1. Разум и практика: понятие несоизмеримости согласно П. Фейерабенду.

Несоизмеримость научных теорий является одним из оснований эпистемологического

анархизма, к которому Фейерабенд пришёл в 1970-х годах. Две главные работы данного периода
«Против метода. Очерк анархистской теории познания» (1975) и «Наука в свободном обществе»
(1978).
Несоизмеримость отрицает существование универсальных критериев истинности научных
теорий и знания в целом. Фейерабенд подчеркивает принципиальное различие концептов любых
самостоятельных теорий. В противовес утверждению Поппера о том, что новые научные теории
являются логическим продолжением старых, в том случае, если они работают с одним и тем же
эмпирическим содержанием, он настаивает на несовместимости теорий. Новая теория, по
Фейерабенду, не дополняет, а отменяет предшествующую, кардинально меняя направление и методы
исследования и объявляя часть проблем предшествующей теории псевдонаучными. Потому что две
несоимеримые теории невозможно иметь дело с одним и тем же объективным положением вещей,
чтобы принять такое допущение, нам нужно согласится с тем, что обе теории хотя бы ссылаются на
одну и ту же объективную ситуацию, а это только возможно при том случае, когда они вообще
ничего не описывают. И следовательно смена теорий вызывает переход от одного мира к другому.
Главные воззрения в его работе заключаются в следующем:
1.Замена теорий не всегда является результатом фальсификации.
2.Некоторые теории исключаются лишь потому, что появились их альтернативы.
3.Факты, не описываемые ими, были обнаружены лишь благодаря альтернативным концепциям.
4.Некогда опровергнутые теории, например древний атомизм, могут быть неожиданно
возрождены.
5.Строгие требования по опровержению теорий, содержавших аномалии, несостоятельны.
6.Некоторые теории невозможно вывести дедуктивно из их предшественниц.
7.Эмпирическое содержание теорий не обязательно возрастает, оно может и уменьшаться.
8.Часто теории становятся продуктивными благодаря ad-hoc адаптациям, т.е. гипотезам,
придуманным ради объяснения того или иного частного случая.
Фейерабенд считает, что навязывание соимеримости к теории является тормозом в свободном
развитии науки. Каждый ученый вправе развивать свою теорию, сколь бы абсурдной или устаревшей
она ни казалась. А все остальные люди должны быть свободны в выборе теорий, которых они
придерживаются. Несоизмеримость дает право на существование любой научной теории.

2. М. Шлик «Поворот в философии». Гипотетическая истинность в философии: доводы за и

против.
Поворот в философии означает также решительный отказ от ошибочных путей, которые были
намечены во второй половине XIX века и привели к совершенно неправильным оценкам того, что
такое философия. Я имею в виду представление об индуктивном характере философии и
соответственно убеждение, что философия состоит исключительно из предложений, обладающих
гипотической истинностью. Идея о том, что предложения философии лишь вероятны, не была
ранее популярной. Мыслители прошлого отвергли бы такую идею как несовместимую с
достоинствами философии, и в этом проявлялось здоровое инстинктивное ощущение, что философия
должна заниматься поиском последних оснований познания. Обратной стороной медали была догма
о том, что философия ищет безусловно истинные априорные аксиомы; это мы должны рассматривать
как крайне неудачное выражение указанного инстинкта, особенно в свете того, что философия
вообще не состоит из предложений. Однако мы тоже верим в достоинство философии и считаем
несовместимыми с ним недостоверность и вероятность; и мы рады, что решающий поворот делает
невозможными такие концепции. Ибо понятия вероятности или недостоверности просто
неприложимы к действиям по осмыслению, которые образуют философию. Она должна
устанавливать смысл предложений как нечто явно окончательное. Либо у нас есть этот смысл, и
тогда мы знаем, что означает это предложение, либо мы не обладаем таким знанием и в этом случае
имеем дело с пустыми словами, а вовсе не с предложениями. Нет ничего, что было бы посередине, и
не может быть и речи о “вероятности” того, что некоторый данный смысл является верным. Таким
образом, совершив поворот, философия доказывает достоверный характер своих предложений еще
яснее, чем раньше.

3. «Философские исследования» Л. Витгенштейна: понятие языковой игры.

Понятие игры понимается Витгенштейном как логическая сумма соответствующих более частных
понятий. Он поддерживает широкий подход к самому понятию игры. Такая ситуация, когда ребёнок
бесцельно бросает мяч в стену и ловит его, по мнению учёного, также засчитывает в игру, потому
что «невозможно ограничить понятие игры, так как её границы не известны, в связи с тем, что они не
установлены». Витгенштейн рассуждает о том, что все процессы, называемые «играми», имеют что-
то общее. При сравнении разных игр обнаруживается, что многие общие черты постепенно
исчезают, а другие появляются. Любой из потенциальных признаков оказывается неприложимым к
некоторым видам игр.
По Витгенштейну, игра – это некая деятельность, например, варить обед, ходить на учёбу и тому
подобное языковая игра представляет собой описание этой деятельности словами. Другими словами,
любой вид деятельности, связанный с языком – игра. Л.Витгенштейн первым заметил, что люди
общаются не только повествовательными предложениями, но и отдают приказы, описывают
объекты, выдвигают и проверяют гипотезы и т.д. Т.е. существует бесчисленное множество типов
предложения, и все это входит в человеческий язык: «...бесконечно разнообразны виды употребления
всего того, что мы называем «знаками», «словами», «предложениями». И эта множественность не
представляет собой чего-то устойчивого, раз и навсегда данного, наоборот возникают новые типы
языка, или новые языковые игры, а другие устаревают и забываются...». Таким образом, по
Витгенштейну, вся человеческая жизнь представляет собой совокупность языковых игр. Так что под
термином языковой игры Витгенштейн понимает весь процесс употребления слов в языке, с
помощью которого дети овладевают родным языком. Говорящие осознают этот процесс в
функциональном отношении, т.е. он соотнесенный со сферой общения. Языковая игра связана с
активностью языковой личности и способностью творчески использовать языковые знания.
Понимание языковой игры вне креативной деятельности невозможно, т.к. 1) способность субъекта к
яркому, необычному, эффектному употреблению слова (или выражения) всегда вторична по
отношению к знанию языковой системы и владению ее нормативными связями, т.е. умение "играть
словом" предполагает владение стилистическим аспектом языка; 2) "игровой" момент в речевом
общении может появиться лишь тогда, когда говорящий осуществляет целенаправленный поиск
приемов разрушения конвенциональных языковых структур и связанных с ними стереотипов
речевого восприятия; 3) Языковая игра всегда адресна. Будучи целенаправленной и продуманной
именно как эффектный вариант языкового употребления, она не может состояться как таковая без
понимания ее адресатом; 4) Языковая игра всегда направлена на создание в языковой (речевой)
структуре нового смысла, незнакомого ранее слушателю/читателю.

4. Природа нормальной науки (Т. Кун «Структура научных революций»).

«Термин «нормальная наука» означает исследование, прочно опирающееся на одно или несколько
прошлых научных достижений – достижений, которые в течение некоторого времени признаются
определенным научным сообществом как основа для его дальнейшей практической деятельности.
С понятием «нормальная наука» непосредственно связано понятие «парадигмы», так как нормальная
наука, по Куну, это период безраздельного господства парадигмы.
Кун показывает, что ученые, придерживаясь парадигмы, направляют свои усилия на решения только
тех проблем, решение которых гарантирует парадигма: «Исследование в нормальной науке
направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо
предполагает» То есть «существование парадигмы заведомо предполагает, что проблема
разрешима». Поэтому те задачи, которые решают ученые в рамках нормальной науки, Кун называет
«головоломками». «Словарными иллюстрациями к слову могут служить «составная фигура-
головоломка» и «головоломка-кроссворд» . Поэтому объяснение выбора термина «головоломка»
заключается в том, что собираемые из множества частей фигуры или кроссворды всегда имеют
гарантированное решение, также, как и научные задачи-головоломки. Но, помимо того, что
проблема, классифицируемая как головоломка, имеет гарантированное решение, «должны
существовать так же правила, которые ограничивают как природу приемлемых решений, так и те
шаги, посредством которых достигаются эти решения… Парадигма может даже изолировать
сообщество от тех социально важных проблем, которые нельзя свести к типу головоломок,
поскольку их нельзя представить в терминах концептуального и инструментального аппарата,
предполагаемого парадигмой.»
В связи с таким целенаправленным решением в учеными в рамках парадигмы задач-головоломок,
Кун считает, что нормальная наука - «в высшей степени кумулятивное предприятие, необычайно
успешное в достижении своей цели, то есть в постоянном расширении пределов научного знания и в
его уточнении.»
Поэтому такое понятие, как научный прогресс, по Куну, имеет смысл только для нормальной науки,
где его критерием является количество решенных проблем-головоломок, то есть парадигма
гарантирует, что решение существует, она же задает допустимые методы и средства решения этих
проблем.
Периоду «нормальной науки», Кун противопоставляет деятельность ученых в рамках кризиса, то
есть период «экстраординарной» науки, причем, если целью нормальной науки является разработка
парадигмы, то цель научного сообщества в период экстраординарной науки – создание новой теории
для объяснения аномалий.

5. Основные принципы философской герменевтики 哲学释义学(Г.Гадамер «Истина и метод»).

Во-первых, гуманитарные науки должны иметь собственные методы познания и осторожно
применять методы естественных наук (например, индуктивный метод), учитывая особенности
гуманитарного знания
Социальные явления нельзя измерять по масштабу прогрессирующего познания
закономерностей. Идеалом должно стать само понимание объекта, а именно, каковы это человек,
народ, государство и т.д. При этом очень важно установить "историчность", т.е. время, место,
конкретную ситуацию, в которой человек себя застает
Во-вторых, не только наука, но и искусство, и философия могут дать истинное знание
Герменевтика не строит систему знания и методов, подобно науке
Задача герменевтики состоит в том, чтобы раскрыть опыт постижения истины, превышающий
область, контролируемую научной методикой

