Федеральное агентство по образованию

Уральский государственный технический университет – УПИ

УТВЕРЖДАЮ
Проректор университета
_______________ О.И.Ребрин
“____”_______________2007 г.

ПРАКТИКУМ ПО ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА

ЧАСТЬ 1

УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ

Рекомендовано методическим советом УГТУ-УПИ

для специальности 031202 – «Перевод и переводоведение»
направления 031200 – «Лингвистика и межкультурная коммуникация»

Екатеринбург
2007
Рецензенты:

Кафедра делового иностранного языка Уральского государственного

экономического университета (зав. каф. Е.Е. Шилло);

Е.А. Викулова, канд. филол. наук, доцент кафедры иностранных языков

Института философии и права УрО РАН (Уральского отделения Российской
академии наук).

Составитель: старший преподаватель кафедры иностранных языков в области

экономики и управления Н.С.Казанцева

В пособии изложены основные требования, предъявляемые при изучении

дисциплины «Теория перевода». Разработаны практические задания,
позволяющие лучше усваивать и закреплять пройденный материал. В
приложениях даются фрагменты из классических работ теоретиков –
переводоведов. Приведен список Интернет-ресурсов, полезных для изучения
дисциплины, а также список рекомендуемой литературы. Предназначено для
студентов II курса специальности «Перевод и переводоведение»

Подготовлено кафедрой иностранных языков в области экономики и

управления.

2
 ГОУ ВПО «Уральский Государственный
Технический Университет – УПИ», 2007
Составитель:
ст. преподаватель Н.С.Казанцева

Учебное пособие одобрено на заседании кафедры иностранных языков в

области экономики и управления, ____ _____________ 2007 г., протокол № __.

Заведующая кафедрой _______________ Л. И. Корнеева

Учебное пособие одобрено Методической комиссией факультета экономики и

управления _____ ______________ 2007 г., протокол №___.

Председатель методической комиссии ________________ Е.Г. Шаблова

Председатель методического Совета УГТУ-УПИ

___________ И.Н. Огородников

АННОТАЦИЯ

В методическом пособии изложены основные требования, предъявляемые при

изучении дисциплины «Теория перевода». Приведен список Интернет-
ресурсов, полезных для изучения дисциплины, а также список литературных
источников. Предназначено для студентов II курса специальности 031202 –
«Перевод и переводоведение».

3
 Содержание

Глава 1. Определение перевода. Основные понятия, место теории перевода

среди других дисциплин.
Глава 2. Переводческие трансформации (ПТ) и их классификации
Глава 3. Языковая и культурная переводимость/непереводимость
Глава 4. Словари как инструментарий переводчика
Глава 5. Предпереводческий анализ текста

Глава 6. История перевода

Приложение 1. Хрестоматия по теории перевода

1.1 Top ten misconceptions about translation and translators
1.2 Корней Чуковский. Высокое искусство. Отрывок из второй главы

1.3 Бенджамин Ли Уорф. Наука и языкознание

1.4 Бенджамин Ли Уорф. Отношение норм поведения и мышления к языку

1.5 Эдвард Сепир. Статус лингвистики как науки

1.6 Роман Якобсон. О лингвистических аспектах перевода

1.7 Лев Щерба. Опыт общей теории лексикографии

1.8 Владимир Набоков. Искусство перевода.

1.9 Вера Скворцова. Немного о морали...

Приложение 2. Вопросы для подготовки к зачету по теории перевода, 2-ой курс

Полезные ссылки
Рекомендуемая литература.

4
Глава 1. Определение перевода. Основные понятия, место теории
перевода среди других лингвистических дисциплин.

Перевод - вид языкового посредничества, при котором содержание

иноязычного текста оригинала передается на другой язык путем создания на
этом языке коммуникативно равноценного текста.
Переводоведение - совокупность научных дисциплин, изучающих различные
аспекты перевода.
Переводческая (межъязыковая) трансформация - преобразование, с
помощью которого можно осуществить переход от единиц оригинала к
единицам перевода.
Переводческое соответствие - единица ПЯ, регулярно используемая для
перевода данной единицы ИЯ.
Исходный язык (ИЯ) - язык оригинала, язык с которого делается перевод.
Переводящий язык (ПЯ) - язык, на который делается перевод.
Единица перевода -1. Минимальная единица текста оригинала, которая
переводится как единое целое, в том смысле, что ей можно отыскать
соответствие в переводе, но нельзя обнаружить в переводе единиц ПЯ,
воспроизводящих значение составных частей данной единицы, если таковые у
нее имеются. 2. Единица эквивалентности. 3. Единица переводческого
процесса.
Единица переводческого процесса - минимальный отрезок текста оригинала,
выступающий в качестве отдельной «порции» перевода, в том смысле, что
переводчик приступает к переводу каждого такого отрезка после завершения
перевода отрезка предыдущего.

5
Единица эквивалентности - минимальная единица содержания оригинала,
сохраняемая в переводе.
Единичное (постоянное) соответствие - наиболее устойчивый (постоянный)
способ перевода данной единицы ИЯ, относительно независимый от контекста.
Рецептор (информации) - получатель сообщения, слушающий или читающий
участник коммуникации.

Практическое задание 1. Переведите предложения с английского языка на

русский.
1. I have a lot of work to do.
2. Zoo officials are puzzled about how the tiger got out.
3. My sister is capricious – she is always crying.
4. I am used to living alone.
5. As for your intention, I do not think this cat will jump.

Сопоставьте каждое предложение с выполненным переводом. Определите ИЯ,

ПЯ. Найдите переводческие соответствия. Сколько единиц перевода в каждом
предложении? Назовите их и обоснуйте свой ответ

Адекватный перевод - перевод, обеспечивающий прагматические задачи

переводческого акта на максимально возможном для достижения этой цели
уровне эквивалентности, не допуская нарушения норм и узуса ПЯ, соблюдая
жанрово-стилистические требования к текстам данного типа и соответствия
конвенциональной норме перевода. В нестрогом употреблении «адекватный» -
это «правильный» перевод.
Буквальный перевод - перевод, воспроизводящий коммуникативно
нерелевантные элементы оригинала, в результате чего либо нарушаются нормы
и узус ПЯ, либо оказывается искаженным (непереданным) действительное
содержание оригинала.

6
Единица несоответствия - элемент содержания оригинала, не переданный или
искаженный при переводе, или элемент содержания текста перевода,
неправомерно добавленный при переводе.
Жанрово-стилистическая классификация переводов - подразделение
переводов в зависимости от жанрово-стилистических особенностей оригинала
на художественный перевод и информативный перевод и функциональные
подвиды перевода.
Жанрово-стилистическая норма перевода - требования, которым должен
отвечать перевод в зависимости от принадлежности оригинала к
определенному функциональному стилю.
Модель перевода - условное описание ряда мыслительных операций, выполняя
которые, можно осуществить процесс перевода всего оригинала или некоторой
его части.
Норма перевода - совокупность требований, которым должен отвечать
перевод.
Норма переводческой речи - требования, которым должен удовлетворять язык
перевода.

Практическое задание 2. Сопоставьте оригинал и перевод (Три из

приведенного списка по Вашему выбору):

Стихотворения
Рассказа
Газетной публикации
Научной статьи
Рекламного слогана.

Определите, является ли перевод адекватным; буквальным; вольным. Найдите

единицы соответствия и несоответствия. Обоснуйте ответ.

7
Общая теория перевода - раздел лингвистической теории перевода,
изучающий наиболее общие лингвистические закономерности перевода,
независимо от особенностей конкретной пары языков, участвующих в процессе
перевода, способа осуществления этого процесса и индивидуальных
особенностей конкретного акта перевода.

Практическое задание 3. Прочитайте отрывки из работ теоретиков

переводоведения:

В.Н. Комиссаров, «Лекции по современному переводоведению» :

Наиболее разработанным методом изучения переводческого процесса является

создание теоретических моделей перевода и описание различных типов
преобразований (трансформаций), с помощью которых возможен переход от
отрезка текста оригинала к отрезку текста перевода. Модель перевода -- это
условное изображение процедуры осуществления процесса перевода,
основанная на попытке распространить на перевод некоторые общие постулаты
языкознания или психологии. Модель носит гипотетический характер,
поскольку, как мы знаем, процесс перевода в мозгу переводчика
непосредственно наблюдать нельзя и нет уверенности, что переводчик
действует именно так, как предсказывает та или иная модель. Однако это не
означает, что модели перевода -- это чисто умозрительные построения. Как и в
других случаях, когда исследователь имеет дело с ненаблюдаемой системой
(«черным ящиком»), реальность модели (ее объяснительная сила) проверяется
путем сопоставления состояния системы «на входе» и «на выходе». Для
перевода это означает сопоставление текстов оригинала и перевода. Если
результат перевода оказывается таким, каким он должен был получиться
согласно данной модели, следовательно, модель «работает», хотя это,
разумеется, не доказывает, что переводчик осознанно использовал такую
модель.

8
В настоящее время в теории перевода разработано несколько подобных
моделей. Наибольшее распространение получили ситуативная,
трансформационная и семантическая модели, основанные на постулатах
современной лингвистики. Ситуативная (или денотативная) модель
распространяет на процесс перевода лингвистические концепции о связи языка
и действительности. Вспомним, что словесные знаки называют классы
объектов или единичные объекты (денотаты), реально существующие или
воображаемые, а речевые высказывания и тексты используются для описания
ситуаций - совокупностей денотатов и связей между ними. Ситуативная модель
перевода исходит из положения о том, что любая ситуация может быть в
принципе описана средствами любого языка. Даже если в языке отсутствуют
наименования для каких-то элементов действительности, всегда существует
возможность либо образовать в этом языке новые единицы, либо описать эти
элементы с помощью сочетаний уже имеющихся единиц. На основе этих
положений предполагается, что процесс перевода происходит следующим
образом. Поняв содержание оригинала, переводчик определяет, какая ситуация
в нем описана, а затем описывает эту ситуацию средствами языка перевода.
Иначе говоря, процесс перевода осуществляется в два этапа: от текста
оригинала к действительности и от действительности к тексту перевода.

Есть ли какие-нибудь доказательства, что перевод, действительно, может

осуществляться подобным образом? По-видимому, в ряде случаев ситуативная
модель хорошо объясняет наблюдаемые факты. Прежде всего, она «работает»
при переводе слов, не имеющих прямых соответствий в другом языке, так
называемый «безэквивалентной лексики». Встретив в оригинале такое слово,
переводчик выясняет, какая за ним стоит реальность и затем решает, каким
способом эту реальность лучше описать в переводе. Например, выяснив, что
английское «baby-sitter» обозначает человека, которого попросили посидеть с
чужими детьми, переводчик будет решать, как это выразить по-русски.

9
Объясняет эта модель и известные нам случаи ситуативной эквивалентности,
когда отдельные ситуации описываются в языке перевода строго определенным
способом. Независимо от того, как в оригинале формулируется требование «Не
мять траву» (сравни английское «keep off the grass»), в русском переводе будет
написано: «По газону не ходить!». Обращение к ситуации подсказывает
переводчику общепринятый способ ее описания. Сравни перевод «Stop, I have a
gun», как «Стой! Буду стрелять» и неупотребительное в русском языке: «Стой!
У меня ружье». Решающую роль играет обращение к ситуации и в тех случаях,
когда содержащаяся в высказывании информация недостаточна для выбора
варианта перевода. Мы уже знаем, что любая ситуация описывается в
высказывании не во всех деталях, а через обозначение некоторой совокупности
ее признаков. В то же время выбор варианта перевода может порой зависеть от
других признаков, которыми данная ситуация обладает в реальной
действительности, но которые не вошли в способ ее описания, использованный
в оригинале. В этом случае переводчик обращается к описываемой ситуации,
ища необходимые сведения. Рассмотрим простой пример. Предположим, нам
надо перевести следующее английское высказывание: «Her aunt must be made to
tell them about it». Содержание этого высказывания понять нетрудно, но выбор
соответствия для существительного «aunt» и глагола «made» в русском
переводе потребует дополнительной информации. Ведь «aunt» может быть и
«тетя», и «тетушка», и «тетка», a «must» может означать, что ее нужно
«заставить», «убедить» или «попросить» (рассказать им об этом). Для того
чтобы решить этот вопрос, необходимо выяснить, о каких людях реально идет
речь, какие между ними существуют отношения и какие методы могут быть
использованы, для того чтобы получить от упомянутой родственницы
желаемые сведения.

Необходимые сведения о реальной ситуации можно порой получить из

10
литературных источников и всякого рода справочников. В следующем примере
из романа Дж.Джерома «Трое в одной лодке» переводчику понадобится
основательное знание истории Англии. «Cromwell and Bradshaw (not the guide
man, but the King Charles's head man) likewise sojourned here». Перевести слова в
скобках удастся лишь тогда, если известно, что Дж. Бредшо был председателем
суда, приговорившего к смертной казни Карла Первого, а его однофамилец --
автор известного в Англии путеводителя. К обращению к ситуации нередко
прибегает преподаватель, когда советует учащимся: «Вы поняли, о чем сказано
в этом английском предложении? Теперь скажите то же самое по-русски».

Таким образом, ситуативная модель перевода дает возможность объяснить те

особенности переводческого процесса, которые связаны с обращением
переводчика к реальной действительности. В то же время нетрудно убедиться,
что она охватывает лишь некоторые способы реализации процесса перевода.
Мы знаем, что в первом типе эквивалентности сохранение цели коммуникации
достигается за счет отказа от описания той же самой ситуации. Если ситуация,
описанная в оригинале, не позволяет рецептору перевода сделать необходимые
выводы, то описание средствами другого языка той же ситуации не обеспечит
возможности межъязыковой коммуникации. Не объясняет ситуативная модель
и тех случаев, когда в переводе сохраняется не только ситуация, описанная в
оригинале, но и способ ее описания, а также основная часть значений языковых
средств. Из этого не следует, что модель неправильна, просто такая модель
обладает ограниченной объяснительной силой.

Попытку объяснить, каким образом происходит выбор синтаксических

структур в переводе, предпринимает трансформационная модель перевода. Она
основывается на положениях трансформационной грамматики, которая
постулирует существование в языке рядов взаимосвязанных синтаксических
структур. В таких (трансформационных) рядах выделяются ядерные структуры,

11
в которых отношения между элементами структуры наиболее прозрачны, и
производные структуры (трансформы), выводимые из ядерных по
определенным трансформационным правилам. Например, производными по
отношению к структуре «Мальчик читает книгу» будут трансформы «Мальчик
не читает книгу», «Чтение книги мальчиком», «Читающий книгу мальчик».
Одна и та же производная структура будет неоднозначной, если она может
быть выведена из разных ядерных структур. Так, сочетание «приглашение
ректора» может означать, что-либо ректор пригласил кого-то, либо кто-то
пригласил ректора. Трансформационная модель предлагает рассматривать
процесс перевода как рад последовательных трансформаций в двух языках,
исходя из предположения, что ядерные структуры в разных языках совпадают в
значительно большей степени, чем производные структуры.

Согласно этой модели процесс перевода осуществляется в три этапа. На первом

этапе производная структура в оригинале возводится к ее ядерной структуре в
исходном языке. На втором этапе происходит переход от ядерной структуры
языка оригинала к аналогичной ядерной структуре языка перевода. И, наконец,
на третьем этапе ядерная структура в языке перевода преобразуется в
производную в соответствии с нормой и узусом этого языка. Предположим,
английское предложение «She is a poor letter-writer» переведено на русский
язык как «Она не умеет писать письма». По трансформационной модели этот
перевод объясняется следующим образом. На первом этапе происходит
преобразование в ядерную структуру: «She is a poor letter-writer -- She writes
letters poorly». На втором этапе эта ядерная структура заменяется
соответствующей ядерной структурой в русском языке - «Она пишет письма
плохо». А затем происходит преобразование в естественную производную
структуру: "Она не умеет писать письма".

12
Разумеется, и трансформационная модель, устанавливающая соответствия
лишь между синтаксическими структурами оригинала и перевода, обладает
ограниченной объяснительной силой и не претендует на всестороннее описание
переводческого процесса. В определенной степени ее дополняет семантическая
модель перевода, которая представляет процесс перевода как идентификацию и
сохранение релевантных сем оригинала. В основе этой модели лежит попытка
распространить на перевод применяемую в лингвистике процедуру
компонентного анализа, позволяющую разбивать значения языковых единиц на
более мелкие элементарные смыслы - семы, и эти значения рассматриваются
как пучок таких сем. При этом оказывается, что, если пучки сем (значения
языковых единиц) в разных языках, как правило, не совпадают, то между
составляющими их семами имеется значительная общность. Предполагается,
что процесс перевода может осуществляться в два этапа. На первом этапе
переводчик определяет семный состав отрезка оригинала и решает, какие из
выявленных сем релевантны для коммуникации и должны быть переданы в
переводе. На втором этапе в языке перевода подбираются единицы, в значения
которых входят как можно больше сем оригинала, в первую очередь,
релевантных. Степень близости перевода к оригиналу определяется
количеством общих сем. При этом некоторые семы могут обнаруживаться из
контекста оригинала и эксплицироваться в переводе или навязываться нормами
языка перевода.

Предположим, переводится английское предложение «I have come». В этом

предложении компонентный анализ выявляет пять эксплицитных сем: 1.
Говорящий (первое лицо). 2. Прибытие (без указания на способ передвижения).
3. Прошедшее время 4. Связь с другим действием или моментом времени
(значение перфекта). 5. Связь с моментом речи (значение формы перфекта
настоящего времени). Первые три семы явно релевантны и должны быть
сохранены в переводе. Кроме того, при переводе на русский язык выбор

13
варианта потребует дополнительной информации о том, какого пола говорящий
и пользовался ли он какими-либо средствами передвижения. А также было ли
действие однократным или повторяющимся. Эта информация не содержится в
самой фразе, и ее придется искать в других частях текста или в описываемой
ситуации. С учетом всех таких факторов переводчик мог бы перевести эту
фразу: «Я пришла». В русском предложении компонентный анализ
обнаруживает шесть сем: 1. Говорящий. 2. Прибытие. 3. Прошедшее время. 4.
Женский род. 5. Движение пешком. 6. Совершенный вид. Таким образом,
эквивалентность перевода основана на общности трех релевантных сем,
эксплицированных в оригинале, и на трех других семах, соответствующих
общему смыслу исходного текста.

Заменяющие друг друга семы могут не совпадать, а быть связаны отношениями

семантического перефразирования, характерными для третьего типа
эквивалентности: «Last year saw a rapid growth of industrial production». -- «В
прошлом году отмечался быстрый рост промышленного производства» (А
видит X у себя = X наличествует у А = X существует в период, когда А).
Вполне очевидно, что и семантическая модель не обладает универсальной
объяснительной силой. Мы уже знаем, что эквивалентность перевода может
устанавливаться на уровне цели коммуникации при замене ситуации или на
уровне указания на ситуацию при замене способа ее описания. В этих случаях
общность сем в оригинале и в переводе, естественно, отсутствует и процесс
перевода не может осуществляться по семантической модели.

В. С. Виноградов "Введение в переводоведение (общие и лексические

вопросы)"
Модели процесса перевода
В последние годы появилось немало описаний перевода как процесса. Все они
гипотетического, предположительного характера, потому что постичь то, что

14
происходит в сознании человека в момент преобразования содержания,
выраженного в одной языковой форме, в то же содержание, материализованное
в другой языковой форме, не представляется возможным на современном этапе
развития наук. Деятельность головного мозга, продуктом которой является
перевод, возможно, когда-нибудь будет разгадана усилиями специалистов
различных научных дисциплин. Раскрыть эту тайну пытаются специалисты в
области физиологии высшей нервной деятельности, биохимии,
психофизиологии, физики и других наук. Модели процесса перевода,
предлагаемые лингвистами, строятся на основе умозрительных посылок и
заключений, самонаблюдений переводчиков и т. п. Когда появляется
возможность проверить эти теоретические постулаты жесткой логикой фактов,
то некоторые из гипотетических построений оказываются ложными или даже
спекулятивными. Все сказанное вовсе не является призывом к отказу от
попыток моделирования процесса перевода, а лишь свидетельствует о
необходимости еще более строгого ответственного и доказательного подхода к
созданию подобных схем и описаний. Наиболее распространенными в
настоящее время гипотетическими моделями процесса перевода являются:
ситуативная, семантическая, трансформационная, семантико-семиотическая,
закономерных соответствий, коммуникативно-функциональная,
информативная, теория уровней эквивалентности и др. Рассмотрим наиболее
распространенные из них.

• Ситуативная (денотативная) модель, которая строится на признании того

факта, что неизменной (инвариантной) основой языковых единиц
оригинала и перевода является соотнесенность этих единиц с
предметами, явлениями и данностями самой действительности, с тем, что
в лингвистике называют денотатами или референтами, В массе своей
денотаты едины для всего человечества. Любой текст, отражающий
определенную предметную ситуацию, суждения и в конечном счете

15
 реальную действительность, формируется путем соотнесенности с
самыми разнообразными денотатами. Исходя из этого, перевод
понимается как процесс замены материальных знаков денотатов, то есть
слов, одного языка знаками другого языка, соотносимыми с теми же
денотатами. Иначе говоря, переводчик воспринимает ситуации и
суждения в одной материальной форме и воспроизводит их в другой, а
денотаты остаются неизменными. Но может случиться так, что какого-
либо денотата вообще нет в обществе, которое обслуживает язык
перевода. Тогда переводчик прибегает к различным компенсаторным
переводческим приемам, чтобы сохранить смысл переводимого текста и
правильно описать воспроизводимую ситуацию. Денотативная
интерпретация процесса перевода весьма распространена, хотя у нее есть
немало противников, и ее объяснительные возможности ограничены.

• Семантическая модель процесса перевода строится с учетом

компонентного анализа содержательных единиц языка и наличия
регулярных межъязыковых соответствий. Предполагается, что в процессе
перевода в оригинальном тексте вычленяются все элементарные
содержательные единицы и их компоненты и им подбираются в языке
перевода равнозначные или сходные по содержанию единицы. Таким
образом, перевод сводится к анализу содержательных компонентов
исходного текста, и синтезу смысла в материале языка перевода.
Обычное содержание любой речевой единицы рассматривается как
единство, состоящее из набора элементарных смысловых,
стилистических, стилевых и т. п. характеристик, которому подбирается
соответствия в языке перевода. При такой трактовке процесс пере-вода
осуществляется не столько на уровне слов и предложений, сколько на
уровне элементарных содержательных компонентов. Чем выше степень
совпадения таких элементарных смыслов в языке оригинала и перевода,

16
 тем адекватнее перевод. Семантическая модель связана с постулатом о
наличии в языках глубинных содержательных категорий и структур,
общих для всех языков. Процесс перевода и начинается с сопоставления
этих глубинных смыслов. Конечно, и у этой модели есть немало
критиков.

• Трансформационная модель возникла под воздействием идей

трансформативной грамматики, мода на которую, похоже, уже прошла.
При построении этой модели перевод трактуется как преобразование
текста исходного языка в текст на языке перевода. Переводчик
воспринимает оригинал, производит в сознании ряд межъязыковых
трансформаций и «выдает» готовый перевод. Главными оказываются
операции по преобразованию так называемых «ядерных синтаксических
структур», которые, согласно сторонникам этой модели, совпадают в
различных языках и характеризуются общностью логико-синтаксических
связей и лексического состава. Иными словами, текст оригинала
понимается как совокупность исходных структур, которым должны быть
соответствия в языке перевода или эти соответствия должны
«выводиться» согласно правилам трансформации. В сознании
переводчика оригинальный текст на фазе анализа минимизируется в
набор ядерных структур, затем на следующей фазе набор этот замещается
эквивалентными структурами языка перевода, которые потом
преобразуются в реальный текст перевода, соответствующий оригиналу.
Трансформационная модель Процесса перевода также подвергалась
критике.

• В коммуникативной модели, имеющей некоторые разновидности,

процесс перевода рассматривается как акт двуязычной коммуникации. В
нем есть сообщение, его отправитель и получатель, код (язык) и канал
связи (письменная или устная речь с учетом жанра этой речи). В

17
 упрощенном виде схема следующая: отправитель кодирует сообщение и
передает его по соответствующему каналу, получатель декодирует его (т.
е. осмысляет) и затем перекодирует воспринятую информацию с
помощью нового кода и передает ее для получателя по тому же или
другому каналу с сохранением жанровых особенностей исходного
сообщения. Схема эта основывается на положениях теории связи, а язык
человека рассматривается как своеобразный код. Усложняет схему то
обстоятельство, что получатель-переводчик должен выбирать
оптимальный вариант из возможных вариантов передачи исходной
информации. Важно и то, что переводчик считается участником процесса
коммуникации, выполняющим двойную функцию, получателя и
отправителя информации. В коммуникативной модели учитываются
отношения, которые в семиотике определяются как синтаксические,
семантические и прагматические. Иными словами, отношения между
знаками, между знаком и денотатом, между знаками и коммуникантами.
Семантика, ситуация и функция составляют инвариантную основу
высказывания на языках оригинала и перевода.

• Информативная модель основана на постулате, утверждающем, что

любой устный или письменный текст и его основная единица — слово
являются носителями самой разнообразной информации, которая в
сознании рецептора (переводчика) должна быть воспринята и понята,
осмыслена в идеале во всем объеме, со всеми ее смысловыми,
стилистическими, стилевыми, функциональными, ситуативными,
эстетическими и т. п. особенностями. Это процесс восприятия,
понимания текста, происходящий одновременно с процессом
воссоздания, перевода текста на основе имеющихся информационных
эквивалентов в языке перевода. Чем выше уровень подготовленности
переводчика, тем быстрее и успешнее осуществляется этот единый

18
 процесс переводческой деятельности. Информативная Модель учитывает
интеллектуальные характеристики отправителя (автора) и получателя
(переводчика) текста, своеобразие культур и видения Мира,
свойственные сопоставляемым языковым общностям, а так же
ситуативные и коммуникативные условия порождения исходного текста.
В отличие от сходной семантической модели информационная модель не
использует тезис о наличии в языках глубинных содержательных
компонентов и структур и отрицает положение о том, что процесс
перевода осуществляется на уровне элементарных содержательных
компонентов. Сторонники информативной модели исходят из того, что в
сознании рецептора происходит одновременно анализ и синтез
содержательных компонентов, следствием чего является понимание и
восприятие целостных объемов информации, при перекодировании
которой передается содержание не отдельных семантических
компонентов или слов, а мысли, передается информация, содержащаяся в
структуре предложения.

• Следует также упомянуть о так называемой теории языковых

соответствий, которая не претендует на моделирование процесса
перевода. В ее задачу входит установление закономерных соответствий
между единицами оригинала и перевода на уровне языка и речи.
Языковые соответствия могут определяться как известные данности и,
например, на словном уровне фиксироваться в двуязычных словарях.
Речевые соответствия устанавливаются при сравнении конкретных
текстов (см. подробнее ниже). Впервые идею закономерных соответствий
выдвинул Я. И. Рецкер, определивший на основе сопоставления текстов
оригинала и перевода, различные типы соответствий (эквивалентные,
вариантные, контекстуальные) и виды переводческих трансформаций.

19
 Сопоставьте приведенные описания. Какие виды текстов, с Вашей точки
зрения, могут быть успешно переведены в рамках каждой из упомянутых
моделей процесса перевода? Обоснуйте ответ.

Переводческие трансформации (ПТ) и их классификации.

Я.И. Рецкер определяет трансформации как "приемы логического мышления, с

помощью которых мы раскрываем значение иноязычного слова в контексте и
находим ему русское соответствие, не совпадающее со словарным"
Он пишет, что "хотя не всегда можно классифицировать каждый пример
перевода из-за переплетения категорий, в общем можно выделить 7
разновидностей лексических трансформаций:
- дифференциация значений;
- конкретизация значений; - генерализация значений;
- смысловое развитие;
- антонимический перевод;
- целостное преобразование;
- компенсация потерь в процессе перевода».

Л.К. Латышев дает классификацию ПТ по характеру отклонения от

межъязыковых соответствий, в которой все ПТ подразделяются на:
1) Морфологические – замена одной категориальной формы другой или
несколькими;
2) Синтаксические – изменение синтаксической функции слов и
словосочетаний;
3) Стилистические – изменение стилистической окраски отрезка текста;
4) Семантические – изменение не только формы выражения содержания, но и
самого содержания, а именно, тех признаков, с помощью которых описана
ситуация;

20
5) Смешанные – лексико–семантические и синтактико-морфологические.

В классификации Л.С Бархударова ПТ различаются по формальным признакам:

перестановки, добавления, замены, опущения При этом Л.С. Бархударов
подчеркивает, что подобное деление является в значительной мере
приблизительным и условным. Перестановками называются изменения
расположения (порядка следования) языковых элементов в тексте перевода по
сравнению с текстом оригинала. Под заменами имеются в виду как изменения
при переводе слов, частей речи, членов предложения, типов синтаксической
связи, так и лексические замены (конкретизация, генерализация,
антонимический перевод, компенсация). Добавления подразумевают
использование в переводе дополнительных слов, не имеющих соответствий в
оригинале. Под опущением имеется в виду опущение тех или иных слов при
переводе.

Польский теоретик Зенон Клеменсевич (Zenon Klemensiewicz): «Оригинал

следует понимать как систему, а не как сумму элементов, как органическое
целое, а не как механическое сочетание элементов. Задача перевода состоит не
в воспроизведении элементов и структур оригинала, но в том, чтобы понять их
функцию и ввести такие элементы и структуры собственного языка, которые
были бы, по мере возможности, субститутами и эквивалентами равной
функциональной пригодности и эффективности»

«В художестве важно не только научиться. Важно не научиться. Не

научиться бывает подчас трудней. Нарушить стандарт, отвергнуть шаблон. Не
принять общепринятого» (Л. Озеров. Выбор и предпочтение. «Иностранная
литература». 1972, № 2, с. 211.).

21
Практическое задание 4. Прочитайте отрывок из работы А. Паршина:

Андрей Паршин, «Теория и практика перевода»

Типы переводов:
Системный анализ переводческой практики и понятийной сферы современного
переводоведения позволяет построить единую типологию переводов,
обобщающую различные стороны подготовки, выполнения, презентации и
функционирования перевода и соотнесенную с другими основными
компонентами переводческой деятельности.

Типологизация переводов осуществляется по следующим параметрам:

1. по соотношению типов языка перевода и языка оригинала;

2. по характеру субъекта переводческой деятельности и его

отношению к автору переводимого текста;

3. по типу переводческой сегментации и способу переработки

переводимого материала;

4. по форме презентации текста перевода и текста оригинала;

5. по характеру соответствия текста перевода тексту оригинала;

6. по жанрово-стилистическим особенностям и жанровой

принадлежности переводимого материала;

7. по полноте и типу передачи смыслового содержания оригинала;

8. по основным функциям;

9. по первичности текста оригинала;

10. по типу адекватности.

22
 1) Переводы, выделяемые по соотношению типов языка перевода и
языка оригинала:

внутриязыковой перевод – истолкование словесных знаков посредством

знаков того же языка:

• диахронический (исторический) перевод (перевод на современный

язык исторического текста, написанного на языке предшествующей
эпохи);

• транспозиция (перевод текста одного жанра или функционального

стиля в другой жанр или функциональный стиль).

Межъязыковой перевод – преобразование сообщения, выраженного

средствами какой-либо одной знаковой системы, в сообщение, выраженное
средствами другой знаковой системы:

• бинарный перевод (перевод с одного естественного языка на

другой);

• интерсемиотический перевод (перевод с естественного языка на

искусственный или наоборот);

• трансмутация (перевод с какого-либо искусственного языка на

другой искусственный язык).

2) Переводы, выделяемые по общей характеристике субъекта переводческой

деятельности и по его отношению к автору переводимого текста:

традиционный (человеческий, ручной) перевод – перевод, выполняемый

человеком:

• перевод, выполненный или выполняемый переводчиком, не

являющимся одновременно автором переводимого текста;

23
 • авторский (авто-) перевод (перевод, выполненный автором
оригинального текста);

• авторизованный перевод (перевод оригинального текста,

апробированный автором).

• машинный (автоматический) перевод – перевод, выполненный или

выполняемый компьютером;

• смешанный перевод – перевод с использованием значительной доли

традиционной (или машинной) переработки текста.

3) Переводы, выполняемые по типу переводческой сегментации текста и по

используемым единицам перевода:

• поморфемный перевод – перевод, выполняемый на уровне отдельных

морфем без учета их структурных связей;

• пословный перевод – перевод, выполняемый на уровне отдельных слов

без учета смысловых, синтаксических и стилистических связей между
словами;

• пофразовый перевод – перевод, выполняемый на уровне отдельных

предложений или фраз, переводимых последовательно одно за другим;

• абзацно-фразовый перевод – перевод, осуществляемый на уровне

отдельных предложений или абзацев, переводимых последовательно одно
за другим;

• цельнотекстный перевод – перевод целого текста, без выделения в

качестве отдельных единиц перевода отдельных слов, предложений или
абзацев.

4) Переводы, выделяемые по признаку формы презентации текста перевода и

текста оригинала:

24
письменный перевод – перевод, выполненный в письменной форме:

• письменный перевод письменного текста (перевод письменного

текста, выполненный в письменной форме);

• письменный перевод устного текста (перевод устного текста,

выполненный в письменной форме).

Устный перевод – перевод, выполненный в устной форме:

• устный перевод устного текста (перевод устного текста, выполненный в

устной форме):

o синхронный перевод (устный перевод, осуществляемый

практически одновременно с произнесением текста оригинала);

o последовательный перевод (разновидность устного перевода,

осуществляемого после прослушивания определенной единицы
текста, в паузах между этими единицами);

o односторонний перевод (устный перевод, осуществляемый

только в одном направлении, т.е. с данного языка на какой-либо
другой язык);

o двусторонний перевод (последовательный устный перевод

беседы, осуществляемый с одного языка на другой и обратно);

• устный перевод письменного текста (перевод письменного текста,

выполненный в устной форме).

5) Переводы, выделяемые по признаку характера и качества соответствия

текста перевода тексту оригинала:

• вольный (свободный) перевод (перевод, воспроизводящий основную

информацию оригинала с возможными отклонениями – добавлениями,
пропусками и т.п.; осуществляется на уровне текста, поэтому для него

25
 оказываются нерелевантными категории эквивалентности языковых
единиц):

o интерпретация (вид перевода, основанный на обращении к

внеязыковой деятельности, в отличии от собственно перевода,
осуществляемого по заданным правилам перехода от средств
выражения, принадлежащих одной языковой системе, к
средствам выражения, принадлежащим другой языковой
системе);

• адекватный перевод (перевод, соответствующий оригиналу и

выражающий те же коммуникативные установки, что и оригинал);

• точный (правильный) перевод (перевод, характеризующийся

свойством семантической точности, т.е. семантически полно и
правильно передающий план содержания оригинала);

• аутентичный перевод (перевод официального документа,

имеющий одинаковую юридическую силу с оригиналом; согласно
международному праву текст договора может быть выработан и
принят на одном языке, но его аутентичность установлена на двух и
более языках);

• заверенный перевод (перевод, соответствие которого оригиналу

подтверждается юридически).

6) Переводы, выделяемые по признаку жанрово-стилистической

характеристики переводимого материала и жанровой принадлежности:

• научно-технический перевод (перевод научно-технических текстов

и документации);

26
 • общественно-политический перевод (перевод общественно-
политических текстов);

• художественный перевод (перевод художественных текстов);

• военный перевод (перевод текстов по военной тематике);

• юридический перевод (перевод текстов юридического характера);

• бытовой перевод (перевод текстов разговорно-бытового характера).

7) Переводы, выделяемые по признакам полноты и способа передачи

смыслового содержания оригинала:

полный (сплошной) перевод – перевод, передающий смысловое содержание

оригинала без пропусков и сокращений.
Неполный перевод – перевод, передающий смысловое содержание оригинала
с пропусками и сокращениями:

• сокращенный перевод (перевод, передающий смысловое

содержание текста в свернутом виде, т.е. с сокращением);

• фрагментарный перевод (перевод не целого текста, а лишь

отдельного отрывка или отрывков);

• аспектный перевод (перевод лишь части текста в соответствии с

каким-либо заданным признаком отбора (аспектом));

• аннотационный перевод (перевод, в котором отражаются лишь

главная тема, предмет и назначение переводимого текста);

• реферативный перевод (перевод, в котором содержатся

относительно подробные сведения о реферируемом документе – его
назначении, тематике, методах исследования, полученных
результатах).

27
8) Переводы, выполняемые по признаку основной прагматической функции:

практический перевод – перевод, предназначенный для практического

использования в качестве источника информации:

• рабочий (информационный) перевод (неотредактированный

перевод, в основном пригодный для практического использования, но
не оформленный для опубликования):

o консультативный перевод (вид информационного перевода,

осуществляется обычно в устной форме, включает элементы
аннотирования, реферирования и выборочного перевода с листа,
выполняется, как правило, в присутствии заказчика,
уточняющего по ходу перевода интересующие его аспекты
содержания текста оригинала);

• издательский (печатный) перевод (письменный перевод,

тиражированный при помощи средств массового размножения и
предназначенный для широкого распространения);

• опубликованный перевод (практический или учебный перевод,

тиражированный при помощи средств массового размножения).

Учебный перевод – используемый в учебном процессе для подготовки

переводчиков или как один из приемов обучения иностранному языку;
экспериментальный перевод – перевод, выполненный с исследовательской
целью;
эталонный перевод – образцовый перевод, используемый для сравнения с
квалифицируемым переводом.

9) Переводы, выделяемые по признаку первичности/непервичности текста

оригинала:

28
прямой (первичный, непосредственный) перевод – перевод, выполненный
непосредственно с оригинала;
косвенный (вторичный, непрямой) перевод – перевод, осуществленный не
непосредственно с текста оригинала, а с его перевода на какой-либо другой
язык;
обратный перевод – экспериментальный или учебный перевод уже
переведенного текста на исходный язык.

10) Переводы, выделяемые по типу адекватности:

семантико-стилистически адекватный перевод – семантически полный и

точный и стилистически эквивалентный перевод, соответствующий
функционально-стилистическим нормам языка перевода;
прагматически (функционально) адекватный перевод – перевод, правильно
передающий основную (доминирующую) коммуникативную функцию
оригинала;

дезиративно адекватный перевод – перевод, полно и правильно

отвечающий на информационный запрос потребителя и не обязательно
передающий полное смысловое содержание и ведущую коммуникативную
функцию оригинала

Сопоставьте оригинал и перевод выбранного Вами материала (статья любой

тематики, отрывок художественного произведения, телепрограмма,
документ и т. д.). Охарактеризуйте тип перевода с точки зрения
классификации А.Паршина. Обоснуйте ответ.

29
Глава 2. Языковая и культурная переводимость/непереводимость

Переводимость — объективно существующая возможность передать

сообщение в условиях коммуникации с использованием двух языков.
Инвариант — инвариантом в переводе называют то, что должно оставаться
неизменным в результате перевода, а именно: сообщение, понимаемое как
информация, предназначенная для передачи.

Вильгельм фон Гумбольдт (1767—1835)

Цитируется по статье В. М. Алпатова

«ИСТОРИЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ УЧЕНИЙ»

«Разделение человечества на народы и племена и различие его языков и

наречий, конечно, тесно связаны между собой, но вместе с тем и то и другое
непосредственно зависит от третьего явления более высокого порядка —
действия человеческой духовной силы, выступающей всегда в НОВЫХ и часто
более совершенных формах... Выявление человеческой духовной силы, в
разной степени и разными способами совершающееся в продолжение
тысячелетий на пространстве земного круга, есть высшая цель всего движения
духа, окончательная идея, которая должна явственно вытекать из всемирно-
исторического процесса»

«Язык... всеми тончайшими нитями своих корней сросся... с силой

национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем
закономерней и богаче развитие последнего. Во всем своем строгом сплетении
он есть лишь продукт языкового сознания нации, и поэтому на главные
вопросы о началах и внутренней жизни языка, — а ведь именно здесь мы

30
подходим к истокам важнейших звуковых различий, — вообще нельзя
должным образом ответить, не поднявшись до точки зрения духовной силы и
национальной самобытности».

«Язык тесно переплетен с духовным развитием человечества и сопутствует ему

на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе
каждую стадию культуры»

«Язык возникает из таких глубин человеческой природы, что в нем никогда

нельзя видеть намерение произведение, создание народов. Ему присуще
очевидное для нас, хотя необъяснимое в своей сути самодеятельное начало, и в
этом плане он вовсе не продукт ничьей деятельности, а непроизвольная
эманация духа, не создание народов, а доставшийся им в удел дар, их
внутренняя судьба. Они пользуются им, сами не зная, как его построили».

«Создание языка обусловлено внутренней потребностью человечества. Язык -

не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных
связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его
духовных сил и формирования мировоззрения, а этого человек только тогда
сможет достичь, когда свое мышление поставит : связь с общественным
мышлением».

«Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в столь тесном

слиянии друг с другом, что коль скоро существует одно, то из этого
обязательно должно вытекать другое... Язык есть как бы внешнее проявление
духа народов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно
представить себе что-либо более тождественное».

«Мы должны видеть в духовной силе народа реальный определяющий принцип

и подлинную определяющую основу для различий языков, так как только
духовная сила народа является самым жизненным и самостоятельным началом,
а язык зависит от нее».

