2009. С. 145–168.
181
Куликов С.В. Император Николай II как реформатор: к постановке проблемы //
Российская история. 2009. № 4. С. 45–60.
 67

некую трансформацию самодержавия в направлении его максимально

возможной модернизации, но до каких пределов должна была простираться
такая трансформация – сказать невозможно, потому что историк в
подтверждение своих взглядов приводит тенденции, итоги которых являлись
промежуточными.
С.В. Куликов считает, что Николай II реализовывал «реформаторский
проект» «консервативно-либерального характера», который основывался на
«политическом завещании» «видного представителя бюрократического
либерализма» Бунге. Исследователь интерпретирует деятельность
императора по всем направлениям внутреннего развития России именно в
таком «реформаторском» ключе. Безусловно, этот взгляд является более чем
спорным. А спустя десять лет историк высказывает еще более
необоснованные мнения. Например, усматривает конфликт между
«политическим ритуалом» последнего самодержца и его мировоззрением:
если первый «провозглашал преемственность между старым и новым
царствованиями», то из «политической практики» монарха наоборот
следовало, что он «возобновил осуществление либеральной политики
Александра II»182. Или видит в нереализованной реформе Канцелярии
прошений 1898 г. намерения монарха «опираться не только на
бюрократическую элиту, но и на представителей общества». Нет никаких
оснований считать, что в Манифесте 26 февраля 1903 г. был частично
сформулирован упоминаемый единственно В.Н. Орловым некий якобы
имевший место реформаторский план Плеве183.
Важной историографической вехой является исследование А.В.
Ремнёва, посвященное Комитету министров пореформенного периода.

182
Куликов С.В. Был ли консерватором Николай II? Политические взгляды последнего
самодержца и его политический ритуал // Вопросы истории. 2020. № 11. С. 6.
183
Куликов С.В. Реформаторский проект Николая II. Планомерность как фактор
государственной деятельности последнего самодержца // Вопросы истории. 2020. № 12. С.
99, 101–102.
 68

Рассматривая нюансы взаимоотношений самодержца с «правительственной

властью», А.В. Ремнёв касается обоих допусков наследника к работе с
царскими бумагами – в январе и в октябре 1894 г., – ссылаясь при этом на
данные из дневников В.Н. Ламздорфа, А.В. Богданович и воспоминаний Н.А.
Вельяминова. Комментируя запись в дневнике Ламздорфа за 14 октября 1894
г., в которой говорится, что на бумагах, которые доставлялись из Ливадии,
имелись «пометы» не в манере императора (это сообщение рассмотрено
ниже), историк делает вывод: «Очевидно, эти последние делались кем-то из
непосредственного окружения Александра III». Приведенные примеры
нужны автору для общего заключения, что даже в подобные критические
моменты императоры предпочитали «ничего не менять в структуре высших
учреждений, а также не связывать себя институциональными
обязательствами постоянного или регулярного участия в правительственных
действиях».
А.В. Ремнёв приводит известные цитаты из дневников В.Н. Ламздорфа
и А.А. Половцова, а также из воспоминаний вел. кн. Александра
Михайловича, А.Н. Куломзина, И.И. Колышко, в которых Николай II
характеризуется как неготовый к исполнению роли самодержца и
подвластный внешним влияниям. При этом такие цитаты просто
перечисляются без их контекстуализации и критического разбора,
свидетельства 1894 г. перемежаются высказываниями более позднего
времени. В целом верное суждение, что молодой монарх выслушивал советы
великих князей, но вместе с тем «быстро стал тяготиться их
покровительством», также дается без отсылок к соответствующим фактам.
Так же некритически автор, опираясь на тенденциозные высказывания
А.Н. Куломзина, И.И. Колышко и С.Ю. Витте, заключает, что последний
император «подозревал всякого в желании узурпировать его самодержавную
власть», а поэтому не доверял министрам, предпочитал держать их «в
некотором неведении и напряжении». Подобный вывод верен лишь отчасти,
в отношении отдельных персон, и не может быть представлен как некий
 69

общий принцип, тем более применительно к первым месяцам царствования

Николая II.
А.В. Ремнёв вслед за В.Л. Степановым пишет о «ежедневных утренних
докладах» Бунге Николаю II «в первое время», но в то же время с недоверием
относится к утверждению из дневника Д.А. Милютина, сделанному в декабре
1894 г., что министерские доклады делаются «в присутствии» председателя
Комитета министров.
Справедлива авторская оценка, что Победоносцев в первое время
нового царствования стремился исполнять «роль ментора молодого
монарха», однако историю с участием обер-прокурора в подготовке царской
речи 17 января 1895 г. А.В. Ремнёв не рассматривает.
Ценны отсылки исследователя к зафиксированным в дневнике А.А.
Половцова и относящимся к первому месяцу правления Николая II фактам
разговоров бывшего государственного секретаря с С.Ю. Витте, Н.В.
Муравьёвым и вел. кн. Михаилом Николаевичем о «необходимости
обсуждать дела коллегиально».
Констатируя, что «законодательство неясно регламентировало
административные полномочия императора», в результате чего возникали
«непреодолимые трудности для юристов, озабоченных стремлением
определить правовой статус самодержца», А.В. Ремнёв указывает на
параллельное сосуществование двух правительств – «подзаконного» и
«надзаконного». Первое составляли министерства как бюрократические
институты, а второе – министры, своего рода ближний круг царских слуг, то
есть «верховное правительство». Для автора указанное сосуществование двух
правительств – подход к объяснению невозможности «институционального
единства министров». Но если «взаимоотношения министров и монарха»
автор совершенно справедливо считает «стержнем всей системы
 70

центрального управления империи»184, то сведение этих взаимоотношений

исключительно к конфликту компетенций было бы их неоправданным
упрощением – тогда пришлось бы расценивать конъюнктурную
востребованность министров для престола как своеобразное проявление их
политической субъектности, что не соответствует действительности.
Самостоятельной темой становятся политические салоны. Выше о них
уже говорилось применительно к работам И.В. Лукоянова и А.Э. Котова.
Первыми монографиями, посвященными политическим салонам, стали
исследования Д.И. Стогова и М.М. Леонова. Оба автора дают характеристику
феномену политического салона. Для Д.И. Стогова это группа связанных
неформальным образом единомышленников, действующих «помимо
официально существующих государственных структур» в целях
«формирование внутренней и внешней политики царствующего монарха»185.
М.М. Леонов характеризует салон как протоэлемент гражданского общества
– «связующее звено между обществом и представителями власти», место, где
осуществляется «неформальное сотрудничество с властями»186. Обе
монографии богаты фактическим материалом, а М.М. Леонов еще и
развивает тему187.

184
Ремнёв А.В. Самодержавное правительство: Комитет министров в системе высшего
управления Российской империи (вторая половина XIX – начало XX века). М., 2010. С.
348–350, 399–406, 326, 335, 339.
185
Стогов Д.И. Правомонархические салоны Петербурга–Петрограда (конец XIX – начало
XX века). СПб., 2007. С. 9.
186
Леонов М.М. Салон В.П. Мещерского: Патронат и посредничество в России рубежа
XIX–XX вв. Самара, 2009. С. 9–10.
187
Леонов М.М. Доверительно-патерналистские отношения в политических салонах
Петербурга как инструмент лоббирования карьерных интересов бюрократии. Рубеж XIX–
XX веков // Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 9 (224). Серия
«История». Вып. 44. С. 37–43.
 71

Хозяину одного из салонов – В.П. Мещерскому – посвящена

обстоятельная монография Н.В. Черниковой. Исследование написано на
обширной источниковой базе. Несмотря на отдельные спорные утверждения
типа «принципиальной склонности правительства и лично Николая II к
реформам», что всячески учитывал Мещерский, следует отметить, что автору
удалось подробно реконструировать роль издателя «Гражданина» как
участника внутриправительственной борьбы. Автор объясняет причину
близости Мещерского с Сипягиным свойственным обоим
антибюрократизмом, указывает на роль этого министра внутренних дел в
налаживании отношений между Мещерским и императором, разбирает
сложности, которые возникли для издателя «Гражданина» из-за
противостояния Витте и Плеве188.
Д.М. Софьин в монографии, посвященной вел. кн. Сергею
Александровичу, рассматривает взаимоотношения этого представителя дома
Романовых с Николаем II, считая его «ближайшим и доверенным
советником» императора. Московский генерал-губернатор «неизменно
укреплял молодого монарха в стремлении следовать твердому
консервативному курсу», и царь «часто обсуждал с дядей важные
государственные вопросы». Это утверждение автор делает без ссылок на
источники, правда, тут же приводит (однако без комментариев) слова И.В.
Лукоянова, что Сергей Александрович не был для Николая II «политическим
гуру». Говоря о выступлении Николая II 17 января 1895 г., историк сообщает,
что проект царской речи написал Победоносцев, а затем отослал текст «на
рассмотрение» Сергея Александровича в Москву189.

188
Черникова Н.В. Портрет на фоне эпохи: князь Владимир Петрович Мещерский. М.,
2017. С. 359, 369–373, 416–417, 435–436.
189
Софьин Д.М. Великий князь Сергей Александрович: путь русского консерватора. М.,
2016. С. 103–104, 106–107.
 72

И.Е. Барыкина оценивает первые месяцы царствования Николая II в

контексте реформ государственного управления, а также в ходе
институционального строительства и общих модернизационных перемен
пореформенного периода. Исследовательница констатирует наличие
конституционалистских идей в поданных на высочайшее имя в конце 1894 –
начале 1895 г. адресах и при этом делает важное замечание, что заявление
принципиального политического курса в речи 17 января 1895 г. вовсе не
означало предъявления программы, которая охватывала бы основные
вопросы государственной жизни. Такая программа была сформулирована
лишь к началу XX в. Автор следует сложившейся историографической
традиции и считает опубликованную Ю.Б. Соловьёвым записку о
самодержавии написанной Победоносцевым именно для Николая II. Историк
со ссылкой на дневник Ламздорфа приводит важную для характеристики
будущего императора деталь – о его не согласованном с отцом голосовании в
Государственном совете в конце 1889 г. по вопросу о приговорах земских
начальников. Чрезвычайно важным замечанием в контексте проблематики
настоящего исследования является свидетельство И.Е. Барыкиной, что
обнародование официальных бюллетеней в октябре 1894 г., в которых
сообщалось о состоянии здоровья Александра III, явилось «уступкой
самодержавной власти требованиям времени»: на основании этих
публикаций «население империи могло судить о приближении нового
царствования»190.
Книга К.А. Соловьёва посвящена разбору феномена пореформенного
самодержавия, точнее – самодержавия второй половины пореформенного
периода, с воцарения Александра III и до начала политического кризиса в
1905 г. Сначала автор опубликовал своего рода конспект этого исследования,

190
Барыкина И.Е. Государственное управление России второй половины XIX века
(особые формы и специальные институты). СПб., 2018. С. 88–90, 201, 209–210.
 73

в котором изложил его основные выводы191. А в книге автор указывает на

давно назревшую потребность пересмотреть такие безнадежно устаревшие
штампы, как «абсолютизм», которые «прочно укоренились в историографии
и порой определяют современное понимание процессов столетней давности».
Между тем сам исследователь подчас некритически относится к
целому ряду штампов. Например, освещает назначения на
правительственные посты с помощью цитат из сочинений весьма
сомнительных личностей, оставляя их без должного комментария. В данном
случае речь идет об И.И. Колышко, писавшем, будто Д.С. Сипягин стал
министром внутренних дел в результате усилий С.Ю. Витте,
Ил.Ив. Воронцова-Дашкова и С.Д. Шереметева. К.А. Соловьёв, правда,
допускает, что тут не обошлось и без московского генерал-губернатора вел.
кн. Сергея Александровича, но делает это с оговоркой («судя по всему») и
без ссылки на источники. Говоря о том, что в 1881–1904 гг. императорам
приходилось брать на себя функции «медиатора» и улаживать конфликты
«противоборствовавших ведомств» чаще, нежели ранее, К.А. Соловьёв
почему-то полагает, что такое положение монарха «свидетельствовало не об
укреплении его власти, а об упрочении позиций министерств».
В книге уделяется внимание и борьбе в правительственных верхах.
Например, говорится о стремлении министра внутренних дел Д.А. Толстого
выглядеть в глазах коллег и общества творцом собственного курса. Автор
признает, что «конкуренция за экспертов» между группировками бюрократов
«нередко оборачивалась сражением за популярность в общественном
мнении», а поскольку периодические издания так или иначе влияли на
власть, то и благодаря прессе публичная политика – даже до Манифеста 17
октября 1905 г. – имела «пускай незначительное, но пространство». Автор
весьма убедительно показывает, как именно выражалось влияние на

191
Соловьёв К.А. Идея самодержавия (конец XIX – начало XX вв.) // Философия. Журнал
Высшей школы экономики. 2018. Т. II. № 2. С. 48–69.
 74

политику «Московских ведомостей» и «Гражданина», как пользовался

возможностями печати Витте. Отталкиваясь от работ К. Шмитта, К.А.
Соловьёв утверждает, что пореформенная Россия стремительно
превращалась в своего рода «государство экспертов», которым
распоряжались «технократы», обладавшие «необходимыми знанием и
опытом». Это была «бюрократическая империя», где «в сущности именно
бюрократия – правящая корпорация в стране». Она «продолжала вершить
судьбы» империи и оставалась «главным героем на политической сцене»,
обеспечивая собственные интересы соответствующими «законодательными
решениями»192.
Последним по времени выхода фундаментальным трудом, в котором
рассматриваются события в российской власти в 1894–1904 гг., является
монография А.В. Островского «Самодержавие или конституция? На пути к
Манифесту 17 октября 1905 г.» – незаконченная и посмертно изданная
именно как рабочие материалы к будущей книге. Заслуживают внимания
несколько проблемных узлов этой работы. Во-первых, ситуация передачи
верховной власти в октябре 1894 г. Во-вторых, эпоха министерства
Сипягина, в течение которой Витте набирал политический вес. В-третьих,
время министерства Плеве и «министерское “междуцарствие”» после гибели
Плеве и до назначения на его место Святополка-Мирского. И все эти сюжеты
пронизывает сквозная концепция А.В. Островского о существовании некоей
согласованности действий между радикалами, представителями либеральной
оппозиции и отдельными лицами из верхов, в том числе окружавшими
престол193. Данная гипотеза заслуживает внимания, но вместе с тем требует и

192
Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.: проблема
законотворчества. М., 2018. С. 25–26, 85–86, 102, 105, 114, 122, 280–281, 283–296.
193
Островский А.В. Самодержавие или конституция? На пути к Манифесту 17 октября
1905 г. // Островский А.В. Россия. Самодержавие. Революция. Т. I. М., 2020. С. 138–139,
151, 154–157, 214–232, 254–262, 298–316, 332–338, 341–373.
 75

более веских, нежели у автора, доводов, которые невозможно получить на

основании косвенных свидетельств, как это делается в книге.
Следует указать еще несколько исследований, имеющих значение для
настоящей диссертации.
Например, работы С.В. Любичанковского, который в своей
монографии подробно разбирает проекты губернской реформы Горемыкина
и Плеве, но именно с точки зрения их делопроизводственного представления,
без попыток взглянуть на эти начинания в контексте более общих планов
административных преобразований194. В опубликованной ранее статье
историк приводит интересные наблюдения об отзывах с мест о
предложенном Плеве проекте губернской реформы, в частности, о
предполагавшемся этой реформой создании губернского совета195.
Биографическая статья об А.Н. Куломзине представляет интерес для
диссертации, поскольку на протяжении рассматриваемого в ней периода он
занимал значимые бюрократические посты управляющего делами Комитета
министров и члена Государственного совета, а значит – был лицом,
осведомленным о происходивших во власти процессах. Автор статьи
отмечает столь статусное положение Куломзина. Говоря о его должности в
Комитете министров, исследователь подчеркивает, что на этом месте
имелись «большие возможности влиять не только на вопросы текущего
характера, но и на подготовку и принятие важнейших правительственных
решений». Что же касается вовлеченности Куломзина в конкретные расклады
борьбы в правительственных верхах на рубеже XIX–XX вв., то в статье на
этот счет приводится очень немного сведений. Так, например, историк
сообщает о том, что в Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной

194
Любичанковский С.В. Ремонтируемая вертикаль: губернская реформа в планах
правительства Николая II. Оренбург, 2009. С. 48–72.
195
Любичанковский С.В. Преобразование местного управления в России: столичное и
региональное видение проблемы (начало XX в.) // Новый исторический вестник. 2007. №
2 (16). С. 88–89.
 76

промышленности Куломзин поддерживал Витте, хотя и испытывал к нему

«личную неприязнь». Для такого отношения к министру финансов были
основания: автор вспоминает ситуацию первых месяцев царствования
Николая II, когда Витте приложил все силы для того, чтобы не допустить
назначения Куломзина на освободившийся пост министра путей сообщения.
Вместе с тем исследователь не задается вопросом, почему в своих
воспоминаниях Куломзин, несмотря на личное знакомство с Николаем II,
некритически воспроизводил оценочные штампы в адрес императора196.
В.Л. Степанов в статье о Д.М. Сольском считает (правда, без
пояснения), что в начале царствования Николая II «два столпа либеральной
бюрократии» – председатель Комитета министров Бунге и занимавший на
тот момент должности председателей Департамента государственной
экономии Государственного совета и Комитета финансов Д.М. Сольский –
являлись «опорой молодого монарха». Важным для понимания нюансов
ситуации отставки Витте с поста министра финансов в августе 1903 г.
является приводимое со ссылками на воспоминания Витте и Гурко замечание
автора, что Сольский в отсутствие вел. кн. Михаила Николаевича выполнял
обязанности председателя Государственного совета «по старшинству» (с.
134), а в 1903–1905 гг. – из-за болезни великого князя. Автор упоминает
свидетельства мемуаристов, занимавших министерские посты и
подчеркивавших исключительную компетентность Дмитрия Мартыновича, и
объясняет этим неоднократное задействование Сольского в качестве главы
различных структур, специально создававшихся для решения тех или иных
конкретных проблем, в частности, Особого совещания для рассмотрения
вопросов о развитии законодательства о сельском состоянии, о чем говорится
в диссертации.

196
Ремнёв А.В. Анатолий Николаевич Куломзин // Вопросы истории. 2009. № 8. С. 30, 36–
38.
 77

Вместе с тем утверждение В.Л. Степанова, что Николай II

неоднократно поручал Сольскому «урегулирование межведомственных
столкновений», и приведение в качестве примера посреднической роли
Дмитрия Мартыновича в улаживании конфликта между Плеве и Витте
осенью 1902 г. вряд ли корректно подтверждать лишь единственной
малоубедительной ссылкой на письмо Г.Б. Иоллоса к М.М. Стасюлевичу,
посланное из Берлина в ноябре 1902 г.: «Здесь пишут, что турнир Плеве–
Витте кончился временным примирением при содействии Сольского,
вызванного для этого в Ливадию»197.
Статья Д.Н. Шилова о феномене всеподданнейшего доклада важна для
понимания специфики правительственных верхов, то есть сообщества
министров, их коммуникаций с самодержцем и особой значимости в
политической системе Российской империи. Автор называет контакты между
монархом и министрами «одной из основ системы центрального
управления», поскольку министр являлся как «доверенным лицом»
императора, так и его «основным докладчиком, главным поставщиком
сведений о состоянии той или иной сферы государственной или
общественной жизни». Эта функция министров формализовывалась в виде
их всеподданнейших докладов царю, которые сохранились и после введения
премьерского поста и создания объединенного правительства. Автор
показывает, как складывалась практика всеподданнейших докладов на
протяжении XIX в., как разные императоры знакомились с докладами. По
сути, на основе приводимого исследователем материала можно говорить, что
в управленческой практике послепавловского самодержавия постепенно
утвердилась особая культура доверительного диалога как способа получения
монархом требовавшейся ему информации и принятия на ее основе решений.

197
М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М.К. Лемке. Т. V.
СПб., 1913. С. 501; Степанов В.Л. Граф Д.М. Сольский: путь либерального бюрократа //
Российская история. 2018. № 1. С. 119–142.
 78

Подобная культура превращала предельно регламентированную

управленческую процедуру в своего рода неформальную коммуникацию,
которая, как считает историк, была максимально удобной и для монарха, и
для его докладчиков по нескольким причинам.
Во-первых, император в рамках личной беседы имел больше
возможностей «сохранять независимость в суждениях».
Во-вторых, министр оказывался способным оперативно решать
проблемы своего ведомства «в обход законосовещательных учреждений»,
что всегда значительно упрощало задачу.
В-третьих, доклад позволял министру следовать «собственной линии,
не всегда совпадавшей с общим политическим курсом».
В-четвертых, и это особенно важно для настоящей диссертации,
практика всеподданнейших докладов делала ненужными ни
«реанимирование коллегиальной системы управления», ни «учреждение
поста первого министра». Ни в том ни в другом верховная власть не была
заинтересована198. Но в развитие концепции Д.Н. Шилова следует добавить,
что именно такая практика способствовала появлению в пореформенный
период неформальных «первых министров», которые в силу своей
влиятельности становились центральными правительственными фигурами.
К теме настоящей диссертации близки несколько кандидатских
диссертаций.
А.Е. Иванов справедливо указывает, что задуманная Плеве губернская
реформа представляла собой «хорошо продуманный план концентрации
власти в одних руках», то есть в МВД, поскольку губернатор, в соответствии
с проектом, оставался в тесных отношениях с министром внутренних дел, в
то же время получая возможность «контролировать все местные органы
общеимперских министерств». Историк видит в другом предложении Плеве

198
Шилов Д.Н. Феномен всеподданнейшего доклада в политической жизни Российской
империи (XIX – начало XX в.) // Клио. 2000. № 2 (11). С. 60–67.
 79

– учреждении при МВД Совета по делам местного хозяйства – «первый шаг к

созданию народного представительства в самодержавной стране» и вместе с
тем еще один инструмент укрепления власти самого министра, так как с
помощью этой структуры также «усиливался контроль» с его стороны «за
другими ведомствами»199.
И.К. Щербакова безосновательно считает, что Сипягин позитивно
воспринял образование Особого совещания с очень близким его
ведомственной Редакционной комиссии целевым назначением, так как «был
обязан Витте своим выдвижением на пост министра внутренних дел». Верно
полагая, что передача крестьянского вопроса «двум параллельным центрам»
явилась результатом «отсутствия единого правительственного курса,
направленного на решение аграрного вопроса», автор тут же снова
бездоказательно утверждает: поскольку «все зависело от степени влияния на
императора того или иного министра», просто в рассматриваемый период
влияние Сипягина перевесило возможности Витте. Странным выглядит
утверждение, что обе структуры – Редакционная комиссия МВД и
межведомственное Особое совещание – возникли «именно по инициативе»
Сипягина. Говоря о противостоянии в Особом совещании Витте и Плеве,
историк видит в этом конфликте проявление «жесткой борьбы в верхах двух
концепций аграрной политики»200, а не личную конкуренцию за положение
ведущего министра. В статье, написанной по опубликованным материалам и

199
Иванов А.Е. В.К. Плеве – министр внутренних дел (1902–1904 гг.): дис. канд. ист. наук.
М., 2000. С. 106, 108–109.
200
Щербакова И.К. Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности
и Редакционная комиссия Министерства внутренних дел как альтернативные центры
обсуждения крестьянского вопроса в начале XX века (1902–1905 гг.): дис. канд. ист. наук.
М., 2003. С. 86, 95–96, 180.
 80

в развитие диссертации, автор лишь придает несколько иной акцент своей

теме, но без введения в научный оборот нового источникового материала201.
Интересны наблюдения М.В. Зайцева о деятельности В.Н. Коковцова в
качестве председателя Комиссии Центра и его взаимоотношениях в этом
качестве с Витте и Плеве202.
В работе о Б.В. Штюрмере обстоятельно рассматриваются два периода
его деятельности, имеющих отношение к теме настоящего исследования: его
служба председателем тверской губернской земской управы в первой
половине 1890-х гг. и пребывание директором департамента общих дел МВД
в 1902–1904 гг. (в последнем случае – вплоть до обсуждения его
кандидатуры на пост главы ведомства после убийства Плеве)203.
В.В. Новиков рассматривает группировки в окружении Николая II
исключительно в формате «камарильи», то есть при таком подходе сразу
отсекаются неформальные связи между престолом, династией и
представителями высшей бюрократии. В диссертации даже оговаривается,
что под «камарильей» понимаются «представители дворянства,
нарождавшейся буржуазии, дельцы и просто авантюристы». Вызывает
возражение и вывод автора, что появление «камарильи» стало результатом
Великих реформ204.
В диссертации К.А. Смагина наиболее значимые для выбранной
автором темы диссертации разделы – о династических раскладах на момент

201
Щербакова И.К. Попытки аграрной реформы в начале XX века, или Противостояние
Министерства внутренних дел и Министерства финансов в решении крестьянского
вопроса // Вестник университета. 2019. № 10. С. 48–51.
202
Зайцев М.В. Государственная деятельность В.Н. Коковцова (1896–1914 гг.): дис. канд.
ист. наук. Саратов, 2003. С. 35–39.
203
Григорьева Е.В. Б.В. Штюрмер: российский бюрократ на рубеже двух политических
эпох (1872–1917 гг.): дис. канд. ист. наук. СПб., 2004. С. 53–63, 106–140.
204
Новиков В.В. Борьба группировок в придворном окружении Николая II: дис. канд. ист.
наук. М., 2005. С. 42.
 81

смены власти в 1894 г., о влиянии дядьев Николая II и других представителей

династии – написаны в основном по опубликованным источникам и
литературе (причем часто некритически использованной)205, что существенно
снижает научную ценность исследования. То же самое можно сказать и о
главе «Первый период правления Николая II: становление консервативной
политики (1894–1905 гг.)» диссертации Г.И. Шишлянниковой206.
Представляется удачным исследование служебной повседневности
губернатора на примере В.В. фон Валя. Автор разбирает в том числе такие
значимые для настоящей работы вопросы, как конфликты, а также
формальные и неформальные коммуникации с подчиненными207, однако, к
сожалению, не затрагивает вопросов его начальствования в столице.
Зарубежная англоязычная историография темы немногочисленна. Она
представлена прежде всего биографиями.
Первой работой в этом ряду является исследование Т. фон Лауэ о
Витте. В ней автор уделяет преимущественное внимание экономической
политике министра. Историк считает, что при осуществлении своей
деятельности Витте был вынужден вторгаться в сферы компетенции и других
министров, в том числе внутренних дел. Но это противоречило установке
самодержавного режима, в соответствии с которой каждый министр должен
был оставаться в рамках своей юрисдикции, а все основные вопросы решал
император. Однако Николай II не был в состоянии обеспечить «лидерство

205
Смагин К.А. Влияние императорской фамилии на личность и политику Николая II: дис.
канд. ист. наук. Мытищи, 2020. С. 67–105.
206
Шишлянникова Г.И. Политические взгляды и государственная деятельность Николая II
(1881 – февраль 1917 г.): дис. канд. ист. наук. Воронеж, 2020. С. 65–138.
207
Радченко М.Л. Служебная повседневность губернатора Российской империи конца XIX
– начала XX вв. (на примере деятельности губернатора В.В. фон Валя): дис. канд. ист.
наук. Белгород, 2021. С. 152–185.
 82

такого рода», и министрам приходилось все глубже погружаться во

взаимную борьбу208.
Монография Э. Джаджа посвящена министерству Плеве. Автор
отмечает, что несмотря на свою влиятельность, министр внутренних дел не
мог в полной мере контролировать правительство. Поначалу, в 1902 г., Плеве
еще не вступал в открытое противоборство с Витте. Однако противостояние
между министрами финансов и внутренних дел не заставило себя долго
ждать. Плеве и Витте столкнулись, как только глава МВД начал свою
масштабную административную реформу. Историк считает, что суть этой
реформы выражена в Манифесте 26 февраля 1903 г., который, таким
образом, предстает как кульминация всей его деятельности209.
С. Харкэйв написал собственную биографию Витте, в которой также
главное внимание уделил экономической политике главы Министерства
финансов. Что касается политических вопросов, то они разбираются в
контексте в том числе и дальневосточной политики210.
Сразу две монографии – в начале 1970-х гг. и в начале 1980-х гг. –
издает Дж. Йени. Первая посвящена правительственной политике, причем
довольно длительного периода. По мнению исследователя, конфликт между
Министерством внутренних дел и Министерством финансов в начале XX в.,
возникший из-за появления элементов легально-административной системы,
сделал невозможным мирное формирование правительства, основанного на
конституции211. Во второй книге говорится о создании Особого совещания о
нуждах сельскохозяйственной промышленности под руководством Витте, с

208
Laue Th., von. Sergei Witte and the Industrialization of Russia. New York, 1969. P. 147.
209
Judge E.H. Plehve: Repression and Reform in Imperial Russia, 1902–1904. Syracuse (New
York), 1983. P. 77–82.
210
Harcave S. Count Sergei Witte and the Twilight of Imperial Russia: a Biography. Armonk;
London: Sharpe, 2004. P. 85–115.
211
Yaney G.L. The Systematization of Russian Government: Social Evolution in the Domestic
Administration of Imperial Russia, 1711–1905. Urbana, 1973. P. 317.
 83

ним конкурировало МВД, которое также пыталось заниматься аграрным

вопросом. Историк считает, что при Сипягине оба ведомства сотрудничали,
но с приходом к руководству МВД Плеве ситуация меняется на
противоположную. Вместе с тем, говоря о параллельном сосуществовании
Особого совещания Витте и Редакционной комиссии МВД, исследователь
свидетельствует не об их противостоянии, а о том, что объединяло обе эти
структуры в подготовке аграрной реформы. В то же время автор делает
любопытное наблюдение о том, как различались методы работы
Редакционной комиссии и Особого совещания212.
Н. Вайссман размышляет о ситуации в российской бюрократии в
начале XX в. и считает, что с переходом к индустриальному государству
современного типа в стране возникли новые требования к администрации.
При этом местные сословные учреждения размывались, а разные социальные
группы все громче заявляли о своем желании участвовать в управлении.
Возникшие дебаты о реформе местного управления касались не только
практических вопросов локального уровня, но затрагивали основные
принципы самодержавного государства213. В этом контексте
рассматриваются взгляды Витте и Плеве на децентрализацию и
взаимодействие администрации с земством.
Социальная история высшей бюрократии в царствование Николая II
изучается в монографии британского историка Д. Ливена. Представляют
особый интерес наблюдения историка об особенностях столичной
бюрократической политики. По его мнению, чтобы поддерживать свое
политическое влияние, министр должен был вращаться при дворе и в
петербургском высшем обществе, которое представляло собой своего рода

212
Yaney G.L. The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Russia, 1861–1930. Urbana, 1982. P.
195–196, 198–201, 211.
213
Weissman N.B. Reform in Tsarist Russia: The State Bureaucracy and Local Government,
1900–1914. New Brunswick (New Jersey), 1981. P. 7.
 84

«деревню» – небольшое тесное сообщество, где все друг о друге все знали,
где процветали интриги, сплетни и клевета. На небольшом «пятачке» Санкт-
Петербурга концентрировалась политическая жизнь огромной империи. При
последних императорах – Александре III и Николае II – кадровая политика
самодержавия трансформировалась. Поскольку не существовало
объединенного правительства, которое занималось бы в том числе и
кадровыми вопросами, контроль верховной власти за назначениями, даже
самого высшего уровня, был очень ограниченным и нерегулярным. Чаще
всего кандидатов монарху предлагали министры и другие сановники, хотя
решающее значение могли иметь и советы родственников или разного рода
неофициальных советников. Получалось, что Россией правило высшее
чиновничество, а монарх (или его канцелярия) не был способен ввести
правила, четко ограничивающие бюрократию214.
Ближе всего к тематике настоящей диссертации подходит исследование
Э. Вернера. Вышедшее более трех десятилетий назад, оно до сих пор во
многом не утратило своей проблемной актуальности. Историк считает, что к
началу XX в. самодержавное управление являлось «суммой бессчетных
отдельных решений по конкретному случаю», а для рассмотрения новых
казусов множились структуры. На высшем уровне единственным институтом
информирования самодержца оставался всеподданнейший доклад, поэтому
неудивительно, что министры стремились в ходе его подготовки и изложения
концентрироваться на конкретных случаях и паллиативных мерах, которые
могли бы быть быстро одобрены царем. Вместо институциональных
отношений во власти существовали отношения личные. Отсутствие
институциональной координации и единства создавало простор для личных
интриг и зависти. Министр не только был креатурой царя, но и действовал с
его согласия. Исследователь отмечает, что такое личное самодержавное

214
Lieven D.C.B. Russia’s Rulers under the Old Regime. New Haven; London, 1989. P. 139,
147–148.
 85

правление неизбежно предполагало отсутствие единства в правительстве.

Самодержец часто был вынужден эксплуатировать и даже порождать
конфликты и оппозицию, и наличие кабинета министров с сильным
премьером, который мог бы присваивать себе часть прерогатив верховной
власти, было отнюдь не в его интересах. Как персональный арбитр
император был заинтересован в наличии противоборствующих фракций215.
Вопросы, рассматриваемые в настоящей диссертации, затрагиваются и
в исследовании Д. Макдональда о российской внешней политики накануне
Первой мировой войны. Одной из центральных тем книги являются
взаимоотношения между правителем и его ближайшим окружением из среды
высшей бюрократии. Эта проблема, как полагает автор, была впервые
сформулирована еще до русско-японской войны Витте, когда он доказывал,
что власть самодержца не является полностью неограниченной.
Представители высшей бюрократии привыкли рассматривать императора как
источник власти в том политическом строе, которому они служили,
одновременно ожидая от него уважения к диктату процедур и их места в ней.
Автор пишет, что замыкание процедур принятия политических решений в
рамках узкого круга высшей бюрократии сопровождалось развитием
профессионализации административного корпуса. Оба процесса усиливали
друг друга в развитии своего рода бюрократического этоса, включавшего в
себя определенные идеалы и ожидания. Среди чиновников усиливалось
мнение, что именно они должны быть единственными посредниками в
осуществлении верховной власти. Появление таких неофициальных фигур,
как Безобразов, являлось вызовом авторитету самодержавной власти.
Претензия на роль исключительного посредника между правителем и

215
Verner A.M. The Crisis of Russian Autocracy: Nicholas II and the 1905 Revolution. Princeton
(New Jersey), 1990. P. 46–48, 55.
 86

внешним миром могла означать и существование неких институциональных

ограничений власти самодержца216.
В качестве общетеоретических работ, которые необходимы для
настоящей диссертации, следует назвать следующие труды.
Во-первых, «Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии»
М. Вебера, где приводится рассуждение о противостоянии в Европе Нового
времени «чиновничьих корпораций» и князя как «дилетанта управления».
Философ считал, что поскольку отдельный чиновник мог эффективнее
оказывать «постоянное вязкое сопротивление» князю, последний сам, когда
осознал «необратимость перехода к профессиональному чиновничьему
хозяйству», пошел на создание «совещательной коллегиальной системы»,
чтобы, являясь по существу «дилетантом», сохранить положение
«господина». Когда же «рациональное профессиональное чиновничество»
добивается «окончательной и бесповоротной победы», «коллегиям»
становится необходимо управление из единого центра, то есть с помощью
премьер-министра. Складывается ситуация, когда князь и «коллегии»
начинают прикрывать друг друга. Утверждение такой «монократии» в
управлении означало победу бюрократического начала217.
Во-вторых, «Понятие политического» К. Шмитта. В работе
предлагается рассмотрение конфликта как естественного состояния
социального организма, а политического процесса – как непрекращающейся
борьбы, в которой манифестируются идентичности218.
В-третьих, «Политическая теология» К. Шмитта. В этом сочинении
приводится учение о суверене как фигуре, которая творит качественно новую

216
MacDonald D. United Government and Foreign Policy in Russia, 1900–1914. Cambridge
(Massachusetts); London, 1992. P. 2–8, 32.
217
Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии: В 4 т. T. I.
Социология. М., 2016. С. 317.
218
Шмитт К. Понятие политического // Шмитт К. Понятие политического / Под ред. А.Ф.
Филиппова. СПб., 2016. С. 280–408.
 87

политическую реальность в государстве, «стоит вне нормально

действующего правопорядка и все же принадлежит ему» и может брать на
себя «конституционно нерегламентированные полномочия», действовать вне
рамок законодательно зафиксированных компетенций219.
В-четвертых, «Разговор о власти и о доступе к властителю» К. Шмитта.
Главный вывод этого диалога: «Проблема доклада у короля есть ключевая
проблема всякой монархии вообще, потому что это проблема доступа к
верхушке»220.
В-пятых, концепт Б.Н. Миронова «всесословной правомерной
монархии», который характеризуется выше221.
Ряд исследований рассматривается в основной части диссертации в
контексте конкретных проблем.
Таким образом, состояние историографии темы настоящей диссертации
доказывает возможность раскрытия ее ранее не изученных аспектов на
основе привлечения новых источников и иной трактовки документов,
введенных в научный оборот. Благодаря этому становятся возможными
другие интерпретации целого ряда вопросов.

Глава 2. Самодержавие в конце 1894 – начале 1895 года: проблемы и

противостояния в ситуации смены верховной власти

2.1. Проблема готовности наследника к царствованию и вопрос о

«политическом завещании» Александра III222

219
Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете // Шмитт
К. Понятие политического / Под ред. А.Ф. Филиппова. СПб., 2016. С. 5–59.
220
Шмитт К. Разговор о власти и о доступе к властителю // Социологическое обозрение.
2007. Т. 6. № 2. С. 31–33.
221
Миронов Б.Н. Указ. соч. С. 406, 411, 410.
222
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Император Николай II в первые месяцы царствования: внешние влияния и
 88

Вопрос о готовности наследника Николая Александровича к

вступлению на престол следует рассматривать с его первого опыта делового
общения с высшими правительственными чиновниками. По возвращении из
своего восточного путешествия наследник возглавил созданный в 1891 г. в
составе МВД для координации мер по борьбе с голодом Особый комитет для
помощи нуждающемуся населению в местностях, постигнутых неурожаем.
Д.Н. Любимов – впоследствии руководитель канцелярии министра
внутренних дел, а затем виленский губернатор – служил в делопроизводстве
Особого комитета. В воспоминаниях, написанных в эмиграции, он оставил
впечатления о том, как цесаревич справлялся со своей первой руководящей
государственной должностью. (Председательство в Комитете Сибирской
железной дороги началось позже – заседания этой структуры открылись в
феврале 1893 г.)
Пост, который занял цесаревич Николай, был чрезвычайно полезен с
точки зрения приобретения опыта взаимодействия с ключевыми
представителями высшей бюрократии. В работе Особого комитета
участвовали руководитель МВД И.Н. Дурново, министры императорского
двора (Ил.Ив. Воронцов-Дашков) и государственных имуществ (М.Н.
Островский), обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев, а также
будущий министр внутренних дел (а тогда – товарищ Дурново и заведующий
комитетским делопроизводством) В.К. Плеве223.
За несколько месяцев до восшествия на престол цесаревичу пришлось
на некоторое время стать своего рода «исправляющим должность»

самостоятельные решения // Российская история. 2011. № 4. С. 114–125; Андреев Д.А.

Было ли «политическое завещание» императора Александра III наследнику цесаревичу
Николаю Александровичу? К постановке проблемы // Вестник Православного Свято-
Тихоновского гуманитарного университета. Серия II. История. История Русской
Православной Церкви. 2019. № 89. С. 97–114.
223
Любимов Д.Н. Русское смутное время. 1902–1906. По воспоминаниям, личным
заметкам и документам. С. 101–105.
 89

императора. В январе 1894 г. Александр III заболел простудой, причем в

тяжелой форме, с подозрением на пневмонию, в результате чего около
полутора недель не мог выполнять одну из главных бюрократических
функций монарха – читать министерские доклады. В результате три раза –
17, 20 и 24 января – Николай замещал отца: читал дважды доклады военного
министра, дважды – морского министра и один раз – министра внутренних
дел224. Понятно, что чтение доклада – это не аудиенция министра,
доносившего царю о тех или иных вопросах по своему ведомству.
Отсутствовал личный контакт, от которого в государственной машине
империи зависело слишком многое. Но здесь важен уже сам факт
предоставления Николаю права, находившегося в исключительной
компетенции самодержца. Наконец, нельзя недооценивать ту роль, которую
сыграло во второй половине второй декады января обсуждение вопроса о
работе цесаревича с поступавшими на имя Александра III бумагами среди
представителей высшей бюрократии и членов императорской фамилии.
События развивались следующим образом.
Бывший государственный секретарь А.А. Половцов в дневниковой
записи за 16 января сообщил о состоявшемся в тот же день разговоре с вел.
кн. Владимиром Александровичем, который указал на необходимость
освободить болевшего императора от работы с «ежедневно присылаемыми
ему бумагами». Половцов ответил, что единственно возможный способ
решить эту задачу – предоставить право делать резолюции на поступавших
докладах наследнику. Тем более что имелся прецедент: Николай I,
отправляясь в 1844 г. на лечение в Палермо, распорядился «о передаче

224
Сообщения об этом в дневнике цесаревича см.: Дневники императора Николая II
(1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 45–47.
 90

управления цесаревичу» – будущему Александру II, которому тогда было 25

лет, как и теперь старшему царскому сыну225.
На следующий день обсуждение вопроса было продолжено в приемной
председателя Государственного совета вел. кн. Михаила Николаевича,
который и начал разговор на эту тему в присутствии Владимира и Алексея
Александровичей. Великий князь Михаил сказал, обратившись к
государственному секретарю Плеве, что «братья государя желали бы на
время его выздоровления избавить его от всяких занятий», а Половцов нашел
соответствующий прецедент в царствование Николая I. Председатель
Государственного совета попросил государственного секретаря подыскать
дополнительные «справки» на сей счет. Половцов уточнил, что пример 1844
г. отложился в Полном собрании законов, – доклады тогда утверждались с
формулировкой: «По соизволению его императорского величества наследник
цесаревич утвердить соизволил». На это Алексей Александрович заметил,
что его дядя, великий князь Константин Николаевич, в отсутствие
императора «исполнял эти обязанности при участии двух ассистентов».
Половцов незамедлительно парировал, что такая ситуация имела место во
время русско-турецкой войны и объяснялась тем, что «наследник находился
на театре военных действий». Михаил Николаевич привел пример из своей
жизни: в 1861 г. ему было поручено «приглашать министров для обсуждения
дел во время отсутствия государя».
Дальнейшее обсуждение было прервано прибытием цесаревича, в
присутствии которого собравшиеся, видимо, не хотели продолжать разговор
на эту тему; речь пошла о «здоровье государя, несколько улучшившемся».
Однако в ходе заседания Михаил Николаевич попросил Половцова зайти к
нему по окончании работы. Аналогичные указания были даны и некоторым
другим руководящим лицам Государственного совета, причем даже с

225
И.Е. Барыкина подробно рассматривает этот и другие прецеденты занятий наследника
государственными делами в 1840-х гг. См.: Барыкина И.Е. Указ. соч. С. 281–282.
 91

обозначением предмета предстоящего рассмотрения. Так, идя к приемной

Михаила Николаевича, Половцов встретил председателя Департамента
государственной экономии Д.М. Сольского и члена Государственного совета
Е.А. Перетца (оба, как и Половцов, – бывшие государственные секретари),
которые поведали автору дневника, что также приглашены к председателю
на рассмотрение «вопроса о временном исполнении наследником
обязанностей правителя».
Консенсус между собравшимися был достигнут не сразу. Поначалу
Сольский убеждал в необходимости «комиссии» (видимо, некоего
чрезвычайного коллегиального органа при цесаревиче). На это замечание
Половцов решительно возразил: «Нет никакого основания оскорблять
самолюбие молодого человека», способного по существующему
законодательству уже десять лет быть самодержавным правителем. В
противном случае «такими мерами накопляется в сердце горечь, творящая
характер Павла Петровича». К тому же смысл законодательства о
престолонаследии «слишком ясен», а потому «неуместно возбуждать
вопрос», провоцировавший смуты даже в Англии XVIII столетия, а в России
и подавно чреватый «великими неудобствами». Сольский тогда выдвинул
другой контраргумент: многочисленные и ежедневно приходящие бумаги
рискуют «показаться обременительными для цесаревича». Половцов и здесь
моментально нашелся, подчеркнув, что наследник, напротив, «будет очень
доволен получением занятий, ныне для него весьма недостаточных».
Председатель Комитета министров Н.Х. Бунге, пришедший несколько
позже остальных, не принимал активного участия в беседе, обещав лишь
«собрать справки», то есть предписания относительно того, что и в каких
случаях цесаревичу надлежит делать. Председатель Государственного совета,
зная о доверительных отношениях между Николаем и его наставником и не
желая иметь касательства к делам, содержавшим хотя бы «малейшую
 92

щекотливость», поручил Бунге «переслать эти справки непосредственно

цесаревичу»226.
На сегодняшний день не представляется возможным реконструировать,
как дальше развивалось достигнутое консолидированное мнение, кто и в
какой форме донес его до императора и что именно решил Александр III227,
но именно в тот день – 17 января – Николай впервые работал с докладом
военного министра.
Конечно, цесаревич не мог в полной мере заменить отца и обеспечить
своевременную и бесперебойную проработку бумаг, приходивших на
высочайшее имя. Врач Н.А. Вельяминов находился в Аничковом дворце на
протяжении всей болезни Александра III. Он впоследствии вспоминал, что
как только император почувствовал себя лучше, он сразу же вернулся к
своим обычным занятиям. Вельяминов попробовал было уговорить царя еще
несколько повременить с работой, чтобы ему окрепнуть, но на это его
пациент указал на заваленный бумагами диван и произнес: «Вот посмотрите,
что здесь накопилось за несколько дней моей болезни; все это ждет моего
рассмотрения и резолюций; если я запущу дела еще несколько дней, то я не
буду уже в состоянии справиться с текущей работой и нагнать пропущенное.
Для меня отдыха быть не может»228.
Однако наиболее важный аспект всей этой истории – это даже не
столько исполнение цесаревичем функций самодержца, сколько восприятие
высшими сановниками и великими князьями наследника как полноценного и
состоявшегося заместителя императора и – главное – осознание такого
восприятия собственной персоны самим Николаем. Поэтому говорить о

226
Половцов А.А. Указ. соч. С. 75–78.
227
В дневнике цесаревича сделана лишь лаконичная запись: «Прочел по желанию Папа
доклад и приказы Военного министерства». См.: Дневники императора Николая II (1894–
1918). Т. 1: 1894–1904. С. 45.
228
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 281–284.
 93

фатальной неподготовленности последнего императора на момент его

вступления на престол вряд ли справедливо.
26 сентября Победоносцев написал вел. кн. Сергею Александровичу о
своем состоявшемся в тот же день разговоре с цесаревичем. Обер-прокурор
убеждал Николая, что теперь ему «надо выступить», то есть императора
«устранить от текущих дел управления», а самому «быть в Петербурге и
заняться этими делами». На это наследник ответил: «Я готов»229.
14 октября сын министра императорского двора, ровесник и друг
цесаревича Иван Воронцов-Дашков, находившийся в Ливадии, записал в
дневнике любопытную беседу, состоявшуюся у него с воспитателем, а также
преподавателем английского языка детей Александра III англичанином
Чарльзом Хисом. Хис выразил убеждение, что «государь должен был раньше
передать наследнику хоть некоторые дела». Об этом Хис лично говорил
Николаю, последний «два раза просил государя, но государь не хотел»230.
Безусловно, тот факт, что Хис посмел обратиться с подобным советом к
цесаревичу, вызывает недоумение. Однако не исключено, что англичанин,
состоявший при своих воспитанниках еще с 1877 г., имел с ними
доверительные отношения, а потому не счел зазорным дать Николаю такую
рекомендацию.
Через полтора с лишним месяца после смерти Александра III вел. кн.
Константин Константинович в дневниковой записи передал свой
состоявшийся тогда же разговор с Николаем II. На вопрос великого князя,
давал ли отец перед кончиной какие-либо советы сыну-цесаревичу,

229
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с приложением писем к
великому князю Сергею Александровичу и Николаю II. С. 353.
230
РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 3740. Л. 11 об. Воронцов-Дашков называл собеседника «Гис».
Однако нет сомнения, что в данном случае имелся в виду именно Чарльз Хис. О том, что
англичанин-воспитатель находился тогда в Ливадии, сообщается, в частности, в
воспоминаниях Вельяминова. См.: Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре
Александре III. С. 292.
 94

император ответил отрицательно. Более того, покойный «ни разу не

намекнул» наследнику «о предстоящих обязанностях». О. Иоанн Янышев
спросил перед исповедью умиравшего императора, «говорил ли он с
наследником». На это Александр III сказал: «Нет, он сам все знает». Кстати,
и прежде, отправляя цесаревича в заграничные поездки, «отец никогда не
давал ему наставлений и предоставлял действовать как вздумается». От такой
свободы цесаревичу «бывало и легче, и труднее»231.
Озабоченность по поводу того, что «подхватывание» наследником
функций угасавшего царя непростительно затягивалось, звучала и среди
членов императорской фамилии. Например, Михаил Николаевич в конце
сентября писал сыну Александру, находившемуся в Боржоме: «Что же будет
в Питере, кто будет управлять Россиею, как это все устроится? Неужели
Ники ничего об этом не знает и с ним об этом не говорят? Это более чем
странно, и меня тоже очень озабочивает! Ведь подобное важное дело не
может устроиться само собою, как-нибудь, без подробных и точных указаний
и приказаний самого государя!»232
Готовность цесаревича в случае необходимости взять на себя какие-то
самодержавные обязанности подтверждают обстоятельства того, как он
принял решение отправиться с родителями в Ливадию. В эту крымскую
резиденцию императорская семья прибыла 21 сентября из Спалы. Но
первоначально Николай планировал расстаться с отцом и матерью и, когда
они направятся в Крым, самому поехать к невесте, принцессе Алисе
Гессенской, в Дармштадт. Ил.Ив. Воронцов-Дашков выступал решительно
против такого шага Николая и писал на сей счет жене – Е.А. Воронцовой-
Дашковой – 11 сентября: «Наследник уже принял решение отправиться в
Дармштадт, как только император уедет в Крым»233.

231
Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 130.
232
ГАРФ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 81. Л. 34–34 об.
233
ОР РГБ. Ф. 58, раздел 1. Карт. 18. Д. 6. Л. 66–66 об.
 95

Однако 15 сентября Николай резко изменил свое решение. Вот как он

написал об этом в дневнике: «Целый день во мне происходила борьба между
чувством долга – остаться при дорогих родителях и поехать с ними в Крым –
и страшным желанием полететь в Вольфсгартен к милой Аликс! Первое
чувство восторжествовало, и, высказав его Мама, я сразу успокоился!» Далее
в дневнике наследника приведена информация об осмотре Александра III
прибывшим в тот же день из Германии доктором Э. фон Лейденом. Помимо
болезни почек, диагностированной ранее императорским врачом Г.А.
Захарьиным, Лейден обнаружил у императора, по словам цесаревича,
«нервное расстройство – переутомление от громадной и неустанной
умственной работы». Можно предположить, что именно эти слова
авторитетного врача, которые вновь указывали на связь заболевания отца с
переутомлением, послужили для Николая сигналом, что ему надлежит быть
наготове перенять какие-то полномочия императора, а потому следует
безоговорочно ехать в Ливадию. «Пришлось, – подводил цесаревич в
дневнике итог этого непростого для него дня, – изменить свои планы и
написать обо всем Аликс!»234
Симптоматично, что в письме, отправленном в тот же день в
Дармштадт, Николай определенным образом интерпретировал слова
Лейдена, отметившего, что причиной охватившей императора слабости
является не только заболевание почек, но и также «общее состояние нервной
системы». Именно «это», по словам наследника, оказалось «единственным
объяснением» и «единственной причиной», заставившими его отказаться от
поездки к невесте и принять решение отправиться в Ливадию вместе с
родителями. «Я не мог поступить иначе, это решение я принял после целого
дня жестокой внутренней борьбы, как преданный сын и первый верный слуга
моего отца – я должен быть с ним, когда я ему нужен. И потом, как я могу

234
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 115.
 96

оставить дорогую Мама в такое время», – писал цесаревич Алисе

Гессенской235.
Между тем, несмотря на явное нежелание Александра III готовить сына
к возможно скорому принятию державного бремени, какие-то шаги в этом
направлении все-таки предпринимались. Сведения о них чрезвычайно
фрагментарны и не подтверждаются данными из других источников.
Поэтому уместно просто назвать такие факты, не повторяя при этом
свидетельств, приводимых И.В. Лукояновым236.
3 октября близкий к императорской семье С.Д. Шереметев записал в
дневнике, что 25 сентября было принято решение об отъезде Александра III
на Корфу, чтобы провести там зиму, и «в то же время произнесено слово
“регент-регентство”, и назван наследник»237.
26 сентября Победоносцев оставил в дневнике три кратких
предложения: «У Воронцова. О проекте комиссии. У цесаревича»238. Одной
из возможных трактовок этой записи может быть следующая констатация:
был у Воронцова-Дашкова, узнал от него о решении учредить некую
«комиссию» (видимо, своего рода коллегиальный орган при регенте-
наследнике), а после обсуждал этот вопрос с наследником.
Также сохранилась телеграмма от неустановленного лица,
адресованная Воронцову-Дашкову и отправленная в сентябре или начале
октября. В ней, в частности, есть такие слова: «Слух о регентстве с ответом
производит удручающее впечатление, осуществление его преступно». А в
записной книжке самого министра императорского двора с пометой красным

235
Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 110.
236
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX –
начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. С. 45–46.
237
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 2.
238
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 19 об.
 97

карандашом на полях «секр[етно] [18]94» имеется запись: «Передача части

дел рескриптом цесаревичу»239.
В начале октября в Ливадию был вызван глава канцелярии
Министерства императорского двора В.С. Кривенко. В воспоминаниях,
написанных уже в советское время, он свидетельствовал, что в те дни в
царской резиденции «толковали о поездке в Корфу и о сопряженных с этим
неудобствах в ходе государственных дел, предполагалось организовать нечто
вроде регентства»240. В данном контексте интересна запись в дневнике вел.
кн. Сергея Александровича, сделанная 8 октября, в день его приезда в
Ливадию. По словам московского генерал-губернатора, император при
встрече с ним «говорил про Корфу». Между тем «Ники все знает, но не
говорит»241. Не исключено, что вопрос о возможном регентстве наследника
вставал именно в контексте предполагавшегося отъезда на Корфу.
Вполне можно допустить, что мысль о превращении наследника в
некое подобие регента при отце по умолчанию принималась главными
обитателями Ливадии. Однако сделать какие-либо конкретные шаги в этом
направлении им мешал вполне понятный и объяснимый довод: признать
Николая регентом означало бы сознаться в неизбежности скорой смерти
императора. В то же время буквально за несколько дней до кончины
Александра III, накануне прибытия в Ливадию Алисы Гессенской,
императрица Мария Федоровна, отвечая на заданные ей письменно
Воронцовым-Дашковым вопросы о процедурных деталях встречи принцессы,
написала (подробнее этот документ будет проанализирован ниже): «Он
(император. – Д.А.) чувствует себя, благодарение Богу, лучше и провел день
хорошо. Бог даст, [надеюсь на] спокойную ночь и продолжение этого

239
ОР РГБ. Ф. 58. Раздел 1. Карт. 95. Д. 14. Л. 1 об., 3.
240
Кривенко В.С. Указ. соч. С. 233–234.
241
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 524.
 98

маленького улучшения. Он идет на поправку и вполне в духе» 242. Хотя

наблюдательный Сергей Александрович, пообщавшись в день своего приезда
с императрицей, записал тогда же в дневнике, имея в виду Марию
Федоровну: «…elle fait semblant d’avoir des illusions» («она делает вид, что у
нее еще есть иллюзии», фр.)243.
С вопросом, предпринимал ли умиравший царь какие-либо действия,
которые можно рассматривать как передачу дел цесаревичу, тесно связан и
другой вопрос: дал ли Александр III своему первенцу те или иные
письменные или устные наставления, которые можно рассматривать как
своего рода «политическое завещание»? Несмотря на введение в научный
оборот за постсоветское время значительного количества источников,
позволяющих реконструировать нахождение Александра III в Ливадии
начиная с прибытия в резиденцию 21 сентября и до кончины через месяц, 20
октября, этот вопрос до сих пор остается без ответа.
В источниках, заслуживающих доверия, нет прямых указаний на то,
что такое завещание действительно имело место. Между тем известны, по
крайней мере, три свидетельства, в которых утверждается противоположное
и которые принадлежат лицам, мнения которых, как минимум, нельзя просто
проигнорировать.
Одно из них принадлежит Половцову. Через несколько дней после
кончины императора, 29 октября, он со слов Владимира Александровича
записал в дневнике, что Александр III перед смертью говорил Марии
Федоровне об оставленном им «духовном завещании», которое пока «не
нашли». Однако лично покойный монарх никаких «политических
наставлений» цесаревичу не давал. Николай II говорил Владимиру
Александровичу (по словам последнего), что находится в затруднительном

242
ОР РГБ. Ф. 58, раздел 1. Карт. 95. Д. 4. Л. 1 об.
243
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 524.
 99

положении из-за отсутствия должной подготовки, а также «отдаления от дел,

в коем его доселе держали»244.
Другое свидетельство приводится А.Н. Куломзиным, бывшим на
момент рассматриваемых событий управляющим делами Комитета
министров, то есть человеком, информированным уже в силу своей
должности. В воспоминаниях, написанных в конце жизни в эмиграции, он
утверждал, что Николай II «претерпевал с великим трудом» рядом с собой
«людей талантливых и не реакционеров», а уверенность и спокойствие
испытывал только в окружении их антиподов. Мемуарист считал, что
подобная установка императора могла быть обусловлена «политическим
завещанием» Александра III, которое тот написал после того как добился от
врачей правды о своем состоянии и узнал, что дни его сочтены. Тогда он
«провел целую ночь в письменной работе», результатом которой и стало
«политическое завещание»245.
О третьем свидетельстве сообщает исследователь В.М. Хрусталёв со
ссылкой на публикацию канадского журналиста Й. Ворреса, близко
общавшегося с сестрой последнего императора – вел. кн. Ольгой
Александровной, которой в 1894 г. исполнилось только 12 лет и которая в
дневнике старшей сестры тогда и позже именовалась семейным прозвищем
«Беби», – в последние месяцы ее жизни в конце 1950-х гг. и записавшего ее
воспоминания. Журналист привел закавыченный монолог, якобы
произнесенный императором и выдержанный в духе консервативных
политических идеалов: «Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз
государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я, и как
несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял
его тринадцать лет назад от истекшего кровью отца… Твой дед с высоты
престола провел много важных реформ, направленных на благо русского

244
Половцов А.А. Указ. соч. С. 89.
245
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 502.
 100

народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и

смерть… В тот трагический день встал передо мною вопрос: какой дорогой
идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое передовое
общество, зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую
подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший священный долг
государя и моя совесть? Я избрал мой путь. Либералы окрестили его
реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие
России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство
могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и
благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность
России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия.
Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых
междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит к благу, чести и
достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя при том, что ты несешь
ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего.
Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой
твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости.
Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого
себя и своей совести. В политике внешней – держись независимой позиции.
Помни – у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В
политике внутренней – прежде всего покровительствуй церкви. Она не раз
спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа
всякого государства». По своему содержанию этот монолог может
рассматриваться как устное «политическое завещание». В.М. Хрусталёв
почему-то считает, что этот «обстоятельный разговор» состоялся «за два дня
до кончины» Александра III246.

246
Хрусталёв В.М. Неожиданная смерть императора Александра III // Хрусталёв В.М.
Тайны на крови. Триумф и трагедии дома Романовых. М., 2014. С. 97–98.
 101

Факт произнесения царем подобного или похожего (если бы даже

умиравший царь и говорил нечто подобное наследнику, то вряд ли его речь
была бы выдержана в столь пафосных и художественных выражениях – из-за
элементарной сложности для плохо себя чувствовавшего человека излагать
свои мысли отточенными фразами) монолога ни 18 октября, ни в какой-либо
иной день его предсмертного пребывания в Ливадии не подтверждается
источниками. Более того, в другом мемуарном издании вел. кн. Ольги
Александровны, которое было подготовлено ее потомками, события октября
1894 г. описываются предельно кратко, буквально в нескольких строчках, и
ни о каком «политическом завещании» там вообще не говорится247. Между
тем «процитированное» Й. Ворресом «политическое завещание» Александра
III регулярно поминается в публицистике как имевшее место в
действительности.
История Й. Ворреса явно далека от действительности, однако они
появились не на пустом месте. Чтобы приблизиться к пониманию того, что
на самом деле произошло в царской ливадийской резиденции и какие именно
реальные события получили столь фантастические интерпретации, следует,
насколько это позволяют источники, систематизировать некоторые факты,
произошедшие в те октябрьские дни 1894 г.
Прежде всего, необходимо разобрать свидетельство Куломзина, так как
оно претендует на привязку к другим уточняющим событиям – некой беседе
императора с врачами (она могла произойти, скорее всего, лишь после
очевидного ухудшения состояния его здоровья), а также бессонной ночи,
свидетелями которой могли стать другие лица из обитателей Ливадии.
Так, Вельяминов поведал в воспоминаниях, что лично наблюдал, как
«взволнованный» Александр III в октябре 1894 г. в своем кабинете
разговаривал со старшим сыном, которому, «по-видимому, передавал какие-

247
Ольга Александровна, великая княгиня. 25 глав моей жизни. С. 73.
 102

то дела и делал наставления на случай своей смерти»248. Этот разговор мог

иметь место в период между 3 октября (в тот день вызванный в Ливадию
Вельяминов впервые посетил царя) и утром 19 октября, когда император в
последний раз заходил в свой кабинет249. До приезда в Ливадию
Вельяминова, судя по дневнику цесаревича, состояние здоровья императора
оставалось более или менее приличным (28 сентября он даже ездил в
Массандру – а это несколько километров от Ливадии), и ни о каких
консилиумах наследник не сообщал250. Вельяминов, достаточно подробно
описывавший последние дни Александра III и свою миссию в Ливадии в
качестве врача, также ничего не говорил о каком-либо консилиуме между 3 и
19 октября, на котором находившиеся в резиденции доктора вняли бы
«требованию» императора и сообщили бы ему о приближавшейся кончине,
как о том сообщил Куломзин.
Отсутствие у Вельяминова информации о консилиуме по царскому
«требованию», на котором царю якобы была изложена какая-то
консолидированная точка зрения лечивших его врачей, получает
опосредованное объяснение в воспоминаниях В.Ф. Джунковского, который в
середине сентября 1894 г. прибыл погостить к Юсуповым в Кореиз и

248
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 298.
249
Там же. С. 297, 306.
250
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 116–118. По-
видимому, в первые дни пребывания в Ливадии император совершал и другие небольшие
поездки. П.П. Заварзин, высокий чин Отдельного корпуса жандармов, вспоминал в
эмиграции, как осенью 1894 г., будучи офицером 16-го Стрелкового полка, нес службу по
охране ливадийской резиденции и стал невольным свидетелем последних дней жизни
Александра III. Из его мемуаров следует, что поначалу император и императрица
несколько раз ездили в ливадийский парк в экипаже и во время таких прогулок
проведывали управляющего императорским имением «Ливадия» генерал-майора Л.Д.
Евреинова. См.: Заварзин П.П. Указ. соч. С. 13, 21. Кривенко утверждал, что Евреинов
передавал для больного царя, которому из-за плохого самочувствия «опротивело
дворцовое меню», «простые блюда» со своей кухни. См.: Кривенко В.С. Указ. соч. С. 234.
 103

оставался у них больше месяца – до конца октября. Благодаря этой поездке

Джунковский оказался свидетелем (отчасти непосредственным, отчасти
косвенным – через лиц из императорского окружения, приезжавших в гости к
Юсуповым: царская резиденция находилась всего в 11 километрах от
юсуповского дворца) последнего месяца жизни Александра III и первых дней
царствования Николая II.
Мемуарист не входил в крайне узкий круг лиц, имевших возможность
непосредственно видеть умиравшего царя и общаться с ним. Судя по всему,
последний раз автор воспоминаний видел Александра III 21 сентября – в день
его прибытия на крейсере «Орел» из Севастополя в Ялту. Джунковский
оставил дотошное описание пораженного смертельным недугом человека:
«Как он был слаб, я нашел в нем страшную перемену, так больно было на
него смотреть, слезы подступали к горлу, лицо его, всегда такое бодрое,
открытое, как-то уменьшилось, сморщилось, стало какое-то серое, глаза
впали, борода поседела»251. В следующий раз он имел возможность взглянуть
на царя сразу после его кончины и также подробно зафиксировал перемены,
произошедшие в его внешности: «Я увидел государя, которого так обожал,
сидящего в кресле с склонившейся головой набок, как будто спящего, но до
чего он изменился, до чего похудел, шея стала длинной и тонкой, и только
ласковая, полная доброты улыбка, столь характерная для него, озаряла его
осунувшееся от тяжкой болезни лицо»252.
Можно с высокой степенью вероятности предположить, что если бы в
течение этого месяца мемуарист имел возможность лично встречаться с
Александром III, то он обязательно оставлял бы свои впечатления о том, как
тот выглядел, но этого в воспоминаниях нет. То есть информацию о
происходившем в Ливадии он получал от тех, кто там постоянно находился,

251
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 320.
252
Там же. С. 326.
 104

и прежде всего от московского генерал-губернатора Сергея Александровича,

адъютантом которого Джунковский тогда являлся.
По-видимому, Сергей Александрович и был наиболее надежным и
осведомленным информатором Джунковского: генерал-губернатор
Первопрестольной прибыл в Ливадию 8 октября – и при описании
последующих дней приведенная Джунковским информация о
происходившем в царской резиденции стала заметно подробнее и
содержательнее. (Правда, великий князь не слишком часто виделся с царем:
13 октября он жаловался в своем дневнике, что королева эллинов Ольга
Константиновна «таскается» к царю «без зова», в то время как «нас, братьев,
к нему не пускают»253.)
Например, мемуарист сообщил о посещении императором 25 сентября
имения вел. кн. Михаила Николаевича, где в тот момент проживала дочь
императора, вел. кн. Ксения Александровна, со своим мужем, вел. кн.
Александром Михайловичем, в местечке Ай-Тодор, как о первом выезде
больного за пределы Ливадии после 21 сентября, а также назвал дату 25
сентября «утешительным днем», поскольку царь «был в духе и весел, не
устал»254. Однако на самом деле первый непродолжительный выезд
Александра III за пределы Ливадии состоялся на следующий же день после
прибытия в крымскую резиденцию. Цесаревич записал 22 сентября в
дневнике, что его отец и мать недолго побывали в местечке Ореанда (до
которой от Ливадии порядка 4 километров): «…приехали в коляске на
короткое время»255. Если бы Джунковский знал об этой прогулке императора
с императрицей, то, вероятно, не преминул бы сообщить и об этом
«утешительном дне». Тем более что за подобного рода событиями он следил

253
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 527.
254
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 321.
255
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 117.
 105

довольно внимательно: в воспоминаниях сообщается о поездке царя 28

сентября в Массандру256 – видимо, о ней Джунковскому стало известно от
какого-то ливадийского информатора.
Джунковский сообщил о факте, который не только подтверждается в
воспоминаниях Вельяминова, но и в определенном смысле дополняет
свидетельства последнего. Адъютант московского генерал-губернатора
отметил, что 6 октября побывал в императорской резиденции, разговаривал с
дежурным генералом при императоре П.А. Черевиным и узнал от последнего
«весьма неутешительные вести после консилиума», проведенного тремя
врачами – Вельяминовым вместе с Захарьиным и Лейденом. «Положение
нашего бедного государя признано было безнадежным», – передал
Джунковский слова Черевина257. Однако Вельяминов в своих
воспоминаниях, в которых довольно подробно рассказывается о
завершающем этапе болезни Александра III, ничего не сообщил ни о каком
«консилиуме» в период с его приезда в Ливадию 1 октября и до 6 октября,
когда состоялся разговор Джунковского с Черевиным. Не исключено, что
дежурный генерал просто назвал «консилиумом» беседу указанных врачей с
императрицей, которая состоялась после осмотра ими императора 3 октября.
В ходе этого разговора немецкий врач «не скрыл серьезности положения,
высказался довольно мягко и неопределенно, но не называя, однако,
состояние безнадежным». В отличие от него Захарьин дал Марии Федоровне
понять «всю правду в очень определенных выражениях, довольно резко»,
даже, по словам Вельяминова, «грубо»258.
В приведенном фрагменте воспоминаний Джунковского
примечательны два обстоятельства.

256
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 321.
257
Там же. С. 321–322.
258
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 297.
 106

Во-первых, то, что печальную новость об обреченности императора

мемуарист узнал именно от Черевина. Дежурный генерал был единственным
из находившихся в Ливадии лиц, кто не стал говорить с прибывшим туда
Вельяминовым уклончиво и прямо заявил врачу: «…положение почти
безнадежно». А спустя некоторое время Черевин на слова Вельяминова, что
император выглядит как «умирающий человек», ответил: «Я это давно знаю
<…> а этого здесь, дураки, не понимают…»259. Возникает вопрос:
Джунковский узнал о близкой кончине царя от Черевина случайно, потому
что тот просто встретился ему в Ливадии, или же автор воспоминаний
преднамеренно хотел получить сведения лишь от дежурного генерала и сам
искал встречи с ним? Похоже, найти ответ на этот вопрос невозможно,
вместе с тем симптоматично, что проинформировал мемуариста об
обреченности царя не кто-то другой, а Черевин, который с самого начала не
питал иллюзий о возможности выздоровления Александра III. Победоносцев
через два дня после прибытия императора в Ливадию записал в дневнике, что
виделся с Черевиным в присутствии Воронцова-Дашкова и врача П.М.
Попова, и подытожил: «Тяжкие впечатления о болезни государя»260. Видимо,
на столь пессимистический лад обер-прокурора настроил именно дежурный
генерал.
Во-вторых, во время того же разговора 6 октября Черевин поведал
своему собеседнику, что по итогам «консилиума» было решено вызвать в
Крым вел. кн. Сергея Александровича и невесту цесаревича принцессу Алису
Гессенскую, которую на границе Российской империи должна была
встретить ее сестра – вел. кн. Елизавета Федоровна261. Из этого сообщения
можно сделать вывод о высокой степени информированности Черевина. Дело
в том, что идея пригласить в Ливадию невесту наследника окончательно

259
Там же. С. 292, 296.
260
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 19 об.
261
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 322.
 107

оформилась только за день до указанного разговора Черевина с

Джунковским. 5 октября цесаревич записал в дневнике: «Папа и Мама
позволили мне выписать мою дорогую Аликс из Дармштадта сюда – ее
привезут Элла и д[ядя] Сергей! Я несказанно был тронут их любовью и
желанием увидеть ее! Какое счастье снова так неожиданно встретиться –
грустно только, что при таких обстоятельствах»262. В тот же день
Победоносцев записал в дневнике: «Тяжкие вести о больном», – далее
сообщил о завтраке с Воронцовым-Дашковым, затем отметил, что встречался
с Черевиным, после чего написал: «Толки, смутные и тревожные»263.
Видимо, после завтрака указанное выше решение еще не было принято,
поэтому дежурный генерал и не сообщил его обер-прокурору.
Получается, что в ближайшем окружении Александра III уже в первых
числах октября утвердилось мнение, что царь обречен. Однако собственно
лечившие императора врачи имели к его формированию хотя и важное, но
явно не самое главное отношение. И уж тем более нет никаких оснований
считать, что у них был какой-то откровенный разговор с царем о
перспективах течения его болезни.
Следующая проблема, которую следует рассмотреть в связи с вопросом
о возможном «политическом завещании», сводится к упорядочению фактов о
деловых контактах Александра III с наследником и о свидетельствах какой-
то уединенной работы самого царя, результатом которой могло быть
написание или устное произнесение некоего напутствия старшему сыну.
Что касается задействования Николая для помощи болевшему отцу
управляться с поступавшими делами, то, прежде всего, нуждается в
комментарии упомянутый выше разговор императора с наследником,
невольным свидетелем которого стал Вельяминов. Скорее всего, врач не
слышал его содержания и потому сделал в своих записях оговорку «по-

262
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 119.
263
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 20 об.
 108

видимому». Что же касается «каких-то дел», о которых упоминал

Вельяминов, то они могли быть и обычными текущими документами,
доставленными фельдъегерем. Так, цесаревич отмечал в дневнике, что 6 и 7
октября читал по поручению отца некие «бумаги»264, относившиеся, судя по
всему, именно к текущему делопроизводству.
Однако старший царский сын был не единственным, кто помогал
Александру III заниматься текущими вопросами государственного
управления. Средний сын царя – вел. кн. Георгий Александрович – регулярно
делал то же самое. Так, 7 октября в его дневнике появилась первая запись о
том, что он в этот день «разбирал прошения Папа» (в смысле прошения,
поступившие на имя императора). Далее аналогичные записи он делал
практически ежедневно – с пропусками 11, 13, 16 и 17 октября. Последний
раз он сообщил о своей помощи отцу с «прошениями» 18 октября265.
Получается, что «допуск» Георгия к царским делам был даже более
системным, нежели у его старшего брата, который занимался «бумагами»
отца только два дня. Правда, нет возможности судить о том, что именно
делал каждый из братьев и насколько далеко простиралась сфера
компетенции обоих. Также не исключено, что наследник выполнял
поручения отца и в другие дни, но просто не сообщал об этом в дневнике. Но
важно другое: похоже, что для братьев работа с отцовскими документами
была не передачей дел, а именно помощью в рутинной ежедневной
деятельности.
Сведения из дневниковых записей Георгия, соединенные с фактами,
приводимыми в дневнике наследника, дополняют представленную К.А.
Соловьёвым картину того, как умиравший император работал с
поступавшими к нему бумагами. Историк опирается на дневник Ламздорфа и
воспоминания Вельяминова. Будущий министр иностранных дел, а на

264
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 119.
265
ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 11. Л. 280–283, 285, 287–288, 291.
 109

момент описываемых событий – директор канцелярии и помощник министра

иностранных дел Н.К. Гирса – 14 октября сделал следующую дневниковую
запись: «Начиная с момента ухудшения состояния, наступившего десяток
дней назад, вскрытие и отправку почты, циркулирующей между Петербургом
и Крымом, взял на себя великий князь наследник-цесаревич (так в оригинале.
– Д.А.). Государь ограничивается тем, что ставит подпись и накладывает
резолюции на тех бумагах, где это совершенно необходимо. В пакетах с
бумагами, возвращаемыми государем, содержатся большей частью такие
документы, на которых не видно больше твердых помет красным
карандашом, а лишь скромные пометы синим карандашом». Вельяминов же
вспоминал, что Александр III в Ливадии, незадолго до смерти, «согласился
передать дела наследнику, но все же оставил за собой дела по Министерству
иностранных дел и подписывание военных приказов, из коих последний он,
кажется, подписал за день до кончины»266. Получается, что разделение
рабочих функций внутри царской семьи в последние дни жизни Александра
III было более диверсифицированным.
В.М. Хрусталёв отмечает, что Александр III в «последние недели своей
жизни» передавал цесаревичу «большинство поступающих бумаг» (правда,
при этом не подтверждает данный факт, в отличие от других приводимых им
сведений, ссылками на источники, а повторяет его вслед за А.Н.
Бохановым)267. По-видимому, оба историка в данном случае пересказывают
информацию из воспоминаний вел. кн. Николая Михайловича. Последний, в
частности, утверждал (явно по слухам, поскольку в той части воспоминаний,
в которой излагаются его собственные впечатления по прибытии в крымскую
резиденцию, не было отмечено никаких подобных фактов), что в Ливадии

266
Цит. по: Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.:
проблема законотворчества. С. 83–84.
267
Хрусталёв В.М. Неожиданная смерть императора Александра III. С. 75. См. также:
Боханов А.Н. Император Александр III. С. 457.
 110

император «согласился передать наследнику большую часть дел, оставив

себе бумаги Министерства иностранных дел и приказы военные»268.
В.М. Хрусталёв пишет, что «консилиум», на котором «врачи без
колебаний между собой решили, что больному осталось жить недолго», имел
место 4 октября269. Выше говорилось, что под «консилиумом», скорее всего,
следует понимать разговор Вельяминова, Лейдена и Захарьина с
императрицей 3 октября после осмотра Александра III, но без его
присутствия. Поэтому связывать какие-то действия императора по
подготовке передачи власти старшему сыну с этим «консилиумом» вряд ли
правильно.
Что же касается утверждения Куломзина, что Александр III «провел
целую ночь в письменной работе», составляя «политическое завещание»
сыну, то сведения о двух подряд бессонных ночах императора – с 14 на 15 и с
15 на 16 октября – передал со слов царского камердинера и вел. кн. Николай
Михайлович: в обе эти ночи очень долго не гас свет в кабинете императора, а
утром 16 октября камердинер вообще «застал царя, сидящего в кресле перед
письменным столом»270. Вел. кн. Сергей Александрович и вел. кн. Ксения
Александровна зафиксировали в своих дневниках, что в ночь на 14 октября
Александр III спал в своих покоях, запершись изнутри на ключ, чем сильно
обеспокоил своих близких271. Этот поступок вполне мог быть
проинтерпретирован как стремление изолироваться от окружающих с целью
какой-то работы. Подобные отрывочные факты сами по себе ни о чем не
говорили, но давали богатую пищу для разного рода домыслов.
У Джунковского есть запись, которая может иметь какое-то отношение
к гипотетически возможному разговору императора с цесаревичем о том, что

268
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 7.
269
Хрусталёв В.М. Указ. соч. С. 86.
270
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 14.
271
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 527; ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 7. Л. 127.
 111

последнему вскоре придется вступить на престол. По словам мемуариста,

когда в ночь на 18 октября царю стало резко хуже, он ранним утром
(указывается даже точное время – в 5 часов), «придя в себя, потребовал
наследника, который и не покидал его весь день»272, а когда царю стало
несколько лучше, он «приказал подкатить себя к письменному столу и
спросил почту и бумаги»273 (правда, непонятно, работал ли он за письменным
столом в присутствии цесаревича или нет). Сообщение Джунковского
оказывается вполне в рамках существующих предположений насчет
«политического завещания» Александра III, но никоим образом не проясняет
этого вопроса. Как и запись, сделанная 20 октября, после кончины
императора, Шереметевым в его дневнике, что перед смертью Александр III
«долго говорил с наследником и видел Воронцова»274.
Косвенным образом с темой «политического завещания» может быть
связана и довольно запутанная и вызывающая вопросы история пребывания в
Ливадии в последние дни жизни Александра III известного священника
Иоанна Кронштадтского.
По воспоминаниям Джунковского получается следующая картина.
Протоиерей прибыл в Ливадию 8 октября, и «его приезд очень утешил
нашего государя, утром 9-го октября, после трехчасового сна, государь
чувствовал себя как-то бодрее и говорил, что он чувствует, как молитвы отца
Иоанна ему помогают». Мемуарист сообщил, что о. Иоанн «заходил» к

272
Ю.В. Кудрина, по-видимому, имеет в виду эту встречу императора с цесаревичем, во
время которой Александр III, по ее словам, и произнес сыну текст, представляемый Й.
Ворресом как «политическое завещание» императора, только относит ее к утру не 18
октября, а 19 октября. Выше подчеркивалось, что это утверждение исследовательницы
ничем не подтверждено. См.: Кудрина Ю.В. С высоты престола. Император Александр III
и императрица Мария Федоровна. С. 418–419.
273
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 324.
274
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 36 об.
 112

императору и вечером того же дня275. Между тем факт приема царем

протоиерея 9 октября не подтверждается камер-фурьерским журналом: в
соответствующей записи этого документа сообщается о встрече царя с о.
Иоанном в первой половине следующего дня, 10 октября, но ничего не
говорится о том, что встреча была также и накануне276.
О том же самом свидетельствовал и вел. кн. Николай Михайлович. Его
воспоминания о последних днях жизни и кончине Александра III были
составлены и опубликованы вскоре после описываемых событий, а потому,
скорее всего, их автор вряд ли мог что-то подзабыть. По его словам, в
воскресенье 9 октября император причастился у своего духовника,
протопресвитера Иоанна Янышева. «Что же касается отца Иоанна, его
величество сказал, что примет его в другое время». Далее великий князь
привел информацию, совпадающую с сообщением камер-фурьерского
журнала: утром 10 октября «государь пожелал принять отца Иоанна,
который, совершив краткую молитву и побеседовав очень недолго с
больным, спросил его, прикажет ли царь ему оставаться здесь. “Делайте, как
знаете”, – было его ответом»277.
Безусловно, это несущественная неточность: Джунковский, который
узнавал о том, что происходило в ливадийском дворце, с чужих слов, мог
просто ошибиться в датах. Гораздо более значимая проблема заключается в
другом. Мемуарист описывал отношение императора к о. Иоанну в
возвышенной тональности, в то время как Вельяминов утверждал прямо
противоположное: приезд пастыря в Ливадию «озадачил многих и в том
числе императрицу, так как государь не благоволил к отцу Иоанну – не
знали, как доложить о нем государю», и лишь вел. кн. Александра
Иосифовна, вдова вел. кн. Константина Николаевича, и ее дочь вел. кн. Ольга

275
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 322–323.
276
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 498–498 об.
277
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 2, 9.
 113

Константиновна – королева эллинов, жена греческого короля Георга I, –

прибывшие в Ливадию вместе с о. Иоанном, «усиленно настаивали на том,
чтобы государь принял его и помолился бы с ним». Вельяминов так объяснял
отношение Александра III к о. Иоанну: «Сколько я знаю, не любил государь
отца Иоанна за то, что он своей популярностью, может быть несколько
искусственной, слишком выделялся из общей среды духовенства – государь
был глубоко верующий, но прежде всего строго придерживался традиций
православия, а православие не допускает, чтобы молитвы одного священника
имели больший доступ к Престолу Всевышнего, чем молитвы всякого
другого, кроме святых, святым же о. Иоанн церковью признан не был (на
момент написания этих строк. – Д.А.), поэтому в глазах истинно
православного человека о. Иоанн как бы грешил тем, что придавал своим
молитвам какое-то особенное значение». Вельяминов допускал, что
Александр III «подозревал у отца Иоанна желание выдвинуться и бить на
популярность, а “популярничание” государь ненавидел и искренно
презирал». Вельяминов ссылался на утверждение вел. кн. Николая
Михайловича, что о. Иоанн приехал в Ливадию не только вместе с вел. кн.
Александрой Иосифовной и ее дочерью, королевой эллинов, но и «по
почину» этих особ, а «августейший больной изъявил свое согласие» на этот
«почин»278.
Вежливо-отстраненное, но никак не одухотворенно-восторженное
отношение царя к о. Иоанну чувствовалось и в приведенных выше его
словах, сказанных пастырю и процитированных Николаем Михайловичем:
«Делайте, как знаете». Об этой фразе царя со ссылкой на воспоминания
великого князя написал и Вельяминов279. Не исключено, что врач,
высказавший в воспоминаниях приведенное выше крайне настороженное

278
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 301; Николай
Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 1.
279
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 303.
 114

отношение к о. Иоанну, в какой-то мере позаимствовал и его – а не только

некоторые факты – у этого представителя императорской фамилии.
Вельяминов сообщал, что в состоянии здоровья императора в первой
половине второй декады октября наблюдалось некоторое улучшение280. Это
породило в обитателях Ливадии надежды на возможность его
выздоровления. Николай Михайлович отмечал, что подобные надежды
поддерживали «те личности, которые не переставали верить в чудотворную
силу отца Иоанна». Великий князь вспоминал, что впервые лично увидел
этого священника 13 октября, когда тот служил литургию в церкви Ай-
Тодора. «На меня его служение не произвело того впечатления, которое я мог
ожидать из восторженных рассказов многих; а просто было как-то странно
видеть очень нервно настроенного человека, с каким-то резким голосом,
отрывистыми движениями, совершающего литургию. Говорят, в частной
беседе он делает совсем другое впечатление»281. Определенная созвучность
приведенной оценки и процитированного выше суждения об о. Иоанне
Вельяминова, читавшего воспоминания великого князя и цитировавшего их в
своих мемуарах, очевидна.
Примечательно, что Джунковский, также лично видевший пастыря в
тот же самый день у Юсуповых – вероятно, о. Иоанн приехал в Кореиз после
литургии в Ай-Тодоре, – поделился в воспоминаниях прямо
противоположными впечатлениями. По его словам, священник узнал
Джунковского и тут же поинтересовался здоровьем его матери: за 8 месяцев
до описываемых событий, 24 февраля, о. Иоанн был у матери мемуариста,
которая болела пневмонией и состояние которой ухудшалось, по словам
автора воспоминаний, «помолился у ее кровати, благословил ее, всех нас и
очень ее подбодрил, сказав: “ничего”, “поправится”». И больная

280
Там же.
281
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 10–11.
 115

действительно вскоре полностью выздоровела282. И спустя более полугода

пастырь, ежедневно молившийся о десятках людей, вспомнил
приглашавшего его Джунковского и его мать. «Его память меня очень
тронула, – отмечал мемуарист, – от Юсуповых он прошел на соседнюю дачу
к графине Сумароковой, жене брата Юсупова, Павла Сумарокова, которая
лежала больная в последней степени чахотки и, помолившись у нее,
направился в кореизскую церковь, переполненную уже народом. Отслужив
молебен и благословив всех присутствовавших, отец Иоанн возвратился в
Ливадию»283.
Налицо два мнения об отношении к о. Иоанну умиравшего Александра
III – и, соответственно, две оценки самого священника.
С одной стороны, взгляд, который впоследствии получит широкое
распространение в официальном памятовании почившего императора – о
расположенности царя к пастырю, которая с особенной силой проявилась в
Ливадии. Этой позиции придерживался Джунковский, у которого, правда,
после выздоровления матери были свои веские основания относиться к
протоиерею с исключительным пиететом.
С другой стороны, мнение, что знаменитого священника буквально
навязали умиравшему императору некоторые мистически и экзальтированно
настроенные члены императорской фамилии, а у ослабшего царя не было уже
никаких сил сопротивляться, и он сдержанно принимал о. Иоанна. Такое
суждение высказывали вел. кн. Николай Михайлович и Вельяминов.
Вероятно, эти две взаимоисключающие точки зрения так и оставались
бы уравновешивающими друг друга и обоюдно недоказуемыми из-за крайне
скудного количества надежных свидетельств, если бы не самые последние
дни жизни Александра III, в которые он, несомненно, был однозначно
расположен к о. Иоанну и не скрывал этого.

282
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 324, 299–300.
283
Там же. С. 324.
 116

События разворачивались следующим образом. 17 октября – в особо

чтимый в царской семье день, в который 6 лет назад никто из ее членов не
пострадал во время железнодорожной катастрофы под Борками в
Харьковской губернии, – он причащался у о. Иоанна. Этот факт не вызывает
сомнений, так как отражен в дневнике цесаревича284. Об этом же
свидетельствовал и Джунковский: 17 октября Александр III «приобщился
святых тайн у отца Иоанна Кронштадтского, не мог встать на колени, а
молился сидя»285. Более того, император причастился наедине и даже не
позволил императрице совершить это таинство вместе с ним. В тот день
Сергей Александрович отметил в дневнике, что с Марией Федоровной
«вышло огорчение»: «…она хотела тоже [причаститься], но Саша совершил
это один, запершись в своей комнате»286. Видимо, ощущая себя при смерти,
царь хотел особого сосредоточения во время причастия в этот знаковый для
него день. Таинство 17 октября стало первым случаем, когда царь во время
пребывания в Ливадии причащался не у своего духовника: перед этим
последний раз он, по данным камер-фурьерского журнала, «сподобился
приобщиться святых тайн» у протопресвитера Иоанна Янышева в
воскресенье 9 октября, то есть 8 дней назад287. О восьмидневном перерыве в
совершении этого таинства императором и о том, что после этого перерыва
он причащался у кронштадтского священника, сообщил и вел. кн. Николай
Михайлович288.
На следующий день, когда Александру III стало еще хуже, он во второй
половине дня, по свидетельству Джунковского, после некоторого улучшения
поработал с бумагами и «спросил отца Иоанна, который тотчас явился к

284
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 122.
285
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 324.
286
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 528.
287
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 498.
288
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 15.
 117

нему». Император «полчаса провел наедине» с пастырем289. Приход в этот

день к императору кронштадтского пастыря подтвердил в дневнике и Сергей
Александрович: «Отец Иоанн был у Саши – говорил с ним»290.
По словам Вельяминова, 19 октября «государь призвал отца Иоанна и
снова исповедовался и причастился»291. Но здесь, по-видимому, врач ошибся:
факт приема императором о. Иоанна 19 октября не зафиксирован в камер-
фурьерском журнале. Скорее всего, Вельяминов имел в виду события,
произошедшие днем ранее.
Наконец, в самый день кончины, по данным Джунковского, Александр
III дважды виделся со священником. Сначала утром о. Иоанн причастил царя,
затем «государь опять позвал отца Иоанна, попросил его поддержать голову,
говоря, что ему это приятно, что ему становится легче»292. Однако на этот раз
мемуарист все же ошибся: по данным камер-фурьерского журнала, утром
императора причащал его духовник о. Иоанн Янышев293.
Следует отметить, что трое мемуаристов, один из которых –
Джунковский – точно никак не был связан с двумя другими – Вельяминовым
и вел. кн. Николаем Михайловичем, – не зафиксировали факта присутствия о.
Иоанна Кронштадтского возле императора в момент его кончины.
Так, Джунковский, сообщив, как пастырь держал голову умиравшего
царя, далее привел разговор последнего с Вельяминовым, затем описал
последние мгновения жизни Александра III и ничего не сказал о

289
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 324.
290
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 528.
291
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 305.
292
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 325.
293
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 530. О том, что около полудня 20 октября
император причащался у протопресвитера Иоанна Янышева, сообщали Вельяминов и вел.
кн. Николай Михайлович. См.: Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре
Александре III. С. 307; Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 20.
 118

присутствовавшем при том моменте пастыре294. В свою очередь, Вельяминов

передал эту встречу царя с о. Иоанном Кронштадтским следующим образом:
«Говорили, что еще утром государь выразил желание видеть отца Иоанна,
который после обедни, около 12 часов, и прибыл. Государь встретил его
очень ласково и, несомненно, был очень доволен его появлением. О. Иоанн
совершил молитву и помазал некоторые части тела святым елеем. После
этого государь его отпустил. Уходя, отец Иоанн громко сказал не без
рисования: “Прости (т. е. прощай), царь”»295.
Вел. кн. Николай Михайлович был практически очевидцем всего того,
что происходило 20 октября возле царя, так как находился либо в его
комнате, либо рядом с ней – по его собственным словам, он «оставался, как
прикованный, у дверей», «отворял неоднократно двери, оставаясь почти
безотлучно на том же месте»296. Мемуарист, ссылаясь на чьи-то слова,
сообщил, что утром 20 октября император «изъявил желание видеть отца
Иоанна Кронштадтского, который в то время совершал где-то обедню в
окрестностях Ялты». Священник «прибыл без десяти минут двенадцать и
тотчас же был допущен к умирающему». Он «совершил краткую молитву и
взял руку царя в свою. “Мне это приятно”, – сказал Александр III, а немного
позже: “Вы святой человек”. О. Иоанн попросил его величество помазать
некоторые части его тела святым елеем, на что последовало согласие, а после
этого государь предложил отцу Иоанну отдохнуть и что он его еще позовет.
О. Иоанн, взявши голову больного в свои руки, сказал: “Прости, царь” (т. е.
“прощай, царь”), – и вышел из комнаты, совершив еще краткую молитву в
одной из соседних комнат»297.

294
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 325.
295
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 307.
296
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 21, 22–23.
297
Там же. С. 21–22.
 119

То есть двое не связанных друг с другом мемуаристов – Джунковский и

вел. кн. Николай Михайлович – сообщили, что пастырь держал голову
умиравшего царя, а Вельяминов пропустил эту деталь. Зато и Вельяминов, и
великий князь указали на то, что император дал понять священнику, чтобы
тот оставил его, в то время как Джунковский прямо об этом ничего не сказал.
По-видимому, в данном случае все трое правы – протоиерей покинул
дворец за какое-то время до кончины императора. Свидетельства указанных
мемуаристов о последних часах жизни Александра III вызывают доверие еще
и потому, что все трое буквально слово в слово воспроизвели разговор
Александра III с Вельяминовым, который состоялся после ухода о. Иоанна и
где-то примерно за час до кончины императора. Когда Вельяминов стал
массировать царю ноги, что несколько облегчало его страдания, а все
остальные вышли из комнаты, чтобы не мешать выполнять эту процедуру и
не смущать больного, царь сказал врачу: «Видно, профессора меня уже
оставили, а вы, Николай Александрович, еще со мной возитесь по вашей
доброте сердечной»298.
Джунковский передал тот же самый разговор, снабдив его некоторыми
подробностями, пропущенными Вельяминовым: «В половине второго вошел
профессор Вельяминов. Государь взглянул на него и сказал: “А профессора
уж от меня отказались?” – и, посмотрев на него пристально, прибавил:
“Только вы не теряете надежды”. Вельяминов ответил, что положение не так
плохо, что все профессора рядом и тоже не теряют надежды. Императрица
тоже все успокаивала (то есть в изложении Джунковского разговор
происходил не с глазу на глаз, а в присутствии Марии Федоровны. – Д.А.).
Тогда государь сказал: “Да ведь я знаю, что вы все по доброте говорите, а
между тем все кончено”»299.

298
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 307.
299
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 325.
 120

А вот по описанию вел. кн. Николая Михайловича, Вельяминов делал

последнюю процедуру царю без посторонних: «Все, даже ближайшие,
вышли». И далее мемуарист передал все ту же фразу Александра III, которую
тот сказал врачу300, – буквально слово в слово, как это воспроизведено у
Вельяминова (что неудивительно, если принять во внимание, что врач в
своих воспоминаниях неоднократно цитировал великого князя, хотя в
данном конкретном случае именно он обладал истиной в последней
инстанции, так как слова были обращены к нему и никого больше не было в
комнате).
Каким бы ни было отношение Александра III к о. Иоанну
Кронштадтскому прежде, нет никаких сомнений в том, что перед самой
кончиной император стремился как можно чаще видеться с пастырем и
причащаться у него, а не у своего духовника. И переломной в этом
отношении стала годовщина спасения царской семьи во время катастрофы
под Борками301. Вел. кн. Николай Михайлович, размышляя о таком

300
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 24.
301
Не исключено, что и до 17 октября Александр III был все же расположен к
кронштадтскому священнику. Такой вывод можно сделать на основании одного события,
непосредственным свидетелем которого был Заварзин. Сразу после прибытия в Ливадию
о. Иоанна его посетил командир 16-го Стрелкового полка в сопровождении мемуариста.
Офицеры попросили о. Иоанна отслужить молебен о здравии императора в расположении
их части. Во время разговора в комнату, где шла беседа (это было у настоятеля храма в
Ливадии, ее хозяин находился тут же), вошел Победоносцев. Примечательно, что обер-
прокурор расцеловался с кронштадтским пастырем, а местному священнику только пожал
руку. Далее Победоносцев обратился к прибывшему в Ливадию о. Иоанну со словами:
«Великая княгиня Александра Иосифовна пригласила вас приехать, чтобы помолиться у
одра больного государя. Скажите, батюшка, выздоровеет ли государь?» О. Иоанн ответил
обер-прокурору: «Неисповедимы пути Господни, и не мне, скромному иерею, знать Его
святую волю». См.: Заварзин П.П. Указ. соч. С. 28–29. Вряд ли Победоносцев стал бы
задавать о. Иоанну столь откровенный и деликатный вопрос при посторонних, а тем более
 121

изменении в отношении императора к знаменитому протоиерею, задавался

вопросом: «Сделал ли царь это по собственному почину или нет?» И
уверенно отвечал: «Я почти смело могу сказать, что нет». Мемуарист упорно
усматривал причину изменения отношения Александра III к пастырю во
влиянии со стороны вел. кн. Александры Иосифовны и ее дочери, королевы
эллинов, этих «двух очень достойных личностей, но в этом случае немного
потерявших самообладание», которые «добились так или иначе, чтобы царь
призвал к себе отца Иоанна еще раз»302.
Приведенное мнение, помимо своей оценочной однозначности и
безапелляционности, которые свидетельствуют о, как минимум, сдержанном
отношении мемуариста к о. Иоанну Кронштадтскому, важно еще и тем, что
автор прямо указал: 17 октября император принял пастыря во второй раз,
первый раз встреча состоялась в понедельник 10 октября, когда и была
произнесена царем вежливо-сдержанная фраза: «Делайте, как знаете». А
спустя всего лишь неделю – прямо противоположное отношение императора

столь демонстративно по-разному приветствовать обоих священников, если бы знал, что

император не благоволит к кронштадтскому пастырю.
302
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 15–16. Вельяминов процитировал
фрагмент приведенного отрывка из воспоминаний великого князя и полностью согласился
с ним: «очень ослабевший больной, потерявший уже свою волю, уступил настояниям»
названных Николаем Михайловичем представительниц императорской фамилии, которые,
в свою очередь, «достигли этого через императрицу, вероятно, глубоко веруя, что
молитвы отца Иоанна могут привести к чуду». И далее врач развил эту мысль: «Говорили,
что на этот раз отец Иоанн произвел на государя очень хорошее впечатление, но я не
сомневаюсь, что бедный больной, исстрадавшийся и совершенно ослабевший, просто
легко поддался внушению этого бесспорно умного и хитрого человека, обладавшего
большим даром внушения не только больным, но и многим здоровым, но слабовольным и
нестойким лицам; ему же, отцу Иоанну, его приближение к любимому народом царю в
последние дни его жизни принесло неисчислимую пользу, до крайних пределов увеличив
его популярность в народе». См.: Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре
Александре III. С. 305–306.
 122

к протоиерею, которое зафиксировал даже явно не симпатизировавший

последнему Николай Михайлович, который заметил, что 17 октября
священник произвел на царя «очень хорошее впечатление»303.
Еще более яркое в эмоциональном отношении предсмертное
обращение Александра III к о. Иоанну Кронштадтскому записала в своем
дневнике вел. кн. Ксения Александровна: «Вы святой человек, вы праведный,
Господь вас любит и принимает все ваши молитвы, и весь русский народ вас
боготворит». Дочь императора также подтвердила, что пастырь покинул
умиравшего незадолго до его кончины по настоянию последнего: царь
«попросил о. Иоанна отдохнуть и прийти позже»304.
Столь подробный разбор частного вопроса об изменении отношения
Александра III к о. Иоанну Кронштадтскому в Ливадии и детальное описание
присутствия пастыря у одра умиравшего императора 20 октября важны для
проблемы «политического завещания» в том смысле, что несколько разных
людей зафиксировали слова императора в адрес протоиерея, но ни о каких
других его высказываниях ничего не сообщили. То есть предположение о
том, что напутствие старшему сыну могло быть дано за считанные часы и
даже минуты до кончины – как вариант датировки «версии Ворреса», – не
может считаться правдоподобным.
Чрезвычайно важная информация о первых часах после смерти
Александра III содержится в дневнике вел. кн. Ксении Александровны. Когда
тело императора перенесли с кресла, в котором он скончался, на кровать и к
кровати подошла теперь уже вдовствующая императрица, с ней «вдруг
сделался обморок». Мария Федоровна «стояла на коленях и вдруг упала, и ее
страшно рвало». Ее «подняли», «положили на кушетку в уборной», и
ближайшие родственники «оставались у нее все время». Затем Мария
Федоровна пришла в себя, но вскоре заснула и проспала до четверти десятого

303
Николай Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 16.
304
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 7. Л. 130 об.
 123

вечера305. То есть она не присутствовал при присяге, которая была принесена

новому императору Николаю II в пятом часу пополудни во дворе возле
дворцовой церкви306.
Данный факт не остался незамеченным за пределами Ливадии. Так,
известный своими оппозиционными настроениями С.Д. Урусов опубликовал
за границей под псевдонимом «Князь У…» брошюру, в которой дал
совершенно фантастическое (но вполне укладывавшееся в сценарий
дискредитации самодержавия) истолкование причины, по которой Мария
Федоровна не присутствовала на присяге. «По дошедшим за границу
сведениям, – сообщал он, – Мария Федоровна отказывалась присягнуть
Николаю II. Министры, придворные и все бывшие тогда в Ливадии
совершенно растерялись от такой неожиданности <…>. Многие уже
предвидели возможность не только перемены в порядке престолонаследия,
но и целого дворцового переворота, на который особенно рассчитывал
ждавший в столице известий из Ливадии вел[икий] князь Владимир
Александрович.
Волнение и растерянность достигли крайнего предела, но никто не
решался обратиться к императрице с требованием присяги. В конце концов,
все придворные в отчаянии обратились к одесскому генерал-губернатору
графу Мусину-Пушкину (вероятно, имеется в виду командующий войсками
Одесского военного округа А.И. Мусин-Пушкин. – Д.А.), известному своей
смелостью. Последний, сопровождаемый придворными, пошел прямо на
врага. Войдя к императрице, он громко провозгласил императором Николая
II. Ободренные придворные поддержали его, и императрице ничего не
оставалось, как преклониться перед совершившимся фактом, – тем более что

305
Там же. Л. 131–131 об.
306
Об этой присяге говорится в нескольких документах личного происхождения, а также в
камер-фурьерском журнале. См.: РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 532.
 124

ее партия, с Воронцовым-Дашковым во главе, оказалась совершенно

бессильной и непредусмотрительной»307.
В другой пропагандистской оппозиционной брошюре, изданной в
Лондоне через несколько лет после смерти Александра III, тема его
«политического завещания» была преподнесена в неожиданном виде. По
словам анонимного автора, умиравший император лично занимался
редактированием манифеста о восшествии на престол его сына, который и
был обнародован 20 октября308.
Еще через несколько лет эта версия получила дальнейшее развитие в
памфлете В.П. Обнинского «Последний самодержец». Автор утверждал, что
цесаревич «одно время упорно отказывался от престола», следующий по
старшинству сын Александра III, Георгий, сам был «уже умирающим»,
младший Михаил еще по возрасту не мог претендовать на трон, а регентство
при нем брата Владимира совсем «не улыбалось отходившему в вечность
царю». Поэтому официальному наследнику все же «пришлось не только
согласиться, но и подписать при жизни отца манифест о своем вступлении на
престол»309.
Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что «политического
завещания» не было и в форме утверждения Александром III текста первого
документа, с которым должен был выступить его наследник уже в качестве
императора. Нет оснований считать, что «политическое завещание» могло
иметь место в виде неких обещаний, которые цесаревич якобы дал
покидавшему этот свет отцу.

307
Князь У… Указ. соч. С. 44–45.
308
Болезнь и смерть Александра III. Правдивые заметки. С. 12.
309
Обнинский В.П. Указ. соч. С. 124–125. По-видимому, на эту версию Обнинского
ориентировался М.К. Касвинов, утверждавший, что Александр III «за два часа до кончины
потребовал к себе наследника и приказал ему тут же <…> подписать манифест к
населению империи о восшествии на престол». Наследник в точности исполнил
последнюю волю отца. См.: Касвинов М.К. Указ. соч. С. 63.
 125

Однако именно такая картина изложена в пропагандистской брошюре,

изданной в Петрограде в 1918 г. В ней приводилась небылица о том, что
перед смертью Александра III якобы был составлен план передать престол не
законному наследнику, который был «безбожником, свободомыслящим,
безнравственным и пренебрегающим <…> делом жизни своего отца», а его
«малолетнему» брату Георгию при регентстве его матери, Марии
Федоровны, причем больше всех ратовал за такой план Победоносцев.
Однако в итоге уже в Ливадии императрица «помирила отца с сыном».
Николай и Мария Федоровна «долгое время» провели у одра умиравшего
императора. «О чем шла речь, осталось неизвестным, кроме факта, что
Александр III примирился с сыном лишь под условием, что тот даст клятву
во внутренней и внешней политике пребывать верным традициям отца»310.
Странно считать «малолетним» и нуждавшимся в регенте вел. кн. Георгия
Александровича, которому в октябре 1894 г. было полных 23 года. И если
составители этого издания допустили столь очевидную оплошность, то их
остальные домыслы тем более не следует воспринимать серьезно.
Несуразные слухи о престолонаследии распространяли не только
противники самодержавия, но и вполне лояльные к власти и к тому же
занимавшие значимые государственные должности лица. Чем явственнее
становился исход болезни императора, тем более неожиданными
оказывались прогнозы о том, кому отойдет власть. Так, Ламздорф
зафиксировал в своем дневнике 20 октября, что во второй половине этого
дня, но еще до получения известия из Ливадии о смерти Александра III
товарищ министра иностранных дел Н.П. Шишкин во всеуслышание говорил
в ведомстве «о каком-то движении, которое будто бы готовится в войсках»,
которые намерены принести присягу «скорее» брату императора – вел. кн.
Владимиру Александровичу, – нежели «столь малоизвестному» наследнику.

310
Последний царь. Конец Романовых. История революционного движения в России по
неопубликованным немецким источникам. С. 27.
 126

Причем сын Шишкина, бывший морским офицером, отмечал наличие

«подобных же настроений» в Кронштадте «среди его товарищей». И уже от
себя Шишкин комментировал такой слух, допуская, что, возможно,
кронштадтские офицеры предполагают поддержать другого брата
императора – вел. кн. Алексея Александровича311. Если такое позволяли себе
высокопоставленные фигуры, то что говорить о явных недоброжелателях.
Естественно, что на фоне подобных слухов, окружавших кончину
императора и восшествие на престол его сына, могло возникнуть и
предположение о существовании «политического завещания» Александра III.
Буквально сразу после воцарения Николая II стали толковать о некоем
послании, оставленном Александром III старшему сыну. Так, А.А. Савельев,
бывший на момент описываемых им событий председателем Нижегородской
уездной земской управы и кандидатом в предводители дворянства
Нижегородского уезда, участвовавший в этом качестве в похоронах
скончавшегося императора и пробывший в столице несколько дней в ноябре
1894 г., сохранил в воспоминаниях один любопытный факт. По его словам, в
те дни в Петербурге рассказывали, будто Александр III запечатал пакет,
который велел раскрыть по прошествии не менее полутора месяцев после его
смерти. Содержание этого пакета ни для кого не было известным. Об этом
говорил, в частности, Д.Б. Нейдгардт, «сослуживец» по Преображенскому
полку молодого императора в бытность его наследником. До Савельева
доходил и другой слух (приведенный выше), что покойный царь еще при
жизни написал манифест о вступлении старшего сына Николая на престол312.
Но если сообщения Савельева выглядели именно слухами, то
информация, сохранившаяся в дневнике сестры Николая II, вел. кн. Ксении
Александровны, непохожа на слух и заслуживает серьезного к себе
отношения. Она дважды – в записях за 6 ноября 1894 г. и 16 января 1895 г. –

311
Ламздорф В.Н. Указ. соч. С. 75.
312
Савельев А.А. Указ. соч. С. 98–100.
 127

сообщает о попытках уже вдовствующей императрицы Марии Федоровны

вскрыть запертые секции письменного стола в кабинете Александра III в
Аничковом дворце. Первый раз это было накануне похорон императора,
которые состоялись 7 ноября. Великая княгиня, описывая события того дня,
упомянула слесаря: он, судя по контексту, был вызван к вдовствующей
императрице. У Марии Федоровны не получалось «найти подходящий ключ»
от письменного стола покойного императора. Она, по словам дочери,
рассчитывала в этом столе «найти какие-нибудь бумаги» или иные предметы,
которые проливали бы свет на «желания» скончавшегося царя. По-видимому,
слесарь и был вызван для того, чтобы вскрыть запертые замки. Но похоже,
что за один раз все замки слесарю отпереть не удалось. По свидетельству
Ксении, 16 января Мария Федоровна снова попыталась «открыть какой-то
ящик» в кабинете Александра III, но не сумела найти «подходящий ключ»313.
Обращает на себя внимание то, что обе попытки вдовствующая
императрица предпринимала накануне особо значимых событий. Первый раз
– перед похоронами мужа, а второй – за день до значимого выступления сына
в Зимнем дворце. Намерение Марии Федоровны может быть истолковано
либо как косвенное подтверждение правильности слухов о существовании
«политического завещания» ее покойного мужа, либо как свидетельство того,
что даже в самой семье скончавшегося императора поверили в то, что
разносила молва314.
К тому же, судя по всему, Александр III последний раз мог быть в
Аничковом дворце не позже 18 августа. В этот день императорская семья
отправилась – да и то из Петергофа – в Беловеж. 3 сентября император
покинул Беловеж и поехал в Спалу, а оттуда 18 сентября – в Крым315. В

313
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 7. Л. 139, 176.
314
С.Л. Фирсов без ссылок на источники и, видимо, вслед за такими слухами утверждает,
что «духовное завещание Александра III, о котором он говорил императрице незадолго до
кончины, не нашли». См.: Фирсов С.Л. Николай II: пленник самодержавия. С. 88.
315
См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 108, 112, 116.
 128

таком случае император должен был оставить в своем столе завещание

загодя, летом, когда чувствовал себя еще более или менее сносно. Вряд ли он
приказал отправить какой-то секретный пакет в Аничков дворец из Беловежа,
Спалы или Ливадии – в таком случае кто стал бы отпирать и запирать
царский стол?
Нельзя полностью исключать возможность того, что Александр III
оставил какой-то письменный текст на случай своей смерти и что члены его
семьи – как минимум, Мария Федоровна – что-то об этом знали или о чем-то
догадывались. Вместе с тем на сегодняшний день на сей счет можно лишь
строить предположения, складывая разрозненные факты в некую целостную
картину. Проблема нуждается в дальнейшей контекстуализации, в том числе
и в более раннее время – в годы царствования Александра III.

2.2. Междувластие октября 1894 года в восприятии представителей

правительственных верхов и общественности316
Обстоятельства последних недель жизни императора Александра III
неоднократно рассматривались исследователями317. Александр III скончался
от тяжелого заболевания почек318. Его здоровье стало резко ухудшаться в

316
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Император Николай II в первые месяцы царствования: внешние влияния и
самостоятельные решения; Андреев Д.А. «Несомненно – беда быстро надвигается»:
официальная информация и слухи о состоянии здоровья Александра III осенью 1894 г. //
Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2020. № 2. С. 35–55.
317
Боханов А.Н. Император Александр III. С. 454–459; Хрусталёв В.М. Неожиданная
смерть императора Александра III. С. 73–112; Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З.
История болезни и смерти императора Александра III // Нефрология. 2002. Т. 6. № 1. С.
101–107; Медицина и императорская власть в России. Здоровье императорской семьи и
медицинское обеспечение первых лиц России в XIX – начале XX века / Под ред. Г.Г.
Онищенко. М., 2008. С. 120–136.
318
Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З. Указ. соч. С. 106.
 129

начале августа319, но первое официальное сообщение о состоянии царя

появилось в «Правительственном вестнике» только спустя полтора месяца –
17 сентября.
Между тем слухи о том, что с императором происходит что-то
неладное, стали появляться уже на рубеже августа и сентября.
Соответствующие записи имеются в дневнике архитектора Н.В. Султанова.
Он был достаточно информированным лицом благодаря близким
отношениям с Шереметевым и заказам от высокопоставленных лиц.
Султанова лично знал и император, утвердивший именно его проект собора
Петра и Павла возле Ольгиного пруда в Петергофе. Первую тревожную
запись архитектор сделал 1 сентября, когда Александр III находился еще в
Беловеже на традиционной осенней охоте, а его недуг проявлялся уже
довольно заметно (в тот день наследник Николай Александрович посетовал в
дневнике: «Папа не обедал с нами из-за принятого лекарства»320). Султанов
поделился тем, о чем, похоже, узнал впервые: «Сегодня я услышал из
достоверного источника очень тяжелую весть: пронеси, Господи, великое
народное горе!»321. Архитектор в это время находился в Москве, туда же из
Беловежа 25 августа выехал лечивший царя врач Захарьин: об этом
сообщается в дневнике наследника322. Не исключено, что «достоверным
источником» стал для Султанова либо сам Захарьин, либо кто-то, кому
царский врач поведал о болезни своего державного пациента.

319
Вельяминов, ставший в 1894 г., незадолго до обострения болезни Александра III, лейб-
хирургом, позже вспоминал, что именно тогда или даже несколько раньше он узнал о том,
что лейб-хирург Г.И. Гирш нашел у императора «признаки хронического поражения
почек». См.: Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 289.
320
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 112.
321
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 1 сентября. В этом деле листы не пронумерованы, поэтому здесь
и далее ссылки на него приводятся с указанием даты.
322
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 110.
 130

7 сентября о поразившем императора недуге сделала запись в своем

дневнике хозяйка известного великосветского столичного салона А.В.
Богданович, жена генерала Е.В. Богдановича. Она сообщила историю,
которая не подтверждается другими источниками, что император якобы на
охоте в Беловеже принимал холодную ванну и это привело к резкому
ухудшению его состояния323. 14 сентября в царскую охотничью резиденцию
в Спале, куда из Беловежа переехала императорская семья, прибыл немецкий
врач Лейден324. А 19 сентября Богданович, реагируя на официальное
сообщение «Правительственного вестника» от 17 сентября, написала о
приезде Лейдена и о поставленном царю диагнозе – нефрит. Генеральша
также сообщала, что Лейден – как раз специалист по почечным
заболеваниям, причем рекомендовали его тесть вел. кн. Константина
Константиновича принц Мориц Саксен-Альтенбургский, а также германский
посол в Петербурге Бернгард фон Вердер325.
Официально о болезни царя было заявлено, как отмечалось выше, в
«Правительственном вестнике» 17 сентября. В сообщении указывался
диагноз – нефрит326 – и говорилось, что по рекомендации Захарьина и
Лейдена император будет временно находиться в Ливадии, так как ему
требуется «теплый климат»327. Это сообщение уже само по себе
свидетельствовало о том, что положение царя тяжелое (в противном случае
не было бы никакой необходимости информировать общественность), а его
лаконизм заставлял выискивать между строк что-то недосказанное. Именно

323
Богданович А.В. Указ. соч. С. 193. Это сообщение генеральши приводят И.В. Зимин,
Б.Г. Лукичев и В.З. Клечиков, однако они не комментируют, насколько оно
правдоподобно. См.: Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З. Указ. соч. С. 103.
324
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 115.
325
Богданович А.В. Указ. соч. С. 193.
326
Это соответствовало действительности. См.: Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З.
Указ. соч. С. 106.
327
Правительственный вестник. 17 сентября 1894.
 131

так на публикацию «Правительственного вестника» в день ее выхода

отреагировал Султанов. Он снова не скрыл волнения: «С запада (Спала, где
на тот момент был царь, находилась на территории Царства Польского. –
Д.А.) опять худые вести: пронеси, Господи, грозу!» Взволнованное состояние
сохранилось у архитектора и на следующий день: «С “юга” вести очень
грустные!»328. Между тем 18 сентября императорская семья только выехала
из Спалы в Крым и добралась до Ливадии – на «юг», откуда докатывались
«очень грустные» новости, – 21 сентября329. Возможно, в крымской
резиденции у Султанова был свой информатор, который ожидал прибытия
царя, уже зная о состоянии его здоровья.
22 сентября архитектор встречался с другом – художником П.В.
Жуковским, сыном поэта В.А. Жуковского, работавшим вместе с
Султановым над памятником Александру II (открытым в Московском
Кремле в 1898 г.), и тоже весьма осведомленным человеком. Автор дневника
теперь уже со слов друга зафиксировал, что «с юга» новости «очень
тревожные»330. Не исключено, что это известие представляло собой
впечатление ливадийского информатора, полученное от внешности
императора, которого он увидел накануне. По свидетельству очевидцев,
встречавших Александра III в Крыму 21 сентября, выглядел он чрезвычайно
болезненно. Об этом, в частности, как отмечалось выше, писал в своих
воспоминаниях Джунковский.
Предположение, что новость, сообщенная Султанову Жуковским,
могла быть результатом чьего-то личного впечатления от внешнего вида
прибывшего в Крым царя, имеет и косвенное подтверждение. Подобные
кулуарные сведения из Ливадии обычно достигали столицы через сутки.
Например, 23 сентября Султанов записал в дневнике, что «с юга» новости

328
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 17, 18 сентября.
329
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 116.
330
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 22 сентября.
 132

«лучше»331, а из дневника наследника известно (об этом также упоминалось

выше), что днем раньше император был «бодрее» и даже ездил в коляске в
Ореанду332.
Естественно, новости об Александре III интересовали, прежде всего и
главным образом, из-за возможных последствий его болезни для
функционирования власти. Эта проблема больше всего беспокоила и
создавала благоприятную почву для разных домыслов, особенно на фоне
самых худших предположений, которые сразу же стали казаться наиболее
вероятными. Директор Департамента духовных дел иностранных
исповеданий МВД А.Н. Мосолов писал в воспоминаниях, что уже 22
сентября в Ялте Черевин намекал ему на неблагоприятный исход болезни333.
А Богданович в тот же день записала в дневнике, что царь «угасает»,
«развязка неминуема», а пока он жив, наследник будет в столице руководить
некоей «Верховной комиссией»334. Эта версия абсолютно не соответствовала
действительности: наследник тоже находился в Крыму, возложения на него
каких-то чрезвычайных полномочий вообще не предполагалось, и он по-
прежнему не занимался государственными делами, тем более в первые дни
пребывания в Ливадии, о чем говорилось выше.
Особой темой для пересудов в конце сентября стали непонятные для
взгляда со стороны действия врачей, лечивших императора. По
воспоминаниям Вельяминова, вырисовывается следующая картина.
Захарьин, осмотрев Александра III в Беловеже, в конце августа оставил
пациента и уехал в Москву. С императором остались Гирш (с ним, по
мнению мемуариста, «как с врачом» в семье императора «никто не
считался», его воспринимали в качестве «старого преданного слуги» или

331
Там же. 23 сентября.
332
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 116–117.
333
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 235. О соответствующем настрое Черевина говорится
выше.
334
Богданович А.В. Указ. соч. С. 193–194.
 133

даже «старой удобной мебели, к которой привыкли») и «ассистент»

Захарьина Попов – «никому не известный», по словам Вельяминова. Но
болезнь прогрессировала, поэтому в Спалу пришлось вызывать помимо
Захарьина еще и Лейдена, причем оба врача по-разному смотрели на
перспективы болезни: первый пессимистически, а второй оптимистически (в
дневнике наследника ничего не говорится о присутствии в Спале Захарьина и
упоминается только о приезде туда Лейдена; возможно, Вельяминов
ошибался, считая, что там одновременно находились оба доктора). Гирш же
покинул Спалу из-за приступа подагры, но больше по причине «общего к
нему недоверия». А затем оттуда уехали и Захарьин с Лейденом, оставив
царя на попечении одного Попова, чувствовавшего себя неуверенно в
«придворной обстановке». Обо всех этих переменах во врачебном окружении
императора стало известно в обществе, которое и без того переполнялось
«самыми разнообразными и нелепыми рассказами и небылицами» из-за
отсутствия «официальных сведений», вплоть до предположений о
злонамеренном отравлении Александра III, и уж тем более начало
высказывать «удивление и негодование» по поводу того, что возле больного
не осталось более «никого из авторитетных специалистов»335.
Иллюстрацией подобных панических настроений можно считать
действия семьи Богдановичей. 26 сентября генеральша сообщила в дневнике,
что ее муж обратился к Победоносцеву с призывом каким-то образом
«действовать», дабы исправить ситуацию, когда за царем следит один Попов,
якобы даже «не выдержавший экзамена» на соответствующую медицинскую
квалификацию336. По-видимому, обращение Богдановича повлияло на обер-
прокурора. 28 сентября Победоносцев писал из Гурзуфа начальнику
Главного управления по делам печати МВД Е.М. Феоктистову, что в стране
повсеместно «смущение» из-за «неизвестности» по поводу состояния

335
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 291, 254.
336
Богданович А.В. Указ. соч. С. 194.
 134

здоровья императора, поэтому «следовало бы» помещать в печати сведения о

его самочувствии. Глава Святейшего Синода сетовал, что безуспешно
пытается внушить эту мысль Воронцову-Дашкову. В результате такого
неведения «могут Бог знает что подумать», а между тем император посещает
церковные службы, навещает дочь, вел. кн. Ксению Александровну, в
расположенном неподалеку от Ливадии ай-тодорском имении ее свекра, вел.
кн. Михаила Николаевича, а также «прогуливается» и «катается по
окрестностям». Победоносцев также сообщал Феоктистову, что врач
Захарьин, которого он назвал «алчным и капризным», уехал из Ливадии, а
при царе оставил Попова, «молодого прислужника своего», и этот факт «всех
возмущает». Однако Захарьина вместе с Лейденом вызывают обратно в
Ливадию337.
Обер-прокурор в те дни не только жил неподалеку от Ливадии, но и
виделся с членами императорской семьи338. Поэтому он был в курсе довольно
активного образа жизни императора сразу по приезде в Ливадию, знал о его
поездке в Ореанду 22 сентября и визите в Ай-Тодор 25 сентября339.
Победоносцев в достаточной степени был в курсе и врачебных дел:
информация о скором приезде в Ливадию Захарьина и Лейдена оказалась
верной. По данным камер-фурьерского журнала, 2 октября в царскую
резиденцию прибыли Лейден и Вельяминов, а 3 октября – Захарьин, а также
Гирш340. (Четверо этих врачей вместе с Поповым, остававшимся до начала
октября с Александром III в качестве единственного доктора, впоследствии
подписывали официальные бюллетени о состоянии императора.)
Однако самым главным местом письма Победоносцева к Феоктистову
следует считать недовольство тем, что Воронцов-Дашков до сих пор не начал

337
Письма К.П. Победоносцева к Е.М. Феоктистову. С. 552–553.
338
Например, с наследником, о чем тот 26 сентября оставил соответствующую запись в
дневнике. См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 117.
339
Там же.
340
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 486 об.–487.
 135

регулярно информировать общество о самочувствии царя и о том, что

происходит вокруг него. Причем обер-прокурор не ограничился одним лишь
сетованием по этому поводу. 4 октября он обратился из Гурзуфа к
Воронцову-Дашкову в Ливадию с тревожным письмом. Констатировав, что
по стране «ходят нелепые слухи», обер-прокурор подчеркнул, что в том
имеется также «наша вина» – слабое и явно недостаточное информирование
общества о происходящем в царской семье и вокруг нее. Победоносцев
отмечал, что «злобные и лживые» сведения об Алисе Гессенской появляются
в западной – немецкой и английской – печати и оттуда «переходят в
болтовню русскую». Например, утверждается, что невеста цесаревича не
собирается переходить в православие и «меняет одного за другим
законоучителя». «Давно бы [пора] печатать об ней известия», – заключал по
этому поводу обер-прокурор, тем более что духовник императорской семьи –
протопресвитер Иоанн Янышев, – бывший у принцессы законоучителем,
вынес о ней самое положительное впечатление. И хотя «высочайше
нареченную невесту» в церкви поминают, но делается это без «общего
распоряжения». Раньше подобные предписания определялись
«государственными актами и манифестами», и обер-прокурор информировал
своего корреспондента о намерении издать от имени Синода такой документ.
«Бог знает что», удручался Победоносцев, говорят и о Николае
Александровиче, и причиной тому снова неведение: «…народ – да и
общество – не знает его»341.
Что касалось информирования общества о наследнике и его невесте, то
этот вопрос – даже в случае принятия по нему положительного решения –
требовал особо тщательной проработки. Гораздо проще было наладить
издание официальных сообщений о состоянии здоровья Александра III, тем
более что прецедентом уже стала публикация в «Правительственном
вестнике» 17 сентября. Поэтому можно предположить, что в том числе и с

341
ОР РГБ. Ф. 58. Раздел I. Карт. 65. Д. 16/1. Л. 9–10.
 136

подачи обер-прокурора заключение консилиума от 4 октября342, в котором

констатировались отсутствие улучшения в протекании «болезни почек» и
общее ослабление пациента, было на следующий день напечатано в
«Правительственном вестнике»343 и положило начало регулярному
публичному распространению сведений о болезни императора путем издания
специальных бюллетеней.
Гораздо хуже обстояло дело с закономерно возникавшим у общества
вопросом о том, чем занят наследник. И вот об этом действительно делались
самые разные предположения. Например, начальник штаба войск гвардии и
Петербургского военного округа генерал-лейтенант Н.И. Бобриков поведал 4
октября Богданович, что якобы накануне царь принимал Победоносцева и
поручил ему подготовить документ о временной передаче власти регенту,
которым должен стать наследник344. (Выше приводились сведения из
заслуживающих доверия источников об обсуждении возможности регентства
Николая Александровича в кругу приближенных к императору лиц.)
«Нелепые слухи», бродившие по стране, достигали и Ливадии.
Находившийся там сын министра императорского двора Иван записал 7
октября в дневнике распространившееся мнение о нежелании цесаревича

342
Выше высказывалось предположение, что консилиум 4 октября на самом деле мог быть
просто беседой Вельяминова, Захарьина и Лейдена с Марией Федоровной 3 октября.
Вполне вероятно, что 4 октября на основании этого разговора был составлен бюллетень,
опубликованный в «Правительственном вестнике» 5 октября. То, что среди подписавших
этот бюллетень был назван еще и Попов, который не участвовал в осмотре императора 3
октября и последующем обмене мнениями о его здоровье, не должно вводить в
заблуждение. Вельяминов вспоминал по этому поводу: «Несколько странным было то, что
бюллетени <…> подписывали тоже Гирш и Попов, не видев больного». См.:
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. С. 298.
343
Правительственный вестник. 5 октября 1894.
344
Богданович А.В. Указ. соч. С. 195. Факт аудиенции Победоносцева 3 октября не
подтверждается в записях камер-фурьерского журнала за этот день. См.: РГИА. Ф. 516.
Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 486 об.–487.
 137

жениться на принцессе Алисе Гессенской и об отказе последней принимать

православие и приезжать в Россию345.
Тревога и недоумение возникли и среди министров. В письме к
Воронцову-Дашкову от 10 октября глава военного ведомства П.С.
Ванновский сетовал, что прибывший в тот день фельдъегерь не доставил ему
от царя ни бумаг, ни высочайших приказов. «…а я думал, что его высочеству
наследнику цесаревичу переданы текущие дела, – досадовал министр и с
явным неудовольствием продолжал: – останавливаем всю машину…»
Ванновский жаловался на недостаточную информированность о состоянии
здоровья Александра III и множившиеся из-за этого слухи. Военный министр
сообщал адресату, что телеграфировал командующему Императорской
главной квартирой О.Б. Рихтеру и просил его донести до министра
императорского двора просьбу дважды в день присылать «официальные
сведения». В противном случае их отсутствие «порождает ропот и допускает
легкую фабрикацию ложных слухов, которые проникают в военную среду».
Ванновский отмечал, что обратился также с просьбой к министру внутренних
дел, чтобы его ведомство по своим каналам «сообщало полученные известия
всем начальникам гарнизонов». Военный министр указывал на
необходимость незамедлительно направлять в войска «официальные
сведения», поступавшие из Ливадии. «Таким путем, – подчеркивал он, –
можно бы в войсках водворить доверие к правительственным сообщениям и
устранить распространение вздорных слухов». Правда, конкретно в тот день
«обратная связь» с Ливадией состоялась даже еще до отправки этого письма:
на полях его первой страницы имеется приписка, что адресант «вздохнул
свободнее», ознакомившись с официальным бюллетенем от 9 октября и с
телеграммами императрицы, которые пришли в ответ на отправленные ей
ранее телеграммы военного министра346.

345
Там же. Ф. 919. Оп. 2. Д. 3740. Л. 4.
346
ОР РГБ. Ф. 58. Раздел I. Карт. 13. Д. 11/1. Л. 11–12.
 138

По-видимому, Ванновский был не единственным из министров, кто

пытался в те дни достучаться до Ливадии. Однако, вероятно, среди
представителей высшей бюрократии были и такие, кто довольствовался
слухами или даже сам участвовал в их распространении. К примеру, 16
октября Воронцов-Дашков прочитал Шереметеву письмо своего помощника
на правах товарища министра императорского двора В.Б. Фредерикса,
который информировал начальника «о тревожных и неточных слухах,
распространяемых министрами»347. От министров не отставали в этом
отношении и некоторые лица из ближайшего окружения императора. 13
октября Богданович сообщила в дневнике, что обер-гофмаршал двора П.К.
Бенкендорф связывал болезнь императора с тем, что его кто-то отравил348.
Ниже будет показано, что из-за ухудшавшегося состояния здоровья
Александра III все решения в Ливадии принимались императрицей и
министром императорского двора, причем отношения между ними были явно
непростыми. Сохранился уникальный документ – записка Воронцова-
Дашкова к Марии Федоровне, написанная 9 октября, то есть за день до
встречи в Ливадии принцессы Алисы Гессенской. В этой записке министр
императорского двора задавал императрице вопросы о том, какими должны
быть церемониальные действия по прибытии невесты наследника. В записке
после каждого вопроса между строк и на полях приводится ответ –
карандашом и, очевидно, рукой царицы. «Диалог» ведется на французском
языке. То есть несмотря на присутствие обоих в Ливадии, глава дворцового
ведомства почему-то решил задать эти вопросы письменно. Правда, подобная
манера общения может свидетельствовать не только о напряженных
отношениях между ними, но и о том, что графу просто потребовались
зафиксированные суждения императрицы по этим важнейшим вопросам
придворного этикета. К тому же письменное обращение к Марии Федоровне

347
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 24.
348
Богданович А.В. Указ. соч. С. 195.
 139

вряд ли было вызвано ее труднодоступностью для одного из ключевых

правительственных чиновников. Воронцов-Дашков и в те дни был вхож в
императорскую семью: свою записку он начинал словами, что обращается к
императрице, так как не хочет тревожить больного.
Первый вопрос Воронцова-Дашкова был о последовательности
действий Алисы Гессенской сразу после ее прибытия в ливадийскую
резиденцию. Министр спрашивал, отправится ли принцесса сразу в церковь,
где протопресвитер Иоанн Янышев провозгласит ей приветственное
многолетие. После первой половины вопроса – станет ли церковь первым
местом, которое посетит невеста цесаревича, – написан ответ императрицы:
«[Сначала] к нам (в императорские покои. – Д.А.), затем в церковь». А после
упоминания о многолетии императрица односложно заметила: «Да».
Следующий вопрос касался мужской и женской частей свиты
императрицы. Министр интересовался, где всем этим людям находиться при
встрече Алисы Гессенской и где им ей представиться. Мария Федоровна
ответила на него: «Да, в полном парадном облачении рядом с церковью».
Записка завершается еще одним вопросом графа и ответом на него
царицы. Воронцов-Дашков выяснял, не будет ли у императора какого-либо
другого приказания ему по поводу возможных дел, не отмеченных в двух
предыдущих вопросах. На это Мария Федоровна и ответила приведенными
выше словами, что император себя чувствует «лучше», что он «провел день
хорошо», «идет на поправку и вполне в духе»349.
Приведенный документ наглядно показывает, как сложно и громоздко
разбирались в Ливадии даже в общем-то технические вопросы.
Неудивительно поэтому, что более сложные проблемы при невозможности
первого лица участвовать в их рассмотрении не имели шансов стать
решенными. Это видно хотя бы на примере неспособности окружения
Александра III ускорить переход прибывшей в Ливадию Алисы Гессенской в

349
ОР РГБ. Ф. 58. Раздел I. Карт. 95. Д. 4. Л. 1–1 об.
 140

православие. Шереметев, находившийся в те дни в Крыму и регулярно

посещавший царскую резиденцию, подробно осветил в дневнике
разворачивавшуюся вокруг этого вопроса историю.
11 октября, на следующий же день после приезда невесты наследника,
графу стало известно, что протопресвитер Иоанн Янышев «находит
возможным» не торопиться с миропомазанием Алисы и отложить его до
весны, несмотря на то, что император прямо высказал ему свое желание,
наоборот, «ускорить» совершение этого таинства. Днем позже о. Иоанн уже
лично пытался успокоить Шереметева по поводу вопроса с миропомазанием
невесты наследника. Царский духовник «возбужденно» проговорил графу,
взяв его за руки: «Будьте уверены, государь ясно и вполне сознает
положение. Он обо всем подумал, будьте уверены». Еще через день, 13
октября, сам Воронцов-Дашков выразил сочувствие идее графа о
необходимости скорейшего миропомазания Алисы и издания по этому
поводу соответствующего манифеста, но сделал это «вяло». Среди
приближенных возникло даже намерение «уговорить» наследника «ускорить
дело». Однако Шереметев выразил сомнение в успехе этого предприятия. По
его словам, цесаревич «держит себя прекрасно», но вместе с тем
«совершенно стушевывается». Вел. кн. Сергей Александрович также не
хотел говорить со своим державным братом о миропомазании Алисы, чтобы
лишний раз его не беспокоить350.
Между тем регулярный выпуск и обнародование бюллетеней уже
можно было бы считать большим достижением. Однако бюллетени подчас не
только не удовлетворяли запросы общества, но и усугубляли и без того
панические настроения. Характерным примером восприятия и
интерпретации бюллетеней явился опыт их прочтения Султановым, который
фиксировал в дневнике свои эмоции, возникавшие в связи с поступавшими
из Ливадии сообщениями.

350
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 13, 17, 20.
 141

5 октября он выехал в поезде из Петербурга в Москву вместе с

великими князьями (Константином Константиновичем, Сергеем
Александровичем и Павлом Александровичем), а также вел. кн. Елизаветой
Федоровной и узнал от их свиты, что «вести плохие». А на следующий день о
том, что «вести отчаянные», по телефону сообщил Султанову Жуковский. По
дневнику невозможно понять, откуда у художника была такая информация351.
Для архитектора это был последний случай, когда он получил информацию о
состоянии императора из живого общения. Далее, вплоть до кончины
императора 20 октября, Султанов узнавал новости из Ливадии из
официальных бюллетеней. На протяжении этих двух недель он находился то
в Петербурге, то в Москве. В столице он специально ездил читать бюллетени
к думской башне на Невском проспекте: вероятно, там они вывешивались
раньше, чем в других местах. Где он знакомился с бюллетенями в Москве, в
дневнике не сообщается, за исключением разве что записи от 6 октября.
Тогда, приехав из Петербурга в Первопрестольную, Султанов прямо на
вокзале прочитал известия, от которых, по его словам, «кровь застыла» и на
основании которых он сделал вывод: «Несомненно – беда быстро
надвигается»352. Архитектор мог прийти к такому заключению на основании
вечернего бюллетеня от 5 октября: «В состоянии здоровья государя
императора замечается ухудшение: общая слабость и слабость сердца
увеличились»353.
Вызывает недоумение запись в дневнике Султанова от 7 октября:
«Утренние бюллетени отнимают последнюю надежду»354. Архитектор имел в
виду вечерний бюллетень от 6 октября, в котором не сообщалось ничего
нового: «В состоянии здоровья государя императора перемены нет»355.