6. Структура исследовательской программы (И.Лакатос «Фальсификация и методология

научно-исследовательских программ»)
«Научно-исследовательская программа» — основное понятие концепции науки Лакатоса. Она, по его
мнению, является основной единицей развития и оценки научного знания. Под научно-
исследовательской программой философ понимает серию сменяющих друг друга теорий,
объединяемых совокупностью фундаментальных идей и методологических принципов. Любая
научная теория должна оцениваться вместе со своими вспомогательными гипотезами, начальными
условиями и, главное, в ряду с предшествующими ей теориями. Строго говоря, объектом
методологического анализа оказывается не отдельная гипотеза или теория, а серия теорий, т. е.
некоторый тип развития.
Структура программы: согласно Лакатосу, каждая научно-исследовательская программа, как
совокупность определенных теорий, включает в себя: а) «жесткое ядро» — целостная система
фундаментальных, частнонаучных и онтологических допущений, сохраняющаяся во во всех теориях
данной программы; б) «защитный пояс», состоящий из вспомогательных гипотез и обеспечивающий
сохранность «жесткого ядра» от опровержений; он может быть модифицирован, частично или
полностью заменен при столкновении с контрпримерами; в) нормативные, методологические
правила-регулятивы, предписывающие, какие пути наиболее перспективны для дальнейшего
исследования («положительная эвристика»), а каких путей следует избегать («негативная
эвристика»).
7. Проблема демаркации науки от вненаучных форм знания: К. Поппер «Логика
исследования»
В «Логике научного исследования» Поппер также обращается к проблеме демаркации, но предлагает
иное решение. Если логические позитивисты во главу угла ставили принцип верификации, т. е.
эмпирического подтверждения, а также индуктивный метод, в соответствии с которым каждый
новый факт, подтверждающий теорию, увеличивает вероятность ее истинности, то Поппер обращает
внимание на следующее обстоятельство: можно привести множество данных в поддержку теории, но
один-единственный факт в состоянии ее опровергнуть. Следовательно, по сравнению с
верификацией опровержение имеет бóльшую значимость для определения истинностного статуса
научной теории. Чтобы подчеркнуть эту особенность, Поппер вводит понятие корроборации (от
англ. corroboration «подкрепление», «подтверждение»). В отличие от верификации, корроборация –
это подтверждение, не повышающее вероятности истинности рассматриваемой теории.
Корроборированной считается теория, предполагающая возможность эмпирической проверки и
успешно эту проверку выдержавшая. Но даже высокая корроборированность не исключает
возможности опровержения, т. е. фальсификации. Согласно введенному Поппером принципу
фальсификации, к научным теориям могут быть отнесены только такие, для которых имеются
потенциальные фальсификаторы теории, т. е. высказывания, способные приходить в столкновение с
опытом (быть опровергнутыми). Как и логические позитивисты, Поппер противопоставлял
теоретический и эмпирический уровни научного знания. Эмпирические свидетельства, способные
подтвердить или опровергнуть теорию (так называемый эмпирический базис), фиксируются с
помощью базисных предложений, которые по форме являются описаниями единичных фактов,
причем это описание констатирует существование какого-либо явления. Базисное предложение не
просто является результатом фиксации какого-либо наблюдения, оно должно получить признание
научного сообщества, т. е. стать научным фактом. Эмпирические (или базисные) предложения
верифицируемы непосредственно, а теория – нет. Но из любой теории можно вывести следствия,
которые будут ее потенциальными фальсификаторами. Таким образом, любая научная теория
запрещает существование некоторых фактов. Причем чем «лучше» теория, тем больше фактов она
запрещает. Приведем пример: даже такое примитивное «теоретическое» утверждение, как «все
вóроны черные», имеет своим следствием высказывание «неверно, что существует нечерный ворон».
Отсюда можно сделать следующий вывод – теория фальсифицируема, если класс ее потенциальных
классификаторов не пуст, т. е. если в принципе возможно существование нечерных воронов.

8. О философской оправданности хайдеггеровского обращения с языком.

Языковые новшества Хайдеггерова философского письма показазывают, что между
содержательными задачами Хайдеггера и его способом их изложения имеется закономерная
взаимосвязь.
Хайдеггеровы языковые новшества состоят в том, что во-первых, умеренные, или Cоздание нового
канона, во- вторых, радикальные, или Создание новой читательской деятельности. Например:
1. Бескорневые недослова
Одно из диковиннейших созданий Хайдеггера – umhaft 7 （бескорневые слова）. Содержательно это
словечко описывает пространственность присутствия, такое обстояние дел, что одновременно
удерживается в наличии некоторый центр, то, «по поводу чего» или «вокруг чего», но при этом
никак не обращают намеренного внимания на содержание этого центра; примерно выходит «то
обстоятельство, что вокруг одного – ему иное».
Как вещь в языке, umhaft оказывается чем-то крайне напоминающим описываемый им как средством
смысл, а то и примером его. В самом деле: в полноценном немецком или русском слове тем, вокруг
чего нечто иное может находиться, всегда бывает корень, – так же как то, вокруг чего, по
содержанию мысли Хайдеггера, обстоит это «окружное», всегда бывает Dasein. Если же
абстрагироваться от корня – опустить его – то останется сочетание деривационных морфем,
обступившее, «облипшее» со всех сторон неназванное пустое место ‘обо-Ø-ное’ = um-Ø-haft.
2. Синтаксическое заикание при разговоре
Тому же обращению внимания на свои читательские ожидания и навыки прора- ботки текста
способствует и широко используемый Хайдеггером обрыв глагольного управления отточием вместо
привычной замены дополнения местоимением, чего он последовательно избегает. Лексикографы
пишут: «соотносить (соотнесение) с чем- либо», «направленность на что-либо», «размышление о
чем-либо», и мы присваиваем эти языковые выражения, как и положено, а наша мысль течёт, не
затрудняясь, вперёд. Принятое в словарях оформление грамматических помет курсивом означает,
что мы имеем дело не с собственно первичной речью, а со ссылкой на чужую возможную речь. Но,
наталкиваясь то и дело на такие написания: «обитание при...», «освоенность с...», «в
самонаправленности на... и постижении», «допрашивание у... спрашивание о... », «склонны понимать
это бытие-в как ‘бытие в...’», «быть, понятое как инфинитив от ‘я есмь’, то есть как экзистенциал,
значит обитать при... быть доверительно близким с...», мы понимаем, что это для кого-то своя
(jemeinig) речь, и, стало быть, философ, в отличие от языковеда, не цитирует говорящего, а
предоставляет слово Dasein’у. Движение нашей мысли по тексту приостанавливается, зависает, и
остановка вынуждена заметить саму себя; она становится ясна и присутствует для ума.
3. Тавтология
Внезапное затруднение, остановка ума при понимании слов случается, когда Хайдеггер предлагает
нам присвоить как слово то, чего, по нашему разумению, явно маловато для слова. Так же и с
глагольной синтагмой – без соответствующего, прямого или косвенного, дополнения или его
местоименного следа синтагма неполна. А в предикации неполнота, приводящая всё к тому же
зависанию мысли, осуществляется как
4. Многосложно-составно-сверх-слова
Трем рассмотренным приемам противостоит использование столь многочленных композит, что они
превосходят меру даже немецкого словосложения14, но притом они выдаются за слова, а не
словосочетания, поскольку части соединены дефисами. В Sein und Zeit примеры таких выражений
многочисленны: «падающе-разомкнутое, брошенно- бросающее бытие-в-мире» (§ 39); «Свобода
однако есть лишь в выборе одной, значит в перенесении не-имения-выбранными других и
неспособности-выбрать-также-и другие» (§ 58); «себя-так-само-по-себе-кажущее» (§ 8. А. Понятие
феномена) и т.д.
5. Многоветвистое древо деривации多分支派生树
Наконец, рассмотрим радикальнейшее новшество Хайдеггера – его намеренный отказ от
однозначности терминов.
5.1 Традиционое понятие истины по Хайдеггеру и термин Abkünftigkeit.
Трактовка традиционного философского понимания истины терминологически закреплена у
Хайдеггера выражением Abkünftigkeit. Это виртуальное (не словарное, но вполне возможное) слово,
и потому оно останавливает на себе внимание читателя. В качестве языкового явления оно будет
естественно толковаться несколькими равно возможными способами:
а) как производное от Abkunft ‘происхождение’ и [устар.] ‘соглашение’; как родственное словам:
б) Abkommen ‘соглашение’,
в) прилагательному abkömmlich, описывающему ситуацию ‘обходиться без чего- либо’;
г) глаголу abkommen, который в числе прочего означает ‘отклониться от нужного направления’;
д) как производное иным способом от Künftigkeit ‘будущность’ с отменяющей приставкой ab-.
5.2 Другие многоплоскостные слова.
Хайдеггер вообще часто прибегает к созданным им самим либо же имеющимся уже в языке словам,
заведомо выражающим более одного
смысла разом. Достигается это разными приёмами: скрещенной деривацией по двум направлениям;
оживлением поморфемного смысла как наличного наряду с узуальным значением слова и пр. Не
обязательно предполагать в каждом таком подручном слове потенцию, разворачиваемую затем
дискурсивно, как это оказалось с Abkünftigkeit. Часто многозначность остаётся лишь в нижнем слое
языка. Многоплоскостность слов, введенных Хайдеггером в качестве нового средства философского
мышления, адекватна самому способу бытия, неотъемлемому от мышления, а именно движению.
Оно заставляет читателя быть чутким к самому протеканию своей мысли. Оно также позволяет
текстуально различить мысль и языковые следы кем-то прежде осуществленной мысли. В этом
смысле можно, пожалуй, утверждать, что классическое философское мышление оставляло гораздо
больше возможностей для читателя ограничиться присвоением знаковых следов, не проделав самого
мышления-движения, то есть присвоить упорядоченное множество представлений (иногда
высокопарно называемых понятиями).
Истинность выражений, построенных с помощью многоплоскостных слов, не есть истина суждений,
не может быть классическим соответствием содержания и предмета, ибо даже если (как нередко
бывает) предмет наличен, содержание имеет своею частью движение, не являющееся переходом от
субъекта к предикату и, значит, не имеющее соответствия предмету.

9. Преодоление метафизики. Логический анализ языка, его возможности, согласно Р. Карнапу.

ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА
Если слово (внутри определенного языка) имеет значение, то обыкновенно говорят, что оно
обозначает «понятие»; но если только кажется, что слово имеет значение, в то время как в
действительности оно таковым не обладает, то мы говорим о «псевдопонятии». Значение многих
слов, а именно преобладающего числа всех слов науки, можно определить путем сведения к
другим словам («конституция», дефиниция). Таким образом, каждое слово языка сводится к
другим словам и, наконец, к словам в так называемых «предложениях наблюдения», или
«протокольных предложениях». Посредством такого сведения слово получает свое содержание.
Если значение слова определяется его критерием (другими словами, отношениями выведения
его элементарного предложения, его критерием истинности, методом его верификации), то после
установления критерия нельзя сверх этого добавлять, что «подразумевается» под этим словом.
Следует указать не менее, чем критерий; но нужно также указать не больше, чем критерий, ибо
этим определяется все остальное. В критерии значение содержится имплицитно; остается только
представить его эксплицитно.
МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ СЛОВА БЕЗ ЗНАЧЕНИЯ
Многие слова метафизики, как теперь обнаруживается, не отвечают только что указанным
требованиям, а следовательно, не имеют значения.
СМЫСЛ ПРЕДЛОЖЕНИЯ
Имеется еще и второй вид псевдопредложений. Они состоят из слов, имеющих значение, но
эти слова составлены в таком порядке, что оказываются лишенными смысла. Синтаксис языка
указывает, какие сочетания слов допустимы, а какие нет. Грамматический синтаксис
естественного языка не везде выполняет задачу исключения бессмысленных словосочетаний.
Возьмем, например, два ряда слов:
1. «Цезарь есть и»,
2. «Цезарь есть простое число».
МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ ПСЕВДОПРЕДЛОЖЕНИЯ
Метафизик сам приходит к констатации, что его вопросы и ответы несовместимы с логикой и
образом мышления науки.
Различие между нашим тезисом и ранними антиметафизиками стало теперь отчетливее.
Метафизика для нас не простая «игра воображения» или «сказка». Предложения сказки
противоречат не логике, а только опыту; они осмысленны, хотя и ложны. Метафизика не
"суеверие", верить можно в истинные и ложные предложения, но не в бессмысленный ряд слов.
Метафизические предложения нельзя рассматривать и как «рабочие гипотезы», ибо для гипотезы
существенна ее связь (истинная или ложная) с эмпирическими предложениями, а именно это
отсутствует у метафизических предложений.
 Среди ссылок на так называемую ограниченность человеческих познавательных
способностей, в целях спасения метафизики, выдвигается иногда следующее возражение:
метафизические предложения не могут, правда, верифицироваться человеком или вообще каким-
либо конечным существом; но они имеют значение как предположение о том, что ответило бы на
наши вопросы существо с более высокими или даже с совершенными познавательными
способностями. Против этого возражения мы хотели бы сказать следующее. Если не указыва-
ьется значение слова или словесный ряд составлен без соблюдения равил синтаксиса, то вопроса
не имеется. (Подумайте над псевдовопросами: «Этот стол бабик?»; «Число семь священно?»,
«Какие числа темнее — четные или нечетные?»). Где нет вопроса, там не может ответить даже
всезнающее существо. Возражающий нам, может быть, скажет: как зрячий может сообщить
слепому новое знание, так высшее существо могло бы сообщить нам метафизическое знание,
например, видимый мир есть проявление духа. Здесь мы должны поразмыслить над тем, что такое
«новое знание». Мы можем себе представить, что встретили существо, которое сообщит нам
нечто новое. Если это существо докажет нам теорему Ферма или изобретет новый физический
инструмент, или установит неизвестный до этого естественный закон, то наше знание с его
помощью, конечно, расширилось бы. Ибо все это мы могли бы проверить, так же как слепой
может проверить и понять всю физику (и тем самым все предложения зрячего). Но если это
гипотетическое существо скажет нечто, что не может быть нами верифицировано, то сказанное не
может быть нами также и понято; для нас в этом сказанном не содержится тогда вовсе никакой
информации, а лишь пустые звуки без смысла, хотя, быть может, с определенными
представлениями. С помощью другого существа можно узнать поэтому больше или меньше, или
даже все, но наше познание может быть расширено только количественно, но нельзя получить
знание принципиально нового рода. То, что нам еще неизвестно, с помощью другого существа
можно узнать; но то, что нами не может быть представлено, является бессмысленным, с помощью
другого оно не может стать осмысленным, знай он сколь угодно много. Поэтому в метафизике
нам не могут помочь ни Бог, ни черт.
БЕССМЫСЛЕННОСТЬ ВСЕЙ МЕТАФИЗИКИ
Как представляется, большинство логических ошибок, которые встречаются в
псевдопредложениях, покоятся на логических дефектах имеющихся в употреблении слова «быть»
в нашем языке (и соответствующих слов в остальных, по меньшей мере, в большинстве
европейских языков). Первая ошибка — двузначность слова «быть»: оно употребляется и как
связка («человек есть социальное существо»[4]), и как обозначение существования («человек
есть»). Эта ошибка усугубляется тем, что метафизику зачастую не ясна эта многозначность.
Вторая ошибка коренится в форме глагола при употреблении его во втором значении —
существование. Посредством вербальной формы предикат симулируется там, где его нет. Правда,
уже давно известно, что существование не есть признак (см. кантовское опровержение
онтологического доказательства бытия Бога). Но лишь современная логика здесь полностью
последовательна: она вводит знак существования в такой синтаксической форме, что он может
относиться не как предикат к знаку предмета, а только к предикату (см., например, предложение
III-A в таблице). Большинство метафизиков, начиная с глубокого прошлого, ввиду вербальной, а
потому предикативной, формы глагола «быть» приходили к псевдопредложениям, например «я
есть», «Бог есть». Пример этой ошибки мы находим в «cogito, ergo sum» Декарта.
То обстоятельство, что наши языки выражают существование с помощью глагола («быть»
или «существовать»), еще не есть логическая ошибка, а только нецелесообразность, опасность.
Вербальная форма легко приводит к ложному мнению, будто существование является
предикатом; а отсюда следуют такие логические извращения, а потому бессмысленные
выражения, какие были нами только что рассмотрены.
Логический анализ выносит приговор бессмысленности любому мнимому знанию, которое
претендует простираться за пределы опыта. Этот приговор относится к любой спекулятивной
метафизике, к любому мнимому знанию из чистого мышления и чистой интуиции, которые
желают обойтись без опыта. Приговор относится также к тому виду метафизики, которая, исходя
их опыта, желает посредством особого ключа познавать лежащее вне или за опытом
Приговор действителен для всей философии ценностей и норм, для любой этики или
эстетики как нормативной дисциплины. Ибо объективная значимость ценности или нормы не
может быть (также и по мнению представителей ценностной философии) эмпирически
верифицирована или дедуцирована из эмпирических предложений; они вообще не могут быть
высказаны осмысленными предложениями. Другими словами: либо для «хорошо» и «прекрасно»
 и остальных предикатов, употребляемых в нормативной науке, имеются эмпирические
характеристики, либо они недейственны. Предложение с такими предикатами становится в
первом случае эмпирическим фактуальным суждением, но не ценностным суждением; во втором
случае оно становится псевдопредложением; предложение, которое являлось бы ценностным
суждением, вообще не может быть образовано.
МЕТАФИЗИКА КАК ВЫРАЖЕНИЕ ЧУВСТВА ЖИЗНИ
Метафизика действительно нечто содержит; однако это не теоретическое содержание.
(Псевдо-)предложения метафизики служат не для высказываний о положении дел, ни
существующем (тогда они были бы истинными предложениями), ни не существующем (тогда они
были бы, по меньшей мере, ложными предложениями); они служат для выражения чувства жизни.
Мы находим, что метафизика также возникла из потребности выражения чувства жизни,
состояния, в котором живет человек, эмоционально-волевого отношения к миру, к ближнему, к
задачам, которые он решает, к судьбе, которую переживает. Это чувство жизни выражается в
большинстве случаев бессознательно, во всем, что человек делает и говорит; оно фиксируется в
чертах его лица, может быть, также в его походке. Некоторые люди сверх этого имеют еще
потребность особого выражения своего чувства жизни, более концентрированного и убедительнее
воспринимаемого.
Наше предположение, что метафизика является заменителем искусства, причем
недостаточным, подтверждается тем фактом, что некоторые метафизики, обладающие большим
художественным дарованием, например Ницше, менее всего впадают в ошибку смешения.
Большая часть его произведений имеет преобладающее эмпирическое содержание; речь идет,
например, об историческом анализе определенных феноменов искусства или историко-
психологическом анализе морали. В произведении, в котором он сильнее всего выразил то, что
другие выражали метафизикой и этикой, а именно в «Заратустре», он выбрал не
псевдотеоретическую форму, а явно выраженную форму искусства, поэзию.

10. Наука в свободном обществе. Основные аргументы П. Фейерабенда против господства

науки.
Фейерабенд считает, что господство науки — угроза демократии, те, кто поддерживает господство
науки тоже согласится с тем, что научный рационализм превосходит альтернативные традиции, его
нельзя улучшить посредством сравнения и соединения с альтернативными традициями, вследствие
его преимуществ он должен быть признан в качестве основы общественной жизни и образования. И
здесь в качестве примеров он рассказывал о представителях среднего класса белых христиан вовремя
открытии нового света, их отношение к индейцам и пространство марксизма, рационально-
либеральное марксистское общество не может включить в себя культуру чёрных в полном смысле
этого слова. Кроме того, Фейерабенд ещё критиковал выступление 186 ведущих учёных против
астрологии. Он заметил, что подчёркиваемые в данном выступлении объективность, рациональность,
беспристрастность почти похожи на религию. Учёные пользуются своим авторитетом для
распространения своих уюеждений. По его мнению, наука не священная и что спор между наукой и
мифом не принес победы ни одной из сторон, только усиливает поэзии анархизма. Он обращается к
авторитету в области политической философии — В.И. Ленину и приводит цитату из его работы
“Детская болезнь левизны в коммунизме”: “История вообще, история революций в частности, всегда
богаче содержанием, разнообразнее, разностороннее, живее, “хитрее”, чем могут вообразить себе
даже самые лучшие историки и методологи (слова, выделенные курсивом, — литературное
наращение Фейерабенда; у Ленина написано: “...чем воображают самые лучшие партии, самые
сознательные авангарды наиболее передовых классов”. И соответственно наука представляет, по
сути, анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его
альтернативы, опирающиеся на закон и порядок. Поэтому единственным принципом, не
препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все. Наука нужны и эксперты, и
дилетанты потому, что эксперты часто приходят к различным результатам, и слишком опираются на
внутренние соображения оказывается ошибочным.

11.Научные революции. Их природа и необходимость (Т. Кун «Структура научных

революций»).
Наиболее известной работой Томаса Куна считается - «Структура научных революций». В ней
рассматривается теория, что науку следует воспринимать не как постепенно развивающуюся и
накапливающую знания по направлению к истине, но как явление, проходящее через периодические
революции, называемые в его терминологии «сменами парадигм».
Важнейшим понятием концепции Куна является понятие парадигмы. Содержание этого понятия так
и осталось не вполне ясным, однако в первом приближении можно сказать, что парадигма есть
совокупность научных достижений, признаваемых всем научным сообществом в определенные
период времени.
Парадигмой можно назвать одну или несколько фундаментальных теорий, получивших всеобщее
признание и в течение какого-то времени направляющих научное исследование. Примерами
подобных парадигмальных теорий служат физика Аристотеля, геоцентрическая система мира
Птолемея, механика и оптика Ньютона, кислородная теория горения Лавуазье, теория
относительности Эйнштейна, теория атома Бора и т.п. Таким образом парадигма воплощает в себе
бесспорное, общепризнанное знание об исследуемой области явлений природы, дает набор образцов
научного исследования в конкретной области - в этом и заключается ее важнейшая функция. Также
задавая определенное видение мира, парадигма очерчивает круг проблем, имеющих смысл и
решение; все то, что не попадает в этот круг, не заслуживает рассмотрения с точки зрения
сторонников парадигмы. Вместе с тем, парадигма устанавливает допустимые методы решения этих
проблем. Следовательно, она определяет, какие факты могут быть получены в эмпирическом
исследовании, - не конкретные результаты, но тип фактов.
Науку, развивающуюся в рамках общепризнанной парадигмы, Томас Кун называет «нормальной»,
полагая, что именно такое состояние является для науки обычным и наиболее характерным. В
отличие от Поппера, считавшего, что ученые постоянно думают о том, как бы опровергнуть
существующие и признанные теории, и с этой целью стремятся к постановке опровергающих
экспериментов. Томас Кун убежден, что в реальной научной практике ученые почти никогда не
сомневаются в истинности основоположений своих теорий и даже не ставят вопроса об их проверке:
«Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания теорий, обычно к тому же они
нетерпимы и к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке
направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо
предполагает».

12. Деятельность Венского кружка: верификационизм и метафизика.

Венский кружок дает ориентиры и современным процессам в области мысли, найдя свое
продолжение в аналитической философии, уделяет большое внимание изучению языка. Но откуда в
первую очередь члены Венского кружка получали свое вдохновение? Из размышлений над трудами
трех великих мыслителей: Фреге, Рассела и Витгенштейна. Если развитие современной физики и
труды Эйнштейна вдохновляли Венский кружок в области науки, то в области философии именно
эта троица направляла деятельность «венского проекта».
Венским кружком был предложен принцип, согласно которому лишь те суждения о реальном мире,
которые можно проверить экспериментом, имели смысл. Этот логический принцип получил
название верификационизм. Согласно идеям Венского кружка неверифицируемые предложения,
помимо того что они были бессмысленными, порождали псевдопроблемы. Логических позитивистов
буквально преследовала одна навязчивая идея: мысль о том, что наука должна избавиться от всяких
следов традиционной философии, т. е. не допускать больше никакой метафизики. Метафизика
мерещится им всюду, и в изгнании ее они видят чуть ли не главную свою задачу. Неопозитивисты не
против философии, лишь бы она не была метафизикой. Метафизикой же она становится тогда, когда
пытается высказывать какие-либо положения об объективности окружающего мира.

13.Язык как горизонт герменевтической онтологии本体论 (Г.Гадамер «Истина и метод»).