31
«Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер
народа, только язык и способен выразить самые своеобразные и тончайшие
черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные тайны. Если
рассматривать языки в качестве основы для объяснения ступеней духовного
развития, то их возникновение следует, конечно, приписывать
интеллектуальному своеобразию народа, а это своеобразие отыскивать в самом
строе каждого отдельного языка».

«язык предстает перед нами в бесконечном множестве своих элементов —

слов, правил, всевозможных аналогий и всякого рода исключений, и мы
впадаем в немалое замешательство в связи с тем, что все это многообразие
явлений, которое, как его ни классифицируй, все же предстает перед нами
обескураживающим хаосом, мы должны возвести к единству человеческого
духа»

«мы в большей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое

собственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление
языке».

Знаменитые американские ученые Эдвард Сепир (Edward Sapir) (1884-1939) и

Бенджамин Ли Уорф (Benjamin Lee Whorf) (1897-1941) - авторы гипотезы
лингвистической относительности в языкознании.

Э. Сэпир. Статус лингвистики как науки

“Люди живут не только в объективном мире и не только в мире общественной
деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся
под влиянием того конкретного языка, который стал средством выражения для
данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью
осознать реальность, не прибегая к помощи языка, или что язык является
побочным средством разрешения некоторых специальных проблем общения и

32
мышления. На самом же деле “реальный мир” в значительной степени
бессознательно строится на основании языковых норм данной группы... Мы
видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным
образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают
данную форму выражения”.

«Даже сравнительно простой акт восприятия в значительно большей степени,

чем мы привыкли думать, зависит от наличия определенных социальных
шаблонов, называемых словами. Так, например, если нарисовать несколько
десятков линий произвольной формы, то одни из них будут восприниматься как
"прямые" (straight), другие - как "кривые" (crooked), "изогнутые" (curved) или
"ломаные" (zigzag) потому только, что сам язык предполагает такое разбиение в
силу наличия в нем этих слов. Мы видим, слышим и вообще воспринимаем
окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что
наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками
нашего общества».

Б. Л. Уорф. Отношение норм поведения и мышления к языку:

«Если у правила совершенно нет исключений, его не признают за правило и

вообще его не осознают. Такие явления - часть нашего повседневного опыта,
который мы обычно не осознаем. Мы не можем выделить какое-либо явление
или сформулировать для него правила до тех пор, пока не найдем ему
противопоставления и не обогатим наш опыт настолько, что столкнемся
наконец с нарушением данной регулярности. Так, мы вспоминаем о воде лишь
тогда, когда высыхает колодец, и осознаем, что дышим воздухом, только когда
его нам начинает не хватать.

33
Или, например, предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-либо
физиологического недостатка способен воспринимать только синий цвет. В
таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль, что они видят
только синий цвет. Термин синий будет лишен для них всякого значения, в их
языке мы не найдем названий цветов, а их слова, обозначающие оттенки синего
цвета, будут соответствовать нашим словам светлый, темный, белый, черный и
т. д., но не нашему слову синий. Для того чтобы осознать, что они видят только
синий цвет, они должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие
цвета. Синий цвет у нашего вымышленного народа составляет часть
повседневного опыта необразованного человека, нечто неотделимое от этого
повседневного опыта
Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых, она не учитывает того,
что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их
повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются критическому
осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя естественной
логике, рассуждает о разуме, логике и законах правильного мышления, он
обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими фактами, которые
в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседневного
опыта, но отнюдь не обязательны для всех языков и ни в каком смысле не
являются общей основой мышления. Во-вторых, естественная логика
смешивает взаимопонимание говорящих, достигаемое путем использования
языка, с осмысливанием того языкового процесса, при помощи которого
достигается взаимопонимание, т. е. с областью, являющейся компетенцией
презренного и с точки зрения естественной логики абсолютно бесполезного
грамматиста.
Когда лингвисты смогли научно и критически исследовать большое число
языков, совершенно различных по своему строю, их опыт обогатился, основа
для сравнения расширилась, они столкнулись с нарушением тех
закономерностей, которые до того считались универсальными, и

34
познакомились с совершенно новыми типами явлений. Было установлено, что
основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть
просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама
формирует мысль, является программой и руководством мыслительной
деятельности индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза.
Формирование мыслей - это не независимый процесс, строго рациональный в
старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и
различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других -
весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих
языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным
языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не
потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир
предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который
должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном -
языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир,
организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном
потому, что мы - участники соглашения, предписывающего подобную
систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого
коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение,
разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и, тем
не менее, мы - участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить,
если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала,
обусловленной указанным соглашением».

Практическое задание 5. В чем, по Вашему мнению, заключается сходство и

различие взглядов В. фон Гумбольдта, Э. Сэпира и Б.Л. Уорфа? Почему двух
последних называют «неогумбольдианцами»?

35
Глава 4. Словари как инструментарий переводчика.

Первым в отечественной науке к проблеме типологии словарей обратился Л. В.

Щерба (см. Приложение 1.7). Он предложил классификацию словарей, в основе
которой лежат 6 противоположений:

Противоположение первое. Словарь академического типа — словарь-

справочник.

Словарь академического типа является нормативным, описывающем

лексическую систему данного языка: в нём не должно быть фактов,
противоречащих современному употреблению. В противоположность
академическим словарям словари-справочники могут содержать сведения о
более широком круге слов, выходящих за границы нормативного
литературного языка.

Противоположение второе. Энциклопедический словарь — общий

словарь. Противопоставление энциклопедических (описывают вещь,
реалию) и лингвистических словарей (описывают слова)

Противоположение третье. Тезаурус — обычный (толковый или

переводной) словарь.

Тезаурусом (от греч. θησαυρός — сокровище) считается словарь, в

котором приводятся все слова, встретившиеся в данном языке хотя бы один
раз.

36
В отличие от толкового словаря, тезаурус позволяет выявить смысл не
только с помощью определения, но и посредством соотнесения слова с
другими понятиями и их группами.

В прошлом термином тезаурус обозначались по преимуществу словари, с

максимальной полнотой представлявшие лексику языка с примерами её
употребления в текстах.

Первым тезаурусом в современном смысле слова стал английский Тезаурус

Роже.

Противоположение четвертое. Обычный (толковый или переводной)

словарь — идеологический (идеографический) словарь

Переводной словарь — словарь, содержащий в сопоставлении слова одного

языка и их переводные эквиваленты на другом языке (или на нескольких
других языках, в таком случае переводной словарь является многоязычным).

Древнейшие переводные словари (шумерско-аккадские, аккадско-

арамейские и др.) известны в клинописных памятниках древнего Двуречья.
Один из старейших русских переводных словарей — «Книга лексикон греко-
славено-латинский» Епифания Славинецкого. Его создание относят к 1664—
1676 гг.

В настоящее время существует большое количество дву- и многоязычных

переводных словарей. Их условно разделяют на две большие группы:

общие, или общелексические переводные словари, переводящие общую

лексику с одного языка на другой (для двуязычных словарей), или для
многоязычных словарей (встречаются намного реже, чем двуязычные) —
переводящие общую лексику одного языка на несколько иностранных
языков;

37
научные, научно-технические и технические переводные словари:
политехнические, общетехнические, отраслевые, тематические и
специализированные. Политехнические словари включают в себя, как
правило термины по основным отраслям науки и техники, а отраслевые
(тематические, специализированные) переводные словари узкоспециальную
терминологию. Словари этой «группы» также могут быть дву- и
многоязычными словарями, причем многоязычность для технических и
специализированных переводных словарей более распространена, чем
общелексических.

Идеографи́ческий слова́рь — словарь, в котором статьи упорядочены не по

алфавиту, как обычно, а по смыслу. В идеологическом словаре слова-
понятия должны быть классифицированы так, чтобы показать их живую
взаимосвязь.

Если алфавитный словарь служит для того, чтобы узнать что-то о данном
слове, то идеографический словарь служит для того, чтобы узнать что-то о
данном смысле (например, какими словами можно выразить данное
значение).

Несмотря на множество выдвинутых идей, до сих пор идеографические

словари в чистом виде мало распространены. Чаще всего используется
смешанное упорядочение — и по значению, и по алфавиту. Смешанное
упорядочивание используется также в тематических словарях, где слова
распределены по темам, но в пределах каждой темы они расположены по
алфавиту.

Различают следующие типы идеографических словарей: идеологические,

аналогические (ассоциативные), тематические и картинные.

38
 В основе построения идеологических идеографических словарей лежит
логическая классификация всего понятийного содержания лексики.
Смысловое содержание слова раскрывается путём его последовательного
включения в классы понятий разного уровня обобщения.

Систематизация слов в аналогических (ассоциативных) словарях основана

на психологических ассоциациях предметов или понятий, называемых
словом. Лексические единицы группируются в поля, в центре каждого из
которых стоит слово, объединяющее другие слова, в той или иной степени
близкие ему по значению или ассоциирующиеся с ним по смыслу.

В тематических словарях слова группируются на основе общности

обозначаемых ими явлений действительности по определённым темам.

В картинных словарях значения слов, также тематически сгруппированных,

раскрываются с помощью иллюстраций, картинок. Однако объём языкового
материала в этих словарях ограничен в основном кругом конкретной
лексики.

Противоположение пятое. Толковый словарь — переводной словарь

Противоположение шестое. Неисторический словарь — исторический

словарь

В настоящее время различают словари:

• С точки зрения отбора лексики.

o Словари тезаурусного типа

o Словари, в которых лексика отбирается по определённым

параметрам

39
  по сфере употребления: разговорный, просторечный,
диалектный, арго, терминологический, поэтической лексики
и т. п.

 исторической перспективе: архаизмов, историзмов,

неологизмов

 происхождению: иностранных слов, интернационализмов

 характеристике типов слов: сокращений, ономастические,

окказионализмов

 источнику: словари отдельных авторов

• С точки зрения раскрытия отдельных аспектов (параметров) слова:

этимологические, грамматические, орфографические, орфоэпические,
словари служебных слов и т. п.

• С точки зрения раскрытия системных отношений между словами:

Гнездовые, словообразовательные, омонимические, паронимические

словари (план выражений), синонимические, антонимические словари
(план содержания).

• с точки зрения выбора единицы описания: морфем, корней, сочетаний,

фразеологизмов, цитат и т. п.

• С точки зрения описания отдельного диахронического среза:

исторические, разных эпох современного языка

• С точки зрения функционального аспекта: по частотности (частотные,

редких слов), по стилистическому использованию (метафор, эпитетов,

сравнений, экспрессивной лексики), по нормативной характеристике

(трудностей, правильностей)

40
По направлению изложения материала: исходя из формы (обратные, рифм),
исходя из содержания (идеографические, тематические )

Практическое задание 6 . Прочитайте приведенные ниже описания.

I. Словари неологизмов описывают слова, значения слов или сочетания слов,

появившиеся в определенный период времени или употребленные только один
раз (окказионализмы). В развитых языках количество неологизмов,
зафиксированных в газетах и журналах в течение одного года, составляет
десятки тысяч.

Еще в стародавние времена неологизмы привлекали к себе внимание ученых.

Сошлемся на «Лексикон вокабулам новым по алфавиту». Словарь опубликован
через 200 лет после его создания и признан у нас первым изданием такого типа.
(Речь идет об одном из активных путей пополнения словаря за счет
заимствований из других языков.) Этот рукописный словарь первой четверти
XVIII в., составленный по указанию Петра I, содержит 503 заимствованных
слова, обозначающих новые реалии и понятия Петровской (отчасти
допетровской) эпохи, среди которых такие прочно вошедшие в русский язык
слова, как декрет, проблема, инструмент, карта и др.

Словари неологизмов создавались эпизодически. Только с начала 70-х гг. XX

в., когда почти одновременно вышли в свет близкие по характеру и объему
словари новых слов (неологические) русского, английского и французского
языков, стало возможным говорить о появлении новой лексикографической
специализации со своей теоретической базой.

Неологизм (от греч. neos – новый и logos – слово) – буквально «новое слово». К
неологизмам относятся единичные слова, сложные слова (звездоплаватель,
ракета-носитель); устойчивые словосочетания с признаками
терминологичности (торговая сеть, служба быта, космический корабль,

41
вывести на орбиту); речевые обороты (новое мышление, человеческий
фактор). Неологизмы, воспринятые общелитературным языком, в своем
большинстве не являются стилистически окрашенными словами, они прямо и
непосредственно обозначают новые предметы, явления, понятия.

Различаются неологизмы лексические и семантические. Лексические

неологизмы – это слова, вновь образованные или заимствованные. К этому
разряду недавно относились, например, такие, как внеземной, космопорт,
дизайнер. Семантические неологизмы – это известные слова, которые
приобрели новые значения (спутник – в значении «искусственный спутник
Земли», бомбардир – «член спортивной команды, отлично играющий в
нападении»). Эти именования в определенный период прошли стадию
необычного, качественно нового употребления, а затем довольно скоро были
усвоены говорящими и пишущими.

Непременные признаки неологизмов – их свежесть и новизна. Однако это

признаки временные, поскольку обычно неологизмы быстро усваиваются
языком, становятся привычными для его носителей и теряют эти
первоначальные признаки (ср., например, быстрое вхождение в речевой обиход
таких поначалу новых слов, как космонавт, космовидение, лазер, ротапринт,
транзистор ). Подобные слова «в ранг» неологизмов попадают только в
смысле историческом, и, следовательно, в синхронном плане они обычно
нейтральны.

Окказионализмы (от лат. occasio – случай) – это речевые явления, возникающие

под влиянием контекста, для выражения смысла, необходимого в данном
конкретном контексте, индивидуально-стилистические (другое их название –
авторские). Например, В. Маяковский любил придумывать новые слова
(громадьё, медногорлый, бесконечночасый, стихачество, пианинить,
легендарь, гросбухнем, бродвеище и др.). Авторские неологизмы можно найти

42
почти у всех классиков русской литературы: широкошумные дубровы (А.
Пушкин), звучно-мерные шаги (М. Лермонтов), громокипящий кубок (Ф.
Тютчев), удилозакусный (И. Тургенев), светлозмейный (А. Блок), стихокрад
(М. Горький), свежеобруганный (Л. Леонов), березь, цветь (С. Есенин),
звонкокопытый (А. Фадеев), будетелянин (В. Хлебников).

Окказионализмы выполняют индивидуально-стилистическую функцию роль в

определенном контексте и обычно не становятся достоянием общего языка.
Такие слова, остающиеся в рамках авторской речи, не без основания называют
«вечными» неологизмами. Впрочем, по признанию лексикографов, «в момент
появления» слова (словосочетания) порой трудно сразу же найти надежные
критерии для ответа на вопрос: какое слово (значение, сочетание слов)
возникло – общеязыковое или разового употребления?

Вот некоторые примеры. Оригинальное словосложение сиюминутный

придумал В. Маяковский. Оно долго не входило в языковой оборот, однако
постепенно «вступило в свои права», часто употреблялось и было
зафиксировано в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова (22-е изд. М., 1990)
вместе с существительным сиюминутность. Характерным примером
извлечения из «запасников» ранее созданных слов может быть сложное слово
судьбоносный. Впервые зафиксировано в картотеке словарников в 1973 г. (на
страницах журнала «Новый мир»). С недавних пор (примерно с 1985 г.) это
слово стало активно употребляться политиками, социологами, журналистами,
хотя впервые было употреблено Ф. И. Шаляпиным еще в 1932 г.

Но есть и придуманные конкретными авторами слова, которые сразу же вошли

в обиход: партийность (впервые слово отмечено у В. И. Ленина);
промышленность, будущность (придуманы Н. М. Карамзиным); стушеваться
(ранее известный в жаргоне чертежников, этот глагол в литературное

43
употребление ввел Ф. М. Достоевский); головотяп, головотяпство (впервые
употребил М. Е. Салтыков-Щедрин), нимфетка (придумано В. В. Набоковым).

Вот и другие примеры: индивидуальное авторство оригинально составленных

слов, закрепившихся в языке специалистов, в которых к сокращенному
названию института (лаборатории) присоединен характерный суффикс -ит:
название искусственного кристалла фианит – изобретение ученых
Физического института Академии наук; лавсан – по названию лаборатории
высокомолекулярных соединений Академии наук; название минерала мгриит –
присвоено по именам людей, его открывших, а именно: доцента кафедры
минералогии Московского геологоразведочного института (МГРИ) Е.
Завьялова и возглавляемого им коллектива.

Новые слова образуются, прежде всего, по давно сложившимся в языке законам

словотворчества с использованием существующих слов и развитой системы
префиксально-суффиксальных средств. Пополнение словаря происходит и за
счет заимствований из других языков, в большинстве своем это
профессионально-технические, спортивные термины и другие специальные
обозначения. Заметная часть неологизмов представлена лексико-
семантическими новообразованиями, возникающими в результате изменения
смысла давно известных слов.

Еще один источник обогащения словарного состава языка – это включение в

него диалектных и просторечных слов. Таковы, например, ставшие
привычными слова напарник, буханка, учеба, ушанка. Сюда же относятся и
включаемые в словарь жаргонизмы – социальные и профессиональные.

II. Синонимические словари описывают слова, разные по звучанию и

написанию, но тождественные или близкие по значению. Такое определение
синонимов следует считать рабочим, поскольку оно не претендует на
всесторонность охвата сущности синонимии.

44
В 1783 г. в журнале «Собеседник Любителей Российского Слова» (ч. I, IV, X)
был опубликован «Опыт российского сословника» Д. И. Фонвизина (он
включал 32 группы синонимов, расположенных без соблюдения алфавита
заглавных слов).

В 1818 г. была напечатана первая часть книги П. Ф. Калайдовича «Опыт

словаря русских синонимов» (77 групп синонимов)

1840 г. – первая часть книги «Словарь русских синоним или сословов,

составленный редакцией нравственных сочинений» (под ред. А. И. Галича -
психолога, философа-идеалиста, преподавателя Царскосельского лицея).
Словарь содержит 226 словарных статей (от августейший до вещун),
толкование значений входящих в синонимические ряды слов, этимологические
и стилистические пометы. Редакцией было задумано 12 выпусков этого
словаря, но осуществить это не удалось. Издание этих словарей не завершено.

В 1890 г. опубликован небольшой «Словарь русских синонимов и сходных по

смыслу выражений» Н. Абрамова. Это были простые перечни слов,
расположенных группами; но из-за отсутствия более приемлемого пособия
словарь Н. Абрамова имел несколько переизданий (последние – в 1915 и в 1994
гг.).

В 1997 г. в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН под

руководством Ю. Д. Апресяна был создан новый объяснительный словарь
синонимов русского языка. В словаре максимально полно описаны
семантические, прагматические, коммуникативные и другие сходства и
различия между синонимами, а также условия, при которых эти различия
нейтрализуются, полностью или частично.

Практическое задание 7. Взяв за основу любое слово русского или

иностранного языка, покажите на его примере принцип действия как можно
большего количества словарей.

45
Глава 5. Предпереводческий анализ текста
Копируется по материалам сайта Российского Общества П.Г.Вудхауза
http://www.wodehouse.ru
Манифест переводчика-любителя или если бы я был…
Если бы я был верховным жрецом какой-нибудь древней религии, а, скажем,
представители паствы подошли бы ко мне и попросили организовать конкурс
переводов, то я, разумеется, не отказал бы им, а взял бы и передрал все правила
с wodehouse.ru. И, конечно же, это был бы конкурс переводов Вудхауза
- Главное, дети мои, - сказал бы я будущим конкурсантам с отеческой
нежностью, - придерживайтесь правил русской пунктуации, В ДИАЛОГАХ
ПЕРЕД РЕПЛИКАМИ СТАВЬТЕ ТИРЕ, абзацы разделяйте пустыми строками.
Переводите и улыбайтесь
И очень хорошая, лаконичная речь, между прочим. Так была бы заложена
многовековая традиция конкурсов, а первый отрывок я взял бы, например, из
Uncle Fred Flits By (http://wodehouse.ru/contest/ct57.htm). Почему? А просто так.
You know how one gets those sudden whims.
Однако я уверен, что по окончании первого же тура печать сомнения омрачила
бы мое чело. Дело в том, что энтузиазма представителям паствы, как водится,
было бы не занимать, а вот нехватка элементарных навыков чувствовалась бы в
конкурсных переводах довольно явственно
Естественно, я бы не растерялся, а сразу после неудачного первого тура,
буквально не сходя с места, сочинил бы указ и разослал глашатаев на все
главные площади той административной единицы, что служила бы
пристанищем для конкурсантов. Пусть знают, что в переводе, как говорил бы
мне за завтраком Марк Аврелий (в переводе А.К.Гаврилова), не нужно делать
ничего наугад, а только по правилам искусства. Самые простые правила

46
искусства я и довел бы до сведения сограждан своим указом. И были бы они
таковы:
Подготовка
Наверное, сначала нужно сесть и прочитать весь текст, который собираешься
переводить. Понять, что происходит, осознать развитие сюжета и т.п. Я читаю
конкурсные работы, и иногда возникает ощущение, что сделаны они, как
домашнее задание в школе. Вышел старик Ромуальдыч на крыльцо и перевел
первое предложение. За ним второе. А там и третье. И так до конца, не заботясь
о логических связях, о благозвучном сочетании соседних фраз, не говоря уж о
целостности восприятия или, там, стиле. И аж заколдобился. Вот.
Затем, наверное, стоит разобраться, кого, собственно переводим. Что за
писатель и как пишет (т.е. мог ли он написать «прикол» и «зажигать»)? Когда
жил (чтобы не искать в текстах Вудхауза намеков на современные нам события
и, наоборот, ожидать намеки на события современные ему)? Не сложилось ли в
его отношении какой-либо переводческой традиции (ну, чтобы Дживса
случайно не обозвать Дживезом)? В идеале хорошо бы почитать критику.
Короче говоря, стоит определить для себя отправные точки и наметить цели,
которых нужно достичь, а также рамки, за которые не стоит выходить при
выборе выразительных средств. Если переводить Вудхауза, нужно
сформировать в себе четкое ощущение Вудхауза, чтобы быть уверенным: по-
русски Вудхауз написал бы так, а вот так не написал бы никогда.
Если переводится отрывок, хорошо бы понять контекст, из которого этот
отрывок вышел. Вопросы по контексту нужно обязательно обсуждать в
форуме, потому что по конкурсным отрывкам не всегда можно правильно
понять, что происходит.
Словарь
Переводчик-любитель, если, конечно, он хочет научиться переводить, обязан
смотреть в словаре каждое слово. Во-первых, читать словарь просто полезно -
всегда что-нибудь новенькое, да узнаешь. Во-вторых, даже у самых очевидных

47
на первый взгляд слов могут оказаться не самые очевидные значения. В-
третьих, никогда не помешает лишний раз восстановить в голове
ассоциативный ряд, который вызывают те или иные слова и их сочетания.
Слова, написанные с заглавной буквы, необходимо смотреть в словарях имен
собственных (личных, географических и т.п.). Это, кстати, лучший способ
избавиться от графства Хантс или Хэнтс, которое то и дело вырастает на месте
Гэмпшира. Здесь у любителя огромное преимущество перед профессионалом.
У профессионалов зачастую нет времени смотреть в словаре каждое слово -
они ограничены жесткими сроками. А любитель должен. Переводчик-
любитель, поленившийся залезть в словарь и в результате написавший «сатин»
вместо «вельвета», вероятно, страдает жестокими приступами звездной
болезни.
Реалии
Если все слова понятны, грамматика прозрачна, а смысл ускользает, значит,
скорее всего, в предложении есть цитата, аллюзия или реалия, знакомая
носителю языка. Иногда цитату видно даже не по ускользающему смыслу, а
просто из-за стилевого диссонанса. Если реалию (цитату или аллюзию) выявить
и осмыслить, предложение сразу станет кристально ясным и заиграет новыми
красками. Взять, например, to step high, wide and plentiful. Отдельные
переводчики написали в этом месте бессмыслицу, потому что буквальный
перевод именно бессмыслицу и дает. Другие, отказавшись от бессмыслицы,
однако же до конца так и не разобравшись, написали отсебятину. А ведь to step
high, wide and plentiful - устойчивое выражение, и если набрать его в любом
поисковике, сразу вылезет что-нибудь вроде:
high-wide-and-handsome
И все становится на свои места.
А вот, к примеру, хорошая ссылка для поиска цитат:
Bartleby.com Great Books Online

48
Надо ли говорить, что найденные цитаты принято давать в классическом
переводе (если он есть) и сопровождать ссылкой на произведение и
переводчика? (прим.: в предыдущей редакции манифеста этого не было, но
оказалось - да, надо)
Интернет
Вообще Интернет для переводчика - вещь незаменимая, пока переводчик
помнит, что ни единому слову, найденному в сети, верить ни в коем случае
нельзя. Перед тем как поверить, все нужно тщательно взвесить и
проанализировать.
Отличная статья про поиск в сети:
ИНТЕРНЕТ ДЛЯ ПЕРЕВОДЧИКА
Велосипед
Предположим, текст оригинала понятен до последней запятой. То есть, что
писать - ясно. И тут возникает вопрос: как? (хорошо, кстати, если возникает) В
основном начинающие переводчики занимаются изобретением того, что уже
давно и хорошо известно. Очень многие гордятся собой, когда на третий год
работы удается изобрести велосипед с шестигранными колесами взамен
старого с квадратными. Он ведь и вправду мягче едет! Едет мягче, и все-таки
новичку стоит ознакомиться с нехитрым набором правил, который помогает
писать действительно по-русски. Правила эти давно вошли в традицию и
литературную, и переводческую, однако многие не описаны ни в одном
учебнике, поскольку не считаются жесткими.
Например, предложение, начатое с «потому что», выглядит подозрительно,
абзац - безвкусно, рассказ - вызывающе. Однако это относится лишь к
классическому повествованию (не знаю, как это называют литературоведы и
называют ли, but you follow my drift, I guess). В каком-нибудь «авангарде» это,
наверное, вполне допустимо. Но мы-то переводим Вудхауза! А если
повествование Вудхауза не классическое, что же тогда классическое
повествование?

49
Очень хорошие советы начинающим переводчикам собраны здесь:
СОВЕТЫ НАЧИНАЮЩИМ ПЕРЕВОДЧИКАМ
Идиомы и корпус языка
Отдельного разговора заслуживают идиомы, фразеологизмы, устойчивые
выражения, метафоры и что там еще есть. Их следует переводить с величайшей
осторожностью. Хорошо, если есть русскоязычный аналог, однако нужно
проверить, нет ли в этом аналоге типично русских реалий, чтобы не
получилось, что английский лорд, например, «не лаптем щи хлебает».
Естественно, такого английский лорд сказать не может. Если в русском языке
похожего выражения нет, то переводчик встает перед выбором:
а) Сделать вид, что никакой идиомы в оригинале нет и передать смысл.
Некоторые переводчики любят компенсировать пропущенные яркие фразы в
соседних строках. Прием компенсации, безусловно, имеет право на жизнь, но
пользоваться им нужно очень аккуратно, чтобы не нарушить стилистические
особенности оригинала.
б) Буквальный перевод. Такой перевод крайне редко бывает удачным, однако
бывает, и не стоит упускать из виду такую возможность. Здесь нас подстерегает
другая опасность. Возможно, встретившееся устойчивое выражение
использовано автором вовсе не для украшения текста, а так, походя. Что если
это выражение в английском языке не считается ярким? Тогда и переводчику не
следует употреблять чересчур броскую фразу в русском тексте. Этак можно
испортить автору картину, отвлекая внимание читателя от самого главного к
искусственно зажженным огням.
Чтобы случайно не испортить авторский замысел, не нарушить задуманное
эстетическое восприятие текста, не брызнуть на задний план слишком яркими
красками, стоит проверить: а вдруг то выражение, которое кажется
стилистическим изыском, на самом деле присуще языку в целом, а не автору.

50
Если, например, русскоязычный автор употребляет выражение «масло
масленое» он не претендует на стилистическое новаторство, а просто дает
чему-то оценку и идет дальше. Поэтому это словосочетание, очевидно, не стоит
переводить на английский буквально, сея панику в рядах читателей.
Вот здесь можно проверить, не входит ли запавшее переводчику в душу
выражение в корпус английского языка:
http://www.natcorp.ox.ac.uk/
Юмор
Как переводить юмор, тем более такой своеобразный, как юмор Вудхауза?
Иногда кажется, что некоторые переводчики считают, что раз текст оригинала
смешной, значит нужно нашпиговать текст перевода всякими «прикольными»
словечками для пущего эффекта. В результате от произведений блестящих
стилистов (к коим можно отнести и Вудхауза) в русском переводе за версту
разит рыночными bon mot. На свет появляются уродцы вроде: «Весь прикол в
том, что дядя Фред непременно выволочит Понго наружу и там на глазах у
всего честн/ого народа продолжит зажигать от души и на всю катушку.» Самое
печальное, что такие вещи порой встречаются даже в опубликованных
переводах. Между тем «лучше всего английский характер и его производная -
английский юмор - определяются английским же словом understatement:
сдержанностью, недосказанностью, подтекстом» (А.Ливергант). Давайте
вспомним хотя бы вот такое прелдожение: It was a vast, rolling estate belonging
to your great-uncle, Marmaduke, a man with whiskers of a nature which you with
your pure mind would scarcely credit. Почему я считаю, что здесь именно
whiskers of a nature, а не man of a nature? Вот именно, чтобы осталась
недосказанность. Это типично по-английски и по-вудхаузовски. Не «Твой дед
носил бакенбарды и был довольно-таки гнусным типом», а «твой дед носил та-
акие бакенбарды, что тебе - невинная ты душа - и не снились даже». А уж
дальше смотрите сами, что в системе ценностей, принятой в вудхаузовском
мире, означают эти самые бакенбарды.

51
Говорящие имена
Почему-то так получается, что новичков очень часто волнует этот вопрос.
Практика показывает, что перевод говорящих имен - это путь, усеянный
творческими неудачами. Предлагаю пользоваться простым правилом:
конкретное говорящее имя переводится, а не транслитерируется, тогда и только
тогда, когда переводчик совершенно уверен в том, что сумеет убедить как
минимум двух непредвзятых наблюдателей в гениальности перевода этого
самого говорящего имени. Если получается не гениально, а просто хорошо
(максимум великолепно), значит, перевод не оправдан - нужно
транслитерировать.
Слово, абзац или эпизод?
Следующий вопрос - что брать за «единицу перевода». Все согласны с тем, что
бессмысленно переводить отдельные слова (ну, кроме тех, кто до сих пор
катается на квадратных колесах). Некоторые говорят, что переводить
предложениями - тоже не здорово, т.к. можно потерять связи между фразами.
Наверное, все может происходить где-то так:
- переводчик читает некий эпизод (это может быть абзац, диалог на
полстранички, а то и целая глава) и живо его себе представляет
- затем, продолжая глядеть на картинку, переводчик незаметно на секундочку
вываливается в реальность и подглядывает в текст
- Ага, - говорит переводчик, - вот, что сейчас должно произойти! - И
быстренько записывает это по-русски так, будто он сам автор.
Если переводчик хорошо чувствует автора, если концепция автора осознана во
время подготовки к переводу, то переводчик имеет право занимать место
автора. Не для того, чтобы переиначивать оригинал, а чтобы второй раз описать
некую внеязыковую субстанцию, которая уже раз была положена на бумагу
автором. Только так переводчик будет знать, что герой может сказать и сделать,

52
а что - нет. Поставив себя на место Вудхауза, вы просто физически не сможете
написать «его дядя так и начинал вести себя подобно козлу» или «то, что я
предлагаю сделать сегодня до вечера так это нанести с тобой визит в дом твоих
предков»
После того, как эпизод записан, его стоит прочитать (быть может, вслух).
Первое, на что стоит обратить внимание - повторяющиеся слова. Они вовсе не
украшают переводчика, тем более, если у автора их не было. Вот в конкурсе у
некоторых на двух страницах Понго четыре-пять раз назван бедным.
Неправильно это! Ищете замену blighter'у? Прекрасно. Только не нужно снова и
снова использовать слово, которое уже занято в соседней фразе. Русский язык
богат синонимами. У начинающих переводчиков очень часто текст переполнен
словами "что", «это» и "был". А попробуйте добиться, чтобы эти слова
встречались не чаще одного раза в абзац. Сложно? Да. Но текст от этого
выигрывает.
Кроме того, стоит перечитывать свои переводы (желательно на свежую голову
и незамыленным глазом), чтобы понять, чувствуете ли вы сами в русском
тексте то, что почувствовали в оригинале. Несет ли ваш перевод тот же заряд?
Так ли ярок язык? Действительно ли эта яркость достигается за счет тех
средств, которые вы разрешили себе использовать при подготовке к переводу?
Если говорить о конкретном рассказе «Uncle Fred Flits By», нелишне будет
вспомнить, что именно он победил в опросе на лучший рассказ Вудхауза,
проводившемся при составлении сборника «What Ho!" Именно этот рассказ
идет в сборнике первым и сопровождается гордой надписью "P.G. Wodehouse
Societies' First Choice». Возьмет ли кто-нибудь на себя ответственность сказать,
что перевод удался? Если бы спросили меня, предложил бы на этот раз
оставить конкурс без победителя.
Но вот я, кажется, и доигрался... Рукопись попала на глаза В.Баканову,
который, как всем известно, никакой не "если бы я был", а самый настоящий
жрец самой настоящей древней религии... крупнейшей в Союзе... и без всяких

53
"если". Вот, что он пишет: "перечитывать свой перевод надо именно вслух. Вы
УСЛЫШИТЕ то, на что не обратите внимание при прочтении глазами: иногда
попадаются рифмующиеся (без необходимости) слова, иногда возникает некий
ритм, который необходимо сбить (если он не заложен в оригинал); а порой вы
не можете прочитать свое предложение до конца - приходится начинать заново,
перенося смысловое ударение - вот призрак того, что с предложением неладно.
Мелкие огрешности, пусть даже допустимые единожды, часто повторяясь,
создают (у "непрофессионального" читателя - подсознательно) впечатление
чересчур сложного, невнятного текста. Конечно, все эти детали сработают,
только если ваш перевод уже является литературным - то есть чистым, ясным и
выразительным".
Ну и самое главное. Переводчику-любителю перевод (сам процесс -
обязательно, а желательно и результат) должен доставлять удовольствие. Иначе
какой же он любитель? Да и переводчик.
Toodle-oo, comrades.
Yours,
Phil Olough
P.S. Вообще-то, ну, если бы я был жрецом древней религии, с теми, кто дочитал
до конца, обязательно поделился бы тайным знанием: в переводе нет и не
может быть железобетонных правил, которые следует соблюдать
неукоснительно. Говоря откровенно, первая редакция манифеста как раз и
состояла из этой нехитрой максимы, но тут понабежали всякие другие жрецы и
велели мне скрыть тайное знание за семью страницами текста (Word, формат
A4, Times New Roman 14). Так и появилась эта длинная рукопись.
P.P.S. Для тех, кто читает пи-эсы. Разумеется, правила придуманы для того,
чтобы их нарушать. Однако сначала стоит все же понять природу этих
полуэмпирических законов, научиться соблюдать их, чтобы уж потом
осмысленно от них отказываться. Ведь только человек, до конца воспитавший у
себя чувство нормы, способен понять всю прелесть отклонения от нее.

54
Практическое задание 7. Выполните предпереводческий анализ следующих
трех отрывков. Обоснуйте выбор информации, на основании которой вы
строите предпереводческий анализ.

1. Jerome K. Jerome. Three men in a boat.

CHAPTER XII.
HENRY VIII. AND ANNE BOLEYN.—DISADVANTAGES OF LIVING IN
SAME HOUSE WITH PAIR OF LOVERS.—A TRYING TIME FOR THE
ENGLISH NATION.—A NIGHT SEARCH FOR THE PICTURESQUE.—
HOMELESS AND HOUSELESS.—HARRIS PREPARES TO DIE.—AN ANGEL
COMES ALONG.—EFFECT OF SUDDEN JOY ON HARRIS.—A LITTLE
SUPPER.—LUNCH.—HIGH PRICE FOR MUSTARD.—A FEARFUL BATTLE.
—MAIDENHEAD.—SAILING.—THREE FISHERS.—WE ARE CURSED.

I WAS sitting on the bank, conjuring up this scene to myself, when George
remarked that when I was quite rested, perhaps I would not mind helping to wash up;
and, thus recalled from the days of the glorious past to the prosaic present, with all its
misery and sin, I slid down into the boat and cleaned out the frying-pan with a stick
of wood and a tuft of grass, polishing it up finally with George's wet shirt.
We went over to Magna Charta Island, and had a look at the stone which stands in
the cottage there and on which the great Charter is said to have been signed; though,
as to whether it really was signed there, or, as some say, on the other bank at
“Runningmede,” I decline to commit myself. As far as my own personal opinion
goes, however, I am inclined to give weight to the popular island theory. Certainly,
had I been one of the Barons, at the time, I should have strongly urged upon my
comrades the advisability of our getting such a slippery customer as King John on to
the island, where there was less chance of surprises and tricks.

55
 There are the ruins of an old priory in the grounds of Ankerwyke House, which is
close to Picnic Point, and it was round about the grounds of this old priory that Henry
VIII. is said to have waited for and met Anne Boleyn. He also used to meet her at
Hever Castle in Kent, and also somewhere near St. Albans. It must have been
difficult for the people of England in those days to have found a spot where these
thoughtless young folk were NOT spooning.
Have you ever been in a house where there are a couple courting? It is most trying.
You think you will go and sit in the drawing-room, and you march off there. As you
open the door, you hear a noise as if somebody had suddenly recollected something,
and, when you get in, Emily is over by the window, full of interest in the opposite
side of the road, and your friend, John Edward, is at the other end of the room with
his whole soul held in thrall by photographs of other people's relatives.
“Oh!” you say, pausing at the door, “I didn't know anybody was here.”
“Oh! didn't you?” says Emily, coldly, in a tone which implies that she does not
believe you.
You hang about for a bit, then you say:
“It's very dark. Why don't you light the gas?”
John Edward says, “Oh!” he hadn't noticed it; and Emily says that papa does not
like the gas lit in the afternoon.
You tell them one or two items of news, and give them your views and opinions on
the Irish question; but this does not appear to interest them. All they remark on any
subject is, “Oh!” “Is it?” “Did he?” “Yes,” and “You don't say so!” And, after ten
minutes of such style of conversation, you edge up to the door, and slip out, and are
surprised to find that the door immediately closes behind you, and shuts itself,
without your having touched it.
Half an hour later, you think you will try a pipe in the conservatory. The only chair
in the place is occupied by Emily; and John Edward, if the language of clothes can be
relied upon, has evidently been sitting on the floor. They do not speak, but they give

56
you a look that says all that can be said in a civilised community; and you back out
promptly and shut the door behind you.
You are afraid to poke your nose into any room in the house now; so, after walking
up and down the stairs for a while, you go and sit in your own bedroom. This
becomes uninteresting, however, after a time, and so you put on your hat and stroll
out into the garden. You walk down the path, and as you pass the summer-house you
glance in, and there are those two young idiots, huddled up into one corner of it; and
they see you, and are evidently under the idea that, for some wicked purpose of your
own, you are following them about.
“Why don't they have a special room for this sort of thing, and make people keep
to it?” you mutter; and you rush back to the hall and get your umbrella and go out.
It must have been much like this when that foolish boy Henry VIII. was courting
his little Anne. People in Buckinghamshire would have come upon them
unexpectedly when they were mooning round Windsor and Wraysbury, and have
exclaimed, “Oh! you here!” and Henry would have blushed and said, “Yes; he'd just
come over to see a man;” and Anne would have said, “Oh, I'm so glad to see you!
Isn't it funny? I've just met Mr. Henry VIII. in the lane, and he's going the same way I
am.”
Then those people would have gone away and said to themselves: “Oh! we'd better
get out of here while this billing and cooing is on. We'll go down to Kent.”
And they would go to Kent, and the first thing they would see in Kent, when they
got there, would be Henry and Anne fooling round Hever Castle.
“Oh, drat this!” they would have said. “Here, let's go away. I can't stand any more
of it. Let's go to St. Albans—nice quiet place, St. Albans.”
And when they reached St. Albans, there would be that wretched couple, kissing
under the Abbey walls. Then these folks would go and be pirates until the marriage
was over.