351
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 5, 6 октября.
352
Там же. 6 октября.
353
Правительственный вестник. 7 октября 1894.
354
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 7 октября.
355
Правительственный вестник. 7 октября 1894.
 142

Султанов мог иметь в виду только этот бюллетень, потому что именно он
был следующим после вечернего бюллетеня от 5 октября: 7 октября в
«Правительственном вестнике» были опубликованы сразу оба бюллетеня, а
следующий датировался вечером 7 октября, в то время как автор дневника
имел в виду информацию, прочитанную им утром того дня.
В таком случае возникает естественный вопрос: почему архитектор
заговорил об исчезновении «последней надежды», если в бюллетене
сообщалось об отсутствии каких-либо изменений в состоянии здоровья
Александра III? Можно допустить, что Султанова заставила сделать
предположение о скором уходе из жизни императора последовательность
подписей врачей, которые наблюдали больного. Все вышедшие бюллетени,
от первого и до последнего, подписывались пятью врачами в одном и том же
порядке: первым указывался Лейден, за ним шел Захарьин, потом – Гирш,
Попов и Вельяминов. Однако о том, что «перемены нет», первым сообщал
Захарьин, который дольше других медиков был знаком с историей болезни
императора, а Лейден указывался вторым. Перемещение на первое место
более осведомленного врача могло настораживать, а отсутствие указания на
какую-либо динамику – неважно, отрицательную или положительную –
подталкивало усмотреть в таком сообщении лишь паузу перед более
серьезным заявлением.
Между тем указанная перестановка подписей, скорее всего, являлась
обычной опечаткой: в черновике бюллетеня, подшитом в камер-фурьерский
журнал, последовательность подписей была такой же, как и прежде: сначала
Лейден, потом Захарьин356.
Дневниковая запись от 8 октября выдержана уже в иной тональности:
«Сегодняшний бюллетень, – отмечал Султанов, – как будто дает маленький
луч надежды: все же конец не так еще скоро!»357. Эта запись выглядит тем

356
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 490.
357
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 8 октября.
 143

более странной, что она стала реакцией на бюллетень, в котором говорилось,

что предыдущую ночь император «почти» не спал, а отек ног «несколько
увеличился». Возможно, архитектора успокоило двойное акцентирование
стабильности общего состояния – во-первых, сердечной деятельности, хотя и
на фоне слабости, но не прогрессировавшей; во-вторых, констатировалось
отсутствие негативных изменений: «В общем, положение то же». Не
исключено и то, что Султанова обнадежило возвращение Лейдена на первое
место в перечне подписавших бюллетень358.
Хотя допустима и другая версия: архитектора так воодушевил не
вчерашний вечерний бюллетень, а бюллетень, выпущенный в девятом часу
вечера 8 октября. Этот совсем свежий бюллетень действительно успокаивал.
В нем сообщалось, что за минувший день Александр III «немного почивал»,
«состояние сил и сердечной деятельности» не изменилось, а отеки ног не
увеличились359. 8 октября Султанов был в Москве, а на следующий день –
уже в Петербурге, и он мог прочитать новый бюллетень на Николаевском
вокзале перед посадкой в поезд.
Вообще в эти дни специальные поездки к местам оперативного
размещения бюллетеней из Ливадии стали непременным пунктом распорядка
дня архитектора. Так, например, 9 октября Султанов записал в дневнике, что
«перед сном» вместе со своей женой Е.П. Летковой-Султановой специально
ездил к думской башне, чтобы прочитать свежий вечерний бюллетень, но его
не было – по-прежнему висел бюллетень суточной давности (тот самый, с
которым он мог ознакомиться прошлым вечером на Николаевском вокзале в
Москве), и супруги «несолоно хлебавши вернулись домой»360. Не исключено,
что такая проволочка с информированием столичных жителей была вызвана
просто тем, что это был воскресный день.

358
Правительственный вестник. 8 октября 1894.
359
Там же. 9 октября 1894.
360
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 9 октября.
 144

Между тем в самой Ливадии вечером 9 октября бюллетень был

подготовлен. В нем говорилось, что за время с субботнего вечера Александр
III «спал немного больше», а самочувствие с аппетитом стали у него
«несколько лучше»361. Этот бюллетень был расклеен в Петербурге либо
поздним вечером в воскресенье, либо ночью или ранним утром в
понедельник. Султанов узнал о нем дома, видимо, с чьих-то слов:
«Проснулся радостно, – зафиксировал он в дневнике свое настроение, – в
бюллетене светился крохотный луч надежды. Господи, сотвори чудо!
Услышь мольбы России!»362.
Если не вдаваться в подробности протекания болезни Александра III,
отталкиваясь от сообщений лиц, находившихся рядом с ним в Ливадии, а
руководствоваться исключительно сухими строчками официальных
бюллетеней, которые только и доходили до общества и, соответственно,
формировали его настроения, то на предсмертной неделе у императора
наступила ремиссия.
В понедельник у него несколько улучшился сон, но аппетит стал
«несколько меньше»363. Утром во вторник пришла информация, что к
зафиксированной накануне клинической картине прибавилась неприятность:
«несколько» возросла отечность ног, к вечеру были зафиксированы спазмы,
правда, «легкие», зато улучшился аппетит364. В среду днем сонливость
исчезла, а общее самочувствие и аппетит стали «лучше», хотя и «отек ног
несколько увеличился»365. «Бюллетени стали получше, – с явным
облегчением вздыхал в среду 12 октября в дневнике Султанов, – и на душе –
посветлее; воскресла надежда»366.

361
Правительственный вестник. 11 октября 1894.
362
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 10 октября.
363
Правительственный вестник. 11 октября 1894.
364
Там же. 12 октября 1894.
365
Там же. 13 октября 1894.
366
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 12 октября.
 145

В четверг 13 октября, за неделю до кончины, ремиссия усилилась:

сохранились вчерашние самочувствие и аппетит, не наблюдалось сонливости
и спазмов, не увеличивались отеки ног367. На следующий день отечность
«несколько» возросла, а также появилась «некоторая слабость», но
сохранился хороший аппетит, спазмов и сонливости не наблюдалось368. В
субботу слабость исчезла, «отеки не увеличились», аппетит производил
хорошее впечатление, и вообще самочувствие выглядело «лучше
вчерашнего». В вечернем бюллетене неожиданно появился еще один пункт,
не отмечавшийся в бюллетенях с 11 октября, – работа сердца. Причем этот
пункт подавался тоже в положительном свете: «Деятельность сердца
несколько удовлетворительнее»369. «Отзыв врачей сегодня благоприятен», –
записал в этот день в дневнике Победоносцев370. Похожим образом тогда же
отреагировал в своем дневнике и Сергей Александрович: «Вечером докт[ора]
довольны и в первый раз довольны сердцем! Господи, помилуй!»371.
Кстати, на этот раз в бюллетене, опубликованном в
«Правительственном вестнике», тоже имелось некоторое непринципиальное
расхождение с черновиком из камер-фурьерского журнала, в котором вместо
«деятельности сердца» говорилось о «сердечной деятельности»372. Замена не
выглядит опечаткой, и вряд ли в редакции газеты могли пойти на такую
редактуру без согласования с Ливадией. Поэтому не исключено, что
сделанное исправление было призвано усилить общий благоприятный фон
клинической картины путем подобной «субстантивации». Или же кто-то
заметил ненужную двусмысленность, происходящую от возможных

367
Правительственный вестник. 14 октября 1894.
368
Там же. 15 октября 1894.
369
Там же. 16 октября 1894.
370
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.
371
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 527.
372
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 510.
 146

толкований прилагательного «сердечный». В воскресенье утренний и

вечерний бюллетени свидетельствовали о сохранении прежней клинической
картины, разве что аппетит был назван не «хорошим», как накануне, а
«удовлетворительным»373.
«Бюллетени лучше – надежда крепнет», – комментировал Султанов 16
октября медицинские сводки последних дней374.
В целом позитивное настроение сохранялось и в утреннем
понедельничном бюллетене: в нем констатировалось наличие аппетита (но в
то же время и сохранение отеков), сообщалось и о сокращении времени сна.
А вот вечерний бюллетень представлял уже совершенно другую ситуацию:
пропал аппетит, появилась слабость, и началось кровохарканье375.
(Победоносцев в тот же день сообщил в дневнике о «грустных вестях» из
Ливадии376.) Султанов отреагировал, назвав эти бюллетени «опять
тревожными» и подчеркнув, что «нехорошие» известия пошли прямо «с
утра»377. В последнем архитектор явно ошибся (наверное, от волнения):
разница между утренним и вечерним бюллетенями была заметной.
Утренний и вечерний бюллетени от 18 октября свидетельствовали о
стремительном ухудшении состояния императора: он чувствовал «большую
слабость», у него практически исчез аппетит, а отеки ног «значительно
увеличились», кровохарканье усилилось, а дыхание стало затруднительным,
из чего врачи сделали заключение о симптомах воспаления левого легкого,
температура поднялась почти до 38 градусов, больного знобило, пульс упал.
При этом кризис шел по нарастающей: вечерний бюллетень оставлял более
тяжкое впечатление, нежели утренний. Однако именно утренний завершался
словами: «Положение опасное», – а в вечернем просто перечислялись

373
Правительственный вестник. 18 октября 1894.
374
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 16 октября.
375
Правительственный вестник. 18 октября 1894.
376
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.
377
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 17 октября.
 147

симптомы378. «Приговор в бюллетене», – заключил по поводу какого-то из

них в дневнике Победоносцев379.
В дневнике Султанова за этот день имеются две записи о новостях из
Ливадии, и по ним можно судить о том, насколько оперативно вывешивались
бюллетени. Первая запись: «Телеграмма очень тревожная! Помилуй,
Господи!»380. Можно предположить, что она была сделана после прочтения
утреннего бюллетеня, в котором говорилось, что «положение опасное».
Однако в данном случае архитектор имел в виду вчерашний вечерний
бюллетень – тот самый, где впервые было сказано о кровохарканье. Видимо,
накануне вечером Султанов по какой-то причине не смог поехать к думской
башне, или же вечерний бюллетень, свидетельствовавший о резком
ухудшении состояния Александра III, не решились вывесить сразу, а
дотянули на всякий случай допоздна, и автор дневника смог ознакомиться с
ним только утром на следующий день. Такой вывод можно сделать из
следующей заметки архитектора за 18 октября. Он сообщил, что около пяти
вечера ему принесли «последний бюллетень» с Невского проспекта, на
который он отреагировал крайне экзальтированно: «Ужас! По-видимому –
конец! Помилуй, Господи!»381. Султанов имел в виду утренний бюллетень с
фразой «положение опасное», потому что вечерний бюллетень был составлен
только в десять вечера. Похоже, что в последние дни жизни Александра III
информация о его состоянии обнародовалась менее оперативно, чем прежде.
Следующая запись в дневнике датирована днем кончины императора –
20 октября: «…видел телеграмму, отнимающую почти последнюю
надежду»382. Султанов мог иметь в виду как вечерний бюллетень от 19
октября, в котором говорилось о «большой общей слабости», плохом

378
Правительственный вестник. 19 октября 1894.
379
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21 об.
380
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 18 октября.
381
Там же.
382
Там же. 20 октября.
 148

аппетите, слабом пульсе, затрудненном дыхании и сохранении симптомов

воспаления левого легкого (хотя в утреннем бюллетене отмечалось
уменьшение кровохарканья)383, так и какой-то из двух последних бюллетеней
от 20 октября. В первом бюллетене, отражавшем картину на 9 часов утра,
указывалось на бессонную ночь, затрудненное дыхание, слабеющее
сердцебиение, и делался вывод: «Положение крайне опасно». Во втором
бюллетене, составленном через два с половиной часа, отмечались
дальнейшее ослабление сердечной деятельности и усиление одышки. Этот
бюллетень, которому суждено было стать последним, заканчивался явным
намеком на скорую кончину: «Сознание полное»384. И хотя этот факт
объективно соответствовал действительности, он, несомненно, должен был
сыграть и определенную пропагандистскую роль, как и посланная утром из
Ливадии телеграмма Воронцова-Дашкова о причащении в 10 часов
императора, который находился «в полном сознании»385. Как отметил в своем
дневнике в тот же день Ламздорф со ссылкой на слова очевидца – сотрудника
министерства П.Л. Вакселя, – полицейские вручную раздавали на улицах
Петербурга этот бюллетень Воронцова-Дашкова, а «весть о смерти
распространилась уже после этого»386.
20 октября Султанов находился в Москве, и в дневниковой записи за
этот день он сообщал, что «народная молва разносит ужасную весть», между
тем «официального ничего нет». Это «официальное» специфическим образом
дошло до архитектора только в ночь на 21 октября. «В три часа ночи, –
говорится в его заметке, датированной этим днем, – меня разбудил
протяжный и унылый перезвон. Я понял, в чем дело, и безраздельное,
незнакомое мне горе охватило меня!»387. Это сообщение выглядит крайне

383
Правительственный вестник. 20 октября 1894.
384
Там же. 21 октября 1894.
385
Там же.
386
Ламздорф В.Н. Указ. соч. С. 75.
387
ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 20, 21 октября.
 149

странным: если Петербург узнал о смерти Александра III во второй половине

дня 20 октября, то Первопрестольная не могла получить это известие
несколькими часами позже и, соответственно, начать звонить по почившему
императору. Наверняка в Москве печальное известие было получено
примерно в то же время, что и в столице. По-видимому, и звон, который
услышал Султанов, был уже не первым. Остается только гадать, почему
архитектор на несколько часов выпал из жизни города и страны.

2.3. Противостояния в окружении императора в конце 1894 года и

борьба вокруг его первых кадровых решений388
Как показано выше, представления о неготовности Николая к
вступлению на престол и об отсутствии у него какого бы то ни было опыта,
требующегося на царском поприще, явно преувеличены. Между тем, именно
опираясь на это расхожее мнение, В.Л. Степанов делает вывод, что Николай,
став императором, «стремился получить поддержку от лиц из своего
ближайшего окружения».
Что касается расстановки сил в Ливадии, то здесь погоду делали два
человека (если до 20 октября не принимать в расчет немощного Александра
III и фактически изолированного от принятия решений цесаревича) – Мария
Федоровна и Воронцов-Дашков. Через месяц после смерти царя министр
императорского двора поведал Половцову на охоте, что «со времени

388
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Император Николай II в первые месяцы царствования: внешние влияния и
самостоятельные решения; Андреев Д.А. Дело Кривошеина (1894 г.): взлет и падение
«ростовского Кречинского» // Вестник Московского университета. Серия 8. История.
2013. № 2. С. 15–32; Андреев Д.А. Первое министерское назначение Николая II: история
принятия решения // Вестник Воронежского государственного университета. Серия.
История. Политология. Социология. 2011. № 2. С. 5–11; Андреев Д.А. Георгий Сазонов и
его высокопоставленные покровители и собеседники / Диалог о книге: В.В. Зверев. Опыт
политической биографии Г.П. Сазонова // Российская история. 2022. № 1. С. 179–184.
 150

переезда в Ливадию» Александр III не имел контактов с приближенными.

Только утром 20 октября Воронцов-Дашков был вызван к умиравшему и
находился возле императора «безвыходно» до самой его кончины389. Отсюда
напрашиваются два вывода. Во-первых, весь этот месяц пребывания в Крыму
императрица оставалась единственным транслятором (и, естественно,
интерпретатором) царской воли. Во-вторых, из всех приближенных
наибольшим доверием Александра III (а значит, и влиянием) пользовался
министр императорского двора390.
17 октября Шереметев, пробывший к тому времени в Ливадии более
недели и уже – как ему показалось – разобравшийся в раскладе сил и
влияний у одра императора, указал в дневнике на две ключевые фигуры,
принимавшие решения, – Воронцова-Дашкова и Марию Федоровну.
Министр императорского двора, по словам Шереметева, «несомненно, при
многих достоинствах очень упрям», «чересчур много берет на себя и
бравирует». Пускай побуждения Воронцова-Дашкова «самые благородные»,
однако «самоуверенность велика». «Корень всей неурядицы» Шереметев
усматривал в «отсутствии настоящих отношений между императрицей и
Воронцовым». В то же время если бы они действовали согласованно, то
«дело бы двигалось правильно». Очевидно стремление многих повлиять на

389
Половцов А.А. Указ. соч. С. 105.
390
И.В. Лукоянов полагает, что Воронцов-Дашков рассчитывал стать при Александре III
«ведущим сановником», а также «главным реформатором». См.: Лукоянов И.В. Проекты
изменения государственного строя в России в конце XIX – начале XX вв. и власть
(проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. С. 43. В другой работе,
написанной несколько лет спустя, исследователь вместо «ведущего сановника»
употребляет более насыщенное конкретными коннотациями выражение «первый
министр». См.: Лукоянов И.В. Конец царствования Александра III: была ли альтернатива
«контрреформам»? // Проблемы социально-экономической и политической истории
России XIX–XX веков. Сборник статей памяти Валентина Семеновича Дякина и Юрия
Борисовича Соловьёва. СПб., 1999. С. 249.
 151

Марию Федоровну «во вред Воронцову» из зависти к его положению «при

государе». Например, обер-прокурор «шипит» в адрес министра
императорского двора: «Он игнорирует наследника». А Воронцов-Дашков
«слишком самолюбив, чтобы победить себя в отношениях» с императрицей,
причем «даже в такую серьезную минуту». Тем не менее, как считал
Шереметев, министра императорского двора извиняет «его высокое
чувство», он – несмотря на недостатки – лучший из собравшихся в
ливадийской резиденции. В качестве примера досадного недопонимания
между Воронцовым-Дашковым и Марией Федоровной Шереметев привел
казус, произошедший в тот же день. Александр III причастился у
находившегося в Ливадии о. Иоанна Кронштадтского. Однако этот факт не
был предан огласке, хотя министр императорского двора сочувственно
относился к такой мысли, – на его предложение императрица ответила: «Не
нужно». А в итоге «все обвиняют Воронцова» в замалчивании обстоятельств
жизни больного391.
Именно Воронцов-Дашков организовал составление Манифеста 20
октября – о восшествии на престол Николая II392. Джунковский,
находившийся возле кабинета, в котором только что скончался Александр III,
в воспоминаниях изложил собственные наблюдения о том, что делал
Воронцов-Дашков в первые минуты после смерти императора: «Наконец,
отворилась дверь, вошел граф Воронцов и вскоре вернулся с бумагой.
Минуты через две Воронцов опять вышел – цесаревич подписал манифест о
вступлении на престол»393.
Любопытно, что беспечный министр императорского двора даже не
оставил себе копии манифеста. По свидетельству Шереметева, вечером 20
октября он зашел к Воронцову-Дашкову. Жена министра сказала:

391
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 27–28.
392
См.: ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.
393
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 326.
 152

«Останьтесь ненадолго – Вяземский (начальник Главного управления уделов

Министерства императорского двора Л.Д. Вяземский – непосредственный
составитель манифеста. – Д.А.) сейчас принесет манифест». «Вяземский,
манифест – что это?» – Шереметев «сразу не понял» и ответил: «Я его прочту
завтра»394. В.Л. Степанов ничего не говорит о влиянии Воронцова-Дашкова в
Ливадии и даже как-то странно замалчивает его фамилию, замечая, что
манифест «поручили» составить не Победоносцеву, а Вяземскому395. В то же
время отдать такое распоряжение Вяземскому мог только его
непосредственный начальник. Воронцов-Дашков по вполне понятной
причине не хотел выпускать из рук подготовку столь важного документа и
допускать до работы над ним главу другого ведомства.
Между тем Кривенко в воспоминаниях свидетельствовал, что его
начальник «огорчен был неудачей с манифестом». Это утверждение никак не
комментировалось мемуаристом, однако из контекста его воспоминаний
следует, что Воронцов-Дашков, видимо, собирался поручить составление
этого документа именно ему. Министр императорского двора отправил
Кривенко, пробывшего в Ливадии «всего три дня» в начале октября, обратно
в столицу со словами: «Все в руках Божиих, быть может, государь и не
поправится, надо бы подумать о манифесте… Вы в Петербурге займитесь
этим и по телеграмме немедленно выезжайте сюда». Такая телеграмма
пришла 17 октября, однако из-за «снежного заноса» на железной дороге
Кривенко прибыл в Ливадию только 21 октября. К этому времени
составленный Вяземским манифест был уже подписан396. Непонятно только,

394
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 38.
395
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 151.
396
Кривенко В.С. Указ. соч. С. 233–235.
 153

чем именно был «огорчен» Воронцов-Дашков. Вряд ли тем, что манифест

подготовил не один, а другой его подчиненный397.
С.В. Куликов считает, что текст Манифеста 20 октября 1894 г.
свидетельствует о реформаторском настрое нового императора398.
Непонятно, из каких фраз документа можно сделать такое заключение.
Единственное место, которое допустимо рассматривать как выражение
некоего намерения о приоритетах начавшегося царствования,
сформулировано достаточно туманно и не дает оснований для подобного
вывода. В этом месте говорится, что целью Николая II являются «мирное
преуспеяние, могущество и слава дорогой России и устроение счастья всех
<…> верноподданных»399.
Буквально сразу после смерти Александра III – прямо к вечеру 20
октября – Воронцов-Дашков как-то странно сник, стал необъяснимо
безучастным ко всему происходившему вокруг него. Видимо, он
предчувствовал, что при новом царе ему не удастся сохранить прежней
влиятельности. (Возможно, это состояние своего начальника Кривенко на
следующий день и принял за расстройство по поводу манифеста.) Вечером 20
октября у Черевина состоялось бурное обсуждение вопроса, останавливаться
ли по пути в Петербург в Москве, а если останавливаться, то где выставлять
гроб с телом покойного императора – в кремлевском Архангельском соборе
или в Храме Христа Спасителя. В дневниковой записи Шереметева за 20
октября подробно изложено это совещание. Воронцов-Дашков долго не мог
принять решения: он, по замечанию Шереметева, «по обычаю в таких

397
Д.И. Исмаил-Заде считает, что министр императорского двора отредактировал
написанный Вяземским манифест. См.: Исмаил-Заде Д.И. И.И. Воронцов-Дашков –
администратор, реформатор. СПб., 2008. С. 48. Однако этот факт не подтверждается
другими источниками.
398
Куликов С.В. Император Николай II как реформатор: к постановке проблемы. С. 45.
399
ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.
 154

вопросах вял». В конце концов, его «уломали» на Архангельский собор400.

Это решение впоследствии и было реализовано401.
Событием, с которого Воронцов-Дашков начал утрачивать положение
самого влиятельного сановника, стал разговор министра императорского
двора с Николаем II. Этот разговор состоялся, по-видимому, в первые дни по
прибытии императора в Петербург. При этом следует подчеркнуть, что на
первый взгляд аудиенция выглядела вовсе не отлучением от престола, а
напротив – оставлением в кругу наиболее доверенных приближенных. 8
ноября Шереметев записал в дневнике со слов жены Воронцова-Дашкова,
что ее муж «имел откровенный разговор с государем». На замечание
министра о негативном отношении к нему со стороны императорской
фамилии Николай II ответил: «Я это знаю». И тем не менее однозначно
высказался в пользу того, чтобы Воронцов-Дашков пока оставался на своем
посту. Однако министр предупредил императора о намерении вновь
поставить перед ним вопрос о своей отставке после коронации. Через два дня
Шереметев узнал подробности этой аудиенции из уст уже самого Воронцова-
Дашкова. «Государь удержал», – сказал министр. Из этого Шереметев сделал
вывод: «Самое существенное: государь знает, что семейство не сочувствует
Воронцову, и тем не менее удерживает его»402.
Известие о том, что отставка Воронцова-Дашкова хотя и отложена, но
тем не менее предрешена, видимо, стремительно разнеслось по столице. И
уже через несколько дней после похорон Александра III подчиненные
некогда всемогущего министра императорского двора стали позволять себе в
адрес своего начальника высказывания, немыслимые всего лишь
несколькими днями ранее. 15 ноября Половцов занес в дневник историю,

400
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 37–38.
401
Сообщение об этом в дневнике Николая II см.: Дневники императора Николая II (1894–
1918). Т. 1: 1894–1904. С. 126.
402
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 53–55.
 155

поведанную ему в тот же день членом Государственного совета А.К.

Имеретинским. По словам последнего, министр императорского двора сказал
обер-прокурору, что сам лично писал Манифест 20 октября. Однако
«Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал»,
принялся утверждать, что именно он сочинил манифест. Затем, «когда это
известие распространилось», подчиненный Вяземского Н.А. Ваганов стал
выставлять себя «истинным автором манифеста»403.
Существует еще одно объяснение ослабления Воронцова-Дашкова
после смерти Александра III. Его привел в своих воспоминаниях Кривенко.
Он считал, что Воронцов-Дашков пытался отговорить Николая II от свадьбы
во время траура, однако молодой император «закинулся, остался недоволен»,
эта история спровоцировала «охлаждение» царя к министру императорского
двора: «Он почувствовал в нем опекуна, человека, знавшего его с пеленок,
относившегося к нему как бы по-отечески, покровительственно». Мемуарист
считал, что «трещина», возникшая по причине «протеста» Воронцова-
Дашкова против «торопливой свадьбы после смерти отца», далее лишь
увеличивалась. Однако главная причина разрастания «трещины»
заключалась именно в «стеснительности», ощущавшейся императором из-за
«выявления своей слабой воли по адресу человека, так близко стоявшего к
отцу, пользовавшегося полным его доверием, больше того – дружбой». Царю
«казалось, будто его собираются [водить] на помочах, как маленького, когда
он считал себя большим». По словам Кривенко, «приблизительно так»
трактовал ухудшение своих отношений с Николаем II сам Воронцов-
Дашков404.

403
Половцов А.А. Указ. соч. С. 99–100.
404
Кривенко В.С. Указ. соч. С. 236, 240. Д.И. Исмаил-Заде примерно так же, только со
ссылкой на воспоминания Витте, объясняет охлаждение отношений между молодым
императором и его министром императорского двора. См.: Исмаил-Заде Д.И. Указ. соч. С.
48.
 156

Если звезда Воронцова-Дашкова после смерти Александра III начала

заходить, то политическая судьба Победоносцева складывалась как раз прямо
противоположным образом. В.Л. Степанов отмечает, что в Ливадии у одра
императора обер-прокурор оказался невостребованным. Но после 20 октября
он попал «в поле зрения нового самодержца» и «начал набирать вес в
“верхах”»405. Здесь следует не только согласиться с приведенным мнением
этого исследователя, но и уточнить его: это произошло еще в Ливадии,
причем сразу после 20 октября.
До кончины Александра III Победоносцев действительно находился в
Ливадии точно в опале. Прибывшему туда 9 октября Шереметеву сразу же
бросилось в глаза поведение обер-прокурора: «Победоносцев мрачен, но
спокоен <…>. Он ходит как прокаженный. Ни одной сочувственной ему
души». Обер-прокурор, похоже, опасался испортить отношения с
всесильным министром императорского двора и старался ни в чем ему не
перечить. 13 октября Шереметев сообщил в дневнике о состоявшемся
вечером того же дня разговоре с Победоносцевым. Обер-прокурор «на ухо»
поведал собеседнику о написанной им статье о болезни императора.
Победоносцев ознакомил с этой статьей цесаревича и сообщил, что она будет
опубликована в «Правительственном вестнике». «Только не говорите
Воронцову», – попросил обер-прокурор Шереметева406.
Попытка Победоносцева прорвать информационную блокаду и
поведать общественности о состоянии Александра III подробнее, нежели в
бюллетенях «Правительственного вестника», подтверждается другими
источниками. Разрозненные сведения об этом содержатся в дневнике самого
обер-прокурора. Вырисовывается следующая картина. Вечером 13 октября
Победоносцев работал над неким текстом – «проектом корреспонденции».

405
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 151.
406
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 8, 20.
 157

На следующий день он записал в дневнике: «У в[еликого] к[нязя] Сергия и

цесаревича. Чтение статьи. Она отправлена м[инист]ру в[нутренних]
д[ел]»407. То есть Победоносцев прочитал свой текст («статью») наследнику и
его дяде и, видимо, с их одобрения отослал его в столицу министру Дурново.
Эта информация очень удачно дополняется дневниковой записью Сергея
Александровича за 14 октября, и в результате ситуация с инициативой обер-
прокурора становится более понятной. В этот день великий князь рассказал в
дневнике следующее: «Победоносцев читал Ники и мне реляцию для газет –
des faits et gestes de Sacha (о том, что происходит с Сашей, фр. – Д.А.) –
хорошо – Ники разрешил печатать (эта фраза многое говорит о
самостоятельности наследника и его готовности действовать. – Д.А.) – это
было необходимо». (Кстати, указанный разговор между наследником,
великим князем и обер-прокурором состоялся в тот самый день, когда
император заперся на ночь на ключ, чем вызвал всеобщее волнение.)
Завершается эта запись Сергея Александровича за 14 октября непонятно и
интригующе: «Всячески подбадриваю Ники. Тут такое идет брожение умов
между окружающими»408. По-видимому, эта задумка Победоносцева не
имела никакого результата. 15 октября он записал в дневнике: «У в[еликого]
к[нязя] Сергия. О статье»409. Неопределенность последних дней жизни
Александра III заставляла занимать выжидательную позицию.
Психологическое состояние Победоносцева накануне кончины
императора красноречиво характеризует история, поведанная Шереметевым
в дневниковой записи за 18 октября. В тот день обер-прокурор отвел автора
дневника в сторону и стал говорить о больном царе, причем «не ко времени»
критически. Победоносцев припомнил, как Александр III вычеркнул из

407
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.
408
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4:
1884–1894. С. 527.
409
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.
 158

проекта коронационного рескрипта слова о нем как своем «наставнике»,

«сказав, что это неточно». «Какова память – но какова и мелочность
государственного человека», – изумлялся по этому поводу Шереметев410.
На таком фоне представляется тем более важным объяснение той
радикальной перемены, которая произошла в отношении Победоносцева
сразу по восшествии на престол Николая II. В.Л. Степанов никак не
объясняет такую перемену, видимо, рассматривая ее закономерным
результатом давних отношений молодого императора с его бывшим
наставником411. Безусловно, прежние тесные контакты ученика с учителем
сыграли свою роль в «реабилитации» обер-прокурора. Но одного этого было
бы явно недостаточно для того, чтобы Победоносцев снова обрел монаршее
доверие.
Следует указать на еще одно – главное – обстоятельство, которое
предопределило подчеркнутую расположенность нового императора к обер-
прокурору. Для Николая II все, касавшееся его невесты и будущей женитьбы,
имело исключительно важное значение. Особенно в первые дни после
восшествия на престол, когда вопрос о дате свадьбы бурно обсуждался
членами императорской фамилии. Победоносцев же несколькими месяцами
ранее одним из первых не просто поддержал выбор цесаревича, узнав о его
помолвке 8 апреля, но и тут же набросал целый сценарий представления
Алисы Гессенской русскому обществу. Принцесса должна была, по мысли
обер-прокурора, сделать образ наследника более публичным, а заодно
исправить его репутацию, задетую бурными пересудами о романе с

410
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 28 об.
411
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 145–146. Еще одну причину возвращения Победоносцева к активному
участию в большой политике называет А.Ю. Полунов. По его мнению, Николай II
стремился сохранить в своем окружении деятелей различной политической ориентации, а
обер-прокурор как раз оптимально встраивался в нишу консерватора. См.: Полунов А.Ю.
К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России. С. 296.
 159

Матильдой Кшесинской. 11 апреля Победоносцев писал об этом вел. кн.

Сергею Александровичу. Уже само появление у Николая невесты – «теперь
особенно великое дело» вследствие в том числе «всего прошедшего у
цесаревича», считал Победоносцев, подразумевая отношения наследника с
Кшесинской. Обер-прокурор подчеркивал, что появление Алисы в России
должно быть обставлено иначе, чем прибытие Дагмары. Датская принцесса к
этому моменту в общественном мнении уже прочно ассоциировалась с
«поэтической легендой, соединенной с памятью» скончавшегося цесаревича
Николая Александровича. К тому же образ ее нового жениха – цесаревича
Александра Александровича – «был и тогда известен – и он был связан с тою
же поэтической легендой умирающего брата и друга». Сегодня же – совсем
другая ситуация: «Нынешний цесаревич в тени, и образ его бледен в
представлении народном, совсем бледен. Тем живее выступит теперь образ
его невесты, и пока не узнают его, на ней будут держаться надежды
народные»412. Не приходится сомневаться в том, что цесаревич узнал от дяди
об этом письме Победоносцева. Разумеется, инициатива обер-прокурора не
осталась не замеченной Николаем и не была им забыта.
Поэтому избрание Победоносцева автором второго манифеста Николая
II – о принятии православия Алисой Гессенской413 – стало закономерным не
только по причине того, что содержательно этот императорский акт
«проходил» по ведомству обер-прокурора. К тому же и сам Победоносцев,
видимо, догадываясь о приоритетах императора, поторопился напомнить ему
о себе новым предложением, переданным запиской сразу после кончины
Александра III. Обер-прокурор настоятельно рекомендовал провести обряд
перехода в православие Алисы Гессенской прямо завтра. Пафос
аргументации Победоносцева сводился к доказательству того, что 21

412
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с приложением писем к
великому князю Сергею Александровичу и Николаю II. С. 348–349.
413
ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11015. 21 октября 1894.
 160

октября, то есть день восшествия нового императора на престол (точнее,

первый полный день его царствования), «считается днем нетраурным». «Что
препятствует завтра же совершить священнодействие? – вопрошал обер-
прокурор. – Оно не требует ни оповещения, ни присутствия многочисленных
официальных свидетелей, может совершиться просто и тихо; вся семья
собрана теперь в Ливадии. Приготовлений никаких не нужно». Победоносцев
не преминул подчеркнуть, что миропомазание царской невесты никоим
образом не должно оскорбить чувств вдовствующей императрицы, так как
«не требуется никаких особых церемоний, которые смутили бы душу ее»414.
О своем обращении к Николаю II прямо в день смерти его отца обер-
прокурор сообщил в дневниковой записи за этот день: «Письма мои к новому
государю». А 21 октября Победоносцев занес в дневник: «Писал манифест»,
– имея в виду документ о переходе в православие царевой невесты415.
Предложение обер-прокурора было одобрено Николаем II, и принятие
православия Алисой Гессенской состоялось 21 октября416. По свидетельству
Джунковского, на ее миропомазании траура действительно не было: «Все
были в парадной форме, без траура; дамы в белых платьях»417.
Однако известие о том, что верховная власть снова стала
прислушиваться к обер-прокурору, видимо, долго не выходило за пределы
Ливадии. 29 октября вел. кн. Константин Константинович сообщил в
дневнике о состоявшейся в тот же день встрече с генералом А.А. Киреевым.
Последний прибыл прямо от митрополита Санкт-Петербургского и
Ладожского Палладия со словами, что великого князя прочат в духовном
ведомстве «на место Победоносцева», причем очень того желают.

414
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с приложением писем к
великому князю Сергею Александровичу и Николаю II. С. 302–303.
415
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21 об.
416
Как отмечал в своем дневнике вел. кн. Михаил Александрович, миропомазание было
после службы, начавшейся в 10 утра. См.: ГАРФ. Ф. 668. Оп. 1. Д. 6. Л. 298.
417
Джунковский В.Ф. Указ. соч. С. 327.
 161

Константин Константинович на это заметил (правда, из записи неясно –

Кирееву или уже постфактум, сугубо в дневнике), что он «сам бы не прочь».
Однако ему не хочется расставаться с Преображенским полком,
командование которым тогда придется оставить418. Понятно, что Киреев
передал великому князю не собственное мнение, а некое оформившееся
пожелание основных архиереев, которые, по-видимому, уже «похоронили»
своего начальника419.
Складывается впечатление, что по приезде в Петербург Николай II
решил демонстративно транслировать столичному обществу свой новый
образ как исключительно самостоятельного монарха. Причем избранная им
манера поведения была рассчитана прежде всего на великокняжеское
окружение.
29 октября Половцов со слов «достоверного повествователя» записал,
что Николай II – «усердный поклонник императора Николая I». Поэтому он
«с большим сочувствием» относится к любимой невестке этого императора –
вел. кн. Александре Иосифовне. Ей Николай II «сказал, что ему надоели
советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов»420.
3 ноября Шереметев заметил, что «царская фамилия озадачена»
манерой Николая II держаться: «Многим не дал руки и кивнул». Из этого
Шереметев заключил: «“Юный император”, по-видимому, не нуждается в
опеке»421.
В дневнике Константина Константиновича сохранилась запись
высказываний Николая II на приеме в Зимнем дворце 9 ноября. Они были

418
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 143 об.
419
А.Ю. Полунов приводит свидетельства, что в конце царствования Александра III
преемником Победоносцева рассматривался государственный контролер Т.И. Филиппов.
См.: Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни
России. С. 295.
420
Половцов А.А. Указ. соч. С. 90.
421
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 49.
 162

сделаны со слов сестры автора дневника – королевы эллинов Ольги

Константиновны. Император тогда сказал, что «ничего не хочет ломать».
Если с чем-то, «будучи наследником, он не соглашался», то теперь считает
необходимым это «хорошенько изучить и, во все вникнув, изменять
постепенно, но настойчиво». Говоря о предстоящем через три дня первом
докладе вел. кн. Алексея Александровича, император заметил, что с ним
«возможно несогласие по некоторым вопросам». Далее Николай II развил
свою мысль самым неожиданным образом, подчеркнув, что для него «лучше
пожертвовать одним человеком, хотя бы дядей, чем пользою государства». И
тут же пояснил, что резкое несогласие дяди может вызвать строительство
порта в Мурмане, а не в Либаве422.
В воспоминаниях С.Ю. Витте есть информация о том, что во время его
первой аудиенции у Николая II новый император попросил собеседника
вернуть подготовленный министром финансов доклад Александру III о
строительстве порта в Екатерининской гавани (в Кольском заливе Баренцева
моря, напротив месторасположения современного Мурманска). С этим
докладом покойный император ознакомил цесаревича незадолго до смерти –
еще в Беловеже, до переезда оттуда в Спалу. На докладе сохранились
«некоторые резолюции» Александра III. Витте ответил, что доклада у него
нет – по-видимому, покойный император оставил его у себя. На следующей
аудиенции Николай II сказал министру финансов, что нашел доклад, и
выразил твердое намерение реализовать его главную мысль – об устройстве
«морского опорного пункта» в Екатерининской гавани. Вместе с тем,
произнес император, стоит отказаться от идеи строительства такого порта в
Либаве, где легко заблокировать военные корабли в случае боевых действий
на Балтике.
По словам Витте, тогда высказывались две точки зрения по поводу
либавского порта. В соответствии с первой, разделявшейся министром

422
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 149 об.–150.
 163

финансов, такой порт России не был нужен. Противоположную точку зрения

отстаивал вел. кн. Алексей Александрович, являвшийся главным
начальником флота и морского ведомства. Витте попросил тогда Николая II
не торопиться с решением. По его словам, Алексей Александрович из всех
братьев покойного царя был «очень близок к вдовствующей императрице».
Поэтому поспешный шаг царя способен возбудить «разлад в царской семье в
первые же недели после смерти императора Александра III, чего, конечно,
желательно избежать». К тому же, добавил Витте, излишняя торопливость с
предпочтением Екатерининской гавани Либаве может спровоцировать
мнение, что император «только что вступил на престол» и вряд ли успел
должным образом изучить вопрос, поэтому он «действует под чьим-нибудь
влиянием». На последнее замечание Николай II ответил, что у такого мнения
не будет основания, так как он просто намерен действовать в соответствии с
резолюцией, поставленной отцом на докладе Витте. Вместе с тем император
отметил соображения министра финансов «довольно уважительными» и
выразил готовность «немножко повременить» с решением423.
Последовательность событий, изложенных в дневнике Константина
Константиновича и в воспоминаниях Витте, подтверждается дневниковыми
записями императора. Так, первый доклад министра финансов у нового
императора состоялся в пятницу 4 ноября, на третий день по прибытии
Николая II в Петербург на траурном поезде. Следующий доклад – через
неделю, тоже в пятницу, 11 ноября424. (О том, что доклады министра
финансов происходили по пятницам, говорится в его воспоминаниях 425.) А

423
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
СПб., 2003. С. 395–396.
424
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 128, 131.
425
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 395.
 164

первая аудиенция Алексея Александровича была на следующий день после

второго доклада Витте – в субботу, 12 ноября426.
Чтобы максимально непредвзято оценить начало царствования
Николая II, следует отказаться от расхожего исследовательского ракурса,
сводящегося к одновременному рассмотрению как поведенческих
особенностей императора, так и его приемов работы с подчиненными и
вообще делопроизводственных навыков. Привыкание к публичности
протекало для императора тяжело, с просчетами и оплошностями. Однако
производимое такими имиджевыми неудачами впечатление не должно
автоматически переноситься на сугубо «профессиональную» сферу его
деятельности. К тому же феномен восприятия вообще чрезвычайно
субъективен и определяется по большей части не тем, что было на самом
деле, а тем, что хотели увидеть.
Например, вот как по-разному выглядели первые речи Николая II в его
собственных оценках, а также глазами разных лиц – из императорского
окружения и просто наблюдателей. 31 октября, находясь проездом в Москве
при сопровождении тела Александра III из Крыма в Петербург, император
выступил перед представителями сословий в Георгиевском зале Большого
Кремлевского дворца. В дневниковой записи за этот день он откровенно
признался, что из-за необходимости произносить речь «утром встал с
ужасными эмоциями». Однако все «сошло, слава Богу, благополучно»427. А
вот по мнению вел. кн. Константина Константиновича, эта «краткая речь» в
Кремле «была сказана громким, явственным, уверенным голосом»428.
2 ноября император принимал членов Государственного совета.
«Пришлось опять говорить!» – сетовал он в дневниковой записи за тот

426
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 131.
427
Там же. С. 126.
428
Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 118.
 165

день429. Константин Константинович отметил, что, «принимая

Государственный совет», император «обратился к нему с прекрасным
словом»430. В то же время Богданович передала подмеченное очевидцами
этого события наблюдение. Император, записала она в дневнике, «вышел
сконфуженный, но твердо сказал свою небольшую речь». Через две недели,
когда произошедшее успело обрасти подробностями, оценка хозяйки салона
звучала гораздо более уничижительно: «Царь вышел сконфуженный, речь
сказал неуверенно, неспокойно». При этом приводилось мнение неназванных
министров, посчитавших, что император держал себя при выступлении
«вяло»431.
Естественно, когда в ошибках императора становились виноватыми
другие лица, «крайним» все равно оказывался он сам. Можно привести
любопытную реконструкцию подобного «переноса ответственности»,
предпринятую в дневнике Киреева. 12 ноября в Зимнем дворце состоялся
большой прием депутаций. «Очень неудачный дебют царя с дворянством», –
написал об этом событии на следующий день Киреев. Приехавшие на
похороны Александра III дворяне «хотели видеть царя». Однако им было
сказано, что никаких приемов не предполагается. Между тем, как считал
Киреев, «дураку Дурново нужно было настоять на приеме дворян». Но
министр внутренних дел «не только этого не сделал, но еще утверждал
государя в ошибочном намерении не принимать дворян». Есть мнение, что
Дурново поступил так из «опасений насчет того, что дворяне потребуют
конституции». Поэтому министр внутренних дел «объявил собранным

429
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 127.
430
Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 118. В этом выступлении, судя по его записи,
отложившейся в бумагах государственного секретаря (на тот момент) Плеве, содержалась
фраза, которая может восприниматься как расценивание императором произошедшей с
ним перемены: «Мне пришлось преждевременно и рано занять его (Александра III. – Д.А.)
место». См.: ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 172. Л. 6 об.
431
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 27 об., 41.
 166

дворянам, что государь их благодарит». В ответ на роптание некоторых, «что

они за сотни верст приехали, чтобы видеть государя», он отрезал, что «не
имеет ничего более сказать». После таких слов один нижегородский
предводитель дворянства вышел на Черевина, и тот «уговорил государя
принять дворян». Тем временем «многие дворяне уже уехали», но, прознав
про все-таки намеченный прием, «некоторые вернулись».
По прошествии некоторого времени после приема 12 ноября, уже в
декабре, Киреев снова – вероятно, под воздействием множившихся слухов –
занес в дневник новые подробности случившихся тогда протокольных
проколов. Помимо дворян, император принимал «разные другие депутации».
Размещая их в Николаевском зале Зимнего дворца, Дурново запутался и
назвал представителей Новороссийского университета депутацией
дворянства. В результате, со слов очевидца – министра народного
просвещения И.Д. Делянова – «вышло комично». «Представление кончилось
ничем, – подвел итог Киреев, – государь не сказал никакого приветствия,
кое-кому сказал два-три слова, конечно, ошибся, Дурново не умел выручить.
Впечатление, оказывается, вышло очень печальное, а ведь было очень легко
выйти из затруднения, найти, что сказать, тем более что царь, говорят,
изъясняется легко и совершенно свободно»432.
Судя по тому, как проходило погружение Николая в его «новую
должность», он не ощущал нехватки квалификации. Тяжело вздыхая по
поводу навалившихся на него обязанностей, он не отлынивал от них. 23
января император писал брату – цесаревичу Георгию – в Абастуман: «Работы
у меня по горло, но, благодаря Бога, я с нею справляюсь довольно легко.
Приемы только – по средам и пятницам – доедают меня! Я помню, как
дорогой Папа их не терпел – как я его понимаю теперь!» Император
принимал министров ежедневно, кроме воскресных и праздничных дней.
При этом нельзя сказать, что по приезде в Петербург из Ливадии в какие-то

432
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 2 об.–3 об.
 167

дни недели докладов было стабильно больше, чем в другие. Поэтому

указание на приемы в среду и в пятницу как наиболее обременительные,
вероятно, следует объяснять персональным составом лиц, которые имели в
эти дни доклады у императора. С начала ноября 1894 г. по средам у
императора, помимо прочих, обязательно бывал министр юстиции Н.В.
Муравьёв, а по пятницам – Витте433. Безусловно, Николая II в первые месяцы
царствования «доедали» не личности этих докладчиков, а непосредственно
сами доклады. Они требовали от императора мобилизации его юридической
и финансово-экономической грамотности. Император делился с братом и
ностальгическими чувствами по утраченной теперь возможности быть
погруженным в войсковую повседневную жизнь. «Да, тяжело переламывать
себя, – писал Николай II цесаревичу, – когда прежде все мои помыслы только
и тянули к военной службе, без различия родов оружия; одну ее я обожал, ей
одной я был душою предан! Именно ее-то я лишился! Помимо всего прочего,
это сознание, что я навсегда оторван от близкой жизни с войсками,
прибавило немало горечи к моей тяжелой участи»434.
Складывается впечатление, что император, может быть, даже
преднамеренно с избытком – ради самовоспитания – обременял себя сугубо
канцелярскими делами. Со слов сотрудника Департамента торговли и
мануфактур Министерства финансов Н.И. Самойловича, передавшего, в свою
очередь, слова воспитателя Николая II и его брата Георгия генерал-
адъютанта Г.Г. Даниловича, Богданович отметила 30 октября в дневнике
особенность нового императора – «очень “письменный”, все ответные
депеши сам пишет»435.

433
За редким исключением все эти аудиенции указаны в дневнике императора. См.:
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 128, 130, 131–132, 135,
137–141, 179, 180–182.
434
Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 136.; ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 56. Л. 1–1 об.
435
Богданович А.В. Указ. соч. С. 195.
 168

Николай II с самого воцарения демонстрировал знание тонкостей

делопроизводства и премудростей бумагооборота и при этом не стеснялся
переадресовывать вопрос в соответствующие инстанции, если не чувствовал
себя в достаточной степени компетентным. 25 ноября Богданович записала в
дневнике: «Про царя говорят, что он поражает находчивостью». В
подтверждение своих слов она поведала ходившую по сановному Петербургу
историю о том, как Николай II проработал доклад Витте: «На всех бумагах
написал, куда их направить: одни – в Государственный совет, другие – в
Комитет министров». А другой доклад министра финансов, в котором шла
речь о проекте стоимостью десять миллионов рублей, император
распорядился направить на рассмотрение в Государственный совет. Цена
вопроса была слишком высокой, а император не чувствовал себя столь
сведущим, как Александр III, и способным «самолично такие дела
решать»436.
17 декабря Победоносцев сообщал в письме к вел. кн. Сергею
Александровичу об аудиенции в тот же день у царя. Обер-прокурор призывал
императора «беречь свои силы от множества бумаг, часто ненужных». На это
Николай II ответил, что уже «начинает разбираться, приобретает “нюх” в
бумагах и надеется устроиться с докладами и бумагами»437.
Первым значимым политическим ходом Николая II традиционно
считается выступление императора 17 января 1895 г. в Зимнем дворце перед
депутациями, когда прозвучали слова о «бессмысленных мечтаниях». В.Л.
Степанов также подверстывает свою реконструкцию «распутья» между
Победоносцевым и Бунге под эту речь, сравниваемую им с Манифестом о
незыблемости самодержавия438. Однако политическим дебютом Николая II

436
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 50 об.
437
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 5 об.
438
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 156.
 169

правильнее считать другое событие – произошедшую месяцем раньше

отставку министра путей сообщения А.К. Кривошеина. Разумеется,
последствия обращения к депутациям 17 января и пускай первого в
управленческой практике Николая II, но при этом все же вполне заурядного
кадрового решения несопоставимы. Речь в Зимнем всколыхнула без
преувеличения всю Россию. А перестановка в Министерстве путей
сообщения – всего лишь сановный и бюрократический олимп. Но
обстоятельства отставки Кривошеина чрезвычайно важны для понимания
того, как в первые месяцы царствования Николая II в его действиях
соотносились попытки выработки собственного стиля руководства и
проявления внешних влияний. Тем более что самого Кривошеина часто
путают с однофамильцем – Александром Васильевичем –
главноуправляющим землеустройством и земледелием, претендовавшим
двумя десятилетиями позже на роль теневого премьера в пору оформления
Прогрессивного блока.
Аполлон Константинович Кривошеин родился в 1833 г. в г. Николаеве
Херсонской губернии в семье офицера. Пойдя по стопам отца, он окончил
артиллерийское училище и на переломе царствований – за месяц до кончины
Николая I – был произведен в прапорщики. Однако военная карьера у
Кривошеина не сложилась. Уже в конце 1850-х гг. он вышел в отставку и
прослужил в течение нескольких лет на разных чиновничьих должностях в
Министерстве народного просвещения. В начале 1870-х гг. началась новая
веха в биографии Кривошеина: он стал поочередно занимать выборные
дворянские, земские и городские (а также уездные) должности в Ростове
Области Войска Донского. Именно там – на юге – Кривошеин завязал
контакт, во многом предопределивший его дальнейшую карьеру. Он
установил тесные отношения с занимавшим с начала 1870-х и до начала
 170

1880-х гг. должность екатеринославского губернатора И.Н. Дурново,

будущим министром внутренних дел439.
И.И. Колышко, близкий к издателю «Гражданина» В.П. Мещерскому,
сообщил в воспоминаниях, что Кривошеин снабжал тогда губернатора
«деньгами и икрой». А «свои запутанные дела» будущий министр путей
сообщения «поправил» выгодной женитьбой440. Жена Кривошеина – Мария
Петровна – происходила из семьи состоятельных екатеринославских
помещиков Струковых. Один из ее братьев – Ананий Петрович – был
предводителем дворянства Екатеринославской губернии, другой – Александр
Петрович – участвовал в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. и
впоследствии дослужился до генерал-адъютанта.
Еще в ростовский период биографии Кривошеин проявил склонность к
махинациям. В воспоминаниях Куломзина приведен рассказ о «весьма
неблаговидной афере», предпринятой Кривошеиным во время русско-
турецкой войны. Он тогда владел «несколькими довольно старыми и
малопригодными пароходами» на Черном море. Эти корабли Кривошеин
сдал в аренду Военному министерству «за известную посуточную плату».
Министерство использовало пароходы какое-то время, однако потом за
ненадобностью отказалось от их услуг, забыв при этом аннулировать

439
О том, что Кривошеин, занимая разные должности в Ростове, близко сошелся с
тогдашним екатеринославским губернатором Дурново, сообщил в воспоминаниях А.Н.
Мосолов. См.: ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 243. О «дружеских отношениях»,
связывавших Дурново и Кривошеина «еще со времен провинциальной деятельности»
обоих, говорится и в воспоминаниях Витте. См.: Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т.
1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1. С. 292. В.П. Мещерский отметил в
воспоминаниях, что Дурново и Кривошеин были в приятельских отношениях еще с
артиллерийского училища. См.: Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 654.
440
Колышко И.И. Указ. соч. С. 85.
 171

контракт. В результате Кривошеин сумел «взыскать с казны крупную сумму

посуточной платы, следовавшей ему по контракту»441.
Колышко назвал Кривошеина «ростовским Кречинским»442, имея в
виду его сходство со склонным к рискованным темным предприятиям
заглавным героем пьесы А.В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского».
Определение «ростовский» здесь, по-видимому, имеет двоякий смысл. Во-
первых, обозначает место, откуда Кривошеин прибыл в столицу. Во-вторых,
указывает на то, что именно там впервые проявился авантюризм будущего
министра путей сообщения – авантюризм, еще более усугубившийся во
время его петербургской карьеры.
В источниках приводятся разные объяснения стремительного
карьерного взлета Кривошеина в столице.
В частности, называется протекция Дурново. По свидетельству А.Н.
Мосолова, когда Дурново стал министром внутренних дел, Кривошеин также
прибыл в столицу, надеясь с помощью нового руководителя МВД заполучить
какую-либо должность. В начале 1890-х гг. в результате неурожая встал
вопрос о замене директора Хозяйственного департамента МВД А.Г.
Вишнякова, и Кривошеин занял указанный пост. Из воспоминаний А.Н.
Мосолова следует, что популяризации Кривошеина в столичном обществе
содействовал и Мещерский, с которым министр внутренних дел «тогда еще
дружил». Бывший ростовский городской голова стал завсегдатаем салона
издателя «Гражданина». Именно там А.Н. Мосолов и увидел впервые
Кривошеина. Директор Департамента духовных дел иностранных
исповеданий МВД регулярно бывал в двух столичных салонах – Мещерского
и бывшего пензенского губернатора А.А. Татищева: там «постоянно

441
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 23. Об этом «плутовском контракте» с казной
рассказывается и в воспоминаниях А.Н. Мосолова. См.: ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л.
243.
442
Колышко И.И. Указ. соч. С. 85.
 172

всплывали на горизонте новые светила». Как-то раз, посетив Мещерского,

А.Н. Мосолов поинтересовался у издателя «Гражданина» об одном из его
гостей: внимание мемуариста привлек «лысый господин, ораторствующий
среди многочисленных слушателей». Мещерский отрекомендовал А.Н.
Мосолову заинтересовавшую его персону как Кривошеина, «человека очень
умного и богатого». И главное – ожидавшего назначения на должность
директора Хозяйственного департамента МВД443.
По свидетельству Куломзина, деятельность Кривошеина на посту
руководителя этого департамента была противоречивой. С одной стороны, он
высказывался за то, чтобы «даровать более простора деятельности земства,
собирался образовать при своем департаменте совет из представителей
земства». С другой стороны, Кривошеин являлся «ярым защитником идеи
возврата к натуральному хозяйству». По словам Куломзина, он предполагал
создавать «центральные запасные магазины из того хлеба, который должен
был поступать от крестьян» как долг за ссуды, выданные им в 1891 г.444.
По словам же Мещерского, назначение Кривошеина на место
Вишнякова высветило незаурядные способности этого «весьма практичного
и делового умного человека». Он возглавил «самый трудный» в МВД
департамент. А подчиненные нового директора, если верить издателю
«Гражданина», просто души не чаяли в своем руководителе. «Он совсем не
чиновник, – говорили они, – он знакомится прежде с людьми, а потом с
делами, им вверенными, он быстро схватывает суть в каждом вопросе, для
мелочей не дает времени, и раз он познакомился с личностью своего
подчиненного и оценил его надежность и трудоспособность, он ему доверяет
вполне, и оттого работа с ним, как бы много он ее ни требовал, не только не
тяжела, но приятна»445. Думается, что подобная чересчур положительная и

443
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 242 об.–243 об.
444
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 511.
445
Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 654.
 173

явно бросающаяся в глаза своей неправдоподобностью оценка явилась

предпринятой Мещерским в его воспоминаниях попыткой
продемонстрировать, что он не напрасно содействовал в собственном салоне
карьерному взлету Кривошеина.
Публицист и специалист по широкому спектру социально-
экономических вопросов Г.П. Сазонов пришел вместе с Кривошеиным в
Хозяйственный департамент МВД, работал там под его началом и описал их
совместную деятельность в этом министерском подразделении как буквально
революционную. Он назвал департамент до их прихода туда «учреждением
поистине архаическим». Мемуарист представил себя одновременно и
основным работником департамента, которому пришлось налаживать
нормальное функционирование этой структуры МВД, и теневым
консультантом нового директора. В изображении Сазонова именно он
держал в своих руках всю деятельность департамента, в то время как
Кривошеин «спокойно ночи спал и продолжал винтить и у Дурново, и у
кн[язя] Мещерского в самое страдное время». При этом директор «знал, кто-
то за него сидит, не разгибаясь, дни и ночи, без отдыха, без воздуха, с
кипящим мозгом и воспаленными глазами»446.
Когда в 1892 г. после перехода Витте в Министерство финансов
освободилось занимавшееся им прежде место министра путей сообщения,
Дурново, по мнению А.Н. Мосолова, удалось провести на эту вакансию
Кривошеина. При этом министр внутренних дел организовал назначение
своего протеже «не без содействия обязанного ему» новоиспеченного
министра финансов447. Буквально такую же интерпретацию – поддержка со
стороны Дурново и согласие Витте, заинтересованного в расположении
главы МВД, – привел Куломзин. По его словам, после перехода Витте из
Министерства путей сообщения в Министерство финансов Дурново

446
Цит. по: Зверев В.В. Указ. соч. С. 182–184, 189–190.
447
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 243–243 об.
 174

предложил на освободившееся место Кривошеина – «своего приятеля (а злые

языки говорили – своего кредитора)». Витте тогда «нуждался в поддержке»
Дурново, а значит, «решительным образом одобрял» идею провести на свое
бывшее место ставленника министра внутренних дел448.
Позиция Витте в вопросе о назначении на его прежнюю должность
Кривошеина и отношение к последнему министра внутренних дел требуют
объяснения. Что касается стремления министра финансов угодить Дурново,
то оно вызвано ролью главы МВД, которую тот сыграл в деле женитьбы
Витте на М.И. Лисаневич: Дурново лично ходатайствовал перед
Александром III, чтобы император разрешил тогда еще министру путей
сообщения вступить в брак с разведенной. Витте писал в воспоминаниях, что
детали разговора Дурново с императором остались для него неизвестными.
Сам же он был твердо намерен подать в отставку ради обретения
беспрепятственной возможности совершить шаг, считавшийся в то время для
чиновника такого ранга предосудительным449.
Между тем в комментариях к воспоминаниям Витте сказано, что
мемуарист «не договаривает», так как за ходатайство перед императором
министр внутренних дел «потребовал» взамен поддержку в вопросе о
проведении Кривошеина на должность министра путей сообщения. Сам же
Дурново тянул Кривошеина потому, что их, а также командующего
Императорской главной квартирой Рихтера «связывала система
перекрестных адюльтеров». В результате названные лица «считали себя
обязанными тянуть друг друга вверх по служебной лестнице». Так, Рихтер
способствовал проведению Дурново в министры внутренних дел, а теперь
настала очередь Дурново устроить Кривошеина450.

448
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 25–25 об.; Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 510–511.
449
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 233–234.
450
Там же. Кн. 2. С. 997. Витте намекал на деликатные отношения, связывавшие Дурново
и Кривошеина. Со ссылкой на «злые языки» и с оговоркой «будто бы» мемуарист
 175

Однако имеются и более прозаические аргументы, почему Витте

поддержал кандидатуру Кривошеина. Как отметил в воспоминаниях А.С.
Путилов (впоследствии – сотрудник канцелярии Совета министров),
Кривошеин стал министром путей сообщения «по рекомендации Витте,
знавшего его как крупного дельца-капиталиста с большою деловою
репутациею на юге»451.
Совсем иначе отношение к Кривошеину со стороны Дурново и
причина, побудившая Витте согласиться на назначение выходца из Ростова
своим преемником в Министерстве путей сообщения, представлены в
воспоминаниях Колышко. Мемуарист считал, что, перебравшись в
Петербург, Кривошеин «в роскоши, на широком досуге стал, поучая всех
уму-разуму, ждать случая». В то же время его бывший покровитель Дурново
хотя и был должником Кривошеина, однако «не торопился с ним
рассчитаться: уж очень неказиста была репутация у его кредитора». Тогда
Кривошеин завел связи с другими влиятельными столичными фигурами –
Витте, Мещерским и государственным контролером Т.И. Филипповым. «Он
был шармером, – писал Колышко, – обладал житейским опытом, умом. Его
обеды и рауты вскоре прогремели. О Кривошеине заговорили». Однако
Дурново упорно не хотел устраивать его карьеру.
В конце концов, судьбу Кривошеина предрешила специфическая
ситуация в Министерстве путей сообщения. «Путейцы» в силу того
исключительного статуса, который обрело во второй половине XIX в.
железнодорожное дело, превратились в своего рода «кагал, непроницаемый
для простых смертных». Они оказались «полновластными хозяевами не
только техники транспорта, но и экономики его». Концессионная политика
довершила трансформацию железнодорожного ведомства в «мощный

сообщил, что «когда-то Иван Николаевич Дурново очень ухаживал за женой Кривошеина,
когда она еще была барышней». См.: Там же. Кн. 1. С. 292.
451
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 21.
 176

хищнический аппарат государства в государстве». После катастрофы

царского поезда под Борками в 1888 г. Александр III решил покончить с этой
«путейской» исключительностью и назначил главным инспектором
железных дорог А.А. фон Вендриха – «злого бульдога», который «загрыз
немало путейских тузов, расшвырял ведомство, многих свел с ума». Но и ему
не удалось покончить с кастовостью чинов МПС. Эта же задача была
вменена новому министру путей сообщения Витте. Но когда Витте заменил
И.А. Вышнеградского в Министерстве финансов, ведомство путей
сообщения должно было перейти Вендриху. Однако Витте не хотел, чтобы
этот «бульдог» возглавил министерство, тесно связанное с его новой
должностью. Поэтому только что назначенный министр финансов «указал
государю на Кривошеина». В итоге «ростовский Кречинский попал во
всероссийского перевозчика»452.
С одной стороны, версия Колышко может вызвать сомнение из-за
фактической неточности. Шанс оказаться в кресле министра путей
сообщения у Вендриха был не после перехода Витте в Министерство
финансов, а несколькими месяцами ранее – после отставки с поста главы
МПС А.Я. Гюббенета. Несмотря на то, что между обоими событиями минуло
всего лишь чуть более полугода, положение Вендриха в ведомстве путей
сообщения при Витте заметно ослабло453. Но с другой стороны, мнение, что
ради нейтрализации Вендриха Витте был готов видеть своим преемником в
МПС любую управляемую фигуру, выглядит заслуживающим внимания. 28
февраля 1892 г. Богданович занесла в дневник высказывание члена
Временного управления казенных железных дорог от Министерства путей
сообщения В.А. Иванова. Чиновник считал, что Вендрих «путал» и с
помощью этого сумел «подготовить портфель Витте». А тем временем Витте

452
Колышко И.И. Указ. соч. С. 84–85.
453
См.: Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи.
Кн. 1. С. 221–222.
 177

и Вышнеградский вместе «топили Гюббенета»454. Да и сам Витте в

воспоминаниях откровенно признавался в том, что Кривошеин был для него
удобным министром путей сообщения. Он «железнодорожного дела не
знал», а также не был авторитетным «с государственной точки зрения».
Поэтому Министерство путей сообщения оказалось «в значительной
степени» под влиянием Министерства финансов455. Нельзя исключать и того,
что приход в МПС человека со стороны после назначения Витте в Минфин
вообще мог быть компромиссом, устраивавшим на тот момент всех
заинтересованных лиц. Во всяком случае, не стоит априорно игнорировать
имеющееся на этот счет свидетельство Мещерского (несмотря на очевидную
тенденциозность издателя «Гражданина» при выписывании им образа
Кривошеина). По словам князя, после перехода Витте в Министерство
финансов «в высших сферах» возобладало мнение о необходимости искать
кандидата в руководители МПС «между сторонними от ведомства». Причем
«до известной степени» такой взгляд разделял и Александр III456.
В изображении Колышко, заняв министерский пост, Кривошеин начал
исступленно пользоваться всеми теми благами и возможностями, которые
предоставляла его новая должность. И при этом еще увлеченно управлять
ведомством путей сообщения. «Путейцы поначалу струсили, – писал
Колышко. – Прикинулись дурачками, ахали над мудростью
пенкоснимателя». Однако скоро все в Министерстве путей сообщения
вернулось на свои места: «несколько новых назначений из лиц, нужных
Кривошеину», а также несколько новых веток, задуманных «к усладе»
нового министра, а также «близких к “сферам” вельмож», явились для
ведомственного чиновничества «не слишком дорогой платой за отвоевание

454
Богданович А.В. Указ. соч. С. 166–167.
455
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 410.
456
Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 654.
 178

опрокинутых Витте их державных прав». Взамен же «путейцы» добились от

Кривошеина отставки «ненавистного» для них Вендриха с должности
главного инспектора железных дорог. Освободившееся место при поддержке
императрицы Марии Федоровны получил будущий преемник Кривошеина
М.И. Хилков457.
«Двухлетнее управление Кривошеина было какою-то оргией, – писал
А.Н. Мосолов. – Различные неудачники, искавшие счастия на средах
Мещерского и на четвергах Татищева, сделались скоро видными лицами
этого министерства». Например, главным инспектором судоходства оказался
писатель М.Н. Бухарин – «недаром он управлял когда-то увеселительной
яхтой в Одессе»458. Судя по всему, это назначение выглядело действительно
резонансным. Даже стремившийся впоследствии во всем обелить
Кривошеина Мещерский заметил по поводу Бухарина, что некоторые
кадровые решения нового министра путей сообщения «с первого раза
возбуждали толки сомнения». Любопытно приведенное в воспоминаниях
издателя «Гражданина» высказывание самого Кривошеина о своем
ставленнике. Министр заявил, что «веселое прошлое Бухарина давно
ликвидировано». Теперь же он – «очень умный человек, жаждущий работы,
безупречно честный, с инициативой, смелостью и энергией». Мещерский,
как уже отмечалось выше, видимо, считавший своим долгом бороться за
доброе имя выпестованного в его салоне Кривошеина и спустя годы после
его отставки, не стесняясь при этом явно перегибать палку, вторил
последнему: «Долго спавшее ведомство буквально проснулось и стало

457
Колышко И.И. Указ. соч. С. 85. По уверению Мещерского, приход на инспекторскую
должность Хилкова стал «выбором» самого Кривошеина, и выбор этот оказался «не менее
меток», чем все остальные кадровые решения министра путей сообщения. См.:
Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 655.
458
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 243 об.
 179

проявлять по инициативе Бухарина живую и производительную

деятельность»459.
Кстати, и близкий к Мещерскому Колышко (будущий автор
воспоминаний) попал в Совет управления железных дорог, причем в роли
«влиятельного члена» этой структуры. «Даже никому не нужный старый и
больной крестецкий помещик В.Я. Стромилов, – по саркастическому
замечанию А.Н. Мосолова, – получил место в пять тысяч и стал разъезжать
по России, что-то ревизуя». Злоупотребления в ведомстве путей сообщения
выглядели настолько вызывающими, что и Витте, некогда способствовавший
назначению Кривошеина, начал открыто называть его мошенником. А когда
Александр III окончательно занемог, «уже ходили зловещие слухи о том, что
Кривошеину несдобровать»460.
17 декабря 1894 г. Победоносцев в письме к вел. кн. Сергею
Александровичу изложил мнение о Кривошеине покойного императора.
Отметив, что министр ни у кого не вызывает жалости, так как «он давно уже
стал повсюду притчею во языцех», Победоносцев подчеркнул, что Александр
III был осведомлен о «нехороших делах» в Министерстве путей сообщения:
об этом император «говорил еще в марте». А перед тем, как отправиться в
Беловеж летом 1894 г., Александр III даже интересовался, почему
Кривошеин «не подает просьбы об увольнении»461.
Министр путей сообщения сделался героем пересудов, анекдотических
историй и эпиграмм на злободневные темы. Вот одно из таких
стихотворений неизвестного автора:

Был офицер, крупье; был он затем

Услужливый Артюр, старух любимец,

459
Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 654–655.
460
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 243 об.
461
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 6 об.
 180

Подрядчик, голова, делец и всем,

Чем может быть в России проходимец.
Министром только не был он.
Но словно миру в поученье,
Кого приблизить может трон,
Министром стал путей собщенья (так в оригинале. – Д.А.)
Вдруг Кривошеин Аполлон462.

Собеседница Богданович по фамилии Зайцевская, близкая к о. Иоанну

Кронштадтскому, рассказывала любопытную историю о Кривошеине. По
словам Зайцевской, став министром, Кривошеин «очень плакал» и
признавался о. Иоанну, что он «чувствует себя неспособным к этому делу».
А о. Иоанн, внимая словам министра, молился за него: «Умудри, Господи,
раба твоего Аполлона»463.
Разговоры о том, что отставка Кривошеина неизбежна, начались с
новой силой сразу же после кончины Александра III. Уже 30 октября 1894 г.
Богданович занесла в дневник мнение о возможной замене министра путей
сообщения. В качестве преемника назывался руководитель Комиссии о мерах
к поощрению российского торгового мореходства и судостроения и глава
Императорского Русского технического общества М.И. Кази464. 10 ноября о
том, что министра путей сообщения «собираются прогнать», написал в
дневнике Киреев. Вместе с тем генерал заметил, что за Кривошеина
«распинается» министр внутренних дел. Киреев объяснил такое поведение
Дурново тем, что он «назначил» Кривошеина, а также «ручался» за своего

462
ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 11. Л. 7.
463
Богданович А.В. Указ. соч. С. 198.
464
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 22. Фамилия Кази как наиболее вероятного преемника
Кривошеина называлась также в дневниковых записях Богданович за 16 и 18 декабря. См.:
Там же. Л. 74 об., 76.
 181

протеже перед Александром III465. А 20 ноября Богданович процитировала в

дневнике слова М.С. Каханова. Бывший товарищ министра внутренних дел
при М.Т. Лорис-Меликове полагал, что теперь «уже более или менее можно
ориентироваться, кто из министров первый потеряет портфель», и указывал
на Кривошеина466. К началу декабря разговоры о неизбежной отставке главы
МПС усилились. По-видимому, именно в эти дни, в первой половине
декабря, Киреев заметил в дневнике, что, несмотря на «сотни
предположений», «самые разнообразные и невероятные» толки и ожидаемые
к концу года «перемены», не следует ожидать ничего, «кроме
Кривошеина»467.
Обилие слухов о возможных кадровых перестановках объяснялось в
том числе и отсутствием у Николая II готовой команды, способной занять
ключевые посты. «У нового царя нет близких к нему стоящих людей», –
записала 4 декабря в дневнике Богданович. Поэтому «идут догадки, кто
будет у власти»468. Примерно тогда же Киреев привел в дневнике
уничижительную характеристику императорского окружения (запись
помечена декабрем, скорее всего, она сделана еще до развязки дела
Кривошеина, так как министр путей сообщения упоминается здесь в ряду
других министров): «Государь, по-видимому, очень “изолирован”, нет
никого, ни одного человека, на которого бы он мог опереться. Победоносцев
– узкий ученый без всякого характера. Воронцов – нуль. Пьяный Черевин –
тоже, Дурново – дурак круглый. Кривошеин – дрянь, Муравьев – умный, но
беспринципный человек. Витте – умный, но тоже без принципов, нахал»469.
Киреев почему-то ничего не написал о Бунге…

465
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 2.
466
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 43.
467
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 5 об.
468
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 61 об.
469
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 5.
 182

По иронии судьбы Кривошеин узнал о собственной отставке в день

своего тезоименитства – 14 декабря, на мученика Аполлония Антинойского.
Для министра путей сообщения этот день, по словам Богданович, был
отмечен еще одним торжественным событием – освящением домовой церкви,
на которое «были приглашены все чины» ведомства. И пока «восхваляли за
завтраком хозяина», ему тем временем «посылалась полная отставка с
лишением его даже придворного звания»470. Комментируя обстоятельства
отставки, Половцов едко заметил в дневнике, что 14 декабря министр путей
сообщения давал гостям «обильный завтрак, после коего и получил сам
угощение»471.
Через четыре дня после этого события Богданович указала на лицо,
которое, по слухам (как будет показано ниже – соответствовавшим
действительности), непосредственно подтолкнуло императора к
окончательному решению судьбы Кривошеина. Этим лицом оказался
государственный контролер Филиппов, который 14 декабря представил
Николаю II доклад с фактами злоупотреблений министра путей сообщения472.
Мещерский в воспоминаниях выставил этот поступок Филиппова в
неблаговидном свете. Издатель «Гражданина» уверял, что государственный
контролер якобы мстил Кривошеину за «чересчур абсолютное неухаживание
за ним, которое называл игнорированием его личности». Глава МПС
недальновидно не придавал значения «даже самым нужным приемам
дипломатии». Министр игнорировал увещания Мещерского оказывать знаки
внимания жене Филиппова, а также жене «другого министра» и в результате

470
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 74.
471
Половцов А.А. Указ. соч. С. 117.
472
Эту миссию Филиппова следует рассматривать также и в контексте общего усиления
института Государственного контроля после утверждения в 1892 г. «Учреждения» этого
ведомства. См.: Барыкина И.Е. Указ. соч. С. 168–169.
 183

был съеден государственным контролером при поддержке того самого

неназванного министра473.
После доклада Филиппова император тут же поручил управляющему
Собственной его императорского величества канцелярией К.К.
Ренненкампфу уведомить Кривошеина об отставке474. 17 декабря
Победоносцев в письме к Сергею Александровичу назвал Филиппова и его
доклад о махинациях Кривошеина «орудием кризиса», то есть скандала
вокруг отставки министра путей сообщения475.
Современники по-разному изложили важнейшую процедурную деталь
отставки: было ли министру предоставлено право самому ходатайствовать об
освобождении от должности или же он просто был поставлен в известность о
том, что более не является главой МПС. По словам Куломзина, Ренненкампф
вручил Кривошеину «увольнение от должности без прошения»476. А.Н.
Мосолов сообщил, что министра сняли «по прошению»477. Однако все без
исключения наблюдатели отметили еще один нюанс этого скандального
события: одновременно с отставкой министр был лишен и придворного чина
гофмейстера. Служивший на момент описываемых событий в
Государственном контроле Ф.И. Фейгин подчеркнул в воспоминаниях, что
Кривошеин получил отставку «с таким позором, как никогда не был удаляем
ни один русский министр»478.

473
Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 638, 655.
474
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 76. Богданович ошиблась. Доклад Филиппова
императору о Кривошеине состоялся 10 декабря. В дневнике Николая II за этот день есть
запись о том, что он «принял Филиппова по поводу весьма грустного и некрасивого дела
Кривошеина». См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 137.
475
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 6 об.
476
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 510.
477
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 247.
478
ОР РНБ. Ф. 808. Д. 5. Л. 273 об.
 184

Антураж отставки – от выбора для миссии Ренненкампфа чрезвычайно

значимой для Кривошеина даты до одновременного с удалением из МПС
демонстративного разжалования из придворного чина, – несомненно,
изначально был рассчитан на максимальный пропагандистский эффект. По-
видимому, молодой император своим первым кадровым решением стремился
продемонстрировать обществу и главным образом сановной и чиновничьей
иерархии, что не следует надеяться на ослабление свойственного его отцу
стиля руководства, послать им своего рода метку, что никакого облегчения
после перемены верховной власти не будет и что с каждого, кого уличат в
должностных преступлениях, будет спрошено сполна. Кандидатура
Кривошеина для такого показательного дела была во всех отношениях
удобна. Коррумпированность министра, а также его моральный облик и
манера обращения с подчиненными ни для кого, в том числе для первых лиц,
не являлись секретом. Куломзин в воспоминаниях привел высказывание
Николая II в адрес Кривошеина, сделанное накануне отставки министра
путей сообщения: «Он уже шесть месяцев, как у нас с отцом был на
замечании»479. Отправляя Кривошеина в отставку, император как будто
просто доводил до завершения задуманное отцом – аналогичным образом
выглядело его решение по поводу строительства порта именно в Мурмане.
Но если вспомнить, как высокопоставленные чиновники боялись
покойного императора, то прозрачный намек его сына должен был стать для
них предельно понятным. Большей острастке способствовал и казуистически
точный расчет момента отставки – в день тезоименитства министра, 14
декабря, на мученика Аполлония Антинойского. К тому же в этот день в
министерской резиденции произошло освящение домовой церкви, и в самый
разгар торжественного приема, устроенного Кривошеиным по такому случаю
чинам его ведомства, хозяин получил высочайшее уведомление подать
прошение об отставке и одновременно узнал о лишении придворного чина

479
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 509.
 185

гофмейстера. Однако при таком раскладе тем более оказывались значимыми

формально-юридические обоснования увольнения министра. Что же
конкретно вменялось в вину «ростовскому Кречинскому»?
Куломзин в воспоминаниях сообщил о дознании, проводившемся в
отношении Кривошеина секретным образом летом 1894 г. следователем по
особо важным делам. Тогда была собрана информация по двум фактам. Во-
первых, о покупке главой Министерства путей сообщения местечка Шклов.
Во-вторых, о действиях Кривошеина по поставке шпал из принадлежавшего
министру леса для казенной железной дороги.
По первому факту было установлено, что Кривошеин обязался
перепродать «посредствующим евреям» участок принадлежавшего его
имению леса «на сруб». Когда же губернский лесоохранительный комитет
запретил вырубку леса, Кривошеин «отказался дать удовлетворение евреям-
комиссионерам», ссылаясь на комитетское решение. Иначе говоря, «надул»
посредников. «Маневр ловкий, – заключил по этому поводу Куломзин, – но
неудобный для министра».
Второй факт был еще более «неудобным», так как напрямую
свидетельствовал о коррупционных действиях министра. Кривошеин
продавал еврею, занимавшемуся поставками на местную казенную железную
дорогу, шпалы из собственного леса. К тому же было доказано «дурное
качество» части шпал. Дознание выявило и еще один дискредитировавший
Кривошеина факт. Его шурин, екатеринославский губернский предводитель
дворянства Струков, находясь в министерской квартире (а значит, при
очевидном пособничестве самого министра), заключил с управляющим
некоей казенной железной дороги договор о «снабжении этой дороги
топливом и шпалами»480. Богданович сообщила любопытную подробность
этой сделки. Деловым партнером Струкова оказался начальник Рижско-
Орловской железной дороги Вас.Ник. Коковцов (брат Вл.Ник. Коковцова –

480
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 22 об.–23.
 186

будущего премьера, а на тот момент – статс-секретаря Государственного

совета). Договор предполагал продажу Коковцову Струковым шпал для
Рыбинско-Бологовской железной дороги «за дорогую цену». Коковцов же за
это – уже от министра путей сообщения – «получил повышение»481.
А.Н. Мосолов также попытался оценить провинности Кривошеина, тем
более что ему удалось ознакомиться с собранными Филипповым
компрометирующими материалами. «Это были возмутительные факты», –
подчеркнул мемуарист. Правда, мемуарист дотошно различал именно
служебные злоупотребления и просто неблаговидные поступки. К первым он
отнес, например, увольнение управляющего некоей железной дорогой за то,
что тот отказался переводить локомотивы с угля на дрова. По словам А.Н.
Мосолова, такое решение «составляло прямое злоупотребление властью». В
то же время другие «грязные» дела Кривошеина «имели только косвенное
отношение к его служебному положению». Среди таких дел автор
воспоминаний назвал упомянутые выше «надувательство» еврейских
предпринимателей при покупке министром имения в Шклове, а также
контракты родственников его жены Струковых, взявшихся за организацию
«поставки дров на железные дороги». Еще одним злоупотреблением такого
же рода, по утверждению А.Н. Мосолова, стал навязанный руководящим
органам «всех железных дорог» договор с типографией Мещерского на
печатание в ней билетов, а также ведомостей482.
Вместе с тем во всей этой истории явно ощущалась нехватка
достоверных улик, убедительно доказывавших махинации Кривошеина и –
главное – адекватных постигшему министра ритуальному наказанию. В
январе 1895 г. Киреев записал в дневнике, что по поводу свидетельств о

481
Богданович А.В. Указ. соч. С. 198. Богданович ошибочно утверждает, что сделка была
противоположной – шпалы покупал Струков у Коковцова, что неверно.
482
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 247. Подробнее об истории с типографией см.: Леонов
М.М. Салон В.П. Мещерского: патронат и посредничество в России рубежа XIX–XX вв. С.
328–330.
 187

коррумпированности Кривошеина «ничего не выяснилось», а «обвинения

Филиппова и других не оправдывались». Вместе с тем «совершенно
мошенническая натура» бывшего министра путей сообщения проявилась во
всей неприглядности. Стало ясно, что Кривошеин – «по призванию
мошенник». «Теперь от него все отказываются, – отметил Киреев, – даже его
патрон Дурново!»483. Киреев точно подметил коллизию. С одной стороны,
«совершенно мошенническая натура» Кривошеина не вызывала сомнений. С
другой стороны, предъявленные министру конкретные обвинения и по
причине их недостаточной доказанности, и в силу самого характера
нарушений (если бы даже они действительно имели место) явно не тянули на
то, чтобы оказаться причиной первой громкой отставки нового царствования.
Более того, Колышко вообще считал, что заключенная в доме
Кривошеина сделка оказалась выгодной для казенной железной дороги,
подписавшей соглашение со Струковым. Рассыпались обвинения в поставке
дров из принадлежавшего Кривошеину имения для нужд железной дороги, а
также в строительстве новой путевой ветки через находившееся в
собственности министра местечко Шклов. Впоследствии выяснилось, что
подписание дровяного контракта состоялось еще до того, как Кривошеин
стал министром. К тому же железная дорога была заинтересована в условиях
этого контракта. А проведение новой ветки через Шклов приносило выгоду
железной дороге. В итоге бывшего министра путей сообщения «частично
реабилитировали, но поста не вернули»484.
Двусмысленность сложившейся ситуации метко охарактеризовал
Путилов: «Привыкнув к несколько рискованным, с точки зрения этики,
приемам в частной промышленной деятельности, Кривошеин подобного же
рода прием допустил и в области, соприкасавшейся с служебным его
положением. О прямом злоупотреблении не могло быть и речи, но некоторая

483
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 8.
484
Колышко И.И. Указ. соч. С. 86.
 188

некорректность, несомненно, была. При крайнем ригоризме, царившем в

этом отношении при императоре Александре III и в ближайшее после его
смерти время, этого оказалось достаточным, чтобы пресечь карьеру
Кривошеина. Он был уволен от службы без прошения и лишен придворного
звания, что для простой, повторяю, некорректности было, пожалуй, более
чем достаточно»485.
Было ясно, что дело Кривошеина раздуто по каким-то иным, нежели
приведенные в докладе Филиппова, основаниям, что подлинные причины
отставки министра являлись другими. Две такие причины предположил
Колышко. Во-первых, Кривошеин, по его словам, не касаясь реального
управления вверенным ему министерством, «наладив свою церемониальную
часть», начал «объезжать Россию» и – что с его стороны явилось крайне
неосмотрительным шагом – выстраивать «собственную политику». А вот уже
этого сановный Петербург никак не мог ему простить. Во-вторых, несмотря
на то, что шею министру путей сообщения «сломал» именно
государственный контролер, Филиппов оказался «лишь оружием» Витте.
Последний более уже не нуждался в Кривошеине: «опасный Вендрих был
уничтожен», а «путейцы склонились под десницей» министра финансов.
Витте, чтобы избавиться от Кривошеина, «ткнул нос» государственного
контролера «в путейскую “панаму”»486. Несоответствие предъявленных
Кривошеину обвинений и последующих решений по его делу бросалось в
глаза. Возможно, подобное обстоятельство и дало Мещерскому впоследствии
основание упрекнуть государственного контролера: «На вашей душе тяжкий
грех, Тертий Иванович: вы оклеветали Кривошеина». На возражение
Филиппова, что он всего лишь «исполнил свой долг», князь ответил, что долг
государственного контролера заключался в том, чтобы «проверить строго и

485
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 21.
486
Колышко И.И. Указ. соч. С. 85–86.
 189

всесторонне обвинение». Этого же не было сделано: под обвинение были

подведены «непроверенные данные»487.
На причастность министра финансов к отставке Кривошеина
указывается и в комментариях к воспоминаниям Витте. Устроенная
министром путей сообщения «система поборов», касавшаяся
предпринимателей, сотрудничавших с его ведомством, в конце концов,
вынудила Витте, продолжавшего реально контролировать МПС,
освободиться от одиозного Кривошеина. Тем более что Витте в
определенной степени был причастен к его назначению, и махинации
министра могли сказаться на репутации главы Министерства финансов. В
итоге Витте и министр юстиции дали ход делу Кривошеина, доведенному до
конца государственным контролером488.
Ключевая роль Витте в деле Кривошеина не вызывала сомнений у
наблюдателей по свежим следам скандала. 17 декабря Богданович записала в
дневнике, что мина под Кривошеина «подведена Тертием Филипповым, а из-
за угла энергично действовал Витте». Факты, на которых строилось
обвинение против Кривошеина, государственный контролер получил от
чиновника Управления казенных железных дорог Министерства путей
сообщения М.П. Надеина489. 25 декабря генеральша изложила свой разговор
с упомянутым выше членом Временного управления казенных железных
дорог от Министерства путей сообщения Ивановым. Собеседник Богданович
указал на активную роль Витте в совместных с Филипповым интригах
против Кривошеина490.
Симптоматично, что в интриге против Кривошеина Витте объединился
с министром юстиции Муравьёвым. Победоносцев в письме к Сергею

487
Мещерский В.П., князь. Указ. соч. С. 638.
488
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 2.
С. 997–998.
489
Богданович А.В. Указ. соч. С. 198.
490
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 84.
 190

Александровичу от 17 декабря со ссылкой именно на обоих министров

сообщал адресату, что имеется «немало» дел, свидетельствующих о
коррумпированности Кривошеина491. У Муравьёва был собственный интерес
в дискредитации Кривошеина. Министр юстиции рассчитывал через скандал
вокруг главы МПС повести наступление на Дурново, причастного к
обустройству карьеры ростовского выходца, с прицелом самому занять его
место. Да и Витте, похоже, был не прочь освободиться от ходатая за его
женитьбу на Лисаневич перед покойным царем. К тому же и Витте, и
Муравьёву мешала влиятельность министра внутренних дел.
По оценке А.Н. Мосолова, Дурново к концу эпохи Александра III
«пользовался, благодаря своей тонкости и ровному характеру,
преобладающим влиянием у государя и значением среди министров». Такое
положение дел задевало «многих честолюбивых людей». Поэтому на
протяжении первого года царствования Николая II «политика их была
направлена к тому, чтобы сломить и устранить» министра внутренних дел.
Больше других под Дурново «подкапывались» Витте и Муравьёв. В этом
смысле их борьба против Кривошеина не имела самодовлеющего значения.
Министра путей сообщения разоблачали именно как «креатуру Дурново».
Одновременно справедливым выглядело и обратное заключение: что
министр внутренних дел «нажил себе много врагов» из-за
патронировавшегося им Кривошеина492. Фамилии Дурново и Кривошеина
начали произноситься вместе уже тогда, когда слухи о грядущей отставке
министра путей сообщения еще только набирали силу493. О намерении
Муравьёва занять кресло Дурново сообщила в дневниковой записи за 30
ноября Богданович. Этот слух ей передала жена Л.Д. Бутовского, чиновника
особых поручений при столичном градоначальнике. О том же самом говорил

491
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 6 об.
492
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 241, 242 об., 247 об.
493
См., например, приведенную выше запись из дневника Киреева за 10 ноября.
 191

генералу Богдановичу, мужу хозяйки салона и автора дневника, Каханов. По

поводу возможной замены Дурново на Муравьёва передавали слова, якобы
сказанные императором, «qu’il veut en tout ressembler à son père et qu’il fera ce
qu’a fait son père à son avènement, il changera tous les ministres» («что он хочет
во всем походить на отца и что он сделает то же самое, что сделал его отец в
начале своего царствования, то есть поменяет всех министров», фр.)494.
Отставка Кривошеина деморализовала министра внутренних дел. 17
декабря Победоносцев писал Сергею Александровичу, что Дурново
пребывает «в смущении и не был на этой неделе с докладом у государя»495.
Приход в ведомство на Фонтанке нового хозяина стали рассматривать как
дело ближайшего будущего496. Шереметев записал 24 декабря в дневнике:
«Подлое время. Один другому роет яму. Интрига в полном ходу». При этом
конкретное кадровое решение по главе Министерства путей сообщения
Шереметев считал лишь первым шагом в целой цепочке предстоящих
перестановок, главная из которых – замена руководства МВД. «Приходится
из худшего выбирать лучшее, – отмечал Шереметев, – и мириться с Дурново,
как бы и временно»497.
На этом фоне резким контрастом выглядела оценка перспектив
Дурново Киреевым. Генерал отметил в дневнике в январе 1895 г.: несмотря
на слухи, что «дни Дурново сочтены», «не видно, чтобы он уходил». Более
того, говорят, министр внутренних дел начинает «следовать системе
запугивания государя», или «системе Петра IV». (Киреев намекал на то, что
Дурново ведет себя с императором так же, как в свое время поступал шеф
жандармов и глава Третьего отделения Собственной его императорского
величества канцелярии П.А. Шувалов – «Петр IV», как его называли, намекая

494
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 56, 43–43 об., 61–61 об.
495
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 5.
496
Соответствующие записи в дневнике Богданович см.: РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л.
39 об., 61, 76, 77–77 об., 78 об.
497
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 64.
 192

на влиятельность, – в отношениях с Александром II.) К тому же, по слухам,

вдовствующая императрица «очень его поддерживает». Далее генерал
иронично заметил: «Il est d’une bêtise agréable à S.M.» («Он так глуп, что это
приятно ее величеству», фр.)498.
В дневнике петербургского градоначальника В.В. фон Валя есть
шуточное стихотворение «Злобы дня и ночи» с подзаголовком «1895». В
стихотворении обыгрываются ситуации на сановном и бюрократическом
олимпе в первые месяцы царствования Николая II. Любопытно, что слова о
запутанности, неоднозначности и противоречивости ситуации вокруг
Кривошеина и Дурново в стихотворении вложены в уста Витте, который
говорит председателю Комитета министров Бунге:

Посмотри, вот Кривошеина

Топит Ваня-дуралей (Дурново. – Д.А.),
Как влюбленных в водах Рейна
Всех топила Лорелей!
Аполлон ведь утопил бы
Tête-de-Veau («телячью голову», фр., имеется в виду Дурново. – Д.А.)
без лишних слов,
Если б ею он топил бы
Паровозы взамен дров!499.

И композиционно, и содержательно процитированный стихотворный

отрывок недвусмысленно указывал на лицо, получившее наибольшую
выгоду от отставки Кривошеина, то есть на Витте. И дело даже не в том, что

498
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 7 об.
499
ОР РНБ. Ф. 127. Д. 21. Л. 48 об. Оба приведенных в отрывке пояснения, что имеется в
виду Дурново, сделаны самим автором дневника.
 193

министру финансов, в конце концов, удалось провести в Министерство путей

сообщения фигуру, которая его в целом устраивала500.
С уходом Кривошеина начала необратимо меняться сложившаяся при
Александре III констелляция министров. Эта констелляция, как показало
дело Кривошеина, оказалась не без изъяна. После скандала вокруг МПС
Дурново более уже не мог рассчитывать на роль самого влиятельного
министра: подобный образ стал стремительно закрепляться за Витте. Как
метко схвачено в «Злобах дня и ночи», отставленный министр путей
сообщения и министр внутренних дел взаимно топили друг друга, причем без
явного на то умысла. Что бы ни пел, подобно мифологической рейнской
нимфе, Дурново, пытался бы он спасти Кривошеина или же, напротив,
освободиться от него, как от обременительного балласта, судьба обоих от
такого пения становилась лишь еще более предрешенной. Министерский
«принципат» Витте окончательно утвердился через полгода – после смерти
Бунге, которому министр финансов в стихотворении навязывал собственную
интерпретацию скандальной поруки Кривошеина и Дурново.
Складывание в 1903 г., после отставки Витте с поста министра
финансов, новой министерской констелляции явилось поразительным
политическим дежавю ситуации 1895 г. – только противоположным по
своему значению для Витте. Возвышение министра финансов началось с
наступления на Дурново и стало фактически состоявшимся фактом после
перемещения министра внутренних дел в кресло скончавшегося Бунге. В
1903 г. уже Витте утратил (пускай лишь примерно на год) первенство и был
переведен на место умершего председателя Комитета министров Дурново.
Пусковым же механизмом этой карьерной амплитуды и оказалось в свое
время дело Кривошеина.

500
О роли Витте в назначении министром путей сообщения Хилкова см.: Шепелев Л.Е.
Министр путей сообщения князь М.И. Хилков. С. 135.
 194

Комментируя первую отставку нового императора, Богданович

заметила: «Это страшный прецедент для будущего, это доказывает, что
молодой царь не будет шутить». Однако генеральша не могла совместить
изощренность, с которой была разыграна отставка Кривошеина, и успевший
сложиться в общественном мнении образ Николая II как человека, не
склонного к подобным утонченным ходам. Поэтому она намекала на
причастность к смещению Кривошеина лиц, плетущих «интриги» и
распространяющих «несправедливые наветы». Но вместе с тем общая оценка
отставки не вызывала сомнения: «Тут царь поступил т[ак], к[ак]
следовало»501. Непосредственно причастный к подготовке царского решения
об отставке Кривошеина Филиппов 19 декабря написал в письме к сыну
Сергею: «Вчера “Прав[ительственный] вестник” напечатал об отставке
Кривошеина: вера моя в правосудие государя блистательно оправдалась! Я
никого не вижу; но мне сообщают случайные посетители, что радость общая
и не знающая границ»502. Богданович передавала слова управляющего
государственными сберегательными кассами Государственного банка А.П.
Никольского. Отставка, считал он, данная подобным образом, «заставляет
говорить в городе» об «опасном знамении, напоминающем времена Павла
I»503. Налицо замышлявшийся пропагандистский эффект как раз
требовавшегося диапазона – от страха до упования на царскую
справедливость.
Еще интереснее посмотреть в ракурсе отставки Кривошеина на
пресловутое «распутье». В.Л. Степанов отмечает, что буквально
одновременно с Победоносцевым другим советником Николая II стал Бунге:
с ним император «постоянно совещался», а также разбирал «важнейшие
вопросы». Далее исследователь со ссылкой на воспоминания Н.Н.

501
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 74.
502
Там же. Ф. 728. Оп. 1. Д. 81. Л. 53.
503
Там же. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 78 об.
 195

Покровского, бывшего в 1894 г. чиновником канцелярии Комитета

министров, пишет: «Вопреки бюрократической традиции, председатель
Комитета министров даже на некоторое время получил право регулярного
утреннего доклада. Всеподданнейшие доклады министров императору
проходили теперь в его присутствии». Наконец, делая сноску на
воспоминания Покровского и дневник Половцова, В.Л. Степанов считает, что
отставка Кривошеина также произошла «по настоянию» председателя
Комитета министров504.
Мнение о «регулярных утренних докладах» председателя Комитета
министров и о докладах других министров в присутствии Бунге слишком
важно, чтобы безоговорочно принимать его, основываясь на брошенной
вскользь фразе Покровского. А.В. Ремнёв вслед за В.Л. Степановым
повторяет, что председатель Комитета министров «имел в первое время
ежедневные утренние доклады у молодого царя». (Правда, у него почему-то
«регулярные» превратились в «ежедневные»!) А вот в отношении докладов
министров под наблюдением Бунге А.В. Ремнёв испытывает оправданный
скепсис. Автор пишет, что Д.А. Милютин записал об этом слух в дневнике
(как говорят, в присутствии Бунге происходят «все личные доклады
министров государю»505), «по всей вероятности, выдавая желаемое за
действительное»506.
Ни о «регулярных», ни тем более о «ежедневных» докладах Бунге в
конце 1894 г. ничего не говорится в других источниках. Например, в
дневниках, письмах и воспоминаниях лиц, которые по своему статусу просто
не могли бы не заметить участившихся аудиенций председателя Комитета
министров, если бы столь примечательная перемена в положении последнего

504
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 152.
505
Милютин Д.А. Указ. соч. С. 341.
506
Ремнёв А.В. Самодержавное правительство: Комитет министров в системе высшего
управления Российской империи (вторая половина XIX – начало XX века). С. 402–403.
 196

действительно имела место. По данным камер-фурьерского журнала, с

момента прибытия Николая II из Ливадии в Петербург и до конца 1894 г.
Бунге был у императора вообще только четыре раза – 3, 10, 30 ноября и 14
декабря507. Тем более не подтверждается информация о присутствии
председателя Комитета министров на чьих-то докладах: император никогда
бы не согласился на подобное завуалированное квазипремьерство да к тому
же еще в своем присутствии! Думается, что слухи о востребованности Бунге
были инспирированы как раз той ролью, которую председатель Комитета
министров сыграл в деле Кривошеина. (Например, процитированная А.В.
Ремнёвым запись в дневнике Милютина датирована 22 декабря, то есть уже
временем после отставки министра путей сообщения508.) И вот тут важно с
максимально возможной точностью оценить эту роль.
15 декабря, узнав об отставке Кривошеина, Половцов записал в
дневнике дошедшие до него «по слухам» подробности этого события. В
частности, автор дневника сообщил, что следственные данные, на которых
основывался доклад царю Филиппова, «как слышно», предоставлены
прокурорским надзором, а государственному контролеру их передал сам
министр юстиции. Император вызвал Бунге именно как председателя
Комитета министров, чтобы тот представил отчет о рассматривавшемся там
докладе государственного контролера. Итогом «общего всех сих лиц
обсуждения» явилось поручение Бунге дать указание управляющему
Собственной его императорского величества канцелярией Ренненкампфу
«объявить Кривошеину, чтобы он подал в отставку». А 27 декабря Половцов
записал в дневнике разговор с посетившим его в тот день Витте. Министр
финансов представил собственное видение того, как развивалось дело
Кривошеина. 10 декабря государственный контролер представил императору
доклад с компрометирующими министра путей сообщения фактами. А 14

507
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 659 об., 713, 761 об., 788 об.
508
Милютин Д.А. Указ. соч. С. 341.
 197

декабря Николай II пригласил председателя Комитета министров, «по совету

коего и последовало увольнение Кривошеина»509. Вот на обоих приведенных
свидетельствах Половцова вкупе с беглым замечанием Покровского В.Л.
Степанов и основывает заключение об исключительной роли Бунге в
проведении отставки Кривошеина.
Оставим трактовку аудиенции Бунге 14 декабря на совести Витте. А
вот что касается фрагмента дневника Половцова за 15 декабря, то там
недвусмысленно сказано, что Бунге был приглашен к императору в связи с
делом Кривошеина именно потому, что в Комитете министров до этого
рассматривался доклад Филиппова о министре путей сообщения. То есть в
данном случае, вызывая к себе Бунге, император руководствовался
исключительно аппаратными соображениями.
Приведенное объяснение аудиенции Бунге в связи с делом Кривошеина
подтверждается и Победоносцевым. 17 декабря в письме к вел. кн. Сергею
Александровичу он сообщил о состоявшемся четыре дня назад визите к
вдовствующей императрице. По словам обер-прокурора, Мария Федоровна
«сама заговорила о Кривошеине с ужасом и сказала, что государь возмущен и
не хочет его видеть, ибо не может подать руки ему». А на следующий день
император вызвал председателя Комитета министров. «Это было очень
умно», – пояснял Победоносцев великому князю, – ибо именно в Комитете
министров, «у Бунге», рассматривался отчет государственного контролера. И
уже затем Ренненкампфу было дано поручение «съездить к Кривошеину и
объявить ему, чтобы подал просьбу об увольнении»510.
Похожим образом объяснял причастность Комитета министров к
отставке министра путей сообщения и Куломзин. По его словам, «добытые
дознанием» факты, свидетельствовавшие о коррупционных сделках
Кривошеина, были рассмотрены особой комиссией, возглавляемой

509
Половцов А.А. Указ. соч. С. 116–117, 119–120.
510
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 6 об.–5.
 198

Сольским. В работе этой комиссии участвовал и председатель Комитета

министров. Комиссия приняла решение уволить министра путей сообщения –
тем более что тот «не догадался сам подать в отставку». Далее в
воспоминаниях Куломзина сразу говорится о миссии Ренненкампфа,
совпавшей с освящением домовой церкви у Кривошеина, и нет ни слова о
том, как отреагировал на решение комиссии Сольского император511.
В 1896 г. Фонд вольной русской прессы издал журнал заседания
Особого совещания по делу Кривошеина, которое состоялось 5 февраля 1895
г. под председательством Сольского (естественно, это было совершенно
другое мероприятие, нежели то, о котором свидетельствовал Куломзин). В
журнале подробно перечислялись все обвинения, предъявленные бывшему
министру путей сообщения. Примечателен комментарий публикаторов этого
документа. По их утверждению, чтобы помочь Кривошеину, Дурново
сначала просил участвовавшего в совещании Гюббенета поддержать «своего
протеже». Однако у него это не получилось. Тогда министр внутренних дел
обратился напрямую к Марии Федоровне. В результате вдовствующая
императрица принялась «давить на сына». При таком раскладе проблема
главы МВД – его значительный долг Кривошеину – была разрешена: бывший
министр путей сообщения вернул векселя министру внутренних дел, и
разбирательство нарушений, допущенных Кривошеиным, «по высочайшему
повелению» прекратилось512. Безусловно, подобная пропагандистская
брошюра не может восприниматься в качестве серьезного доказательства, но
в содержательном отношении опубликованный в Лондоне журнал Особого
совещания Сольского не вызывает подозрений, а закулисные переговоры в
нем не отражены.

511
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 509–510.
512
Подвиги А.К. Кривошеина, быв[шего] мин[истра] пут[ей] сообщ[ения]. Журнал
заседания Особого совещания по высочайшему повелению. Из № 26 «Летучего листка» с
дополнением. С. 9, 30–31.
 199

Не получилось у Бунге и провести на освобожденную Кривошеиным

должность свою кандидатуру. В первый день нового 1895 г. Половцов
сообщил в дневнике, что в конце декабря у него был Бунге, который
признался, что император не консультировался с ним по поводу кандидатуры
преемника Кривошеина513.
Куломзин в воспоминаниях утверждал: «Бунге, не подавая прямо
совета о назначении меня, предполагал, однако, что я буду назначен».
Председатель Комитета министров просчитался: министром стал Хилков,
«сопровождавший всегда» как главный инспектор железных дорог Марию
Федоровну при ее переездах514.
Посол в Вене А.Б. Лобанов-Ростовский, посетивший 2 января
(накануне своего назначения послом в Берлине) Половцова, уверял
последнего, что возведение на место Кривошеина Хилкова «можно считать
делом оконченным». Главный инспектор железных дорог «будто бы»
получил от Марии Федоровны записку с лаконичной фразой: «Bon espoir»
(«Шансы велики», фр.)515.
Куломзин считал, что после ухода Кривошеина как раз именно его
шансы занять освободившееся место «были очень велики». Дурново тогда
как-то даже сказал близким знакомым Куломзина, что указ о назначении
последнего «лежит на столе у государя и будто бы уже подписан». Однако
Витте – со слов Бунге – во время доклада сказал Николаю II: «Куломзин –
хороший докладчик, человек кабинетный, но это не министр, у него нет
распорядительности, он не может вести большого практического дела».
Подобная характеристика предрешила выбор Хилкова. К тому же Бунге
характеризовал Куломзина как «человека самостоятельного». Витте же не

513
Половцов А.А. Указ. соч. С. 123.
514
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 23 об.–24; Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 510.
515
Половцов А.А. Указ. соч. С. 124.
 200

был заинтересован в таком министре путей сообщения – ему нужна была

фигура «с диаметрально противоположными качествами»516.
Вместе с тем обстоятельства первого министерского назначения
Николая II нуждаются в более подробном рассмотрении. В статье Л.Е.
Шепелева о Хилкове сказано только, что император назначил князя
руководителем МПС «по рекомендации» министра финансов и
вдовствующей императрицы517. Но это утверждение, как будет показано
ниже, справедливо лишь отчасти.
Перебор возможных кандидатур на место Кривошеина, о неминуемой
отставке которого заговорили буквально сразу после смерти Александра III,
начался в общественном мнении прямо в первые дни нового царствования.
Выше уже приводилось свидетельство на этот счет из дневника Богданович:
называлась фамилия Кази как наиболее вероятной кандидатуры. В отличие
от Кривошеина, оказавшегося во главе Министерства путей сообщения
исключительно благодаря связям и конъюнктуре, сложившейся для него
благоприятным образом на момент перехода Витте из МПС в Министерство
финансов, эта кандидатура не выглядела случайной.
Кази обладал богатым опытом руководящей работы на разных
должностях. Более полутора десятилетий он служил – и как военный, и после
отставки – в Русском обществе пароходства и торговли, где дорос до поста
исполняющего обязанности директора организации в отсутствие последнего.
В середине 1870-х гг. он как городской голова Севастополя сделал немало
для превращения города в современную базу Черноморского флота. Его
следующей должностью стал пост управляющего Балтийским
судостроительным и механическим заводом. Именно при Кази была
проведена масштабная модернизация этого индустриального гиганта. На
протяжении 17 лет, в течение которых Кази возглавлял завод, было спущено

516
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 511.
517
Шепелев Л.Е. Указ. соч. С. 135.
 201

на воду более 40 кораблей, в том числе броненосный крейсер «Адмирал

Нахимов» и крейсер первого ранга «Рюрик». После ухода в 1893 г. с
Балтийского завода Кази, помимо названных должностей, являлся еще
гласным Петербургской городской думы.
В годы службы Кази в Русском обществе пароходства и торговли он
пересекся с двумя будущими министрами. Директором общества тогда был
ставший впоследствии управляющим Морским министерством (и в этом
своем качестве – объектом для непрекращавшейся критики со стороны Кази)
Н.М. Чихачёв. Именно его помощником по морской части и оказался в 1870
г. Кази. А помощником Чихачёва по железнодорожной части служил Витте.
Последний в воспоминаниях отметил присущую Кази «большую
склонность к интригам» и вместе с тем подчеркнул, что он являлся
«человеком весьма большого ума, с большими способностями». По словам
Витте, существенной причиной влиятельности Кази и его попадания в
обойму потенциальных кандидатов в министры являлась протекция со
стороны вел. кн. Александра Михайловича, метившего стать главным
начальником флота и морского ведомства, то есть занять должность, на
которой находился генерал-адмирал вел. кн. Алексей Александрович.
Поскольку интрига составляла «главную черту характера» Александра
Михайловича, он протежировал Кази, также склонному к интригам,
превратив его в своеобразное «орудие против режима Морского
министерства» в лице генерал-адмирала и близкого к нему Чихачёва518.
Кстати, от язвительных инвектив в адрес Алексея Александровича Александр
Михайлович не смог удержаться даже в воспоминаниях, написанных спустя
много лет после этих событий и смерти генерал-адмирала. Зять Николая II
подчеркивал главным образом непрофессионализм Алексея Александровича.
Великий князь, например, отмечал: «Трудно было себе представить более

518
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 358, 412.
 202

скромные познания по морским делам, чем у этого адмирала

могущественной державы». По словам Александра Михайловича, «дядя
Алексей» руководил флотом «согласно традициям XVIII века»519.
Таким образом, разговоры о Кази как потенциальном преемнике
Кривошеина пошли неспроста. Причем после отставки Кривошеина они
резко активизировались. В дневниковой записи за 16 декабря Богданович
назвала фамилию Кази наряду с упоминанием двух других возможных
кандидатов на пост главы МПС – Куломзина и директора Департамента
железнодорожных дел Министерства финансов В.В. Максимова. Но уже
через два дня генеральша говорила о перспективах бывшего управляющего
Балтийским заводом совсем иначе: «По-моему, м[инистро]м п[утей]
с[общения] будет Кази, которого царь лично знает и мног[ие] в[еликие]
к[нязья] тоже». Любопытно, что муж хозяйки салона придерживался другого
мнения, полагая, что министром станет товарищ Витте по Министерству
финансов А.П. Иващенков. Чиновники же самого Министерства путей
сообщения думали увидеть своим начальником Куломзина520.
Скорее всего, причиной подобной перемены в оценке шансов Кази
стать министром путей сообщения стала его аудиенция (правда, не
персональная, а в составе группы в несколько человек) у императора 10
декабря. События этого ключевого для вызревания скандала вокруг
Кривошеина дня развивались следующим образом. В 10 часов утра состоялся
упомянутый выше доклад Филиппова, в котором излагались обвинения в
адрес министра путей сообщения. Понятно, что после такого доклада
отставка главы МПС была предрешена. А в половине третьего дня император
принял депутацию Императорского Русского технического общества. В

519
Александр Михайлович, великий князь. Указ. соч. С. 133, 170.
520
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 74 об., 76–76 об.
 203

депутацию вошли вел. кн. Александр Михайлович как попечитель общества,

Кази как его председатель и еще три члена организации521.
Конечно, исключено, чтобы при этих трех лицах и в присутствии
самого Кази император стал обсуждать с Александром Михайловичем
вопрос о назначении председателя общества на фактически освободившийся
– после доклада Филиппова – пост. Однако симптоматично, что прием
депутации имел место чуть ли не сразу после аудиенции государственного
контролера. Возможно, под видом представления императору депутации
были устроены смотрины Кази. Если же допустить, что о приеме царем
небольшой группы, в которой находились вместе Александр Михайлович и
Кази, стало известно в обществе, то можно предположить, какой резонанс
должна была возыметь такая информация и каким образом ее могли
проинтерпретировать.
В пользу того, что прием депутации Русского технического общества
не просто так совпал с докладом Филиппова, говорит следующий факт. Витте
в воспоминаниях рассказал, что во время его первой после отставки
Кривошеина аудиенции император обратился к нему: «Я прошу вас
выслушать этот указ», – после чего прочитал министру финансов указ о
назначении Кази министром путей сообщения522. Витте не указал дату этого
приема у императора, но ее нетрудно вычислить. Министр финансов
отметил, что он состоялся «в гатчинском дворце» в пятницу. (Пятница, как
известно, была закреплена за его аудиенциями.) Прием имел место уже после
увольнения Кривошеина.
О самом же увольнении Витте, по его собственному признанию, узнал
только из публикации «Правительственного вестника»523. Первая пятница

521
Там же. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 780–780 об.
522
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 412.
523
Там же. С. 412, 395.
 204

после уведомления Кривошеина 14 декабря о его отставке – это 16 декабря. С

22 ноября по 24 декабря император находился в Царском Селе524. Витте
перепутал гатчинскую резиденцию с царскосельской: видимо, в его памяти
просто отпечаталось, что аудиенция была не в Петербурге, а в пригороде.
Очевидна неискренность заверения Витте, будто об отставке Кривошеина он
узнал из сообщения «Правительственного вестника». Этот номер газеты
вышел в воскресенье, 18 декабря: в датированном 19 декабря письме
Филиппова к сыну говорится о том, что «Правительственный вестник» с
сообщением об отставке Кривошеина был напечатан «вчера»525. Таким
образом, если бы министр финансов действительно узнал об увольнении
министра путей сообщения из газеты, то он еще не был бы в курсе этого
решения императора, когда отправлялся к нему на доклад 16 декабря. В то же
время ознакомление министра финансов с проектом указа о назначении Кази
не могло быть неделей позже – в пятницу, 23 декабря. Расклад событий
последующих аудиенций, как будет показано ниже, убедительно
свидетельствует, что этот прием состоялся именно 16 декабря.
Витте прямо связал прочитанный ему императором проект указа о
назначении Кази с влиянием Александра Михайловича526. Если принять во
внимание, что чуть менее недели назад Николай II принял обоих в составе
депутации Русского технического общества, то взаимосвязь смотрин протеже
великого князя и проекта указа, с которым император ознакомил министра
финансов, становится очевидной.
Дальнейший разговор Витте с императором 16 декабря развивался
следующим образом. Министр финансов, подчеркнув деловые достоинства
Кази, принялся разубеждать Николая II. Аргументация Витте сводилась к

524
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 133, 139.
525
РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 81. Л. 53.
526
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 413.
 205

тому, что Кази совершенно некомпетентен в железнодорожном деле и нельзя

допустить, чтобы второй подряд руководитель МПС оказался несведущим в
вопросах, которыми ему надлежит руководить. Министр финансов даже
позволил себе сделать императору вызывающее предложение о том, что если
уж и назначать названное лицо министром, то тогда лучше сразу ставить его
во главе Морского министерства. В таком случае он станет руководить тем, в
чем, в отличие от железнодорожного дела, разбирается. На вопрос царя, кого
бы Витте мог порекомендовать вместо Кази, министр финансов
незамедлительно предложил кандидатуру своего товарища по Министерству
финансов Иващенкова. Николай II обещал подумать об этой кандидатуре527.
Витте уже давно вынашивал идею посадить в кресло главы МПС
Иващенкова. Победоносцев сообщал 17 декабря в письме к вел. кн. Сергею
Александровичу, что министр финансов предлагал «своего товарища» на
место Кривошеина «еще покойному государю»528.
Можно привести два косвенных подтверждения тому, что указанный
разговор Витте с императором произошел именно 16 декабря. Во-первых,
Богданович 19 декабря записала в дневнике: «Видно было после доклада у
царя [в] прошлую пятницу, что Витте не мог провести своего кандидата, он
вышел из кабинета красный, сконфуженный». Возле кабинета императора
стояли «несколько генералов», ожидавших представления. Министр
финансов, «проходя мимо, знакомым и незнакомым подал руку» 529. Во-
вторых, в дневнике Николая II утренние события этого дня изложены
подобным же образом: «После небольшой прогулки принял Витте. В
биллиардн[ой] около ротонды был прием военных»530. В данном случае
несоответствие информации о том, где военные ожидали представления (и,

527
Там же.
528
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 5–5 об.
529
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 77 об.
530
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 138.
 206

следовательно, где с ними столкнулся Витте) – возле императорского

кабинета или в биллиардной – непринципиальна: информаторы Богданович
могли попросту не знать этой детали, упустить ее или не придать ей
должного значения. Что же касается утверждения генеральши, что министр
финансов «не мог провести своего кандидата», то эти слова, скорее всего,
надо понимать так: не сумел добиться согласия царя сразу. Хотя на
моментальную перемену императором его мнения относительно того, кого
следует назначить министром, было бы странно надеяться. По-видимому,
дошедшие до Богданович слухи несколько исказили картину событий,
имевших место на самом деле. Витте действительно мог выйти от Николая II
«красным» и «сконфуженным» – но не оттого, что тот отверг кандидатуру
Иващенкова. Министра финансов, вероятно, деморализовало уже
практически подготовленное назначение Кази, которое вряд ли (как тогда
казалось Витте) можно было предотвратить предложением царю другой
кандидатуры.
Во время состоявшейся 23 декабря следующей аудиенции министра
финансов император дал отрицательный ответ по поводу Иващенкова. По
словам Витте, Николай II назвал «главную причину» своего решения: если на
посту министра путей сообщения окажется товарищ министра финансов, то
все начнут усматривать в действиях нового главы МПС влияние его бывшего
непосредственного начальника. К тому же, как отметил в воспоминаниях
Витте, император признался, что не испытывает к Иващенкову приязни и
«вообще ему его не хочется назначать». А потому он по-прежнему
склоняется в пользу Кази531.
Разумеется, отсутствие симпатии вряд ли в данном случае имело
значение, если император уже определился с кандидатурой нового
руководителя МПС. Однако восприятие товарища министра финансов все же

531
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 413–414.
 207

играло определенную роль при оценке его шансов пойти на повышение.

Иващенков даже внешне не тянул на министра. В воспоминаниях Путилова
подчеркивается «бесцветность» товарища Витте, являвшегося «человеком
неглупым, работящим, но без большой инициативы и вообще скорее
исполнителем, нежели руководителем». Такая «бесцветность» чувствовалась
и в его внешности: «Даже самая фигура Иващенкова, – отмечал Путилов, –
выше среднего роста, довольно полная с одутловатым, обросшим бородою
лицом и несколько шамкающей речью, свидетельствовала о его
посредственности и не внушала большого доверия»532.
Николай II был совершенно прав в том, что назначение Иващенкова на
место Кривошеина стало бы восприниматься исключительно как расширение
сферы влияния Витте. Через два дня Шереметев фактически слово в слово
повторил подобное опасение – только уже как вроде бы нейтрализованную
угрозу. Он отметил, что намерение сделать Министерство путей сообщения
департаментом Министерства финансов, вероятно, «не удается»533.
Отражение изложенного разговора в воспоминаниях Витте и на этот
раз косвенно подтверждается сведениями из дневника Богданович. 24
декабря, то есть на следующий день после того, как Николай II высказал
Витте несогласие с его кандидатурой и подтвердил свой выбор Кази, чету
Богдановичей посетил Куломзин. Управляющий делами Комитета министров
буквально с порога заметил, что «поспешил прийти», ибо «только что
убедился, что м[инистро]м п[утей] с[общения] не будет». При этом он
высказал мнение, что освободившийся пост займет Кази. Сославшись на
неназванный источник, Куломзин рассказал Богдановичам о намерении
императора «до назначения кого-либо» обсудить этот вопрос с Александром
Михайловичем, а Кази, как известно, – «приятель» великого князя. Гость
салона генеральши не сомневался в положительном решении царя по

532
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 46.
533
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 65.
 208

кандидатуре Кази. И хотя управляющий делами Комитета министров «резко

говорил» в адрес Кази, он подчеркнул свою готовность изменить мнение о
бывшем управляющем Балтийским заводом, «раз он будет назначен». О
собственных перспективах занять место Кривошеина Куломзин заметил, что
определенные шансы на то имелись «вскоре по смещении»
проштрафившегося министра, причем тогда, когда император находился в
Царском Селе. Теперь же, когда царь вернулся в Петербург, шансов у
Куломзина нет никаких, так как «здесь у него много врагов»534.
Куломзин уже давно стоял в очереди за портфелем министра путей
сообщения. В воспоминаниях он поведал, что цесаревич Александр
предлагал его в товарищи главе МПС К.Н. Посьету, когда в 1880 г. товарищ
министра Н.Н. Селифонтов первый раз покинул свой пост (Селифонтов
занимал эту должность еще раз в 1885–1889 гг.). Уже будучи императором,
Александр III дал понять Посьету, чтобы тот готовил Куломзина «на свое
место». Но министр «наотрез от этого отказался», объяснив свою позицию
«дурным характером» Куломзина.
После отставки с поста министра путей сообщения Гюббенета в январе
1892 г. Александр III вновь рассматривал кандидатуру Куломзина как
потенциального руководителя МПС. Об этом мемуарист узнал при
неожиданных обстоятельствах. 1 марта 1892 г., покидая Петропавловский
собор после отслуженной там панихиды по погибшему в этот день 11 лет
назад Александру II, Черевин, «сильный тогда при особе императора в
качестве начальника его охраны», нарочито «громко, на всю публику»
обратился к Куломзину. Он сказал, что «слышал» про готовившееся
назначение Куломзина министром путей сообщения, однако «он не советует
принимать» это предложение. Управляющий делами Комитета министров,
вероятно, обескураженный выходкой Черевина, отвел начальника дворцовой
охраны в сторону и сказал, что не имеет видов «на столь выдающееся

534
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 83.
 209

положение», не ощущает себя подготовленным к нему и просит

поспособствовать отклонению его кандидатуры.
Когда несколько месяцев спустя Витте переходил из Министерства
путей сообщения в Министерство финансов, о кандидатуре Куломзина снова
заговорили. Но и на этот раз удача ему не улыбнулась: в результате
переплетения интересов Витте и Дурново освободившееся место должен был
занять Кривошеин. По злой иронии судьбы Витте – точь-в-точь, как Черевин
1 марта, – в издевательской форме дал понять Куломзину, что вопрос о
замещении вакантного места предрешен. Он предложил Куломзину подвезти
его и затем, даже не дождавшись ответа, «с любезно-насмешливою
улыбкою» спросил: «А ваше вот сердечко, небось, волнуется?» – явно
рассчитывая на то, что собеседник понял, о чем пойдет речь, и предвкушая
его предстоящее осаживание. Куломзин действительно догадался и, не желая
снова выглядеть посмешищем, сухо отказался садиться в экипаж к Витте535.
Таким образом, в декабре 1894 г. из всех кандидатов в министры путей
сообщения Куломзин обладал самым большим стажем притязаний на эту
должность.
25 декабря в салоне Богданович член Временного управления казенных
железных дорог от Министерства путей сообщения Иванов заметил, что
неудача министра финансов провести в руководители МПС Иващенкова
«смутила не на шутку» Витте. Если Кази будет назначен, то «Витте он съест,
как Витте съел Вышнеградского»536.
27 декабря Половцов записал в дневнике разговор с посетившим его в
тот день Витте. Министр финансов, указав на свою прямую
заинтересованность в том, чтобы на должности министра путей сообщения
оказался человек, с которым возможно «вести дело в согласии», назвал

535
Там же. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 24–24 об., 25 об.; Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 391,
510–511.
536
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 84.
 210

четыре рассматривавшиеся на тот момент кандидатуры на этот пост. Первая

– Куломзин – «тупой чиновник, с которым дело вести будет невозможно» и
который, по словам Витте, «оседлал Бунге». Вторая – главный инспектор
железных дорог Хилков – «недурной, но посредственный человек, который
мог бы быть директором департамента, но никак не больше». Третья
кандидатура – Кази – «даровитый, но способный только на отдельный
эпизодический труд, а никак не на продолжительное управление какой-либо
частью», «блестящий, но несолидный». Четвертая кандидатура – Иващенков.
Он как член Совета Государственного контроля, когда этим ведомством
руководил Сольский, держал «в руках контрольное дело железных дорог».
Витте также охарактеризовал Иващенкова как «человека степенного,
трудящегося, несколько медлительного в труде», однако уважаемого в
Государственном совете, в котором он присутствует как товарищ министра
финансов. Витте полагал, что на следующий день, 28 декабря, император
примет решение по кандидатуре преемника Кривошеина, и в такой ситуации
ходатайство председателя Государственного совета «могло бы иметь
решающее влияние». Именно для того, чтобы попросить Половцова убедить
вел. кн. Михаила Николаевича «замолвить слово» перед императором за
Иващенкова, Витте и посетил автора дневника.
Половцов ответил Витте, что тот явно преувеличивает степень
влиятельности бывшего государственного секретаря и его возможность
повлиять в указанном направлении на Михаила Николаевича. Сам же
председатель Государственного совета «никогда не решится заговорить о
том»; император же, в свою очередь, и не поинтересуется его мнением по
этому вопросу. Витте заметил, что в таком случае, «по всей вероятности»,
император выберет Куломзина, с которым «невозможно будет вести дело»537.
3 января Витте снова посетил Половцова и опять просил его
походатайствовать за Иващенкова. К тому же министр финансов поведал

537
Половцов А.А. Указ. соч. С. 118–119.
 211

автору дневника, что Николай II уже почти решил сделать Кази министром
путей сообщения, однако Витте смог его переубедить. По версии министра
финансов, тот разговор с императором выглядел следующим образом. Витте
начал с неожиданного заявления, что Россия – это не «американская
республика», а потому не в существующих правилах назначать на
министерские должности лиц, «вовсе не проходивших государственную
службу». Видя замешательство императора, Витте пояснил высказанную
мысль. Он перечислил вехи своей биографии – от университетского
преподавателя математики через различные руководящие железнодорожные
должности до министра финансов. В то же время Кази является «отставным
лейтенантом, нигде не окончившим курса». И хотя Кази – «человек весьма
даровитый», он не имеет навыков «к продолжительному, усидчивому,
последовательному труду», а к тому же «склонный к интриге». Если Кази
станет министром, то он непременно начнет интриговать против Морского
министерства, дважды увольнявшего его – с должности помощника главы
Русского общества пароходства и торговли (Витте в запале, видимо, упустил,
что Кази, как отмечалось выше, дослужился до исполняющего обязанности
директора общества) и с поста руководителя Балтийского завода.
Натиск министра финансов на Николая II нарастал с каждым новым
витком аргументации. Витте вновь, как и на аудиенции 16 декабря, позволил
себе вызывающую фразу: если император согласен с мыслями Кази о задачах
развития флота, то лучше сразу поставить этого человека во главе Морского
министерства. «Наконец, что скажут о подобном назначении члены
Государственного совета?» – риторически обратился министр финансов к
императору. «А мне что до них за дело?» – возразил Николай II. «Да ведь,
государь, – дипломатично заметил Витте, – это союзники вашего отца и деда.
Вы не можете не дорожить их мнением». Решив довести интригу против
Кази до логического конца (по словам же самого Витте – дабы избежать
«всякой тени подозрения в пособничестве Кази»), министр финансов после
 212

аудиенции у императора сразу посетил главу морского ведомства Чихачёва и

«дословно» передал ему разговор с императором538.
Любопытна запись в дневнике Победоносцева за 30 декабря – в этот
день состоялась аудиенция Витте у императора, о которой министр финансов
подробно рассказал Половцову 3 января. (Аудиенция министра финансов,
описанная в дневниковой записи Половцова за 3 января, скорее всего, имела
место 30 декабря: о приеме Витте в этот день говорится в дневнике
императора539.) Оказывается, обер-прокурор в этот же день также
разговаривал с императором о новом руководителе МПС. Об этом
свидетельствуют слова: «У государя. О М[инистерст]ве п[утей]
с[ообщения]». А после разговора с Николаем II у Победоносцева была
«встреча с Витте», на которой речь шла «о Кази и о пр[очих]»540. Таким
образом, царь обсуждал кандидатуру нового министра путей сообщения не
только с Витте.
Из рассказа Половцова однозначно следует, что еще накануне
состоявшегося 4 января назначения Хилкова управляющим Министерством
путей сообщения Витте все еще рассчитывал провести на этот пост
Иващенкова. Может быть, министр финансов предпринял новую попытку в
этом направлении именно потому, что ему удалось уговорить Николая II
отказаться от кандидатуры Кази (или же он просто понял, что император сам
колеблется в отношении креатуры Александра Михайловича, а то и вовсе
уже отказался от нее).
Дневниковые записи Половцова наталкивают на два вывода.
Во-первых, Николай II отказался от кандидатуры Кази не позже 30
декабря: именно в этот день Витте, как ему показалось, смог отговорить
императора от такого решения.

538
Там же. С. 124–125.
539
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 141.
540
РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 25 об.
 213

Во-вторых, Витте – и это следует особо подчеркнуть – еще за день до

утверждения Хилкова управляющим МПС не знал о том, что император
принял для себя такое решение. В противном случае министр финансов вряд
ли стал бы упорствовать и 3 января все еще надеяться провести своего
товарища в министры. А значит, изложенная в его воспоминаниях история об
утверждении кандидатуры Хилкова не соответствует действительности, так
как вступает в явное противоречие с фактами, приведенными Половцовым.
Ситуация со слов Витте выглядела следующим образом. После того,
как Николай II окончательно отверг кандидатуру Иващенкова и повторил,
что склоняется в пользу Кази, министр финансов не прекратил отговаривать
императора. Тогда царь поинтересовался у Витте, кого еще тот мог бы
предложить. Министр финансов назвал Хилкова. На это Николай II заметил:
«Я его совсем не знаю». Витте тогда рекомендовал передать его слова
вдовствующей императрице и уверил императора в том, что Мария
Федоровна поддержит названную кандидатуру. Николай II пообещал
осведомиться у матери о Хилкове и в этот же самый день встретился с ним и
предложил занять кресло министра путей сообщения. Хилков после
консультации с Витте согласился541.
Ничего подобного не было ни 23, ни 30 декабря. Правда, если
предположить, что 3 января Витте по каким-то причинам рассказал
Половцову лишь о том, что император отказался от Кази, но умолчал о своем
предложении по поводу Хилкова, то зачем ему тогда понадобилось снова
упрашивать бывшего государственного секретаря походатайствовать за
Иващенкова перед вел. кн. Михаилом Николаевичем? Допустим, что 30
декабря все на самом деле прошло так, как описал Витте. Но тогда какой ему
был смысл 3 января специально ехать к Половцову и опять затевать разговор
об Иващенкове, когда вопрос о Хилкове был уже решен? Следующая же

541
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.
С. 413–414.
 214

аудиенция министра финансов состоялась 5 января, то есть уже после

утверждения Хилкова в новой должности542.
Очевидно, что Витте просто не знал о решении Николая II и уже
постфактум, в воспоминаниях, решил представить назначение Хилкова как
свою заслугу. Другое дело, что министр финансов мог во время какой-то из
аудиенций просто назвать Хилкова возможным кандидатом в руководители
МПС – гораздо более приемлемым для него, чем Кази, но все же не столь
желанным, как Иващенков. Но в любом случае фрагмент из дневника
Половцова за 3 января не позволяет считать Витте непосредственным
инициатором назначения Хилкова.
В.И. Ковалевский, занимавший в рассматриваемое время пост
директора Департамента торговли и мануфактур Министерства финансов, то
есть бывший подчиненным Витте, в воспоминаниях, написанных в советское
время, пытался представить отстраненный взгляд на это министерское
назначение, но у него это не вполне получилось. Поскольку Кази
«пользовался расположением» императора, утверждал мемуарист, Витте с
ним «очень считался» и вместе с тем «в душе побаивался». Поэтому министр
финансов помешал назначению Кази сначала государственным контролером
(такого не было, здесь Ковалевский явно ошибается), затем – главой
ведомства путей сообщения. В первом случае Витте напугали намерения
Кази в случае получения этой должности составить себе «полную картину
того, как живет и управляется Россия», какие в стране «переживания и
настроения», «на благо или во вред населению» работают министерства.
Витте тогда «все это принял к сведению». А после отставки Кривошеина
министр финансов предложил Марии Федоровне посодействовать
назначению на освободившийся пост Хилкова, и вдовствующая императрица
отнеслась к кандидатуре князя «очень благосклонно»543. То есть

542
См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180.
543
Ковалевский В.И. Указ. соч. С. 73.
 215

Ковалевский, объясняя выбор Хилкова, просто повторяет аргументацию

Витте, которую тот изложил в своих воспоминаниях.
Совершенно очевидно, что главная заслуга в этом кадровом решении
Николая II принадлежала Марии Федоровне: недаром выбор в пользу
Хилкова был сделан после возвращения императора из Царского Села в
Петербург. По словам Путилова, Хилков являлся человеком, «лично
известным вдовствующей императрице и пользовавшимся ее
расположением»544. Об этом же, как показано выше, свидетельствовал в
воспоминаниях и Витте. О близости к Марии Федоровне Хилкова еще в
бытность его главным инспектором железных дорог говорится и в
воспоминаниях Куломзина545. Несомненно, мнение вдовствующей
императрицы оказалось решающим при первом министерском назначении
нового императора. Приведенная реконструкция событий наглядно
восстанавливает хронику того, как оно возобладало над попытками других
влияний на Николая II.
В деле Кривошеина и в истории с назначением Хилкова министром
путей сообщения уже просматривается характерная императорская
стилистика, которая впоследствии неоднократно проявлялась при решении
Николаем II самых разных проблем. Такая стилистика представляла собой
сложное сочетание волевых импульсов с четким осознанием желаемого
конкретного результата, максимальное использование аппаратного ресурса и,
наконец, внешние влияния. Причем эффективность таких влияний возрастала
по мере того, как реализация задуманного императором подходила к
завершению, а сам он начинал утрачивать интерес к делу. В конкретном
случае с «наследником» Кривошеина доведение всей комбинации до конца
произошло во многом с подачи Витте и Марии Федоровны. Кстати и в
дальнейшем именно эти фигуры – когда-то порознь, когда-то в той или иной

544
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 46.
545
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 23 об.–24.
 216

взаимосвязи – проводили выгодные им решения, воспользовавшись ходами,

проделанными до того самим императором.