1）Язык как опыт мира
в языковом оформлении человеческого опыта мира происходит не измерение или учет
наличествующего, но обретает голос само сущее в том виде, в каком оно в
качестве сущего и значимого являет себя человеку. Именно в этом — а не в методологическом
идеале рациональной конструкции, господствующем в современной математической науке,—узнает
себя осуществляемое в науках о духе понимание. Если выше мы использовали для характеристики
способа осуществления действенно-исторического сознания понятие его языковой природы, то
причина этого в том, что языковой характер имеет человеческий опыт мира вообще. Сколь мало
«мир» опредмечивается в этом опыте, столь же мало история воздействий является предметом
герменевтического сознания.
Как обретают голос вещи, эти единства нашего опыта мира, конституируемые своей пригодностью и
значением для нас, точно так же вновь обретает язык и начинает говорить надвигающееся на нас
предание, когда мы его понимаем и истолковываем. Языковая природа этого обретения-языка
(Zursprachekommen) та же самая, что и языковой характер человеческого опыта мира вообще.
Именно это в итоге и привело наш анализ герменевтического феномена к необходимости
рассмотреть отношение между языком и миром.
2)Средства языка и её спекулятивная思辨的 структура
Языковой характер человеческого опыта мира был, как известно, той путеводной нитыо, по которой
уже греческая метафизика с тех пор, как Платой прибегнул к логосу, развертывала свою мысль о
бытии. Язык не потому представляет собой как бы след конечности опыта, что есть различные
человеческие языки с их различным строением, но потому, что каждый язык постоянно развивается
и совершенствуется, все полнее выражая свой опыт мира. Способ бытия предания не является
чувственно-непосредственным. Этот способ — язык, и толкуя тексты, слушание, его понимающее,
вводит его истину в свое собственное языковое отношение к миру. Как мы показали, эта языковая
коммуникация между современностью и преданием есть свершение, которое во всяком понимании
идет своим путем. Как подлинный опыт, герменевтический опыт должен взять на себя все, что ему
доступно. Он лишен свободы заранее выбирать и отбрасывать. Он не может, однако,— а эта
возможность кажется спецификой понимания — и оставить открытым тот вопрос, который задает
ему предание, утверждая тем самым свою исключительную свободу. Он не может сделать
несвершившимся то свершение, которым он является.
Мы показали спекулятивную структуру языкового свершения как в повседневной, так и в
поэтической речи. мы готовимся отвести герменевтическому опыту его истинное место. То, как
понимается и все снова обретает язык предание, представляет собой, как мы видели, столь же
подлинное свершение, что и живой разговор. Особенность его лишь в том, что здесь продуктивность
языкового отношения к миру получает вторичное применение к некоему, уже опосредованному
языком содержанию. Герменевтическое отношение также является отношением спекулятивным,
принципиально отличным. Так или иначе, при условии подобной полной завершенности
спекулятивный вопрос о начале философской науки определяется в принципе именно ее
завершением.
3)Универсальный аспект герменевтики
В наших размышлениях мы руководствовались тем, что язык — это среда, в которой
объединяются, или, вернее, предстают в своей исконной сопринадлежности «Я» и мир. Мы показали
также, что по сравнению с диалектическим опосредованием понятия эта спекулятивная среда языка
предстает как некое конечное свершение. Во всех разобранных случаях, в языке разговора, как и в
языке поэзии, а также и в языке толкования, спекулятивная структура языка явила себя не как
отображение неизменно-данного, но как обретение-языка, в котором возвещает о себе вся
целостность смысла. Именно это и приблизило нас к античной диалектике, поскольку и в ней также
имела место не методическая активность субъекта, но деяние самого дела, «претерпеваемое»
мышлением. Это деяние самого дела и есть собственно диалектическое движение, которое
охватывает собой говорящих. Мы отыскали его субъективный рефлекс в процессе речения. Мы
понимаем теперь, что все это — деяние самого дела, обретение-языка смыслом — указывает на
некую универсально-онтологическую структуру, а именно на основополагающее строение (Grund-
verfassung) всего того, на что вообще может быть направлено понимание. Бытие, которое может быть
понято, есть язык. Герменевтический феномен как бы отбрасывает здесь свою собственную
универсальность на бытийное устроение понятого, определяя это последнее в качестве языка в
универсальном смысле, на свое собственное отношение к сущему в качестве интерпретации.
Поэтому мы говорим не только о языке искусства, но также и о языке природы, и вообще о некоем
языке, на котором говорят вещи.

14. Фаллибизм против фальсификационизма (И.Лакатос «Фальсификация и методология

научно-исследовательских программ»)
а) Догматический (натуралистический) фальсификационизм. Эмпирический базис.
классические джастификационисты допускают только доказательно обоснованные теории; нео-
классические джастификационисты допускают вероятностно-обоснованные (probable) теории;
догматические фальсификационисты приходят к тому, что никакие теории ни в коем случае не могут
считаться допустимыми. А ведь они начинали с того, что теории допустимы, если опровержимы, то
есть противоречат конечному числу наблюдений. Но если бы даже такие теории существовали, с
логической точки зрения, они были бы слишком близкие к эмпирическому базису.
Например, с позиции догматического фальсификациониста, теория “Все планеты движутся по
эллиптическим орбитам” может быть опровергнута пятью наблюдениями, следовательно она
является научной. Теория “Все планеты движутся по круговым орбитам” может быть опровергнута
четырьмя наблюдениями, поэтому догматический фальсификационист будет считать ее еще более
научной. И уж самой научной будет теория “Все лебеди белые”, опровержимая одним единственным
наблюдением. Но при этом ему придется отрицать научность всех вероятностно обоснованных
теорий, включая теории Ньютона, Максвелла, Эйнштейна ― поскольку никакое конечное число
наблюдений не может их опровергнуть.
Если принять критерий демаркации догматического фальсификационизма, а также ту идею, что
“фактуальные высказывания” доказательно обосновываются фактами, то придется признать, что
самые значительные, если не все, теории, когда-либо принятые в науке, являются метафизическими,
что большая часть, если не все, из того, что считалось научным прогрессом, на самом деле было
псевдопрогрессом, что почти все, если не все, сделанное в науке является иррациональным. Если же
мы, приняв этот критерий, вместе с нашим догматическим фальсификационистом все же признаем,
что научные высказывания не могут доказательно обосновываться фактами, то нам угрожает полный
скептицизм ― вся наука превращается в несомненно иррациональную метафизику и должна быть
отброшена. Тогда научные теории не только равно недоказуемы и невероятны, но также и равно
неопровержимы. Если признать еще и то, что не только теоретические, но любые высказывания в
науке погрешимы, то это значит, что приходит конец всем разновидностям догматического
джастификационизма как теории научной рациональности.
б) Методологический фальсификационизм. "Эмпирический базис"
Внутренняя история для фальсификационизма характеризуется обилием смелых предположений,
теоретических улучшений, имеющих всегда большее содержание, чем их предшественники, и
прежде всего – наличием триумфальных “негативных решающих экспериментов”.
И наконец, методология исследовательских программ говорит о длительном теоретическом и
эмпирическом соперничестве главных исследовательских программ, прогрессивных и регрессивных
сдвигах проблем и о постепенно выявляющейся победе одной программы над другой”.
“У каждой историографии есть свои характерные для нее образцовые парадигмы. Главными
парадигмами индуктивистской историографии являются кеплеровское обобщение тщательных
наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного
обобщения кеплеровских “феноменов” движения планет; открытие Ампером закона
электродинамики благодаря индуктивному обобщению его же наблюдений над свойствами
электрического тока…”. “Для конвенционалиста образцовым примером научной революции была
коперниканская революция”, а “главными научными открытиями являются, прежде всего,
изобретения новых более простых классификационных систем” . “Излюбленными образцами
(парадигмами) великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и
Максвелла, формулы излучения Релея-Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные
примеры решающих экспериментов – это эксперимент Майкельсона-Морли, эксперимент
Эддингтона, связанный с затмением Солнца”. “Историк-попперианец ищет великих, “смелых”
фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов” . Образцами
конкурирующих исследовательских программ могли бы, наверное, служить различные варианты
теории относительности (эйнштейновский, эфирный и др. .
У каждой историографии есть свои характерные для нее проблемы. “Историк-индуктивист не может
предложить рационального “внутреннего” объяснения того, почему именно эти факты, а не другие
были выбраны в качестве предмета исследования. Для него это нерациональная, эмпирическая,
внешняя проблема” . “Конвенционалистская историография не может рационально объяснить,
почему определенные факты в первую очередь подвергаются исследованию и почему определенные
классифицирующие системы анализируются раньше, чем другие, в тот период, когда их
сравнительные достоинства еще неясны”. “Для историка-фальсификациониста особую проблему
представляет “ложное сознание” – “ложное”, конечно, с точки зрения его теории рациональности.
Почему, например, некоторые ученые считают решающие эксперименты скорее позитивными и
верифицирующими, чем негативными и фальсифицирующими? Для решения этих проблем именно
фальсификационист Поппер разработал… концепцию о расхождении объективного знания (в его
“третьем мире”) с искаженными отображениями этого знания в индивидуальном сознании”.
Существует “основная эпистемологическая проблема” и для методологии научно-исследовательских
программ. “Подобно методологическому фальсификационизму Поппера, она (методология научно-
исследовательских программ) представляет собой весьма радикальный вариант конвенционализма. И
аналогично фальсификационизму Поппера, она нуждается в постулировании некоторого
внеметодологического (т.е. неконвенционалистского. – А.Л.) принципа – для того, чтобы связать
(хотя бы как-нибудь) научную игру в прагматическое принятие и отбрасывание высказываний и
теорий с правдоподобием. Только такой “индуктивный принцип” может превратить науку из
простой игры в эпистемологически рациональную деятельность… в нечто более серьезное – в
подверженное ошибкам отважное приближение к истинной картине мира”.
В ряду анализируемых (и сравниваемых) Лакатосом подходов в философии науки нет куновского,
который выступает только как объект критики. Тем не менее, нам представляется, что его можно
было бы поместить в этот ряд, т.е. применить лакатосовскую историографическую методологию и к
куновской модели развития науки. Тогда куновская “внутренняя история” будет выделяться в
исследовании истории “внешней” для Лакатоса. Здесь выделяются истории научных сообществ и
конкуренции между ними, парадигмы, фазы нормальной науки и научной революции. Здесь есть
свои образцы – в первую очередь коперниканский переворот, проанализированный самим Куном.
Есть и свои проблемы (выделение парадигм и др.). Вообще говоря, и лакатосовскую и куновскую
модели развития науки, по-видимому, можно приложить к рассмотренным пяти (включая куновский)
направлениям в философии науки XX в. Вполне можно говорить о куновской историографической
исследовательской программе, которая порождает мощный поток исследований по социологии
науки.
в) Утонченный фальсификационизм против наивного методологического фальсификационизма.
Прогрессивный и регрессивный сдвиг проблемы
Утонченный фальсификационизм отличается от наивного фальсификационизма как своими
правилами принятия (или "критерием демаркации"), так и правилами фальсификации или
элиминации. Наивный фальсификационист рассматривает любую теорию, которую можно
интерпретировать как экспериментально фальсифицируемую, как "приемлемую" или "научную". Для
утонченного фальсификациониста теория "приемлема" или "научна" только в том случае, если она
имеет добавочное подкрепленное эмпирическое содержание по сравнению со своей
предшественницей (или соперницей), то есть, если только она ведет к открытию новых фактов. Это
условие можно разделить на два требования: новая теория должна иметь добавочное эмпирическое
содержание ("приемлемость"); и некоторая часть этого добавочного содержания должна быть
верифицирована ("приемлемость"). Первое требование должно проверяться непосредственно, путем
априорного логического анализа; второе может проверяться только эмпирически, и сколько времени
потребуется для этого, сказать сразу нельзя.
Наивный фальсификационист считает, что теория фальсифицируется "подкрепленным"
предложением наблюдения, которое, противоречит ей (или, скорее, которое он решает считать
противоречащим ей). Утонченный фальсификационист признает теорию Т фальсифицированной,
если и только если предложена другая теория Т' со следующими характеристиками: 1) Т' имеет
добавочное эмпирическое содержание по сравнению с Т, то есть она предсказывает факты новые,
невероятные с точки зрения Т или даже запрещаемые ею; 2) Т' объясняет предыдущий успех Т, то
есть все неопровергнутое содержание Т (в пределах ошибки наблюдения) присутствует в Т'; 3) какая-
то часть добавочного содержания Т' подкреплена.
Исследовательская программа считается прогрессирующей тогда, когда ее теоретический рост
предвосхищает ее эмпирический рост, то есть когда она с некоторым успехом может предсказывать
новые факты (“прогрессивныйсдвиг проблемы”); программа регрессирует, если ее теоретический
рост отстает от ее эмпирического роста, то есть когда она дает только, запоздалые объяснения либо
случайных открытий, либо фактов, предвосхищаемых и открываемых конкурирующей программой
(“регрессивныйсдвиг проблемы”).