57
2. James Joyce
(From DUBLINERS)

Two Gallants

The grey warm evening of August had descended upon the city, and a mild
warm air, a memory of summer, circulated in the streets. The streets, shuttered for the
repose of Sunday, swarmed with a gaily coloured crowd. Like illumined pearls the
lamps shone from the summits of their tall poles upon the living texture below,
which, changing shape and hue unceasingly, sent up into the warm grey evening air
an unchanging, unceasing murmur.
Two young men came down the hill of Rutland Square. One of them was just
bringing a long monologue to a close. The other, who walked on the verge of the path
and was at times obliged to step on to the road, owing to his companion's rudeness,
wore an amused, listening face. He was squat and ruddy. A yachting cap was shoved
far back from his forehead, and the narrative to which he listened made constant
waves of expression break forth over his face from the corners of his nose and eyes
and mouth. Little jets of wheezing laughter followed one another out of his convulsed
body. His eyes, twinkling with cunning enjoyment, glanced at every moment towards
his companion's face. Once or twice he rearranged the light waterproof which he had
slung over one shoulder in toreador fashion. His breeches, his white rubber shoes and
his jauntily slung waterproof expressed youth. But his figure fell into rotundity at the
waist, his hair was scant and grey, and his face, when the waves of expression had
passed over it, had a ravaged look.
When he was quite sure that the narrative had ended he laughed noiselessly for
fully half a minute. Then he said: "Well! ... That takes the biscuit!'
His voice seemed winnowed of vigour; and to enforce his words he added with

58
humour: 'That takes the solitary, unique, and, if I may so call it, recherché biscuit!'
He became serious and silent when he had said this. His tongue was tired, for
he had been talking all the afternoon in a public-house in Dorset Street. Most people
considered Lenehan a leech, but in spite of this reputation, his adroitness and
eloquence had always prevented his friends from forming any general policy against
him. He had a brave manner of coming up to a party of them in a bar and of holding
himself nimbly at the borders of the company until he was included in a round. He
was a sporting vagrant armed with a vast stock of stories, limericks and riddles. He
was insensitive to all kinds of discourtesy. No one knew how he achieved the stern
task of living, but his name was vaguely associated with racing tissues.
'And where did you pick her up, Corley?' he asked.
Corley ran his tongue swiftly along his upper lip.
'One night, man,' he said, 'I was going along Dame Street and I spotted a fine
tart under Waterhouse's clock, and said good-night, you know. So we went for a walk
round by the canal, and she told me she was a slavey in a house in Baggot Street. I
put my arm round her and squeezed her a bit that night. Then next Sunday, man, I
met her by appointment. We went out to Donnybrook and I brought her into a field
there. She told me she used to go with a dairyman.... It was fine, man. Cigarettes
every night she'd bring me, and paying the tram out and back. And one night she
brought me two bloody fine cigars— O, the real cheese, you know, that the old
fellow used to smoke.... I was afraid, man, she'd get in the family way. But she's up to
the dodge.'
'Maybe she thinks you'll marry her,' said Lenehan.
'I told her I was out of a job,' said Corley. 'I told her I was in Pim's. She doesn't
know my name. I was too hairy to tell her that. But she thinks I'm a bit of class, you
know.'
Lenehan laughed again, noiselessly.
'Of all the good ones ever I heard,' he said, 'that emphatically takes the biscuit.'
Corley's stride acknowledged the compliment. The swing of his burly body

59
made his friend execute a few light skips from the path to the roadway and back
again. Corley was the son of an inspector of police, and he had inherited his father's
frame and gait. He walked with his hands by his sides, holding himself erect and
swaying his head from side to side. His head was large, globular and oily; it sweated
in all weathers; and his large round hat, set upon it sideways, looked like a bulb
which had grown out of another. He always stared straight before him as if he were
on parade, and when he wished to gaze after some one in the street, it was necessary
for him to move his body from the hips. At present he was about town.

3. RECLAIMING THE "L" WORD by Mark Steyn

Five Years Ago

Sunday, 29 July 2007

from The National Post, August 6th 2002

I was at an airport for two or three or nine hours the other day and so, having
exhausted USA Today, The Pocatello Indicator, and Utah Bondage Contacts
Monthly, I gave in and bought The New York Times. The news section had a profile
of Colin Powell by Todd S. Purdum, who had been given special access to the
Secretary of State. All seems to have gone swimmingly, except that evidently Mr.
Purdum was so star-struck that he found it somewhat difficult to write while standing
there open-mouthed as Monica:

As one of the world's most admired celebrities for more than a decade, with approval
ratings that rival President Bush's, Secretary Powell has special status -- and singular
political value - in a Republican administration supposedly eager to demonstrate its
commitment to compassionate conservatism.

Any idea what that means? It's "compassionate" to make "one of the world's most
admired celebrities" Secretary of State? And what's that "supposedly" doing in there?

60
Is Todd saying that the Administration's "eagerness" to "demonstrate" its
"commitment" is fake? That they're just pretending to be eager about demonstrating
their commitment but in reality they'd rather be undemonstrative about their
commitment? No matter. The point is Republican motives are always suspect.
Whether it's the compassionate conservatism that's suspect or their commitment to it
or their demonstration of their commitment or their eagerness to demonstrate it, it
always helps to have a "supposedly" in there somewhere.

I must confess I'd initially confused Todd Purdum with his near namesake Edmund
Purdom, who starred in The Student Prince (MGM, 1954) with his singing voice
dubbed by Mario Lanza. Like Edmund, Todd has an uncanny ability to stand there
open-mouthed while the old favourites just pour out effortlessly:

Mr Powell's approach to almost all issues -- foreign or domestic -- is pragmatic and

nonideological. He is internationalist, multilateralist and moderate. He has supported
abortion rights and affirmative action and is a Republican, many supporters say, in no
small measure because Republican officials mentored and promoted him for years.

So supporting "internationalism," "multilateralism," abortion and racial quotas means

you're "moderate" and "nonideological"? And anyone who feels differently is an
extreme ideologue? Absolutely. The New York Times is rarely so explicit, at least in
its "news" pages, but the aim of a large swathe of the left is not to win the debate but
to get it cancelled before it starts. You can do that in any number of ways - busting up
campus appearances by conservatives, "hate crimes" laws, Canada's ghastly human-
rights commissions, the more "enlightened" court judgments, the EU's recent decision
to criminalize "xenophobia," or merely, as the Times does, by declaring your side of
every issue to be the "moderate" and "nonideological" position. As Elizabeth Nickson
pointed out in her magnificent column on Friday, if you're a Minister of the Crown in
Ottawa the preferred tactic for dealing with the mildest criticism is to denounce your
opponents as Klansmen and Holocaust deniers. This is somewhat cruder, as befits Da

61
Liddle Guy's style of government, but is in line with the general trend - different
tactics but the same aim: to rule certain issues beyond debate, and thus render the
conservative position if not illegal than at any rate unmentionable.

Miss Nickson, in noting the number of right-wing bestsellers, also reminded me of

why I loathe those small bookstores we're all supposed to prefer over the big-box
impersonal chains. I used to date a gal in Burlington, Vermont. She was swell, but the
one bookstore in that quintessential latte burg drove me nuts. There's a whole
category of books they ought to call "Bestsellers That Are Entirely Unavailable In
American College Towns": Rush, Dr. Laura, anything by anybody on Fox News. You
might as well be asking for "One Hundred Great Yak Recipes From Bhutan" in the
original Bhutanese. Actually, it's worse than that. You might as well be asking for
"One Hundred Great Bhutanese Catamites Under Nine" for the looks you get if you
enquire about any book on Ronald Reagan that doesn't assume he was an economic
illiterate and nuke-crazy airhead.

Fortunately, in Burlington, Barnes & Noble opened up on the edge of town, and the
small personal bookstore attuned to the needs of its customers closed down almost
immediately. So now, instead of the allegedly charmingly quirky independent
bookseller with his idiosyncratic tastes, everything's ordered by some computer in
New Mexico or Bangladesh or wherever the hell it is. Result: not only is the gay and
lesbian section much bigger but you can get Rush and Dr. Laura, too.

That's all I ask, really. That the left stop pretending all these things have been settled,
and anyone who disagrees is a racist sexist homophobe hater. Take Todd Purdum and
his Powell paean. Now I'm sure Todd sincerely believes his views on everything are
really non-partisan, and it's only the other side who are being partisan. But the
majority of Americans are not "internationalist" or "multilateral," at least not if that
means letting Kofi Annan and the EU have a veto on the next moves in the war of
terror. The majority of Americans are opposed to racial preferences. They're about

62
evenly divided on abortion in general, but 86% oppose third-trimester abortion, and
82% favour letting the parents know before allowing a minor to have an abortion.

Yet if you're a Bush judicial nominee who's ruled in favour of parental notification
you'll be denounced by Planned Parenthood as an "anti-choice extremist." It's you
and the rest of your 82% who are extremist and ideological and hopelessly out of step
with the moderate, nonideological, pragmatic 18%. Amazingly, this line - attacking
the messenger not the message - works very well for the left north and south of the
border and across most of western Europe. That's why conservatives so often have
winning issues without actually winning.

Meanwhile, the left has an hilarious bumper sticker: "Celebrate Diversity." In the
newsrooms of America, they celebrate diversity of race, diversity of gender, diversity
of orientation, diversity of everything except the only diversity that matters: diversity
of thought. In Canada, the ruthless homogeneity of diversity is even more advanced.
Someone asked me recently why I hardly ever write about domestic politics these
days. As James Baker said of the Balkans, I don't have a dog in this fight. The "gay
marriage" argument sums up Canadian politics very nicely: All the action's between
the Liberal government and an even more "progressive" court. The court stakes out
its turf, the government adopts a position a smidgeonette to the right of the court, and
thereby claims to be pragmatic, moderate, a restraining influence on judicial activism.
The role of the conservative movement in all this is totally irrelevant, though from
time to time some obscure western backbencher will sportingly offer some off-the-
cuff soundbite enabling him to be denounced as a homophobic cross-burning
Holocaust denier.

As I understand it, Stephen Harper's strategy is mostly a negative one - to avoid

getting demonized in the hope that Chretien and Martin and the rest of the gang will
eventually turn on each other in some Quentin Tarantino-like bloodbath. Then he'll

63
be left standing and he'll be able to institute his extreme conservative agenda of, er,
holding the tax rate under 60%.

Harper has a point. The cultural isolation of the right in Canada, Europe and even
America is such that we mostly have little choice but to wait for the left to collapse,
as the Marxists used to say, under its own internal contradictions. But that's going to
be a long wait. On everything from Indian policy to education, ideological purity now
trumps even the most obvious failures in practice. Environmental groups devastate
the environment: prohibit logging and you lose far more trees to forest fires than the
most maniacal clearcutter could chop down. But the eco-nuts are still the good guys.
Political coverage is a soap that never gets beyond typecasting.

You'll notice, incidentally, that I haven't used the word "liberal" to describe the left.
"Conservative" has been carelessly appropriated by the media to mean no more than
the side you're not meant to like. John Ashcroft is a hardline conservative, but so,
according to the press, is the Taliban and half the Chinese politburo and the crankier
Ayatollahs. So I think we conservatives ought to make an attempt to reclaim the word
"liberal." We believe in liberty, and in liberating human potential. I don't know what
you'd call a political culture that reduces voters to dependents, that tells religious
institutions whom they can hire, that instructs printers on what printing jobs they're
obliged to accept, that bans squeegee kids unless they're undercover policemen
checking on whether you're wearing your seatbelt, etc., etc. But "liberal" no longer
seems to cover it.

64
Глава 6. История перевода

Перевод - одно из древнейших занятий человека. Еще Цицерон, переводивший

труды Платона и Демосфена, Гораций в трактате "Наука поэзии" использовали
слово interpres в значении "переводчик", "толкователь". То же наименование
употребляет переводчик библии Святой Иероним (IV в. н. э.). И в Средние века
монахи-переводчики пользовались именами interpres и hermeneuma. Однако
уже в конце той эпохи эта терминология становится малоупотребительной.

Ж. Мунен в монографии "Неверные красавицы" (1956 год) писал : "Перевод

иностранного текста требует соблюдения не одного, а двух условий. Оба они
существенны, и оба сами по себе недостаточны: это знание языка и знание
цивилизации, с которой связан язык".

Перевод во Франции

В XII - XIII вв. преобладали переводы на французский античных авторов.

Кроме того, осуществлялись переводы на французский язык произведений
философского и утилитарно-прикладного содержания.

К XIV в. работа по передаче античного наследия усилилась, и появились

переводы на французский текстов Петрарки и Боккаччо

Амио, Жак (Amyot, Jacques) (1513–1593), французский гуманист и церковный

деятель. Родился в Мелене, в бедной семье. Выучившись греческому языку у
гуманистов Дане и Туссена, благодаря протекции Маргариты Наваррской стал
профессором греческого в Бурже, где преподавал около шести лет; ее брат,
король Франциск I, дал Амио в управление аббатство Беллозан. Карл IX возвел
его в ранг Гранд-Омонье (высшее духовное лицо при особе короля), осыпал
многими милостями и в 1570 назначил епископом Осера. Генрих III сделал его,

65
невзирая на простонародное происхождение, командором Ордена Святого
Духа. Умер Амио 6 февраля 1593.

Главным его литературным достижением является достаточно вольный перевод

Сравнительных жизнеописаний Плутарха – Жизнеописания знаменитых греков
и римлян (Les vies des hommes illustres grecs et romaines). Этот труд был
завершен в 1559; в английском переводе Т.Норта (1579) он был известен
Шекспиру. Амио не только познакомил современников с великими людьми
античности, но и оказал неоценимую услугу французскому языку, раскрыв его
возможности в передаче совершенно нового материала. Благодаря простоте
стиля и свойственной Амио педантичной скрупулезности глубокая древность
органично вошла в духовный склад эпохи

Мишель Монтень пишет: "Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся

и говорить, и писать по-французски……Амио - это наш молитвенник".

Юэ (Huet) Пьер-Даниэль (1630-1721) - французский писатель. Автор

"Трактата о возникновении романов" (1666)
В 1661 году во Франции выходит в свет его латинский трактат "О наилучшем
переводе",. именно его считают высшим достижением французской
переводческой мысли эпохи классицизма, которая сопровождалась спорами и
разногласиями, о которых мы расскажем подробнее. Согласно Юэ, наилучшим
следует признать метод, при котором переводчик, во-первых, передает мысли
автора, а во-вторых, самым тщательнейшим образом придерживается его слов.
Особый интерес трактату Юэ придает наличие в нем раздела, посвященного
научному переводу, в котором автор усматривает одну из важнейших задач
цивилизации.

Эпоха классицизма. Под классицизмом понимают течение в европейской

художественной культуре, возникшее в ХVII столетии во Франции и

66
получившее затем распространение и в других странах. Характерной чертой
такого французского перевода являлось отношение переводчика к
переводимому произведению, как к материалу, который должен быть
подвергнут совершенствованию, которое автор оригинала возможно и не
познал. Переводчик, руководствуясь сугубо своими собственными
представлениями об эстетически-должном, вносил в оригинал при переводе на
французский текстов различные поправки и изменения.
Таким образом, понятие "французская манера перевода" стало синонимом
неуважительного отношения переводчика к подлиннику. Принцип "угождать
читателю и совершенствовать автора" применялся к писателям самых
различных эпох. Признанным французским переводчиком этого времени стал
Пьер Летурнер (1736—1788) который прямо заявил, что его целью при
переводе на французский английского Юнги было извлечь французского Юнга
из английского, который мог бы понравиться французам. Знаменитый "Дон
Кихот" тоже был видоизменен при переводе на французский, т.к. Флориан,
переводчик этого романа, счел, что в некоторых эпизодах видны "черты
дурного вкуса". Теоретические проблемы перевода породили "спор древних с
новыми". Зачинщиком выступил писатель Шарль Перро. Он писал, что
французы, которым выпало счастье быть поданными короля-солнца (Людовика
XIV), не только не уступают древним грекам и римлянам, а напротив, даже
превосходят их. По мнению Перро, в переводе на французский многие
произведения выглядят гораздо изящнее, нежели в оригинале. Начавшийся в
ХVII веке спор продолжался и в следующем столетии

В 1714 - 1716 годах вся читающая Франция с напряженным вниманием следила

за дискуссией о принципах французского перевода поэм Гомера. Наиболее
активными участниками стали два создателя французского перевода "Илиады"
- Антуан Удар де ла Мотт и Анна Дасье.

67
Антуан Удар де Ламотт (встречается вариант написания Ла Мотт; Antoine
Houdar de la Motte; 18 января 1672, Париж — 26 декабря 1731, там же) - поэт и
драматург, член Французской академии, сын шапочника.

Дебютировал в 1693 г. комедией «Оригиналы», провалившейся при постановке;

расстроенный Ламотт отказался от продолжения писательской карьеры и
вступил в монашеский орден траппистов. Однако спустя четыре года Ламотт
вернулся к литературе, начав с либретто для опер и балетов — в частности,
оперы-балета Андре Кампра «Галантная Европа» (фр. L'Europe galante, 1697).

В 1710 г. Ламотт был избран во Французскую академию

Анна Дасье (Anne Dacier, урождённая Лефевр фр. Lefèvre, часто просто Мадам
Дасье; 1654, Сомюр — 17 августа 1720, Париж) — французский филолог-
классик и переводчик. Дочь известного филолога-классика Т.Лефевра, жена его
ученика Андре Дасье.

После смерти своего отца в 1672 г. переехала из Сомюра в Париж, привезя с

собой уже подготовленные материалы нового перевода Каллимаха. В Париже
Анна Лефевр работала вместе с Андре Дасье над редактурой новых изданий
римских авторов. В 1683 г. они поженились.

С 1681 г. появляются прозаические переложения Анны Дасье из

древнегреческой и римской поэзии и драматургии: стихи Сафо и Анакреона,
пьесы Аристофана, Теренция и Плавта и, наконец, гомеровский эпос —
«Илиада» (1699) и «Одиссея» (1708). Эти переводы Дасье сделали Гомера
впервые доступным значительной части французского образованного общества.

Одним из наиболее значительных эпизодов творческой биографии Ламотта

стала гомеровская полемика. После появления в 1699 г. прозаического перевода
«Илиады», выполненного Анной Дасье и сделавшего гомеровский эпос фактом

68
текущей французской литературной жизни, Ламотт подготовил и опубликовал
в 1714 г. стихотворное переложение этого перевода в значительно
сокращенном и измененном виде (сократив 12 песен из 24 и значительно
переделав остальные). В предварявших перевод «Рассуждениях о Гомере» (фр.
Discours sur Homère) Ламотт писал о том, что современная литература далеко
ушла вперед от античной, и следует приблизить античные шедевры к
современности, упрощая стиль и форму. Ответ Дасье в памфлете «О причинах
порчи вкуса» появился в том же году и был весьма резок по форме. Ламотт, не
приняв обострения тона дискуссии, ответил книгой 1716 г. «Возражения на
критику» (фр. Réflexions sur la critique), с философских позиций его поддержал
Жан Террасон. Итог дискуссии подвел примирительной работой «Гомер на
суде» Клод Бюфье, замечавший, что на собственные достоинства Гомера ни
одна сторона не покушалась; 5 апреля 1716 г. на званом ужине Ламотт и Дасье
встретились и подняли бокал в честь Гомера, на чем полемика была завершена.

Удар де ла Мотт указывает: "Как переводчик я стремился к трем вещам -

точности. Ясности и приятности… Я хотел, чтобы мой перевод был приятен, а
для этого понадобилось подменить понятия, принятые в век Гомера…" Анна
Дасье подвергла уничтожающей критике его перевод и заметила, что именно то
к чему стремился переводчик, как раз и не было достигнуто: "стараясь смягчить
образы Гомера и подменить мысли поэта своими, он исказил его характер и
лишил поэму естественности…" В 1719 году тему спора продолжает Жан
Батист Дюбо в своем сочинении "Критические размышления о поэзии и
живописи". Он пишет о том, что "перевод - это эстамп, в котором от картины
остались только композиция и позы фигур, да и те искажены".

69
Германия

Художественный или идиоматический перевод стремится донести до читателей

смысл оригинала, используя естественные грамматические и лексические
формы языка, на который осуществляется перевод.
Мартин Лютер Martin Luther (1483—1546). Переводчик Библии на немецкий
язык Мартин Лютер родился в семье бывшего рудокопа, ставшего одним из
владельцев плавилен и меднорудных разработок. Окончив в 1505 Эрфуртский
университет со степенью магистра свободных искусств, Лютер поступил в
августинский монастырь в Эрфурте. В 1508 начал читать лекции в
Виттенбергском университете. С 1512 доктор богословия. Обосновывая свой
подход к переводу, М. Лютер писал: «Если бы ангел разговаривал с Марией по-
немецки, он бы использовал соответствующую форму обращения; это, и
никакое другое слово, и является самым лучшим переводом, какое бы
выражение ни употреблялось в оригинале».
Германское библейское общество опубликовало последние сведения о новых
переводах библейских текстов: на настоящий момент Библия переведена на
2261 язык, т.е. почти половина существующих в мире языков охвачена
переводами полной Библии или хотя бы некоторых ее частей.

Переводы Библии имеют богатую историю. Уже в III веке до н.э.

существовавшая тогда часть Библии, которую мы называем Ветхий Завет, была
переведена на греческий. В конце II века н.э. Новый Завет был переведен на
сирийский (возможно: сирский, сиропалестинский), на латынь и на коптский
(для жителей Верхнего Египта).

Позже начали делать миссионерские переводы для обращения в христианство

окружающих языческих народов. Одним из таких переводов считается перевод

70
братьев Кирилла и Мефодия, хотя до сих пор ученые спорят, что же,
собственно, перевели для славян солунские братья.

В эпоху Реформации в Европе произошел взрыв переводческой активности,

Лютер перевел Библию на немецкий язык, в Англии появилась Библия короля
Иакова и так далее. Протестанты, не учитывая в такой степени как прежде
богословскую и литургическую традицию Церкви, опирались только на
Священное Писание. Поэтому во многом благодаря протестантам появилась
библейская наука в ее современном виде.

С началом активной миссионерской деятельности в Африке и Азии в XIX веке

в Европе появляются первые библейские общества. Таким образом перевод
Библии был поставлен на профессиональную основу. Мало кто знает, что
первые переводы Библии на русский язык были сделаны в появившемся в 1810
году на финской территории Библейском обществе под руководством
лифляндской баронессы фон Крюденер и английского пастора Патерсона, а не
в стенах духовных академий Русской Православной Церкви.

Если за все время до XIX века библейским переводом было охвачено порядка
ста языков, то в XIX веке к ним добавился еще 451 язык, а в XX веке - около
1700! Кажется, что в ближайшем будущем библейским переводчикам просто не
останется работы.

Но это далеко не так. Помимо переводов на новые языки постоянно появляются

переводы на тех языках, где библейский перевод существует уже не первое
столетие. Лидирует здесь, конечно же, английский язык. На английском языке
существует около 200 переводов. Это и переводы на так называемый common
language (общий язык), и новая редакция Библии короля Иакова, и учебные
переводы, и даже переводы для конкретных социальных групп. Например,

71
«Библия для женщин». Собственно женщинам там предназначались только
специфические комментарии и цветочки на обложке. Конечно, не все переводы
равноценны, и Библия короля Иакова — наиболее покупаемая Библия, хотя это
необязательно означает, что она же самая читаемая. Есть переводы, которые
однозначно оцениваются, как конфессиональные, например, Библия свидетелей
Иеговы, т.наз. «Перевод Нового мира». В Германии существует около 80
переводов. И опять же, лидирует здесь по ряду причин перевод Лютера: во-
первых, этим переводом начинается история Евангелической Лютеранской
Церкви да и история самой Реформации, а во-вторых, благодаря этому
переводу создается основа литературного немецкого языка.

Россия

Кири́лл и Мефо́дий, братья из г. Солуни (Салоники) — славянские

просветители, создатели славянской азбуки, проповедники христианства.

Кирилл (ок. 827—869; до принятия в 869 монашества — Константин,

Константин Философ) и Мефодий (ок. 815—885) происходили из знатной
греческой семьи. В семье было семь сыновей, причем Мефодий — старший, а
Кирилл — младший из них.

В.Н. Комиссаров. «Лекции по современному переводоведению»:

«В 864 году греческие монахи Кирилл и Мефодий были посланы

императором Византии для проповедования христианства среди славянских
народов. Они начали свою деятельность с создания алфавита (именуемого до
сих пор «кириллицей»), с помощью которого перевели с греческого на
староцерковнославянский несколько религиозных текстов. Среди этих первых
переводов были Новый Завет, Псалтырь и Молитвенник. После того, как в 988
году состоялось Крещение Руси, появилось множество переводов, которые
должны были ознакомить новообращенных с философскими и этическими

72
доктринами новой религии и с церковными обрядами и обычаями. Они
включали тексты различных жанров, такие как Жития святых, Притчи,
Хроники и т.п. Большой популярностью пользовались и апокрифы,
повествовавшие о различных чудесах и фантастических происшествиях,
некоторые из них уже напоминали то, что позднее назвали бы беллетристикой.
Большинство таких переводов выполнялись в Болгарии, но имели хождение на
Руси. В то время как переводы религиозных текстов были обычно
буквальными, появился и ряд переводов несколько иного характера и не столь
рабски копировавшие оригинал. Здесь можно назвать такие книги, как «Житие
Андрея Юродивого», «Пчела», «Космография», «Физиолог» и др. Серьезным
достижением для своего времени был перевод книги Иосифа Флавия
«Иудейская война», в котором переводчику удалось избежать многих
недостатков буквализма. Имя переводчика в этот ранний период никогда не
указывалось, и нельзя было определить, сделан ли перевод в самой стране или
за ее пределами.»

Максим Грек (греч. Μάξιμος ο Γραικός; в миру — Михаил Триволис; греч.

Μιχαήλ Τριβώλης; ок. 1470 Арта, Греция — 21 января 1556, Троицкий
монастырь Сергиев Посад) — русский публицист, автор, и переводчик.

Максим Грек был послан в Италию, чтобы изучить древние языки,

священнослужение и философские работы. Здесь, он познакомил себя с
некоторыми видными фигурами эпохи Возрождения, Олдусом Манутиусом, и
Константином Ласкари, который стал его преподавателем. Максим Грек был
под влиянием проповедования доминиканского ордена священника Савонарола
Джироламо. По его возвращению из Италии в 1507, он взял монашеский обет в
монастыре Ватопеди на горе Афон. В 1515, Великий князь Василий III
попросил, чтобы аббат монастыря послал ему монаха Савву, чтобы перевести

73
множество духовных книг. Последний был настолько стар, что монахи решили
послать энергичного Максима Грека взамен, не говорившего по-русски.
Однако, монахи ручались за него, и он пошел в Москву, где он был встречен с
большой честью.

Первая главная работа Макcима Грека в России был перевод Псалмов вместе с
русскими переводчиками и писцами Дмитрием Герасимовым и Власом
Игнатовым, который был одобрен русским духовенством и великим князем.
Василий III отклонил его просьбу вернуться домой, Максим продолжал
переводить и позже создал княжскую библиотеку и исправил книги для
богослужения.

В.Н. Комиссаров. «Лекции по современному переводоведению»:

«Исправляя старые переводы, он нередко нарушал устоявшиеся традиции, что

навлекло на него обвинения в ереси и кощунстве. Максим Грек был
плодовитым писателем, педагогом и философом. В его писаниях можно найти
много замечаний об искусстве перевода - первые дошедшие до нас
размышления по этому поводу в России. Максим Грек настаивал на
необходимости тщательно анализировать оригинал, чтобы обнаружить все
нюансы и аллегории в его содержании. А для этого переводчик должен не
только знать язык, но и обладать широкими филологическими познаниями и
проделать большую подготовительную работу. Свои предписания Максим
Грек подкреплял многочисленными замечаниями о лексике, ритмической
организации и фонетических особенностях греческого текста, которые должны
быть отражены в переводе. Его вкладом в русскую филологию стал словарь
«Имена, истолкованные в алфавитном порядке», где разбирались, в основном,
греческие имена, а также некоторые латинские и древнееврейские. Хотя в
России уже начали понимать, что переводчик должен в совершенстве владеть
двумя языками и обладать обширными энциклопедическими знаниями,

74
большинство переводчиков-практиков не были достаточно образованы, и их
переводы оставляли желать много лучшего»

Михаи́л Васи́льевич Ломоно́сов 1711 —1765,— первый русский учёный-

естествоиспытатель мирового значения, поэт, заложивший основы
современного русского литературного языка, художник, историк, поборник
развития отечественного просвещения, науки и экономики, основоположник
молекулярно-кинетической теории. В его честь назван Московский
государственный университет.

«Российская грамматика» — основы и нормы русского языка, в которой

Ломоносов разработал понятия о частях речи, правописание и произношение
того или иного слова. Орфоэпические рекомендации «Российской грамматики»
опираются на специфику «московского наречия»: «Московское наречие не
токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты
прочим справедливо предпочитается».

Ломоносов ввел понятие художественно-выразительных приемов. Он внес

реформу стихосложения-силлабо-тоническую(чередование ударных и
безударных слогов)и понятие стихотворного размера, как то:

ямб

хорей

дактиль

амфибрахий

анапест

Василий Кириллович Тредиаковский (Тредьяковский) 1703—1769

75
Тредиаковский является одним из основателей силлaбо-тонического
стихосложения в России.

Поэзия XVI - начала XVII строилась на силлабической основе, т.е. ударения в

стихе не были упорядочены, фиксированным было только количество слогов.
Такой тип стиха пришёл в Россию из Польши.

В 1735 Тредиаковский издал «Новый и краткий способ к сложению стихов

Российских». В этой работе он ввёл понятие стихотворной стопы, а на её
основе - понятие ямба и хорея. Стихотворные строки Тредиаковский
предложил строить на основе хорея: «тот стих ... совершенен и лучше, который
состоит только из хореев ... а тот весьма худ, который весь иамбы составляют».
Фактически, Тредиаковский предложил обновить традиционные размеры
силлабического стихосложения (13-ти и 11-ти-сложник) путём введения
постоянных ударений и цезуры.

В своём труде Тредиаковский также дал определения различных жанров:

сонета, рондо, эпистолы, элегии, оды и пр.; приводит многочисленные
примеры.

С критикой стихосложения, предложенного Тредиаковским, выступил

Ломоносов. В «Письме о правилах российского стихотворства» (1739) он
указал, что кроме хорея, в русской поэзии можно использовать ямб, а также
трёхдольные размеры - дактиль, амфибрахий, анапест. Также Ломоносов
оспорил утверждение Тредиаковского, согласно которому в стихе могут
использоваться только женские рифмы, введя в русский стих мужские и
дактилические рифмы.

В целом, Тредиаковский принял систему, предложенную Ломоносовым, и даже

переписал несколько своих прежних од, с тем, чтобы они соответствовали
новым правилам стихосложения. Тем не менее, один вопрос вызвал
дальнейшее обсуждение:

76
Ломоносов считал, что ямбические размеры подходят для написания
героических произведений, в частности, оды, а хорей «с природы нежность и
приятность имеющий, должен составлять собой только элегический род
стихотворения». Этого же мнения придерживался и Сумароков. Тредиаковский
же считал, что размер сам по себе никаких эмоциональных оттенков не несет.

Этот спор нашёл следующее продолжение: спорившие поэты выпустили книгу

«Три оды парафрастические псалма 143». В ней один и тот же псалом был
переведён: Ломоносовым и Сумароковым - ямбом, а Тредиаковским - хореем.

Алекса́ндр Петро́вич Сумароко́в (1717—1777) — русский поэт и писатель

XVIII в.

В.Н. Комиссаров. «Лекции по современному переводоведению»:

«Решающий вклад в развитие переводческой деятельности в России внес

18-й век. Политические реформы Петра I значительно расширили
экономические и культурные контакты Москвы с европейскими странами,
создав потребность в многочисленных переводах научно-технических текстов,
равно как и произведений художественной литературы. Теперь к переводам
стали предъявлять более высокие качественные требования. Царь Петр издал
специальный указ о переводах, требуя «внятной» передачи переводимого
содержания. В этот период начала складываться литературная норма русского
языка, и многие образованные люди видели в переводах средство обогащения
своего языка, увеличения его семантического и экспрессивного потенциала.
Выдающаяся роль в этом процессе принадлежала великому русскому ученому
и поэту Михаилу Ломоносову. Ломоносов и его талантливые современники
Сумароков и Тредьяковский создали большое число преимущественно
поэтических переводов. Они часто сопровождали свои переводы
теоретическими рассуждениями, объясняя, почему надо было перевести

77
именно так, а не иначе, подчеркивая особую важность переводческого труда,
его творческий характер. На этом новом этапе развитие переводческой
деятельности характеризовалось тремя основными особенностями. Во-первых,
эта деятельность приобрела новые организационные формы. Так, в
Иностранной Коллегии царя Петра имелась группа переводчиков, а в 1735 году
при Петербургской Академии Наук была создана «Русская ассамблея» - первая
профессиональная организация переводчиков. В ее работе принимали активное
участие Ломоносов, Тредьяковский и некоторые другие члены Академии.
Ассамблея занималась отбором книг для перевода, вырабатывала правила и
принципы, которыми должны были руководствоваться переводчики,
критически оценивала выполненную работу. Она также готовила будущих
переводчиков: при Академии была создана школа иностранных языков,
выпускники которой становились официальными переводчиками. Считалось,
что переводчик должен был уметь переводить, по меньшей мере, с трех
иностранных языков: латинского, немецкого и французского. Академия также
отправляла студентов за границу, чтобы изучать «языки и науки», проводила
экзамены для проверки профессиональной подготовки переводчиков, старалась
повысить общественный интерес к переводческому труду. В 1748 году
президент Академии опубликовал повеление царицы Елизаветы больше
переводить нерелигиозные (гражданские) книги. Позже канцелярия Академии
обратилась с призывом к «дворянам и людям других сословий» заниматься
переводами. Именно в это время переводчики стали регулярно получать
вознаграждение за свою работу. Второй особенностью рассматриваемого
периода было изменение характера переводимых книг. В начале столетия к
переводам классической литературы добавилось большое число
прагматических переводов, столь необходимых для века реформ.
Одновременно изменилось и соотношение языков, с которых делались
переводы: все больше стали преобладать такие современные языки, как
французский, немецкий, английский, в то время как польский утратил свою

78
популярность.
Позднее «технические» переводы уступили первенство переводам
литературным. Реформы сопровождались ростом культурных запросов
общества, которые не мог удовлетворить уровень отечественной литературы, И
литературные переводы должны были восполнить этот пробел, удовлетворить
важную социально-культурную потребность. Теперь переводчики считали свой
труд служением своей стране и подчеркивали его значимость в
многочисленных предисловиях к своим переводам. Они видели свою задачу в
том, чтобы просвещать соотечественников, улучшать нравы, создавать новую
русскую литературу. Это новое осознание социальной значимости перевода
составляет третью характерную особенность данного периода. Перевод стал
рассматриваться как вид творчества, столь же заслуживающий уважение, как
создание оригинальных художественных произведений. Переводчик выступал
в роли соперника автора оригинала, а порой он ставил перед собой более
честолюбивую цель и стремился превзойти оригинал по художественным
достоинствам».

Практическое задание 8. Является ли приведенный выше список полным с

Вашей точки зрения? Кто еще внес огромный вклад в развитие перевода в
России?

Практическое задание 9. Ознакомьтесь с приведенным ниже материалом:

Н.С. Гумилев, «Девять заповедей переводчика»

"Поэт, достойный этого имени, пользуется именно формой как единственным

средством выразить дух".

79
По мнению Н.С. Гумилева, при переводе стихотворения должно сохраняться:

1) число строк

2) метр и размер

3) чередование рифм

4) характер enjambement, (перенос (в стихосложении), анжамбеман, текучая

строка)

5) характер рифм

6) характер словаря

7) тип сравнений

8) особые приемы

9) переходы тона.

"…переводчик поэта должен быть сам поэтом, а, кроме того, внимательным

исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее
характерное для каждого автора, позволяет себе в случае необходимости
жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о
личности автора. В идеале переводы не должны быть подписными".

Согласны ли Вы с такой точкой зрения? Обоснуйте ответ.

80
Приложение 1. Хрестоматия по теории перевода

Приложение 1.1
TOP TEN MISCONCEPTIONS ABOUT TRANSLATION AND TRANSLATORS
(adapted from ATA Chronicle, August 1994):
10. Anybody with a high-school foreign language (or a couple of years at a university
department of Modern Languages) can translate.
9. A good translator doesn't need a dictionary.
8. There's no difference between translation and interpretation.
7. Translators are sure to work nights and weekends at no extra charge.
6. Translators don't need to understand what they're translating.
5. A good translator doesn't need proofing or editing.
4. Becoming a translator is an easy way to get rich quick.
3. Translation is just typing in a foreign language.
2. A translator costs $2 at a metro CD stall and runs on a basic PC.
And the #1 misconception about translation and translators:
1. That marketing booklet that took a team of 20 people two months to put together
can be translated overnight by one person and still retain the same impact as the
original.

81
Приложение 1. 2.

Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15 т. Т. 3: - Высокое искусство, М.,

Терра - Книжный клуб, 2001

Глава вторая
Перевод — это автопортрет переводчика

(отрывок)

Переводчик от творца только именем рознится.

Василий Тредиаковский

В том-то и дело, что от художественного перевода мы требуем, чтобы он

воспроизвел перед нами не только образы и мысли переводимого автора, не
только его сюжетные схемы, но и его литературную манеру, его творческую
личность, его стиль. Если эта задача не выполнена, перевод никуда не годится.
Это клевета на писателя, которая тем отвратительнее, что автор почти никогда
не имеет возможности опровергнуть ее.
Клевета эта весьма разнообразна. Чаще всего она заключается в том, что вместо
подлинной личности автора перед читателем возникает другая, не только на нее
не похожая, но явно враждебная ей.
Когда Симон Чиковани, знаменитый грузинский поэт, увидел свое
стихотворение в переводе на русский язык, он обратился к переводчикам с
просьбой: «Прошу, чтобы меня не переводили совсем».
То есть: не хочу фигурировать перед русскими читателями в том
фантастическом виде, какой придают мне мои переводчики. Если они не
способны воспроизвести в переводе мою подлинную творческую личность,
пусть оставят мои произведения в покое.

82
Ибо горе не в том, что плохой переводчик исказит ту или иную строку
Чиковани, а в том, что он исказит самого Чиковани, придаст ему другое лицо.
«Я, — говорит поэт, — выступал против экзотизма, против осахаривания
грузинской литературы, против шашлыков и кинжалов». А в переводе
«оказались шашлыки, вина, бурдюки, которых у меня не было и не могло быть,
потому что, во-первых, этого не требовал материал, а во-вторых, шашлыки и
бурдюки — не моя установка».
Выходит, что вместо подлинного Чиковани нам показали кого-то другого, кто
не только не похож на него, но глубоко ненавистен ему, — кинжальную фигуру
кавказца, которому только плясать на эстраде лезгинку. Между тем именно с
такой шашлычной интерпретацией Кавказа и боролся в своих стихах Чиковани.
Так что переводчик в данном случае выступил как враг переводимого автора и
заставил его воплощать в своем творчестве ненавистные ему тенденции, идеи и
образы.
В этом главная опасность плохих переводов: они извращают не только
отдельные слова или фразы, но и самую сущность переводимого автора. Это
случается гораздо чаще, чем думают. Переводчик, так сказать, напяливает на
автора самодельную маску и эту маску выдает за его живое лицо.
Поскольку дело касается стиля, всякое создание художника есть, в сущности,
его автопортрет, ибо, вольно или невольно, художник отражает в своем стиле
себя.
Это высказал еще Тредиаковский:
«Поступка автора (то есть его стиль. — К. Ч.) безмерно сходствует с цветом его
волос, с движением очес, с обращением языка, с биением сердца».
О том же говорил и Уолт Уитмен:
«Пойми, что в твоих писаниях не может быть ни единой черты, которой не
было бы в тебе же самом. Если ты вульгарен или зол, это не укроется от них.
Если ты любишь, чтобы во время обеда за стулом у тебя стоял лакей, в твоих

83
писаниях скажется и это. Если ты брюзга или завистник, или не веришь в
загробную жизнь, или низменно смотришь на женщин, это скажется даже в
твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь. Нет такой уловки, такого
приема, такого рецепта, чтобы скрыть от твоих писаний хоть какой-нибудь
твой изъян».
Отражение личности писателя в языке его произведений и называется его
индивидуальным стилем, присущим ему одному. Потому-то я и говорю, что,
исказив его стиль, мы тем самым исказим его лицо. Если при помощи своего
перевода мы навяжем ему свой собственный стиль, мы превратим его
автопортрет в автопортрет переводчика.
Поэтому напрасно рецензенты, критикуя тот или иной перевод, отмечают в нем
только словарные ошибки.
Гораздо важнее уловить злостные отклонения от подлинника, которые
органически связаны с личностью переводчика и в своей массе отражают ее,
заслоняя переводимого автора. Гораздо важнее найти ту доминанту отклонений
от подлинника, при помощи которой переводчик навязывает читателю свое
литературное я.
Такова фатальная роль переводчиков: переводимые ими поэты часто становятся
их двойниками. Показательны в этом отношении старинные переводы Гомера.
В Англии «Илиаду» переводили такие большие поэты, как Чапмен, Поуп и
Каупер, но читаешь эти переводы и видишь, что сколько переводчиков, столько
Гомеров. У Чапмена Гомер витиеват, как Чапмен, у Поупа напыщен, как Поуп,
у Каупера сух и лаконичен, как Каупер.
То же произошло и со стихами великого английского лирика Перси Биши
Шелли в переводе Константина Бальмонта: личность переводчика слишком уж
резко отпечатлелась на текстах изготовленного им перевода.
Не отдельные ошибки (весьма многочисленные) поражают в этом переводе, а
именно целая система ошибок, целая система отсебятин, которые в своей
совокупности неузнаваемо меняют самую физиономию Шелли.