2.4. Общественная полемика о курсе нового царствования и начало

конкуренции за первенство в министерском окружении Николая II546
Идеология царствования Николая II – неукоснительное продолжение
курса Александра III – была впервые публично предъявлена обществу в речи,
произнесенной 17 января 1895 г. в Зимнем дворце перед собравшимися там
депутациями547. Между тем, как следует из приведенного выше материала, на
протяжении почти трех месяцев, с момента кончины Александра III 20
октября 1894 г. и до указанного выступления перед депутациями, император
никак не выказывал своего политического кредо. В результате на
протяжении всего этого времени общественное мнение пребывало в
неопределенности по поводу того, какого направления станет
придерживаться новый монарх: последует ли его политика в русле, заданном
отцом, или же возвратится к начинаниям, прервавшимся со смертью деда.
Более того, буквально с первых дней пребывания Николая II на
престоле стали распространяться слухи, что он придерживается либеральных

546
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. «И вот общественное мненье»: слухи и тексты в борьбе за определение курса нового
царствования в конце 1894 – начале 1895 г. // Вестник Православного Свято-Тихоновского
гуманитарного университета. Серия II. История. История Русской Православной Церкви.
2020. № 95. С. 33–52; Андреев Д.А. Как мечтания из «безумных» стали
«бессмысленными»: к истории речи императора Николая II 17 января 1895 года // Вестник
Волгоградского государственного университета. Серия 4. История. Регионоведение.
Международные отношения. 2011. № 2 (20). С. 36–44; Андреев Д.А. Победоносцеву был
органически присущ морально-этический максимализм / Диалог о книге Александра
Полунова «К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России» //
Российская история. 2013. № 1. С. 115–119.
547
Кризис самодержавия в России, 1895–1917. С. 23–24; Власть и реформы. От
самодержавной к советской России. С. 407–408.
 217

взглядов, и поэтому следует ожидать существенной корректировки

правительственных установок эпохи Александра III. Причем эти слухи были
разной модальности – предположительные, утвердительные, выражавшие
желание. Ближе к концу 1894 г. подобная молва подготовила почву для
отдельных акций, которые либо были призваны укрепить царя в его
«либеральном выборе», либо просто исходили из того, что император в силу
его взглядов непременно откликнется на выдвигаемые инициативы. На фоне
столь напористой информационной кампании противоположные мнения (о
том, что Николай II продолжит политику Александра III) выглядели гораздо
более слабыми и разрозненными. И только речь в Зимнем дворце внесла
ясность в вопрос, каким будет наступившее царствование.
Эти растянувшиеся почти на три месяца попытки угадать взгляды
Николая II или повлиять на них разворачивались следующим образом.
Прежде всего, следует отметить, что сама по себе такая борьба за образ
императора стала возможной из-за того, что вплоть до ухода из жизни
Александра III наследник цесаревич – в отличие от предыдущих примеров
XIX в. – был недостаточно публичной фигурой. Общество о нем практически
ничего не знало, кроме слухов о его связи с балериной Матильдой
Кшесинской548, и тем более не могло себе представить его на троне. Более
того, такие же затруднения испытывали и хорошо знавшие Николая его
родственники. Уже 22 октября вел. кн. Константин Константинович записал
в дневнике впечатление, возникшее у него по прочтении во вчерашней газете
манифеста о восшествии Николая II на престол: трудно «дорогого Ники»
называть царем, поскольку «привыкли этим словом величать усопшего». И
заключал: «Я не могу представить его себе царем». Такая растерянность
порождала первую волну слухов – о том, что император окажется
несвободным от внешних влияний со стороны своего ближайшего
окружения. И эти слухи также создавались теми, кто давно и хорошо знал

548
См., например: Богданович А.В. Указ. соч. С. 182, 183, 190, 191.
 218

императора. Вел. кн. Константин Константинович в конце октября приводил

в дневнике слова вел. кн. Николая Михайловича, присутствовавшего при
кончине Александра III в Ливадии и рассказывавшего, что после смерти
императора его братья – вел. кн. Владимир и вел. кн. Сергей –
предпринимали попытки «овладеть юным царем и подчинить его своему
влиянию»549.
Если родственников волновали главным образом деловые качества
Николая II, поскольку его мировоззренческие установки, с большей или
меньшей точностью, они могли себе представить, то общество
интересовалось, прежде всего, политическими взглядами монарха (которые
должны были отражаться в ожидавшихся кадровых перестановках):
предположения о них, как правило, служили основанием для достраивания
образа во всех остальных отношениях. Такую молву, которая ходила среди
лиц, которые были так или иначе связаны с правительственными сферами,
можно назвать второй волной слухов. Например, Киреев 24 октября писал
редактору «Московских ведомостей» С.А. Петровскому, что, по его мнению,
несмотря на ожидания «перемен в высших сферах», «пока перемен не будет
никаких», потому как «было бы и неловко начать с изменений». Вместе с тем
Киреев намекал на возможные отставки: он сообщал своему корреспонденту,
что молодой император «не любит» Чихачёва, которому «не может простить
Либавы»550, а также Победоносцева. Общая характеристика нового
императора выглядела у Киреева противоречивой. С одной стороны, отзывы
о Николае II «вообще хороши», в нем «много такта», он «считает
необходимым авторитет, говорит и пишет хорошо», «не без сильного
славянофильского колорита» (последнее обстоятельство виделось адресанту

549
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 138, 143–143 об.; Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч.
С. 116.
550
Имелся в виду разобранный выше вопрос о строительстве нового военно-морского
порта, когда рассматривались два варианта: в Либаве на Балтике – или на Баренцевом
море, в Екатерининской гавани, в районе современного Мурманска.
 219

несомненным достоинством). Но с другой стороны, в письме

воспроизводился диалог одного знакомого Киреева с только что взошедшим
на престол царем. Этот знакомый заметил Николаю II: «Тебя обвиняют в
недостатке характера», – на что тот парировал: «Да ведь ты знаешь, как меня
держали, где же бы я мог показать его?» Киреев уверял Петровского, что
такой разговор имел место на самом деле. По поводу же царской невесты
Киреев слышал «лучшие отзывы»: она «умная, энергичная, хочет
работать»551.
Наконец, третья волна слухов – это то, что говорили об императоре в
широких кругах общества. Именно эту среду имела в виду Богданович, когда
29 октября отметила в дневнике, что в «простонародье» ходят толки: мол,
Николай II «спуску давать не будет», не откажется воевать, если потребуется,
и непременно «поднимет достоинство» страны552. Это пример самых общих и
ничем не подкрепленных суждений.
Наиболее интенсивными были слухи второй волны, поскольку их
создатели и распространители располагали (или считали, что располагают)
какой-то достоверной информацией, на основании которой они создавали
собственные версии.
Обсуждение политической индивидуальности императора
интенсифицировалось с начала ноября. Это было вызвано как первыми
описанными выше публичными выступлениями Николая II, так и появлением
текста, который, как представляется, во многом спровоцировал волну
противоположных в идейном отношении суждений. Этот текст – вышедшая
30 октября в «Московских ведомостях» статья Л.А. Тихомирова «Носитель
идеала». Статья была посвящена памяти Александра III, который и
обозначался подобным образом в названии, однако актуальный и очевидный
посыл текста заключался в другом – в недвусмысленном указании на то, что

551
ОР РГБ. Ф. 224. Карт. 1. Д. 64. Л. 108–108 об.
552
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 21.
 220

идеал самодержавия, заданный покойным монархом, должен стать для его

преемника незыблемым ориентиром. В статье говорилось, что Александр III
остановил губительный для самодержавия процесс, когда при его
предшественнике безусловно нужные реформы проводились таким образом,
что неминуемо вели к ограничению самодержавия, подготавливая «народ к
предполагаемому в будущем народовластию», то есть к уравниванию всех,
что означало бы «культурную смерть». Между тем для подлинной монархии,
примером которой явилось правление покойного царя, «народная воля»
(понятен подтекст использованного словосочетания в свете недавнего
прошлого автора) ничего не значит, потому что такая власть подчиняется
«высшей правде». Власть, соизмеряющая себя с «высшей правдой», может
быть только единоличной (ибо исключительно конкретная личность обладает
совестью и ответственна перед Богом) и неограниченной, так как в
противном случае люди создавали бы помехи для такой неземной
ответственности. Вместо «высшей правды» властитель стал бы подчиняться
«тем или иным интересам»553.
Не исключено, что Тихомирова подтолкнули к написанию этой статьи
в том числе и тревожные слухи, свидетельствовавшие о том, что уже через
несколько дней после кончины Александра III стали предприниматься
попытки подвергнуть ревизии его политическое наследие. Так, 26 октября
Тихомиров сообщил в дневнике о прокламациях, распространявшихся в
Московском университете, и об агитации студентов выйти на демонстрацию
с требованием конституции. А «Русские ведомости» накануне в передовице
ратовали за «правовой порядок»554.
Совершенно очевидно, что тихомировское «недемократическое» (по
сути своей антимодерное) истолкование монархической власти было
неприемлемо не только для западнически ориентированной либеральной

553
Тихомиров Л.А. Носитель идеала // Московские ведомости. 30 октября 1894.
554
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 426.
 221

среды, но и для придерживавшихся славянофильских взглядов (то есть

приверженцев монархии, как раз учитывающей «народную волю»), каковых
даже в числе представителей высшей бюрократии было достаточное
количество555.
В то же время для характеристики действительного, а не
нафантазированного мировоззрения Николая II ценна информация,
приводимая вел. кн. Константином Константиновичем. 7 ноября он записал в
дневнике, что император, по его собственным словам, пролил после
прочтения статьи Тихомирова «несколько слез». В этом он накануне
признался сестре автора дневника – королеве эллинов Ольге
Константиновне, – которая дала ему прочитать эту публикацию «Московских
ведомостей»556. О том, что Николай II по прочтении «Носителя идеала»
«очень умилился» и «у него навернулись слезы», 9 ноября написал
Тихомирову Киреев, который был хорошо знаком и с великим князем, и с его
сестрой557.
«Носитель идеала» стал первым текстом доктринального характера в
происходившей в конце 1894 – начале 1895 г. общественной полемике на
тему будущего России, и вышел он из лагеря сторонников сохранения и
продолжения курса Александра III.
Обычно считается, что резкая отповедь земским деятелям в речи
императора 17 января была спровоцирована поступавшими на высочайшее
имя адресами, в которых собственно и проговаривались надежды, названные
позднее «бессмысленными мечтаниями». Однако исходившие из
либеральных кругов заявления, которые могли не понравиться престолу,
нельзя ограничивать исключительно адресами. Среди них были и

555
Об этом см.: Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.:
проблема законотворчества. С. 37–38.
556
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 147 об.
557
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 428.
 222

нашумевшие публикации в известных периодических изданиях. «Не успело

еще тело Александра III быть предано вечному покою, – писал в
воспоминаниях занимавший в 1905–1907 гг. пост товарища министра
внутренних дел, а потом ставший членом Государственного совета В.И.
Гурко, – как пресса определенного направления поспешила выявить
отрицательные стороны политики Александра III. Застрельщиками явились
толстые ежемесячные журналы, как “Вестник Европы” и даже умеренного
направления “Исторический вестник”. С достаточной прозрачностью указали
эти органы на необходимость изменения политического курса в более
либеральном направлении»558.
Что касается «Исторического вестника», названного в воспоминаниях
Гурко журналом «умеренного направления», то пересмотр смысловых основ
минувшего царствования в нем начинался уже сразу во взятом в траурную
рамку и приуроченном к кончине Александра III редакционном материале
ноябрьского номера559. Ревизия курса Александра III осуществлялась в этом
материале исподволь, путем своего рода смыслового перекодирования
принципиальных основ политики, проводившейся при покойном императоре,
в их смысловые противоположности и объявления общественности, что
никакого отхода от Великих реформ в 1881 г. не произошло, просто
поменялись их формы, но стратегические ориентиры остались незыблемыми,
и сейчас будет продолжено следование в их направлении.
В этом смысле редакционная публикация «Вестника Европы» в разделе
«Внутреннее обозрение» декабрьской книжки была гораздо более прямой и
откровенной560. Этот материал стал в подцензурной печати первым опытом

558
Гурко В.И. Указ. соч. С. 34.
559
Император Александр III. (Руководящая идея его царствования) // Исторический
вестник. Историко-литературный журнал. Т. LVIII. 1894. Ноябрь. С. IV, VI–XVII, XX.
560
Положение дел четырнадцать лет тому назад. Главнейшие меры прошлого
царствования. Русский народ и русское общество в настоящее время, на рубеже двух эпох
 223

уничтожающей и всесторонней критики эпохи Александра III и в этом своем

качестве долгое время оставался единственным. Совершенно очевидно и то,
что прямое обращение к Николаю II после всего того, что было высказано в
адрес Александра III, имело целью повлиять на монарха в определенном
ключе. Публикация не осталась незамеченной общественностью, которая,
несомненно, восприняла выступление «Вестника Европы» – издания вполне
легального – как знаковое, призванное подготовить почву для начала ревизии
императором политического наследия отца.
Массированное зондирование почвы для разворачивания
соответствующей пропагандистской кампании началось еще до похорон
Александра III, и делалось это сначала не в открытую, а опосредованно,
через распространение соответствующих слухов. Мнения о приверженности
Николая II либеральным ценностям стали наполнять информационное
пространство буквально сразу после выхода «Носителя идеала»561.
Так, 4 ноября Богданович отметила в дневнике дошедшую до нее
молву, что император после приема 2 ноября членов Государственного
совета «даст конституцию», так как «это только для начала он говорил, что
пойдет по стопам отца»562.

// Вестник Европы. Журнал истории, политики, литературы. 1894. Т. VI. Кн. 12. Декабрь.
С. 840–853.
561
Не исключено, что определенную роль в провоцировании мнений о том, что молодой
самодержец будет придерживаться именно либерального курса, сыграл Манифест 14
ноября 1894 г. «О всемилостивейше дарованных милостях и облегчениях по случаю
бракосочетания его императорского величества, государя императора Николая
Александровича». См.: ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11035. 14 ноября 1894. В этом
документе действительно много говорится о даровании прощения за различные
преступления или об облегчении участи тех, кто их совершил. Как отмечалось выше, С.В.
Куликов делает из этого вывод о реформаторском характере данного акта, хотя в нем
император все же не вышел за пределы именно царских милостей, которые никоим
образом нельзя смешивать с намерениями тех или иных преобразований.
562
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 27.
 224

Предположение о либеральности нового царя неожиданно косвенным

образом подтвердил и проживавший в эмиграции радикальный публицист
П.Ф. Алисов, который издал брошюру (в пропагандистских целях в ней
указывалось вымышленное место издания – Вольная русская типография в
Лондоне) об Александре III, являвшуюся в идеологическом отношении
зеркальной противоположностью статьи Тихомирова. Автор исходил из того,
что император был отравлен. Покушение на этот раз (в отличие от
катастрофы царского поезда под Борками 17 октября 1888 г., которая, по
мнению Алисова, также была рукотворной) оказалось успешным. На фоне
переполнявшей брошюру уничижительной риторики в адрес самодержавия
подобные суждения выглядели не более чем пропагандистскими приемами.
Однако обращают на себя внимание те фрагменты этого памфлета, в которых
говорилось о Николае II. По словам Алисова, те из представителей верхов,
кому после кончины Александра III был выгоден статус-кво («партия
застенка, мертвой петли»), опасались попадания наследника, «безвольного
полуидиота», под влияние либералов и как следствие – объявления им
конституции. Поэтому основные фигуры этой «партии» затягивали женитьбу
Николая, а также «угрозами» и «мольбами» пытались вынудить его передать
престол брату Михаилу при регентстве дяди – вел. кн. Владимира
Александровича («кретина кровожадного, мракобесца беспробудного»).
Алисов выражал сомнение в том, что новый царь «осмелится» выказывать
«самодержавные замыслы» и «мономаховские замашки»563. То есть сомнения
в том, что Николай II продолжит политику отца, разделяли не только те
либералы, для которых идеалом была эпоха Великих реформ, но и
придерживавшиеся гораздо более крайних взглядов.
Принципиальное отличие воззрений императора от установок его отца
не просто констатировали. Такого отличия ждали, его буквально заклинали, в
том числе и на уровне шуток. М.О. Гершензон, который к тому времени

563
Алисов П.Ф. Указ. соч. С. 5, 14.
 225

окончил Московский университет и занимался исторической публицистикой,

10 ноября записал в дневнике со слов близкого товарища по Московскому
университету В.А. Маклакова (в будущем – видного кадетского деятеля), что
накануне перед панихидой по Александру III актеров императорских театров
М.П. Садовский, игравший в Малом театре, во всеуслышание произнес
каламбур: «Да, помолимся, чтобы Николай Второй не был вторым
Николаем». Автор дневника отметил, что «эта острота» разошлась по
Москве. Публикатор дневника Гершензона приводит в комментарии
стихотворную версию каламбура из пропагандистской брошюры публициста
Л.Г. Жданова о Николае II, изданной в 1917 г.:

Смущенные Рока игрой,

Теперь одного мы желаем:
Чтоб царь Николай наш Второй –
Нам не был «вторым Николаем»!564.

Примечательно, что на самом деле все было ровно наоборот. Николай

II демонстрировал свое крайне почтительное отношения к прадеду и даже
произносил каламбур, обратный приведенному выше: «Я хочу быть не
только Николаем II, но и вторым Николаем». Об этом – правда, полгода
спустя после рассматриваемого времени – сообщил в дневнике Киреев565.
Много фактов, характеризовавших состояние общественного мнения в
первой половине ноября, приводил в своих воспоминаниях Савельев,
который, прибыв в Петербург для участия в похоронах Александра III,
погрузился в атмосферу столичных слухов о новом императоре.
Помимо Чихачёва и Победоносцева, Николаю II приписывалась
нелюбовь к Воронцову-Дашкову и Ванновскому. При этом уточнялось: царь

564
Дневниковые записи М.О. Гершензона (1894–1895, 1906/1907). С. 21.
565
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 17 об.
 226

не жаловал военного министра за то, что тот якобы относился к Николаю, в

бытность его наследником, «недостаточно почтительно», а Победоносцева –
«за ханжество и стремление преследовать другие вероисповедания».
Активно обсуждались и личные качества Николая II. Савельев
приводил слова «сослуживцев» наследника по Преображенскому полку, в
частности Нейдгардта, в соответствии с которыми император лишь
производил впечатление «бесхарактерного», в то время как в
действительности характер у него «довольно независимый и даже упрямый».
Доказательством тому называли ответ царя дяде – вел. кн. Владимиру
Александровичу, – который после кончины Александра III «вздумал давать
советы» племяннику. На это император, по слухам, ответил, что «вовсе не
так глуп, как его считают, и знает и без этих советов, что ему надо делать».
(Правда, следует заметить, что мнение о «бесхарактерности» Николая II
появилось в обществе гораздо позже, никак не в первые две недели после его
восшествия на престол.)
Царя называли «беспристрастным»: например, «сослуживцы-
офицеры», находившиеся с ним в дружеских отношениях, когда он был еще
наследником, не могли рассчитывать на «какое-либо служебное
преимущество». Когда же Николай стал царем, в его общении с
преображенцами «исчезла всякая фамильярность».
Императору приписывались слова, которые тот якобы произнес при
восшествии на престол: мол, это бремя он взял на себя «не с охотой», «не
искал царства», но принимает его «в силу закона» и «помимо» желания и
воли. При этом новый царь, как говорили в обществе, «отклонил всякие
чрезвычайные меры» собственной охраны.
Савельев передавал слова, сказанные ему в начале ноября 1894 г.
издателем и редактором газеты «Русская жизнь» А.А. Пороховщиковым,
который уверял собеседника, что императрица Мария Федоровна «смягчала»
деятельность Александра III и оказывала на него «большое влияние». «Не
будь ее», – уверял Пороховщиков, – покойный император стал бы «Павлом
 227

III», в смысле – «подобным Павлу I». Пороховщиков утверждал, что молодой

царь на самом деле отказался от «всяких мер» собственной охраны, он не
усматривал «надобности» в подобных действиях, считал их бесполезными,
вспоминая гибель деда, которого «не уберегли». В конце концов, якобы
замечал царь, он просто сам готов уйти, «если есть недовольство в
обществе». Пороховщиков ссылался на высокопоставленное лицо, которое
ему сообщило о скорой отмене чрезвычайной и усиленной охраны.
Передавалось, «будто бы» Николай II с невестой «запросто» ездит и ходит по
Невскому проспекту, а возле Аничкова дворца, в котором он проживает,
передвигаются «беспрепятственно, чего ранее не было». И в этом виделось
проявление «доверия» монарха к общественности.
По словам Савельева, в те дни «ожили надежды», что облегчится
положение печати. Бывший народник А.И. Иванчин-Писарев, входивший на
момент начала нового царствования в редакцию журнала «Русское
богатство», передавал мемуаристу слова цензора: дескать, сейчас «самый
благоприятный момент», чтобы ходатайствовать об отмене предварительной
цензуры этого издания. Сам же Иванчин-Писарев отмечал, что в журнале
«гораздо легче» стали утверждаться запланированные публикации. Он и его
коллеги из «Русского богатства» просили Савельева по возвращении в
Нижний Новгород передать проживавшему там В.Г. Короленко, что теперь в
Нижнем «очень легко» получить разрешение на издание газеты –
несколькими месяцами ранее неблагонадежному писателю в этом было
отказано. Но перед отъездом Савельева из Петербурга в Нижний Новгород 16
ноября Иванчин-Писарев передал ему, что цензор посоветовал подождать с
этой инициативой до января, так как раньше «никаких изменений не
предполагается».
Савельеву 16 ноября, в день его отъезда из столицы, в редакции
«Русского богатства» сообщили слух, что якобы через Воронцова-Дашкова
Николай II «дал понять» журналисту «Нового времени» Е.Л. Кочетову свое
желание, чтобы печать предоставила царю «возможность обратиться к ней с
 228

каким-нибудь рескриптом». Возможно, этот или какой-то похожий слух

подтолкнул сотрудника газеты «Новости» Г.К. Градовского к подготовке
литературной петиции, о чем будет сказано ниже.
Савельев возвращался в Нижний Новгород через Москву. В
Первопрестольной он узнал, что тамошние студенты составляли петицию о
необходимости возвращения к университетскому уставу 1863 г. Профессора
же призывали их не торопиться и ничего не предпринимать до января. Как
будет показано ниже, в довольно скором времени такая позиция профессуры
изменилось на прямо противоположную.
Мемуарист отмечал, что по сравнению с последними годами
Александра III «дышать стало немного легче». Чиновники МВД «ободряли»
хлопотавших за своих родственников, проходивших по политическим делам,
что выйдет некий манифест, который возвестит «льготы, каких не ожидают».
Примерно о том же самом Савельеву рассказывал Иванчин-Писарев со слов
оперного певца Н.Н. Фигнера, который пытался облегчить участь сестры,
В.Н. Фигнер, сидевшей в Шлиссельбурге566.
Маклаков в эмиграции обращал внимание на общественный резонанс,
вызванный отказом Николая II от усиленных мер охраны во время
бракосочетания 14 ноября. Это дало основание упоминавшемуся выше
Пороховщикову объявить в «Русской жизни» 14 ноября «концом
средостения». Маклаков приводил распространившиеся слухи: якобы
Николай II «тяготился охраной», гулял без ее сопровождения, а в Варшаве
говорил на французском языке, «чтобы не задеть поляков». «Вполголоса»
передавали «радужные слухи»: мол, сановники в предчувствии «крутых
изменений» «забегали», а Государственный совет подготовил меморию об
отмене телесных наказаний крестьян. Не осталась без внимания и
публикация либеральных «Русских ведомостей», которые превозносили
молодого императора за сделанные им отметки на докладе, касавшемся

566
Савельев А.А. Указ. соч. С. 98–100.
 229

народного просвещения. Поэтому в Москве на банкете 20 ноября по поводу

30-летия судебных уставов выступления «были полны оптимизма»567.
Таким образом, общественность в Петербурге и Москве была
буквально наэлектризована слухами о скорых послаблениях. Похоже, такие
ожидания стали в обеих столицах массовыми. 26 ноября Богданович
зафиксировала в дневнике: «многие» рассчитывают на то, что новый
император станет придерживаться «либерального направления»568.
Что касалось реформ, то о них судачили не просто как о каких-то
косметических преобразованиях. Так, 30 октября Богданович записала в
дневнике, что в столице говорят о предстоящем назначении Милютина
канцлером, а также министром иностранных дел. При этом она особо
выделила слух, будто, умирая, Александр III поручил бывшему военному
министру «руководить сына»569. Через какое-то время разговоры о якобы
намеченном призвании Милютина на высокую государственную должность
дошли до самого проживавшего в своем крымском имении отставного
руководителя военного ведомства. 30 ноября он сообщил в дневнике о
нескольких полученных им письмах, явившихся следствием молвы о будто
бы состоявшемся назначении бывшего военного министра канцлером. Некая
дама направила Милютину прошение на имя Николая II и просила передать
его «в собственные руки» императора. Художник и скульптор М.О.
Микешин извещал адресата, что посвятил ему «какой-то составленный им
проект памятника», а также написанную по случаю возращения Милютина
во власть кантату. Причем письмо Микешина было адресовано
непосредственно в императорскую резиденцию – Аничков дворец.
«Потешило» отставника и послание из Америки от эмигрировавшего туда
русского еврея, который выражал радость в связи с «мнимым назначением» и

567
Маклаков В.А. Указ. соч. С. 131–132.
568
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 52.
569
Там же. Л. 22.
 230

считал новую должность Милютина «знамением радикального поворота»

правительственной политики570.
В конце декабря Богданович изложила в дневнике высказывания
воспитателя старших сыновей Александра III Даниловича в передаче своего
собеседника Самойловича. Бывший наставник Николая II был убежден, что
«у молодого царя очень широкий взгляд», «он будет либерального
направления» и «поведет Россию по пути прогресса». Данилович считал
своего воспитанника «гораздо умнее отца», пребывал в убеждении, что он
«подготовлен тщательно, а покойный царь нисколько не был подготовлен», и
«ему помогал один здравый смысл». По словам генерал-адъютанта, молодой
император не являлся «поклонником» учреждения земских начальников, и
«при нем эта реформа не продержится». Данилович вспоминал: «Покойный
царь тогда по этому вопросу согласился с меньшинством, а с большинством
цесаревич подал свой голос»571. Любопытно, что муж хозяйки салона
придерживался на сей счет обратного мнения: «царь не будет либерального
направления», и «он уже это выказывает теперь же на деле»572.
Если либералы после выхода декабрьского «Вестника Европы»
торжествовали, то их оппоненты в одночасье почувствовали себя
неуверенно. 16 декабря управляющий Дворянским и Крестьянским
поземельным банками и одновременно литератор А.А. Голенищев-Кутузов в
письме к Тихомирову свидетельствовал о начавшемся в столице «некотором
шатании мыслей», имея в виду публикацию в «Вестнике Европы». Для
противодействия этой «кампании», считал он, следует «громко и часто
повторять» мысли, изложенные в «Носителе идеала»573. «Либералы
зашевелились», – записал в дневнике 19 декабря Тихомиров, подразумевая в

570
Милютин Д.А. Указ. соч. С. 338.
571
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 82.
572
Там же. Л. 82 об.
573
РГАЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Д. 150. Л. 3.
 231

том числе публикацию «мерзейшего обозрения» царствования Александра III

в «Вестнике Европы»574.
Понимая, что публикация «Вестника Европы» – это реакция
либерального лагеря на его «Носителя идеала», Тихомиров принял вызов:
через месяц после выхода этого «манифеста» апологетов Великих реформ, в
январском номере «Русского обозрения», он ответил на критику в адрес
покойного императора и его дела. Он отметил, что при Александре III
русские люди «снова увидели себя великою историческою нацией» (эта
мысль перекликалась с процитированным выше упоминанием Богданович о
ходившем в «простонародье» мнении, что Николай II «поднимет
достоинство» России). Однако, несмотря на то, что «с высоты трона»
молодым царем было четко указано на верность «заветам» его отца575,
возникла тревога за будущее всего дела Александра III. Прошедшее
царствование было настолько непродолжительным, что взгляды
«многочисленных деятелей образованного класса», утративших
«национальное русское чувство», не успели за это время исправиться. Уже
налицо «попытки либеральной реакции» «изгладить в умах» «впечатления
прошлого царствования», например, путем представления эпохи Александра
III как времени продолжения «реформ», а также сведением заслуг почившего
императора к одному «миролюбию» (здесь публицист, очевидно, имел в виду
редакционную статью ноябрьской книжки «Исторического вестника»).
Тихомиров подчеркивал, что помимо такого рода «затушевки»
«важнейшего смысла» царствования Александра III «старые язычники
либерализма» перешли и к его «прямому отрицанию», примером чему стала
публикация в декабрьском «Вестнике Европы». В ней «предметом

574
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 431.
575
Тихомиров делал прямую отсылку к Манифесту 20 октября 1894 г., в котором новый
император давал «священный обет перед Лицом Всевышнего», вспоминая «заветы
усопшего родителя». См.: ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.
 232

исторических перевираний» стала главная очевидность – «разница в

способах правления» Александра II и Александра III. При отце все с
неизбежностью шло к трансформации «самого образа правления», а при сыне
– к его возвеличиванию. Из материала «Вестника Европы» следовало, что к
концу царствования Александра II Россию вовсе и не требовалось спасать:
надо было «только закончить реформы». И в этом смысле эпоха Александра
III «ровно ничего» после себя не оставила, а «все хорошее» явилось лишь
«отблеском предыдущего». Перечислив все главные претензии «Вестника
Европы» к минувшему царствованию, журналист делал саркастический
вывод, что страна «не погибла еще только потому, что сохранилась
возможность упразднить все сделанное покойным императором». То есть в
картине, которая предстает на страницах «Вестника Европы», в
действительности «все неверно, все ложно».
Тихомиров прямо указывал на главную проблему царствования
Александра II. По его словам, император хотел провести реформы, при этом
не ликвидируя самодержавия, а «господствовавшие умственные течения»
были убеждены в том, что нельзя благоустроить страну, если верховная
власть сохранится в прежнем виде. Причем не было принципиального
отличия между революционерами и либералами по вопросу о будущем
самодержавия: первые рассчитывали начать с его упразднения, а вторые
предполагали этим закончить. Таким сходством объяснялась живучесть
революционеров: их отлавливали, но они вновь появлялись, вызываемые к
жизни «господствовавшей повсюду либеральной пропагандой». Слабость же
правительства при Александре II заключалась в его двойственной позиции:
оно балансировало между двумя противоположными идеалами –
«народными» и «передовой интеллигенции», причем «либералы» оказывали
на «правительство» сильное влияние.
Поэтому, заключал автор, самодержавие «как принцип» «уже было
упразднено» «в духе реформ» и «в сознании передового мнения», и
бунтовали вовсе не из-за каких-то негативных сторон жизни, а вследствие
 233

того, что такое поведение предполагалось «самой идеей реформы, как она
понималась господствовавшим слоем образованного класса». Если бы даже
«доктринеры либерализма» смогли «вырвать у государя конституцию», то
она не удовлетворила бы тех, кто ориентировался на «страсти толпы».
Александр III осознал недопустимость этих «опасных требований» и «начал
править как самодержец». Журнал же «Вестник Европы» «тщательно
собирает» любые свидетельства, способные «возбудить сомнение в
благотворности» царствования Александра III576.
Тем временем в декабре 1894 г. противостояние в общественном
мнении стало выливаться в конкретные действия. Все началось с событий в
Московском университете. 30 ноября студенты освистали В.О. Ключевского
за его речь об Александре III. Университетский суд отреагировал на это
исключениями, студенты ответили волнениями, полиция стала производить
высылки, и тогда на защиту студентов поднялась профессура, которая 16
декабря даже подала соответствующую петицию московскому генерал-
губернатору вел. кн. Сергею Александровичу577.
Обращает на себя внимание тот факт, что настроения в среде
московского студенчества изменились менее чем за два месяца. Это наглядно
прослеживается по записям в дневнике Тихомирова. 26 октября, сетуя на то,
что студенты, по слухам, «постыдно плохо» собирают деньги на венок
Александру III, журналист сначала выразил недоумение, почему профессора
не повлияют должным образом на своих подопечных, но затем задался
многозначительным вопросом: «Или, может быть, они-то и влияют?» Но уже
через пять дней он с отрадой сообщал, что в итоге студенты все-таки
поднесли «прекрасный венок», «огромное большинство» их не поддержали

576
Тихомиров Л.А. Перед новым годом // Русское обозрение. Литературно-политический и
научный журнал. 1895. Январь. С. 358–360, 362–369.
577
См.: Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859–
1904). Рязань, 2001. С. 131–132; Воспоминания профессора В.И. Герье. 1894 год в истории
Московского университета. С. 131–152.
 234

беспорядки, а «буянов даже поколотили». 13 ноября он описал одну из

«любопытных сценок», как студенты «исколотили» сотрудника «Русских
ведомостей» – либерального публициста В.Е. Ермилова, – упрекавшего их за
поднесение венка и называвшего «изменниками». Но уже 19 декабря, после
истории с петицией московской профессуры, он сделал запись о брожении,
перекинувшемся от студентов к профессуре, и о сообщении Голенищева-
Кутузова из столицы, что там наблюдается «шатание умов» («шатание
мыслей», как процитировано выше). «Оно везде начинает замечаться», –
тревожно заключил Тихомиров578.
В самом конце 1894 г. группа литераторов, считавшихся
прогрессивными, решила обратиться к императору с петицией, в которой
критиковалось действовавшее на тот момент законодательство о печати и
содержался призыв существенно облегчить цензурные и иные
ограничения579. Этой инициативой руководил упоминавшийся выше
Градовский. Причем журналист действовал весьма грамотно: он попытался
заручиться поддержкой лиц, близких к престолу. Переписка Победоносцева с
начальником Главного управления по делам печати МВД Феоктистовым
проливает свет на эту историю.
14 января Феоктистов сделал в дневнике запись о полученном от
министра народного просвещения Делянова известии, что в журналистской
среде возникла инициатива подать императору петицию о «невыносимом»
положении русской печати, испытываемом ею «тяжком гнете» и
необходимости изменения «в духе либеральном» действующего цензурного
устава. Делянов сообщил Феоктистову, что во главе этой инициативы стоит
сотрудник «Новостей», названных министром «польско-жидовской газетой»,
Градовский, который, как говорят, собрал около сотни подписей. Лица,
стоявшие за этой петицией, стали искать подступы к царю и в качестве

578
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 427–428, 431.
579
Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. С. 237–240.
 235

одного из возможных вариантов обратились к бывшему царскому

воспитателю генералу Даниловичу, а последний якобы «не поколебался
выразить согласие». Феоктистов, зная, что у Даниловича были «хорошие
отношения» с Победоносцевым и что последний в свое время рекомендовал
генерала в воспитатели наследника, обратился к обер-прокурору за
разъяснениями «упомянутого казуса».
По-видимому, Феоктистов сделал эту дневниковую запись как
разъяснение и подведение итогов истории, которая уже состоялась, потому
что к 14 января он уже получил письмо от Победоносцева, датированное 8
января. В нем обер-прокурор сообщал, что в день написания этого письма он
специально был у Даниловича и генерал рассказал ему следующее.
«Недавно» его посетил «один из знакомых», который завел беседу о «чем-то
в этом роде» – в смысле на тему, близкую к начинанию Градовского, – но
затронул вопрос о «пересмотре правил иностранной цензуры», причем
«склонял» Даниловича предпринять «какое-то действие». Как
представляется, столь неопределенные и туманные высказывания генерала
объяснялись не его нежеланием откровенничать с Победоносцевым, а общим
физическим состоянием: Данилович, заметил обер-прокурор в письме к
Феоктистову, – «совсем слепой», «ни читать, ни писать не может», поэтому
«уклоняется от всякой в этом роде деятельности». Однако, несмотря на
затрудненное восприятие действительности, генерал отказал «знакомому»,
назвав полученное предложение «не его делом», посоветовав переадресовать
«заявление этого рода» Дурново и порекомендовав в такого рода
«заявлении» изложить «способы, как оградить от наплыва вредных и
возмутительных книг и памфлетов». (То есть продемонстрировал свое
идеологическое неприятие дела, с которым пришел к нему «знакомый»;
правда, непонятно, сделал ли он это по рассеянности своего сознания или
преднамеренно.) Победоносцев подытоживал разговор с Даниловичем
выводом, что история с предполагаемой петицией раздута Градовским: это
либо пущенная им «сплетня», либо проявление его «самохвальства».
 236

Феоктистов процитировал в дневнике письмо Победоносцева и

заключил: «Вероятно, попытки будут повторяться; для наших так
называемых радикалов важнее всего овладеть печатью, кто же этого не
понимает»580.
Издатель Л.Ф. Пантелеев спустя почти двадцать лет после истории с
подготовкой литературной петиции вспоминал, как он пытался привлечь к ее
подписанию «имена с некоторым авторитетом и значением в глазах высшей
власти». Среди них был известный философ и литературный критик Н.Н.
Страхов. Поначалу он в целом поддержал идею и даже согласился поставить
свою подпись, однако затем передумал. Объясняя свой отказ, Страхов
дипломатично указал Пантелееву, что изложил бы петицию иначе, к тому же
имеющийся состав подписантов «очень односторонен». Но, по-видимому,
главная претензия критика заключалась в другом. Страхов отметил идейную
предвзятость петиции. По его словам, выходило, что писатели указывали на
мешающие им «стеснения», умалчивая при этом об их причинах. Страхов
считал, что посыл петиции фактически сводится к утверждениям: «мы хотим
управлять общественным мнением в России, а нам мешают», «мы себе
позволяем полную свободу мыслей, а потому государство должно вести себя
относительно нас строго юридически». Страхов саркастически замечал, что в
петиции следовало бы упомянуть о «благе самой литературы, самой мысли и
истины», к тому же «не так глухо должно быть сказано о благе России, как
это сделано в петиции»581.
Литературная петиция была подана на высочайшее имя, для ее
рассмотрения было учреждено Особое совещание в составе министров
внутренних дел и юстиции, а также обер-прокурора Синода, которое в марте
1895 г. признало ее «не заслуживающей вовсе удовлетворения»582. Но в

580
Письма К.П. Победоносцева к Е.М. Феоктистову. С. 554–555.
581
Пантелеев Л.Ф. Указ. соч. С. 258–259.
582
Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. С. 240.
 237

контексте рассматриваемой проблемы общественных настроений конца 1894

– начала 1895 г. петиция стала чрезвычайно важным событием: она
свидетельствовала о том, что либеральные ожидания стали
трансформироваться в определенные действия, призванные материализовать
накапливавшиеся на протяжении ноября и декабря надежды на перемены.
Следующей попыткой подтолкнуть власть решительно отказаться от
наследия предыдущего царствования как раз и стала история с подачей на
имя Николая II земских адресов и – как итог – выступлением императора 17
января с ясным обозначением своей политической позиции. Несмотря на
неоднократные обращения исследователей к этому выступлению, некоторые
связанные с ним вопросы до сих пор остаются спорными.
И.С. Розенталь во введении к публикации чернового и итогового
вариантов императорской речи обозначает два основных проблемных узла
темы. Первый из них – текстология известных редакций текста,
адресованного депутациям. Названный узел является ключевым – он
непосредственно предопределяет возможность существования другого узла,
связанного с историей создания речи и ее авторством583. Именно второй узел
обычно приковывал к себе преимущественное внимание историков. В.Л.
Степанов приводит подробный обзор суждений об авторстве царского
обращения к депутациям584.
И.С. Розенталь считает, что напечатанный впоследствии в
«Правительственном вестнике» текст речи не совпадает с тем, что император
сказал в своем устном выступлении. Помимо «утраченного» (как полагает
исследователь) оригинала выступления, а также версии из
«Правительственного вестника», еще имелся своего рода «промежуточный

583
«Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты
речи Николая II 17 января 1895 г. С. 214–218.
584
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 155–156.
 238

вариант», то есть «запись того, что услышали из уст Николая II собравшиеся

в Зимнем дворце». «Промежуточный вариант», предъявленный его
издателем, оказался, по мнению последнего, рабочей версией редактора
«Правительственного вестника» К.К. Случевского. Он представляет собой
машинопись с резолюцией Воронцова-Дашкова («Напечатать в
“Правительственном вестнике”») и с пометкой рукой Случевского о том, что
речь является «записанной со слов» и «собственноручно» «исправленной»
главой МВД Дурново. Историк следующим образом объясняет пометку
Случевского. Некий чиновник со слов записал речь императора, затем ее
отредактировал Дурново, после чего Воронцов-Дашков переслал новую
версию в редакцию «Правительственного вестника».
Приведенная реконструкция, по мысли И.С. Розенталя, позволяет
иначе взглянуть на проблемный узел об авторстве императорской речи и о
том, как над ней велась работа. Исследователь называет двух лиц, которые
потенциально могли быть ее составителями, – Победоносцева (публикатор
указывает, что это «наиболее распространенная в литературе версия») и
Дурново. Что касается последнего, то доказательством его непричастности к
составлению текста царского выступления считалось свидетельство
германского посла фон Вердера. Спустя две с лишним недели после приема
депутаций он опроверг принадлежность речи перу министра внутренних дел.
Однако экземпляр Случевского убедительно свидетельствует о том, что
руководитель МВД «все-таки имел отношение к составлению
окончательного варианта речи, по меньшей мере как редактор». Допущение
того, что Дурново мог быть автором речи или ее соавтором, становится
поэтому «более весомым». И.С. Розенталь считает, что министр отталкивался
от некоего «первоначального текста», с которым сверял сделанную со слуха
запись.
В подтверждение версии о привлечении Дурново к работе над речью
Николая II исследователь ссылается на уверенность в этом факте
современников. Такая уверенность проистекала из того, что министр
 239

внутренних дел регулярно и плотно контактировал с земцами,

приезжавшими в столицу. К тому же в многочисленных сатирических
стихотворениях, посвященных приему 17 января, их авторы не называли
«никого другого, кроме царя и Дурново». В свете сказанного слова из
дневника Киреева (приводимые И.С. Розенталем в передаче Ю.Б. Соловьёва)
о том, что речь оставила «впечатление самое удручающее» «из-за глупого
Дурново», историк воспринимает как еще одно доказательство ее выхода из-
под пера министра.
Наконец, издатель рабочего варианта Случевского фактически
отвергает авторство Победоносцева, так как отсутствует документальное
подтверждение (в отличие от истории с Манифестом о незыблемости
самодержавия) работы обер-прокурора над речью 17 января 1895 г.
Дополнительным аргументом в пользу такого мнения И.С. Розенталь
называет частоту аудиенций Победоносцева и Дурново. В период с похорон
Александра III 7 ноября 1894 г. и до выступления в Зимнем дворце 17 января
1895 г. обер-прокурор посетил императора «всего четыре раза – 12, 17, 30
декабря и 10 января», а министр внутренних дел «являлся с докладами
еженедельно»585.
Исследователь ссылается на известные источники и работы по
рассматриваемой теме. Однако историк ничего не говорит о кандидатской
диссертации И.В. Лукоянова. Между тем в этой работе упоминаются три
документа, которые опровергают изложенную концепцию. К сожалению,
документы именно практически только упоминаются – без развернутого
использования, что, безусловно, обогатило бы приведенный в диссертации
взгляд на текстологическую проблему586.

585
«Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты
речи Николая II 17 января 1895 г. С. 215–218.
586
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX –
начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. С. 50–51.
 240

Первый документ – датированное 12 января 1895 г. письмо обер-

прокурора к московскому генерал-губернатору587. Второй документ –
написанный рукой Победоносцева (и находящийся в его личном фонде в
РГИА) черновик царской речи 17 января588. Этот черновик во многом
совпадает с тем, что произнес Николай II на приеме депутаций. Наконец,
третий документ – отложившийся в фонде Воронцовых-Дашковых в РГИА и
записанный рукой императора текст его выступления, который слово в слово
совпадает с вариантом, опубликованным впоследствии в
«Правительственном вестнике»589. То есть оригинал обращения к депутациям
нельзя считать «утраченным», как полагает И.С. Розенталь. Анализ трех
названных материалов, а также некоторых других – не упоминаемых им –
источников (в частности, также находящейся в фонде Воронцовых-
Дашковых в РГИА копии всеподданнейшего доклада Дурново) позволяет
предложить иную реконструкцию предыстории выступления Николая II 17
января 1895 г.
Начать следует с разбора письма Победоносцева к Сергею
Александровичу. Письмо это пространное, и прежде чем перейти к
изложению кульминационного момента послания – аудиенции у императора,
– обер-прокурор охарактеризовал политическую ситуацию, стремительно
складывавшуюся за прошедшее после кончины Александра III время.
Общественная атмосфера гальванизирована радикальными настроениями.
«Всюду поднялись, – писал Победоносцев, – как болотные миазмы поутру,
нелепые, но упорно повторяемые слухи, что новое царствование будет
либеральнее, что готовятся реформы»590. Как показано выше, подобные

587
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 91–95.
588
РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 23. Л. 109.
589
Там же. Ф. 919. Оп. 2. Д. 609. Л. 1.
590
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 91.
 241

оценки происходившего соответствовали действительности и основывались

на высказывавшихся тогда мнениях. Причем мнения эти исходили из кругов,
весьма приближенных к престолу. Такое обстоятельство способствовало
восприятию указанных слухов как достоверных фактов, что не могло не
беспокоить обер-прокурора. Победоносцев отмечал и другие причины,
способствовавшие, по его мнению, стремительному нарастанию домыслов о
политическом направлении нового царствования. Он считал, что иллюзии о
будто бы неминуемой либерализации вызваны в том числе и «политической
неизвестностью личности цесаревича в минувшее царствование», и
пересудами о поведении наследника (обер-прокурор имел в виду роман с
Матильдой Кшесинской)591.
В сложившейся ситуации верховная власть объективно, а не в силу
надуманных главой Синода причин была поставлена перед выбором. Либо
промолчать – и тем самым дать еще более обильную пищу для самых
фантастических предположений о том курсе, который станет проводить
Николай II. Либо выступить и предельно четко изложить политическое кредо
нового царствования.
Обер-прокурор также сообщил московскому генерал-губернатору, что
имел с министром внутренних дел разговор по поводу адреса тверского
земства. По словам Победоносцева, Дурново «с недовольным видом» сказал,
что «слышал» об адресе, но официально обращение тверских земцев ему еще
не было представлено. На реплику обер-прокурора о том, что оказавшегося в
составе депутации Ф.И. Родичева «следовало бы устранить», министр
внутренних дел возразил: «Нельзя делать из них врагов государю». Под
«ними» глава МВД подразумевал Родичева и «подобных ему»592.
Неизвестно, когда именно состоялся этот разговор между
Победоносцевым и Дурново. Дело в том, что последний на момент

591
Там же. С. 91–92.
592
Там же. С. 92.
 242

написания обер-прокурором письма к Сергею Александровичу уже как

минимум несколько дней был в курсе дела с тверским земством. 11 января
министр внутренних дел подал Николаю II всеподданнейший доклад. В нем
подробно освещались вопрос об адресе тверских земцев, а также история
представления «сословными и общественными учреждениями Тверской
губернии» аналогичных коллективных заявлений. В заключительной части
доклада Дурново предлагал императору предпринять в сложившейся
ситуации конкретные персональные решения593.
Следует подчеркнуть, что министр внутренних дел изучил текст
адреса. Об этом он прямо сообщал в докладе, отметив, что не считает
допустимым «повергать на всемилостивейшее благовоззрение» тверской
адрес, а потому – как следовало из такого заявления – берет на себя
ответственность доложить о нем и наметить возможные для верховной
власти способы отреагировать на него594. Дурново предложил объявить
выговор нескольким лицам – исправляющему должность председателя
Тверского губернского земского собрания и некоторым уездным
предводителям дворянства. Министр также призывал императора запретить
губернскому гласному Родичеву «участвовать в сословных и общественных
собраниях и выборах и подвергаться избранию на оных»595. Николай II
возвратил доклад с резолюцией: «Согласен». Ниже этой резолюции
император прокомментировал свое решение: «Я чрезвычайно удивлен и
недоволен этою неуместною выходкою 35 гласных губ[ернского] зем[ского]
собрания. Хорошо тоже смотрят уездные предводители»596. Доклад,
вероятно, был представлен императору 12 января. Судя по дневнику Николая
II, именно в этот день он принимал Дурново597.

593
РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 598. Л. 1–2 об.
594
Там же. Л. 1 об.
595
Там же. Л. 2 об.
596
Там же. Л. 1.
597
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 181.
 243

Получается, что Победоносцев ничего не знал о докладе министра

внутренних дел. Напрашивается наиболее естественное объяснение
замалчивания руководителем МВД дела с тверским адресом в беседе с обер-
прокурором. Можно предположить, что Дурново хотел оставаться
единственным информатором Николая II о земских делах в свете
приближавшегося приема депутаций. Поэтому в разговоре с
Победоносцевым он сделал вид, что не в курсе вопроса и даже более того –
не склонен нагнетать излишние страсти и выставлять тверских земцев
врагами престола. В пользу именно такой трактовки свидетельствует и
нескрываемая тревога в письме обер-прокурора к Сергею Александровичу по
поводу того, что никто всерьез не готовится к предстоящему приему
депутаций: «Депутации съезжаются сюда – и я не знаю, как весь этот прием
устроится с подношениями и адресами». Победоносцев указывал, что
отдельные адреса – например, тверской или тульский – были откровенно
«нагло написаны». И может так оказаться, что по недосмотру подобные
коллективные обращения «допустят до государя – пожалуй, еще читать
станут». Обер-прокурор сомневался в способности Дурново организовать все
должным образом: по его словам, министр «ничего не понимает в деле
литературы и культуры – и всего боится». Победоносцев считал гораздо
более правильным решением в сложившейся обстановке нанести
превентивный удар: чтобы император заранее ознакомился с адресами, «за
неприличие» того или иного адреса «исключил бы из приема
соответственную депутацию – это сразу дало бы острастку»598.
Однако не следует торопиться с утверждением, что обер-прокурор не
был осведомлен о всеподданнейшем докладе Дурново. Пока что стоит
отметить очевидное намерение Победоносцева представить министра
внутренних дел в неприглядном свете – как не владеющего ситуацией и

598
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 94, 92.
 244

неспособного предотвратить неудобный для императора казус, который мог

бы случиться во время приема из-за бездействия главы МВД.
Так, повышая тревожный градус своего письма к московскому генерал-
губернатору, обер-прокурор подошел к главному. Победоносцев поведал
Сергею Александровичу, что был у императора утром 10 января, с
сожалением заметив: «Но много ли скажешь и объяснишь в какие-нибудь
двадцать минут между возвращением с прогулки в саду и очередным
докладом дожидающегося внизу министра?»599 Отмеченные автором письма
обстоятельства его аудиенции в тот день подтверждаются записью в
дневнике Николая II за 10 января: «Погуляли недолго, т[ак] к[ак] ко мне
зашел К.П. Победоносцев. После вторичного кофе у Мама принял
Ванновского и многих представляющихся»600.
Несмотря на то, что на аудиенцию обер-прокурора было отведено
мизерное время, он, судя по тому, как это описано в письме, успел изложить
императору свой совет. Победоносцев начал с того, что указал на
принципиальное отличие переживаемого момента от первых недель
царствования Александра III. Тогда «ввиду явной интриги и огласившихся
уже проектов представительного собрания, которое интрига усиливалась
навязать молодому государю», издание Манифеста 29 апреля 1881 г.
выглядело обоснованным шагом. Теперь такой необходимости нет. Однако
потребность в неком демонстративном жесте со стороны самодержца
очевидна. Победоносцев предложил Николаю II следующий сценарий.
«Будет прием многочисленных депутаций», – начал объяснять обер-прокурор
свой план. По окончании приема можно было бы «собрать в особую комнату
всех предводителей дворянства и сказать им твердое слово, которое потом
огласилось бы». Победоносцев даже «на всякий случай» оставил императору
проект такого «твердого слова». Царь же не сказал в ответ обер-прокурору

599
Там же. С. 93.
600
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180.
 245

«ни да, ни нет и оставил бумажку у себя». С явной неуверенностью в том, как
все сложится на самом деле, глава Синода подвел итог аудиенции: «Что из
этого выйдет – не знаю»601.
К письму приложен написанный рукой Победоносцева проект речи,
которую он призывал произнести перед дворянскими предводителями. Ввиду
принципиальной значимости текста для предлагаемой реконструкции
представляется целесообразным привести этот проект целиком. «Я рад был
слышать от вас заявления верноподданнических чувств, – говорилось в
проекте, – верю искренности этих чувств: они и не могут быть иными у всех
истинно русских людей, глубоко сознающих, что благо народа утверждается
на единении всех сословий с самодержавной властью государя. Но мне
известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях
голоса людей, увлекавшихся безумными мечтаниями об участии
представителей земств в делах внутреннего управления. На вас, господа
предводители дворянства, лежит обязанность предупреждать все подобные
мечтания, гибельные для России, и не допускать публичного их выражения.
Все должны знать, что я, посвящая все свои силы благу России, буду держать
знамя самодержавия столь же твердо, как держал его в Бозе почивший мой
родитель»602.
Даже беглое сравнение приведенного проекта с произнесенной
императором 17 января речью убедительно свидетельствует, что
выступление царя стало исправленным вариантом предложенного
Победоносцевым текста. Замена Николаем II слова «безумные» на
«бессмысленные» применительно к мечтаниям лишний раз подтверждает,
что император работал именно с проектом обер-прокурора. Кстати, в
первоначальном черновике проекта к слову «мечтания» вообще не

601
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 93.
602
Там же.
 246

предлагалось никакого определения: «Но мне известно, что в последнее

время слышались в некоторых зем[ских] собраниях голоса людей,
увлекавшихся мечтаниями об участии представителей земства в делах
внутреннего управления»603.
Заслуживает внимания содержавшееся в проекте Победоносцева
обращение к предводителям дворянства «предупреждать» «безумные
мечтания», а также «не допускать публичного их выражения». Это
обращение явно перекликается с начертанным на докладе Дурново упреком
императора в адрес уездных дворянских предводителей. Вероятность
случайного совпадения – тем более в столь конкретном вопросе, как
ответственность дворянского самоуправления за самоуправление местное, да
еще применительно к злободневной ситуации, – чрезвычайно мала. Правда,
такое совпадение отчасти можно объяснить тем, что обер-прокурор писал
проект речи в расчете именно на дворянских предводителей, а Николай II
решил обратиться к более представительной аудитории, состоявшей из всех
собравшихся в Зимнем дворце депутаций.
Однако в любом случае Победоносцев, несомненно, знал как минимум
то, что император начертал на докладе Дурново, – а значит, был в курсе
содержания этого документа. Следовательно, не министр внутренних дел
сознательно умалчивал в разговоре с главой Синода о докладе и вообще о
ситуации с адресами. Все было ровно наоборот. Победоносцев, уловив из
императорской резолюции на докладе Дурново намерение урезонивать
земцев силами дворянства, посчитал необходимым обратиться именно к
предводителям и даже указал в проекте, что им надлежит делать. А чтобы
предложение выглядело не результатом информированности обер-прокурора
о докладе, а следствием случайной, но точной догадки о чаяниях Николая II,
потребовалась поведанная в письме неправдоподобная история о том, что
министр внутренних дел не владеет ситуацией. Вкупе с нагнетанием

603
РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 23. Л. 109.
 247

аргументационного градуса, достигшего своего максимума в той части

письма, в которой Победоносцев перешел к рассказу об аудиенции, послание
к дяде царя, имевшему влияние на своего племянника, должно было
сработать. И оно, по-видимому, сработало. В.Л. Степанов приводит указания
на участие Сергея Александровича в составлении речи Николая II604. Не
исключено, что подобное предположение как раз и возникло вследствие
возможной консультации московского генерал-губернатора с императором, в
ходе которой дядя предложил племяннику воспользоваться проектом обер-
прокурора. В итоге император так и поступил, хотя и не пожелал, как в
резолюции на докладе Дурново, попенять дворянским предводителям за
поведение земских деятелей.
Безусловно, Победоносцев рисковал. Факт его знакомства с докладом
Дурново – а, следовательно, и сознательный «плагиат» в проекте речи – мог
легко обнаружиться. Но обер-прокурор в своем стремлении воспользоваться
конъюнктурой и оказаться в нужный момент самым востребованным
верховной властью лицом, похоже, был готов к осознанным опрометчивым
шагам. Об аналогичной ситуации рассказывается в дневнике Шереметева.
Чуть менее, чем за три месяца до описываемых событий, 27 октября 1894 г.,
Шереметев был свидетелем того, как московский губернатор (а в тот день к
тому же временно исправляющий должность московского генерал-
губернатора, так как Сергей Александрович еще не вернулся из Ливадии)
А.Г. Булыгин принимал Победоносцева. Обер-прокурор покинул Крым
раньше траурного поезда. После Булыгин поведал Шереметеву о том, что
Победоносцев «говорил о своей телеграмме» генерал-губернатору. В ней
глава Синода пытался убедить Сергея Александровича посодействовать
тому, чтобы во время остановки в Москве шедшего из Ливадии в Петербург
траурного поезда гроб с телом покойного императора был выставлен в Храме

604
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П. Победоносцевым и
Н.Х. Бунге. С. 155–156.
 248

Христа Спасителя. (Как указано выше, к мнению обер-прокурора тогда не

прислушались: прощание с Александром III состоялось в кремлевском
Архангельском соборе.) Через два дня Шереметев был у Сергея
Александровича, возвратившегося в Москву для встречи траурного поезда.
Автор дневника поинтересовался у великого князя, действительно ли
Победоносцев поднимал в телеграмме вопрос о Храме Христа Спасителя.
Великий князь подтвердил факт получения телеграммы от обер-прокурора,
однако сказал, что о Храме Христа Спасителя в ней не было «ни слова». То
есть Победоносцев, заключил Шереметев, «сказал неправду» Булыгину605.
Написанный рукой императора итоговый вариант его речи
обесценивает проделанную министром внутренних дел редактуру. Если этот
документ и является тем самым «первоначальным текстом», на который, по
мнению И.С. Розенталя, ориентировался Дурново, то зачем вообще
потребовалась вся эта работа? Не логичнее ли было просто опубликовать
царскую «записку»? Хотя не исключено и такое развитие событий сразу
после приема 17 января. Речь царя надо было напечатать в
«Правительственном вестнике», но у Воронцова-Дашкова не оказалось под
рукой ее текста, а попросить у Николая II министр императорского двора не
решился. В результате он был вынужден организовать редактуру текста,
записанного со слуха. Однако потом император передал написанный им
текст выступления Воронцову-Дашкову. С этим текстом и сверялся Дурново
при редактировании речи для «Правительственного вестника», о чем пишет
И.С. Розенталь. Царский рукописный подлинник текста министр
императорского двора оставил у себя, чем, скорее всего, и объясняется его
нахождение в фонде Воронцовых-Дашковых.
Не представляется корректным механическое сравнение количества
аудиенций Победоносцева и Дурново. Следует принимать во внимание, что в
середине декабря 1894 г. состоялась скандальная отставка министра путей

605
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 43–43 об.
 249

сообщения Кривошеина, считавшегося креатурой министра внутренних дел.

Если даже отношение Николая II к Дурново после этого события не
изменилось, то император в любом случае не мог не учитывать упреки,
высказывавшиеся в адрес главы МВД за его ставленника. Если принять
увольнение Кривошеина за своего рода рубежное событие, то после него в
декабре 1894 г. Дурново был на приеме у императора только дважды – 22 и
29 декабря606. В январе – до царского выступления перед депутациями –
министр внутренних дел имел тоже две аудиенции – 5 и 12 января607.
Победоносцев в декабре (после отставки министра путей сообщения) также
посещал Николая II два раза – 17 и 30 декабря608. В период с 1 по 17 января
обер-прокурор встречался с императором только единожды – 10 января609.
Разница в одну аудиенцию не выглядит значимой.
Наконец, надлежит разобраться с цитируемым по публикации Ю.Б.
Соловьёва фрагментом из дневника Киреева. В не приводимом Ю.Б.
Соловьёвым фрагменте дневниковой записи Киреев подробно рассказал о
роли Дурново в деле с тверским адресом. Тверской губернатор
перестраховался, «не взвесил» содержания адреса, «испугался и донес о
готовящейся революции дураку Дурново». Министр внутренних дел
«воспользовался этим», «действительно испугался и донес государю дело в
совершенно ложном свете». Император же «приготовил речь (сам, он,
кажется, ни с кем не советовался)». И далее (уже переходя к
использованному Ю.Б. Соловьёвым высказыванию) Киреев сетовал:
«Впечатление самое удручающее, все стремились к юному царю с лучшими
чувствами, и из-за глупого Дурново! Какое горе!»610. Из дневника видно, что
Киреев ничего не знал о роли Победоносцева в подготовке речи Николая II.

606
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 795 об., 811 об.
607
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180–181.
608
РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 790 об., 814.
609
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180.
610
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 9–10.
 250

Но ясно и другое – выражение «из-за глупого Дурново» (рассмотренное

здесь, в отличие от того, как это сделал Ю.Б. Соловьёв, в более широком
контексте) следует понимать вполне определенным образом: прочитав
доклад министра внутренних дел, император подготовил речь вполне
определенного содержания. Усматривать во фразе Киреева указание на
авторство Дурново царской речи нет оснований611.
И.С. Розенталь упоминает известные в историографии версии о том,
что Николай II оговорился и произнес слово «бессмысленные» (мечтания)
вместо «беспочвенные» или «несбыточные»612. Однако доказательств
подобного взгляда не существует. Более того, Путилов писал в
воспоминаниях: «При приеме депутации царь произнес свою известную речь,
в которой обозвал тверские вожделения “бессмысленными мечтаниями”.
Тогда же появился целый ряд толков о том, что это была простая оговорка,
что у императора в шапке лежала памятка с текстом речи, в которой эти
мечтания охарактеризованы не “бессмысленными”, а “беспочвенными”.
Кажется, однако, что это было не так. Как мне пришлось слышать, молодой
царь говорил без всякого волнения, спокойным и уверенным голосом и

611
К.А. Соловьёв приводит важную выдержку из неопубликованного дневника
Феоктистова. По словам руководителя Главного управления по делам печати МВД,
император произнес 18 января министру внутренних дел следующие слова: «Ночь
накануне того дня, когда мне следовало отвечать на адрес, я провел почти без сна.
Намерение мое было непоколебимо, но нервное возбуждение не давало мне покоя. Теперь
же я спокоен и не сомневаюсь, что оказал услугу России». Цит. по: Соловьёв К.А.
Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.: проблема законотворчества.
С. 42–43. Если переданный Феоктистовым разговор действительно имел место, то этот
факт еще раз доказывает, что Дурново не мог быть автором царской речи: Николай II в
своих словах никак не обозначил причастность министра внутренних дел к этой «услуге»,
да и вообще если бы Дурново на самом деле был причастен к составлению императорской
речи, то император тем более не стал бы с ним обсуждать свое выступление.
612
«Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты
речи Николая II 17 января 1895 г. С. 214.
 251

особенно оттенил эти именно слова. Поэтому приписывать их обмолвке,

вполне понятной при волнении, едва ли возможно, а при великолепной,
прямо-таки исключительной памяти царя нельзя допустить, чтобы он не
запомнил коротенькой речи и ошибся хотя бы в одном ее слове»613.
В мнении Путилова важно указание не только на ошибочность
представления о случайном произнесении слова «бессмысленные». Обращает
на себя внимание и оценка того, как себя держал император в ходе своего
первого политического публичного выступления. Вообще взгляд, что
Николай II оговорился из-за волнения, во многом спровоцирован записью
самого императора о том, что перед выходом к собравшимся депутациям он
«был в страшных эмоциях»614. Однако беспокойство во время ожидания
какого-либо события совсем не означает автоматического сохранения такого
же состояния, когда напряженный момент наступает. Сестра царя, вел. кн.
Ксения, в письме к брату, цесаревичу Георгию, от 21 января 1895 г. ясно дала
понять, что, выйдя к депутациям, Николай II взял себя в руки: «Он говорил
так ясно, таким твердым и спокойным голосом, прекрасно. Бедный, он был
страшно взволнован перед этим, ничего почти есть не мог, только
подкреплял себя мадерой и был совсем зеленой (так в тексте. – Д.А.)!»615.
Таким образом, разбор указанных, но – еще раз обратим на это
внимание – не проанализированных в диссертации И.В. Лукоянова
документов вкупе с другими источниками не оставляет сомнения в том, что
автором императорской речи был Победоносцев.
По-видимому, при составлении текста царского выступления,
Победоносцев ориентировался в том числе и на Манифест 13 июля 1826 г. «О
совершении приговора над государственными преступниками»,
подписанный Николаем I в день казни декабристов и приуроченный к этому

613
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 44.
614
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 182.
615
ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 177. Л. 9 об.–10.
 252

событию. Его текст подготовил М.М. Сперанский616. В этом документе

имеются три места, текстуально и по смыслу созвучные тому, что сказал 17
января 1895 г. правнук Николая I. Первое место: «Не в свойствах, не во
нравах русских был сей умысел. Составленный горстию извергов, он заразил
ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность
дерзновенную (курсив мой. – Д.А.)». Второе место: «Не просвещению, но
праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, недостатку
твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник
буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в
мечтательные крайности (курсив мой. – Д.А.), коих начало есть порча
нравов, а конец – погибель». Третье место: «Не от дерзостных мечтаний
(курсив мой. – Д.А.), всегда разрушительных, но свыше усовершаются
постепенно отечественные установления, дополняются недостатки,
исправляются злоупотребления»617. Победоносцев, юрист по образованию,
несомненно, хорошо помнил Манифест 13 июля 1826 г. и, возможно,
перечитал его перед тем, как написать текст выступления Николая II.
Другой оборот, предложенный обер-прокурором императору, но, как
показано выше, замененный последним, присутствовал в дискурсе самого
Победоносцева. В 1881 г., через несколько дней после издания
подготовленного им Манифеста о незыблемости самодержавия, он писал
императору: «В среде здешнего чиновничества манифест встречен унынием
и каким-то раздражением: не мог и я ожидать такого безумного
ослепления»618.
На этом фоне не приходится сомневаться в том, что приписывание
авторства царской речи вел. кн. Сергею Александровичу не имеет под собой

616
На принадлежность Манифеста 13 июля 1826 г. перу Сперанского указывает В.А.
Томсинов. См.: Томсинов В.А. Светило российской бюрократии: исторический портрет
М.М. Сперанского. М., 1991. С. 297.
617
ПСЗ. Собрание второе. Т. 1. № 465. 13 июля 1826.
618
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1: 1865–1882. С. 338.
 253

оснований. Более того, судя по переписке и дневниковым заметкам

московского генерал-губернатора, он накануне выступления Николая II
вообще не общался с ним лично. 14 января Сергей Александрович писал
брату, вел. кн. Павлу Александровичу: «Чувствую, что мне следовало бы
поехать в Питер и многое сказать Ники, но не решаюсь – посмотрю!» Он
считал, что «ехать и говорить» – это его «долг», дань памяти его державного
брата, но тут же оговаривался: «Et avec cela en allant à P[eters]burg j’ai l’air de
me donner tant d’importance (И вместе с тем, если я поеду в Петербург, это
будет выглядеть так, будто я возомнил о себе, фр. – Д.А.) – если б кто-нибудь
мог мне сказать и посоветовать – я все боюсь показаться нахалом, тем более
что в данную минуту у меня нет предлога ехать»619. А 17 января, после
выступления императора перед депутациями, Сергей Александрович порядка
часа прогуливался со своим державным племянником и затем записал в
дневнике: император «объявил, что говорил депутац[иям] и сказал
великолепно все, все – я ликую!»620. Обе приведенные записи убедительно
свидетельствуют о том, что генерал-губернатор Москвы был в курсе
готовившейся речи лишь в самых общих чертах, никак не участвовал ни в ее
составлении, ни в разработке сценария выступления.
Что же касается «плагиата» Победоносцева резолюции Николая II на
докладе Дурново, то здесь можно усмотреть начало интриги обер-прокурора
против министра внутренних дел – интриги, завершившейся через несколько
месяцев назначением на пост главы МВД ставленника Победоносцева – И.Л.
Горемыкина.
На этом фоне уместно обратить внимание на один факт, приводимый
А.Ю. Полуновым. Автор вслед за Ю.Б. Соловьёвым связывает записку о
самодержавии, поданную обер-прокурором императору в январе 1895 г., с

619
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 23.
620
Там же. С. 70.
 254

речью царя о «бессмысленных мечтаниях»621. Признавая взаимосвязь обоих

текстов, хочется указать на особенность победоносцевской записки, на
которую оба историка не обратили внимания. Эта записка была написана по-
французски. Указанное обстоятельство, а также само содержание записки
(доказательство того, что самодержавие является единственной возможной
для России формой организации власти) наталкивают на неожиданное
предположение. Возможно, настоящим адресатом записки являлась именно
молодая императрица, которой обер-прокурор на понятном для нее языке
стремился объяснить основы государственного устройства той страны, в
которой ей предстояло царствовать. В противном случае возникает вопрос:
зачем Победоносцеву надо было все это доказывать императору, да еще по-
французски? Тем более что на сегодняшний день не известно ни одного
документа, написанного обер-прокурором Николаю II на французском языке.
Теперь историю с речью Николая II перед депутациями и реакцией на
нее необходимо рассмотреть со стороны не власти и представителей высшей
бюрократии, а земцев и – шире – тех, от чьего лица они выступали. И если
разбирать событие 17 января в таком ракурсе, то наиболее важным
представляется вопрос: действительно ли составители адресов просили
самодержца всего лишь об ограничении произвола, препятствовавшего
законной земской деятельности, и на тот момент были готовы тем
удовлетвориться или же прошения об устранении препятствий, мешавших
нормальной земской работе, были просто прикрытием
конституционалистских идей?

621
Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни
России. С. 297. Саму записку см.: Начало царствования Николая II и роль Победоносцева
в определении политического курса самодержавия. В привязке к выступлению
императора 17 января 1895 г. рассматривают эту записку также В.Л. Степанов и С.Л.
Фирсов. См.: Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П.
Победоносцевым и Н.Х. Бунге. С. 154–155; Фирсов С.Л. Николай II: пленник
самодержавия. С. 103–104.
 255

Следует сразу сказать, что на поставленный вопрос невозможно дать

однозначный ответ. Но вполне реально систематизировать некоторые факты,
изложенные лицами, участвовавшими в подготовке адресов, или лицами из
их круга как по свежим следам 17 января, так и уже в эмиграции, и дать им
соответствующую интерпретацию.
Первым по времени появления свидетельством является статья
бывшего – на январь 1895 г. – весьегонского уездного предводителя
дворянства и, тоже в прошлом, гласного Тверского губернского земского
собрания Родичева, который непосредственно готовил проект адреса
тверских земцев. В изданной анонимно (поскольку автор находился в России
и опасался преследований, даже о себе самом из соображений конспирации
он говорил в третьем лице) в 1895 г. в Женеве статье (в виде отдельной
брошюры)622, посвященной выступлению Николая II 17 января, он
старательно проводил мысль, что в представленных императору земских
адресах не содержалось ничего противоречившего действовавшим на тот
момент Основным государственным законам Российской империи. По его
словам, там говорилось лишь о важности функционирования земства в
официально отведенных ему рамках, о необходимости строгого соблюдения
законности на всех уровнях государственного управления и о чаемом
«обуздании административного произвола». Из слов Родичева следовало, что
некоей общей для всех адресов формулой могло бы стать утверждение:
против «абсолютизма канцелярии» – за «истину самодержавия» как «оплота
свободы жизни народной и прав личности». Тут же в статье утверждалось,
что виной всем перекосам во внутренней жизни страны стала политика
Александра III, который под «лозунгом авторитета власти» укреплял лишь
«авторитет произвола» и в результате был обречен на «бессильную борьбу с
запросами времени». От такой манеры властвования Россия «устала», и
поэтому со вступлением на престол молодого императора «надежды

622
См.: Первая царская речь: [17 января 1895 г.].
 256

зашевелились», общество стало внимательно следить за его первыми шагами

и истолковывать их как свидетельства перемен. «Этому поверили» и
посчитали возможным обратиться к верховной власти с просьбами о
соблюдении законности, недопущении любого произвола, «доверии к
обществу». (Иными словами Родичев излагал те же самые идеи, которые, как
показано выше, возмутили Тихомирова, усмотревшего в них требование
«правового порядка».)
Но в ответ на эти устремления 17 января самодержавие было
«противопоставлено общественной самодеятельности» и «отождествлено с
бюрократией». Но даже после произошедшего Родичев оставлял верховной
власти теоретическую возможность для реабилитации в глазах
общественности, усматривая в произнесенной императором речи не его
собственные мысли, а происки «Дурново с компанией» и констатируя пока
сохраняющуюся «надежду на государя» и не исчезнувшую «готовность
объяснить слова 17 января недоразумением», тем более что народ «не
отождествляет еще царя с чиновниками, не видит в нем притеснителя, а ждет
в нем заступника права»623.
Через два дня после выступления императора молодой марксист П.Б.
Струве написал свое знаменитое (как упоминалось выше, также анонимное,
как и брошюра Родичева) «Открытое письмо к Николаю II».624 Казалось бы, и
Родичев, и Струве не оставляли сомнения в том, что никакого подтекста в
кампании с адресами не было. В то же время другой видный участник
либерального движения (в будущем, а на начало 1895 г. – преподаватель
Московского университета) А.А. Кизеветтер вспоминал в эмиграции, что
завуалированный посыл земских адресов был гораздо глубже и радикальнее
их непосредственного содержания. По его словам, адреса явились «лишь
осторожным пробным шаром, первоначальным нащупыванием почвы, а

623
Первая речь императора Николая II (17 января 1895 года). С. 181–184, 188–189.
624
Струве П.Б. Ф.И. Родичев и мои встречи с ним. Глава из воспоминаний. С. 32–34.
 257

вовсе не исчерпывающим изложением подлинных стремлений

прогрессивных общественных кругов». Разве что курское земство позволило
себе высказать осторожную надежду на то, чтобы мнения земцев
выслушивались, в том числе и по проблемам, затрагивающим «общие
интересы», а не только касающимся местных нужд. Между тем, как
подчеркивал Кизеветтер, Родичев при обсуждении тверского адреса четко
обозначил перспективу, которую надо иметь в виду, – «необходимость
конституционных гарантий»625.
Очень симптоматично, что это признание своего бывшего товарища по
кадетской партии решительно оспаривал Маклаков. Что касалось
приписывания Родичеву якобы произнесенных им слов о «необходимости
конституционных гарантий», то в его воспоминаниях, вышедших в
эмиграции, воспроизводился текст адреса, и ни слова о конституции в этом
адресе не было. Близкой по смыслу являлась фраза: «Закон, ясное выражение
мысли и воли монарха, пусть господствует среди нас и пусть подчинятся ему
все без исключения, больше всего и прежде всего представители власти». В
этих словах, по мнению Маклакова, не содержалось «намеков на
конституцию», а под законом подразумевались «мысль и воля монарха».
Из упования Родичева: «…голос этих (в смысле, народных. – Д.А.)
потребностей, выражение этой (в смысле, народной. – Д.А.) мысли всегда
будут услышаны государем, всегда свободно и непосредственно, по праву и
без препятствий дойдут до него», – делался вывод, что если здесь и
содержался намек, то имелось в виду лишь «совещательное
представительство при самодержце» (что, несомненно, уже выходило далеко
за пределы Основных законов!), при этом самодержавие как политический

625
Кизеветтер А.А. Указ. соч. С. 142–143. На эту особую точку зрения Кизеветтера
обратил внимание П.И. Шлемин. См.: Шлемин П.И. Земско-либеральное движение и
адреса 1894/95 г. // Вестник Московского университета. Серия IX. История. 1973. № 1. С.
62–63.
 258

режим «остается незыблемым», в полном соответствии с известной

формулой: «Народу мнение, воля государю». (Что это, как не попытка
«загримировать» Родичева под Ивана Сергеевича Аксакова, как не очевидная
аллюзия на проваленный в 1882 г. М.Н. Катковым и тем же Победоносцевым
проект Н.П. Игнатьева созвать Земский собор?) Автор воспоминаний
допускал, что Родичев теоретически «мог в душе думать иное», вместе с тем
«иного он не сказал».
Из этого Маклаков делал вывод, что от нового царя «ждали не
конституции», а «только прекращения реакции», поворота к «линии» и
«либеральной программе» Великих реформ, и даже вожделевшие
конституции подразумевали под ней лишь «увенчание здания» (которое
также отсутствовало в Основных законах!), произведенное самой верховной
властью и позднее. А на рубеже 1894–1895 гг. хотели максимум
«предоставления места народному голосу». То есть Маклакова, как ранее
Родичева и Струве, возмутило то, что император назвал «бессмысленными
мечтаниями» отнюдь не конституцию (о которой никто и не говорил), а
«участие в делах внутреннего управления» со стороны земства, что
полностью было в рамках закона, что «курс Александра III, простительный
как передышка, был объявлен вечной программой самодержавия». Поэтому
речь Николая II 17 января подвела черту под «кратким периодом надежд на
нового государя»626.
Однако на то, что в адресе тверского земства все же содержался
завуалированный намек на конституцию, опосредованно указывал сам
Родичев. Такой вывод напрашивается из-за его настоятельного желания
оставить первую фразу из подготовленного им проекта, в которой царю
указывалось на его «служение» «русскому народу». Коллеги Родичева
опасались (как впоследствии оказалось, небезосновательно), что эта
формулировка вызовет «неудовольствие или даже гнев». Родичева

626
Маклаков В.А. Указ. соч. С. 133–136.
 259

поддержал М.А. Стахович: он заметил, что и в коронационной молитве

упоминается «служение» царя. Сам же автор проекта подчеркнул, что это
выражение следует понимать как указание на «высокое представление о
призвании императорской власти». В итоге фразу о «служении» решили
оставить627.
Из приведенных фактов и их интерпретаций видно, что точка зрения
Кизеветтера, указывавшего на некие подтексты земских адресов, как
минимум, имеет право на существование. И в таком случае становится
понятной резкая тональность речи Николая II 17 января: император
отреагировал не на букву адресов (во-первых, Дурново не предоставил
императору сами адреса, во-вторых, и с их буквой, как показано выше, тоже
не все было гладко), а на их дух и на то усиливавшееся день ото дня
давление, какое пытались оказывать на престол сторонники либеральной
корректировки правительственной политики.
Естественно, после 17 января надежды на либеральный поворот
исчезли, а риторика либерального лагеря в адрес императора резко
изменилась. 25 января вел. кн. Сергей Александрович писал по этому поводу
брату Павлу из Первопрестольной: «Здесь многие приверженцы земства
считают себя обиженными речью государя! Меня это бесит, а с другой
стороны, и смешит. Какой все же это глупый город! Грибоедовские типы не
перевелись <…>. Закваска в Москве такая нехорошая – всегда протест – не
разбираясь они огульно все хулят»628. Поразительно, но через несколько
дней, 31 января, тех же «грибоедовских типов», – естественно, не
сговариваясь с московским генерал-губернатором, – коснулся в дневнике
Шереметев: «Как по мановению жезла исчезла искусственно раздуваемая
“популярность” государя; теперь так же искусственно раздувается

627
Родичев Ф.И. Из воспоминаний. С. 289.
628
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 25–26.
 260

противоположное». И затем саркастически вспомнил по этому поводу

строчку из «Горя от ума» А.С. Грибоедова, процитированную впоследствии
А.С. Пушкиным в «Евгении Онегине»: «И вот общественное мненье!»629.

Глава 3. Конфликты в окружении императора во время

министерства И.Л. Горемыкина в 1895–1898 годах

3.1. Перемена в руководстве МВД в 1895 году: решение и его

интерпретации
В коллективной монографии «Кризис самодержавия в России. 1895–
1917» со ссылкой на воспоминания Куломзина приводится следующее
объяснение двойной перестановки, произошедшей в октябре 1895 г.: на место
скончавшегося Бунге был назначен министр внутренних дел Дурново (по
словам мемуариста, он сумел убедить Николая II, что еще Александр III
предполагал такую комбинацию, а также это назначение поддержала
вдовствующая императрица, имевшая, по утверждению автора воспоминаний,
сильное влияние на сына), а вот подходящая кандидатура на освободившееся
кресло главы МВД была найдена не сразу. Сначала рассматривался
государственный секретарь Плеве, но этот вариант не прошел, так как
«началом своей карьеры он был обязан Лорис-Меликову и графу Игнатьеву».
Тогда Дурново предложил своего товарища по МВД Д.С. Сипягина, однако с
этой кандидатурой категорически не согласился Победоносцев, посчитавший,
что «было бы безумием назначать столь ограниченного человека». В итоге с
подачи Победоносцева Николай II остановился на новоназначенном (в начале
апреля 1895 г.) товарище министра внутренних дел И.Л. Горемыкине, который
прежде занимал разные должности в Сенате и несколько лет был товарищем

629
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 76.
 261

министра юстиции. Таким образом, подучалось, что это назначение

состоялось именно «по настоянию» обер-прокурора630.
В целом эта картина соответствует действительности, но Куломзин –
лицо, несомненно, информированное о том, что происходило в
правительственных сферах, – то ли преднамеренно, то ли по забывчивости
упустил некоторые важные детали этого двойного назначения, которые
позволяют существенно уточнить – а в некоторых вопросах даже исправить –
предлагаемое им объяснение.
Прежде всего следует остановиться на утверждении Куломзина, что
вдовствующая императрица поддерживала Дурново и способствовала его
назначению председателем Комитета министров. Интересный факт на этот
счет имеется в воспоминаниях А.Н. Мосолова. Он приводит свое объяснение,
почему Дурново, который в конце эпохи Александра III был на особом счету у
императора и играл в правительстве первенствующую роль, через год после
начала нового царствования был перемещен с ключевой министерской
должности на декоративный пост председателя Комитета министров. Дело в
том, что летом 1894 г. между дочерью Дурново Надеждой, являвшейся
фрейлиной, и ее мужем (генерал-майором в отставке, шталмейстером, а на тот
момент – чиновником особых поручений при министре путей сообщения
Кривошеине) А.Н. Синельниковым – произошел разлад. Надежда вместе с
детьми от этого брака вернулась в родительский дом. Причиной разлада
оказалось отсутствие взаимопонимания между супругами в интимной стороне
их брака. В результате, как отмечал мемуарист, «начался крупный скандал,
волновавший в течение года весь город и деливший друзей на враждебные
партии». Пошли слухи, что Дурново намеревается вытребовать с
Синельникова значительную материальную компенсацию, и общественное
мнение стало склоняться не на сторону министра внутренних дел.

630
Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 27–28.
 262

Окончательно «охладела» к Дурново и императрица: ее

«неудовольствие» министром внутренних дел возникло еще раньше – в связи с
тем, что он взялся ходатайствовать перед Александром III за разрешение
Витте жениться на Матильде Ивановне и якобы утаил от императора
неблаговидные стороны «прошлого» этой женщины631. Негативное отношение
Марии Федоровны к жене Витте и нескрываемое недовольство настойчивыми
попытками министра финансов добиться разрешения представить ей свою
супругу хорошо известны. Естественно, Мария Федоровна не могла не знать,
какую роль в ходатайстве перед Александром III по поводу женитьбы Витте
сыграл министр внутренних дел. Поэтому если даже и допустить, что при
жизни мужа императрица в целом благосклонно относилась к Дурново, то на
фоне скандала 1894 г., а тем более после смерти Александра III и неумелых
действий Дурново накануне 17 января 1895 г. ее отношение к министру вряд
ли осталось прежним.
Что касается Плеве, то в комбинации 1895 г., как представляется, его
шансы были еще не слишком велики, но не из-за близости к Лорис-Меликову,
а из-за того, что поначалу и вдовствующей императрицей, и государем
действительно всерьез рассматривалась кандидатура Сипягина.
С этой точки зрения интересно приведенное в дневнике Шереметева
описание его встречи с Марией Федоровной 2 декабря 1894 г. На ней
вдовствующая императрица «хвалила молодого государя» и поделилась с
графом впечатлением от одного из недавних разговоров с сыном. Когда она
поинтересовалась у императора, кого тот успел принять в новом качестве,
Николай II «назвал несколько имен», но потом «как-то замял разговор» под
предлогом усталости и чувства общей разбитости. Вдовствующая
императрица отметила, что молодой царь «все всматривается и очень
осторожен», хотя вместе с тем «прост и приветлив», и у него «чуткость
отцовская». Наконец, Мария Федоровна прямо поинтересовалась мнением

631
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4а. Л. 241–242 об.
 263

Шереметева о Сипягине – согласен ли граф с тем, что он «великолепный

человек». Собеседник вдовствующей императрицы поддержал такую оценку.
То есть интерес Марии Федоровны к товарищу министра внутренних дел на
фоне ее разговора о правительственных фигурах вряд ли был случайным.
Через три недели, в самом конце 1894 г., Шереметев записал свой только
что произошедший разговор с Сипягиным – его свояком (они были женаты на
родных сестрах Вяземских: Сергей Дмитриевич – на Екатерине, а Дмитрий
Сергеевич – на Александре)632. Товарищ министра рассказал Шереметеву, что
император отказался назначить товарища министра путей сообщения по
докладу исправляющим должность главы этого ведомства, выразив намерение
решить этот вопрос после своего возвращения из Царского Села в столицу.
Сипягин также отметил, что, «по-видимому, не удается» сделать ведомство,
которым управлял Кривошеин, «департаментом» финансового ведомства.
Наконец, товарищ министра указал на опасность затеваемой интриги –
стремление министра юстиции Н.В. Муравьева стать министром внутренних
дел при поддержке «московского принципала» Сергея Александровича. В
заключение Сипягин поведал своему собеседнику главное: он – товарищ
министра – произнес императору «что-то вроде речи» по поводу интриги
Филиппова против Кривошеина: «Убеждал, что прием этот не понравился»633.
Совершенно очевидно, что и интересы Сипягина, и сам факт, что он позволил
себе высказать императору собственное мнение по вопросу, по которому
Николай II, судя по его действиям в деле Кривошеина, придерживался другого
мнения, свидетельствуют о том, что это были слова и поступки не заурядного
товарища министра.
Далее было выступление императора 17 января, создавшее в
общественном мнении новую реальность. И то, как эта реальность

632
См.: Белоусова О.В. «Вот где главное наше горе». Граф Сергей Шереметев и его
высокопоставленные родственники // Родина. 2012. № 7. С. 109.
633
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 59, 60 об., 65.
 264

воспринималась Шереметевым и фиксировалась в его дневнике, тоже о

многом говорит. Графа совершенно не интересовали эмоции собственно тех
лиц, которых принято относить к общественности. За поднявшейся волной
негодования он видел гораздо более значимые процессы. Так, спустя
несколько дней после речи о «бессмысленных мечтаниях» Шереметев
записал, что московский губернский предводитель дворянства П.Н.
Трубецкой в разговоре в ним «с ожесточением» высказался о речи
императора. «Хорош, – заметил граф, – приятель Сергея Александровича!»
21 января граф отметил: «Все говорят о речи государя, и каждый толкует по-
своему». При этом Шереметев подчеркивал, что впечатление, произведенное
ею, «скорее неблагоприятное» именно из-за недостаточно подготовленности
этого важнейшего мероприятия, виной чему Дурново, названный
Шереметевым «несостоятельностью».
22 января граф узнал от Воронцова-Дашкова, что министр внутренних
дел «не имел понятия о содержании речи государя» и «ожидал вообще
другого», причем «сам колебался». Тогда же он записал в дневнике, что имел
долгую беседу с Сипягиным, после чего сделал важнейшие замечания о
выступлении Николая II (которые, вероятно, также были подсказаны ему
свояком): «слажено дело – не без участия административных лиц», причем
речь императора адресовалась не только к депутациям, но и неназванным им
«министрам известной группы». «Тут сложная и многоветвистая интрига, –
заключал граф. – Скоро должна быть развязка». На следующий день
Шереметев снова виделся с Сипягиным и после этого, как и накануне – и, по-
видимому, также под воздействием разговора с товарищем министра
внутренних дел, – привел несколько мыслей по поводу резонанса от
выступления Николая II. «Неудовольствие» речью императора продолжается,
отмечал граф, а значит – «интрига еще действует», причем не ослабевает, но
«идет ва-банк», и «корень зла в министерствах – а не в земстве». «Жаль
 265

государя – лишь бы он не обратился в joli veau (милого теленка, фр. – Д.А.)»,

– подытоживал Шереметев свои раздумья634.
То есть Шереметеву были понятны и правильно им истолкованы те
намеки и толки которые пошли после 17 января: речь в Зимнем фактически
явилась вторым тактом после дела Кривошеина – для создания
определенного впечатления в правительственных сферах. Но постольку
поскольку в этой истории крайне непрофессионально выступил Дурново,
чему, как это было показано выше, в немалой степени поспособствовал
Победоносцев, развитие ситуации выставляло на повестку дня вопрос о
возможной замене министра внутренних дел. Неспроста так оживился
министр юстиции, который стремился занять этот гораздо более значимый в
реалиях правительства Российской империи пост.
В самом конце января Мария Федоровна дала аудиенцию жене
Шереметева, в ходе которой «хвалила Сипягина», мужа ее сестры. И по
итогам этой аудиенции уже сам граф поделился на страницах дневника
сокровенными мыслями: «Очень томительно, что не заметно никакого
движения воды по существенным вопросам». Наиболее явным
свидетельством такого замирания Шереметев назвал продолжающееся
пребывание Дурново во главе МВД. «Что за нерешительность!» – позволил
себе граф, пусть и в дневнике, резкое замечание в адрес Николая II. Но
гораздо важнее было то, что он зафиксировал не просто тонко ощущавшуюся
им перемену в общественных настроениях, но и зависшее ожидание каких-то
новых шагов со стороны престола. «Популярность» молодого царя,
«искусственно раздуваемая», растворилась «как по мановению жезла», и
вместо нее «так же искусственно раздувается противоположное». Именно
поэтому ситуация не казалась графу фатально непоправимой, но только в том
случае, если реагировать на нее «не бездействием, не отчужденностью, не
колебаниями и замалчиванием, а делом», для которого «нужны люди – и

634
Там же. Л. 69, 70, 71.
 266

прежде всего люди верные». Однако и в середине февраля он продолжал

негодовать: «Долго ли будет держаться Иван Великий? (И.Н. Дурново. –
Д.А.) Дураки опасны»635.
Почти одновременно с появлением в дневнике Шереметева
возмущения по поводу непотопляемости «Ивана Великого», 16 февраля 1895
г., издатель «Нового времени» А.С. Суворин писал к Витте: «Хуже всего то,
что теперь нет правительства, по моему мнению, нет его как правительства с
определенною программой; оно существует точно какое временное
правительство, которое теряется перед всяким вздором и не умеет с
достоинством выйти из такого казуса, как эти пьяные студенческие
беспорядки»636. Суворин имел в виду случившуюся 8 февраля 1895 г. возле
ресторана Палкина, располагавшегося на углу Невского и Владимирского
проспектов, драку студентов с дворниками637. Понятно, что сама по себе
драка не имела никакого политического оттенка, но симптоматично что из
нее делались такие далекоидущие выводы – даже не просто о необходимости
более жесткой руки в МВД, а о нужности правительственной программы,
которую уж точно Дурново не был способен предложить. Немаловажно и то,
кому именно писал Суворин эти мысли. Во всяком случае, Витте они были
явно интересны, хотя пока что министр финансов вряд ли всерьез
задумывался о какой-то первенствующей роли в министерском сообществе, а
если и задумывался, то, скорее всего, как о чем-то отдаленном.
Вместе с тем непростое принятие решения по поводу преемника
скончавшегося Гирса и высказывавшиеся на этот счет предположения
выглядели совершенно иным образом – не как некое кадровое решение,
способное оказать кардинальное влияние на весь политический курс

635
Там же. Л. 75, 76.
636
РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 465. Л. 1–1 об.
637
См.: Орлов В.И. Студенческое движение Московского университета в XIX столетии.
М., 1934. С. 322.
 267

молодого монарха. Смерть Гирса практически совпала с речью 17 января, и,

наверное, именно поэтому перебор различных потенциальных кандидатов на
освободившееся место не выходил за пределы сугубо ведомственного
аппаратного решения. Назначение в конце февраля 1895 г. А.Б. Лобанова-
Ростовского общественное мнение восприняло как данность638 – в отличие от
пересудов об «Иване Великом» и его возможных преемниках.
Похоже, что из влиятельных фигур на тот момент лишь Победоносцев
пытался всячески развивать свою интригу против Дурново. В апреле 1895 г.
много говорилось об очередной круглой дате (110-летии) екатерининской
Жалованной грамоты дворянству. По этому поводу возникали и разные
слухи. В конце апреля Витте писал к Победоносцеву, что узнал от
Иващенкова (а тот – в Комитете министров от управляющего делами
Канцелярии по учреждениям императрицы Марии П.М. Кауфмана), что
министр внутренних дел «готовит какой-то новый указ о льготах
дворянству». Министр финансов сетовал по этому поводу: «Ведь это будет
просто беда! Уже теперь рескриптом639 взбаламучено море всяких
вожделений – что же будет потом?» Витте также поведал Победоносцеву
курьезную историю, рассказанную ему Филипповым. Накануне тот
интересовался у министра финансов, «не случилось ли что-либо
особенного», поскольку камердинер государственного контролера спрашивал
у своего хозяина: «Правда ли, барин, что вышел царский приказ, чтобы нас
опять обратит в крепостных?» Витте заключал по этому поводу: «Ведь
наверху, по далекости расстояния, а И.Н. Дурново и К° по близорукости, не
видят, какую подняли смуту». Министр финансов просил обер-прокурора,
если у того будет «случай беседовать с его величеством» раньше Витте,

638
Голечкова О.Ю. Бюрократ его величества в отставке: А.А. Половцов и его круг в конце
ХIХ – начале ХХ века. М., 2015. С. 69–85.
639
Имеется в виду рескрипт Александра III 21 апреля 1885 г., изданный к вековому
юбилею Жалованной грамоты дворянству. См.: Соловьев Ю.Б. Самодержавие и
дворянство в конце XIX века. С. 176–180.
 268

прояснить ситуацию640. В силу своего политического чутья Витте, похоже,

понимая, что над Дурново сгущаются тучи, торопился зарекомендовать себя
определенным образом в глазах главного борца с министром внутренних дел.
Странным образом повторявшиеся в разговорах с Шереметевым и с его
женой комплименты Марии Федоровны в адрес Сипягина становятся
понятными в силу того особого отношения, которое испытывал к этому
товарищу министра внутренних дел сам Николай II. Это особое отношение
объясняет также и само назначение Сипягина министром внутренних дел в
1899 г., и причину, по которой император в 1895 г. предпочел не его
кандидатуру, а Горемыкина. На протяжении всей своей жизни Николай II
чтил отца, и Александр III оставался для него непререкаемым авторитетом. А
предпоследний император имел намерение сделать Сипягина министром
внутренних дел. Близкий к покойному царю и его семье (а значит – и весьма
информированный) Шереметев сообщал в своих записях, что после перевода
Сипягина с должности товарища министра государственных имуществ на
пост товарища министра внутренних дел Александр III сказал графу, что
очень рад состоявшемуся назначению. И добавил затем: «Тем более что он
там и останется»641.
Через несколько дней после назначения Сипягина товарищем министра
внутренних дел Сергей Александрович послал ему проникновенное
поздравление. «Многоуважаемый Дмитрий Сергеевич, – писал великий
князь, – хочу сказать вам еще раз, как я сердечно порадовался вашему
новому назначению – вот это именно так! Дай вам Бог и сил, и здоровья
потрудиться на пользу столь важного дела в нашей дорогой родине. Именно
вы, в вашем новом положении, можете принести неоценимую пользу, и я
уверен, вы ее и принесете – еще раз помоги вам Господь!»642 По-видимому,

640
Переписка Витте и Победоносцева (1895–1905 гг.). С. 97.
641
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 16. Л. 6 об.
642
Там же. Оп. 1. Д. 80. Л. 4–4 об.
 269

столь неформальное поздравление московского генерал-губернатора, под

началом которого Дмитрий Сергеевич некоторое время назад работал
гражданским губернатором Первопрестольной, также объясняется тем, что
великий князь был осведомлен о намерениях своего брата привести Сипягина
к руководству Министерством внутренних дел.
Поэтому для Николая II министерская перспектива Сипягина была
очевидной. 21 марта 1895 г. он писал из Царского Села к матери о своем
решении поставить Дмитрия Сергеевича во главе только что
реформированной Канцелярии его императорского величества по принятию
прошений, на высочайшее имя приносимых: «Конечно, Сипягин со временем
будет министром внутренних дел, но, по крайней мере, именно такой еще
свежий человек в начале новой Комиссии прошений (до 1884 г. Канцелярия
прошений называлась Комиссией прошений. – Д.А.) как раз на месте»643.
Однако через полгода с небольшим руководить Министерством внутренних
дел был назначен не Сипягин, а Горемыкин. Шереметев в своих записях
ссылается на слова, которые Николай II сказал Сипягину, – что назначение
Горемыкина министром внутренних дел «было ему “навязано”» в
обстановке, когда все его внимание было приковано к предстоявшим первым
родам императрицы в начале ноября 1895 г.644 Если принять во внимание, с
каким вниманием император относился к каждому пополнению в своей
семье, то можно согласиться с таким объяснением.
Трудно предположить, как долго могла бы развиваться интрига против
Дурново, насколько она могла бы быть успешной и смог бы все же Сипягин
стать его преемником, если бы решение вопроса о смене руководителя МВД
не было ускорено смертью в начале июня 1895 г. Бунге и освобождением
места председателя Комитета министров. Новый расклад создавал

643
Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией Федоровной.
1894–1917. С. 20.
644
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 18. Л. 41.
 270

совершенно иные возможности для перестановок. Теперь в силу

сложившейся традиции назначения председателем Комитета министров
почетных отставников на эту должность мог быть перемещен другой
выдвиженец Александра III – Дурново. Тогда руководящий пост в МВД
оказывался свободным для действительно нового лица.
Об этом лице усиленно гадали. Богданович сообщала в дневнике
разные версии, озвучиваемые на этот счет в ее салоне. Так, в начале августа
ее муж, Евгений Васильевич, за очередным салонным завтраком отвел
«больше шансов» назначению Сипягина и отказал в этом Плеве, другому
обсуждаемому кандидату, так как «его не любит Победоносцев», а обер-
прокурор «имеет огромное влияние на молодого царя». 5 октября в «Новом
времени» была напечатана речь министр юстиции Муравьёва, с которой тот
выступил в Ревеле. Ее изложение предварялось редакционным замечанием,
что «министры нечасто выступают с публичными речами», а сама речь
Муравьёва называлась «блестящей»645. Общественность тут же усмотрела в
этом демонстративном шаге министра намек на его скорый перевод в МВД.
Однако Плеве, посетивший Богдановичей в день выхода этой публикации,
хотя и «хвалил» сказанное министром юстиции, но вместе с тем заметил, что
ему не быть министром внутренних дел, поскольку «назначения идут от
царицы-матери», а она Муравьева «совсем не знает». При этом Плеве
заметил, что в числе потенциальных назначенцев называют троих – его
самого, Сипягина, а также Горемыкина. Обращает не себя внимание не
только довольно точное обозначение государственным секретарем круга
наиболее вероятных преемников Дурново, но и скепсис относительно
собственных перспектив – вопреки общественному мнению. Между тем
пришедший к Богдановичам сразу после Плеве Куломзин подчеркнул, что
«единственный кандидат» – это Плеве, и «очень прискорбно будет

645
Новое время. 5 октября 1895.
 271

назначение Горемыкина, так как у него более судебный склад ума, чем
административный», однако именно он скорее всего и возглавит МВД.
Наконец, уже непосредственно перед назначением Горемыкина
чиновник особых поручений при МВД Ф.А. Романченко сообщил
Богданович в воскресенье, 15 октября, что в пятницу, 13 октября, Витте
после своего доклада приехал к Горемыкину в МВД, прямо «в пальто и
калошах» зашел к нему в кабинет. А когда товарищ министра провожал
гостя, то «имел вид взволнованный и красный». Собеседник хозяйки салона
из этого делал однозначный вывод: Витте приехал к Горемыкину с радостной
для последнего новостью. Генерал Богданович задумчиво заключил по этому
поводу: «Очень грустно, если Витте будет назначать министров». А на
следующий день, когда в «Правительственном вестнике» были
опубликованы императорские указы о назначениях Дурново – председателем
Комитета министров, а Горемыкина – министром внутренних дел,
генеральша тут же истолковала это двойное царское решение по-своему:
«Назначение Горемыкина, если верить слухам Петербурга, дело рук
Победоносцева и Витте, [оно] предрешено было в пятницу, опубликовано в
понедельник, царица-мать вернулась в субботу, и для непосвященных снова
ясно представляется, что царь ожидал совета матери, чтобы сделать это
назначение»646. Мария Федоровна действительно вернулась из Дании на
«Полярной звезде» 14 октября, в субботу, и император встречал ее647, но нет
никаких данных, даже косвенных, что он стремился получить ее санкцию на
эти перестановки.
Парадоксальным образом повторилась ситуация годичной давности.
После кончины Александра III общественность в силу незнания молодого
императора пыталась гадать, какого он станет придерживаться направления.
Осенью 1895 г. в точно такой же ситуации оказался новый министр

646
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 265. Л. 51 об., 105–105 об., 116–117.
647
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 231.
 272

внутренних дел. Несмотря на то, что он уже довольно давно находился в

правительственных верхах на вторых ролях, о нем трудно было сказать что-
то определенное.
Спустя три недели после назначения Горемыкина идейно близкий к
Шереметеву А.К. Варженевский писал к графу: ««Что за новое лицо,
воссевшее на кресло, бывшее так долго в дурных руках? Лицо это очень
короткое время служило в этом ведомстве и больше всего находилось в
ведомстве генерал-прокурора – добро ли это? Бог весть, будущее покажет, но
я очень опасаюсь, что начнутся <…> ломки и все что было сделано <…> при
покойном государе для восстановления забытого порядка в деревне может
опять полететь и начнется новая реформа»648.
Подобная настороженность порождала убежденность в том, что
Горемыкин – фигура несамостоятельная и временная. В самом конце 1895 г.
бывший товарищ министра путей сообщения, а на тот момент сенатор Н.Н.
Селифонтов поведал в салоне Богданович: «Всем известно, что Дурново не
хотел его (Горемыкина. – Д.А.) товарищем, что ему сыграл эту шутку – его
назначение – Муравьёв, надеясь, что в МВД произойдет замешательство, его,
Муравьёва, назначат министром внутренних дел, а Горемыкина – министром
юстиции. С этим проектом он был у “Петровны” (Так Селифонтов назвал
Победоносцева. – Д.А.), который совсем не знал Горемыкина, затем, когда
уже пробыл Горемыкин в качестве товарища министра внутренних дел
несколько месяцев, та же “Петровна” устроил его министром против желания
Дурново, который теперь говорит, что он был его кандидат и сказал это
Селифонтову». Что же касалось политической ориентации главы МВД, то
Селифонтов утверждал, что перед его назначением товарищем министра
внутренних дел Николай II поручил Дурново поехать к Горемыкину и
«убедить его принять место товарища». В свою очередь, Горемыкин, уже
«зная желание царя, подшучивал над Дурново», он сказал ему «про земских

648
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 234. Л. 55 об.
 273

начальников, что их учреждению не сочувствует». Дурново при таком

раскладе не оставалось ничего другого, как согласиться со своим будущим
товарищем и сказать ему, что и он «ими нисколько не дорожит»649.
Также удивлял и стремительный взлет Горемыкина: он занял кресло
Дурново чуть больше, чем через полгода после того, как стал его товарищем.
Не исключено, что именно это обстоятельство – вкупе с неясностью
политической ориентации нового министра – порождало мнение о его
временности и о скорой замене министром юстиции Муравьёвым. Данных о
том, что Сергей Александрович в 1895 г. стремился провести в министры
внутренних дел Муравьёва, который был до назначения министром юстиции
прокурором Московской судебной палаты, на сегодняшний день обнаружить
не удалось. И рассмотрение его кандидатуры в этом качестве вскоре после
прихода в МВД Горемыкина было не более чем слухом – аналогичным
версии о возможности назначения в ведомство на Фонтанке Плеве. Между
тем Шереметев, цитируя слова, сказанные Николаем II Сипягину уже во
время министерства последнего, что назначение Горемыкина было ему
навязано, прибавляет далее: «Оно должно было лишь подготовить почву для
Муравьёва»650. Однако эта фраза дана в записях графа не как относящаяся к
словам Сипягина, тем более что император даже ему вряд ли так откровенно
поведал о своих прежних кадровых планах.
Неопределенность политического веса и идеологического лица
Горемыкина работала не только против него, но поначалу даже и наоборот –
вынуждала влиятельных фигур оказывать услуги новому министру
внутренних дел. В качестве доказательства можно привести историю,
имевшую место через месяц после назначения Горемыкина. В конец ноября
присяжный поверенный П.М. Зеленко (брат Елизаветы Михайловны
Петровой, состоявшей в близких отношениях с Горемыкиным) написал

649
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 267. Л. 69 об.–70.
650
Там же. Ф. 721. Оп. 2. Д. 18. Л. 41.
 274

министру внутренних дел, что накануне в гатчинской резиденции министру

финансов «было объявлено прощение», Витте «был принят очень ласково, и
все прошлое забыто». (В данном случае имелась в виду история с просьбой
вдовствующей императрицы простить почти полумиллионный долг и к тому
же выдать миллионную ссуду мужу близкой к Марии Федоровне О.В.
Лопухиной-Демидовой и о занятой в связи с этим министром финансов
позиции651.) Причем, по словам Зеленко, «устроилось это благодаря участию
генерала Черевина». Зеленко советовал Горемыкину для разговора с
Черевиным «по душе повидаться завтра вечером у него на квартире».
Разговор должен был пойти о дальнейшем устройстве судьбы санкт-
петербургского градоначальника Валя: готовилась его отставка, и Горемыкин
хотел остаться небезучастным к его судьбе. И по этому поводу Зеленко
советовал Горемыкину: «Черевину о сих предположениях будет очень важно
узнать от Вас – впервые и непосредственно, и чем скорее, тем лучше»652.
Судя по всему, министр сделал все так, как советовал ему Зеленко,
потому что через неделю уже Черевин писал Горемыкину: «Сегодня утром
был у меня бедный Валь, а я сегодня же попал очень кстати в Гатчину.
Сделал я все возможное и горжусь тем, что достиг полууспеха». Черевин
доказывал Марии Федоровне, что Валь «не просился на это место, где, к
сожалению, он оказался несостоятельным». «В последнем слове императрица
мне сказала, что переговорит с государем. Если желаете еще доложить его
величеству о будущем Валя, думаю, что время удобное, и, сдается мне, что
будет успешно»653. То есть Черевин, остававшийся исключительно
влиятельным и через год с лишним после кончины благоволившего к нему

651
Подробнее см.: Русин Д.О. Вдовствующая императрица Мария Федоровна и С.Ю.
Витте в политической жизни России конца XIX – начала XX в. // Российская история.
2021. № 4. С. 139–140.
652
РГИА. Ф. 1626. Оп. 1. Д. 773. Л. 3.
653
Там же. Д. 1371. Л. 2–3 об.
 275

Александра III, лично ходатайствовал перед вдовствующей императрицей по

делу, интересовавшему Горемыкина.
Эта история выглядит тем более удивительной, что буквально тогда же
– точнее, через две недели после ходатайства Черевина, 13 декабря, –
состоялась аудиенция Шереметева у Марии Федоровны, и на этой аудиенции
граф позволял себе крайне резкие высказывания в адрес нового министра
внутренних дел, а вдовствующая императрица ему не возражала. Эта
аудиенция пересказана со слов Шереметева Д.О. Русиным654, однако
довольно бегло, и автор перевел не все места их разговора на французском
языке. Поэтому имеет смысл привести эти высказывания Шереметева. Граф
говорил вдовствующей императрице «о созданном назначением Горемыкина
новом и сложном, тревожном положении, о выборе им лиц – о
подчеркивании известного направления – нового, о безличности его – о его
подчинении Муравьёву и Витте, о роли Победоносцева – устроившего
назначение – и недовольного своей креатурой, которая от него отвернулась, о
широком размахе Муравьёва и Витте, нуждающихся в кулаке, об отсутствии
руководящей ноты свыше».
Мария Федоровна, не отрицая характеристик, данных Шереметевым
этим министрам, перевела разговор на императора: «Да, к несчастью, он
видит так мало людей – он молод, у него нет опыта». Но тут же «с
живостью» добавила: «Но его убеждения – те же самые, поверьте».
Шереметев, видимо, решил в ходе этой аудиенции приложить все силы,
чтобы убедить свою собеседницу в негативном влиянии Горемыкина. Он
сказал: «Министры, мадам, среди них есть старики, больные, – а те, что
здоровы, полны энергии и деятельны, те чрезвычайно амбициозны, это люди,
которых интересует их положение, их выгоды, их амбиции безграничны. Они
не могут полностью совладать с кипящей в них силой, они недостаточно

654
Русин Д.О. Политика первых лет царствования Николая II на страницах дневника графа
Шереметева // Государственное управление. Электронный вестник. 2021. № 84. С. 45–46.
 276

готовы поддержать волю императора. Его деликатностью злоупотребляют».

И подошел после этого к главному объекту своей критики – Горемыкину,
назвав его назначение «очень давней интригой», о которой Александр III
знал, но которую он «сорвал». Снова повторил о стремлении министра
юстиции Муравьёва занять место министра внутренних дел с помощью вел.
кн. Сергея Александровича, но ведь «дядя Сергей не может быть хорошим
советником». Мария Федоровна согласилась с этой мыслью – к московскому
генерал-губернатору она относилась негативно. Шереметев, между тем,
развивал свою мысль: «Придумали Горемыкина, чтобы воспрепятствовать
проникновению некоей силы. Но они чувствуют, как она приходит». В
Министерстве внутренних дел, по словам графа, должен быть «человек
самостоятельный, твердый, не подставное лицо, удобное для Муравьёва и
Витте». Видимо, Шереметеву все же удалось навязать вдовствующей
императрице тему и ракурс разговора, и она спросила графа о
Победоносцеве, причастном к назначению Горемыкина. На это Шереметев
так высказался об обер-прокуроре: «Этот бедный человек был введен в
заблуждение, он уступил, это курица, которая разродилась утенком. Они
нуждались в нем, чтобы успешно провернуть [назначение] Горемыкина, но
это альянс по случаю, и он не может продлиться долго»655.
Таким образом уже через полтора месяца после назначения
Горемыкина министром внутренних дел те фигуры, которые считали себя
хранителями традиций царствования Александра III, стали выражать
нескрываемое недовольство новым министром внутренних дел и пытались –
в лице Шереметева – находить понимание в этом вопросе у Марии
Федоровны. Сама же вдовствующая императрица пока еще не была готова
однозначно встать на эту же позицию, но к высказывавшимся мнениям
прислушивалась. Политическая индивидуальность Горемыкина постепенно
вырисовывалась, и уже было понятно, что это фигура совершенно другой

655
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 156–158.
 277

фактуры, нежели деятели прежнего царствования. То, что собой представлял

Горемыкин с мировоззренческой и административной точек зрения, наглядно
показало дело тверского губернатора П.Д. Ахлёстышева.

3.2. Министр внутренних дел и губернатор П.Д. Ахлёстышев656

История противостояния тверского губернатора Павла Дмитриевича
Ахлёстышева (1890–1897) и тверских земцев обычно рассматривалась на
локальном уровне – как попытки консервативно настроенного местного
администратора препятствовать деятельности наиболее либерального в
Российской империи земства. Именно так эта тема подавалась Н.М.
Пирумовой, которая впервые в советской исторической науке упомянула об
Ахлёстышеве, но только как о губернаторе, известном «постоянными
конфликтами с земскими учреждениями»657.
Довольно бегло упоминается Ахлёстышев и в работе М.А. Кривонос,
посвященной тверскому земству. Хотя эта книга вышла уже в постсоветское
время, она не свободна от тенденциозности в освещении деятельности
Ахлёстышева. Эта пристрастность, скорее всего, объясняется тем, что в
качестве источников при анализе проблем, связанных с деятельностью
губернатора, использовались в основном воспоминания самих земцев.
Поэтому, наверное, исследовательница и приходит к выводу, не
соответствующему действительности: что после истории с адресом тверских
земцев в январе 1895 г. деятельность губернатора по противодействию

656
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Тверской губернатор П.Д. Ахлёстышев и министр внутренних дел И.Л. Горемыкин:
противостояние по вопросу о земстве в 1896–1897 гг. // Вестник Московского
университета. Серия 8. История. 2019. № 6. С. 60–75; Андреев Д.А. «Дело» П.Д.
Ахлёстышева и борьба в правительственных верхах в начале царствования Николая II //
Российская история. 2020. № 1. С. 37–50.
657
Пирумова Н.М. Земское либеральное движение. Социальные корни и эволюция до
начала XX века. М., 1977. С. 48, 106, 113, 211–212, 220.
 278

земцам «признается (видимо, властью. – Д.А.) недостаточно решительной»658.

Как показывается ниже, все было как раз наоборот.
Наконец, А.Е. Андреев, занимающийся историей тверских
губернаторов в конце XIX – начале XX в., либо мельком упоминает
Ахлёстышева659, либо приводит о нем все те же сведения о его конфликтном
поведении в губернии, хотя в то же время и упоминает о жалобе на него,
которую в конце 1895 г. тверское губернское дворянское собрание направило
в МВД660.
Между тем до сих пор в должной мере не замеченным историками
остается важное свидетельство, приводимое в воспоминаниях В.И. Гурко,
который изобразил, хотя и бегло, конфликт в Тверской губернии как одно из
проявлений борьбы в верхах во второй половине 1890-х гг. По словам
мемуариста, министр внутренних дел Горемыкин, который в целом в этих
воспоминаниях представлен как опытный государственный деятель и мастер
политических комбинаций, предпочитал ладить с земством и поэтому
добился отставки конфликтного Ахлёстышева, несмотря на то, что у
последнего «были большие связи», а значит, его увольнение грозило
министру внутренних дел появлением «могущественных врагов в правом
лагере»661.
Поэтому исходя из темы настоящей работы, следует рассмотреть
историю этого конфликта губернского масштаба именно в контексте борьбы
в столичных верхах.

658
Кривонос М.А. Мятежное земство. Тверь, 2001. С. 150–151, 176.
659
Андреев А.Е. Тверские губернаторы на рубеже XIX–XX вв.: статус и реальные
властные полномочия // Вестник Волжского университета имени В.Н. Татищева. Серия
«Гуманитарные науки и образование». 2014. Вып. 1 (15). С. 170.
660
Андреев А.Е. Тверские губернаторы на рубеже XIX–XX вв.: стиль работы и образ
жизни // Вестник Томского государственного университета. Общенаучный периодический
журнал. 2014. № 389. С. 124.
661
Гурко В.И. Указ. соч. С. 78–79.
 279

Прежде всего необходимо заметить, что Ахлёстышев с самого начала

своего губернаторства в мае 1890 г. действовал в отношении земцев не сам
по себе, но с оглядкой на Петербург. Об этом свидетельствует письмо,
направленное ему в конце сентября 1891 г. известным земским деятелем И.И.
Петрункевичем, который после приобретения имения в Новоторжском уезде
губернии стал там в 1890 г. уездным гласным, а затем и гласным губернского
земского собрания. Как следует из письма, Ахлёстышев – судя по всему,
незадолго до того – вызвал адресанта к себе и передал ему «желание»
министра внутренних дел Дурново: покинуть должности губернского и
уездного гласных. Причиной тому послужило, как выразился Ахлёстышев – в
передаче Петрункевича, – обыкновение последнего «конспирировать против
правительства и его органов», а также «играть в систематическую оппозицию
или фондировать». (Из письма непонятно, были ли эти обвинения высказаны
министром или же принадлежали самому губернатору.) Ахлёстышев
пригрозил Петрункевичу лишением права пребывания в губернии, если тот
откажется выполнять это министерское «желание».
Со своей стороны, Петрункевич послушно заявлял, что столь
«категоричная постановка вопроса» вынуждает его отказаться от работы в
этих земских собраниях. Но вместе с тем он попытался в своем письме
уверить губернатора в том, что указанные подозрения в его адрес
беспочвенны и он всегда стремился к «безусловному подчинению букве и
духу закона, внимательному, честному, прямому и спокойному отношению к
предначертанным законодателем задачам земства». О своей «прежней
земской деятельности», которая «была осуждена правительством» и
«прервана 13 лет назад» (здесь имелись в виду его политические
выступления в черниговском земстве), за которую Петрункевич, по его
собственному признанию, «понес кару» и «тяжелые последствия которой»
ощущает «и по сей день», он упомянул более чем лаконично, заметив, что не
 280

в состоянии «быть судьею» самому себе662. Однако не кто иной, как

Ахлёстышев через несколько дней после получения письма Петрункевича
решил дать последнему еще один шанс заняться земской деятельностью и
обратился к министру внутренних дел с соответствующим прошением,
которое было удовлетворено663.
Эта история с Петрункевичем, в которой министр и губернатор
выступили в унисон, свидетельствует о том, что Ахлёстышевым двигал не
только «административный восторг» (выражение, употребленное в его адрес
Гурко и ошибочно приписываемое им И.С. Тургеневу664, но в
действительности использованное Ф.М. Достоевским в «Бесах»), но и
трезвый расчет. Относительная стабильность правительственной политики
последних лет царствования Александра III обусловила и неизменность
взаимоотношений между Ахлёстышевым и губернским земством, тон
которым задало разбирательство в 1891 г. с Петрункевичем. Время от
времени губернатор отказывался утверждать гласных или членов управ, а
земцы, в свою очередь, пытались принимать собственные толкования
некоторых процедурных вопросов работы органов местного самоуправления,
но губернское по земским и городским делам присутствие неизменно
отменяло их решения. Так, например, губернское земское собрание 15 января
1894 г. постановило считать ревизионную комиссию губернского земского
собрания «постоянным органом», которому дозволяется собираться по
собственному усмотрению для ревизии делопроизводства управы, а также
«фактической» деятельности. 4 февраля губернское присутствие объявило
решение земского собрания «выходящим из пределов предоставленных ему
прав» и сочло необходимым его отменить665.

662
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6289. Л. 3–4.
663
ГАРФ. Ф. 102. 3-е делопроизводство. Оп. 93 (1895). Д. 1719. Ч. 1. Л. 218.
664
Гурко В.И. Указ. соч. С. 79.
665
Протоколы заседаний Тверского очередного губернского земского собрания 8–13
декабря 1893 г. и 10–16 января 1894 г. и приложения к ним. Тверь, 1894. С. 79, 28.
 281

После восшествия на престол Николая II этот вялотекущий конфликт

стал стремительно обостряться. Все началось с событий, связанных с
адресом тверского земства, на который новый император резко отреагировал
17 января 1895 г. в своем выступлении в Зимнем дворце перед депутациями.
Достаточно подробная информация о том, как развивались события с этого
времени и до отставки Ахлёстышева с должности тверского губернатора в
конце 1897 г., содержится в его письмах к Шереметеву и в дневнике
последнего. Ко времени описываемых событий между ними были близкие и
доверительные отношения: Ахлёстышев обращался к Шереметеву в письмах
«любезный друг»666. По-видимому, начало их дружбы относится к середине –
второй половине 1880-х гг., когда граф был московским губернским
предводителем дворянства, а Павел Дмитриевич занимал аналогичную
выборную дворянскую должность в Бронницком уезде Московской
губернии.
31 декабря 1894 г. Ахлёстышев написал Шереметеву, что собирается
«на днях» направить в Петербург земский адрес, голосование по которому
прошло «самым беспорядочным образом». По словам губернатора, хотя
адрес и не содержал в себе «ничего необычного», он был «крайне резок и
неприличен» «по тону и по форме». Автор письма также поделился
дошедшими до него слухами (впоследствии сполна оправдавшимися), что то,
как власть воспримет адрес, можно будет считать «камертоном всего
будущего направления»667.
После 17 января Ахлёстышев рассказывал Шереметеву о переменах,
обозначившихся в тверском земском собрании в результате того резонанса,
какой произвело выступление императора на приеме депутаций в Зимнем
дворце. «Здесь происходит что-то доселе невиданное в течение слишком

666
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6448. Л. 4 (первое по времени выявленное такое обращение
относится к 1887 г.).
667
Там же. Л. 28 об.–29.
 282

тридцати лет, – отмечал губернатор. – <…> Заседания приняли другой

характер – занимаются делом»668. В феврале губернатор сообщал графу, что
обозначившаяся в губернии «партия благомыслящих людей» «твердо
восстала против либералов» и «буквально заставила» их направить на имя
царя «покаянную депешу»; гласные, представлявшие эту «партию», стали
обращаться к нему «за советами», причем не как губернатору, но «просто как
к единомышленнику», а «депутация от имени благомыслящей части
тверского дворянства» подарила жене Ахлёстышева букет и заявила ей, что
признательна Павлу Дмитриевичу за «стойкость». При этом, как отмечал
губернатор, в лагере оппонентов налицо кризис. После того как он отказался
утверждать избранных членов земской управы, «посыпались отставки разных
неблагонадежных служащих», которых «прикрывала» управа. «Разоренное
осиное гнездо!» – подытоживал Ахлёстышев.
Губернатор поделился с графом слухами, что новгородский губернатор
Б.В. Штюрмер, бывший до назначения на этот пост председателем тверской
губернской земской управы, «обещал этим господам полный успех». В
качестве примера подтасовок, которыми занимались либерально
настроенные земцы, Ахлёстышев привел историю, случившуюся на выборах
председателя управы. Когда стало понятно, что проходит «кандидат правой
партии», тверской губернский предводитель дворянства и председатель
губернского земского собрания «либерал» Н.П. Оленин пожаловался, что
черные и белые баллотировочные шары смешали еще до того, как он успел
проголосовать. По настоянию «правой стороны» эти претензии были
запротоколированы, и в результате жалобщик «совершенно
скомпрометировался в общественном мнении этим поступком». «Переворот
такой крупный, погром такой полный, что мне до сих пор не верится», –
ликовал Ахлёстышев669.

668
Там же. Л. 30–30 об.
669
Там же. Л. 33–35 об.
 283

Губернатор и далее продолжал пребывать в эйфории, полагая, что

ставшее притчей во языцех фрондерство тверского земства безвозвратно
уходит в прошлое, и даже стал подумывать об уходе с поста, посчитав свою
миссию в губернии выполненной. В апреле он писал Шереметеву, что
намерен просить об отставке осенью текущего года, когда губернским
предводителем дворянства, по предположениям, должен будет стать С.Б.
Мещерский – по словам Ахлёстышева, «честный и хороший человек», на
кандидатуре которого «все объединятся», – и такое событие закрепит
наметившиеся благоприятные перемены в губернии. А эти перемены не
переставали удивлять губернатора. «Точно общественное мнение проснулось
после долгого сна»: так характеризовал он новую политическую атмосферу в
Твери. По словам Ахлёстышева, В.Н. Трубников, бывший на тот момент
тверским уездным предводителем дворянства, поделился с губернатором
своим намерением «приступить к очищению школ от учителей неверующих
или известных своею неблагонадежностью»; все громче стали раздаваться
голоса с осуждением «земской расточительности», узаконенной
«либеральной партией». Однако, описывая все эти благоприятные с его точки
зрения перемены, Ахлёстышев оговаривался, что они могут оказаться лишь
временными, если не получат должной поддержки сверху670.
Указывая на это условие как ключевое в деле окончательной победы
над «либеральной партией», губернатор как будто предвидел те
неожиданные проблемы, с которыми он столкнется уже через полгода, с
приходом на пост министра внутренних дел Горемыкина.
Новый хозяин в здании на Фонтанке у Чернышёва моста появился в
середине октября, а в ноябре Ахлёстышев написал Шереметеву о своем
намерении приехать в Петербург и испросить Горемыкина об «указаниях»,
как надлежит воплощать в жизнь тот курс, который был заявлен царем на

670
Там же. Л. 36, 37–37 об.
 284

январском приеме депутаций в Зимнем дворце671. Но в скором времени, тоже

в ноябре, губернатор поведал графу о том, что решил отказаться от поездки в
столицу, поскольку был раздосадован поступившим из МВД ответом на его
прошение о приеме у министра: от Ахлёстышева потребовали «перечислить
предварительно вопросы», которые он предполагал доложить Горемыкину.
Губернатора, надеявшегося на гораздо более доверительное отношение со
стороны своего нового начальника, задела такая забюрократизированная
реакция, тем более что он собирался в своем «личном докладе» рассказать
новому руководителю МВД о политической ситуации в губернии накануне
выборов предводителя дворянства, которые должны были состояться 16
декабря и на которых, как полагал Ахлёстышев, представитель «партии
благомыслящих людей» имел хорошие шансы на победу. Одновременно
губернатор сообщал Шереметеву, что в преддверии дворянских выборов
«либеральная партия потянула в Петербург», и рассказывал о ходивших в
губернии слухах о своем увольнении672. Тональность письма
свидетельствовала о нараставшей у Ахлёстышева тревоге за исход выборов.
Его прежний радужный настрой по поводу успехов «партии благомыслящих
людей», похоже, таял на глазах.
Настоящим ударом для Ахлёстышева стало полученное им в самом
конце ноября письмо от Горемыкина. В нем управляющий Министерством
внутренних дел, сославшись на резолюцию Николая II на докладе Дурново, в
котором императору сообщалось о «верноподданнических чувствах»,
выраженных тверским губернским земским собранием через несколько дней
после памятного выступления императора перед депутациями в Зимнем
дворце673, а также упомянув «милостивый прием» царем 17 мая тверского

671
Там же. Л. 42 об.
672
Там же. Л. 44–45.
673
23 января 1895 г. Тверское губернское земское собрание приняло единогласное
решение «повергнуть к стопам его императорского величества верноподданническое
чувства», а для этого на имя министра внутренних дел направить телеграмму следующего
 285

губернского предводителя дворянства Оленина, указывал Ахлёстышеву,

сославшись на «высочайшую волю» (правда, не уточнив при этом, где
именно выраженную), что сама по себе причастность к составлению
«известного» земского адреса (того самого, который и вынудил императора
произнести знаменитую фразу о «бессмысленных мечтаниях») не может
являться «препятствием к ограничению» чьих-либо «личных прав и
служебной деятельности, если к тому не имеется в виду других
уважительных данных»674. То есть получалось, что политические противники
губернатора, в противостоянии которым он видел главный смысл своего
пребывания на должности, фактически объявлялись реабилитированными, а
его главный оппонент Оленин после этого был даже удостоен «милостивого
приема» у императора, о чем Ахлёстышев по прошествии с того события
более полугода только что впервые узнал! (В последнем, правда, не было
вины Горемыкина: судя по всему, Дурново, уже готовившийся к отставке
весной 1895 г., просто пропустил это событие и не сообщил о нем своему
подчиненному.)
Важные подробности этого послания Горемыкина Ахлёстышев
раскрыл в письме к Шереметеву, датированном декабрем и отправленном
графу, по-видимому, сразу после получения корреспонденции от
управляющего МВД. На этот раз губернатор обращался к графу «более
верным способом, нежели по почте». Эта мера предосторожности выглядела
оправданной ввиду той информации, которой Ахлёстышев делился с
Шереметевым. Вместе со своим письмом губернатор отправил графу две

содержания: «Тверское губернское земское собрание покорнейше просит Ваше

высокопревосходительство повергнуть к стопам обожаемого государя
верноподданнические чувства беспредельной преданности и верности монарху и
беззаветной готовности следовать предначертаниям его величества» // Протоколы
заседаний Тверского очередного губернского земского собрания 8–17 декабря 1894 г. и
23–28 января 1895 г. и приложения к ним. Тверь, 1895. С. 36.
674
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6289. Л. 5–5 об.
 286

копии – с обращения к нему Горемыкина и со сделанной на

всеподданнейшем отчете последнего «высочайшей отметки». Ахлёстышев
просил Шереметева уничтожить эти копии и само письмо. Граф выполнил
эту просьбу лишь частично: в его переписке с тверским губернатором
отсутствует только копия резолюции императора на докладе Дурново, в то
время как копия изложенного выше письма Горемыкина и само письмо
Ахлёстышева сохранились.
Что касается царской резолюции, то ее губернатор приводил в своем
письме к графу. Ахлёстышев считал, что Горемыкин чересчур прямолинейно
трактовал ее. Как отмечал губернатор, резолюция была сделана императором
в связи с «покаянной депешей» тверского земства, в которой содержалось
обещание «следовать в будущем указаниям его величества», и сводилась к
двум словам: «Очень рад». По словам губернатора, эта резолюция была
очень короткой, неинформативной и, главное, не имела никакого отношения
к Оленину. Ахлёстышев недоумевал по поводу того, что, несмотря на его
доклад министру внутренних дел Дурново об устроенной Олениным
«подтасовке», в результате которой оказались сорванными «выборы
консервативного кандидата», а сам он «в глазах всех ясно себя
скомпрометировал», а также несмотря на то, что предшественник
Горемыкина лично в Петербурге объявил Оленину о невозможности
«допустить его до представления государю», высочайший прием – причем
прием «милостивый» – тем не менее состоялся. Ахлёстышев задавался
вопросами, что в данном случае следует понимать под «милостивым
приемом» и «достаточно ли он был милостивым» для того, чтобы из
произошедшего можно было бы сделать предположение о возможных
перспективах Оленина?
При этом губернатор напоминал графу, что участие Оленина в
составлении «покаянной депеши» было «весьма сомнительным»: губернский
предводитель и председатель губернского земства, а также его
единомышленники не скрывали, что всего лишь «уступают давлению
 287

большинства». Наконец, Ахлёстышев негодовал по поводу того, что об этом

«милостивом приеме», состоявшемся 17 мая, он узнал только спустя более
полугода – перед самыми дворянскими выборами. Во всей этой истории
губернатор усматривал очевидную двойную игру правительства, которая
препятствовала наметившемуся было успеху «благонамеренной партии». Но
если Ахлёстышев воздерживался от резких оценок Горемыкина, то в адрес
Штюрмера высказывался резко и прямо, по сути обвиняя его в том, что тот
является координатором тверских либералов, которые – особенно Оленин и
О.В. Самарин – часто к нему наведываются675.
Декабрь 1895 г. стал временем, когда разворачивавшаяся вокруг
Ахлёстышева интрига окончательно прояснилась и предопределилось
направление ее развития на последующие почти два года – вплоть до
отставки губернатора. Тогда же в ней переплелись друг с другом две
составляющие – земская и дворянская. Несмотря на то, что обе эти системы
самоуправления – местного и сословного – на формальном уровне были
взаимно интегрированными, ставшие устойчивой тенденцией проявления их
консолидированного политического поведения, в большей или меньшей
степени оппозиционного, относятся к более позднему времени676, и то, что
произошло в Твери в конце 1895 г., оказалось фактически первым подобным
опытом.
Почти за неделю до выборов губернского предводителя дворянства, 8
декабря, в Твери открылось очередное земское собрание. Оно сразу стало
протекать в достаточно скандальной обстановке. Складывалось впечатление,
что политические оппоненты Ахлёстышева из «либеральной партии»
использовали любые возможности для раскачивания лодки.