15. «Открытое общество и его враги» К.Поппера: критика социальных наук

«Открытое общество и его враги» - это работа философа Карла Поппера по политической философии
, в которой автор представляет «защиту открытого общества от его врагов» и предлагает критику
теорий телеологического историзма , согласно которым разворачивается история. неумолимо
согласно универсальным законам. Поппер обвиняет Платона , Георга Вильгельма Фридриха Гегеля и
Карла Маркса как тоталитарных за то, что они полагались на историзм в качестве основы своей
политической философии.
Поппер развивает критику историзма и защиту открытого общества и либеральной демократии .
Подзаголовок его первого тома, «Заклинание Платона», проясняет точку зрения Поппера, а именно,
что большинство толкователей Платона на протяжении веков были соблазнены величием и
неподражаемым стилем Платона. Поступая таким образом, утверждает Поппер, они восприняли
политическую философию Платона как благоприятную идиллию, не принимая во внимание ее
опасные тенденции к тоталитарной идеологии. В отличие от основных ученых-Платоновиков своего
времени, Поппер отделил идеи Платона от идей Сократа , утверждая, что первые в его более поздние
годы не выражали никаких гуманитарных и демократических тенденций своего учителя. В
частности, Поппер обвиняет Платона в предательстве Сократа в « Республике» , где Платон
изображает Сократа, симпатизирующего тоталитаризму. Поппер превозносит Платоновский анализ
социальных изменений и недовольства, называя его великим социологом , но отвергает его решения.
Поппер воспринимает зарождающиеся гуманитарные идеалы афинской демократии как родовые
муки своего желанного «открытого общества». Ненависть Платона к демократии привела его, по
словам Поппера, к «защите лжи, политических чудес, табуистических суеверий, подавления истины
и, в конечном итоге, жестокого насилия». Поппер считает, что историцистские идеи Платона
движимы страхом перед переменами, которые принесут либеральные демократии. Кроме того, как
аристократ и родственник бывшего афинского диктатора Крития Платон, согласно Попперу,
симпатизировал олигархам своего времени и презирал простых людей. Поппер также подозревает,
что Платон был жертвой собственного тщеславия и хотел стать высшим философом-королем своего
видения. Последняя глава первого тома носит то же название, что и книга, и передает собственные
философские исследования Поппера о необходимости прямой либеральной демократии как
единственной формы правления, позволяющей институциональные улучшения без насилия и
кровопролития. Во втором томе «Прилив пророчеств: Гегель, Маркс и последствия» Поппер
критикует Гегеля и Маркса, прослеживая их идеи до Аристотеля и утверждая, что они лежали в
основе тоталитаризма 20-го века.
В пятом разделе своей главы о Гегеле он рассматривает влияние Гегеля на фашизм 20-го века, явно
обращая внимание на его исторические элементы, а не на его тоталитаризм. Следующим главным
врагом открытого общества, по мнению Поппера, является Карл Маркс. Поппер признает, что, в
отличие от Гегеля, Маркс глубоко заботился о тяжелом положении простых людей и
несправедливостях, которые преобладали в его дни в капиталистических обществах. Кроме того,
работы Маркса предлагают глубокие экономические, социологические и исторические идеи. Однако
даже там, где Поппер считает взгляды Маркса ценными, Поппер считает, что историзм Маркса
привел его к переоценке его аргументов - например, важности классовой борьбы. Поппер
категорически отвергает историцистские, антирациональные и тоталитарные взгляды Маркса.

16. М. Шлик: критика метафизики в статье «Поворот в философии».

Одной из самых серьезных ошибок прошлого была вера в то, что действительное значение и
подлинное содержание точно так же формулируются в виде предложений и, следовательно, могут
быть репрезентированы в познавательных предложениях. Это было ошибкой “метафизики”. Усилия
метафизиков всегда были направлены на абсурдную цель—выразить чистое качество (“сущность”
вещей) с помощью познавательных предложений, т. е. высказать невысказываемое. Качества не
могут быть “высказаны”. Они могут быть лишь показаны в опыте. Однако к этому показыванию
познавание не имеет никакого отношения.
Таким образом, метафизика гибнет не потому, что человеческий разум не в состоянии
разрешить ее задач (как, к примеру, думал Кант), но потому, что таких задач не существует. С
обнаружением ошибочных формулировок этой проблемы объясняется также и история
метафизических споров.

17. Критика П. Фейерабендом методологического монизма («Против метода»).

В своей работе Фейерабенд писал, что научные идеи проясняют наш дух и улучшают нашу жизнь.
Однако в то же время наука вытесняет позитивные достижения более ранних эпох и вследствие этого
лишает нашу жизнь многих возможностей. По его мнению, неверно принимать традиционную науку
как единственный путь познания мира; есть и другие пути, в том числе и те, которые сложившейся
наукой подавляются. Гипотезы, противоречащие подтвержденным теориям, доставляют нам
свидетельства, которые не могут быть получены никаким другим способом.
Он выделяет 4 особенности методологического монизма: фальсифицируемость, стремление к
увеличению эмпирического содержания, запрет гипотез ad hoc и принцип непротиворечивости
теорий друг другу. На взгляд Фейерабенда, эти особенности предполагают, что наука не может
развиваться, и, следовательно, абсурдны для сторонников научного метода.
Для того чтобы доказать своё мнение ученый приводит гелиоцентрическую космологию Коперника
и последующее её развитие и поддержку Галилео Галилеем как пример научного прогресса; затем
показывает, что Галилей не соблюдал принципы методологического монизма, а если бы он их
соблюдал, то не смог бы доказать верность гелиоцентрической космологии. Таким образом,
соблюдение методологического монизма помешало бы развитию науки.

18.Понятие парадигмы «Т.Кун «Структура научных революций»).

Паради́ гма (от греч. παράδειγμα, «пример, модель, образец»): Научная парадигма — принятая
научным сообществом модель рациональной научной деятельности.Парадигмы могут определять
характер нормальной науки без вмешательства открываемых правил. Первая причина состоит в
чрезвычайной трудности обнаружения правил, которыми руководствуются ученые в рамках
отдельных традиций нормального исследования. Эти трудности напоминают сложную ситуацию, с
которой сталкивается философ, пытаясь выяснить, что общего имеют между собой все игры. Вторая
причина коренится в природе научного образования. Например, если студент, изучающий динамику
Ньютона, когда-либо откроет для себя значение терминов “сила”, “масса”, “пространство” и “время”,
то ему помогут в этом не столько неполные, хотя в общем-то полезные, определения в учебниках,
сколько наблюдение и применение этих понятий при решении проблем.
Нормальная наука может развиваться без правил лишь до тех пор, пока соответствующее научное
сообщество принимает без сомнения уже достигнутые решения некоторых частных проблем.
Правила, следовательно, должны постепенно приобретать принципиальное значение, а характерное
равнодушие к ним должно исчезать всякий раз, когда утрачивается уверенность в парадигмах или
моделях. Любопытно, что именно это и происходит. Пока парадигмы остаются в силе, они могут
функционировать без всякой рационализации и независимо от того, предпринимаются ли попытки
их рационализировать.

19. Метод философского исследования М.Хайдеггера на примере статьи «Вопрос о технике».

Феномен — это то, что показывает, являет себя. А феноменология состоит в открытии того, что
«само себя показывает». Феноменология способствует раскрытию «сокрытого феномена».
Вскрывая понимание феномена и его обусловленность (то, что в феноменологической традиции
обсуждается как «допредикативные структуры сознания», «допредикативное понимание»). В
конечном счете, утверждает Хайдеггер, и понимание, и обусловленность феноменов задаются
языком.
«Хайдеггер видит ограниченность всей прежней философии в том, что она упускала бытие, потому
что рассматривала сознание как познание по преимуществу, не имея возможности поэтому выйти за
пределы субъект-объектных отношений. Критикуя интеллектуалистскую трактовку сознания,
Хайдеггер хочет понять сознание как определенный способ бытия. Сознание как способ
бытия, точнее, бытие сознания он и обозначает словом «тут-быти» (Dasein)»...
«Тут-бытие определяется им как «сущее, которое в своем бытии понимающе относится к своему
бытию». Понимание у Хайдеггера тождественно открытости тут-бытия. Именно своей открытости
тут-бытие обязано тем, что для него не просто существует мир, но что оно всегда есть бытие в мире...
«Онтологически «мир», — пишет Хайдеггер, — это не определение некоторого «сущего», которое
есть не тут-бытие, а характеристика самого тут-бытия... Быть-в-мире, быть открытым и обладать
изначальным пониманием, т. е. быть герменевтичным, — это, по Хайдеггеру, в сущности одно и то
же».
Чтобы лучше понять феноменологический метод, рассмотрим известную работу Хайдеггера «Вопрос
о технике».
Во-первых, за счет анализа обусловленности способов мышления техники, во-вторых,
трактовкитехники в рамках более широкого целого (современной культуры), в-третьих, реализации
установки на решение проблем, возникших в связи с современной техникой и более широко
техногенной цивилизацией. В начале статьи «Вопрос о технике» Хайдеггер подчеркивает, что
объектом рассмотрения философии техники является не просто феномен техники, а именно
сущность техники. При этом он имеет в виду не ту технику, которая сложилась и существует и
которая подвергается критике, а «возможную», то есть технику, которая нас может устраивать в
ближайшей или более отдаленной перспективе. Поскольку существующее положение дел в
отношении техники Хайдеггер оценивает негативно, а также поскольку это положение дел, как он
считает, зависит от форм сознавания техники, философ ставит своей задачей, с одной стороны,
блокировать существующие формы мышления техники, с другой стороны, наметить особенности
нового понимания техники. Анализируя технику, Хайдеггер прежде всего показывает, что и
традиционное инструментальное понимание техники (как средства деятельности) и трактовка ее как
нейтрального феномена, закрывает нам возможность понять сущность техники. Например, по поводу
инструментального понимания техники Хайдеггер говорит, что оно является «зловеще правильным»
и что «худшим образом мы отдаемся во власть техники тогда, когда рассматриваем ее как нечто
нейтральное; ведь такое представление о технике, ныне особенно распространенное, делает нас
совершенно слепыми в отношении сущности техники».
Вводя трактовку техники как «постав» (когда всякая техника рассматривается как функциональный
элемент поставляющего производства и показывая дальше, что человек и природа сами
превращаются в постав, Хайдеггер блокирует столь привычное для нас убеждение, по которому
человек стоит над техникой и природой или что техника не влияет на природу, поскольку создана и
действует в соответствии с ее законами. Иначе говоря, Хайдеггер утверждает, что вопрос о технике
— это вопрос о человеке и его влиянии на природу планеты.
Другим важным положением Хайдеггера является утверждение о том, что современная техника
тесно связана не только с естественной наукой, но и более широко с метафизикой Нового времени.
Идея господства субъекта над природой и историей и связанная с ней возможность точного
исчисления явлений определяют, по мнению Хайдеггера, отношение между современной наукой и
техникой. «Исследование располагает сущим, — говорит Хайдеггер, — когда оно может либо
заранее высчитать сущее в его будущем течении, либо пересчитать задним числом в качестве
прошлого. В исчислении наперед — природа, а в историческом пересчитывании — история
рассматриваются одинаково».
Итак, техника органично связана, с одной стороны, с современным естествознанием и метафизикой,
с другой — особым образом организованным (поставляющим) производством. Хайдеггер
утверждает, что в рамках «постава» и человек, и природа становятся всего лишь техникой, что
представляет угрозу для самого существования человечества. Как обусловленный техникой, как
часть технической реальности человек уже не может действовать против техники; его решения по
природе воспроизводят все те же технические принципы, он не может мыслить какие-то другие
нетехнические действия. Важна и негативная оценка техники как ставящей человека на грань риска и
катастрофы. «Опасна, — говорит Хайдеггер, — не техника сама по себе. Нет никакого демонизма
техники; но есть тайна ее существа. Существо техники как миссия раскрытия потаенности — это
риск. Измененное нами значение слова «постав», возможно сделается нам немного ближе, если мы
подумаем теперь о поставе в смысле посланности и опасности». техника не является чем-то внешним
по отношению к бытию, а совпадает с последним, поэтому наивно, не меняя само бытие, надеяться
повлиять на технику в нужном для человека направлении. «Если существо техники, постав как риск,
посланный бытием, — пишет Хайдеггер, — есть само бытие, то технику никогда не удастся взять
под контроль просто волевым усилием, будь оно позитивное и негативное. Техника, чье существо
есть само бытие, никогда не даст человеку преодолеть себя. Это означало бы, что человек стал
господином жизни». Но сразу же за этим Хайдеггер говорит, что и без сознательных усилий человека
техника не сможет измениться. Но человек для этой задачи нужен иной. Необходимым условием
осмысленного воздействия на технику является, по Хайдеггеру, работа человека в отношении себя:
человек должен «открыться существу техники», «опомниться», заново «ощутить широту своего
сущностного пространства».