84
Все отсебятины Бальмонта объединены в некое стройное целое, у всех у них
один и тот же галантерейный, романсовый стиль, и это наносит автору в тысячу
раз больший ущерб, чем случайные словарные ошибки.
У Шелли написано: лютня, Бальмонт переводит: рокот лютни чаровницы.
У Шелли написано: сон, он переводит: роскошная нега.
У Шелли написано: женщина, он переводит: женщина-картина.
У Шелли написано: лепестки, он переводит: пышные букеты.
У Шелли написано: звук, он переводит: живое сочетание созвучий.
Так строка за строкой Бальмонт изменяет все стихотворения Шелли, придавая
им красивость дешевых романсов.
И при этом приклеивает чуть не к каждому слову какой-нибудь шаблонный
эпитет.
У Шелли — звезды, у Бальмонта — яркие звезды.
У Шелли—око, у Бальмонта — яркое око.
У Шелли — печаль, у Бальмонта — томительные муки.
Благодаря таким систематическим изменениям текста Шелли становится до
странности похож на Бальмонта.
Бальмонтизируя поэзию Шелли, Бальмонт придает британскому поэту свою
собственную размашистость жестов. Где у Шелли всего лишь один-
единственный зимний сучок, там у Бальмонта широчайший пейзаж:

Средь чащи (!) елей (!) и берез (!),

Кругом (!), куда (!) ни глянет (!) око (!),
Холодный (!) снег (!) поля (!) занес (!).

Восклицательными знаками в скобках я отмечаю слова, которых у Шелли нет.

Из одного сучка у Бальмонта выросла целая чаща, из одного слова зимний
развернулись необъятные снеговые (и притом российские) равнины.
Такая щедрая размашистость жестов буквально на каждой странице.

85
Где у Шелли закатный луч, у Бальмонта целое зарево: горит закат, блистает
янтарями.
Шелли, например, говорит: «ты так добра», а Бальмонт изливается целым
фонтаном любезностей:

Ты мне близка (!), как ночь (!) сиянью дня (!),

Как родина (!) в последний (!) миг (!) изгнанья (!).
Шелли воспевает, например, брачную ночь («A Bridal Song») — и этого
Бальмонту достаточно, чтобы наворотить от себя целую кучу затасканных
штампов, сопутствующих образу брачная ночь в любострастных обывательских
мозгах: «самозабвение», «слияние страсти», «изголовье», «роскошная нега».

Шелли упомянул соловья, и вот мы читаем у Бальмонта:

Как будто он гимны (!) слагает (!) луне (!).
Ибо что это за соловей, если он не славословит луну! Стоило Шелли
произнести слово молния, как у Бальмонта уже готово трехстишие:
...И молний жгучий (!) свет (!)
Прорезал в небе глубину (!),
И громкий смех ее, родя (!) в морях (!) волну (!).
Поэтому мы уже не удивляемся, находя у него такие красоты, как нежный
пурпур дня, вздох мечты, счастья сладкий час, невыразимый восторг бытия,
туманный путь жизни, тайны беглых снов и тому подобный романсовый хлам.

Даже в стихотворении, которое переведено Бальмонтом более или менее точно,

есть такая пошловатая вставка:
О, почему ж, мой друг (!) прелестный (!),
С тобой мы слиться не должны?
Вот какой огромный отпечаток оставляет личность переводчика на личности
того автора, которого он переводит. Не только стихотворения Шелли исказил в

86
своих переводах Бальмонт, он исказил самую физиономию Шелли, он придал
его прекрасному лицу черты своей собственной личности.
Получилось новое лицо, полу-Шелли, полу-Бальмонт — некий, я сказал бы,
Шельмонт.
Это часто бывает с поэтами: переводя их, переводчики чересчур выпячивают
свое я, и чем выразительнее личность самого переводчика, тем сильнее она
заслоняет от нас переводимого автора. Именно потому, что у Бальмонта так
резко выражена его собственная литературная личность, он при всем своем
отличном таланте не способен отразить в переводах индивидуальность другого
поэта. А так как его талант фатоват, и Шелли стал у него фатоватым.

87
Приложение 1. 3

Б.Л. Уорф
НАУКА И ЯЗЫКОЗНАНИЕ
(Новое в лингвистике. Вып. 1. - М., 1960)

О ДВУХ ОШИБОЧНЫХ ВОЗЗРЕНИЯХ НА РЕЧЬ И МЫШЛЕНИЕ,

ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ СИСТЕМУ ЕСТЕСТВЕННОЙ ЛОГИКИ,
И О ТОМ, КАК СЛОВА И ОБЫЧАИ ВЛИЯЮТ НА МЫШЛЕНИЕ
Каждый нормальный человек, вышедший из детского возраста, обладает
способностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый независимо
от образования проносит через всю свою жизнь некоторые хотя и
наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с
мышлением. Поскольку эти воззрения тесно связаны с речевыми
навыками, ставшими бессознательными и автоматическими, они
довольно трудно поддаются изменению и отнюдь не являются чем-то
сугубо индивидуальным или хаотичным - в их основе лежит
определенная система. Поэтому мы вправе назвать эти воззрения
системой естественной логики. Этот термин представляется мне более
удачным, чем термин "здравый смысл", который часто используется с тем
же значением.
Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с
детства свободно владеют речью, уже позволяет каждому считать себя
авторитетом во всех вопросах, связанных с процессом формирования и
передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно
обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он, как и всякий
другой человек, обладает. Естественная логика утверждает, что речь - это
лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с
их формированием. Считается, что речь, т.е. использование языка, лишь
"выражает" то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка.
Формирование мысли - это якобы самостоятельный процесс, называемый

88
мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных
конкретных языков. Грамматика языка - это лишь совокупность
общепринятых традиционных правил, но использование языка
подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному,
или логическому, мышлению.
Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от
законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей
вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть
обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга,
безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У
нас принято считать, что математические формулы и постулаты
формальной логики имеют дело как раз с подобными явлениями, т.е. со
сферой и законами чистого мышления. Естественная логика утверждает,
что различные языки - это в основном параллельные способы выражения
одного и того же понятийного содержания и что поэтому они
различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся
важными. По этой теории математики, символическая логика, философия
и т.п. - это не особые ответвления языка, но системы, противостоящие
языку и имеющие дело непосредственно с областью чистого мышления.
Подобные взгляды наши и отражение в старой остроте о немецком
грамматисте, посвятившем всю свою жизнь изучению дательного падежа.
С точки зрения естественной логики и дательный падеж, и грамматика в
целом - вещи незначительные. Иного мнения придерживались, по-
видимому, древние арабы: рассказывают, что два принца оспаривали друг
у друга честь надеть туфли самому ученому из грамматистов
королевства, а их отец, калиф, видел славу своего королевства в том, что
великие грамматисты почитались здесь превыше королей.
Известное изречение, гласящее, что исключения подтверждают правила,
содержит немалую долю истины, хотя с точки зрения формальной логики

89
оно превратилось в нелепость, поскольку "подтверждать" больше не
значило "подвергнуть проверке". Поговорка приобрела глубокий
психологический смысл с тех пор, как она утратила значение в логике.
Сейчас она означает то, что, если у правила совершенно нет исключений,
его не признают за правило и вообще его не осознают. Такие явления -
часть нашего повседневного опыта, который мы обычно не осознаем. Мы
не можем выделить какое-либо явление или сформулировать для него
правила до тех пор, пока не найдем ему противопоставления и не
обогатим наш опыт настолько, что столкнемся наконец с нарушением
данной регулярности. Так, мы вспоминаем о воде лишь тогда, когда
высыхает колодец, и осознаем, что дышим воздухом, только когда его
нам начинает не хватать.
Или, например, предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-
либо физиологического недостатка способен воспринимать только синий
цвет. В таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль,
что они видят только синий цвет. Термин синий будет лишен для них
всякого значения, в их языке мы не найдем названий цветов, а их слова,
обозначающие оттенки синего цвета, будут соответствовать нашим
словам светлый, темный, белый, черный и т. д., но не нашему слову
синий. Для того чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они
должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие цвета.
Закон тяготения не знает исключении; нет нужды доказывать, что
человек без специального образования не имеет никакого понятия о
законах тяготения и ему никогда бы не пришла в голову мысль о
возможности существования планеты, на которой тела подчинялись бы
законам, отличным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного
народа, так и закон тяготения составляют часть повседневного опыта
необразованного человека, нечто неотделимое от этого повседневного
опыта. Закон тяготения нельзя было сформулировать до тех пор, пока

90
падающие тела не были рассмотрены с более широкой точки зрения - с
учетом и других миров, в которых тела движутся по орбитам или иным
образом.
Подобным же образом, когда мы поворачиваем голову, окружающие нас
предметы отражаются на сетчатке глаза так, как если бы эти предметы
двигались вокруг нас. Это явление — часть нашего повседневного опыта,
и мы не осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг нас,
но понимаем, что повернули голову в неподвижной комнате. Если мы
попытаемся критически осмыслить то, что происходит при быстром
движении головы или глаз, то окажется, что самого движения мы не
видим; мы видим лишь нечто расплывчатое между двумя ясными
картинами. Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает
перед нами без этих расплывчатых переходов. Когда мы проходим мимо
дерева или дома, их отражение на сетчатке меняется так же, как если бы
это дерево или дом поворачивались на оси; однако, передвигаясь при
обычных скоростях, мы не видим поворачивающихся домов или
деревьев. Иногда неправильно подобранные очки позволяют увидеть,
когда мы оглядываемся вокруг, странные движения окружающих
предметов, но обычно мы при передвижении не замечаем их
относительного движения. Наша психическая организация такова, что мы
игнорируем целый ряд явлений, которые хотя и всеобъемлющи и широко
распространены, но не имеют значения для нашей повседневной жизни и
нужд.
Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых, она не учитывает
того, что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть
их повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются
критическому осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо,
следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и законах
правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто

91
грамматическими фактами, которые в его собственном языке или семье
языков составляют часть его повседневного опыта, но отнюдь не
обязательны для всех языков и ни в каком смысле не являются общей
основой мышления. Во-вторых, естественная логика смешивает
взаимопонимание говорящих, достигаемое путем использования языка, с
осмысливанием того языкового процесса, при помощи которого
достигается взаимопонимание, т. е. с областью, являющейся
компетенцией презренного и с точки зрения естественной логики
абсолютно бесполезного грамматиста. Двое говорящих, например на
английском языке, быстро придут к договоренности относительно
предмета речи; они без труда согласятся друг с другом в отношении того,
к чему относятся их слова. Один из них (А) может дать указания, которые
будут выполнены к полному его удовлетворению другим говорящим (В).
Именно поэтому, что А и В так хорошо понимают друг друга, они в
соответствии с естественной логикой считают, что им, конечно, ясно,
почему это происходит. Они полагают, например, что все дело просто в
том, чтобы выбрать слова для выражения мыслей. Если мы попросим А
объяснить, как ему удалось так легко договориться с В, он просто
повторит более или менее пространно то, что он и понятия не имеет о том
процессе, который здесь происходит. Сложнейшая система языковых
моделей и классификаций, которая должна быть общей для А и В, служит
им для того, чтобы они вообще могли вступить в контакт.
Эти врожденные, и приобретаемые со способностью говорить основы и
есть область грамматиста, или лингвиста, если дать этому ученому более
современное название. Слово "лингвист" в разговорной и особенно в
газетной речи означает нечто совершенно иное, а именно человека,
который может быстро достигнуть взаимопонимания при общении с
людьми, говорящими на различных языках. Такого человека, однако,
правильнее было бы назвать полиглотом. Ученые-языковеды уже давно

92
осознали, что способность бегло говорить на каком-либо языке еще
совсем не означает лингвистического знания этого языка, т.е. понимания
его основных особенностей (background phenomena), его системы и
происходящих в ней регулярных процессов. Точно так же способность
хорошо играть на бильярде не подразумевает и не требует знания законов
механики, действующих на биллиардном столе.
Сходным образом обстоит дело в любой другой отрасли науки. Всех
подлинных ученых интересует прежде всего основа явлений, играющая
как таковая небольшую роль в нашей жизни. И, тем не менее, изучение
основы явлении позволяет обнаружить тесную связь между многими
остающимися в тени областями фактов, принимаемыми за нечто данное,
и такими занятиями, как транспортировка товаров, приготовление пищи,
уход за больными, выращивание картофеля. Все эти виды деятельности
могут с течением времени подвергнуться весьма значительным
изменениям под влиянием сугубо научных теоретических изысканий, ни
в коей мере не связанных с самими этими банальными занятиями. Так и в
лингвистике - изучаемая ею основа языковых явлений, которые как бы
находятся на заднем плане, имеет отношение ко всем видам нашей
деятельности, связанной с речью и достижением взаимопонимания, - во
всякого рода рассуждениях и аргументации, в юриспруденции,
дискуссиях, при заключении мира, заключении различных договоров, в
изъявлении общественного мнения, в оценке научных теорий, при
изложении научных результатов. Везде, где в делах людей достигается
договоренность или согласие, независимо от того, используются ли при
этом математические или какие-либо другие специальные условные
знаки или нет, эта договоренность достигается при помощи языковых
процессов или не достигается вовсе.
Как мы видели, ясное понимание лингвистических процессов,
посредством которых достигается та или иная договоренность, совсем не

93
обязательно для достижения этой договоренности, но, разумеется,
отнюдь ей не мешает. Чем сложнее и труднее дело, тем большую помощь
может оказать такое знание. В конце концов, можно достигнуть такого
уровня - и я подозреваю, что современный мир почти достиг его, - когда
понимание процессов речи является уже не только желательным, но и
необходимым. Здесь можно провести аналогию с мореплаванием. Всякое
плывущее по морю судно попадает в сферу действия притяжения планет.
Однако даже мальчишка может провести свое суденышко вокруг бухты,
не зная ни географии, ни астрономии, ни математики или международной
политики, в то же время для капитана океанского парохода знание всех
этих предметов весьма существенно.
Когда лингвисты смогли научно и критически исследовать большое
число языков, совершенно различных по своему строю, их опыт
обогатился, основа для сравнения расширилась, они столкнулись с
нарушением тех закономерностей, которые до того считались
универсальными, и познакомились с совершенно новыми типами
явлений. Было установлено, что основа языковой системы любого языка
(иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для
воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль,
является программой и руководством мыслительной деятельности
индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза.
Формирование мыслей - это не независимый процесс, строго
рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того
или иного языка и различается у различных народов в одних случаях
незначительно, в других - весьма существенно, так же как
грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу
в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в
мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они
(эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед

94
нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть
организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой
системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир,
организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в
основном потому, что мы - участники соглашения, предписывающего
подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для
определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей
нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не
сформулировано и лишь подразумевается, и, тем не менее, мы -
участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если
только не подпишемся под систематизацией и классификацией
материала, обусловленной указанным соглашением.
Это обстоятельство имеет исключительно важное значение для
современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен
описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с
определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя
наиболее свободными. Человеком, более свободным в этом отношении,
чем другие, оказался бы лингвист, знакомый с множеством самых
разнообразных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не
было. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом
относительности, который гласит, что сходные физические явления
позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или,
по крайней мере, при соотносительности языковых систем.
Этот поразительный вывод не так очевиден, если ограничиться
сравнением лишь наших современных европейских языков да еще,
возможно, латинского и греческого. Системы этих языков совпадают в
своих существенных чертах, что на первый взгляд, казалось бы,
свидетельствует в пользу естественной логики. Но это совпадение
существует только потому, что все указанные языки представляют собой

95
индоевропейские диалекты, построенные в основном по одному и тому
же плану и исторически развившиеся из того, что когда-то давно было
одной речевой общностью; сходство упомянутых языков объясняется,
кроме того, тем, что все они в течение долгого времени участвовали в
создании общей культуры, а также тем, что эта культура во многом, и
особенно в интеллектуальной области, развивалась под большим
влиянием латыни и греческого. Таким образом, данный случай не
противоречит принципу лингвистической относительности,
сформулированному в конце предыдущего абзаца. Следствием этого
является сходство в описании мира у современных ученых. Нужно,
однако, подчеркнуть, что понятия "все современные ученые, говорящие
на индоевропейских языках" и "все ученые" не совпадают. То, что
современные китайские или турецкие ученые описывают мир, подобно
европейским ученым, означает только, что они переняли целиком всю
западную систему мышления, но совсем не то, что они выработали эту
систему самостоятельно, с их собственных наблюдательных постов,
Расхождения в анализе природы становятся более очевидными при
сопоставлении наших собственных языков с языками семитскими,
китайским, тибетским или африканскими. И если мы привлечем языки
коренного населения Америки, где речевые коллективы в течение многих
тысячелетий развивались независимо друг от друга и от Старого Света, то
тот факт, что языки расчленяют мир по-разному, становится совершенно
неопровержимым. Обнаруживается относительность всех понятийных
систем, в том числе и нашей, и их зависимость от языка. То, что
американские индейцы, владеющие только своими родными языками,
никогда не выступали в качестве ученых или исследователей, не имеет
отношения к делу. Игнорировать свидетельство своеобразия
человеческого разума, которое предоставляют их языки, - это все равно,
что ожидать от ботаников исчерпывающего описания растительного

96
мира, зная, что они изучили только растения, употребляемые для пищи, и
оранжерейные розы.
Рассмотрим несколько примеров. В английском языке мы распределяем
большинство слов по двум классам, обладающим различными
грамматическими и логическими особенностями. Слова первого класса
мы называем существительными (ср., например, house "дом", man
"человек"); слова второго — глаголами (например: hit "ударить", run
"бежать"). Многие слова одного класса могут выступать еще и как слова
другого класса (например: а hit "удар", а run "бег" или to man the boat
"укомплектовывать лодку людьми, личным составом"). Однако, в общем,
граница между этими двумя классами является абсолютной. Наш язык
дает нам, таким образом, деление мира на два полюса. Но сама природа
совсем так не делится. Если мы скажем, что strike "ударять", turn
"поворачивать", run "бежать" и т.п. - глаголы потому, что они обозначают
временные и кратковременные явления, то есть действия, тогда почему
же fist "припадок" — существительное? Ведь это тоже временное
явление! Почему lightning "молния", spark "искра", wave "волна", eddy
"вихрь", pulsation "пульсация", flame "пламя", storm "буря", phase "фаза",
cycle "цикл", spasm "спазм", noise "шум", emotion "чувство" и т. п. -
существительные? Все это временные явления. Если man "человек" и
house "дом" - существительные потому, что они обозначают длительные
и устойчивые явления, то есть предметы, тогда почему beer "держать",
adhere "твердо держаться, придерживаться", extend "простираться",
project "выдаваться, выступать", соntinuе "продолжаться, длиться", persist
"упорствовать, оставаться", grow "расти", dwell "пребывать, жить" и т. п. -
глаголы? Если нам возразят, что possess "обладать", adhere
"придерживаться" - глаголы потому, что они обозначают скорее
устойчивые связи, чем устойчивые понятия, почему же тогда equilibrium
"равновесие", рressure "давление", current "течение, ток", реасе "мир",

97
group "группа", nation "нация", society "общество", tribe "племя", sister
"сестра" или другие термины родства относятся к существительным? Мы
обнаруживаем, что "событие" (event) означает для нас "то, что наш язык
классифицирует как глагол" или нечто подобное. Мы видим, что
определить явление, вещь, предмет, отношение и т. п., исходя из
природы, невозможно; их определение всегда подразумевает обращение к
грамматическим категориям того или иного конкретного языка.
В языке хопи "молния", "волна", "пламя", "метеор", "клуб дыма",
"пульсация" - глаголы, так как все это события краткой длительности и
именно поэтому не могут быть ничем иным, кроме как глаголами.
"Облако" и "буря" обладают наименьшей продолжительностью,
возможной для существительных. Таким образом, как мы установили, в
языке хопи существует классификация явлений (или лингвистически
изолируемых единиц), исходящая из их длительности, нечто совершенно
чуждое нашему образу мысли. С другой стороны, в языке нутка (о-в
Ванкувер) все слова показались бы нам глаголами, но в действительности
там нет ни класса I, ни класса II; перед нами как бы монистический
взгляд на природу, который порождает только один класс слов для всех
видов явлений. О house "дом" можно сказать и "а house occurs" "дом
имеет место" и "it houses" "домит" совершенно так же, как о flame
"пламя" можно сказать и "а flame occurs" "пламя имеет место" и "it burns"
"горит". Эти слова представляются нам похожими на глаголы потому, что
у них есть флексии, передающие различные оттенки длительности и
времени, так что суффиксы слова, обозначающего "дом", придают ему
значения "давно существующий дом", "временный дом", "будущий дом",
"дом, который раньше был", "то, что начало быть домом" и т.п.
В языке хопи есть существительное, которое может относиться к любому
летающему предмету или существу, а исключением птиц; класс птиц
обозначается другим существительным. Можно сказать, что первое

98
существительное обозначает класс Л - П "летающие минус птицы",
действительно, хопи называют одним и тем же словом и насекомые, и
самолет, и летчика и не испытывают при этом никаких затруднений.
Разумеется, ситуация помогает устранить возможное смешение
различных представителей любого широкого лингвистического класса,
подобного Л - П. Этот класс представляется нам уж слишком обширным
и разнородным, но таким же показался бы, например, эскимосу наш класс
"снег". Мы называем одним и тем же словом, падающий снег, снег на
земле, снег, плотно слежавшийся, как лед, талый снег, снег, несомый
ветром, и т.п., независимо от ситуации. Для эскимоса это всеобъемлющее
слово было бы почти немыслимым; он заявил бы, что падающий снег,
талый снег и т. п. различны и по восприятию и по функционированию
(sensuously and operationally). Это различные вещи, и он называет их
различными словами. Напротив, ацтеки идут еще дальше нас: в их языке
"холод", "лед" и "снег" представлены одним и тем же словом с
различными окончаниями: "лед" - это существительное, "холод" -
прилагательное, а для "снега" употребляется сочетание "ледяная
изморозь".
Однако удивительнее всего то, что различные широкие обобщения
западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются
существенными для построения всеобъемлющей картины вселенной.
Психические переживания, которые мы подводим под эти категории,
конечно, никуда не исчезают, но управлять космологией жгут и иные
категории, связанные с переживаниями другого рода, и функционируют
они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно
назвать языком, не имеющим времени. В нем различают психологическое
время, которое очень напоминает бергсоновскую "длительность", но это
"время" совершенно отлично от математического времени Т,
используемого нашими физиками. Специфическими особенностями

99
понятия времени в языке хопи является то, что оно варьируется от
человека к человеку, не допускает одновременности, может иметь
нулевое измерение, то есть количественно не может превышать единицу.
Индеец хопи говорит не "я оставался пять дней", но "я уехал на пятый
день".
Слово, относящееся к этому виду времени, подобно слову "день", не
имеет множественного числа. Загадочные картинки на приведенном
рисунке помогут представить, как глагол в языке хопи обходится без
времен. И действительно, в одноглагольном предложении единственная
польза от наших времен заключается в различении 5 типичных ситуаций,
изображенных на картинках.

Как будет
выражена мысль
Объективная Говорящий Слушатель
о том, что кто-то
бежит
Англ. He is running
Ситуация 1а (бегущий (стоящий (стоящий 'Он бежит'
человек) человек) человек) Хопи Wari
'Бегущий'
Англ. He run 'Он
Ситуация 1б. Поле
(стоящий (стоящий бежал'
наблюдения пустое,
человек) человек) Хопи Wari
без бегущего
'Бегущий'
Англ. He is running
(стоящий
Ситуация 2 (бегущий (сидящий 'Он бежит'
наверху
человек) человек) Хопи Wari
человек)
'Бегущий'
Англ. He run 'Он
Ситуация 3. Поле (стоящий
(сидящий бежал'
наблюдения пустое, наверху
человек) Хопи Era wari
без бегущего человек)
'Бегущий'
Англ. He will run
Ситуация 4. Поле
(стоящий (сидящий 'Он побежит'
наблюдения пустое,
человек) человек) Хопи Warikni
без бегущего
'Бегущий'

100
 Англ. He runs (on
Ситуация 5. Поле the tracked time) 'Он
(стоящий (сидящий
наблюдения пустое, бегает'
человек) человек)
без бегущего Хопи Warikngwe
'Бегущий'

В не знающем времен языке хопи глагол не различает настоящее,

прошедшее или будущее события, но всегда обязательно указывает,
какую степень достоверности говорящий намеревается придать
высказыванию: а) сообщение о событии (ситуации 1, 2 и 3 на рисунке), б)
ожидание события (ситуация 4), в) обобщение событий или закон
(ситуация 5). Ситуация 1, где говорящий и слушающий объединены
единым полем наблюдения, подразделяется английским языком на два
возможных случая - 1а и 1б, которые у нас называются соответственно
настоящим и прошедшим. Это подразделение не обязательно для языка,
оговаривающего, что данное высказывание представляет собой
констатацию события.
Грамматика языка хопи позволяет также легко различать посредством
форм, называемых видами и наклонениями, мгновенные, длительные и
повторяющиеся действия и указывать действительную
последовательность сообщаемых событий. Таким образом, вселенную
можно описать, не прибегая к понятию измеряемого времени. А как же
будет действовать физическая теория, построенная на этих основах, без Т
(время) в своих уравнениях? Превосходно, как можно себе представить,
хотя, несомненно, она потребует иного мировоззрения и, вероятно, иной
математики. Разумеется, понятие V (скорость - velocity) также должно
будет исчезнуть. В языке хопи нет слова, полностью эквивалентного
нашему слову "скорость" или "быстрый". Обычно эти слова переводятся
словом, имеющим значение "сильный" или "очень" и сопровождающим
любой глагол движения. В этом ключ к пониманию сущности нашей
новой физики. Нам, вероятно, понадобится ввести новый термин - I -

101
интенсивность (intensity). Каждый предмет или явление будет содержать
в себе I независимо от того, считаем ли мы, что этот предмет или явление
движется, или просто длится, или существует. Может случиться, что I
(интенсивность) электрического заряда окажется совпадающей с его
напряжением или потенциалом. Мы должны будем ввести в
употребление особые «часы» для измерения некоторых интенсивностей
или, точнее, некоторых относительных интенсивностей, поскольку
абсолютная интенсивность чего-либо будет бессмысленной. Наш старый
друг ускорение (acceleration) также будет присутствовать при этом, хотя,
без сомнения, под новым именем. Возможно, мы назовем его V, имея в
виду не скорость (velocity), а вариантность (variation). Вероятно, все
процессы роста и накопления будут рассматриваться как V. У нас не
будет понятия темпа (rate) во временном смысле, поскольку, подобно
скорости (velocity), темп предполагает математическое и лингвистическое
время. Мы, разумеется, знаем, что всякое измерение покоится на
отношении, но измерение интенсивностей путем сравнения с
интенсивностью хода часов либо движения планеты мы не будем
трактовать как отношение, точно так же как мы не трактуем расстояние
на основе сравнения с ярдом.
Ученому, представляющему иную культуру, культуру оперирующую
понятиями времени и скорости, пришлось бы тогда приложить немало
усилий, чтобы объяснить нам эти понятия. Мы говорили бы об
интенсивности химической реакции; он - о скорости ее протекания или о
ее темпе, Первоначально мы бы просто думали, что его слова "скорость"
и "темп" соответствуют "интенсивности" в нашем языке, а он, вероятно,
сначала считал бы, что "интенсивность" - это просто слово, передающее
то же, что слово "скорость" в его языке. Сперва мы бы соглашались,
потом начались бы разногласия. И, наконец, обе стороны начали бы, по-
видимому, осознавать, что все дело в использовании различных систем

102
мышления. Ему было бы очень трудно объяснить нам, что он разумеет
под "скоростью" химической реакции. В нашем языке не оказалось бы
подходящих слов. Он попытался бы объяснить "скорость", сопоставляя
химическую реакцию со скачущей лошадью или указывая на различие
между хорошей лошадью и ленивой. Мы пытались бы с улыбкой
превосходства показать ему, что его аналогия также иллюстрирует не что
иное, как различные интенсивности, и что, кроме этого обстоятельства,
никакого другого сходства между лошадью и химической реакцией в
пробирке нет. Мы не преминули бы отметить, что скачущая лошадь
движется относительно земли, в то время как вещество в пробирке
находится в состоянии покоя.
Важным вкладом в науку с лингвистической точки зрения было бы более
широкое развитие чувства перспективы. У нас больше нет оснований
считать несколько сравнительно недавно возникших диалектов
индоевропейской семьи и выработанные на основе их моделей приемы
мышления вершиной развития человеческого разума. Точно так же не
следует считать причиной широкого распространения этих диалектов в
наше время их большую пригодность или нечто подобное, а не
исторические явления, которые можно назвать счастливыми только с
узкой точки зрения заинтересованных сторон. Нельзя считать, что все
это, включая собственные процессы мышления, исчерпывает всю
полноту разума и познания, они (эти явления и процессы) представляют
лишь одно созвездие в бесконечном пространстве галактики.
Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном
шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том,
что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими
письменными памятниками, оставляют след не толще карандашного
штриха на шкале, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете;
в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого

103
значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не
знает внезапных взлетов и не достигло в течение последних тысячелетий
никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь
забавлялось игрой с лингвистическими формулировками и
мировоззрениями, унаследованными от бесконечного в своей
длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной
зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в
основном не познаны, но должны обескураживать ученых, но должны,
напротив, воспитать ту скромность, которая неотделима от духа
подлинной науки, и, следовательно, положит конец той надменности ума,
которая мешает подлинной научной любознательности и вдохновению.

104
Приложение 1. 4

Б.Л. Уорф
ОТНОШЕНИЕ НОРМ ПОВЕДЕНИЯ И МЫШЛЕНИЯ К ЯЗЫКУ
(Новое в лингвистике. Вып. 1. - М., 1960)

“Люди живут не только в объективном мире и не только в мире

общественной деятельности, как это обычно полагают; они в
значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка,
который стал средством выражения для данного общества. Было бы
ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать реальность, не
прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством
разрешения некоторых специальных проблем общения и мышления. На
самом же деле “реальный мир” в значительной степени бессознательно
строится на основании языковых норм данной группы... Мы видим,
слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным
образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества
предполагают данную форму выражения”.
Эдуард Сепир

Вероятно, большинство людей согласится с утверждением, что принятые

нормы употребления слов определяют некоторые формы мышления и
поведения; однако это предположение обычно не идет дальше признания
гипнотической силы философского и научного языка, с одной стороны, и
модных словечек и лозунгов - с другой.
Ограничиться только этим - значит не понимать сути одной из
важнейших форм связи, которую Сепир усматривал между языком,
культурой и психологией и которая кратко сформулирована в
приведенной выше цитате.

105
Мы должны признать влияние языка на различные виды деятельности
людей не столько в особых случаях употребления языка, сколько в его
постоянно действующих общих законах и в его повседневной оценке им
тех или иных явлений.

ОБОЗНАЧЕНИЕ ЯВЛЕНИЯ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ДЕЙСТВИЯ ЛЮДЕЙ

Я столкнулся с одной из сторон этой проблемы еще до того, как начал

изучать Сепира, в области, обычно считающейся очень отдаленной от
лингвистики. Это произошло во время моей работы в обществе
страхования от огня. В мои задачи входил анализ сотен докладов об
обстоятельствах, приведших к возникновению пожара или взрыва. Я
фиксировал чисто физические причины, такие, как неисправная проводка,
наличие или отсутствие воздушного пространства между дымоходами и
деревянными частями зданий и т. п., и результаты обследования
описывал в соответствующих терминах. При этом я не ставил перед
собой никакой другой задачи. Но с течением времени стало ясно, что не
только сами физические обстоятельства, но и обозначение этих
обстоятельств было иногда тем фактором, который, через поведение
людей, являлся причиной пожара. Этот фактор обозначения становился
яснее всего тогда, когда это было языковое обозначение, исходящее из
названия, или обычное описание подобных обстоятельств средствами
языка.
Так, например, около склада так называемых gasoline drums (бензиновых
цистерн) люди ведут себя определенным образом, т. е. с большой
осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty
gasoline drums (пустые бензиновые цистерны) люди ведут себя иначе —
недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти
“пустые” (empty) цистерны могут быть более опасными, так как в них
содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной

106
ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово “пустой”,
предполагающее отсутствие всякого риска. Существуют два различных
случая употребления слова empty: 1) как точный синоним слов - null,
void, negative, inert (порожний, бессодержательный, бессмысленный,
ничтожный, вялый) и 2) в применении к обозначению физической
ситуации, не принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или
любых других остатков в цистерне или другом вместилище.
Обстоятельства описываются с помощью второго случая, а люди ведут
себя в этих обстоятельствах, имея в виду первый случай. Это становится
общей формулой неосторожного поведения людей, обусловленного чисто
лингвистическими факторами.
На лесохимическом заводе металлические дистилляторы были
изолированы смесью, приготовленной из известняка, именовавшегося на
заводе “центрифугированным известняком”. Никаких мер по
предохранению этой изоляции от перегревания и соприкосновения с
огнем принято не было. После того как дистилляторы были в
употреблении некоторое время, пламя под одним из них проникло к
известняку, который, ко всеобщему удивлению, начал сильно гореть.
Поступление испарений уксусной кислоты из дистилляторов
способствовало превращению части известняка в ацетат кальция.
Последний при нагревании огнем разлагается, образуя
воспламеняющийся ацетон. Люди, допускавшие соприкосновение огня с
изоляцией, действовали так потому, что само название “известняк”
{limestone) связывалось в их сознании с понятием stone (камень), который
“не горит”.
Огромный железный котел для варки олифы оказался перегретым до
температуры, при которой он мог воспламениться. Рабочий сдвинул его с
огня и откатил на некоторое расстояние, но не прикрыл. Приблизительно
через одну минуту олифа воспламенилась. В этом случае языковое

107
влияние оказалось более сложным благодаря переносу значения (о чем
ниже будет сказано более подробно) “причины” в виде контакта или
пространственного соприкосновения предметов на понимание положения
on the fire (на огне) в противоположность off the fire (вне огня). На самом
же деле та стадия, когда наружное пламя являлось главным фактором,
закончилась; перегревание стало внутренним процессом конвенции в
олифе благодаря сильно нагретому котлу и продолжалось, когда котел
был уже вне огня (off the fire).
Электрический рефлектор, висевший на стене, мало употреблялся и
одному из рабочих служил удобной вешалкой для пальто. Ночью
дежурный вошел и повернул выключатель, мысленно обозначая свое
действие как turning on the light (включение света). Свет не загорелся, и
это он мысленно обозначил как light is burned out (перегорели пробки).
Он не мог увидеть свечения рефлектора только из-за того, что на нем
висело старое пальто. Вскоре пальто загорелось от рефлектора, отчего
вспыхнул пожар во всем здании.
Кожевенный завод спускал сточную воду, содержавшую органические
остатки, в наружный отстойный резервуар, наполовину закрытый
деревянным настилом, а наполовину открытый. Такая ситуация может
быть обозначена как pool of water (резервуар, наполненный водой).
Случилось, что рабочий зажигал рядом паяльную лампу и бросил спичку
в воду. Но при разложении органических остатков выделялся газ,
скапливавшийся под деревянным настилом, так что вся установка была
отнюдь не watery (водной). Моментальная вспышка огня воспламенила
дерево и очень быстро распространилась на соседнее здание.
Сушильня для кож была устроена с воздуходувкой в одном конце
комнаты, чтобы направить поток воздуха вдоль комнаты и далее наружу
через отверстие на другом конце. Огонь возник в воздуходувке, которая
направила его прямо на кожи и распространила искры по всей комнате,

108
уничтожив таким образом весь материал. Опасная ситуация создалась
таким образом благодаря термину blower (воздуходувка), который
является языковым эквивалентом that which blows (то, что дует),
указывающим на то, что основная функция этого прибора - blow (дуть).
Эта же функция может быть обозначена как blowing air for drying
(раздувать воздух для просушки); при этом не принимается во внимание,
что он может “раздувать” и другое, например искры и языки пламени. В
действительности воздуходувка просто создает поток воздуха и может
втягивать воздух так же, как и выдувать. Она должна была быть
поставлена на другом конце помещения, там, где было отверстие, где она
могла бы тянуть воздух над шкурами, а затем выдувать его наружу.
Рядом с тиглем для плавки свинца, имевшим угольную топку, была
помещена груда scrap lead (свинцового лома) - обозначение, вводящее в
заблуждение, так как на самом деле “лом” состоял из листов старых
радиоконденсаторов, между которыми все еще были парафиновые
прокладки. Вскоре парафин загорелся и поджег крышу, половина которой
была уничтожена.
Количество подобных примеров может быть бесконечно увеличено. Они
показывают достаточно убедительно, как рассмотрение лингвистических
формул, обозначающих данную ситуацию, может явиться ключом к
объяснению тех или иных поступков людей и каким образом эти
формулы могут анализироваться, классифицироваться и соотноситься в
том мире, который “в значительной степени бессознательно строится на
основании языковых норм данной группы”. Мы ведь всегда исходим из
того, что язык лучше, чем это на самом деле имеет место, отражает
действительность.

109
 ГРАММАТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ В КАЧЕСТВЕ ИСТОЛКОВАТЕЛЕЙ
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Лингвистический материал приведенных выше примеров ограничивается

отдельными словами, фразеологическими оборотами и словосочетаниями
определенного типа. Изучая влияние такого материала на поведение
людей, нельзя не думать о том, какое несравненно более сильное влияние
на это поведение могут оказывать разнообразные типы грамматических
категорий, таких, как, категория числа, понятие рода, классификация по
одушевленности, неодушевленности и т. п.; времена, залоги и другие
формы глагола, классификация по частям речи и вопрос о том,
обозначена ли данная ситуация одной морфемой, формой слова или
синтаксическим словосочетанием. Такая категория, как категория числа
(единственное в противоположность множественному), является
попыткой обозначить целый класс явлений действительности. В ней
содержится указание на то, каким образом различные явления должны
классифицироваться и какой случай может быть назван “единичным” и
какой “множественным”. Но обнаружить такое косвенное влияние
чрезвычайно сложно, во-первых, из-за его неясности, а во-вторых, из-за
трудности взглянуть со стороны и изучить объективно свой родной язык,
который является привычным средством общения и своего рода
неотъемлемой частью культуры. Если же мы возьмем язык, совершенно
не похожий на наш родной, мы начинаем изучать его так, как мы изучаем
природу. Мы обычно мыслим средствами своего родного языка и при
анализе чужого, непривычного языка. Или же мы обнаруживаем, что
задача разъяснения всех морфологических трудностей настолько сложна,
что поглощает все остальное. Однако, несмотря на сложность задачи
выяснения того косвенного влияния грамматических категорий языка на
поведение людей, о котором говорилось выше, она все же выполнима и

110
разрешить ее легче всего при помощи какого-нибудь экзотического
языка, так как, изучая его, мы волей-неволей бываем выбиты из
привычной колеи. И, кроме того, в дальнейшем обнаруживается, что
такой экзотический язык является зеркалом по отношению к родному
языку.
Мысль о возможности работы над этой проблемой впервые пришла мне в
голову во время изучения мною языка хопи, даже раньше, чем я
задумался над самой проблемой. Казавшееся бесконечным описание
морфологии языка, наконец, было закончено. Но было совершенно
очевидно, особенно в свете лекций Сепира о языке навахо, что описание
языка в целом являлось далеко не полным. Я знал, например, правила
образования множественного числа, но не знал, как оно употребляется.
Было ясно, что категория множественного числа в языке хопи
значительно отличается от категории множественного числа в
английском, французском и немецком. Некоторые понятия, выраженные
в этих языках множественным числом, в языке хопи обозначаются
единственным. Стадия исследования, начавшаяся с этого момента, заняла
еще два года.
Прежде всего надо было определить способ сравнения языка хопи с
западноевропейскими языками. Сразу же стало очевидным, что даже
грамматика хопи отражала в какой-то степени культуру хопи, так же как
грамматика европейских языков отражает “западную”, или
“европейскую”, культуру. Оказалось, что эта взаимосвязь дает
возможность выделить при помощи языка классы представлений,
подобные “европейским”,-“время”, “пространство”, “субстанция”,
“материя”. Так как в отношении тех категорий, которые будут
подвергаться сравнению в английском, немецком и французском, а также
и в других европейских языках, за исключением, пожалуй (да и это очень
сомнительно), балто-славянских и неиндоевропейских языков,

111
существуют лишь незначительные отличия, я собрал все эти языки в одну
группу, названную SAE, или “среднеевропейский стандарт” (Standard
Average European).
Та часть исследования, которая здесь представлена, может быть кратко
суммирована в двух вопросах: 1) являются ли наши представления
“времени”, “пространства” и “материи” в действительности одинаковыми
для всех людей или они до некоторой степени обусловлены структурой
данного языка и 2) существуют ли видимые связи между: а) нормами
культуры и поведения и б) основными лингвистическими категориями? Я
отнюдь не утверждаю, что есть непосредственная прямая связь между
культурой и языком и тем более между этнологическими рубриками, как
например “сельское хозяйство”, “охота” и т. д., и такими
лингвистическими рубриками, как “флективный”, “синтетический” или
“изолирующий” [2].
Когда я начал изучение данной проблемы, она вовсе не была так ясно
сформулирована, и у меня не было никакого представления о том, каковы
будут ответы на поставленные вопросы.