675
Там же. Д. 6448. Л. 52–55.
676
См.: Андреев Д.А. Новый источник по истории политического кризиса 1905 года //
Российская история. 2018. № 3. С. 216–219.
 288

Так, Петрункевич буквально в самом начале первого дня работы

собрания выразил протест исправлявшему должность губернского
предводителя (а значит, и председателя собрания) Трубникову в связи с тем,
что тот перенес открытие сессии с 11 часов утра на вечер. Трубников
объяснил этот шаг необходимостью присутствовать утром в судебной палате
и невозможностью послать туда кого-либо вместо себя. Петрункевич, не
удовлетворившись таким объяснением, возразил Трубникову, что тот обязан
был начать земскую сессию вовремя, в то время как судебная палата вполне
могла бы отсрочить свое заседание. Затем он стал возмущаться тем, что
сессия проходит в тесном помещении, а причиной тому – танцевальный
вечер, который запланирован на сегодня в дворянском собрании, где обычно
собирается губернское земство. Петрункевича поддержал его товарищ по
«либеральной партии» Е.В. де Роберти, посетовавший, что Трубников «имел
полную возможность отменить сегодняшний танцевальный вечер и должен
был принять эти меры».
Ситуацию несколько разрядил процедурный вопрос – избрание
редакционной комиссии. Примечательно, что из вошедших в нее 15 гласных
как минимум 11 принадлежали к «либеральной партии». В состав комиссии
бы избран и отсутствовавший в первый день сессии гласный-губернатор
Штюрмер.
Дальше обстановка в собрании неожиданно накалилась из-за
скандального обсуждения текста телеграммы, которую Н.С. Путятин,
входивший по градации губернатора в «партию благомыслящих людей»,
предложил отправить на высочайшее имя «установленным порядком» (то
есть через министра внутренних дел) в связи с рождением в начале ноября
вел. кн. Ольги Николаевны. Его идейные оппоненты Л.А. Ушаков и А.А.
Головачев, не возражая против отправления телеграммы, стали настаивать на
ее предварительном редактировании. По-видимому, их внимание привлекло
оставшееся в ней по недосмотру автора слово «ходатайствовать»:
«…собрание единогласно постановило просить Ваше
 289

высокопревосходительство ходатайствовать, повергнув к священным стопам

возлюбленного государя наши верноподданнические чувства, присоединить
к ним поздравления…» Как указывается в протоколе заседания, это слово
отсутствовало в тексте, который управа в копии представила Ахлёстышеву.
Вряд ли здесь имел место подлог: скорее всего, губернатору показали уже
поправленный вариант, а Путятин действительно допустил ошибку. Но
симптоматична та обструкция, какую ему дружно и незамедлительно
устроили представители «либеральной партии».
В ответ на это Путятин потребовал занести в протокол замечания в
отношении составленной им телеграммы, причем (видимо, от волнения)
приписал де Роберти слова, которые тот не говорил, – о сравнении
помещения, в котором происходило заседание, с «танцклассом». Похоже, у
Путятина в искаженном виде отложились в памяти слова де Роберти, но
опять-таки характерно то, что поляризация гласных собрания была
очевидной: представители «партии благомыслящих людей» могли ошибаться
в конкретных словах, произнесенных противоположным лагерем, но не в их
тональности и общей идейной направленности. Де Роберти не преминул
воспользоваться оплошностью Путятина и еще раз поддел его речевые
способности, отметив, что «танцкласс» – это «не совсем удобное»
выражение, «ошибка языка». А Петрункевич активно поддержал
предложение Путятина, так же саркастически бросив, что необходимо
«занести все происходившее в собрании как характерное для собрания
явление».
На следующий день событием стало выступление прибывшего на
сессию Штюрмера. Сохранилось любопытное письмо, направленное
новгородским губернатором Горемыкину 7 декабря, накануне его отъезда в
Тверь. Штюрмер испрашивал у министра разрешения без ухода в отпуск
оставить место своей службы и отправиться к месту его прежней службы,
поскольку «спокойствию заседаний может угрожать некий план
провокационных интриг, который предназначен доказать, насколько
 290

принятые в прошлом году меры были неизбежны». Причем следствием

такого плана «может быть брожение, которое скомпрометирует все
собрание». Поэтому при таком раскладе необходимо «способствовать
поддержанию серьезного отношения и призвать, как и в прошлом, к
отдушине в виде труда, который объединил бы конфликтующие элементы».
Именно этим Штюрмер и собирался заняться в Твери – как он написал,
«пределами этого примирительного увещевания и будет ограничена моя роль
губернского гласного»677. Из письма выходило, что Штюрмер намеревался
умиротворить элементы недовольные Ахлёстышевым, но на практике
получилось ровно наоборот.
Прибыв на собрание, Штюрмер просил вывести его из редакционной
комиссии, поскольку он по причине своего губернаторства не мог
гарантировать, что впредь сможет регулярно присутствовать на земских
собраниях. Интересно, что бывшего председателя губернской земской
управы уговаривали остаться в редакционной комиссии либералы Головачев
и А.А. Бакунин. А при обсуждении протокола предыдущего дня сессии
Путятин стал настаивать на фиксации того, что «чтение составленной им
телеграммы было прервано возгласами “безграмотно”», что высказывание о
«танцклассе» де Роберти «было встречено смехом и чуть что не
аплодисментами», что сам де Роберти произнес: «Что вы там хотите на меня
донести». Участники собрания одобрили эти поправки, и вопрос, как могло
показаться, был закрыт.
Но 10 декабря скандал вокруг Путятина снова привлек к себе внимание
участников земской сессии. Автор телеграммы просил перечислить в
протоколе лиц, которые своими возгласами мешали ему читать телеграмму –
Бакунина, Головачева, Петрункевича и Ушакова. Обвиненные князем начали
было по новой объясняться, кто что говорил или не говорил, но тут
неожиданно на стороне Путятина выступил другой представитель

677
РГИА. Ф. 1626. Оп. 1. Д. 1407. Л. 5 об.–6.
 291

«благомыслящих людей» – А.Д. Способин. Он поддержал Путятина в том,

что прерывавшие чтение телеграммы должны быть поименно названы в
протоколе, но главное, он заявил, что видит в случившемся на открытии
сессии «событие огромной важности», поскольку оно «характеризует
отношение собрания к личностям гласных и такое отношение оскорбляет его
как гласного». Казалось бы, слова Способина не только не содержали в себе
ничего необычного, но даже могли быть истолкованы как желание поскорее
закрыть надоевшую тему. Однако представители «либеральной партия»
чутко уловили подтекст выступления Способина как выпад в свой адрес и
принялись резко ему возражать, делая в своих выступлениях упор на то, что
не понимают, в чем «огромная важность» события, которое касается сугубо-
де вопросов грамотности русского языка.
Однако доказательством того, что спор в данном случае ведется вовсе
не по поводу грамотности, стало выступление Петрункевича, который
решительно возразил Трубникову, постановившему, что своим ответом на
вопрос де Роберти Способин закроет прения. (Де Роберти просил Способина
объяснить, в чем состоит такое «событие огромной важности».) Петрункевич
предположил, что ответное слово Способина может возбудить возражения, в
результате «многие гласные будут несправедливо лишены права
высказаться». Чтобы не допустить этого, де Роберти отказался от своего
вопроса Способину678.
Ахлёстышев отослал Горемыкину (судя по всему, по свежим следам,
еще до 16 декабря, поскольку после выборов губернского предводителя его в
первую очередь волновали уже другие вопросы) собственное истолкование
произошедших на земской сессии скандальных столкновений. Из пояснений
губернатора следовало, что Трубников стал исправляющим должность
председателя тверского губернского земского собрания за считанные дни до

678
Протоколы заседаний Тверского очередного губернского земского собрания 8–17
декабря 1895 г. и 22–29 января 1896 г. и приложения к ним. Тверь, 1896. С. 1–4, 9–14.
 292

его открытия, когда с этой должности ушел Оленин. Ахлёстышев обратил

внимание министра на то, что новый глава тверских земцев, будучи не в
состоянии отказаться от участия в работе Московской судебной палаты и
вместе с тем, не найдя, кем заменить себя в Твери, перенес открытие
земского собрания с 11 утра на 7 вечера. Петрункевич же отреагировал на
этот шаг исправлявшего должность председателя, как только земцы начали
заседать: он огласил заявление группы гласных, представлявшее собой
«резкое порицание» Трубникова за то, что тот своим поступком оскорбил
земцев. На тех, кто не увидел в решении Трубникова о переносе времени
начала работы земского собрания ничего предосудительного, «резкий тон
заявления произвел тяжелое и неприятное впечатление».
Затем Ахлёстышев затронул историю с Путятиным. По его словам,
когда Путятин стал зачитывать собранию проект телеграммы, «раздались
восклицания “это безграмотно”», которые «вызвали громкий смех в публике
и между гласными так называемого здесь либерального направления». Из
кричавших губернатор назвал тех, про кого ему это было «известно», –
гласных Петрункевича и Бакунина. Ахлёстышев указал на несоответствие
скопированного проекта телеграммы с выпиской из протокола заседания от 8
декабря и отметил, что «текст телеграммы внесен в протокол в неточности».
По его словам, случившееся внесло раздор в ряды земцев: «Эта грубая и
резкая выходка еще более оскорбила ту часть гласных, которая зовется здесь
консервативною, тем более что текст телеграммы не оправдывал такого
отношения и что выходка имела место в такой торжественный момент».
Губернатор обратил внимание адресата и на то, что в последующие два
дня заседания «прошли неспокойно»: «либералы» делали все для того, чтобы
«стушевать происшествие и скрыть имена лиц, позволивших себе дерзкую
выходку», остальные гласные требовали запротоколировать «происшествие»
и зафиксировать его зачинщиков – Петрункевича, Головачева и Бакунина.
Причем 10 декабря «споры и дебаты» «перешли в крик и шум», вследствие
чего заседание было прервано до следующего дня. В сложившейся ситуации
 293

Ахлёстышеву пришлось заняться наведением порядка. Утром 11 декабря он

вызвал к себе Петрункевича – «главного представителя либеральной кучки»
– и потребовал от него и его единомышленников, «строго указав на резкость
и бестактность их поведения», прекратить подобные выходки, мешавшие
нормальной работе земского собрания. При этом, как заметил губернатор,
Петрункевич в разговоре с ним «беззастенчиво отрицал», что выкрикивал на
заседании 8 декабря «это безграмотно». Бакунин также в ходе обсуждения
земцами случившегося не хотел признаваться в том, что кричал при чтении
Путятиным проекта телеграммы. После разговора Петрункевича с
Ахлёстышевым два дня – 11 и 12 декабря – в земском собрании все прошло
благополучно, а протокол заседания 8 декабря был исправлен.
Губернатор обратил внимание министра на то, что еще до начала
работы земского собрания в ходе работы ревизионной комиссии
«либеральная кучка» в лице братьев Ивана и Михаила Петрункевичей, а
также Бакунина выказала свое «озлобление» в отношении земской управы, а
после начала заседаний земского собрания такой их настрой проявился «еще
более», и губернатор предположил, что не исключены «не только резкие, но
прямо дерзкие выходки против управы, которые могут вызвать новые
волнения и рознь в собрании». Ахлёстышев объяснял такую неприязнь
либерально настроенных гласных к управе тем, что она была укомплектована
«лицами другого лагеря», то есть «назначена от правительства», в то время
как либералы оказались «удалены от активного участия в ведении земского
хозяйства», но главное – утратили те преференции (например, жалованье),
которые давало членство в губернской управе. Губернатор отметил и такую
раздражавшую либералов особенность работы управы, как рачительное
расходование земских средств.
В конце письма Ахлёстышев делал вывод, что за пять с лишним лет его
пребывания на должности губернатора выявилась группа «виновников
нарушения» нормальной работы губернского земства, в состав которой
входили братья Петрункевичи, Бакунин, Линд и де Роберти. Он подчеркнул,
 294

что «печальные явления» наподобие адреса, представленного царю в январе,

«всегда возможны» до тех пор, пока эти лица состоят в земстве, равно как и
«постоянное фрондирование против правительства и администрации,
внутренние скандалы и беспорядки, терроризирование путем грубостей и
дерзостей таких благомыслящих гласных, которые хотели бы только делать
свое дело», а также «неправильный ход занятий». Из названных персон
Ахлёстышев особенно выделил Ивана Петрункевича как самого
влиятельного в силу «склада своих убеждений и хитрости» и наименее
разборчивого в избираемых им средствах679.
Земская сессия стала прелюдией к главному столкновению
«либеральной партии» и губернатора, произошедшему на дворянском
собрании 16 декабря. Незадолго до его открытия Ахлёстышев информировал
Шереметева, что «положение очень нехорошее», и сообщал о раскладе сил на
предстоявших выборах губернского предводителя: «благомыслящих»
кандидатов представляли князья Мещерский и А.А. Ширинский-Шихматов, а
«либеральными кандидатами» были Оленин, Самарин и А.А. Римский-
Корсаков. Ахлёстышев сообщал Шереметеву и о том, что открывшееся
земское собрание «идет крайне безобразно, со скандалами, которые приводят
в негодование все общество», а по поводу участия в нем Штюрмера привел
ходивший в Твери слух, что Горемыкин поручил новгородскому губернатору
понаблюдать за происходящем, а затем сообщить ему, поскольку, дескать,
Ахлёстышев нагнетает страсти и доносит до Петербурга искаженную
картину событий. Оценивая поведение на земском собрании Штюрмера,
губернатор написал графу, что его новгородский коллега «во всем этом деле
сыграл самую недостойную роль, истинно предательскую»680.
О том, какую роль в «деле Ахлёстышева» сыграл Штюрмер, будет
сказано ниже. А пока следует обратиться к разбору того, что произошло на

679
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6289. Л. 6–7 об.
680
Там же. Д. 6448. Л. 47–47 об., 49, 51.
 295

дворянском собрании. Как следует из протокола первого дня его работы, те

же самые представители «либеральной партии», которые только что
высмеивали Путятина за его «безграмотность», выступили единым и хорошо
организованным фронтом против губернатора. П.А. Корсаков отметил, что
при Ахлёстышеве губернские дворяне «находятся в совершенно
исключительном положении». Например, им отказывали в утверждении в
должности, «полученной по избранию земства». А в 1895 г. по
губернаторскому настоянию «несколько десятков дворян и дворянок не
утверждены в званиях попечителей училищ», «достоинство и честь всего
дворянства затронуты таким неутверждением», особенно в тех случаях, когда
отказывали лицам, желавшим взять на себя заботы попечителей училищ,
которые ими созданы или содержатся. Корсаков обратился к собранию,
чтобы оно просило будущего предводителя «представить об этом» министру
внутренних дел. Петрункевич пафосно вторил Корсакову, что заниматься
«огульными изгнаниями дворян из школы – значит уничтожать ту связь,
которая, объединяя сословие, способствует развитию государства». Бакунин
жаловался, что интересы и достоинство тверских дворян попирались из-за
назначения земскими начальниками «посторонних местному населению
лиц». Остальные выступления были выдержаны в таком же критическом в
отношении губернатора духе за исключением Путятина, который выразил
свое возмущение состоявшимися прениями и покинул собрание.
Дворянскими предводителями «без возражений» была принята
следующая резолюция: «Признавая, согласно заявлениям господ дворян,
отношения местной администрации к дворянам губернии ненормальными и
подрывающими значение дворянства среди других сословий», «просить
будущего губернского предводителя дворянства довести о сем до сведения
господина министра внутренних дел». При этом предводители отвергли
возражение, поддержанное 21 участником собрания, по поводу того, что
 296

резолюция не прошла баллотировки, а потому ее надлежит поставить на

голосование681.
Об этом дне тверского губернского дворянского собрания сохранилось
еще несколько свидетельств.
Одно из них – сообщение очевидца, чиновника Министерства юстиции
Н.П. Постникова, которое он на следующий день отослал из Москвы своему
министру Н.В. Муравьёву. Кратко пересказав историю принятия резолюции
о необходимости обращения нового предводителя к министру внутренних
дел, Постников отмечал, что видел в зале собрания министра путей
сообщения князя М.И. Хилкова, а также Шереметева. Сотрудник Минюста
сообщал и еще один факт: 28 гласных тверского губернского земства «еще
ранее» пожаловались Горемыкину на «давление, оказываемое
администрацией на земские собрания», а тот «будто бы» ответил на это, что
«верит» жалобе. Постников поделился с министром и информацией от
прокурора тверского окружного суда о том, что «оба собрания, дворянское и
земское, проходят шумно». Наконец, в письме приводился еще один важный
факт: 17 декабря Постников в Москве представлялся Горемыкину, который в
тот же день отбыл в Петербург682.
Постников был прав: Шереметев действительно присутствовал 16
декабря в дворянском собрании, чтобы поддержать своего друга, и оставил в
дневнике подробное описание этого дня. Граф прибыл в Тверь ранним утром,
встретился с Ахлёстышевым и сразу отметил для себя его озабоченный вид.
Во-первых, губернатор и его товарищ Н.Н. Усов, зная, что в городе
ночью проездом из Москвы в Петербург находился Горемыкин, не были
уверены в том, что он уже покинул Тверь, и на всякий случай были в

681
Государственный архив Тверской области (далее – ГАТО). Ф. 645. Оп. 1. Д. 6967. Л.
77–79, 86–86 об.
682
РГИА. Ф. 1405. Оп. 539. Д. 246. Л. 1–2 об.
 297

мундирах. Такая неопределенность уже сама по себе создавала напряженную

ситуацию.
Во-вторых, Ахлёстышев еще до начала дворянских выборов поделился
с Шереметевым своими опасениями насчет «нового направления» в
деятельности МВД после прихода Горемыкина: губернатор ждал для себя
неприятностей. Среди участников собрания граф увидел министра путей
сообщения Хилкова и новгородского губернатора Штюрмера (у обоих были
имения в Бежецком уезде Тверской губернии). Однако, похоже, вовсе не
сословная дисциплина заставила этих высоких чиновников прибыть на съезд
(Хилков, например, признался Шереметеву, что впервые участвует в работе
дворянского собрания), а именно скандальный характер предстоявшего
мероприятия. По словам графа, собрание пошло «нервно и беспорядочно».
Председательствовавший Трубников был «невозможен»: не поддерживал
дисциплины и не контролировал выступавших. Собрание скатилось к
«пререканиям на личной почве»: выступавшие позволяли себе «резкие
выходки» по отношению к «господину губернатору» за то, что тот отказался
утверждать попечителей поднадзорных школ.
Оба высокопоставленных тверских дворянина – Хилков и Штюрмер –
сидели рядом, никак не реагировали на происходившее и хранили молчание,
причем видно было, что новгородский губернатор «сиял» от удовлетворения
тем, как шло собрание. «Эта гадина в центре интриги и агитации», – отметил
в дневнике Шереметев. И далее подытожил увиденное: «Глупо видеть
торжество интриги – исходящей из Петербурга под покровом Горемыкина».
Причем граф подчеркнул, что налицо «торжество интриги самой гнусной»,
поскольку тверского губернатора подставило правительство в лице министра
внутренних дел, к которому «примазался» Штюрмер и сыграл на собрании
роль «агента» Горемыкина. Однако объект интриги – Ахлёстышев, – по
мнению Шереметева, на собрании «держал себя с большим достоинством и
спокойно». Его товарищ Усов вел себя так же. «Благородные люди!» –
охарактеризовал их граф.
 298

Итог выборов был для Ахлёстышева неутешительным, но, похоже,

прогнозируемым в контексте того, как складывались события: победил
Оленин.
Для Шереметева политическая сущность Горемыкина «красноречиво»
характеризовалась также тем, что его товарищем был назначен деятель
судебной реформы, правовед Н.А. Неклюдов. Это событие обсуждалось и
тверскими дворянами: «Оно произвело свое действие в зале, – записал в
дневнике граф. – Наши “напредняки” ликуют». (В качестве аналогии с новым
руководством МВД и тверскими дворянами, которым подыгрывал
Горемыкин, граф иронично употребил название сербской политической
партии, выступавшей за радикальные либерально-демократические
преобразования.) «Каково положение? – возмущался граф и делал вывод: –
Прихожу к убеждению, что нужно все раскрыть Самому», – то есть он
принял решение рассказать об увиденном в Твери лично императору и
донести до него подоплеку этого события, какой она представлялась
Шереметеву683.
По-видимому, граф ошибся только в одном: 16 декабря Ахлёстышев и
Усов ждали Горемыкина, который следовал не из Москвы в Петербург, а
наоборот – из Петербурга в Москву, поскольку на следующий день в
Первопрестольной ему представлялся Постников. Если допустить, что
Шереметев был прав, подозревая, что в МВД была задумана интрига против
Ахлёстышева и Штюрмер неспроста был на дворянском собрании, то
справедливо предположить, что и Горемыкин, возможно, неслучайно в день,
когда в Твери должны были произойти значимые события, прибыл в Москву
– поближе к этому губернскому городу, – а на следующий день отбыл
обратно в столицу.
Чем в таком случае могли руководствоваться Горемыкин и Штюрмер,
затевая интригу против Ахлёстышева? Естественно, нельзя сбрасывать со

683
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 150.
 299

счетов конъюнктурные соображения, однако, представляется, что оба

оппонента тверского губернатора воспринимали его враждебно, в том числе
и по идейным соображениям. И того и другого объединяло одно качество –
приверженность к законничеству. Неспроста князь В.П. Мещерский,
исключительно осведомленный о том, что происходило в верхах, довольно
быстро сориентировался, откуда дул ветер в тверской истории. Уже на
следующий день после дворянских выборов он допустил в своем
«Дневнике», что «красные» в Твери были уверены: «Правительство не
решится поддержать своего губернатора»684. Целый цикл публикаций в
«Дневнике» он посвятил новой политической моде на «законность». Он
считал, что «на языке либералов» это понятие является антиподом
«административной власти»685. Ситуацию в Твери он рассматривал именно
как схватку «либералов» с «русским правительством»686, а «законников», тем
более «либеральной окраски», упрекал в том, что они «бывают
необыкновенно деспотичны, когда идет речь о применении законности к
оценке действий какого-либо административного лица, например,
губернатора»687.
Наконец, в своей вызвавшей немалый резонанс статье «Законность или
самодержавие?» Мещерский прямо обрушивался на Горемыкина как
главного идеолога законничества во власти: «Явились новые назначения:
новое лицо поставлено было во главе того министерства, в котором
сосредоточены все нервы и узлы правящей и охраняющей власти в России, и
сильнее, чем прежде, стало раздаваться слово “законность”; оно явилось уже
прямо новым политическим началом, для прославления и торжества
которого, по смелому уверению всех органов нашей печати, будто бы явился

684
Гражданин. 18 декабря 1895.
685
Там же. 19 декабря 1895.
686
Там же. 21 декабря 1895.
687
Там же. 25 декабря 1895.
 300

новый министр внутренних дел. Провожая истекший год и встречая новый,

печать еще громче и еще настойчивее заговорила о наступающей для России
новой эре возрождения, заключающегося, будто бы, в усилении законности».
Мещерский еще раз повторял, что подобное законничество неизбежно
становится началом, противоположным самодержавию, и поэтому
недоумевал по поводу приверженности этой политической ценности нового
главы МВД688.
Эти публикации «Гражданина» вызвали немалый резонанс в обществе.
В середине января 1896 г. в салоне Богданович сенатор А.Г. Вишняков
растолковывал смысл пафоса Мещерского Суворину. По словам Вишнякова,
в старых департаментах Сената «могут просить после решения сенаторов
милости у царя», однако в новых департаментах такое уже невозможно:
«…раз высказанное решение департамента считается бесповоротным, и царя
не смеют просить». По мысли сенатора, именно это Мещерский и хотел
сказать в своих публикациях689. Понятно, что взгляд издателя «Гражданина»
был более общим и касался не только конкретно этого специфического
случая, которого, кстати, он попросту мог и не знать.
Что касалось Штюрмера, то им, помимо законничества, еще могла
двигать и банальная ревность к Ахлёстышеву. В конце 1903 г., будучи
директором департамента общих дел МВД при министре В.К. Плеве, он
составил записку о том, что собой представляли тверские земские
учреждения на тот момент и прежде. Касаясь времени, кода он возглавлял
губернскую земскую управу, Штюрмер отмечал, что вокруг него начала
складываться «новая партия» и «общее течение дел в тверском земстве
приняло несколько иное направление». То есть автор записки прозрачно
намекал на то, что ему удалось хотя бы в общих чертах направить работу
земства в конструктивное русло. Конечно, это было очевидным

688
Там же. 4 января 1896.
689
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 268. Л. 6 об.
 301

преувеличением, но в данном случае важно, что Штюрмер позиционировал

себя именно как реалистически настроенного и готового к разумным
компромиссам земца. Ахлёстышев (правда, не называемый, но легко
угадываемый) представлен в записке полной противоположностью
Штюрмеру. По словам директора департамента общих дел МВД, «для
местной администрации значение совершавшихся на ее глазах событий не
всегда представлялось вполне ясным», «успокоение» земства она
истолковала как свидетельство его немощи. В такой ситуации администрация
решила «окончательно обессилить либеральную группу», и эту установку
Штюрмер считал глубоко ошибочной, воспрепятствовавшей утвердиться в
земстве «средней партии»690.
Состоявшаяся 20 декабря аудиенция Шереметева у императора –
важнейшее событие, демонстрирующее, что история Ахлёстышева имела
вовсе не губернское значение, а являлась значимым маркером общей
ситуации в верхах Российской империи. Перед ней граф написал императору
письмо, в котором поведал о своем «удручающем» и «тяжком» впечатлении
от дворянских выборов в Твери, свидетелем которых он был. Шереметев
сообщал о замеченной им «явной связи», соединявшей, с одной стороны,
«антиправительственные элементы незначительной группы», а с другой –
МВД. Граф уточнял, что в последнем случае он имеет в виду некоторых
представителей министерства, которые оказались «в центре интриги»,
нацеленной против Ахлёстышева, названного графом «истинным
исполнителем своего долга». По словам Шереметева, губернатор был отдан
на растерзание «антиправительственным элементам», в то время как МВД
дистанцировалось от всей этой истории. Для придания своим словам
большей силы граф обращал внимание Николая II на то, что намерение
последнего неукоснительно следовать политическим курсом его отца (что
было заявлено без малого год назад – 17 января на приеме депутаций в

690
Там же. Ф. 1287. Оп. 2. Д. 1842. Л. 22–24.
 302

Зимнем дворце) «находит лицемерных исполнителей в некоторых высших

правительственных сферах». Шереметев утверждал, что подобные
исполнители пытаются «вселить убеждение» в обратном – в том, что царю
якобы «благоугодно было избрать новый путь», – а через это дезавуировать
все, прозвучавшее с высоты престола прежде.
Прибыв в царскосельский Александровский дворец на аудиенцию,
Шереметев передал это письмо императору через камердинера и стал
дожидаться своей очереди. Когда граф зашел к царю, тот сразу же сообщил,
что прочитал переданное ему письмо. Шереметев расценил эти слова как
свидетельство готовности Николая II обсудить тверские дела. Далее
состоялся разговор, детально воспроизведенный графом в его дневнике.
Шереметев, оттолкнувшись от уже изложенного им в письме, перешел на
персоналии и стал жаловаться императору на Штюрмера, который своим
«безобразным образом действий» способствовал нагнетанию конфликтной
обстановки в Твери. На недоуменный вопрос царя о том, какое отношение к
дворянским выборам в Тверской губернии имел новгородский губернатор,
граф, ссылаясь на собственные источники информации в МВД, поведал
Николаю II о заезде в Тверь ночью по пути из Москвы в Петербург (видимо,
граф повторил здесь свою прежнюю неточность) Горемыкина, об имевших
место контактах министра внутренних дел с новгородским губернатором
(этот факт вообще упоминался им впервые, в записи за 16 декабря он
отсутствует), а также о ходивших в зале тверского дворянского собрания
слухах об увольнении Ахлёстышева и имевшем место «давлении из
Петербурга», чтобы добиться его отставки.
Шереметев также доложил императору о желании Ахлёстышева
посетить столицу перед земскими выборами в его губернии и о том, что ему
в этом было отказано. Граф всячески подчеркивал, что все разговоры о якобы
имевшем место нездоровье Ахлёстышева и о его намерении покинуть свой
пост абсолютно беспочвенны: губернатор «совершенно здоров и никогда не
заявлял о желании уходить». На последние слова царь никак не отреагировал.
 303

Граф, ссылаясь на свою осведомленность, объяснил эту сдержанность

императора тем, что ему было доложено обратное и что он уже знает о
несоответствии действительности этих сведений.
Для Шереметева тверская история была принципиально важна тем, что,
по его мнению, она наглядно свидетельствовала об опасной тенденции
последних месяцев – появлении группы высокопоставленных интересантов,
пытавшихся подталкивать молодого царя к отказу от курса отца и к
возвращению к политике деда, а также выставлявших дело так, что якобы
позиция Николая II по поводу «бессмысленных мечтаний» изменилась. Граф
прямо заявил об этом императору, повторяя изложенные в только что
прочитанном императором письме обвинения в адрес «лицемерных
исполнителей в высших сферах». На это царь отреагировал «тихо, но
твердо»: «Я им покажу!» Шереметев, почувствовав, что задел собеседника за
живое, предпринял прямые выпады в адрес Горемыкина и его
единомышленников, а от филиппик в адрес главы МВД перешел к критике
Госсовета, заметив, что «тон» этого учреждения стал иным: «Несколько
человек голоснут – и остальные…» Николай II не дал Шереметеву
договорить, поддержав его мнение колоритной и лаконичной оценкой тех, о
ком шла речь: «Панургово стадо!»
Вместе с тем граф ни на мгновение не забывал о главном объекте своих
нападок – Горемыкине – и подвел итог своим печальным наблюдениям
замечанием, что «корень зла – в Министерстве внутренних дел» и что глава
этого ведомства «должен быть человек самостоятельный и никак не
подставное лицо». Император, по-видимому, впечатленный услышанным,
сказал графу: «От души благодарю вас, что вы меня предупредили». Затем он
не просто подал руку графу, но поцеловал его и добавил: «Я знаю, вы во
всякое время приходили к моему отцу, прошу вас также приходить ко мне во
всякое время. Для вас у меня всегда будут двери настежь!» Причем
последние слова, как заметил Шереметев, были сказаны императором
нарочито громко. Весь разговор происходил рядом с входом в царский
 304

кабинет, и граф поначалу всячески старался отойти от дверей дальше, чтобы

стоявший за ними министр юстиции Муравьёв, который был следующим в
очереди к императору, не услышал беседы. Можно предположить, что
именно обратного и добивался Николай II, адресуя свои последние слова не
столько Шереметеву, сколько тем, кто находился за дверями.
В тот же день граф был принят вдовствующей императрицей в ее
гатчинской резиденции. Мария Федоровна, негативно относившаяся к
Горемыкину, похоже, знала заранее, о чем ее собеседник будет говорить
императору, и с нетерпением ждала рассказ об аудиенции. После
выслушанного отчета графа она не скрывала своей радости, что Шереметеву
удалось донести до сына свои мысли по поводу Горемыкина. В контексте
своего обоюдного неприятия главы МВД собеседники оценили и назначение
его товарищем Неклюдова, увидев в этом шаге «целую программу», которая
отличалась от той, что объявил император вскоре после своего восшествия на
престол, и вспомнив предостережения самих «чиновников и юристов», что
кандидата надо искать не в их среде. Граф, в свою очередь, подчеркнул, что в
случае, если у императора возникнет мысль о замене действующего
министра внутренних дел новым лицом, важно будет не повторять прежних
ошибок и произвести эту кадровую перестановку, «руководствуясь только
велением сердца – не обращаясь ни к кому, – ибо нет ни одного человека,
который мог бы подать ему беспристрастный совет»691.
На фоне приведенных обвинений в адрес Горемыкина интересно
рассмотреть письмо, которое отправил ему Ахлёстышев 26 декабря. Оно
стало дополнением к другому письму губернатора – отправленному в
Петербург 18 декабря, по свежим следам скандального заседания
губернского дворянского собрания 16 декабря. Это первое письмо
обнаружить не удалось, поэтому свежие впечатления Ахлёстышева от
произошедшего 16 декабря восстановить невозможно. Зато второе письмо,

691
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 152–154.
 305

написанное через десять дней после дворянских выборов, наглядно

представляет настроения губернатора, сложившиеся после размышлений о
случившемся и, вероятнее всего, по результатам его общения с разными
лицами. В этом письме обращают на себя внимание три момента.
Во-первых, аргументированное доказательство не только предвзятости,
но и нелегитимности ключевого постановления, проведенного на заседании
«либеральной партией»: об отношении к дворянству со стороны
администрации губернии. Это постановление было принято «без
баллотировки», а также подписано только предводителями дворянства, но не
всеми дворянами, которые участвовали в заседании, как того требовало
законодательство. При этом Ахлёстышев обратил внимание Горемыкина на
то, что даже некоторые предводители «остались при отдельном мнении», а
также на письменные несогласия дворян с принятым постановлением из-за
его незаконности. Губернатор указал и на прямую подтасовку сведений,
предпринятую Петрункевичем и Корсаковым: они утверждали, что
губернской администрацией не утверждены попечителями училищ более 60
человек, в то время как таковых было лишь 17. Подобная подтасовка была
сделана, по его словам, «единственно с целью устроить скандал».
Во-вторых, Ахлёстышев прямо заявил, что «одним из вожаков
интриги» «общественное мнение громко называет» Штюрмера:
новгородский губернатор хотя и не выступал, однако, «по отзыву некоторых
лиц», неявно «своим влиянием способствовал» скандальному ходу заседания.
Наконец, в-третьих, губернатор опосредованно задел и самого
министра внутренних дел. Ахлёстышев упомянул письмо Горемыкина к
губернскому предводителю дворянства (именно по поводу него губернатор
получил разъяснения из МВД 25 ноября) и отметил, что, несмотря на
конфиденциальность послания, его адресат – Оленин – зачитал его. Более
того, Ахлёстышев со ссылкой на Трубникова сообщил министру, что это
письмо «докладывалось» и земцам. Похоже, что со стороны тверского
губернатора приведенная им информация о предании огласке
 306

конфиденциального письма главы МВД не только являлась жалобой, но и

содержала в себе прозрачный упрек в адрес последнего из-за его чрезмерного
осторожничанья.
Ахлёстышев напомнил Горемыкину, как в 1894 г. напротив
приведенного в его всеподданнейшем отчете суждения по поводу
необходимости поддержания составленной из местных земцев
«благонадежной партии», существование которой позволит «смело надеяться
на изменение всего хода земского дела в губернии», император начертал:
«Одной надежды мало! Этого следует достигнуть во что бы то ни стало».
Руководствуясь этим настоянием императора, губернатор далее объяснял
министру, что, если не предпринять решительных и безотлагательных мер в
отношении оппонентов подобной «благонадежной партии» (как минимум, не
допускать их до участия в собраниях дворян и земцев), то неизбежны «новые
скандалы и беспорядки». В противном случае ситуация, когда «небольшая
кучка людей, не брезгающих средствами для достижения своих целей»,
способна «терроризировать» благодаря «гласности и дерзости» людей
«равнодушных» и «малодушных», выглядит «зрелищем, глубоко
развращающим все общество»692.
31 января 1896 г. Ахлёстышев направил Горемыкину письмо, которое
можно считать результатом некоего расследования, проведенного им за
полтора месяца, минувших после дворянского собрания, ради выяснения
того, кто стоял за направленной против него интригой. Безусловно, ему в
этом помог и Шереметев. Вряд ли губернатор испытывал какие-то надежды
на то, что Горемыкин внемлет собранной им информации, но такую попытку
он все же предпринял. Понятно, что Ахлёстышев не мог играть против
своего начальника, в отличие от Шереметева, вхожего к императору и
вдовствующей императрице; нет сомнений и в том, что он был уверен в
предвзятом к себе отношении. Но, по-видимому, губернатор решил идти до

692
Там же. Д. 6289. Л. 8–9 об.
 307

конца, – а на этом пути неизбежно было откровенное объяснение с

Горемыкиным. Объяснение хотя бы письменное – при невозможности
сделать это лично на приеме в Петербурге.
Ахлёстышев прямо начинал письмо с того, что обвинил Штюрмера в
причастности к «интриге», осуществленной 16 декабря. Ссылаясь на мнения
«лиц, бывших свидетелями происходившего в собрании», губернатор
обвинял Штюрмера в том, что тот «не только сочувствовал демонстрации, но
и явно поддерживал ее». Так, Штюрмер публично поддержал Петрункевича,
когда тот доказывал несостоятельность претензий отдельных дворян,
пытавшихся протестовать против выдвинутой предводителями резолюции, и
настаивал на том, что их несогласие не следует учитывать. Когда
предводители совещались друг с другом по этому вопросу, Штюрмер
находился рядом и разговаривал с ними. На следующий день новгородский
губернатор убеждал Путятина в том, что дворяне, протестовавшие против
резолюции предводителей, поступили так «совершенно напрасно»,
поскольку «таковое постановление является совершенно логичным и
законным» и не содержит в себе ничего оскорбительного в отношении
тверского губернатора. Словом, заключал Ахлёстышев, участие Штюрмера в
организации демарша против губернатора «здесь, по-видимому, ни для кого
не составляет тайны»693.
Однако, как показали дальнейшие события, Шереметев был абсолютно
прав, считая, что организатором интриги был Горемыкин, а Штюрмер – всего
лишь ее исполнителем. Откровенное обращение Ахлёстышева к министру
привело к тому, что последний начал – причем, похоже, как раз после
получения письма, изложенного выше, – против губернатора самую
настоящую войну.
Ее началом можно считать историю, произошедшую с начальником
Тверского губернского жандармского управления, полковником А.Л. Девлет-

693
Там же. Л. 12–13 об.
 308

Кильдеевым, рассказанную Ахлёстышевым в письме к Шереметеву,

датированном мартом 1896 г. Девлет-Кильдееву вдруг «ни с того ни с сего
предложено было подать в отставку». Удивленный начальник ГЖУ
отправился в Петербург за разъяснением. В столице начальник штаба
Отдельного корпуса жандармов и директор Департамента полиции дали
Девлет-Кильдееву понять, что у них к нему претензий нет и что причина
кроется в решении самого министра внутренних дел. Когда Девлет-Кильдеев
дошел до Горемыкина, тот прямо заявил ему, что «не верит никаким
донесениям из Тверской губернии», в том числе также и «донесениям
местной администрации», а что там делается – он как министр «лично лучше
знает». На прямой вопрос Девлет-Кильдеева, что ему теперь следует делать,
Горемыкин ответил буквально следующее: «Вы мне не подходите. Я не
сумею передать вам, что я требую, я не могу перелить, так сказать, в вас мои
взгляды и идеи. Вам нужно самим догадаться, что нужно»694.
Ахлёстышева крайне задело, что к коронации вместе с ним ленты
получили также Штюрмер и Оленин. Как признавался губернатор в письме к
графу, награждение Штюрмера его «мало касается», однако «правительству
необходимо было бы подчеркивать в своих действиях нравственный
принцип», то есть не допускать внутри себя какой-либо разноголосицы
мнений и действий. Но ленту Оленину Ахлёстышев воспринял буквально как
личное оскорбление. «Что подумают теперь в Твери? – вопрошал он
адресата. – Как после этого не поверить разным слухам, которые так охотно
распространяют в обществе, о поддержке либеральных принципов самим
правительством?» Ахлёстышев приводил Шереметеву слова, сказанные ему
директором департамента общих дел МВД Н.А. Гревеницем, что утверждать
кандидатуру Оленина «затруднялись» и в итоге пошли на это «только
потому, что другой кандидат не многим лучше». Ахлёстышев досадовал, что

694
Там же. Д. 6448. Л. 70 об.–71 об.
 309

на этом фоне смысл его собственного награждения «совершенно теряется», а

виной всему «все та же уклончивая политика»695.
В сентябре 1896 г. Ахлёстышев писал Шереметеву, что Департамент
полиции подыгрывает «революционной партии». По его словам, несмотря на
очевидную причастность Ф.И. Родичева к составлению и распространению
«возмутительной брошюры» «О царствовании Александра III», Департамент
полиции дал распоряжение «приостановить следствие», а также вменил
следователям в вину, что те «слишком поспешно ведут следствие о таком
известном лице и крупном землевладельце». Спустя некоторое время он
снова сообщил графу, что Департамент полиции присылает сотрудникам
ГЖУ «неприятные письма» и историю с причастностью Родичева к
авторству скандальной брошюры «хотят замазать»696.
Губернатор продолжал регулярно доносить в МВД о действиях
«либеральной партии» в подведомственной ему губернии, однако делал это,
по собственному признанию, больше «для очищения совести», нежели в
надежде что-то изменить. «Кажется, не было хуже времени, – писал он в
ноябре 1896 г. к Шереметеву. – Эпоха Лорис-Меликова все-таки лучше – там,
по крайней мере, прямо писали конституцию. А теперь? Горемыкин
старается меня ловить на чем-то»697.
В начале весны 1897 г. в письмах Ахлёстышева к Шереметеву снова
появился уже, казалось бы, несвойственный ему оптимизм. Летом в губернии
должны были состояться очередные выборы земских гласных. «Ожидается
ожесточенная борьба двух партий, – сообщал губернатор графу. – Партия
порядка здесь окрепла; на это теперь у меня есть доказательства – и все это
вопреки Петербургу!»698

695
Там же. Л. 77–78.
696
Там же. Д. 6449. Л. 21 об., 33.
697
Там же. Л. 38–38 об.
698
Там же. Л. 60 об.
 310

Но чуда не произошло. «Партия порядка» проиграла эти выборы

«либеральной партии», сила которой, по признанию Ахлёстышева,
заключалась в том, что «либералы всегда все знают лучше нас – и очень
солидарны»699. К концу лета Ахлёстышев принял твердое решение уйти в
отставку с поста губернатора. Свое решение он объяснял Шереметеву тем,
что не в состоянии больше противостоять одновременно «двум стихиям» –
местной «либеральной партии» и поддерживавшему ее Петербургу.
«Отстоять свой пост я могу, но достигнуть чего-либо при неблагоприятном
влиянии из Петербурга я не в состоянии. <…> Я теперь подошел к стене, и
далее идти некуда», – признавался он графу. Все меры по наведению
порядка, которые предлагал предпринять губернатор, были в МВД
проигнорированы. Ахлёстышев с горечью отмечал, что эти меры даже и не
потребовались бы, прояви правительство «известную последовательность».
Однако если сначала оно выступило «очень определенно против
либеральных веяний», то вскоре «стало отступать», и все, что было
достигнуто, из-за позиции, занятой Министерством внутренних дел, «пошло
насмарку». В результате «никто не верит в твердость правительства и его
последовательность», а «красная партия сильно подняла голову».
Но и эту ситуацию, как считал Ахлёстышев, можно было бы исправить,
если бы власть выступила единым фронтом на летних земских выборах в
губернии. Однако вместо этого МВД «все время старалось подрывать
авторитет» губернатора и одновременно оказывать чуть ли не официальную
поддержку «красной партии». Поэтому в большинстве уездов губернии
победили либералы, в то время как «консервативная партия почувствовала
свою слабость»: ее лидеры «сложили оружие и не баллотировались» или же
«были забаллотированы». Губернатору было совершенно очевидно, что
новые управы окажутся под стать земским собраниям и утверждать их он
просто не сможет «по совести». Поэтому оставаться на должности в этой

699
Там же. Л. 51 об.
 311

ситуации значило для Ахлёстышева «сознаться в своем бессилии», оказаться

«беспомощным свидетелем» непрекращающихся скандалов. Безусловно,
свой уход с губернаторской должности Ахлёстышев считал победой его
политических противников, но победой только частичной, в то время как
полная их победа была бы в том случае, если бы он остался во главе
губернии, но при этом ничего не мог противопоставить «либеральной
партии»700.
Еще около двух лет после попыток раскрыть глаза Горемыкину на
происходившее в губернии Ахлёстышев оставался ее начальником. При всей
информативности личной переписки, тем более предельно доверительной,
она не раскрывает всех нюансов той полемики (в форме
делопроизводственной переписки), которая шла в 1896–1897 гг. между
Тверью и Петербургом. Поэтому важным дополнением к уже проделанной
работе могут стать несколько материалов, датированных как раз этим
временем и хранящихся в фонде Шереметевых в Отделе рукописей
Российской государственной библиотеки. Это письма Ахлёстышева (одно к
Шереметеву и копии трех писем к Горемыкину), копии двух ответов
министра внутренних дел тверскому губернатору и копия всеподданнейшего
отчета последнего за 1896 г. Как следует из письма Ахлёстышева к
Шереметеву, написанного в начале сентября 1897 г., губернатор, приняв
твердое решение подать в отставку, послал графу все эти бумаги, чтобы тот
смог из официальных документов увидеть, как Петербург игнорировал
кричащие факты с мест об усилении «красной партии». Так эти материалы
оказались в личном архиве Шереметева, а затем – в одном из его личных
архивных фондов.
Начать рассмотрение указанных документов удобнее всего именно с
этого письма губернатора к графу: оно стало своего рода сопроводительным
описанием присланных Шереметеву копий. Ахлёстышев сообщал другу, что

700
Там же. Л. 75–75 об., 77 об., 79–79 об., 78.
 312

собирается на днях подать в отставку, и обращал внимание адресата прежде

всего на копию своего всеподданнейшего отчета за 1896 г. Губернатор
подчеркивал, что счел «неудобным» жаловаться в этом отчете царю на
Горемыкина и увязывать результаты своей деятельности в Твери с тем, будет
ли министр внутренних дел и впредь «продолжать покровительствовать
“красной партии”». Одновременно Ахлёстышев констатировал, что ему
удалось создать в губернии «партию благомыслящих людей», причем
некоторые ее члены смогли добиться в ряде уездов успеха на недавних
земских выборах, однако в губернском собрании они окажутся в
меньшинстве, а посему в отчете губернатор воздержался от сколько-либо
определенных прогнозов относительно их перспектив, тем более что
отдельные представители «благонамеренных» «отказались от борьбы, не
видя поддержки».
В данном случае губернатор, очевидно, намекал на поддержку его
позиции со стороны Петербурга. Причем он имел в виду даже не
Горемыкина. Важнейшим местом письма является признание Ахлёстышева,
что он надеялся задавить «красную партию» в подведомственной ему
губернии в том числе с помощью императора, который произнесет
Горемыкину свое «мощное слово», и тот незамедлительно поменяет свою
позицию по ситуации в Тверской губернии. Но если по поводу так и не
раздавшегося с высоты престола «мощного слова» Ахлёстышев кратко
замечал: «Случилось не так», – то в адрес своего непосредственного
начальника он позволил себе гораздо более раскованные высказывания.
Во-первых, ссылаясь на копии пересылаемых графу ответов
Горемыкина от 8 апреля и 10 июня 1897 г., Ахлёстышев заключал, что МВД
не желало его поддерживать под «недостойными предлогами». Во-вторых,
губернатор прямо обвинял министра внутренних дел в том, что тот оказывал
«явное покровительство» «“красной партии” и ее членам». Так, он дополнил
любопытной подробностью рассказанную им Шереметеву год назад историю
о причастности бывшего гласного тверского губернского земского собрания
 313

Ф.И. Родичева к изданию нелегального памфлета «О царствовании

Александра III»701. По словам Ахлёстышева, брошюра была обнаружена
сотрудниками Департамента полиции у некоего «мещанина Ефремова»,
который считался «лицом неблагонадежным». Ефремов признался в том, что
эта брошюра у него от Родичева, авторство последнего было доказано в
результате предпринятого расследования: «Обнаружено, что рукопись
писана собственноручно Родичевым, – и удостоверено экспертами». У
бывшего земца был произведен обыск, в результате которого удалось найти
другие пропагандистские материалы антиправительственного содержания.
Однако, несмотря на все эти улики, в адрес Департамента полиции
последовали от министра «самые резкие замечания», «дело» было «замято
противозаконно», а крайним был назначен попавшийся Ефремов,
получивший три месяца тюремного заключения702.
(Если отвлечься от темы и снова вернуться к той кардинальной
перемене, которая произошла в МВД с приходом туда Горемыкина и
Неклюдова, то «бездействие» правоохранительных структур в данном
конкретном случае с брошюрой Родичева становится понятным. Такое
«бездействие» явилось наглядным выражением законничества как нового
принципа работы МВД. Об этом принципе метко написала в своем дневнике
в конце декабря 1895 г. Богданович, касаясь истории с Ахлёстышевым. Она
даже назвала Горемыкина человеком «либерального направления», который
«тверскую историю» «разберет, исподволь так устроит, что губернатора, если
он виноват, не пожалеет и поблажки говорунам не даст, если они
действовали беззаконно»703. То есть Ефремов, чья вина была полностью
доказана, был наказан, а обвинений в адрес Родичева, по-видимому,

701
Имеется в виду нелегальная, изданная на гектографе без титула и обложки брошюра «О
царствовании Александра III», упоминаемая выше.
702
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 1–2 об.
703
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 267. Л. 46 об.
 314

оказалось недостаточно. Между тем сам Ахлёстышев видел причины столь

мягкого отношения к Родичеву вовсе не в легизме министра, а в намеренном
потворстве «красной партии» под предлогом уважительного отношения к
«крупному землевладельцу» Родичеву704.)
Однако непосредственно в самом всеподданнейшем отчете за 1896 г.
намерение Ахлёстышева донести до императора мысль о необходимости
промолвить «мощное слово» в поддержку тверского губернатора выглядело
гораздо более размытым и невнятным. Утверждая, что население губернии
не сомневается во «вредном значении противоправительственной партии» и
вследствие этого «благонамеренная партия» имеет шансы победить в
некоторых уездах на предстоявших летом 1897 г. земских выборах,
Ахлёстышев тем не менее выражал крайнюю обеспокоенность за исход
кампании в тех уездах, где «пустила сильные корни»
«противоправительственная партия», в частности, в Новоторжском. Именно
в связи с такими своими опасениями губернатор и доводил до сведения
императора, что делал Горемыкину «представление», в котором обосновывал
необходимость обращения к опыту Д.А. Толстого в бытность того главой
МВД. Как далее следовало из всеподданнейшего отчета, такой опыт
следовало истолковывать как административное вмешательство в земскую
избирательную кампанию. «Устранение от выборов в гласные только
нескольких человек, главных вожаков партии, – утверждал Ахлёстышев, –
могло бы, по моему мнению, совершенно изменить характер земских
собраний»705. В этих довольно обтекаемых формулировках было трудно
усмотреть призыв к царю сказать Горемыкину «мощное слово» и тем самым
вынудить более активно влиять на местное земство – хотя бы по примеру
Толстого.

704
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 2.
705
Там же. Л. 39 об.–40.
 315

Что касается официальных писем Ахлёстышева к Горемыкину, то в них

прежде всего обращают на себя внимание изменившиеся смысловые
акценты. Если на рубеже 1895–1896 гг. главный пафос обращений
губернатора к министру сводился к обличению роли, сыгранной Штюрмером
в организации декабрьских 1895 г. земского и дворянского собраний, то
теперь Ахлёстышев, докладывая в Петербург, оперировал только фактами, а
не предположениями, пусть даже и находившими себе подтверждения, и не
выходил за рамки подконтрольной ему территории706. Так, в начале декабря
1896 г. он сообщал министру, что в губернии «главным центром
деятельности противоправительственной партии» является Новоторжский
уезд, где под стать радикалам-гласным не только уездная управа, но даже
уездный предводитель дворянства М.В. Всеволожский. Подтверждением
тому стала работа уездного земского собрания (в начале октября 1896 г.), в
ходе которого звучали ставшие уже привычными «крайне резкие»
высказывания по поводу решений губернатора и губернского по земским и
городским делам присутствия, а любое указание из МВД, даже
разъяснительное, оборачивалось дружным решением земцев о его
обжаловании в Сенате.
Судя по приведенному губернатором описанию, дискуссии в
новоторжском уездном земском собрании протекали по точно такому же
сценарию, как и споры в губернском земстве: либералы выступали

706
Этот новый подход к общению с Петербургом Ахлёстышев изложил в письме к
Шереметеву в январе 1897 г., имея в виду только что отосланное Горемыкину очередное
представление: «Я долго не решался писать об этом, так как вопрос очень задевает, а
затем практических результатов трудно добиться при существующих условиях. Animam
levavi! (Dixi et animam levavi: «Я сказал и облегчил свою душу», лат. – Д.А.). А может
быть, кем-нибудь и будет обращено внимание!» См.: РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6449. Л.
51–51 об. То есть губернатор стал информировать начальство сугубо о том, о чем, с его
точки зрения, уже нельзя было больше умалчивать, хотя бы только ради очищения
совести.
 316

напористо, слаженно, поддерживая друг друга и деморализуя оппонентов

дружным осмеянием их аргументации или заведомо провокационными
выпадами, которые заставляли несогласных с ними оправдываться, – а
значит, терять инициативу.
Например, решение Ахлёстышева о неутверждении библиотекаря в
деревне Жерехово с отсылкой к одному из документов Главного управления
по делам печати МВД было саркастически прокомментировано гласным де
Роберти. Он сравнил этот шаг губернатора с действиями «плохого адвоката»
в суде, который для разрешения спора по «договорным отношениям»
апеллирует к такому положению закона, которое относится совсем к
другому: например, говорит о наказаниях, положенных за неправомерный
«прогон скота». Естественно, подобная аналогия вызвала «смех публики» и
как результат – соответствующий итог голосования по поводу этого решения
Ахлёстышева.
Когда гласный-священник возразил против непомерного увеличения
сметы для открытия нескольких десятков новых земских школ, аргументируя
свою позицию тем, что их «недостаток» компенсируется школами
церковноприходскими, гласный Бакунин, точно не услышав доводы
оппонента, патетически возразил ему совсем о другом: дескать, «он с
единомышленниками подает голос по совести» и «не может одобрить школ
без учителей». Это высказывание сорвало аплодисменты, на фоне которых
недоуменное замечание священника, что «по совести» голосуют «не одни
только сторонники земских школ», а вообще все, попросту не было
услышано. Когда же поначалу инициатива «либералов» об увеличении сметы
не получила поддержки большинства гласных, братья Иван и Михаил
Петрункевичи стали настаивать на повторном голосовании и в итоге
продавили нужное им решение.
Так же согласованно «либералы» пытались в пику утвержденному
Министерством народного просвещения каталогу книг, предназначенных для
народных читален, предложить собственный список авторов, известных
 317

своими либеральными и народническими взглядами, а также переведенных

на русский язык иностранных книг. Доводы их оппонентов, что в читальнях
не имеется и упомянутых в каталоге книг, в очередной раз были
проигнорированы представителями «либеральной партии», которые, по
словам губернатора, пеклись вовсе не о народном просвещении как таковом,
а о возможности с его помощью «пропагандировать свое учение»707.
В заключение Ахлёстышев обращался к Горемыкину с просьбой
употребить свою министерскую власть и запретить наиболее одиозным, с его
точки зрения, представителям «либеральной партии» – братьям
Петрункевичам, де Роберти, Бакунину и некоторым другим – участвовать в
работе земских собраний, иначе «масса населения», отнюдь не
испытывающая симпатий к «либеральной партии» и тяготящаяся ее
«господством», «без помощи правительства бессильна в борьбе с нею»708.
В конце марта 1897 г. Ахлёстышев предпринял очередную попытку
убедить Горемыкина принять меры в отношении лидеров «либеральной
партии» губернского земства. Он направил министру письмо, в котором
подробно изложил, как на протяжении двух последних лет представители
этой «партии» препятствовали нормальной работе «благонамеренных».
Однако при непредвзятом взгляде аргументация, которую приводил
Ахлёстышев, вполне могла возыметь и обратный эффект – представить
усиление «либеральной партии» как закономерный результат

707
Эту историю об альтернативном министерскому каталогу списке книг Ахлёстышев
изложил и во всеподданнейшем отчете за 1896 г. См.: ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 38
об.–39. Отчет каким-то образом стал впоследствии достоянием гласности, и по поводу
полемики в новоторжском земском собрании вокруг книжного списка, предложенного
либеральными гласными, А.С. Суворин в начале апреля 1898 г. записал в дневнике:
«Любопытно, что такие лживые доносы пишет губернатор Ахлёстышев. Чего ему надо,
дураку?» См.: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 315. Правда, на тот момент
Ахлёстышев уже почти полгода как находился в отставке.
708
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 21–25 об.
 318

административного вмешательства в работу губернского земства еще при

министре внутренних дел Дурново.
Картина, которую рисовал Ахлёстышев, получалась фактически
следующей. В начале 1895 г. «либералы» предприняли неудачную попытку
путем подтасовки при голосовании не допустить избрания председателем
губернской управы и ее членами кандидатов от «благонамеренной партии».
Губернатор проинформировал о случившемся министра внутренних дел, и
Дурново просто сам поставил «благонамеренного» А.С. Паскина во главе
управы, а еще двоих его товарищей по этой «партии» сделал членами
управы709.
Рассказывая об этом новому министру спустя два года после тех
событий, Ахлёстышев ретроспективно признавал, что после подобного
административного давления на земство стало понятно: гласные из
«противоправительственной партии», определяющие погоду в губернском
земском собрании, отныне буду делать все от них зависящее для
дискредитации навязанной им управы. И то, как прошла первая же сессия
губернского земского собрания в конце 1895 – начале 1896 г., явилось
наглядным свидетельством непримиримой позиции, занятой гласными-
«либералами» в отношении их исполнительного органа. После сессии они
продолжили свою борьбу с губернской управой в уездных собраниях,
особенно в Новоторжском, Весьегонском и Старицком, в которых были
наиболее влиятельными.
Новый «поход против управы» они предприняли во время последней
сессии губернского земского собрания. По словам губернатора, на этой ниве
особенно преуспел его давний оппонент И.И. Петрункевич, «один из главных
инициаторов всяких историй либерального пошиба». В качестве главы
редакционной комиссии он учинял «издевательства над управой», которую

709
Этот факт приводит С.Г. Куликова. См.: Куликова С.Г. Консерваторы и земство: планы
и результаты деятельности 1864–1914 гг. М., 2019. С. 56.
 319

называл «не земской, а правительственной», «не нашей управой», а

«псевдоуправой». На выражение управой собственной позиции либералы ей
отвечали: «Управа позволяет себе сметь свое суждение иметь».
Противостояние внутри губернского земства достигло апогея при
обсуждении вопроса о Бурашевской психиатрической колонии, созданной
земством в 1884 г. Ее основатель, а также главный врач М.П. Литвинов после
назначения министром внутренних дел Дурново управы вопреки
предпочтениям большинства гласных покинул свой пост710. На его место был
прислан новый врач, рекомендованный Медицинским департаментом МВД,
и земские либералы устроили ему травлю. По словам Ахлёстышева,
«бурашевский эпизод» хотя и способствовал сплочению «благонамеренной
партии», но вместе с тем мобилизовал и ее противников, поэтому на летних
земских выборах неизбежна «ожесточенная борьба». И именно в видах этой
борьбы губернатор в самом конце своего письма говорил Горемыкину, что в
сложившейся ситуации необходимы «репрессивные меры» в отношении ряда
представителей «либеральной партии»711.
В начале апреля Горемыкин направил Ахлёстышеву ответ. Судя по
тому, что речь в нем шла исключительно о новоторжском земстве, это был
ответ на декабрьское письмо губернатора, а о вопросах, затронутых в его
мартовском послании, ничего не говорилось712. Министр заявлял, что готов

710
В специальной литературе утверждается, что М.П. Литвинов был отстранен губернской
земской управой от выполнения в колонии «хозяйственных функций», в результате чего
он и ряд его коллег «оставили службу». См.: Зиньковский А.К., Иванов О.П., Троицкий
А.А., Куракин В.Б. К 125-летию больницы им. М.П. Литвинова // Социальная и
клиническая психиатрия. 2009. Т. XIX. № 4. С. 105–106.
711
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 49–53.
712
Между тем для самого Ахлёстышева тема новоторжского земства была на тот момент,
по-видимому, наиболее актуальной. 19 апреля, еще не получив послание Горемыкина от 8
апреля, губернатор написал Шереметеву: «Теперь я занят Новоторжским уездом.
Расшевеливаю это осиное гнездо». См.: РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6449. Л. 63 об.
 320

пойти на «самые решительные меры» для «прекращения поползновений

отдельных лиц» из числа тверских земцев, ратующих за «отклонение земской
деятельности от согласного с видами правительства направления», однако
только в том случае, если губернатором будут употреблены все
обозначенные в законодательстве меры, но при этом никакого результата они
не принесут.
Однако, по мнению министра, нельзя было сказать, что Ахлёстышев
исчерпал все имевшиеся у него легитимные возможности противодействия
земцам. Так, например, Горемыкин указал своему подчиненному, что тот был
вправе не утверждать неудобных для него членов новоторжской уездной
земской управы и объявить повторные выборы, после которых – в случае
снова неблагоприятного результата – напрямую ходатайствовать перед МВД
о назначении членами управы «вполне благонадежных» лиц. Министр
подчеркивал, что точно так же губернатор мог поступать и в отношении
«третьего элемента». Что же касалось обсуждения новоторжским уездным
земским собранием вопросов, которые выходили за пределы компетенции
местного самоуправления, то и здесь, по мнению Горемыкина, губернатор не
использовал в полной мере все имевшиеся в его распоряжении возможности
для наведения порядка. В частности, министр указывал Ахлёстышеву, что
тому следовало бы внимательнее работать с председателем земского
собрания, который несет ответственность за нарушения закона, допущенные
во время его работы, тем более что в практике тверского губернатора уже
однажды было употребление подобной меры в отношении Всеволожского,
председательствовавшего в новоторжском земском собрании в 1895 г.
(Правда, министр тут же оговаривался, что Всеволожский в итоге избежал
«соответственного взыскания» по Манифесту о дарованных в день
священного коронования милостях 14 мая 1896 г.) И только лишь исчерпав
 321

все меры законного характера, подытоживал Горемыкин, «можно было бы

возбудить вопрос о принятии мер чрезвычайных»713.
В конце мая Ахлёстышев направил Горемыкину ответ. Он объяснял
министру, что не стал отказываться от утверждения членов новоторжской
управы, поскольку сам незадолго до того возглавил губернию и еще не
располагал фактами, доказывавшими «противоправительственное
направление» избранных лиц. Но в следующий раз, обещал Ахлёстышев
Горемыкину, он не преминет воспользоваться своими полномочиями. Вместе
с тем губернатор выражал сомнение в том, что в принципе возможно
наладить работу новоторжского земства через утверждение надлежащего в
политическом отношении состава управы, так как при господстве в земском
собрании представителей «красной партии» «благонамеренная управа будет
крайне стеснена в своей деятельности»: ее ждут «издевательства и прямо
оскорбления» от враждебно настроенных гласных, а также «со стороны
печати, которая теперь почти вся в руках у “красной партии”».
Похоже, губернатор на этот раз стремился все-таки добиться от
министра реакции на его рассказ о губернском земстве, о чем он сообщал в
Петербург в марте и на что Горемыкин никак не отреагировал в своем
апрельском письме в Тверь. Возможно, его ободрили «крайне интересные и
утешительные отметки», которые император сделал на его всеподданнейшем
отчете и о которых Ахлёстышев сообщал Шереметеву в своем майском
письме714. Безусловно, сыграла свою роль и ситуационная конъюнктура:
ввиду приближавшихся земских выборов общегубернская политическая
повестка представлялась ему гораздо более актуальной, поэтому от
положения дел в Торжке губернатор перешел к раскладу в Твери, тем более
что казус с новоторжской управой давал удобный повод поговорить в

713
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 54–56.
714
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6449. Л. 71 об.
 322

принципе о возможности нормализации работы местного самоуправления

путем внимательного подбора кадров для его исполнительных органов.
Ахлёстышев снова напомнил Горемыкину о последней сессии
губернского земского собрания, которая, по словам губернатора, доказала
необходимость незамедлительного «правительственного вмешательства» для
«прекращения деятельности вредных агитаторов», так как губернская управа
в ходе этой сессии оказалась «в полном смысле беспомощна», а ее
председатель «должен был незаслуженно выслушать за энергичную и
правильную постановку дела всякие оскорбления». Требовать от управы
полного контроля за собранием можно лишь тогда, когда в последнем будут
преобладать здоровые силы, а не «лица заведомо противоправительственного
направления», чего на данный момент в Твери не было. Поэтому пока
Ахлёстышев не видел альтернативы «чрезвычайным мерам» в отношении
«некоторых гласных» губернского земства.
Губернатор не упустил возможности тонко поддеть министра, заявив,
что о результатах предпринятых им мер в отношении Всеволожского (то есть
об амнистии бывшего председателя новоторжского уездного собрания по
коронационному манифесту) он узнал только из апрельского письма
Горемыкина: соответствующий сенатский указ до сих пор не дошел до
Твери. Разумеется, Ахлёстышев не мог позволить себе в официальном
письме к начальнику сетовать по поводу того, что наложенное им взыскание
было отменено царем. Однако растянувшееся на многие месяцы
делопроизводство по этому делу, равно как и отсутствие сенатского
разъяснения об освобождении указанного лица от ответственности
коронационным манифестом, позволяли Ахлёстышеву представить свои
настойчивые призывы к главе МВД применить «чрезвычайные меры» как
абсолютно правомерные.
К такому выводу подталкивал и еще один аргумент губернатора. Он
обращал внимание своего адресата на то, что тот в своем письме в основном
касался членов управ и председателей собраний, в то время как очень многое
 323

в земстве зависит от гласных, особенно если это «партия гласных

антиправительственного направления». Если эта «партия» победит на летних
выборах и «останется на следующее трехлетие», то, как утверждал
Ахлёстышев, улучшить состав управ станет совсем сложно.
Финал письма выглядел неожиданным: на этот раз губернатор не
призывал министра прибегнуть к «чрезвычайным мерам», но испрашивал у
него «разъяснения», какие «репрессивные меры» в отношении таких гласных
он мог бы осуществить сам лично715.
В первой половине июня Ахлёстышев получил ответ от Горемыкина.
Министр не сообщал ничего нового, отметив, что в своем предыдущем
послании в Тверь уже перечислил все допустимые способы, которыми
«представляется вполне возможным парализовать все последствия вредного
направления», которое обнаружилось в новоторжском земстве.
Складывалось впечатление, что руководитель МВД упорно не хотел
переносить обсуждение земской проблемы на более высокий – губернский –
уровень. Более резкой стала и тональность Горемыкина: он пенял
Ахлёстышеву, что, если ему не удалось продвинуться в разрешении
обсуждаемых проблем, то это исключительно по его собственной вине, по
причине того, что губернатор своевременно не ознакомился с персональным
составом новоторжского земства716. Что же касалось «чрезвычайных мер» в

715
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 57–60.
716
Правда, впечатление о том, что министр в этом письме позволил себе несколько более
резкие интонации, нежели прежде, может быть обманчивым. Примерно в то же самое
время Ахлёстышев поделился с Шереметевым, что с Горемыкиным у него «теперь такие
странные отношения»: глава МВД стал «крайне любезен и осторожен». Не исключено,
что внимательное отношение министра к губернатору было обусловлено тем, что в это
время в Комитете министров обсуждался всеподданнейший отчет Ахлёстышева за 1896 г.
Комитет министров передавал губернатору свои заключения на поступавшие замечания
по отчету и оспаривал содержавшиеся в нем выводы, однако, как утверждал Ахлёстышев,
 324

отношении «некоторых гласных» ввиду ожидавшихся земских выборов, то

Горемыкин не видел в них необходимости. Министр признавал, что в
Новоторжском уезде отдельные гласные пытаются «затруднять исполнение
административных распоряжений», однако при этом соблюдают «законные
формы и порядок», и их поступки «лишены какого-либо политического
характера». Посему Горемыкин рекомендовал Ахлёстышеву «ограничиться
наблюдением за тем, чтобы упомянутые лица не перешли за установленные
законом границы». Если же такое случится, то министр считал, что
губернатору придется самому решать – либо «обратиться к содействию
судебной власти», либо, если придется иметь дело с «агитацией против
существующего государственного строя», руководствоваться «Положением о
мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия»
от 14 августа 1881 г. и «Положением о полицейском надзоре, учреждаемом
по распоряжению административных властей» от 12 апреля 1882 г.
Обе практические рекомендации вызвали у Ахлёстышева крайнее
недоумение. В копии министерского письма напротив совета «обратиться к
содействию судебной власти» он написал карандашом: «На основании какого
закона? Прокурор не примет без указания на статью закона, которая
нарушена». Но если в данном случае еще можно было допустить, что
Горемыкин полагал легкодоступным подыскание соответствующей статьи,
то апелляция к положениям начала царствования Александра III буквально
обескуражила губернатора, и он написал напротив нее также карандашом:
«Это усиленная охрана, которой нет в губернии и которая может быть
объявлена только по высочайшему повелению!»717
Недоумение Ахлёстышева объяснимо: законник Горемыкин не мог не
знать, что принятие такого решения выходило далеко за рамки должностной

приводившиеся его критиками «мотивы так слабы и ничтожны, что легко их совсем
разбить». См.: РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 6449. Л. 72 об.
717
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 61–62.
 325

компетенции губернатора. А значит, министр откровенно насмехался над

губернатором. Может быть, это была месть Горемыкина за легко
прочитывавшуюся в предыдущем письме Ахлёстышева иронию по поводу
его неведения относительно амнистии Всеволожского. А может быть,
министр просто делал преднамеренно плохо скрытый намек на то, что ему
надоели эти препирательства и губернатору следует оставить свой пост.
В сентябре 1897 г. Ахлёстышев отправил Горемыкину прошение об
отставке, и 1 ноября был уволен с поста губернатора. Однако судьба
подарила ему возможность все-таки донести до императора свои мысли о
том, что на самом деле произошло под его началом в Тверской губернии и
параллельно с этим происходило в правительственных верхах. Аудиенция
состоялась, скорее всего, в начале января 1898 г. Она была подробно
записана 14 января, а запись отослана Шереметеву.
Беседа началась с вопроса Николая II о причинах, по которым
Ахлёстышев подал прошение об отставке. Экс-губернатор прямо ответил,
что причина такого решения заключалась в том, что он не получал
поддержки от МВД, причем «ни в какой отрасли управления», но главное –
по вопросу о том, как поступать с «группой людей вредного направления»,
имевшейся в Тверской губернии.
Ахлёстышев особо отметил, что, когда он принял губернию, такие
люди «почти исключительно и бесконтрольно» вершили «все общественные
дела», и ему пришлось «суровыми административными мерами вызвать
среди местного общества протест против существующего режима». На это
император ответил, что осведомлен о том, как его собеседник боролся «так
настойчиво и притом столько лет». Ахлёстышев (видимо, ободренный этой
фразой царя) с энтузиазмом продолжил рассказывать, как противостоял
«группе лиц противоправительственного направления», выявляя «вредный
эгоистически-партийный характер» их задач, а также «употребляемых ими
нечестных приемов», не утверждая в должностях тех, от кого «нельзя
ожидать полезной и соответствующей видам правительства деятельности».
 326

Он подчеркнул, что занимался этим, получая от МВД не поддержку, а

«всякие затруднения», и продолжал это до тех пор, пока министерство,
вопреки приводимым Ахлёстышевым фактам, не заявило прямо, что не
считает деятельность представителей этой группы преступной, так как «она
не нарушает ни закона, ни порядка и при этом не имеет политической
подкладки». А «смотреть сквозь пальцы на все происходившее» он посчитал
для себя невозможным. Николай II поинтересовался у Ахлёстышева, когда
МВД дало ему «такое разъяснение». «В начале нынешнего лета, ваше
величество», – ответил Ахлёстышев, явно имея в виду лето 1897 г.
Непонятно, почему он умолчал о многочисленных более ранних фактах
подобных оценок, поступавших к нему из МВД и указанных выше. Похоже,
что и сам Ахлёстышев испытал некоторое неудобство от такого лукавства
императору и поэтому быстро перевел разговор на другую тему – о том, что
эта «группа лиц» «не пользуется сочувствием населения».
Однако император не дал своему подданному навязать удобный ему
поворот разговора и, ласково улыбнувшись и глядя на собеседника в упор,
спросил, явно имея в виду странную позицию МВД: «Скажите, отчего вы
мне не написали об этом? Ведь вы же видели мои отметки на ваших отчетах?
Ведь всякий, не только вы, имеет право обратиться ко мне. Вы не
подумали?» Ахлёстышев ответил: «Я не посмел, ваше величество». Николай
II, явно ведя разговор к завершению, сказал, что ценит службу Ахлёстышева
и ему самому, и его отцу, крепко пожал собеседнику руку и снова повторил:
«Я вашу службу не забуду»718.
Скорее всего, бывший губернатор сказал абсолютную правду. Он
действительно «не смел» прямо доложить царю об усиливавшихся
сложностях в работе с Горемыкиным, но отнюдь не из-за робости, а по
причине гораздо более прозаичной, о которой он сообщал Шереметеву в том
же самом письме от начала сентября 1897 г. Ахлёстышев тогда сетовал, что

718
Там же. Л. 86–89 об.
 327

на фоне осложнений с министром ему «приходится считаться и с другим

долгом – в отношении семьи», а для этого «необходимо устроить свои дела
имущественные, которые в очень неблестящем положении», а следовательно,
«нужно прожить еще несколько лет и нужно беречь свои силы»719. В прямом
столкновении с Горемыкиным, тем более с привлечением внимания
императора к этому конфликту, Ахлёстышев рисковал потерять все, а на это
он не имел права из-за указанных семейных и имущественных обстоятельств.
Противостояние Ахлёстышева и Горемыкина стало первым в
царствование Николая II случаем, получившим общественный резонанс,
когда фигуры, занимавшие видные места в бюрократической иерархии,
придерживались противоположной политической ориентации: с одной
стороны – представления эпохи Александра III, с другой – основания, все
явственнее становившиеся приоритетными для модернизировавшегося
общества. Этот ценностный раскол внутри политической элиты страны далее
лишь усиливался и стал впоследствии одной из главных причин гибели
самодержавия.
Конфликт между губернатором и земцами имел гораздо более сложную
природу, нежели просто мировоззренческие расхождения. Вызывающее
поведение таких лидеров земских радикалов, как И.И. Петрункевич, Е.В. де
Роберти, О.В. Самарин, А.А. Бакунин и др., в отношении Ахлёстышева и
ориентировавшихся на него земцев (которых губернатор называл «партией
благомыслящих людей») было вызвано в том числе тем, что они ощущали
поддержку со стороны бывшего председателя тверской губернской земской
управы Штюрмера. Возглавляя управу, Штюрмер пытался выстраивать
конструктивные отношения с либеральными земцами720. Когда он сравнялся

719
ОР РГБ. Ф. 341. Карт. 3. Д. 20. Л. 2 об.
720
С.Г. Куликова считает: «Назначение Штюрмера председателем губернской управы
стало переломным моментом в работе тверского земства, ставшего управляемым со
стороны губернатора». См.: Куликова С.Г. Указ. соч. С. 56. Однако автор не подтверждает
это утверждение приводимым далее в монографии материалом.
 328

по своему статусу с Ахлёстышевым, радикально настроенные земцы стали

воспринимать его как опору в противодействии губернатору и, вероятно,
консультировались со Штюрмером относительно конкретных способов
отстаивания своих интересов.
Их положение еще более окрепло, когда в октябре 1895 г. Горемыкин
сменил Дурново на должности министра внутренних дел. Новый
руководитель МВД имел образ легиста и в своей политике руководствовался
сугубо буквой закона. Знаковым для определения нового курса министерства
стало назначение товарищем Горемыкина Неклюдова, воплощавшего на
практике принципы судебной реформы. Этот курс не имел ничего общего со
свойственным Ахлёстышеву восприятием либеральных земцев как силы,
враждебной политическим ценностям самодержавия в духе Александра III, –
восприятием в принципе правильным, но однозначно и аргументированно не
подтверждавшимся на языке права. Поэтому перерастание конфликта
тверского губернатора с либеральными земцами в его фактический конфликт
с новым руководством МВД, которое не хотело лишний раз политизировать
и без того непростой вопрос о перспективах земства в России, было
неизбежным.
Штюрмер с его опытом руководства губернской управой удачно
вписывался в новый курс МВД. Оставаясь в губернских земском и
дворянском собраниях, он стал информатором Горемыкина о происходившем
в Твери, причем информатором, заведомо настроенным враждебно к
Ахлёстышеву. Именно Штюрмер был в конце 1895 г. закулисным
организатором двух практически одновременных мероприятий – губернских
земского и дворянского собраний, – на которых «либералы» выступили с
хорошо организованными демаршами против губернатора и его сторонников,
а на дворянском собрании сумели к тому же добиться избрания
предводителем враждебного Ахлёстышеву Н.П. Оленина.
Дело Ахлёстышева, более двух лет заметно присутствовавшее в
общественном мнении России, наглядно продемонстрировало, что, несмотря
 329

на жесткий ответ нового императора на адрес тверских земцев, стилистика

большой политики и ее приемов, а также представления о допустимом и
недопустимом радикально и безвозвратно изменились по сравнению с
предыдущим царствованием. Вместе с тем доверие царя к ключевой фигуре
интриги против тверского губернатора – Горемыкину – осталось
непоколебленным.

3.3. Просвещенческие альтернативы обществ ревнителей721

В развитие своего взгляда, что шаги Николая II в первые годы его
правления представляли собой череду либеральных и консервативных акций
сообразно метаниям монарха между Победоносцевым и Бунге (в последнем
случае как самим председателем Комитета министров, так и его идейным
наследием), В.Л. Степанов рассматривает и попытки преобразования
комитетов грамотности во всероссийскую организацию.
Концепция В.Л. Степанова выглядит следующим образом. Весной 1895
г., считает он, Бунге на основе комитетов грамотности, действовавших при
Вольном экономическом обществе и Московском обществе сельского
хозяйства, решил создать новую структуру с привлечением к ее работе
широкой общественности. На то имелся веский довод – комитеты
грамотности хотя и подчинялись Министерству земледелия и
государственных имуществ, но фактически являлись небюрократическими
организациями, занимавшимися разноплановой просветительской
деятельностью: изданием и распространением литературы для народного
чтения, организацией библиотек, формированием книжных складов,
устройством воскресных школ и других доступных для малообеспеченных

721
При подготовке данного параграфа использована следующая работа автора: Андреев
Д.А. Борьба ревнителей: просветительские альтернативы в начале царствования Николая
II // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия II.
История. История Русской Православной Церкви. 2012. № 1 (44). С. 58–74.
 330

слоев населения образовательных учреждений. Воспользовавшись тем, что

Комитету министров предстояло принимать решение о переподчинении
комитетов грамотности Министерству народного просвещения, Бунге
добился от Николая II санкции реорганизовать их. Одновременно
председатель Комитета министров заручился поддержкой сочувствовавшего
просветительским начинаниям президента Императорской Академии наук,
вел. кн. Константина Константиновича.
Затем Бунге создал специальную комиссию во главе с управляющим
делами Комитета министров Куломзиным. Она оперативно разработала
проект устава организации, которую предполагалось создать на базе
комитетов грамотности, – Российского общества ревнителей просвещения
народа под началом Константина Константиновича. В ведомственном
отношении общество должно было действовать под эгидой Министерства
народного просвещения, в столице создавался его центральный комитет, а на
местах – комитеты губернского, городского и уездного уровней. Сфера
компетенции планировавшейся структуры представляла собой значительно
расширенный круг просветительских мероприятий, которыми занимались
комитеты грамотности, а также деятельность по их поддержке. В начале
апреля особое совещание, в которое вошли представители Синода, а также
министерств внутренних дел, народного просвещения и земледелия,
одобрило проект устава общества. 25 апреля император принял доклад
Константина Константиновича по итогам работы особого совещания. Таким
образом, дело, казалось, беспрепятственно шло к своей завершающей стадии
– обсуждению на заседании Комитета министров.
Однако, как пишет В.Л. Степанов, обер-прокурором и министром
внутренних дел И.Н. Дурново «предлагаемая мера была встречена в штыки».
Более того, Победоносцев попытался уговорить Константина
Константиновича отказаться от участия в этом деле, а на аудиенции 28
апреля у императора сумел убедить последнего повременить с вынесением
вопроса о создании общества на обсуждение Комитета министров. Николай
 331

II решил отложить рассмотрение дела до осени. 3 июня Бунге скончался. В

октябре Константин Константинович попытался все-таки обсудить в
Комитете министров устав общества. Тогда обер-прокурор стал снова
настоятельно рекомендовать великому князю отказаться от этой затеи.
Константин Константинович поинтересовался мнением на сей счет министра
финансов Витте и нового министра внутренних дел Горемыкина: те
солидаризировались с Победоносцевым. Великий князь в итоге отказался от
намерения обсуждать в Комитете министров устав общества. В ноябре
император подписал принятое Комитетом министров решение о подчинении
комитетов грамотности Министерству народного просвещения, и в марте
1896 г. руководитель этого ведомства И.Д. Делянов санкционировал
деятельность Петербургского и Московского обществ грамотности, утвердив
их устав. Однако новые организации, «вопреки замыслу Бунге, имели чисто
казенный характер и находились под строгим бюрократическим
контролем»722.
Однако разбирая приведенную историю реформирования комитетов
грамотности, нельзя недооценивать роль межличностных противоречий во
взаимоотношениях между руководителями ведомств, в частности, между
Победоносцевым и Деляновым.
Еще до того, как вопрос о комитетах грамотности оказался на повестке
дня, обер-прокурор не скрывал своего критического отношения к министру
народного просвещения. 12 января 1895 г. Победоносцев жаловался на
Делянова в письме к московскому генерал-губернатору вел. кн. Сергею
Александровичу. По словам обер-прокурора, в Московском университете
«попущением Божиим и Ивана Давыдовича (Делянова. – Д.А.)» «собралась
целая шайка профессоров-агитаторов». Между тем сам Делянов
«благодушествует». В разговоре с обер-прокурором он даже пытался
отмахнуться от подозрений собеседника: «Не так страшен черт, как его

722
Степанов В.Л. Указ. соч. С. 159–163.
 332

малюют». Победоносцев же незамедлительно парировал своему визави: «Ах,

черт много хитрее нас с вами, Иван Давыдович»723.
В.Л. Степанов со ссылкой на дневник генерала Киреева сообщает, как
накануне своей аудиенции у императора 28 апреля Победоносцев убеждал
Константина Константиновича «не поддаваться» «революционным или, по
крайней мере, ненадежным элементам», собравшимся в комитетах
грамотности724. Однако далее в дневнике следуют два любопытных
пояснения, проигнорированных исследователем.
Во-первых, Киреев раскрывал причину неприятия обер-прокурором
идеи укрупнения комитетов грамотности в общеимперскую организацию. По
словам автора дневника, «это дело связано с народной школой», что, в свою
очередь, является «больным местом у Победоносцева», который «стоит за
церковную школу». Во-вторых, генерал приводил собственное понимание
того, кто же эти «элементы», заправлявшие в комитетах грамотности. «Но
ведь те “революционные элементы”, на которых сослался Победоносцев, –
писал Киреев, – все разные статские генералы, преимущественно
Министер[ства] народн[ого] просвещения»725.
Об «отчаянной борьбе», которая шла в 1895 г. между Министерством
народного просвещения и духовным ведомством за народные школы,
говорится в воспоминаниях Куломзина. По словам бывшего управляющего
делами Комитета министров, Делянов «с удивительною стойкостью
защищал» школу от ее возможного «поглощения» Победоносцевым726. А
известный просветитель, профессор Московского университета и
убежденный сторонник церковно-приходской школы С.А. Рачинский писал 6
декабря Победоносцеву: «Надеюсь, что трескотня комитетов грамотности,

723
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 16 об.
724
Степанов В. Л. Указ. соч. С. 161.
725
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 15 об.–16.
726
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 108 об.
 333

отпор сверху их притязаниям, наконец, образумит Ивана Давыдовича и

заставит его взять в руки дело, для него обязательное»727.
Именно неизбежное в случае реорганизации комитетов грамотности
нарушение ведомственного «суверенитета» стало главным аргументом
против их отложенного, но не отмененного окончательно преобразования.
Любые перекройки должностных полномочий, а тем более умаление
прерогатив одних руководящих лиц в пользу других, передача тех или иных
вопросов в ведение иных институций воспринимались представителями
высшей бюрократии чрезвычайно болезненно.
По свидетельству Куломзина, представлявшие ведомства члены его
комиссии «потребовали» непременного участия в работе правления
будущего общества представителей министерств внутренних дел и
народного просвещения, а также Синода. И тут управляющий делами
Комитета министров, по собственному признанию, допустил промах. Хотя
проект не содержал в себе «ничего субверсивного и скрывать было нечего»,
он тем не менее посчитал, что создававшееся общество станет успешным
«лишь при условии полной его самостоятельности». В этом Куломзина
поддержал и Константин Константинович728.
Победоносцев приложил немало сил, чтобы убедить Константина
Константиновича отказаться от вторжения в сложившееся, всеми
принимаемое и никем не нарушаемое разграничение ведомственных
юрисдикций. Николай II не раз уверял обер-прокурора, писал последний 22
октября Сергею Александровичу, в своем намерении «затормозить» создание
Российского общества ревнителей просвещения народа. Однако
возвратившийся только что из заграницы Константин Константинович уже
«успел выпросить у государя разрешение пустить это дело в Комитет
министров». Победоносцев обращал внимание адресата на то, что Бунге

727
ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4415. Д. 3. Л. 99 об.
728
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 9 об.
 334

перед смертью отредактировал устав общества, оставив в нем всего 11

статей. Но в результате такого сокращения получилось «еще хуже» – «рамки
для общества еще расширены, и яд скрыт под цветами». Если дело дойдет до
рассмотрения в Комитете министров, то, «несомненно, многие члены
потянут на сторону» Константина Константиновича. Император поручил
великому князю встретиться с обер-прокурором и «объясниться».
Беседа состоялась накануне написания письма, 21 октября. Но
Победоносцев напрасно полтора часа увещевал великого князя: «Он стоит на
своем, сколько я ни объяснял ему, что его подводят под страшное дело».
Обер-прокурор сообщал далее о том, что Константин Константинович
собирается «объясняться еще порознь с Деляновым и с Дурново».
Победоносцев пессимистически оценивал перспективы таких консультаций:
«И тот и другой уступят ему что угодно, хотя в сущности вел[икий] князь
должен клином войти в дело министерства». Обер-прокурор стремился
объяснить собеседнику, каким вопиющим нарушением
делопроизводственной субординации стало бы создание подобного
новообразования под контролем Министерства народного просвещения и во
главе с великим князем. Он даже заявил, что если бы сам возглавлял это
ведомство, то просто «не решился бы сохранить звание министра при
существовании такого общества». Встревоженный Победоносцев сообщал в
конце письма, что попытается на следующий день попасть на аудиенцию к
императору729.
Характерна и суть претензий, которые, как вспоминал Куломзин,
высказал Победоносцев, получив в руки проект устава Российского общества
ревнителей просвещения народа: «Что это такое? Рядом с Министерством
народного просвещения образуется особое частное общество специально для
развития народных школ? Это или особое ведомство, или попытка выхватить
из рук правительства народную школу». То есть, заключал Куломзин,

729
ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 14–15.
 335

разработчики проекта устава выставлялись как «революционеры, готовые

ниспровергнуть устои государства»730.
Намечавшаяся на 23 октября аудиенция Победоносцева у императора
не состоялась: по болезни обер-прокурор не смог лично прибыть в Царское
Село. Он ограничился тем, что 24 октября направил царю письмо, в котором
рассказал о разговоре с Константином Константиновичем. Правда, на этот
раз Победоносцев несколько смягчил тон относительно упрямства великого
князя, заметив, что приведенные доводы «немного поколебали» Константина
Константиновича. Похоже, после встречи с обер-прокурором великий князь
отказался от намеченных бесед с министром народного просвещения и
председателем Комитета министров. Вместо них он принял управляющего
Дворянским и Крестьянским поземельным банками (а также литератора и
публициста) Голенищева-Кутузова, Горемыкина и Витте. Названные лица
высказались в том же духе, что и Победоносцев. В результате Константин
Константинович отказался от идеи рассматривать сделанную Бунге новую
редакцию устава в Комитете министров, о чем он лично уведомил обер-
прокурора вечером 24 октября (что, видимо, и подтолкнуло последнего
написать императору)731.
Когда по поручению Бунге Куломзин возглавил комиссию по
разработке устава новой организации, которую предполагалось создать на
базе комитетов грамотности, министры внутренних дел и народного
просвещения «страшно горячились и протестовали против подобного
выхода». Они утверждали, что такое решение «не имеет прецедентов», так
как «не было примера, чтобы министры поступали под опеку управляющего

730
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 10.
731
Письма Победоносцева к Александру III с приложением писем к в. кн. Сергею
Александровичу и Николаю II. Т. II. С. 310.
 336

делами Комитета министров». И лишь благодаря тому, что Бунге «настоял»,

комиссия все же была создана732.
Определенную роль в провоцировании того отторжения, которое
вызвала в правительственных сферах идея превращения комитетов
грамотности в Российское общество ревнителей просвещения народа,
сыграло муссировавшееся мнение о передаче этого общества в ведение
Константина Константиновича.
Так, 21 апреля А.Н. Куропаткин, занимавший на тот момент пост
начальника Закаспийской области, изложил в дневнике состоявшийся у него
вечером того же дня продолжительный разговор с Витте. Среди прочего
министр финансов нелестно отозвался о Константине Константиновиче –
дескать, он «подвержен влиянию разных либеральных глупцов». Великому
князю «втолковали в голову»: церковно-приходские школы – это «вред для
русского народа». Поэтому он собирается обсудить в Государственном
совете «проект», предлагающий «народное (начальное) образование передать
в руки администрации, отстранив священников». Инициатива великого князя
представлялась Витте опасной – в случае прохождения этого «проекта» «в
народе еще быстрее, чем теперь, пойдет брожение, отступление от религии».
Министр финансов убеждал собеседника в том, что «борется против новых
течений тем, что не отпускает кредитов на земские школы (где сидят, по его
словам, учителя-недоучки неосмысленные)». Вместо этого он «отпускает
усиленные суммы по представлениям Победоносцева на церковные
школы»733. Кстати, подобный взгляд на церковно-приходские школы Витте
повторил спустя много лет в воспоминаниях, где подчеркнул, что считает
недопустимым «пренебрегать той силой, которую могут представить, в
смысле образования народа, церковно-приходские школы». Именно поэтому
в бытность министром финансов он оказывал обер-прокурору «полное

732
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 8.
733
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1852. Л. 34 об.–35 об.
 337

содействие» в развитии этих учебных заведений – содействие «и

материальное, и всякое другое»734.
Еще большее неприятие кандидатура Константина Константиновича
вызывала у лиц, которые с самого начала нового царствования стали
позиционировать себя защитниками устоев эпохи Александра III. Когда
движения вокруг комитетов грамотности еще только начинались и впервые
применительно к ним прозвучало имя великого князя, Шереметев сделал в
дневнике запись. Комитет министров, отмечал он 22 марта, вывел комитеты
грамотности из подчинения Вольному экономическому обществу. Однако
такое решение не прояснило будущего этих организаций. Константин
Константинович, о котором говорят как о возможном руководителе
комитетов грамотности, «не представляет достаточной гарантии» их
неподверженности нежелательным влияниям. Отмечая достоинства великого
князя, Шереметев все же не рассматривал его как «вполне
единомышленника» покойного императора. «Оттенки, – многозначительно
подчеркнул автор дневника, – мне известны». Через несколько дней автор
дневника конкретизировал, что он подразумевал под «оттенками». У
великого князя, записал Шереметев, имеется «органический недостаток»,
который «при всех его качествах» весьма существенный: «В нем нет
почвы»735.
Буквально одновременно с Шереметевым Рачинский писал 27 марта к
Победоносцеву, что подчинение комитетов грамотности Константину
Константиновичу «ничего доброго не обещает». Более того, корреспондент
обер-прокурора вообще считал, что комитеты грамотности «следовало бы
просто закрыть и заменить иною организациею, более разумною, для
распространения в народе книг истинно полезных». Далее Рачинский

734
Из архива С. Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн.
1. С. 376.
735
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 85, 84 об.
 338

задавался вопросами. Имеется ли на примете кто-то, способный стать

«помощником энергическим и дельным» Константину Константиновичу, уж
коли тот взялся за комитеты грамотности? Таким помощником, который был
бы в состоянии пресечь «уже причиненное зло»? Существуют ли гарантии
того, что не будут переизданы «те мерзости, которые уже выпущены
комитетами»?736
Приведенные свидетельства показывают, что решающую роль в
предрешении судьбы комитетов грамотности (и соответственно
замышлявшегося Российского общества ревнителей просвещения народа)
сыграла вовсе не их политическая неблагонадежность, а именно солидарная
позиция нескольких видных правительственных фигур, не пожелавших
перемен в ведомственных компетенциях. Важное значение имел и фактор
межличностных восприятий – отношения между Победоносцевым и
Деляновым и, главное, тот образ Константина Константиновича, который
утвердился в оценках этого представителя династии многими его
влиятельными современниками.
Историю неудавшейся реформы комитетов грамотности следует
рассматривать в тесной взаимосвязи с аналогичной идеей, родившейся в
консервативных кругах. Конкретно – в сложившейся вокруг Голенищева-
Кутузова и Шереметева группе. В нее входили интеллектуалы,
придерживавшиеся охранительных взглядов, отдельные видные чиновники, в
том числе правительственного уровня, а также фигуры, приближенные к
престолу. Указанные лица решили сначала параллельно с Российским
обществом ревнителей просвещения народа, а потом, когда этот замысел
рассыпался, вместо него создать точно такую же просветительскую
общественную организацию, только противоположного комитетам
грамотности идеологического направления.

736
ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4415. Д. 3. Л. 117.
 339

В упомянутой выше статье В.Л. Степанова ничего не говорится о таком

«симметричном» ходе консерваторов. Хотя в известных исследователю
воспоминаниях Куломзина эта организация, пусть и мельком, но
упоминается. «Оклеветав нас, – писал Куломзин, – нужно было дать выход
желанию государя сделать немедленно что-либо для просвещения народа с
тем, однако, чтобы эти стремления приняли возможно скромные размеры».
Для этого было «изобретено» общество других ревнителей – на этот раз
«исторического просвещения народа в духе императора Александра III».
Создателями общества Куломзин назвал Шереметева, Голенищева-Кутузова,
а также начальника Земского отдела МВД А.С. Стишинского и
главноуправляющего Канцелярией его императорского величества по
принятию прошений, на высочайшее имя приносимых, Сипягина. Куломзин
утверждал, что устав общества этих других ревнителей оказался «списком»
устава общества, создававшегося Константином Константиновичем, причем
даже само слово «ревнители», придуманное великим князем, названные лица
«не постеснялись» украсть у разработчиков реформы комитетов
грамотности. «Общество это, – саркастически замечал Куломзин, – оказалось
мертворожденным, в нем не оказалось ни живой души, ни связи с местными
элементами»737.
Слабая изученность других ревнителей во многом объясняется тем, что
информация об истории создания этой организации и ее деятельности
содержится в личных фондах Голенищева-Кутузова в РГАЛИ и, особенно,
Шереметевых в РГАДА и остается до сих пор не использованной
исследователями. Обращение к материалам этих фондов позволяет не только
реконструировать историю этого начинания, но и вписать его в общую
картину противостояний второй половины 1890-х гг.
Отправным моментом общества следует считать императорский указ
министру финансов «О ежегодном отпуске из средств государственного

737
РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 195. Л. 10 об.–11.
 340

казначейства в распоряжение Императорской Академии наук 50 000 рублей

на вспомоществование нуждающимся ученым, литераторам и публицистам, а
равно их вдовам и сиротам» от 13 января 1895 г.738
29 декабря 1894 г. Голенищев-Кутузов сообщал в письме к сотруднику
«Московских ведомостей» Л.А. Тихомирову, что начал работать над
запиской, которую потом намерен «пропагандировать в высших сферах».
Главная мысль этой записки заключалась в том, что в отношении печати
правительству надлежит действовать «не только отрицательно»,
«посредством цензуры». Следует «работать и положительно» – под этим
Голенищев-Кутузов подразумевал создание специального Издательского
комитета, подчиненного Главному управлению по делам печати МВД. Этот
комитет, по мысли Голенищева-Кутузова, должен был бы заниматься
самыми разными делами: прежде всего, конечно, издательством
художественной, просветительской, учебной литературы, «в особенности для
народа», организацией творческих конкурсов, запуском новых
провинциальных периодических изданий с привлечением в них
«преимущественно молодых сил, даже из среды учащихся». Безусловно,
считал Голенищев-Кутузов, правительство должно «ограждать общество и в
особенности народ от язвы политиканства, от всякой лжи и лицемерия».
Однако одного лишь «охранения нравственного здоровья народа»
недостаточно. «Устраняя вредную пищу, – полагал управляющий
Дворянским и Крестьянским поземельным банками, – правительство должно
давать народу и даже обществу пищу здоровую». Ведь сугубо
«отрицательная деятельность» (то есть цензура), не подкрепленная работой
«положительной» (например, распространением достойной литературы и
периодики «в народе»), всегда имела одиозный характер. И к тому же
выставляла правительство «гасителем просвещения». 13 января Голенищев-
Кутузов намекал в письме к Тихомирову, что «на днях» тому станет известно

738
См.: ПСЗ. Собрание третье. Т. 15. № 11243. 13 января 1895.
 341

об одном «прекрасном мероприятии», имеющем отношение к литераторам739.

В тот же день и был подписан упомянутый выше указ министру финансов.
В написанном 18 января письме к Тихомирову Голенищев-Кутузов
называл императорский указ «праздником», началом «нового
летоисчисления в русской литературе (с публицистикой включительно)».
Здесь же управляющий Дворянским и Крестьянским поземельным банками
излагал и предысторию этого указа, к подготовке которого он, как оказалось,
имел некоторое отношение. Еще осенью 1894 г. Голенищев-Кутузов подал
Дурново записку, в которой указал на «необходимость правительственной
помощи нуждающимся литераторам и ученым». С помощью этого можно
было бы «парализовать монополию» занимавшегося тем же самым и не
скрывавшего своей либеральной ориентации общества – известного
Литературного фонда (или, как его еще называли, Кассы взаимопомощи
литераторов). Министр внутренних дел поручил Голенищеву-Кутузову
разработать проект соответствующего высочайшего указа. Тот выполнил
задание Дурново, и 13 января, в день аудиенции министра у императора, указ
был подписан. Голенищев-Кутузов считал этот указ решением «не только
полезным, но совершенно необходимым и неотложным». И что
немаловажно, предпринятым в пику нашумевшей петиции «представителей
литературы», в которой высказывались «разные нелепые просьбы» (о ней
речь шла выше). Упоминая о противоположных движениях в литературном
мире, корреспондент Тихомирова полагал, что тем более нельзя затягивать с
организацией «правительственной издательской комиссии»740.
Скорее всего, именно тогда идея учреждения «правительственной
издательской комиссии» трансформировалась в мысль о создании
исключительно общественной, небюрократической организации
просветительского толка. Конкретные же шаги в этом направлении начались

739
РГАЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Д. 150. Л. 4 об.–5 об., 7 об.
740
Там же. Л. 8–9.
 342

в марте 1895 г. 4 марта Шереметев записал в дневнике, что провел у

Голенищева-Кутузова «очень приятный» вечер, на котором присутствовали
поэт А.Н. Майков и его брат – литературовед Л.Н. Майков. Хозяин указывал
на необходимость создания общества, которое бы в своей деятельности
руководствовалось «русской историей» и «русским правом»741. На
следующий день Голенищев-Кутузов написал Шереметеву, что собирается «в
главных чертах» наметить «цель и устройство предполагаемого общества»742.
Именно Голенищева-Кутузова Шереметев назвал впоследствии
создателем Общества ревнителей743. Действительно, без кипучей энергии и
харизмы управляющего Дворянским и Крестьянским поземельным банками
предприятие вряд ли получило бы развитие. Голенищев-Кутузов увлек своей
идеей скептика и пессимиста Шереметева. 19 марта последний с грустью
признался в дневнике, что из-за стремительного размывания основ,
заложенных предыдущим царствованием, он не в состоянии «отделаться от
грустного чувства». Что делать – понятно: «борьба нужна», вместе с тем
«один в поле не воин». «Одна светлая точка, – заключил Шереметев, –
Кутузов, мысль об Историческом обществе. Что-то будет?»744 (Разумеется,
автор дневника имел в виду не Императорское Русское историческое
общество под председательством бывшего государственного секретаря
Половцова, а общество, о необходимости которого чуть более двух недель
назад услышал у Голенищева-Кутузова.)
21 марта Шереметев снова провел вечер у Голенищева-Кутузова,
который «читал свою программу о “союзе”». Шереметеву программа
понравилась. Тут же пошел разговор и о возможных руководителях такого
«союза», «толковали о затруднениях предприятия». Интуитивное ощущение

741
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 81.
742
Там же. Д. 411. Л. 10 об.
743
Там же. Д. 4116. Л. 2; Д. 4118. Л. 1.
744
Там же. Д. 5041. Л. 83.
 343

Шереметева, что начинание Голенищева-Кутузова – самый верный ход в

сложившейся ситуации, еще более укрепилось. «Два исторических общества
(по-видимому, кроме половцовского, он имел в виду созданное и
руководимое Н.И. Кареевым Историческое общество при Санкт-
Петербургском университете. – Д.А.) не достигают цели, – записал он
вечером в дневнике. – Нужно живое, потребность чувствуется. Враги
наступают, а настоящего отпора нет. Подбор руководителей – вопрос самый
важный»745.
На следующий день беседа о новом обществе продолжилась – на этот
раз у Сипягиных, у которых Шереметев снова встретился с Голенищевым-
Кутузовым. Состоялся «продолжительный и любопытный разговор», в ходе
которого последний «развивал свои мысли», а хозяин ему возражал. В конце
концов, собравшиеся «пришли к полному соглашению по существу». Было
решено, что Сипягин ознакомится с составленной Голенищевым-Кутузовым
запиской. «Приятно было слушать обоих», – подвел Шереметев в дневнике
итог состоявшемуся обмену мнениями746.
Однако, похоже, что Сипягин, обладавший значительным опытом
службы на серьезных государственных должностях, поначалу все-таки
недоверчиво воспринял идею Голенищева-Кутузова, предлагавшего
конституирование именно общественной инициативы. 29 марта в письме к
Шереметеву управляющий Дворянским и Крестьянским поземельным
банками признался, что, по его впечатлению, Сипягин «отнесся несколько
скептически к мысли об учреждении союза». Поэтому для лучшего
ознакомления главноуправляющего с существом своего предложения автор
письма намеревался послать Сипягину в тот же день специальную записку с
разъяснением, для чего нужен этот «союз». Считая первоочередной задачей
уточнение «первоначального состава учредителей» общества, Голенищев-

745
Там же. Л. 84.
746
Там же. Л. 85.
 344

Кутузов просил Шереметева о личной встрече, может быть, даже и с

Сипягиным. (Голенищев-Кутузов явно намекал Шереметеву, чтобы тот
уговорил приходившегося ему свояком главноуправляющего посетить
намечавшееся собрание «учредителей».) Кандидатами в «учредители»
Голенищев-Кутузов назвал также коменданта Императорской Главной
квартиры П.П. Гессе и составителя памятного сборника о путешествии на
Восток в 1890–1891 гг. цесаревича Николая Александровича Э.Э.
Ухтомского747.
По-видимому, после прочтения записки отношение Сипягина к
начинанию изменилось в лучшую сторону. 1 апреля Голенищев-Кутузов
сообщил Шереметеву о том, что снова разговаривал с Сипягиным и
«убедился в его сочувствии» идее создания общества. Главноуправляющий
«дал очень много полезнейших указаний» по поводу прочитанной им
записки и даже «наметил программу действий». Автор письма тут же
предложил адресату и вариант названия – Общество распространения
исторического просвещения. При этом он подчеркнул исключительную
желательность употребить вместо слова «общество» словосочетание
«александровское общество», то есть посвященное памяти покойного
императора748. Однако в конечном итоге было решено не тревожить имя
Александра III, и на состоявшейся 4 апреля встрече «учредителей» появилось
окончательное название организации – Общество ревнителей русского
исторического просвещения. Сообщая об этом на следующий день
Шереметеву, Голенищев-Кутузов отметил, что тогда же определился «состав
членов-руководителей». На тот момент в общество уже входили или, во
всяком случае, были намечены для приглашения в его ряды («мы уже имеем
или надеемся иметь»), помимо самого адресата, его свояка Сипягина, братьев
Майковых, присутствовавших, как отмечалось выше, на одном из первых

747
Там же. Д. 411. Л. 11–11 об.
748
Там же. Л. 13–13 об.
 345

собраний, называвшегося Гессе и, конечно, Голенищева-Кутузова, еще лица.

Всего в обществе тогда состояли «уже 14 членов»749.
В конце апреля Голенищев-Кутузов просил согласия Шереметева на
приглашение для обсуждения окончательного варианта устава общества еще
двух лиц. Ими стали протоиерей Смирнов (можно предположить, что
Голенищев-Кутузов имел в виду протоиерея и духовного писателя Г.П.
Смирнова-Платонова) и сотрудник канцелярии военного министра М.П.
Соловьёв750. В дневниковой записи за 25 апреля, описывая состоявшееся в
тот же день заседание, Шереметев назвал протоиерея Смирнова среди
присутствовавших. Из неназванных прежде лиц в заседании участвовали
историк К.Н. Бестужев-Рюмин и помощник статс-секретаря
Государственного совета Д.П. Голицын751. В начале мая Голенищев-Кутузов
горячо поддержал предложение Шереметева сообщить об обществе
министру императорского двора Воронцову-Дашкову752. Правда,
впоследствии эта фамилия применительно к Обществу ревнителей в бумагах
Шереметева более не называлась.
В конце апреля Голенищев-Кутузов завершил составление специальной
записки для Николая II. Шереметев подготовил сопроводительное письмо к
этой записке и проекту устава общества. В дневниковой записи за 26 апреля
он привел текст письма. В нем говорилось об инициативе «некоторых лиц»
«образовать частное общество» памяти Александра III, которое бы
способствовало «распространению преимущественно в молодом поколении
истинного исторического просвещения на твердых началах православия и
самодержавия»753. В последних числах апреля у Сипягина записка

749
Там же. Л. 16–17 об.
750
Там же. Л. 23 об.
751
Там же. Д. 5041. Л. 95.
752
Там же. Д. 411. Л. 30.
753
Там же. Д. 5041. Л. 96.
 346

Голенищева-Кутузова подверглась окончательной редактуре самим автором,

хозяином дома и Шереметевым754.
Представление Николаю II всего пакета документов об Обществе
ревнителей было неожиданным образом ускорено событием, касавшимся
конкурирующей организации – комитетов грамотности. 3 мая Шереметев
изложил случившееся в дневнике. Вечером его навестил Л.Н. Майков (весьма
близкое – как вице-президент Академии наук – лицо к Константину
Константиновичу) и поведал о безуспешной попытке Победоносцева
отговорить великого князя от руководства комитетами грамотности,
последующей аудиенции обер-прокурора у императора и решении отложить
рассмотрение вопроса о комитетах грамотности до осени. Видимо, оценив
всю благоприятность момента для их начинания, Шереметев и его гость
срочно по телефону вызвали Сипягина. Затем – уже втроем – обсудили
ситуацию и договорились действовать безотлагательно. Причем в случае
обращения Константина Константиновича с предложением «слиться» было
решено «отвечать уклонением». Подобный отказ договорились объяснять
«частным характером общества», которое не желает патронажа (правда,
только лишь «гласного») даже со стороны императора. На следующий день
Сипягин имел аудиенцию у императора в Царском Селе и передал ему
подготовленные документы. Вечером главноуправляющий рассказал о
приеме Шереметеву. Сипягин был «принят отлично», царь «все сразу понял».
На всякий случай главноуправляющий уточнил Николаю II, что
предполагаемое Общество ревнителей не имеет ничего общего с
планируемым преобразованием комитетов грамотности, и «государь это
подтвердил»755.
Первая письменная реакция на переданные Сипягиным бумаги
поступила уже через два дня. Благодаря Шереметева телеграммой

754
Там же. Л. 97, 98.
755
Там же. Л. 98–99.
 347

(подклеенной в дневник его автором) за поздравление с днем рождения,

император высказал признательность также по поводу «добрых мыслей»,
содержавшихся в его письме. «Всем сердцем сочувствую этому благому
делу», – подытожил Николай II756. Спустя еще несколько дней император
вернул Сипягину записку Голенищева-Кутузова, о чем главноуправляющий
11 мая сообщил Шереметеву. По словам Сипягина, царь написал на записке:
«Дай Бог успеха этому святому делу, которому я буду сочувствовать всей
своей душой». Помимо этой резолюции, в тексте были сделаны пометки
рукой царя: дважды «Да», «Именно» и «Конечно», а также «Совершенно
верно». Николай II разрешил Сипягину «частным образом»
проинформировать Шереметева и других лиц о сделанных им пометках на
записке Голенищева-Кутузова757. Последний (очевидно, также уже
извещенный Сипягиным «частным образом») на следующий день поделился
радостью с Шереметевым. Царем, писал Голенищев-Кутузов, были
«совершенно и вполне поняты и одобрены» основополагающие принципы
организации как «союза совершенно частного», а также предназначенного
для «распространения не только сердечного, но и разумного понимания
царствования Александра III».
Воодушевленный реакцией императора, Голенищев-Кутузов поспешил
обсудить с Шереметевым выбор дня для «торжественных собраний»
общества. В качестве вариантов он предложил 26 февраля и 2 марта
(соответственно день рождения Александра III и день его восшествия на
престол), а также «27 апреля». В последнем случае Голенищев-Кутузов имел
в виду 29 апреля – дату подписания Манифеста о незыблемости
самодержавия. При этом сам он высказался в пользу 2 марта, посчитав, что
празднование «дня обнародования незабвенного манифеста» «имело бы,
может быть, слишком боевой характер». Одновременно Голенищев-Кутузов

756
Там же. Л. 101 об.
757
Там же. Д. 1553. Л. 85–85 об.
 348

указал и на возможный неформальный печатный орган будущего общества –

им могла бы стать газета «Санкт-Петербургские ведомости». Срок аренды
этого издания Министерством народного просвещения истекал в конце 1895
г., и Голенищев-Кутузов сообщил, что споспешествует последующей
передаче газеты одному из учредителей общества – Ухтомскому. Последний
«уже изъявил согласие заняться этим делом», он «самый подходящий для
этого человек, полный энергии, умный, образованный и с очень бойким
пером». Попутно Голенищев-Кутузов передал Шереметеву «еще одну
приятную новость» – об откладывании решения вопроса об идейном
антиподе общества (комитетах грамотности) до осени. «Это очень верно, –
заметил Голенищев-Кутузов, – ибо нет ничего опаснее скороспелых решений
в таких важных делах. Я слышал, что дело приняло такой оборот вследствие
настоятельных представлений Победоносцева и Витте. У меня от сердца
отлегнуло, когда я это узнал»758.
Организационное оформление Общества ревнителей русского
исторического просвещения происходило в конце весны – летом 1895 г.
Именно тогда, судя по сообщениям Голенищева-Кутузова Шереметеву,
прошло совещание, на котором обсуждалось название организации,
уточнялись цели ее деятельности, рассматривался статус «членов-
руководителей». Одновременно была завершена работа над уставом 759. 6
июля Шереметев сообщил в дневнике, что «проект устава одобрен» и
Сипягин решил лично представить его министру внутренних дел760.
Главноуправляющий выполнил свое обещание только спустя почти полтора
месяца. Об этом он известил Шереметева, заметив, что министр обещал,
«насколько возможно», ускорить утверждение устава761.

758
Там же. Д. 411. Л. 31, 32 об.–33, 34–34 об.
759
Там же. Л. 35–36, 37–38 об., 39–40 об.
760
Там же. Д. 5041. Л. 117.
761
Там же. Д. 1553. Л. 91. По свидетельству Шереметева, устав общества был утвержден
императором 14 октября 1895 г. См.: Там же. Д. 4116. Л. 2.
 349

Складывается впечатление, что Шереметев ассоциировался у Николая

II с Обществом ревнителей. Принимая Шереметева 25 октября, император
поинтересовался у него, собиралось ли общество. Получив ответ, что первое
заседание намечено на 5 ноября у Сипягина, царь спросил, входил ли в
общество скончавшийся в начале сентября управляющий Аничковым
дворцом А.С. Васильковский. Шереметев сказал, что еще весной уведомил о
нем покойного и тот «очень сочувственно присоединился». Далее
собеседники обменялись воспоминаниями о Васильковском, причем царь дал
покойному очень любопытную характеристику: «Да, он даже отца иногда
бранил в лицо, упрекал за траты… Честный человек был – дорожил
порученным делом». Затем после паузы добавил: «Вот и год прошел» (со дня
смерти Александра III. – Д.А.), – и пожелал обществу «всякого успеха»762.
Получилось так, что Шереметев невольно ввел Николая II в
заблуждение относительно начала регулярной деятельности общества.
Намеченное на 5 ноября первое заседание, похоже, так и не состоялось. 20
декабря, во время следующей аудиенции, в ходе которой обсуждалась
интрига вокруг тверского губернатора Ахлёстышева, царь вдруг неожиданно
перевел разговор на Общество ревнителей и спросил, начало ли оно свою
деятельность. Шереметев ответил, что пока нет, учредители до сих пор
«исключительно заняты подбором сил», так как «если будут плохие
исполнители, то пользы не будет». И на утвердительный ответ царя еще раз
нарочито подчеркнул: «Все дело в исполнителях»763. Шереметев, видимо,
решил воспользоваться моментом. Через аллюзии с подбором кадров для
Общества ревнителей он возвращал своего державного собеседника к
сфабрикованной новым министром внутренних дел Горемыкиным кампании
против тверского губернатора.

762
Там же. Д. 5041. Л. 135.
763
Там же. Л. 152 об.
 350

Вспоминая в 1913 г. события, связанные с организацией Общества

ревнителей и его деятельностью, Шереметев отмечал, что «оно по составу
своему не могло удовлетворить разнообразным желаниям». Поэтому с
самого начала дали о себе знать «неизбежное неудовлетворение» его членов,
их «неудовольствие», не замедлил проявиться «раскол», когда из-за
«различия в приемах», пускай и при очевидном «единстве целей», «особая
группа» лиц вышла из состава Общества ревнителей и создала потом Русское
собрание. В Обществе ревнителей буквально сразу разочаровались
«нуждавшиеся главным образом в политических прениях и дебатах» и не
интересовавшиеся кропотливой повседневной просветительской работой. А
именно такая деятельность и являлась основным уставным предназначением
ревнителей. Они были призваны заботиться о «нуждах крестьянской школы»,
подбирать книги «для народного чтения», превратиться в «орган»,
направлявший изучение истории. То есть объединить «просвещение
народное» с «просвещением историческим». Отмечая исключительную роль
в становлении Общества ревнителей Голенищева-Кутузова, Шереметев тем
не менее признавал, что его «непрекращавшаяся отчужденность» стала
серьезным деструктивным фактором. Причем такая «отчужденность» имела
место как по причине нездоровья Голенищева-Кутузова, так и из-за его
личностных качеств. Последнее обстоятельство Шереметев витиевато назвал
«другими причинами, порицавшими направление, им принятое, иногда даже
высказываемое с болезненною раздражительностью». По словам
Шереметева, Общество ревнителей подрывала и двусмысленная
редакторская политика издателя «Санкт-Петербургских ведомостей»
Ухтомского764. О проблемах, которые последний создал для общества,
следует сказать отдельно.
5 февраля 1896 г. Голенищев-Кутузов жаловался в письме к
Шереметеву, что пребывает «в совершенном отчаянии» по прочтении

764
Там же. Д. 4118. Л. 2–2 об., 8, 4 об.
 351

последних номеров «Санкт-Петербургских ведомостей». «Это верх

бессодержательности и неумения вести дело! Какое разочарование!» –
восклицал он. Голенищев-Кутузов был поражен тем, что протежируемый им
Ухтомский, совсем недавно назначенный руководить газетой, как выявилось
со всей очевидностью, «не подготовил ни сотрудников, ни материалов для
первого времени». Более того, Голенищева-Кутузова крайне уязвило то, что
Ухтомский повсеместно вычеркнул из его статьи слово «православие», чем
совершенно извратил отредактированный таким образом текст765. Подобное
решение издателя «Санкт-Петербургских ведомостей» могло иметь самые
неприятные последствия для Общества ревнителей.
Как писал спустя месяц после этой истории Голенищев-Кутузов в
письме к Шереметеву, членство Ухтомского в совете общества известно,
многие даже убеждены, что газета является органом ревнителей. Поэтому
можно себе представить то «странное впечатление», которое спровоцировано
«такой путаницей». Гессе и А.Н. Майков в беседе с Голенищевым-
Кутузовым заметили, что произошедшее «нетерпимо». Соглашаясь с ними,
управляющий Дворянским и Крестьянским поземельным банками счел
крайне важным продемонстрировать в сложившейся ситуации, что
причастность к ревнителям, а тем более нахождение в совете общества – «не
шутка». «Но как это сделать?» – задавался он вопросом766. Через четыре с
лишним месяца Голенищев-Кутузов в письме к Шереметеву высказался об
Ухтомском еще резче: «Он не нашего поля ягода». Столь жесткая оценка
издателя «Санкт-Петербургских ведомостей» во многом была
спровоцирована его собственными намеками. Ухтомский утверждал, что он,
дескать, «черпает свои вдохновения свыше», причем главным образом по
острому для ревнителей вопросу о веротерпимости767.

765
Там же. Д. 411. Л. 59, 60.
766
Там же. Л. 84–84 об.
767
Там же. Л. 110.
 352

А в конце 1896 г. Голенищев-Кутузов уже прямо поставил перед

Шереметевым вопрос о целесообразности дальнейшего пребывания
Ухтомского в составе Общества ревнителей, так как вся его редакторская
деятельность «многих озадачивает и вводит в заблуждение». Издатель
«Санкт-Петербургских ведомостей» ополчился на коллегу из «Московских
ведомостей» В.А. Грингмута, не написал «ни одного путного и ясного слова»
по поводу студенческих беспорядков, противопоставил дельной московской
газете «Русское слово» «социалистическую» «Волынь». К тому же он
напечатал «скверную статью», нацеленную против историка Н.Д. Чечулина и
одновременно восхвалявшую его оппонентов – А.А. Исаева и В.А. Мякотина.
Последние из-за «невозможных порядков» все еще «не на каторге, а на
кафедре»768. Издатель «Санкт-Петербургских ведомостей», писал
Голенищев-Кутузов Шереметеву еще через пару месяцев, «положительно над
нами издевается». Именно так он расценил редакторскую ремарку, что
возможный «пересмотр положений о крестьянах» – есть такая надежда –
будет предпринят «не в духе закона 1889 года». «Хорош “ревнитель”», –
заметил по этому поводу Голенищев-Кутузов769.
По мнению Шереметева, не на пользу дела было и «большое влияние»
члена совета общества Гессе (которому, правда, Шереметев откровенно не
импонировал) на Голенищева-Кутузова770. Надо сказать, что последний был
чрезвычайно расположен к Гессе и связывал с ним серьезные надежды. Так,
комментируя 10 марта 1896 г. в письме к Шереметеву назначение Гессе на
место скончавшегося Черевина с одновременным учреждением новой
должности дворцового коменданта, Голенищев-Кутузов заметил: «Теперь,

768
Там же. Л. 122.
769
Там же. Л. 159.
770
Там же. Д. 4118. Л. 7.
 353

стало быть, за это дело можно быть покойным – оно будет в хороших
руках»771.
«Наличность» среди ключевых фигур общества Сипягина – «человека
цельного», – вспоминал Шереметев, – как ни странно, «раздражала иных,
хотя с ним и соглашавшихся». Мемуарист называл все эти более или менее
проявленные взаимные претензии «понятным отражением
неопределенностей начала царствования»: в ту пору многие
руководствовались не убеждениями, а вопросом: «Чего держаться?» Правда,
Шереметев считал, что приведенная «ходячая фраза» в руководстве общества
все же «не привилась». Наконец, обрести перспективу Обществу ревнителей
помешало и «отсутствие в нем элемента “августейшего”»772.
Шереметев совершенно верно указал причину раскола среди, вроде бы,
единомышленников и выделения нацеленной больше на политическую, чем
на просветительскую деятельность части ревнителей в образовавшееся в
1900 г. Русское собрание. Общество сложилось тогда, когда защищать
стремительно девальвировавшиеся в обществе прежние ценности и идеалы
сугубо гуманитарной работой было уже невозможно. Даже более того, в
складывавшейся ситуации просветительство только препятствовало
выстраиванию эффективной идеологической защиты против либерального
мировоззрения, обретавшего в общественном мнении все большее
количество приверженцев.

3.4. Оформление управленческой стилистики И.Л. Горемыкина и

его конкурентов
В первые месяцы своего министерства Горемыкин был предельно
аккуратен и предупредителен со своими коллегами-министрами, но
совершенно бесцеремонным и резким с подчиненными. Богданович

771
Там же. Д. 411. Л. 79.
772
Там же. Д. 4118. Л. 7, 8 об.
 354

приводила в дневнике следующие факты. 13 декабря 1895 г. произошло

довольно незаурядное с точки зрения бюрократических институтов событие:
Главное тюремное управление МВД стало Главным тюремным управлением
Министерства юстиции, то есть поменяло свою ведомственную
принадлежность. Сделано это было из-за очевидно большей близости сферы
ведения Министерства юстиции к функционированию мест заключения, чем
у МВД. Однако об этом событии говорили. Посетивший Богдановичей Плеве
рассказал о состоявшемся по этому вопросу заседании Государственного
совета. Обоих министров спрашивали, почему это решение состоялось без
предварительного обсуждения. На это министр внутренних дел «запутался в
ответах», а министр юстиции «объяснил, что это было сделано по его
инициативе, он доложил царю, и последовало высочайшее повеление».
Муравьёв пообещал рассказать на следующем заседании Государственного
совета, почему все же он настоял на этом решении в обход сложившейся
практике, но этого повторного выступления не допустил Победоносцев.
Обер-прокурор, которому «всегда открыта дверь к царю, поспешил к нему»,
стал убеждать императора, что, дескать, «Государственный совет
подкапывается под самодержавие». Поэтому Государственному совету «было
приказано» «это дело предать забвению»773.
В этом рассказе, которому есть все основания доверять, поскольку его
изложил не только очевидец, но и руководитель Государственной
канцелярии, обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых,
министр внутренних дел не стал препятствовать осуществлению желания
министра юстиции, хотя лишение целого управления – это, несомненно,
существенная перемена в структуре ведомства. Во-вторых, конечно,
примечательна позиция главы Синода. На тот момент Победоносцев еще не
слишком хорошо знал Муравьёва. Только год спустя, в письме к О.А.
Новиковой, сестре генерала Кирееева, он написал, что его посетил министр

773
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 268. Л. 45.
 355

юстиции, «он совсем русский и православный человек – на меня произвел

приятное впечатление»774. Из этой оценки следует, что прежде обер-прокурор
знал Муравьёва не так хорошо. Поэтому в его стремлении замять вопрос в
Государственном совете присутствовало желание отвести возможную
неприятность не столько от министра юстиции, сколько от министра
внутренних дел, к назначению которого он имел отношение и которому
также пришлось бы отвечать за свое бездействие в этом вопросе.
Что же касалось самого Горемыкина, то в этой истории видно его
желание ни с кем не конфликтовать, вести себя аккуратно и вкрадчиво, не
делать никаких заявлений, которые могли бы как-то его задеть:
симптоматично, что, по словам Плеве, объясняться с Государственным
советом стал резкий и далеко не всегда дальновидный министр юстиции, а
министр внутренних дел «запутался в ответах». Видимо, эта история,
разнесенная по Петербургу, и способствовала складыванию в общественном
мнении убеждения что Горемыкин – это фигура временная, и ему на смену
придет Муравьёв.
Однако в общении с подчиненными ему губернаторами министр был
совершенно другим. О том, что он довольно резок и нетерпим с
представителями местной администрации, в салоне Богданович жаловались
нижегородский губернатор Н.М. Баранов и витебский вице-губернатор В.А.
Левашов. При этом они давали Горемыкину характеристику, которая
полностью совпадала с тем, как министра оценивал Шереметев: Горемыкин –
законник, но не администратор. А ковенский губернатор Н.М. Клингенберг
рассказал вообще впечатляющую историю. По одному вопросу на его отчете
стояла пометка императора: «Неотложно исполнить эту меру». На это
Горемыкин сказал Клингенбергу: «…это чушь, пустяки, ничего не надо
делать»775.

774
ОР РГБ. Ф. 126. Карт. 8479. Д. 16. Л. 11 об.
775
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 268. Л. 65 об.–66, 68–68 об., 70.
 356

Последняя история свидетельствовала о том, что министр, который не

хотел ни в чем конфликтовать с руководителями других ведомств,
совершенно не опасался, что его слова про «чушь» и «пустяки» могут стать
известными царю. Не исключено, что его тонкое административное чутье
подсказывало ему, что молодой монарх даже в этом случае никак не
отреагирует на подобные высказывания. Следует отметь, что Горемыкин
позволил себе эти слова буквально в те самые дни, когда в столице бурно
обсуждали историю, случившуюся на концертном балу 18 января 1896 г. В
дневнике Николая II есть упоминание о том, что в этот день он
присутствовал на указанном мероприятии776 но более никаких подробностей
не сообщалось. А Богданович в дневнике записала со слов оказавшегося
недавно в отставке фон Валя об этом вечере следующую историю. На
концертном балу вел. кн. Владимир Александрович усадил рядом с собой
австро-венгерского посла Франца I, князя Лихтенштейна, с его возлюбленной
графиней Е.К Нарышкиной, женой новоладожского уездного предводителя
дворянства Д.К. Нарышкина. «Все это было подготовлено с целью, что когда
царь начнет обходить столы, чтобы его усадить возле Нарышкиной». При
этом «стол был выбран так, чтобы царица этого видеть не могла». В итоге
императора, обходившего столы вместе с министром императорского двора,
пригласили за стол, он принял приглашение, а Воронцов-Дашков «им был
забыт, остался стоять сзади, пока царь ужинал и возле него юлила
Нарышкина». Естественно, Воронцов-Дашков был задет этой историей и
рассказал о случившемся вдовствующей императрице. И когда Марии
Федоровне представили списки приглашенных на следующий концертный
бал, она вычеркнула Нарышкину. Между тем графиня «расплакалась,
полетела к Черевину, которого царица больше любит, чем Воронцова, чтобы
он сказал царице, что она ни в чем не повинна, и теперь ее пригласят на

776
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1 (1894–1904). С. 251.
 357

второй концертный бал». Сама же история «ужина царя с Владимиром

Александровичем и Нарышкиной теперь уже достояние всего Петербурга»777.
Описанное событие свидетельствует и о раскладе придворных
симпатий-антипатий при дворе вдовствующей императрицы (достаточно
вспомнить изложенную выше историю о ходатайстве Черевина за Валя перед
Марией Федоровной), и о поведении дяди императора, который спустя год с
небольшим после смерти своего брата, видимо, почувствовал, что в
отношении племянника он может вести себя раскованно. Вел. кн. Сергей
Александрович писал в те же дни брату Павлу о невоздержанном поведении
брата Владимира и завершал свою мысль фразой: «…недаром Саша его
никогда не приобщал к общественным делам, ибо он знал, что Владимир
неспособен»778.
Николай II, видимо, понимая свою ошибку, допущенную на
концертном балу в январе 1896 г., написал из Царского Села через год, в
преддверии зимнего театрального сезона, Владимиру Александровичу
довольно резкое письмо. Император узнал о предстоящем маскараде в
Мариинском театре и предупреждал дядю: «Я положительно не желаю,
чтобы в нашей ложе с вами сидели разные приглашенные и затем ужинали
бы в нашей же комнате. Моя жена и я считаем это совсем неприличным и
надеемся, что такой случай в той или другой царской ложе больше не
повторится! Мне было в особенности больно то, что вы сделали это без
всякого разрешения с моей стороны. При Папа ничего подобного не
случилось бы; а ты знаешь, как я держусь всего, что было при нем.
Несправедливо пользоваться теперь тем обстоятельством, что я молод, а
также ваш племянник. Не забывай, что я стал главой семейства и что я не
имею права смотреть сквозь пальцы на действия кого бы то ни было из

777
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 268. Л. 15, 19.
778
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 141.
 358

членов семейства, которые считаю неправильными или неуместными. Более

чем когда-либо необходимо, чтобы наше семейство держалось крепко и
дружно, по святому завету твоего Деда. И тебе бы первому следовало мне в
этом помогать. Избавь меня в будущем, прошу тебя, милый дядя Владимир,
от необходимости писать подобные письма, которые всю мою внутренность
переворачивают»779.
Однако это письмо было написано в январе 1897 г., а после инцидента с
Нарышкиной, как указано выше, эта история бурно обсуждалась в
придворных и правительственных сферах, что, возможно, и было
истолковано Горемыкиным как свидетельство слабости монарха и
необязательности исполнения предписаний на отчетах губернаторов. Вместе
с тем, по словам сенатора Вишнякова, сказанным в салоне Богданович,
император был вполне доволен докладами министра внутренних дел, хотя
последний в Государственном совете явно «несамостоятелен», «у него нет
почвы под ногами», и он «подписывается под мнение то Витте, то
Муравьева».
Победоносцев же тем временем не переставал нахваливать
Горемыкина. Нижегородскому губернатору Баранову он так прямо и сказал,
что нынешний руководитель МВД – «это его выбор», что Горемыкин «очень
умен, дельный». Богданович, которой Баранов передал этот свой разговор с
обер-прокурором, удивлялась в дневнике: «Я Победоносцева не понимаю, у
него репутация, что он консерватор, а Горемыкин – либерал, в этом нет
сомнения, и даже мало маскирует свое направление». Генеральша, конечно,
ошибалась в подобной своей оценке. Горемыкин, как это было видно по делу
Ахлёстышева, был не либералом, а именно законником. Эту тонкую грань
между одним и другим уловил Суворин, который в салоне Богданович, с
одной стороны, критиковал министра внутренних дел за его отношение к
печати (ему Горемыкин так прямо и сказал, что, мол, «печать не имеет того

779
ГАРФ. Ф. 652. Оп. 1. Д, 619. Л. 61–62 об.
 359

значения, которое желают ей навязать, которое сама она себе приписывает»,

и что он «не признает силу печати»), а с другой стороны, заметил:
«…чувствуется, что направление делается другое, что хотят всюду вводить
законность, что законность есть ступень к конституции»780.
Весной 1896 г. в поведении Горемыкина стали проявляться новые
черты. Неожиданно для многих он вдруг стал проявлять своенравность в
отношении не только подчиненных, но и равнозначных ему чиновников. В
конце марта Плеве рассказал Богданович о столкновении в Государственном
совете министра внутренних дел с его предшественником, а теперь
председателем Комитета министров Дурново. При обсуждении вопроса о
размере губернаторского жалования между ними случилась перепалка.
Дурново предлагал повысить жалование, а Горемыкин, по словам Плеве,
«продался Витте»: министр финансов выступает против такой меры, и глава
МВД вторит ему. При этом Дурново с Горемыкиным «говорил нервно и
горячо». После заседания министр внутренних дел подошел к председателю
Комитета министров и сказал, что более «не допустит себе говорить такие
речи». В результате на следующий день Дурново подошел к министру
внутренних дел и сказал ему, что он «всю ночь не спал, так как
погорячился», однако «это было вследствие того, что, зная положение
губернаторское, он ратовал за них слишком горячо». Вообще же, заключил
государственный секретарь, столкновения между Дурново и Горемыкиным в
Комитете министров стали в последнее время довольно частыми781. Понятно,
что министр внутренних дел понимал, с кем можно так себя вести, а с кем
нельзя. Дурново был фигурой, чье время прошло, поэтому резкость в его
адрес виделась Горемыкину вполне допустимой.
Совершенно новая веха не только в манере министра внутренних дел,
но и общем раскладе высших правительственных чиновников открылась

780
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 269. Л. 3, 4 об., 70 об.
781
Там же. Л. 41 об.–42.
 360

после ходынской трагедии. В данном случае следует рассмотреть не само это

событие, а то, как оно отразилось на положении ряда видных фигур.
Император в той ситуации не стал сосредотачивать разбирательство в одних
руках, но поручил его сразу нескольким крупным чиновникам. Более того, в
дневнике Милютина имеется информация, что к расследованию хотели
привлечь и его. Сразу после случившегося на Ходынском поле Милютин,
приехавший в Москву на коронационные торжества, узнал от бывшего
министра юстиции К.И. Палена, что, по словам Горемыкина, царь якобы был
намерен поручить им обоим (Милютину и Палену) «представить его
величеству мнение <…> о том, на кого должна пасть ответственность».
Сначала граф воспринял эту новость как слух, но буквально через два дня он
получил неожиданное подтверждение, что сказанное Паленом похоже на
правду: Воронцов-Дашков, на которого в обществе в основном возлагали
вину за случившееся, сам с Милютиным «заговорил о предстоящем разборе
несчастного дела». Вряд ли министр императорского двора – тем более в
столь сложный для себя момент – стал бы вести этот разговор с человеком
эпохи Александра II просто так. В обществе между тем «в один голос»
говорили о необходимости предоставить расследование дела именно
Милютину. Об этом графу сообщила Е.М. Ольденбургская, жена А.П.
Ольденбургского. Однако спустя еще несколько дней Пален сказал
Милютину, что следствие по поводу произошедшего «уже производится под
руководством министра юстиции Муравьёва», а по его результатам
специальная комиссия под руководством Палена составит доклад и
представит его императору782. Не исключено, что Николай II поначалу
действительно хотел обратиться к военному министру деда, но затем
отказался от этого из-за возможных пересудов о возвращении к курсу до
1881 г.

782
Милютин Д.А. Указ. соч. С. 407–408.
 361

Результаты расследования Муравьёва хорошо известны. Они отражены

в его записке на имя императора, в которой ответственными за случившееся
называются непосредственные устроители торжеств и руководящие чины
московской полиции783.
Крайне интересна записка, составленная по поручению императора
главой Канцелярии прошений Сипягиным – именно как своего рода
заявление собственной политической позиции. Сипягин прямо выражал свое
несогласие с выводами Муравьёва и считал, что следствие необходимо
дополнить «точными сведениями о действиях по настоящему делу
московского генерал-губернатора». По его словам, Сергей Александрович
«не проявил как во время приготовлений к народному празднику на
Ходынском поле, так и в самый день 18 мая должной распорядительности и
тем допустил несомненное уклонение от точного исполнения возложенной
на него законом обязанности». Поэтому, считал Сипягин, надлежит публично
обозначить ответственность московского генерал-губернатора, но,
естественно, с учетом его высокого положения как члена императорской
фамилии. Для этого можно было бы «обнародовать во всеобщее сведение
высочайшее повеление, в котором было бы изображено неудовольствие
государя императора на московского генерал-губернатора за недостаточную
распорядительность, проявленную последним как во время приготовления к
народному празднику на Ходынском поле, так и в самый день 18 мая 1896
года»784. То есть председатель Канцелярии прошений прямо и однозначно
указывал императору на великого князя как главное лицо, повинное в
случившемся. Данное обстоятельство подтверждает мнение Шереметева о
непростых отношениях Сипягина с Сергеем Александровичем в пору, когда
свояк графа был московским гражданским губернатором, и лишний раз
доказывает политически конъюнктурный характер указанного выше

783
ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 12. Д. 610. Л. 12 об.
784
РГИА. Ф. 721. Оп. 1. Д. 14. Л. 9–16 об.
 362

поздравления Сипягина великим князем с назначением министром

внутренних дел в 1899 г.
Ходынка подвела черту под министерской карьерой Воронцова-
Дашкова (хотя формально отставка состоялась через год, в мае 1897 г.). В
письме к императору, написанном в период между трагедией на Ходынском
поле и осенью 1896 г., Воронцов-Дашков просил императора об отставке, но
ходатайствовал прежде разрешить ему отпуск. В противном случае,
увольнение по свежим следам после Ходынки «подтвердит
распространяемые доброжелателями слухи» касательно ответственности
министра императорского двора за произошедшее в ходе коронационных
торжеств. Такая отсрочка, по мысли Воронцова-Дашкова, должна была хотя
бы как-то спасти его репутацию: имелись шансы на то, что к началу октября
впечатление о Ходынке может несколько стереться в общественном мнении,
и отставка в таком случае не будет выглядеть «в глазах народа наказанием за
случившееся».
Начиналось же письмо воспроизведением разговора, который
состоялся между Воронцовым-Дашковым и Николаем II в ноябре 1894 г. и о
котором сказано выше. Тогда министр изложил царю причины, которые
заставляли его просить об отставке, и поинтересовался, кому ему придется
сдавать дела по своему ведомству. На это царь ответил, что не хочет менять
руководителя Министерства императорского двора до коронации. Воронцов-
Дашков приводил и объяснение такой отсрочки (из которого, правда, не было
понятно, говорил ли эти слова сам Николай II или они были домыслены за
него министром): за это время и императору станет ясно, сможет ли глава
дворцового ведомства и далее быть ему полезным на своей должности, и
Воронцов-Дашков поймет, справляется ли он со своими обязанностями при
новом монархе785.

785
ОР РГБ. Ф. 58, раздел I. Карт. 95. Д. 2. Л. 5–5 об.
 363

Обращают на себя внимание два письма к Воронцову-Дашкову от

управляющего Кабинетом его императорского величества П.К. Гудим-
Левковича. Адресант не только входил в специально созданную при
Министерстве императорского двора Коронационную комиссию, то есть был
в курсе сферы компетенции этого ведомства в вопросах
подготавливавшегося торжества, но и состоял в доверительных отношениях с
Воронцовым-Дашковым, неоднократно, когда тот отсутствовал, замещая его
на должности министра. В первом письме, написанном в начале июня, то
есть вскоре после ходынских событий, Гудим-Левкович со ссылкой на
Кривенко и товарища министра императорского двора В.Б. Фредерикса
сообщал, что Воронцов-Дашков был настроен «признать прекращение
следствия по ходынской катастрофе за casus belli». То есть министр уже
спустя несколько дней после случившегося допускал возможность того, что
следствие спустят на тормозах ввиду явной ответственности за случившееся
18 мая московского генерал-губернатора. Гудим-Левкович убеждал
Воронцова-Дашкова не делать поспешных выводов и, если даже
расследование по какой-то причине будет остановлено, не подавать в
отставку, иначе общественное мнение возложит всю вину за трагедию
именно на министра императорского двора. Корреспондент Воронцова-
Дашкова считал, что министр может уйти со своего поста лишь после того,
как «улягутся толки о Ходынке»786.
Следующее письмо Гудим-Левковича к Воронцову-Дашкову не
датировано, но оно было написано осенью 1896 г., что следует из
перечисленных в нем фактов. Управляющий императорским Кабинетом
выражал свою радость по поводу того, что Николай II лично предложил
Воронцову-Дашкову сопровождать его во время поездки на Нижегородскую
выставку в июле, а также в связи с подписанием императором указа Сенату
от 15 июля, в котором виновными в трагедии назывались «московские

786
Там же. Карт. 31. Д. 31/1. Л. 7–8 об.
 364

власти», пусть и предельно расплывчато787. Как безусловно положительный

факт Гудим-Левкович отмечал, что «наказать второстепенных виновников»
указано не «московским властям», а министру внутренних дел. То есть автор
письма убеждал Воронцова-Дашкова: «…результат всего дела для Вас
крайне благоприятен – лучшего исхода нельзя и придумать».
Но особо значимым представляется оценка, которую Гудим-Левкович
дал второму царскому указу Сенату, датированному тем же днем и
симптоматично называвшемуся «О направлении своих действий и
распоряжений всем министрам, главноуправляющим отдельными частями,
генерал-губернаторам, губернаторам и начальствующим лицам всех
ведомств к единству и о наблюдении, чтобы подчиненные им учреждения и
лица не допускали между собою соперничества, оказывали друг другу
содействие для пользы службы». В указе царь говорил, что ознакомление с
«предварительным следствием» по ходынскому делу убедило его в том, что
причиной трагедии стало «желание второстепенных исполнителей присвоить
себе несоответствующее значение», это «вызвало между ними
соперничество, последствием чего было отсутствие взаимного
содействия»788. Гудим-Левкович подчеркивал, что этот документ
«затрагивает самую больную нашу сторону», которую невозможно исправить
одним указом. Для единства правительственных действий требуется
«внешний возбудитель», каковым может быть лишь «могучая рука
единодержателя Петра I» или хотя бы Николая I, несмотря на то, что
последний «сильно пасовал перед первым» своим умом. Когда же «могучесть
руки отсутствует», остается «одно средство: ввести первого визиря». Далее
из намеков Гудим-Левковича следовало, что он считал Витте «кандидатом»,
способным стать таким «визирем»789.