20. Методология научно-исследовательской программы согласно И.Лакатосу.

В основное медологии лежит представление о развитии науки как истории возникновения,
функционирования и чередования научно-иследовательских программ, представляющих собой
связанную последовательность научных теорий. Эта последовательность, как правило,
выстраивается вокруг некоторой фундаментальной теории, основные идеи, методы и предпосылки
которой устраиваются интеллектуальной элитой, работающей в данной области научного знания.
Такую теорию Лакатос называет <жеским ядром> научно-исследовательской программы.
Жестким это ядро называется потому, что иследователям как бы запрещено что-либо менять в
исходной теории, даже асли они находят факты, вступающие с ней в противоречие. В этом случае
они изобретают <<вспомогательные гипотезы>>, которые примиряют теорию с фактами. Подбные
гипотезы образуют (защитный пояс) вокруг фундаментальной теории, они принимают на себя удары
опытных проверок и в зависимостьи от силы и количества этих ударов могут изменяться, уточняться
или даже полностью заменяться другими гипотезами.
Глваная задача при этом- обеспечить движение научного значения ко все более широким и полным
описаниям и объяснениям реальности. До тех пор, пока <<жесткое ядро>> научно-
исследовательской программы выполняет эту задачу(и выполняет лучше, чем другие -
альтернативные - системы идей и методов), оно представляет в глазах ученых огромную ценность.

21.Аномалия и возникновение научных открытий (Т. Кун «Структура научных революций»).

В науке открытие всегда сопровождается трудностями, встречает сопротивление, утверждается
вопреки основным принципам, на которых основано ожидание. Сначала воспринимается только
ожидаемое и обычное даже при обстоятельствах, при которых позднее все-таки обнаруживается
аномалия. Однако дальнейшее ознакомление приводит к осознанию некоторых погрешностей или к
нахождению связи между результатом и тем, что из предшествующего привело к ошибке. Такое
осознание аномалии открывает период, когда концептуальные категории подгоняются до тех пор,
пока полученная аномалия не становится ожидаемым результатом. Почему же нормальная наука, не
стремясь непосредственно к новым открытиям и намереваясь вначале даже подавить их, может быть
тем не менее постоянно эффективным инструментом, порождающим эти открытия?
В развитии любой науки первая общепринятая парадигма обычно считается вполне приемлемой для
большинства наблюдений и экспериментов, доступных специалистам в данной области. Поэтому
дальнейшее развитие, обычно требующее создания тщательно разработанной техники, есть развитие
эзотерического словаря и мастерства и уточнение понятий, сходство которых с их прототипами,
взятыми из области здравого смысла, непрерывно уменьшается. Такая профессионализация ведет, с
одной стороны, к сильному ограничению поля зрения ученого и к упорному сопротивлению всяким
изменениям в парадигме. Наука становится все более строгой. С другой стороны, внутри тех
областей, на которые парадигма направляет усилия группы, нормальная наука ведет к накоплению
подробной информации и к уточнению соответствия между наблюдением и теорией, которого
невозможно было бы достигнуть как-то иначе. Чем более точна и развита парадигма, тем более
чувствительным индикатором она выступает для обнаружения аномалии, что тем самым приводит к
изменению в парадигме. В нормальной модели открытия даже сопротивление изменению приносит
пользу. Гарантируя, что парадигма не будет отброшена слишком легко, сопротивление в то же время
гарантирует, что внимание ученых не может быть легко отвлечено и что к изменению парадигмы
приведут только аномалии, пронизывающие научное знание до самой сердцевины.

22. Язык как среда герменевтического опыта (Г. Гадамер «Истина и метод»).

Недаром собственная проблематика понимания, попытка овладеть пониманием как искусством — а

это и есть тема герменевтики,— традиционно принадлежат сфере грамматики и риторики. Язык есть
та среда, в которой происходит процесс взаимного договаривания собеседников и обретается
взаимопонимание по поводу самого дела.
Понимание языка само еще не является действительным пониманием и не включает в себя никакой
интерпретации — это жизненный процесс. Мы понимаем язык постольку, поскольку мы в нем
живем: тезис, который, как известно, относится не только к живым, но также и к мертвым языкам.
Герменевтическая проблема состоит, таким образом, вовсе не в правильном пользовании языком, но
в истинном взаимопонимании по тому или иному поводу, осуществляемом в среде языка.
Герменевтический разговор, как и настоящий разговор, должен выработать некий общий язык и что
это вырабатывание общего языка в столь же малой мере, как и при устной беседе, является
подготовкой какого-то инструмента, служащего целям взаимопонимания, но совпадает с самим
процессом понимания и взаимопонимания. Между участниками этого «разговора» происходит, как и
между двумя живыми людьми, коммуникация, превышающая простое приспосабливание друг к
другу. Текст дает языковое выражение некоему делу, но то, что ему это удается,— заслуга
интерпретатора. Участвуют обе стороны.
язык — это универсальная среда, в которой осуществляется само понимание. Способом этого
осуществления является истолкование. Верно обратное: проблема языкового выражения есть
проблема самого понимания. Всякое понимание — истолкование, а всякое истолкование
развертывается в среде языка, который, с одной стороны, стремится выразить в словах сам предмет,
с другой же — является языком самого толкователя.
Таким образом, герменевтический феномен оказывается особым случаем отношений между
мышлением и речью, загадочная близость которых приводит к сокрытию языка и мышления.
Истолкование, как и разговор, есть круг, замыкаемый в диалектике вопроса и ответа. В среде языка
осуществляется подлинное исторически-жизненное отношение, которое мы можем поэтому назвать
разговором также и в случае истолкования текстов. Языковой характер понимания суть конкретность
действенно-исторического сознания. Сущностная связь между языком и пониманием сказывается
прежде всего в том, что само историческое предание существует в среде языка, так что
предпочтительный предмет истолкования сам имеет языковую природу.

23. Идеи позднего Л.Витгенштейна (на материале «Философские исследования»).

В позднем году совей жизни основная позиция Витгенштейна осталась прежней. Имеется в виду его
позитивизм в той специфической форме, которая была придана ему в «Трактате»: философия
рассматривалась, как деятельность, направленная на анализ языка, а философские проблемы
рассматривались как языковые проблемы. Но в этих рамках взгляды Витгенштейна изменились
радикально.
Прежде всего, он отказался от концепции «логического атомизма». Логический атомизм
предполагал: 1. Своеобразную структуру мира. 2. Наличие идеального языка, структура которого в
точности изображала структуру мира. Согласно логическому атомизму, мир должен был
представлять собой совокупность абсолютно простых единиц или объектов и атомарных фактов,
состоящих из этих простых объектов. Что касается языка, то каждое слово в предложении должно
было соответствовать некоторой неделимой единице в мире, а атомарные факты должны были с
абсолютной точностью отображаться в элементарных предложениях. В «Философских
исследованиях» Витгенштейн должен был признать, что абсолютно простого нигде нельзя встретить,
что говорить о «простом» можно лишь в относительном смысле. Говоря о простом, нужно всегда
указывать, по отношению к чему берется это простое. Простое всегда относительно и зависит от
условий, от контекста. Говорить об абсолютно простом — бессмысленно. Когда Витгенштейн, вслед
за Расселом, принял концепцию идеального языка, он хотел вскрыть наиболее глубокую структуру
действительного языка, представить ее в абстрактном и чистом виде и тем самым объяснить, каким
образом наш обычный язык может быть в какой-то степени пригодным для познания мира.
Идеальный язык, это не другой язык наряду с обычным, но скорее идеальная модель его. Более
глубокое изучение вопроса заставило Витгенштейна отказаться от понятия об идеальном языке
вообще. Согласно его первоначальному взгляду, слова должны были обозначать различные объекты,
а предложения, составленные из слов, описывать или изображать факты или положение дел. Но
оказалось, что далеко не все слова обозначают какие-то объекты, и тем более не все предложения
описывают факты. Существуют вопросительные предложения, приказы, условные предложения и т.
д., которые выполняют самые различные функции. Оказалось, что отдельное слово вовсе не
обязательно должно обозначать один и тот же объект, что оно может иметь много значений,
определяемых контекстом. Конечно, все это — достаточно хорошо известные вещи, но Витгенштейн
увидел в них философский смысл лишь после того, как освободился от чар логического атомизма.
Главный пункт его новой теории значения состоит в том, что значение слова не есть какой-либо
объект, который слово обозначает или представляет. Конечно, некоторые слова действительно
представляют объекты, например, имена собственные. Но это частный случай, и способность
представлять или обозначать объекты не может быть приписана всем словам. Да и в этом частном
случае значение слова не есть непосредственно его объект, но конвенционально или стихийно
сообща установленная способность обозначать определенные объекты. Таким образом Витгенштейн
обращается к самой человеческой жизни и к языку, которым люди пользуются независимо от какой-
либо философии. Он назвал употребление слов в языке своего рода игрой, лингвистической игрой.
Витгенштейн имеет в виду определенный тип употребления слов, подчиняющийся некоторым
общепринятым правилам, подобным правилам той или иной игры. С этой точки зрения, слова имеют
значения только тогда, когда они, так сказать, находятся в игре. Каждая игра, по Витгенштейну,
представляет собой некоторую форму жизни, особый способ человеческой деятельности и
коммуникации: она имеет свои правила и они-то определяют значение слова. Если взять различные
способы употребления слова, то можно выделить в них какой-то общий элемент, какое-то основное
употребление, а следовательно, и значение. Против этого Витгенштейн решительно возражает.
Языковая игра абсолютизирует эмпирическое многообразие значений, отвергая в принципе или с
порога всякую попытку отделить существенные признаки от несущественных, исходные от
производных.
И исходя из этого, философские проблемы, согласно Витгенштейну. возникают тогда, когда
появляется языковая путаница, когда мы нарушаем правила употребления слов, смешиваем
различные языковые игры и т. д. Философские проблемы возникают в результате языковой
путаницы. Витгенштейн, однако, не учитывает того обстоятельства, что эта «путаница» не есть нечто
случайное, но неизбежно возникает в истории человеческой культуры. Задача лингвистического
анализа состоит, по Витгенштейну, в том, чтобы ее распутать. Средством для этого служит возврат к
обычному нефилософскому употреблению слов. В истории философии мы встречаемся со
множеством понятийных систем — или, сказать иначе, языков или словарей. Почти каждый
значительный философ создает свои понятия или свой язык, с помощью которых он и осваивает и
трактует свой предмет, мир, общество, самого себя. При изучении истории философии мы
встречаемся с плюрализмом философских теорий, взглядов на мир и, соответственно, языковых
систем, или проще — языков. Надо смотреть, как это понятие употребляется в языке. «Итак, вы
говорите, что согласие людей решает, что истинно и что ложно? Истинно и ложно то, что говорят
человеческие существа, и они согласуются в том языке, который используют. Это есть согласие не во
мнениях, но — в форме жизни». Для Витгенштейна обычный язык означает правильное
словоупотребление. Но почему оно правильное? Потому, что все так говорят!
Главные мысли в работе поздней жизни В.
1. Еще большее повышение роли языка в философии. Философия стала пониматься как философия
языка, а ее проблемы как чисто языковые проблемы. Была открыта и начала исследоваться огромная
область языка и его значения для человеческой жизни и культуры.
2. Оказалось, что форма языка, которую Витгенштейн считал порождением форм жизни или форм
человеческой деятельности, имеет исключительное значение для всего духовного, да и
практического освоения мира человеком.
3. Обращение к обыденному языку, как средству для решения философских проблем, знаменовало
радикальное изменение в понимании самой функции философии и содержания ее проблем.