МНОЖЕСТВЕННОЕ ЧИСЛО И СЧЕТ В SAE И ХОПИ

В наших языках, т. е. в SAE, множественное число и количественные

числительные применяются в двух случаях: 1) когда они обозначают
действительно множественное число и 2) при обозначении воображаемой
множественности. Или более точно, хотя менее выразительно: при
обозначении воспринимаемой нами пространственной совокупности и
совокупности с переносным значением. Мы говорим ten men (десять
человек) и ten days (десять дней). Десять человек мы или реально
представляем, или во всяком случае можем себе представить эти десять
как целую группу [3] (десять человек на углу улицы, например). Но ten

112
days (десять дней) мы не можем представить себе реально. Мы
представляем реально только один день, сегодня, остальные девять (или
даже все десять) - только по памяти или мысленно. Если ten days (десять
дней) и рассматриваются как группа, то это “воображаемая”, созданная
мысленно группа.
Каким образом создается в уме такое представление? Таким же, как и в
случаях ошибочных представлений, служивших причиной пожара,
благодаря тому что наш язык часто смешивает две различные ситуации,
так как для обеих имеется один и тот же способ выражения. Когда мы
говорим о “десяти шагах вперед” (ten steps forward), “десяти ударах
колокола” (ten strokes on a bell) и о какой-либо подобной циклической
последовательности, имея в виду несколько “раз” (times), у нас возникает
такое же представление, как и в случае “десять дней” (ten days).
Цикличность вызывает представление о воображаемой
множественности. Но сходство цикличности с совокупностью не
обязательно дается нами в восприятии раньше, чем это выражается в
языке, иначе это сходство наблюдалось бы во всех языках, а этого не
происходит. В нашем восприятии времени и цикличности содержится
что-то непосредственное и субъективное: в основном мы ощущаем время
как что-то “становящееся все более и более поздним”. Но в мышлении
людей, говорящих на SAE, это отражается совсем иным путем, который
не может быть назван субъективным, хотя и является мысленным. Я бы
назвал его “объективизированным” или воображаемым, так как он
основан на понятиях внешнего мира. В нем отражаются особенности
нашей языковой системы. Наш язык не делает различия между числами,
составленными из реально существующих предметов, и числами
“самоисчисляемыми”. Сама форма мышления обусловливает то, что в
последнем случае числа составляются из каких-то предметов, так же как
и в первом. Это и есть объективизация. Понятия времени теряют связь с

113
субъективным восприятием “становящегося более поздним” и
объективизируются в качестве исчисляемых количеств, т. е. отрезков,
состоящих из отдельных величин, в частности длины, так как длина
может быть реально разделена на дюймы. “Длина”, “продолжительность”
времени представляется как ряд одинаковых величин, подобно, скажем,
ряду бутылок.
В языке хопи положение совершенно иное. Множественное число и
количественные числительные употребляются только для обозначения
тех предметов, которые образуют или могут образовать реальную группу.
Там не существует воображаемых множественных чисел, вместо них
употребляются порядковые числительные в единственном числе. Такое
выражение, как ten days (десять дней), не употребляется. Эквивалентом
ему служит выражение, указывающее на процесс счета. Таким образом,
they stayed ten days (они пробыли десять дней) превращается в “они
прожили до одиннадцатого дня”, или “они уехали после десятого дня”.
Ten days is greater than nine days (десять дней - больше чем девять дней)
превращается в “десятый день - позже девятого”. Наше понятие
“продолжительность времени” рассматривается не как фактическая
продолжительность или протяженность, а как соотношение между двумя
событиями, одно из которых произошло раньше другого. Вместо нашей
лингвистически осмысленной объективизации той области сознания,
которую мы называем “время”, язык хопи не дал никакого способа,
содержащего идею “становиться позднее”, являющуюся сущностью
понятия времени.
СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫЕ, ОБОЗНАЧАЮЩИЕ МАТЕРИАЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО В
SAE И ХОПИ

Имеются два вида существительных, обозначающих материальные

предметы: существительные, обозначающие отдельные предметы, и

114
существительные, обозначающие вещества: water, milk, wood, granite,
sand, flour, meat (вода, молоко, дерево, гранит, песок, мука, мясо).
Существительные первой группы относятся к предметам, имеющим
определенную форму: a tree, a stick, a man, a hill (дерево, палка, человек,
холм). Существительные второй группы обозначают однородную массу,
не имеющую четких границ. Существует и лингвистическое различие
между этими двумя группами: у существительных первой группы
отсутствует множественное число [4], в английском языке перед ними
опускается артикль, во французском ставится партитивный артикль du,
de, la, des. Это различие гораздо более ярко выступает в языке, чем в
действительности. Очень немногое можно представить себе как не
имеющее границ: air (воздух), иногда water, rain, snow, sand, rock, dirt,
grass (вода, дождь, снег, песок, горная порода, грязь, трава). Но butter,
meat, cloth, iron, glass (масло, мясо, материя, железо, стекло), как и
большинство им подобных веществ, встречаются не в “безграничном”
количестве, а в виде больших или малых тел определенной формы.
Различие это в какой-то степени навязано нам потому, что оно имеется в
языке. В большинстве случаев это оказывается так неудобно, что
приходится применять новые лингвистические способы, чтобы
конкретизировать существительные второй группы. Отчасти это делается
с помощью названий, обозначающих ту или иную форму: stick of wood,
piece of cloth, pane of glass, cake of soap (брусок дерева, лоскут материала,
кусок стекла, брусок мыла); гораздо чаще с помощью названий сосудов, в
которых находятся вещества, хотя в данных случаях мы имеем в виду
сами вещества: glass of water, cup of coffee, dish of food, bag of flour, bottle
of beer (стакан воды, чашка кофе, тарелка пищи, мешок муки, бутылка
пива). Эти обычные формулы, в которых of имеет явное значение
“содержащий”, способствовали появлению менее явных случаев
употребления той же самой конструкции: stick of wood, lump of dough

115
(обрубок дерева, ком теста) и т. д. В обоих случаях формулы одинаковы:
существительное первой группы плюс один и тот же связывающий
компонент (в английском языке предлог of). Обычно этот компонент
обозначает содержание. В более сложных случаях он только
“предполагает” содержание. Таким образом, предполагается, что lumps,
chunks, blocks, pieces {комья, ломти, колоды, куски) содержат какие-то
stuff, substance, matter (вещество, субстанцию, материю), которые
соответствуют water, coffee, flour (воде, кофе, муке) в соответствующих
формулах. Для людей, говорящих на SAE, философские понятия
“субстанция” и “материя” несут в себе более простую идею; они
воспринимаются непосредственно, они общепонятны. Это происходит
благодаря языку. Законы наших языков часто заставляют нас обозначать
материальный предмет словосочетанием, которое делит представление на
бесформенное вещество плюс та или иная его конкретизация (“форма”).
В хопи опять-таки все происходит иначе. Там есть строго ограниченный
класс существительных. Но в нем нет особого подкласса -
“материальных” существительных. Все существительные обозначают
отдельные предметы и имеют и единственное и множественное число.
Существительные, являющиеся эквивалентами наших “материальных”
существительных, тоже относятся к телам с неопределенными, не
имеющими четких границ формами. Но они имеют в виду
неопределенность, а не отсутствие формы и размеров. В каждом
конкретном случае water (вода) обозначает определенное количество
воды, а не то, что мы называем “субстанцией воды”. Абстрактность
передается глаголом или предикативной формой, а не существительным.
Так как все существительные относятся к отдельным предметам, нет
необходимости уточнять их смысл названиями сосудов или различных
форм, если, конечно, форма или сосуд не имеют особого значения в
данном случае. Само существительное указывает на соответствующую

116
форму или сосуд. Говорят не a glass of water (стакан воды), a ka·yi (вода),
не a pool of water (лужа воды), a pa·ha [5], не a dish of cornflour (миска
муки), а hэmni (количество муки), не a piece of meat (кусок мяса), a sikwi
(мясо). В языке хопи нет ни необходимости, ни соответствующих правил
для обозначения понятия существования вещества как соединения
бесформенного предмета и формы. Отсутствие определенной формы
обозначается не существительными, а другими лингвистическими
символами.
ПЕРИОДИЗАЦИЯ ВРЕМЕНИ В SAE И ХОПИ

Такие термины, как summer, winter, September, morning, moon, sunset

(лето, зима, сентябрь, утро, луна, заход солнца), которые у нас являются
существительными и мало чем формально отличаются по форме от
других существительных, могут быть подлежащими или дополнениями;
мы говорим at sunset (на заходе солнца) или in winter (зимой), так же как
мы говорим at a corner (на углу), in the orchard (в саду) [6]. Они образуют
множественное число и исчисляются подобно тем существительным,
которые обозначают предметы материального мира, о чем говорилось
выше. Наше представление о явлениях, обозначаемых этими словами,
таким образом объективизируется. Без объективизации оно было бы
субъективным переживанием реального времени, т. е. сознания -
becoming later and later (становление более поздним), проще говоря, -
повторяющимся периодом, подобным предыдущему периоду в
становлении все более поздней протяженности. Только в воображении
можно представить себе подобный период рядом с другим таким же,
создавая, таким образом, пространственную (мысленно представляемую)
конфигурацию. Но сила языковой аналогии такова, что мы устанавливаем
подобную объективизацию циклической периодизации. Это происходит
даже в случае, когда мы говорим a phase (период) и phases (периоды)

117
вместо, например, phasing (периодизация). Модель, охватывающая как
существительные, обозначающие отдельные предметы, так и
существительные, обозначающие вещества, результатом которого
является двучленное словосочетание “бесформенное вещество плюс
форма”, настолько распространена, что подходит для всех
существительных. Таким образом, такие общие понятия, как substance,
matter (субстанция, материя), могут заменить в данном словосочетании
почти любое существительное. Но даже и они недостаточно обобщены,
так как не могут включить в себя существительные, выражающие
протяженность во времени. Для последних и появился термин time
(время). Мы говорим a time, т. е. какой-то период времени, событие,
исходя из правила о mass nouns (существительных, обозначающих
вещества), подобно тому как a summer (некое лето) мы превращаем в
summer (лето как общее понятие) по той же модели. Итак, используя
наше двучленное словосочетание, мы можем говорить или представлять
себе a moment of time (момент времени), a second of time (секунда
времени), a year of time (год времени). Я считаю долгом еще раз
подчеркнуть, что здесь точно сохраняется формула a bottle of milk
(бутылка молока) или a piece of cheese (кусок сыра). И это помогает нам
представить, что a summer реально содержит такое и такое-то количество
time.
В хопи, однако, все “временные” термины, подобные summer, morning
(лето, утро) и другие, являются не существительными, а особыми
формами наречии, если употреблять терминологию SAE. Это особая
часть речи, отличающаяся от существительных, глаголов и даже от
других наречий в хопи. Они не являются формой местного или другого
падежа, как des Abends (вечером) или in the morning (утром). Они не
содержат морфем, подобных тем, которые есть в in the house (в доме) и at
the tree (на дереве) [7]. Такое наречие имеет значение when it's morning

118
(когда утро) или while morning-phase is occurring (когда период утра
происходит). Эти temporals (“временные наречия”) не употребляются ни
как подлежащее, ни как дополнение, ни в какой-либо другой функции
существительного. Нельзя сказать it's a hot summer (жаркое лето) или
summer is hot (лето жарко); лето не может быть жарким, лето - это тогда,
когда погода теплая, когда наступает жара. Нельзя сказать this summer
(это лето), надо сказать summer now (теперь лето) или summer recently
(недавно лето). Здесь нет никакой объективизации (например, указания
на период, длительность, количество) субъективного чувства
протяженности во времени. Ничто не указывает на время, кроме
постоянного представления о getting later (становлении более позднем).
Поэтому в этом языке и нет основания для создания абстрактного
термина, подобного нашему time.
ВРЕМЕННЫЕ ФОРМЫ ГЛАГОЛА В SAE И ХОПИ

Трехвременная система глагола в SAE оказывает влияние на все наши

представления о времени. Эта система объединяется с той более широкой
схемой объективизации субъективного восприятия длительности, которая
уже отмечалась в других случаях - в двучленной формуле, применимой к
существительным вообще, во “временных” (обозначающих время)
существительных, во множественности и исчисляемости. Эта
объективизация помогает нам мысленно “выстроить отрезки времени в
ряд”. Осмысление времени как ряда гармонирует с системой трех времен,
однако система двух времен, “раннего” и “позднего”, более точно
соответствовала бы ощущению “длительности” в его реальном
восприятии. Если мы сделаем попытку проанализировать сознание, мы
найдем не прошедшее, настоящее и будущее, а сложный комплекс,
включающий в себя все эти понятия. Они присутствуют в нашем
сознании, неразрывно связанные друг с другом. В нашем сознании

119
соединены чувственная и нечувственная стороны восприятия. Мы можем
назвать чувственную сторону - то, что мы видим, слышим, осязаем - the
present (настоящее), а другую сторону - обширную, воображаемую
область памяти - обозначить the past (прошедшее), а область веры,
интуиции и неопределенности - the future (будущее), но и чувственное
восприятие, и память, и предвидение — все это существует в нашем
сознании вместе; мы не можем обозначить одно как yet to be (еще не
существующее), а другое как опсе but no more (существовало, но уже
нет). В действительности реальное время отражается в нашем сознании
как getting later (становиться позднее), как необратимый процесс
изменения определенных отношений. В этом latering (“опозднении”) или
durating (протяженности во времени) и есть основное противоречие
между самым недавним, позднейшим моментом, находящимся в центре
нашего внимания, и остальными, предшествовавшими ему. Многие языки
прекрасно обходятся двумя временными формами, соответствующими
этому противоречивому отношению между later (позже) и earlier
(раньше). Мы можем, конечно, создать и мысленно представить себе
систему прошедшего, настоящего и будущего времени в
объективизированной форме точек на линии. Именно к этому ведет нас
наша общая тенденция к объективизации, что подтверждается системой
времен в наших языках.
В английском языке настоящее время находится в наиболее резком
противоречии с основным временным отношением. Оно как бы
выполняет различные и не всегда вполне совпадающие друг с другом
функции. Одна из них заключается в том, чтобы обозначать нечто
среднее между объективизированным прошедшим и
объективизированным будущим в повествовании, аргументации,
обсуждении, логике и философии. Вторая заключается в обозначении
чувственного восприятия: I see him (я вижу его). Третья включает в себя

120
констатацию общеизвестных истин: we see with our eyes (мы видим
глазами). Эти различные случаи употребления вносят некоторую
путаницу в наше мышление, чего мы в большинстве случаев не осознаем.
В языке хопи, как и можно было предполагать, это происходит иначе.
Глаголы здесь не имеют времен, подобных нашим: вместо них
употребляются формы утверждения (assertions), видовые формы и
формы, связывающие предложения (наклонения), - все это придает речи
гораздо большую точность. Формы утверждения обозначают, что
говорящий (не субъект) сообщает о событии (это соответствует нашему
настоящему и прошедшему), или что он предполагает, что событие
произойдет (это соответствует нашему будущему) [8], или что он
утверждает объективную истину (что соответствует нашему
“объективному” настоящему). Виды определяют различную степень
длительности и различные направления “в течение длительности”. До сих
пор мы не сталкивались ни с каким указанием на последовательность
двух событий, о которых говорится. Необходимость такого указания
возникает, правда, только тогда, когда у нас есть два глагола, т. е. два
предложения. В этом случае наклонения определяют отношения между
предложениями, включая предшествование, последовательность и
одновременность. Кроме того, существует много отдельных слов,
которые выражают подобные же отношения, дополняя наклонения и
виды: функции нашей системы грамматических времен с ее линейным,
трехчленным объективизированным временем распределены среди
других глагольных форм, коренным образом отличающихся от наших
грамматических времен; таким образом, в глаголах языка хопи нет (так
же, как и в других категориях) основы для объективизации понятия
времени; но это ни в коей мере не значит, что глагольные формы и другие
категории не могут выражать реальные отношения совершающихся
событий.

121
 ДЛИТЕЛЬНОСТЬ, ИНТЕНСИВНОСТЬ И НАПРАВЛЕННОСТЬ В SAE И ХОПИ

Для описания всего многообразия действительности любой язык

нуждается в выражении длительности, интенсивности и направленности.
Для SAE и для многих других языковых систем характерно описание
этих понятий метафорически. Метафоры, применяемые при этом, - это
метафоры пространственной протяженности, т. е. размера, числа
(множественность), положения, формы и движения. Мы выражаем
длительность словами: long, short, great, much, quick, slow (длинный,
короткий, большой, многое, быстрый, медленный) и т. д.; интенсивность -
словами: large, much, heavy, light, high, low, sharp, faint (много, тяжело,
легко, высоко, низко, острый, слабый) и т. д. и направленность - словами:
more, increase, grow, turn, get, approach, go, come, rise, fall, stop, smooth,
even, rapid, slow (более, увеличиваться, расти, превращаться, становиться,
приближаться, идти, приходить, подниматься, падать, останавливаться,
гладкий, равный, быстрый, медленный) и т. д. Можно составить почти
бесконечный список метафор, которые мы едва ли осознаем как таковые,
так как они практически являются единственно доступными
лингвистическими средствами. Неметафорические средства выражения
данных понятий, такие, как early, late, soon, lasting, intense, very (рано,
поздно, скоро, длительный, напряженный, очень), настолько
малочисленны, что ни в коей мере не могут быть достаточными.
Ясно, каким образом создалось такое положение. Оно является частью
всей нашей системы - объективизации, мысленного представления
качеств и потенций как пространственных, хотя они не являются на
самом деле пространственными (насколько это ощущается нашими
чувствами). Значение существительных (в SAE), отталкиваясь от
названий физических тел, идет к обозначениям совершенно иного
характера. А так как физические тела и их форма в видимом пространстве

122
обозначаются терминами, относящимися к форме и размеру, и
исчисляются разного рода числительными, такие способы обозначения и
исчисления переходят в символы, лишенные пространственного значения
и предполагающие воображаемое пространство. Физические явления:
move, stop, rise, sink, approach (двигаться, останавливаться, подниматься,
опускаться, приближаться) и т. д. - в видимом пространстве вполне
соответствуют, по нашему мнению, их обозначениям в мыслимом
пространстве. Это зашло так далеко, что мы постоянно обращаемся к
метафорам, даже когда говорим о простейших непространственных
ситуациях. “Я “схватываю” “нить” рассуждении моего собеседника, но,
если их “уровень” слишком “высок”, мое внимание может “рассеяться” и
“потерять связь” с их “течением”, так что, когда мы “приходим” к
конечному “пункту”, мы “далеко расходимся” во мнениях, наши
“взгляды” так “отстоят” друг от друга, что “вещи”, о которых он говорит,
“представляются” очень условными или даже “нагромождением чепухи”.
Поражает полное отсутствие такого рода метафор в хопи. Употребление
слов, выражающих пространственные отношения, когда таких отношений
на самом деле нет, просто невозможно в хопи, на них в этом случае как
бы наложен абсолютный запрет. Причина становится ясной, если принять
во внимание, что в языке хопи есть многочисленные грамматические и
лексические средства для описания длительности, интенсивности и
направления как таковых, а грамматические законы в нем не
приспособлены для проведения аналогий с мыслимым пространством.
Многочисленные виды глаголов выражают длительность и
направленность тех или иных действий, в то время как некоторые формы
залогов выражают интенсивность, направленность и длительность
причин и факторов, вызывающих эти действия. Далее, особая часть речи,
интенсификаторы (the tensors), многочисленнейший класс слов, выражает
только интенсивность, направленность, длительность и

123
последовательность. Основная функция этой части речи - выражать
степень интенсивности, “силу”, в каком состоянии она находится и как
выражается; таким образом, общее понятие интенсивности,
рассматриваемое с точки зрения постоянного изменения, с одной
стороны, и непрерывности - с другой, включает в себя также и понятия
направленности и длительности. Эти особые временные формы -
интенсификаторы - указывают на различия в степени, скорости,
непрерывности, повторяемости, увеличения и уменьшения
интенсивности, прямой последовательности, последовательности,
прерванной некоторым интервалом времени, и т. д., а также на качества
напряженности, что мы бы выразили метафорически посредством таких
слов, как smooth, even, hard, rough (гладкий, ровный, твердый, грубый).
Поражает полное отсутствие в этих формах сходства со словами,
выражающими реальные пространственные отношения и движения,
которые для нас значат одно и то же. В них почти нет следов
непосредственной деривации от пространственных терминов [9].
Таким образом, хотя хопи в отношении существительных кажется
предельно конкретным языком, в формах интенсификаторов он достигает
такой абстрактности, что она почти превышает наше понимание.
НОРМЫ МЫШЛЕНИЯ В SAE И ХОПИ

Сравнение, проводимое между нормами мышления людей, говорящих на

языках SAE, и нормами мышления людей, говорящих на языке хопи, не
может быть, конечно, исчерпывающим. Оно может лишь коснуться
некоторых отчетливо проявляющихся особенностей, которые, по-
видимому, происходят в результате языковых различий, уже
отмечавшихся выше. Под нормами мышления, или “мыслительным
миром”, разумеются более широкие понятия, чем просто язык или
лингвистические категории. Сюда включаются и все связанные с этими

124
категориями аналогии, все, что они с собой вносят (например, наше
“мыслимое пространство” или то, что под этим может подразумеваться),
все взаимодействие между языком и культурой в целом, в котором
многие факторы, хотя они и не относятся к языку, указывают на его
формирующее влияние. Иначе говоря, этот “мыслительный мир” является
тем микрокосмом, который каждый человек несет в себе и с помощью
которого он пытается измерить и понять макрокосм.
Микрокосм SAE, анализируя действительность, использовал, главным
образом слова, обозначающие предметы (тела и им подобные), и те виды
протяженного, но бесформенного существования, которые называются
“субстанцией” или “материей”. Он стремится увидеть действительность
через двучленную формулу, которая выражает все сущее как
пространственную форму плюс пространственная бесформенная
непрерывность, соотносящаяся с формой, как содержимое соотносится с
формой содержащего. Непространственные явления мыслятся как
пространственные, несущие в себе те же понятия формы и
непрерывности.
Микрокосм хопи, анализируя действительность, использует главным
образом слова, обозначающие явления (events или, точнее, eventing),
которые рассматриваются двумя способами: объективно и субъективно.
Объективно - и это только в отношении к непосредственному
физическому восприятию - явления обозначаются главным образом с
точки зрения формы, цвета, движения и других непосредственно
воспринимаемых признаков. Субъективно как физические, так и
нефизические явления рассматриваются как выражение невидимых
факторов силы, от которой зависит их незыблемость и постоянство или
их непрочность и изменчивость. Это значит, что не все явления
действительности одинаково становятся “все более и более поздними”.
Одни развиваются, вырастая как растения, вторые рассеиваются и

125
исчезают, третьи подвергаются процессу превращения, четвертые
сохраняют ту же форму, пока на них не воздействуют мощные силы. В
природе каждого явления, способного проявляться как единое целое,
заключена сила присущего ему способа существования: его рост, упадок,
стабильность, повторяемость или продуктивность. Таким образом, все
уже подготовлено ранними стадиями к тому, как явление проявляется в
данный момент, а чем оно станет позже - частично уже подготовлено, а
частично еще находится в процессе “подготовки”. В этом взгляде на мир
как на нечто находящееся в процессе какой-то подготовки заключается
для хопи особый смысл и значение, соответствующее, возможно, тому
“свойству действительности”, которое “материя” или “вещество” имеет
для нас.
НОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ В КУЛЬТУРЕ ХОПИ

Поведение людей, говорящих на SAE, как и поведение людей, говорящих

на хопи, очевидно, многими путями соотносится с лингвистически
обусловленным микрокосмом. Как можно было наблюдать при
регистрации случаев пожара, в той или иной ситуации люди ведут себя
соответственно тому, как они об этом говорят. Для поведения хопи
характерно то, что они придают особое значение подготовке. О событии
объявляется, и к нему начинается подготовка задолго до того, как оно
должно произойти, разрабатываются соответствующие меры
предосторожности, обеспечивающие желаемые условия, и особое
значение придается доброй воле как силе, способной подготовить
нужные результаты. Возьмем способы исчисления времени. Время
исчисляется главным образом “днями” (talk-tala) или “ночами” (tok),
причем эти слова являются не существительными, а особой частью речи
(tensors); первое слово образовано от корня со значением “свет”, второе -
от корня со значением “спать”. Счет ведется порядковыми

126
числительными. Этот способ счета не применяется к группе различных
людей или предметов, даже если они следуют друг за другом, ибо даже в
этом случае они могут объединяться в группу. Но этот способ
применяется по отношению к последовательному появлению того же
самого человека или предмета, не способных объединиться в группу.
“Несколько дней” воспринимается не так, как “несколько людей”, к чему
как раз склонны наши языки, а как последовательное появление одного и
того же человека. Мы не можем изменить сразу нескольких человек,
воздействуя на одного, но Мы можем подготовить и таким образом
изменить последующие появления того же самого человека, воздействуя
на его появление в данный момент. Так хопи рассматривают будущее -
они действуют в данной ситуации так или иначе, полагая, что это окажет
влияние, как очевидное, так и скрытое, на предстоящее событие, которое
их интересует. Можно было бы сказать, что хопи понимают нашу
пословицу “Well begun is half done” (“Хорошее начало - “это уже
половина дела”), но не понимают нашу другую пословицу “Tomorrow is
another day” (“Завтра - это уже новый день”).
Это многое объясняет в характере хопи. Что-то подготавливающее
поведение хопи всегда можно грубо разделить на объявление, внешнюю
подготовку, внутреннюю подготовку, скрытое участие и настойчивое
проведение в жизнь. Объявление или предварительное обнародование
является важной обязанностью особого официального лица - Главного
Глашатая. Внешняя подготовка охватывает широкую, открытую для всех
деятельность, в которой не все, с нашей точки зрения, является
непосредственно полезным. Сюда входят обычная деятельность,
репетиция, подготовка, предварительные формальности, приготовление
особой пищи и т. п. (все это делается с такой тщательностью, которая
может показаться нам чрезмерной), интенсивно поддерживаемая
физическая деятельность, например бег, состязания, танцы, которые

127
якобы способствуют интенсивности развития событий (скажем, росту
посевов), мимикрическая и прочая магия, действия, основанные на
таинствах, с применением особых атрибутов, как например священные
палочки, перья, пища и, наконец, танцы и церемонии, якобы
подготовляющие дождь и урожай. От одного из глаголов, означающих
“подготовить”, образовано существительное “жатва”, или “урожай”,
na'twani - то, что подготовлено, или то, что подготовляется [10].
Внутренней подготовкой являются молитва и размышление и в меньшей
степени добрая воля и пожелания хороших результатов. Хопи придают
особое значение силе желания и мысли. Это вполне естественно для их
микрокосма. Желание и мысль являются самой первой и потому
важнейшей, решающей стадией подготовки. Более того, с точки зрения
хопи, наши желания и мысли влияют не только на наши поступки, но
также и на всю природу. Это также понятно. Мы сами сознаем, ощущаем
усилие и энергию, которые вложены в желание и мысль. Опыт более
широкий, чем опыт языка, говорит о том, что, если расходуется энергия,
достигаются результаты. Мы склонны думать, что мы в состоянии
остановить действие этой энергии, помешать ей воздействовать на
окружающее до тех пор, пока мы не приступили к физическим
действиям. Но мы думаем так только потому, что у нас есть
лингвистическое основание для теории, согласно которой элементы
окружающего мира, лишенные формы, как например “материя”,
являются вещами в себе, воспринимаемыми только посредством
подобных же элементов и благодаря этому отделимыми от жизненных и
духовных сил. Считать, что мысль связывает все, охватывает всю
вселенную, не менее естественно, чем думать, как мы все это делаем, так
о свете, зажженном на улице. И естественно предположить, что мысль,
как и всякая другая сила, всегда оставляет следы своего воздействия. Так,
например, когда мы думаем о каком-то кусте роз, мы не предполагаем,

128
что наша мысль направляется к этому кусту и освещает его подобно
направленному на него прожектору. С чем же тогда имеет дело наше
сознание, когда мы думаем о кусте роз? Может быть, мы полагаем, что
оно имеет дело с “мысленным представлением”, которое является не
кустом роз, а лишь его мысленным заменителем? Но почему
представляется естественным думать, что наша мысль имеет дело с
суррогатом, а не с подлинным розовым кустом? Возможно, потому, что в
нашем сознании всегда присутствует некое воображаемое пространство,
наполненное мысленными суррогатами. Мысленные суррогаты -
знакомое нам средство. Данный, реально существующий розовый куст
мы воспринимаем как воображаемый наряду с образами мыслимого
пространства, возможно, именно потому, что для него у нас есть такое
удобное “место”. “Мыслительный мир” хопи не знает воображаемого
пространства. Отсюда следует, что они не могут связать мысль о
реальном пространстве с чем-либо иным, кроме реального пространства,
или отделить реальное пространство от воздействия мысли. Человек,
говорящий на языке хопи, стал бы, естественно, предполагать, что его
мысль (или он сам) путешествует вместе с розовым кустом или, скорее, с
ростком маиса, о котором он думает. Мысль эта в таком случае должна
оставить какой-то след и на растении в поле. Если это хорошая мысль,
мысль о здоровье или росте, - это хорошо для растения, если плохая, -
плохо.
Хопи подчеркивает интенсифицирующее значение мысли. Для того
чтобы мысль была наиболее действенной, она должна быть живой в
сознании, определенной, постоянной, доказанной, полной ясно
ощущаемых добрых намерений. По-английски это может быть выражено
как “concentrating, holding it in your heart, putting your mind on it, earnestly
hoping” (“сосредоточиваться, сохранять в своем сердце, направлять свой
разум, горячо надеяться”). Сила мысли - это та сила, которая стоит за

129
церемониями со священными палочками, обрядовыми курениями и т. п.
Священная трубка рассматривается как средство, помогающее
“сосредоточиться” (так сообщил мне информант). Ее название na'twanpi
значит “средство подготовки”.
Скрытое участие есть мысленное соучастие людей, которые фактически
не действуют в данной операции, что бы это ни было: работа, охота,
состязание или церемония, - они направляют свою мысль и добрую волю
к достижению успеха предпринятого. Объявлением часто стремятся
обеспечить поддержку подобных мысленных помощников, так же как и
действительных участников, - в нем содержится призыв к людям помочь
своей доброй волей [11]. Это напоминает сочувствующую аудиторию или
подбадривающих болельщиков на футбольном матче, и это не
противоречит тому, что от скрытых соучастников ожидается прежде
всего сила направленной мысли, а не просто сочувствие или поддержка.
В самом деле, ведь основная работа скрытых соучастников начинается до
игры, а не во время нее. Отсюда и сила злого умысла, т. е. мысли,
несущей зло; отсюда одна из целей скрытого соучастия - добиться
массовых усилий многих доброжелателей, чтобы противостоять
губительной мысли недоброжелателей. Подобные взгляды очень
способствуют развитию чувства сотрудничества и солидарности. Это не
значит, что в обществе хопи нет соперничества или столкновения
интересов. В качестве противодействия тенденции к общественной
разобщенности в такой небольшой изолированной группе теория
“подготовки” силой мысли, логически ведущая к усилению
объединенной, интенсивированной и организованной мысли всего
общества, должна действовать в значительной степени как сила
сплачивающая, несмотря на частные столкновения, которые
наблюдаются в селениях хопи во всех основных областях их культурной
деятельности.

130
“Подготавливающая” деятельность хопи еще раз показывает действие
лингвистической мыслительной среды, в которой особенно
подчеркивается роль упорства и постоянного неустанного повторения.
Ощущение силы всей совокупности бесчисленных единичных энергий
притупляется нашим объективизированным пространственным
восприятием времени, которое усиливается мышлением, близким к
субъективному восприятию времени как непрестанному потоку событий,
расположенных на “временной линии”. Нам, для которых время есть
движение в пространстве, кажется, что неизменное повторение теряет
свою силу на отдельных отрезках этого пространства. С точки зрения
хопи, для которых время есть не движение, а “становление более
поздним” всего, что когда-либо было сделано, неизменное повторение не
растрачивает свою силу, а накапливает ее. В нем нарастает невидимое
изменение, которое передается более поздним событиям [12]. Это
происходит так, как будто возвращение дня воспринимается так же, как
возвращение того же самого лица, ставшего немного старше, но несущего
все признаки прошедшего дня. Мы воспринимаем его не как “другой
день”, т. е. не как совсем другое “лицо”. Этот принцип, соединенный с
принципом силы мысли и общим характером культуры пуэбло, выражен
как в передаче смысла церемониального танца хопи, призванного
вызывать дождь и урожай, так и в его коротком дробном ритме,
повторяемом тысячи раз в течение нескольких часов.

НЕКОТОРЫЕ СЛЕДЫ ВЛИЯНИЯ ЯЗЫКОВЫХ НОРМ В ЗАПАДНОЙ

ЦИВИЛИЗАЦИИ

Обрисовать в нескольких словах лингвистическую обусловленность

некоторых черт нашей собственной культуры труднее, чем в культуре
хопи. Это происходит потому, что трудно быть объективным, когда

131
анализируются знакомые, глубоко укоренившиеся в сознании явления. Я
бы хотел только дать приблизительный набросок того, что свойственно
нашей лингвистической двучленной формуле - форма + лишенное формы
“вещество”, или “субстанция”, нашей метафоричности, нашему
мыслительному пространству и нашему объективизированному времени.
Все это, как мы уже видели, относится к языку.
Философские взгляды, наиболее традиционные и характерные для
“западного мира”, во многом основываются на двучленной формуле -
форма + содержание. Сюда относится материализм, психофизический
параллелизм, физика - по крайней мере в ее традиционной -
ньютоновской - форме и дуалистические взгляды на вселенную в целом.
По существу сюда относится почти все, что можно назвать “твердым,
практическим, здравым смыслом”. Монизм, холизм и релятивизм во
взглядах на действительность близки философам и некоторым ученым,
но они с трудом укладываются в рамки “здравого смысла” среднего
западного человека не потому, что их опровергает сама природа (если бы
это было так, философы бы открыли это), но потому, что, для того чтобы
о них говорить, требуется какой-то новый язык. “Здравый смысл”, как
показывает само название, и “практичность”, название которой ничего не
показывает, составляют содержание такой речи, в которой все легко
понимается. Иногда утверждают, что ньютоновские пространство, время
и материя ощущаются всеми интуитивно, в то время как относительность
приводится как доказательство того, как математический анализ
опровергает интуицию. Данное суждение, не говоря уже о его
несправедливости по отношению к интуиции, является попыткой, не
задумываясь, ответить на первый вопрос, поставленный в начале этой
работы, и ради которого было предпринято данное исследование.
Изложение соображений и наблюдений почти исчерпано, и ответ, я
думаю, ясен. Импровизированный ответ, возлагающий всю вину за нашу

132
медлительность в постижении таких тайн космоса, как, например,
относительность, на интуицию, является ошибочным. Правильно
ответить на этот вопрос следует так: ньютоновские понятия
пространства, времени и материи не есть данные интуиции. Они даны
культурой и языком. Именно из этих источников и взял их Ньютон.
Наше объективизированное представление о времени соответствует
историчности и всему, что связано с регистрацией фактов, в то время как
представление хопи о времени противоречит этому. Представление хопи
о времени слишком тонко, сложно и постоянно развивается, оно не дает
готового ответа на вопрос о том, когда “одно” событие кончается и
“другое” начинается. Если считать, что все, что когда-либо произошло,
продолжается и теперь, но обязательно в форме, отличной от того, что
дает память или запись, то ослабляется стремление изучать прошлое.
Настоящее же не записывается, а рассматривается как “подготовка”. А
наше объективизированное время вызывает в представлении что-то вроде
ленты или свитка, разделенного на равные отрезки, которые должны быть
заполнены записями. Письменность, несомненно, способствовала нашей
языковой трактовке времени, даже если это последнее направляло
использование письменности. Благодаря этому взаимообмену между
языком и всей культурой мы получаем, например:
1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство, математику,
стимулированную счетом.
2. Интерес к точной последовательности - датировку, календари,
хронологию, часы, исчисление зарплаты по затраченному времени,
измерение времени, время, как оно применяется в физике.
3. Летописи, хроники - историчность, интерес к прошлому, археологию,
проникновение в прошлые периоды, как оно выражено в классицизме и
романтизме.

133
Подобно тому как мы представляем себе наше объективизированное
время простирающимся в будущем так же, как оно простирается в
прошлом, наше представление о будущем складывается на основании
записей прошлого, и по этому образцу мы вырабатываем программы,
расписания, бюджеты. Формальное равенство якобы пространственных
единиц, с помощью которых мы измеряем и воспринимаем время, ведет к
тому, что мы рассматриваем “бесформенное явление” или “субстанцию”
времени как нечто однородное и пропорциональное по отношению к
какому-то числу единиц. Поэтому стоимость мы исчисляем
пропорционально затраченному времени, что приводит к созданию целой
экономической системы, основанной на стоимости, соотнесенной со
временем: заработная плата (количество затраченного времени постоянно
вытесняет количество вложенного труда); квартирная плата, кредит,
проценты, издержки по амортизации и страховые премии. Конечно, это
некогда созданная обширная система продолжала бы существовать при
любом лингвистическом понимании времени, но сам факт ее создания,
обширность и та особая форма, которая ей присуща в западном мире,
находятся в полном соответствии с категориями языков SAE. Трудно
сказать, возможна была бы или нет цивилизация, подобная нашей, с иным
лингвистическим пониманием времени; нашей цивилизации присущи
определенные лингвистические категории и нормы поведения,
складывающиеся на основании данного понимания времени, и они
полностью соответствуют друг другу. Конечно, мы употребляем
календари, различные часовые механизмы, мы пытаемся все более и
более точно измерять время, это помогает науке, и наука в свою очередь,
следуя этим, хорошо разработанным путям, возвращает культуре
непрерывно растущий арсенал приспособлений, навыков и ценностей, с
помощью которых культура снова направляет науку. Но что находится за
пределами этой спирали? Наука начинает находить что-то во вселенной,

134
что не соответствует представлениям, которые мы выработали в пределах
этой спирали. Она пытается создать новый язык, чтобы с его помощью
установить связь с расширившимся миром.
Ясно, что особое значение, которое придается “экономии времени”,
вполне понятное на фоне всего вышесказанного и представляющее
очевидное выражение объективизации времени, приводит к тому, что
“скорость” приобретает высокую ценность, и это отчетливо проявляется в
нашем поведении.
Влияние данного понимания времени на наше поведение заключается
еще и в том, что характер однообразия и регулярности, присущей нашему
представлению о времени как о ровно вымеренной безграничной ленте,
заставляет нас вести себя так, как будто это однообразие присуще и
событиям. Это еще более усиливает нашу косность. Мы склонны
отбирать и предпочитать все то, что соответствует данному взгляду, мы
как будто приспосабливаемся к этой установившейся точке зрения на
существующий мир. Это проявляется, например, в том, что в своем
поведении мы исходим из ложного чувства уверенности, верим в то, что
все всегда будет идти гладко, и не способны предвидеть опасности и
предотвращать их. Наше стремление подчинить себе энергию вполне
соответствует этому установившемуся взгляду, и, развивая технику, мы
идем все теми же привычными путями. Так, например, мы как будто
совсем не заинтересованы в том, чтобы помешать действию энергии,
которая вызывает несчастные случаи, пожары и взрывы, происходящие
постоянно и в широких масштабах. Такое равнодушие к
непредвиденному в жизни было бы катастрофическим в обществе, столь
малочисленном, изолированном и постоянно подвергающемся
опасностям, каким является, или, вернее, являлось, общество хопи.
Таким образом, наш лингвистически детерминированный мыслительный
мир не только соотносится с нашими культурными идеалами и

135
установками, но захватывает даже наши, собственно, подсознательные
действия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические
черты. Это проявляется, как мы видели, в небрежности, с какой мы,
например, обычно водим машины, или в том, что мы бросаем окурки в
корзину для бумаги. Типичным проявлением этого влияния, но уже в
несколько ином плане, является наша жестикуляция во время речи. Очень
многие из жестов, характерных по крайней мере для людей, говорящих
по-английски, а возможно и для всей группы SAE, служат для
иллюстрации, с помощью движения в пространстве, по существу не
пространственных понятий, а каких-то внепространственных
представлений, которые наш язык трактует с помощью метафор
мыслимого пространства: мы скорее склонны сделать хватательный жест,
когда мы говорим о желании поймать ускользающую мысль, чем когда
говорим о том, чтобы взяться за дверную ручку. Жест стремится передать
метафору, туманное высказывание сделать более ясным. Но если язык,
имея дело с непространственными понятиями, обходится без
пространственной аналогии, жест не сделает непространственное понятие
более ясным. Хопи очень мало жестикулируют, а в том смысле, как
понимаем жест мы, они не жестикулируют совсем.
Казалось бы, кинестезия, или ощущение физического движения тела,
хотя она и возникла до языка, должна сделаться значительно более
осознанной через лингвистическое употребление воображаемого
пространства и метафорическое изображение движения. Кинестезия
характеризует две области европейской культуры - искусство и спорт.
Скульптура, в которой Европа достигла такого мастерства (так же как и
живопись), является видом искусства в высшей степени кинестетическим,
ярко передающим ощущение движения тела. Танец в нашей культуре
выражает скорее наслаждение движением, чем символику или
церемонию, а наша музыка находится под сильным влиянием формы

136
танца. Этот элемент “поэзии движения” в большой степени проникает и в
наш спорт. В состязаниях и спортивных играх хопи на первый план
ставится, пожалуй, выносливость и сила выдержки. Танцы хопи в высшей
степени символичны и исполняются с большой напряженностью и
серьезностью, но в них мало движения и ритма.
Синестезия, или возможность восприятия с помощью органов какого-то
одного чувства, явлений, относящихся к области другого, например
восприятие цвета или света через звуки, и наоборот, должна была бы
сделаться более осознанной благодаря лингвистической метафорической
системе, которая передает непространственное представление с помощью
пространственных терминов, хотя, вне всяких сомнений, она возникает из
более глубокого источника. Возможно, первоначально метафора
возникает из синестезии, а не наоборот, но, как показывает язык хопи,
метафора не обязательно должна быть тесно связана с лингвистическими
категориями. Непространственному восприятию присуще одно, хорошо
организованное чувство - слух, обоняние же и вкус менее организованны.
Непространственное восприятие - это главным образом сфера мысли,
чувства и звука. Пространственное восприятие - это сфера света, цвета,
зрения и осязания, и оно дает нам формы и измерения. Наша
метафорическая система, называя непространственные восприятия по
образцу пространственных, приписывает звукам, запахам и звуковым
ощущениям, чувствам и мыслям такие качества, как цвет, свет, форму,
контуры, структуру и движение, свойственные пространственному
восприятию. Этот процесс в какой-то степени обратим, ибо, если мы
говорим: высокий, низкий, резкий, глухой, тяжелый, чистый, медленный
звук, нам уже нетрудно представлять пространственные явления как
явления звуковые. Так, мы говорим о “тонах” цвета, об “однотонном”
сером цвете, о “кричащем” галстуке, о “вкусе” в одежде - все это
составляет обратную сторону пространственных метафор. Для

137
европейского искусства характерно нарочитое обыгрывание синестезии.
Музыка пытается вызвать в воображении целые сцены, цвета, движение,
геометрические узоры; живопись и скульптура часто сознательно
руководствуются музыкально-ритмическими аналогиями; цвета
ассоциируются по аналогии с ощущениями созвучия и диссонанса.
Европейский театр и опера стремятся к синтезу многих видов искусства.
Возможно, именно таким способом наш метафорический язык, который
неизбежно несколько искажает мысль, достигает с помощью искусства
важного результата - создания более глубокого эстетического чувства,
ведущего к более непосредственному восприятию единства, лежащего в
основе явлений, которые в таких разнообразных и разрозненных формах
даются нам через наши органы чувств.