787
ПСЗ. Собрание третье. Т. 16. № 15167. 15 июля 1896.
788
Там же. № 15168. 15 июля 1896.
789
ОР РГБ. Ф. 58, раздел I. Карт. 31. Д. 31/1. Л. 12–13 об.
 365

В приведенных письмах (особенно во втором) важно то, что

корреспондент Воронцова-Дашкова фиксировал ставшую уже нескрываемой
разобщенность министров, причем разобщенность не только деловую, о чем
говорилось в императорском указе Сенату, но и межличностную. На момент
написания второго письма, то есть осенью 1896 г., указание на Витте как
оптимальную фигуру для «визирата» было одним из первых случаев: об этом
заговорили гораздо позже. Наконец, симптоматично и указание на
самостоятельную – пока что в отношении «московских властей» –
деятельность Горемыкина в деле наказания непосредственных виновных в
произошедшем на Ходынском поле.
Гудим-Левкович уловил и витавший уже давно в политической
атмосфере запрос на консолидацию правительственной политики лицом,
поставленным на это императором. В связи с этим характерны и слухи, что
после своей отставки Воронцов-Дашков может быть назначен канцлером (то
есть лицом, в определенной мере координирующим действия правительства,
но при этом не занимающим никакого министерского поста). Однако тогда
это были именно слухи. В начале 1897 г. Победоносцев писал О.А.
Новиковой по поводу слуха о том, что Воронцов-Дашков получил после
отставки «миллионы»: «Все это вздор, равно как и канцлерство»790. Для
Николая II на тот момент любая мысль о том или ином «визирате» в виде
канцлерства виделась недопустимой. Характерен в этом отношении случай,
описанный хорошо знавшим императора Шереметевым. Граф был
свидетелем того, как император и императрица были в гостях у министра
иностранных дел М.Н. Муравьёва вскоре после его назначения. Николай II
подошел к стоявшему в кабинете Муравьёва бюсту М.Н. Муравьёва-
Виленского, родного деда министра иностранных дел. Император спросил
хозяина кабинета, он ли это, то есть Муравьёв-Виленский? «Тогда хозяин
имел неосторожность сказать: “Мой дед меня очень любил и всегда

790
Там же. Ф. 126. Карт. 8479. Д. 16. Л. 11 об.
 366

говаривал – ты мой будущий канцлер!” Я не верил своим ушам, когда он это

выпалил, а государь по обычаю своему тонко и иронически улыбнулся»791.
Шереметев, конечно, хорошо понимал, что скрывалось за этой улыбкой.
А.Н. Куропаткин, на момент коронации начальник и командующий
войсками Закаспийской области, записал 19 мая свой разговор с
Горемыкиным, который, по словам генерала, «все сваливал на дворцовое
ведомство, говорил, что, несмотря на предложение услуг со стороны местной
власти, дворцовое ведомство вело дело одно»792. То есть осторожный
министр внутренних дел посчитал, что из обоих виновных лучше
подвергнуть критике более слабого, не состоящего в императорской
фамилии, в отличие от великого князя. Вообще же в те дни поведение
Горемыкина толковалось по-разному. С одной стороны, Богданович писала в
начале июня в дневнике: «Ругают все Горемыкина, очень сожалеют уже о
Дурново, вспоминают, что на прошлой коронации Толстой всюду
показывался с царем, а теперь Горемыкина никто не видал». Муж
генеральши считал, что министр внутренних дел «все время держался в
стороне, опасаясь за свой портфель, чтобы его сохранить, чтобы не вышло у
него столкновения с вел. кн. Сергеем» (эта оценка укладывается в русло того,
что сказал о Горемыкине Куропаткин). Но с другой стороны, завсегдатай
салона Богданович Романченко рассказал тогда же генеральше, что
Горемыкин в ситуации ходынской трагедии действовал очень слаженно и
четко: несколько раз по телефону приказывал вызвать Власовского (но тот
так и не явился к министру), докладыва вел. кн. Сергею Александровичу,
а «затем оба вместе поехали к царю». «Есть люди, – заключала Богданович, –
которые думают, что теперь Горемыкин заберет власть в свои руки, его

791
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5234. Л. 246.
792
Куропаткин А.Н. Из дневников // Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С.
46.
 367

поддерживают крепко Муравьёв, Витте, Победоносцев»793. Конечно,

упоминание в этом ряду министров юстиции и финансов не соответствовало
действительности. Но в данном случае важно другое: о Горемыкине после
Ходынки стали говорить уже не так, как прежде. Министр внутренних дел
стал восприниматься и как определенная фигура, обладающая собственной
политической индивидуальностью.
По-видимому, и сам Горемыкин стал это ощущать. Характерно, что
уже через несколько месяцев он совершено иначе высказывался публично и о
Сергее Александровиче. В.М. Голицын, ставший в 1897 г. московским
городским головой, должен был представиться в этом качестве министру
внутренних дел. В своих воспоминаниях Голицын впоследствии отмечал, что
министр произвел на него благоприятное впечатление. Он назвал
Горемыкина юристом, блестяще знакомым с проблемами «местной жизни» и
недовольным «великокняжеским управлением», а также «некоторыми
лицами, входившими в его состав». Глава МВД поразил московского гостя
прямо сказанной ему фразой: «На Москву у нас управы нет», – подразумевая,
по словам мемуариста, «удельное княжество» Сергея Александровича.
Голицын высказывал предположение, что «нерасположение» Горемыкина к
дяде императора было взаимным и внесло свой вклад в отставку министра
через два года794.
Горемыкин стал позволять себе не только колкие высказывания в адрес
великого князя, но и определенные действия. Так, в ноябре 1896 г. он дал
распоряжение новому московскому обер-полицмейстеру Д.Ф. Трепову
просто ставить московского генерал-губернатора в известность о
предпринимаемых Министерством внутренних дел мерах в отношении
намечавшихся беспорядков в Московском университете. Великий князь с
нескрываемым раздражением писал по этому поводу Горемыкину: «Как

793
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 269. Л. 114 об., 117, 120 об.
794
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 36. Л. 185.
 368

генерал-губернатор не могу не сказать, что подобный порядок сношений

может поставить меня в положение совершенно неподобающее». Генерал-
губернатор высказывал надежду, что впредь Горемыкин будет учитывать
желание велиткого князя, «чтобы все распоряжения, а тем более столь
серьезные», делались по согласованию с ним, а «не через посредство» его
подчиненных795.
К весне 1897 г. относятся первые попытки Витте начать кампанию по
смещению Горемыкина с поста министра внутренних дел. Сначала министр
финансов пытался провести близкого к нему управляющего Дворянским и
Крестьянским поземельным банками А.Д. Оболенского в товарищи к
Горемыкину. Этим своим намерением он поделился с близким к нему
издателем «Гражданина» Мещерским. Князь отнесся к задумке Витте –
товариществу Оболенского с перспективой его министерства – несерьезно. В
начале мая 1897 г. он писал Витте: «Намедни, скажу прямо, то увлечение, с
которым Вы говорили об Оболенском, просто испугало меня… Помилуйте,
зная, как государь молод и как он страшно нуждается в людях жизненного
опыта, Вы сегодня готовы ему посоветовать взять Оболенского в министры
внутренних дел! Ведь он мальчик, без малейшего административного и
жизненного опыта: он прежде всего не установившийся в убеждениях
человек: вчера еще он был из начинающих службу. Он еще ученик жизни,
ибо что будет он завтра, в нем ясно не видать». Мещерский пытался
выставить себя лицом, всегда точно угадывающим последствия тех или иных
кадровых решений. Он писал: «Давно ли, вспомните, Вы говорили с таким
же увлечением об Антоновиче и прочили его в министры финансов? А что
вышло из него? (А.Я. Антонович был в 1893–1895 гг. товарищем министра
финансов. – Д.А.)». Поэтому, заключал Мещерский, «Бога ради, не давайте

795
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5:
1895–1899. С. 166–167.
 369

воли Вашему увлечению насчет возможности Оболенскому быть теперь

министром внутренних дел»796.
Однако Витте все-таки добился своего: 22 мая Оболенский был
назначен товарищем Горемыкина. Министр финансов изо всех сил стремился
добиться этого решения императора еще и потому, что его отношения с
министром внутренних дел стали на глазах ухудшаться. Если еще совсем
недавно о Горемыкине говорили как о человеке Витте, то теперь ситуация
качественно поменялась. Примерно тогда же, когда Мещерский писал Витте
о недопустимости делать ставку на Оболенского, товарищ государственного
контролера В.П. Череванский сообщал своему начальнику Филиппову, что в
последнем заседании Департамента экономии Государственного совета
произошел «не совсем обыкновенный случай»: «Сергей Юльевич,
пикировавшийся с Горемыкиным, окончил тем, что, не дослушав дело до
конца, вышел демонстративно из заседания»797.
Горемыкин же, напротив, пока что всячески пытался представить свои
разногласия с Витте как сугубо деловые, никоим образом не
распространявшиеся на его личное отношение к министру финансов. В этом
смысле характерно письмо, которое Горемыкин написал Витте летом 1897 г.
Представляется знаковым и весь антураж письма. «Решаюсь послать это
письмо с нарочным, – отмечал он, – ибо не вижу другого способа исполнить
вовремя свой товарищеский долг и поставить Вас в известность о разговоре,
который только что имел в Петергофе». По словам Горемыкина, императору
не понравилось то, как в прессе освещался визит Витте в Остзейский край:
«Посещение собора, прием дворянства и прочее, раздутое газетами,
представлялись излишне торжественными, и его величеству угодно было
указать мне на необходимость мер к тому, чтобы впредь поездки министров
не сопровождались излишними оказательствами. Как это исполнить, я еще не

796
РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 446. Л. 2 об.–3.
797
ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 1. Д. 2854. Л. 103.
 370

знаю, да и вообще этот разговор был для меня вполне неожиданным, и пока
еще не успел разобрать настоящих к тому поводов. Но первым делом считаю
нужным предупредить Вас ввиду продолжения Вашей поездки и посещения
такого гнезда сплетен, как Вильна. Газеты опять могут что-нибудь наврать, и
опять на это может быть обращено внимание»798.
Нельзя сказать, чтобы публикации в центральных изданиях, в которых
говорилось о поездке Витте, выглядели какими-то особенными и могли
привлечь к себе повышенное внимание799. Но важно то, что Горемыкин изо
всех сил старался до поры до времени не идти на открытый конфликт с Витте
и в данном конкретном случае, делясь доверительной информацией (которая,
кстати, была им явно надумана), хотел притупить бдительность министра
финансов. А это, в свою очередь, свидетельствует о том, что негативный
настрой Горемыкина в отношении Витте был особый, и серьезный конфликт
между ними поэтому был неизбежен. Истоки этого конфликта коренились не
в политических взглядах, а имели, по-видимому, совершенно иное – личное –
происхождение.
Вельяминов рассказал в воспоминаниях историю, произошедшую в
период между 1892 и 1894 гг., когда Горемыкин еще был товарищем
министра юстиции, а Витте – либо управляющим МПС, либо главой
Минфина (и уже был женат вторым браком). Однажды мемуарист стал
свидетелем того, как Горемыкин заявил, что не позволит своей жене
познакомиться с М.И. Витте, ибо «эту женщину» посещать «зазорно не
только дамам, но и уважающим себя мужчинам». Так получилось, что на
следующий день Вельяминов заехал под вечер к жене Витте и остался у
входа ждать, пока прислуга доложит о нем. Вдруг мемуарист увидел, как из
комнаты хозяйки «прошмыгнул» через полутемный зал Горемыкин.

798
РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 308. Л. 1–1 об.
799
См., например: Новое время. 10 июля 1897; Санкт-Петербургские ведомости. 10 июля
1897.
 371

Вельяминов поинтересовался у супруги министра финансов, частый ли гость

здесь товарищ министра юстиции, и получил утвердительный ответ.
Оказалось, что Горемыкин «повадился» приходить к жене Витте по вечерам,
рассчитывая встретиться в столь поздний час с хозяином дома, который
очень ему нужен. А столь экстравагантный способ он избрал потому, что
министр не хотел его принимать. «Этот господин, – пожаловалась
Вельяминову его собеседница, – обивает у меня пороги, а в городе вешает на
меня собак, боится встретить у меня кого-либо и убегает тайком, как только
ко мне кто-нибудь придет, в то время как он у меня. Я отлично его понимаю,
и мне это страшно в нем противно»800. Совершенно очевидно, что столь
двусмысленная ситуация не могла быть забыта ни Витте, ни тем более
Горемыкиным, который выглядел в ней нелепо.
Но Горемыкин не ограничивался борьбой только с Витте. Он
продолжал пикироваться и с И.Н. Дурново. Дело дошло до того, что обоих 21
марта 1898 г. вызвал к себе император, причем виноватым в этой истории
был выставлен именно министр внутренних дел. Николай II записал в тот
день в дневнике: «Перед докладами имел строгое объяснение с
Горемыкиным при Дурново по делам дворянского совещания. Это было
необходимо, но чрезвычайно неприятно!»801 Причиной этого «строгого
объяснения» было даже не какое-то противостояние обоих, а то, как
бесцеремонно вел себя Горемыкин в отношении своего предшественника,
возглавившего Особое совещание по делам дворянского сословия. Министр
внутренних дел через голову Дурново испросил у императора разрешение
ввести в состав совещания московского и петербургского губернских
предводителей дворянства. Николай II на это согласился. Горемыкин
объявил о царском решении своему товарищу Оболенскому, тот, в свою
очередь, передал царское решение московскому предводителю, который, не

800
РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 3. Л. 83–84.
801
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1. 1894–1904. С. 399.
 372

дождавшись официального решения о своем назначении, поблагодарил за это

императора, когда представлялся ему.
Царский выговор Горемыкину за случившееся бурно обсуждался в
обществе. Киреев сообщал в дневнике 25 марта 1898 г.: «Дурново приехал с
торжествующим видом, говоря, что он поборол революционера
Горемыкина»802. Более того, председатель Комитета министров и
руководитель дворянского Особого совещания подготовил к приему 21 марта
специальную записку на имя царя, в которой просил «объявить министрам и
главноуправляющим отдельными частями, чтобы впредь по предметам,
входящим в круг ведомства совещания по делам дворянского сословия, они
не утруждали Ваше императорское величество всеподданнейшими
докладами помимо председателя совещания». Император начертал на
записке свою положительную резолюция, и победа Дурново над
Горемыкиным получила тем самым окончательное высочайшее
подкрепление803.
Эта история пересказывалась на разные лады в салоне Богданович,
причем, естественно, в контексте возможной после случившегося замены
Горемыкина новым лицом. В качестве возможных преемников назывались
министр юстиции Муравьёв, глава Канцелярии прошений Сипягин и
государственный секретарь Плеве. Отмечалось также и то, что дурную
службу Горемыкину сослужил его товарищ Оболенский. Вишняков
рассказывал генеральше, что Горемыкин пытался оправдаться перед царем за
случившееся, сваливая всю вину за разглашение высочайшего решения на
Оболенского, а Николай II на это якобы сказал: «Зачем же было брать таких
мальчишек в товарищи»804. Конечно, история выглядит маловероятной в силу
того, что царь не мог так высказаться публично о лице, которого сам

802
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 190 об.
803
РГИА. Ф. 1283. Оп. 1. Д. 236. Л. 50–50 об.
804
Там же. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 277. Л. 71, 72 об., 74 об., 80–80 об., 81 об., 82.
 373

назначил. Но симптоматично то, что малоизвестный товарищ Горемыкина,

проведенный в МВД при помощи Витте, стал буквально политической
фигурой. И после этого его патрон уже не скрывал своих намерений в
отношении Оболенского.
Весной же 1898 г. произошла еще одна история, которая задевала на
этот раз уже не только Горемыкина (причем его в меньшей степени), но и
Витте. Эта история связана с пьесой А.К. Толстого «Царь Федор
Иоаннович». О том, какие эта пьеса претерпевала цензурные изменения,
существует отдельное небольшое исследование805. Однако помимо
собственно литературной составляющей цензурной правки имела место еще
и правка политическая, а потом и бурное обсуждение постановки,
состоявшейся в 1898 г.
Впервые вопрос о возможности постановки пьесы обсуждался сразу
после ее написания и публикации – в 1868 г. 4 мая Совет Главного
управления по делам печати принял следующее решение: «Дозволить
трагедию к представлению, предоставив графу Толстому при постановке ее
на сцене исключить или изменить те места, которые будут найдены
неудобными в цензурном отношении». На журнале заседания Совета,
представленном на следующий день, министр внутренних дел А.Е. Тимашев
поставил резолюцию: «Нахожу трагедию графа Толстого “Федор Иоаннович”
в настоящем ее виде совершенно невозможною для сцены. Личность царя
изображена так, что некоторые места пьесы неминуемо породят в публике
самый неприличный хохот. А потому прошу предложить автору сделать в его
трагедии необходимые изменения и представить ее вновь на рассмотрение».
А.К. Толстой, как известно, пьесы не переделал, и она так и не была
поставлена.

805
См.: Березина С.Н. Из цензурной истории трагедии А.К. Толстого «Царь Федор
Иоаннович» // Научные доклады высшей школы. Серия «Филологические науки». 1975. №
4. С. 102–106.
 374

Вопрос снова возник спустя 30 лет. К.С. Алексеев (прославившийся

впоследствии под сценическим псевдонимом Станиславский) и В.И.
Немирович исходатайствовали разрешение на постановку пьесы на сцене
Художественно-общедоступного театра. На этот раз никаких цензурных
препон не возникло, тем более что за постановку пьесы в Москве
ходатайствовал сам генерал-губернатор. Горемыкин в принципе не возражал
и написал в конце мая 1898 г. великому князю: «Согласно изъявленному
Вами мнению о полной желательности удовлетворения ходатайства об
учреждении товарищества долгом поставляю уведомить Ваше высочество,
что мною вместе с сим сделаны соответствующие распоряжения по Главному
управлению по делам печати, куда учредителям и надлежит представить при
прошении экземпляр пьесы для сделания в оной необходимых цензурных
исключений, а также и установлений <…> цензуры»806.
Казалось бы, проблема, связанная с постановкой пьесы, был разрешена.
Но уже осенью, с началом ее регулярных представлений в Москве, а затем и
в Петербурге молва начала буро обсуждать неожиданно актуальный именно
для текущего момента политический подтекст трагедии Толстого. В слабом
Федоре Иоанновиче стали обнаруживать намек на Николая II, а в образе
всесильного воеводы Шуйского разглядели Витте. Актуальности добавляла и
династическая проблема пьесы Толстого – боярский заговор из-за
неспособности царицы родить наследника. К этому времени у Николая II
были уже две дочери – Ольга и Татьяна. Пересуды об отсутствии наследника
в том виде, в каком они пошли после рождения Марии в 1899 г., еще не
начались, но внимание к этому вопросу постепенно приковывалось. В
дневнике Богданович приводятся многочисленные примеры разговоров об
этом «провидческом» подтексте пьесы Толстого. И крайним во всей этой
истории оказывался именно Горемыкин, который, в отличие от своего
давнего предшественника Тимашева, оказался более «либеральным» и

806
РГИА. Ф. 776. Оп. 25. Д. 501. Л. 3–7 об.
 375

разрешил трагедию к постановке; именно его подозревали в чуть ли не

преднамеренном разрешении пьесы ради таких аналогий807. (Хотя сами по
себе аналогии, которые превозносили оппонента Горемыкина – Витте, –
естественно, не были выгодны министру внутренних дел.)
Следует разводить то, что говорили слухи, и то, что было на самом
деле, относительно реального веса и влиятельности противостоявших друг
другу министров.
Акции Витте уверенно шли вверх – и на самом деле (особенно после
указа 29 августа 1897 г. об эмиссионных операциях Госбанка), и в
общественном мнении, оперировавшем преимущественно слухами.
Очевидным успехом Витте стало проведение близкого ему Оболенского в
товарищи Горемыкину. Причем на этом министр финансов не остановился. В
мае 1898 г. начало работу Особое совещание для рассмотрения вопросов о
развитии законодательства о сельском состоянии808. Сохранился черновик
всеподданнейшего письма Витте «по крестьянскому вопросу», составленный
в октябре 1898 г. Здесь, в частности, говорится о необходимости правильно
подобрать состав членов данной структуры, особенно того, кто будет
заведовать делопроизводственной частью. «По моему убеждению, – писал
Витте, – этому назначению вполне отвечает товарищ министра внутренних
дел князь Оболенский. Он молод, трудолюбив, умен и в качестве
предводителя занимался крестьянством более 10 лет. Совещание будет его
руководить. Что касается председательствования в совещании, то таковое
могло бы быть возложено на старейшего. Наиболее соответствовал бы этому
назначению Д.М. Сольский как близкий сотрудник императора Александра
II, как заместитель председателя Государственного совета и как человек при

807
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 279. Л. 19 об., 53 об., 76.
808
Подробнее об этом совещании см.: Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 58–
59.
 376

выдающихся способностях крайне уравновешенный и бесстрастный»809.

Понятно, что при такой комбинации всеми делами совещания ведал бы не
возрастной Сольский, а деятельный и активный Оболенский.
Поскольку работа совещания была прервана на неопределенный срок,
слухи о возможных кандидатах в его руководящие члены продолжались. Уже
в начале 1899 г. старший председатель Петербургской судебной палаты В.Ф.
Дейтрих видел две «комбинации». Первая: председатель совещания –
Горемыкин, делопроизводитель – Оболенский. «Тогда указывают, что Плеве
заместит Горемыку как министр внутренних дел». Другая комбинация
«якобы Победоносцева»: председатель – Сольский, делопроизводитель –
тоже Оболенский810. Обращает на себя внимание именно присутствие
Оболенского на месте, обозначенном за ним в черновике записки Витте.
С Горемыкиным было сложнее. С одной стороны, после мартовского
скандала с Дурново и последующего порицания от императора, а также на
фоне аллюзий разрешенного им «Царя Федора Иоанновича» все чаще
высказывалось мнение, что замена министра внутренних дел не за горами.
Его давний и чуть ли не первый противник Шереметев тщательно
фиксировал в дневнике все высказывавшиеся на этот счет мнения811. Но с
другой стороны, наблюдатели фиксировали довольно устойчивое положение
министра внутренних дел. В результате своей летней поездки по губерниям,
писала Богданович в дневнике 25 октября 1898 г., Горемыкин «цели своей
достиг – царь, видя его ревность и заботу, теперь ввиду своей малоопытности
расположится к нему еще больше, так что положение его теперь вполне
крепко». Через два месяца присутствовавший в салоне генеральши
помощник шефа жандармов и командир Отдельного корпуса жандармов А.И.
Пантелеев, лицо исключительно информированное, заметил про

809
РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 709. Л. 15–15 об.
810
Там же. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 279. Л. 120–120 об.
811
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5044. Л. 16, 18, 20, 22, 24, 45, 57, 65.
 377

Горемыкина: «Он царю нравится, видимо, за свое невозмутимое спокойствие.

Он также спокоен и тогда, когда является что-либо необычное, тревожное.
“Перемелется, мука выйдет”, – вот как отвечает на тревожный доклад, и
правда, все уложится, успокоится. Это тоже своего рода качество которое
нельзя у Горемыки отнять». А уже в начале февраля 1899 г., до начала
студенческой истории, о которой будет рассказано ниже, еще один
информированный посетитель салона – Куломзин – высказался о
Горемыкине: «Лучше, чтобы он остался министром внутренних дел, чем бы
назначили одного кого из тех кандидатов, о которых говорят. Когда
Куломзин скорее хвалит, чем порицает кого-либо из министров, это
барометр, доказывающий, что акции этого министра высоки»812.
Во второй половине 1898 г. с особой силой заговорили об активизации
министра юстиции Муравьёва как лица, претендовавшего на место
Горемыкина. Характерно поведение Муравьёва в начале ноября в Вильне, на
открытии памятника М.Н. Муравьёву-Виленскому. Министр произнес там
речь, которая по своей помпезности и по своему содержанию явно выходила
за пределы простой мемориальной похвалы. Говоря об усмирении
Муравьёвым-Виленским восстания 1863 г., министр юстиции в частности
заметил: «Но пожар погас и прекратился спор, после того как властно
раздалось из Вильны, что здесь Россия, и это чудодейственное слово день за
днем и шаг за шагом закреплялось неутомимою упорною работой, в которой
последовательность и настойчивость соединялись с меткостью и
осторожностью, и потому энергия и смелость сопровождались всегда
успехом. В этом коротком, едином слове было все: программа, план, система,
направление». Муравьёв говорил не столько о том, кому был открыт
памятник, сколько о некоем идеальном правителе, причем явно не
губернского масштаба: «У нас должны быть правда и порядок, их нужно
вкоренить во что бы то ни стало, не отступая перед жертвами, не щадя

812
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 279. Л. 10 об., 75 об., 119 об.
 378

виновных единиц для спасения ни в чем не повинных тысячей. Так мыслил и

действовал тот, кого противники старались укорить в суровости, которая
была лишь дальновидной и непреклонной справедливостью. Еще во цвете
лет, еще до первого польского восстания он написал в записке, поданной
императору Николаю Первому поистине пророческие слова: “Никакие
строгие, но справедливые меры не страшны для народа; они гибельны для
законопреступников, но приятны массе людей, сохранивших добрые правила
и желающих блага общего”»813. Посетители салона Богданович, внимательно
отслеживавшие действия ключевых правительственных фигур, в один голос
отметили, что эта речь может «послужить Муравьеву ступенькой на пост
министра внутренних дел», что она «так ясна, дельна, что видно, что он
желает этого портфеля и был бы хорошим министром». В этой речи
Муравьёв «высказывает свою программу, каким должен быть министр
внутренних дел»814.

Глава 4. Николай II, его родственники и министерские

группировки в 1899–1902 годах

4.1. Правительственные конфликты 1899 года815

813
Литовские епархиальные ведомости. 15 ноября 1898. № 46.
814
РГИА, Ф. 1620. Оп. 1. Д. 279. Л. 28 об., 33а.
815
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Студенческие беспорядки и борьба в правительственных верхах зимой–весной 1899
года // Российская история. 2012. № 1. С. 59–68; Андреев Д.А. Совещание министров 26
апреля 1899 года в контексте внутриправительственной борьбы // Вестник Сургутского
государственного педагогического университета. 2012. № 4 (19). С. 43–49; Андреев Д.А.
Земство как вызов: парадоксы правительственного дискурса 1894–1904 гг. // Ученые
записки Казанского университета. Серия «Гуманитарные науки». 2020. Т. 161. № 3. С.
120–131.
 379

До 1899 г. противостояние в правительственных верхах хотя и

нарастало, но достаточно медленно: оно отражалось в тех или иных
индивидуальных действиях и не принимало вид борьбы министерских
«партий». Однако в этом году ситуация радикально изменилась. Сначала
началась известная полемика Горемыкина и Витте по земству, а затем, после
студенческих выступлений в начале февраля конфликт в правительственных
верхах вышел на качественно новый уровень.
Что касается спора между Горемыкиным и Витте в конце 1898 – начале
1899 г., обусловленного намерениями министра внутренних дел увеличить
количество губерний с земскими учреждениями, то по своему идейному
накалу и продемонстрированным обеими сторонами риторическим приемам
эта полемика резко выбивалась из обычного межведомственного обмена
мнениями, пусть даже и по вопросу, вызывавшему разные истолкования. При
этом министр внутренних дел вопреки принятым нормам
делопроизводственного языка выступил с целым трактатом о значении начал
самоуправления в русской истории, выдержанном в славянофильском
духе816, а министр финансов заявил о себе как апологете бюрократического
самодержавия, указав на несовместимость самоуправления и существующего
в России строя817. С содержательной стороны эта полемика основательно
изучена, позиции сторон выявлены, и по этому поводу вряд ли можно что-то
добавить. Изучение непосредственно самой этой полемики и ее продолжения
представляет интерес прежде всего в дискурсивном ключе и в том
воздействии на общественное мнение, какое она оказала.
Можно с достаточно высокой степенью точности отметить, что сам по
себе земский вопрос явился для этого спора во многом лишь поводом; на

816
Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 107–111; Соловьёв К.А. Политическая
система Российской империи в 1881–1905 гг.: проблема законотворчества. С. 37–38.
817
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX –
начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. С. 69–81.
 380

самом деле столкновение министров было вызвано их давней взаимной

неприязнью и конкуренцией если не за статут теневого премьера, то, во
всяком случае, за роль ключевой правительственной фигуры, а нетипичная
для официальных бумаг стилистика записок, которыми обменялись
министры, свидетельствовала о том, что оба рассчитывали на
распространение своих сочинений в обществе и через это – на наращивание
собственной популярности.
Однако и в данном случае земская тема, несмотря на свой прикладной
характер в этой полемике, будучи растормошенной, вызвала к жизни новые
ракурсы восприятия проблемы местного самоуправления, причем порой
противоположные тем впечатлениям, какие записки обоих министров могли
производить на первый взгляд. Так, Д.Н. Шипов в письме к Ф.Д. Самарину
утверждал, что в записке Витте на самом деле исподволь проводилась мысль
о «неизбежности конституционного режима»818. А С.Д. Шереметев,
напротив, назвал «почти приемом заговорщика» установку Горемыкина
«теперь задабривать земство»819. В то же время Л.А. Тихомиров, которого
было трудно заподозрить в симпатиях к либеральным взглядам, писал в
дневнике в начале февраля 1899 г.: «Боюсь земского вопроса. “Московские
ведомости”, наверное, втянутся в антиземское движение, а между тем как ни
глупо земство, а ужасна будет замена его чиновничеством. Мы тогда вступим
на тот путь, который погубил Византию, да и вообще фатален для
монархии»820.
Спор во многом повлиял и на дальнейшее поведение, по крайней мере,
одного из его участников – Витте. До отставки своего оппонента министр
финансов был вынужден сохранять лицо и обосновывать занятую им

818
По этому поводу см.: Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в
1881–1905 гг.: проблема законотворчества. С. 302.
819
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 80.
820
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 200 об.
 381

антиземскую позицию. Незадолго до смены руководства МВД в конце

октября 1899 г. он, понимая всю уязвимость своих доводов, особенно на
фоне во многом определявших погоду в общественном мнении более или
менее либеральных настроений, все еще продолжал оправдываться.
Характерны в этом отношении его слова из письма к К.П. Победоносцеву:
Витте подчеркивал, что подразумевал не само по себе местное
самоуправление, но «пагубные последствия распространения земства», хотя
не помешала бы и «твердая программа действий, которая в результате делала
бы земство излишним»821.
В конце сентября 1899 г. военный министр А.Н. Куропаткин записал в
дневнике свой разговор с Витте по поводу его полемики с Горемыкиным. В
ответ на слова министра финансов о министре внутренних дел как «крайне
вредном деятеле» Куропаткин возразил, что поддерживает Горемыкина, так
как тот является «охранителем» «земского устройства», в то время как Витте
«начал борьбу против земства», а также способствовал «дальнейшему
расцвету чиновничества и бюрократического решения в земстве дел».
Министр финансов, похоже, не ожидал от Куропаткина столь определенной
позиции и постарался парировать инвективу в свой адрес не вполне удачным
аргументом, что автором записки Горемыкина о земстве был товарищ
министра внутренних дел А.Д. Оболенский, являющийся «ярым земцем»822.

821
Переписка Витте и Победоносцева (1895–1905 гг.). С. 104.
822
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1889. Л. 32 об.–33. Вопрос о том, кто был непосредственным
автором записки Горемыкина, пока не получил точного ответа. Помимо Оболенского,
называется также С.Е. Крыжановский. Бывший директор Департамента общих дел МВД
А.Д. Арбузов вспоминал уже в советское время, что одной из первых работ
Крыжановского в МВД была «контрзаписка на строго конфиденциальную записку
министра финансов С.Ю. Витте (о земстве)». Этот «выпад Витте против земства был
направлен, строго говоря, против Горемыкина и его проекта о введении земства в
Западном крае и в северных губерниях». Записка Витте была, как известно (в том числе
благодаря ленинской работе «Гонители земства и аннибалы либерализма»), издана в 1901
 382

Курьезны метания самого Оболенского. В августе 1899 г. он в письме

ставил Витте в упрек, что тот считает самодержавие «вершиной
бюрократической пирамиды», в то время как монарх является «главой всего
народа», а бюрократия представляет собой только «один из элементов»
народа823. А в середине октября 1899 г., за несколько дней до отставки своего
начальника, Оболенский уже пытался в письме к Витте на всякий случай
задобрить своего идейного антипода комплиментами, называя его записку
«событием значительной важности» и признавая содержащиеся в ней
«осуждения» мнения МВД «во многом справедливыми»824.
Полемику Горемыкина и Витте о земстве следует рассматривать не
саму по себе отдельно, но на фоне другого конфликта внутри правительства,
разразившегося зимой 1899 г. и фактически приведшего к отставке
Горемыкина, – истории с реакцией на студенческие беспорядки в феврале
1899 г. Совпавшее по времени с завершающим раундом спора глав Минфина
и МВД и вызванное студенческими беспорядками зимы–весны 1899 г.
противостояние внутри целой группы министров, включая названных, до сих
пор в должной мере не разобрано. Указанного противостояния вскользь и в
основном по воспоминаниям Е.А. Боголеповой, вдовы министра народного
просвещения, коснулся В.И. Орлов825. Более обстоятельно, с использованием
переписки Николая II, вел. кн. Сергея Александровича, а также дневников
А.В. Богданович, А.С. Суворина и А.А. Половцова, но вместе с тем все равно
конспективно о борьбе министров, поводом для которой послужили

г., а «контрзаписки нигде не появилось, между тем она только на основании исторических
и бытовых данных разбивала доводы С.Ю. Витте и вызывала со стороны последнего
обширную, но неубедительную отповедь». См.: ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 54. Л. 15 об.
823
Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.: проблема
законотворчества. С. 32.
824
РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 453. Л. 1.
825
Орлов В.И. Указ. соч. С. 326–339.
 383

молодежные волнения, написал Ю.Б. Соловьёв826. Как один из поворотов

войны Витте и Горемыкина оценил названную проблему И.В. Лукоянов827.
То есть тема нуждается в более подробном освещении с привлечением новых
источников.
Министр финансов начал подступаться к студенческой теме несколько
раньше зимы 1899 г. В воспоминаниях Вельяминова приведена история,
произошедшая уже при Николае II, но еще в бытность Делянова министром
народного просвещения. Как-то Витте пригласил мемуариста к себе на чай,
чтобы обменяться мыслями «по одному вопросу». Автор воспоминаний сел в
экипаж к министру финансов, и тот тут же заговорил о деле. Витте сказал,
что его чрезвычайно беспокоят охватившие высшие учебные заведения
беспорядки и поэтому интересует мнение собеседника, чем вызваны
«хронические волнения среди студенчества». Проницательный Вельяминов
догадался, что министр финансов, скорее всего, желал высказать ему
собственный взгляд и понимание того, что следовало делать, причем
намеревался это предпринять неспроста. Витте явно рассчитывал на то, что
его собеседник озвучит услышанные им идеи при дворе вдовствующей
императрицы с указанием на их источник. По словам автора воспоминаний,
этот разговор состоялся тогда, когда многие еще «верили якобы в большое
влияние» Марии Федоровны на сына828.
С приходом в феврале 1898 г. Н.П. Боголепова на место скончавшегося
Делянова попытки Витте вторгнуться в сферу компетенции Министерства
народного просвещения стали более решительными. В воспоминаниях
Боголеповой указано, что подобные действия со стороны министра финансов
начались осенью 1898 г. на заседании соединенного присутствия

826
Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. С. 139–145.
827
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX –
начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. С. 78–79.
828
РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 3. Л. 25–25 об.
 384

Государственного совета, где рассматривался проект устава нового

Киевского политехнического института. Этот институт оказался в
подчинении Минфина, и в предложенном главой этого ведомства проекте
утверждалась широкая автономия, развитое выборное начало, и в то же
время понижалось значение административной части. Боголепов
содержательно раскритиковал проект, подкрепив приведенные им доводы
примерами из собственной практики управления учебными заведениями (в
1883–1887 и 1891–1893 гг. он был ректором Московского университета, а с
1895 г. и до назначения в 1898 г. управляющим МНП – попечителем
Московского учебного округа). Министр призвал ориентироваться на
действовавший на тот момент университетский устав 1884 г., а не на
прежний – 1863 г. Однако большинство членов соединенного присутствия
проголосовали за проект Витте. Правда, через несколько дней министр
финансов предложил своему коллеге пойти на взаимные уступки и не
выносить «разногласие и споры» на общее собрание Госсовета. Боголепов же
был непреклонен, и в итоге его оппонент «уступил по всем пунктам»,
выговорив лишь возможность выбирать профессоров.
Но распря между министрами (точнее, интрига Витте против
Боголепова) только начиналась. Витте стал регулярно урезать
финансирование МНП. Со временем Боголепов заметил, что министры,
преимущественная часть членов Госсовета, а также иные
«высокопоставленные лица» заискивают перед Витте. Поэтому глава МНП в
своем противостоянии коллеге из Минфина не мог ни на кого опереться.
«Более самостоятельно» вели себя министр внутренних дел и обер-прокурор
Синода. Но первый был «нерешительным, уклончивым и вялым». Второй же
не мог простить министру народного просвещения противодействие
переходу начальных школ под церковную юрисдикцию829.

829
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 182–184, 185–187.
 385

Следует отметить, что Победоносцев стал относиться к Боголепову

предвзято сразу после его назначения министром. 1 февраля 1898 г. он писал
Николаю II, что Боголепова никто не знает и уязвимость его положения
заключается еще и в том, что он призывается «к делу администрирования
министерством» впервые. «Надобно орудовать людьми, а людей он не знает.
Из профессоров римского права, от чисто ученой кабинетной деятельности
он взят был в ректоры университета <…> будучи попечителем учебного
округа, в смутное время Московского университета, он поглощен был
исключительно беспорядками профессорской и студенческой среды, и
надобно сказать, что во все это время не выказывалась его личность никакою
энергией. Ни со среднею школой, ни с начальною школой он не
соприкасался непосредственно – и та и другая по опыту ему неизвестны. Как
он теперь приступит к трудному делу управления министерством? <…>
желательно было бы, чтоб он вступил в министерство, не делая на первое
время ломки ни в людях, ни в порядках и дал бы им время приглядеться к
тем и другим»830.
Подмеченная Боголеповым демонстративная – хотя и невнятная –
оппозиционность Горемыкина Витте вполне объяснима. Если допустить, что
указанное наблюдение было сделано министром народного просвещения где-
то к концу 1898 г. (после состоявшегося осенью того же года обсуждения
устава Киевского политехникума), то к этому времени главы МВД и
Минфина уже первый раз «обменялись» записками о земстве. Прозвучавший
в середине декабря 1898 г. публичный ответ Витте Горемыкину, как и в
приведенном выше случае с Боголеповым, означал вмешательство министра
финансов в чужие дела – на этот раз находившиеся в ведении министра
внутренних дел. Это вызвало пересуды о скорой отставке Горемыкина.
30 января 1899 г. Шереметев привел в дневнике два состоявшихся у
него в тот день разговора по поводу возможных правительственных

830
Из писем К.П. Победоносцева к Николаю II (1898–1905). С. 177.
 386

перестановок. Сначала автор дневника навестил болевшего Воронцова-

Дашкова. Бывший министр императорского двора, коснувшись виттевской
записки о земстве, передал собеседнику слух о якобы готовившемся
назначении министра финансов главой МВД. Шереметев «выразил
сомнение», заметив, что руководитель Минфина «никогда не оставит» своего
теперешнего поста. А вечером министр юстиции Муравьёв поведал графу о
своем докладе императору, в котором указал на «неудобство» данного
Горемыкиным разрешения на издание марксистского журнала «Начало».
Муравьёв также «не преминул» заметить Шереметеву, что министру
внутренних дел нельзя более оставаться на своем посту, ибо он просто
«невозможен»831.
По словам Боголеповой, к годичному акту (приуроченному ко дню
основания Петербургского университета торжественному мероприятию)
1899 г., то есть исходному моменту студенческой истории, Витте уже
стремился к премьерству, рассчитывая «захватить власть в свои руки»
благодаря «неопытности» Николая II. Для этого ему требовались «преданные
и покорные» министры. Некоторые из них уже являлись таковыми,
например, главы ведомств земледелия и государственных имуществ и путей
сообщения Ермолов и Хилков. На Витте также равнялись военный министр
Куропаткин, управляющий Морским министерством Тыртов и – с
некоторыми оговорками – руководитель Минюста Н.В. Муравьёв. Витте
вынашивал планы «спихнуть» Горемыкина, сначала поставить на его место
министра юстиции Муравьёва, а потом самому стать во главе МВД. Поэтому
руководитель Минфина регулярно дискредитировал Горемыкина. Министру
финансов подражал и министр юстиции, относившийся к главе МВД «всегда
враждебно и всегда с насмешливым порицанием». Служившие под началом

831
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 20–21.
 387

Муравьёва знакомые брата мемуаристки подтверждали планы министра

возглавить МВД832.
Победоносцев действительно вел себя с Витте независимо. Обер-
прокурор в ту пору выступал на стороне министра финансов лишь тогда,
когда разделял его взгляды по тому или иному конкретному вопросу, а вовсе
не по причине заискивания перед ним. Если же глава Синода не поддерживал
мнение руководителя Минфина, то откровенно выступал против него, как,
например, при обсуждении в 1898 г. вопроса о крестьянской общине833.
Таким образом, к началу 1899 г. в среде министров явственно
наметились два конфликта. Первый – наиболее существенный – между Витте
и некоторыми ориентировавшимися на него министрами, с одной стороны, и
Горемыкиным – с другой. Второй – пока что только тлевший, но в любой
момент готовый разгореться – между Витте и Боголеповым. Эти конфликты
соединились в результате начавшихся зимой 1899 г. студенческих
беспорядков.
Немаловажную роль в том, что более или менее регулярно
повторявшиеся в дни годичных актов массовые нарушения дисциплины
студентами обернулись в 1899 г. всполохами молодежных волнений и в
других городах империи, а также раздором в правительственных верхах,
сыграли два обстоятельства, относившиеся к императорской фамилии.
Первым обстоятельством явилось беспокойство императора за
самочувствие Александры Федоровны, вынашивавшей тогда третьего
ребенка. Спустя две с лишним недели после случившихся 8 февраля
беспорядков сотрудник «Московских ведомостей» Тихомиров записал
обросшие подробностями слухи о том, из-за чего случилась и как

832
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 224–225.
833
Подробнее о взаимоотношениях Победоносцева и Витте в конце XIX в. см.: Полунов
А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России. С. 304–
305.
 388

развивалась университетская история. Выходило так, что изначально у

студентов не было никакого намерения устраивать массовые акции на
годичный акт. Но «кто-то напомнил» Николаю II, что «третьего года»
студенты устроили в этот праздник «пьяные безобразия». Император на
всякий случай отдал распоряжение Горемыкину, чтобы тот в случае
повторения «безобразий» не допустил бы «никакого шума близ дворца ввиду
беременности государыни»834. Точно такую же причину, по которой
полицейские кордоны не пустили студентов после университетского
торжества на левый берег Невы, назвала вел. кн. Ксения Александровна в
написанном через несколько дней после 8 февраля письме к брату –
цесаревичу Георгию Александровичу – в Абастуман. Она также сослалась на
столичную молву, в соответствии с которой петербургский градоначальник
Н.В. Клейгельс распорядился не пускать студентов на Дворцовый мост. Он
опасался, что молодые люди станут шуметь у Зимнего дворца и побеспокоят
императрицу835. Пересказанные Тихомировым и великой княгиней мнения,
похоже, были небезосновательными – императрица 8 февраля действительно
себя плохо чувствовала. Николай II отметил в тот день в дневнике, что у нее
проявились симптомы простуды836. Болезнь оказалась тяжелой: в
процитированном выше письме вел. кн. Ксения Александровна сообщила
брату, что Александра Федоровна «опять сильно простудилась» и четвертый
день не встает с постели837.
Вторым обстоятельством стала позиция, которую заняла вдовствующая
императрица. Мария Федоровна явно симпатизировала студентам, считая их
невинно пострадавшей стороной. Буквально одновременно с дочерью она
также отправила сыну в Абастуман собственное письмо, в котором прямо

834
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 210 об.
835
Там же. Ф. 675. Оп. 1. Д. 181. Л. 25–25 об.
836
Там же. Ф. 601. Оп. 1. Д. 239. Л. 216.
837
Там же. Ф. 675. Оп. 1. Д. 181. Л. 23 об.
 389

заявила, что 8 февраля «ненужное рвение со стороны полиции наделало

много вреда». По словам вдовствующей императрицы, студенты в день
годичного акта «договорились вести себя спокойно и не устраивать ни
скандалов, ни шума». Но их «вывело из себя» вывешенное в университете
предостережение ректора «не устраивать беспорядков» с указанием размера
штрафа, который будет взыскан с учащихся в случае нарушения ими
дисциплины. Мария Федоровна особо подчеркнула, что студенты «всего
лишь были недовольны ректором»: его освистали, не дали выступить с речью
по случаю праздника, однако «с воодушевлением» исполнили
государственный гимн. Далее она рассказала, как студентов не пустили на
Дворцовый и Николаевский мосты, в результате чего они, «не понимая, куда
идти», стали бросать в полицию «лед и все, что оказалось под рукой».
Полиция в свою очередь «ответила ударами нагаек». Вдовствующая
императрица сочла действия Клейгельса неправильными, оговорившись, что,
возможно, виноваты «его подчиненные», которые «проявили ненужное
рвение»838.
Вел. кн. Ксения Александровна целиком восприняла данную матерью
интерпретацию столкновений студентов с полицией. Приведенное ею в
письме к брату описание событий 8 февраля практически полностью совпало
с рассказом Марии Федоровны. «Как это все глупо!» – заключила великая
княгиня, поведав брату о случившемся и подчеркнув, что в столице «все
возмущены» действиями полиции, причем среди этих «всех» – «мы первые».
Можно с достаточно высокой степенью вероятности предположить, что за
этим «мы» скрывалась в том числе и вдовствующая императрица. Выше в
письме вел. кн. Ксения Александровна сообщила, что общается с Марией
Федоровной «каждый день»839. Наверняка произошедшее 8 февраля стало в

838
Там же. Д. 50. Л. 38–39 об., 41.
839
Там же. Д. 181. Л. 25 об., 24, 23.
 390

эти дни одной из ключевых тем для обмена мнениями между матерью и
дочерью.
По словам Вельяминова, Витте, часто заблуждаясь относительно
подлинных влияний на Николая II и переоценивая возможности
вдовствующей императрицы, всегда искал «сближения с Гатчиной»840. Как
было показано выше, он уже пытался при Делянове «достучаться» до нее
через Вельяминова. Поэтому когда утвердившаяся в представлении Марии
Федоровны оценка событий 8 февраля стала известна Витте, она была
воспринята министром финансов как четкая установка, в соответствии с
которой ему надлежало действовать. Задача главы Минфина существенно
облегчалась тем, что на первых порах, как это видно из процитированного
выше письма вдовствующей императрицы к цесаревичу Георгию
Александровичу, в Аничковом дворце (зимней резиденции Марии
Федоровны) крайними посчитали Клейгельса или «его подчиненных». В
воспоминаниях Путилова есть указание на негативное отношение Витте к
петербургскому градоначальнику. Последний, отметил мемуарист, обвинял
столичную фабричную инспекцию, находившуюся в ведении министра
финансов, «в революционировании рабочих»841. К тому же Клейгельс, судя
по всему, действительно перегнул палку. 5 февраля градоначальник
завтракал у Богдановичей. Клейгельс признался хозяевам, что «очень
озабочен» годичным актом, так как ректорское «предупреждение» «озлило»
студентов, и они замыслили беспорядки. Вскоре Богдановичи узнали от его
секретаря удивительную вещь. Подписанные ректором «наставления»
учащимся, утверждал подчиненный Клейгельса, «написаны чуть ли не самим
градоначальником». Неназванный источник подтвердил генеральше, что
именно Клейгельс инспирировал обращение к студентам от имени ректора842.

840
РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 3. Л. 31.
841
Там же. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 124.
842
Богданович А.В. Указ. соч. С. 230, 232.
 391

Путилов считал градоначальника, «бесспорно, не лишенным

административной распорядительности», однако «любившим уличные
осложнения», воспринимавшим себя «главнокомандующим,
распоряжающимся пресечением волнений», хотя волнения эти «проще было
бы не выпустить на улицу»843.
Но поначалу, видимо, не располагая пока достоверными данными об
отношении Марии Федоровны к случившемуся, Витте не торопился вставать
на защиту студентов. По свидетельству Вельяминова, через день или два
после 8 февраля министр иностранных дел Муравьёв собрал «большой раут».
Среди приглашенных был и мемуарист, воспользовавшийся случаем, чтобы
«уловить настроение высших сфер» по свежим следам событий. Первым, с
кем на «рауте» Вельяминов столкнулся и заговорил «о злобе дня», оказался
член Госсовета П.Л. Лобко. Однако он не захотел обсуждать студенческие
беспорядки и, «против обыкновения» «очень сухо» выслушав собеседника,
«сурово» произнес, что нет смысла касаться этого вопроса, ибо «высшее
начальство сумеет строго расправиться с “бунтарями”». Затем Вельяминов
подошел к Витте. Министр финансов также был «очень не в духе». Он, как и
Лобко, «довольно грубо» поинтересовался у Вельяминова, намерен ли тот
говорить о студентах. Получив утвердительный ответ, Витте разразился
тирадой. Глава Минфина заявил, что подобные разговоры ему «уже
надоели», что необходимо «покончить» с разными «бунтовщиками в
учебных заведениях». Витте порекомендовал Вельяминову не ввязываться во
всю эту историю, дабы не брать на себя «неблаговидную роль защитника
бунтовщиков и буянов». Вельяминов еще попытался обсудить студенческие
дела с некоторыми «сильными мира сего», но ото всех получил примерно
такую же отповедь. Тогда он понял, что подобный взгляд сложился

843
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 120.
 392

«наверху» – там, как ему стало известно, по итогам доклада Клейгельса

пришли к мнению, что провинившихся студентов еще «мало выпороли»844.
К сожалению, представляется возможным лишь примерно
реконструировать, как произошла переориентация во взглядах Витте. К
середине февраля мнение вдовствующей императрицы стало известно
Николаю II. Во всяком случае, 16 февраля вел. кн. Ксения Александровна и
ее муж, вел. кн. Александр Михайлович, разговаривали с императором
«много насчет студентов», причем царь «отлично все выслушивал и не
сердился»845. К тому времени Николай II уже как минимум дважды после
годичного акта – 10 и 13 февраля – виделся с матерью, о чем сделал
соответствующие записи в дневнике846. В итоге император был подготовлен к
тому, чтобы подвергнуть пристальному рассмотрению случившееся 8
февраля. И вот тут-то возле него и оказался Витте с полностью
изменившимся взглядом на студенческую историю. 25 февраля Тихомиров
сообщил в дневнике следующие слухи. Выходило, что в период между 8 и 17
февраля министр финансов принял студенческую депутацию. После этого в
университете началась «забастовка». Витте же тем временем поставил вопрос
о студенческом деле сначала перед Николаем II, а затем перед министрами847.
Итогом переговорной активности министра финансов стало состоявшееся по
указанию императора 17 февраля в МВД совещание министров.
На совещании присутствовали Горемыкин, Боголепов, Витте, министр
юстиции Муравьёв, Победоносцев, Куропаткин, Ермолов, Хилков и
главноуправляющий канцелярией по учреждениям императрицы Марии Н.А.
Протасов-Бахметев848. Витте ознакомил собравшихся с подготовленной им
запиской по поводу студенческих беспорядков. Министр финансов сразу

844
Там же. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 3. Л. 90–91 об.
845
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 12. Л. 163.
846
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 458.
847
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 211–211 об.
848
Там же. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2450. Л. 1.
 393

заметил, что, в отличие от студенческих волнений 1860–1880-х гг.,

случившееся на годичном акте не имело «политической окраски», так как
явилось результатом «недоразумений», возникших из-за «домашних
университетских дел». Способы, которыми попытались предотвратить
прохождение по городу толп молодежи, оказались, по мнению Витте, «не
вполне тактичны». Министр финансов указал на «виновность» учащихся,
хотя еще раз подчеркнул, что не усматривает в волнениях «политического
характера». Он назвал произошедшее «школьною демонстрациею» из-за
ректорского предупреждения, «не вполне удачного по изложению, но
получившего широкое распространение». В нем «молодые горячие головы
усмотрели горькое оскорбление». Витте заключил, что восстановить порядок
возможно только «справедливым, беспристрастным и высокоавторитетным
разбором дела». Лишь такой шаг способен «заставить признать
справедливость возмездия, если по разборе дела окажутся особливо
виновные». Поэтому министр финансов предложил собравшимся
ходатайствовать перед императором, чтобы тот доверил лицу, «стоящему вне
отдельных ведомств», однако вместе с тем «на высших ступенях
общественной и административной иерархии» проведение расследования.
Кроме автора, записку подписали Муравьёв, Ермолов, гр. Протасов-Бахметев
и кн. Хилков, а Горемыкин доложил ее на следующий день Николаю II849.
Попадание в число подписантов престарелого Протасова-Бахметева не
было случайным, отметил в воспоминаниях Путилов. Главноуправляющий
пользовался «особенным расположением» Марии Федоровны. Поэтому
Витте и уговорил его поддержать изложенное в записке мнение. А министр
юстиции, лелеявший мечту о кресле главы МВД, был всегда готов
«опорочить и раскритиковать» подчиненных Горемыкина. К тому же
поддержка со стороны статусного «блюстителя законности» существенно
повысила значимость записки, а главное – грамотно нейтрализовала

849
Там же. Д. 2445. Л. 1–2, 3.
 394

«нелюбовь императора к вторжению, хотя бы даже министров, в области дел,

непосредственно их не касающиеся»850.
По переданным Тихомировым слухам, главные оппоненты министра
финансов – Горемыкин и Боголепов – призвали «не придавать волнениям
никакого значения и действовать обычно»851. Расследование, указал
Горемыкин в передаче Боголеповой, может привести к «опасным
последствиям»: нельзя сбрасывать со счетов «сильное брожение», которым
охвачены «революционные кружки». Министр народного просвещения
предложил взамен издать специальное правительственное сообщение, где
дать понять «действительно невинно пострадавшим», что они «могут
добиться исполнения своих законных требований путем обращения к
обычным властям». На это Муравьёв с иронией заметил: «Да? К
предержащим властям». Остальные министры, кроме Горемыкина и
Победоносцева, также отреагировали на слова Боголепова «резкими, даже
грубоватыми замечаниями»852.
Не подписавшие записку потерпели явное поражение. В этой ситуации
очень симптоматичным оказалось поведение Клейгельса, все отчетливее
становившегося крайним в истории 8 февраля, а потому чутко державшего
нос по ветру. На следующий день вел. кн. Ксения Александровна записала в
дневнике, что утром ее мужа посетил градоначальник, который хотя и
«защищал действия полиции» после годичного акта, но тем не менее
«просил, чтобы было произведено следствие», в то время как «умный
Горемыкин нашел это лишним»853. Фактически Клейгельс пришел на поклон
вел. кн. Александру Михайловичу и как зятю Марии Федоровны, и как

850
РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 124.
851
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 211 об.
852
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 235–236.
853
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 12. Л. 164–164 об.
 395

близкому к Витте (на тот момент) лицу854, и, наконец, как возможному

руководителю предстоящего расследования. Вел. кн. Константин
Константинович отметил 20 февраля в дневнике, что городская молва
называла великого князя в числе возможных кандидатов (помимо бывшего
военного министра П.С. Ванновского, бывшего командующего
Императорской главной квартирой О.Б. Рихтера, принца А.П.
Ольденбургского и самого автора дневника) на этот пост855.
Однако император не сразу согласился пойти навстречу предложению
Витте назначить расследование. По слухам, приведенным в дневнике
Тихомирова, Николай II сначала одобрил мнение Горемыкина, однако затем
Витте сумел его переубедить856. Богданович более подробно изложила
версию о том, как протекали колебания царя. В соответствии с пересказанной
ею версией, на следующий после совещания 17 февраля день министр
внутренних дел хотя и доложил императору записку, но все же сумел
убедить его не проводить расследование. Еще днем позже Николай II принял
Витте, который снова обратил внимание царя на свою записку. Во время
аудиенции министра финансов из Москвы пришла весть, что руководство
Московского университета исключило несколько десятков студентов, а один
студент застрелился во время обыска. «Все это подействовало на царя, –
заметила Богданович, – и он тут же решил, чтобы было сделано
расследование»857.

854
О существовавшем на момент рассматриваемых событий «тандеме» Витте – вел. кн.
Александр Михайлович и о политической направленности этой коалиции сообщает
Лукоянов. См.: Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в
конце XIX – начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист.
наук. С. 73–74.
855
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 46. Л. 22.
856
Там же. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 211 об.–212.
857
Богданович А.В. Указ. соч. С. 235.
 396

Еще более запутанной выглядела история с выбором лица,

ответственного за проведение расследования. Министр финансов, как
утверждала переданная Тихомировым молва, «мечтал», чтобы расследование
было поручено вел. кн. Константину Константиновичу858. 17 февраля С.Д.
Шереметев присутствовал на завтраке у вдовствующей императрицы в
Аничковом дворце. Когда разговор зашел об университетских делах, Мария
Федоровна сказала о передаче расследования вел. кн. Константину
Константиновичу как свершившемся факте. Через два дня Шереметев описал
в дневнике имевшую место в тот же день свою аудиенцию у императора в
Зимнем дворце. Царь сам завел речь о студенческой теме, когда все дела, с
которыми пришел к нему автор дневника, были уже обговорены. Шереметев
«высказал сожаление» по поводу затянувшейся правительственной
неопределенности, провоцировавшей «городские слухи», среди которых,
например, якобы состоявшееся назначение вел. кн. Константина
Константиновича руководителем расследования. Николай II засмеялся в
ответ. «Видно, – заметил Шереметев, – что самая мысль ему казалась
забавною». Император подивился, «откуда это берется», а также «отозвался о
сплетнях петербургских довольно резко». Затем он назвал «главную заботу»
ситуации – «возвратить молодежь к занятиям и разрешить дело». И тут
император произнес ключевые слова: «Я уже для этого назначил
Ванновского… Да, и это не секрет. Вы можете передавать всем и сказать, что
слышали это от меня!»
После аудиенции Шереметева не оставлял вопрос, почему же все-таки
«всегда осторожная» вдовствующая императрица указала на «лицо, о
котором, по-видимому, не думали». Он даже допустил чей-то злой умысел:
может быть, Марию Федоровну «подвели» те, которым, «очевидно,
хотелось» передать расследование в руки великого князя. Еще через четыре
дня Шереметев был у Победоносцева. Обер-прокурор говорил «тоном, не

858
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 212.
 397

сочувственным Ванновскому», и усматривал в решении назначить

расследование происки Витте. Со слов Горемыкина Победоносцев рассказал
Шереметеву, что на возражение министра внутренних дел по поводу
поручения расследования «особому лицу» царь якобы указал на
исключительную заинтересованность именно в таком решении вел. кн.
Ксении Александровны: «Ко мне с этим все сестра пристает»859.
Безотносительно того, насколько министр внутренних дел был искренен с
главой Синода, такая реплика Николая II вполне могла иметь место на самом
деле. Как показано выше, вдовствующая императрица фактически явилась
инициатором превращения студенческого дела в предмет высокой политики.
И, естественно, она вряд ли упускала возможности повлиять, в том числе
через дочь, на развитие этой истории.
Примерно в эти же дни Тихомиров записал в дневнике, что
приехавший из Петербурга Грингмут рассказал о ситуации в столице: «В
Питере чепуха препорядочная, министры видимо весьма распущены и во
взаимных интригах не очень-то думают о государственном интересе.
Положение Боголепова (а с ним и Зверева) очень натянутое. По-видимому,
этих “московских выскочек” все единодушно желают выпереть. Отсюда и
преувеличение значения студенческих беспорядков. Но раз положение дела
таково, как есть, то, пожалуй, назначение Ванновского составляет хороший
шаг». При этом «Боголепов, по-видимому, довольно ограниченный человек,
не годящийся в министры. Петербургских же условий он видимо абсолютно
не понимает. А Витте – всюду вмешивается, какой-то всеобщий министр».
Задача Витте в этой ситуации очевидна – «спихнуть Горемыкина и
Боголепова, на место Горемыкина стать самому, заместив финансы каким-
нибудь своим вассалом»860.

859
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 33, 36–37, 41, 40 об.
860
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 207–207 об., 210.
 398

Главная интрига начавшегося расследования (как и любой крупной

скандальной акции такого уровня) заключалась, конечно же, в тех кадровых
переменах, которые могли бы оказаться его результатами. Сначала над
антивиттевской партией нависла серьезная угроза. Скорые отставки
Горемыкина и Боголепова воспринимались общественным мнением как
вопрос решенный. Об этом 24 февраля сообщил в дневнике московский
городской голова Голицын. Через три дня он записал слух, что Минфин
возглавит «креатура» Витте, а сам он сменит Горемыкина. Автор дневника
посчитал приведенное мнение хотя и «маловероятным», но в то же время
небезосновательным. Желание министра финансов превратиться в «де-факто
первого министра» известно. Два министерства (под вторым Голицын
подразумевал ведомство путей сообщения во главе с лояльным Витте
Хилковым) ему уже подконтрольны. Если названная комбинация получится,
«тогда будет их три». Однако почти через две недели московский городской
голова передал в дневнике слова товарища управляющего Госбанком С.И.
Тимашева, что министр юстиции Муравьёв, «к сожалению», при таком
раскладе «имеет наиболее шансов» возглавить МВД861.
Несмотря на продолжавшиеся разговоры об уходе Горемыкина и
Боголепова, оба министра наперекор молве невозмутимо продолжали
работать. 12 марта Горемыкин принял Голицына и «целый час» обсуждал с
ним «отношения к губернскому земству». По свежим впечатлениям
московский городской голова записал в тот день в дневнике, что беседа
оказалась «длинной» и «умной». Сам же Горемыкин совсем не производил
впечатления «падающего министра»862.
По-видимому, именно в середине марта стало ясно, что в реальности
вопрос об отставке министра внутренних дел более не стоит на повестке дня.
21 марта Шереметев сообщил в дневнике о разговоре с посетившим его

861
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 20. Л. 443 об., 445 об.–446, 454 об.
862
Там же. Л. 455–455 об.
 399

Победоносцевым. Обер-прокурор выражал скептическое отношение к

Ванновскому и критиковал Витте. Из этого автор дневника заключил, что
глава Синода опять нашел общий язык со своей креатурой – министром
внутренних дел – на этот раз против министра финансов, в отставке которого
многие заинтересованы863. Думается, что на тот момент Победоносцев, тонко
чувствовавший конъюнктуру, уже уловил наметившийся перелом в
противостоянии обеих министерских партий. В противном случае он вряд ли
стал бы настолько «доверительным» в беседе с неколебимым приверженцем
Аничкова дворца.
Через два дня в письме к московскому генерал-губернатору вел. кн.
Сергею Александровичу обер-прокурор высказался еще более определенно.
По его словам, студенческое дело «раздули» «дамы в гостиных», а также
«дворцы», под которыми он подразумевал близких к Витте вел. кн.
Александра Михайловича с женой и вел. кн. Константина Константиновича.
Вокруг них «образовались целые очаги возмущения» действиями полиции.
Когда Ванновский начал расследование, министр юстиции «приставил к
нему прокуроров и следователей» для грамотного придания всему делу
нужного – дискредитировавшего полицию – направления. На последовавших
затем совещаниях «бедный» министр народного просвещения выглядел
«какою-то жертвою». Витте до того увлекся критикой Боголепова, что обер-
прокурор даже оказался вынужденным осадить главу Минфина.
Победоносцев, по собственному признанию, заметил, что собравшиеся «не
призваны производить суд над министрами»864. Зная о поддержке
московским генерал-губернатором его ставленника Боголепова, глава Синода
торопился представить себя в глазах великого князя чуть ли не
единственным защитником министра народного просвещения.

863
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 61.
864
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 459.
 400

Изменение ситуации в пользу антивиттевской партии было вызвано

крахом расчетов министра финансов на то, что объявленное и должным
образом преподнесенное общественному мнению, в том числе и
молодежному, решение о проведении расследования уже само собой
прекратит беспорядки. Во всяком случае, по свидетельству издателя «Нового
времени» Суворина, именно так мыслил себе Витте развитие ситуации со
студенческими волнениями после совещания 17 февраля865. Однако в
реальности все вышло иначе. Молодежное движение лишь набирало
обороты. Видя, что придуманный им сценарий провалился, министр
финансов попытался в очередной раз прикрыться коллегиальным
обсуждением текущего момента и инспирировал созыв нового совещания
министров – снова у Горемыкина. Однако, как отметила Боголепова, ни сам
глава Минфина, ни Куропаткин с министром юстиции Муравьёвым не
удостоили главу МВД повторным визитом. Собрались лишь четверо –
Горемыкин, Боголепов, Ермолов и Хилков. Хозяин квартиры, «по своему
обыкновению, мало высказывался». Хилков, «болтливый старичок»,
многословно призывал относиться к молодежи «сердечно и отечески». Ему
вторил, разве что «без лишних подробностей», Ермолов. На таком фоне
Боголепов даже не счел целесообразным вступать в серьезный разговор866.
По-видимому, министр финансов скоро пришел к выводу, что без
репрессивных мер студенческие беспорядки прекратить не удастся.
Подобный вывод ставил крест на идеологии записки, одобренной на первом
министерском совещании. Чтобы сохранить лицо, Витте должен был
аргументировать необходимость силовых мер в отношении бунтовавшей
молодежи и при этом не запятнать дух решений 17 февраля. Понятно, что для
столь деликатной задачи требовался не профанированный кулуарный
разговор отдельных министров, а встреча всех участников первого

865
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 323.
866
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 239–240.
 401

совещания. Такая встреча состоялась 17 марта, ровно через месяц после

представления министром финансов своей записки. По слухам, изложенным
через неделю в дневнике Суворина, Витте предложил чрезвычайно строго
наказать студентов, и даже Победоносцев, не выдержав, воскликнул: «Нет,
Сергей Юльевич, так нельзя»867.
Для оценки стремительно менявшейся расстановки сил в
противостоянии министерских партий чрезвычайно важно отметить, что на
следующий день император принял представителей лишь одной из них –
Горемыкина и Боголепова868. Во время аудиенции, сообщила позднее вдова
министра народного просвещения, Николай II расспросил ее мужа о
подробностях последнего совещания. Когда Боголепов передал высказанное
мнение, что беспорядки обрели «политический характер, только когда
разрослись», император с усмешкой прервал собеседника: «Должно быть, это
говорил министр финансов». Подтвердив предположение царя и назвав также
поддержавших Витте Муравьёва и Куропаткина, Боголепов высказал
собственный взгляд: «Не может быть никакого сомнения, что беспорядки
имели политическую подкладку с самого их возникновения». Николай II
призвал Боголепова «не смущаться противодействием публики и министров
и твердо и неуклонно следовать раз выбранному направлению»869. Такой
«односторонний» прием означал во всяком случае хотя бы уже то, что
император не рассматривал возможность отставок обоих министров.
Исключительно важную роль в развале виттевской партии и
дезавуировании подлинных намерений ее главы в глазах императора сыграли
вел. кн. Сергей Александрович и его жена – вел. кн. Елизавета Федоровна. 20
марта великая княгиня в письме к Николаю II затронула проблему
взаимоотношений императора с министрами. По ее словам, авторитет

867
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 323.
868
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 463.
869
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 241–242.
 402

Боголепова и Горемыкина «явно рухнул» именно из-за того, что император

нарушил должностную субординацию: «И студентов, и полицейских должны
судить собственные их руководители», – заметила вел. кн. Елизавета
Федоровна. Вместо этого самодержец поручил расследование «своему
судье», чем, во-первых, выразил недоверие главам ведомств народного
просвещения и внутренних дел, а во-вторых, придал работе Ванновского
«колоссальную значимость». Допущенной царем ошибкой сполна
воспользовался Витте, отнесенный автором письма к числу «самых толковых
и опаснейших министров». Он «вмешивается не в свое дело, чтобы завоевать
популярность», и при этом «не думает ни об императоре, ни о стране».
Великая княгиня призвала Николая II вести себя последовательно с
министрами: либо доверять им, либо в противном случае отправлять в
отставку, но только не подрывать авторитет министров «перед всем миром»,
что на самом деле и есть «революция сверху». Иначе министры и впредь
будут создавать лишь «беспорядок и путаницу», а также лгать, что и
происходит в настоящий момент870.
Московская великокняжеская чета способствовала также оправданию
перед лицом Николая II главного союзника Витте – министра юстиции
Муравьёва, который к концу марта дистанцировался от министра финансов.
Скорее всего, к этому времени глава Минюста окончательно счел интригу
Витте проигранной. 4 апреля Шереметев привел в дневнике (правда, без
ссылки на источник информации) слова, сказанные Муравьёвым. Министр
юстиции, признав невозможность «свалить Горемыкина», заявил, что «теперь
будет за него». А почти через три недели Витте в присутствии посетившего
его Шереметева «очень метко» высказывался о Муравьёве871. 25 марта
Суворин записал в дневнике, что Витте «не поладил» с Муравьёвым. Теперь,

870
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 456–457.
871
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 72, 86.
 403

заметил издатель «Нового времени», министр финансов «действует»

совместно с Плеве872. Этот комментарий помогает понять странную
информацию, приведенную в дневнике Голицына. 2 апреля московский
городской голова получил из Петербурга письмо от неназванного им лица. В
письме приводилось мнение «многих серьезных» столичных фигур,
оценивавших адресата как «подходящего кандидата» на место Боголепова и
требовавших от Голицына «безотлагательного ответа» на такое предложение.
По переданным московскому городскому голове неким «К.» (трудно понять,
был ли обладатель этого инициала автором письма или же еще одним
источником информации) «дополнительным сведениям», инициаторами
кадрового решения явились Плеве и Рихтер. Голицын стал ждать
дальнейших разъяснений, но никто больше так и не вышел на него. «Тревога,
– заметил он в дневнике через несколько дней, – была напрасная, если даже
непустая»873. Судя по упоминанию Голицыным фамилии государственного
секретаря, вероятнее всего, источником обращения к нему как раз и стал
новообразованный альянс Витте и Плеве.
Некоторые подробности событий февраля–марта и участия в них
министра юстиции вырисовываются из переписки московского генерал-
губернатора и его жены с Николаем II. 25 марта вел. кн. Сергей
Александрович в письме к брату, вел. кн. Павлу Александровичу, поведал об
ответе Николая II на послание вел. кн. Елизаветы Федоровны от 20 марта. В
нем император признался, что провести расследование событий 8 февраля
ему посоветовал в том числе и министр юстиции. Вел. кн. Сергей
Александрович выразил крайнее недоумение тем, как его протеже Муравьёв
смог допустить такую «ужасную ошибку» и «подпасть под влияние»
министра финансов. Великий князь подчеркнул, что «не ожидал» «подобной
вещи» от главы Минюста. Вел. кн. Елизавета Федоровна в ответном письме к

872
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 323.
873
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 20. Л. 471–471 об.; д. 21. Л. 6 об.
 404

Николаю II разделила недоумение мужа по поводу позиции, занятой

министром юстиции. Она предположила, что Муравьёв «увлекся идеей и не
предвидел ее плачевных результатов». Великая княгиня не смогла найти
иного объяснения поступка министра юстиции, который, по ее словам,
«всегда был честен и необычайно умен». Вел. кн. Елизавета Федоровна
посчитала уступку ему со стороны царя именно результатом воздействия
того впечатления, которое производил всегда министр юстиции на
окружавших. Великая княгиня воздержалась от критики в его адрес и даже
выразила убеждение, что Муравьёв «теперь, должно быть, в отчаянии»874.
«Реабилитация» Муравьёва протекала следующим образом. 31 марта
вел. кн. Сергей Александрович поделился с вел. кн. Павлом
Александровичем столичными новостями, привезенными посетившим
Петербург управляющим канцелярией московского генерал-губернатора В.К.
Истоминым. Со слов Истомина выходило, что министр юстиции «временно
потерял равновесие». Великий князь выразил надежду, что Муравьёв
«вернется», и подтвердил, что по-прежнему верит министру. 7 апреля
Николай II отправил из Царского Села в Москву вел. кн. Сергею
Александровичу примечательное письмо. Это послание императора обращает
на себя внимание хотя бы уже потому, что оно было послано не обычным
способом – через фельдъегеря. Царь вручил его министру юстиции
Муравьёву, а в самом письме объяснил, почему решил воспользоваться такой
оказией. Николай II откровенно признался дяде, что в студенческой истории
его более всего задел «ясно обнаружившийся разлад между господами, у
власти стоящими», и что из произошедшего он извлек «очень полезный
урок» на будущее. Министру же юстиции отводилась исключительно
доверительная миссия – выступить обстоятельным передатчиком царского
мнения о «разладе» в правительстве и одновременно интерпретатором-

874
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 458, 460.
 405

очевидцем случившегося министерского конфликта. «Поговори и расспроси

Муравьёва», – советовал император дяде. Через два дня вел. кн. Сергей
Александрович в ответном письме восторженно поблагодарил племянника за
эти слова и сообщил о долгом, продлившемся «почти целый день» разговоре
с Муравьёвым. По-видимому, министру юстиции пришлось изрядно
постараться, чтобы объяснить занятую им в ситуации «разлада» позицию.
Похоже, ему это удалось: «Было бурно – кончилось мирно!» – подытожил
великий князь слова о состоявшемся между ними обмене мнениями875. Под
«отступничеством» Муравьёва подводилась черта – министр юстиции был
прощен и императором, и своим покровителем – московским генерал-
губернатором.
Следующим «беглецом» из партии Витте стал Ермолов. 2 апреля
чиновник особых поручений при МВД Романченко сообщил Богданович, что
в последние дни министры «по нескольку раз» принимались императором,
причем даже и не только в закрепленные за каждым из них дни. По
информации собеседника генеральши, 31 марта министры дважды
собирались у Горемыкина. Витте по-прежнему настаивал на отсутствии у
беспорядков «политической подкладки». Зато министр земледелия и
государственных имуществ «прямо перешел на сторону Горемыки» и заявил
о «политическом характере» студенческих волнений876. Еще одним
примечательным событием, случившимся в тот день на совещаниях у
Горемыкина и описанным в дневнике Шереметева, явилась «стычка» между
главой МВД и Ванновским. Министр внутренних дел «возвысил голос»,
заявив, что отказывается верить фактам, собранным проводившим
расследование генералом. Последний «смолчал». Затем оба «совместно»
имели аудиенцию у императора, после которой Ванновский посчитал
проигранным свое дело. Через три недели в беседе с Шереметевым

875
Там же. С. 463, 465–466.
876
Богданович А.В. Указ. соч. С. 244.
 406

Ванновский заметил собеседнику, что во время этого совместного с главой

МВД визита к Николаю II царское доверие было выказано не ему, а
Горемыкину. И произошло это, несомненно, благодаря усилиям обер-
прокурора и московского генерал-губернатора877. В начале мая Хилков
рассказал генералу Кирееву еще одну деталь этой «стычки». Ванновский, по
словам министра путей сообщения, выглядел не таким уж и беззубым.
Генерал ответил Горемыкину, что многое из называемого «революционной
пропагандой» делается «агентами-провокаторами» в полиции. Но на
аудиенции после произнесенных Ванновским заверений в правдивости его
слов и последовавших затем резких выпадов Горемыкина у генерала
«навернулись слезы». Видя все это, император «с отчаянием» обратился к
обоим: «Кому же, кому мне верить?!»878
Но главным результатом совещаний 31 марта стала подготовка
правительственного сообщения. Его появление явилось результатом большой
организационной работы, проделанной вел. кн. Сергеем Александровичем. В
конце марта командированный им в столицу Истомин встречался с
Горемыкиным и Боголеповым, а затем был принят Николаем II. Судя по
всему, миссия Истомина удалась – у него, как отметил в дневнике вел. кн.
Сергей Александрович, состоялся «замечательный разговор» с императором,
и был обещан выпуск правительственного сообщения879. Опубликованный 2
апреля в «Правительственном вестнике» документ можно считать
идеологической победой антивиттевской партии. Студенческое движение
называлось в нем «политическим». Вместе с тем власть великодушно
выражала готовность проявить «снисхождение» к исключенным за участие в

877
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 72, 86–87.
878
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 235.
879
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 463.
 407

беспорядках из учебных заведений, но «отрезвившимся от заблуждений, в

которые они были вовлечены по юношескому неведению и неопытности»880.
Противники Витте выглядели победителями. Пошла молва о мощной
группе их поддержки. Руководитель Минфина, видимо, для того, чтобы хоть
как-то объяснить крах собственной интриги, и сам начал активно
распространять такое мнение. 29 марта вел. кн. Константин Константинович
виделся с Витте и записал в дневнике, что министр финансов своими
оппонентами назвал Победоносцева, «всем старающегося ему подслужиться»
Горемыкина, а также Боголепова. Им, по мнению министра финансов,
удалось обратить на свою сторону московского генерал-губернатора,
который «то и дело» шлет из первопрестольной «зажигательные письма»881.
Состоялись консультации между вел. кн. Сергеем Александровичем и
министром внутренних дел, который прежде никогда не был близок к дяде
императора. Со слов Истомина великий князь записал в дневнике, что с
начала беспорядков Горемыкин только и мог полагаться на его донесения882.
Безусловно, не стоит преувеличивать значение подобного сотрудничества
вел. кн. Сергея Александровича и Горемыкина. Их союз явился
исключительно вынужденной комбинацией для противодействия министру
финансов. Спустя всего лишь два месяца от этого союза не осталось и следа.
1 июня Варженевский в письме к Шереметеву сообщил, что Истомин
«мрачен», также, «по-видимому», «недоволен» «всесильный его принципал»
(то есть вел. кн. Сергей Александрович). Московский генерал-губернатор
«ожидал падения Горемыки», но этого не произошло, и министр внутренних
дел «продолжает процветать во всей своей прелести»883.

880
Правительственный вестник. 2 апреля 1899.
881
Константин Константинович, великий князь. Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма.
С. 256.
882
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 463.
883
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 235. Л. 66 об.–67.
 408

О персональном составе прогоремыкинского альянса высказывались

самые разные версии. Генерал Киреев в одной из апрельских дневниковых
записей отметил, что министр внутренних дел «держится именно тем, что
уверяет государя, что он его чуть не ежедневно спасает». В том же самом, по
словам Киреева, Горемыкин уверял и дворцового коменданта Гессе884.
3 апреля Шереметев набросал список лиц, поддерживавших, по его
мнению, Горемыкина. Среди них он назвал Победоносцева, вел. кн. Сергея
Александровича и вел. кн. Елизавету Федоровну, императрицу Александру
Федоровну, Боголепова, Гессе, Истомина и редактора «Московских
ведомостей» Грингмута. Все они объединились на почве поддержки
министра внутренних дел, «почуяв опасность в лице Витте»885. А на
следующий день Шереметев назвал в дневнике «правительственное
сообщение» от 2 апреля «ловким приемом» министра внутренних дел и его
сотрудников – ходом, призванным «парализовать» расследование
Ванновского. «Теперь полное торжество Горемыкина и Боголепова», –
заключил автор дневника886.
В начале апреля бывший нижегородский губернатор, а теперь сенатор
Баранов сказал Богданович, что обер-прокурор «более чем когда-либо» с
министром внутренних дел «ладит»: Горемыкин «по известным дням»
наведывается к Победоносцеву «за приказаниями». А через две недели
Богданович привела в дневнике слух, принесенный одной из ее собеседниц,
что Горемыкин теперь «более в силе, чем когда-либо», в то время как с Витте
император обсуждает исключительно финансовые дела, «не затрагивает с
ним других вопросов»887. О поддержке руководителя МВД главой Синода со
слов издателя «Санкт-Петербургских ведомостей» Ухтомского сделал в мае

884
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 231 об.–232.
885
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 70.
886
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 464.
887
РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 280. Л, 56, 71 об.
 409

дневниковую запись и Киреев. Журналист «твердо» заявил генералу, что

обер-прокурор и министр внутренних дел – «едино». Более того, Ухтомский
рассказал о ночных встречах Горемыкина и Победоносцева, на которых «они
все “стряпают”, все свои злоумышления и козни»888.
Анализируя пересуды о влиятельности антивиттевской «партии»,
нельзя не заметить того, что негативно к ней настроенные наблюдатели
демонизировали именно Горемыкина, в то время как Боголепова всерьез не
воспринимали. Вел. кн. Ксения Александровна 3 апреля в письме к брату,
цесаревичу Георгию Александровичу, в Абастуман назвала оппонентов
Витте «колпаками во главе с Боголеповым»889. А 22 апреля московский
городской голова Голицын заметил в дневнике, что министр народного
просвещения и его «присные» «налгали», пытаясь выставить беспорядки
политическим протестом890.
Однако Витте не собирался капитулировать. Наблюдатели были далеки
от того, чтобы ставить крест на политическом будущем самого Витте. При
сохранявшейся несформулированности императорской позиции в отношении
студенческой истории предсказания относительно перспектив министра
финансов оказывались самыми неожиданными. Например, издатель «Нового
времени» Суворин в письме к одному из своих корреспондентов высказался
31 марта в адрес Витте: «Первый министр нарождается»891. 7 апреля вел. кн.
Ксения Александровна сообщила в дневнике, что в тот день ее муж посетил
министра финансов892. Не исключено, что последний в отсутствие
находившейся с 11 марта893 в Дании Марии Федоровны решил придать

888
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 234 об.
889
ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 181. Л. 53 об.
890
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 21. Л. 13.
891
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 328.
892
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 12. Л. 204 об.
893
Об отъезде вдовствующей императрицы в Данию записал в тот день в дневнике
Николай II. См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 463.
 410

новый импульс своим связям с другими представителями императорского

дома и попытался заручиться поддержкой вел. кн. Александра Михайловича.
У Тихомирова в дневниковой записи за 10 апреля рассказано, что
Москву посетил «виттевский сателлит» – чиновник Министерства финансов
М.М. Федоров. Витте намерен развивать «атаку» на министра внутренних
дел, для чего ему нужны люди. В Петербурге не нашлось желающих
выступить против Горемыкина на его стороне. Тогда-то и было решено
направить в Москву Федорова со специальной миссией. В первопрестольной
посланец Витте назвал Горемыкина «вредным человеком». По словам
Федорова, «низвержение» такого министра – «дело патриотическое». И (что,
разумеется, не говорилось, но было ясно любому) хорошо финансируемое
«распорядителем денег русских». Но Федорову не удалось привлечь на
сторону Витте заметных москвичей. «Наши министры», подвел Тихомиров
итог рассказу о миссии Федорова, «на ножах между собою», подобная
«безобразная борьба» до сих пор была неведома России. А почти через
неделю Тихомиров занес в дневник сведения, которые на протяжении двух
предыдущих дней сообщал ему близкий к Витте И.Я. Павловский. По словам
Павловского, министр финансов лично признался ему в том, что Горемыкин
его «съел» и к тому же «завладел доверием государя». Для этого глава МВД
якобы употребил «негодные средства», например, «запугивание» Николая II
революцией. Павловский также поделился с Тихомировым грезами Витте о
должности «министра-президента», который был бы ответственен лишь
перед императором, а остальных министров «назна[ча]л себе сам»894.
13 апреля, в Страстной вторник, в Петербург из Дании вернулась
вдовствующая императрица. Об этом и о том, что с матерью «о стольком
хочется всегда говорить», радостно написала вел. кн. Ксения Александровна
цесаревичу Георгию Александровичу в Великую Субботу 17 апреля. Через
четыре дня общения с Марией Федоровной в суждениях великой княгини

894
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 239 об.–240, 242–243.
 411

появились адресные уничижительные оценки. «Горемыкин, – припечатывала

она министра внутренних дел, – это такая гадость, и все, что он делает, –
просто свинство! Он самый что ни на есть нигилист, и во всех этих грустных
историях со студентами он играет самую отвратительную роль!»895
В отличие от дочери, мать, моментально оценив произошедшие в ее
отсутствие политические перемены и признав поражение поддерживавшейся
ею виттевской партии, в сложившейся ситуации сочла наиболее уместным
для себя ходом на какое-то время демонстративно отойти в тень. 18 апреля
после пасхального приема в Аничковом дворце вдовствующая императрица
«шепнула» Шереметеву: «А господин Горемыкин не явился поздравить меня
– тем лучше!»896 На следующий день в письме к сыну в Абастуман она
сообщила о стремлении Горемыкина доказать правомерность оценки
студенческих беспорядков как изначально политических. Между тем сама
Мария Федоровна считала, что сразу после 8 февраля «это было не так»,
политизация волнений произошла «искусственно» из-за «глупейших мер» –
например, после высылок по преимуществу «совершенно невиновных»
учащихся. Массовым недовольством студентов сполна воспользовались
социалисты и другие антиправительственные элементы, которые не
заинтересованы в расследовании Ванновского. Таким образом, их интересы
удивительным образом совпали с интересами Горемыкина,
препятствовавшего генералу. Ванновский, по словам вдовствующей
императрицы, «великолепно справился с порученным ему делом и все
разобрал по справедливости», «доказал, что полиция действовала плохо».
Потому-то, скорее всего, «его огромный труд пропадет зря», ибо Горемыкина
и его сторонников «не устраивает выявление всей правды», особенно они не
заинтересованы в придании огласке просчетов полиции. Мария Федоровна
признавалась сыну, что ей «вдвойне, втройне больно видеть», что император

895
Там же. Ф. 675. Оп. 1. Д. 181. Л. 59 об.–60.
896
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 83.
 412

«слышит лишь то, что исходит из уст» министра внутренних дел. Ведь тот
выставляет царю «все иначе»897.
14 мая Тихомиров виделся с сестрой генерала Киреева Новиковой.
Собеседница автора дневника посетила вдовствующую императрицу и нашла
ее, «конечно, уже немножко на втором плане». Со слов Новиковой, Мария
Федоровна «недовольна ходом дел», причем даже обронила такую фразу: «У
моего мужа было все спокойно и благополучно»898.
Наверное, в тот момент вдовствующая императрица отступила еще и
потому, что не чувствовала за собой силы – во всяком случае, пока не
улягутся страсти от столкновений министерских партий – снова оказывать
воздействие на Николая II. Поэтому ее просьбы к сыну были минимальными,
– но даже их император не торопился исполнять, если придерживался иной
точки зрения. 24 апреля Ванновский рассказал Шереметеву, что подал царю
записку о результатах расследования, но тот его еще не принял. Генерал
особо отметил, что Мария Федоровна «очень тревожна и огорчена» таким
невниманием сына к результатам работы Ванновского. Она, по словам
генерала, обещала посодействовать его аудиенции. Однако, «по-видимому, у
нее нет влияния», так как никакой реакции от царя пока не поступило.
Правда, уже через месяц вдовствующая императрица снова начала
активно вмешиваться в политику. 20 мая член Государственного совета Н.С.
Абаза рассказал Шереметеву о будто бы имевшем место приеме
вдовствующей императрицей министра народного просвещения. Собеседник
автора дневника подчеркнул, что Мария Федоровна говорила с Боголеповым
«долго» и «очень укоризненно». Абаза также сообщил, что император
«наконец» соизволил принять Ванновского899. Но первые шаги хозяйки
Аничкова дворца к восстановлению ее прежней влиятельности были

897
ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 51. Л. 3–5 об.
898
Там же. Ф. 634. Оп. 1. Д. 7. Л. 8 об.
899
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5045. Л. 86, 99.
 413

замечены не всеми. По свидетельству, занесенному в дневник вел. кн.

Ксенией Александровной, 21 мая Клейгельс «наговорил» вдовствующей
императрице «всякий вздор насчет студенческих беспорядков», выставляя в
неприглядном свете Витте. Великая княгиня расценила такое поведение
градоначальника как результат его зависимости от Горемыкина, который
Клейгельса «держит всего в руках и не дает ему пикнуть»900. Думается, что
дочь не совсем точно проинтерпретировала этот выпад градоначальника в
адрес матери. Клейгельс действительно был подконтролен Горемыкину, и
именно поэтому дерзким «вздором» он должен был продемонстрировать
Марии Федоровне отношение к ней своего «патрона». Более того, по
свидетельству бывшего государственного секретаря Половцова, Горемыкин
не просто проигнорировал тот факт, что результаты расследования
Ванновского явились для Клейгельса «тяжким обвинением». Глава МВД
даже представил градоначальника к награждению901. Горемыкин, похоже,
хотел таким образом отомстить вдовствующей императрице,
воспринимавшейся им в качестве главного и наиболее серьезного
противника, и заодно указать Марии Федоровне на ее действительное, как
ему казалось на тот момент, место накануне выхода официального
сообщения, призванного закрыть студенческое дело.
И антиземская записка Витте, и проземский ответ ему Горемыкина
идеально вписались в интриги их авторов друг против друга в рамках
студенческой истории. Несмотря на то, что записка министра финансов
появилась почти за два месяца до событий 8 февраля, она была «услышана»
именно после того, как Витте начал выставлять себя центром притяжения
всех либеральных сил. Не исключено, что министру стали припоминать его
записку именно из-за очевидного смыслового диссонанса, когда

900
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 13. Л. 31–31 об.
901
Из дневника А.А. Половцова. С. 121.
 414

последовательный противник земства вдруг в одночасье превратился в ярого

поборника либерального отношения к студентам.
26 февраля Тихомиров изложил в дневнике впечатления от
прочитанной им виттевской записки. По словам журналиста, ее автором
называли придерживавшегося либеральных взглядов приват-доцента из
Ярославля М.А. Липинского, якобы получившего за свой труд 5000 рублей.
Главную мысль записки – о несовместимости земства с самодержавием –
Тихомиров назвал «неверной и зловредной». «Иуда-либерал»
аргументировал ее «довольно софистически и, в сущности, поверхностно, но
бойко и шарлатанисто». В результате скомпрометированным оказалось
«более самодержавие, нежели самоуправление». «Трудное состояние голов в
правительстве», – сетовал по поводу записки Тихомиров. Эти головы, как
заметил автор дневника, теперь «мельче даже разных журналистов да
“приват-доцентов”». Более того, вывод записки не состыковывался с ее
началом. Заявив о необходимости покончить с «народным
представительством» (то есть с земством) «как-де началом
конституционным», Витте потребовал создать «местные правительственные
учреждения с представителями от населения»902.
Как и у Витте, только с точностью до наоборот, записка Горемыкина,
откровенно пропагандировавшая земское начало во внутриполитическом
устройстве империи, явно противоречила охранительной позиции, занятой ее
автором в студенческой истории. Любопытно то, что эта смысловая
нестыковка приковала к себе гораздо большее внимание, нежели
несовпадение программы антиземской записки Витте с взятой им на себя
ролью в студенческом деле. Особенно, конечно, оживились лица, в силу
разных причин поддерживавшие Витте. 9 апреля Голенищев-Кутузов
написал Шереметеву, что ознакомился с запиской министра финансов и
«ответом» на нее министра внутренних дел. «Какое страстное! Какое

902
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 212 об.–213.
 415

бесцеремонное отношение к истории!» – эмоционально отреагировал автор

письма на аргументацию Горемыкина и выразил надежду, что Витте «не
останется в долгу и ответит на этот ответ подобающим образом»903. А 13
апреля уже сам Шереметев назвал в дневнике горемыкинскую записку
«ловким» ходом, чуть ли не «приемом заговорщика» – «задабривать земство»
именно «теперь», после студенческой истории. Однако, по мнению автора
дневника, этот шаг министра внутренних дел явился одновременно и его
«крупной ошибкой». По сути, он оказался заложником собственной же
интриги: верховная власть в сложившейся ситуации должна либо пойти на
анонсированный в записке Горемыкина либеральный поворот, либо
избавиться от ретивого министра904.
Вот на таком фоне 26 апреля по указанию императора у обер-
прокурора состоялось посвященное земской школе совещание министров. На
нем присутствовали все главные лица внутриправительственного конфликта
– Боголепов, Витте, Горемыкин и, разумеется, сам Победоносцев. Подробное
описание этого совещания содержится в письме обер-прокурора к
Рачинскому. О нем говорится и в воспоминаниях Боголеповой, правда, здесь
встреча министров ошибочно датирована летом 1899 г. При сопоставлении
обоих источников возникают два совершенно непохожих образа Боголепова:
в них абсолютно по-разному изображается восприятие его другими
участниками совещания.
По словам мемуаристки, незадолго до совещания Витте туманно
очертил ее мужу предмет предстоящего разговора. Министр финансов указал
на несоответствие размеров земских сборов платежеспособности населения.
По мнению Витте, расходы земств можно было бы сократить – в том числе и
за счет передачи начального образования из компетенции земства в ведение
государства. Боголепов заподозрил Витте в том, что тот намерен в угоду

903
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 412. Л. 38 об.
904
Там же. Д. 5045. Л. 80.
 416

Победоносцеву переподчинить земские школы духовному ведомству, и

выступил резко против такого шага. Министр финансов поспешил
разубедить собеседника, заявил о своем недоверии Победоносцеву и
подчеркнул, что ему все равно, «будут ли отобранные у земства школы
церковно-приходскими или министерскими, лишь бы они были
государственными»905.
Совещание началось с того, что Боголепов завел, как выразился
Победоносцев, «уклончивую речь», из которой следовало, что в целом
земские школы находятся «под надзором» его министерства. Вместе с тем
министр народного просвещения подчеркнул, что его положение в
настоящий момент «крайне трудное». Прежнее руководство ведомства
ничего не предприняло в отношении земского образования. Теперь же по
причине «всеобщего возбуждения в обществе» не самый благоприятный
момент браться за преобразования. Как наиболее желательное Боголепов
назвал такое положение дел, при котором земству вменялось бы «попечение
об устройстве материальной части», в то время как учительские кадры
оставались бы «на содержании казны и в ведении министерства».
Иначе смотрел на вопрос о финансировании земских школ Горемыкин.
Устоявшуюся практику он назвал невозможной, напомнив, что еще два года
назад специальное совещание рассматривало вопрос о необходимости
ограничить земское обложение, причем соответствующие пометки были
сделаны царем на докладе главы МВД. Однако тогда решительным
противником каких бы то ни было перемен выступил прежний министр
народного просвещения Делянов, и «школьный вопрос обошли, отложив до
более благоприятного времени». Такое время, по мысли руководителя МВД,
наступило, и для оперативного управления школами можно на губернском
уровне создать специальные советы из «представителей всех ведомств,
имеющих школы», под руководством достойных представителей

905
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 276–277.
 417

учительской корпорации. Услышав резкое возражение Победоносцева, что

подобная конструкция «послужила бы лишь источником новых пререканий»,
Горемыкин не стал упорствовать, но указал на допустимость «другого
устройства»906.
Если исходить из представления о том, что Горемыкин, Боголепов и
Победоносцев принадлежали к одной внутриправительственной коалиции, то
в присутствии их общего оппонента Витте они должны были хотя бы как-то
придерживаться некоторой согласованной позиции. Но этого не случилось.
Напротив, и у Боголепова, и у Горемыкина налицо узковедомственный
подход и нежелание конфликтовать – при очевидном отсутствии всякого
стремления учитывать интересы компаньона по антивиттевской коалиции.
Заметно и негативное отношение к обоим Победоносцева.
Далее министр внутренних принялся обсуждать с министром финансов
конкретные механизмы ограничения земского обложения. Однако
Победоносцев как организатор совещания не дал Горемыкину и Витте увести
разговор в сторону от вопроса, который собственно и интересовал его более
всего. Глава Синода заговорил о необходимости передать надзор за
«безгранично умножаемыми» школами в ведение Министерства народного
просвещения. Однако желаемого эффекта Победоносцев, по-видимому, здесь
так и не достиг. Рассказ о том, как дальше пошел обмен мнениями, автор
письма предварил симптоматичным замечанием, что «трудно разъяснить
людям школьное дело, о коем они имеют лишь абстрактное понятие».
Причем из пересказа Победоносцева однозначно следовало, что наиболее
«абстрактное понятие» было как раз у министра народного просвещения.
Боголепов в передаче Победоносцева все твердил о том, что у его ведомства,
а также у земства наиболее богатый опыт в деле школьного образования, что
окружная система управления народным образованием «единственно
практичная», а «министерские школы – верх совершенства». Сам же

906
ОР РНБ. Ф. 631. Д. 106. Л. 148–148 об.
 418

Победоносцев, по его собственному признанию, пытался донести до своих

собеседников мысль о том, что школьное дело в земском исполнении
изначально «сошло со своей законной почвы и перешло в бесконтрольное
ведение земств». И виновато в таком положении именно Министерство
народного просвещения, которое «вместо живой деятельности и общения с
людьми ушло в канцелярию и в бумагу». Боголепов в свою очередь и не
пытался убедить собравшихся в обратном или хотя бы как-то защитить свое
ведомство от едких инвектив Победоносцева. Министр лишь повторял, что
если уж прежде ситуация не была исправлена, то теперь «лучше оставить
существующее без крутой ломки», действовать постепенно – «отдельными
мерами». Однако какими именно «отдельными мерами», Боголепов так и не
конкретизировал. На прозвучавшее на совещании предложение остановить
распространение земских школ он отреагировал в сугубо ведомственном
ключе – дескать, в случае каких-либо ограничений деятельности земских
учебных заведений его министерству придется заняться устройством
народных школ «на казенные средства».
Подобное, казалось бы, совершенно естественное понимание
министром народного просвещения собственной миссии встретило резкое
возражение со стороны остальных участников совещания. Гости
Победоносцева в один голос заявили о недопустимости каких-либо шагов
«без участия и содействия местного населения». «И кем вы будете
орудовать? – спрашивали все Боголепова. – Вашими инспекторами? Да
подумайте, чего вам будет стоить устройство. Какие деньги возьмут с вас за
землю и за все прочее». Главе Министерства народного просвещения
назидательно объясняли, что в случае, если он обратится с просьбой о
финансировании подобного начинания в Государственный совет, его не
поддержат именно из-за «дороговизны» и при этом еще укажут как на
пример, достойный для подражания, на весьма скромные суммы,
отпускаемые церковно-приходским школам.
 419

На фоне сведения всей полемики к сугубо меркантильной стороне

вопроса Витте – непонятно, с каким смыслом, – бросил Боголепову: «Надо
действовать, пока еще время. Пропустите еще десять лет и тогда не
справитесь со школами».
Участники совещания, по словам Победоносцева, «ни до чего не
договорились», но решили собраться еще раз – «обдумать и рассудить уже
раздельно и положительно». При этом обер-прокурор не упустил
возможности в самых последних словах своего письма еще раз поддеть
Боголепова, назвав его «человеком бессильным, нервно расслабленным», от
которого невозможно ожидать «крепкой меры». Под стать министру и его
товарищ Н.А. Зверев: «Оба они, очевидно, не прикасались к земле, а всю
жизненную силу почерпали лишь в кабинетах и канцеляриях»907.
В изображении вдовы Боголепова ее муж вел себя на совещании совсем
иначе. Он выразил четкую позицию, что школа «должна быть в руках
правительства», а потому надлежит увеличить финансирование как
министерских, так и церковно-приходских школ. Земские сборы, конечно,
должны соответствовать платежеспособности народа, но вместе с тем
неправильно «раздражать местные общества лишением их тех прав,
которыми они обладают более тридцати лет». Именно из-за «упорного
сопротивления» министра народного просвещения у Витте не получилась
интрига, в подготовке которой его заподозрила мемуаристка. Эта интрига, по
ее мнению, заключалась в том, чтобы «подставить ножку» Боголепову и
Победоносцеву. В случае принятия совещанием какого-либо конкретного
решения министр финансов стал бы распускать слухи, дескать, земским
школам поменяли ведомственную принадлежность «по настоянию» обоих
этих «ретроградов»908.

907
Там же. Л. 148 об.–149 об.
908
Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. С. 277–278.
 420

Понятно, что участники совещания не питали иллюзий относительно

подлинного отношения друг к другу. Возможно, именно поэтому они и не
захотели (особенно тогда, когда ни одна из группировок не одержала
однозначной победы) поменять жанр встречи – превратить ее из дежурного
административного события в политическое действо. Однако подчеркнутая
аполитичность совещания вовсе не означала отказа от взаимных поддевок.
При внимательном взгляде становится заметным общее негативное
отношение участников встречи к министру народного просвещения. Это то
общее, что в равной степени чувствуется в обоих описаниях. Причем
Боголепова именно даже не столько критиковали за что-то, сказанное им.
Его, скорее, порицали за нечто, остававшееся за пределами этого совещания.
Это нечто не называлось вслух, но все собравшиеся были о нем
осведомлены. Более того, главным затравщиком уязвлений Боголепова стал
причислявшийся к антивиттевской группировке Победоносцев. На фоне
такой коллективной травли министра народного просвещения Горемыкин
вообще предпочел самоустраниться, а Витте и подавно не произнес ничего
запоминающегося, кроме загадочного пожелания Боголепову не упустить
время.
Совещание можно считать своего рода маркером произошедших на
протяжении апреля 1899 г. перемен. Старые связанности и разделительные
барьеры выглядели практически размытыми, а оправдывавшие их поводы –
исчерпанными. Какие-то новые комбинации были возможны лишь при ином
составе ключевых министров. Никаких внутриправительственных коалиций
к концу апреля уже не существовало. Взаимная вражда главных оппонентов,
естественно, никуда не исчезла, но аранжировавшие ее межличностные
альянсы исчезли. На этом фоне мишенью для общих нападок стал Боголепов,
спровоцировавший своих коллег по правительству именно тем, что
продемонстрировал перед ними собственную должностную слабость. (Если,
конечно, посчитать описание Победоносцева более адекватным тому, как в
 421

действительности протекало совещание, и увидеть в оценках Боголеповой

результат естественного желания выставить мужа в благоприятном свете.)
Совещание лишний раз продемонстрировало, что Горемыкин отнюдь
не переиграл Витте. Вопрос об отставке министра внутренних дел просто
утратил актуальность, но не был снят полностью. И первая «черная метка»
была послана Горемыкину уже через месяц после совещания 26 апреля. По
свидетельству Богданович, текст напечатанного 25 мая в
«Правительственном вестнике» официального сообщения об итогах работы
комиссии Ванновского был подготовлен Победоносцевым «без ведома»
главы МВД, с которым более «не считаются»909. Официальное сообщение
хотя и отмечало использование полицией нагаек «без особой
необходимости» и фиксировало ее «неумелые и несоответственные
предварительные распоряжения», но фактически этим и ограничивало
критику в адрес власти910.
То есть по итогам студенческого дела антивиттевская партия и ее лидер
Горемыкин одержали убедительную победу. Однако министр внутренних
дел, явно переоценив прочность собственного положения, утратил ощущение
реальности. Выиграв у Витте студенческое дело, он проиграл ему
идеологическую схватку по поводу земства. К тому же ставший, по сути,
первым в царствование Николая II политическим кризисом раскол в
правительстве из-за молодежных волнений, приподняв Горемыкина, не
привел к падению Витте. Равно как и не дал повода говорить о
неколебимости рядов победившей партии и рассчитывать на дальнейшую
верность главе МВД выступивших на его стороне. В начале июня Половцов,
отмечая в дневнике, что «междоусобная война» министров разрослась до
«громадных размеров», констатировал стремительное ослабление
Горемыкина. Ему, по словам Половцова, отказали в поддержке «самые

909
Богданович А.В. Указ. соч. С. 248–249.
910
Правительственный вестник. 25 мая 1899.
 422

горячие его приверженцы» и даже стали наносить ему пощечины. Сам же

министр внутренних дел озабочен лишь «сохранением казенной
квартиры»911. Поэтому отставка Горемыкина, несколько оттянутая его
успехом в противостоянии виттевской партии во время беспорядков в
учебных заведениях империи, все же состоялась. А выбор в качестве его
преемника удобного практически для всех Сипягина означал приглашение к
прекращению внутриправительственных войн и интриг между членами
императорской фамилии.

4.2. Внутридинастические кризисы 1899 и 1900 годов912

На фоне вспыхнувшего в 1899 г. конфликта между двумя
правительственными партиями произошло событие, которое не имело к
этому конфликту прямого отношения, но которое оказало существенное
влияние на императора и принятые им кадровые решения. Этим событием
стала смерть наследника цесаревича Георгия, передача наследных прав
младшему царскому брату Михаилу и – главное – та специфическая
атмосфера внутри императорской фамилии, которая сложилась вокруг этого,
казалось бы, заурядного – с точки зрения его прописывания в Основных
законах Российской империи – события. Другое аналогичное событие
произошло примерно через полтора года, когда Николай II тяжело заболел
тифом в Ливадии и находился при смерти. Императрица в это время была
беременной, и возник вопрос о том, кто в случае кончины императора будет
наследовать. На этот счет в законодательстве имелись определенные
указания, но на практике события развивались непредсказуемым образом.
Оба этих события поэтому можно назвать внутридинастическими кризисами.

911
Половцов А.А. Указ. соч. С. 236.
912
При подготовке данного параграфа использована следующая работа автора: Андреев
Д.А. «Наследник, но не цесаревич» // Родина. 2011. № 7. С. 44–48.
 423

Внутридинастический кризис 1899 г. практически не отражен в

историографии. Лишь конспективно его касается В.М. Хрусталёв в
монографии, посвященной младшему брату Николая II Михаилу.
Исследователь отмечает, что после кончины 28 июня 1899 г. цесаревича
Георгия, являвшегося наследником из-за отсутствия у Николая II
собственного сына, следующему брату – Михаилу – не были даны титулы ни
цесаревича, ни (поначалу) даже наследника. Подобная «юридическая
коллизия» породила «трения в императорской фамилии». В подтверждение
автор приводит высказывания вел. кн. Константина Константиновича, вел.
кн. Ксении Александровны, вдовствующей императрицы Марии Федоровны,
а также А.А. Мосолова и С.Ю. Витте913. Между тем история, произошедшая
летом 1899 г., вышла далеко за рамки простого внутридинастического казуса,
а потому заслуживает детальной реконструкции и интерпретации.
Начать здесь следует издалека. В изданном в 1797 г. Павлом I
Учреждении об императорской фамилии утверждался титул «наследник,
цесаревич, великий князь и императорское высочество» (параграф 30). При
этом говорилось (параграф 31): «Титул наследника, цесаревича, великого
князя и императорского высочества принадлежит одному объявленному
всенародно престола наследнику». К параграфу 30 имелось примечание, где
конкретизировалось: «Титул цесаревича всегда соединен с тою особою,
которая действительно в то время наследником престола назначена»914.
Впоследствии оба параграфа вошли в Основные государственные законы под
номерами соответственно статей 100 и 101. Но при этом примечание к
параграфу 30 Учреждения об императорской фамилии было опущено915.
Видимо, потому, что позднее (в 1799 г.) Павел издал Манифест о

913
Хрусталёв В.М. Великий князь Михаил Александрович. М., 2008. С. 90–93.
914
ПСЗ. Собрание первое. Т. 24. № 17906. 5 апреля 1797.
915
Свод законов Российской империи. Т. I. Ч. 1–2. СПб., 1857. С. 24.
 424

пожаловании вел. кн. Константину Павловичу титула цесаревича916. С учетом

этого законодательного акта статья 102 Основных государственных законов
приобрела такой вид: «Титул цесаревича, по изволению императора, может
быть присвояем и другим членам императорского дома, в воздаяние и вящее
отличие особенных их подвигов»917.
В соответствии с Основными законами, император, восходивший на
престол, должен был издать манифест, в котором бы указывался «законный
наследник престола, если лицо, коему по закону принадлежит наследие,
существует» (статья 32). В примечании же к этой статье просто делалась
отсылка к прежним подобным актам верховной власти. Подданным
надлежало принести присягу на верность «воцарившемуся императору и
законному его наследнику, хотя бы он и не был наименован в манифесте»
(статья 33). Применение этой статьи разъяснялось в форме присяги,
приведенной в приложении V к Основным законам. Наследник должен был
называться в ситуации, «когда он уже известен». Если же у императора еще
не было «детей мужеского пола», имя наследника в манифесте не
обозначалось918. Первый раз такой прием был использован в присяге
Александру I, причем именно без именования конкретной персоны в
качестве наследника. Клятва была принесена императору, а также «его
императорского величества всероссийского престола наследнику, который
назначен будет»919.
20 октября 1894 г., в день кончины Александра III в Ливадии,
наследовавший престол его старший сын Николай II подписал манифест, в
котором следующий по старшинству сын почившего царя – Георгий –
именовался «наследником нашим, его императорским высочеством, великим

916
ПСЗ. Собрание первое. Т. 25. № 19170. 28 октября 1799.
917
Свод законов Российской империи. Т. I. Ч. 1–2. СПб., 1857. С. 24.
918
Там же. С. 6, 56.
919
ПСЗ. Собрание первое. Т. 26. № 19779. 12 марта 1801.
 425

князем». При этом подчеркивалось, что Георгию предстоит «быть и

титуловаться наследником цесаревичем, доколе Богу угодно будет
благословить рождением сына предстоящий брак наш с принцессою Алисою
Гессенскою»920. Новый статус Георгия был продемонстрирован прямо в этот
же день. Шереметев, оставивший 20 октября в дневнике описание присяги
членов императорской фамилии, а вместе с ними – и «всех обитателей
Ливадии без различия званий и положений», отметил, что по окончании
церемонии «первым подошел ко кресту “цесаревич” Георгий»921. Таким
образом, в манифесте 20 октября 1894 г. наследник нового императора был
не только назван, но и титулован в полном соответствии с приведенными
выше положениями Основных законов. То есть составитель манифеста не
воспользовался вариативностью формы присяги и не избежал упоминания
конкретного лица, которому принадлежало право наследования престола,
хотя это лицо и являлось не сыном воцарившегося императора, а его братом.
Чтобы понять, почему у смертного одра Александра III было принято именно
такое решение, следует разобраться в истории составления текста манифеста
20 октября 1894 г.
Профессор Московской духовной академии А.Д. Беляев записал в
дневнике впечатление от первого именного акта нового самодержца:
«Манифест хорош. Вероятно, составлен Победоносцевым»922. Профессор
ошибся – обер-прокурор Синода не имел никакого отношения к манифесту
20 октября 1894 г. (Однако ошибка эта весьма примечательная: именно К.П.
Победоносцеву летом 1899 г. придется писать новый манифест в связи со
сменой наследника престола.) Как было показано выше, текст манифеста был
составлен начальником Главного управления уделов Министерства
императорского двора Л.Д. Вяземским. Половцов в дневнике прямо указал на

920
Там же. Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.
921
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 37.
922
ОР РГБ. Ф. 26. Карт. 2. Д. 2. Л. 201 об.
 426

то, что «манифест был писан Вяземским», а «поднесен к подписи государя

гр[афом] Воронцовым». Здесь же автор дневника раскрывал и всю коллизию,
возникшую из-за того, что Георгий был назван в манифесте наследником
цесаревичем: «…в случае рождения сына у царствующего государя
возникало сомнение о том, как поступить с наследником цесаревичем,
которому уже принесена народом присяга». Половцов отмечал, что правовая
экспертиза этого деликатного вопроса была впоследствии поручена министру
юстиции Муравьёву, который «пришел к заключению, что не было
надобности называть по имени наследника и титуловать его цесаревичем и
что достаточно было упомянуть о законном наследнике, который
впоследствии изменится реально»923.
28 июня 1899 г. в местечке Абастуман Тифлисской губернии от
приступа чахотки скончался наследник цесаревич Георгий. Титул наследника
цесаревича должен был бы перейти следующему по старшинству брату
Николая II – Михаилу. Однако этого не произошло. В императорском
манифесте по случаю смерти Георгия была употреблена витиеватая
формулировка: «Отныне, доколе Господу не угодно еще благословить нас
рождением сына, ближайшее право наследования всероссийского престола
на точном основании Основного государственного закона о
престолонаследии принадлежит любезнейшему брату нашему великому
князю Михаилу Александровичу»924. Принципиальная разница между
обозначением великого князя Георгия в манифесте 20 октября 1894 г. и
великого князя Михаила в манифесте 28 июня 1899 г. очевидна. Михаил не
назывался не только цесаревичем, но и даже наследником. Вместо этого в
акте говорилось лишь о его «ближайшем праве» на престол. Буква закона как
будто соблюдалась – в манифесте указывалось лицо, которое отныне должно
было считаться наследником. Но, во-первых, лицо это напрямую и

923
Половцов А.А. Указ. соч. С. 238.
924
ПСЗ. Собрание третье. Т. 19. Ч. 1. № 17358. 28 июня 1899.
 427

однозначно наследником не называлось. А во-вторых, если статус

наследника («ближайшее право» вступить на престол) и перешел к Михаилу,
то без титула наследника цесаревича.
30 июня Синод утвердил новую форму возношения во время великой
ектении, в которой Михаил назывался только лишь «благоверным государем
и великим князем»925.
На этот раз, как указывалось выше, автором манифеста (и тем более
синодальных исправлений формы возношения членов императорской
фамилии) был Победоносцев. В письме от 14 июля 1899 г. к московскому
генерал-губернатору вел. кн. Сергею Александровичу он подробно объяснил,
почему право Михаила на наследование престола и его теперешний статус
обозначены столь странным образом. По словам обер-прокурора, 28 июня он
был вызван к императору в Петергоф и прибыл туда к вечеру. Там сначала от
министра двора В.Б. Фредерикса, а затем непосредственно от самого
императора узнал, что должен составить манифест в связи с кончиной
наследника цесаревича Георгия. При этом Николай II конкретизировал
задание – «написать по точной ст[атье] Основного закона, то есть чтобы
имени наследника и цесаревича не было».
Следует сразу оговориться, что здесь Николай II допустил ошибку. Или
же Победоносцев неверно понял слова императора, а то и просто
некорректно изложил их в письме. Выше отмечалось, что, по Основным

925
Определение Святейшего Синода № 2460 от 30 июня 1899 г. о высочайше
утвержденной новой форме возношения при богослужениях высочайших имен
августейшей фамилии // Церковные ведомости. 3 июля 1899. С. 236. Сама форма была
напечатана на отдельном листе в особом приложении к официальной части этого номера
«Церковных ведомостей». Соответствующая информация была указана и в
«Прибавлениях к “Церковным ведомостям”» (к указанному выше номеру. С. 1102): «При
сем номере рассылается приложение к официальной части “Церковных ведомостей”,
содержащее форму возношения при богослужениях высочайших имен августейшей
фамилии».
 428

законам, в манифесте надлежало указывать наследника, кроме ситуации,

когда его вовсе не имелось в наличии (статья 32). Но сейчас наследник
имелся – правда, им опять оказался не сын императора, а его брат. Важно
отметить и еще одну деталь. Как уже говорилось, параграф 30 павловского
Учреждения об императорской фамилии попал в Основные законы без
примечания, которое однозначно указывало на неразрывную связь титула
цесаревича и статуса наследника престола. Возможно, император и обер-
прокурор упустили из вида это требование именно потому, что оно
отсутствовало в тексте Основных законов, изданием которых они и
воспользовались. Вместе с тем, являясь неотъемлемой частью
действовавшего Учреждения об императорской фамилии, это примечание
продолжало функционировать.
Победоносцев завершил работу над текстом манифеста уже глубокой
ночью 29 июня, причем подготовил два варианта документа – один, который
в итоге был подписан императором, и другой, где после имени и отчества
Михаила Александровича значилось: «…коего повелеваем признавать и
именовать наследником цесаревичем». Затем обер-прокурор подготовил и
два варианта формы возношения. В первой предлагалось молиться за
«государя, великого князя Михаила Александровича». (Победоносцев опять
неточен – см. приведенную выше синодальную форму.) А во второй – за
«государя, наследника цесаревича». Выбор императора прозвучал
категорично: «Безусловно, утверждаю № 1. Это – мое бесповоротное
решение». Так появилось синодальное определение от 30 июня.
И вот уже после этого, по Победоносцеву, и пошла реакция на
манифест 28 июня и решение Синода о новой форме возношения:
«Поднялись толки в городе и при дворе, как же это нет наследника? Судили
по прежнему примеру 1894 г., когда гр. Воронцов неправильно устроил
именную присягу Георгию Александровичу, что совсем несогласно с формой
 429

присяги, приложенною к Основным законам»926. (Аргументация Воронцова-

Дашкова, отстаивавшего свою правоту в 1894 г. и указывавшего на
неправильность решений, принятых в отношении Михаила, будет приведена
ниже.) «Таким образом, – писал в дневнике 30 июня вел. кн. Константин
Константинович, – исправлена ошибка, сделанная при вступлении на престол
21 октября 1894 года: титул наследника и цесаревича не дарованы старшему
из великих князей за неимением у государя сына»927.
Та непреклонность, с которой Николай II, по описанию Победоносцева,
не желал именовать своего младшего брата наследником цесаревичем, имеет
вполне естественное объяснение. 14 июня, то есть за две недели до смерти
Георгия, у императора родилась третья дочь – Мария. После этого пересуды
о том, что у царя может и вовсе не быть сына, стали еще более оживленными.
А когда место болезненного и жившего замкнутым образом вдали от
столицы Георгия занял Михаил, то на него стали смотреть как на весьма
вероятного, пускай и в отдаленной перспективе, монарха. Так, генерал
Киреев, узнав о кончине Георгия, записал в дневнике: «На него, конечно,
нельзя было рассчитывать, Михаил гораздо надежнее… Говорят, “on va lui
donner une éducation ad hoc”928! Готовить в цари! Впрочем, ведь не все же
будут у царя девочки! C’est à recommencer, voilà tout!929».
А уже в октябре, находясь в Висбадене, Киреев зафиксировал еще один
слух, который, судя по всему, только что узнал сам: «Царица (молодая) после
смерти Георгия А[лександровича] воскликнула: “Теперь Миша наследник! У
меня, может быть, не будет мальчиков… так что нужно сейчас же приняться
за то, чтобы готовить его (Мих[аила] Ал[ексан]др[овича]) к его будущему

926
Письма К.П. Победоносцева к вел. кн. Сергею Александровичу. 1884–1902 гг. //
Письма Победоносцева к Александру III. С приложением писем к в. кн. Сергею
Александровичу и Николаю II. Т. II. С. 356–357.
927
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 46. Л. 74 об.
928
«Он получит воспитание ad hoc (“специально по этому случаю”, лат.)» (фр.).
929
«Нужно просто все начать сначала, вот и все» (фр.).
 430

посту, нужно воспитать его, а то он может оказаться таким же

неподготовленным, как мой Niki”!»930 Трудно поверить в то, что Александра
Федоровна могла бы когда-либо помыслить, а уж тем более высказать вслух
такие слова.
Невероятные предположения высказывались и людьми,
приближенными к престолу, и просто посторонними. Например, С.И.
Демидова, дочь Воронцова-Дашкова, писала из Англии матери, Е.А.
Воронцовой-Дашковой, в Мариенбад 26 июля: «Все газеты уже некоторое
время говорят настойчиво о том, что государь хочет абдикировать в пользу
Михаила Александровича. Сегодня они еще настойчивее, чем когда-либо,
говорят об этом. Я уверена, что это неправда, но что-нибудь под этим все-
таки есть»931. А в самый день рождения вел. кн. Марии, 15 июня, Тихомиров
записал в дневнике слух, который «ходит в народе». Согласно этому слуху, у
Николая II будет шесть дочерей, а седьмым родится сын. «Надо сказать, –
комментировал автор дневника эту молву, – что все эти народные
предчувствия далеко не всегда оправдываются. Так, при Александре II и
Александре III очень упорно ходило такое же народное поверье, что, дескать,
в России второму Николаю не суждено быть! Поэтому, дескать, и умер
цесаревич Николай Александрович»932. Московский городской голова
Голицын передал в дневнике другой слух: «Говорят, если бы родился сын, то
была бы провозглашена возможность регентства Владимира»933. В данном
случае автор дневника подразумевал возможность повторения ситуации 1881
г., когда после восшествия на престол Александр III указом на случай своей
смерти назначил младшего брата регентом при несовершеннолетнем Николае
Александровиче, которому на тот момент было полных 12 лет. То есть градус

930
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 242 об.–243, 255.
931
Там же. Ф. 58, раздел I. Карт. 36. Д. 5. Л. 70 об.
932
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 7. Л. 24.
933
ОР РГБ. Ф. 75. Оп. 1. Д. 21. Л. 46 об.
 431

слухов, причем самых фантастических, во второй половине июня – начале

июля 1899 г. буквально зашкаливал.
Члены династии и лица из придворного окружения не скрывали своего
сожаления по поводу рождения у царя дочери, а не сына. Четверо царских
родственников высказались подобным образом прямо 14 июня. Вел. кн.
Сергей Александрович писал к брату Павлу: «Вообрази, какое всеобщее
отчаяние – всех наших людей, да и крестьян <…> несчастная популярность
бедной Аликс дьявольски от этого пострадает»934. Вел. кн. Константин
Константинович записал в дневнике: «Итак, не наследник. И по всей России
эта весть произведет разочарование»935. А королева эллинов Ольга
Константиновна написал ему: «Поздравляю тебя с третьей царской дочкой –
не могу скрыть от тебя, что я страшно разочарована, что вся матушка Россия
будет разочарована <…>. А как я надеялась, что будет сын, и как долго мы
ждали!»936 Вел. кн. Владимир Александрович из Норвегии отправил
послание жене, вел. кн. Марии Павловне, в котором были такие слова:
«Бедная Аликс! После томительного ожидания это жестокое разочарование!
<…> Тем не менее я послал Ники очаровательную телеграмму, лишенную
малейшей желчи, чему воспротивились мое великодушие и благородство»937.
Цесаревич Георгий, которому оставалось жить две недели, просто
поздравил старшего брата с рождением дочери и закончил письмо
провидческой оговоркой: «Да хранит вас [Георгий] (вот что случается от
рамолисмента) Господь!» Два года назад, когда родилась вел. кн. Татьяна, он
высказался об этом событии более распространенно: «Прости меня, был
слегка разочарован, узнав, что родился не сын, а дочь. Я уже готовился
уходить в отставку, да не тут-то было»938.

934
ГАРФ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 213. Л. 65.
935
Там же. Ф. 660. Оп. 1. Д. 46. Л. 69.
936
Там же. Оп. 2. Д. 229. Л. 167.
937
Там же. Ф. 655. Оп. 1. Д. 1996. Л. 46.
938
Там же. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1221. Л. 117 об., 96.
 432

Еще одна дочь Воронцова-Дашкова – А.И. Шувалова – писала к матери

через несколько дней после рождения Марии: «Какое разочарование –
рождение 3-й дочери у государя. Третий раз вся Россия ждет наследника, и
все рождаются дочери. Бедная императрица А[лександра] Ф[едоровна], как
ей должно быть обидно. Конечно, она ни при чем, но все же ей это должно
быть неприятно!»939
Понятно, что подобная атмосфера не могла не сказаться на настроении
императора, отказавшего своему младшему брату в причитавшемся ему по
закону титуловании. Надо сказать, что он и раньше довольно болезненно
реагировал на непривычное употребление слова «цесаревич». Так, в феврале
1896 г. вел. кн. Сергей Александрович писал брату, вел. кн. Павлу
Александровичу, о какой-то неудачной шутке с этим словом их брата, вел.
кн. Владимира Александровича, произнесшего слово «цесаревна» в адрес
императрицы: «Аликс теперь все-таки в роли цесаревны – мне это кажется
совершенно ясно!» – заметил московский генерал-губернатор940.
Однако решение Николая II имело под собой не только эмоциональную
подоплеку. Оно основывалось и на совершенно рациональном доводе: в
случае рождения у Николая II сына, настоящего наследника цесаревича, не
потребуется новая присяга – естественная и органичная при смене монархов,
но странная и несуразная (хотя и юридически логичная) в рамках одного
царствования. По-видимому, такое объяснение манифеста и последовавшего
за ним синодального определения имело широкое хождение в обществе.
Выше было показано, что именно такой точки зрения придерживался
Половцов. К мнению бывшего государственного секретаря можно добавить
суждение московского городского головы Голицына, записавшего 6 июля в
дневнике: «Вел[икого] кн[язя] Михаила не провозгласили наследником, дабы

939
ОР РГБ. Ф. 58, раздел I. Карт. 86. Д. 9. Л. 35–35 об.
940
ГАРФ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 204. Л. 39–39 об.
 433

по случаю сделанной в манифесте [18]94 г. ошибки не присягать ему и, в

случае рождения сына, не уничтожать эту присягу»941.
Вероятно, из-за предельной гальванизации общественной атмосферы
различными слухами, умножившимися после рождения третьей дочери и
смерти наследника цесаревича, Николай II даже не счел нужным уведомить
свое большое семейство о решении относительно титулования Михаила. Вел.
кн. Александр Михайлович, муж сестры императора Ксении, спустя почти
сутки после подписания манифеста записал в дневнике: «Миша теперь
наследник цесаревич»942. Судя по записи в дневнике Ксении,
процитированной В.М. Хрусталёвым, она и ее муж узнали о том, как Михаил
назван в манифесте, лишь вечером 2 июля: Александр Михайлович лично
«спрашивал Ники насчет Миши» и, как следует из записи Ксении, получил
на сей счет исчерпывающий ответ943.
Не исключено, что вопрос великого князя был вызван именно
непривычной формой возношения Михаила на великой ектении во время
регулярных в эти дни панихид по Георгию. Эта форма возношения, как
указано выше, была утверждена Синодом 30 июня. То есть Александр
Михайлович довольно оперативно отреагировал на литургическое
нововведение. До того, как великий князь поинтересовался у императора
статусом Михаила, он мог слышать здравицу «благоверному государю и
великому князю» не более полутора суток, если предположить, что в храмах
эта форма стала применяться лишь на следующий день после издания
синодального определения, то есть 1 июля. (Ниже будет показано, что на
самом деле это произошло гораздо позже.) Таким образом, как минимум два
дня – 29 и 30 июня – Михаил поминался на великой ектении как наследник
цесаревич, причем даже императорским духовником протопресвитером

941
ОР РГБ. Ф. 75. Оп. 1. Д. 21. Л. 58 об.
942
ГАРФ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 9. Л. 359.
943
Цит. по: Хрусталёв В.М. Указ. соч. С. 91–92.
 434

Иоанном (Янышевым). Вел. кн. Сергей Александрович в письме к брату, вел.

кн. Павлу Александровичу, отмечал, что Янышев 29 июня на литургии
«произвел Мишу и в то и в другое звание». Между тем 1 июля (в день
написания письма) в подмосковном Ильинском, по словам московского
генерал-губернатора, «говорят, никого не поминают наследником
цесаревичем»944. Правда, Янышев молился за Михаила как за наследника
цесаревича, по-видимому, не в присутствии императора. 29 июня Николай II,
скорее всего, не был на литургии. Об этом нет записи в императорском
дневнике, в то время как присутствие на обедне всегда фиксировалось царем.
Именно в ночь на 29 июня был подписан манифест. После этого, уже в
третьем часу, император повторно заснул – «крепко», по его собственному
признанию945. И о том, чтобы пойти на литургию, уже не могло быть и речи.
30 июня Победоносцев писал Горемыкину, своему недавнему партнеру
по антивиттевской партии: «Разные проходимцы и невежды издают газеты, и
с полным легкомыслием говорят обо всем – надо бы, по крайней мере,
обращаться иначе с государственными актами. Вот “Петербургские
ведомости” провозгласили наследника цесаревичем, тогда как такого титула
нет. Государь положительно устранил эти термины из манифеста, дабы
исправить нарушение Основного закона, допущенное Воронцовым в
манифесте о вступлении Николая II»946.
Можно предположить, что в значительном числе приходов – особенно
расположенных в провинции и черпавших все церковные новости из прессы
– Михаила продолжали поминать как наследника цесаревича и после 30
июня. Отдельный лист-приложение к официальной части «Церковных
ведомостей» с новой формой возношения рассылался вместе с основным
изданием, которое вышло только 3 июля. А в светских газетах эта форма

944
ГАРФ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 213. Л. 78.
945
Там же. Ф. 601. Оп. 1. Д. 240. Л. 91.
946
РГИА. Ф. 1626. Оп. 1. Д. 1103. Л. 155.
 435

была напечатана еще позже – в «Новом времени», например, только 5

июля947. К тому же на пересылку вышедших 3 июля «Церковных
ведомостей» с листом-приложением требовалось время. Узнав о новой форме
возношения из светских газет, какие-то настоятели храмов, возможно, все же
предпочли дождаться официального церковного издания и до его получения
продолжали молиться о Михаиле как о наследнике цесаревиче. Более того,
даже получив приложение к «Церковным ведомостям», кто-то из них мог
просто посчитать предписанного Синодом «благоверного государя и
великого князя» опечаткой и решить воздержаться от употребления этого
обозначения Михаила вплоть до устного разъяснения благочинного или
правящего архиерея. Столь разительным и, главное, необъяснимым выглядел
контраст между титулованиями поминавшегося покойного Георгия и
оказавшегося на его месте Михаила.
Показательно, что даже в столице, причем не где-то на окраине, а в
Александро-Невской лавре, 3 июля, то есть в день выхода «Церковных
ведомостей» с листом-приложением, Михаила все еще именовали
наследником. Об этом вдовствующая императрица Мария Федоровна узнала
от вел. кн. Алексея Александровича, лично слышавшего именно такое
возношение на великой ектении, и сообщила Николаю II в письме от 4 июля.
На следующий день вел. кн. Константин Константинович сообщил в
дневнике об указе Синода об именовании Михаила на ектении «просто
благоверным государем великим князем, а титул наследника цесаревича
опущен». Однако, продолжал великий князь, «пока указ не успел
распространиться, во многих церквах титул этот упоминается»948.
Вообще, это письмо вдовствующей императрицы от 4 июля можно
считать ключевым для дальнейшего развития всей коллизии с титулованием
Михаила. Примечательны обстоятельства его написания. Первую половину

947
Новое время. 5 июля 1899.
948
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 46. Л. 76 об.
 436

дня Мария Федоровна провела вместе с Николаем II, они вместе были на
литургии. В 2 часа дня император проводил мать на вокзал: в сопровождении
детей (Михаила и обеих дочерей – Ксении и Ольги), а также великих князей
Александра Михайловича и Алексея Александровича она отправилась в
Абастуман за телом Георгия949. И несмотря на то, что до отъезда Мария
Федоровна тесно общалась с Николаем II, она предпочла донести до него
свою сокровенную мысль именно в письменном виде. Вдовствующая
императрица писала сыну: «Во всех церквях уже молились за Мишу как за
наследника и великого князя Михаила Александровича (но не цесаревича),
что совершенно правильно. <…> Непременно надо, чтобы немедленно было
всюду известно, что он называется наследником до рождения у тебя сына»950.
Во-первых, обращает на себя внимание тот факт, что после выхода
манифеста и до публикации синодального определения, во всяком случае, во
многих (допустим, что «во всех» – это преднамеренное преувеличение
вдовствующей императрицы) храмах Михаила поминали как наследника, но
не как цесаревича. Можно предположить, что настоятели дали
соответствующее распоряжение дьяконам, читавшим великую ектению,
отталкиваясь от текста манифеста и проинтерпретировав подобным образом
фразу «ближайшее право наследования <…> принадлежит». Самовольничать
же с титулом цесаревича просто не решились.
Во-вторых, саму четко артикулированную позицию вдовствующей
императрицы – наследник, но не цесаревич – можно расценить как
компромисс, который она предлагала сыну, безусловно, зная и понимая, чем
на самом деле было вызвано его нежелание титуловать младшего брата в
соответствии со статьей 101 Основных законов.