24. «Преодоление метафизики логическим анализом языка» Р. Карнапа: подлинное назначение

философии.
Что остается тогда для философии, если все предложения, которые нечто означают,
эмпирического происхождения и принадлежат реальной науке? То, что остается, есть не
предложения, не теория, не система, а только метод, т. е. логический анализ. Применение этого
метода в его негативном употреблении мы показали в ходе предшествующего анализа; он служит
здесь для исключения слов, не имеющих значения, бессмысленных псевдопредложений. В своем
позитивном употреблении метод служит для пояснения осмысленных понятий и предложений,
для логического обоснования реальной науки и математики. Негативное применение метода в
настоящей исторической ситуации необходимо и важно. Но плодотворнее, уже в сегодняшней
практике, его позитивное применение; однако подробнее останавливаться на нем здесь не
представляется возможным. Указанная задача логического анализа, исследование основ есть то,
что мы понимаем под «научной философией» в противоположность метафизике.
 Относительно логического характера предложений, которые мы получили в результате
логического анализа, например, предложений этой статьи и других статей, посвященных
логическим вопросам, здесь можно сказать только то, что они частью аналитические, частью
эмпирические. Эти предложения о предложениях и частях предложений принадлежат частью к
чистой металогике (например, «ряд, состоящий из знака существования и имени предмета, не есть
предложение), частью к дескриптивной металогике (например, «ряд слов того или другого места
той или иной книги является бессмысленным»). Металогика будет обсуждаться в другом месте;
при этом будет показано, что металогика, которая говорит о предложениях какого-либо языка,
сама может быть сформулирована на этом языке.

25. Принцип фальсификации научного знания К. Поппера.

Принцип фальсификации — принцип, предложенный Поппером в качестве демаркации науки от
«метафизики», ненауки, как альтернатива принципу верификации, выдвинутому неопозитивизмом.
Этот принцип требует принципиальной опровержимости (фальсифицируемости) любого
утверждения, относимого к науке. По мысли философа, научная теория не может согласовываться со
всеми без исключения фактами. Необходимо исключить факты, не согласующиеся с ней. Причем
чем большее количество фактов опровергает теория, тем более она соответствует критерию
достоверного научного знания. Принцип фальсификации Поппера выгодно отличается от
неопозитивистского принципа верификации, поскольку позволяет анализировать релятивное знание
— знание, находящееся в стадии становления.
Фальсификационизм, позиционируемый Поппером, выражается в двух обособленных тезисах:
1. Демократия, проявляемая в дифференциации науки и ненауки. Главная идея тезиса заключается
в необходимости существования хотя бы одного эмпирического суждения или высказывания,
противоречащего базису основной теории. То есть признание теории научной предполагает, что она
должна быть потенциально фальсифицируема эмпирическими наблюдениями.
Проявление фальсифицуремости выражается в логической связи между базисным высказыванием
и смысловым содержанием теории. Демаркация как критерий подразумевает логическую
возможность фальсификации теории, но не обязательное практическое применение такой
возможности.
По убеждению Поппера тщательность проверки обратно пропорциональна вероятности следствий,
которые будут подвергнуты такой проверке. Теория должна быть «вывернута на изнанку»,
открыться своему врагу — природе — наиболее уязвимой стороной. Показатель индикатора
заключительного этапа фальсификационизма напрямую зависит от того, как была зарекомендована
теория на проверочном этапе.
2. Методология (наука о практике). В основу позиции Поппера взят гипотетико-дедуктивный
метод. Суть заключается в выведении из обобщенных гипотез предположений, которые
сопоставляются с протокольными утверждениями. Теория считается временно подтвержденной, если
ученые достигли консенсуса мнений относительно нее.
Процесс состоит из двух структурных частей: выдвижения гипотезы и выявление степени ее
фальсифицируемости. Поппер был убежден в необходимости фальсифицировать законы. По его
мнению, научное знание не сводится к исключительно эмпирическому, опытному. Последнее
является лишь начальным уровнем научного знания. Помимо этого уровня существует еще и
теоретическое звено.
Вышеизложенное позволяет сделать вывод, что принцип фальсификации представляет собой
установку на анализ научного знания с позиции критики и пересмотр всех достижений этой же
позиции. Поппер рассматривает науку как непрерывно изменяющийся динамический процесс,
состоящий из нескольких этапов:
1.Выбор оптимальной гипотезы.
2.Выведение следствий путем эмпирических проверок и осуществление экспериментальной
деятельности.
3.Отбор следствий, обладающих принципиально новыми характерными чертами;
4.Фильтрация гипотезы и ее отбрасывание в случае фальсификации. Если установлено, что теория
не подпадает под эту методологическую позицию, проверки прекращаются и теория объявляется
принятой.

26. М. Шлик «О фундаменте познания». Основные идеи.

 Все значительные попытки создать теорию познания строились как решение проблемы
достоверного знания. А эта проблема в свою очередь вырастала из стремления к абсолютной
достоверности.
Думаю, что значительным усовершенствованием метода является попытка искать базис
познания, выявляя не первичные факты, а первичные предложения. Но я думаю также, что из этого
достижения не было извлечено максимума пользы, возможно, в результате непонимания того, что
речь в общем-то идет о старой проблеме базиса. Позиция, к которой привело рассмотрение
протокольных предложений, на мой взгляд, несостоятельна. Она приводит к своего рода
релятивизму, необходимо следующему из того взгляда, что протокольные предложения суть
эмпирические факты, на которых затем строится здание науки.
Проблема базиса знания состоит именно в нахождении критерия истинности. Конечно же,
причиной введения термина “протокольные предложения” было прежде всего то, что он помогал
выделить некоторые предложения, истинностью которых можно было бы измерить, как линейкой,
истинность всех других предложений. Но, согласно только что изложенной точке зрения, этот
измерительный стержень оказался бы столь же относительным, как, скажем, любые измерительные
стержни в физике. И именно этот взгляд вместе с его следствиями был предложен как средство для
вытравливания последних остатков “абсолютизма” в философии.
Но что тогда вообще остается в качестве критерия истинности? Поскольку предлагается не то,
что все научные предложения должны согласовываться с некоторыми определенными
протокольными предложениями, но скорее то, что все предложения должны согласовываться друг с
другом, — с тем результатом, что каждое отдельное предложение рассматривается как в принципе
могущее быть исправленным, то истина может заключаться лишь во взаимном согласии
предложений.
Суть нового взгляда выражают, противопоставляя его старому: согласно традиционному
взгляду, истинность предложения состоит в том, что оно согласуется с фактами; по новому взгляду
—теории когеренции—истинность предложения состоит в его согласии с системой других
предложений.
Если истинность предложения состоит в его когеренции, или согласии с другими
предложениями, нам надо ясно понимать, что имеется в виду под “согласием” и какие предложения
имеются в виду под “другими”.
На первый вопрос ответить легко. Истина состоит тогда просто в отсутствии противоречия.
Однако по вопросу о том, может ли истинность быть отождествлена просто с отсутствием
противоречия, нечего и спорить.
Когерентная теория логически невозможна; она совершенно неспособна дать недвусмысленный
критерий истины, ибо с ее помощью я могу придти к любому числу согласованных систем
предложений, которые будут несовместимы друг с другом.
Единственный способ избежать этого абсурда — не позволять, чтобы какие-либо предложения
отбрасывались или изменялись, но, скорее, определить те, которые следует оставить и к которым
должно быть приспособлено все остальное.
Мне думается, что эти соображения бросают новый и ясный свет на проблему “последнего
базиса познания, и мы видим, каким образом происходит строительство системы познания и какова
роль “констатаций” в этом процессе.
Познание прежде всего служит жизненным нуждам. Чтобы сориентироваться в окружении и
приспособить свои действия к событиям, человек должен в какой-то степени уметь предвидеть
события. Для этого он использует универсальные предложения и может использовать их только в
том случае, если то, что предсказывается, случается на самом деле. Эта характеристика познания
применима и к науке: единственное отличие состоит в том, что наука не служит более задачам жизни
и научное знание не ищется с целью его практического использования. Когда предсказание
подтверждено, цель науки достигнута: радость познания есть радость верификации, ощущение
триумфа, если догадка оказывается верной. И именно эту радость доставляют нам утверждения
наблюдения. В них наука как будто достигает своей цели: ради них она и существует. Вопрос,
скрытый за проблемой абсолютно достоверного базиса познания, есть, видимо, вопрос о
правомерности этого чувства удовлетворения, которое наполняет нас при верификации. Сбылись ли
наши предсказания? В каждом конкретном случае верификации или фальсификации “констатация”
недвусмысленно отвечает “да” или “нет”, наполняя нас радостью свершения или же разочарованием.
Констатации являются окончательными.
Думаю, что теперь проблема базиса познания прояснена.
 Если наука берется как система предложений, логический интерес к которой ограничивается
логическими связями этих предложений, на вопрос о базисе, который в этом случае превращается в
“логический” вопрос, можно ответить совершенно произвольным образом. Ибо мы свободны
определять базис так, как нам захочется. В абстрактной системе предложений нет ни первичного, ни
вторичного. К примеру, наиболее общие предложения науки, т. е. те, которые обычно отбираются в
качестве аксиом, могут считаться ее последним основанием; но это название с тем же успехом
можно оставить .за самыми частными предложениями, которые более или менее соответствуют
записанным протоколам. Возможен и любой другой выбор. Но все предложения науки—(как
коллективно, так и индивидуально—являются гипотезами, если мы рассматриваем их с точки зрения
их истинностного значения, их правильности.
Если внимание направлено на отношение науки к реальности, система предложений науки
видится такой, какова она в реальности, а именно как средство ориентирования среди факторов, как
достижение радости констатации, чувства окончательности. Проблема “базиса” автоматически
превращается в проблему несомненного пункта встречи познания и реальности. Мы знакомимся с
этими абсолютно фиксированными точками встречи, констатациями, в их индивидуальности: это
единственные синтетические предложения, не являющиеся гипотезами. Они никоим образом не
лежат в основе науки; но, подобно языкам пламени, познание как бы достигает их, прикасаясь к
каждому лишь на мгновение и затем сразу же их поглощая. Набрав сил, огонь познания охватывает и
остальное.
Эти моменты свершения и горения—самое существенное. Весь свет познания идет от них.
Поисками источника этого света философ на самом деле и занят, когда он ищет последний
фундамент познания.