ИСТОРИЧЕСКИЕ СВЯЗИ

Как исторически создается такое сплетение между языком, культурой и

нормами поведения? Что было первичным? Нормы языка или нормы
культуры?
В основном они развивались вместе, постоянно влияя друг на друга. Но в
этом взаимовлиянии природа языка является тем фактором, который
ограничивает свободу и гибкость этого взаимовлияния и направляет его
развитие строго определенными путями. Это происходит потому, что
язык является системой, а не просто комплексом норм. Структура
большой системы поддается существенному изменению только очень
медленно, в то время как во многих других областях культуры изменения
совершаются сравнительно быстро. Язык, таким образом, отражает
массовое мышление; он реагирует на все изменения и нововведения, но
реагирует слабо и медленно, в то время как в сознании производящих эти
изменения это происходит моментально.

138
Возникновение комплекса язык-культура SAE относится к древним
временам. Многое из его метафорической трактовки
непространственного посредством пространственного утвердилось в
древних языках, в частности в латыни. Это даже можно назвать
отличительной чертой латинского языка. Сравнивая его, скажем, с
древнееврейским языком, мы видим, что если для древнееврейского
языка и характерно некоторое отношение к непространственному как к
пространственному, - для латыни это характерно в большей степени.
Латинские термины для непространственных понятий, как-то: educo,
religio, principia, comprehendo, - это обычно метафоризованные
физические понятия: вывести, связывать и т. д. Это относится не ко всем
языкам, это совсем не относится к хопи. Тот факт, что в латыни
направление развития шло от пространственного к непространственному
(отчасти вследствие столкновения интеллектуально неразвитых римлян с
греческой культурой, давшего новый стимул к абстрактному мышлению)
и что более поздние языки стремились подражать латинскому,
способствовал, возможно, появлению теории, которой еще и теперь
придерживаются некоторые лингвисты, что это естественное направление
семантического изменения во всех языках, а также явился причиной
твердо укоренившегося в западных научных кругах убеждения (которое
не разделяется учеными Востока), что объективные восприятия первичны
по отношению к субъективным. Некоторые философские доктрины
представляют убедительные доказательства в пользу противоположного
взгляда, и, конечно, иногда процесс идет в обратном направлении. Так
можно, например, доказать, что в хопи слово, обозначающее “сердце”,
является поздним образованием, созданным от корня, означающего
“думать” или “помнить”. То же самое происходит со словом “radio”
(радио), если мы сравним значение слова “radio” (радио) в предложении
“Не bought a new radio” (Он купил новое радио) с его первичным

139
значением “Science of wireless telephony” (Наука о беспроволочной
телефонии).
В средние века влияние языковых категорий, уже выработанных в
латыни, стало переплетаться со все увеличивающимся влиянием
изобретений в механике, влиянием торговли и схоластической и научной
мысли. Потребность в измерениях в промышленности и торговле, склады
и грузы материалов в различных контейнерах, типовые вместилища для
разных товаров, стандартизация единиц измерения, изобретение часового
механизма и измерение “времени”, ведение записей, счетов, хроник, рост
математики и соединение прикладной математики с наукой - все это,
вместе взятое, привело наше мышление и язык к их современному
состоянию.
В истории хопи, если бы мы могли прочитать ее, мы нашли бы иной тип
языка и иной характер взаимовлияния культуры и окружающей среды.
Мирное земледельческое общество, изолированное географически
положением и врагами-кочевниками, обитающее на земле, бедной
осадками, земледелие на сухой почве, способное принести плоды только
в результате чрезвычайного упорства (отсюда то значение, которое
придается настойчивости и повторению), необходимость сотрудничества
(отсюда та роль, которую играет психология коллектива и
психологические факторы вообще), зерно и дождь как исходные
критерии ценности, необходимость усиленной подготовки и мер
предосторожности для обеспечения урожая на скудной почве при
неустойчивом климате, ясное сознание зависимости от угодной природе
молитвы и религиозное отношение к силам природы, особенно молитва и
религия, направленные к вечно необходимому благу - дождю, - все это,
взаимодействуя с языковыми нормами хопи, формирует их характер и
мало-помалу создает определенное мировоззрение.

140
Чтобы подвести итог всему вышесказанному относительно первого
вопроса, поставленного вначале, можно, следовательно, сказать так:
понятия “времени” и “материи” не даны из опыта всем людям в одной и
той же форме. Они зависят от природы языка или языков, благодаря
употреблению которых они развились. Они зависят не столько от какой-
либо одной системы (как-то: категории времени или существительного)
в пределах грамматической структуры языка, сколько от способов
анализа и обозначения восприятии, которые закрепляются в языке как
отдельные “манеры речи” и которые накладываются на типические
грамматические категории так, что подобная “манера” может включать в
себя лексические, морфологические, синтаксические и т. п., в других
случаях совершенно несовместимые средства языка, соотносящиеся друг
с другом в определенной форме последовательности.
Наше собственное “время” существенно отличается от “длительности” у
хопи. Оно воспринимается нами как строго ограниченное пространство
или иногда как движение в таком пространстве и соответственно
используется как категория мышления. “Длительность” у хопи не может
быть выражена в терминах пространства и движения, ибо именно в этом
понятии заключается отличие формы от содержания и сознания в целом
от отдельных пространственных элементов сознания. Некоторые понятия,
явившиеся результатом нашего восприятия времени, как например
понятие абсолютной одновременности, было бы или очень трудно или
невозможно выразить в языке хопи, или они были бы бессмысленны в
восприятии хопи и были бы заменены какими-то иными, более
приемлемыми для них понятиями. Наше понятие “материи” является
физическим подтипом “субстанции” или “вещества”, которое мыслится
как что-то бесформенное и протяженное, что должно принять какую-то
определенную форму, прежде чем стать формой действительного
существования. В хопи, кажется, нет ничего, что бы соответствовало

141
этому понятию; там нет бесформенных протяженных элементов;
существующее может иметь, а может и не иметь формы, но зато ему
должны быть свойственны интенсивность и длительность - понятия, не
связанные с пространством и в своей основе однородные.
Но как же следует рассматривать наше понятие “пространства”, которое
также включалось в первый вопрос? В понимании пространства между
хопи и SAE нет такого отчетливого различия, как в понимании времени,
и, возможно, понимание пространства дается в основном в той же форме
через опыт, независимый от языка. Эксперименты, проведенные
структурной психологической школой (Gestaltpsychologie) над
зрительными восприятиями, как будто уже установили это, но понятие
пространства несколько варьируется в языке, ибо как категория
мышления [13] оно очень тесно связано с параллельным использованием
других категорий мышления, таких, например, как “время” и “материя”,
которые обусловлены лингвистически. Наш глаз видит предметы в тех же
пространственных формах, как их видит и хопи, но для нашего
представления о пространстве характерно еще и то, что оно используется
для обозначения таких непространственных отношений, как время,
интенсивность, направленность; и для обозначения вакуума,
наполняемого воображаемыми бесформенными элементами, один из
которых может быть назван “пространство”. Пространство в восприятии
хопи не связано психологически с подобными обозначениями, оно
относительно “чисто”, т. е. никак не связано с непространственными
понятиями.
Обратимся к нашему второму вопросу. Между культурными нормами и
языковыми моделями есть связи, но нет корреляций или прямых
соответствий. Хотя было бы невозможно объяснить существование
Главного Глашатая отсутствием категории времени в языке хопи, вместе
с тем, несомненно, наличествует связь между языком и остальной частью

142
культуры общества, которое этим языком пользуется. В некоторых
случаях “манеры речи” составляют неотъемлемую часть всей культуры,
хотя это и нельзя считать общим законом, и существуют связи между
применяемыми лингвистическими категориями, их отражением в
поведении людей и теми разнообразными формами, которые принимает
развитие культуры. Так, например, значение Главного Глашатая,
несомненно, связано если не с отсутствием грамматической категории
времени, то с той системой мышления, для которой характерны
категории, отличающиеся от наших времен. Эти связи обнаруживаются
не столько тогда, когда мы концентрируем внимание на чисто
лингвистических, этнографических или социологических данных,
сколько тогда, когда мы изучаем культуру и язык (при этом только в тех
случаях, когда культура и язык сосуществуют исторически в течение
значительного времени) как нечто целое, в котором можно предполагать
взаимозависимость между отдельными областями, и если эта
взаимозависимость действительно существует, она должна быть
обнаружена в результате такого изучения.

Примечания

1. В. Whоrf, The Relation of Habitual Thought and Behavior to Language

(1939). Перепечатано в книге В.. Whоrf, Language, Thought and Reality,
New-York, 1956. Перевод Л. H. Натан и Е. С. Турковой.

2. У нас есть масса доказательств того, что это не так. Достаточно только
сравнить хопи и уте с языками, обладающими таким сходством в области
лексики и морфологии, как, скажем, английский и немецкий. Идея
взаимосвязи между языком и культурой в общепринятом смысле этого
слова, несомненно, является ошибочной.

143
3. Так, говоря “десять одновременно”, мы показываем, что в нашем языке
и мышлении мы воспроизводим факт восприятия множественного числа
в терминах понятия времени, о языковом выражении которого будет
сказано ниже.

4. Не является исключением из этого правила (отсутствия

множественного числа) и тот случай, когда лексема существительного,
обозначающего вещество, совпадает с лексемой “отдельного”
существительного, которое, несомненно, имеет форму множественного
числа, так, например, stone (не имеет множественного числа) совпадаете a
stone (мн. ч. - stones). Множественное число, обозначающее различные
сорта, например wines, представляет собой нечто отличающееся от
настоящего множественного числа; такие существительные являются
своеобразным ответвлением от “материальных” существительных в SAE,
образуя особую группу, изучение которой не является задачей данной
работы.

5. В хопи есть два слова для обозначения количества воды: ka·yi и ра·hэ.
Разница между ними примерно та же, что и между stone и rock в
английском языке: ра·hэ обозначает больший размер и wildness
(природность, естественность); текущая вода, независимо от того, в
помещении она или в природе, будет pa·hэ, так же как и moisture (влага).
Но в отличие от stone и rock разница здесь существенная, не зависящая от
контекста, и одно слово не может заменять другое.

6. Конечно, существуют некоторые незначительные отличия от других

существительных в английском языке, например в употреблении
артиклей.

7. Year (год) и некоторые словосочетания year с названиями времен года,

а иногда и сами названия времен года могут встречаться с “локальной”

144
морфемой at, но это является исключением. Такие случаи могут быть или
историческими напластованиями ранее действовавших законов языка,
или вызываются аналогией с английским языком.

8. “Предполагающие” и “утверждающие” суждения сопоставляются друг

с другом согласно “основному временному отношению”.
“Предполагающие” выражают ожидание, существующее раньше, чем
произошло само событие, и совпадают с этим событием позже, чем об
этом заявляет говорящий, положение которого во времени включает в
себя весь итог прошедшего, выраженного в данном сообщении. Наше
понятие “будущее”, оказывается, выражает одновременно то, что было
раньше, и то, что будет позже, как видно из сравнения с языком хопи.
Этот порядок указывает, насколько трудна для понимания тайна
реального времени и каким искусственным является ее изображение в
виде линейного отношения: прошедшее - настоящее - будущее.

9. Одним из таких следов является то, что tensor, обозначающий long in

duration (длинный по протяженности), хотя и не имеет общего корня с
пространственным прилагательным long (длинный), зато имеет общий
корень с пространственным прилагательным large (широкий). Другим
примером может служить то, что somewhere (где-то, в пространстве),
употребленное с этой особой частью речи (tensors), может означать at
some indefinite time (в какое-то неопределенное время). Возможно,
правда, что только присутствие tensor придает данному случаю значение
времени, так что somewhere (где-то) относится к пространству; при
данных условиях неопределенное пространство означает просто общую
отнесенность независимо от времени и пространства. Следующим
примером может служить временная форма наречия afternoon; здесь
элемент, означающий after (после), происходит от глагола to separate
(разделять). Есть и другие примеры этой деривации, но они очень

145
малочисленны и являются исключениями, очень мало походящими на
нашу пространственную объективизацию.

10. Глаголы хопи, означающие “подготовить”, не соответствуют точно

нашему “подготовить”; таким образом, na'twani может быть передано как
“то, над чем трудились”, “то, ради чего старались”, или что-либо
подобное.

11. Смотри пример, приведенный Ernst Beaglahole “Notes on Hopi

economic life” (Yale University Publications in Anthropology, № 15, 1937),
особенно ссылку на объявление о заячьей охоте и на стр. 30 описание
деятельности в связи с очищением источника Торева - объявление
различных подготовительных мероприятий и, наконец, обеспечение того,
чтобы уже достигнутые хорошие результаты сохранялись и чтобы
источник продолжал действовать.

12. Это представление о нарастающей силе, которая вытекает из

поведения хопи, имеет свою аналогию в физике: ускорение. Можно
сказать, что лингвистические основы мышления хопи дают возможность
признать, что сила проявляется не как движение или быстрота, а как
накопление или ускорение. Лингвистические основы нашего мышления
мешают подобному истолкованию, ибо, признав силу как нечто
вызывающее изменение, мы воспринимаем это изменение посредством
нашей языковой метафорической аналогии - движения, вместо того
чтобы воспринимать его как нечто абсолютно неподвижное и
неизменное, т. е. накопление и ускорение. Поэтому мы бываем так
наивно поражены, когда узнаем из физических опытов, что невозможно
определить силу движения, что движение и скорость, так же как и
состояние покоя, - понятия относительные и что сила может быть
измерена только ускорением.

146
Приложение 1. 5

Э. Сепир
СТАТУС ЛИНГВИСТИКИ КАК НАУКИ
(Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. - М., 1993. - С. 259-265)

Можно считать, что подлинно научный период в истории лингвистики

начинается со сравнительного изучения и реконструкции индоевропейских
языков. В ходе своих обстоятельных исследований индоевропеисты постепенно
выработали методику, пожалуй, более совершенную, нежели методы других
наук, имеющих дело с человеческими институтами. Многие формулировки,
предложенные компаративистами, занимавшимися индоевропейскими
языками, по своей четкости и регулярности близки к формулам, или так
называемым "законам", естественных наук. В основе сравнительно-
исторического языкознания лежит гипотеза о регулярном характере звуковых
изменений, а большая часть морфологических преобразований понимается в
компаративистике как побочный продукт регулярного фонетического развития.
Многие были склонны отрицать, но в свете опыта, накопленного лингвистикой
на сегодняшний день, нельзя не признать, что именно этот подход позволил
достичь наибольших успехов в области проблематики истории языка. Почему
следует исходить из регулярности фонетических изменений и почему такие
регулярности должны иметь место - на эти вопросы рядовой лингвист вряд ли в
состоянии дать удовлетворительные ответы. Однако из этого вовсе не следует,
что можно было бы значительно усовершенствовать методы лингвистического
исследования, если отказаться от хорошо проверенной гипотезы и открыть путь
для разного рода психологических и социологических объяснений не
связанных непосредственно с тем, что мы сейчас уже знаем об историческом
развитии языков. Психологические и социологические объяснения той
регулярности лингвистических изменений, которая давно уже известна всем
изучающим язык, конечно, желательны и даже необходимы. Но ни психология,

147
ни социология не в состоянии предписывать лингвисту какие именно законы
истории языка он должен формулировать. В лучшем случае данные
дисциплины могут побудить лингвиста энергичнее, чем раньше, стараться
понять историю языка в более широком контексте человеческого поведения
вообще - как индивидуального, так и общественного.
Разработанные индоевропеистами методы были с явным успехом использован
и в исследованиях языков других семей. Совершенно очевидно, что методы эти
столь же безотказно действуют применительно к "примитивным"
бесписьменным языкам Азии и Африки, как и применительно к значительно
лучше известным формам речи более развитых народов. Возможно, что как раз
в языках этих более цивилизованных народов фундаментальная регулярность
языковых процессов значительно чаще нарушалась такими противоречащими
ей тенденциями, как заимствования из других языков, смешение диалектов,
социальная дифференциация речи. Чем больше мы занимаемся
сравнительными исследованиями родственных "примитивных" языков, тем
очевиднее становится тот факт, что фонетические законы и выравнивание по
аналогии - это основные ключи к пониманию процесса развития различных
языков и диалектов из одного общего праязыка. Это положение хорошо
подтверждают исследования профессора Леонарда Блумфилда в области
центральных алгонкинских языков и мои - на материале атабаскских языков:
они являются убедительным ответом тем, кто отказывается верить в почти
всеобщую регулярность действия всех этих неосознаваемых языковых сил,
взаимодействие которых приводит к регулярным фонетическим изменениям и
связанным с ними морфологическим преобразованиям. Возможность
предсказать правильность специфических форм в том или ином бесписьменном
языке на основании сформулированных для него фонетических законов
существует не только чисто теоретически - сейчас уже можно привести немало
реальных примеров таких подтвердившихся предсказаний. Не может быть
никаких сомнений в том, что методам, первоначально разработанным в

148
индоевропеистике, предназначено сыграть существенную роль и в
исследованиях всех других языков; кроме того, при помощи этих методов, в
результате постепенного их совершенствования, мы, возможно, получим и
подтверждение гипотезы об отдаленном родстве языков разных групп, в пользу
чего сейчас говорят лишь единичные поверхностные факты.
Однако основная цель данной статьи - не демонстрация достигнутых
лингвистических результатов, скорее привлечение внимания к некоторым
точкам соприкосновения между лингвистикой и другими научными
дисциплинами и, кроме того, обсуждение вопроса о том, в каком смысле о
лингвистике можно говорить как о науке".
Значимость лингвистически данных для антропологии и истории культуры
давно уже стала общепризнанным фактом. В процессе развития
лингвистических исследований язык доказывает свою полезность как
инструмент познания в науках о человеке и в свою очередь нуждается в этих
науках, позволяющих пролить свет на его суть. Современному лингвисту
становится трудно ограничиваться лишь своим традиционным предметом. Если
он не вовсе лишен воображения, то он не сможет не разделять взаимных
интересов, которые связывают лингвистику с антропологией и историей
культуры, с социологией, психологией, философией и - в более отдаленной
перспективе - с физиологией и физикой.
Язык приобретает все большую значимость в качестве руководящего начала в
научном изучении культуры. В некотором смысле система культурных
стереотипов всякой цивилизации упорядочивается с помощью языка,
выражающего данную цивилизацию. Наивно думать, что можно понять
основные принципы некоторой культуры на основе чистого наблюдения без
того ориентира, каковым является языковой символизм, только и делающий эти
принципы значимыми для общества и понятными ему. Когда-нибудь попытка
исследования примитивной культуры без привлечения данных языка
соответствующего общества будет выглядеть столь же непрофессиональной,

149
как труд историка, который не может воспользоваться в своем исследовании
подлинными документами той цивилизации, которую он описывает.
Язык - это путеводитель в "социальной действительности". Хотя язык обычно
не считается предметом особого интереса для обществоведения, он
существенно влияет на наше представление о социальных процессах и
проблемах. Люди живут не только в материальном мире и не только в мире
социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся
и во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в
данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем
мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь
случайным средством решения специфических задач мышления и
коммуникации, - это всего лишь иллюзия. В действительности же "реальный
мир" в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек
той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь
схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же
социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, -
это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на
него ярлыками.
Понимание, например, простого стихотворения предполагает не только
понимание каждого из составляющих его слов в его обычном значении:
необходимо понимание всего образа жизни данного общества, отражающегося
в словах и раскрывающегося в оттенках их значения. Даже сравнительно
простой акт восприятия в значительно большей степени, чем мы привыкли
думать, зависит от наличия определенных социальных шаблонов, называемых
словами. Так, например, если нарисовать несколько десятков линий
произвольной формы, то одни из них будут восприниматься как "прямые"
(straight), другие - как "кривые" (crooked), "изогнутые" (curved) или "ломаные"
(zigzag) потому только, что сам язык предполагает такое разбиение в силу
наличия в нем этих слов. Мы видим, слышим и вообще воспринимаем

150
окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что
наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками
нашего общества.
Итак, для решения наиболее фундаментальных проблем человеческой культуры
знание языковых механизмов и понимание процесса исторического развития
языка, несомненно, становятся более важными, чем более изощренными
становятся наши исследования в области социального поведения человека.
Именно поэтому мы можем считать язык символическим руководством к
пониманию культуры. Но значение лингвистики для изучения культуры этим
не исчерпывается. Многие объекты и явления культуры настолько
взаимосвязаны с их терминологией, что изучение распределения культурно
значимых терминов часто позволяет увидеть историю открытий и идей в новом
свете. Эти исследования, уже принесшие плоды в изучении истории некоторых
европейских и азиатских культур, должны принести пользу и в деле
реконструкции культур примитивных.
Для социологии в узком смысле слова данные лингвистики имеют не меньшее
значение, чем для теоретической антропологии. Социолога не могут не
интересовать способы человеческого общения. Поэтому крайне важным для
него является вопрос о том, как язык во взаимодействии с другими факторами
облегчает или затрудняет процесс передачи мыслей и моделей поведения от
человека к человеку. Далее, социолог не может оставить без внимания и вопрос
о символической значимости, в социальном смысле, языковых расхождений,
возникающих во всяком достаточно большом обществе. Правильность речи, то
есть то явление, которое может быть названо "социальным стилем" речи, имеет
к социологии значительно большее отношение, чем к эстетике или грамматике.
Специфические особенности произношения, характерные обороты,
нелитературные формы речи, разного рода профессионализмы - все это
символы разнообразных способов самоорганизации общества, которые имеют
решающее значение для понимания развития индивидуальных и социальных

151
свойств. Но ученый-социолог не в состоянии оценить важность этих явлений до
тех пор, пока у него нет вполне ясного представления о той языковой основе, с
помощью которой только и можно оценить этот социальный символизм
языкового характера.
Обнадеживающим представляется тот факт, что языковым данным все большее
внимание уделяется со стороны психологов. До сих пор еще нет уверенности в
том, что психология может внести что-либо новое в понимание речевого
поведения человека по сравнению с тем, что лингвисту известно на основании
его собственных данных. Однако все большее признание получает
справедливое представление о том, что психологические объяснения языковых
фактов, сделанные лингвистами, должны быть переформулированы в более
общих терминах; в таком случае чисто языковые факты могут быть
рассмотрены как специфические формы символического поведения. Ученые-
психологи, на мой взгляд, ограничивают себя слишком узкими рамками
психофизических основ речи, не углубляясь в изучение ее символической
природы. Это, по-видимому, связано с тем, что фундаментальная значимость
символизма для человеческого поведения еще не осознана ими в достаточной
степени. Однако представляется вполне вероятным, что именно изучение
символической природы языковых форм и процессов могло бы в наибольшей
степени обогатить психологическую науку.
Любое действие может быть рассмотрено либо как чисто функциональное в
прямом смысле слова, либо как символическое, либо как совмещающее в себе
оба эти плана. Так, если я толкаю дверь, намереваясь войти в дом, смысл
данного действия заключается непосредственно в том, чтобы обеспечить себе
свободный вход. Но если же я "стучусь в дверь", то достаточно лишь слегка
поразмыслить, чтобы понять: стук сам по себе еще не открывает передо мной
дверей. Он служит всего-навсего знаком того, что кто-то должен прийти и
открыть мне дверь. Стук в дверь - это замена самого по себе более
примитивного акта открывания двери. Здесь мы имеем дело с рудиментом того,

152
что можно назвать языком. Громадное количество всяческих действий является
в этом грубом смысле языковыми актами. Иначе говоря, эти действия важны
для нас не потому, что сами они непосредственно приводят к какому-либо
результату, а потому, что они служат опосредующими знаками для более
важных действий. Примитивный знак имеет некоторое объективное сходство с
тем, что он замещает или на что указывает. Так, стук в дверь непосредственно
соотносится с подразумеваемым намерением эту дверь открыть. Некоторые
знаки становятся редуцированными формами тех функциональных действий,
которые они обозначают. Например, показать человеку кулак - это
редуцированный и относительно безвредный способ обозначить реальное
избиение, и если такой жест начинает восприниматься в обществе как
достаточно выразительный метод замещения угроз или брани, то его можно
считать символом в прямом смысле слова.
Символы этого типа - первичны, поскольку сходство такого символа с тем, что
он замещает, остается вполне очевидным. Однако со временем форма символа
изменяется до такой степени, что всякая внешняя связь с замещаемым им
понятием утрачивается. Так, нельзя усмотреть никакой внешней связи между
окрашенной в красно-бело-синий цвет материей и Соединенными Штатами
Америки - сложным понятием, которое и само по себе не так легко определить.
Поэтому можно считать, что флаг - это вторичный, или отсылочный
(referential), символ. Как мне кажется, понять язык с точки зрения психологии -
это значит рассмотреть его как чрезвычайно сложный набор таких вторичных,
или отсылочных, символов, созданных обществом. Не исключено, что и
примитивные выкрики, и другие типы символов, выработанные людьми в
процессе эволюции, первоначально соотносились с определенными эмоциями,
отношениями и понятиями. Но связь эта между словами и их комбинациями и
тем, что они обозначают, сейчас уже непосредственно не прослеживается.
Языкознание одновременно одна из самых сложных и одна из самых
фундаментальных наук. Возможно, подлинно плодотворное соединение

153
лингвистики и психологии все еще дело будущего. Можно полагать, что
лингвистике суждено сыграть очень важную роль в конфигурационной
(configurative) психологии (Gestalt psychology), поскольку представляется, что
из всех форм культуры именно язык совершенствует свою структуру
сравнительно независимо от прочих способов структурирования культуры.
Можно поэтому думать, что языкознание станет чем-то вроде руководства к
пониманию "психологической географии" культуры в целом. В повседневной
жизни изначальная символика поведения совершенно затемнена
многофункциональностью стереотипов, приводящих в недоумение своим
разнообразием. Дело в том, что каждый отдельно взятый акт человеческого
поведения является точкой соприкосновения такого множества различных
поведенческих конфигураций, что большинству из нас очень трудно
разграничить контекстные и внеконтекстные формы поведения. Так что именно
лингвистика имеет очень существенное значение для конфигурационных
исследований, потому что языковое структурирование в весьма значительной
степени является самодостаточным и почти не зависит от прочих тесно
взаимодействующих друг с другом неязыковых структур.
Примечательно, что и философия в последнее время все в большей, нежели
раньше, степени начинает заниматься проблемами языка. Давно прошло то
время. Когда философы простодушно могли переводить грамматические
формы и процессы в метафизические сущности. Философу необходимо
понимать язык хотя бы для того, чтобы обезопасить себя от своих собственных
языковых привычек, поэтому неудивительно, что, пытаясь освободить логику
от грамматических помех и понять символическую природу знания и значение
символики, философы вынуждены изучать основы самих языковых процессов.
Лингвисты занимают престижную позицию, содействуя процессу прояснения
скрытого еще для нас смысла наших слов и языковых процедур. Среди всех
исследователей человеческого поведения лингвист в силу своей специфики
предмета своей науки должен быть наибольшим релятивистом в отношении

154
своих ощущений и в наименьшей степени находиться под влиянием форм своей
собственной речи.
Не сколько слов о связи лингвистики с естественными науками. Языковеды
многим обязаны представителям естественных наук - особенно физики и
физиологии - в том, что касается их технического оснащения. Фонетика,
необходимая предпосылка для точных методов исследования в лингвистике,
немыслима без употребления в акустику и физиологию органов речи.
Лингвисты, которые интересуются в первую очередь фактическими
подробностями реального речевого поведения отдельной личности, а не
социализованными языковыми структурами, должны постоянно обращаться к
помощи естественных наук. Однако очень вероятно, что и накопленный в
результате лингвистических исследований опыт также может в значительной
мере способствовать постановке ряда собственно акустических или
физиологических задач.
В общем и целом ясно, что интерес к языку в последнее время выходит за
пределы собственно лингвистических проблем. И это неизбежно, так как
понимание языковых механизмов необходимо как для изучения истории, так и
для исследования человеческого поведения. Можно только надеяться в этой
связи, что лингвисты острее осознают значение их предмета для науки в целом
и не останутся в стороне, огораживаясь традицией, которая грозит превратиться
в схоластику, если не вдохнут в нее жизнь занятия, выходящие за пределы
изучения только формального устройства языка.
Каково же, наконец, место лингвистики в ряду других научных дисциплин?
Является ли она, как и биология, естественной наукой или все-таки
гуманитарной? Мне представляется, что имеются два обстоятельства, в силу
которых существует явная тенденция рассматривать языковые данные в
контексте биологии. Во-первых, это тот очевидный факт, что реальная техника
языкового поведения приспособлена к весьма специфическим
физиологическим особенностям человека. Во-вторых, регулярность и

155
стандартность языковых процессов вызывает квазиромантическое ощущение
контраста с абсолютно свободным и необусловленным поведением человека,
рассматриваемым с точки зрения культуры. Однако регулярность звуковых
изменений лишь на поверхностном уровне аналогична биологическому
автоматизму. Как раз потому, что язык является столь же строго
социализированной частью культуры, как и любая другая ее часть, но при этом
он обнаруживает в своих основах и тенденциях такую регулярность, какую
привыкли наблюдать и описывать лишь представители естественных наук, он
имеет стратегическое значение для методологии общественных наук. За
внешней беспорядочностью социальных явлений скрывается регулярность их
конфигураций и тенденций, которая столь же реальна, как и регулярность
физических процессов в мире механики, хотя строгость ее бесконечно менее
очевидна и должна быть понята совсем по-другому. Язык - это в первую
очередь продукт социального и культурного развития, и воспринимать его
следует именно с этой точки зрения. Его регулярность и формальное развитие,
безусловно, основываются на биологических и психологических предпосылках.
Но эта регулярность и неосознанный характер основных языковых форм не
превращают лингвистику в простой придаток биологии или психологии.
Языкознание лучше всех других социальных наук демонстрирует своими
фактами и методами, несомненно более легко устанавливаемыми, чем факты и
методы других дисциплин, имеющих дело с социологизированным поведением
возможность подлинно научного изучения общества, не подражая при этом
методам и не принимая на веру положений естественных наук. Особенно важно
подчеркнуть. Что лингвисты которых часто и справедливо обвиняют в
неспособности выйти за пределы милых их сердцу моделей основного
предмета их исследований, должны осознать, какое значение их наука может
иметь для интерпретации человеческого поведения в целом. Хотят они того или
нет, им придется все больше и больше заниматься теми проблемами
антропологии, социологии и физиологии, которые вторгаются в область языка.

156
Приложение 1. 6

Р. Якобсон
О ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ АСПЕКТАХ ПЕРЕВОДА
(Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике. - М., 1978. - С. 16-24)

Бертран Рассел как-то заметил: "Невозможно понять, что означает слово "сыр",
если не обладать нелингвистическим знакомством с сыром" [1].
Однако если, следуя основному философскому положению того же Рассела, мы
будем "в традиционных философских проблемах обращать особое внимание
именно на их лингвистический аспект", то нам придется признать, что понять
значение слова cheese (сыр) можно, лишь обладая лингвистическим знанием
того значения, которое приписывается этому слову в английском лексиконе.
Представитель культуры, кулинария которой не знает сыра, поймет английское
слово cheese (сыр) только в том случае, если он знает, что на этом языке слово
cheese означает "продукт питания, сделанный из свернувшегося молока", при
условии, что он, хотя бы чисто лингвистически, знаком с понятием
"свернувшееся молоко".
Мы никогда не пробовали ни амброзии, ни нектара и обладаем только
лингвистическим знанием слов "амброзия", "нектар", а также слова "боги" -
названия мифических потребителей этих продуктов; однако мы понимаем эти
слова и знаем, в каком контексте они обычно употребляются.
Значение слов "сыр", "яблоко", "нектар", "знакомство", "но", "просто" и вообще
любого слова и любой фразы является несомненно лингвистическим или, если
выражаться более точно и обобщенно, - семиотическим фактом.
Самым простым и верным аргументом против тех, кто приписывает значение
(signatum) не знаку, а самому предмету, будет то, что никто никогда не нюхал и
не пробовал на вкус значение слов "сыр" или "яблоко". Не существует signatum
без signum. Значение слова "сыр" невозможно вывести из нелингвистического
знания вкуса чеддера или камамбера без помощи словесного обозначения.

157
Чтобы ввести незнакомое слово, требуется некий набор лингвистических
знаков. Если нам просто укажут на предмет, мы не сможем определить,
является ли слово "сыр" названием именно этого конкретного предмета или же
любой коробки камамбера, камамбера вообще или любого сорта сыра, или
любого молочного продукта, любого продукта вообще или вообще названием
коробки, независимо от содержимого. И вообще, означает ли это слово
название неизвестного нам понятия? А может быть, оно выражает намерение
предложить, продать этот предмет, запрет или, может быть, проклятие?
(Кстати, указательный жест действительно может выражать проклятие; в
некоторых культурах, в частности в Африке, этот жест выражает угрозу.)
Для нас, лингвистов и просто носителей языка, значением любого
лингвистического знака является его перевод в другой знак, особенно в такой, в
котором, как настойчиво подчеркивал Пирс [2], этот тонкий исследователь
природы знаков, "оно более полно развернуто". Так, название "холостяк"
можно преобразовать в более явно выраженное объяснение - "неженатый
человек", в случае если требуется более высокая степень эксплицитности.
Мы различаем три способа интерпретации вербального знака: он может быть
переведен в другие знаки того же языка, на другой язык, или же в другую,
невербальную систему символов. Этим трем видам перевода можно дать
следующие названия:
1) Внутриязыковой перевод, или переименование - интерпретация вербальных
знаков с помощью других знаков того же языка.
2) Межъязыковой перевод, или собственно перевод, - интерпретация
вербальных знаков посредством какого-либо другого языка.
3) Межсемиотический перевод, или трансмутация, - интерпретация вербальных
знаков посредством невербальных знаковых систем.
При внутриязыковом переводе слова используется либо другое слово, более
или менее синонимичное первому, либо парафраза. Однако синонимы, как
правило, не обладают полной эквивалентностью, например: Every celibate is a

158
bachelor, but not every bachelor is a celibate (Каждый давший обет безбрачия, -
холостяк, но не каждый холостяк - это человек, давший обет безбрачия).
Слово или фразеологический оборот (иначе говоря: единицу кода более
высокого уровня) можно полностью интерпретировать только через
эквивалентную комбинацию кодовых единиц, то есть через сообщение,
относящееся к этой единице. Every bachelor is an unmarried man, and every
unmarried man is a bachelor (Каждый холостяк - это неженатый человек, и
каждый неженатый - холостяк) или: Every celibate is bound not to marry, and
everyone who is bound not to marry is a celibate (Каждый, кто дает обет
безбрачия, обязуется не жениться, и каждый, кто обязуется не жениться, есть
человек, давший обет безбрачия).
Точно так же на уровне межъязыкового перевода обычно нет полной
эквивалентности между единицами кода, но сообщения, в которых они
используются, могут служить адекватными интерпретациями иностранных
кодовых единиц или целых сообщений. Английское слово cheese не полностью
соответствует своему обычному гетерониму "сыр", потому что его
разновидность - cottage cheese (творог) на русском языке не обозначает "сыр".
По-русски можно сказать: "Принеси сыру и творогу" - Bring cheese and [sic!]
cottage cheese. На литературном русском языке продукт, сделанный из
спрессованного, свернувшегося молока называется "сыром" только тогда, когда
для его производства используется особый фермент.
Однако чаще всего при переводе с одного языка на другой происходит не
подстановка одних кодовых единиц вместо других, а замена одного целого
сообщения другим. Такой перевод представляет собой косвенную речь;
переводчик перекодирует и передает сообщение, полученное им из какого-то
источника. Таким образом, в переводе участвуют два эквивалентных
сообщения, в двух различных кодах.
Эквивалентность при существовании различия - это кардинальная проблема
языка и центральная проблема лингвистики. Как и любой получатель

159
вербального сообщения, лингвист является его интерпретатором. Наука о языке
не может интерпретировать ни одного лингвистического явления без перевода
его знаков в другие знаки той же системы или в знаки другой системы. Любое
сравнение двух языков предполагает рассмотрение их взаимной
переводимости.
Широко распространенная практика межъязыковой коммуникации, в частности
переводческая деятельность, должна постоянно находиться под пристальным
наблюдением лингвистической науки. Трудно переоценить, насколько велика
насущная необходимость, а также какова теоретическая и практическая
ценность двуязычных словарей, которые давали бы тщательно выполненные
сравнительные дефиниции всех соответствующих единиц в отношении их
значения и сферы употребления.
Точно так же необходимы двуязычные грамматики, в которых указывалось бы,
что объединяет и что различает эту пару языков в выборе и разграничении
грамматических категорий.
И в практике, и в теории перевода предостаточно запутанных проблем, и время
от времени делаются попытки разрубить Гордиев узел, провозглашая догму
непереводимости. "Господин обыватель, доморощенный логик", так живо
нарисованный Б. Л. Уорфом, по-видимому, должен был прийти к следующему
выводу: "Факты по-разному выглядят в глазах носителей разных языков,
которые дают им различное языковое выражение" [3].
В России, в первые годы после революции, некоторые фанатичные фантазеры
выступали в советской прессе с предложениями в корне пересмотреть
традиционный язык, в частности, искоренить такие вводящие в заблуждение
слова, как "восход солнца" и "заход солнца". Однако мы до сих пор
употребляем эти реликты птолемеевского взгляда на мир, не отрицая при этом
учения Коперника, и нам легко перейти от обычных разговоров о восходе и
заходе солнца к идее вращения земли, просто потому, что любой знак легко

160
перевести в другой, такой, который мы находим более точным и более
развернутым.
Способность говорить на каком-то языке подразумевает способность говорить
об этом языке. Такая "металингвистическая" процедура позволяет
пересматривать и заново описывать используемую языком лексику.
Взаимодополнительность этих уровней - языка-объекта и метаязыка - впервые
отметил Нильс Бор: все хорошо описанные экспериментальные факты
выражаются посредством обычного языка, "в котором практическое
употребление каждого слова находится в комплементарном отношении к
попыткам дать ему точную дефиницию" [4].
Весь познавательный опыт и его классификацию можно выразить на любом
существующем языке. Там, где отсутствует понятие или слово, можно
разнообразить и обогащать терминологию путем слов-заимствований, калек,
неологизмов, семантических сдвигов и, наконец, с помощью парафраз. Так, в
недавно созданном литературном языке чукчей, живущих в Северо-Восточной
Сибири, "винт" передается как "вращающийся гвоздь", "сталь" - "твердое
железо", "жесть" - "тонкое железо", "мел" - "пищущее мыло", "часы" -
"стучащее сердце".
Даже кажущиеся противоречивыми парафразы типа electrical horse-street car
(электрическая конка, первоначальное русское название трамвая) или flying
steamship (летающий пароход) - jena paragot (корякское название самолета)
означают просто электрический аналог конки, летающий аналог парохода и не
мешают коммуникации, точно так же, как не возникает никаких препятствий и
неудобств при восприятии двойного оксюморона - cold beef-and-pork hot dog -
"бутерброт с холодной сосиской" (букв.: "холодная горячая собака из говядины
со свининой").
Отсутствие в языке перевода какого-либо грамматического явления отнюдь не
означает невозможности точной передачи всей понятийной информации,
содержащейся в оригинале.