949
См. описание этого дня в дневнике Николая II: Дневники императора Николая II (1894–
1918). Т. 1: 1894–1904. С. 479.
950
Цит. по: Хрусталёв В.М. Указ. соч. С. 92.
 437

К сожалению, за неимением источников не представляется возможным

проследить, как развивались события вокруг Николая II от момента
получения им письма до принятия этого компромиссного предложения
матери. Победоносцев в цитированном выше письме к Сергею
Александровичу сообщал, что 5 июля он был приглашен императором
прибыть к нему 6 июля. На аудиенции Николай II показал обер-прокурору
письмо Марии Федоровны. «Тогда пришлось составить указ Сенату и
разослать новую формулу»951. На следующий день император подписал указ
Сенату, в котором утверждалась формулировка Марии Федоровны. Царь
повелел называть своего брата «во всех случаях государем наследником и
великим князем»952. В этот же день в соответствии с указом Сенату Синод
утвердил новую форму возношения Михаила – как «благоверного государя
наследника и великого князя»953. В определении Синода сообщалось, что эта
новая форма возношения была утверждена императором накануне – 6 июля.
Таким образом, подтверждается информация Победоносцева о том, что
исправления в форму возношения были внесены во время или после его
аудиенции у императора. Спустя всего два дня после того, как вдовствующая
императрица сделала свое компромиссное предложение, оно обрело силу
закона.
Невестка бывшего министра императорского двора и вдова Ив.Ил.
Воронцова-Дашкова – Варвара Давыдовна Воронцова-Дашкова – в письме к
свекрови от 10 июля поблагодарила ее за рассказ об обстоятельствах
кончины цесаревича Георгия и заметила: «Действительно, нелепо, что
М[ихаила] А[лександровича] не называют наследником, этот Победоносцев –

951
Письма К.П. Победоносцева к вел. кн. Сергею Александровичу. С. 358.
952
ПСЗ. Собрание третье. Т. 19. Ч. 1. № 17402. 7 июля 1899.
953
Определение Святейшего Синода № 2584 от 7 июля 1899 г. об изменении высочайше
утвержденной 30 июня 1899 г. формы возношения при богослужениях высочайших имен
августейшей фамилии – изменении, высочайше утвержденном 6 июля 1899 г. //
Церковные ведомости. 10 июля 1899. С. 240–241.
 438

просто идиот или скотина; как можно такое объяснить народу; подобное
положение вещей совершенно нестерпимо, ведь Россия не может
существовать без официального наследника»954. А.П. Сипягина (жена
Сипягина) днем позже писала сестре, Е.П. Шереметевой: «Сегодня поминали
за обедней наследника великого князя Михаила Александровича. Просто не
называя его наследником цесаревичем; мне это положительно не нравится и
странно звучит, по-моему, это большая ошибка»955.
Похоже, что свою лепту в исправление формы возношения внес
бывший министр императорского двора Воронцов-Дашков – ответственный
за манифест 20 октября 1894 г. и потому воспринявший нововведения конца
июня 1899 г. как упрек в свой адрес, тем более что мнение об ошибке,
допущенной у смертного одра Александра III, в эти дни высказывалось
повсеместно. Как показано выше, такого взгляда придерживались Половцов
и Победоносцев. Сюда же можно добавить и приводимую В.М. Хрусталёвым
оценку вел. кн. Константина Константиновича, считавшего именование
Георгия в манифесте наследником цесаревичем ошибкой956.
В том же письме к Сергею Александровичу Победоносцев, описывая
аудиенцию у императора 6 июля, витиевато сообщал: «Слышно было, что у
императрицы (вдовствующей. – Д.А.) была гр[афиня] Воронцова (жена
бывшего министра двора. – Д.А.) и передавалось недоумение о
манифесте»957. А дочь Воронцова-Дашкова, М.И. Мусина-Пушкина, в двух
письмах, отправленных из подмосковной усадьбы Покровское, делилась с
матерью впечатлениями от некоего поступка отца. 9 июля она писала: «Я
очень рада, что папа сказал то, что думал. Это маленькое утешение и
надежда, что авось переменят». А 23 июля радостно замечала: «Очень было

954
ОР РГБ. Ф. 58, раздел I. Карт. 26. Д. 10. Л. 66 об.–67.
955
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 2725. Л. 4.
956
Цит. по: Хрусталёв В.М. Указ. соч. С. 91.
957
Письма К.П. Победоносцева к вел. кн. Сергею Александровичу. С. 358.
 439

приятно прочесть именной указ Сенату – это последствие папашиного

разговора, но жаль, что это не было сделано сразу, а то выходят лишние
толки и путаница»958. Можно лишь предположить, что Воронцов-Дашков,
как и его жена, обращался именно к вдовствующей императрице. Тем самым
эта чета в определенной степени оказалась причастной к письму Марии
Федоровны к Николаю II от 4 июля.
Нетрудно догадаться, что в литургическую практику это синодальное
распоряжение вошло также с опозданием. В «Церковных ведомостях» оно
появилось 10 июля, а в том же «Новом времени» – 12 июля959. Были и совсем
курьезные случаи, когда форма от 7 июля уже существовала, а в храме еще
даже не стали следовать форме от 30 июня. Так, дочь Воронцова-Дашкова,
знавшая об определении 30 июня, но еще не слышавшая об определении 7
июля, писала в процитированном выше письме от 9 июля о возношении
Михаила: «Здесь в церкви его поминают наследником цесаревичем, будет
очень странно, когда переменят». Еще более примечательный факт,
свидетельствовавший о затянувшемся разнобое с употреблением форм
возношения, приводился ею в другом упомянутом выше письме,
датированном двумя неделями позже: «Во многих церквах поминают без
наследника. Здесь получен приказ первый, а второго еще нет, но поминают,
как следует»960. То есть в каких-то храмах поминали по форме от 30 июня,
так как форма от 7 июля (по-видимому, в приложении к «Церковным
ведомостям») еще не дошла. А в каких-то, проведав о последнем
синодальном решении, действовали в соответствии с ним, еще даже не имея
на то документального предписания.
14 июля состоялись похороны Георгия в усыпальнице дома Романовых
в Петропавловской крепости. Коллизия с титулованием Михаила казалась

958
ОР РГБ. Ф. 58, раздел I. Карт. 55. Д. 10. Л. 71 об., 69.
959
Новое время. 12 июля 1899.
960
ОР РГБ. Ф. 58, раздел I. Карт. 55. Д. 10. Л. 71 об., 69 об.
 440

разрешенной и завершенной. Однако вопрос о том, кто же виноват во всех

этих неуклюжих шагах верховной власти, так и не получил ответа. Парадокс
ситуации заключался в том, что своя правда была и у Воронцова-Дашкова,
организовавшего подготовку манифеста 20 октября 1894 г., и у
Победоносцева, попытавшегося в 1899 г. исправить «ошибку» пятилетней
давности.
В уже неоднократно цитированном письме Победоносцева к Сергею
Александровичу обер-прокурор сообщал, что между 30 июня и 5 июля
подготовил для «Правительственного вестника» специальную статью (так
впоследствии и не опубликованную из-за принятия императором
подсказанного матерью компромиссного решения). В ней он объяснял
правомерность утвержденного титулования Михаила тем, что на момент
воцарения «государь был еще не в браке, а ныне он в браке, с надеждой на
рождение сына, который и будет настоящим наследником». Что же касалось
критериев «настоящего наследника», то они, по словам Победоносцева, были
указаны в статьях 100 и 101 (в которых приводилось титулование
наследника) Основных законов, а также в форме присяги961. Однако в
названных статьях ничего не говорилось о том, что «настоящий наследник» –
это обязательно сын царствующего императора. Да и в форме присяги такая
связь также не выглядела однозначной. А потому аргументация,
отталкивавшаяся от того, женат ли император или холост (а уж тем более
апеллировавшая к «надежде на рождение сына»), состоятельна лишь с точки
зрения здравого смысла, но никак не юридически безупречных установлений.
К тому же стоит еще раз напомнить, что статья 100 Основных законов
воспроизводила параграф 30 павловского Учреждения об императорской
фамилии без примечания, обязывавшего титуловать наследника цесаревичем.
Возможно, было бы некорректно упрекать обер-прокурора за
предпринятые им нормотворческие ухищрения: пытаясь остаться в рамках

961
Письма К.П. Победоносцева к вел. кн. Сергею Александровичу. С. 357–358.
 441

действующего законодательства, он достиг максимума возможного. Ведь он

получил четкое царское наставление написать манифест «по точной ст[атье]
Основного закона».
То же самое можно сказать и о позиции, отстаивавшейся Воронцовым-
Дашковым. В конце июля, спустя почти две недели после похорон Георгия,
он, находясь в Мариенбаде, отправил в Россию Марии Федоровне
пространное письмо, в котором подробно изложил свою точку зрения.
Безусловно, его аргументация (как и в доводы, приводившиеся
Победоносцевым) была мотивирована не столько стремлением докопаться до
истины, сколько намерением защититься от возводимых упреков
доказательством собственной правоты. Но именно поэтому объяснения и
того и другого особенно интересны. И Победоносцев, и Воронцов-Дашков
были лично крайне заинтересованы выжать максимум возможного из
имевшихся законодательных актов.
Воронцов-Дашков усматривал корень всех проблем в двойственности
формы присяги, допускавшей как непосредственное указание на конкретного
человека, так и возможность не называть его по имени. Экс-министр двора
подчеркивал, что эти формулировки являются лишь «образцами присяги», а
никак не «параграфами самого закона». Именно поэтому они не вправе «лечь
в основу закона». Так Воронцов-Дашков подводил своего адресата к главной
мысли: надлежит «в полном согласии с законом, изданным императором
Павлом», указывать на «того, кто в данный момент обладает правом на
престолонаследие». И если «великому князю Михаилу Александровичу
принадлежат права наследования престола», то это следует воспринимать
однозначно: «Иметь права наследования престола – это значит быть
наследником: так это в любой стране и на любом языке». А потому Михаила
надлежит титуловать в полном соответствии с параграфами 30 и 31
Учреждения об императорской фамилии (то есть, надо полагать, с учетом
примечания к параграфу 30!) наследником цесаревичем.
 442

Следующий пример пробуксовки законодательства о престолонаследии

при Николае II – это, как указывалось выше, тяжелая болезнь царя в Ливадии
в ноябре 1900 г. В отличие от казуса июня–июля 1899 г., истории ноября
1900 г. посвящена большая статья, в которой восстанавливается хронология
тех событий962. Однако остаются неразобранными два вопроса – о
законодательной составляющей коллизии наследования престола после
смерти императора в случае беременности императрицы и действиях разных
должностных лиц в этой ситуации неопределенности.
Начальник канцелярии Министерства императорского двора А.А.
Мосолов писал в воспоминаниях, что когда император заболел тифом,
императрица не хотела пускать к нему Фредерикса. В результате министру
императорского двора пришлось долго объяснять императрице, что «по
законам империи личное общение императора с членами правительства не
должно прерываться ни на минуту. Если царь не может принять министров,
необходимо немедленно назначить регента». Однако Александра Федоровна
«с негодованием отвергла последнее предложение». Но потом Фредериксу
были разрешены ежедневные посещения на несколько минут. «Косвенным
образом» выяснили мнение царя по поводу регентства: Фредерикс спросил,
не вызвать ли к царю брата Михаила. Но царь присоединился к мнению
жены: «Нет, нет! Миша все приведет в беспорядок. Ему так легко навязать
чужое мнение». В конце концов было решено, что Фредерикс будет
ежедневно посещать царя, а все доклады других министров будут
доставляться через него963.
Приведенное сообщение Мосолова выглядит странным. Дело в том, что
в законах Российской империи имелись четкие указания насчет того, когда и
при каких случаях возможно назначение регента. Об этом говорилось в

962
Ткаченко Я.А. «Династический кризис» в России осенью 1900 г. // Из глубины времен.
2005. № 13. С. 3–43.
963
Мосолов А.А. Указ. соч. С. 36.
 443

изданном Николаем I Манифесте 22 августа 1826 г. «О порядке наследия

всероссийского престола и об опеке и правительстве на случай кончины
государя императора до законного совершеннолетия наследника». В
документе, в частности, указывалось: «…если бы при обстоятельствах
вышеозначенных по кончине нашей и по кончине наследника в
несовершеннолетии не осталось другого сына нашего, а любезнейшая
супруга наша, государыня императрица Александра Федоровна, осталась бы
в беременности, то до разрешения ея императорского величества от бремени
любезный брат наш, великий князь Михаил Павлович, да будет правителем
государства. После же разрешения, если Бог благословит ея величество
сыном, то новорожденный вступает по закону в право наследного государя, и
до совершеннолетия его правителем государства остается любезный брат
наш великий князь Михаил Павлович; если же разрешение последует
великою княжною, тогда в права наследного государя вступает по закону
любезный брат наш великий князь Михаил Павлович»964. На момент ноября
1900 г. положения этого манифеста не были отменены – разве что
персональное применение законодательного акта становилось уже другим.
Но это если говорить о кончине императора. Мосолов же имел в виду
назначение регента болеющему царю, который не в состоянии исполнять
свои обязанности. О такой возможности вообще ничего не говорилось.
Положения об «опекуне» и «правителе» имелись в Акте о порядке
престолонаследия Павла I от 5 апреля 1797 г.965 В Своде законов, который
наверняка должен был быть в канцелярии Министерства императорского
двора под рукой у Мосолова, со ссылкой на акты 5 апреля 1797 (17819) и 22
августа 1826 (537) в статьях 18–20 говорится о том, что «правитель», а также
«опекун» назначаются в ситуации «малолетства наследующей особы», что
«совершеннолетие государям обоего пола и наследнику императорского

964
ПСЗ. Собрание второе. Т. 1. № 537. 22 августа 1826.
965
Там же. Собрание первое. Т. XXIV. № 17910. 5 апреля 1797.
 444

престола полагается в шестнадцать лет», а также уточняется, что

«правительство и опека учреждаются или в одном лице совокупно, или же
раздельно, так что одному поручается правительство, а другому опека». А в
статье 24 говорится только о «причинах неспособности к правительству и
опеке»966. И ни слова не сказано о какой-либо другой ситуации, в которой
правомерно говорить об «опеке» и «правительстве».
Для сравнения можно посмотреть акты, изданные Николаем II после
рождения у него сына Алексея. В Манифесте 30 июля 1904 г., возвещавшем о
рождении наследника, говорилось: «Манифестом от 28 июня 1899 года
призвали мы любезнейшего брата нашего великого князя Михаила
Александровича к наследованию нам до рождения у нас сына. Отныне в силу
Основных государственных законов империи сыну нашему Алексею
принадлежит высокое звание и титул наследника цесаревича со всеми
сопряженными с ним правами»967. А в изданном через день Манифесте «О
правительстве и об опеке на случай кончины государя императора до
законного совершеннолетия наследника престола» говорилось: «На случай
кончины нашей прежде достижения любезнейшим сыном и наследником
нашим определенного законом возраста для совершеннолетия императоров
правителем государства <…> до совершеннолетия его назначается нами
любезнейший брат наш, великий князь Михаил Александрович»968.
Таким образом, в Своде законов Российской империи, действовавшем
до 1906 г., не было даже такого слова «регент». Законы говорят только о
«правительстве» и «опеке», которые учреждаются лишь в одном случае: при
вступлении на престол императора младше 16 лет. О «неспособности»,
говорится, но в данном случае имеется в виду исключительно неспособность
лица к «правительству» и «опеке». Разговоры о регентстве в октябре 1894 г.

966
Основные государственные законы в Своде законов Российской империи. Т. 1.
967
ПСЗ. Собрание третье. Т. XXIV. № 24986. 30 июля 1904.
968
Там же. № 24995. 1 августа 1904.
 445

были именно разговорами, которые так ничем и не завершились. Ситуация

же ноября 1900 г. подпадала под закон лишь в случае кончины императора,
но до этого теоретически возможного момента никакого регента ему не
полагалось. Фредерикс и Мосолов могли об этом просто не знать, а люди
знающие – министр юстиции Муравьёв и Победоносцев – были в
Петербурге. Но, как будет видно ниже, даже юрист по образованию
Победоносцев по какой-то причине в эти предельно напряженные дни не
вспомнил положения николаевского законодательства.
Чиновников же, которые находились в Ливадии, интересовали гораздо
более частные вопросы. Когда болезнь только начиналась, 26 октября
гофмейстер А.К. Бенкендорф писал к Фредериксу, что «император со
вчерашнего вечера чувствует лихорадку и после многих обсуждений он
согласился остаться сегодня в постели», он «абсолютно не желает, чтобы
кому-то стало об этом что-то известно», но тем не менее просил отменить все
назначенные аудиенции и представления969. 30 октября уже сам Фредерикс
проинформировал находившуюся в Дании вдовствующую императрицу о
болезни царя, которая на тот момент еще диагностировалась как тяжелая
простуда970.
2 и 3 ноября министр императорского двора разослал телеграммы
министрам внутренних и иностранных дел и военному. При этом министру
внутренних дел предписывалось «впредь до особого о том указания его
величества не входить с обычными всеподданнейшими докладами,
откладывая дела, не требующие немедленного разрешения, до
выздоровления государя», а «дела, не терпящие отлагательства, разрешать
каждому по своей части, доводя о сем до сведения государя императора,
когда состояние здоровья его величества сие дозволит». Дела по
Министерству иностранных дел рассматривались как более неотложные.

969
РГИА. Ф. 472. Оп. 40. Д. 51. Л. 47–47 об.
970
Там же. Л. 62–63.
 446

«Важнейшие телеграфные известия» министру поручалось передавать

императрице. Совсем срочными расценивались приказы по военному
министерству: их следовало сразу же доставлять императору971. То есть
Фредериксу все же удалось наладить делопроизводство в этих чрезвычайных
условиях.
Хотя некоторые чересчур прямолинейные его решения вызывали
нехорошие ассоциации. Так, 6 ноября Мосолов отправил из Ливадии в
столицу чиновнику Министерства императорского двора К.М. Злобину
телеграмму со следующим вопросом: «Справьтесь, подписывались ли
бюллетени во время болезни императора Александра III министром двора,
если нет, почему ставят после подписи врачей подпись министра, она по
смыслу телеграммы относится только до слов прошу напечатать, если
раньше не печаталось, то нужно прекратить печатание министерской
подписи под бюллетенями»972.
Победоносцев писал по поводу этой телеграммы ведомства Фредерикса
Сипягину, который находился в Ялте: «Сегодня все мы получили телеграмму
барона Фредерикса, которая еще усилит общее смущение. И подивились, как
сообщают подобные распоряжения открытою телеграммою, тогда как
достаточно было бы и благоразумнее употребить для того официальную,
неоткрытую бумагу»973. А вот 9 ноября, в пик царской болезни, он написал
Сипягину письмо, из которого следовало, что обер-прокурор не связывал
текущую ситуацию с той, что была зафиксирована в Манифесте 22 августа
1826 г. «Надо всего опасаться, все предвидеть, – подчеркивал он. – Что если
Бог поразит нас смертельным исходом? Императрица беременна и может
родить сына, который будет прямым наследником. В этих обстоятельствах
вел. кн. Михаил не может принять на себя державу. Как тут быть, когда нет

971
Там же. Л. 95–96 об.
972
Там же. Л. 38.
973
Там же. Ф. 721. Оп. 1. Д. 74. Л. 11–11 об.
 447

никакого государственного акта на этот случай? Нет и такого акта, какой был
издан Александром III о регентстве в случае несовершеннолетия наследника.
Ради Бога, подумайте, нельзя ли воспользоваться остающимся временем для
совершения потребного акта. Вызовите, на нужду, министра юстиции,
который должен быть прямым агентом на эти случаи»974. Примечательно
желание обер-прокурора ориентироваться на Муравьёва, которого он
именует «прямым агентом» для разного рода чрезвычайных ситуаций. От
раскладов правительственных конфликтов 1899 г. к этому времени ничего
уже не осталось. Что же касалось Манифеста 22 августа 1826 г., то этот акт
обер-прокурор в данный напряженный момент, скорее всего, запамятовал.
А после возвращения Николая II в Петербург из Крыма в начале 1901 г.
Победоносцев и Муравьёв – снова вместе – по поручению царя подготовили
обновленный вариант Манифеста 22 августа 1826 г., в котором вместо вел.
кн. Михаила Павловича назывался вел. кн. Михаил Александрович975. Он так
и не был обнародован, его копия сохранилась в фонде Министерства
юстиции. Как следует из маргиналий на полях, сделанных Победоносцевым,
он принял все правки Муравьёва и написал: «Возразить и заметить в
сущности нечего: все прекрасно и точно изложено». В этом деле имеется и
письмо с замечаниями, сделанными Муравьёвым и Победоносцевым к
проекту манифеста, и пояснением: отправлено Фредериксу (скорее всего,
Муравьёвым: на л. 15 об. неясно читается подпись – Н.М.)976.

4.3. Министерство Сипягина 1899–1902 годов: его союзники и

противники977

974
Там же. Л. 13–14 об.
975
Там же. Ф. 1405. Оп. 538. Д. 71. Л. 1–1 об.; Ткаченко Я.А. Указ. соч. С. 33–34.
976
РГИА. Ф. 1405. Оп. 538. Д. 71. Л. 13 об., 15–15 об.
977
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Дмитрий Сергеевич Сипягин // Вопросы истории. 2020. № 1. С. 35–53; Андреев Д.А.
 448

Как уже отмечалось выше, обозначившаяся было победа Горемыкина и

его группы над группой Витте весной 1899 г. не принесла министру
внутренних дел никаких практических результатов и была вскоре
нивелирована, что в конечном итоге привело к его отставке осенью того же
года. По-видимому, причиной отставки стал целый комплекс факторов – от
общего неудовольствия Горемыкиным в верхах до негативного отношения к
нему вдовствующей императрицы. Однако до тех пор, пока Горемыкина
поддерживал Победоносцев, обеспечивший в свое время его назначение
министром, Горемыкин оставался в силе. И когда эта поддержка со стороны
обер-прокурора исчезла, произошла отставка. Можно допустить, что
определенную роль в том, что Победоносцев отвернулся от Горемыкина,
сыграло и то, что именно при этом главе МВД дела по учреждению в России
представительства Святого Престола приобрели определенную активность.
Об этой истории кратко сообщается в известном труде Э. Винтера978, однако
преимущественно на материалах западных, в том числе ватиканских,
архивов. Дополнение этой картины данными из фондов Департамента
духовных дел иностранных исповеданий МВД, Горемыкина и Архива
внешней политики Российской империи вносят существенные детали в
картину, представленную Винтером.
Святой Престол начал предпринимать попытки воссоздать нунциатуру
в России, ликвидированную при Павле I, буквально сразу после воцарения
Николая II. В фонде Департамента духовных дел иностранных исповеданий
МВД отложилась депеша, отправленная российским послом в Вене А.Б.
Лобановым-Ростовским министру иностранных дел Н.К. Гирсу 29 декабря
1894 г., но потом переданная в «профильное» подразделение МВД. Лобанову
было поручено передать папе Льву XIII известительную грамоту о

«Битва вокруг документов»: дневники Д.С. Сипягина, портфель В.К. Плеве и борьба в
правительственных верхах в начале XX века // Клио. 2020. № 7. С. 113–121.
978
Винтер Э. Папство и царизм. М., 1964. С. 391, 395–397, 401–410.
 449

вступлении на престол нового императора. По словам Лобанова, папа принял

его тепло: «…по распоряжению папы сделано было распоряжение, дабы мне
отданы были все почести, какие только возможны при теперешних
обстоятельствах».
Аудиенция Лобанова у папы состоялась 18 декабря. В ходе нее Лев
XIII сказал Лобанову, что необходимо добиться такого положения дел, чтобы
польские епископы могли приезжать в Рим, когда им это будет необходимо, а
также чтобы в столице Российской империи «находился <…> какой-нибудь
представитель» Святого Престола. Последняя мера, по словам папы,
позволила бы ему «проверять все те ложные сведения и слухи», что доходят
до Рима.
После разговора с папой Лобанова принял государственный секретарь
Святого Престола кардинал Мариано Рамполла, маркиз дель Тиндаро.
Кардинал «в этот разговор <…> не коснулся политических предметов, но так
как в течение этой недели мы встречались почти ежедневно, то после одного
из обедов, на которых мы присутствовали вместе, кардинал спросил меня,
остался ли я доволен моей аудиенцией у папы». Лобанов ответил
положительно и затем, понимая, что именно интересовало его собеседника,
подчеркнул, что вопрос о восстановлении нунциатуры в Петербурге ему
знаком и в силу интереса к истории, и по той причине, что послу несколько
лет назад пришлось какое-то время поработать в МВД.
Лобанов высказал свое опасение, что «присутствие нунция в стране
некатолической сопряжено с неизбежными столкновениями не только
относительно этикета, но и относительно вмешательства нунция в
управление местными католическими епархиями». Именно по этой причине
после многочисленных конфликтов с могилевским католическим епископом
Сестренцевичем последний нунций в России кардинал Лоренцо Литта был
выслан из страны. «То же повторилось бы и в настоящее время». На это
Рамполла ответил, что подобные неудобства легко устранить, если
представителю Святого Престола не давать статуса нунция – как, например, в
 450

Голландии, где «искони пребывает интернунций», присутствие которого

«никогда не возбуждало затруднений относительно этикета». Относительно
вмешательства в дела местных католических церквей «кардинал заметил, что
не все нунции имеют одинаковые полномочия и что от папы зависит, дать
своему представителю такие полномочия, которые не могли бы почитаться
посягательством на права местных епископов». Лобанов подытоживал:
«Разговор этот имел совершенно частный характер, и я еще раз повторил
кардиналу, что не имею от своего правительства никакого дипломатического
поручения»979.
Вскоре (в феврале 1895 г.) Лобанов пошел на повышение и занял место
скончавшегося Гирса. Считается, что он был расположен к диалогу с Римом,
был чуть ли не филокатоликом, как считает Винтер980. Но следующая
попытка прощупывания почвы была предпринята Святым Престолом не так
уж и скоро – весной 1896 г. – в связи с подготовкой к участию делегации из
Ватикана в коронационных торжествах.
16 апреля российский министр-президент в Ватикане А.П. Извольский
направил в Петербург, в Департамент духовных дел иностранных
исповеданий МВД, депешу, в которой сообщал о результатах своих
переговоров с видными представителями Ватикана по поводу
дипломатических тонкостей участия представителя Ватикана в
коронационных торжествах. Камерленго Священной коллегии кардиналов
Антонио Альярди обещал Извольскому найти благовидный предлог, чтобы
не присутствовать на парадном дипломатическом обеде в Кремле. При этом
Извольский особо подчеркивал, что Альярди по возвращении из Москвы
получит кардинальский сан, то есть он по своему положению выше того,
которое занимал в 1883 г. Винченцо Ваннутелли, ставший кардиналом
только 6 лет спустя. Еще одна сильна сторона Альярди, по словам

979
РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 33. Л. 3–17.
980
Винтер Э. Указ. соч. С. 395–396.
 451

Извольского, заключалась в том, что будущий папский представитель на

коронации «считается приятелем и единомышленником» исключительно
влиятельной фигуры в окружении Льва XIII – кардинала Рамполлы.
Через четыре дня Извольский писал уже своему начальнику Лобанову,
– и в этом письме содержались интересные подробности. По словам
министра-президента, кардинал Рамполла особенно подчеркнул во время
последнего разговора: «отправляемое в Москву папское посольство имеет
целью лишь принесение их императорским величествам поздравлений от
имени Его Святейшества», но вместе с тем его глава – монсеньор Альярди –
сведущ относительно «всех подробностей» взаимоотношений между
Петербургом и Ватиканом. Поэтому, если правительство России сочтет
необходимым обратиться за «содействием» в деле решения «различных
текущих вопросов римско-католического церковного управления в пределах
России», то монсеньору Альярди «предписано приложить все усилия к
достижению этой цели», и ему «даны самые положительные инструкции
действовать с величайшей осмотрительностью и тщательно избегать всяких
поводов к недоразумениям и неудовольствию». Рамполла особенно
подчеркнул Извольскому, что с точки зрения папы для успешного
разрешения имевшихся между Святым Престолом и Россией вопросов было
бы весьма желательно, чтобы с монсеньором Альярди смогли встретиться
католические епископы Царства Польского и западных губерний. Но и
данную инициативу курия также ставит в зависимость от мнения
правительства России. Сопровождать Альярди в Россию будет монсеньор
Франческо Тарнасси, который «посвящен во все подробности» контактов
между Россией и курией981.
В контексте министерской деятельности Горемыкина и его
причастности к переговорам с Ватиканом чрезвычайно важен еще один
документ – письмо директора Департамента духовных дел иностранных

981
РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 32. Л. 56–62 об., 92–92 об.
 452

исповеданий А.Н. Мосолова к Горемыкину от 16 мая 1896 г. В нем Мосолов

сообщает своему начальнику, что на следующий день, 17 мая, Альярди и
Тарнасси готовы встретиться с министром для обсуждения широкого круга
вопросов. Сам Мосолов виделся с ними накануне, и они передали ему
перечень пунктов, которые хотели бы обсудить с министром внутренних
дел982.
По-видимому, эта встреча состоялась, поскольку в фонде дел по
Ватикану Архива внешней политики Российской империи имеется письмо
министра иностранных дел М.Н. Муравьёва к секретарю русской миссии при
Ватикане С.Д. Сазонову от 15 июня 1899 г., в котором упоминаются
конфиденциальные переговоры в 1898 г. кардинала Рамполлы с
Горемыкиным. Результатом этих переговоров стало укрепившееся желание
Святого Престола об «учреждении в России постоянного папского
представительства». Однако, «сознавая неосуществимость этой мечты»,
Римская Курия готова ограничиться разрешением монсеньору Тарнасси
прибыть в Петербург «под предлогом» улаживания проблем вокруг
католических семинарий. Муравьёв сообщал Сазонову, что Святой Престол
ходатайствует о разрешении монсеньору Тарнасси прибыть в Петербург «с
неофициальным характером» «в качестве доверенного лица статс-секретаря
Льва III» для встречи с Горемыкиным, причем «на возбуждение с папским
правительством сношений в указанном смысле воспоследовало высочайшее
государя императора соизволение»983.
Э. Винтер цитирует письмо Победоносцева к Николаю II от 21
сентября 1899 г., в котором обер-прокурор приводит слухи о действиях,
направленных на учреждение в России нунциатуры, чему особенно
споспешествует министр иностранных дел Муравьёв984. Горемыкина обер-

982
Там же. Ф. 1626. Оп. 1. Д. 1001. Л. 13–13 об.
983
АВПРИ. Ф. 13 (Ватикан). Оп. 890, 1899. Д. 6. Л. 272–274.
984
Винтер Э. Указ. соч. С. 406–407.
 453

прокурор в связи с этими слухами не упоминал, но если именно он начинал

контакты с Римом в пору, когда Муравьёв еще не был министром
иностранных дел, то, в глазах Победоносцева, «вина» Горемыкина в
выстраивании отношений с Ватиканом была ничуть не меньше, чем «вина»
Муравьёва. Понятно, что все эти высокие чиновники могли действовать на
римском направлении только с высочайшей санкции, о чем и говорится в
письме Муравьёва к Сазонову. Но, судя по тональности письма обер-
прокурора, у него не было намерений оправдывать всех тех, кто был
причастен к переговорам с Римом.
Не исключено и то, что столь ревностное отношение к вопросу об
открытии нунциатуры в России и жесткая позиция, сводившаяся к
недопустимости такого шага, несмотря на его принципиальную
согласованность с царем и многолетнюю разработку, были вызваны
ощущением Победоносцева, что он утратил свое прежнее влияние на
императора. 2 октября 1899 г. Тихомиров записал в дневнике, что обсуждал с
обер-прокурором его жесткую позицию о недопустимости открытия в России
представительства Ватикана. «Получил ответ Победоносцева. Грустное
впечатление производят его жалобы на свою невлиятельность в деле, где его
голос должен бы быть первым. Грустно видеть и необходимость
указываемой им осторожности»985.
Деятельность Сипягина, министра внутренних дел России в 1899–1902
гг., как до назначения главой МВД, так и на этой должности, продолжает
оставаться историографической лакуной. На сегодняшний день наиболее
содержательными работами о нем остаются: глава в неопубликованной
кандидатской диссертации И.В. Лукоянова986, статья А.В. Ремнёва о

985
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 7. Л. 63.
986
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя России в конце XIX –
начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис. канд. ист. наук. С. 66–81.
 454

Канцелярии прошений987 и большая биографическая работа С.В. Зверева,

размещенная в Интернете988. Между тем эта фигура является чрезвычайно
значимой для понимания тех процессов, которые протекали во власти в
самом конце пореформенного периода.
Сипягин родился в Киеве 5 марта 1853 г. в достаточно обеспеченной
дворянской семье, имевшей земельные владения в Волоколамском уезде
Московской губернии. Его отец, Сергей Николаевич, происходил из
старинного дворянского рода, корни которого уходили в первую половину
XVII в. Мать Дмитрия Сергеевича, Дарья Порфирьевна, также была
потомственной дворянкой. Уже в зрелом возрасте сам Сипягин также
приобрел крупное поместье в Кузнецком уезде Саратовской губернии.
В 1874 г. Сипягин окончил юридический факультет Петербургского
университета и через два года был определен на службу в МВД, но в 1880 г.
«по домашним обстоятельствам» ушел в отставку. Затем в течение многих
лет – с 1878 по 1899 гг. – он был попеременно предводителем дворянства,
председателем мирового съезда и почетным мировым судьей в
Волоколамском уезде.
Однако главным направление его деятельности и после увольнения из
МВД оставалась государственная служба. На ней он прошел путь от
коллежского секретаря (1876 г.) до действительного статского советника
(1890 г.), получил придворные звания камергера (1885 г.) и егермейстера
(1894 г.). С 1886 по 1888 гг. Сипягин был харьковским вице-губернатором, а
также несколько раз за это время исправлял должность губернатора. В 1888
г. его назначили исправляющим должность курляндского губернатора
(назначен на эту должность он был в 1890 г.). В конце 1891 г. Сипягин стал

987
Ремнёв А.В. Канцелярия прошений в самодержавной системе правления конца XIX
столетия // Исторический ежегодник. 1997. Омск, 1998. С. 17–35.
988
Зверев С.В. Дмитрий Сипягин: «Я никому не желал зла». 1853–1902. URL:
https://stzverev.ru/archives/638 (дата обращения: 15.03.2022).
 455

московским губернатором, в 1893 г. – товарищем министра государственных

имуществ, в 1894 г. – товарищем министра внутренних дел, а с 1895 по 1899
гг. он работал главноуправляющим Канцелярией его императорского
величества по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых.
Оставаясь главноуправляющим, в 1897 г. Сипягин был назначен
членом Особого совещания о нуждах дворянского сословия. Годом позже он
был с правом голоса приглашен на заседания Государственного совета, когда
там рассматривались подготовленные этим совещанием законопроекты о
приобретении и утрате дворянского достоинства. Еще через год его
назначили председателем комиссии совещания, которая занималась
разработкой мер по усовершенствованию дворянских учреждений, а также
по обеспечению дворянам преимущественного положения на
государственной службе.
Осенью 1899 г. наступил апогей служебной карьеры Сипягина – он был
назначен сначала управляющим МВД, а затем и главой этого ведомства.
Находясь на министерском посту, он в 1901 г. возглавил Особое совещание,
которое должно было заняться рассмотрением земского устройства в
губерниях Европейской России, в которых отсутствовал институт земских
начальников, а в 1902 г. стал членом еще и Особого совещания о нуждах
сельскохозяйственной промышленности.
2 апреля 1902 г. в столичном Мариинском дворце Сипягин был
смертельно ранен С.В. Балмашевым, близким к Боевой организации партии
эсеров989.
В своих воспоминаниях бывший черниговский губернатор Е.К.
Андреевский называл Сипягина «испытанным земцем» и утверждал, что на
момент занятия должности харьковского вице-губернатора Дмитрий

989
Шилов Д.Н. Государственные деятели Российской империи. Члены высших и
центральных учреждений. 1802–1917. Биобиблиографический справочник. СПб., 2001. С.
596–598.
 456

Сергеевич обладал обширными знаниями и практическим опытом,

касавшимися земской деятельности и накопленными им в бытность его
предводителем дворянства Волоколамского уезда. Андреевский считал, что
тогда дворянство много трудилось «на земской ниве», поэтому работа на
выборной должности «первенствующего сословия» неизбежно вынуждала
подробно знакомиться с содержанием и спецификой функционирования
органов уездного и губернского самоуправления, тем более что уездный
предводитель дворянства по положению 1864 г. одновременно возглавлял и
уездное земское собрание. Андреевский приводил слова непосредственного
начальника Сипягина – харьковского губернатора А.И. Петрова, –
называвшего Дмитрия Сергеевича «дельным помощником» и с похвалой
отзывавшегося о его работе с земством990.
Между тем сами земцы – во всяком случае, их видные представители –
оценивали Сипягина иначе. Так, Д.Н. Шипов в мемуарах привел факт,
свидетельствующий о том, что Дмитрий Сергеевич воспринимал земство как
структуру, нуждавшуюся в основательной административной опеке. Будучи
московским губернатором, он в начале 1893 г. разослал в губернскую, а
также во все уездные управы циркуляр, который до мелочей
регламентировал работу исполнительных земских органов, что существенно
мешало их работе. А некоторые из содержавшихся в циркуляре требований
оценивались Шиповым как откровенный административный произвол.
На очередной сессии губернского земского собрания, состоявшейся
вскоре после издания циркуляра, Шипова как хорошего знакомого Сипягина
попросили «переговорить с ним частным порядком». В результате удалось
убедить губернатора отменить некоторые пункты циркуляра, а некоторые его
положения откорректировать.

990
Андреевский Е.К. М.И. Драгомиров – генерал-губернатор. (Из отрывочных
воспоминаний) // Русская старина. 1913. № 4. С. 166.
 457

Однако на этой истории сложности во взаимоотношениях между

земцами и Сипягиным не закончились. Так, в скором времени московский
губернатор – вопреки существовавшему законодательству – не утвердил
пакет земских санитарных предложений, заявив при этом: «Я присягал
держать крепко в моих руках порученную мне власть». Земство обжаловало
незаконное решение губернатора в Сенате, который спустя несколько лет – в
1897 г., когда Сипягин уже давно не был губернатором, – отменил его991.
Отсутствие в государственной машине Российской империи вплоть до
министерской реформы 19 октября 1905 г. реальных механизмов
обеспечения не только единой правительственной политики, но и
элементарных межведомственных согласованных действий провоцировало
наиболее влиятельных фигур из высшей бюрократии претендовать на роль
своего рода теневого премьера. В.И. Гурко, который до начала
фундаментальных перемен в политической системе империи в октябре 1905
г. успел побывать на разных значимых управленческих должностях
(варшавским вице-губернатором, сотрудником Государственной канцелярии
и начальником земского отдела МВД), позже вспоминал об этой проблеме
отсутствия объединенного кабинета в ситуации, когда на него давно уже
имелся очевидный запрос. Он отмечал «бессилие» министров в вопросах,
которые хотя бы как-то выходили за пределы их ведомственных
компетенций и соприкасались с областями, которыми занимались их коллеги
из числа руководителей центральных учреждений. Это порождало
бесконечные межведомственные противоречия и провоцировало наиболее
влиятельных министров явочным порядком прибирать к своим рукам и те
дела, которые, как им казалось, имели отношение к их деятельности, хотя
при этом формально находились в ведении других министров992.

991
Шипов Д.Н. Указ. соч. С. 131–135.
992
Гурко В.И. Указ соч. С. 47.
 458

Возглавив Канцелярию прошений, Сипягин подготовил проект ее

фундаментальной реорганизации, которая как раз и имела целью
упорядочить работу центральных институтов в отсутствие объединенного
кабинета. Он предложил изъять из законодательства те постановления,
которые определяли сферу компетенции канцелярии993 (и даже более того –
впредь не оформлять круг ведения этого института соответствующими
законами, но ограничиться изданными на сей счет царскими указами994), а ее
главноуправляющего подчинить непосредственно императору: установить,
чтобы этот чиновник в своей деятельности руководствовался исключительно
указами царя и лишь перед ним был бы ответственен, а его полномочия были
бы распространены до уровня «участия в высших государственных
установлениях»995.
Сипягин считал, что прошения и жалобы на высочайшее имя должны
направляться царю соответствующими должностными лицами лишь после их
всеподданнейших докладов по этим вопросам996. Главноуправляющий же в
этом новом раскладе должен был получить колоссальные полномочия. Так,
при намерении императора рассмотреть поступившие в канцелярию
обращения тех или иных должностных лиц главноуправляющий должен был
бы по специальному распоряжению царя получить от них предварительные
заключения997. Сипягин считал необходимым установить такой порядок, при
котором ответы на все прошения и жалобы передавались бы обратившимся с
ними только главноуправляющим – независимо от того, в какие ведомства
они поступали бы из Канцелярии прошений998. По замыслу Сипягина,
главноуправляющий не должен был состоять в Государственном совете,

993
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 239. Л. 3.
994
Там же. Л. 20 об.
995
Там же. Л. 3 об.
996
Там же. Л. 17 об.
997
Там же. Л. 20.
998
Там же. Л. 22–22 об.
 459

Комитете министров и Сенате, но ему надлежало присутствовать на

заседаниях этих учреждений при рассмотрении дел, выносимых ими или
другими инстанциями. Кроме того, предлагалось наделить
главноуправляющего правом в случае необходимости расследований и
дознаний местными властями по прошениям и жалобам давать им
распоряжения по проведению таких расследований999. Также по требованию
главноуправляющего все «подлежащие ведомства» обязывались сообщать
ему любые сведения1000.
В конце марта 1898 г. проект Сипягина был разослан на рассмотрение в
основные министерства и ведомства.
Министр земледелия и государственных имуществ Ермолов писал, что
принципиально не согласен с проектом реорганизации Канцелярии
прошений. Он считал недопустимым обременять императора ходатайствами,
которые «разрешаются по существующим законам обычными
правительственными установлениями», а любые иные способы апелляции
«угрожали бы полным подрывом всякой служебной дисциплины». К тому же
Ермолов настаивал на необходимости оформления прерогатив
главноуправляющего Канцелярией прошений и других учреждений, которые
работали с обращениями подданных, именно в виде закона, чего как раз ни в
коем случае не хотел Сипягин. Министр отмечал, что в 1895–1896 гг.,
несмотря на имевшиеся ограничения, в канцелярии скопилось огромное
количество таких обращений, а если правила, которые хотя бы как-то
сдерживали поток прошений, вовсе отменить, то созданная для их разбора
структура и ее главноуправляющий и подавно не смогут справиться с тем
потоком писем, который на них хлынет. И если канцелярия не справляется со
своими обязанностями даже сейчас, когда она должна просто распределять
обращения между ведомствами – соответственно тем вопросам, которые

999
Там же. Л. 23 об.–24.
1000
Там же. Л. 53 об.
 460

содержатся в обращениях, – то что же будет, если, как предлагал Сипягин,

сосредоточить все делопроизводство по обращениям внутри Канцелярии
прошений? Одна ее переписка с другими ведомствами неимоверно
разрастется, и «за массою бумаги» исчезнет любое «живое дело».
Ермолов согласился с пунктами проекта о том, чтобы при разногласиях
между заинтересованными ведомствами дело докладывалось
главноуправляющим царю, объявление монарших резолюций производилось
канцелярией и ей же сообщались бы заключения ведомств в случаях
оставления прошений без последствий. Однако министр выступал
решительно против инициативы Сипягина наделить главноуправляющего
правом обращаться к местным властям без ведома вышестоящих инстанций,
поскольку такая практика привела бы к вредной двойственности подчинения.
И, разумеется, он настаивал на том, чтобы заключения канцелярии по
вопросам, входившим в компетенцию его министерства, главноуправляющий
докладывал бы царю только после согласования с ним. Ермолов считал
недопустимой возможность представления царю главноуправляющим дел,
касавшихся «расходов из сметных ассигнований того или иного ведомства»,
так как подобная практика существенно помешала бы контролю министерств
за собственными сметами. Подводя итог своему отзыву, он заключал, что
проект Сипягина чреват неустойчивостью и шаткостью для дел
государственного управления из-за отсутствия закона, который регулировал
бы начала этих дел1001.
Министр финансов Витте возражал содержавшейся в проекте Сипягина
мысли, что всякое ограничение компетенции канцелярии, в том числе какое-
либо нормирование ее компетенции, косвенно будет означать ограничение
прав верховной власти, а доклад царю прошений – это сугубая прерогатива
главноуправляющего, не подлежащая делегированию министрам, поскольку
просители рассчитывают на то, что их ходатайства будут доведены до

1001
Там же. Л. 73–77.
 461

монарха «в изъятие из закона», а значит – не главами тех ведомств, по

сферам ответственности которых они делаются. Витте утверждал обратное:
ведение дел в пространстве законности не ослабляет, а укрепляет
самодержавие. Подтверждением тому, по словам министра, была вся
деятельность Государственного совета, действовавшего на основании
правил, которые ни в коей мере не ограничивали прерогативы монарха. Не
согласился Витте и с другим утверждением Сипягина: что доклад
главноуправляющего по определению более всесторонний и
беспристрастный, нежели доклад министра. Глава финансового ведомства и
здесь доказывал обратное, так как в отличие от Канцелярии прошений,
руководствующейся лишь отзывами разных инстанций, министерства
разбирают прошения по существу. К тому же министрам гораздо проще и
естественнее действовать легитимно, нежели главноуправляющему, потому
что они в курсе всех мотивов, которые привели к изданию того или иного
закона, а канцелярия находится вне этой цепочки законотворчества. «Весь
дух представления», отмечал Витте, «проникнут некоторым недоверием к
действиям административных учреждений» по отношению к просителям.
Министр сомневался и в том, что можно будет рассчитывать на полное
беспристрастие канцелярии, если она получит запрашиваемые полномочия: в
конце концов, отмена ограничений в отношении подаваемых жалоб лишь
приведет к всплеску количества надуманных ходатайств, разбираться с
которыми при отсутствии четких правил будет крайне трудно, и канцелярия
неизбежно начнет заниматься формальными отписками. Не согласился Витте
и с предложением Сипягина нормировать функционирование канцелярии не
законами, а указами императора. Такая практика, по его мнению, окажет
вредное воздействие на всю систему государственного управления,
поскольку поставит канцелярию выше всех остальных государственных
учреждений, породит в общественном мнении убежденность в
двойственности между законами и указами императора и парализует работу
всех властных структур. Вывод Витте был предельно четким и однозначным:
 462

сфера компетенции канцелярии должна быть определена законом, также

надлежит четко проработать регламент прошений1002.
Аналогичные аргументы приводил и государственный контролер
Филиппов. Он был убежден в том, что отказ от регламентации прошений на
высочайшее имя приведет к их резкому увеличению, поэтому большинство
их будет рассматриваться без доклада монарху, причем даже не
главноуправляющим, а сотрудниками канцелярии, которые и будут вершить
судьбы людей, не руководствуясь законами и не неся никакой
ответственности1003.
Министр внутренних дел Горемыкин указывал, что исключение из
закона о канцелярии ряда положений «может быть истолковано населением»
как разрешение подавать императору массу необоснованных прошений,
которые в силу их многочисленности просто невозможно будет
рассматривать надлежащим образом. Это приведет к злоупотреблениям
покровительственным правом монарха, но не принесет никакой пользы
действительно нуждающимся в высочайшей помощи. Результатом станет
негатив в обществе в отношении власти1004.
Министр императорского двора Фредерикс подчеркивал, что
«сложность государственного управления не дозволяет сосредоточить все
частные дела и жалобы в одном учреждении, изъяв их из всех министерств».
Он категорически не соглашался с содержавшимся в проекте Сипягина
утверждением, что канцелярия является «единственным органом прямого
общения царя с народом». По его мнению, если такое действительно
произойдет, то «все значение законов и деятельность государственных

1002
Там же. Л. 87 об.–96 об.
1003
Там же. Л. 112.
1004
Там же. Л. 121 об.–122.
 463

учреждений сведутся к подготовке дела для доклада его

главноуправляющим»1005.
Категорическое неприятие инициативы Сипягина обер-прокурором
Синода Победоносцевым было ярким и образным. В своем отзыве он, в
частности, писал: «Главноуправляющий предполагает учредить для себя и
своих преемников небывалое и неслыханное в Российском государстве
звание – верховного, неограниченного и безответственного судии над всеми
министрами и, помимо их, – над всеми, внизу, в среди и наверху,
установлениями и правительствами». По словам обер-прокурора, проект
преобразования Канцелярии прошений подвергал риску государственное
устройство страны, угрожал его дезорганизацией. Он утверждал, что в случае
реализации предложения Сипягина к царю разом обратится с прошениями
целая толпа, которую просто невозможно будет удовлетворить, возникнет
«море бумажного производства», а выбор ходатайств станет результатом
«ничем не ограниченного взгляда и усмотрения» канцелярии и ее
главноуправляющего, который тем самым получит неоправданный
приоритет над остальными министрами, власть которых также зиждется «на
монаршем доверии». Победоносцев подчеркивал, что универсальная власть,
на которую претендует главноуправляющий, не имела прецедентов ни в
России, ни за ее пределами как несовместимая с основными условиями
всякого порядка и подчинения1006.
Из ведомств, обсуждавших проект, только Военное и Морское
министерства, а также Министерство иностранных дел согласились с
предложениями Сипягина. Большинство остальных ведомств высказались за
отклонение проекта. Некоторые учреждения, возражая против его основных
идей, согласились на принятие лишь некоторых второстепенных1007.

1005
Там же. Л. 124–124 об.
1006
Там же. Л. 164–168.
1007
Там же. Л. 342 об.–344.
 464

Отвечая на критические замечания министров по поводу

предложенного им проекта преобразования Канцелярии прошений, Сипягин
резонно подчеркивал в специально для этого составленном заключении, что
«известная доля самостоятельной власти» главноуправляющего реализуется
«лишь в отрицательной области», то есть в праве «отклонения и оставления
без удовлетворения всеподданнейших ходатайств». Противоположной
возможности – «своею властью удовлетворять какие-либо ходатайства» – у
руководителя Канцелярии прошений в сипягинском проекте не
предусматривалось. Такое оказывалось возможным только по царскому
распоряжению. Иначе говоря, никакой угрозы ведомственному суверенитету
инициатива главы Канцелярии прошений в себе не содержала1008.
Публицист А.М. Лебов, вспоминая несколько лет спустя неудавшееся
начинание Сипягина реформировать Канцелярию прошений, писал, что
замысел ее главноуправляющего взволновал весь «чиновный Петербург»,
который испугался контроля над собой, давно уже позабытого. Из этой среды
«поднялись страшные крики», стали высказываться предположения, что
глава канцелярии «хочет сделаться чем-то вроде “контролера
министров”»1009.
С.Е. Крыжановский, который на момент обсуждения данной
инициативы занимал пост начальника отделения Хозяйственного
департамента МВД, в написанных в эмиграции воспоминаниях утверждал,
что Сипягин стремился занять место «ближнего боярина» у царя1010. Вместе с
тем Крыжановский усматривал в этом не просто некое личное намерение
Сипягина, а определенный тренд во внутренней политике конца XIX в., когда
усиливалась «борьба ведомств», крепла «мысль о преобразовании Комитета

1008
ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 722. Л. 8.
1009
Лебов А.М. Указ. соч. С. 485.
1010
Крыжановский С.Е. Воспоминания: из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего
государственного секретаря Российской империи. С. 160.
 465

министров в смысле подчинения их деятельности руководству первого

министра»1011.
Гурко, оценивая деятельность Сипягина, писал, что он хотел
превратить Канцелярию прошений, а впоследствии МВД в ведомство,
«главенствующее над остальными ведомствами и их как бы
контролирующее», при этом, по всей видимости, не предполагая, что такая
трансформация превратится в «тормоз для развития государства». Однако в
предложениях Сипягина Гурко видел и положительную сторону: он
руководствовался намерением выстроить на единый лад высшее
государственное управление, а именно – образовать однородный кабинет,
который возглавлялся бы лицом, не только ответственным перед царем, но и
имеющим власть над министрами и лично выбирающим их из своих
единомышленников. Гурко считал, что Сипягин надеялся сначала сделаться
«контролером политической деятельности министров», затем стать их
руководителем, после – формально утвердиться в качестве их главы. Гурко,
как и Лебов, отмечал, что сипягинский проект привел министров в ужас. Для
его провала учредили особую комиссию, которая должна была рассмотреть
проект в целом. По свидетельству Гурко, комиссии удалось уговорить
Сипягина самому отказаться от продвижения своего проекта1012.
С 1897 г. Сипягин участвовал в работе Особого совещания о нуждах
дворянского сословия, выступая с разными инициативами. В частности, он
считал необходимым повысить роль поместного дворянства на уездном
уровне, а также активнее использовать сословный ценз при приеме лиц на
государственную службу. Вместе с тем при разработке политики в
отношении дворянства он призывал руководствоваться соображениями
«государственной пользы, а не исключительно сословных интересов».

1011
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 3. С.
117–118.
1012
Гурко В.И. Указ. соч. С. 47, 85, 86.
 466

Сипягин полагал, что если совещание признает необходимым даровать

дворянам льготы, то они «не должны нарушать права и без особой
государственной необходимости затрагивать интересы прочих сословий
империи»1013. Поддерживая идею об усилении влияния дворянства на
военной службе, он тем не менее считал, что «армии не следует придавать
сословный характер»1014.
Сипягин продолжал участвовать в работе совещания и после своего
назначения министром внутренних дел, причем взгляды, которые он теперь
высказывал, также отличались двойственностью. Например, при обсуждении
вопроса о поддержке «первенствующего сословия» в Сибири он, с одной
стороны, призывал предоставлять исключительное право на аренду земли в
этой части империи только дворянам, а с другой стороны, утверждал, что не
намерен «устранять от права на частное землевладение в Сибири лиц других
сословий». «Для Сибири, – подчеркивал Дмитрий Сергеевич, – необходимы,
кроме землевладельцев-дворян, еще и промышленники и торговцы, также
нуждающиеся иногда для своих предприятий в земельных участках». Он
призывал привлекать в Сибирь, помимо дворян, «экономически здоровые
элементы», «сильных людей, не нуждающихся в льготах», вне зависимости
от их сословной принадлежности – и одновременно считал необходимым
«красной нитью» обозначить «мысль о льготах для потомственных
дворян»1015.
Один из участников дворянского совещания, А.П. Струков, в
написанных вскоре после гибели Сипягина воспоминаниях отмечал особое
тщание, с каким тот подходил к участию в работе этой структуры. Струков
отмечал, что в совещании было две комиссии. Одна – «по экономическим
вопросам», ее работой руководил Ермолов. А вторая – «по

1013
Цит. по: Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. С. 277–278.
1014
Цит. по: Там же. С. 327.
1015
Цит. по: Там же. С. 333, 335–336.
 467

усовершенствованию дворянских учреждений и по вопросам и служебных

правах сословия» – работала под началом Сипягина. Если Ермолов вел дела
не слишком усердно и внимательно, уделяя больше внимания своему
министерству, то Сипягин только за зиму и весну 1899 г. провел 14
заседаний. Он «председательствовал хорошо», «был не красноречив, но знал
как бывший предводитель дело и был в мнениях членов внимателен, не
терпел оттенков мнений, и каждый из них доводил до баллотировки в свое
время»1016.
Косвенные подтверждения того, что замена Горемыкина на Сипягина
явилась не ординарной кадровой перестановкой, а именно выбором
принципиально иной стилистики политического поведения, содержатся в
воспоминаниях Куломзина, а также в дневнике Половцова и бумагах самого
императора.
Так, Куломзин считал, что история с неудачной попыткой
преобразования Канцелярии прошений не дискредитировала Сипягина в
глазах Николая II, а напротив – подняла его акции. По словам мемуариста,
когда Дмитрий Сергеевич столкнулся с консолидированным неприятием его
инициативы в среде высшей бюрократии, он «принес государю свою
покаянную», и такое «чистосердечное раскаяние задело за живое»
императора. Он увидел в главноуправляющем «человека так называемой
кристаллической честности», который к тому времени «успел сблизиться с
государем, участвуя во всех его охотах». И Сипягин был назначен министром
внутренних дел, причем это кадровое решение было подано и в
определенной идейной упаковке – оно состоялось в пятую годовщину со дня
кончины Александра III, что как отмечал Куломзин, должно было
свидетельствовать о корректировке внутриполитического курса в
направлении «твердой политики» и строгого соблюдения «заветов отца»1017.

1016
РГИА. Ф. 721. Оп. 3. Д. 13. Л. 2.
1017
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 787.
 468

Половцов же в разговоре с Витте, состоявшемся через полгода после

назначения Сипягина главой МВД, поделился слухом, который
распространял председатель Комитета министров И.Н. Дурново. В
соответствии с этим слухом именно Дурново поведал Николаю II о
намерении покойного царя в перспективе доверить Сипягину руководство
Министерством внутренних дел, и воля отца сыграла в данном случае
решающую роль1018.
Наконец, сам император, судя по его собственным словам,
воспринимал назначение Сипягина руководителем МВД не как рутинную
перестановку в верхах, а рассматривал ее как событие особенное. Куломзин
был прав, считая неслучайным выбор даты, в которую Николай II назначил
Сипягина на новую должность. Судя по всему, не менее символичным
являлся для императора и день, в который он сделал главноуправляющему
Канцелярией прошений предложение принять Министерство внутренних
дел. Это произошло двумя с половиной месяцами ранее – 6 августа, на
сороковины после кончины младшего брата царя Георгия, бывшего
наследником цесаревичем. В этот день императорская семья, находившаяся в
петергофской резиденции, на яхте «Александрия» прибыла в
Петропавловскую крепость к его могиле на поминальную службу, а затем
вернулась обратно. После этого плавания, в середине дня, и состоялась
аудиенция главноуправляющего Канцелярией прошений. Император так
охарактеризовал ее в своем дневнике: «Принял Сипягина, которому
предложил быть министром внутренних дел. Считаю для себя решение этого
назначения чрезвычайно важным»1019. А спустя два дня после самого
назначения царь в письме к дяде, московскому генерал-губернатору
великому князю Сергею Александровичу, написал: «Я счастлив и спокоен

1018
Половцов А.А. Указ. соч. С. 258.
1019
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1 (1894–1904). С. 485.
 469

душою после назначения Сипягина, надеюсь, ты заметил, в какой день это

случилось»1020.
Намек императора на день назначения Сипягина министром не
оставляет сомнений в том, что, во-первых, для Николая II символика дат
играла исключительно значимую роль, а во-вторых, с главноуправляющим
Канцелярией прошений он действительно связывал какие-то надежды. В
этом смысле вряд ли правильно объяснять столь заметный карьерный рост
Сипягина тем, что он просто дождался своей очереди.
В исследованиях закрепилось объяснение неудачи Сипягина занять
этот пост в 1895 г. отсылкой к версии, изложенной в воспоминаниях
Куломзина и заключавшейся в сопротивлении Победоносцева намерению
Дурново передать свой пост в 1895 г. «любимому бывшему товарищу», уже
назначенному к тому времени главноуправляющим Канцелярией
прошений1021. Из такой интерпретации естественным образом вытекало, что
через четыре года ситуация изменилась: как отмечал тот же Куломзин,
Победоносцев «разочаровался в своем ставленнике» Горемыкине, против
которого к тому же все это время продолжал, как только мог, выступать
Дурново. И Сипягин, сблизившийся с императором на совместной охоте и
разжалобивший его покаянием за идею реформировать Канцелярию
прошений, получил искомую должность1022.
Однако приведенные выше замечания Николая II в дневнике и в письме
к дяде заставляют усомниться в столь заурядном объяснении того, почему со
второго раза у Сипягина получилось стать министром. Складывается
впечатление, что император считал свое решение 1895 г. ошибкой, причем не
ситуативной, а принципиальной и судьбоносной, и изо всех сил стремился ее

1020
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 479.
1021
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 554; Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 28.
1022
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 786–787.
 470

исправить, видя в назначении министром Сипягина возможность начать

управлять страной как бы с чистого листа.
В данном случае становятся понятными и мысли, изложенные в
приведенном выше письме к матери в марте 1895 г., и то воодушевление, с
каким царь произвел назначение Дмитрия Сергеевича министром в октябре
1899 г. В письме, датированном 17–18 октября 1899 г., то есть кануном
пятилетней годовщины со дня кончины Александра III, император в письме к
вдовствующей императрице, выражая надежду, что «незабвенный Папа» не
оставляет своими молитвами «оставшихся здесь», заявлял: «Исходя из этого,
с полною надеждою на лучшее будущее, я решился сделать важные для меня
перемены именно 20-го; Сипягин будет назначен в этот день управляющим
Министерством внутренних дел, как он сам просил это сделать тогда». Далее
император отмечал: «Продолжать то, что было начато дорогим Папа, это все,
что я от всего сердца желаю, на пользу и еще большую славу нашей любимой
России; и я верю, что с благословением его Сипягин будет верным
исполнителем своей обязанности!»1023. Сам Сипягин, безусловно, оценил
символику даты своего назначения. Е.А. Воронцова-Дашкова писала к
вдовствующей императрице 4 ноября 1899 г., что Сипягин «был очень
тронут, что его назначение приурочили в 20 октября»1024.
Между тем отношение к новоназначенному было самое разное.
Сначала – до 20 октября 1899 г. – слухи довольно точно указывали на
преемника Горемыкина, хотя при этом могли и передавать дополнительную
информацию, не соответствовавшую действительности.
Например, за полторы недели до смены министров московский
городской голова Голицын записал в дневнике слух «о Сипягине – министре
и Ахлёстышеве – его товарище». Через несколько дней товарищем будущего
министра называли саратовского губернатора Б.Б. Мещерского и товарища

1023
ГАРФ. Ф. 642. Оп. 1. Д. 2326. Л. 32 об.–33.
1024
Там же. Д. 1219. Л. 67.
 471

государственного секретаря, управляющего делами Особого совещания по

делам дворянского сословия А.С. Стишинского1025. Примерно тогда же о
грядущей отставке Горемыкина и назначении Сипягина написал в своем
дневнике фон Валь. Но одновременно с этим – и скорее даже в развитие
новости о предстоящей перемене в МВД – бывший петербургский
градоначальник подробно остановился на раскручиваемом министром
юстиции Муравьёвым коррупционном скандале о растратах в Московско-
Ярославско-Вологодско-Архангельской железной дороге. При этом министр
юстиции распорядился вести дело максимально широко, «не стесняясь
положением лиц, какие могут быть к нему причастны, хотя бы они
принадлежали к самым высшим сферам», намекая на причастность к этой
истории министра финансов1026. А Варженевский в письме к Шереметеву
вообще указывал на то, что слух «о скором падении Горемыки и о
назначении на его место Сипягина» пустил именно министр юстиции1027.
Когда же назначение состоялось, оценки Сипягину давали разные, но
среди них преобладали довольно сдержанные, а то и критические. «Сипягина
я лично почти не знаю; слыхал от Витте, что это человек если не очень
умный, то, по крайней мере, вполне порядочный, благонамеренный и
правдивый», – записал в дневнике 20 октября вел. кн. Константин
Константинович1028. В конце октября вел. кн. Николай Михайлович писал к
вел. кн. Ксении Александровне: «Назначение Сипягина меня удивило,
потому я думал, что Оболенский более подходящий и более работящий.
Сипягин же сибарит и лентяй без всяких твердых убеждений и с путаницей в
голове о дворянском вопросе на соусе С.Д. Шереметева. Конечно, лучше
Горемыкина, но это отрицательное качество»1029.

1025
ОР РГБ. Ф. 75. Оп. 1. Д. 21. Л. 120, 124.
1026
ОР РНБ. Ф. 127. Д. 6. Л. 2, 6.
1027
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 235. Л. 75 об.
1028
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 46. Л. 120.
1029
Там же. Ф. 662. Оп. 1. Д. 221. Л. 13 об.
 472

Много и подробно в конце октября – декабре писал о новом министре

внутренних дел в своем дневнике Тихомиров. Прежде всего он пытался
поместить Сипягина в межличностные расклады правительственных кругов.
Прежде всего Тихомиров отметил близость Сипягина к Витте, а также
теплые отношения их жен. Отсюда, «по общим толкам, никогда Витте не был
сильнее, чем теперь». При этом «Муравьёв (юстиция) – против Сипягина и
Витте, но хорошо с Победоносцевым. Сипягин против Победоносцева».
Сипягин и Витте составляют прочный союз, а «остальные к ним
примыкают». В декабре Тихомиров с удивлением констатировал в дневнике,
что со стороны Сипягина его доверительные отношения искренни, а не
конъюнктурны, что для автора дневника выглядело «очень странным
обстоятельством в формуляре министра внутренних дел». «Впрочем, –
задавался вопросом Тихомиров, – в настоящую минуту, по-видимому, узел
всех вопросов представляет то, что такое Сипягин, какова его сила и
самостоятельность»1030.
Победоносцев и его корреспонденты восприняли перемену в МВД
крайне сдержанно. 24 октября Рачинский писал обер-прокурору, что узнал о
назначении Сипягина вместе со слухом о предстоящем падении Витте, и «все
это не предвещает ничего доброго; по меньшей мере – период колебаний и
внутренней борьбы»1031. А сам Победоносцев писал к Новиковой в конце
октября, что Сипягин «на прежнем месте немало подвергался моей критике –
теперь посмотрим. Нередко власть, изменяя пропорцию отношений,
изменяет и мысль у человека»1032.
Судя по всему, прохладное отношение Победоносцева к Сипягину
имело давнюю причину. Шереметев вспоминал, что в конце 1880-х гг., когда
Сипягин был курляндским губернатором, его посетил обер-прокурор Синода

1030
Там же. Ф. 634. Оп. 1. Д. 7. Л. 79, 81, 106 об., 112 об.–113.
1031
ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4417. Д. 2. Л. 99.
1032
Там же. Ф. 126. Карт. 8479. Д. 18. Л. 24 об.
 473

и попенял ему, что в подведомственной ему губернии меньше всего

переходов в православную веру. На это замечание Дмитрий Сергеевич
ответил, что «не считает своим призванием как губернатора заниматься
обращением в православие». Столь резкий ответ был совершенно
непривычным для Победоносцева, привыкшего к лести, и он «никогда им ни
забыт, ни прощен не был»1033.
Николай II и после назначения Сипягина министром сохранил к нему
особенное отношение и не скрывал – во всяком случае, в общении с ним, –
что рассчитывает на долгую совместную работу. Например, в письме к
Дмитрию Сергеевичу, датированном 26 февраля 1900 г., Николай II
благодарил министра «за пожелания и поздравления» – по-видимому, с 55-й
годовщиной со дня рождения Александра III – и заканчивал свое послание
фразой: «Берегите себя, вы мне будете нужны на много лет!» Это же
выражение император практически дословно повторил в письме к Сипягину
от 12 мая того же года, в котором говорил о болезни министра: «Я вам
сколько раз повторял, чтобы вы берегли себя, берегли свои силы, если не для
вас самих, то, по крайней мере, для меня. Вы мне нужны на многие-многие
годы!»1034 Через год с лишним царь в очередном письме к Сипягину
благодарил его за присланные им соображения по поводу студенческих
сходок и снова подчеркивал: «Я счастлив, что снова вижу в вас
решительного поборника взглядов и заветов моего горячо любимого отца – и
не на словах только!»1035
Помимо того, что замена Горемыкина на Сипягина представлялась
царю исправлением собственной ошибки и возвращением на путь,
завещанный отцом, эта перестановка имела еще и определенную
идеологическую окраску. Известно, что Николай II остро воспринимал

1033
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 18. Л. 40.
1034
Там же. Оп. 1. Д. 69. Л. 1, 4.
1035
Там же. Оп. 3. Д. 42. Л. 2–3.
 474

проблему «средостения» – преграды, искусственно возведенной между

престолом и народом гигантской чиновничьей средой. И Горемыкин, будучи
законником, был типичным порождением этой среды. Сипягин же являл
собой полную противоположность канцелярщине и в силу своего
мировоззрения, и по присущему ему поведению. По словам Вельяминова,
Сипягин был «настоящим русским барином, не “аристократом”, как это
понимают в Западной Европе, а именно “барином”»1036.
Заслуживает внимания подмеченное А.В. Ремнёвым совпадение во
времени двух скандальных историй – обсуждения проекта Сипягина и спора
Витте и Горемыкина по вопросу о земстве1037. Не исключено, что
вылившийся в публичное пространство конфликт между министрами
финансов и внутренних дел стал выигрышным фоном для возвышения
Сипягина: складывалось впечатление, что о судьбе земства пеклись
бюрократы-законники в лице Горемыкина, а против выступали другие
бюрократы – точно такие же законники, но только к тому же еще и
претендовавшие на роль выразителей прогрессивных идей и
ассоциировавшиеся с Витте. В отличие от них обоих образ Дмитрия
Сергеевича как защитника «правды» перед лицом мертвого бюрократизма
выглядел если не привлекательным, то, во всяком случае, гораздо более
жизненным.
Став министром, Сипягин не только не пытался сводить счеты со
своими бывшими противниками во власти, но и предпринимал шаги к
исправлению отношений с ними. Скорее всего, эти попытки были сугубо
конъюнктурными и неискренними, но уже сам факт их обращает на себя
внимание. Сипягин не делал исключения даже для своего давнего
противника Победоносцева, который помешал ему возглавить МВД в 1895 г.

1036
Воспоминания Н.А. Вельяминова о Д.С. Сипягине. С. 384.
1037
Ремнёв А.В. Самодержавное правительство: Комитет министров в системе высшего
управления Российской империи (вторая половина XIX – начало XX века). С. 413.
 475

и к которому министр испытывал неприязнь, причем, по-видимому,

настолько сильную, что о ней было известно общественному мнению. О том,
что Сипягин «терпеть не может» Победоносцева, записал в своем дневнике в
начале 1902 г. редактор «Нового времени» Суворин1038. Тем не менее,
Победоносцев в начале 1900 г. рассказывал Половцову, как Сипягин сразу
после назначения министром посетил обер-прокурора и заявил ему: «Я знаю,
что вы имеете ко мне антипатию, и потому приехал к вам первому, чтобы
просить вас не выказывать вашей антипатии до тех пор, пока я не заявлю о
себе действиями». Победоносцев тогда парировал в таком же
примирительном тоне: «Какие тут антипатии. Все знают, что у вас
прекрасное сердце; это уже много на таком месте. За голову вашу боюсь»1039.
Опасения Победоносцева оказались провидческими.
Отношение к Сипягину-министру со стороны его коллег из числа
высшей бюрократии и в общественном мнении было неоднозначным.
С одной стороны, на разный лад обыгрывались ограниченность и
недостаточная образованность нового главы МВД. Похоже, одним из первых
об этом во всеуслышание заявил Победоносцев, когда в 1895 г. в противовес
кандидатуре Сипягина на пост министра внутренних дел предлагал
Горемыкина. Куломзин воспроизвел в воспоминаниях брошенную тогда
обер-прокурором фразу: «Было бы безумием назначить столь ограниченного
человека»1040. В день гибели Сипягина, 2 апреля 1902 г., Суворин записал в
дневнике: «Покойный не был умен и не знал, что делать»1041. Гурко
характеризовал Сипягина как человека «от природы ограниченного ума»,
который «образованностью отнюдь не отличался», хотя и обладал
политическим чутьем, осознавая потерю курса «русским государственным

1038
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 432.
1039
Половцов А.А. Указ. соч. С. 244.
1040
Куломзин А.Н. Указ. соч. С. 554.
1041
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 442.
 476

кораблем», но вместе с тем «основные причины этого грозного явления были

вне его понимания»1042. Крыжановский аналогичным образом констатировал
наличие у Сипягина «большого запаса здравого смысла», отмечал присущее
ему свойство «легко разбираться в обстановке», но наряду с этим признавал
поверхностный характер его образования, фиксировал затруднения, которые
создавала для него «отвлеченная или непривычная мысль»1043. Те же
недостатки Сипягина назывались в оценках, которые ему давали в
оппозиционном лагере. В частности, Шипов свидетельствовал об отсутствии
у Сипягина «необходимого для государственного деятеля широкого общего и
политического жизнепонимания»1044.
С другой стороны, те же самые люди обращали внимание на наличие у
Сипягина необходимых для государственного деятеля интуиции и
работоспособности, а также не свойственных миру политики высоких
морально-этических качеств. Так, Гурко свидетельствовал о нем как о
«прекраснейшем и честнейшем человеке, чуждом всякой интриги, душою
преданном делу и отличающемся необыкновенной добросовестностью и
трудолюбием», а также «каким-то особенным внутренним чутьем»1045.
Крыжановский называл Сипягина «на редкость усердным и внимательным
работником», в манерах которого «сказывалась прочная привычка к труду и
уменье распределять время» и который «крайне добросовестно занимался,
всюду и во всем стараясь вникнуть в дело и дойти до корня»1046.
Когда Сипягин возглавил МВД, у него не было какой-либо четкой
программы дальнейших действий. Богданович в начале мая 1900 г. записала

1042
Гурко В.И. Указ. соч. С. 84.
1043
Крыжановский С.Е. Воспоминания: из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего
государственного секретаря Российской империи. С. 166.
1044
Шипов Д.Н. Указ. соч. С. 150.
1045
Гурко В.И. Указ. соч. С. 88.
1046
Крыжановский С.Е. Воспоминания: из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего
государственного секретаря Российской империи. С. 166.
 477

в дневнике свой разговор с посетившим ее редактором «Московских

ведомостей» Грингмутом. Собеседник Богданович виделся с Сипягиным и
рекомендовал министру публично представить программу, которой он
собирается следовать. На это Сипягин ответил отказом, подчеркнув, что
намерен «стараться сделать пользу России, но если не удастся, то без
программы стыдно не будет, а если с программой, да ее не выдержать, тогда
уж совсем стыдно»1047.
В непродолжительное время своего министерства у Сипягина
завязались близкие и доверительные отношения с Витте. Не исключено, что
их начало было положено во время горячего обсуждения проекта
реформирования Канцелярии прошений. Во всяком случае, совершенно
очевидно, что Витте не только раскритиковал предложения
главноуправляющего, но и направил ему письмо, в котором в предельно
корректном и даже извинительном тоне пытался донести до адресата доводы,
почему тот неправ. Собственно, доводов было два.
Первый – этический. Витте реконструировал ход рассуждений
Сипягина следующим образом: главноуправляющий выставлял себя «только
докладчиком», подчеркивая при этом, что все решения останутся за царем; из
этого делался вывод, что «никаких правил не нужно», а «тот, кто требует
правил, желает ограничить царя». Подобная аргументация, несомненно,
«сама по себе закрывает рты у малодушных», но вместе с тем неэтичность ее
очевидна и подобна низкому поступку, когда себе берут острую шпагу, а
противнику дают тупую.
Второй довод, который приводил Витте, был уже по существу вопроса.
Он считал, что к аргументации Сипягина может прибегнуть любой другой
министр, доказывая, что «законы для него не нужны, ибо он только
исполнитель, а решает царь». Однако тогда самодержавие превратится в
«хаотическое правление», поскольку для настоящего самодержавия

1047
Богданович А.В. Указ. соч. С. 250.
 478

необходима «машина действия», то есть законы и институты. В этом смысле

приводимые в пользу реформирования Канцелярии прошений аргументы
сродни догмату о непогрешимости папы: «Ведь папа также говорит: я –
ничто, я – только исполнитель велений Бога, следовательно, кто критикует
меня, критикует Бога»1048.
В 1901 г. Шереметев записал в дневнике, что на министре финансов
«несомненно благотворное влияние Сипягина». Граф тут же оговаривался,
что в основном «думают обратное», однако, по его мнению, люди, которые
так считают, «глубоко ошибаются»1049. Однако в данном случае ошибался
именно Шереметев, который был необъективен к своему свояку Сипягину.
Более точное объяснение «дружбы» Витте с Сипягиным давал Вельяминов.
Он отмечал, что Сипягина император «считал “своим”, любил его и верил
ему», в то время как к Витте у Николая II «доверия всегда было мало», о чем
последний был прекрасно осведомлен. Поэтому Сипягин для Витте «был
необходим», хотя «дружба с этим влиятельным консерватором» и была для
министра финансов обременением. Благодаря такой «дружбе» Витте, будучи
«человеком очень умным и ловким» буквально «эксплуатировал» министра
внутренних дел, «влиял на него и через него на государя»1050.
С назначением министром внутренних дел Сипягина расхождения
между реальной правительственной политикой в земском вопросе и ее
дискурсивным оформлением стали еще более заметными. Нового
руководителя МВД стали называть враждебным земству, что не
соответствовало действительности. В этом вопросе (как, кстати, и во многих
других) Сипягин больше руководствовался здравым смыслом, нежели
какими-то идейными штампами. С одной стороны, он действительно
инициировал некоторые ограничения местного самоуправления

1048
Письма С.Ю. Витте к Д.С. Сипягину. (1900–1901 гг.). С. 31–32.
1049
РГИА. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 9. Л. 30.
1050
Воспоминания Н.А. Вельяминова о Д.С. Сипягине. С. 384–385.
 479

применительно к регулированию продовольственным делом (так как земство

явно не справлялось с ним надлежащим образом) и в производимых им
сборах (чтобы несколько облегчить налоговое бремя населения). С другой
стороны, он продолжил дело Горемыкина, подготовив проект
распространения земских начал на некоторые губернии, не имевшие
самоуправления.
Половцов спустя чуть более полмесяца после смерти Сипягина
утверждал, что покойный министр преследовал и угнетал земство1051. В
таком же духе высказывался и Шипов: по его словам, когда Сипягин был
министром, «законодательство, направленное к умалению прав и
компетенции земских учреждений, получило особенное развитие»,
соответствующие акты «сыпались как из рога изобилия»1052. Наиболее
значимыми из таких актов Шипов называл «Временные правила по
обеспечению продовольственных потребностей сельских обывателей»1053 и
закон «Об установлении предельности земского обложения»1054. Оба они
были изданы 12 июня 1900 г.
Первым актом из сферы компетенции земств выводилось руководство
продовольственным делом: оно передавалось в ведение администрации во
главе с земским отделом МВД. Шипов отмечал, что такие перемены «не
вызывались требованиями целесообразности и пользы дела», но вместе с тем
признавал «недостатки» в том, как земство занималось решением
продовольственного вопроса, хотя объяснял подобные изъяны в работе
несовершенством нормативной базы, но никак не самого земского начала1055.
Между тем Гурко, комментируя в воспоминаниях издание этого закона,
обращал внимание на то, что земства не справлялись с продовольственным

1051
Половцов А.А. Указ. соч. С. 363.
1052
Шипов Д.Н. Указ. соч. С. 146.
1053
ПСЗ. Собрание третье. Т. 20 (1900). Ч. 1. № 18855.
1054
Там же. № 18862.
1055
Шипов Д.Н. Указ. соч. С. 147.
 480

делом1056, а значит, вмешательство в него администрации имело под собой

веские причины.
Говоря о втором акте, Шипов подчеркивал, что «ограничение права
земства на самообложение» было сделано преднамеренно для того, чтобы
остановить «влияние земской работы на население»1057. Однако в издании
этого закона можно усмотреть и иную мотивацию – оградить население от
излишнего обременения со стороны земских сборов.
По-видимому, издание обоих актов обусловливалось так до конца и не
решенной вплоть до 1917 г. проблемой соотношения административного и
общественного начал, особенно в местных нуждах. То же самое можно
сказать и о подготовленном Сипягиным совместно с Витте проекте введения
земских элементов в административные механизмы в западных и окраинных
губерниях России (на которые не распространялась реформа 1864 г.),
содержание и обсуждение которого обстоятельно разобраны Б.В.
Ананьичем1058. Этот проект, как и оба закона 12 июня 1900 г., следует
рассматривать именно в качестве этапов адаптации модели образца 1864 г. к
менявшимся, причем неравномерно и неодинаково, местным реалиям
империи, но никак не в качестве шагов для парализации функционирования
земских начал. Судьба проекта была тесным образом связана с именем его
инициатора, и поэтому его продвижение оборвалось с гибелью Сипягина.
Однако не исключено, что при ином раскладе некая гибридная структура в
итоге все же возникла бы и, возможно, в рамках своих компетенций и
конкретных территорий оказалась бы работающей, вопреки явно
политизированному суждению земского деятеля В.Д. Кузьмина-Караваева,
назвавшего задачу «создать условия нормального удовлетворения местных
потребностей» при сохранении «административного заведования ими»,

1056
Гурко В.И. Указ. соч. С. 89.
1057
Шипов Д.Н. Указ. соч. С. 147.
1058
Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 113–117.
 481

какую преследовал проект министра внутренних дел, «прямо

неразрешимой»1059. В этом смысле Сипягин был абсолютно искренен, когда
при обсуждении проекта заявил об отсутствии у него «мысли об упразднении
действующих десятки лет земских учреждений» и выразил сомнение в том,
что какой-либо руководитель МВД вообще когда-либо «решится предложить
подобное упразднение»1060.
Позицию Сипягина по вопросу о развитии земства можно назвать
половинчатой и непоследовательной, как и у многих других представителей
лагеря так называемых консерваторов, которых применительно к российским
реалиям было бы правильнее называть разношерстными оппонентами
либералов, объединенными не по причине наличия у них неких единых для
них ценностей, а в силу имевшегося общего политического оппонента –
таких же разномастных конституционалистов, от радикальных до латентных,
присутствовавших в том числе и среди высшей бюрократии. Подобные
консерваторы действовали, скорее, по наитию, полагаясь больше не на
прагматический расчет, а на интуитивное ощущение того, что можно, а чего
нельзя.
По земскому вопросу Витте действовал в полном согласии с
министром внутренних дел, поскольку не видел в нем, в отличие о
Горемыкина, конкурента своим устремлениям к лидерству в правительстве.
Вместе с тем министр финансов всячески старался, чтобы весь негатив от
непоследовательной земской политики связывался лишь с Сипягиным.
Отсюда и его двойственное поведение: Витте сотрудничал с Сипягиным, а за
глаза позволял себе о нем высказывания, недопустимые в адрес партнера.
Так, осенью 1901 г. он доверительно делился с Куропаткиным, что «любит»
министра внутренних дел, но вместе с тем убежден в невозможности

1059
Кузьмин-Караваев В.Д. Проект земского управления в 13-ти неземских губерниях.
СПб., 1902. С. 62.
1060
Цит. по: Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 116.
 482

«держать Россию одним страхом» и «полицейскими мерами», потому что

страна изменилась, ее «умственный рост» очевиден1061.
В конце 1901 г. Куропаткин в дневнике резко раскритиковал проект
Сипягина об учреждении земского самоуправления в 13 неземских
губерниях. Военный министр утверждал, что проект Сипягина мог считаться
земским лишь номинально, а на самом деле он был «проникнут недоверием к
населению и чрезмерным доверием к чиновнику». Куропаткин объяснял это
в том числе и тем, что его «сочиняли вместе Витте и Сипягин»1062. То есть
министру финансов не удалось в глазах Куропаткина полностью
дистанцироваться от сложившегося у того образа министра внутренних дел.
По-видимому, в этом контексте и следует рассматривать известный
диалог между Витте и Куропаткиным, записанный последним в дневнике 1
января 1902 г.1063 Министру финансов мешала не сама по себе упрямая
поддержка военным министром земского строя, а то, что такая позиция
неизбежно заставляла последнего испытывать настороженность в отношении
антиземского прошлого Витте. Причем если зачарованность земской
стойкостью Горемыкина у Куропаткина уже прошла, то связка министра
финансов с псевдоземским – в глазах военного министра – проектом
Сипягина был актуальной. А это мешало Витте повышать уровень
доверительности в отношениях с Куропаткиным. Именно поэтому министр
финансов и попытался в очередной раз открыть военному министру глаза на
неизбежную для земства перспективу превратиться в силу, которая
ограничивает самодержавие, – и снова потерпел неудачу в переубеждении
собеседника, усматривавшего угрозу самодержавию не в земстве, а в
бюрократии.

1061
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1896. Л. 56 об.
1062
Там же. Л. 62.
1063
Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 93.
 483

Сипягин далеко не во всех вопросах следовал в фарватере Витте.

Наглядный тому пример – позиция Министра внутренних дел по
крестьянскому вопросу. Поддерживая инициативу Министерства финансов
простить недоимки выкупного долга, которые были отсрочены до
завершения выкупной операции, и считая такое решение «актом
справедливости», Сипягин призывал рассматривать это решение отдельно от
вопроса о дальнейшей судьбе круговой поруки, в котором министр
внутренних дел пошел наперекор министру финансов, выступавшему за
упразднение этого патриархального общинного института 1064. Сипягин
понимал, что разрушение общины в перспективе неизбежно приведет к
разрушению традиционной России со свойственными ей формой власти,
организацией общества и культурными ориентирами, то есть к гибели тех
ценностей, на которых основывалась его собственная картина мира.
Такой же двойственной позиции, имевшей целью соединение
политического идеала и реалий жизни, Сипягин придерживался и в рабочем
вопросе. Он считал возможным выделить в составе этой относительно новой
для России общности «устойчивые и консервативные элементы», ясно
осознающие «тесную связь личных своих интересов с интересами порядка и
спокойствия в области промышленной жизни». Для достижения этого
министр предлагал пойти и на такой радикальный шаг, как, например,
«превращение в той ли иной мере капиталистического производства в
кооперативное, при котором сами рабочие имели бы долю в выгодах
предприятия». Однако тут же оговаривался, что такой порядок не может
достигаться способами, «исходящими из несуществующих при нынешнем
промышленном строе теорий». Путь к выделению из числа рабочих «мелких
собственников» министр видел не в радикальном переделе собственности, а в
обычной социальной политике наподобие развития страхового дела,
создания сберегательных касс и «поощрения рабочих к приобщению

1064
Там же. С. 59.
 484

усадебной оседлости и домохозяйства»1065. Когда в начале 1902 г. крупный

московский промышленник Ю.П. Гужон пожаловался в Петербург на
действия зубатовцев, Сипягин был вынужден признать в письме к
московскому генерал-губернатору, что экспериментирование Московского
охранного отделения «зашло, по-видимому, далее целесообразных
пределов»1066.
Сипягин был причастен к назначению Ванновского министром
народного просвещения в конце марта 1901 г.: по словам Шереметева, его
свояк примерно за неделю до этого кадрового решения обратился к
императору с письмом, в котором советовал прибегнуть к услугам бывшего
военного министра, но при этом перечислил не только его сильные стороны,
но и недостатки1067.
Сипягин явился деятельным участником интересного, но неизученного
в историографии неформального межведомственного совещания,
собиравшегося у императора после студенческих беспорядков в начале марта
1901 г. в Петербурге. На этом совещании явственно проявилось
противостояние между представителями разных ведомств, хотя, конечно, оно
было предельно смягчено тем, что совещания возглавлялись царем. Сипягин
не просто участвовал в их работе, но и оставил их краткие стенограммы.
Описания этих совещаний есть и в дневнике Тихомирова: он узнал об этом от
Грингмута, а тот, в свою очередь, «из очень первых рук». (Правда,
Тихомиров делает оговорку, что неназванный источник – это, «скорее,
вторые руки», но тем не менее заключает, что «сведения должно считать
достоверными».) Тихомиров же называет эти совещания «пятницами

1065
Шепелев Л.Е. Копартнершип и русская буржуазия // Рабочий класс и рабочее
движение в России. 1861–1917. М., 1966. С. 291.
1066
Лаверычев В.Я. Царизм и рабочий вопрос в России (1861–1917 гг.). М., 1972. С. 151.
1067
РГИА. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 9. Л. 50.
 485

государя», поскольку совещания собирались по пятницам – 9, 16 и 23

марта1068.
В первую «пятницу», 9 марта, Николай II открыл заседание, «прямо
поставив вопрос об очевидной испорченности молодежи», причем
императора, как отметил Тихомиров, «более всего поражает кощунство
молодежи в Казанском соборе и безобразие девиц-курсисток»1069. Император
подчеркнул, что, по его мнению, «серьезнее всего следовало бы отнестись к
тем, кто безобразничал в соборе, и их – мужчин и женщин – разослать для
исправления по монастырям». Тихомиров далее отмечал, что эта мысль
«вызвала общую оппозицию». Победоносцев протестовал: «Помилуйте, ваше
величество, я не знаю, что мне делать и с моими монахами, а тут еще
наполнить монастыри этими безобразниками». Министр юстиции Муравьёв
призвал придерживаться закона и указал на имеющееся в нем наказание «за
кощунство», поэтому нет необходимости в «экстренных мерах». Император
согласился с тем, что виновных следует наказать «по закону». Однако после
этого Сипягин и Муравьёв «в один голос» заявили, что по прошествии
нескольких дней после случившегося 4 марта невозможно определить
участников этого «безобразия». «Эта общая оппозиция, – подытожил
Тихомиров, – провалила вопрос. Государь не настаивал. А Витте произнес
речь против покойного Боголепова, обвиняя его в беспорядках». Товарищ
Боголепова Н.А. Зверев хотел было возражать, но не успел – совещание

1068
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 9. Л. 33. Сообщения об этих совещаниях имеются и в
дневнике императора. См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904.
С. 585, 586, 587.
1069
То, что император был неприятно потрясен этими студенческими беспорядками,
подтверждается записью, оставленной им 4 марта, в день, когда они произошли, в
дневнике: «Серый день с грустным душевным настроем. <…> У Казанского собора
произошла давно ожидавшаяся крайне некрасивая демонстрация толпы молодежи с
разночинцами». См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С.
585.
 486

закрылось1070. У Сипягина записи этого совещания нет, поэтому трудно

проверить факты, переданные информатором Грингмута и изложенные
Тихомировым. Такая возможность появляется в отношении следующих двух
заседаний.
По словам Тихомирова, в следующую «пятницу» Николай II снова
открыл совещание министров, и начал с того, что в настоящий момент
«самое важное – объединить управление всеми учебными заведениями, а
затем уничтожить женские курсы или, если они нужны, вывезти их в
провинцию». Однако все участники совещания выступили против такого
объединения и сосредоточились на нападках на МНП, причем Звереву снова
не хватило времени для выступления1071. Запись Сипягина совещания 16
марта открывается перечислением его участников. Кроме
председательствовавшего императора и составителя записей, на совещании
присутствовали Победоносцев, Ванновский, Куропаткин, Ермолов, Витте,
Хилков, министр юстиции Муравьёв и Зверев. Открывая заседание, царь
подчеркнул, что отмечает его «совершенно частный характер и хочет
откровенного разговора», что он намерен выслушать каждого министра, в
ведении которого находятся высшие учебные заведения. По этому вопросу
выступили Зверев (то есть информация Тихомирова о том, что на него не
хватило времени, неверна), Ермолов, Витте, Хилков, Муравьёв, Куропаткин
и Сипягин.
После министерских докладов Николай II и задал свой вопрос о
целесообразности объединения «всего дела народного образования в ведении
Министерства народного просвещения, подчинив ему все заведения, кроме
военных и духовных». Первым выступил Витте и высказался безусловно
против такого объединения. Его довод состоял в том, что специальные
учебные заведения призваны готовить специалистов по профилю того или

1070
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 9. Л. 33 об.–35.
1071
Там же. Л. 35 об.
 487

иного министерства, причем некоторые из чинов министерств являются

одновременно и профессорами ведомственных учебных заведений. А
причины происходящих беспорядков никак нельзя находить в разъединении
учебных заведений по разным ведомствам, так как беспорядки в
специальных высших учебных заведениях никогда не являются
самостоятельными, но всегда оказываются «отголосками происходящего в
университетах».
Позицию министра финансов поддержали Ермолов, Куропаткин и
Хилков. Победоносцев также подчеркнул, что он против «соединения всех в
одном ведомстве, не в этом ключ проблемы», а «в неверной постановке дела,
особенно в университетах, где принимались западные образцы, совершенно
не подходящие к русской жизни, и где забыли о воспитательных задачах».
Именно на воспитание, по словам обер-прокурора, и надо обратить особое
внимание. На этом совещание закрылось1072. То есть оба описания – и
Тихомирова, и Сипягина – рисуют примерно одну и ту же картину.
Третья «пятница» у Тихомирова выглядела следующим образом.
Первый раз Зверев получил слово, причем в самом начале, но его никто не
слушал, так как стало известно о назначении Ванновского министром
народного просвещения (точнее, стало известно о принципиальном решении,
так как назначение состоялось на следующий день, 24 марта), и поэтому
вопрос о студенческих беспорядках утратил свою «должностную» остроту.
При этом император сказал, что в следующий раз министры соберутся под
председательством Ванновского, но при этом не обмолвился о своем
решении назначить его главой МНП. О самом совещании 23 марта у
Тихомирова ничего не сказано, но интересен общий приведенный автором
дневника комментарий: «Государь разочаровался в этих собраниях и
предпочел не тратить на них времени, тем более что об этих секретных
собраниях немедленно явились сведения в Times». По словам Тихомирова,

1072
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 295. Л. 13–15 об.
 488

утечка произошла следующим образом: Витте рассказывал о «пятницах»

своему товарищу Ковалевскому, тот передавал эту информацию актрисе Е.А.
Шабельской, с которой состоял в близких отношениях, а Шабельская
информировала корреспондента Times1073.
Сложно сказать, насколько правдоподобной была приведенная
Тихомировым версия утечки сведений о царских «пятницах», но в
британской Times 25 марта появился материал собственного петербургского
корреспонденция газеты о студенческих волнениях в российской столице, в
котором, между прочим, были и такие строчки: «Примечательно, что на двух
встречах с Победоносцевым во главе министры не смогли договориться ни о
чем, кроме закрытия высших учебных заведений до конца нынешнего
семестра. Затем в Царском Селе под председательством самого императора
был созван специальный совет, на который был вызван бывший военный
министр генерал Ванновский»1074.
Тихомиров подвел такой итог «пятницам» у императора: «На
собраниях этих, кстати, обнаружилось, что министры между собою на ножах,
Муравьёв особенно старался спихнуть Сипягина, но неудачно. Сипягин, по-
видимому, в большой силе и, кажется, очень недурно себя держит. Вообще в
силе – Сипягин, Ванновский, Победоносцев и Витте. Первые три между
собой хороши, а Витте стоит немного с одиночку и побаивается этой новой
грозной коалиции».
В изложении Сипягина совещание 23 марта прошло так. Сначала
Николай II предоставил слово Звереву (в этом Тихомиров прав). Товарищ
Боголепова и временно исправлявший должность министра после его гибели
«пытался доказать несправедливость упрека, что университеты – рассадники
беспорядков». «Причину нестроения» он усматривал в недостатках не только
высшего, но и среднего образования, причем, по его словам, на это обратил

1073
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 9. Л. 36 об.–39.
1074
Russia (from our own correspondent) // Times. 1901. March 25. P. 2.
 489

внимание еще Боголепов, который предполагал начать преобразования

именно со средней школы. Зверев поддержал предложение императора об
объединении всех учебных заведений, кроме военных и духовных, в одном
ведомстве.
Сипягин в своем выступлении подчеркнул, что сосредоточение всех
учебных заведений, особенно высших, в одном ведомстве способствовало бы
«проведению единого взгляда на воспитательные задачи». Однако «дело
образования и воспитания поставлено в Министерстве народного
просвещения неудовлетворительно», поэтому до реформирования МНП
объединять под его началом все учебные заведения никак нельзя. Но
министр внутренних дел предложил для «единства административных и
воспитательных приемов» учредить особый Главный совет народного
просвещения под председательством министра народного просвещения и в
составе представителей других ведомств. Решения этого совета должны были
бы быть обязательными для всех ведомств, и совет соединил бы «управление
административной и воспитательной деятельностью учебных заведений».
Министр юстиции Муравьёв «усилено поддержал» Сипягина и привел
в качестве положительного примера такого межведомственного органа Совет
по делам мест заключения своего ведомства, но вместе с тем высказался
против сосредоточения управления всеми учебными заведениями в одном
министерстве.
Ванновский сослался на негативный опыт объединения управления
всеми военно-учебными заведениями в соответствующем Главном
управлении военного ведомства и высказался против сосредоточения всего
учебного дела в МНП. Он также не усматривал необходимости в создании
предлагаемого Сипягиным постоянного совета, предлагая вместо этого
регулярные консультации министров, в ведении которых находятся учебные
заведения, по вопросам воспитания. Тогда Сипягин, отвечая на слова
Ванновского, высказался за необходимость регулярных совещаний «всех
заинтересованных министров с целью координации их совместной
 490

деятельности по противостоянию беспорядкам в будущем». Николай II,

закрывая совещание, поднял вопрос о реформировании Высших женских
курсов. Император отметил, что «крупные города перегружены студентами»,
поэтому, «не мешая девушкам получать образование, лучше рассредоточить
эти учебные заведения в небольших городах»1075.
Таким образом, конкретные оценки Тихомирова, кто с кем из
министров в каких отношениях находится, не подтверждаются записями
Сипягина. Однако нет никаких гарантий, что министр внутренних дел не
сгладил в своих записях те или иные острые углы совещаний. Но даже по
этим записям Сипягина видно, что Тихомиров прав в главном, говоря о
взаимном противостоянии министров и о боязни каких бы то ни было
межведомственных структур, которые могли бы угрожать самостоятельности
министерств. Интересы дела в этом случае находились явно не на первом
месте.
Примечательно, что решение о назначении Ванновского министром
народного просвещения император принял с учетом мнения матери. Мария
Федоровна 11 марта писала сыну из Дании: «На твоем месте я попросила бы
Ванновского возглавить министерство, ведь он очень популярен, добр,
честен и сознателен, он сможет навести там порядок и начать такие
долгожданные реформы. Назначь его, по крайней мере, ненадолго, на
определенное время, пока не найдешь другого. Уверена, это будет прекрасно,
да, он стар, но у него свежая голова и есть энергия, так назначь его, если он
согласится, но я убеждена, что он это сделает, раз ты ему сам прикажешь. Я
надеюсь, что эта комбинация с Ванновским тебе удастся, все уважают его,
его честность признана всеми, и я чувствую, что он достойный человек». На
это Николай II ответил матери через три дня. Он подчеркнул, что ее письмо
его «успокоило насчет вопроса, наиболее волнующего теперь, а именно –
вопроса о назначении Ванновского». Царь отметил, что с ним он еще не

1075
РГИА. Ф. 721. Оп. 2. Д. 295. Л. 16–19 об.
 491

говорил, но надеется сделать это в пятницу, когда у него собираются

министры. То есть если письмо датировано 14 марта, то царь имел в виду
совещание 16 марта. Но самое интересное – это та характеристика, которую
император давал этим «пятницам»: «Я давно хотел делать у себя такого рода
совещания, которые гораздо полезнее разных докладов, но это мне не
удавалось вследствие больших приемов и недостатка времени»1076. То есть в
отличие от министров, стремившихся замкнуться в своих ведомственных
полномочиях и ни с кем ими не делиться, император придерживался
полностью противоположного мнения.
Естественно, у Сипягина имелись и явные недоброжелатели.
Так, 21 февраля 1901 г. Шереметев записал в дневнике состоявшийся у
него разговор с вдовствующей императрицей. Граф рассказал ей ходивший в
тот момент в обществе каламбур: «Le leopard est tacheté par la nature,
Sipiaguine est acheté par Witte, et Witte est à jeter par la fenêtre» (Игра слов,
основанная на одинаковом звучании глаголов: «Леопард пятнист по природе,
Сипягин куплен Витте, а Витте надо выбросить в окно», фр.). Мария
Федоровна в ответ «засмеялась, но неприятно». По словам графа, он
«нарочно это сказал, чтобы видеть впечатление», так как «давно убедился,
что она враждебна Сипягину и всегда была (под многими влияниями)»1077.
Среди влиятельных противников Сипягина Шереметев называл
министров – юстиции Муравьёва, земледелия и государственных имуществ
Ермолова и путей сообщения Хилкова1078.
3 марта 1901 г. Шереметев сетовал в дневнике по поводу нелегкой
жизни своего свояка, которого окружают «недоброжелательство», «вражда»
и «интриги», словом «все то, что разрастается при слабости центра». Вместе

1076
Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией Федоровной.
1894–1917. С. 361–362.
1077
РГИА. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 9. Л. 31.
1078
Там же. Л. 46.
 492

с тем граф отметил, что Сипягин разговаривал с императором – и тот

«называл его “другом”»1079.
Как и у его предшественника (и напротив – в отличие от преемника
Сипягина Плеве, как будет показано ниже), у министра внутренних дел не
было четкой концепции того, что ему следует делать на своем посту. И
Сипягин понимал этот своей недостаток. Незадолго до своей гибели в
разговоре с Шереметевым он указал на слабое место Дурново, у которого он
в свое время был товарищем. Министр, вспоминая первую половину 1890-х
гг., заметил, что недостаточно являться «оберегателем того, что есть, – нужна
деятельность, нужно поступательное движение»1080.
Вместе с тем Сипягину не был свойственен нигилизм тех, для кого
идеал оставался в прошлом, связанном исключительно с именем Александра
III, и кто в действиях новой власти усматривал лишь отступления от
политики покойного императора. Точнее, Сипягин хотя и, несомненно,
разделял опасения таких лиц, но вместе с тем, как лицо, непосредственно
ответственное за проведение политического курса Николая II, был далек от
их беспробудного пессимизма.
Яркой иллюстрацией принципиальной разницы во взглядах между
лицами, формально относившимися к одному лагерю политических
наследников Александра III, является письмо Сипягина к Шереметеву,
датированное 1901 г. и вклеенное в дневник последнего за 1902 г. По-
видимому, отвечая на очередные сетования графа, министр внутренних дел
наставлял своего адресата: «Нельзя быть таким впечатлительным и не только
писать, но и думать такие вещи». Далее Сипягин обстоятельно излагал
собственную позицию, которую можно считать политическим – точнее,
практическим, установочным к деятельности – кредо консерватора-
оптимиста: «Тебе нужно жить для блага своей семьи, которая в твоей

1079
Там же. Л. 40.
1080
Там же. Ф. 721. Оп. 2. Д. 18. Л. 21.
 493

личности должна еще почерпнуть традиции будущего, для своей родины,

одним из вернейших сынов которой ты всегда был и будешь, для своего
государя, которого ты должен любить и поддерживать по мере сил и
разумения и как своего царя, и как сына Александра III, для всего того дела,
которое ты делаешь негромко, без шуму и крику, но глубоко и с
несомненною пользою, наконец, для своих друзей, которые в трудные и
тяжелые минуты жизни в беседах с тобою почерпали себе помощь для своей
деятельности! Ты пишешь, что мы переживаем тяжелое время, – да, это
правда! Но тем более мы обязаны жить, действовать и стараться его сделать
менее тяжелым. Это наша священная обязанность, и уходить от дела теперь –
это равносильно побегу с поля битвы!»1081
В последние месяцы жизни у Сипягина наметился разлад и в
отношениях с Витте. В начале февраля 1902 г. Тихомиров записал в дневнике
свой разговор с близким знакомым – чиновником Корпуса лесничих О.В.
Маркграфом. Маркграф поделился с автором дневника столичными
пересудами о том, что открывшееся Особое совещание о нуждах
сельскохозяйственной промышленности станет для министра финансов
«подготовкой целого переворота министерств». Причем он сам «своим
первенствующим положением постепенно приучил к мысли о канцлерстве».
Сипягина же Витте «непременно желает низвергнуть», а на его место
поставить бывшего товарища главы МВД Оболенского. Витте наметил
перестановки и в других ведомствах. Так, на место министра земледелия
Ермолова намечен товарищ Витте Ковалевский, а министром путей
сообщения станет другой его товарищ – Коковцов. При этом «сам Витте как
канцлер будет всем управлять и повелевать». «Конечно, все это фантазии, но
характеристичные», – прокомментировал Тихомиров эти слухи. И тут же
добавил: «Впрочем, идея канцлерства, как давно и много раз я слышу,
составляет мечту Витте». В Петербурге же тем временем «уверены в победе

1081
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 3486. Л. 23.
 494

Витте над Сипягиным»1082. А еще через полтора месяца Тихомиров записал

слух, что на заседании Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной
промышленности «между Сипягиным и Витте произошла крупная стычка по
поводу мелкой земской единицы». В результате этого конфликта Сипягин
написал прошение об отставке, однако царь с этим не согласился. Витте,
однако, «уже готовится занять место министра внутренних дел и
распределяет прочие места»1083.
Что касается планов Витте, то этот вопрос для раскрытия требует
новых источников, потому что на основе имеющихся данных приходится
оперировать преимущественно слухами, далеко не всегда соответствующими
действительности. Другое дело – это упомянутая Тихомировым «крупная
стычка» между министрами финансов и внутренних дел на заседании
Особого совещания. Этот факт можно проверить, обратившись к
стенограммам его заседаний.
Действительно, уже на первом заседании 2 февраля Сипягин заметил,
что «многие и очень многие» проблемы, обозначенные как тема занятий
совещания, «не касаются собственно вопроса о сельскохозяйственной
промышленности». Среди них, например, «вопросы о крестьянском
землепользовании, особых правах крестьян, особом наследовании у
крестьян». Указанные пункты – вовсе «не область сельского хозяйства, а
чисто компетенция Министерства внутренних дел». На следующем
заседании 9 февраля Сипягин в ответ на призыв председателя совещания
Витте начать по поручению государя широкий опрос «местных деятелей» об
их нуждах сказал, что лично он не против такого опроса, но «весь вопрос
сводится к тому, кого запросить». Если предполагается узнать мнение
земских собраний, то министр против подобного начинания, иначе они
«будут заниматься вместо своих прямых дел решением

1082
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 10. Л. 38 об.–39.
1083
Там же. Л. 83–83 об.
 495

общегосударственных вопросов, к чему они совершенно не призваны».

Вместе с тем «были бы полезны совещания, образованные под
председательством губернаторов на местах». В приведенных примерах
трудно увидеть «крупную стычку» министров внутренних дел и финансов.
Несколько более скользкая тема возникла на заседании 26 февраля, когда
Сипягин решил провести функциональное размежевание между Особым
совещанием о нуждах сельскохозяйственной промышленности, созданным
22 января 1902 г. и возглавляемым Витте, и Редакционной комиссией МВД
по пересмотру законодательства о крестьянах, которая была учреждена
практически одновременно с Особым совещанием. Этой Редакционной
комиссией занимался Земский отдел, который после консультаций с другими
заинтересованными ведомствами должен был составлять законопроект,
который каждый раз по санкции императора надлежало вносить на
рассмотрение Государственного совета. Решения же Особого совещания о
нуждах сельскохозяйственной промышленности на рассмотрение
Государственного совета не выносились. Поэтому Сипягин счел
целесообразным не рассматривать крестьянский вопрос на Особом
совещании. На это Витте заметил, что невозможно «точно и серьезно
поставить сельское хозяйство у крестьян» «без того, чтобы не коснуться
строя землепользования». По его словам, император, учреждая совещание, не
допускал возможности «ограничивать» высказываемые в ходе его работы
суждения и «предметы» рассмотрения даже по такому острому вопросу, как
«изменения в строе землепользования крестьян». Сипягин далее не стал
противоречить приведенному доводу1084.
Борьба в правительственных верхах с Сипягиным и вокруг Сипягина не
прекратилась и после его гибели 2 апреля 1902 г., и эта тема заслуживает
особого рассмотрения. В своей известной статье, опубликованной в середине
1980-х гг., Р.Ш. Ганелин употребил словосочетание «битва документов»

1084
РГИА. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 9. Л. 11–12, 36, 48–49, 51–53, 109–113.
 496

(который прежде использовался в отношении предпринимавшихся в

межвоенной Европе ангажированных публикаций прежде закрытых
архивных материалов, которые были призваны доказать ответственность
стран, участвовавших в Первой мировой войне по разные стороны фронтов,
за развязывание этого глобального конфликта) для анализа борьбы в верхах в
России на рубеже XIX и XX вв. Историк отмечает, что за документами
личного происхождения, которые могли содержать важную
конфиденциальную информацию, подчас разворачивалась настоящая
«охота», в том числе и со стороны Николая II. Со ссылкой на воспоминания
Виттте ученый привел историю с дневниками Сипягина, часть которых «царь
уничтожил после его смерти», но приписал этот поступок дворцовому
коменданту Гессе1085. Р.Ш. Ганелин основательно и убедительно разобрал в
статье несколько примеров подобной «битвы документов» в конце XIX –
начале XX в., однако в отношении судьбы дневников Сипягина ограничился
указанным утверждением Витте. Между тем судьба этого источника была,
как минимум, не столь однозначной.
Как уже было показано выше, Николай II, обычно дистанцировавшийся
от своих чиновных подчиненных и не допускавший с ними каких-либо
доверительных отношений, был исключительно расположен к Сипягину. Во
многом это было из-за того, что еще Александр III имел виды на Сипягина
как человека, который в перспективе возглавит МВД, и Николай II считал
долгом исполнить волю отца, а после принятия такого кадрового решения –
особо заботиться о своем назначенце. Поэтому неожиданная трагическая
гибель министра стала для императора тяжелейшим ударом. «Трудно
выразить, кого я потерял в этом честном преданном человеке и друге», –
записал царь в дневнике 2 апреля 1902 г., в день убийства Сипягина1086. «Для

1085
Ганелин Р.Ш. «Битва документов» в среде царской бюрократии. 1899–1901 // Ганелин
Р.Ш. В России двадцатого века. Статьи разных лет. М., 2014. С. 60–61.
1086
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 655.
 497

меня это очень тяжелая потеря, потому что из всех министров ему я доверял
больше всего, а также любил его как друга», – признавался царь в письме к
находившейся тогда в родном Копенгагене матери в день похорон Сипягина.
Из письма следует, что именно в этот день, 4 апреля, должен был состояться
обед дома у Сипягиных, на который были приглашены Николай II (еще одно
красноречивое свидетельство необычных отношений этого императора с
министром) и Шереметев с женой1087. По прошествии почти месяца после
смерти Сипягина император признавался в письме к внучке Николая I,
княгине Марии Максимилиановне, принцессе Баденской, что потерял в
министре «друга и преданного человека»1088.
В свою очередь и для близких к царю людей была хорошо известна его
расположенность к Сипягину (и, соответственно, скорбь по поводу кончины).
Сестра Николая II вел. кн. Ксения Александровна и ее муж, вел. кн.
Александр Михайлович, узнав об убийстве министра внутренних дел,
сделали в своих дневниках практически одинаковые записи. Супруга
буквально воскликнула: «Бедный Ники, как его страшно жалко»1089. Ее
супруг более сдержанно, но тоже вздохнул: «Бедный Ники, как ему
тяжело»1090.
Примечательно письмо, которое в день похорон Сипягина направила
Николаю II Ксения, находившаяся в то время в ай-тодорской резиденции ее
свекра, вел. кн. Михаила Николаевича. Сопереживая по поводу убийства
министра внутренних дел, Ксения особо подчеркивала, что знала, какое
«доверие» император испытывал к покойному, а потому отдавала себе отчет
в том, сколь сильно ударило по брату это трагическое событие. Она выразила
сожаление, что у царя не было «друга или близкого человека», способного по

1087
Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией Федоровной.
1894–1917. С. 409–410.
1088
ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1107. Л. 1 об.
1089
Там же. Ф. 662. Оп. 1. Д. 17. Л. 179.
1090
Там же. Ф. 645. Оп. 1. Д. 12. Л. 183.
 498

необходимости «дать хороший совет», «быть полезным» и вызывать «полное

доверие». Такую роль исполнял в свое время Черевин, ставший дежурным
генералом при императоре за несколько месяцев до кончины Александра III и
остававшийся на этой должности вплоть до своей смерти в начале 1896 г.,
«добрый и хороший», «верный и преданный человек, на которого можно
было положиться». Ксения выразила скорбь и по поводу безвременного
ухода «обоих Володей» (по-видимому, один из них – вице-адмирал В.Г.
Басаргин, преподававший Николаю II в его бытность наследником военно-
морское дело, а другой – близкий к Александру III гофмаршал В.С.
Оболенский), «настоящих друзей»: «…они были так нужны и теперь более,
чем когда-либо». Сестра заметила брату, что ему «необходимо видеть
больше людей и слышать разные мнения», поскольку «без этого слишком
трудно»1091.
Можно, конечно, заметить, что столь искреннее отношение к Сипягину
не только не исключало каких-то действий императора в отношении
дневников министра, но даже могло спровоцировать их из опасения, что
покойный, знавший о царе много того, чего не знали другие, заносил такие
эксклюзивные сведения в дневник. Для того, чтобы понять, насколько
справедливо подобное допущение, следует рассмотреть, как развивалась
история с дневниками Сипягина, по описаниям трех аудиенций у Николая II
свояка убитого министра Шереметева. Граф скрупулезно фиксировал все, что
на них происходило и говорилось, в своем дневнике.
Начать следует с аудиенции 5 апреля 1902 г. Это была первая личная
встреча Шереметева с императором после гибели Сипягина, и состоялась она
на следующий день после похорон убитого министра. Непосредственно
перед аудиенцией граф столкнулся с Гессе. Трагедия с министром
внутренних дел «для него не горе», заметил в дневнике Шереметев. По его
утверждению, дворцовый комендант «не простил» Сипягину, что тот

1091
Там же. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1274. Л. 187–188 об.
 499

«держал его в отдалении и не подчеркивал значения, которое ему придавали

другие», особенно Горемыкин.
Тема врагов Сипягина получила продолжение и в ходе самой
аудиенции. После общих и обоюдно положительных слов о новоназначенном
министре внутренних дел Плеве и замечания царя, что не только он, но и
вообще никто не способен заменить ему Сипягина, Шереметев (видимо,
подсознательно, из-за промелькнувших у него перед заходом к царю мыслей
о Гессе) начал рассуждать о недоброжелателях покойного руководителя
МВД. Граф подчеркнул, что главные из них – это «враги сверху», «враги
чиновные и сановные», в частности, министр юстиции Муравьёв, «человек
неверный и коварный», стремившийся возглавить МВД. На последние слова
император отреагировал моментально: «И не будет он ним никогда!»
После этих слов Шереметев, видимо, почувствовал, что царь
расположен продолжить разговор на весьма деликатную тему – о тех, кто
был заинтересован в отстранении Сипягина от должности министра
внутренних дел и кто после его убийства испытывает чувство злорадства.
Воодушевившись, граф прямо заявил царю, что «корень зла» – это
Государственный совет: именно там сосредоточены «молчаливые и всякие
сочувствующие» удалению покойного министра из МВД, «только этого и
желавшие». Государственный совет нуждается в «оздоровлении», заметил
Шереметев (сам туда назначенный около двух лет назад), так как в нем
делает погоду «либеральный петербургский чиновник». Вспомнил граф и
ходившие в последнее время по столице, пущенные «недремлющими
врагами» Сипягина слухи о якобы «немилости» министра в глазах царя и
неизбежной скорой отставке. Похоже, что этими своими словами Шереметев
вызвал Николая II на еще одну откровенность: император «подтвердил», что
был в курсе таких пересудов и рассматривал намеченный им визит «на обед»
домой к Сипягиным в качестве «ответа на все эти слухи».
В то же самое время, когда проходила аудиенция Шереметева у
Николая II, императрица Александра Федоровна принимала вдову Сипягина
 500

– Александру Павловну, – которая специально приехала выразить

царственной чете свою благодарность за их участие в траурных
мероприятиях по ее мужу. Граф заранее знал о ее визите в Зимний дворец и в
ходе разговора с императором «упомянул» об этом. Николай II, услышав, что
вдова уже находится у Александры Федоровны, не стал нарушать их беседы.
Шереметев оставил в дневнике описание аудиенции Сипягиной с ее
слов. Из него следовало, что императрица была со своей собеседницей не
менее искренней, чем император – с автором дневника. Царица в состоянии
«глубокого волнения» свела весь разговор к резкой критике московского
генерал-губернатора вел. кн. Сергея Александровича, в том числе и в
контексте его отношения к Сипягину. Императрица сказала вдове, что он
«порывался» приехать на похороны министра, однако ему этого «не
позволили». Александра Федоровна явно имела в виду позицию, занятую
Николаем II: она отметила, что «велико было возмущение» – очевидно,
императора, – так как великий князь «интриговал» «до самого конца» против
Сипягина. Императрица высказывалась о Сергее Александровиче
«возбужденно и с негодованием» и даже говорила, что теперь «его власти
конец».
Комментируя рассказ свояченицы, Шереметев сделал предположение,
что столь явное высочайшее раздражение московским двором может
означать «новую зарю». Граф снова прибегнул к образу «корня зла» – теперь
он применил его к московскому генерал-губернатору, назвав его «корнем зла
всего этого царствования», – и задался вопросом: «…неужели праведной
крови Сипягина суждено сослужить эту великую службу перед Россией –
способствовать прозрению там, где это всего менее можно было ожидать?» В
таком же провиденциальном духе проинтерпретировал Шереметев и
настороженное отношение императрицы к преемнику Сипягина – Плеве:
царица высказала неуверенность в том, что он, как и убитый министр,
«всегда будет правдиво стоять за истинные интересы, невзирая на лица и
 501

положения». Граф подчеркнул значимость подобных слов: «Теперь не до

фраз, и это должно быть искренно»1092.
После описания представления Сипягиной Александре Федоровне в
дневнике Шереметева продолжается изложение разговора самого графа с
императором 5 апреля. Но сведения об этих двух аудиенциях перемежаются
сообщением, важным для последующего развития истории с дневниками
убитого министра. Граф отметил, что вдова Сипягина послала Николаю II
письмо, в котором просила императора, чтобы бумаги ее покойного мужа
разбирались в присутствии его товарища по МВД П.Д. Святополк-Мирского.
Ответа на это обращение не последовало, а изъявленное «желание исполнено
не было»: по словам Шереметева, бумаги Сипягина разбирались при другом
его товарище – П.Н. Дурново, а также директоре департамента общих дел
МВД А.П. Роговиче и помощнике управляющего земским отделом МВД А.Д.
Арбузове1093.
Сохранилось письмо царя к Сипягиной, датированное 7 апреля. В
самом его начале царь попросил вдову простить его за то, что он «не ответил
тотчас» ей на присланное ему письмо. Из дневника Шереметева непонятно,
напомнил ли он Николаю II во время аудиенции 5 апреля о письме
свояченицы. Если так, то, возможно, письмо императора к вдове явилось
результатом такого напоминания. Если граф не поднимал в разговоре с царем
вопроса о письме Сипягиной, то, следовательно, император не забыл о ее
обращении, просто не смог ответить сразу. Николай II в письме снова
произнес в адрес Сипягина проникновенные слова: «Верьте, что я до конца
дней своих не забуду памяти преданнейшего мне человека и лучшего моего
друга». Но главное, что император информировал вдову о своем решении:
«Для разбора бумаг покойного Дмитрия Сергеевича я назначил Петра

1092
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5047. Л. 44–45 об.
1093
Там же. Л. 45 об.
 502

Павловича Гессе и, разумеется, согласен, чтобы присутствовал при этом и

помогал ему кн. Святополк-Мирский»1094.
Судя по всему, Сипягины доверяли Святополку-Мирскому. Вдова
министра искренне радовалась в письме к сестре, Е.П. Шереметевой, в
начале сентября 1904 г. его назначению министром внутренних дел и
выражала надежду, что «он хорошо поступать будет»1095. В свою очередь, и
Святополк-Мирский вел себя достойно в отношении Сипягина даже через
два с лишним года после его смерти. Во время аудиенции у Николая II в
конце августа 1904 г., когда ему был предложен пост министра внутренних
дел, он, касаясь своего намерения уйти с должности товарища Сипягина,
четко разводил свое отношение к министру как человеку и к проводимому им
курсу. В дневнике жены Святополка-Мирского, которая в тот же день
записала со слов мужа рассказ о его аудиенции, эта позиция выражена
предельно четко: «…несмотря на мою дружбу с Сипягиным, я ведь должен
был уходить из товарищей министра по несогласию с политикой Сипягина»,
– сказал он императору1096.
Таким образом, для вдовы Сипягина присутствие Святополка-
Мирского при разборе бумаг ее мужа было гарантией того, что ничего не
пропадет. Однако несколько дневников покойного министра все же куда-то
делись. Некоторые подробности того, как это произошло, известны из
сделанной Шереметевым записи его аудиенции 18 марта 1903 г. По
свидетельству графа, вдова Сипягина обратилась к Николаю II с письмом, в
котором рассказала о «записных книгах» ее мужа, «исчезнувших» после его
кончины. В том же месте дневника Шереметев переписал и само письмо
свояченицы, датированное 10 февраля. Из него следовало, что император
велел близкому ему с детских лет сыну С.Д. Шереметева Дмитрию,

1094
РГИА. Ф. 721. Оп. 1. Д. 128. Л. 6–7.
1095
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 2725. Л. 35.
1096
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 241.
 503

служившему флигель-адъютантом, выяснить у своей тетки, какие именно

«записные книги» пропали. И Сипягина в письме к царю называла номера
трех из них1097.
Граф, естественно, знал об этом письме от сына и свояченицы и
спросил о нем на аудиенции у императора. Несмотря на то, что письмо было
отослано более месяца назад и, соответственно, получено тоже уже давно,
оно оказалось под рукой у царя. Николай II после вопроса Шереметева тут
же достал письмо, прочитал вслух, передал графу, указав на необходимость
потом вернуть (поэтому автор дневника и решил его переписать), а затем
обратился к нему с просьбой: «Вы можете мне помочь – поговорите с Гессе
по этому делу. Я потом также ему скажу, но предварительно поговорите…» –
и далее царь указал на двух жандармских офицеров, имена которых
затруднился вспомнить. Шереметев отметил в дневнике, что эти офицеры
были «весьма» преданными Сипягину, но из дневника непонятно, сказал ли
это ему сам Николай II или же граф просто прокомментировал подобным
образом услышанные фамилии.
Шереметев особо подчеркнул, что императора «очень занимает этот
вопрос». Подтверждением тому стало продолжение разговора. Царь сказал,
что «назначил следствие» по поводу отсутствующих «записных книг». Более
того, он, как оказалось, уже знал от Дмитрия Шереметева, что после кончины
Сипягина ранее других в домашнем кабинете министра оказался Дурново,
находился там один, а уже потом туда пришли Гессе и Святополк-Мирский.
(По-видимому, когда Шереметев после предыдущей аудиенции отметил в
дневнике, что высказанное Сипягиной в письме к императору «желание
исполнено не было», Святополк-Мирский не участвовал в разборе бумаг, а
вместо него этим занимались другие лица из МВД, он еще не знал всех
подробностей того, как это происходило и кто точно был в доме убитого
министра.) Со своей стороны, граф дополнил эту картину яркой

1097
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5048. Л. 41 об.
 504

подробностью. По его словам, вдова Сипягина буквально выгнала Дурново

из дома криком: «Вон!» Товарищ министра внутренних дел отреагировал
незамедлительно – «стремглав полетел вниз», а затем покинул дом. Реакция
царя на этот рассказ была весьма многозначительной. «Это вполне понятно, –
сказал он, а потом как бы уточнил: – после всего». Николай II спросил
Шереметева, был ли тот свидетелем этой истории, на что граф дал
отрицательный ответ1098.
На следующей аудиенции, состоявшейся через месяц, Шереметев,
попросив о возможности «говорить совершенно откровенно» и получив на
это от Николая II утвердительный ответ, поделился с императором своими
впечатлениями от двух бесед, которые он имел с Гессе по поручению,
полученному от царя на предыдущей аудиенции.
Первый разговор состоялся «при случайной встрече», причем граф
подал его так, что он просто интересуется вопросом, волнующим вдову
Сипягина. По впечатлению Шереметева, дворцовый комендант «как бы не
придавал значения вопросу», «поверхностно» и «уклончиво» отвечал, при
этом вспоминал о «записных книгах» убитого министра «как-то постепенно»,
«сбивался в показаниях». Судя по всему, этот разговор оказался
безрезультатным.
Возможность продолжить расспросы Гессе появилась у графа во время
пасхальных дней в Москве: на одном из приемов они оказались за столом
рядом друг с другом. На этот раз Гессе признался, что «окончательно
припоминает», как передал императору «красивые книжки журналов» из
кабинета Сипягина, но при этом отметил, что ничего не может сказать о том,
«все ли они там были».
Рассказав об обоих этих контактах с дворцовым комендантом,
Шереметев обратил внимание царя на то, что Дурново, который первым
оказался в кабинете Сипягина, интересовали, скорее всего, не дневники, а

1098
Там же. Л. 42–43.
 505

документы, которые касались его лично, в то время как у Гессе в этой

истории мог быть свой интерес, так как он «не принадлежал к числу
доброжелателей» погибшего министра. «Да, конечно, очень это знаю», –
ответил на это царь, «грустно улыбнулся» и признался собеседнику, что они
с Сипягиным не раз обменивались мнениями на сей счет.
Почувствовав нескрываемую готовность Николая II внимать
приводившимся доводам, граф изложил императору собственную версию
случившегося. По его мнению, дворцовому коменданту требовались
«внешние оказательства», которыми мог располагать Сипягин, но убитый
министр, в отличие от своего предшественника Горемыкина, был откровенен
лишь с царем и ни с кем не делился имевшимися у него сведениями. Оттого-
то Гессе и мог заинтересоваться содержанием его дневников, особенно за
период министерства. Из этого Шереметев делал вывод, оговаривая, правда,
что это только его предположение, не подкрепленное «подлинными
доказательствами»: пропажа «самого интересного» дневника,
охватывающего время, когда Сипягин возглавлял МВД, – дело рук
дворцового коменданта.
Николай II выслушал графа «с большим вниманием», а затем
признался: то же самое, причем «почти слово в слово», ему говорил Плеве, и
император был склонен разделять такое мнение. Воспользовавшись
моментом ощутимого взаимного доверия, возникшего в этот момент
разговора между собеседниками, Шереметев «очень осторожно»
предположил, что после смерти Сипягина поиски «оказательств» снова
возможны, а затем «слегка намекнул на внимание» нового министра
внутренних дел к дворцовому коменданту. Однако при упоминании Плеве на
царя «мигом нашла тень», из чего граф заключил, что руководитель МВД
пока на самом деле пользуется доверием императора1099.

1099
Там же. Л. 60–61 об.
 506

С одной стороны, приведенные факты вполне допускают правоту

Витте: зная Шереметева как очень дотошного человека и принимая в расчет
его тесные родственные связи с Сипягиными, Николай II теоретически мог
срежиссировать всю эту историю с допросами Гессе. И в итоге граф поверил
в то, что дневники похитил дворцовый комендант, руководствуясь,
разумеется, собственными интересами, хотя на самом деле он выполнял
поручение императора. С другой стороны, никто из близко знавших царя, в
том числе и лица, относившиеся к нему негативно, никогда не приводили
фактов, свидетельствовавших, что он когда-либо выступал организатором
подобных сложных интриг. К тому же царь плохо скрывал свое подлинное
внутреннее состояние, за исключением разве что раздражения, и по
подробным описаниям Шереметева его эмоции при обсуждении с графом
вопроса о пропавших дневниках выглядят подлинными.
Однако неоспоримо и то, что Николай II действительно доверял Гессе.
Примечательно письмо, которое император отправил Мещерскому 2 апреля
1902 г., то есть в день гибели Сипягина. Назвав в качестве возможных
кандидатов на освободившееся место министра внутренних дел
государственного секретаря Плеве и финляндского генерал-губернатора Н.И.
Бобрикова, царь заключил: «Теперь нужна не только твердость, а и крутость,
и поверьте, она явилась в моей душе. Завет моего дорогого Сипягина всецело
во мне. Пишите по-прежнему через Гессе, это тоже верный человек»1100.
М.М. Леонов и Н.В. Черникова, являющиеся специалистами по Мещерскому,
свидетельствуют о том, что весной 1902 г. царь был исключительно
расположен к князю1101. Данный факт, а также проявившееся в

1100
Vinogradoff I. Some Russian Imperial Letters to Prince V.P. Meshchersky (1839–1914) //
Oxford Slavonic Papers. Vol. X. 1962. P. 130.
1101
Леонов М.М. «Тайный оборонительный союз» В.П. Мещерского и Николая II //
Проблемы национальной идентификации, культурные и политические связи России со
странами Балтийского региона в XVIII–XX веках. С. 194–197; Черникова Н.В. Указ. соч.
С. 417–418.
 507

соответствующей риторике состояние Николая II в день, когда он потерял

близкого друга, позволяют заключить, что упоминание вслед за фамилией
Сипягина фамилии Гессе как «тоже верного человека» говорит об очень
многом. В «Записках», написанных в перерыве между занятием должностей
санкт-петербургского градоначальника и виленского губернатора, в самом
конце XIX в., фон Валь объяснял влиятельность Гессе поддержкой со
стороны таких разных лиц, как вдовствующая императрица Мария
Федоровна, императрица Александра Федоровна и ее сестра, вел. кн.
Елизавета Федоровна, и констатировал, что благодаря этому «мало-помалу
государь подпал под его влияние»1102.
В строго научном смысле изложенное выше не позволяет ни
подтвердить, ни опровергнуть мнение Витте, почему и как пропали дневники
Сипягина, на которое сослался Р.Ш. Ганелин. Вместе с тем нельзя отрицать и
того факта, что рассмотренные документы и прежде всего материалы
Шереметева подводят к интуитивному пониманию того, что Николай II вряд
ли мог быть причастным к краже дневников столь близкого к нему человека.

Глава 5. Император, династия и ключевые правительственные

фигуры в 1902–1904 годах

5.1. Институциональное противостояние В.К. Плеве и С.Ю. Витте

К.А. Соловьёв и А.С. Минаков предлагают новый взгляд на эпоху
министерства Плеве и самого этого государственного деятеля как на попытку
комплексных реформ, причем даже не во всем консервативных1103.

1102
ОР РНБ. Ф. 127. Д. 6. Л. 66–66 об.
1103
Соловьёв К.А. В.К. Плеве: несостоявшийся реформатор // Проблемы реформирования
России на рубеже XIX–XX вв.: к столетию со дня смерти С.Ю. Витте: сборник статей.
СПб., 2018. С. 149–164; Минаков А.С. В.К. Плеве и дворянская общественность на рубеже
XIX–ХХ вв.: дискуссии о реформах // Многогранный талант историка: Памяти доктора
исторических наук профессора Авенира Павловича Корелина. М., 2019. С. 215–236.
 508

Безусловно, такой взгляд заслуживает самого пристального рассмотрения,

учета в последующих исследованиях и в целом одобрения. Однако названные
исследователи рассматривают 1902–1904 гг. как время реформ, прежде всего
нацеленных на более основательное встраивание земского самоуправления
во властные практики местного администрирования. Между тем
деятельность Плеве не ограничивается только этим, как она не
ограничивается несомненным усилением борьбы с политическими
радикалами и зарождавшимся либеральным движением. Более того, сама по
себе деятельность Плеве по адаптации земской системы к местному
управлению не может рассматриваться в отрыве от других его
реформаторских начинаний, которые следует воспринимать именно в
комплексе и с учетом предыдущих наработок в этом направлении. В свою
очередь, и противостояния в правительственных верхах во время
министерства Плеве сосредотачивались именно вокруг таких структурных
реформистских проектов, но вместе с тем не утрачивали своей личностно
окрашенной специфики. Центральное направление этого курса Плеве можно
рассматривать как достижение своего рода премьерского положения в
политической системе, в которой в принципе в то время еще не было
объединенного правительства.
Все, что известно об этом комплексном реформистском проекте Плеве,
сводится к описанию, приведенному в воспоминаниях Гурко. Мемуарист
указывал, что министром была задумана реформа, способная «иметь
довольно существенное значение». Она сводилась к преобразованию
большинства департаментов МВД в несколько главных управлений. В
результате министр разгружался бы от рутинных обязанностей, начальники
таких укрупненных департаментов получали бы возможность напрямую
выходить с законодательными предположениями в Государственный совет, а
сам глава МВД превращался бы «если не формально, то, по крайней мере,
 509

фактически в руководителя всей правительственной политики»1104. И при

достижении такого положения дел все остальные начинания Плеве
(дальнейшие преобразования земства, крестьянский вопрос, волостная
реформа, переселенческое дело и т.д.) принимали бы совершенно иное
институциональное оформление, как и его противостояние с главным
конкурентом – Витте, – который в эти же годы взялся именно за
институциональное достраивание своего фактически первенствующего
положения в министерском сообществе, достигнутого им при Сипягине с
помощью собственного министерства и Особого совещания о нуждах
сельскохозяйственной промышленности.
Именно такой взгляд на логику задуманных Плеве преобразований
представлен в воспоминаниях его сотрудника Крыжановского, занимавшего
в годы министерства Плеве пост вице-директора Хозяйственного
департамента МВД. В личных беседах глава МВД рисовал своему
подчиненному такую картину: Россия – это «огромный воз», который тащат
«по скверной дороге тощие клячи», под которыми Плеве подразумевал
чиновничество. Пассажиры воза – это «обыватели», а также «общественные
деятели», которые «на чем свет ругают лошадей, ставя им в вину и плохую
езду, и дурную дорогу». Плеве считал, что «этих-то господ» «следует снять с
воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти», чиновника же он
предлагал посадить на воз и дать ему в руки кнут, чтобы подстегивал их.
Именно в контексте подобных взглядов своего начальника
Крыжановский и предлагал рассматривать инициированную министром
структурную реформу собственного ведомства. По словам мемуариста,
Плеве, который «стремился к положению первого министра», собирался
«разделить разросшееся Министерство внутренних дел на ряд главных
управлений как самостоятельных единиц, маленьких министерств,
управляемых более или менее независимо». Подобный конгломерат должен

1104
Гурко В.И. Указ. соч. С. 157–158.
 510

был оставаться под общим ведением главы МВД. В число таких

новообразованных учреждений и должно было войти Главное управление по
делам местного хозяйства. Проект этой структуры Плеве в 1903 г. и поручил
составить Крыжановскому. В управлении должны были решаться вопросы
взаимодействия правительства с «земским и городскими общественными
учреждениями». При этом управлении замышлялся также Совет по делам
местного хозяйства, в который должны были входить «по приглашению»
главы МВД представители «местных деятелей» из структур дворянского,
земского, а также городского самоуправления.
За этими туманными предложениями просматривались два
действительных нововведения. Во-первых, устанавливалось правило, что
отныне любая мера, относящаяся к местному хозяйству, могла
представляться «на законодательное рассмотрение» только после
«предварительного рассмотрения», которое должно было пройти в Совете по
делам местного хозяйства. Во-вторых, в самом Совете создавались «частные
присутствия», в которых «представителям ведомств» следовало отныне
обсуждать дела, требовавшие «по закону» консолидированной позиции их
ведомств. Крыжановский заключал по этому поводу: «Первое новшество
являлось зародышем участия выборных от населения в некоторой области
законодательства, второе же полагало начало более прочной спайки
деятельности отдельных ведомств в направлении к объединению ее во всей
огромной области местного общественного устройства и управления». Плеве
подписал составленное Крыжановским представление в Государственный
совет о создании Главного управления по делам местного хозяйства. Когда в
соединенных департаментах Государственного совета обсуждалось это
представление, статс-секретарь Государственного совета Н.В. Шидловский
предложил пойти еще дальше и укомплектовывать Совет по делам местного
хозяйства лицами «не по приглашению» руководителя МВД, а «по выбору
земских собраний и городских дум». Плеве заявил в ответ, что он не
 511

возражает, но при этом «слагает с себя всякую ответственность за

последствия этого порядка и выводы, которые из него будут сделаны»1105.
Уже после Февральской революции, отвечая на вопросы Чрезвычайной
следственной комиссии Временного правительства о своей работе с Плеве,
Крыжановский уточнил, что руководитель планировавшегося к созданию
Главного управления по делам местного хозяйства «имел право
непосредственного сношения со всеми министрами и являлся как бы
отдельным министром». Планировалось создание целого ряда аналогичных
структур. Например, «по крестьянским делам» – туда сводились все вопросы,
касавшиеся этого сословия, причем не только из МВД, но и из других
министерств. Главное управление народного труда предполагалось сделать
ответственным за ту сферу, какой занялось созданное в 1905 г. Министерство
торговли и промышленности. «Путем создания этих главных управлений, я
думаю, Плеве подходил к положению первого министра»1106.
Но все эти преобразования даже на стадии их разработки были бы
невозможны, если бы Плеве не опирался на определенный опыт и наследие
предпринятых в этом направлении действий. На эту проблему
преемственности курса Плеве, как минимум, с деятельностью Горемыкина и
Сипягина в историографии ничего не говорится. Поэтому замечание
Тихомирова, сделанное в его дневнике в первые дни после назначения Плеве
министром внутренних дел после первой личной встречи с ним в этом его
качестве, о том, что «сам Плеве производит такое же впечатление умного
человека, как и прежде, но не видно, чтобы он имел уже программу, он ее
только ищет»1107, не в полной мере соответствует действительности. Если
Плеве и не имел конкретной программы, то он располагал наработками МВД

1105
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 2. С.
118–119.
1106
Падение царского режима: стенографические отчеты допросов и показаний, данных в
1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Т. 5. С. 387.
1107
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 10. Л. 80–80 об.
 512

за последние годы и был готов продолжать их в заданном его

предшественниками направлении.
Так, например, характеризуя Сипягина как министра внутренних дел,
Гурко считал, что он «носился с мыслью всемерного возвеличивания этой
должности и придания ей исключительного значения в общем
правительственном аппарате». Сам же глава ведомства рассматривался
Сипягиным как своего рода «всероссийский губернатор»1108. О том же самом
говорил в воспоминаниях и Крыжановский: «Став министром внутренних
дел, Сипягин привнес в центральное управление тот стиль власти, который
более или менее свойствен был всем министрам из губернаторов и местных
деятелей. Он хотел все знать, за всем следить, все видеть, самому все
разобрать, войти во все мелочи местной жизни – одним словом, быть
губернатором всероссийским»1109.
Между тем в новое царствование начало такому «возвращению на
местный уровень» было положено весной 1895 г., когда МВД возглавлял еще
Дурново. Тогда было произведено реформирование управления четырех
сибирских губерний – Тобольской, Томской, Енисейской, Иркутской. Эта
реформа предполагала объединение всех коллегиальных органов губернского
управления, подчинявшихся МВД, в одно присутствие, работавшее под
началом губернатора. А уже при Горемыкине в МВД была подготовлена
записка (которую одобрил министр) о распространении этой реформы на 49
губерний Европейской России для «объединения всех коллегиальных
органов губернского управления ведомства Министерства внутренних дел в
одно высшее в губернии присутственное место под председательством
губернатора». В записке предлагалось назвать эту новую структуру по
примеру преобразования в Сибири «губернским управлением». При этом в

1108
Гурко В.И. Указ. соч. С. 86–87.
1109
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С.
113.
 513

записке подчеркивалось, что «приведенными предположениями отнюдь не

исчерпывается вопрос о губернской реформе, который, прежде внесения на
уважение Государственного совета в законодательном порядке, будет в
выработанном по Департаменту общих дел проекте рассмотрен особой при
Министерстве внутренних дел комиссией, а затем будет сообщен на
заключение подлежащих ведомств». МВД собиралось выяснить
коллективное мнение глав этих 49 губерний и получить от них суждения о
специфике проведения подобного преобразования на подведомственных им
территориях1110.
В контексте же подготовки масштабных преобразований местного
управления следует воспринимать и содержащиеся в докладе Горемыкина
императору о деятельности МВД в 1896–1898 гг. мысли об адаптации
земства к местным административным учреждениям. Доклад был составлен в
конце января 1899 г., то есть в самый разгар полемики его автора с
министром финансов о земстве. Глава МВД, признавая существующие
проблемы с земством, считал, что «причина недостатков, замечаемых в ходе
нашей общественной деятельности, коренится не в началах земского
устройства», но «исключительно в незавершенности у нас земско-
хозяйственного преобразования». Министр указывал на то, что
«определяются, по большей части и притом в общих чертах, лишь предметы
ведомства земских учреждений, а не указываются с точностью их
обязанности по отдельным отраслям порученных их попечению дел».
Отсюда и проистекают, как утверждал Горемыкин, регулярные
поползновения земства выйти за пределы отведенных ему компетенций, а
«смешение в деятельности земских учреждений задач местных и
общегосударственных является причиною частых столкновений означенных
учреждений с правительственными органами и дает возможность некоторым
входящим в состав земства элементам направлять земское дело на путь

1110
РГИА. Ф. 1284. Оп. 46 (1898). Д. 33а. Л. 15 об., 20–20 об.
 514

пустой и шумливой оппозиции правительственным установлениям, не только

опасной по той путанице, которую она вносит в течение местной
общественной жизни, но еще более вредной по своей практической
бесплодности». Из констатации делался однозначный вывод: без
основательного переустройства местной административной власти, без ее
настройки на нужды «местных людей» и без грамотного разведения сфер
ведения губернских и уездных структур, с одной стороны, и центральных
ведомств, с другой стороны, не получится продвинуться в деле укрепления
«земских начал местной жизни»1111.
Поэтому интерес Сипягина к губернаторской власти и ее проблемам не
только проистекал из его собственного опыта, но и обуславливался
определенным трендом, обозначившимся в первые месяцы царствования
Николая II и продолженным (правда, не доведенным ни до какого
конкретного решения) Горемыкиным. В рамках этой же фокусировки на
преобразовании губернского управления надлежит рассматривать и
разосланный Сипягиным в конце января 1901 г. циркуляр, посвященный
проблеме укрепления и одновременно повышения ответственности
губернаторской власти. Адресатами циркуляра стали шестеро губернаторов:
калужский – А.А. Офросимов, киевский – Ф.Ф. Трепов-младший, ковенский
– А.П. Рогович, радомский – Е.П. Щировский, рязанский – Н.С.
Брянчанинов, самарский – А.С. Брянчанинов. В циркуляре министр
внутренних дел указывал на сложившуюся у губернаторов практику
затягивания с представлением своих ежегодных всеподданнейших отчетов, а
также на свойственный всем таким документам изъян. Этот изъян сводился к
«стремлению достигнуть одновременно двух целей, по существу своему
весьма трудно соединимых». Одной целью было непосредственное
информирование верховной власти, а другой – снабжение
«правительственных учреждений» «полной годовой статистикой» «для их

1111
Там же. Ф. 1282. Оп. 3 (1899). Д. 30. Л. 28–28 об.
 515

надобностей». Сипягин считал, что вторая цель приводит к излишней

детализации, мешающей «высочайшему вниманию» сосредоточиться на
важнейших событиях и тенденциях губернской жизни за отчетный год.
Чтобы исправить такое положение дел, еще при Александре II была введена в
действие практика структурировать документ так, чтобы «собственно отчет»
отделялся от «подробного статистического обзора состояния губернии».
Однако такое разделение не привело к устранению из отчетов излишних и
утяжелявших их сведений. В 1897 г. император утвердил «программу ко
всеподданнейшим отчетам», но, констатировал Сипягин, несмотря на это с
мест продолжают приходить чрезмерно раздутые материалы от
губернаторов. Поэтому глава МВД призывал своих подчиненных строго
соблюдать требования «программы» 1897 г., в которой указывалось на
необходимость излагать материалы «в кратком и связном очерке, без
излишних цифровых данных и подробностей», показывать специфику
прожитого года, его отличие от предыдущих лет. Статистика же должна
ограничиваться набором самых необходимых фактов. Министр также
высказывал «пожелание» губернаторам направлять отчеты «также в
подлежащие центральные учреждения». При этом особо подчеркивалась
недопустимость распространившейся в последние годы практики, когда
царские пометы на всеподданнейших отчетах публиковались без получения
соответствующего разрешения от императора1112. На первый взгляд,
собственно о губернской реформе в циркуляре ничего не говорилось, но
акцентирование в нем сущностных положений губернаторской власти,
приоритетных сфер ее внимания было вполне созвучно с теми вопросами,
которые должна была решить губернская реформа.
Если же говорить о задумке Плеве укрупнить департаменты до уровня
главных управлений, то и эта мысль была не нова. Она высказывалась в
записке, поданной министру внутренних дел в конце января 1899 г.