27. Исследовательская программа Поппера против исследовательской программы Куна (И.

Лакатос «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ»)
Кун выступает против всей исследовательской программы Поппера, он исключает всякую
возможность рациональной реконструкции роста науки Кратко сопоставляя взгляды Юма, Карнапа и
Поппера, Уоткинс замечает, что, по Юму, рост науки индуктивен и иррационален, по Карнапу,—
индуктивен и рационален, по Попперу, — не индуктивен и рационален.Это сопоставление можно
продолжить: по Куну, рост науки не индуктивен и иррационален.
Сравнение моделей Лакатоса и Куна
Если сравнить модель Лакатоса с моделью Куна, то мнения Куна и Лакатоса по этому поводу
радикально расходятся. Лакатос соглашается с аналогией между его “исследовательской
программой” (правильнее, наверное, было бы говорить о ее “ядре”) и “парадигмой” Куна, но лишь в
некотором вырожденном, далеком, по его мнению, от реальной истории науки случае: “То, что он
(Кун) называет “нормальной наукой”, на самом деле есть не что иное, как исследовательская
программа, захватившая монополию. В действительности же исследовательские программы
пользуются полной монополией очень редко, к тому же очень недолго” (вопрос о справедливости
этого утверждения в применении к истории физики мы обсудим ниже). Кроме того, он видит
принципиальные различия в критериях отбора, работающих в ходе “революционных” изменений:
иррациональных (социально-психологических) у Куна и рациональных у него.
Однако легко обнаружить некоторые важные структурные аналогии. Обе модели выделяют два
типа развития: 1) непрерывный, по сути, кумулятивный рост в рамках одной “парадигмы”
(“нормальной науки” Куна) или “исследовательской программы” (Лакатоса)[8], в котором теории
“соизмеримы” и работает “решающий эксперимент”) некумулятивный скачкообразный переход от
одной парадигмы или исследовательской программы к другой – “новой” (“научная революция”).
“Научные революции состоят в том, что одна исследовательская программа (прогрессивно)
вытесняет другую – говорит Лакатос” . Возможность введения понятия научной революции связано с
тем, что обе модели имеют два уровня: “парадигма” и продукция “нормальной науки” у Куна и
“жесткое ядро” и продукция “позитивной эвристики” у Лакатоса (в индуктивистской и попперовской
модели проб и ошибок (как и в эволюционной эпстемологии) нет двух уровней и нет места для
революций).
Поэтому Кун справедливо говорит о глубинной общности своей модели с лакатосовской. Нам
представляется, что лакатосовский критерий “прогрессивного сдвига” может быть включен как один
из мощнейших факторов, участвующих в куновском процессе конкуренции сообществ. Лакатос, по
сути, говорит о глобальных тенденциях, оставляя без ответа вопрос о конкретном взаимодействии
исследовательских программ с конкретными научными сообществами и учеными, о выборе, с
которым они сталкиваются "здесь и теперь". Кун же рассматривает, в первую очередь именно этот
выбор, представленный им как процесс взаимодействия комплексов идей (будь то парадигма,
исследовательская программа) с научными сообществами. С этой главной для куновской модели
стороны – со стороны проблемы внедрения нового – его модель дополняет модель Лакатоса, а не
конкурирует с ней.

Таким образом, куновская и лакатосовская модели оказываются не альтернативными,

а взаимодополонительными. Эти две взаимодополнительные модели представляются автору этих
строк вполне современными. Они являются итогом многих рассмотренных выше направлений
позитивистской и постпозитивистской философии науки. Это, в значительной степени, итог всего
процесса, представленного в предшествующих главах, что отражено и в описанной
вышеисторической ретроспективе Лакатоса.

28. Д. Мур «Доказательство внешнего мира». Аргументы pro et contra.

Вопрос о характере чувственных данных, как считает Дж. Мур, нельзя решить рациональным
способом, поскольку логика и рассуждения связаны с идеями и понятиями, но лишь только это
возможно на основе непосредственно «здравого смысла» или фактах обыденного опыта.
Суть предложенных Дж. Муром процедур анализа и опровержения состоит в том, что они
методически выявляют и указывают на существующие противоречия между философскими
высказываниями и предложениями обыденного языка. Философию он понимает скорее как метод
аналитического исследования языка. Дж. Мур ищет ясность в самом повседневном языке, а «не
обращается к глубинному формально-логическому анализу языка».
Второй основой теоретической аргументации Дж. Мура является критика натурализма в
философии и этике. Философ был приверженцем анти-натурализма - морального реализма и
автономии этики. При этом критика «натуралистического заблуждения» направлена так же и против
утилитаризма в морали, открывая новый этап развития моральной философии в англо-саксонской
традиции. Дж. Мур пошел по пути поиска оснований языка морали и его обоснования, и изменил
традиционный взгляд на фундаментальное понятие морали - добра, которое определяется как
простое понятие, не подлежащее анализу в контексте морали. Философ считает базовым понятием
морали долг, и добро определяется им в соответствии с долгом - как ту должное, что каждый должен
для себя желать.
Дж. Мур уже с самого начала обращается к поиску положения о возможности обоснования
автономии этики и предлагает считать добро простым предметом мышления, объективной
ценностью, не анализируемой, неестественной и неопределимой сущностью, сродни внутренней
ценности, которая действительна для морального сознания, но не доступна для этической теории.
Интуитивная этика добра является опорой объективности ценностных суждений. Обычные же
критерии истинности, основанные на фактах, не применимы к ценностным высказываниям.
Философская аргументация Дж. Мура становится основой для аналитической этики, в более
узком смысле - метаэтики, разрабатываемой в XX веке. Стоит заметить, что метаэтика вовсе не
отрицает разнообразные теории классической этики о моральных ценностях, идеалах и их выводы
относительно поведения человека. Однако она возражает против претензий этих теорий на
объективную истинность и на авторитет научного знания. По мнению британского философа,
сначала надо проанализировать природу этических суждений и только потом можно будет
утверждать их истинность, а также требовать их безусловного выполнения. Метаэтика, стало быть,
может служить инструментом в аналитической аргументации для выявления этических проблем, их
точной формулировки и устранения двусмысленности.

29. Г.Гадамер «Истина и метод»: понятие герменевтического круга.

Ханс Георг Гадамер (1900—2002) прославился тем, что попытался выйти за рамки «мыслящего
самого себя мышления», которое он связывал со всей новоевропейской рационалистической
традицией, у истоков которой стоял Декарт.
 《 … понять нечто можно лишь благодаря заранее имеющимся относительно него
предположениям, а не когда оно предстоит нам как что-то абсолютно загадочное. То обстоятельство,
что антиципации могут оказаться источником ошибок в толковании и что предрассудки,
способствующие пониманию, могут вести и к непониманию, лишь указание на конечность такого
существа, как человек, и проявление этой его конечности. Неизбежное движение по кругу именно в
том и состоит, что за попыткой прочесть и намерением понять нечто «вот тут написанное» «стоят»
собственные наши глаза (и собственные наши мысли), коими мы это «вот» видим》 Г.Гадамер
Гадамер считал, что постигая традицию, интерпретатор сам находится внутри неё. Свою задачу он
видел в создании на основе герменевтики некоторой новой «онтологии». Но эта «онтология» должна
отличаться от традиционной онтологии, которая считала основами мироздания Бога, материю,
природу, пространство, время, бесконечность и т.д. У Гадамера онтология является производной от
языка. Понимание текста, согласно Гадамеру, есть одновременно его интерпретация, а потому не
только открытие скрытых смыслов, но и их порождение. Гадамер здесь действительно схватывает
важное свойство языка и речи. Вернее, это свойство человеческого мышления, суть которого в том,
что человек что-то понимает только тогда, когда он мыслит, а значит, активно строит воображаемый
образ понимаемого. И это было понято уже в немецкой классической философии. В особенности
хорошо это понимал Фихте, который говорил о том, что понимание даже газетного текста требует
того, чтобы мы воображали себе то, о чем идет речь.

30. Понимание позитивного философского знания в статье «Поворот в философии».

Если мы встречаемся с подлинной проблемой, то в теории всегда можно открыть путь,
приводящий к ее решению. Ибо очевидно, что указание пути решения совпадает с указанием смысла
этой проблемы. Практическое следование по этому пути может, конечно, затрудняться
обстоятельствами фактического порядка — например, недостатком человеческих способностей. Акт
верификации, к которому в конце концов приводит путь решения, всегда одинаков: это некий
определенный факт, который подтвержден наблюдением и непосредственным опытом. Таким
способом определяется истинность (или ложность) каждого утверждения — в обыденной жизни или
в науке. И не существует других способов проверки и подтверждения истин, кроме наблюдения и
эмпирической науки. Всякая наука (если и поскольку мы понимаем под этим словом содержание, а
не человеческие приспособления для его открытия) есть система познавательных предложений, т. е.
истинных утверждений опыта. И все науки в целом, включая и утверждения обыденной жизни, есть
система познаваний. Не существует (в добавлении к этому) какой-то области “философских” истин.
Философия не является системой утверждений; это не наука.
Но тогда что же это? Конечно, это не наука, но тем не менее она есть нечто столь значительное
и важное, что ее, как и раньше, можно удостоить звания Царицы Наук. Ийо нигде не записано, что
Царица Наук сама должна быть наукой. Поворот, происходящий сегодня, характеризуется тем, что
мы видим в философии не систему познаваний, но систему действий; философия—такая
деятельность, которая позволяет обнаруживать или определять значение предложений. С помощью
философии предложения объясняются, с помощью науки они верифицируются. Наука занимается
истинностью предложений, а философия—тем, что они на самом деле означают. Содержание, душа
и дух науки состоят, естественно, в том, что именно в действительности означают ее предложения;
философская деятельность по наделению смыслом есть, таким образом, альфа и омега всего
научного знания. Это понимали и раньше, когда говорили, что философия одновременно и лежит в
основании, и является высшей точкой в здании науки. Правда, ошибочно полагали, что фундамент
состоит из “философских” предложений—предложений теории познания, а венцом являются
философские предложения, называемые метафизикой.