161
Наряду с традиционными союзами and (и) и or (или) сейчас стал еще
употребляться новый союз and/or (и/или), применение которого несколько лет
назад обсуждалось в остроумной книге "Федеральная проза. - Как пишут в
Вашингтоне и/или для него" [5]. В одном из самодийских наречий [6] из этих
трех союзов встречается только последний. Несмотря на эти различия в
инвентаре союзов, все три вида сообщений (отмеченных в языке
государственных чиновников) можно точно воспроизвести как на
традиционном английском языке, так и на самодийском наречии.
Американский вариант:
1. John and Peter (Джон и Питер)
2. John or Peter (Джон или Питер)
3. John and/or Peter will come (Придет либо Джон, либо Питер, либо оба).
На традиционном английском это будет выглядеть так:
3. John and Peter or one of them will come (Придут Джон и Питер, или один из
них).
1. John and/or Peter both will come (Джон и Питер (или один из них) придут оба).
2. John and/or Peter, one of them will come (Придут Джон и Питер, один из них).
Если в данном языке отсутствует какая-либо грамматическая категория, ее
значение может быть передано на этот язык лексическим путем. Форма
двойственного числа, как, например, старорусское "брата" переводится с
помощью числительного: two brothers (два брата). Труднее точно следовать
оригиналу, когда мы переводим на язык, в котором есть грамматическая
категория, отсутствующая в языке оригинала. Когда мы переводим английское
предложение she has brothers на язык, в котором различаются формы
двойственного и множественного числа, мы вынуждены либо самостоятельно
делать выбор между двумя утверждениями "у нее два брата" и "у нее больше
двух братьев", или предоставить решение слушателю и сказать: "у нее или два
брата, или больше". Точно так же, переводя на английский с языка, в котором
отсутствует грамматическая категория числа, необходимо выбрать один из двух

162
возможных вариантов: brother (брат) или brothers (братья), или поставить
получателя этого сообщения в ситуацию выбора: She has either one or more than
one brother (У нее есть или один брат, или больше чем один).
По точному замечанию Боаса, грамматическая структура (pattern) языка (в
противоположность лексическому фонду) определяет те аспекты опыта,
которые обязательно выражаются в данном языке: "Мы обязаны сделать выбор,
и нам приходится выбирать тот или иной аспект" [7].
Чтобы точно перевести английскую фразу I hired a worker на русский язык,
необходима дополнительная информация - завершено или не завершено
действие, женского или мужского пола был worker, потому что переводчику
необходимо делать выбор между глаголами совершенного и несовершенного
вида ("нанял" или "нанимал"), а также между существительными мужского и
женского рода ("работника" или "работницу").
Если спросить англичанина, произнесшего эту фразу, какого пола работник был
нанят, вопрос может показаться не относящимся к делу, или даже нескромным,
тогда как в русском варианте фразы ответ на этот вопрос обязателен. С другой
стороны, каков бы ни был при переводе выбор русских грамматических форм,
русский перевод этой фразы не дает ответа, нанят ли этот работник до сих пор
или нет (перфектное и простое время), был ли этот работник (работница) какой-
то определеный или неизвестный (определенный или неопределенный
артикль). Поскольку информация, которой требуют английская и русская
грамматические структуры, неодинакова, мы имеем два совершенно разных
набора ситуаций с возможностью того или иного выбора; поэтому цепочка
переводов одного и того же изолированного предложения с английского языка
на русский и обратно может привести к полному искажению исходного смысла.
Швейцарский лингвист С. Карцевский как-то сравнил такую постепенную
потерю с процессом циркулярного обмена валюты по неблагоприятному курсу.
Но очевидно, что чем полнее комплекс сообщения, тем меньше потеря
информации.

163
Языки различаются между собой главным образом в том, что в них не может не
быть выражено, а не в том, что в них может быть выражено. С каждым
глаголом данного языка обязательно связан целый ряд вопросов, требующих
утвердительного или отрицательного ответа, как например: было ли
описываемое действие связано с намерением его завершить? Есть ли указание
на то, что описываемое действие совершалось до момента речи или нет?
Естественно, что внимание носителей языка было постоянно сосредоточено на
таких деталях, которые обязательны в их вербальном коде.
В своей когнитивной функции язык минимально зависит от грамматической
системы языка, потому что определение нашего опыта находится в
комплементарном отношении к металингвистическим операциям; когнитивный
уровень языка не только допускает, но и прямо требует перекодирующей
интерпретации, то есть перевода. Предполагать, что когнитивный материал
невозможно выразить и невозможно перевести - значит впадать в
противоречие.
Но в шутках, фантазиях, сказках, то есть в том, что мы называем "вербальной
мифологией", и, конечно, прежде всего в поэзии, грамматические категории
имеют важное семантическое значение. В таких случаях проблема перевода
становится гораздо более запутанной и противоречивой.
Даже такая категория, как грамматический род, которую часто приводят как
пример формальной категории, играет большую роль в мифологической
стороне деятельности речевого коллектива.
В русском языке принадлежность к женскому роду выражается
грамматическим женским родом, принадлежность к мужскому роду - мужским
родом. Персонификация и метафоризация неодушевленных предметов
определяется их принадлежностью к грамматическому роду. Опыт,
проведенный в Московском психологическом институте (1915) показал, что
носители русского языка, которых просили провести персонификацию дней
недели, представляли понедельник, вторник, четверг как лиц мужского пола, а

164
среду, пятницу, субботу - как лиц женского пола, не отдавая себе отчета в том,
что такой выбор был обусловлен принадлежностью первых трех названий к
грамматическому мужскому роду, а трех вторых - к женскому.
Тот факт, что слово "пятница" в некоторых славянских языках - мужского рода,
а в других женского, отражен в фольклорных традициях этих народов, у
которых с этим днем связаны различные ритуалы.
Известная русская примета о том, что упавший нож предвещает появление
мужчины, а упавшая вилка - появление женщины, определяется
принадлежностью слова "нож" к мужскому, а слова "вилка" - к женскому роду.
В славянских и других языках, где слово "день" мужского рода, а "ночь"
женского, поэты описывают день как возлюбленного ночи. Русского художника
Репина удивило то, что немецкие художники изображают грех в виде
женщины; он не подумал о том, что слово "грех" в немецком языке - женского
рода (die Sünde), тогда как в русском - мужского. Точно так же русскому
ребенку, читающему немецкие сказки в переводе, было удивительно, что
"смерть" - явная женщина (слово, имеющее в русском языке женский
грамматический род), было изображено в виде старика (нем. der Tod - мужского
рода). Название книги стихов Бориса Пастернака "Моя сестра жизнь" вполне
естественно на русском языке, где слово "жизнь" - женского рода; но это
название привело в отчаяние чешского поэта Йозефа Хора, когда он пытался
перевести эти стихи, ибо на чешском языке это слово - мужского рода (zivot).
Какова была первая проблема возникшая при самом зарождении славянской
литературы? Как ни странно, переводческая проблема передачи символики,
связанной с выражением грамматического рода, при когнитивной
нерелевантности этой проблемы, оказалась основной темой самого раннего
оригинального славянского текста - предисловия к первому переводу
Евангелия, сделанному в начале 860-х годов основателем славянской
литературы и церковной обрядности Константином-Философом. Недавно текст
был восстановлен и прокомментирован А. Вайаном [8]. "Греческий не всегда

165
можно передать при переводе на другой язык идентичными средствами, и на
разные языки он передается по-разному, - пишет этот славянский проповедник
- греческие существительные мужского рода, такие как potamos (река) и aster
(звезда) в каком-нибудь другом языке могут иметь женский род, например,
"река", "звезда" - в славянском".
Согласно комментарию Вайана, из-за этого расхождения в славянском переводе
Евангелия от Матфея в двух стихах (7: 25 и 2: 9) стирается символика
отождествления рек с демонами, а звезд - с ангелами.
Но этому поэтическому препятствию Святой Константин решительно
противопоставляет учение Дионисия Ареопагита, который призывал главное
внимание уделять когнитивным ценностям (силе разуму), а не словам самим по
себе.
В поэзии вербальные уравнения стали конструктивным принципом построения
текста. Синтаксические и морфологические категории, корни, аффиксы,
фонемы и их компоненты (различительные признаки) - короче, любые
элементы вербального кода - противопоставляются, сопоставляются,
помещаются рядом по принципу сходства или контраста и имеют свое
собственное автономное значение. Фонетическое сходство воспринимается как
какая-то семантическая связь. В поэтическом искусстве царит каламбур или,
выражаясь более ученым языком и, возможно, более точным, парономазия, и
независимо от того, беспредельна эта власть или ограничена, поэзия по
определению является непереводимой. Возможна только творческая
транспозиция, либо внутриязыковая - из одной поэтической формы в другую,
либо межъязыковая - с одного языка на другой, и, наконец, межсемиотическая
транспозиция - из одной системы знаков в другую, например, из вербального
искусства - в музыку, танец, кино, живопись.
Если бы перевести традиционное итальянское изречение traduttore traditore как
"переводчик - предатель", мы лишили бы итальянскую рифмованную
эпиграмму всей ее парономастической ценности. Поэтому когнитивный подход

166
к этой фразе заставил бы нас превратить этот афоризм в более развернутое
высказывание и ответить на вопросы: "переводчик каких сообщений?",
"предатель каких ценностей"?

Примечания

1. Bertrand Rassel. Logical Positivism, "Revue Internationale de Philosophie", IV

(1950), 18; cf. p. 3.

2. Ср.: John Dewey. Peirce's Theory of Linguistic Signs, Thought and Meaning. "The
Journal of Philosophy", XLIII (1946), 91.

3. Benjamin Lee Whorf. Language, Thought and Reality. (Cambridge, Mass., 1956),
p. 235.

4. Niels Bohr. On the Notions of Causality and Complementarity. "Dialection", I

(1948), 317 f.

5. James R. Masterson and Wendell Brooks Phillips. Federal Prose. (Chapell Hill, N.
C., 1948), p. 40 f.

6. Ср.: Knut Bergsland. Finsk-ugrisk og almen sprakvitenskap. "Norsk tidsskrift for

Sprogvidenskap", XV (1949), 374 f.

7. Franz Boas. Language. "General Anthropology". (Boston, 1938), p. 132 f.

8. Andre Vaillant. La Preface de l'Evangeliaire vieux-slave. "Revue des Etudes

Slaves", XXIV (1948), 5 f.

167
 Приложение 1.7

Л. В. Щерба

ОПЫТ ОБЩЕЙ ТЕОРИИ ЛЕКСИКОГРАФИИ

Хотя человечество очень давно начало заниматься составлением словарей

разных типов, однако какой-либо общей лексикографической теории, по-
видимому, не существует еще и до сих пор. Предлагаемый здесь опыт такой
теории не рассчитывает целиком заполнить этот пробел, а имеет в виду лишь
наметить некоторые основы будущей теории, в связи с чем он естественно
распадается на ряд отдельных этюдов.

ЭТЮД I. ОСНОВНЫЕ ТИПЫ СЛОВАРЕЙ

Одним из первых вопросов лексикографии является, конечно, вопрос о

различных типах словарей. Он имеет непосредственное практическое значение
и эмпирически всегда как-то решался и решается. Между тем в основе его
лежит ряд теоретических противоположений, которые и необходимо вскрыть.

1. Противоположение первое: словарь академического типа — словарь-

справочник

Прежде всего надо обратить внимание на противоположение

академического, или нормативного, словаря и словаря-справочника.

К словарю-справочнику обращаются прежде всего, читая тексты на не

вполне знакомых языках или тексты о незнакомых предметах и специально
трудные тексты на иностранных языках (или, что в сущности то же самое,
древние тексты на родном языке), особенно с непривычным содержанием. К
нормативному (или академическому) словарю обращаются для самопроверки, а
иногда и для нахождения нужного в данном контексте слова. Вспомним по
этому поводу Пушкина:

168
 Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо меньше б мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический Словарь.

Примером словаря первого рода может служить любое издание словаря

Французской академии; в качестве словаря второго рода можно указать на
неоконченный «Словарь русского языка», издававшийся в Ленинграде нашей
Академией наук под редакцией А. А. Шахматова и его преемников с 1897 по
1937 г., а также на «Материалы для словаря древнерусского языка по
письменным памятникам» И. И. Срезневского.

На первый взгляд может показаться, что различие этих двух типов словарей
покоится исключительно на их разном практическом назначении. Однако это
было бы слишком одностороннее суждение. В основе словарей первого рода
лежит единое (реальное) языковое сознание определенного человеческого
коллектива в определенный момент времени; в основе словарей второго рода
вовсе не лежит какого-либо единого языкового сознания: слова, в них
собранные, могут принадлежать разным коллективам, разным эпохам и вовсе
не образуют какой-либо системы. Все это легко можно иллюстрировать на
двояком значении термина «русский язык»: с одной стороны, он обозначает
современный русский литературный язык, который, хотя и имеет весьма
сложную структуру, однако все же является вполне единым (всякое

169
ограничение последнего положения повело бы к нелепому выводу, что можно
по-разному понимать Горького, Маяковского, Шолохова и других современных
писателей), а с другой — всю совокупность русских говоров не только в их
настоящем, но и в их прошлом (я не хочу здесь останавливаться на трудности
определения того, что следует подразумевать под словами «русские говоры»).

Чаще всего в основе словарей-справочников нашего времени лежит идея

нации, более или менее сужаемая и расширяемая как географически, так и
исторически <…>.

Однако не всегда идея нации является основой словаря-справочника: мы

имеем замечательный, в свое время оказавший неоценимые услуги науке и
практике, многотомный «Опыт словаря тюркских наречий» В. В. Радлова (том
первый в 1893 г.), возможность которого базируется на большой близости
турецких языков, могущих рассматриваться как диалекты единого, однако
несуществующего языка. Приблизительно на подобной основе строятся часто
этимологические словари: этимологические словари славянских языков,
этимологические словари романских языков.

В конце концов возможны и другие принципы, по которым бы

объединялись слова в словаре-справочнике. Так, к типу словарей-справочников
надо отнести всевозможные технические словари, где объединены слова
разных специальностей, представители которых зачастую друг друга не
понимают. Наоборот, словари какой-нибудь одной определенной
специальности, например, медицинский словарь, словарь водников, военный
словарь и т. п., могут быть словарями академического типа, если туда не
собраны слова разных эпох или слова местного употребления, неизвестные
всем специалистам: внутри с и с т е м ы такой лексики и происходит
словотворчество в области данной специальности.

170
 Энциклопедические словари являются по существу словарями-
справочниками, так как, подобно общим техническим словарям, не имеют
установки на лингвистическое единство своего словника.

Областные словари, если в них собраны просто слова данного языка, не

употребляющиеся в литературном языке, конечно относятся к типу словарей-
справочников. Таков «Опыт областного великорусского словаря», изданный
Вторым отделением АН в 1852г.

Но могут быть и другие областные словари, которые объединяют слова,

свойственные определенному району. Таковы «Словарь областного олонецкого
наречия» Г. И. Куликовского, [СПб. ], 1898 г., «Словарь областного
архангельского наречия» А. Подвысоцкого, 1885 г., и др.; таковы
многочисленные и зачастую превосходные областные словари разных других
языков. Подобные словари могли бы быть словарями академического типа,
если бы представляли полную картину местной лексики, свойственной данному
району в целом, не выключая слов, общих с литературным языком (эти слова
ведь тоже входят в систему данного областного языка). Исследователю,
конечно, бывает трудно отличить здесь сознаваемое заимствование из
литературного языка от «искони» общего слова или от вполне укоренившегося
заимствования; но эта трудность не меняет принципиальной стороны дела [1] .
Очень часто, однако, и такие словари просто регистрируют встречающиеся в
данном районе местные слова, а потому остаются в общем словарями-
справочниками (по-немецки они называются Idiotikon'ами).

Само собой разумеется, что словарь определенного говора, если он

не дифференциальный (т. е. не регистрирует только отличия от литературного
языка), будет принадлежать к нормативному, или академическому, типу.

Может показаться, что словарь языка того или другого писателя

должен быть словарем академического типа. Действительно, надо думать, что

171
действенный словарь того или другого писателя, вообще или в определенный
период его творческой деятельности, представляет собою систему (хотя это как
раз то, что показать и является очередной научной проблемой); но нельзя быть
уверенным, что вся образующая систему лексика встречается в произведениях
писателя. Как раз то, от чего писатель отталкивается и без чего нельзя понять
смысла его творчества, могло и не попасть в его писания. Кое-что могло не
попасть и совершенно случайно. Кроме того, во всяком произведении всегда
много безразличного материала (который я назвал когда-то «упаковочным»),
который, конечно, никак не входит в индивидуальную систему (в стиль)
данного писателя. Таким образом, словарь языка писателя — который
обязательно должен быть исчерпывающим — является принципиально
словарем-справочником (между прочим, настолько важным для построения
общего словаря, что многим филологам казалось невозможным построение
этого последнего без предварительного создания исчерпывающих словарей к
писателям) и лишь может послужить материалом для выяснения
«индивидуального словаря» данного писателя [2] .

В заключение следует еще раз подчеркнуть, что словарь-справочник

характеризуется тем, что его слова не образуют цельной единой выразительной
системы, или принадлежа к разным — хронологически или географически —
человеческим коллективам, или представляя собой лишь часть слов,
образующих эту систему. Слова в академическом, или нормативном, словаре —
наоборот, служа для взаимопонимания членов определенного человеческого
коллектива, составляют единую сложную ткань, единую систему, которая, к
сожалению, бывает обыкновенно очень плохо отражена, а то и вовсе не
отражена в существующих словарях этого типа. Вопросу о том, в чем
выражается система, иначе говоря — единству лексики данного языка, будет
посвящен один из следующих этюдов <…>.

172
 При построении академического, нормативного словаря в него не
следует брать фактов хотя бы и актуальной литературы, но противоречащих
современному употреблению. Однако последовательное проведение этого
принципа приводит к тому, что при посредстве такого нормативного словаря
нельзя будет понимать не только старой литературы, но зачастую даже и
актуальной. Это затруднение всегда существовало и как-то смутно ощущалось
лексикографами. Но принципиальное противоречие, лежащее в основе всего
дела, никем, кажется, не было еще вскрыто с полной четкостью.

В этом смысле очень характерны колебания между нормативным

словарем и словарем-справочником в истории нашей лексикографии.

В 1789 г. Российская академия в предисловии к своему словарю

говорила: выбор слов Академия «следующими изъятиями облегчить
предположила»: … 4) исключить «все слова старинные, вышедшие из
употребления;… ».

В 1847 г. Второе отделение Академии наук писало на стр. XI своего

предисловия к «Словарю церковнославянского и русского языка»: «… Словарь
должен… быть сокровищницей языка на протяжении многих веков, от первых
письменных памятников до позднейших произведений нашей словесности» и
дальше, на стр. XII: «Отделение русского языка и словесности… приняло в
руководство следующие правила: 1) помещать в Словаре вообще слова,
составляющие принадлежность языка в разные эпохи его существования,
потому что Словарь не есть выбор, но полное систематическое собрание слов,
сохранившихся как в памятниках письменности, так и в устах народа».

Замечательный для своего времени словарь Даля является, конечно,

словарем-справочником, а в высшей степени полезный современный
«Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова — более или
менее компромиссным словарем.

173
 <…>На вопрос, как же надо поступать, я не задумываясь отвечаю:
[3]
надо делать два словаря, один — нормативный, а другой — справочник,
определяя terminus a quo последнего историческими, но прежде всего
практическими — ведь справочник! — соображениями (для русской
лексикографии, думается, с послепетровской эпохи). Если нельзя сделать двух
словарей, надо вступить на путь компромиссов, четко их оговаривая.

В заключение этого раздела хотелось бы подчеркнуть, что с чисто

лингвистической точки зрения «научным» надо считать словарь
академического, или нормативного, типа, ибо такой словарь имеет своим
предметом реальную лингвистическую действительность — единую
лексическую систему данного языка. Словарь-справочник в конечном счете
всегда будет собранием слов, так или иначе отобранных, которое само по себе
никогда не является каким-то единым фактом реальной лингвистической
действительности, а лишь более или менее произвольным вырезом из нее.

На практике мы видим как раз обратное: в большинстве случаев

словари, составленные по типу академических, не стоят на большой высоте
(прежде всего уже потому, что не дают никакого представления о той системе,
которая лежит в их основе). Между тем среди словарей-справочников есть
много таких, которые надо считать совершенными, как в смысле научном, так и
в смысле практическом.

Некоторые думают, что нормативный словарь не может быть

научным, и готовы противополагать нормативный словарь описательному. Это
недоразумение: хороший нормативный словарь не придумывает нормы, а
описывает ту, которая существует в языке, и уж ни в коем случае не должен
ломать эту последнюю. Может быть, норму иногда трудно подметить, но это
уже несчастье исследователя и не имеет никакого отношения к
принципиальной стороне дела. <…>.

174
 Очень часто норма допускает два способа выражения, считая оба
правильными. Нормативный словарь поступил бы в высшей степени
неосторожно, если бы забраковал одну из них, руководствуясь чистейшим
произволом или личным вкусом редактора: не надо забывать, что синонимика
является богатством языка, которое позволяет ему развиваться, предоставляя
говорящему и пишущему широкие возможности для более тонкой нюансировки
их мыслей (то же относится, конечно, и к складывающимся литературным
языкам, где на первый взгляд иногда даже кажется, что нормы вовсе нет, а при
ближайшем рассмотрении оказывается, что она просто очень широка) <…>.

В чем же должна состоять нормализаторская роль нормативного

словаря? В поддержании всех живых норм языка, особенно стилистических
(без этих последних литературный язык становится шарманкой, неспособной
выражать какие-либо оттенки мысли); далее, в ниспровержении традиции там,
где она мешает выражению новой идеологии; далее, в поддержании новых
созревших норм там, где проявлению их мешает бессмысленная косность. Все
это происходит помимо всяких нормативных словарей; однако эти последние
могут помогать естественному ходу вещей, а могут и мешать ему, направляя
развитие языка по ложным путям.

2. Противоположение второе: энциклопедический словарь — общий словарь

Противоположение это, на первый взгляд вполне очевидное и не требующее

особых пояснений, на самом деле скрывает в себе довольно большие
трудности.

Прежде всего вопрос о собственных именах в самом широком смысле

этого слова. Многим кажется, что собственным именам нет места в общем
словаре, что они составляют основное содержание только энциклопедического
словаря. С последним положением, конечно, надо согласиться, но с первым, как
будто, можно и должно спорить. Поскольку собственные имена, будучи

175
употребляемы в речи, не могут не иметь никакого смысла, постольку мы
должны их считать словами, хотя бы и глубоко отличными от имен
нарицательных; поскольку же они являются словами, постольку нет никаких
оснований исключать их из словаря. Весь вопрос состоит в определении того,
что в языке является «значением» собственных имен.

Оставляя в стороне философию собственного имени вообще, можно

все же констатировать, что те сведения, которые даются в энциклопедиях,
никоим образом не входят в это «значение»: эти сведения по существу вещей
вовсе не должны быть общеизвестны (иначе не надо было бы и энциклопедий!).
Следовательно, задача состоит в том, чтобы определить тот общеобязательный
минимум, без которого невозможно было бы общепонятно оперировать с
данным собственным именем в речи. Как мне кажется, этим минимумом
является понятие, под которое подводится данный предмет, с общим
указанием, что это не всякий подводимый под данное понятие предмет, а один
определенный.

Когда я говорю философ, то это может значить 'какой-нибудь

философ' , или 'всякий философ',или 'данный философ'.

Последнее значение по функции в речи более или менее синонимично

собственному имени, вместо которого и сказано в последнем примере философ.
Таким образом, с большими, конечно, упрощениями, но все же с некоторым
приближением к истине можно сказать, что собственное имя относится к
соответственному нарицательному, как французское нарицательное с
определенным членом (в одном из его значений) к нарицательному с
неопределенным членом. Империалистическая война с маленькой буквы —
нарицательное, а если мы напишем это слово с большой буквы, то будем иметь
в виду одну определенную империалистическую войну (по-французски La
Grande Guerre). Вот несколько примеров определений собственных имен для

176
общего словаря: Австралия — 'одна из стран света'; Людовик XIV — 'один из
французских королей'; Хлестаков — 'один из персонажей комедии Гоголя
«Ревизор»'. Однако некоторые характерные черты того или другого предмета
могут иногда входить в значение соответственного собственного имени,
приближая его к нарицательному. Так, Хлестаков со своими чертами
беспардонного вруна и хлыща становится нарицательным и дает производное
слово хлестаковщина. Слово Австралия едва ли способно приобретать какие-
либо характерные признаки (нельзя, конечно, считать таковыми кенгуру и не
дающие тени эвкалипты); но слово Европа несомненно имеет в нашем языке
(совершенно независимо от того, насколько или в каком отношении это
соответствует действительности) характерный признак — 'страна передовой
цивилизации', откуда возможность таких словосочетаний, как европейские
[4]
манеры, европейская вежливость и т. п. Дело хорошего общего словаря
определить вторые «нарицательные» значения собственных имен, и надо
сказать, что дело это очень деликатное.

Самым трудным делом для лексикографии будет выбор такого

понятия, под которое следует подводить то или другое собственное имя. Само
собой разумеется, что это не может быть делом личного усмотрения или вкуса:
надо подметить, как дело обстоит в языке данного общества, и в этом-то и
заключается трудность. В самом деле, как определяется Ньютон для русского
литературного языка? 'Ученый', 'ученый мыслитель', 'английский ученый',
'основоположник современной механики' и т. д. Вот провизорное определение,
которое требует еще, конечно, проверки: 'один из гениальнейших умов
человечества, заложивший основы современного знания в области точных
наук'.

Само собой разумеется, что не все собственные имена должны

входить в общий словарь, если он относится к академическому типу, а лишь те,
которые общеизвестны в данном языковом коллективе.

177
 Совершенно особую группу собственных имен составляют личные
имена и клички, которые конечно не могут иметь иного определения, кроме
[5]
того, что это 'одно из личных имен' или 'одна из кличек'. Но и они являются
факультативными словами, поскольку они постоянно входят в ткань речи с
очевидным в каждой определенной среде смыслом. Некоторые из них делаются
даже нарицательными именами в том или другом отношении, хотя в общем это
бывает довольно редко.

Другую трудность в плане противоположения «энциклопедический

словарь — общий словарь» представляют собой термины. Очень многие
специальные термины вовсе не входят в общелитературный язык и относятся к
специальным жаргонам. Они подробно объясняются или в общей, или в разных
технических энциклопедиях, где даваемые о них сведения можно сильно
варьировать по объему. Но много есть и таких терминов, которые входят и в
литературный язык. Однако очень часто они будут иметь разные значения в
общелитературном и в специальных языках. Слово золотник (в машине) всем
хорошо известно, но кто из нас, не получивших элементарного технического
образования, знает как следует, в чем тут дело? Кто может сказать, что вот это
золотник, а это нет? Поэтому в общем словаре приходится так определять
слово золотник: 'одна из частей паровой машины'. <…> Нужно помнить, что
нет никаких оснований навязывать общему языку понятия, которые ему вовсе
не свойственны и которые — главное и решающее — не являются какими-либо
факторами в процессе речевого общения.

3. Противоположение третье: thesaurus — обычный (толковый или

переводный) словарь

<…>Когда говорят thesaurus, то нынче у нас чаще всего имеют при этом в
виду «Thesaurus linguae latinae», предприятие пяти немецких академий, начатое
еще в 1900г. и до сих пор доведенное с пропусками лишь до буквы М.

178
Характерная особенность этого типа словарей состоит в том, что в них
приводятся все решительно слова, встретившиеся в данном языке хотя бы один
раз (т. е. и все так называемые hapax'ы), и что под каждым словом приводятся
все решительно цитаты из имеющихся на данном языке текстов (в «Thesaurus
linguae latinae» до 600 г.). В основе вышеуказанного противоположения лежит
противоположение «языкового материала» и «языковой системы».

В основе всякого языка лежит все сказанное, услышанное и понятое

на этом языке. Для простоты в дальнейшем будем говорить о письменном
языке, так как в устном языке процессы представляются более сложными.
Тогда можно сказать, что в основе всякого письменного языка лежат
опубликованные на этом языке тексты, которые и представляют собой то, что я
называю «языковым материалом». Для того чтобы понимать тексты и создавать
новые, надо владеть всем «языковым материалом»,т. е. знать все наличные
тексты этого языка, но не в сыром, а в синтезированном, обобщенном виде.
Синтез языкового материала я и называю «языковой системой», которая
раскрывается в правилах грамматики и в правилах словаря, иначе — в правилах
применения слов-понятий к реальной действительности. Правила словаря
даются обыкновенно в виде «значений слов». Всем, однако, известно, как
трудно формулировать эти значения в толковых словарях: это издавна
составляло самое слабое их место, и издавна ведутся споры о наилучших
методах определения значений <…>.

На почве этих затруднений и вырастает противоположение словаря, дающего

весь «языковой материал» к каждому слову и до известной степени
предоставляющего читателю самому выводить из него значения, и словаря, так
или иначе — путем толкования или путем перевода — пытающегося дать все
значения каждого слова и приводящего примеры лишь для иллюстрации своих
определений.

179
 Но, конечно, дело не только в трудности формулировать определения
значений, а больше всего и прежде всего в исключительной трудности
отыскания всех отдельных значений слова. Сравнительно легко наметить
основные группы значений; но установление так называемых оттенков
представляет уже большие трудности и иным кажется неважным, а иным
субъективным. Не может быть сомнения в том, что такие ведущие к своего
рода словарному агностицизму суждения глубоко неверны: трудность
отыскания чего-либо не доказывает еще отсутствие искомого. Словарь все же
является не простым, хотя бы и полным собранием примеров на отдельные
фонетические слова, а собранием сгруппированных под отдельными словами
общих понятий, под которые подводятся в данном языке единичные явления
действительности. Поэтому в словаре под каждым фонетическим словом
обязательно должен быть дан исчерпывающий и точный перечень понятий, с
ним соединенных. Однако вполне справедливо, что дело это весьма деликатное
и требует исключительно обостренного языкового восприятия.
Проанализируем для примера такое простое на первый взгляд слово, как игла.
Совершенно очевидные понятия, выражаемые этим словом, будут, во-первых,
'швейная игла', во-вторых, 'вязальная игла или спица', в-третьих, 'филейная
[6]
игла' , в-четвертых, 'лист хвойного дерева', в-пятых, 'колючка растения', в-
шестых, 'колючка животного', в-седьмых, 'граммофонная игла' (хотя в
[7]
сущности в этом смысле употребляется скорее слово иголка, а не игла) .
Однако и здесь можно спорить, насколько отдифференцировались пятое и
шестое значения: во фразе Я с трудом прокладывал себе дорогу сквозь густую
заросль неведомых мне растений: иглы колючих кустарников то и дело
впивались в меня… слово игла с современной точки зрения мне кажется скорее
употребленным хоть и метафорически, но в своем обычном значении. Однако в
литературе есть ряд примеров, как будто противоречащих такому
утверждению; например, у Вяземского (Старая зап. книжка): В саду редкое
дерево: род акации с острыми и твердыми иглами. Я склонен думать, что это

180
устаревающее значение слова игла, которое, по-видимому, заменяется словом
колючка (слову шип несколько мешает, по-видимому, плотницкое его значение,
тем более, что в смысле 'колючка' он является скорее возвышенным словом).
Что касается значения 'колючка животного', то тоже предполагаю, что оно
мертвое и осталось лишь пережиточно в таких сочетаниях (однако не в
«речениях», т. е. не в застывших выражениях), как иглы ежа, иглы дикобраза.
Нормальным словом здесь было бы тоже колючка. Предполагаю, что
первоначальное значение славянской иглы вовсе не 'швейная игла' (ср. словарь
Даля) и что вышеприведенные 5-е и 6-е значения слова игла являются
[8]
пережитками прежнего более широкого значения (впрочем, в развитии
значений слова игла несомненно большую роль играли кальки).

Но все это надо признать исключительно тонкими вопросами;

имеются вопросы гораздо более элементарные и тем не менее трудные. Так,
надо ли считать особым значением в системе слова игла следующие
употребления: зеленеет ячмень с острыми иглами своими (Карамзин); тонкие
нежные, молодые иглы травы (Л. Толстой) и многие другие подобные? Иначе
говоря, имеет ли слово игла значение 'росток'? Далее, имеет ли слово игла
значение 'шпиль'? (адмиралтейская игла Пушкина). Имеет ли игла значение
'иглоподобный кристалл' (ледяные иглы)? И т. д. Я думаю, что для
современного языка это, хотя и особые значения, однако тоже более
пережиточного характера. Зато я никак не могу согласиться с 4-м значением
слова игла в Словаре Д. Н. Ушакова — 'тонкий заостренный конец чего-
нибудь'. Приводимый пример — (Автомобили) туго набиты солдатами,
матросами и ощетинились стальными иглами штыков (Горький)
иллюстрирует, по-моему, лишь образное употребление слова игла в его
основном значении. С этим связан, между прочим, один глубокий вопрос: не
раздваивается ли первое значение слова игла на два понятия — а) 'собственно
швейная игла' и б) переносно, 'нечто подобное швейной игле'. Разница между

181
ними была бы лишь в отсутствии в этом же случае ушка (или чего-либо
играющего его роль, например, у хирургической иглы), по-видимому?
существенного признака первого понятия. Под это второе понятие подошел бы
и вышеприведенный пример из Горького и соответственные примеры из
Тургенева, Л. Толстого и др. (сравнение штыков — но не штыка — с иглами
является в сущности литературным штампом, хотя еще и живым). Но главное
сюда бы подошли многие образные употребления слова игла: Иглы ресниц
(Фет). Какая тоненькая. Игла (о молоденькой девушке. Горький). (Взгляд), из
которого не только не прорезывались иглы, лучи света, но даже искры не было
(Гончаров). Блуждают солнечные иглы, по колесу от очага (Клюев) и т. д., и т.
д.

Суть вопроса во всех этих случаях состоит в том, сохраняется ли в

них образ именно швейной иглы. В составленном мною в 1935 г. первом
выпуске IX тома «Словаря русского языка АН» (откуда заимствовано
большинство вышеприведенных примеров) я решал этот вопрос в
утвердительном смысле, считая, что во всех этих случаях в основе лежит образ
швейной иглы, но что при этом, как это всегда бывает при образных
употреблениях, выпячивается один какой-либо признак, а все остальные в той
или другой мере затушевываются. Иначе говоря, я считал, что значения б) —
см. выше — не существует в русском литературном языке; но с этим, может
быть, можно и спорить.

Все сказанное целиком объясняет практическое требование к

составителям словарей: не мудрствуй лукаво, а давай как можно больше
разнообразных примеров. Я слышал такие суждения от первоклассных
филологов. И действительно, каждое мало-мальски сложное слово в сущности
должно быть предметом научной монографии, а следовательно, трудно ожидать
скорого окончания какого-либо хорошего словаря. А словари нужны, и надо
находить какой-то компромисс. Надобность в таком компромиссе еще более

182
становится очевидной, если мы обратим внимание на все вышеприведенные
случаи образного употребления слова игла. Как бы мы ни решали вопрос о
значении этого слова, остается все же вопрос о том, в каких случаях слово игла
может быть употреблено образно. Можно ли, например, сказать о гвоздях,
натыканных для затруднения воров поверх забора, что они торчат, как иглы?
Мне кажется, что нельзя; [9] это хотя и неважно само по себе, однако показывает,
что в словаре должны быть исчислены все традиционные случаи образного
применения данного слова. И если для людей, вполне владеющих активно
данным языком, возможен эксперимент (т. е. проба составления разных
контекстов данного слова), то по отношению к мертвым языкам этот прием
отпадает по существу вещей. Поэтому в словарях мертвых языков
исчерпывающее обилие цитат является единственным выходом из положения.
Однако то же надо сказать и о словарях нормативного типа живых языков: ведь
там справляются, существует ли в данном языке такое словоупотребление или
нет, а поэтому все существующие должны быть безусловно перечислены. Само
собой разумеется, что нет надобности приводить однообразные цитаты; но
исчерпать их разнообразие совершенно необходимо.

В связи с этим понятно, почему хорошими считаются те словари,

которые дают много примеров (таковы, например, «Словарь Французской
академии» с многочисленными примерами из разговорного языка и
«Французский словарь» Литтрес c еще более многочисленными литературными
цитатами). Все это объясняет, почему стремление в той или иной мере
приблизиться к типу thesaurus является естественным в лексикографии, хотя
степень этого приближения остается совершенно неопределенной. [10]

Но есть мотивы, которые в известных случаях делают тип thesaurus в чистом

виде идеалом словаря вообще. Значения слов эмпирически выводятся из
языкового материала. Но в живых языках этот материал может быть множим
без конца, и в идеале значения определяются с абсолютной достоверностью; в

183
мертвых же языках он ограничен наличной традицией. При этом для одних
значений его более чем достаточно, для других его мало, и каждый случай
употребления данного слова может оказаться в той или другой степени ценным
для разных выводов. И далее, в живых языках каждый, произвольно множа
случаи употребления данного слова, может проверить выводы составителя
словаря относительно значения данного слова; в мертвых языках для проверки
нужно знать все наличные случаи употребления. Вывод отсюда тот, что всякий
научный словарь мертвого языка в принципе должен быть thesaurus'ом, т. е.
[11]
давать весь наличный языковой материал данного языка. Практически от
этого могут быть, конечно, те или другие отступления: нет надобности,
например, приводить повторяющиеся случаи, а также случаи, очень близкие по
контексту, и т. п.; [12] но это не нарушает основного принципа.

Другой мотив, приводящий составителя словаря к типу thesaurus'а,

лежит в чисто научно-лингвистических интересах. В обычных словарях
отражается только «языковая система» данного языка. Но эта система целиком
покоится, как было сказано выше, на «языковом материале», а «языковой
материал» есть не что иное, как объективированная «речевая деятельность»
данного коллектива (которая является единственной данной в опыте языковой
реальностью). Эта речевая деятельность, хотя зачастую и протекает целиком по
готовым шаблонам, однако в принципе является речетворчеством,
обусловленным правилами «языковой системы» данного языка. Несомненно,
что в задачи лингвистики входит изучение процессов речетворчества вообще и,
в частности, в области словоупотребления. И многим представляется (полагаю,
не вполне основательно), что материалы для этого должны найти себе место в
полном научном словаре — отсюда необходимость опять-таки приведения под
каждым словом всего языкового материала, относящегося к данному слову.

В той или другой мере под знаком всех этих идей, вероятно,
составлялся «Словарь русского языка», издававшийся нашей Академией наук

184
под редакцией А. А. Шахматова, начиная с 1897 г., и оставшийся
неоконченным. Он, конечно, не должен был быть настоящим thesaurus'ом, но
максимум цитат было его основным принципом, а поскольку дело шло об
«областном языке», постольку абсолютно все имевшиеся материалы
обязательно входили в его ткань <…>.

Однако само собой разумеется, что для богатого живого

литературного языка принцип thesaurus'а практически не может быть проведен
до конца: нельзя перепечатать в словаре всю библиотеку актуальных авторов
(если говорить только о нормативном словаре). Нелепость такого предприятия
становится сразу очевидной, если мы будем иметь в виду не только
письменный, но и устный, хотя бы и не областной язык.

Здесь обнаруживаются, однако, не только практические, но и теоретические

противоречия в самом принципе thesaurus'а <…>. Не подлежит сомнению, что,
с точки зрения речетворческих процессов (т. е. нашей речевой деятельности),
ошибки речи особенно показательны: они-то и раскрывают механизм этих
процессов; они зачастую дают ключ к пониманию причин исторических
изменений в языке. Для настоящего лингвиста-теоретика, для которого вопросы
«как» и «почему» являются самыми важными, ошибки речи оказываются
драгоценным материалом. Тем не менее даже в словарях мертвых языков, где
принципы thesaurus'а должны быть руководящими, ошибки речи скорее надо
считать malum necessarium — necessarium, ибо для мертвых языков у нас нет
непосредственных критериев ошибочности, с которыми борются филологи-
стилисты в меру своих сил. В словарях живого языка даже и ненормативного
типа, особенно в словарях с малочисленными примерами, они безусловно
недопустимы. Зато в словарях писателей ошибки могут быть очень интересны и
с разных точек зрения показательны.

185
 Тут возникает вопрос о том, почему ошибки речи, являясь по
существу тоже «языковым материалом», участвуя в формировании «языковой
системы» данного языка (ср. выше) и будучи таким образом «неопасными» в
жизни, оказываются опасными в словаре. Ответ на это простой: поскольку эти
ошибки сознаются как таковые, постольку они неопасны, образуя то, что я
называю «отрицательным языковым материалом» — это языковой материал
как бы с особой пометкой «так не говорят», которая реализуется в замечаниях
старших для ребенка, в насмешках среды для взрослых. В подлинной языковой
жизни он не только не опасен, но играет огромную роль в выработке «языковой
системы» у членов данного языкового коллектива.