1112
Там же. Оп. 3. Д. 103. Л. 1–3 об.
 516

председателем Переселенческого управления МВД В.И. Гиппиусом.

Называлась записка тоже весьма характерно – «О переустройстве
центральных учреждений МВД». Гиппиус утверждал в ней, что
распределение дел между министром и департаментами не отвечает нуждам.
Вся власть сосредоточена у министра, а департаменты превратились в
распорядительные канцелярии. Но по закону департаменты – это не
канцелярии. В соответствии с Общим учреждением министерств, вся
ведомственная переписка по текущим делам и, в частности, все контакты с
местными учреждениями и лицами, подчиненными министрам, принадлежат
департаментам. Со времени образования министерств эта система менялась в
сторону усиления министров и ослабления департаментов. Поэтому настало
время вернуться к прежней практике и усилить департаменты, придав им
больше самостоятельности1113.
Таким образом, своего рода теоретическое наследие предшественников
Плеве на посту министра внутренних дел позволяло преемнику Сипягина
ничего заново не придумывать, но просто подытожить сделанное и дать ему
новый импульс. Однако, как уже было отмечено выше, еще до того, как
Плеве стал министром внутренних дел, чем-то подобным занялся Витте,
который в начале 1902 г. возглавил Особое совещание о нуждах
сельскохозяйственной промышленности, ставшее для него площадкой для
выстраивания межведомственных связей на вполне законном основании и
превращения его тем самым в некое подобие теневого премьера. Однако
успешно было начавшаяся деятельность министра финансов в этом
направлении, когда он действительно не просто председательствовал в
Особом совещании, но и руководил им в выгодном для себя ключе,
прервалась гибелью Сипягина и резким повышением статуса его главного
оппонента в совещании – Плеве.

1113
Там же. Д. 29. Л. 39–40 об.
 517

Когда Плеве был только государственным секретарем и статс-

секретарем Великого княжества Финляндского и в этом качестве участвовал
в Особом совещании, он уже доставлял министру финансов немалые
проблемы. В течение всех заседаний – с открытия совещания и до начала
апреля 1902 г. – Плеве считал свои долгом комментировать любые
обсуждаемые вопросы и их трактовки председателем, причем, естественно, в
невыгодном для Витте ключе. Так, по уже рассмотренным выше вопросам,
по которым обнаруживалось непонимание между Витте и Сипягиным, Плеве
также высказывался.
Когда же он возглавил МВД, тональность его выступления изменилась.
Так, 27 апреля 1902 г., выступая по вопросу об учреждении на местах
специальных органов, занимающихся мелким кредитованием и рассчитанных
преимущественно на крестьян, Плеве возражал Витте, который хотел, чтобы
эти органы были самостоятельными (очевидно, что для министра финансов в
данном случае важно было вывести их из-под контроля местных
администраций, дворянских организаций и земств, так как все эти
образования замыкались на МВД). Плеве тогда сказал, что в предлагаемых к
созданию комитетах по делам мелкого кредита окажутся «сверх
представителей собственно от земства» «также представители местных
учреждений» обоих банков – Государственного и Крестьянского
поземельного, а также иные лица «по сельскохозяйственной части», причем
земские деятели явно не составят большинства. На заседании 4 мая Плеве
заявил о необходимости «провести демаркационную линию», которая
разделяла бы деятельность Особого совещания и Редакционной комиссии
МВД. В ноябре министр внутренних дел снова напомнил собравшимся о
споре между Витте и Сипягиным по поводу разведения сферы компетенции
Особого совещания и Редакционной комиссии МВД и подчеркнул, что не
считает целесообразным «возлагать слишком больших надежд на
усовершенствование крестьянского законодательства», «одним этим дело
воспособления крестьянам в устройстве их сельскохозяйственного быта
 518

достигнуто быть не может». Поэтому необходимо «взаимное соглашение»

обоих министерств – финансов и внутренних дел – относительно дальнейшей
деятельности Особого совещания1114.
Этот спор между министрами на ноябрьском заседании Особого
совещания имел под собой со стороны Плеве и определенную
организационную составляющую. 23 октября Плеве подал Николаю II
записку «о недостатках современного положения губернского управления во
внутренних губерниях империи и о необходимости его преобразования». В
записке указывались два направления исправления имеющейся ситуации: во-
первых, усиление власти губернатора, во-вторых, «упорядочение и
упрощение современного губернского управления путем объединения в
одном центральном органе местных коллегиальных установлений».
(Использование наработок Дурново и Горемыкина в постановке этих
проблем очевидно.) В конце октября император одобрил эту записку, и тем
самым было положено начало подготовке губернской реформы.
Напомнив о реформе сибирских губерний 1 июня 1895 г. и о принятом
затем принципиальном решении распространить ее начала на все губернии
Европейской России, Плеве констатировал насущную необходимость такого
шага, так как «дела губернских присутственных мест не имеют взаимной
внутренней связи, не состоят в зависимости друг от друга и по своему
производству совершенно обособлены». Что касается деятельности
губернатора, то она «разделяется между многочисленными губернскими
присутствиями, из которых каждое имеет свой особый внутренний
распорядок». Например, в губернском присутствии по земским и городским
делам губернатор при несогласии с решением большинства
приостанавливает исполнение решения и представляет дело министру
внутренних дел, а в губернском распорядительном комитете (который ведал

1114
Там же. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 9. Л. 75–77, 81–82; Д. 10. Л. 4, 18, 55, 136; Д. 11. Л. 43–44,
50.
 519

земскими повинностями и находился в «вертикали» Министерства финансов)

о разногласиях управляющий казенной палатой доносил министру финансов.
И это только один из примеров делопроизводственных нестыковок. По
одобренной царем записке предполагалось начать консультации: с
Министерством народного просвещения – «о преобразовании губернского
училищного совета с предоставлением председательства в нем губернатору»,
а с Министерством финансов – «о постановке дела надзора за фабриками и
заводами в ближайшие отношения к губернской администрации». В
последнем случае записка министра внутренних дел призывала к
установлению более тесных контактов фабричной инспекции с
губернаторами (что впоследствии, в 1903 г. и было сделано1115). В записке
определялась принципиальная схема соотнесения местных учреждений
центральных ведомств и их подчиненности губернаторам по принципу:
губернатор имеет право давать всем им указания по делам, касающимся
общих губернских дел, а по остальным вопросам только председательствует
по направлениям их ведения1116.
Поэтому, когда в начале 1903 г. возобновились заседания Особого
совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, в активе Плеве
имелась одобренная императором концепция реформы местной власти, и он
стал высказываться еще более резко и решительно, реагируя на инициативы
и предложения Витте.
Например, 8 февраля Плеве стал резко возражать Витте, доказывая, что
интересы хлебопроизводителей и хлеботорговцев противоположны и на
первое место надо поставить интересы именно хлебопроизводителей. Витте

1115
За полгода до этого в обществе обсуждалась возможность такого межведомственного
обмена. 27 апреля 1902 г. Тихомиров записал в дневнике: «По московской болтовне
(фабрикантско-либеральной) Витте опасается влияния Плеве и уступает ему, готов будто
бы даже отдать ему фабричную инспекцию. Тоже не верится. Вероятно, простой маневр
Витте». См.: ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 9. Л. 107 об.
1116
РГИА. Ф. 1284. Оп. 46 (1898). Д. 33б. Л. 5, 7 об., 8.
 520

пытался сослаться на зарубежный опыт, где эти интересы не разводятся, а

совпадают, на что Плеве еще раз заметил: «Интерес продавца, то есть
производителя, конечно, противоположен интересам хлеботорговца, но эти
интересы могут быть слиты, к этому следует стремиться»1117. Понятно, что в
преддверии издания Манифеста 26 февраля 1903 г., в котором
провозглашались меры, направленные на поддержку именно сельских
производителей, Плеве сознательно пошел на такую политизацию вопроса,
что косвенно доказывает именно его авторство данного документа.
Как известно, в развитие идей Манифеста 26 февраля 1903 г. начало
работу Особое совещание по децентрализации (совещание С.Ф. Платонова «о
передаче дел, имеющих исключительно местное значение, из центральных
государственных учреждений в учреждения местные»). В «Кризисе
самодержавия в России. 1895–1917» рассмотрена его работа1118, однако к
тому, что анализировалось в этой коллективной монографии, можно сделать
некоторые добавления. Так, уже на первом заседании этого совещания (3 мая
1903 г.) в присутствии императора Плеве увязал задачи этой
межведомственной структуры с задачами губернской реформы, проводимой
Министерством внутренних дел и нацеленной на «преобразование
губернского и уездного управлений на началах надзора за деятельностью
всех местных административных учреждений (как правительственных, так и
общественных) в особом губернском совете под руководством губернатора,
который в таком случае и становится настоящим представителем верховной
власти на местах». На это Николай II согласительно отреагировал,
подчеркнув, что «должность губернатора при предстоящем преобразовании
местных учреждений должна быть поставлена именно таким образом». То
есть изначально в совещании Платонова Плеве заявил себя ключевой
фигурой, а император косвенно поддержал министра. МВД сохранило свою

1117
Там же. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 11. Л. 339–346.
1118
Кризис самодержавия в России. 1895–1917. С. 124–126.
 521

ключевую роль в совещании и в дальнейшем. На своих заседаниях

совещание решило принимать и ранжировать предложения с мест. Эти
предложения было решено разделить на два списка. Первый – это дела,
которые могут быть решены только после губернской реформы. Этим
списком целиком занималось МВД. Но и на второй список (вопросы,
которые допустимо обсуждать до губернской реформы) ведомство Плеве
сохранило свое влияние: представители МВД входили в состав всех
межведомственных групп, в отличие от других министерств, которые были
представлены далеко не по всем вопросам1119.
На таком фоне следует снова обратиться к стенограммам Особого
совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности и оценить, как
изменилась полемика между Витте и Плеве после того, как была запущена
подготовка губернской реформы и реформы по децентрализации.
Например, на заседании 26 апреля снова возник вопрос об учреждениях
мелкого кредита. Витте поставил вопрос о налаживании «центрального
управления учреждениями мелкого кредита» и указал оптимальную, на его
взгляд, схему: учредить «центральный отдел» «при Государственном банке
при участии членов от различных ведомств», поскольку только в таком
случае «Государственный банк будет сознательно раздавать средства для
сберегательных учреждений». Плеве, в свою очередь, настаивал на том,
чтобы отказаться от создания каких-либо новых структур. «…мне было бы
чрезвычайно затруднительно допустить какую-либо организацию, – отмечал
он, – которая, идя от центрального управления, – например, от Министерства
финансов, – оторвала бы часть вопросов управления губернского от местной
экономии», а поэтому «вся местная организация должна воспользоваться тем
устройством, какое есть на местах». Министр внутренних дел говорил о
реалиях, которые должны сложиться только после губернской реформы, как
о том, что уже имеется в наличии. Так, он считал необходимым уже сейчас

1119
РГИА. Ф. 1234. Оп. 1 (т. 16, 1903). Д. 1. Л. 3–15.
 522

задуматься над созданием некоего прототипа «губернского совета, который

под председательством губернатора имел бы начальственное влияние на
различные ведомства, не относящиеся к Министерству внутренних дел, и
рассмотрение некоторых вопросов этих ведомств составляло бы предмет
[ведения] губернского совета» (то есть речь шла о создании некоего
предварительного совещания, которое после реформы станет «губернским
советом»). В такой схеме, считал Плеве, нашлось бы место и некоему
комитету, в котором «собирались бы управляющий отделением
Государственного банка и различные члены от разных ведомств под
председательством губернатора» для решения вопросов мелкого кредита. На
возражение Витте, что сейчас, до губернской реформы, нет таких
учреждений на местах, а создавать нечто временное нецелесообразно, Плеве
ответил, что спор идет, в сущности, о форме, что эта «форма, в которой
выражается попечение государства о мелком народном кредите, является
формой смешанной деятельности трех или четырех ведомств». Поэтому «не
следует слишком усложнять деятельность этого совещания или совета в
Государственном банке, возлагая на него излишнюю, быть может, заботу
нянчиться с этим учреждением».
Несомненной победой Плеве над Витте можно считать решение, не
только принятое на следующем заседании 3 мая, но и сформулированное
министром финансов: «…необходимо приурочить местное управление
мелким кредитом к настоящей губернской администрации; когда же пройдет
ожидаемая губернская реформа, тогда будет ясно, в каком месте явится
губернское учреждение по делам мелкого кредита, в котором будет
председательствовать губернатор. До того же времени всесословный кредит
должен находиться в руках губернатора в таком порядке, в каком находится
и теперь. Что касается остальных учреждений, то они должны находиться в
 523

том же положении, что и теперь, под контролем губернатора, но вместе с тем

в ведении Государственного банка»1120.
Важный всеподданнейший доклад Плеве о реформе губернского
управления был доложен министром внутренних дел царю в Петергофе 25
июня 1903 г. Об обстоятельствах его подготовки и содержании в связи с
намечавшейся реформой есть информация в воспоминаниях Любимова1121. В
нем был изложен главный принцип губернской реформы – «децентрализация
сверху, но централизация снизу», «чтобы все исходящие из министерств и
главных управлений руководящие указания общего характера направлялись к
представителям ведомств на месте через посредство губернатора». То есть
фактически с одобрением этого доклада разрушались вертикальные связи
министерств (кроме МВД) с губернскими учреждениями1122.
Что касается укрупнения департаментов, то принципы этой реформы
были сформулированы во всеподданнейшем докладе Плеве 11 августа 1903 г.
об учреждении в составе МВД Главного управления по делам местного
хозяйства. В нем говорилось, что в сложившейся ситуации центральные
учреждения могут только наблюдать за деятельностью губернских и уездных
земств. То есть между администрацией и общественными элементами нет
нормального сотрудничества. К тому же «однородные нужды местного
хозяйства ведаются одновременно разными органами центрального
управления», что порождает очевидные сложности. Отсюда ясна
необходимость учреждения межведомственных совещаний, которые сейчас
существуют при Хозяйственном департаменте МВД и при Департаменте
окладных сборов Министерства финансов. Аналогичный Совет по делам
сельского хозяйства существует в Министерстве земледелия и
государственных имуществ. Однако задачи предстоящей губернской

1120
Там же. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 13. Л. 16, 35–36, 40, 55б–56, 115–116.
1121
Любимов Д.Н. Указ. соч. С. 61.
1122
РГИА. Ф. 1284. Оп. 241 (1903). Д. 116. Л. 282–285.
 524

реформы требуют более тесного сотрудничества на местах представителей

администрации и земства. Еще в начале 1890-х гг. предполагалось
преобразовать Хозяйственный департамент МВД в Главное хозяйственное
управление и учредить в его составе особые отделы, а также предоставить
начальнику этого управления известную долю самостоятельной
распорядительной власти и более широкие, по сравнению с директорами
департаментов, права – вплоть до права заменять министра при
рассмотрении в Сенате дел, относящихся к предметам ведения этого
управления. Но в 1894 г. Министерство финансов и Государственный
контроль выступили против такого преобразования «по соображениям
преимущественно финансового свойства». Между тем Манифест 26 февраля
1903 г. уделяет особое внимание «попечению о местных нуждах», а значит,
реформа этих структурных подразделений МВД назрела.
Этот всеподданнейший доклад был одобрен императором, что
послужило основой для составления министром внутренних дел
«Соображений» по поводу учреждения Главного управления по делам
местного хозяйства. Поскольку этот документ является пространным
изложением концепции реформы МВД, задуманной Плеве, его следует
изложить подробно.
Министр констатировал, что действующее Учреждение министерств
было издано 25 июня 1811 г. на «рубеже двух систем внутреннего
управления» – коллегиальной и личной. Оно являлось «поворотной точкой от
первой к последней». «По своему историческому происхождению» многие
департаменты примыкают к бывшим коллегиям, из которых они и были
образованы между 1802 и 1811 гг. При этом департаментам было разрешено
самостоятельно решать лишь второстепенные дела. С тех пор власть
министра усиливалась, а департаменты превращались в подобие канцелярий,
подготавливающих дела для личного рассмотрения министром (о чем
говорилось в записке Гиппиуса). О самостоятельной распорядительной
 525

власти департаментов уже не может быть и речи, но при этом министр не в

состоянии контролировать дела в этом множестве канцелярий.
Некоторой поправкой к такому положению дел стал получивший,
особенно в последнее время, широкое распространение обычай возлагать на
товарищей министра, число которых значительно умножилось, подписание
за министра текущих бумаг по некоторым департаментам или их группам,
равно как и вообще «ближайшее руководство деятельностью этих
учреждений, переходящее в некоторых случаях и в прямое управление ими
на правах директоров». Но это не решает проблемы: товарищи действуют от
имени министра, который не связан с департаментами органически и
неразрывно. Поэтому определенный выход может быть в образовании из
этих «отделов» «одного цельного и самостоятельного учреждения МВД».
Практика создания главных управлений была и раньше, когда
возникала потребность решать вопросы, выходящие за сферу компетенции
одного департамента и касающиеся в том числе и других департаментов. Но
пока что не выработано определенного типа этих учреждений, и они «являют
собой известное разнообразие». В некоторых случаях власть их начальников
немногим лишь превышает предоставленную директорам департаментов,
выражаясь обычно в «особых полномочиях, преимущественно в деле
расходования средств». Таковы, например, главные управления почт и
телеграфов, по делам печати и тюремное. Даже в этих случаях потребность в
более широком диапазоне власти привела к тому, что Горемыкин – «ввиду
значительного развития деятельности первых двух учреждений и
необходимости дать их руководителям возможность с большей
самостоятельностью заведовать вверенными им специальными отраслями
дел, облегчив вместе с тем труд министра», – вынужден был испросить 8
февраля 1896 г. высочайшее соизволение лицам, стоявшим во главе их, право
присутствовать по делам, вверенным в их управление, в Государственном
совете (еще одно решение из наследия предшественника Плеве) и вести «на
правах товарищей министра по делопроизводству вверенных им управлений
 526

сношения с местами и лицами». Почти такими полномочиями обладает

начальник Главного управления неокладных сборов и казенной продажи
питей Министерства финансов: ему дано право присутствия в Сенате по
делам, относящимся к предметам ведения этого главного управления. В
самом начале XX в. аналогичные главные управления были созданы в
военном министерстве и Министерстве императорского двора. То есть
законодательной практикой уже установлен и получил широкое
распространение новый тип центральных, подведомственных министру,
учреждений, призванных заменить собою отжившие свое время
департаменты-канцелярии. Именно этот тип и должен быть избран для
центрального установления, ведающего делами местного хозяйства.
Мысль эта, в сущности, была положена в основание действующего
Учреждения министерств. Если она выражена в нем недостаточно широко и
впоследствии совершено почти утратилась, то вначале она, несомненно,
имелась в виду. Проектируя наделение директоров департаментов некоторой
долей разрешительной власти, составитель Учреждения министерств 1811 г.
М.М. Сперанский имел главным образом в виду «достигнуть этим
освобождения министров от бремени текущих дел». Он говорил в
объяснениях к проекту: «Поэтому и установлены в министерствах особенные
директора, которые бы управляли по уставам и относились к министру в тех
только случаях, когда предстанет дело, уставом не определенное. Таким
образом, разделенный на части труд пойдет успешнее, и единство ничего не
потеряет, ибо приметить должно, что единство состоит не в подписании
руки, но в единообразии главных усмотрений».
Поэтому необходимо, чтобы начальник Главного управления по делам
местного хозяйства был подчинен только непосредственно министру, а
также, чтобы дела по этому главному управлению, которые обыкновенно
относят к ведению товарищей министра, были поручен ему на тех же правах.
Начальнику Главного управления по делам местного хозяйства следует
предоставить право присутствовать по поручениям министра в высших
 527

государственных учреждениях по «делам, касающимся предметов ведения

главного управления», подобно тому, как это предоставлено начальникам
главных управлений военного министерства, Министерства императорского
двора, а в отношении присутствия в Сенате – начальнику Главного
управления неокладных сборов и казенной продажи питей Министерства
финансов.
Также Плеве подчеркивал, что одни центральные учреждения не могут
разрабатывать положения, касающиеся местных нужд. Необходимость
другого способа выработки решений указана в Манифесте 26 февраля 1903 г.
Прежде это решалось путем передачи законодательных предположений,
разрабатывавшихся МВД, на предварительное рассмотрение земских и
городских учреждений или особых совещаний, составлявшихся под
председательством губернаторов из лиц, близко знакомых с местными
хозяйственными потребностями. Но и этот порядок далек от совершенства.
Это очень медленно делается. К тому же обсуждение вопросов производится
лишь одной стороной – местными деятелями – без живого и
непосредственного общения их в этом деле с органами центральной власти,
что порождает немало недоразумений.
Примеров таких совместных совещаний было достаточно. В том числе
по высочайшему повелению 30 мая 1903 г. была образована особая комиссия
для рассмотрения дела о местных дорогах и выработки соответствующего
законопроекта с предоставлением ее председателю права приглашать в нее,
по соглашению с МВД, земских деятелей. Во исполнение этого высочайшего
повеления проект Положения о местных дорогах был подвергнут
всестороннему обсуждению при участии некоторых предводителей
дворянства, председателей и членов земских управ тех губерний и уездов, где
дорожное дело получило наибольшее развитие. Или высочайше
утвержденное 2 апреля 1903 г. Положение об управлении земским
хозяйством, согласно которому председателю Совещания по земским делам,
образованного при Хозяйственном департаменте, было дано право
 528

приглашать к участию в его работе в том числе лиц, входящих в состав

земских учреждений и управлений земским хозяйством.
Но все эти органы – чрезвычайные по своей сути: они создавались под
конкретные задачи, а потому не могут заниматься этой деятельностью на
постоянной основе. Предлагаемое к созданию Главное управление по делам
местного хозяйства – это как раз принципиально новый орган, сочетающий
«министерскую форму правления, губернаторское преимущество на местах и
активность земств».
Положение о Главном управлении по делам местного хозяйства было
составлено на основании этих «Соображений» и подписано императором
(«Быть по сему») 22 марта 1904 г.1123
Однако в реалиях начавшейся войны никакая дальнейшая деятельность
в данном направлении была уже невозможна. Хотя в первое время император
не упускал из своего внимания всего, что делалось в МВД по губернской
реформе. Так, 19 апреля 1904 г. вел. кн. Сергей Александрович писал к
Николаю II: «Дорогой Ники, пишу тебе в большом смущении! До меня
теперь дошел слух, что министр внутренних дел внес в Государственный
совет проект пересмотра положения об усиленной и чрезвычайной охране.
Если это правда, то вопрос этот представляет громадную важность по всем
своим последствиям».
Император через несколько дней успокаивал своего дядю: «Милый
дядя Сергей, я не мог ответить на твое письмо ранее, чем повидавшись с
министром внутренних дел, не спросил его насчет твоего вопроса. Могу дать
тебе самые успокоительные сведения. Никакого проекта об изменении
положения усиленной охраны в Государственный совет не внесено. Но, по
моему приказанию, министр внутренних дел представит проект о губернской
реформе в связи с децентрализацией, то есть переходом решения множества
дел из столицы на места. При этом предполагается облечь генерал-

1123
РГИА. Ф. 1287. Оп. 46 (1903). Д. 3786. Л. 23–25, 27 об.–32, 47–54.
 529

губернаторов и губернаторов теми же правами и постоянно, какие на них

возлагаются при периодическом введении усиленной охраны в той или
другой местности России всякий раз через Комитет министров. Полагаю, что
ты согласишься со мной в том, что новый порядок будет правильнее и яснее
прежнего и не будет повергаться постоянным обсуждениям в Комитете
министров»1124.
На фоне представленного подробного разбора основных документов, в
которых излагалась концепция структурных реформ Плеве, следует
обратиться к тем конфликтам, в которые он был вовлечен в связи с земским
вопросом, что позволит также несколько откорректировать взгляды,
изложенные К.А. Соловьёвым и А.С. Минаковым.
Начать следует с изложения любопытного документа – письма
начальника Московского охранного отделения С.В. Зубатова к Плеве от 9
июля 1902 г. В этом письме Зубатов делился с министром ходившими по
Москве слухами.
Первый слух касался состоявшейся неделю назад известной встречи
министра внутренних дел с главой московской губернской земской управы
Шиповым, в ходе которой глава МВД предложил собеседнику взаимный
компромисс: отказ земцев от обсуждения политических вопросов в обмен на
нормализацию законной деятельности местного самоуправления. В подаче
Зубатова московская молва утверждала, что Плеве якобы дозволил
председателю московской губернской земской управы «гласно объявить» о
готовности министра поддержать «все пункты земского съезда»,
состоявшегося полтора месяца назад, но одновременно и о бессмысленности
такого шага из-за «трудности» реализации земских инициатив по причине

1124
«Мы переживаем страшно трудные времена». Письма великого князя Сергея
Александровича Николаю II. 1904–1905 гг. / Публ. Г.А. Литвиненко // Исторический
архив. 2006. № 5. С. 102–103.
 530

«упорства дворцовой клики», к которой относятся вдовствующая

императрица, ее фактотум Шереметев и московский генерал-губернатор.
Вслед за тем Плеве якобы изложил Шипову свою программу по
земскому вопросу из нескольких пунктов. Во-первых, поддержание «мелкой
земской единицы». Во-вторых, намерение «скорее уничтожить уездные
земства, чем губернские», то есть позиция прямо противоположная той,
какую Плеве приписывала печать. В-третьих, сдержанное отношение к
церковноприходским школам. В-четвертых, согласие с Шиповым по поводу
тенденциозности «докладов о крайней политической зловредности “третьего
элемента”», который на самом деле представляет собой только «идейное
наследие» первоначального земства 1860-х гг. При этом Плеве обратил
преимущественное внимание на четвертый пункт выработанной на земском
съезде 23–25 мая «программы» – о привлечении представителей губернских
земских собраний к работе Особого совещания о нуждах
сельскохозяйственной промышленности, а также их включении в состав
«сельскохозяйственного совета» при Министерстве земледелия. По слухам,
беседа завершилась просьбой Плеве к Шипову (а в его лице к земцам)
«раскритиковать экономическую политику» министра финансов.
Другой слух, переданный Зубатовым и тоже касавшийся земства,
выглядел еще менее правдоподобным. Говорили, что после приема у Плеве
Шипова пригласил к себе Витте и заявил ему, что поддерживает решения
майского земского съезда и даже готов «ежедневно» повторять императору,
что с самодержавием земство несовместимо, однако вместе с тем «без
земства Россия погибнет». Как будто желая поспособствовать выполнению
желания Плеве, которое тот высказал Шипову, Витте попросил руководителя
московской губернской земской управы о том же самом – «подвергать его
политику честной критике». Министр финансов высказал убежденность в
том, что такая критика будет лишь на пользу и «не фальсифицированное, а
действительное общественное мнение» высоко оценит проводимую им
политику. Далее Витте заявил о желательности обсуждения решений
 531

майского земского съезда в губернских земских собраниях для их

санкционирования «мнением всей земли». Чтобы преодолеть ожидаемое
«всяческое противодействие» губернаторов такому намерению, Витте просил
Шипова прислать ему «пункты» съезда и обещал, что как председатель
Особого совещания он «смирит губернаторов и сделает все остальное».
Зубатов доводил до сведения министра внутренних дел, что председатель
московской губернской земской управы уже отправил Витте
соответствующую информацию «частным письмом».
Начальник Московского охранного отделения завершал свое письмо
замечанием, что взгляды Плеве, высказанные в беседе с Шиповым,
«удивительно умиротворили земцев и либералов», вместе с тем в их среде
отношение к министру внутренних дел все еще остается осторожным после
высочайшего выговора участникам земского съезда: ему «верят и не
верят»1125.
В содержательном отношении это письмо как собрание фантастических
небылиц под видом московских пересудов, несомненно, следует
рассматривать в контексте непростых взаимоотношений Зубатова и Плеве
как попытку определенного воздействия на министра внутренних дел,
занимавшего свой пост пока еще три с небольшим месяца и, несмотря на свое
давнее присутствие в большой политике, возможно, еще не разобравшегося в
каких-то ведомственных нюансах. Но помимо этого, письмо Зубатова
позволяет составить впечатление о том, насколько плотно земская тема
начала учитываться в раскладах сил внутри правительства и насколько
поднялась температура ее обсуждения. Поэтому очевидно, что Плеве как
опытный и аккуратный политик должен был предельно осторожно не только
действовать в отношении земства, но и высказываться о нем.
Подробно описанный в воспоминаниях Любимова ялтинский спор
Плеве и Витте о земстве и шире – о привлечении небюрократических

1125
ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 725. Л. 1–1 об.
 532

элементов к решению управленческих вопросов – важнейшее свидетельство

того, как воспринималась такая тема ключевыми на тот момент
правительственными фигурами. Этот спор отчасти можно считать
зеркальным отражением полемики о земстве конца 1898 – начала 1899 г.,
если исходить из отстаивавшихся теперь министрами внутренних дел и
финансов точек зрения. Однако подобная обратная аналогия допустима
именно лишь отчасти. Аргументация Витте, ратовавшего за «увенчание
здания» и за «сочувствие общества» правительству мало походила на
славянофильские доводы Горемыкина. Настороженное отношение Плеве к
«общественным элементам» еще меньше имело общего с виттевской
апологией бюрократического самодержавия. Но важнее другое: позиции
обеих сторон спора стали намного ближе друг к другу, чем они были более
трех с половиной лет назад. Расхождения свелись к минимуму: Плеве
допускал обращение к «общественным элементам», правда, как экспертам –
«для совета и содействия правительству», – но не инкорпорированным в
структуры, принимающие управленческие решения. На фоне такого
конкретного допущения предложения Витте выглядели гораздо более
расплывчатыми, но вместе с тем не противоположными тому, о чем говорил
его оппонент1126.
Земский дискурс Плеве представлял собой как бы размышления вслух
о том, как именно и на каких условиях превращать «общественные
элементы» в советчиков, делящихся своими знаниями и опытом, но не
подпускаемых к непосредственным рычагам управления. Сама манера таких
открытых размышлений настраивала на доверительную беседу и становилась
их незаменимым элементом.
Например, 17 апреля 1903 г. Л.А. Тихомиров записал в дневнике, что
несколько дней назад его начальник – редактор «Московских ведомостей»
В.А. Грингмут – виделся с Плеве и тот поведал журналисту, что намерен

1126
Любимов Д.Н. Указ. соч. С. 76–80.
 533

«оставить губернское земство по названию», лишив его при этом «всех

серьезных функций», а в вопросе об уездном земстве глава МВД «доселе
колеблется»1127.
Подобным же доверительным образом министр выстраивал свой
земский дискурс и с теми, кто считался его идейными оппонентами. К.Ф.
Шацилло, а за ним и К.А. Соловьёв, излагая обмен мнениями, состоявшийся
2 мая 1903 г. между умеренным участником кружка «Беседа»,
звенигородским уездным предводителем дворянства П.С. Шереметевым и
Плеве, цитируют по составленному графом описанию встречи больше гостя
министра, считавшего земство «основой самодержавия»1128. Между тем
Плеве тогда произнес важное для понимания его взглядов суждение. По его
словам, он, в бытность товарищем министра внутренних дел, при подготовке
«Положения» 1890 г. разделял «идею о необходимости самоуправления для
самодержавия», однако на данный момент не склонен так считать. «Слишком
мало элементов в местной жизни, – объяснил Плеве Шереметеву причину
перемены своей точки зрения. – Жизнь не сложилась в определенные
рамки»1129.
После гибели Плеве Федор Самарин в письме к Кирееву вспоминал,
как покойный министр внутренних дел несколько раз принимал его. Плеве
обычно расспрашивал или просил написать записку, при этом сам он говорил
мало, и всякий раз Самарину приходилось угадывать взгляды собеседника,
отталкиваясь от «некоторых намеков» или формулировок вопросов. Однако
все эти контакты не повлекли за собой «никаких практических результатов»:

1127
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 11. Л. 163 об.
1128
Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции 1905–1907 гг.: Организация.
Программы. Тактика. М., 1985. С. 139; Соловьёв К.А. Кружок «Беседа»: в поисках новой
политической реальности, 1899–1905. М., 2009. С. 75, 132–133; Соловьёв К.А.
Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.: проблема законотворчества.
С. 33–34.
1129
РГИА. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 465. Л. 3 об.
 534

все предложения Самарина были проигнорированы министром. Из этого

корреспондент Киреева делал вывод, что Плеве приглашал его по
соображениям «политического свойства». Когда министр разобрался в
мировоззренческих установках приглашаемого им общественного деятеля-
славянофила, он «понял ошибочность своих расчетов»1130. Самарин, по-
видимому, не знал, что Плеве причислял его к числу людей, среди которых
он был «готов искать опоры»1131.
В данном случае не имеет значения, насколько в каждом из
перечисленных случаев Плеве был искренен и говорил собеседникам то, что
он действительно думал. Важно другое: из его публичного земского дискурса
следовало, что он пребывал в поиске оптимальных, с его точки зрения,
способов использования земских начал и не скрывал от собеседников такого
своего поискового состояния.

5.2. Конфликты в правительственных верхах по основным

внутриполитическим вопросам в 1902–1904 годах1132
Осенью 1902 г. в непосредственном окружении Николая II произошел
ряд событий, которые, случившись в одно и то же время и затронув во
многом одних и тех же лиц, привели к ситуации, которую можно назвать
кризисом во власти. Парадоксальность этого кризиса заключалась в том, что

1130
ОР РНБ. Ф. 349. Д. 60. Л. 38.
1131
Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в 1881–1905 гг.: проблема
законотворчества. С. 304–305.
1132
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. Правительственная «перемена» 15 августа 1903 года в зеркале руморологии //
Вестник Нижегородского университета имени Н.И. Лобачевского. 2011. № 2. Ч. 1. С. 208–
215; Андреев Д.А. Октябрь 1902 года, Крым: феноменология одного кризиса // Вопросы
истории. 2020. № 9. С. 4–16; Андреев Д.А. «Битва вокруг документов»: дневники
Д.С. Сипягина, портфель В.К. Плеве и борьба в правительственных верхах в начале XX
века // Клио. 2020. № 7. С. 113–121.
 535

сам по себе, по составившим его проблемам он мало походил на тот

феномен, который обычно именуется этим словом. Однако по своему
влиянию на последующее развитие политической ситуации в стране этот
неявный кризис, несомненно, явился значимым событием. Поэтому
рассмотрение составных частей кризиса и оценка их консолидированного
воздействия на обстановку в верхах Российской империи достойны
отдельного внимания, тем более что факты, разобранные ниже, прежде в
историографии не анализировались в их единстве и взаимосвязи.
Начать следует с истории противостояния министра финансов Витте и
вел. кн. Александра Михайловича (практически ровесника Николая II,
близкого к нему с детских лет и женатого на его сестре – вел. кн. Ксении
Александровне), когда последний стал курировать торговое мореплавание в
структуре Министерства финансов, а значит – под началом главы этого
ведомства.
Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин представляли этот конфликт как
составную часть кампании, развернутой против Витте безобразовцами,
которые находились в тесном контакте с великим князем, однако при этом
исследователи специально не рассматривали историю с выведением дел,
связанных с коммерческим флотом и портовым хозяйством, из сферы
ведения Минфина и передачей их Александру Михайловичу1133. В.Д. Лебедев
расценивал обозначившееся еще в 1898 г. ухудшение отношений между
Витте и Александром Михайловичем как следствие глубинных процессов,
происходивших на рубеже XIX–XX вв. в экономике России. Проведенные
главой финансового ведомства преобразования способствовали притоку в
страну иностранного капитала, что неизбежно осложняло организацию
внутренних капиталовложений. Соответственно, министр выступал как
выразитель первой из этих установок, а великий князь – второй: поэтому
изъятие из Министерства финансов в 1902 г. Главного управления торгового

1133
Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. С. 130–131.
 536

мореплавания и портов явилось не причиной охлаждения между ними, а

итогом процесса, протекавшего на протяжении нескольких предыдущих
лет1134. Однако подробности этой истории позволяют заключить, что
конфликт между министром финансов и великим князем на самом деле имел
более сложную природу.
В воспоминаниях, написанных в эмиграции, Александр Михайлович
представил враждебность, с которой Витте стал к нему относиться после
такого структурного ослабления своего ведомства, как всего лишь некое
недоразумение, в котором был повинен не мемуарист, а именно министр
финансов. По версии Александра Михайловича, он просил Николая II
«сделать что-нибудь для развития нашего коммерческого флота и улучшения
русских торговых портов» и предложил изъять эти вопросы из компетенции
Министерства финансов и создать для них «особое управление». Император
пошел на такой шаг и поставил зятя во главе этого главного управления.
Однако если прежде Александр Михайлович находился с Витте «в самых
дружественных отношениях», министр был «расположен» к великому князю,
а тому «нравилась широта его взглядов и оригинальность методов
управления», то «все это внезапно оборвалось» с назначением автора
воспоминаний на новую должность. «Столичные остряки» стали
распространять каламбур про то, как Александр Михайлович «снял с Витте
порты», делая в последнем слове соответствующее ударение. «Еще
несколько бойких статей в столичных газетах на ту же тему, и Витте начал
ненавидеть меня», – утверждал великий князь. Вплоть до отставки с поста
министра финансов Витте, по словам мемуариста, «боролся» против него
«всеми тайными способами», имевшимися в его распоряжении1135. Как будет
показано ниже, приведенная в воспоминаниях Александра Михайловича

1134
Лебедев В.Д. Вклад великого князя Александра Михайловича в развитие военно-
морского флота и авиации России // Вестник архивиста. 2011. № 2. С. 240–242.
1135
Александр Михайлович, великий князь. Воспоминания. С. 201–202.
 537

трактовка истории с созданием Главного управления торгового

мореплавания и портов далека от действительности.
Витте в своих воспоминаниях поведал о том, как развивалась история с
этим главным управлением, более обстоятельно. По его словам, с
Александром Михайловичем «был не в особенных ладах» товарищ министра
финансов Ковалевский. Поэтому, когда в 1902 г. случился скандал с
подложными векселями, якобы подписанными Ковалевским, Витте убедил
своего заместителя самому подать в отставку, иначе великий князь «не
преминул бы» рассказать об этом скандале императору, причем, «вероятно, с
большими прибавлениями». Мемуарист считал, что царскому зятю были
присущи «отрицательные стороны еврейского характера», называл его
«пресловутым», с интригой в качестве «главной черты характера». Что
касается самой истории учреждения главного управления под Александра
Михайловича, то в изображении Витте события развивались следующим
образом.
В октябре 1902 г. в Ливадии, куда министр финансов прибыл с
Дальнего Востока, император поинтересовался у него после доклада,
известно ли Витте что-либо о злоупотреблениях в Министерстве путей
сообщения, касавшихся строительства портов и управления ими. Министр
финансов на это ответил, что о махинациях портовых подрядчиков он
наслышан, но вряд ли они какие-то «особенные». Разговор на эту тему
продолжался на следующий день: Николай II неожиданно сказал Витте, что
«было бы очень хорошо» создать «особое министерство» по торговому
мореплаванию и торговым портам. Мемуарист усомнился в
целесообразности такого решения и заметил, что было бы правильнее
выделить из состава Министерства финансов самостоятельное Министерство
торговли, которое занялось бы в том числе и торговым мореплаванием, или
же Министерство торговли и промышленности, о чем он уже докладывал
царю. На этом разговор закончился. (В другом месте воспоминаний,
рассказывая ту же самую историю, Витте указывал, что император говорил о
 538

создании именно Главного управления торгового мореплавания и портов, а

на слова министра финансов об учреждении вместо него Министерства
торговли уточнил еще раз: «Я говорю об образовании главного управления, а
не министерства».)
Витте также сообщал, что вскоре после создания в составе
Министерства финансов Совета по делам торгового мореплавания до него
дошли сведения, что Александр Михайлович хотел бы его возглавить.
Поскольку на тот момент Витте «еще не раскусил всю глубину его характера,
насыщенного интригами», он не стал возражать, и великий князь получил это
назначение, оказавшись, таким образом, в подчинении у министра финансов.
На этом новом месте Александр Михайлович «начал вводить различные
новшества», вызывавшие несогласие у других членов совета, а также у
«высших чинов» финансового ведомства, однако великий князь некоторых из
этих лиц «терроризировал своим положением». Когда же сам министр
финансов возражал Александру Михайловичу, тот грозился покинуть свой
пост.
Перед отправкой на Дальний Восток Витте доложил царю о такой
манере поведения его зятя, и Николай II отреагировал весьма определенно:
«Ну и пусть себе уходит». Потом в Ливадии состоялся приведенный выше
разговор о передаче торгового мореплавания отдельному министерству (как
будет ясно ниже, по-видимому, речь шла все-таки о главном управлении, а не
министерстве). Когда Витте вернулся из Ливадии в Петербург и буквально
только вошел домой, к нему прибыл фельдъегерь с императорским указом о
создании самостоятельного Главного управления торгового мореплавания и
портов во главе с Александром Михайловичем. Это было сделано «совсем
конспиративно», без соответствующего решения Государственного совета,
не прибегая к консультациям «с кем бы то ни было». Витте назвал
произошедшее результатом интриги, в которой великому князю
 539

сопутствовала удача, поскольку он женат на царской сестре и «по натуре

своей обладает высочайшим даром интриганства»1136.
Половцов в дневнике передал свой разговор с Витте, состоявшийся 30
декабря 1902 г. Министр финансов поведал собеседнику о встрече с
Николаем II в Ливадии и о том, что по возвращении в столицу он тут же
получил через фельдъегеря соответствующий указ. С одной стороны, рассказ
Витте, изложенный Половцовым, не содержит ничего принципиально нового
по сравнению с тем, что приведено выше. Но с другой стороны, он все-таки
позволяет уточнить, что император спросил министра финансов о
возможности создания не отдельного министерства, а именно главного
управления. Другое дело, что Половцов дважды в дневниковой записи
называл это главное управление неправильно – «по делам судостроения и
судоходства» и «по делам судостроительства»1137.
Версии Александра Михайловича и Витте о том, как готовилось и
принималось решение об учреждении Главного управления торгового
мореплавания и портов, выглядят взаимоисключающими. Поэтому следует
более детально реконструировать предысторию и особенности этого
структурного нововведения, опираясь в том числе на синхронные событиям
документы личного происхождения.
Прежде всего следует подчеркнуть, что, несмотря на первые симптомы
разлада во взаимоотношениях между Витте и Александром Михайловичем в
1898 г., великий князь продолжал относиться к министру финансов с
пиететом. Об этом свидетельствует обширное письмо, которое он отправил
императору 8 января 1899 г. В этом письме великий князь делился с
шурином впечатлениями от состоявшегося накануне разговора с Витте.
Собеседники обменялись мнениями по ряду вопросов, в основном – по

1136
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн.
1. С. 185–186, 320, 359, 412; Кн. 2. С. 604–607; Т. 2. Рукописные заметки. С. 100–101.
1137
Половцов А.А. Указ. соч. С. 396.
 540

крестьянскому. Александр Михайлович отметил, что у министра финансов

по этому поводу «замечательный верный взгляд». А от записки Витте о
земстве, в которой критиковались подходы министра внутренних дел
Горемыкина к развитию местного самоуправления, великий князь вообще
«пришел в полный восторг», пораженный «смелостью и гражданским
мужеством» министра финансов, не побоявшегося пойти наперекор
либеральному мнению, отстаивая идеалы самодержавия. И хотя по
дальневосточным делам у Александра Михайловича не было такого же
единства во взглядах с Витте, письмо великого князя в целом было
выдержано в исключительно положительном к министру финансов духе1138.
Но это было в самом начале 1899 г. Между тем, как показано выше, тот
год стал во многих отношениях переломным для расклада сил в
правительственных верхах. Одна только история со студенческими
беспорядками и их силовым подавлением, произошедшая через месяц после
написания Александром Михайловичем этого письма, привела к тому, что с
точки зрения отстаивавшихся ими позиций Горемыкин и Витте поменялись
местами. Министр финансов стал лидером группы, придерживавшейся по
конкретно этому вопросу достаточно либеральных взглядов. Два с половиной
года пребывания во главе МВД Сипягина и приход ему на смену Плеве еще
более усложнили политический ландшафт, и Витте превратился в главного
выразителя условно либеральных настроений среди представителей верхов.
То, как в 1902 г. развивалась ситуация с созданием Главного
управления торгового мореплавания и портов, все же свидетельствует о том,
что в основе стремления Александра Михайловича выйти из-под начала
Витте были как идеологические, так и личностные расхождения между ними.
21 мая 1902 г. великий князь отправил из ай-тодорской резиденции его
отца, где он тогда находился, письмо Николаю II. Отметив, что он уже два

1138
Письма и доклады великого князя Александра Михайловича императору Николаю II.
1889–1917. М., 2016. С. 361–365.
 541

года руководит Советом по делам торгового мореплавания Министерства

финансов, царский зять высказал шурину серьезную претензию в адрес
Витте, а также его товарища Ковалевского. Александр Михайлович
признался в том, что «совершенно разочаровался» в обоих и «с ними
работать нельзя». По словам великого князя, Витте и Ковалевский
«переиначивают» его «благие начинания», «ведут свою линию,
руководствуясь интересами не государства, а личными», да и вообще в
финансовом ведомстве все сколько-либо значимые чиновники являются
«рабами» министра, и «польза государства для них стоит на последнем
плане». В то же самое время самому Александру Михайловичу при таком
раскладе просто не на кого опереться. Изложив все это, великий князь
обратился к императору с просьбой предоставить ему «независимое
положение от Витте и Ковалевского», а для этого относящиеся к портам и
торговому мореходству дела вывести из ведения Министерства финансов и
передать в специально для того созданное главное управление, в
руководители которого Александр Михайлович предлагал себя. «При иных
условиях я работать не могу, это совершенно бесполезно, – чуть ли не
ультимативно обосновывал великий князь высказанную просьбу. – С их
стороны прилагают все старания меня дискредитировать, что, к несчастью, в
духе нашего времени». Александр Михайлович просил царя ничего не
рассказывать Витте об этом своем предложении и отреагировать на него –
положительно или отрицательно1139.
Менее чем через неделю, 27 мая, некая подобная инициатива
обсуждалась на заседании Государственного совета, о чем имеется запись в
дневнике Половцова. По его словам, «по настоянию» Александра
Михайловича рассматривался вопрос о создании некоего «Комитета по
торговому мореплаванию». Половцов отмечал, что помимо «Совета
торгового мореплавания» (так он называл Совет по делам торгового

1139
Там же. С. 407–408.
 542

мореплавания) и «отдела мореплавания» (имелся в виду отдел торгового

мореплавания), уже входивших в Министерство финансов, предлагалось
создать еще один орган, относящийся к той же самой сфере, и нужно это
великому князю для того, чтобы «забрать в свои руки» дело, которое имеет
перспективу стать высокодоходным. Витте, выступивший в общем собрании,
«в принципе» высказался за создание «комитета», но запросил проект «для
переработки». Прозвучали голоса о необходимости «редакций», которые
могли бы «понравиться» председателю Государственного совета вел. кн.
Михаилу Николаевичу, и в итоге он «под гнетом своего сына» решил
отложить на несколько дней рассмотрение этого дела1140.
Спустя около полутора месяцев, 8 июля, Александр Михайлович
записал в дневнике, что в этот день Николай II объявил ему о своем
намерении поставить его во главе новой структуры, которая занималась бы
торговым мореплаванием, а также портовым хозяйством и создавалась бы из
выделенных из состава ведомств финансов и путей сообщения
подразделений. По словам великого князя, эта структура должна была
называться Главным управлением судоходства и портов. Александр
Михайлович принял сделанное ему предложение. На следующий день, как
следует из дневника великого князя, он рассказал о сделанном ему
императором предложении отцу – вел. кн. Михаилу Николаевичу, – однако
тот воспринял эту новость скептически. Председатель Государственного
совета счел недопустимым «так вдруг делать такую важную перемену» и
вместе с тем заметил, что если и можно осуществить подобную реформу, то
только сразу, в противном случае ее противники будут пытаться убедить
царя не делать этого, а тот «согласится с последним и ничего не выйдет».
Еще через несколько дней, когда Александр Михайлович был в
отъезде, он получил от жены, вел. кн. Ксении Александровны, телеграмму, из
которой следовало, что между Михаилом Николаевичем и Николаем II

1140
Половцов А.А. Указ. соч. С. 380.
 543

состоялся разговор, по результатам которого император «решил отложить»

какие-либо действия в направлении задуманного им преобразования. В
телеграмме говорилось, что речь идет всего лишь о том, чтобы повременить
и дождаться возвращения Александра Михайловича, однако сам великий
князь проинтерпретировал эту новость иначе: «…дело пропало, – записал он
в дневнике. – Обидно, что Папа в это замешался». Наконец, спустя еще
несколько дней, 16 июля, великий князь записал в дневнике, что фельдъегерь
доставил от царя письмо, в котором тот уведомил его о своем решении
отложить осуществление задуманного до осени1141.
Сразу по получении письма от Николая II, в тот же самый день,
Александр Михайлович ответил императору. Он подчеркнул, что с
пониманием относится к решению перенести рассмотрение вопроса о
создании главного управления до осени, однако его явно задел комментарий,
сделанный царем по поводу инициативы великого князя. По-видимому,
именно этот комментарий Александр Михайлович и имел в виду, замечая:
«…теперь оказывается, что я примешиваю свои личные чувства в
государственных делах и напрашиваюсь на высшее место». К тому же царь,
как следовало из письма Александра Михайловича, неправильно объяснил
причину, побудившую великого князя обратиться с просьбой о создании
главного управления. Эта инициатива была продиктована отнюдь не тем, что
Александр Михайлович рассматривал морскую службу как не столь важную
по сравнению с работой в Министерстве финансов. Автор письма называл
обе свои службы – во флоте и в финансовом ведомстве – долгом. Другое
дело, что он считал долг по Министерству финансов в большей степени
ответственным, чем по морской службе. Император же напоминал зятю, что
его «прямым долгом» является командование вверенным ему в 1900 г.
броненосцем «Ростислав». Великий князь досадовал по поводу того, что
император не понял его подлинной мотивации, сожалел, что вообще «поднял

1141
ГАРФ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 12. Л. 377, 379, 385, 393.
 544

этот вопрос», и еще раз повторил о своем нежелании «служить под

начальством Витте», поскольку «слишком ясно, куда он метит», и у
Александра Михайловича нет желания «своим присутствием в его
министерстве одобрять его политику»1142.
Судя по всему, решающий разговор великого князя с Николаем II, во
время которого император объявил о принятом им решении все же
образовать отдельное от Министерства финансов главное управление и
передать его Александру Михайловичу, состоялся в Ливадии 18 октября.
Такой вывод можно сделать, опираясь на сделанные в тот день записи в
дневниках великого князя и его жены. «…говорили о будущем главном
управлении», – лаконично отметил великий князь1143. По сообщению царской
сестры, она и ее муж посетили императора с императрицей. Александр
Михайлович «имел доклад», причем разговор шел «насчет нового
управления, которое будет утверждено»1144.
Непонятно, была ли великому князю заранее известна дата этого
разговора о создании нового главного управления. Накануне, 17 октября, он
долго обсуждал с военным министром Куропаткиным близкие темы, о чем
последний сделал соответствующую запись в своем дневнике1145. Видимо,
Александр Михайлович непременно хотел до встречи с царем выведать
мнение военного министра на сей счет и заходил к нему 16 октября, но не
застал Куропаткина дома и был вынужден прийти на следующий день. Об
этом неудачном визите великого князя к военному министру известно из
дневника Ксении Александровны1146.

1142
Письма и доклады великого князя Александра Михайловича императору Николаю II.
1889–1917. С. 409–411.
1143
ГАРФ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 12. Л. 581.
1144
Там же. Ф. 662. Оп. 1. Д. 18. Л. 131 об.
1145
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1922. Л. 20 об.–22.
1146
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 18. Л. 130.
 545

Сам разговор Александра Михайловича с Куропаткиным,

продолжавшийся два часа, был весьма примечательным. Военный министр
подробно изложил его в тот же день в дневнике. Собеседники затронули
самые разные проблемы, но полтора часа из двух великий князь рассуждал о
Витте. По словам Куропаткина, у великого князя «много накопилось в
сердце» неблагоприятных выводов в отношении министра финансов.
Александр Михайлович говорил об опасности Витте, о том, что «он ведет
Россию к большим несчастьям», управляет своим ведомством финансов «на
банкирских началах», цинично относится «ко всему, что ему кажется
невыгодным». Великий князь жаловался на невозможность реально
руководить Советом по делам торгового мореплавания, потому что все его
подчиненные там – это «слуги» министра финансов, среди них не на кого
положиться. В то же время власть Витте «стала слишком велика и обширна»,
«все свои фантазии он проводит на многие миллионы без всяких
формальностей», в то время как «всем другим создает препятствия без
конца». Александр Михайлович сетовал по поводу «наплыва в Россию
иностранных капиталов», указывал на недопустимость «отдавать богатства
России в иностранные руки» и на всесилие Витте во всех вопросах,
связанных с финансами. Из всего этого великий князь делал однозначный
вывод о необходимости реформирования возглавляемого Витте
министерства, выведения из него подразделений, не связанных напрямую с
финансовыми вопросами1147. То есть Александр Михайлович фактически
повторил свои аргументы, высказанные им в письме к императору пятью
месяцами ранее, 21 мая 1902 г., с той лишь разницей, что он ничего не
рассказал Куропаткину о возможности выделения из Министерства финансов
главного управления, которое занималось бы портами и торговым
мореплаванием. Не исключено и то, что великий князь был столь
откровенным с военным министром, так как уже не сомневался в

1147
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1922. Л. 18, 20 об.–22.
 546

положительном для себя решении вопроса о создании главного управления и

просто подготавливал Куропаткина, о благоволении к которому императора
было хорошо известно, к этой новости.
Официально эта структурная перемена и назначение Александра
Михайловича на новую должность произошли спустя почти три с половиной
недели после встречи царя и великого князя 18 октября. 11 ноября
Александра Михайлович назвал в дневнике прожитый день «счастливым»:
во-первых, у него родился сын Ростислав, а во-вторых, состоялось его
назначение главноуправляющим образованного Николаем II Главного
управления торгового мореплавания и портов. По словам великого князя, это
кадровое решение императора стало результатом его нежелания руководить
Советом по делам торгового мореплавания, который находился в составе
Министерства финансов, то есть состоять в подчинении у Витте, так как его
политика «вредна для России», да и сам министр «человек совсем
ненадежный»1148. Не обошла это событие стороной в своем дневнике и
Ксения Александровна. Обозревая 12 декабря события прошедшего месяца и
главное из них – рождение сына Ростислава, – великая княгиня отмечала, что
появление на свет ребенка совпало с назначением мужа на новую должность,
поэтому «многие, поздравляя с рождением, поздравляли тоже и с этим». Пост
главноуправляющего оказался для Александра Михайловича не синекурой:
«Дела навалило сразу много, и он был очень занят, первые две недели в
особенности», – сообщала Ксения Александровна1149.
Обращает на себя внимание одно знаковое обстоятельство.
Новорожденный получил нетипичное для дома Романовых имя Ростислав –
очевидно, в честь броненосца, которым командовал его отец. На эту деталь

1148
ГАРФ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 12. Л. 629.
1149
Там же. Ф. 662. Оп. 1. Д. 18. Л. 153 об.–154.
 547

указывает Е.В. Пчелов1150. Между тем объяснение выбора имени пятому

сыну Александра Михайловича представляется более символичным.
Четвертый сын великого князя Дмитрий родился в 1901 г., когда великий
князь уже служил на «Ростиславе», однако он не стал «тезкой» броненосца.
Думается, что Николай II преднамеренно приурочил назначение зятя на
новую должность ко дню рождения его очередного сына. В свою очередь,
великий князь назвал ребенка Ростиславом в благодарность Николаю II и
одновременно в довершение их спора, отраженного в письме Александра
Михайловича к императору от 16 июля, по поводу того, что считать «прямым
долгом» командира «Ростислава». В пользу такого предположения говорит и
то, что сам указ о создании главного управления был подписан раньше
рождения Ростислава – 7 ноября1151, то есть все же после разговора с Витте,
который мог состояться, если отталкиваться от записей в царском дневнике,
28 октября или 1 ноября1152.
Примечательно, что на следующий же день после судьбоносного
приема у императора великий князь проявил внимание к главному на тот
момент оппоненту Витте в правительстве – министру внутренних дел Плеве,
тоже находившемуся тогда в Крыму. (Несмотря на отдых, Николай II
продолжал интенсивно общаться с руководителями ведомств, проживавшими
неподалеку от царской резиденции. 30 октября император писал из Ливадии
дяде, вел. кн. Владимиру Александровичу: «В Ялте и окрестностях
проживают некоторые министры, редко проходит утро, чтобы я не принял

1150
Пчелов Е.В. Династия Романовых: генеалогия и антропонимика // Вопросы истории.
2009. № 6. С. 82.
1151
Бордученко Ю.Л., Зуев А.В. Главное управление торгового мореплавания и портов //
Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и
искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2015. № 10 (60). Ч. I. С. 45.
1152
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1 (1894–1904). С. 691.
 548

кого-нибудь из них»1153.) Александр Михайлович отметил в дневнике 19

октября, что утром у него был Плеве, которого пригласили к завтраку1154.
Выведение из-под министра финансов портов и торгового
мореплавания стало первым ощутимым поражением Витте и своего рода
прологом к его отставке в августе 1903 г. Но он, тем не менее, не сложил
оружия и в первое время пытался дискредитировать своего противника.
Куропаткин 2 февраля 1903 г. изложил в дневнике сказанное ему в тот день
министром финансов. Витте убеждал собеседника в том, что у императора в
отношении Александра Михайловича «наступило охлаждение», царь стал
«избегать» зятя, так как разглядел «вред его фантазии». Между тем великий
князь, по словам Витте, не останавливается и захотел перевести в свое
«свежеиспеченное министерство» (в смысле – главное управление) еще и
департамент торговли и мануфактур. (Этот департамент был упразднен в
1900 г., о чем Витте не мог не знать.) «Аппетиты огромные, а знаний
никаких», – подытоживал Витте свою оценку Александра Михайловича.
Министр финансов подчеркнул, что с великим князем «надо быть
осторожным», так как он «может пагубно повлиять на судьбы России»1155.
Другой составной частью событий осени 1902 г., тоже непосредственно
связанных с Витте, является определенное засвечивание истории, которую на
сегодняшний день можно реконструировать лишь косвенным образом, по
отдельным сохранившимся высказываниям разных лиц. Эта история
представляла собой очень аккуратную подготовку дворцового переворота,
предполагавшегося, естественно, не в образах XVIII в., а в виде мирной
замены императора Николая II на его младшего брата Михаила
Александровича, ставшего в 1899 г., после кончины вел. кн. Георгия
Александровича, наследником. Истоки этого замысла подробно разбирает

1153
ГАРФ. Ф. 652. Оп. 1. Д. 619. Л. 138–138 об.
1154
Там же. Ф. 645. Оп. 1. Д. 12. Л. 583.
1155
Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив. 1922. Т. 2. С. 29.
 549

Я.А. Ткаченко в своей содержательной статье о «династическом кризисе»

осени 1900 г. в связи с заболеванием царя тифом, протекавшим в тяжелой
форме и актуализировавшим вопрос о преемнике в случае неблагоприятного
исхода этого недуга. По мнению историка, Витте в той неопределенной
обстановке не просто выступал за строгое соблюдение закона и возведение
на престол в случае смерти Николая II его младшего брата-наследника, но и
настаивал на приезде Михаила Александровича в Ливадию, где находился
больной царь. А самое главное, министр финансов – еще задолго до
инфицирования царя тифом – посетил Копенгаген, где тогда находилась
вдовствующая императрица Мария Федоровна. Витте всячески нахваливал ее
отцу – датскому королю Кристиану IX – внука Михаила, которому он с 1900
г. преподавал экономические науки. Тогда же у отца гостила и другая его
дочь – Александра, жена будущего короля Великобритании Эдуарда VII.
Я.А. Ткаченко считает, что Кристиан IX, обе его дочери и Витте обсуждали
вел. кн. Михаила Александровича, и между ними «в оценке наследника
русского престола было полное согласие». То есть еще до заболевания
Николая II тифом министр финансов «что-то затевал»1156.
Однако более правдоподобное объяснение того, зачем Витте приезжал
в Копенгаген, тогда же, в августе 1900 г., привел в дневнике генерал Киреев.
Вероятно, под воздействием дошедших до него слухов он утверждал, что
Витте «придумал новое какое-то обложение бумаг», которое приносит
полмиллиона годовых. Эту сумму он якобы и повез царице-матери. «Злые
языки» называли эти деньги платой за «входной билет ко двору», который
министр финансов купил своей жене. В конце сентября Киреев записал слова
Победоносцева о Витте, что тот-де «окорнал бюджеты всех министерств,
дабы покрыть расходы по войне с Китаем». Тогда же, в конце сентября,
снова при изложении разговора с Победоносцевым (правда, из записи
непонятно, кому принадлежали следующие высказывания – обер-прокурору

1156
Ткаченко Я.А. Указ. соч. С. 22–28.
 550

или автору дневника), Киреев заметил, что «разорение» «казенных денег

доходит до крайних пределов», что «царь очень щедр» и если раньше он
выдавал деньги избранным представителям окружения из собственных
накоплений, то затем, когда у него деньги кончились, «начал выдавать из
казначейства». А на следующий день генерал поделился уже другими
впечатлениями: «Разговаривал с молодыми артиллерийскими офицерами.
Они все в один голос хвалят наследника как нравственного, чистого душой
мальчика. Но – не имеющего никаких интересов серьезных, это
отрицательно-добродетельный мальчик»1157.
Через пять лет, 20 сентября 1905 г., Киреев записал в дневнике слова
вдовы Э.Д. Нарышкина, которая являлась «приятельницей Витте». Она
передала Кирееву высказывания председателя Комитета министров о том,
что вел. кн. Михаил Александрович «очень доверяет» Витте «как бывшему
учителю» и «очень развился, поумнел». «Не готовится ли тут чего-нибудь?»
– задался автор дневника вопросом и сам на него ответил, вспомнив, что года
полтора-два назад (здесь Киреев ошибся – это могло быть только раньше)
«ходили слухи», что Витте хотел «заменить царя» великим князем.
«Конечно, это нелепо», – прокомментировал Киреев эти слухи, но тут же
оговорился: «Однако сопоставление выходит странное»1158.
В октябре 1902 г. подобные пересуды, домыслы и предположения
приняли неожиданный оборот. 14 октября Куропаткин записал в дневнике
наговоренное ему накануне бывшим у него в гостях в Мисхоре министром
юстиции Муравьёвым. Он просил Куропаткина сделать все возможное,
чтобы Николай II «не засиживался долго в Крыму», так как «против царской
семьи собираются тучи», «неудовольствие и возбуждение против государя
очень велики». Далее из слов Муравьёва, вроде бы, следовало, что он
опасается не дворцового переворота, а массовых беспорядков. И затем вдруг

1157
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 37 об., 48, 49–49 об., 50 об.
1158
Там же. Д. 14. Л. 82–82 об.
 551

министр юстиции начал говорить – как о чем-то уже неизбежном – об

ожидаемой «перемене царствования и вступлении на престол Михаила
Александровича». Это событие будет иметь для страны тяжелые
последствия, так как наследник – «ограниченный человек», пусть и с более
сильным, нежели у Николая II, характером, но вместе с тем «менее его
способный к государственному управлению». Главную же угрозу вступления
на престол младшего царского брата Муравьёв усматривал в «огромном
влиянии» на него со стороны Витте. Когда же случится «перемена
царствования», министр финансов «станет временщиком и поведет Россию к
гибели», ибо он «безграничный честолюбец», «не имеет никаких
принципов», с «совестью бандита». Женатый на еврейке, он «заключил
тесный союз с жидами и опутывает Россию». Но главная опасность Витте
заключается в том, что он «ненавидит» императора и, будучи
«неразборчивым в средствах, может зайти очень далеко». После этих слов
Куропаткин от себя отметил, что Муравьёв и прежде намекал ему на
причастность министра финансов к провоцированию происходивших в
стране волнений. Свой обличительный монолог, направленный против
министра финансов, министр юстиции завершил заявлением, что считает
необходимым арестовать Витте первым «из числа государственных
преступников» и подозревает у него в голове «самые коварные, преступные
замыслы», в том числе намерение «захватить власть в свои руки», «если бы
была перемена царствования». Куропаткин пытался спорить с гостем по
поводу Витте, но тот был непреклонен в своих оценках министра
финансов1159.
Через полтора месяца военный министр указал в дневнике причину
этой испепеляющей ненависти министра юстиции к министру финансов.
Муравьёв считал, что в 1899 г. он не был назначен руководителем МВД из-за

1159
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1922. Л. 12–14 об.
 552

интриг против него со стороны Витте1160. Но одно дело – выдвигать в адрес

руководителя Министерства финансов расхожие обвинения в его связях за
западным капиталом, а совсем другое – подозревать в подготовке «перемены
царствования» с целью возведения на престол полностью подконтрольного
ему Михаила Александровича. Можно, конечно, предположить, что в памяти
Муравьёва глубоко засело то, как два года назад тоже в Ливадии министр
финансов изо всех сил ратовал – в случае чего – за неукоснительное
соблюдение законодательства о престолонаследии. Не исключено и то, что
министр юстиции был в курсе всех тех слухов о намерении Витте
организовать «перемену царствования» даже при здоровом императоре.
Но самое любопытное в этой истории – другое. В октябре 1902 г. по
каким-то необъяснимым причинам Мария Федоровна ни в какую не хотела
отпускать своего младшего сына из Дании, где они вместе находились, к
старшему брату в Крым. 18 октября Ксения Александровна пересказала в
дневнике телеграмму матери, что, по мнению докторов, Мише «лучше
остаться подольше в Дании» и не приезжать в Крым «на короткий срок».
«Вот это уже непонятно, – высказывала великая княгиня свое мнение о
доводах матери. – Как можно думать уже о возвращении в Петербург. Ему
необходимо приехать сюда поправиться, окрепнуть и набраться тепла перед
длинной зимой».
Через два дня Ксения Александровна снова вернулась в дневнике к
вопросу о приезде младшего брата в Крым из-за полученной накануне
очередной телеграммы из Копенгагена от Марии Федоровны. Вдовствующая
императрица теперь соглашалась с тем, что Мише «надо подольше быть в
тепле», а про докторов, как оказалось, он «сам все сочинил». Великая
княгиня объясняла это тем, что брату, наверное, подумалось – «надо скоро
возвращаться на службу». В то же время старший брат утверждал, что

1160
Дневник А.Н. Куропаткина. С. 11.
 553

младшему брату нет нужды возвращаться в столицу до 1 декабря. «Надеюсь,

теперь все выяснится», – с облегчением вздыхала заботливая сестра.
Однако ее радость была преждевременной. Еще через два дня Ксения
Александровна написала в дневнике об очередной телеграмме из
Копенгагена – на этот раз сразу от обоих, матери и сына. Они сообщали, что
поскольку Михаил Александрович «совсем поправился», «ему надо
вернуться в Гатчину на будущей неделе для занятий перед получением
роты». Великая княгиня снова сослалась на сказанные матери слова старшего
брата о желательности приезда наследника в Крым и его пребывании там до
1 декабря. «Довольно слабо», – прокомментировала Ксения Александровна
эту новость (здесь «слабо» – в смысле плохо)1161.
Через четыре дня она поведала об этой грустной истории в письме к
близкой ей кн. А.А. Оболенской, сетовала, что «всякие занятия и служба»
Миши «никуда не уйдут», и недоумевала, «почему доктора не настояли»,
чтобы он приехал в Крым, если, по словам матери, «здоровье его совсем
поправилось», «он, наконец, выходит»1162.
В самом конце октября великая княгиня узнала, что ее младший брат
покинул Копенгаген и отправился в Петербург1163.
Налицо какие-то странные и непоследовательные отговорки Марии
Федоровны и Михаила Александровича, демонстрирующие их общее
нежелание, чтобы великий князь отправился в Крым – неважно, к брату или к
сестре. Не исключено, что и до них дошел новый всплеск пересудов о якобы
готовившейся министром финансов «перемене царствования».
Наконец, третья часть осенних событий 1902 г. – это история с
морганатической женитьбой дяди Николая II, вел. кн. Павла Александровича.

1161
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 18. Л. 132 об., 136, 137 об.
1162
Письма великой княгини Ксении Александровны Александре Александровне
Оболенской, 1885–1917 гг. С. 507.
1163
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 18. Л. 142.
 554

Он был женат на греческой принцессе Александре Георгиевне, рано овдовел

и спустя несколько лет после смерти жены вступил в связь с генеральшей
О.В. Пистолькорс, родившей ему сына и после этого окончательно
разорвавшей отношения с мужем. Павел Александрович обращался к
императору с просьбой разрешить ему вступить в брак со своей гражданской
женой, но его просьба, естественно, не была поддержана. Династия крайне
негативно относилась к увлечению великого князя, его роман бурно и
критически обсуждался в обществе. Великий князь пообещал своему
царственному племяннику отказаться от женитьбы, в обмен на это император
поспособствовал официальному разводу Пистолькорс. Однако после этого
Павел Александрович в нарушение данного им Николаю II обещания
обвенчался с Пистолькорс в Ливорно 27 сентября 1902 г.
Императорская фамилия была потрясена таким поступком великого
князя. 16 октября император в письме к другому дяде, вел. кн. Сергею
Александровичу, сообщил о своем решении уволить Павла Александровича
со службы и воспретить ему возвращаться в Россию1164. А накануне, 15
октября, Куропаткин записал в дневнике свой разговор в Мисхоре с
министром императорского двора Фредериксом. Собеседник военного
министра поведал ему о том, как император принимал эти нелегкие для себя
решения. Судя по всему, царь был крайне задет тем, что дядя обманул его и
не сдержал данное им слово. Фредерикс пытался уговорить царя принять
«более мягкое и осторожное решение» и посоветоваться с матерью –
вдовствующей императрицей. На это Николай II непреклонно возразил, что
уже обсудил этот вопрос с Александрой Федоровной и никакой «перемены
не будет». Вместе с тем на прямой вопрос Фредерикса, давал ли Павел

1164
Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и
материалы (1884–1909 гг.). С. 615.
 555

Александрович обещание не жениться ему лично, император «ответил, что

ему лично не давал, но, кажется, давал Владимиру Александровичу»1165.
В данном случае для императора, похоже, не имело принципиального
значения, кому именно великий князь давал слово: на первое место выходила
сама по себе ситуация клятвопреступления, что не только больно задело
царя, но и заставило его задуматься о собственной державной миссии.
Интересные и глубокие мысли на этот счет содержатся в письме Николая II к
матери от 20 октября. То, что письмо было написано в день годовщины
смерти отца, с которым император постоянно мысленно сверял собственные
поступки, делало его суждения еще более отточенными. «Как это все больно
и тяжело, и как совестно перед всем светом за наше семейство!» – вздыхал
он. По-видимому, этот династический скандал заставил императора вновь
задуматься о собственной монаршей роли, и он написал по этому поводу
матери: «Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему
отчет ежеминутно, но пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит мне
моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой
разум говорит мне, что я должен так вести дело»1166.
Три рассмотренные части осенних событий 1902 г. выявили
переплетение двух негативных тенденций последних лет – усиления
конфликтного противостояния между министрами и нарастания
великокняжеского «ропота» по причинам неудовлетворенности амбиций или
неудовольствия устройством частной жизни этих представителей династии.
Финал кризиса, «завязавшегося» в октябре 1902 г., наступил ровно через три
года, когда Витте удалось взять реванш за унизительное для него
образование независимого Главного управления торгового мореплавания и
портов. 19 октября 1905 г., одновременно с созданием поста председателя

1165
РГВИА. Ф. 165. Оп. 1. Д. 1922. Л. 16–17.
1166
Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией Федоровной.
1894–1917. С. 434–435.
 556

Совета министров и назначением на него Витте, упразднялась должность

главноуправляющего, а само главное управление вошло в состав
новообразованного Министерства торговли и промышленности,
подчинявшегося отныне премьеру1167.
Важнейшим событием политических противостояний во власти в 1903
г. является, несомненно, отставка Витте с поста Министра финансов и его
назначение председателем Комитета министров. Обстоятельства этого
события представляются хорошо изученными в историографии. По
утвердившемуся в среде исследователей мнению, причины этого кадрового
перемещения следует искать в интригах против министра финансов
безобразовцев, нашедших в Витте серьезное препятствие на пути реализации
их дальневосточного сценария. Утверждается, что свою роль сыграло и
недовольство курсом министра финансов со стороны более
представительной, чем кружок безобразовцев, части политической элиты.
Объяснение же столь странной по форме отставки (перевод на более
статусную, хотя и менее влиятельную должность) сводится, по сути, к
каламбуру. Этот каламбур ходил по Петербургу в конце лета – начале осени
1903 г.: «Витте упал кверху»1168. Между тем действия самого Витте, которые
могут быть восприняты как спровоцировавшие его удаление с поста
министра финансов, равно как и сам способ его отставки, нуждаются в более
внятной интерпретации.
Очевидно, что рассмотрение этих вопросов невозможно без учета
специфической группы источников – документов личного происхождения, в
которых содержится разнообразный руморологический (от английского
rumour – «слух») материал. Безусловно, при использовании такого рода
источников всегда остро встает вопрос достоверности передаваемой ими
информации. Однако этот непреодолимый недостаток руморологических

1167
Бордученко Ю.Л., Зуев А.В. Указ. соч. С. 45–46.
1168
Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. С. 127–132.
 557

источников во многом компенсируется их двумя другими особенностями: во-

первых, высвечиванием анализируемой проблемы во всем ее естественном
жизненном динамизме, во-вторых, предельно точной контекстуализацией
разбираемых сюжетов. К тому же слухи обладают исключительной
способностью, подобно пазлам, складываться в целостные информационные
картины, реконструирующие события прошлого, что называется, изнутри.
Анализ руморологического материала традиционно ведется по двум
направлениям. Во-первых, выявляются нестыковки в интерпретации какого-
либо одного события, а уже через это предпринимаются попытки оценить
«долю правды» во всем анализируемом множестве слухов. Во-вторых,
определяются реципиенты руморологической продукции, а также само ее
предназначение. В настоящей работе представляется целесообразным
сосредоточиться преимущественно на втором направлении, обращаясь к
задачам первого направления лишь как вспомогательным, иллюстрирующим
воссоздаваемую реальность.
Если взглянуть в таком руморологическом аспекте на обстоятельства
перехода Витте из Министерства финансов в Комитет министров, или
«перемену» – по определению той эпохи, то можно предложить следующую
картину событий.
9 сентября 1903 г. Тихомиров записал в дневнике, что «наконец»,
благодаря услышанному от Маркграфа, «вполне понял» причину отставки
Витте. Экс-министр финансов «давно говорил и записки подавал, что
необходим кабинет с премьером». В конце концов, по каким-то
соображениям, Витте «нашел возможным» действовать решительно и
рискнул «получить согласие на то государя», причем «прямо ему это
предложил». Но «рискованный шаг к прочной власти не удался» – император
«прислал ему только председательство».
Полученная от Маркграфа информация имела для Тихомирова
принципиальное значение. Замещая главного редактора «Московских
ведомостей» Грингмута, уехавшего заграницу еще задолго до отставки Витте
 558

15 августа и вернувшегося только в середине октября, Тихомиров был

вынужден выдерживать идеологическую линию издания, а для этого остро
требовалось понять, что собой представляло перемещение Витте –
понижение или повышение? Дневник Тихомирова позволяет восстановить,
как журналист пытался решить для себя этот непростой вопрос до беседы с
Маркграфом. Через четыре дня после отставки Тихомиров расценивал уход
Витте из Министерства финансов как несомненное поражение:
«Петербургские газеты рассыпаются в похвалах Витте. Вероятно, он еще
сумеет выскочить и создать себе влиятельную роль. В сущности, он все-таки
умнее всех прочих. Кто и как его низверг с министерства – остается неясно».
Однако еще через три дня, по получении от Грингмута статьи, по словам
Тихомирова, «весьма хвалебной для Витте», автор дневника заключил, что
его начальник «считает перемену не поражением, а победой Витте», и от себя
заметил: «Есть и такая версия, хотя большинство публики думает доселе
иначе». Однако одного – хотя и панегирического и к тому же исходившего от
главного редактора – материала явно не хватало для определения позиции
«Московских ведомостей», и в самом конце августа Тихомиров сетовал:
«Очень трудно вести редакционные дела. <…> неизвестно, составляет ли
уход Витте повышение или падение. <…> А между тем понятно, что не
хочется сделать чего-либо, способного возбудить неудовольствие Грингмута,
как противное его планам. <…> Просто беда. А от Грингмута никаких
инструкций. Должно быть, сам ничего не разберет и не может определить
своей дороги»1169.
Разумеется, не один исполняющий обязанности главного редактора
«Московских ведомостей» в эти дни задавался вопросом, как следовало
понимать перемещение Витте. Интересно сравнить только что приведенные
цитаты из дневника Тихомирова с дневниковыми записями буквально за те
же самые дни московского городского головы В.М. Голицына. 17 августа, по

1169
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 12. Л. 27–27 об., 15–16 об., 19–19 об.
 559

свежим следам события, автор дневника задавался вопросом: «Весьма

занимает вопрос – есть ли [это] удаление Витте на покой, или он сохранит за
собою фактическое руководство министерством?» Но уже со следующего
дня вопросы в записях московского городского головы исчезли, и вместо них
появились самые разные версии и интерпретации случившегося,
услышанные и зафиксированные Голицыным. «Только и разговора, что
повышение Витте, – писал он 18 августа, – и во всех отзывах об этом
слышится общее недоумение. Многие видят в нем первого министра,
который сумеет на этом посту взять в свои руки всю внутреннюю политику».
Через шесть дней общественное мнение качнулось в другую сторону:
«Вполне выяснилось, – отмечал Голицын 24 августа, – что назначение Витте
было его падение». И уже от себя добавлял: «Но прием, во всяком случае,
странный – повышать того, кого хотелось бы удалить». Однако через неделю
назначение Витте председателем Комитета министров снова стало
расцениваться в благоприятном для него ключе: «Все заняты будущей ролью
Витте. Не таков он, чтобы удовлетвориться синекурой, а предвещают ему
главенство над министрами, борьбу с неугодными ему, вроде Плеве, и
проведение крупных реформ. Таким образом, будет он вице-
императором»1170.
Если Тихомирова произошедшая с Витте «перемена» волновала прежде
всего с практической стороны (не ошибиться с расстановкой политических
акцентов «Московскими ведомостями» в отсутствие их главного редактора),
то Голицын, похоже, был прямо-таки задет за живое наблюдавшимся и
весьма четко сформулированным им семиотическим диссонансом. С
формальной стороны, диапазон возможностей Витте на новом месте его
службы заметно сократился. Но на самом деле ситуация, если судить по
развитию общественного мнения, складывалась прямо противоположным
образом. Интрига усугублялась еще и тем, что усиление влиятельности Витте

1170
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 24. Л. 226 об. – 227, 230 об. – 231, 235–235 об.
 560

могло происходить лишь в единственном направлении – к положению

премьера. А должность председателя Комитета министров в образах
заимствованных (хотя при этом и кардинально видоизмененных в условиях
самодержавия) западных политических институций все-таки
ассоциировалась с положением премьера объединенного кабинета, несмотря
на качественное отличие между обоими статусами. Поэтому вне зависимости
от того, соответствовала ли действительности версия, переданная
Тихомирову Маркграфом, руморологическое освещение события,
произошедшего 15 августа, развивалось по направлению,
предопределенному двумя факторами. Во-первых, логикой трансформации –
прежде всего в общественном мнении – места председателя Комитета
министров в чуть ли не визират. Во-вторых, действиями самого Витте,
который все это время был не только объектом многочисленных и самых
разнообразных слухов и сплетен, но и их плодовитым автором.
Если говорить о последнем факторе, то до сих пор определенный
простор для новых интерпретаций оставляет один частный вопрос,
касающийся произошедших 15 августа 1903 г. перестановок в правительстве.
А именно: какое отношение имел сам Витте к циркулировавшим в конце лета
– начале осени 1903 г. версиям того, как все произошло в петергофском
кабинете Николая II. Можно рассмотреть три такие версии. Их авторство
принадлежит Витте. Первая представляет собой историю, рассказанную со
слов Витте агентом влияния русского правительства во французской прессе
И.Ф. Манасевичем-Мануйловым директору Департамента духовных дел
иностранных исповеданий МВД А.Н. Мосолову и записанную последним в
его дневнике. Вторая также зафиксирована в дневнике – на этот раз
Тихомирова. Журналист узнал ее от Грингмута, а тот – от издателя
«Гражданина» Мещерского. Последнему эту версию рассказал сам Витте.
Наконец, третья версия изложена в мемуарах Витте.
В соответствии с первой версией, после возвращения Николая II из-под
Пскова с маневров «было втайне решено уволить, наконец, Витте, и ему
 561

приискан был преемник». При этом главноуправляющему Собственной его

императорского величества канцелярией А.С. Танееву уже даже было дано
поручение подготовить указ о его назначении после увольнения с поста
министра финансов членом Государственного совета. Однако неожиданно
«все переменилось». Поведанное Манасевичем-Мануйловым Мосолову
описание того, как происходила отставка Витте, принципиально для
понимания рассматриваемой версии, поэтому имеет смысл привести его
полностью. 15 августа министр финансов «прибыл в Петергоф с обычным
докладом в самом лучшем настроении. По выслушании его царь вдруг
переменил тон и разразился упреками за его политику, приведшую к
расселению и усилению еврейства, и все в этом роде. Разговор был до того
оживлен, что император переломил карандаш. Тогда Витте, выслушав все это
и дав свои почтительные объяснения, сказал царю, что так как он недоволен
им, то просит уволить его в отставку.
– Как в отставку? Совсем от службы?
– Да, вчистую.
– Но что же Вы будете делать?
– Я поступлю на частную службу.
– Нет, этого я не допущу. Я Вас назначу председателем Комитета
министров, и Вы останетесь в числе моих главных советников.
– Но, государь, кому же Вы поручите Министерство финансов?
– А вот это Ваш преемник».
И тут в императорский кабинет вошел управляющий Государственным
банком Э.Д. Плеске. На другой день Танеев лично доставил экс-министру
финансов указ о его назначении председателем Комитета министров. А после
Танеева Витте как раз и посетил Манасевич-Мануйлов. «В большом
одушевлении и с удивительной откровенностью Витте рассказал ему все
это».
То есть Манасевичу-Мануйлову изложенная выше версия была
поведана 16 августа. А другой фактотум Витте – Мещерский – узнал о
 562

случившемся прямо 15 августа. По словам Мосолова, вернувшись с

аудиенции у императора, теперь уже бывший министр финансов «сейчас же
стал звать» Мещерского, находившегося в тот момент в Царском Селе, более
того, лично прибыл на Царскосельский вокзал встретить его и затем повез к
себе домой1171.
В дневнике Тихомирова изложена иная версия. Автор дневника
услышал ее в передаче Грингмута, который, по словам Тихомирова, в свою
очередь, узнал ее «будто бы на основании рассказов Мещерского и
придворных». Здесь отставка министра финансов имела долгую
предысторию, которая, однако, никоим образом не связана с интригами
против Витте его главного оппонента – министра внутренних дел В.К. Плеве.
Со слов Грингмута, «падение Витте было без всякого участия Плеве,
который даже ничего не знал». Все началось с доклада императору А.М.
Безобразова, уличившего Витте в обмане Николая II касательно дел с
Сибирской железной дорогой. Затем свою лепту в падение министра
финансов внес великий князь Алексей Александрович. Суть конфликта,
согласно записи Тихомирова, сводилась к следующему. Алексей
Александрович «требовал у Витте 38 миллионов на развитие торгового
флота. Витте, категорически отказав, изложил в своем отзыве государю, что
нашему флоту и возить нечего. Великий князь ответил обширной запиской,
доказывавшей, что целые иностранные флота живут вывозом русского
товара». При этом император воздерживался от каких-либо комментариев
этой полемики в ходе рутинных регулярных докладов министра финансов.
Правда, однажды сказал Витте при людях «как бы мимоходом», что
ознакомился с обеими записками и оценивает записку Алексея
Александровича как «дельную». «Не то, что Ваша», – противопоставил
Николай II записку дяди записке министра финансов. Однако и после такого
публичного поддевания Витте «ничего опасного не ожидал». Сама же

1171
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4б. Л. 5 об.–7.
 563

аудиенция 15 августа описана в дневнике следующим образом: «К

ближайшему докладу государь просил его (Витте. – Д.А.) привезти Плеске,
не пояснив, зачем. А Плеске государь знает потому, что он вел денежные
дела великой княгини Ксении Александровны… Между тем был уже
заготовлен рескрипт Витте о его отставке, причем он назначался в
Государственный совет (членом)». Однако в ходе аудиенции это решение
было переиграно: «Государь выслушал весь доклад и ничего не говорил.
Витте собрался уходить. Но так как государь уезжал заграницу <…> то Витте
спросил – куда ему направлять сообщения, если понадобится? Тут-то
государь и сказал ему в продолжительных объяснениях, что ему лучше
оставить Министерство финансов». На это «Витте сказал, что уйдет, но
совсем. Что будет делать? Займется какой-нибудь общественной
деятельностью… Тогда государь предложил ему пост председателя Комитета
министров. Соответственно с этим <…> был переделан рескрипт. А Плеске
тут же, при Витте, был назначен на его место». Тихомиров завершил рассказ
кратким описанием встречи Грингмута с самим Витте. Это было в доме
председателя Комитета министров спустя два месяца после перехода экс-
министра финансов на новую должность. (Грингмут вернулся из заграницы
17 октября, а рассказ в дневнике Тихомирова датирован 29 октября.) Витте
«явно и демонстративно говорил, что не сам ушел, а уволен, и что теперь ни
во что мешаться не будет: пусть, дескать, распутываются, как знают»1172.
В мемуарах Витте подчеркнул – причем как до изложения собственной
версии аудиенции у Николая II, так и после, – что увольнение было вызвано
его категорическим несогласием с политикой на Дальнем Востоке. Он даже
отметил свою решимость добровольно попросить императора об отставке,
так как не желал брать «на себя ответственность за все те последствия,
которые произойдут в случае японской войны». Примечательно, что это
пафосное объяснение занятой им позиции ответственного за свои действия

1172
ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 12. Л. 70–72.
 564

министра и одновременно почтительного подданного императора приведено

не просто так, а как размышления в связи с полученной от Николая II
запиской приехать к нему в Петергоф на доклад вместе с Плеске.
На следующий день министр финансов и управляющий Госбанком
вместе прибыли в Петергоф, и пока Витте был на докладе, Плеске находился
в приемной. По описанию Витте, это была совершенно заурядная аудиенция,
причем император даже похвалил министра за его намерение лично
ознакомиться с действием питейной монополии в тех губерниях, в которых
глава Минфина еще не был. И только после этого наступила кульминация:
«Когда я уже встал, чтобы проститься с его величеством, государь
император, видимо, несколько стесненный, сконфуженный, обратился ко мне
с вопросом: привез ли я Плеске? Я сказал, что привез. Тогда государь
спросил меня: “Какого Вы мнения о Плеске?” Я ответил, что самого
прекрасного». На это последовал ответ императора: «Сергей Юльевич, я Вас
прошу принять пост председателя Комитета министров, а на пост министра
финансов я хочу назначить Плеске». После обмена репликами Витте сказал:
«<…> если это назначение не выражает собою признака неблаговоления ко
мне его величества, то я, конечно, буду очень рад этому назначению, но я не
думаю, чтобы на этом месте я мог бы быть столь полезным, сколько я мог бы
быть полезным на месте более деятельном». После этого Витте покинул
кабинет Николая II и, «согласно повелению государя», передал сидевшему в
приемной Плеске приглашение войти к императору1173.
Налицо три совершенно разных версии одного и того же события.
Версии, являвшиеся именно слухами, выборочно и тенденциозно
отражавшими произошедшее на самом деле и – главное – рассчитанными на
разные адресные аудитории.

1173
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн.
2. С. 614–615, 617.
 565

Изложенный Мосоловым рассказ Манасевича-Мануйлова выглядит

наиболее неправдоподобным. Хотя бы уже из-за мелкой, но характерной
детали – сломанного императором во время беседы (не то от волнения, не то
от раздражения) карандаша. Общеизвестна выдержка императора, особенно в
присутствии посторонних лиц. Максимум, что Николай II позволял себе в
качестве проявления крайнего неудовольствия собеседником, так это
барабанить пальцами по оконному стеклу, повернувшись спиной к
говорившему. Поэтому Витте никогда бы не стал рассказывать про
сломанный карандаш тому же Мещерскому, лично хорошо знавшему
императора и характерные манеры его поведения. Более того, в этой версии
расчет делался на аудиторию, плохо представлявшую себе не только
привычки Николая II, но и вообще традиции русской политической кухни.
Маловероятно, чтобы искушенный министр финансов ничего не знал ни о
подготовленной уже отставке, ни о предполагавшемся назначении в
Госсовет, ни о кандидатуре преемника и приехал на аудиенцию «в самом
лучшем настроении». Наконец, нельзя обойти молчанием и сам повод к
отставке – якобы вменявшуюся ему в вину политику, спровоцировавшую
«расселение и усиление еврейства». Подобной повестки дня – причем на
уровне не только содержательных проектов, но и слухов – в августе 1903 г.
просто не могло быть. (Если, конечно, не считать состоявшиеся за несколько
дней до отставки Витте переговоры его и Плеве с Т. Герцлем – несомненно, с
разрешения императора.) Пересуды на этот счет начались только почти через
год. Так, генерал Киреев записал в дневнике 23 июля 1904 г. о том, как
Победоносцев поведал ему и А.Н. Нарышкиной: «…на днях ввиду
необходимости внешнего займа евреи будут уравнены в правах с русскими».
«Вероятно, вздор, – записал Киреев. – Ежели и расширят права <…> не
думаю, чтобы дали что-нибудь серьезное»1174.

1174
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 338–338 об.
 566

Чтобы понять, зачем Витте понадобилась именно такая – кишевшая

несуразностями – версия собственной отставки, необходимо обратиться к
персоне, которой она была рассказана. О том, чем Манасевич-Мануйлов
занимался во Франции, уже было сказано выше. По сообщению Мосолова, 30
августа в Париж уехала и чета Витте1175. А на Западе в тот момент любая
информация о положении евреев в России воспринималась чрезвычайно
остро. Еще свежи были воспоминания о получившем колоссальный
общественный резонанс в Европе кишиневском погроме, случившемся чуть
более четырех месяцев назад. С достаточной степенью вероятности можно
предположить, что версия Манасевича-Мануйлова была рассчитана «на
экспорт»: ей надлежало увязать отставку Витте, и без того бурно
обсуждавшуюся на Западе, с наиболее острой – опять-таки для западного
восприятия – темой русской внутриполитической жизни. На этом фоне
мелкие несуразности наподобие сломанного карандаша не только не портили
впечатления, но даже могли его усилить. Прав был литератор А.М.
Жемчужников, записавший в своем дневнике по поводу отставки Витте:
«Это известие произведет немалое впечатление и заграницей»1176.
Однако гораздо большее значение для Витте имела внутрироссийская
аудитория. Для нее предназначалась версия, озвученная Мещерским
Грингмуту. Неспроста поэтому Витте так торопился поговорить с издателем
«Гражданина» сразу же после аудиенции у императора, тогда как
Манасевича-Мануйлова принял лишь на следующий день. В этой версии
были свои грамотно обозначенные смысловые акценты.
Император выставлялся радетелем прежде всего об интересах
собственного большого семейства: пошел навстречу дяде в его конфликте с
Витте и назначил новым министром финансов «счетовода» своей сестры. Но
в вопросах высокой политики Ксения Александровна всегда неизменно

1175
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4б. Л. 7 об.–8.
1176
ОР РГБ. Ф. 101. Карт. 1. Д. 2. Л. 385.
 567

придерживалась позиции матери. А Мария Федоровна благоволила Витте:

именно к вдовствующей императрице отставленный министр финансов
пошел завтракать после аудиенции у императора1177. А восклицание в
дневнике Ксении за 15 августа по поводу произведенных перемен в
правительстве: «Coup d’état (государственный переворот, фр. – Д.А.)
произошел. <…> Воображаю, какое это произведет впечатление!»1178 –
свидетельствует исключительно о ее искреннем потрясении случившимся и
абсолютном неведении относительно планов брата на стадии их подготовки.
Да и сам Плеске уже давно рассматривался как один из потенциальных
преемников Витте. А.П. Сипягина, вдова убитого министра внутренних дел,
писала 21 августа 1903 г. сестре, Е.П. Шереметевой: «Плеске – очень
приятный и хороший человек, а в деловом отношении мой муж считал его
настоящим преемником Витте»1179.
Обращает на себя внимание повторение в этой версии факта,
упоминавшегося и Манасевичем-Мануйловым, – о замене уже
подготовленного указа о назначении членом Госсовета указом о переводе с
поста министра финансов на должность председателя Комитета министров.
То есть Николай II и здесь выставлялся в неприглядном свете – мол,
побоялся вовсе лишиться такого компетентного специалиста и потому
перевел его на статусное, хотя и неизмеримо менее влиятельное место.
Получалось, что Витте в любом случае оставался непобежденным, а
вот верховная власть своими неуклюжими действиями во всех смыслах лишь
дискредитировала себя. С.Д. Шереметев оставил в дневнике любопытное
свидетельство. Через два с лишним месяца после отставки он лично
встречался с Витте два дня подряд. В первый день у председателя Комитета

1177
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн.
2. С. 615.
1178
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 19. Л. 154.
1179
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 2724. Л. 56 об.–54.
 568

министров. Об этой встрече осталась характерная запись: «Разговор с Витте

очень интересен. Картина ясная». А на следующий день уже чета
Шереметевых приняла у себя Витте. «Говорил много, откровенно, интересно,
поучительно – и огорчительно. <…> Когда разговор окончился, Катя (Е.П.
Шереметева, жена С.Д. Шереметева. – Д.А.) у него спросила – что же после
всего он остается при мнении в необходимости самодержавия?» – подытожил
автор дневника. Пускай Витте ответил положительно и даже «с
убеждением»1180, но можно себе представить, что он до того наговорил
Шереметевым, если у графини даже вырвался столь наивно-откровенный
вопрос.
Третья – мемуарная – версия на этом фоне представляется наиболее
правдоподобной. Но лишь касательно отражения того, что действительно
произошло в кабинете Николая II 15 августа. Такая условная
правдоподобность была нужна мемуаристу для совершенно очевидного хода:
спокойным и взвешенным рассказом об аудиенции не оставить у читателей
мемуаров никакого сомнения в том, что составило главный пафос этого
сюжета. Выше отмечалось, что Витте закольцевал рассказ об аудиенции
подчеркиванием своего принципиального несогласия с дальневосточной
политикой и предварил недвусмысленным указанием на твердое намерение
подать в отставку. Укоренить в сознании потомков эту версию (как известно,
не имевшую ничего общего с реальными амбициями Витте в 1903 г.) – вот
главная причина описательного объективизма автора воспоминаний. А
потому и эту версию можно также считать руморологической,
предполагавшей фабрикацию слуха, только не конъюнктурно-сиюминутного,
а появившегося постфактум уже как деталь реконструируемого прошлого.
Но это было уже спустя много лет после описываемых событий, когда
Витте был озабочен своим местом в «истории Государства Российского», а

1180
Там же. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5048. Л. 110 об., 112.
 569

осенью 1903 г. его интересовало исключительно восстановление

собственного резко пошатнувшегося положения.
Сразу же по возвращении из Франции новоиспеченный председатель
Комитета министров возобновил интриги против Плеве. Последняя попытка
Витте (еще министра финансов) свалить своего главного противника
завершилась неудачей. Эта история, произошедшая буквально накануне
перевода Витте из Министерства финансов в Комитет министров, изложена
Р.Ш. Ганелиным. Тогда Витте с помощью Мещерского и Зубатова пытался,
используя подложное перлюстрированное письмо, занять место Плеве.
Однако последний обнаружил «заговор» и раскрыл его Николаю II1181.
Теперь же Витте стал поступать более грамотно. Вместо придумывания
примитивных сценариев дискредитации – уязвимых прежде всего из-за
неизбежного привлечения к их реализации посторонних лиц – он начал
действовать в одиночку и, главное, выстраивать исключительно верное
смысловое обеспечение интриги. Например, в цитированной выше записи из
дневника Шереметева за 21 октября говорится, что именно после того, как
Витте «с убеждением» и – читай – несмотря на то, как с ним поступил
император, подтвердил свою приверженность самодержавной форме
правления, председатель Комитета министров представил Плеве
сторонником совершенно других взглядов. По словам Шереметева, Витте
«выразил сомнение в твердости Плеве по этому вопросу», заметив, что
министр внутренних дел «желает себя окружить ничтожествами (в союзе с
Безобразовым), чтобы укрепившись – насесть на г[осударя] – и убедить его
на уступки». На сей счет у Плеве «должна быть затаенная мысль»1182.
Витте прекрасно понимал, в чьи уши он вкладывал подобные сомнения
в стойкости монархических убеждений своего врага. Шереметев уже давно
крайне негативно относился к Плеве. Его назначение главой МВД он счел

1181
Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. С. 7.
1182
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5048. Л. 112.
 570

выбором «из худших лучшего»1183. Поэтому на сомнение Витте в верности

Плеве идеалам самодержавия Шереметев тут же в дневнике записал: «Я же
Плеве доверять не могу, испытав на себе его фальшь и его приемы»1184. Но
самое главное, на что, вероятно, рассчитывал Витте, наговаривая
Шереметеву на Плеве, так это на доверительные отношения своего
собеседника с вдовствующей императрицей, имевшей влияние на сына. Чуть
больше, чем через год, жена министра внутренних дел Святополка-Мирского
даст со слов мужа в дневнике любопытную характеристику Марии
Федоровне: «<…> она еще менее конституционалистка, чем государь»1185.
Понятно, почему Витте изо всех сил старался убедить фактотума
вдовствующей императрицы в собственной неколебимой лояльности
самодержавию и латентном конституционализме Плеве. Примечательно
также и то, что именно Шереметева Витте стал обрабатывать сразу же после
возвращения из Франции. Кстати, эти действия председателя Комитета
министров стали известны в обществе. В декабре Киреев записал в дневнике:
«Говорят, что Витте сближается с <…> недалеким Шереметевым для союза,
стремящегося к восстановлению влияния Витте»1186.
В изображении Витте мировоззренческий «грех» Плеве усугублялся
интригами министра внутренних дел. Председатель Комитета министров
усиленно намекал на то, что не он один лишился своего поста – следует
ждать новых отставок. В том же разговоре с Шереметевым 21 октября Витте
заметил, что «положение Ламздорфа (министр иностранных дел. – Д.А.)
также трудное и непрочное, под него подкапываются», при этом

1183
Шохин Л.И. Дневник графа С.Д. Шереметева (1894–1917 гг.) // Памяти Лукичева.
Сборник статей по истории и источниковедению. М., 2006. С. 485.
1184
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5048. Л. 112.
1185
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 252.
1186
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 277.
 571

одновременно «очень его хвалил и говорил, что он не выносит Плеве и что

последний хочет его свалить»1187.
Председатель Комитета министров не только правильно выбрал канал
для трансляции компрометировавших Плеве «свидетельств», но и тонко
угадал конъюнктуру момента, в который следовало начать дискредитацию
министра внутренних дел. Странный, непонятный и породивший
многочисленные домыслы перевод Витте из Министерства финансов в
Комитет министров дезориентировал общественное мнение, усилил в нем и
без того муссировавшийся взгляд о всесилии закулисы, вершившей большую
политику. Управляющий Придворной певческой капеллой С.В. Смоленский
в конце сентября писал Шереметеву: «Тревоги и суматошной беготни,
шепота и таинственных интриг – много, а ясности дела опять не
чувствуется». И далее привел потрясающую фразу: «Все “Пл”, как сказал
недавно кто-то в Москве: Плеве, Плеске, Платонов, чуть не Плевако,
подбирается в какой-то ничего не обещающей, бессодержательной, но явно
диминутивной прогрессии»1188. Неважно, что ни новый министр финансов,
ни тем более близкий к Мещерскому член Государственного совета и
известный адвокат не являлись людьми Плеве. Главное, что их фамилии и
фамилия министра внутренних дел сплетались в удачный каламбур,
припечатывавший, точно приговор, – «все “пл”[охо]»!
А уже от констатации «все плохо» был один шаг до разговоров об
имиджевых потерях и приобретениях в этой «диминутивной прогрессии». И
совершенно понятно, что по неукоснительно работающим законам
индустрии слухов, более активный (или – как вариант – чаще других
мелькающий в информационном пространстве) субъект вызывает к себе
позитивные оценки сильнее, нежели субъект статичный. Такая
закономерность сработала и в случае с Витте и Плеве. Своей «переменой»

1187
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5048. Л. 112.
1188
Там же. Д. 1581. Л. 91 об.
 572

Витте спровоцировал к собственной персоне повышенный общественный

интерес, переросший затем в устойчивое мнение о том, что экс-министр
финансов только выиграл от назначения на должность, прежде
занимавшуюся почетными отставниками. И напротив, Плеве, никак не
проявлявшийся на публичном поле и по-прежнему остававшийся на посту
главы МВД, стал восприниматься как обреченный – раньше или позже – на
неуспех. 19 октября Голицын записал в дневнике: «…удалось мне уловить
преобладающее направление мнений. Припев один – власти нет никакой, и
все зиждется на случайности, почему каждую минуту можно ожидать
всякого рода неожиданностей, сюрпризов, случайных повышений или
падений. Так, напр[имер] Витте теперь опять идет в гору, а Плеве, наоборот,
опускается»1189. Таким образом, общественное мнение – во многом с подачи
Витте – «похоронило» Плеве еще задолго до его физической гибели.
Политическая смерть министра внутренних дел явилась еще одним
следствием правительственной «перемены» и вызванной ею
руморологической бури.
Как и в случае с Сипягиным, конфликты вокруг Плеве и
противостояния, связанные с его именем, продолжались и после его гибели.
И в этом вопросе, как и в случае с утраченными дневниками Сипягина,
различные версии складываются вокруг того, что Плеве вез с собой в
портфеле, когда 15 июля 1904 г. ехал на доклад к императору и был убит. По
поводу портфеля Плеве Р.Ш. Ганелин снова обращался к Витте, который
утверждал, что министр внутренних дел собирался представить императору
сфабрикованный документ о якобы имевшей место связи председателя
Комитета министров с революционерами. Писатель С.Р. Минцлов передавал
точно такой же слух, правда, с уточнением, что доказательств связей Витте с
революционерами у Плеве было много, но они хранились у министра дома;
конкретно про то, что находилось в его портфеле 15 июля 1904 г., литератор

1189
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 24. Л. 270.
 573

ничего не сообщал. Наконец, издатель «Нового времени» Суворин, также не

затрагивая тему портфеля Плеве, сообщал о «груде писем выдающихся
администраторов с пометками государя», найденных в архиве убитого
министра1190.
В масштабном труде историка А.В. Островского, вышедшем уже после
кончины автора, имеется целая глава, которая так и называется «Портфель
Плеве». В ней ученый рассказывал о своих разысканиях бумаг, которые
могли остаться после убийства Плеве, причем не только в его портфеле, с
которым он ехал в Петергоф в день своей смерти. Исследователь допускал
наличие в Департаменте полиции определенного количества
перлюстрированных писем, в которых упоминался Витте, но предположил,
что значительная их часть уничтожена в период его непродолжительного
полугодового премьерства. (В этом смысле заслуживает внимание сообщение
А.А. Лопухина. В воспоминаниях, написанных в эмиграции, он рассказал о
своем участии в разборе бумаг, оставшихся в кабинете убитого Плеве. По
словам мемуариста, в обнаруженных среди «наиболее секретных
документов» перлюстрированных письмах он не нашел ничего нового, чего
бы не знал прежде. В подборке писем, посвященных деятельности Витте,
говорилось о работе председателя Комитета министров «на пользу
революции». К этим письмам прилагалась сопроводительная записка,
составленная самим Плеве, адресованная императору. В записке «по
существу» самих писем «не было сказано ничего». Николай II оставил на
записке убитого министра «сентенцию о том, как тяжело разочаровываться в
своих министрах»1191. В данном случае важен даже не столько сам факт
собирания министром перлюстированных писем, сколько императорская
резолюция на его записке. К сожалению, мемуарист не сообщил, когда и по

1190
Ганелин Р.Ш. «Битва документов» в среде царской бюрократии. 1899–1901. С. 62.
1191
Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний (по поводу «Воспоминаний» гр. С.Ю. Витте).
М.; Пг., 1923. С. 12–14.
 574

какому поводу была составлена эта записка и когда Плеве представил ее

царю.) Вместе с тем А.В. Островскому удалось по многочисленным
косвенным данным обосновать состоятельность мнения, что Витте был в
определенной степени причастен к дестабилизации политической обстановки
в стране, особенно осенью 1905 г.1192 Попыткой развития концепции А.В.
Островского можно назвать статью И.Е. Дронова и М.В. Шерстюка1193.
Любопытный факт в развитие мнения А.В. Островского содержится в
дневнике генерала Киреева. 13 апреля 1902 г. он записал свою беседу с
сенатором А.А. Нарышкиным, который подметил одну закономерность:
«…как только министр разойдется с Витте, его убивают». Так было с
министром народного просвещения Боголеповым, а теперь с Сипягиным,
который «тоже совершенно разошелся» с министром финансов, – и его
постигла та же участь. Изложив эту версию, генерал дал ей собственную
оценку – «конечно, это совпадение». Однако сразу после слов Нарышкина о
Сипягине и перед собственным скептическим замечанием по поводу версии
собеседника Киреев позже (понятно, что после 15 июля 1904 г.) вписал
карандашом: «И Плеве, враг Витте, – тоже был убит». Этим же карандашом
генерал зачеркнул свою фразу «конечно, это совпадение». Но подобная
переоценка Витте произошла у Киреева не ранее, чем через два с лишним
года, а по свежим следам убийства Сипягина он не только не допускал, что
министр финансов мог быть каким-то образом причастен к организации
покушения, но и вообще считал, что тот протежировал руководителю МВД
вплоть до трагической гибели последнего1194.

1192
Островский А.В. Указ. соч. С. 221–223.
1193
Дронов И.Е., Шерстюк М.В. Тайна портфеля В.К. Плеве // Вопросы истории. 2021. №
12. С. 28–48.
1194
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 134 об.–135.
 575

Если вернуться именно к портфелю Плеве, то в дополнение к уже

известным и использованным Р.Ш. Ганелиным и А.В. Островским сведениям
следует привести еще некоторые факты.
Так, Любимов, бывший у Плеве управляющим канцелярией министра
внутренних дел и, следовательно, доподлинно знавший, что именно должен
был повезти его начальник в Петергоф на аудиенцию 15 июля, утверждал в
воспоминаниях, что в его портфеле находились бумаги из архива незадолго
до того скончавшегося гр. Н.А. Адлерберга. Его отец и дед – соответственно,
А.В. и В.Ф. Адлерберги – в разное время были министрами императорского
двора, а потому в семейном архиве Адлербергов отложились документы
Александра II и его великокняжеского окружения «в большинстве случаев по
вопросам денежным и вообще интимного характера». После смерти
младшего Адлерберга все это было передано в МВД, и Плеве собирался
отвезти императору, по-видимому, наиболее ценные из полученных
документов. После взрыва бомбы, брошенной в карету Плеве, бумаги
Адлербергов разлетелись по улице, их подбирали и читали. «Отсюда и пошел
нелепый слух, о котором, к сожалению, упоминает и Витте в своих записках,
что Плеве вез к государю перлюстрированные письма великих князей», –
заключал Любимов1195.
Однако Любимов почему-то ничего не сообщил о записях из семейного
архива Адлербергов в собиравшейся им – причем синхронно событиям, в
отличие от воспоминаний, написанных в эмиграции, – «Коллекции
автографов и портретов государственных и общественных деятелей». Туда
он помещал оригинальные документы и фотографии, снабжая их
собственными комментариями. В этой «Коллекции» Любимов счел
необходимым упомянуть лишь один из материалов, которые Плеве повез
царю в день своей смерти, а именно – «новую молитву о даровании победы
русским воинам на Дальнем Востоке», которую написал полтавский

1195
Любимов Д.Н. Указ. соч. С.134.
 576

духовный раввин Елияш Рабинович. В «Коллекции» подклеено подписанное

министром накануне сопроводительное объяснение, адресованное царю, что
эта молитва получена от полтавского губернатора кн. Н.П. Урусова. Никаких
более сведений о том, что находилось в портфеле Плеве в день его убийства,
в «Коллекции» нет1196.
Таким образом, анализ слухов (причем необязательно с точки зрения
оценки их правдивости) в сочетании с детализацией контекста, пусть даже
относящейся к второстепенным вопросам, может приносить ценную
косвенную информацию, помогающую приблизиться к пониманию того, как
на самом деле складывалась историческая действительность. Для
рассмотрения проблем наподобие «битвы документов» такой подход
представляется перспективным.

5.3. Император и борьба в его окружении в ситуации перехода к

новому политическому курсу (вторая половина лета – начало осени 1904
года)1197
События полутора летних месяцев 1904 г. – со дня гибели министра
внутренних дел В.К. Плеве 15 июля и до назначения его преемника, П.Д.
Святополка-Мирского, 26 августа – выглядят разобранными в
историографии. В результате предыстория санкционированной верховной
властью перемены внутриполитического курса – осенней «весны
Святополка-Мирского» – в целом реконструирована. По крайней мере, с
точки зрения выяснения хронологической последовательности наиболее
заметных событий, произошедших в эти полтора месяца. Вместе с тем

1196
РО ИРЛИ РАН. Ф. 160. Т. 4. Л. 115–116.
1197
При подготовке данного параграфа использованы следующие работы автора: Андреев
Д.А. После В.К. Плеве: император Николай II в поисках министра внутренних дел летом
1904 г. // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2011. № 4. С. 72–88;
Андреев Д.А. «Полиция наша за два года не сделала никаких успехов»: проекты реформы
МВД летом 1904 г. // Клио. 2011. № 1 (52). С. 53–59.
 577

некоторые нюансы необычно затянувшейся паузы с назначением нового

министра внутренних дел остаются неосвещенными. В том числе и главный
вопрос – обстоятельства определения кандидатуры преемника Плеве.
Поэтому очерчивание и анализ круга потенциальных кандидатов на
освободившееся место в здании на Фонтанке представляются правомерными
в качестве самостоятельного направления рассмотрения времени «после
Плеве».
В изложении Р.Ш. Ганелина началом кампании по формулированию
нового внутриполитического курса выглядит воспроизведенный в дневнике
Суворина разговор министра юстиции Муравьёва с императором. Вслед за
автором дневника исследователь указывает, что этот разговор состоялся «на
второй или третий день после убийства Плеве». Министр тогда подверг
сокрушительной критике систему индивидуальных министерских докладов и
фактически напрямую заявил о необходимости объединенного правительства
во главе с премьером. Хотя Муравьёв оговорился, что имеет в виду всего
лишь «Совет министров, который совсем не собирается», его намек был
прозрачным. В ответ на замечание Николая II о недопустимости
«председательствовать по всяким пустякам» министр тут же отреагировал:
«Ваше величество могли бы назначить особое лицо от себя». То есть
подтекст того, что именно имел в виду глава Министерства юстиции под
Советом министров, очевиден. Тем более сама мысль о возобновлении
работы Совета министров была высказана Муравьёвым как поспешное
уточнение его инициативы после прямого вопроса императора: «Что же вы
хотите, чтоб я кабинет учредил с г. Витте?» После пересказа беседы издатель
«Нового времени» отметил, что «в следующий очередной доклад» министра
юстиции «все было ординарно», будто изложенного им разговора и вовсе не
было. А ниже в записи за этот же день Суворин передавал слова самого
председателя Комитета министров (правда, в пересказе Колышко, да еще
 578

через третье лицо) об усилении его шансов «быть первым министром» и о

заготовленной им на такой случай программе1198.
Процитировав дневник Суворина, Р.Ш. Ганелин сразу переходит к
рассмотрению шагов Витте, сделанных им после убийства Плеве. Между тем
анализ слухов, курсировавших в обществе в первые дни после гибели Плеве,
убеждает, что предпринятый Муравьёвым демарш нуждается в более
обстоятельном осмыслении. Самые разные лица передавали мнение о том,
что именно министр юстиции может оказаться наиболее вероятным новым
руководителем МВД. Так, уже 15 июля, в самый день убийства Плеве,
Киреев отмечал в дневнике: «Называют больше всех министра юстиции
Муравьёва, он действительно искал этого места»1199. А три дня спустя
великий князь Константин Константинович в своем дневнике писал о
переводе Муравьёва на место Плеве как о решенном и уже чуть ли не
свершившемся факте: «Министром вн[утренних] дел назначается министр
юстиции Муравьёв»1200. 20 июля Киреев вновь заметил: «По-видимо[му],
большие шансы имеет Муравьёв»1201. 22 июля фразу «говорят о Муравьёве»
занес в дневник московский городской голова Голицын, а еще спустя пять
дней он записал более определенно: «Утверждают, что назначение
Муравьёва состоялось»1202.
На протяжении всего – на тот момент почти десятилетнего –
царствования Николая II при каждой очередной перемене министра
внутренних дел Муравьёв рассчитывал занять этот пост, но всякий раз

1198
Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. С. 6. См.
также: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 466–467.
1199
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 334.
1200
ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 53. Л. 161 об.
1201
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 335.
1202
Там же. Ф. 75. Д. 25. Л. 98 об., 102 об.
 579

безуспешно1203. А в данном случае такой поворот в судьбе Муравьёва, крайне

негативно относившегося к Плеве, был бы очень символичным. А.Ф. Кони в
«Набросках и заметках к воспоминаниям о Н.В. Муравьеве», составленных
уже после смерти последнего, рассказал следующую историю. Смерть Д.А.
Толстого совпала с вступлением Муравьёва в должность министра юстиции.
Во время панихиды у гроба «злого гения двух царствований» Плеве упал в
обморок. «Этого надо было ожидать, – сказал, улыбаясь, Муравьёв. – Он не
выносит вида мертвых, боится их и не мог пересилить себя, взирая на
мертвое тело министра, у которого был старшим товарищем. Это его
свойство я узнал еще когда мы вместе вели дела о политических
преступлениях и мне приходилось не только заниматься ими по существу, но
и брать на себя все, что касалось трупной части»1204.
Поэтому молва о том, что теперь министру юстиции улыбнется удача,
основывалась, по крайней мере, на долгом стаже подобных его притязаний.
Что же касается попыток Витте занять кресло Плеве как до, так и после
смерти последнего, то они также хорошо известны и разобраны Р.Ш.
Ганелиным1205. Вопрос здесь следует ставить иначе, а именно: насколько в
действительности реальными были шансы министра юстиции и председателя
Комитета министров летом 1904 г.? Приблизиться к ответу на этот вопрос
помогают следующие факты.
В письме от 6 августа к своему давнему знакомому Шереметеву
архитектор Султанов (уже упоминавшийся выше) приводил любопытный

1203
В дневнике Шереметева имеется запись его разговора с императором, который
состоялся 5 апреля 1902 г., после убийства Сипягина и назначения на его место Плеве.
Тогда, отвечая на реплику Шереметева об интригах Муравьёва, рвавшегося на должность
главы МВД, император сказал: «А не будет он им никогда!» См.: Шохин Л.И. Дневник
графа С.Д. Шереметева (1894–1917 гг.) // Памяти Лукичева. Сборник статей по истории и
источниковедению. С. 486.
1204
ГАРФ. Ф. 564. Оп. 1. Д. 93. Л. 9–10.
1205
Ганелин Р.Ш. Указ. соч. С. 6–9.
 580

факт. Заявив, что он не питает иллюзий «относительно скорого открытия

“икса”» (под «иксом» Султанов подразумевал лицо, которое в конце концов
займет кресло министра внутренних дел), корреспондент Шереметева
аргументировал свою точку зрения. Он отметил, что император намеревался
назначить нового руководителя МВД «20-го или 21-го июля», и объяснил,
откуда он узнал о желании Николая II выбрать преемника Плеве уже через
неделю после гибели последнего. «Знаю я это от следующего достоверного
источника, – писал архитектор, – мне нужно было повидаться по служебному
делу с ген[ерал]-губ[ернатором] Вост[очной] Сибири гр[афом] Кутайсовым
(Султанов неточно указал должность П.И. Кутайсова, являвшегося на тот
момент иркутским военным генерал-губернатором. – Д.А.). Я послал узнать,
когда он может меня принять. В ответ на это он прислал мне своего
делопроизводителя, которого уполномочил решить со мной вопросы, чтобы
не пускать меня к себе. Это было 19-го июля, в понедельник. На мой вопрос,
когда уезжает граф Кутайсов, он отвечал: граф был у государя в субботу (17-
го) и хотел откланяться. Но государь ему сказал: “Подождите уезжать, – Вам
нужно же переговорить с новым министром”. Когда же Кутайсов сослался на
неотложные дела в Иркутске, государь возразил: “Этот вопрос должен
решиться во вторник или в среду” (20–21-го). Так как ни Кутайсову, ни его
правителю канцелярии не было никакого смысла выдумывать этот разговор,
то я отсюда заключаю, что у государя заранее намеченного и определенного
кандидата нет и что, следовательно, борьба вокруг кипит вовсю»1206.
Ниже будет показано, что Султанов совершенно верно объяснял
затянувшуюся паузу с назначением нового министра предельно
обострившейся борьбой за портфель главы МВД. Однако обозначенные
Николаем II даты – 20 или 21 июля – могут быть интерпретированы именно с
точки зрения того, какие виды на преемника Плеве были на тот момент у
самого императора. В дневнике Николая II действительно имеется запись о

1206
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5063. Л. 76 об.–77.
 581

приеме 17 июля Кутайсова1207. Что касается претендентов на пост министра

внутренних дел, то по императорскому дневнику выясняются даты и их
аудиенций. Дважды в эти дни Николай II принимал Муравьёва – 19 и 21
июля (не считая экстренного доклада министра юстиции 15 июля – сразу
после убийства Плеве). А 21 июля встречался с Витте, вернувшимся из
Германии, где он находился с торгово-дипломатической миссией1208.
Не исключено, что в ситуации убийства второго подряд министра
внутренних дел император мог, переступив через себя, по крайней мере, еще
раз взглянуть на министра юстиции как на потенциального нового
руководителя МВД. (Хотя бы для того, чтобы вновь утвердиться – наперекор
усиливавшимся слухам – в своем негативном решении по его кандидатуре.)
Что же касается Витте, то председатель Комитета министров был для
Николая II категорически неприемлем в новом качестве. Причина такой
неприязни нуждается в отдельном рассмотрении. Здесь можно лишь указать
на то, что о столь однозначном отношении императора к Витте если и не
знала, то уж точно догадывалась вдовствующая императрица. Ее фактотум
Шереметев в дневниковой записи за 24 июля сообщил, что в тот же день
Мария Федоровна в беседе с ним «говорила о Витте». По мнению
вдовствующей императрицы, «по способностям и энергии» председатель
Комитета министров «мог бы быть пригоден (для поста министра
внутренних дел. – Д.А.), несмотря на некоторые трудности и неудобства».
Шереметев высказал опасение, указав на «страстность и необузданность»
Витте. На это Мария Федоровна заметила, что глава МВД должен быть
человеком темперамента Шереметева, причем «самостоятельный по духу», а
также «выдержанный»1209. Слова, подобранные вдовствующей императрицей
в адрес Витте, недвусмысленно свидетельствуют о том, что она не

1207
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 812.
1208
Там же.
1209
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 75.
 582

воспринимала его кандидатуру как реально проходную. И вероятно, именно

из-за того, что была осведомлена о позиции сына в этом вопросе или
интуитивно понимала невозможность изменить ее.
Можно предположить, что Николай II запланировал на 20–21 июля
аудиенции Муравьёва и Витте именно как «фаворитов» слухов и пересудов.
Скорее всего, ради поддержания интриги: вызывает очень большое
сомнение, чтобы император мог просто так, без всякого умысла
«поделиться» с чиновником генерал-губернаторского ранга, оказавшимся
рядом, планами о сроках назначения нового министра внутренних дел. Или –
что еще менее вероятно – случайно «проговориться» об этом. Не исключено,
что названные Кутайсову числа подверстывались под возвращение Витте из
Берлина. Интрига сработала: 31 июля Суворин писал в дневнике, что по
возвращении Витте из Германии «все министры поехали к нему на
поклон»1210.
Хотя нельзя исключать и того, что Николай II запланировал принять в
один день обоих «фаворитов», дабы все-таки сделать одного из них –
Муравьёва – главой МВД.
В итоге 20 июля прием не состоялся: император ездил в Красное Село,
где устроил смотр отправлявшимся на Дальний Восток Каспийскому и
Самарскому полкам1211, – и аудиенции министров имели место на следующий
день. Сложилось так, что еще до этого – намеченного заранее – приема
Николай II провел разговор с Муравьёвым (возможно, внеплановый),
касавшийся хода расследования убийства Плеве. Тогда-то министр юстиции
и позволил себе описанную выше выходку (Суворин слегка ошибся: это было
не «на второй или третий», а на четвертый день после 15 июля). После этого
Муравьёв, разумеется, уже навсегда был вычеркнут из императорского
списка лиц, достойных перевода на ключевую министерскую должность в

1210
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 464.
1211
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 816.
 583

империи. 21 июля император его принял, но только лишь потому, что

аудиенция была уже запланирована. Кстати, в этот же день Шереметев лично
напрямую задал вопрос о шансах Муравьёва Победоносцеву, но «ясного
ответа не получил»1212. Подобная невнятность Победоносцева косвенным
образом свидетельствует о том, что до совершённой министром юстиции 19
июля вольности шансы – пускай, мизерные – занять место Плеве у
Муравьёва, по-видимому, все-таки были. По каким-то соображениям,
положим, император и был готов отказаться от высказанного им 5 апреля
1902 г. категоричного мнения о том, что Муравьёву никогда не возглавлять
МВД. Министр юстиции тонко почувствовал благоприятную для себя
конъюнктуру момента, но фатально ошибся в тактике.
Р.Ш. Ганелин цитирует записку Николая II Мещерскому, в которой
император, правда, «еще не окончательно», но все же склонялся к
кандидатуре директора Департамента общих дел МВД Штюрмера. Записка
была составлена спустя четыре дня после аудиенций 21 июля 1213. Есть все
основания полагать, что как раз в эти дни Мещерский исполнил, выражаясь
словами Витте (в передаче Колышко), «двойную роль»: «хлопотал» перед
императором за Штюрмера, говоря при этом Витте, что отстаивает именно
его интересы1214.
Помимо Муравьёва, Витте и Штюрмера, по слухам, вероятными
преемниками Плеве назывались и другие лица. В первые дни после убийства
Плеве говорили о бывшем столичном градоначальнике Н.В. Клейгельсе,
члене Государственного совета С.Ф. Платонове. Упоминался также и
виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор Святополк-
Мирский1215. Любопытно, что раньше других (по имеющимся у автора

1212
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 68.
1213
Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. С. 52.
1214
Колышко И.И. Указ. соч. С. 145.
1215
См. соответствующие записи в дневнике Киреева: ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 334, 334
об., 335, 337.
 584

данным) будущего министра внутренних дел «угадала» А.П. Сипягина –

вдова Сипягина. 18 июля в письме к сестре, Е.П. Шереметевой она отметила,
что «говорят про Мирского очень много»1216.
Ходили слухи и о члене Государственного совета А.П. Игнатьеве.
Причем если для Киреева это была оптимальная, но, похоже, маловероятная
фигура1217, то Голицын называл Игнатьева (по якобы имевшимся у того
шансам) в одном ряду с Муравьёвым (которого, как было показано выше,
общественное мнение уже фактически «назначило» министром)1218.
Наиболее полный список муссировавшихся кандидатур – 16 человек –
представил 23 июля в письме к Святополку-Мирскому близкий к нему В.В.
Мусин-Пушкин, правитель Канцелярии министра внутренних дел при
Сипягине, а в рассматриваемое время – банковский деятель. Кроме
упомянутых выше Витте, Муравьёва, Клейгельса, Святополка-Мирского и
Штюрмера, в список Мусина-Пушкина попали находившийся на войне с
Японией в качестве представителя Красного Креста Б.А. Васильчиков,
товарищи министра внутренних дел П.Н. Дурново и Н.А. Зиновьев, министр
финансов В.Н. Коковцов. Назывались также начальник Главного управления
уделов Министерства императорского двора В.С. Кочубей, финляндский
генерал-губернатор И.М. Оболенский, член Государственного совета
Александр Дм. Оболенский, товарищ министра финансов Алексей Дм.
Оболенский. Наконец, в списке Мусина-Пушкина были член
Государственного совета В.В. фон Валь, помощник московского генерал-
губернатора А.Г. Булыгин и московский гражданский губернатор Г.И.
Кристи1219.

1216
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 2725. Л. 20 об.
1217
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 334.
1218
Там же. Ф. 75. Д. 25. Л. 98 об.
1219
ГАРФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 651. Л. 1 об., 2 об.
 585

Разумеется, не все названные кандидаты обладали одинаковыми

шансами. Поэтому, воспроизведя наиболее полный их список,
сосредоточимся далее на ключевых лицах и на том, как развивалась сама
интрига с выбором окончательной фигуры.
В тот же самый день, которым датировано письмо Мусина-Пушкина к
Святополку-Мирскому, сестра императора, вел. кн. Ксения Александровна,
сделала в своем дневнике следующую запись: «Были у Мама – она говорила
с Ники насчет будущего министра внутр[енних] дел – Ники, наконец,
говорил натурально и откровенно… вообще говорили о многом – но видно,
что Ники, так мне показалось, имеет своего кандидата, которого он не
называл! Только бы не Муравьёв!..»1220
Во-первых, последнее восклицание великой княгини наглядно
свидетельствует если не о шансах Муравьёва у императора, то, во всяком
случае, о силе сложившегося в те дни мнения о возможности перевода
министра юстиции на освободившееся место Плеве. Во-вторых, переданное
Ксенией впечатление (скорее всего, не только ее собственное, но и
вдовствующей императрицы Марии Федоровны, напряженно и внимательно
отслеживавшей все действия сына по назначению нового министра
внутренних дел) вряд ли оказалось заблуждением, иллюзией. Слишком
разительной выглядела перемена в поведении императора («наконец, говорил
натурально и откровенно»). Эта беседа вдовствующей императрицы с сыном
имела место за два дня до того, как император отправил упомянутое выше
письмо к Мещерскому, в котором, хотя и с оговоркой, но все же назвал
фамилию Штюрмера. Очевидно, что этим неназванным – и главное,
неизвестным ни матери, ни тем более сестре императора – кандидатом и был
Штюрмер.
Теперь следует найти ответ на другой вопрос: когда император
отказался от кандидатуры Штюрмера? В дневнике Е.А. Святополк-Мирской

1220
Там же. Ф. 662. Оп. 1. Д. 21. Л. 198 об.–199.
 586

в записи за 4 ноября приводится рассказ о беседе Святополка-Мирского (на

тот момент уже два с лишним месяца как министра) с Марией Федоровной. И
среди прочего вдовствующая императрица поведала тогда своему
собеседнику историю, имевшую место еще до его назначения. С ее слов,
«указ о назначении Штюрмера министром внутренних дел был уже
подписан», и «она совершенно случайно узнала об этом и настояла на том,
чтобы государь отменил»1221. Дневник Ксении позволяет определить и эту
дату. В записи за 5 августа великая княгиня сообщала: «Заехала к Мама – она
имела разговор с Ники по поводу министра, он ей вдруг объявил утром, что
хочет назначить Штюрмера! Мама так и подскочила и всеми силами
старалась ему указать, что это назначение просто невозможно и всех
приведет в ужас. Недавно кто-то его называл в виде насмешки! Мама
предложила Мирского»1222.
Прежде всего, обратим внимание на это неназванное лицо,
указывавшее «недавно» на кандидатуру Штюрмера «в виде насмешки». С
высокой степенью достоверности можно предположить, что этим лицом был
Шереметев. 24 июля, то есть накануне написания той самой записки
Мещерскому, в которой назывался Штюрмер, Шереметев имел
продолжительный разговор с Марией Федоровной, который затем подробно
изложил в дневнике. (Фрагмент этого разговора, в котором собеседники
обсуждали кандидатуру Витте, приведен выше.) Вдовствующая императрица
высказала собственное мнение о нескольких (помимо Витте)
муссировавшихся на тот момент в обществе кандидатурах – Муравьёве,
Васильчикове, Святополке-Мирском, Кристи. «Я все ждал, – сообщал далее
Шереметев, – что [Мария Федоровна] назовет одно имя – но она его не
называла. Думая подойти к нему – я назвал иронически Штюрмера – как

1221
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 252.
1222
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 21. Л. 231 об.–232.
 587

называемого иными кандидата. Она засмеяла[сь], удивляясь возможности

подобных слухов»1223.
Теперь следует остановиться на содержательной стороне разговора,
произошедшего между Николаем II и Марией Федоровной 5 августа.
Возникает закономерный вопрос: почему император так долго не объявлял
матери своего решения, которое, как было показано выше, сложилось уже к
23 июля? Думается, у этой заминки есть вполне очевидная причина –
ожидавшиеся со дня на день роды у императрицы Александры Федоровны.
До этого события, произошедшего 30 июля, император вряд ли собирался
принимать значимое кадровое решение. После же, причем не слишком
оттягивая, еще даже не дождавшись крестин наследника (то есть 11 августа),
Николай II если и не задумал осуществить свой замысел, то уж, во всяком
случае, счел возможным открыть свой выбор матери.
Конечно, скорее всего, Мария Федоровна в приведенном выше
разговоре со Святополком-Мирским несколько гиперболизировала (неважно,
преднамеренно или просто по причине аберрации памяти) ситуацию: вряд ли
император не только назвал матери выбранную им кандидатуру, но и показал
ей уже готовый указ о назначении Штюрмера. (Если бы это было
действительно так, то сомнительно, чтобы Николай II с такой легкостью
отказался от формализованного в форме указа собственного выбора!) Скорее
всего, 5 августа император просто высказал Марии Федоровне собственное
намерение, а увидев такую бурную реакцию, поинтересовался у матери, кого
бы она предложила. Так и прозвучала фамилия Святополка-Мирского.
Кстати, на этом фоне совсем иначе звучит оборот Николая II в письме к
Мещерскому («еще не окончательно»): выбор Штюрмера не был для
императора выношенным и глубоко личным решением (как, скажем, в свое
время выбор Сипягина в 1899 г.). Не исключался и какой-то иной –
компромиссный – вариант.

1223
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 75.
 588

По-видимому, существовала и еще одна причина, по которой

император счел для себя приемлемым не отвергать сходу предложение
матери. Дело в том, что в то же самое время, когда шли поиски кандидатуры
на место погибшего Плеве, Мария Федоровна активно готовила брак своего
младшего сына – Михаила – с герцогиней Мекленбург-Шверинской
Цецилией, дочерью великой княгини Анастасии Михайловны (и,
соответственно, внучкой императора Николая I). Об этом 21 июля
Шереметеву поведала в Петергофе другая внучка Николая I (и одновременно
еще один фактотум вдовствующей императрицы) – Е.Г. Милашевич (дочь
великой княгини Марии Николаевны от ее второго, морганатического брака с
Г.А. Строгановым). В дневниковой записи за этот день Шереметев сообщил,
что Милашевич «говорила о Цецилии Мекленбургской, кот[орая] здесь с
матерью – хвалила ее и сказала, что, по-видимому, Михаил Александрович
не избегнет теперь с нею встреч – и что пламенное желание М[арии]
Ф[едоровны] теперь, чтобы это состоялось». И далее, уже от себя, Шереметев
заметил: «Странно, что это сходится со временем ожидаемого появления
нового наследника. А последнего все еще нет»1224. Зафиксированное
Шереметевым собственное недоумение по поводу ситуации, в которой
готовился этот династический брак, собственно, и является объяснением
«пламенного желания» вдовствующей императрицы женить Михаила. В
отличие от автора дневника, который за девять дней до появления на свет
именно наследника – цесаревича Алексея, – а не очередной великой княжны
написал о ребенке мужского пола, никто не мог знать, кем со дня на день
разрешится императрица. Более того, весьма распространенным было
мнение, что и на этот раз родится дочь, то есть продолжение династии по
линии Николая II по-прежнему останется под вопросом. Можно
предположить, что именно по этой причине Мария Федоровна и стала
организовывать безупречный с династической точки зрения брак Михаила,

1224
Там же. Л. 70.
 589

законного наследника престола, в ситуации, если у Николая II так и не будет

собственного сына, – именно как следующего императора.
Рождение 30 июля цесаревича Алексея разрушило этот намечавшийся
династический брак. В конце августа Шереметев опять со слов Милашевич
записал в дневнике: «Свадьба Цецилии с наследником германским
(кронпринцем Вильгельмом. – Д.А.) объявлена. Она тотчас после крестин
уехала». После этих сведений, полученных от Милашевич, Шереметев снова
дал собственный комментарий: «Ловко обработали – а мы с носом! Впрочем,
М[ихаил] А[лександрович] упорно отверг[ал] эту комбинацию. Проявление
характера, конечно, радует, но что же дальше – и будущее не обеспечено: а
эта свадьба (М[ихаила] А[лександровича]) – необходима, успокоительное
добавление к рождению наследника»1225.
Таким образом, продемонстрированное Николаем II внимание к
предложенной Марией Федоровной кандидатуре стало своеобразной
извинительной компенсацией императора матери за свою причастность
(появление собственного наследника) к краху усердно ею готовившегося
брака Михаила. Понятно, что подобный внутрисемейный «размен» не был
расчетливо-откровенным. Вдовствующая императрица испытывала
искреннее счастье по поводу рождения цесаревича Алексея. Уже через три
четверти часа после его появления на свет она была в александрийской
резиденции императора и, как в тот же день записал в дневнике Николай II,
«долго просидела со мною до первого свидания с новым внуком»1226. Имеет
смысл говорить лишь о едва уловимых оттенках взаимоотношений. Радость
за старшего сына и «нового внука» (и одновременно нового наследника)
затмила досаду по поводу младшего сына. Ведь не исключено, что
вдовствующая императрица успела уже привыкнуть к мысли о царском
предназначении Михаила и была задета крахом этого проекта. Затмила, но,

1225
Там же. Л. 89.
1226
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 817.
 590

по-видимому, не заместила полностью. Николай II, как известно, предельно

чутко воспринимал такого рода нюансы взаимоотношений и решил пойти
навстречу уязвленной – пускай и в самой глубине души – Марии Федоровне
и уж тем более не дразнить мать одиозной для нее кандидатурой Штюрмера.
Похоже, что после того, как царь внутренне согласился рассматривать
кандидатуру, предложенную матерью, как допустимую, он так и стал
расценивать Святополка-Мирского – как уступку матери, фигуру, целиком и
полностью ассоциировавшуюся с вдовствующей императрицей. Несколько
забегая вперед, следует отметить, что в конце аудиенции 25 августа, на
которой император прямо предложил виленскому, ковенскому и
гродненскому генерал-губернатору возглавить МВД и получил согласие
последнего, Николай II поцеловал собеседника и сказал ему: «Поезжайте к
матушке, обрадуйте ее»1227. Причем эти слова были сказаны с тонким
расчетом. Император точно знал: Святополк-Мирский первым сообщит
вдовствующей императрице о своем назначении. 24 августа, то есть накануне
аудиенции, Милашевич в разговоре с Шереметевым (том самом, в котором
она поведала об отъезде Цецилии из России и ее объявленном браке с
кронпринцем Вильгельмом) «намекнула», что ей известен «давно искомый
икс». Шереметев догадался, кто имеется в виду, и заметил, что новый
министр, наверное, будет временным по причине «совершенно
расстроенного здоровья»1228. После беседы с Милашевич Шереметев обедал с

1227
Информация об этом в дневнике жены Святополка-Мирского (см.: Дневник княгини
Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 242) слово в слово
подтверждается записью, сделанной в дневнике Шереметева со слов самого Святополка-
Мирского на следующий после аудиенции день. См.: РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л.
93.
1228
О слабом здоровье Святополка-Мирского говорится и в воспоминаниях М.М.
Осоргина, являвшегося на момент описываемых событий гродненским губернатором: «Он
(Святополк-Мирский. – Д.А.) постоянно страдал астмой, т[о] е[сть] должен был ежедневно
отдыхать, сидя в кресле, в полной тишине часа два; кроме того, у него бывали приступы
 591

Марией Федоровной, которая не проронила ни слова о Святополке-

Мирском1229. Остается только гадать, почему. То ли вдовствующая
императрица действительно до последней минуты не знала, что Николай II
остановил свой выбор на ее кандидате. То ли просто не рискнула поделиться
этим со своим фактотумом накануне намеченной аудиенции.
Но, скорее всего, 25 августа Святополк-Мирский действительно
преподнес Марии Федоровне сюрприз. В дневнике Ксении, которая виделась
с матерью 24 августа, в записи за этот день нет никаких намеков на уже
сделанный братом выбор. Это подтверждается тональностью заметки,
сделанной на следующий день: «Завтракали с детьми у Мама… П[етр]
Мирский назначен министром внутр[енних] дел – хорошая личность, и Бог
ему в помощь! Мама страшно довольна!»1230. Маловероятно, чтобы
вдовствующая императрица утаила от дочери, с которой у нее были
доверительные отношения, столь важную новость, если хотя бы что-то знала
накануне. Да и поведение Марии Федоровны через некоторое время после
аудиенции Святополка-Мирского 25 августа и выполненного им предписания
императора доложить обо всем «матушке» – экзальтированное и даже в чем-
то неадекватное – симптоматично. Оно свидетельствует о том, что она на
самом деле вплоть до этого момента оставалась в неведении; может быть, о
чем-то догадывалась, но не более того. Шереметев оставил в дневнике
подробное описание, как выглядела вдовствующая императрица вскоре после
полученного известия. Шереметев прибыл к ней около часа, после
представления императору. Причем когда он стоял в очереди в кабинет царя,
то видел вышедшего оттуда Святополка-Мирского. К тому моменту, когда

подагры, приковывавшей его надолго к постели». См.: ОР РГБ. Ф. 215. Карт. 2. Д. 2. Л.176
об.
1229
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 89, 88 об.
1230
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 22. Л. 29 об.
 592

Шереметев прибыл к вдовствующей императрице, Святополк-Мирский уже,

разумеется, успел ей представиться в новом качестве.
Этот отрывок из дневника фактотума Марии Федоровны имеет смысл
привести целиком: «Около часу она вышла и, видя меня в мундире, – как-то
возбужденно-странно сказала: “Pourquoi si beau?” [“Почему такая красота?”,
фр.] Я сказал: “Je me suis présenté” [“Я представлялся”, фр.]. Она перебивает:
“Enfin c’est fait – le ministre est nommé – enfin” [“Наконец, дело сделано –
министр назначен – наконец”, фр.]. На лице странная улыбка и волнение. Я
вопросительно на нее взглянул. “Vous devinez?” [“Вы догадываетесь?”, фр.]
“Peut-être un peu, Madame” [“Возможно, отчасти, мадам”, фр.], – решился я
сказать, также в волнении… Она перебивает. Как-то нервно, как мне
показалось, объявила: “Sturmer!..” [“Штюрмер!..”, фр.] Я остолбенел – и не
сразу нашелся, что сказать. “Comment, Madame?..” [“Как, мадам?..”, фр.]
“Oui, Sturmer” [“Да, Штюрмер”, фр.], – говорит она все громче и потом от
улыбки переходит в хохот. – “Ah! Vous avez cru – non pas lui, pas lui, mais
Mirsky. – Vous êtes content? Comme je suis contente” [“А! Вы поверили – да
нет, не он, не он, а Мирский. – Вы довольны? Как же я довольна”, фр.], –
гов[орит] она. “Un homme si bien” [“Отличный человек”, фр.]. Я сказал, что,
конечно, за ним все хорошее – кроме здоровья, и что ему необходимо
подобрать себе настоящих помощников. “Il les trouvera!” [“Он их найдет!”,
фр.] Конечно, прежде всего нужен порядочный человек – и в этом
отношении успокоительно, – сказал я ей, и она именно на это напирала –
потом смеялась о моем испуге при имени Штюрмера и вдруг сделалась
серьезна и сказала – проходя в столовую: “Et vous savez, cela n’a tenu qu’à un
fil!” [“А знаете, все это висело на волоске!”, фр.] – “Comment – est-ce
possible?” [“Как? Возможно ли такое?”, фр.] “A un fil [“На волоске”, фр.], –
повторила она, – il m’a dit: ‘Mais il est très bien – on me le dit’. – Pensez!” [“он
(Николай II. – Д.А.) мне сказал: ‘Но он (Штюрмер. – Д.А.) очень хорош, – так
мне говорят’. – Подумайте!”, фр.] – воскликнула она. Я не ожидал такого
хода – т[о] е[сть] не мог думать, что оно возможно, так близко! Это, конечно,
 593

дело Гессе (дворцовый комендант П.П. Гессе. – Д.А.). Я сказал и[мператрице]

М[арии] Ф[едоровне]: “Mais c’est Гессе – ils sont parents” [“Но это Гессе – они
родственники”, фр.]. Она: “Vrament je ne le savais pas” [“Вот как… Я не
знала”, фр.]. Я объяснил: свояки. Однако я не мог прийти в себя от
возможности подобного назначения: ведь оно обличает полное… не хочу
договаривать слова»1231.
Назначение министром внутренних дел кандидата, подсказанного
Марией Федоровной (а также, вероятно, и оформление этого кадрового
решения в виде своеобразного сюрприза матери), действительно – во всяком
случае, на первое время – притупило уязвление вдовствующей императрицы
тем, что Михаил перестал быть наследником. А досаду по поводу
рассыпавшихся планов устроить семейную жизнь младшего сына Мария
Федоровна, похоже, и вовсе не испытывала. В тот же день, когда Святополк-
Мирский, выполняя волю императора, рассказал Марии Федоровне о своем
назначении, вдовствующая императрица оказалась вместе с Шереметевым
возле помещенных в ее гостиной рисунков. Среди них были и портреты
Цецилии. «И[мператрица] М[ария] Ф[едоровна], – записал в тот же день
Шереметев, – подошла со мною к этим портретам и стала разбирать
сходство. Когда назвала принцессу Цецилию, то быстро и без всякой тени
огорчения проговорила: “C’est celle que nous avons perdue” [“Это та, которую
мы потеряли”, фр.]»1232.
Привыканию императора к мысли о возможности назначения
Святополка-Мирского министром внутренних дел содействовала и
Милашевич. Гурко в воспоминаниях привел любопытный факт. По его
словам, «государь знал с детства» Милашевич, «был с нею дружен и, ценя ее
ум, охотно вел с нею беседы на политические темы». Зная это, Мария
Федоровна «позвала к себе завтракать» Милашевич, «пригласив

1231
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 91–92.
1232
Там же. Л. 91 об.
 594

одновременно и государя». «В городе потом рассказывали, – отметил далее

Гурко, – что Е.Г. Милашевич при этом свидании с государем нарисовала ему
настроение, вызванное даже в умеренных, преданных существующему строю
кругах политикой постоянных репрессий всякого гласного проявления
общественных мыслей и чаяний». На этом фоне императору «были
выставлены результаты иной, мягкой политики», проводившейся
Святополком-Мирским «по отношению к полякам управляемого им края»1233.
Причастность Милашевич к проведению кандидатуры Святополка-Мирского
подтверждается и записью в дневнике Шереметева, который вечером 25
августа (когда о том, что произошло на аудиенции, стало уже всем известно)
«поехал к Елене Григорьевне (Милашевич. – Д.А.), у которой обедал». По его
словам, хозяйка «всем дает чувствовать, что в деле назначения Мирского и
“ее тут меду капля есть”». При этом автор дневника подчеркнул, что
Милашевич «этого желала и сему сочувствовала по личным, семейным
причинам», а также сделал общий вывод о ее «лоббистских» способностях:
«Е[лена] Г[ригорьевна] желает импонировать своим каким-то положением в
полной силе; добавить надо, что и ловко все это проделывает»1234.
Похоже, что после разговора с матерью 5 августа император не то,
чтобы остановил свой выбор на Святополке-Мирском, но стал воспринимать
его в том же качестве, в каком воспринимал до этого Штюрмера. То есть как
лицо, на котором максимально резко на данный момент сфокусирован
предстоящий выбор, – но не более того. Жена Святополка-Мирского именно
этим днем датировала прием ее мужа и Николаем II, и Марией Федоровной
(по дневнику трудно определить последовательность аудиенций). Император
тогда высказал Святополку-Мирскому намерение повидаться с ним «по делу
до крестин», а вдовствующая императрица произнесла известную фразу:
«Если государь вас будет о чем-нибудь просить, я умоляю вас не

1233
Гурко В.И. Указ. соч. С. 350.
1234
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 93.
 595

отказываться»1235. Императору не удалось принять Святополка-Мирского до

11 августа, и аудиенция состоялась на следующий день после крестин
цесаревича Алексея1236. Николай II не сказал своему собеседнику ни слова о
его назначении в МВД. Однако, похоже, что на тот момент Святополк-
Мирский уже воспринимался императором как потенциально проходной – и
даже, не исключено, как наиболее вероятный – кандидат. Скорее всего,
именно своеобразной проверкой генерал-губернатора явилась и
провокационная откровенность Николая II, который «по секрету» поделился
со Святополком-Мирским, что «ждет смерти Победоносцева, чтобы решить
вопрос о раскольниках»1237. Трудно представить, чтобы император мог
позволить себе подобную «доверительность» в отношении лица, к которому
не испытывал бы какого-то исключительного интереса.
После приведенных фактов в несколько ином ракурсе, нежели это
освещается в историографии, видятся действия другого лица,
приковывавшего к себе внимание общества и заставлявшего строить самые
разные догадки насчет его дальнейшей политической судьбы, – Витте. Р.Ш.
Ганелин отмечает, что председатель Комитета министров покинул столицу и
уехал в Сочи, «лишь поняв, что ничего не добьется»1238. Безусловно, в какой-
то момент Витте понял, что в складывавшейся комбинации ему не видать
МВД. Но одно дело – осознать это, а совсем другое – счесть для себя
возможным покинуть Петербург, так как при любом раскладе чего-то
неблагоприятного уже не случится.
В этом смысле обращают на себя внимание две даты. 2 августа Витте
телеграфировал (из Петербурга в Москву) Шереметеву: «Сердечный привет,

1235
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 240.
1236
См. об этом соответствующую запись в камер-фурьерском журнале: РГИА. Ф. 516.
Оп. 1 (219/2728). Д. 19. Л. 150 об.
1237
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 241.
1238
Ганелин Р.Ш. Указ. соч. С. 8.
 596

ничего не знаю, думаю с Вами»1239. То есть за три дня до поставившего крест

на перспективах Штюрмера разговора Николая II с Марией Федоровной
Витте пребывал в неведении. И находился в столице, рассчитывая
употребить все свои возможности, чтобы не допустить неблагоприятную для
него кандидатуру на пост главы МВД. А уже 8 августа Сипягина в письме к
жене Шереметева сообщила о полученном от М.И. Витте послании, в
котором та сообщила о предстоящем после 15 августа отъезде в Сочи и при
этом употребила фразу: «Муж покоен, и я счастлива»1240. Если учесть, что
Сипягина писала об этой, как она выразилась, «депеше» жены Витте 8
августа, то последняя отослала свое письмо раньше 8 августа. То есть точка
перемены настроения председателя Комитета министров (от «думаю с Вами»
до «муж покоен») приближается все к тому же дню 5 августа. Правомерно
допустить, что близкий к Марии Федоровне Витте узнал от нее (или от кого-
то из окружения вдовствующей императрицы) о разговоре 5 августа и,
хорошо зная натуру императора, сделал абсолютно правильный вывод о
закате министерских перспектив Штюрмера. Любая другая из возможных на
тот момент кандидатур его не беспокоила.
Остается вопрос – почему «смотрины» Святополка-Мирского после
аудиенции 12 августа продолжались еще десять дней? (Известно, что
телеграмма Святополку-Мирскому с приглашением его на аудиенцию, на
которой ему предстояло узнать о своем назначении в МВД, была получена
им – а значит, и послана императором – 22 августа1241.) Означала ли такая
затяжка именно «смотрины» генерал-губернатора – то есть ситуацию, когда
вопрос о его назначении был принципиально решен и император по каким-то
соображениям лишь оттягивал его формализацию? Или же вплоть до начала
двадцатых чисел августа продолжался перебор кандидатур, и прав был

1239
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5063. Л. 54.
1240
Там же. Д. 2725. Л. 29 об., 30 об.
1241
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 241.
 597

Султанов, метко охарактеризовавший ситуацию в письме к Шереметеву от

14 августа: «“Аксиос” (буквально “достоин”, древнегреч. – восклицание,
произносимое при рукоположении диакона, пресвитера и епископа. – Д.А.)
между многими “иксами” до сих пор не найден»1242? Или, как считает Р.Ш.
Ганелин вслед за С.С. Ольденбургом, император ждал развития ситуации в
войне с Японией и потому затягивал знаковое кадровое назначение1243?
Поставленные вопросы представляются принципиально важными для
рассматриваемой темы, поэтому на них следует подробно остановиться.
Безусловно, Николай II тянул с назначением Святополка-Мирского,
потому что прекрасно понимал, что за его спиной маячила фигура Витте, и в
случае назначения генерал-губернатора министром не мытьем, так катаньем
председатель Комитета министров, хотя бы и чужими руками, но все-таки
будет влиять на политику, проводимую МВД. На сегодняшний день нет
сколько-либо убедительных свидетельств причастности Витте к проведению
Святополка-Мирского на должность главы МВД. Правда, имеются
косвенные данные. Например, приведенный выше факт, что председатель
Комитета министров стал «покоен» как раз тогда, когда император
согласился учитывать кандидатуру Святополка-Мирского как вероятную.
(Хотя нелишне повторить, что изменение состояния Витте могло быть и
просто результатом политического поражения Штюрмера.)
Можно привести и еще одно свидетельство, косвенно указывающее на
некоторую близость председателя Комитета министров и Святополка-
Мирского. Во время упомянутой выше беседы с Колышко (когда были
сказаны слова о «двойной роли» Мещерского), состоявшейся уже по
возвращении из Сочи, Витте сказал: «Я рад назначению Мирского… Мы –
приятели»1244. Здесь хочется обратить внимание не столько на признание

1242
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5063. Л. 87.
1243
Ганелин Р.Ш. Указ. соч. С. 9, 53.
1244
Колышко И.И. Указ. соч. С. 145.
 598

председателя Комитета министров, которое вполне могло быть сугубо

конъюнктурным, сколько на другой факт. Осенью же министр внутренних
дел решил прекратить отношения с Мещерским и послал ему письмо,
выдержанное в соответствующем духе1245. Такая синхронность в разрыве с
издателем «Гражданина» выглядит симптоматичной. Наконец, не стоит
забывать и о том, что еще 21 июля – в день приема Николаем II Муравьёва и
Витте – Святополк-Мирский отправил Шереметеву письмо, в котором прямо
указал на Витте как оптимального кандидата в министры внутренних дел:
«По моему мнению, есть только один подходящий кандидат – это Сер[гей]
Юл[ьевич]. – У него масса недостатков, но только он один достаточно
властен, чтобы распутаться в этом ужасающем положении»1246.
Другая причина затянувшейся паузы с назначением министра
внутренних дел – ожидание того, как будет развиваться ситуация на войне.
Личность «аксиоса» действительно напрямую зависела от обстановки на
фронте. В случае благоприятного для России перелома в ходе боевых
действий можно было бы думать о продолжении – пускай и с некоторыми
коррективами – курса Плеве, для чего потребовалась бы совершенно иная
фигура, нежели Святополк-Мирский. В противном случае не оставалось
альтернативы либерализации внутриполитической обстановки. 21 августа
император узнал об оставлении русскими войсками Ляояна и записал по
этому поводу в дневнике: «Тяжело и непредвиденно!» А на следующий день,
то есть в день отправления телеграммы Святополку-Мирскому (когда,
вероятно, и было принято окончательное решение по этой кандидатуре),
Николай II сделал в дневнике другую отметку: «Душевное настроение было
весьма невеселое под влиянием вчерашних известий»1247. То есть в целом

1245
См.: Леонов М.М. Салон В.П. Мещерского: Патронат и посредничество в России
рубежа XIX–XX вв. С. 144.
1246
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5063. Л. 23.
1247
Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 821.
 599

картина, представленная С.С. Ольденбургом и Р.Ш. Ганелиным, верна.

Однако для ее лучшего понимания важны и детали, на которые
исследователи не обратили внимания и которые изложены в настоящей
работе. Детали, представляющие собой не меньший интерес, чем вся
картина.
Политическая повестка дня, оформившаяся после убийства Плеве, в
целом изучена в историографии. Вместе с тем один из вопросов этой
повестки – реформирование Министерства внутренних дел именно как
способ либерализации внутриполитического курса – не рассматривался
исследователями. И это, несмотря на то, что подобный проблемный ракурс
существенно дополняет и уточняет известную и в основном
реконструированную фактическую канву событий середины лета – начала
осени 1904 г. Тем более что эта реформа может представляться как
совершенно иная, принципиально отличающаяся от намеченного
масштабного плана Плеве по трансформации этого ведомства, закрывающая
тем самым эпоху этого государственного деятеля. Хотя, по иронии судьбы,
эта реформа снова вызвала к жизни определенные квазипремьерские
аллюзии.
Реформирование МВД в данном случае предполагало выведение
полиции из-под непосредственного контроля министра и ее подчинение
одному из его товарищей или даже более радикальный шаг – образование
отдельного Министерства полиции. К этому времени распределение
должностных обязанностей между товарищами министра внутренних дел,
равно как и их количество, неоднократно менялись на протяжении вековой
истории министерской системы1248. Так, в 1868 г. появилась должность
второго товарища министра. С 1880 г. этот второй товарищ министра был

1248
Подробнее о развитии должности товарища министра в разных ведомствах в XIX –
начале XX в. см.: Раскин Д.И. Институт товарищей министров в системе министерского
управления Российской империи // Правоведение. 2005. № 2. С. 132–144.
 600

одновременно и шефом Отдельного корпуса жандармов, в то время как

общее руководство корпусом находилось в руках министра. В 1882 г. было
уточнено распределение функций по руководству Отдельным корпусом
жандармов между главой МВД и одним из товарищей министра. Последний
стал именоваться командиром жандармского корпуса, а его
непосредственный начальник – шефом жандармов, сохранив за собой общее
руководство корпусом. Товарищу министра – командиру Отдельного корпуса
жандармов теперь подчинялся и Департамент полиции. А в следующем году
он получил еще одно звание – заведующий полицией. По оценке З.И.
Перегудовой, такая мера привела к «дальнейшей централизации власти», так
как в ведении одного товарища министра состояли отныне «как жандармские
чины, так и чины общей полиции». Заведование полицией
концентрировалось «в руках одного лица, которое оставалось в подчинении
министра внутренних дел как верховного руководителя»1249. Но в 1896 г. эта
должность была упразднена, вместо нее появился пост помощника шефа
жандармов, а общее управление полицией, а также больший объем
полномочий по руководству корпусом жандармов переданы в ведение
министра. В 1897 г. помощник шефа жандармов получил статус товарища
министра. Наконец, в 1900 г. было восстановлено звание командира
Отдельного корпуса жандармов – им стал второй товарищ министра. В том
же году появились еще две должности товарищей министра и упразднен
статус помощника шефа жандармов1250.
Таким образом, достигнутое при Александре III положение дел, когда
силовой блок МВД замыкался на товарища министра, а руководитель
ведомства получал большую возможность заниматься широким спектром
административных вопросов, подверглось основательному пересмотру в

1249
Перегудова З.И. Политический сыск России (1880–1917 гг.). М., 2000. С. 37–38.
1250
Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801–1917. Т. 2. СПб.,
2001. С. 9.
 601

министерство Горемыкина. Глава МВД вернул себе значительный объем

компетенций по управлению полицией. Однако при Горемыкине и даже при
его преемнике Сипягине подобное сосредоточение власти не вызывало
стольких недовольств со стороны общества, как при Плеве. Политика
последнего кардинально расходилась с господствовавшими в общественном
мнении представлениями об оптимальных характеристиках
внутриполитического курса. Жесткость Плеве стала восприниматься и как
результат неразделенности административной и полицейской составляющих
сферы компетенции министра внутренних дел. Убийство Плеве и
спровоцированный этим событием всплеск общественных ожиданий
либеральных перемен способствовали резкому усилению настроений,
ратовавших за разведение этих составляющих.
Уже на следующий день после гибели Плеве московский городской
голова Голицын задался в дневнике вопросом: произойдет ли назначение
преемника погибшего министра «при прежнем условии слияния
администрации с полицией»1251? В тот же день Суворин в «Новом времени» в
авторской колонке «Маленьких писем», говоря о необходимости
консолидации правительственной политики в рамках объединенного
целостной программой деятельности кабинета, высказал мысль, которую
также можно расценивать как намек на желательность должностной
разгрузки поста главы МВД. «Положение министра внутренних дел одно из
самых труднейших, – отметил он, – и чтоб двигать дела, он увеличивал число
своих товарищей, тогда как другие министры могут быть не особенно
искренними его товарищами. Я ни на что не намекаю и не хочу этого.
Манеру экивоков <…> надо бы бросить»1252. Последнее замечание Суворина
особенно примечательно: в данном случае издатель «Нового времени»
действовал именно лукавой «манерой экивоков». Отмеченное им увеличение

1251
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 25. Л. 94 об.
1252
Новое время. 16 июля 1904.
 602

числа товарищей министра внутренних дел – именно как тенденция,

прослеживаемая на протяжении десятилетий, – в конкретной ситуации
последних лет, когда должность главы ведомства на Фонтанке была усилена
как раз в том числе и упразднением поста его товарища, ответственного за
полицию, выглядело как призыв вернуться к прежней практике. Причем и
здесь этот, казалось бы, сугубо внутриведомственный вопрос напрямую
увязывался с фундаментальными для существовавшей системы властвования
изменениями.
Через три дня в следующих «Маленьких письмах» Суворин снова –
вопреки собственным заверениям в предыдущей авторской колонке –
прибегнул к иносказаниям и опять помянул институт товарищей министров.
По его мнению, в сложившейся управленческой практике и при отсутствии
премьерства «первый министр вырастает сам собой, незаконно, так сказать».
Такое обыкновение «представляет очень большие неудобства». Колумнист-
издатель счел, что «в этом случае министр вносит в дело свою собственную
программу <…> и возбуждает и в товарищах своих, и в обществе несогласия
и неудовольствия»1253. В приведенной цитате обращает на себя внимание
даже не столько откровенный намек на Плеве, сколько уравнивание
неприятия подобной практики обществом и товарищами министров.
Общественное мнение можно было демонстративно игнорировать или,
напротив, заигрывать с ним, но в любом случае факт его существования
приходилось учитывать каждому должностному лицу. А вот придание такого
значения тому, как воспримут наличие у министра программы его
непосредственные подчиненные, было чем-то новым, не объяснимым иначе
как желанием сфокусировать внимание на проблеме взаимоотношений
между министрами и их товарищами. И опять-таки, судя по тому, что о
товарищах говорилось во множественном числе, речь шла не о чем ином, как
об МВД, так как регулярные перетасовки последних лет должностных

1253
Там же. 19 июля 1904.
 603

обязанностей товарищей министра и изменения количества чиновников

такого ранга в этом ведомстве вызывали резонанс и за его стенами.
По-видимому, намеки Суворина оказались чересчур тонкими. Его
рассуждения о желательности объединенного правительства не остались
незамеченными. В обществе о них заговорили, но при этом все внимание
было приковано исключительно к главной мысли издателя «Нового времени»
– о премьерстве. Попутные маргиналии типа тенденций к уменьшению или
увеличению количества товарищей у министра внутренних дел, равно как и
нюансы человеческого фактора в аппаратной кухне МВД, не могли
конкурировать по информационной остроте с вопросом о кардинальном
преобразовании правительственной системы. Так, генерал Киреев, подробно
проанализировавший в дневнике указанные «Маленькие письма», помянул
товарищей министров лишь в общем контексте обсуждавшейся идеи: «При
конституционном образе правления первый министр, представитель своей
партии, подбирает себе товарищей по своему вкусу, список их предлагается
государю и им утверждается»1254. В настоящем случае важно не соответствие
этой мысли реальному положению дел в присущей той эпохе европейской
конституционалистской практике. Главное, что автор дневника все же
отреагировал – пускай и таким специфическим образом – на то внимание,
которое Суворин уделил товарищам министров.
Примерно тогда же – 21 июля – будущий министр внутренних дел, а
пока еще виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор
Святополк-Мирский в письме к Шереметеву зашел на тему о структурном
подчинении полиции с другой стороны: задавшись вопросом об
эффективности этого правоохранительного института. Генерал-губернатор
категорично заметил: «<…> полиция наша за два года (то есть за время
министерства Плеве. – Д.А.) не сделала никаких успехов». И тут же
риторически обратился к адресату: «Спрашивается, в полиции ли дело?!»

1254
ОР РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 335 об.
 604

Ответ, кажется, напрашивался сам собой: не в полиции, а в способе

управления ею.
Складывается впечатление, что слово «полиция» на протяжении
нескольких дней после гибели Плеве в смысловом отношении существенно
прибавило в весе и стало обозначать уже даже не столько конкретную
структуру, сколько некую экспериментальную площадку, с которой и
начнутся более существенные государственные преобразования. Наверное,
поэтому слова «полиция наша за два года не сделала никаких успехов» и
«полиции ли дело» подчеркнуты в письме – видимо, Шереметевым – синим
карандашом. Как представляется, подчеркивания появились неспроста. На
письме стоит сделанная рукой адресата отметка о том, что оно было
получено 24 июля1255. А 22 июля, на именины вдовствующей императрицы
Марии Федоровны, Шереметев в числе других приглашенных по сему
знаменательному поводу присутствовал в Петергофе на литургии1256. В тот
же день он сделал в дневнике любопытную запись. Находясь возле храма,
фактотум вдовствующей императрицы услышал разговор с каким-то
необозначенным лицом Воронцова-Дашкова. Бывший министр
императорского двора говорил «о необходимости отделения полиции от
Министерства в[нутренних] д[ел]». Причем это было сказано во вполне
определенном контексте: Воронцов-Дашков «сильно был враждебен Плеве,
упрекая его за полицейское управление и говоря, что подобная система была
немыслима»1257. Справедливо допустить, что через два дня, по получении
письма Святополка-Мирского, в котором содержались приведенные выше
слова о полиции, Шереметев тут же связал их с высказываниями Воронцова-

1255
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5063. Л. 23–23 об.
1256
В дневнике Николая II говорится, что приглашенных в тот день на литургию по
случаю «именин Мама и многочисленных именинниц семейства» (день памяти
мироносицы равноапостольной Марии Магдалины) «было очень много». См.: Дневники
императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 816.
1257
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 71.
 605

Дашкова. Такая синхронность заявлений обоих высокопоставленных лиц –

генерал-губернатора и сохранившего доверительные отношения с
вдовствующей императрицей экс-министра двора – не оставляла сомнений в
том, что в сфере управления полицией грядут перемены. Так появились
карандашные подчеркивания фраз в письме Святополка-Мирского.
Что касается Воронцова-Дашкова, то с достаточно высокой степенью
уверенности можно указать на лицо, от которого он мог услышать идею о
выведении полиции из непосредственного ведения главы МВД. Это уже
упоминавшийся выше В.В. Мусин-Пушкин. Он был женат на дочери
Воронцова-Дашкова, поэтому последний вполне мог быть в курсе проектов,
вынашивавшихся зятем. (Во всяком случае, нет свидетельств, что бывший
министр двора был каким-то образом лично причастен к разработке такой
реформы.) А вот Святополк-Мирский и Мусин-Пушкин, как будет показано
ниже, уже неоднократно обсуждали подобные планы. Их взаимоотношения
имели давнюю историю – по крайней мере, со времени службы обоих под
началом Сипягина. (Одного в ранге правителя министерской Канцелярии, а
Мирского – в должности товарища министра.) 23 июля Мусин-Пушкин
отправил Святополку-Мирскому пространное письмо, в котором, во-первых,
привел наиболее полный список обсуждавшихся на тот момент в
общественном мнении кандидатур возможных преемников Плеве, а во-
вторых, изложил перечень неотложных, на его взгляд, политических
преобразований. Примечательно, что преимущественную часть перечня
составляли шаги по функциональному разукрупнению МВД.
Прежде всего, Мусин-Пушкин считал необходимым «учредить
Министерство полиции», причем «не инквизицию вроде Третьего
отдел[ения], а именно министерство». Автор письма понимал всю сложность
замышлявшегося предприятия. «Трудно будет, – писал он, – размежеваться, с
губернаторами в особенности, но возможно, если сделать их совсем
вневедомственными и de facto подчинить особому департаменту
действительно Правительствующего Сената, через который шли бы две трети
 606

докладов на высоч[айшее] имя». Подобный шаг изменил бы имевшую место

практику, в соответствии с которой «две трети времени у министра
в[нутренних] д[ел] идет на Департамент полиции», а, в свою очередь, «две
трети этого времени, труда и энергии – на охрану государя».
Во-вторых, автор письма предлагал «постепенно всю полицию
перевести в жандармерию и учредить второго вице-губернатора по
полицейской части, оставив самую секретную полицию в кулаке у нового
министра (то есть министра полиции. – Д.А.)». Инициативу предваряла
ремарка «твоя мысль», свидетельствовавшая, по крайней мере, о том, что
обмен мнениями между Мусиным-Пушкиным и Святополком-Мирским
насчет реформирования МВД происходил уже какое-то время и до написания
настоящего письма. (В этом, кстати, можно найти объяснение и инвективам в
адрес полиции, появившимся в упоминавшемся выше письме Святополка-
Мирского к Шереметеву.) Очевидно также и то, почему такое предложение
исходило от Святополка-Мирского. В недавнем прошлом он был именно
вторым товарищем министра внутренних дел, являвшимся одновременно
командиром Отдельного корпуса жандармов1258.
Наконец, в-третьих, по мысли Мусина-Пушкина, надлежало «отделить
почту и телеграф в Главное управление самостоятельное».
И только после этого в качестве четвертой меры указывалось на
востребованность «устроить Кабинет министров с премьером». Причем
указывалось как бы между делом – исключительно как реакция на

1258
Распределение должностных полномочий между товарищами министра внутренних
дел не составляло служебной тайны и было известно общественности. При этом
симптоматично, что уже в бытность Святополка-Мирского товарищем министра
внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов к нему обращались как к
потенциальному реформатору, демонстрируя при этом осведомленность в его
жандармском должностном профиле. По этому поводу см., например, письмо к
Святополку-Мирскому от 29 июня 1901 г. некоего М. Васильева: ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2.
Д. 225. Л. 1–4.
 607

злободневные публикации в печати: «<…> я давно об этом думаю», – писал

Мусин-Пушкин. И далее автор письма вновь возвращался к более всего
интересовавшему его вопросу реформирования МВД. «Таким образом, –
заключал корреспондент Святополка-Мирского, – министр в[нутренних]
д[ел] перестанет над нами царствовать и бесконтрольно управлять. Засим он
действительно займется внутренними делами, т[о] е[сть] администрацией в
широком смысле и самоуправлением. Непочатый край и одного
крестьянского дела, да местной реформы хватит на самого прыткого, а ведь
это еще начато было Горемыкиным, т[о] е[сть] в древней истории (Мусин-
Пушкин шутливо указывал на период 1895–1899 гг., когда МВД возглавлял
Горемыкин. – Д.А.). Он делается не притеснителем, а защитником и
регулятором самоуправления и, наконец, убивать его незачем – так же, как
Хилкова (министра путей сообщения. – Д.А.) или Лобко (государственного
контролера П.Л. Лобко. – Д.А.). Пускай это останется прерогативой министра
полиции, где, конечно, нужен un homme à poigne (властный человек, человек
крутого нрава, фр. – Д.А.), но сдерживаемый коллегами, премьером и
министром в[нутренних] д[ел]. Вот тебе моя конституция в нескольких
строчках, которую мог бы развить в томы. <…> Прибавлю еще, что при
таком разделении и выбор людей гораздо легче, а энциклопедистов и
специалистов по полиции у нас немного. Ведь и государь этого хотел, да
Сипягин помешал. Смерть его и Плеве – лучшее доказательство, что в этом
государь был прав. Сипягин погиб, потому что не знал этого дела, Плеве –
потому что слишком его знал»1259.
Пафос письма сводился именно к основательной реструктуризации
МВД, которая представлялась его автору гораздо более реальной, нежели
учреждение объединенного правительства, возглавляемого премьером.
Именно поэтому идея о желательности Кабинета министров высказывалась
фактически всего лишь как дежурная реакция на нашумевшие и вызвавшие

1259
ГАРФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 651. Л. 1–2 об.
 608

множество пересудов публикации и даже называлась последним пунктом

предлагавшейся «конституции в нескольких строчках». Зато предложения по
преобразованию МВД вызывают противоположную оценку. Трудно судить
об их возможной эффективности в случае осуществления на практике и
адекватности действительным политическим вызовам текущего момента, но
не приходится сомневаться в том, что они уже немалое время обсуждались
Святополком-Мирским и Мусиным-Пушкиным, обладавшими достаточным
для рассмотрения подобных вопросов профессиональным опытом. Вряд ли
Мусин-Пушкин писал все это в расчете на предстоящее назначение своего
адресата министром внутренних дел. На тот момент Святополк-Мирский был
всего лишь одним из кандидатов в преемники Плеве, причем считавшимся
далеко не самым вероятным. Мусин-Пушкин называл генерал-губернатора в
списке потенциальных руководителей МВД, но делал это лишь для
объективного отражения общественного мнения. Скорее всего, письмо
явилось просто очередным обменом взглядами – правда, не исключено, что и
спровоцированным убийством Плеве и обострившимися ожиданиями
назначения нового министра внутренних дел.
Чтобы понять, как далее развивалась и в каких формах, в конце концов,
была реализована идея о выведении полиции из сферы непосредственной
компетенции министра внутренних дел, следует обратить внимание на одну
оговорку в письме Мусина-Пушкина – о том, что, дескать, «государь этого
хотел, да Сипягин помешал». Приблизиться к пониманию этой фразы
позволяет информация, содержащаяся в дневнике В.В. фон Валя в записи за 3
декабря 1899 г. Автор дневника на тот момент уже четыре года как был
освобожден от должности столичного градоначальника. Но он оставался
лицом, весьма информированным относительно того, что происходило в
коридорах власти. В указанной записи Валь подробно изложил следующую
историю. По его словам, после отставки Горемыкина и назначения главой
МВД Сипягина в столице усилились слухи «о создании вновь должности
шефа жандармов, независимого от министра внутренних дел», фактически
 609

«на правах» упраздненной в 1880 г. должности начальника Третьего

отделения Собственной его императорского величества канцелярии. Причем,
по этим слухам, «мысль о создании на прежних основаниях шефа
жандармов» была высказана непосредственно самим императором. Как
отмечал Валь, Николай II «убедился, что все министры, отстаивая каждый
только интересы своего ведомства, очень часто не придерживаются истины,
т[о] е[сть] попросту врут». Отсюда «родилось желание в лице шефа
жандармов, на каковую должность должно быть поставлено лицо, имеющее
полное доверие государя, создать независимого от личных интересов
посредника и контролера действий» министров.
Далее Валь привел список лиц, рассматривавшихся в качестве
возможных кандидатов на этот предполагавшийся пост. Среди них были
член Государственного совета принц А.П. Ольденбургский, великий князь
Константин Константинович, член Государственного совета О.Б. Рихтер.
Также Валь называл помощника командующего Императорской главной
квартирой А.В. Олсуфьева, дворцового коменданта П.П. Гессе и, наконец,
члена Государственного совета (а в недавнем прошлом – при Д.А. Толстом –
товарища министра внутренних дел, заведующего полицией и командира
Отдельного корпуса жандармов) Н.И. Шебеко. По свидетельству Валя, «все
министры восстают единодушно» против идеи учреждения такой должности.
«В этих видах» новый министр внутренних дел Сипягин «предложил
возобновить должность товарища министра внутренних дел – заведующего
полицией, как она была поставлена при министре графе Толстом и генерале
Оржевском»1260. Однако ни инициатива Сипягина, ни замысел воссоздать
пост шефа жандармов с чуть ли не премьерскими полномочиями так и не
были реализованы. Правда, при Сипягине, как указывалось выше, в

1260
ОР РНБ. Ф. 127. Д. 6. Л. 19–21. П.В. Оржевский занимал должность товарища
министра внутренних дел – заведующего полицией и командира Отдельного корпуса
жандармов в 1882–1886 гг., до назначения на этот пост Шебеко.
 610

очередной раз сложилась новая конфигурация товарищей министра

внутренних дел. Была учреждена должность третьего товарища –
ответственного за крестьянский вопрос. Им стал товарищ государственного
секретаря А.С. Стишинский. На место первого товарища Сипягина –
заведующего Департаментом полиции (которое занимал А.А. Икскуль-фон-
Гильденбандт) – пришел П.Н. Дурново. Вторым же товарищем главы МВД –
командиром Отдельного корпуса жандармов – оказался Святополк-
Мирский1261.
Безусловно, история, поведанная Валем, позволяет, как было сказано,
лишь приблизиться к пониманию слов Мусина-Пушкина о том, что
император хотел обособления полиции от МВД, но Сипягин этому помешал.
Более того, может даже показаться, что дневниковая запись бывшего
столичного градоначальника не только не подводит к разгадке фразы
Мусина-Пушкина, но лишь еще больше затрудняет ее понимание. Ведь если
следовать рассказу Валя, то Николай II намеревался не разукрупнить МВД, а
учредить принципиально новую (хотя и в старом обличье) должность с
фактически премьерскими полномочиями. И если считать, что Сипягин чему-
то помешал, то именно созданию такого квазипремьерства. И при этом
ратовал как раз за воссоздание поста товарища министра – заведующего
полицией, то есть за меру, которую можно считать первым шагом к созданию
Министерства полиции, что и предлагал Мусин-Пушкин.
Однако все перечисленные недоумения пропадают при допущении, что
главным (но при этом не входившем в повестку дня) для Мусина-Пушкина
являлся именно четвертый пункт его перечня – «устроить Кабинет министров
с премьером», а первые три пункта, касавшиеся реформы МВД, были лишь
той программой-минимум, на которой корреспондент Святополка-Мирского
считал необходимым сосредоточиться безотлагательно. Тогда, конечно,

1261
О распределении сфер компетенции между товарищами Сипягина см.: Гурко В.И.
Указ. соч. С. 88, 223, 352.
 611

получается, что Сипягин подоспел с предложением о новом товарище

совершенно не к месту: предельно конкретная просьба министра
переключила на себя внимание Николая II. И неважно, что император
выполнил пожелание министра, которому он исключительно благоволил,
лишь отчасти: учредил должность третьего товарища, но совершенно не того
профиля, который хотел Сипягин. Важно другое: этот предельно конкретный
внутриведомственный вопрос, возможно, отвлек внимание царя от осознания
горького факта, что министры «попросту врут», и – соответственно – от
замысла исправить такое положение дел с помощью квазипремьерского шефа
жандармов.
Между тем идея создания самостоятельного Министерства полиции
обсуждалась не только Святополком-Мирским и Мусиным-Пушкиным. В
дневнике директора Департамента духовных дел иностранных исповеданий
МВД Мосолова в записи за 12 августа 1903 г. приведена информация об
интриге, замышлявшейся Гессе и издателем «Гражданина» Мещерским в
конце весны – летом того же года. Цель интриги заключалась в смещении
Плеве и возведении на его место директора Департамента общих дел МВД
Штюрмера. По сообщению Мосолова, близкий к издателю «Гражданина»
чиновник для особых поручений при министре внутренних дел Н.Ф.
Бурдуков поведал в Париже агенту влияния русского правительства во
французской прессе Манасевичу-Мануйлову, что отставка Плеве
предрешена. И более того – «с нового года (то есть с 1904 г. – Д.А.)
управление министерством будет поручено Штюрмеру», а «Валь наотрез
отказывается от министерства, но не прочь от самостоятельного шефства
жандармов с подчинением ему полиции на правах министра»1262.
Если же вернуться к реалиям конца июля 1904 г., то дальнейшее
обсуждение вопроса о том или ином обособлении полиции в рамках МВД
развивалось следующим образом. 24 июля Шереметев изложил в дневнике

1262
ГАРФ. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 4б. Л. 3–4 об.
 612

свою состоявшуюся в тот же день в Петергофе беседу с вдовствующей

императрицей. Говорили на самую животрепещущую на тот момент тему –
перебирали возможных преемников Плеве. Под конец Шереметев – видимо,
решив выведать, какой информацией на сей счет располагает Мария
Федоровна, – завел речь об услышанной позавчера от Воронцова-Дашкова
идее о выделении полиции из МВД, правда, без указания на источник
информации. (Не исключено, что к обсуждению этого вопроса графа
подтолкнуло и полученное в тот же день письмо Святополка-Мирского –
если, конечно, оно было доставлено с утренней почтой, то есть еще до
аудиенции.)
Дневниковая запись дает право истолковывать ее и в том ключе, что
Шереметев во что бы то ни стало хотел обсудить с собеседницей этот вопрос.
Когда перебор кандидатур уже явно подходил к концу, автор дневника,
«видя, что разговор может перейти на другое», поторопился «выразить
желание, чтобы будущий министр не был бы так обременен полицейскими
заботами в дальнейшей деятельности», а также заявить «о необходимости,
скрепляя связь учреждений, более обособить деятельность полицейскую».
Шереметев далее развил мысль, указав на негативный пример Плеве,
который «ушел в одну сторону, не имея даже товарища по полиции».
Вдовствующая императрица никак не отреагировала на слова об
обособлении полиции. А в развитие темы «рассказала о своем разговоре с
Плеве об увольнении известного агента в Париже (П.И. Рачковского. – Д.А.),
наказанного за то, что он дал дурной отзыв об известном Филиппе (Филиппе
Низье Антельме. – Д.А.)»1263.
Мария Федоровна по какой-то причине не захотела говорить с
Шереметевым о полиции, хотя и была в курсе этого вопроса. Днем ранее
великая княгиня Ксения Александровна оставила в дневнике запись о
состоявшемся тогда же разговоре Марии Федоровны с Николаем II. Речь

1263
РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5049. Л. 75–76.
 613

шла, естественно, о новом министре внутренних дел. Однако император

затронул и другой вопрос: «Говорил, что многие находят, что надо выделить
полицию из ведения Министер[ства] внутр[енних] дел и создать новое
отдельное Министерство полиции, но многие против этого». В ответ
вдовствующая императрица посоветовала сыну «повидать опытных людей» и
в качестве примера указала на Шебеко, «который называл Витте (на пост
министра)»1264. Таким образом, услышанное на следующий день от
Шереметева предложение «более обособить деятельность полицейскую» не
стало для Марии Федоровны откровением. Накануне вдовствующая
императрица о том же самом говорила с Николаем II. Рекомендуя сыну
проконсультироваться с Шебеко, Мария Федоровна вряд ли
руководствовалась тем, что последний желал видеть на посту министра
внутренних дел Витте, то есть фигуру однозначно для нее приемлемую. На
тот момент вдовствующая императрица уже, похоже, приняла как данность,
что царь никогда не назначит председателя Комитета министров на
освободившийся пост главы МВД. Видимо, в расчет принимался
исключительно профессиональный опыт Шебеко как бывшего товарища
министра внутренних дел – заведующего полицией.
Слух о каком-то готовившемся обособлении полиции распространялся.
Например, 27 июля Голицын отметил в дневнике: «Утверждают, что
назначение Муравьёва (министром внутренних дел. – Д.А.) состоялось, но с
отделением полиции, которая дается… Клейгельсу (бывшему
петербургскому градоначальнику, преемнику на этом посту Валя. –
Д.А.)!»1265 На примере этой записи наглядно видно, как распространяется
руморологическая волна, сочетающая в себе разную информацию,
отличающуюся прежде всего по степени своей популярности в определенное
время. (Анализировать руморологические факты сквозь призму их

1264
ГАРФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 21. Л. 198 об.–199.
1265
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 25. Л. 102 об.
 614

соответствия или несоответствия действительному положению вещей,

безусловно, важно, однако источниковая ценность этого феномена
общественного мнения определяется в первую очередь именно
интенсивностью слухов.) Здесь налицо три пункта. Муравьёв как министр
внутренних дел, выделение полиции из МВД и Клейгельс как руководитель
этой новой структуры. Уместно оценить каждый из них в отдельности.
Что касается мнения о назначении Муравьёва, то (как указывалось
выше) в конце июля самые разные люди считали, что как раз министр
юстиции является самым вероятным кандидатом в руководители МВД.
Второй пункт как центральный для настоящей работы не нуждается в каком-
то отдельном анализе в рассматриваемом контексте. А вот с Клейгельсом в
общественном мнении, похоже, произошла руморологическая инверсия. Его
фамилия называлась в ряду возможных преемников Плеве. Об этом 17 июля
сообщил в дневнике Киреев. Правда, видимо, от невероятности такого
предположения – с оговоркой. «Толкуют», – написал он, – в том числе «даже
про Клейгельса»1266. Как кандидат в руководители МВД Клейгельс
присутствовал в списке Мусина-Пушкина1267. С ремаркой «ужасно!» в
дневниковой записи за 26 июля об этом же сообщил великий князь
Константин Константинович1268. Скорее всего, по причине одиозности этой
фигуры для общественного мнения с Клейгельсом и произошла смысловая
метаморфоза. В обстановке напряженного ожидания кадрового решения
императора одна из наиболее нежелательных кандидатур стала
ассоциироваться с другим – гораздо менее значимым – вопросом.
Развитие интриги с обособлением полиции на протяжении
последующего месяца не прослеживается на материале имеющихся на
сегодняшний день в распоряжении автора источников. Не исключено, что

1266
Там же. Ф. 126. Д. 13. Л. 334 об.
1267
ГАРФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 651. Л. 1 об.
1268
Там же. Ф. 660. Оп. 1. Д. 53. Л. 168.
 615

как руморологический сюжет эта тема вообще выпала из общественного

мнения по причине небывалой затяжки с назначением нового министра
внутренних дел. Справедливо предположить, что и для Николая II, для
которого предстоящее кадровое решение все более становилось решением
политическим, вопрос о подчинении полиции на какое-то время утратил
актуальность.
Эта проблема снова оказалась на повестке дня, когда император
окончательно определился с выбором в пользу Святополка-Мирского. 25
августа в ходе аудиенции генерал-губернатора, во время которой царь
предложил ему принять Министерство внутренних дел, среди прочих
обсуждался и вопрос о товарищах нового руководителя этого ведомства. По
свидетельству жены Святополка-Мирского, фиксировавшей в дневнике
подробности министерской карьеры мужа, последний обратился к Николаю
II с просьбой об отставке двоих товарищей Плеве (оставшегося от Сипягина
А.С. Стишинского и Н.А. Зиновьева), а также Штюрмера и одновременно
выразил желание, «чтобы был один заведующий полицией». (Можно
усмотреть определенную связь предложения Святополка-Мирского с
«конституцией в нескольких строчках» Мусина-Пушкина!) Император не
только не стал возражать (что укладывалось в избранную им для этого
судьбоносного разговора примирительную тональность), но даже назвал
конкретного кандидата – исправлявшего должность управляющего
Кабинетом его императорского величества К.Н. Рыдзевского («думал о
Рыдзевском»). Другим товарищем император хотел назначить Штюрмера,
однако Святополк-Мирский просил этого не делать и выразил желание
видеть на этом месте представителя Красного Креста на войне с Японией
Б.А. Васильчикова, который также назывался в общественном мнении
возможным кандидатом в министры внутренних дел. Император возразил:
«Прекрасно, но он, может быть, не согласится, так как я должен вам сказать,
что я колебался между вами и им». Святополк-Мирский ответил, что знает об
этом, «и тем более» желал бы назначения Васильчикова. По словам
 616

Святополка-Мирского, он, «во всяком случае, из-за здоровья не будет в

состоянии долго пробыть министром», и «Васильчиков попривыкнет,
осмотрится, и будет готовый заместитель»1269
Несмотря на то, что дневник жены Святополка-Мирского хорошо
известен и неоднократно использовался в исследованиях, именно эта –
заключительная – часть аудиенции 25 августа не нашла адекватного
освещения в предыдущих работах. Впечатляет потрясающая игра обоих
собеседников. Известно, что в конце аудиенции император поручил
новоиспеченному министру незамедлительно отправиться к вдовствующей
императрице и уведомить ее о только что состоявшемся назначении. Со
своей стороны, и Святополк-Мирский не остался в долгу: поражает
вызывающий подтекст слов этого в общем-то нерешительного человека.
Мол, я все равно временный (то есть царю давалось понять, что принципы
его кадровой политики хорошо известны), а пока взрастет готовый преемник
(еще более вопиющее своеволие: императору навязывалось не только
конкретное решение, но и преемственность курса, так как Васильчиков, как и
Святополк-Мирский, считался либералом).
22 сентября был учрежден пост товарища министра – заведующего
полицией, и его получил Рыдзевский. Тогда же состоялся первый доклад
Святополка-Мирского в новом качестве1270. Судя по дневнику его жены,
вопрос о восстановлении старой должности заведующего полицией и о
назначении на нее Рыдзевского в ходе этой аудиенции никак не
затрагивался1271. Однако император придал этому событию исключительное
значение. В тот же день он написал Марии Федоровне, находившейся в
Копенгагене, послание, в котором, в частности, отметил: «Я искренно

1269
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 242.
1270
Запись об этом в императорском дневнике см.: Дневники императора Николая II
(1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 826.
1271
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. С. 243.
 617

благодарю тебя, милая Мама, за мысль о Мирском и так надеюсь, что он

сумеет привести все в порядок. Сегодня был окончательно решен вопрос о
товарище его по заведованию полицией в лице Рыдзевского. И Мирский, и я
– оба были одного мнения насчет его. Положение будет то же, какое
существовало в 1884 г. (Николай II неточно указал год: звание “заведующий
полицией” было присвоено второму товарищу министра, как указано выше,
годом ранее. – Д.А.), когда министром внутренних дел был граф Толстой, а
заведовал полицией сначала Шебеко, потом Оржевский (император и здесь
ошибся: указанные лица занимали этот пост в обратной последовательности.
– Д.А.). Они много говорили друг с другом и вполне сошлись во взглядах, что
так важно, в особенности вначале»1272. Столь подробное – даже излишнее в
частной переписке – прописывание деталей принятого решения с отсылкой
(пускай и с фактическими ошибками) к его предыстории представляется
неслучайным.
Во-первых, император подводил черту под собственным
«отступлением» ради достижения компромисса с матерью. Марии Федоровне
однозначно давалось понять, что новый министр – сугубо ее креатура и
отныне она ответственна (разумеется, исключительно в моральном плане и
лишь во взаимоотношениях с царем) за все возможные просчеты и ошибки
своего протеже. Во-вторых, само воссоздание поста товарища министра –
заведующего полицией и назначение на него Рыдзевского выглядело
максимально открытым, а не кулуарным решением. Получилось так, что
Николай II впервые заговорил с Марией Федоровной об обособлении
полиции 23 июля, то есть когда еще всерьез рассматривал кандидатуру
Штюрмера1273, причем сделал это отстраненно, чем спровоцировал

1272
Письмо императора Николая II к вдовствующей императрице Марии Федоровне от 22
сентября 1904 г. // Российский Императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М.,
1992. С. 70–71.
1273
Как уже указывалось выше, Р.Ш. Ганелин приводит датированную 25 июля записку
императора Мещерскому, в которой, в частности, говорилось: «Мысли мои
 618

вдовствующую императрицу на небезучастную реакцию в виде

рекомендации посоветоваться с Шебеко. Вряд ли тогда Николай II
руководствовался тонким расчетом и видами на будущее. Все получилось
как бы само собой. Однако впоследствии тот разговор можно было
представить как подготовку – предельно прозрачную, в отличие от
вынашивания кандидатуры Штюрмера, – к реформе МВД. А сообщивший 25
августа по указанию Николая II вдовствующей императрице о своем
назначении Святополк-Мирский, несомненно, должен был поведать ей и о
том, как происходило обсуждение кандидатуры Рыдзевского. На этот раз,
конечно, со стороны императора, как отмечалось выше, уже велась игра, и
Рыдзевский был одной из фигур этой политической комбинации. То есть для
царя событиями 22 сентября завершилось введение его собственной
«конституции в нескольких строчках».
Однако существовало еще и руморологическое измерение
произошедших событий. 9 октября Л.А. Тихомиров записал в дневнике:
«Владимир Андреевич (Грингмут, редактор “Московских ведомостей”. –
Д.А.) говорит, что государь выбрал Рыдзевского еще раньше, чем Мирского,
и дал ему его в товарищи сам. Святополк и не знает почти Рыдзевского. Да
еще с такими широкими правами… Это означает, конечно, что никакого
особенно доверия к Святополку-Мирскому государь не имеет. Вероятно, взял
его вовсе не для реформы, а просто как человека, который не будет
свирепствовать вроде Плеве»1274. На первый взгляд, приведенные выше
обстоятельства назначения Рыдзевского показывают, что Грингмут далек от
действительности, утверждая, что новый товарищ министра был навязан
Святополку-Мирскому без всякого согласования с последним.

останавливаются на Штюрмере, но еще не окончательно». См.: Ганелин Р.Ш. Российское

самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. С. 52.
1274
Тихомиров Л.А. 25 лет назад: Из дневника Льва Тихомирова. С. 62–63.
 619

Но справедлива и другая интерпретация, показывающая, что Грингмут

был не так уж и предвзят. Император мог сначала принять принципиальное
для себя решение о воссоздании должности товарища министра –
заведующего полицией, затем определиться с кандидатурой Рыдзевского. А
25 августа последнее решение просто было сообщено Святополку-Мирскому
(разумеется, в мягкой форме; притом, что тот, как уже было сказано, сам
выразил желание, «чтобы был один заведующий полицией»).
Вместе с тем нельзя исключать и того факта, что редактор
«Московских ведомостей» вполне мог дискредитировать нового
руководителя МВД преднамеренно. У Грингмута сразу не сложились
отношения со Святополком-Мирским. Такой вывод напрашивается со слов
Богданович, которая 17 сентября записала в дневнике: «Грингмут говорил,
что теперь он к Мирскому не поедет, чтобы не изменить направления
“Моск[овских] ведомостей”. Он уверен, что писать то, что он теперь пишет,
ему не будет запрещено, но Мирский при свидании может его попросить не
так резко, категорично высказывать свое мнение о земстве, и тогда ему
волей-неволей придется исполнить желание министра внутренних дел. <…>
Мнение Грингмута <…> что добром все это не кончится, что медовый месяц
Мирского будет короток»1275. Эффективность – то есть скорость
распространения и популярность – слуха слабо связана с его достоверностью.
Нарочитый скепсис Грингмута и других недоброжелателей Святополка-
Мирского не замедлили сказаться на восприятии реформы МВД. 28 сентября
Голицын, который одним из первых намекнул на взаимосвязь двух вопросов
– назначения преемника Плеве и разукрупнения сферы компетенции этой
должности, – задался в дневнике вопросом: «Полицейская часть выделяется с
товарищем министра во главе, и это будет Рыдзевский. Спрашивается –
послужит ли это к обузданию полиции или наоборот?»1276

1275
Богданович А.В. Указ. соч. С. 294–295.
1276
ОР РГБ. Ф. 75. Д. 25. Л. 145 об.
 620

Однако в конце сентября вопрос этот не представлялся таким острым,

как летом, сразу после убийства Плеве, и более того – все менее увязывался с
набором «общеобязательных» либеральных реформ: события осенней «весны
Святополка-Мирского» расставили приоритеты чаемых общественностью
преобразований в несколько ином порядке. Обособление полиции – пускай
не в отдельное ведомство, а лишь в рамках МВД – все же состоялось. Но на
примере реализации этого частного замысла видно, что политическая
повестка дня по скорости нарастания своего радикализма стремительно
опережала действия власти, которые в тех реалиях просто не могли быть
иными ни по темпам, ни по качественному наполнению, а потому всякий раз
оказывались запоздавшими, и значит – бессмысленными. Вот почему даже
если бы Рыдзевский оказался гораздо более опытным и компетентным в
отправлении новой должности, то и в этом случае он вряд ли смог бы
предотвратить 9 января и последовавший за событиями этого дня хаос. А
дальнейшая – дотретьеиюньская и третьеиюньская – внутриведомственная
комбинаторика с «заведующим полицией» была не в состоянии остановить
нарастание кризиса самодержавной государственности.
 621

Заключение

На момент вступления на престол Николай II обладал наименьшим

бюрократическим опытом из всех императоров начиная с Павла I. Данное
обстоятельство было обусловлено тем, что его отец, император Александр
III, явно не торопился с привлечением своего старшего сына к
государственным делам. Такая позиция императора была обусловлена, по-
видимому, тем, что он сам лишь в двадцатилетнем возрасте стал
наследником престола после смерти своего старшего брата Николая, но,
несмотря на это, за 16 последующих лет сумел набраться достаточного опыта
и квалификации, чтобы после убийства отца быстро войти в курс основных
дел государственного управления. Однако подобная установка Александра
III не помешала Николаю II довольно быстро адаптироваться к своему
новому статусу, что выразилось в его кадровых решениях и публичных
выступлениях. Другое дело, что особенно в первые годы он сильно тяготился
выполнением своих ежедневных монарших обязанностей.
Каким бы образом ни решался вопрос с «политическим завещанием»
Александра III, независимо от того, было ли оно или его не было (хотя
реконструкция месяца пребывания императорской семьи в Ливадии в конце
сентября – октябре 1894 г. показывает, что его скорее всего не было, во
всяком случае, в некоей традиционной форме), личная психологическая
готовность царствовать у Николая, несомненно, имелась, а отсутствие
надлежащего опыта (публичных выступлений и общения с
высокопоставленными подчиненными) быстро восполнялось.
Непубличность наследника Николая Александровича вкупе со
стремительным ухудшением состояния Александра III в Ливадии, в
результате чего император утратил возможность не только исполнять
рутинные рабочие функции, но и контролировать свое окружение, привели к
тому, что и в высших сферах, и в широких кругах общественности стали
нарастать неопределенность и тревога относительно будущего страны.
 622

Множились слухи, вынуждавшие находить между строк официальных

правительственных сообщений некий потаенный смысл. Разделение
обитателей ливадийской императорской резиденции на две партии
(ориентировавшихся соответственно на императрицу Марию Федоровну и
министра императорского двора Ил.Ив. Воронцова-Дашкова), которые
конкурировали друг с другом за возможность определять информационную
политику по транслированию сведений о здоровье императора, привело к
многочисленным нестыковкам в формировании представления о
стабильности и незыблемости верховной власти. Стали высказываться
версии о возможности некоей иной схемы наследования, не
предусмотренной законодательством Павла I 1797 г. Разумеется, такого рода
предположения были лишены оснований, однако впоследствии они внесли
свою лепту в формирование оппозиционных настроений и дискредитацию
самодержавия со стороны его радикальных критиков.
В политической системе Российской империи, особенно начиная с
рубежа XVIII–XIX вв., кадровые решения нового самодержца имели особое
политическое значение. При отсутствии публичной политики они выступали
маркерами нового курса и способствовали формированию в общественном
мнении более точных представлений о фигуре монарха и возможных
перспективах всего его царствования. Однако кадровые решения всегда
двуедины, они предполагают одновременное (или незначительно растянутое
во времени) принятие решений об отставках должностных лиц,
ассоциирующихся с эпохой прежнего монарха, и назначениях на
освободившиеся в результате этих отставок места новых фигур. Как правило
(во всяком случае, кадровая политика императоров начиная с Павла I была
именно такой), назначения оказывались более знаковыми и символически
наполненными, нежели предшествовавшие им отставки.
В случае с Николаем II все произошло ровно наоборот. Отставка
министра путей сообщения А.К. Кривошеина, имевшего и в
профессиональной среде, и в общественном мнении самую неблаговидную
 623

репутацию, произвела сильный резонанс и способствовала усилению

популярности молодого монарха. Более того, это решение имело очевидный
политический подтекст и должно было укрепить в среде чиновников мнение,
что Николай II будет вести себя с ними столь же принципиально и жестко,
как это делал его отец. Нельзя сказать, что назначение на этот пост Хилкова
(хотя и профессионала высочайшего уровня, но вместе с тем являвшегося
креатурой вдовствующей императрицы) сработало прямо противоположным
образом. Но оно, несомненно, «смазало» сильный пропагандистский эффект
от отставки Кривошеина. На примере обоих этих кадровых решений
обозначился поведенческий стереотип Николая II, которому он будет
следовать на протяжении всего последующего царствования. Этот стереотип
заключался в том, что императору не хватало последовательности в
действиях. Он мог быть инициативным и самостоятельным, принимать
решения, не считаясь ни с чьим мнением, но затем остывал и с готовностью
соглашался на ту или иную подсказку.
Имеющиеся источники не позволяют с определенностью заключить,
что речь 17 января 1895 г. сознательно, планомерно и последовательно
готовилась им как своего рода идеологический манифест всего его
царствования, призванный положить конец нараставшим в общественном
мнении и прессе ожиданиям либеральных послаблений. Однако совершенно
ясно и то, что выступление императора было для него вполне выношенным и
продуманным шагом. Другое дело, что он в данном случае оказался именно
исполнителем сценария, который от начала и до конца продумал
Победоносцев.
С восшествием на престол его воспитанника в жизни обер-прокурора
Святейшего Синода обозначился явный подъем, вызванный особым
расположением к нему Николая II из-за четкой позиции, которую
Победоносцев занял в вопросе о женитьбе наследника на принцессе Алисе
Гессенской. Готовя ответ депутациям (а в их лице – всем легальным силам,
которые лелеяли надежды на возвращение к курсу Александра II),
 624

Победоносцев одновременно решал и вполне конъюнктурный вопрос

дискредитации министра внутренних дел Дурново и выставления его в
неблаговидном свете перед императором. Таким образом, речь императора
17 января 1895 г. не только четко обозначала идеологические ориентиры
нового царствования, но и оказалась также косвенным образом вплетенной в
интригу против действующего главы МВД, завершившуюся его отставкой и
назначением на это место Горемыкина.
Министерство Горемыкина явилось совершенно новой страницей в
политической истории России конца XIX в. Несмотря на то, что этот
чиновник высокого уровня сформировался в пореформенный период и был
органичен для взрастившей его административной среды, он тем не менее
явил собой новый тип руководителя. Примеры таких руководителей были и
раньше, но они не были доминировавшими. Этот тип характеризовался
неприятием стилистики патерналистской коммуникации с начальниками и
подчиненными, который, несмотря на Великие реформы, не только не исчез,
но укрепился в царствование Александра III. Характерной чертой такого типа
(а значит, и Горемыкина) был легизм, четкая установка управлять в
соответствии с теми узаконениями, которые существовали. Консервативно
настроенные представители правящей бюрократии и аристократических
кругов воспринимали такой легизм как проявление либерализма, хотя
подобная оценка не была верной. Дело тверского губернатора П.Д.
Ахлёстышева наглядно продемонстрировало столкновение этих двух типов
чиновничества. Помимо своей ориентации на четкое следование закону,
Горемыкину было присуще конфликтное поведение с подчиненными и
равными себе по статусу. Те конфликты, в которые он входил, являлись,
таким образом, результатом не только просчитанных действий, нацеленных
на достижение первенствующего по факту положения среди министров, но и
его личностных черт и взглядов. Таким образом, если Победоносцев
запустил интригу против Дурново, которая в итоге закончилась его
отставкой, то преемник Дурново, назначенный министром внутренних дел с
 625

подачи обер-прокурора, внес в практику взаимоотношений между

министрами определенный тип конфликтного поведения, имевшего как
рациональную мотивацию (добиться особого положения), так и
иррациональные поведенческие объяснения.
Усилению Горемыкина способствовали настроения в
правительственных верхах после ходынской катастрофы, когда начал
окончательно переформатироваться расклад влияний вокруг престола и
Горемыкин выглядел наименее ответственным за случившееся на фоне
московского генерал-губернатора и министра императорского двора.
Министр юстиции Н.В. Муравьёв практически одновременно с
Горемыкиным стал демонстрировать такую же стилистику независимого и
своенравного политического поведения, но делал это гораздо менее
профессионально, чем министр внутренних дел. Поступки главы Минюста
выглядели откровенными притязаниями на пост главы МВД, и это не
способствовало усилению его неформального влияния. Витте в 1895–1898 гг.
только начинал борьбу за усиление своего положения, но уже исходил из
убеждения, что Горемыкин является временной фигурой. Поэтому
получается, что в 1895–1898 гг. новая манера административных
противостояний, введенная в практику Победоносцевым, была развита
именно близким ему тогда Горемыкиным. Непосредственные же отношения
между обер-прокурором и министром внутренних дел в это время
развивались неровно и даже с тенденцией к ухудшению, поскольку
Горемыкин проявлял все более и более очевидную самостоятельность.
Свидетельством такого ухудшения можно назвать наметившееся сближение
обер-прокурора и министра юстиции.
Влиятельность же самого Победоносцева оставалась в это время
довольно сильной. Ему удалось довести до конца начатую еще в январе 1895
г. интригу против министра внутренних дел (хотя нужно отметить: это стало
возможным лишь благодаря тому, что после смерти Бунге освободился пост
председателя Комитета министров, на который и был переведен Дурново).
 626

Сворачивание инициативы с комитетами грамотности также явилось

результатом действий именно Победоносцева. В 1895–1898 гг. ни
самодержец, ни члены его семейства пока не вмешивались в министерские
конфликты; отдельные примеры этого пока еще даже не свидетельствовали о
тенденции в данном направлении.
Новый этап борьбы в правительственных верхах наступил в начале
1899 г., и он был связан сразу с двумя конфликтами – полемикой
Горемыкина и Витте по земству и противостоянием двух министерских
группировок, по-разному подходивших к преодолению вспыхнувших в
феврале студенческих беспорядков. Во главе этих правительственных
группировок также стояли Витте и Горемыкин. Несмотря на то, что обе эти
группы министров предлагали меры в отношении студентов, которые можно
назвать условно либеральными (Витте) и условно консервативными
(Горемыкин), в основе противостояния было не различие в политической
ориентации, а субъективные личностные восприятия друг друга, которые,
правда, пытались оправдывать именно политически. Но в развивавшемся
параллельно со студенческой историей споре о земстве, напротив,
Горемыкин выглядел либералом, а Витте – консерватором.
Появление противостоявших друг другу министерских группировок
стало новой чертой борьбы в высшей бюрократии в 1899–1902 гг. Это не
привело к прекращению индивидуальной конкуренции между основными
правительственными фигурами, обе формы конфликтов – групповая и
индивидуальная – сосуществовали и переплетались друг с другом. Важной
особенностью данного периода, его качественным отличием от предыдущего
министерства Горемыкина и последующего министерства Плеве стало
отсутствие противостояния между основными министрами (внутренних дел и
финансов), что было обусловлено личностным фактором главы МВД
Сипягина. При этом следует особо подчеркнуть, что в данном случае имеется
в виду отсутствие между Сипягиным и Витте именно борьбы за первенство в
министерском сообществе, по конкретным управленческим вопросам они
 627

регулярно вступали в рабочие противоречия, которые, однако, не

перерастали ни в межличностные конфликты, ни в конкуренцию за
влиятельность. Даже после разделения крестьянского вопроса между
Редакционной комиссией МВД и Особым совещанием о нуждах
сельскохозяйственной промышленности под началом министра финансов
Сипягин и Витте оставались в прежних союзнических отношениях.
Еще одним новшеством борьбы в правительственных верхах этого
периода стало вовлечение в нее представителей династии, причем первых
после императора лиц (вдовствующей императрицы, сестры, зятя и др.). Что
касается императора, то он в 1899 г. вступил на путь проведения новой
кадровой политики, которую можно назвать принятием личностно
выношенных решений. Одним из таких решений стало назначение на место
Горемыкина Сипягина. Однако это назначение не умиротворило конфликты
в правительственной среде, но только способствовало их усилению.
Несмотря на оформившийся неформальный союз Сипягина и Витте, министр
внутренних дел не воспринимался как сильная фигура, пользующаяся
особым монаршим расположением (хотя такое расположение сохранялось
вплоть до его гибели). Против него сложилась целая коалиция, негативно к
Сипягину относилась и вдовствующая императрица.
Еще одним качественно новым моментом 1899–1902 гг. стали два
внутридинастических кризиса (1899 и 1900 гг.). Оба были вызваны
отсутствием у императора собственного сына-наследника и усиливавшимся в
связи с этим мнением (в том числе среди его родственников), что
наследовать престол – в соответствии с определенными Павлом I и затем
строго соблюдавшимися правилами престолонаследия – придется младшему
брату царя Михаилу. В результате можно говорить об образовании в этот
период (во всяком случае, уже точно ко второму такому кризису) еще одной
группы – в составе вдовствующей императрицы Марии Федоровны,
наследника Михаила и Витте, которые стали готовиться именно к такой
перспективе. Безусловно, и подобные приготовления, и само
 628

функционирование этой условной группы были, в отличие от борьбы в

правительственных верхах, трудноуловимыми. Нет никаких оснований
усматривать в неких допущениях вдовствующей императрицы и в том, что
именно в это время с ней начинает сближаться Витте, свидетельства
внутридинастического заговора. Но также очевидно, что малейшие движения
в этом направлении негативно воспринимались императором. Оба этих
кризиса усилили напряженность в доме Романовых, и она стала
коррелировать с противостоянием правительственных группировок.
Это противостояние вышло на совершенно новый уровень после
назначения министром внутренних дел Плеве и развернувшейся вскоре его
острой борьбы с Витте, которая завершилась поражением министра
финансов и его отставкой. Особенностью этой борьбы стало то, что она
велась не прежними методами (кулуарными разговорами, закулисными
действиями, распусканием слухов и пр.), преследовавшими цель превратить
министра, который ее вел, в фигуру, пользовавшуюся особой поддержкой со
стороны императора и влиянием на других представителей высшей
бюрократии, но была поставлена на своего рода институциональную основу,
то есть утратила свой прежний, преимущественно неформальный, характер и
официализировалась в виде открытой содержательной полемики по вопросам
выстраивания межведомственной деятельности преимущественно на
местном уровне. Оба министра, помимо собственных ведомств, подключили
к противостоянию друг с другом Особое совещание о нуждах
сельскохозяйственной промышленности (Витте) и совещания по реформе
МВД, проведению губернской реформы и децентрализации (Плеве). В
данной ситуации Плеве опирался на наработки своих предшественников в
МВД и стремился к усилению тех звеньев административной вертикали,
которые прежде не рассматривались в качестве площадок, которые могли бы
задействоваться для усиления влиятельности и неформальных возможностей
министров внутренних дел. И начатая при Горемыкине подготовка
губернской реформы, и повышенное внимание Сипягина к местному
 629

управлению преследовали цель именно корректировки положения,

сложившегося на протяжении длительного времени, по крайней мере – в
пореформенный период, на губернском и уездном уровнях
администрирования, а также адаптации новой реальности, созданной земской
реформой, к оптимизации функционирования ведомства внутренних дел на
соответствующих этажах его компетенции.
При Плеве изменилась сама изначальная установка этого
реформирования: акцент предполагавшейся структурной перестройки
делался на усилении роли либо подразделений МВД, либо губернаторской
власти, в результате чего глава этого ведомства должен был обрести
дополнительные и вполне формальные легитимные возможности усилить
свое не столько персональное, сколько аппаратное контрольное присутствие
на этих административных ступенях и начать превращать именно эти уровни
в площадки межведомственного взаимодействия с ведущей ролью
Министерства внутренних дел – как структуры в целом, так и ее
подразделений.
На этом фоне Витте был вынужден предпринимать симметричные
шаги, но его возможности были меньше, чем у Плеве: министр финансов мог
опираться только на губернские институты своего ведомства и их кадровый
потенциал (хотя эти чиновники формально и фактически оказывались в
подчинении губернатора, а через него – МВД), а также на возглавляемое им
Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности,
которое также нельзя было считать полностью ему подконтрольным.
Таким образом, ясно просматривавшаяся конечная цель каждого из
этих министров – стать ключевой правительственной фигурой, теневым
премьером в ситуации отсутствия объединенного правительства – хотя и
совпадала, но имела разные шансы на успех у Плеве и Витте, если
отталкиваться именно от возможностей по наращиванию административного
веса каждого из них в результате этой межведомственной деятельности. В
этой ситуации остальные министры либо заняли выжидательную позицию,
 630

либо ориентировались на одного или другого. Представители династии

продолжали косвенно участвовать в министерских противостояниях.
Император в это время начал больше интересоваться внешнеполитическими
вопросами, которые влияли на рассматриваемое институциональное
противостояние лишь опосредованно. Можно констатировать, что после
отставки Витте с поста министра финансов Плеве именно институционально
существенно приблизился к положению неформального правительственного
лидера, но начавшаяся русско-японская война создала совершенно новую
реальность, в которой итоги его противостояния с Витте оказались во многом
нивелированными.
Борьбы в правительственных верхах с новой силой продолжилась
после гибели Плеве, причем даже с гораздо более активным подключением к
ней представителей династии, – на этот раз по поводу кандидатуры
преемника убитого министра внутренних дел. В этом заключалось
принципиально новое качество политической ситуации: теперь
конкурировали не за то, чтобы кто-либо из участников этого противостояния
усилил свое влияние в правительстве, а в целях проведения своей
кандидатуры на заметно усилившийся при Плеве пост главы МВД. При этом
те из участников такого противостояния, кто пытался лично получить
назначение на эту должность (как, например, Н.В. Муравьёв), в итоге
оказались отодвинутыми от возможности активно влиять на исход этой
борьбы. И наоборот, Б.В. Штюрмер, который долгое время рассматривался
как явный фаворит из числа остальных потенциальных назначенцев на пост
министра внутренних дел, являлся не субъектом, а именно объектом такого
противостояния.
Важной особенностью рассматриваемого периода (от убийства Плеве
до назначения на его место Святополка-Мирского) является новая
реальность, сложившаяся в династии после рождения наследника. Эта
реальность отныне снимала с повестки вопрос об увязывании конкуренции в
правительственной среде с ориентацией на возможные перспективы
 631

наследования, что четко прослеживается на примерах обоих

внутридинастических кризисов 1899 и 1900 гг. Справедливо предположить,
что решение императора пойти навстречу настойчивой просьбе матери
отказаться от кандидатуры Штюрмера в пользу Святополка-Мирского было
обусловлено как раз тем, что Николай II теперь ощущал себя победителем в
трудно идентифицируемом, но очевидно имевшем место противостоянии с
матерью и младшим братом по поводу вопроса о возможном в некоей
перспективе наследовании, а потому счел допустимым уступить Марии
Федоровне и согласиться с ее кандидатурой в министры.
Другой важной особенностью этих полутора месяцев, когда оставалась
вакантной должность ключевого министра, стала борьба мнений по вопросу
реформирования самого МВД с перспективой выведения полиции из сферы
ведения главы этого ведомства и ее переподчинения либо одному из его
товарищей, либо вообще отдельному министру. В ситуации усилившихся
общественных ожиданий либерализации внутриполитического курса эта
реформа воспринималась как один из возможных безотлагательных шагов по
направлению к более фундаментальным переменам. Такие перемены
виделись не только в тех или иных нововведениях общественно-
политического характера, что было объективно сложно из-за отсутствия
какого бы то ни было близкого исторического опыта подобной
либерализации сверху (с предыдущей аналогичной попытки прошло уже
почти четверть века, и в стране имелись совершенно иные общественно-
политические реалии). Возможным следствием реформы МВД – вполне в
духе проектов Плеве – виделось усиление именно межведомственного
функционала министра внутренних дел после его освобождения от
полицейской части и трансформация этой должности в нечто вроде все того
же первого министра, или теневого премьера, только уже не в результате
кулуарной борьбы, а по итогам разукрупнения ведомства. В этом сочетании
ожиданий общеполитической либерализации и реформы в направлении
создания объединенного правительства прорисовалась ситуация, которая
 632

произойдет через год, когда практически одновременно выйдет Манифест 17

октября и будет учрежден премьерский пост.
Наконец, еще одной важной особенностью второй половины лета 1904
г. стало то, что борьба в правительственных верхах с вовлечением в нее
представителей династии, – ставшая при Николае II обычным явлением
политической жизни, – в том виде, в каком она проявлялась в 1895–1904 гг.,
подходила к завершению. Ее важнейшими условиями являлись отсутствие
централизованного правительства во главе с премьером и публичной
политики. С приходом Святополка-Мирского и появлением существенных
элементов такой публичной политики в общественной жизни начинается и
трансформация этого конфликтного стиля министерских противостояний,
который станет уже совершенно иным после политического кризиса 1905–
1906 гг.
 633

Список использованных источников и литературы

Источники

Архивные материалы

Архив внешней политики Российской империи

Ф. 13 – Письма и прошения разных лиц на высочайшее имя и высоким
особам (на русском языке)

Государственный архив Российской Федерации

Ф. 102 – Департамент полиции Министерства внутренних дел
Ф. 543 – Коллекция рукописей Царскосельского дворца
Ф. 564 – Кони А.Ф.
Ф. 586 – Плеве В.К.
Ф. 601 – Николай II, император
Ф. 634 – Тихомиров Л.А.
Ф. 642 – Мария Федоровна, императрица
Ф. 644 – Павел Александрович, великий князь
Ф. 645 – Александр Михайлович, великий князь
Ф. 652 – Владимир Александрович, великий князь
Ф. 655 – Мария Павловна, великая княгиня
Ф. 660 – Константин Константинович, великий князь
Ф. 662 – Ксения Александровна, великая княгиня
Ф. 675 – Георгий Александрович, великий князь
Ф. 1001 – Мосолов А.А.
Ф. 1099 – Филиппов Т.И.
Ф. 1729 – Святополк-Мирский П.Д.

Государственный архив Тверской области

 634

Ф. 645 – Тверское дворянское депутатское собрание

Российский государственный архив древних актов

Ф. 1287 – Шереметевы

Российский государственный архив литературы и искусства

Ф. 143 – Голенищев-Кутузов А.А.
Ф. 1208 – Клячко Л.М.
Ф. 1337 – Коллекция воспоминаний и дневников

Российский государственный военно-исторический архив

Ф. 165 – Куропаткин А.Н.

Российский государственный исторический архив

Ф. 472 – Канцелярия Министерства императорского двора
Ф. 516 – Камер-фурьерские журналы
Ф. 721 – Сипягин Д.С.
Ф. 728 – Филипповы
Ф. 776 – Главное управление по делам печати МВД
Ф. 821 – Департамент духовных дел иностранных исповеданий МВД
Ф. 919 – Воронцовы-Дашковы
Ф. 1088 – Шереметевы
Ф. 1233 – Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной
промышленности при Государственном совете
Ф. 1234 – Особое совещание о передаче дел, имеющих местное
значение, из центральных государственных учреждений в учреждения
местные при Государственном совете
Ф. 1282 – Канцелярия Министра внутренних дел
Ф. 1283 – Канцелярия Министра внутренних дел по делам дворянства
Ф. 1284 – Департамент общих дел МВД
 635

Ф. 1287 – Хозяйственный департамент Министерства внутренних дел

Ф. 1405 – Министерство юстиции
Ф. 1574 – Победоносцев К.П.
Ф. 1620 – Богданович Е.В.
Ф. 1622 – Витте С.Ю.
Ф. 1626 – Горемыкин И.Л.
Ф. 1642 – Куломзин А.Н.

Рукописный отдел ИРЛИ РАН

Ф. 160 – Любимовы

Отдел рукописей Российской государственной библиотеки

Ф. 26 – Беляев А.Д.
Ф. 58 – Воронцовы-Дашковы
Ф. 75 – Голицын В.М.
Ф. 101 – Жемчужников А.М.
Ф. 126 – Киреевы и Новиковы
Ф. 215 – Осоргины
Ф. 224 – Петровский С.А.
Ф. 230 – Победоносцев К.П.
Ф. 253 – Сергей Александрович, великий князь
Ф. 341 – Шереметевы

Отдел рукописей Российской национальной библиотеки

Ф. 127 – Валь, фон В.В.
Ф. 349 – Киреев А. А., Новиковы О. А., А. И.
Ф. 631 – Рачинский С.А.
Ф. 757 – Султановы Н.В., Е.П.
Ф. 808 – Фейгин Ф.И.
Ф. 1000 – Собрание отдельных поступлений
 636

Законодательство

Основные государственные законы в Своде законов Российской

империи. Т. 1. СПб.: Типография Второго отделения Собственной его
императорского величества канцелярии, 1857. 1026 с.
Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Т. 24.
№ 17906. 5 апреля 1797. «Учреждение об Императорской Фамилии».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Т. 24.
№ 17910. 5 апреля 1797. «Акт, Высочайше утвержденный в день священной
Коронации Его Императорского Величества, и положенный для хранения на
престоле Успенского Собора».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Т. 25.
№ 19170. 28 октября 1799. Манифест «О пожаловании Великому Князю
Константину Павловичу Титула Цесаревича».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Т. 26.
№ 19779. 12 марта 1801. «О кончине Императора Павла I, и о вступлении на
Престол Императора Александра I». С приложением клятвенного обещания.
Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе. Т. 1.
№ 465. 13 июля 1826. «О совершении приговора над Государственными
преступниками».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе. Т. 1.
№ 537. 22 августа 1826. Манифест «О порядке наследия Всероссийского
Престола и об опеке и правительстве на случай кончины Государя
Императора до законного совершеннолетия Наследника».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 14.
№ 11014. 20 октября 1894. Манифест «О восшествии Его Императорского
Величества, Государя Императора Николая Александровича на
Прародительский Престол Российской империи и нераздельных с нею
Царства Польского и Великого Княжества Финляндского».
 637

Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 14.

№ 11015. 21 октября 1894. Манифест «О восприятии Ея Великогерцогским
Высочеством, Принцессою Алисою Гессенскою Православной веры».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 14.
№ 11035. 14 ноября 1894. Манифест «О Всемилостивейше дарованных
милостях и облегчениях по случаю бракосочетания Его Императорского
Величества, Государя Императора Николая Александровича».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 15.
№ 11243. 13 января 1895. «О ежегодном отпуске из средств
Государственного Казначейства в распоряжение Императорской Академии
наук 50 000 рублей на вспомоществование нуждающимся ученым,
литераторам и публицистам, а равно их вдовам и сиротам».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 16.
№ 13167. 15 июля 1896. «О принятии мер взыскания относительно
должностных лиц, виновных в неисполнении своего долга, вследствие чего
многих из участников празднества, бывшего по случаю Священного
Коронования, постигло несчастие».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 16.
№ 13168. 15 июля 1896. «О направлении своих действий и распоряжений
всем Министрам, Главноуправляющим отдельными частями, Генерал-
Губернаторам, Губернаторам и начальствующим лицам всех ведомств к
единству и о наблюдении, чтобы подчиненные им учреждения и лица, не
допускали между собою соперничества, оказывали друг другу содействие,
для пользы службы».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 19.
Ч. 1. № 17358. 28 июня 1899. Манифест «О кончине Его Императорского
Высочества, Наследника Цесаревича и Великого Князя Георгия
Александровича и о принадлежности, на точном основании Основного
Государственного Закона, Его Императорскому Высочеству, Великому
 638

Князю Михаилу Александровичу права наследования Всероссийского

Престола».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 19.
Ч. 1. № 17402. 7 июля 1899 г. Именной Высочайший указ, данный Сенату
«Об именовании Его Императорского Высочества, Великого Князя Михаила
Александровича Государем Наследником и Великим Князем».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 20
(1900). Ч. 1. № 18855. 12 июня 1900. «Высочайше утвержденные временные
правила по обеспечению продовольственных потребностей сельских
обывателей».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 20
(1900). Ч. 1. № 18862. 12 июня 1900. «Об установлении предельности
земского обложения в губерниях, в коих введено в действие Положение о
губернских и уездных земских учреждениях, и об освобождении земств от
некоторых расходов».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. 24.
№ 24986. 30 июля 1904. Манифест «О разрешении от бремени Ея
Императорского Величества, Государыни Императрицы Александры
Феодоровны Сыном, нареченным Алексеем».
Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т.
XXIV. № 24995. 1 августа 1904. Манифест «О правительстве и об опеке на
случай кончины Государя Императора до законного совершеннолетия
Наследника Престола».

Документальные материалы

Бюллетени о состоянии здоровья его величества государя императора //

Правительственный вестник. Сентябрь–октябрь 1894.
 639

Начало царствования Николая II и роль Победоносцева в определении

политического курса самодержавия // Археографический ежегодник за 1972
год. М.: Наука, 1974. С. 311–318.
Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. // Красный архив.
Исторический журнал. 1927. Т. 1 (20). С. 237–240.
Подвиги А.К. Кривошеина, быв[шего] мин[истра] пут[ей] сообщ[ения].
Журнал заседания Особого совещания по высочайшему повелению. Из № 26
«Летучего листка» с дополнением. Лондон: Фонд вольной русской прессы,
1896. 32 с.
«Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными
мечтаниями». Варианты речи Николая II 17 января 1895 г. / Публ. и вступ. ст.
И.С. Розенталя // Исторический архив. 1999. № 4. С. 213–219.

Делопроизводство

Падение царского режима: стенографические отчеты допросов и

показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии
Временного правительства. Т. 5. М.; Л.: Гос. издательство, 1926. 473 с.
Протоколы заседаний Тверского очередного губернского земского
собрания 8–13 декабря 1893 г. и 10–16 января 1894 г. и приложения к ним.
Тверь, 1894. 998 с.
Протоколы заседаний Тверского очередного губернского земского
собрания 8–17 декабря 1894 г. и 23–28 января 1895 г. и приложения к ним.
Тверь, 1895. 827 с.
Протоколы заседаний Тверского очередного губернского земского
собрания 8–17 декабря 1895 г. и 22–29 января 1896 г. и приложения к ним.
Тверь, 1896. Разд. паг.

Воспоминания
 640

Александр Михайлович, великий князь. Воспоминания. М.: Захаров-АСТ,

1999. 524 с.
Андреевский Е.К. М.И. Драгомиров – генерал-губернатор. (Из
отрывочных воспоминаний) // Русская старина. 1913. № 4. С. 165–171.
Боголепова Е.А. Николай Павлович Боголепов. Записки Е. Б. М.: т-во
«Печатня С.П. Яковлева», 1912. 460 с.
Воспоминания Льва Тихомирова / Предисл. В.И. Невского; вступ. ст.
В.Н. Фигнер. М.; Л.: Государственное издательство, 1927. XL, 516 с.
Воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III //
Российский Архив. История Отечества в свидетельствах и документах
XVIII–XX вв. Вып. V. М.: Студия «ТРИТЭ» – «Российский Архив», 1994. С.
249–313.
Воспоминания Н.А. Вельяминова о Д.С. Сипягине // Российский Архив.
История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Вып. VI. М.:
Студия «ТРИТЭ» – «Российский Архив», 1995. С. 377–392.
Воспоминания профессора В.И. Герье. 1894 год в истории Московского
университета / Публ., вступ. ст., комм. Д.А. Цыганкова // Вестник
Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия II.
История. История Русской Православной Церкви. 2011. Вып. 1 (38). С. 131–
152.
Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: правительство и общественность
в царствование Николая II в изображении современника. М.: Новое
литературное обозрение, 2000. 810 с.
Джунковский В.Ф. Воспоминания (1865–1904). М.: Издательство им.
Сабашниковых, 2016. 816 с.
Заварзин П.П. Жандармы и революционеры: воспоминания. Париж:
[Издание автора], 1930. 256 с.
Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в
стенографической записи. Кн. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. 524 с.
 641

Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в

стенографической записи. Кн. 2. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 527–1052.
Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий: воспоминания 1881–1914 /
Вступ. ст., коммент. М.Г. Вандалковской. М.: Искусство, 1996. 396 с.
Ковалевский В.И. Воспоминания / Публ., вступ. ст., коммент. Л.Е.
Шепелева // Русское прошлое. Историко-документальный альманах. 1991. №
2. С. 5–96.
Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб.: Нестор-История,
2009. 464 с.
Кривенко В.С. В Министерстве двора. Воспоминания. СПб.: Нестор-
История, 2006. 320 с.
Крыжановский С.Е. Воспоминания: из бумаг С.Е. Крыжановского,
последнего государственного секретаря Российской империи / Подгот.
текста, вступ. ст., коммент. А.В. Лихоманова. СПб.: Типография
«Экстрапринт» 2009, 228 с.
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории.
1997. № 2. С. 115–130.
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории.
1997. № 3. С. 121–139.
Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории.
1997. № 4. С. 107–126.
Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания / Сост., вступ. ст., коммент. и
примеч. К.А. Соловьёва. М.: Политическая энциклопедия, 2016. 1038 с.
Лебов А.М. Один из убитых министров (Из воспоминаний о Д.С.
Сипягине) // Исторический вестник. 1907. № 2. С. 479–493.
Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний (по поводу «Воспоминаний» гр.
С.Ю. Витте). М.; Пг.: Государственное издательство, 1923. 98 с.
Любимов Д.Н. Русское смутное время. 1902–1906. По воспоминаниям,
личным заметкам и документам. М.: Кучково поле; Ретроспектива, 2018. 560
с.
 642

Маклаков В.А. Власть и общественность на закате старой России

(Воспоминания современника). В 3-х ч. Ч. 1. Париж: Журнал
«Иллюстрированная Россия», 1936. 246 с.
Мосолов А.А. При дворе последнего царя. Воспоминания начальника
дворцовой канцелярии. 1900–1916. М.: Центрполиграф, 2006. 270 с.
Мещерский В.П., князь. Воспоминания. М.: Захаров, 2001. 687 с.
Николай Михайлович, великий князь. Последние дни жизни нашего
возлюбленного государя императора Александра III. Тифлис: [Б. и.], 1894. 32
с.
Ольга Александровна, великая княгиня. 25 глав моей жизни. М.: Кучково
поле, 2017. 320 с.
Пантелеев Л.Ф. Литературная петиция 1895 г. // Современник. 1913. Кн.
4. С. 257–260.
Первая речь императора Николая II (17 января 1895 года) // Родичев
Ф.И. Воспоминания и очерки о русском либерализме. Newtonville: Oriental
Research Partners, 1983. С. 180–190.
Родичев Ф.И. Из воспоминаний // Современные записки. Общественно-
политический и литературный журнал (Париж). 1933. № 53. С. 285–296.
Савельев А.А. Два восшествия на престол русских царей. (Из
воспоминаний земского деятеля) // Голос минувшего. Журнал истории и
истории литературы. 1917. № 4. Апрель. С. 91–104.
Струве П.Б. Ф.И. Родичев и мои встречи с ним. Глава из воспоминаний
// Возрождение (Париж). 1948. № 1. С. 27–46.
Шипов Д.Н. Воспоминания и думы о пережитом. М.: РОССПЭН, 2007,
678 с.

Дневники

Богданович А.В. Три последних самодержца. Дневник. М.: Новости,

1990. 608 с.
 643

Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904 / Отв.

ред. С.В. Мироненко. М.: Российская политическая энциклопедия
(РОССПЭН), 2011. 1101 с.
Дневник княгини Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904–
1905 гг. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 236–293.
Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив. 1922. Т. 2. С. 5–117.
Дневник А.А. Половцева // Красный архив. 1923. Т. 3. С. 75–172.
Дневниковые записи М.О. Гершензона (1894–1895, 1906/1907) / Публ.,
вступ. ст., комм. А.Л. Соболева // Литературный факт. 2016. № 1–2. С. 9–40.
Из дневника А.А. Половцова (1895–1900 гг.) // Красный архив. 1931. Т. 3
(46). С. 110–132.
Из дневника А.А. Половцова / Предисловие Д. 3аславского // Красный
архив. 1934. Т. 6 (67). С. 168–186.
Тихомиров Л.А. 25 лет назад: Из дневника Льва Тихомирова // Красный
архив. 1930. Т. 1 (38). С. 20–69.
Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М.: Международные отношения,
1991. 453 с.
Милютин Д.А. Дневник. 1891–1899. М.: Политическая энциклопедия,
2013. 774 с.
Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 / Сост., коммент., вступ. ст. О.Ю.
Голечковой. СПб.: АНО «Женский проект»; Алетейя, 2014. 704 с.
Суворин А.С. Дневник Алексея Сергеевича Суворина / Подгот. текста Д.
Рейфилда и О.Е. Макаровой. 2-е изд., испр. и доп. London: The Garnett press;
М.: Изд-во Независимая газ., 2000. 667 с.

Переписка

Из писем К.П. Победоносцева к Николаю II (1898–1905) // Религии мира.

История и современность. Ежегодник. 1983. М., 1983. С. 163–194.
 644

«Мы переживаем страшно трудные времена». Письма великого князя

Сергея Александровича Николаю II. 1904–1905 гг. / Публ. Г.А. Литвиненко //
Исторический архив. 2006. № 5. С. 102–109.
Переписка Витте и Победоносцева (1895–1905 гг.) // Красный архив.
Исторический журнал. 1928. Т. 5 (30). С. 89–116.
Переписка императора Николая II с матерью – императрицей Марией
Федоровной. 1894–1917. / Государственный архив Российской Федерации;
[ответственный редактор Л. А. Роговая] М.: Индрик, 2017. 1055 с.
Письма великой княгини Ксении Александровны Александре
Александровне Оболенской, 1885–1917 гг. // Российский Архив. История
Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Вып. XIV. М.:
Студия «ТРИТЭ» – «Российский Архив», 2005. С. 454–543.
Письма С.Ю. Витте к Д.С. Сипягину. (1900–1901 гг.) // Красный архив.
1926. Т. 5 (18). С. 30–48.
Письма и доклады великого князя Александра Михайловича императору
Николаю II. 1889–1917. М.: Связь эпох: Кучково поле, 2016. 652 с.
Письма императора Александра III к наследнику цесаревичу великому
князю Николаю Александровичу // Российский Архив. История Отечества в
свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Вып. IX. М.: Студия «ТРИТЭ» –
«Российский Архив», 1999. С. 213–250.
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1: 1865–1882. М.: Новая
Москва, 1925. XVI, 448 с.
Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с
приложением писем к великому князю Сергею Александровичу и Николаю
II. М.: Новая Москва, 1926. 384 с.
Письма К.П. Победоносцева к Е.М. Феоктистову / Вступ. ст. Б. Горева,
публ. и коммент. И. Айзенштока // Литературное наследство. М.: Журнально-
газетное объединение, 1935. Т. 22–24. С. 497–560.
Письмо В.К. Плеве к А.А. Кирееву / Предисловие Е. Тарле // Красный
архив. 1926. Т. 5 (18). С. 201–203.
 645

М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М.К.

Лемке. Т. V. СПб.: Типография М. Стасюлевича, 1913. VII, 525 с.

Сборники фрагментов воспоминаний, дневников и переписки

Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II.

Документы и материалы (1884–1909 гг.) / Авт.-сост. А.Б. Ефимов, Е.Ю.
Ковальская. СПб.: Алетейя, 2009. 848 с.
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические
материалы. Кн. 4: 1884–1894. М.: Новоспасский монастырь, 2011. 720 с.
Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические
материалы. Кн. 5: 1895–1899. М.: Новоспасский монастырь, 2018. 752 с.
Константин Константинович, великий князь. Дневники. Воспоминания.
Стихи. Письма. М.: Искусство, 1998. 492 с.
Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. Любовь и жизнь [Об
императоре Николае II и императрице Александре Федоровне. Повесть в
письмах, дневниках и воспоминаниях]. М.: Прогресс, 1998. 654 с.
Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб.: Культурно-
просветительское общество «Пушкинский Фонд», 1994. 556 с.
Российский Императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. /
[Сост., авт. предисл., очерков А.Н. Боханов, Д.И. Исмаил-Заде]. М.:
Независимое исследовательское информационное агентство «Перспектива»,
1992. 220 с.

Публицистика

Алисов П.Ф. Царь-нигилист. Женева: Типография группы

«Освобождение труда», 1894. 16 с.
Болезнь и смерть Александра III. Правдивые заметки. Лондон: [Б. и.],
1900. 20 с.
 646

Император Александр III. (Руководящая идея его царствования) //

Исторический вестник. Историко-литературный журнал. Т. LVIII. 1894.
Ноябрь. С. III–XX.
Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и
гражданском отношениях. М.: Наука (Главная редакция восточной
литературы), 1991. 127 с.
Князь У…[Урусов С.Д.] Император Николай II: жизнь и деяния
венценосного царя. Ницца: Русская типография Я.Е. Клейдмана, 1909. 231 с.
Кузьмин-Караваев В.Д. Проект земского управления в 13-ти неземских
губерниях. СПб.: тип. Спб. о-ва печ. дела Е. Евдокимов. 1902, 67 с.
Ленин В.И. Гонители земства и аннибалы либерализма // Ленин В.И.
Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 5. Май–декабрь 1901. М.:
Издательство политической литературы, 1972. С. 21–72.
О царствовании Александра III. СПб.: [Б. и.], 1894. 36 с.
Обнинский В.П. Последний самодержец. (Материалы для
характеристики Николая II) // Николай II: pro et contra. Антология / Сост.,
вступ. ст., аннотир. указатель имен С.Л. Фирсова. СПб.: РХГА, 2019. С. 108–
163.
Первая царская речь: [17 января 1895 г.]. Женева: Georg и Cº, 1895. 39 с.
Положение дел четырнадцать лет тому назад. Главнейшие меры
прошлого царствования. Русский народ и русское общество в настоящее
время, на рубеже двух эпох // Вестник Европы. Журнал истории, политики,
литературы. 1894. Т. VI. Кн. 12. Декабрь. С. 835–853.
Последний царь. Конец Романовых. История революционного движения
в России по неопубликованным немецким источникам. Пг.: [Б. и.], 1918. 190
с.
Тихомиров Л.А. Носитель идеала // Московские ведомости. 30 октября
1894.
Тихомиров Л.А. Перед новым годом // Русское обозрение. Литературно-
политический и научный журнал. 1895. Январь. С. 358–370.
 647

Периодические издания

Гражданин
Литовские епархиальные ведомости
Московские ведомости
Новое время
Правительственный вестник
Санкт-Петербургские ведомости
Церковные ведомости; Прибавления к «Церковным ведомостям»
The Times

Историография

Ананьич Б.В. Власть и реформы. От самодержавной к советской России

// Вестник Российского гуманитарного научного фонда. 1996. № 2. С. 34–40.
Ананьич Б.В. О тексте Манифеста 26 февраля 1903 г. (Из архива В.П.
Мещерского) // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XV. Л.:
Наука (Ленинградское отделение), 1983. С. 156–169.
Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб.:
Дмитрий Буланин, 1999. 429 с.
Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. С.Ю. Витте и издательская деятельность
«безобразовского кружка» // Книжное дело в России во второй половине XIX
– начале XX века. Вып. 4. Л.: ГПБ имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, 1989. С.
59–78.
Андреев А.Е. Тверские губернаторы на рубеже XIX–XX вв.: статус и
реальные властные полномочия // Вестник Волжского университета имени
В.Н. Татищева. Серия «Гуманитарные науки и образование». 2014. Вып. 1
(15). С. 169–179.
 648

Андреев А.Е. Тверские губернаторы на рубеже XIX–XX вв.: стиль

работы и образ жизни // Вестник Томского государственного университета.
Общенаучный периодический журнал. 2014. № 389. С. 123–127.
Андреев Д.А. Атипичный консерватор // Российская история. 2018. № 5.
С. 203–207.
Андреев Д.А. «Битва вокруг документов»: дневники Д.С. Сипягина,
портфель В.К. Плеве и борьба в правительственных верхах в начале XX века
// Клио. 2020. № 7. С. 113–121.
Андреев Д.А. Борьба ревнителей: просветительские альтернативы в
начале царствования Николая II // Вестник Православного Свято-
Тихоновского гуманитарного университета. Серия II. История. История
Русской Православной Церкви. 2012. № 1 (44). С. 58–74.
Андреев Д.А. Было ли «политическое завещание» императора
Александра III наследнику цесаревичу Николаю Александровичу? К
постановке проблемы // Вестник Православного Свято-Тихоновского
гуманитарного университета. Серия II: История. История Русской
Православной Церкви. 2019. № 89. С. 97–114.
Андреев Д.А. «Бюрократическая империя» и ее «правящая корпорация» в
современном исследовании // Российская история. 2021. № 4. С. 189–193.
Андреев Д.А. С.Ю. Витте и общественное мнение дореволюционной
России // Российская история. 2018. № 1. С. 215–217.
Андреев Д.А. Георгий Сазонов и его высокопоставленные покровители и
собеседники // Российская история. 2022. № 1. С. 179–184.
Андреев Д.А. Дело Кривошеина (1894 г.): взлет и падение «ростовского
Кречинского» // Вестник Московского университета. Серия 8: История. 2013.
№ 2. С. 15–32.
Андреев Д.А. «Дело» П.Д. Ахлёстышева и борьба в правительственных
верхах в начале царствования Николая II // Российская история. 2020. № 1. С.
37–50.
 649

Андреев Д.А. Дмитрий Сергеевич Сипягин // Вопросы истории. 2020. №

1. С. 35–53.
Андреев Д.А. Духовно-религиозные интерполяции принцессы Алисы
Гессенской (великой княжны Александры Федоровны) в дневнике
цесаревича Николая Александровича (императора Николая II) за 1894 г.:
опыт идентификации и интерпретации // Вестник Православного Свято-
Тихоновского гуманитарного университета. Серия II: История. История
Русской Православной Церкви. 2011. № 1 (38). С. 60–76.
Андреев Д.А. Земство как вызов: парадоксы правительственного
дискурса 1894–1904 гг. // Ученые записки Казанского университета. Серия
«Гуманитарные науки». 2020. Т. 161. № 3. С. 120–131.
Андреев Д.А. «И вот общественное мненье»: слухи и тексты в борьбе за
определение курса нового царствования в конце 1894 – начале 1895 г. //
Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.
Серия II: История. История Русской Православной Церкви. 2020. № 95. С.
33–52.
Андреев Д.А. Император Николай II в первые месяцы царствования:
внешние влияния и самостоятельные решения // Российская история. 2011. №
4. С. 114–125.
Андреев Д.А. Как мечтания из «безумных» стали «бессмысленными»: к
истории речи императора Николая II 17 января 1895 года // Вестник
Волгоградского государственного университета. Серия 4: История.
Регионоведение. Международные отношения. 2011. № 2 (20). С. 36–44.
Андреев Д.А. Д.Н. Любимов как мемуарист и историк // Российская
история. 2020. № 4. С. 241–245.
Андреев Д.А. «Наследник, но не цесаревич» // Родина. 2011. № 7. С. 44–
48.
Андреев Д.А. «Несомненно – беда быстро надвигается»: официальная
информация и слухи о состоянии здоровья Александра III осенью 1894 г. //
Вестник Московского университета. Серия 8: История. 2020. № 2. С. 35–55.
 650

Андреев Д.А. Новый источник по истории политического кризиса 1905

года // Российская история. 2018. № 3. С. 216–219.
Андреев Д.А. Октябрь 1902 года, Крым: феноменология одного кризиса //
Вопросы истории. 2020. № 9. С. 4–16.
Андреев Д.А. Первое министерское назначение Николая II: история
принятия решения // Вестник Воронежского государственного университета.
Серия: История. Политология. Социология. 2011. № 2. С. 5–11.
Андреев Д.А. Победоносцеву был органически присущ морально-
этический максимализм // Российская история. 2013. № 1. С. 115–119.
Андреев Д.А. «Полиция наша за два года не сделала никаких успехов»:
проекты реформы МВД летом 1904 г. // Клио. 2011. № 1 (52). С. 53–59.
Андреев Д.А. После В.К. Плеве: император Николай II в поисках
министра внутренних дел летом 1904 г. // Вестник Московского
университета. Серия 8. История. 2011. № 4. С. 72–88.
Андреев Д.А. Правительственная «перемена» 15 августа 1903 года в
зеркале руморологии // Вестник Нижегородского университета имени Н.И.
Лобачевского. 2011. № 2. Ч. 1. С. 208–215.
Андреев Д.А. Правительственная политика рубежа XIX–XX вв. на
страницах «Пережитого» // Российская история. 2018. № 2. С. 168–173.
Андреев Д.А. Размышления американского историка о «Сценариях
власти» в царской России // Вопросы истории. 2003. № 10. С. 96–116.
Андреев Д.А. Рецензия: Джунковский В.Ф. Воспоминания (1865–1904).
М.: Издательство имени Сабашниковых, 2016. 816 с.; Джунковский В.Ф.
Воспоминания (1915–1917). Т. 3. М.: Издательство имени Сабашниковых,
2015. 728 с. // Российская история. 2017. № 5. С. 189–192.
Андреев Д.А. Рецензия: Никольский Б.В. Дневник. 1896–1918 / Изд.
подгот. Д.Н. Шилов, Ю.А. Кузьмин. СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. Т. 1.
1896–1903. 704 с.; Т. 2. 1904–1918. 656 с. // Российская история. 2017. № 6. С.
219–224.
 651

Андреев Д.А. Рецензия: Леонов М.М. Салон В.П. Мещерского: патронат

и посредничество в России рубежа XIX–XX вв. Самара: Издательство
Самарского научного центра РАН, 2009. 388 с. // Российская история. 2012.
№ 3. С. 205–208.
Андреев Д.А. Рецензия: Лукоянов И.В. «Не отстать от держав…» Россия
на Дальнем Востоке в конце XIX – начале XX вв. СПб.: Нестор-История,
2008. 668 с. // Российская история. 2011. № 6. С. 195–199.
Андреев Д.А. Рецензия: Покровский Н.Н. Последний в Мариинском
дворце. Воспоминания министра иностранных дел. М.: Новое литературное
обозрение, 2015. 488 с. // Российская история. 2017. № 4. С. 198–202.
Андреев Д.А. Рецензия: Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в
общественно-политической и духовной жизни России. М.: РОССПЭН, 2010.
374 с. // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного
университета. Серия II. История. История Русской Православной Церкви.
2011. № 4 (41). С. 124–129.
Андреев Д.А. Рецензия: Ремнёв А.В. Самодержавное правительство:
Комитет министров в системе высшего управления Российской империи
(вторая половина XIX – начало XX века). М.: РОССПЭН, 2010. 511 с. //
Российская история. 2011. № 3. С. 187–190.
Андреев Д.А. Рецензия: Стогов Д.И. Правомонархические салоны
Петербурга–Петрограда (конец XIX – начало XX века). СПб.: Дмитрий
Буланин, 2007. 312 с. // Российская история. 2009. № 1. С. 194–196.
Андреев Д.А. Самодержавие на переломе: 1894 год в истории династии и
власти. СПб.: Алетейя, 2022. 234 с.
Андреев Д.А. Совещание министров 26 апреля 1899 года в контексте
внутриправительственной борьбы // Вестник Сургутского государственного
педагогического университета. 2012. № 4 (19). С. 43–49.
Андреев Д.А. Студенческие беспорядки и борьба в правительственных
верхах зимой–весной 1899 года // Российская история. 2012. № 1. С. 59–68.
 652

Андреев Д.А. Тверской губернатор П.Д. Ахлёстышев и министр

внутренних дел И.Л. Горемыкин: противостояние по вопросу о земстве в
1896–1897 гг. // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2019.
№ 6. С. 60–75.
Андреев Д.А. Феноменология русского самодержавия на рубеже XIX–XX
веков в оптике «политической повседневности» // Новейшая история России.
2020. Т. 10. № 2. С. 521–528.
Андреев Д.А., Гайда Ф.А. В.И. Гурко и его воспоминания //
Отечественная история. 2002. № 6. С. 141–148.
Барковец О.И., Крылов-Толостикович А.Н. Александр III – Царь-
Миротворец. СПб.: Абрис, 2007. 416 с.
Барыкина И.Е. Государственное управление России второй половины
XIX века (особые формы и специальные институты). СПб.: Нестор-История,
2018. 368 с.
Белоусова О.В. «Вот где главное наше горе». Граф Сергей Шереметев и
его высокопоставленные родственники // Родина. 2012. № 7. С. 108–111.
Березина С.Н. Из цензурной истории трагедии А.К. Толстого «Царь
Федор Иоаннович» // Научные доклады высшей школы. Серия
«Филологические науки». 1975. № 4. С. 102–106.
Бордученко Ю.Л., Зуев А.В. Главное управление торгового мореплавания
и портов // Исторические, философские, политические и юридические науки,
культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2015. № 10
(60). Ч. I. С. 44–46.
Боханов А.Н. Император Александр III. М.: Русское слово, 1998. 512 с.
Васильев А.А. Концепция консервативной стабилизации в российском
обществе в XIX–XX вв. // Вопросы истории. 2016. № 12. С. 151–159.
Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии: В 4 т.
T. I. Социология. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2016. 444
с.
Винтер Э. Папство и царизм. М.: Прогресс, 1964. 536 с.
 653

Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб.:

Дмитрий Буланин, 1996. 800 с.
Ганелин Р.Ш. «Битва документов» в среде царской бюрократии. 1899–
1901 // Ганелин Р.Ш. В России двадцатого века. Статьи разных лет. М.:
Новый хронограф, 2014. С. 60–97.
Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и
революция. СПб.: Наука (Петербургское отделение), 1991. 221 с.
Голечкова О.Ю. Бюрократ его величества в отставке: А.А. Половцов и
его круг в конце ХIХ – начале ХХ века. М.: АИРО-XXI, 2015. 188 с.
Григорьева Е.В. Б.В. Штюрмер: российский бюрократ на рубеже двух
политических эпох (1872–1917 гг.): дис. канд. ист. наук. СПб.: Российский
государственный педагогический университет имени А.И. Герцена, 2004. 542
с.
Гриценко Н.Ф. Консервативная стабилизация в России в 1881–1894
годах: Политические и духовные аспекты внутренней политики. М.: Русский
путь, 2000. 240 с.
Дронов И.Е., Шерстюк М.В. Тайна портфеля В.К. Плеве // Вопросы
истории. 2021. № 12. С. 28–48.
Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России
в XIX в. М.: Мысль, 1978. 288 с.
Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия
(политическая реакция 80-х – начала 90-х годов). М.: Мысль, 1970. 444 с.
Зайцев М.В. Государственная деятельность В.Н. Коковцова (1896–1914
гг.): дис. канд. ист. наук. Саратов: Саратовский государственный университет
имени Н.Г. Чернышевского, 2003. 232 с.
Захарова Л.Г. Кризис самодержавия накануне революции 1905 года //
Вопросы истории. 1972. № 8. С. 119–140.
Зверев В.В. Опыт политической биографии Г.П. Сазонова. М.: Институт
российской истории РАН, 2019. 440 с.
 654

Зверев С.В. Дмитрий Сипягин: «Я никому не желал зла». 1853–1902.

URL: https://stzverev.ru/archives/638 (дата обращения: 15.03.2022).
Зиньковский А.К., Иванов О.П., Троицкий А.А., Куракин В.Б. К 125-летию
больницы им. М.П. Литвинова // Социальная и клиническая психиатрия.
2009. Т. XIX. № 4. С. 105–107.
Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З. История болезни и смерти
императора Александра III // Нефрология. 2002. Т. 6. № 1. С. 101–107.
Иванов А.Е. В.К. Плеве – министр внутренних дел (1902–1904 гг.): дис.
канд. ист. наук. М.: Московский педагогический государственный
университет, 2000. 154 с.
Исмаил-Заде Д.И. И.И. Воронцов-Дашков – администратор, реформатор.
СПб.: Нестор-История, 2008. 364 с.
Касвинов М.К. Двадцать три ступени вниз. М.: Мысль, 1987. 459 с.
Котов А.Э. Консервативные публицисты на страницах дневника А.В.
Богданович // Современная наука: актуальные проблемы теории и практики.
Серия «Гуманитарные науки». 2017. № 10. С. 24–30.
Котов А.Э. «Ненадежный друг»: А.С. Суворин и салон Богдановичей в
конце XIX в. // Российская история. 2020. № 1. С. 107–114.
Котов А.Э. Русская консервативная журналистика 1870–1890-х годов:
опыт ведения общественной дискуссии. СПб.: СПбИГО, ООО «Книжный
Дом», 2010. 224 с.
Котов А.Э. Петербургское славянофильство 1860–1890-х гг. //
Христианское чтение. 2017. № 6. С. 123–133.
Кривонос М.А. Мятежное земство. Тверь: Вече Твери, 2001. 326 с.
Кризис самодержавия в России, 1895–1917. Л.: Наука (Ленинградское
отделение), 1984. 664 с.
Кудрина Ю.В. С высоты престола. Император Александр III и
императрица Мария Федоровна. М.: Русский Мiръ, 2013. 576 с.
 655

Куликов С.В. Был ли консерватором Николай II? Политические взгляды

последнего самодержца и его политический ритуал // Вопросы истории. 2020.
№ 11. С. 4–28.
Куликов С.В. Император Николай II как реформатор: к постановке
проблемы // Российская история. 2009. № 4. С. 45–60.
Куликов С.В. Реформаторский проект Николая II. Планомерность как
фактор государственной деятельности последнего самодержца // Вопросы
истории. 2020. № 12. С. 93–119.
Куликова С.Г. Консерваторы и земство: планы и результаты
деятельности 1864–1914 гг. М., 2019. 333 с.
Лаверычев В.Я. Царизм и рабочий вопрос в России (1861–1917 гг.). М.:
Мысль. 1972, 340 с.
Лебедев В.Д. Вклад великого князя Александра Михайловича в развитие
военно-морского флота и авиации России // Вестник архивиста. 2011. № 2. С.
226–247.
Леонов М.М. Доверительно-патерналистские отношения в политических
салонах Петербурга как инструмент лоббирования карьерных интересов
бюрократии. Рубеж XIX–XX веков // Вестник Челябинского
государственного университета. 2011. № 9 (224). Серия «История». Вып. 44.
С. 37–43.
Леонов М.М. Салон В.П. Мещерского: патронат и посредничество в
России рубежа XIX–XX вв. Самара: Самарский научный центр РАН, 2009.
386 с.
Леонов М.М. «Тайный оборонительный союз» В.П. Мещерского и
Николая II // Проблемы национальной идентификации, культурные и
политические связи России со странами Балтийского региона в XVIII–XX
веках. Самара: Парус, 2001. С. 194–204.
Лукоянов И.В. Конец царствования Александра III: была ли альтернатива
«контрреформам»? // Проблемы социально-экономической и политической
истории России XIX–XX веков. Сборник статей памяти Валентина
 656

Семеновича Дякина и Юрия Борисовича Соловьёва. СПб.: Алетейя, 1999. С.

247–258.
Лукоянов И.В. Император Николай II и К.П. Победоносцев: трудности
отношений ученика и учителя // Константин Петрович Победоносцев:
мыслитель, ученый, человек. Материалы международной юбилейной
научной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения и 100-летию
со дня кончины К.П. Победоносцева (Санкт-Петербург, 1–3 июня 2007 года).
СПб.: [Б. и.], 2007. С. 52–59.
Лукоянов И.В. «Не отстать от держав…» Россия на Дальнем Востоке в
конце XIX – начале XX вв. СПб.: Нестор-История, 2008. 668 с.
Лукоянов И.В. Об архиве С.Е. Крыжановского и его мемуарах //
Археографический ежегодник за 2012 год. М.: Университет Дмитрия
Пожарского, 2016. С. 248–258.
Лукоянов И.В. Политический салон К.Ф. Головина и формирование
правых партий в России (1890–1900-е гг.) // Вестник Московского
университета. Серия 8. История. 2020. № 3. С. 34–55.
Лукоянов И.В. Проекты изменения государственного строя в России в
конце XIX – начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): дис.
канд. ист. наук. СПб.: Санкт-Петербургский филиал Института российской
истории РАН, 1993. 375 с.
Лукоянов И.В. Тайный корреспондент Николая II А.А. Клопов // Из
глубины времен. Вып. 6. СПб.: Нестор-История, 1996. С. 64–86.
Любичанковский С.В. Преобразование местного управления в России:
столичное и региональное видение проблемы (начало XX в.) // Новый
исторический вестник. 2007. № 2 (16). С. 78–90.
Любичанковский С.В. Ремонтируемая вертикаль: губернская реформа в
планах правительства Николая II. Оренбург: ОГПУ, 2009. 404 с.
Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и
дни (1859–1904). Рязань: [Б. и.], 2001. 439 с.
 657

Медицина и императорская власть в России. Здоровье императорской

семьи и медицинское обеспечение первых лиц России в XIX – начале XX
века / Под ред. Г.Г. Онищенко. М.: МедиаПресс, 2008. 328 с.
Минаков А.С. В.К. Плеве и дворянская общественность на рубеже XIX–
ХХ вв.: дискуссии о реформах // Многогранный талант историка: Памяти
доктора исторических наук профессора Авенира Павловича Корелина. М.:
Институт Российской истории РАН, 2019. С. 215–236.
Миронов Б.Н. Российская империя: от традиции к модерну: В 3 т. Т. 2.
СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. 912 с.
Новиков В.В. Борьба группировок в придворном окружении Николая II:
дис. канд. ист. наук. М.: Московский государственный областной
университет, 2005. 271 с.
Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-Дону:
Феникс, 1998. 576 с.
Орлов В.И. Студенческое движение Московского университета в XIX
столетии. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и
ссыльно-поселенцев, 1934. 399 с.
Островский А.В. Самодержавие или конституция? На пути к Манифесту
17 октября 1905 г. // Островский А.В. Россия. Самодержавие. Революция. Т.
I. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2020. С. 115–714.
Перегудова З.И. Политический сыск России (1880–1917 гг.). М.:
РОССПЭН, 2000. 430 с.
Пирумова Н.М. Земское либеральное движение. Социальные корни и
эволюция до начала XX века. М.: Наука, 1977. 288 с.
Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и
духовной жизни России. М.: Российская политическая энциклопедия
(РОССПЭН), 2010. 374 с.
Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев и В.В. Розанов: «отцы и дети»
русского консерватизма // Тетради по консерватизму. 2019. № 4. С. 124–131.
 658

Полунов А.Ю. Проблема бюрократизма в консервативной общественной

мысли России второй половины XIX – начала XX в. // Христианское чтение.
2019. № 3. С. 170–180.
Пчелов Е.В. Династия Романовых: генеалогия и антропонимика //
Вопросы истории. 2009. № 6. С. 76–83.
Радченко М.Л. Служебная повседневность губернатора Российской
империи конца XIX – начала XX вв. (на примере деятельности губернатора
В.В. фон Валя): дис. канд. ист. наук. Белгород: Белгородский
государственный национальный исследовательский университет, 2021. 231 с.
Раскин Д.И. Институт товарищей министров в системе министерского
управления Российской империи // Правоведение. 2005. № 2. С. 132–144.
Ремнёв А.В. Канцелярия прошений в самодержавной системе правления
конца XIX столетия // Исторический ежегодник. 1997. Омск. 1998. С. 17–35.
Ремнёв А.В. Анатолий Николаевич Куломзин // Вопросы истории. 2009.
№ 8. С. 26–45.
Ремнёв А.В. Проблема объединенного правительства накануне первой
российской революции // Новое о революции 1905–1907 гг. в России:
межвузовский сборник / Под ред. Ю.Д. Марголиса. Л.: Издательство
Ленинградского университета, 1989. С. 90–99.
Ремнёв А.В. Самодержавное правительство: Комитет министров в
системе высшего управления Российской империи (вторая половина XIX –
начало XX века). М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН),
2010. 511 с.
Русин Д.О. Вдовствующая императрица Мария Федоровна и С.Ю. Витте
в политической жизни России конца XIX – начала XX в. // Российская
история. 2021. № 4. С. 139–140.
Русин Д.О. Политика первых лет царствования Николая II на страницах
дневника графа Шереметева // Государственное управление. Электронный
вестник. 2021. № 84. С. 41–61.
 659

Русский консерватизм XIX столетия: Идеология и практика / Под ред.

В.Я. Гросула. М.: Прогресс-Традиция, 2000. 439 с.
Симонова М.С. Борьба течений в правительственном лагере по вопросам
аграрной политики в конце XIX в. // История СССР. 1963. № 1. С. 65–82.
Симонова М.С. Земско-либеральная фронда (1902–1903 гг.) //
Исторические записки. Т. 91. М.: Наука, 1973. С. 150–216.
Симонова М.С. Кризис аграрной политики царизма накануне первой
российской революции. М.: Наука, 1987. 254 с.
Смагин К.А. Влияние императорской фамилии на личность и политику
Николая II: дис. канд. ист. наук. Мытищи: Московский государственный
областной университет, 2020. 198 с.
Соловьёв К.А. В.К. Плеве: несостоявшийся реформатор // Проблемы
реформирования России на рубеже XIX–XX вв.: к столетию со дня смерти
С.Ю. Витте: сборник статей. СПб.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге,
2018. С. 149–164.
Соловьёв К.А. Идея самодержавия (конец XIX – начало XX вв.) //
Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. II. № 2. С. 48–69.
Соловьёв К.А. Кружок «Беседа»: в поисках новой политической
реальности, 1899–1905. М.: РОССПЭН, 2009. 284 с.
Соловьёв К.А. Политическая система Российской империи в 1881–1905
гг.: проблема законотворчества. М.: Политическая энциклопедия, 2018. 351 с.
Соловьёв Ю.Б. К истории происхождения Манифеста 26 февраля 1903 г.
// Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XI. Л.: Наука
(Ленинградское отделение), 1979. С. 192–205.
Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л.: Наука
(Ленинградское отделение), 1973. 383 с.
Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в 1902–1907 гг. Л.: Наука
(Ленинградское отделение), 1981. 256 с.
Софьин Д.М. Великий князь Сергей Александрович: путь русского
консерватора. М.: Фонд содействия возрождению традиций милосердия и
 660

благотворительности «Елисаветинско-Сергиевское просветительское

общество, 2016. 240 с.
Степанов В.Л. Граф Д.М. Сольский: путь либерального бюрократа //
Российская история. 2018. № 1. С. 119–142.
Степанов В.Л. Самодержец на распутье: Николай II между К.П.
Победоносцевым и Н.Х. Бунге // Власть, общество и реформы в России в XIX
– начале XX века: исследования, историография, источниковедение. СПб.:
Нестор-История, 2009. С. 145–168.
Стогов Д.И. Правомонархические салоны Петербурга–Петрограда
(конец XIX – начало XX века). СПб.: Дмитрий Буланин, 2007. 312 с.
Тесля А.А. Русский консерватор: о системе политических воззрений К.П.
Победоносцева 1870–1890-х годов // Социологическое обозрение. 2017. Т. 16.
№ 1. С. 151–172.
Ткаченко Я.А. «Династический кризис» в России осенью 1900 г. // Из
глубины времен. 2005. № 13. С. 3–43.
Томсинов В.А. Светило российской бюрократии: исторический портрет
М.М. Сперанского. М.: Молодая гвардия, 1991. 336 с.
Фирсов С.Л. Николай II: пленник самодержавия. М.: Молодая гвардия,
2017. 526 с.
Хрусталёв В.М. Великий князь Михаил Александрович. М.: Вече, 2008.
539 с.
Хрусталёв В.М. Неожиданная смерть императора Александра III //
Хрусталёв В.М. Тайны на крови. Триумф и трагедии дома Романовых. М.:
АСТ, 2014. С. 73–119.
Черникова Н.В. Портрет на фоне эпохи: князь Владимир Петрович
Мещерский. М.: РОССПЭН, 2017. 479 с.
Чернуха В.Г. Конституирование Совета министров (1861 г.) //
Вспомогательные исторические дисциплины. Т. VIII. Л.: Наука
(Ленинградское отделение), 1976. С. 164–184.
 661

Чернуха В.Г. Совет министров в 1857–1861 гг. // Вспомогательные

исторические дисциплины. Т. V. Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1973.
С. 120–137.
Чернуха В.Г. Совет министров в 1861–1882 гг. // Вспомогательные
исторические дисциплины. Т. IX. Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1978.
С. 90–117.
Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции 1905–1907 гг.:
Организация. Программы. Тактика. М.: Наука, 1985. 347 с.
Шепелев Л.Е. Копартнершип и русская буржуазия // Рабочий класс и
рабочее движение в России. 1861–1917. М.: Наука, 1966, С. 285 – 303.
Шепелев Л.Е. Министр путей сообщения князь М.И. Хилков // Из
глубины времен. 1995. № 5. С. 132–138.
Шепелев Л.Е. Царизм и буржуазия во второй половине XIX века.
Проблемы торгово-промышленной политики. Л.: Наука (Ленинградское
отделение), 1981. 276 с.
Шепелев Л.Е. Царизм и буржуазия в 1904–1914 гг. Проблемы торгово-
промышленной политики. Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1987. 272 с.
Шилов Д.Н. Феномен всеподданнейшего доклада в политической жизни
Российской империи (XIX – начало XX в.) // Клио. 2000. № 2 (11). С. 60–67.
Шишлянникова Г.И. Политические взгляды и государственная
деятельность Николая II (1881 – февраль 1917 г.): дис. канд. ист. наук.
Воронеж: Воронежский филиал Российского государственного торгово-
экономического университета, 2020. 254 с.
Шлемин П.И. Земско-либеральное движение и адреса 1894/95 г. //
Вестник Московского университета. Серия IX. История. 1973. № 1. С. 60–73.
Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о
суверенитете // Шмитт К. Понятие политического / Под ред. А.Ф.
Филиппова. СПб.: Наука, 2016. С. 5–59.
Шмитт К. Понятие политического // Шмитт К. Понятие
политического / Под ред. А.Ф. Филиппова. СПб.: Наука, 2016. С. 280–408.
 662

Шмитт К. Разговор о власти и о доступе к властителю //

Социологическое обозрение. 2007. Т. 6. № 2. С. 27–38.
Шохин Л.И. Дневник графа С.Д. Шереметева (1894–1917 гг.) // Памяти
Лукичева. Сборник статей по истории и источниковедению. М.:
Древлехранилище, 2006. С. 483–492.
Щербакова И.К. Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной
промышленности и Редакционная комиссия Министерства внутренних дел
как альтернативные центры обсуждения крестьянского вопроса в начале XX
века (1902–1905 гг.): дис. канд. ист. наук. М.: Московский педагогический
государственный университет, 2003. 282 с.
Щербакова И.К. Попытки аграрной реформы в начале XX века, или
Противостояние Министерства внутренних дел и Министерства финансов в
решении крестьянского вопроса // Вестник университета. 2019. № 10. С. 48–
51.
Harcave S. Count Sergei Witte and the Twilight of Imperial Russia: a
Biography. Armonk; London: Sharpe, 2004. 323 p.
Judge E.H. Plehve: Repression and Reform in Imperial Russia, 1902–1904.
Syracuse (New York), 1983. 299 p.
Laue Th., von. Sergei Witte and the Industrialization of Russia. New York,
1969. 360 p.
Lieven D.C.B. Russia’s Rulers under the Old Regime. New Haven; London,
1989. 407 p.
MacDonald D. United Government and Foreign Policy in Russia, 1900–1914.
Cambridge (Massachusetts); London, 1992. 276 p.
Verner A.M. The Crisis of Russian Autocracy: Nicholas II and the 1905
Revolution. Princeton (New Jersey), 1990. 372 p.
Vinogradoff I. Some Russian Imperial Letters to Prince V.P. Meshchersky
(1839–1914) // Oxford Slavonic Papers. Vol. X. 1962. P. 105–158.
Weissman N.B. Reform in Tsarist Russia: The State Bureaucracy and Local
Government, 1900–1914. New Brunswick (New Jersey), 1981. 292 p.
 663

Yaney G.L. The Systematization of Russian Government: Social Evolution in

the Domestic Administration of Imperial Russia, 1711–1905. Urbana, 1973. 430 p.
Yaney G.L. The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Russia, 1861–1930.
Urbana, 1982. 599 p.

Справочные издания

Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801–

1917. Т. 2. СПб.: Наука, 2001. 259 с.
Кузьмин Ю.А. Российская императорская фамилия (1797–1917):
биобиблиографический справочник. 2-е. изд., доп. и испр. СПб.: Дмитрий
Буланин, 2011. 440 с.
Шилов Д.Н. Государственные деятели Российской империи. Члены
высших и центральных учреждений. 1802–1917. Биобиблиографический
справочник. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001. 830 с.