«Отрицательный языковой материал», искусно подобранный и снабженный

соответственным знаком, мог бы быть очень полезным в нормативном словаре
(особенно для борьбы с естественными, но не употребительными
словосочетаниями).

В плане противоположения thesaurus'а и обычного словаря надо затронуть

один практический вопрос, очень волнующий словарные издательства, — это
вопрос словника, т. е. вопрос о том, какие слова надо брать в словарь того и
другого типа, а какие — нет. Как было сказано в начале этого раздела, thesaurus
характеризуется именно тем, что в его словник включаются все слова, какие
только кем-либо были употреблены, хотя бы это и имело место всего один раз
(hapax legomena). В словарях иного типа возможны бесконечные варьяции: в
последовательном полном нормативном словаре того или иного литературного
языка, конечно, должны быть даны все слова, имеющие безусловное хождение
в данном языке. И это не представляет собой никаких особых затруднений в
смысле объема: большинство специальных терминов ведь не входит в
литературный язык; что касается разных новообразований, то их возможность
должна быть безусловно предусмотрена, но попасть в словарь должны лишь те,
которые приобрели, так сказать, некоторую индивидуальность. Конечно,

186
провести правильную демаркационную линию и в первом и во втором случае
дело исключительной трудности; но вообще словарная работа, как основанная
исключительно на семантике, требует особо тонкого восприятия языка,
требует, я сказал бы, совершенно особого дарования, которое по какой-то
линии, вероятно, родственно писательскому дарованию (только последнее
является активным, а дарование словарника — пассивным и обязательно
сознательным).

Что касается разных типов словарей-справочников (я имею в виду в

первую голову иностранные словари, в том числе и русские для нерусских), то
словник их зависит от того потребителя, для которого словарь предназначен
<…>.

В заключение хочу сказать, что один небольшой по словнику словарь

мне кажется все же совершенно необходимым для каждого иностранного
языка: это учебный словарь для начинающих. Он должен объединить все те
основные слова, без знания которых нельзя делать быстрых успехов в
свободном чтении текстов на данном иностранном языке, и представить их как
элементы некой единой системы.

4. Противоположение четвертое:

обычный (толковый или переводный) словарь — идеологический словарь

Поскольку мы можем в каждом слове различить его фонетическую форму

(фонетическое слово) и его значение, постольку словарь каждого языка можно
организовать, исходя из фонетических форм слов (обычный словарь),
располагая их или в алфавитном порядке (алфавитный словарь), или по гнездам
(гнездовой словарь), [13] а можно организовать его и исходя от значений, т. е. от
понятий, выражаемых фонетической формой слов (идеологический словарь).
Может показаться, что в последнем случае слова собственно будут разрушены,
так как одно и то же слово, имея несколько значений, будет фигурировать в

187
разных местах и что это будет уже не словарь, т. е. не список слов, а список
понятий. Однако это неверно. Неправильно думать, что слова имеют по
нескольку значений: это, в сущности говоря, формальная и даже просто
типографская точка зрения. На самом деле мы имеем всегда столько слов,
сколько данное фонетическое слово имеет значений (так и печаталось, между
прочим, в старых словарях: заглавное слово повторялось столько раз, сколько у
него было значений). Это вытекает логически из признания единства формы и
содержания, и мы должны были бы говорить не о словах просто, а о словах-
[14]
понятиях. В нашем повседневном употреблении мы скатываемся на
формальную точку зрения, придавая слову слово значение «фонетического
слова». Таким образом, точнее всего было бы говорить, что обычный словарь
является списком слов-понятий с их синонимами. [15]

Несмотря на очевидность принципа идеологических словарей и несмотря на

то, что практическая надобность в них очень велика, словари этого типа не в
ходу, если не считать нескольких единичных попыток в этом направлении.

Причина этого лежит в трудности дела и в полной неразработанности

словарной теории вообще: словарным делом занимались лишь единичные
крупные люди, а в основном оно было почти целиком предоставлено рынку.
Лингвистика XIX в., увлеченная открытиями Боппа, Гримма, Раска и др., как
правило, вовсе не интересовалась вопросами теории лексикографии.

Для создания настоящего идеологического словаря прежде всего

необходимо иметь полный и очень точный список слов-понятий данного языка,
а чтобы составить такой список слов-понятий, надо четко описать все значения
слов в словарях обычного типа <…>.

Другая трудность создания настоящего идеологического словаря лежит в

классификации слов-понятий, которая обнаружила бы их живую взаимосвязь
(она необходима, конечно, и для легкого их разыскания в словаре). Дело в том,

188
что при классификации идей очень легко впасть в априорность и субъективизм.
Между тем система слов-понятий (мышление) в конечном счете является
функцией производственных отношений (в самом широком смысле) данного
коллектива и условий его жизни, а потому оказывается величиной переменной.
Отсюда необходимость чисто эмпирической классификации слов-понятий для
каждого языка в каждый определенный момент времени. Если принять еще во
внимание, что система слов-понятий каждой эпохи является компромиссом
между системой понятий предшествующей эпохи и требованиями нового
времени, а с другой стороны, если вспомнить, что в наших словарях до сих пор
еще царит смешение разных хронологических планов, то трудности подлинной,
т. е. отвечающей действительности, классификации станут очевидными. [16]

Вот классификация — в аспекте английского языка — одного из старейших

идеологических словарей Roget'a, о котором будет сказано еще ниже:

I. Абстрактные отношения: I. Бытие.

II. Отношения.

III. Количество.

IV. Порядок.

V. Число.

VI. Время.

VII. Изменение.

VIII. Причинность.

II. Пространство: I. Пространство вообще.

II. Мера.

III. Форма.

189
 IV. Движение.

III. Материя: I. Материя вообще.

II. Неорганическая материя.

III. Органическая материя.

IV. Разум: I. Образование понятий.

II. Сообщение понятий.

V. Воля: I. I Индивидуальная
воля.

II. II Общественная воля.

VI. Чувства: I. Чувства вообще.

II. Индивидуальные
чувства.

III. Общественные чувства.

IV. Моральные чувства.

V. Религиозные чувства.

Эти категории подразделяются, конечно, еще дальше, и в конце концов

получается 1000 категорий, которые здесь не могут быть приведены <…>.

Действительно, если потребность припомнить наиболее подходящее слово

для выражения той или другой мысли не так часто обнаруживается в
применении к родному языку (это справедливо, конечно, лишь по отношению к
людям, абсолютно владеющим соответственным литературным языком), то в
применении к иностранному языку она встречается на каждом шагу. То же
надо, конечно, сказать и о русском языке в тех случаях, когда его употребляют
нерусские.

190
 Но еще более обещают дать идеологические словари в теоретическом
отношении. В самом деле, мы всегда подходим к языку с его формальной
стороны и уже от нее переходим к идеям, и в этом нет ничего порочного. Но
Брюно в своей книге «La pensee et la langue» попробовал перевернуть
грамматику французского языка и изложить ее, исходя из идей, а не от форм.
Идеологические словари делают то же самое в применении к словам и в конце
концов должны дать материал для построения истории мышления, отраженного
в языке. Я полагаю, что тогда-то и вскроются многие причины языковых
изменений, которые для нас сейчас совсем не видны. Я полагаю, между
прочим, что на базе хороших этимологических и исторических словарей можно
будет тогда написать новые захватывающие книги, которые, исходя из понятий,
будут рассказывать, почему то или другое понятие получало новую форму
выражения, как рождались новые понятия и как разлагались старые и т. п.

Разных типов словарей, преследующих те же практические цели, что

и идеологические словари, довольно много <…>. Эти словари дают группу
слов, связанных по смыслу (раr analogie) с определенными словами-центрами.
Эти слова-центры, расположенные в алфавитном порядке, и составляют основу
словаря, который снабжен, кроме того, алфавитным указателем всех слов,
находящихся в группах, с соответствующими ссылками.

Как было сказано выше, до известной степени те же практические

цели преследуют бесчисленные словари синонимов на разных языках.

К типу идеологических словарей, пожалуй, надо отнести «vocabulaires par

l'image». Он разделен, как и все идеологические словари, на отделы: в первой
части (Человек) имеется 13 отделов (человеческий род, питание, полеводство и
садоводство, одежда и т. д.); во второй (Вселенная) — 6 отделов (изучение
природы, небо и земля, время и т. д.). Каждый из отделов состоит из таблиц,
наглядно иллюстрирующих относящиеся к данному отделу понятия, с

191
легендами и комментарием, и из списков понятий (les idees), относящихся к
данному отделу, но не поддающихся иллюстрации. И те и другие, конечно,
классифицированы, и каждый отдел имеет свое оглавление. Каждая таблица по
сходству или по смежности удобно объединяет целый ряд взаимосвязанных
между собою предметов. Подобный словарь, если он хорошо сделан, оказывает
часто неоценимые услуги при поисках того или другого нужного слова на
иностранном языке. Будучи снабжен алфавитным указателем, он может быть
использован и как иллюстрированный толковый словарь.<…>

5. Противоположение пятое: толковый словарь — переводный словарь

Толковые словари возникают обыкновенно в применении к тому или

другому литературному языку либо в целях его установления, его
нормализации («Словарь Французской академии»), либо в целях пояснения тех
или других его элементов, являющихся по каким-либо причинам не вполне
понятными, в конечном счете, следовательно, тоже в целях установления
литературного языка, но скорее в смысле его обогащения, а главное — лучшего
освоения его богатств. Толковые словари в первую очередь предназначаются
для носителей данного языка.

Переводный словарь возникает из потребности понимать тексты на чужом

языке. С удовлетворением этой потребности, однако, часто связывается и
процесс становления национального языка путем перевода богатств чужого
литературного языка.

При этом совершенно независимо от метода нахождения нужного

эквивалента (простое заимствование, калька, переносное употребление какого-
либо своего слова или закрепление за своим словом с общим и более или менее
подходящим значением точного значения иностранного слова), прежде всего
происходит заимствование самого главного — понятия.

192
 О трудностях, стоящих перед толковыми словарями, достаточно сказано в
разделе 3-м. Что касается переводных словарей, то их принципиальная ошибка
состоит в предположении адекватности систем понятий любой пары языков. Я
старался уже показать ошибочность этого предположения в предисловии к
своему Русско-французскому словарю, где указывал также на те печальные
практические последствия, которые вытекают из недооценки этого
обстоятельства.

Я не буду приводить здесь тех бесчисленных и очевидных фактов,

когда фонетические слова, абсолютно равнозначные в одном из своих
значений, имеют разные другие значения. Так, слова table и стол переводят
друг друга в ряде значений; но по-французски table значит также 'доска (для
надписи)', 'таблица', а по-русски стол значит и 'отделение канцелярии'; слова
verre и стекло также переводят друг друга; но verre значит и 'стакан', а стекло
значит и 'оконное стекло' (по-французски vitre) и т. п. Я попробую дать здесь
сравнительный анализ слов-понятий русского и французского языков, чтобы
показать, что в большинстве случаев они не покрывают друг друга. Начну с
более грубых случаев: французскому bleu соответствуют по-русски и синий, и
голубой; по-французски и рюмка, и стакан будет verre; по-русски и poil (в
одном из своих значений), и cheveu, и crin будет волос.

Не могу удержаться от того, чтобы не привести еще обычного сопоставления

русской иглы и немецкого Nadel. Как было уже разъяснено выше, эти слова
вовсе не совпадают: русское игла прежде всего 'швейная игла', немецкое Nadel
— 'всякое тоненькое заостренное приспособление' (в том числе и 'игла', и
'булавка', и 'шпилька', и 'листок хвои' и т. п.). Между тем в громадном
большинстве словарей славянских языков, включая и этимологический словарь
Бернекера, соответствия слова игла переводятся немецким Nadel, что ставит
исследователя, не владеющего всеми славянскими языками как родными, в
безвыходное положение, если он хочет отыскать первоначальное значение

193
славянской иглы, так как остается совершенно неясным, что обозначает в
каждом отдельном случае немецкий перевод.

Из всего сказанного вытекает, что обычные переводные словари не

дают настоящего знания иностранных слов, а лишь помогают догадываться о
их смысле в контексте. В самом деле, когда и austere, и severe даются в словаре
как 'строгий, суровый', то только из контекста можно догадаться, о чем именно
идет речь. При этом по большей части догадки приводят даже в лучшем случае
к неточному пониманию. Кроме того, переводные словари, переводя
иностранное слово тем или другим своим словом, совершенно не заботятся о
многозначности этого последнего; а потому человек, добросовестно
выписывающий слова из такого словаря и их заучивающий, сплошь и рядом
будет попадать впросак. Так, прочитав, что brasser значит 'мешать', он легко
может подумать, что это синоним 'препятствовать', а если и нет, то конечно
решит, что можно сказать brasser son the, brasser les cartes и т. п.

Ввиду всего этого всякий настоящий педагог советует своим ученикам как
можно скорее бросать переводные словари и переходить на толковый словарь
данного иностранного языка. Таким образом, переводный словарь оказывается
полезным разве только для начинающих изучать иностранный язык. Можно
разными примечаниями и примерами частично устранять недостатки
переводных словарей. Одним из излюбленных приемов передачи слов в тех
случаях, когда они не имеют точного перевода, является приведение ряда quasi-
синонимов, условно разделяемых в этих случаях запятой (точкой с запятой
разделяются особые оттенки значения переводимого слова). Примеры см.
выше: severe — 'строгий, суровый'; flacon — 'флакон, пузырек, склянка' и т. д.
Это, конечно, какой-то выход из положения в том смысле, что сигнализируется
своеобразие значения переводимого слова (хотя формально этот случай
оказывается ничем не отличенным от приведения ряда настоящих синонимов).
<…>

194
 Поэтому переводные словари впредь до создания нового типа словаря
остаются все же нашим malum necessarium, недостатки которого надо стараться
смягчить разными паллиативами, что может, в конце концов, окольными
путями привести к созданию того типа иностранного словаря, который мне
рисуется как идеал.

Однако особый тип переводного словаря все же должен остаться для

людей, не очень хорошо знающих иностранный язык, которым тем не менее
приходится время от времени что-либо переводить на этот язык. Вообще
говоря, основное правило грамотной методики преподавания иностранных
языков состоит в том, что не следует даже умственно переводить с родного
языка, а стараться думать на иностранном языке в меру своих познаний,
прибегая в случае надобности к идеологическим или синонимическим
словарям, а также к хорошим толковым иностранным словарям, но отнюдь не к
переводным. Однако в применении к практической жизни это предполагает
довольно высокий уровень навыков владения иностранным языком. Поэтому
все же нужен словарь, который позволил бы человеку, знающему основы
грамматики данного языка в ее активном аспекте (опыт именно такого аспекта
грамматики дан мною в приложении к моему «Русско-французскому
словарю»), переводить на иностранный язык нехудожественные тексты без
грубых ошибок. Такой словарь, будучи предназначен для русских, вовсе не
должен давать иностранцу полного понимания значения русских слов, а должен
дать русскому человеку точные указания, как он должен переводить русские
слова в разных контекстах, чтобы быть не только понятным, но и не смешным
<…>.

Резюмируя настоящий раздел, я повторю то, что уже сказал в предисловии к

моему словарю: для всякой пары языков нужно четыре словаря — безусловно
два толковых иностранных словаря с объяснениями на родном языке
пользующегося данным словарем и в зависимости от реальных потребностей —

195
два переводных словаря с родного языка на иностранный специального (в
вышеуказанном смысле) типа.

1. Противоположение шестое: неисторический словарь — исторический

словарь

Несмотря на кажущуюся четкость этого противоположения, оно при

ближайшем рассмотрении оказывается не вполне ясным в применении к
существующим словарям. В самом деле, чистый тип академического, или
нормативного, словаря (см. раздел 1-й) представляется как будто
неисторическим словарем. Спрашивается, становится ли он историческим, если
в него включаются факты языка Пушкина, находящиеся в противоречии с
современным употреблением, а тем более факты, нам непосредственно не
совсем даже понятные? Далее, следует ли считать словарь Литтре
историческим, поскольку он даёт довольно обширные сведения по этимологии
[17]
и даже по истории слов?

С другой стороны, следует ли считать историческим словарем

«Материалы к словарю древнерусского языка до XIV столетия» Срезневского?
Как будто нет и как будто так было и в мыслях автора этого капитального
труда. Но что же тогда считать историческим словарем? Словарь Гриммов,
Большой оксфордский и другие аналогичные предприятия? При всей их
историчности установка их, на мой взгляд, вовсе не историческая: их цель —
дать все значения всех слов, принадлежащих и принадлежавших к данному
национальному языку за все время его существования.

Историческим в полном смысле этого термина был бы такой словарь,

который давал бы историю всех слов на протяжении определенного отрезка
времени, начиная с той или иной определенной даты или эпохи, причем
указывалось бы не только возникновение новых слов и новых значений, но и их

196
отмирание, а также их видоизменение. Насколько мне известно, такого словаря
до сих пор еще нет, и самый тип его еще должен быть выработан.

Вопрос осложняется еще тем, что слова каждого языка образуют систему,
как об этом говорилось в 1-м разделе, и изменения их значений вполне понятны
только внутри такой системы; следовательно, исторический словарь должен
отражать последовательные изменения системы в целом. Как это сделать,
однако, — неизвестно, так как самый вопрос как будто еще не ставился во весь
рост. Дальнейшее осложнение он получает еще в связи с тем, о чем говорилось
в разделе 4-м, т. е. в связи с тем, будем ли мы создавать историю фонетических
слов и их значений, или историю слов-понятий, или, наконец, свяжем все это в
одно целое, как теоретически казалось бы более правильным. Все это, однако,
только вопросы для будущего, так как материала для их разрешения еще не
накоплено.

Печатается по кн. Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность.

Л., 1974. С. 256-306.

[1]
Тут надо заметить, что говорить о каком-либо определенном областном
«языке», а следовательно, и о соответственном словаре академического типа
можно только тогда, когда этот язык сознается говорящими в той или другой
мере отличным и от литературного языка, и от местных говоров, т. е. когда он
является в той или другой мере общим языком и когда есть какая-либо
сознаваемая, хотя бы и очень неопределенная его норма.

[2]
Само собой разумеется, что «индивидуальное» писателя базируется на
социальном: иначе мы не могли бы понять это «индивидуальное», не могли бы
оценить «стиль» писателя (считаю нужным предупредить, что со страхом

197
употребляю слово «стиль» ввиду его многосмысленности, но полагаю, что тот
скромный смысл, который я в него влагаю, ясен из контекста).

[3]
Вместо словаря-справочника можно сделать дифференциальный словарь
всех тех особенностей текстов, которые противоречат современному
употреблению, и в сущности для лиц, абсолютно владеющих русским
литературным языком, такой словарь только и нужен. Для людей, активно не
вполне владеющих русским литературным языком, но стремящихся к тому, —
русских и нерусских — нужен нормативный словарь. Для большинства же
нерусских, стремящихся прежде всего пользоваться русской литературой,
нужен больше всего толковый словарь-справочник. Он полезен будет многим и
русским, недостаточно начитанным в русской литературе, и особенно нашей
учащейся молодежи в процессе приобретения ею этой начитанности.

[4]
Может показаться, что это значение устарело и сейчас даже звучит
иронически; но в данном случае это не играет роли.

[5]
Иногда с добавкой «презрительная кличка», «насмешливая кличка» и т. п.

[6]
Можно и даже в сущности должно в литературном языке считать единым
словом сочетание филейная игла, а употребление одного слова игла в этом
значении считать «неполным словом». То же надо сказать про вязальную иглу, с
учетом того, что это технический, фабричный термин: в литературном языке
про вязальные иглы в их бытовом употреблении как будто говорят только
спицы. Но швейная игла и просто игла употребляются как синонимы (швейная
игла является, конечно, тоже простым словом), причем первый из них
употребляется вместо второго (а не обратно) как уточняющий термин.

[7]
Я оставляю в стороне восьмое очень важное значение 'небольшой более
или менее заостренный стерженек с теми или иными техническими
функциями', откуда в разных технических жаргонах самые разнообразные
специальные значения, о которых я не буду здесь распространяться.

198
 [8]
Любопытно отметить, что с современным немецким Nadel дело обстоит
как раз обратно: оно имеет довольно общее значение 'небольшого тоненького,
заостренного приспособления', употребляясь и в смысле иголки, и в смысле
булавки, и в смысле шпильки и т. п. ; этимологически же оно, по-видимому,
связано со словом nahen 'шить'.

[9]
Этому нисколько не противоречило бы то, что тот или другой писатель все
же в каком-то специальном контексте использовал подобный образ.

[10]
Я не говорю здесь о том, что словари писателей должны быть сделаны по
типу thesaurus, так как в этом едва ли кто-нибудь сомневается: только
располагая всей полнотой цитации, можно строить какие-либо предположения
и выводы.

[11]
Само собой разумеется, что это относится и к древним периодам живых
языков с теми ограничениями, что абсолютно очевидные вещи не требуют
полной цитации.

[12]
Иногда их можно совсем пропускать, заменяя словами и т. п. , иногда
давать их число, иногда давать только ссылки.

[13]
При последовательном проведении принципа живых
словообразовательных гнезд могут получаться очень интересные словари,
выявляющие часть той системы, которую образует лексика каждого языка.
Такие словари неудобны только для наведения в них быстрых справок. В числе
гнездовых словарей можно назвать «Словарь русского языка» Российской
академии конца XVIII в.

[14]
Само собой разумеется, что слова-понятия, выражаемые одним
фонетическим комплексом, в большинстве случаев (кроме так называемых
омонимов) образуют более или менее сложные системы, что и выражают

199
обычно в словарях тем, что они помещаются под одним заглавным словом, но
под разными цифрами, буквами и т. п.

[15]
С этой точки зрения можно сказать, что синонимические словари
являются отчасти одним из видов идеологических словарей, где только
синонимы прикреплены не к слову-понятию, а к фонетическому слову (хотя и с
учетом его многозначности).

[16]
При этом нужно и здесь опасаться смешения принципов
энциклопедического и обычного словаря: взаимосвязи слов-понятий, на
которых и должна строиться их классификация, в обычном словаре должны
быть представлены не такими, какими они должны были бы быть, а такими, как
они конкретно существуют в данном коллективе, определяя его речевую
деятельность (коммуникацию). Сказанное не противоречит, конечно, тому, что
историческое развитие языка в этой области в конечном счете
определяется развитием общественного сознания, объективной истиною.

[17]
Сами этимологические словари, хотя и содержат некоторый материал по
истории слов, однако вовсе не представляются мне историческими.

Приложение 1. 8

Владимир Набоков
«Искусство перевода»

В причудливом мире словесных превращений существует три вида грехов.

Первое и самое невинное зло - очевидные ошибки, допущенные по незнанию

200
или непониманию. Это обычная человеческая слабость - и вполне
простительная. Следующий шаг в ад делает переводчик, сознательно
пропускающий те слова и абзацы, в смысл которых он не потрудился вникнуть
или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или
неприличными смутно воображаемому читателю. Он не брезгует самым
поверхностным значением слова, которое к его услугам предоставляет словарь,
или жертвует ученостью ради мнимой точности: он заранее готов знать меньше
автора, считая при этом, что знает больше. Третье - и самое большое - зло в
цепи грехопадений настигает переводчика, когда он принимается полировать и
приглаживать шедевр, гнусно приукрашивая его, подлаживаясь к вкусам и
предрассудкам читателей. За это преступление надо подвергать жесточайшим
пыткам, как в средние века за плагиат.

Вопиющие ошибки первой категории в свою очередь делятся на три группы.

Недостаточное знание иностранного языка может превратить самую расхожую
фразу в блистательную тираду, о которой и не помышлял автор. “Bien-etre
general” становится утверждением, уместным в устах мужчины: “Хорошо быть
генералом”, причем в генералы это благоденствие произвел французский
переводчик “Гамлета”, еще и попотчевав его при этом икрой. Или же в
переводе Чехова на немецкий язык учитель, едва войдя в класс, погружается в
чтение “своей газеты”, что дало повод величавому критику сокрушаться о
плачевном состоянии школьного обучения в дореволюционной России. На
самом-то деле Чехов имел в виду обыкновенный классный журнал, в котором
учитель отмечал отсутствующих учеников и ставил отметки. И наоборот,
невинные английские выражения “first night” и “public house” превращаются в
русском переводе в “первую брачную ночь” и “публичный дом”. Приведенных
примеров достаточно. Они смешны и режут слух, но тут нет злого умысла, и
чаще всего скомканное предложение сохраняет свой исходный смысл в
контексте целого.

201
В другую категорию из той же группы промахов попадают ошибки не столь
явные, более сложные, вызванные приступом лингвистического дальтонизма,
внезапно поразившим переводчика. То ли пленившись более редким значением
слова вместо очевидного и под рукой лежащего (“Что предпочитает есть
эскимос - эскимо или тюлений жир?” - переводчик отвечает: “Эскимо”), то ли
положившись на неправильное значение, которое от многократного
перечитывания отпечаталось в его памяти, он умудряется придать
неожиданный и подчас весьма изощренный смысл самому невинному
выражению или простой метафоре. Я знал одного добросовестнейшего поэта,
который, сражаясь с переводом, так изнасиловал оригинал, что из “is sickled
o’er with the pale cast of thought”, создал “бледный лунный свет”. В слове
sicklied он увидел лунный серп. А немецкий профессор, с присущим ему
национальным юмором, возникшим из омонимического сходства
дугообразного стрелкового оружия и растения, которые по-русски называются
одним словом “лук”, перевел пушкинское “У лукоморья...” оборотом “на берегу
Лукового моря”.

Другой и гораздо более серьезный грех, когда опускаются сложные абзацы, все
же простителен, если переводчик и сам не знает, о чем идет речь, но до чего же
отвратителен самодовольный переводчик, который прекрасно их понял, но
опасается озадачить тупицу или покоробить святошу. Вместо того чтобы
радостно покоиться в объятиях великого писателя, он неустанно печется о
ничтожном читателе, предающимся нечистым или опасным помыслам.

Самый трогательный образчик викторианского ханжества попался мне в старом

английском переводе “Анны Карениной”. Вронский спрашивает Анну, что с
ней. “Я beremenna” (курсив переводчика), - отвечает Анна, предоставляя
иностранному читателю гадать, что за таинственная восточная болезнь

202
поразила ее, а все потому, что, по мнению переводчика, беременность могла
смутить иную невинную душу и лучше было написать русское слово
латинскими буквами.

Но попытки скрыть или завуалировать истинный смысл слова выглядят

досадными мелочами рядом с третьей категорией промахов, когда, красуясь
перед читателем, является самовлюбленный переводчик, который обставляет
будуар Шахерезады на свой вкус и с профессиональной виртуозностью
прихорашивает своих жертв. Так, в русских переводах Шекспира Офелию было
принято украшать благородными цветами вместо простых трав, которые она
собирала:

Там ива есть, она, склонивши ветви

Глядится в зеркале кристальных вод.
В ее тени плела она гирлянды
Из лилий, роз, фиалок и жасмина.
Пер. А.Кроненберга, С.-Петербург, 1863.

Пышность этих ботанических излишеств говорит сама за себя, при этом

переводчик походя исказил лирические отступления королевы, придав им явно
недостающего благородства и заодно устранил свободных пастухов:
Королева
Над речкой ива свесила седую
Листву в поток.
Сюда она пришла
Гирлянды плесть из лютика, крапивы,
Купав и цвета с красным хохолком,
Который пастухи зовут так грубо,
А девушки - ногтями мертвеца.

203
Ей травами увить хотелось иву...
(Цитата из пер. Б.Пастернака)

Каким образом можно было составить подобный букет, бродя по берегу Эвона
или Хелье, - это уже другой вопрос. Серьезный русский читатель таких
вопросов не задавал, во-первых потому, что не знал английского текста, а во-
вторых - потому, что на ботанику ему было в высшей степени наплевать.
Единственное, что его интересовало - это “вечные вопросы”, которые немецкие
критики и русские радикальные мыслители открыли у Шекспира. Поэтому то,
что произошло с комнатными собачками Гонерильи в строке:

Tray, Blanche and Sweetheart, see, they bark at me.

безжалостно превращенной в:
Для чего собачья стая лает на меня?
Пер. А.Дружинина, С.-Петербург, 1857.
ни у кого не вызывало возражений

Эта стая проглотила весь местный колорит, все неповторимые и сочные детали.

Но возмездие бывает сладостным, даже неосознанное. Величайший русский

рассказ - гоголевская “Шинель”. Его главная черта, иррациональная часть,
образующая трагический подтекст этой истории, без которой она была бы
просто бессмысленным анекдотом, неразрывно связана с особым стилем,
которым она написана: множество нелепых повторов одного и того же
нелепого наречия звучит столь навязчиво, что становится каким-то зловещим
заговором. Здесь есть отрывки, которые выглядят вполне невинными, но стоит
взглянуть пристальнее и вы замечаете, что хаос притаился в двух шагах, а
какое-нибудь слово или сравнение вписаны Гоголем так, что самое безобидное
предложение вдруг взрывается кошмарным фейерверком. Здесь есть та

204
спотыкающаяся неуклюжесть, которую автор применяет сознательно,
передавая грубую материю наших снов. Все это напрочь исчезло в чинном,
бойком и чрезвычайно прозаичном английском переложении (загляните в
перевод Клода Фильда, чтобы больше никогда не заглядывать в него). Вот
пример, который создает у меня ощущение, будто я присутствую при убийстве
и не в силах его предотвратить:

Гоголь: “...в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими

модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих
пожертвований...”

Фильд: “fitted with some pretentious articles of furniture purchased, etc...”

Заигрывание с великими и не очень великими иностранными шедеврами может

привести к тому, что в этом фарсе окажется замешанной ни в чем не повинная
третья сторона. Совсем недавно один известный русский композитор попросил
меня перевести на английский стихотворение, которое сорок лет назад он
положил на музыку. Он настаивал, что перевод должен особенно точно
передавать акустическую сторону текста. К несчастью, текст этот оказался
известным стихотворением Эдгара По “Колокола” в переводе К.Бальмонта. Что
представляют собой многочисленные переводы Бальмонта, легко понять из его
собственных сочинений: он отличался почти патологической неспособностью
написать хотя бы одну мелодичную строчку. Пользуясь готовым набором
затасканных рифм, подбирая на ходу первую попавшуюся метафору, он
превратил стихи, стоившие По немалых усилий, в нечто такое, что любой
российский рифмоплет мог бы состряпать в один присест. Переводя
стихотворение обратно на английский, я заботился только о том, чтобы найти
слова, напоминавшие по звучанию русские. Теперь, если кому-то попадется
мой английский перевод, он может по глупости перевести его снова на русский,

205
так что стихотворение, в котором уже ничего не осталось от Э.По, подвергнется
еще большей “бальмонтизации”, пока в конце концов “Колокола” не
превратятся в “Безмолвие”. Еще более гнусным фарсом отдает история, которая
произошла с утонченнейшим, романтичным стихотворением Бодлера
“Приглашение к путешествию” (“Mon enfant, ma soeur, Songe а la douceur...”).

Русский перевод принадлежит перу Мережковского, обладавшего еще

меньшим поэтическим талантом, чем Бальмонт. Начинается он так:

Голубка моя, Умчимся в края...

Стихотворение это в переводе немедленно приобрело бойкий размер, так что

его подхватили все русские шарманщики. Представляю себе будущего
переводчика русских народных песен, который захочет их вновь офранцузить:

Viens, mon p’tit, A Nijni

и так далее ad malinfinitum

Оставляя в стороне вышеупомянутых врунов, безобидных болванов и

беспомощных поэтов, можно выделить три типа переводчиков, не имеющим
никакого отношения к трем названным ступеням грехопадения, однако не
застрахованных от тех же ошибок. К ним относятся: ученый муж, жаждущий
заразить весь мир своей любовью к забытому или неизвестному гению,
добросовестный литературный поденщик и, наконец, профессиональный
писатель, отдыхающий в обществе иностранного собрата. Ученый муж, будем
надеяться, в переводе будет точен и педантичен: сноски он дает на той же
странице, что и в оригинале, а не отправляет в конец книги - с его точки зрения,
они никогда не бывают исчерпывающими и слишком подробными. Боюсь, что

206
трудолюбивая дама, корпящая в одиннадцатом часу ночи над одиннадцатым
томом какого-нибудь собрания сочинений, будет куда менее точной и
педантичной. Но суть не в том, что ученый делает меньше грубых ошибок, чем
труженица. Суть в том, что, как правило, и он и она безнадежно лишены хоть
какого-нибудь творческого дара. Ни знание, ни усердие не заменят
воображения и стиля.

Но вот за перо берется подлинный поэт, одаренный и тем и другим, и между

сочинением собственных стихов находит отдохновение, переводя что-нибудь
из Лермонтова или Верлена. Обычно он либо не знает язык подлинника и
безмятежно полагается на “подстрочник”, сделанный не столь блестящим, но
значительно более образованным человеком, либо, зная язык, не обладает
педантичностью ученого и опытом профессионального переводчика. В этом
случае чем больше его поэтический дар, тем сильнее искрящаяся рябь его
красноречия замутняет гениальный подлинник. Вместо того чтобы облечься в
одежды автора, он наряжает его в собственные одежды.

Теперь уже можно судить, какими качествами должен быть наделен

переводчик, чтобы воссоздать идеальный текст шедевра иностранной
литературы. Прежде всего он должен быть столь же талантлив, что и
выбранный им автор, либо таланты их должны быть одной природы. В этом и
только в этом смысле Бодлер и По или Жуковский и Шиллер идеально
подходят друг другу. Во-вторых, переводчик должен прекрасно знать оба
народа, оба языка, все детали авторского стиля и метода, происхождение слов и
словообразование, исторические аллюзии. Здесь мы подходим к третьему
важному свойству: наряду с одаренностью и образованностью он должен
обладать способностью к мимикрии, действовать так, словно он и есть
истинный автор, воспроизведя его манеру речи и поведения, нравы и мышление
с максимальным правдоподобием.

207
Недавно я пытался перевести несколько русских поэтов, которые прежде были
исковерканы плохими переводами или вообще не переводились. Мой
английский, конечно, гораздо беднее русского: разница между ними примерно
такая же, как между домом на две семьи и родовой усадьбой, между отчетливо
осознаваемым комфортом и безотчетной роскошью. Я далеко не удовлетворен
достигнутым, но мои штудии раскрыли некоторые правила, которые могут
пригодиться другим переводчикам

К примеру, я столкнулся с немалыми сложностями в переводе первой строки

одного из величайших стихотворений Пушкина “Я помню чудное
мгновенье...”:

Yah pom-new chewed-no-yay mg-no-vain-yay

Я передал русские слоги, подобрав наиболее схожие английские слова и звуки.

Русские слова в таком обличьи выглядят довольно безобразно, но в данном
случае это не важно: важно, что “chew” и “vain” фонетически перекликаются с
русскими словами, означающими прекрасные и емкие понятия. Мелодия этой
строки с округлым и полнозвучным словом “чудное” в середине и звуками “м”
и “н” по бокам, уравновешивающими друг друга, - умиротворяет и ласкает
слух, создавая при этом парадокс, понятный каждому художнику слова

Если посмотреть в словаре эти четыре слова, то получится глупое, плоское и

ничего не выражающее английское предложение: “I remember a wonderful
moment”.

Как поступить с птицей, которую вы подстрелили и убедились, что она не

райская, а всего лишь упорхнувший из клетки попугай, который, трепыхаясь на

208
земле, продолжает выкрикивать глупости? Как ни старайся, английского
читателя не убедишь, что “I remember a wonderful moment” - совершенное
начало совершеннейшего стихотворения

Прежде всего я убедился, что буквальный перевод в той или иной мере всегда
бессмыслен. Русское “я помню” - гораздо глубже погружает в прошлое, чем
английское “I remember” - плоская фраза, которая, как неумелый ныряльщик,
падает на живот. В слове “чудное” слышится сказочное “чудь”, окончание
слова “луч” в дательном падеже и древнерусское “чу”, означавшее “послушай”,
и множество других прекрасных русских ассоциаций. И фонетически, и
семантически “чудное” относится к определенному ряду слов, и этот русский
ряд не соответствует тому английскому, в котором мы находим “I remember”. И
напротив, хотя английское слово “remember” в контексте данного
стихотворения не соответствует русскому смысловому ряду, куда входит
понятие “помню”, оно, тем не менее, связано с похожим поэтическим рядом
слова “remember” в английском, на который при необходимости опираются
настоящие поэты. Ключевым словом в строке Хаусмана “What are those blue
remembered hills?” в русском переводе становится ужасное, растянутое слово
“вспомнившиеся” - горбатое и ухабистое и никак внутренне не связанное с
прилагательным “синие”. В русском, в отличие от английского, понятие
“синевы” принадлежит совершенно иному смысловому ряду, нежели глагол
“помнить

Связь между словами, несоответствие различных семантических рядов в

различных языках предполагают еще одно правило, по которому три главных
слова в строке образуют столь тесное единство, что оно рождает новый смысл,
который ни одно из этих слов по отдельности или в другом сочетании не
содержит. Не только обычная связь слов в предложении, но и их точное
положение по отношению друг к другу и в общем ритме строки делает

209
возможным это таинственное преобразование смысла. Переводчик должен
принимать во внимание все эти тонкости

Наконец, существует проблема рифмы. К слову “мгновенье” можно легко

подобрать по меньшей мере две тысячи рифм, в отличие от
английского”moment”, к которому не напрашивается ни одна рифма.
Положение этого слова в конце строки тоже неслучайно, так как Пушкин,
осознанно или бессознательно, понимал, что ему не придется охотиться за
рифмой, но слово “moment” в конце предложения вовсе не обещает легкой
поживы. Поставив его в хвосте фразы, мы поступили бы исключительно
опрометчиво.

С этими сложностями я столкнулся, переводя первую строку стихотворения

Пушкина, так полно выражающую автора, его неповторимость и гармонию.
Изучив ее со всей тщательностью и с разных сторон, я принялся за перевод. Я
бился над строчкой почти всю ночь и в конце концов перевел ее. Но привести
ее здесь - значит уверить читателя в том, что знание нескольких безупречных
правил гарантирует безупречный перевод

Приложение 1. 9

Вера Скворцова. Немного о морали...

Как известно, у каждой более-менее ответственной профессии есть свой так

называемый «моральный кодекс». Моральный кодекс журналиста, PR-
специалиста, милиционера …
До недавних пор в просторных рунетовских сетях я не могла найти ничего, что
хоть отдаленно напоминало бы правила поведения переводчика.

210
Мысль о «моральном кодексе переводчика» часто всплывала у меня в голове во
время экстремальных ситуаций при переводе, например, на ответственных
переговорах, где стороны откровенно настроены друг против друга… Что
делать если русский коллега сморозил шутку, которую немцу не понять, как бы
я это не перевела, потому что ему недоступен русский юмор...
Что делать, когда немец говорит длинными многоэтажными предложениями,
где глагол стоит в самом конце («немцы» меня поймут). Можно его попросить
говорить медленнее и в более коротких выражениях? А не расценит он это как
мой непрофессионализм?
Что делать, если очень хочется перевести текст или фразу по-своему, оригинал
не нравится. Что же? Неужели надо задавить в себе желание добавить что-
нибудь, приукрасить текст при переводе?
Что делать? Я чувствовала, что в такие минуты мне помогло бы знание
«морального кодекса переводчика».
И, о чудо, я нашла этот самый кодекс в книге И.С. Алексеевой
«Профессиональный тренинг переводника». Для тех кто не имеет возможности
приобрести книгу, привожу его дословно:

Итак, моральный кодекс переводчика:

1. Переводчик есть ТРАНСЛЯТОР, перевыражающий устный или письменный

текст, созданный на одном языке, в текст на другом языке.
2. Из этого следует, что ТЕКСТ для переводчика НЕПРИКОСНОВЕНЕН.
Переводчик не имеет права по своему желанию изменять текст при переводе,
сокращать его или расширять, если дополнительная задача адаптации, выборки,
добавлений и т. п. не поставлена заказчиком.
3. При переводе переводчик с помощью известных ему профессиональных

211
действий всегда стремится передать в максимальной мере ИНВАРИАНТ
исходного текста.
4. В некоторых случаях в обстановке устного последовательного или
синхронного перевода переводчик оказывается лицом, облеченным также и
ДИПЛОМАТИЧЕСКИМИ полномочиями (например, при переводе
высказываний крупных политиков при международных контактах). Если эти
дипломатические полномочия за переводчиком признаны, он имеет право
погрешить против точности исходного текста, выполняя функцию
вспомогательного лица в поддержке дипломатических отношений, препятствуя
их осложнению, но не обязан при этом защищать интересы какой-либо одной
стороны.
5. В остальных случаях переводчик не имеет права вмешиваться в отношения
сторон, так же как и обнаруживать собственную позицию по поводу
содержания переводимого текста.
6. Переводчик обязан сохранять конфиденциальность по отношению к
содержанию переводимого материала и без надобности не разглашать его.
7. Переводчик обязан известными ему способами обеспечивать высокий
уровень компетентности в сферах языка оригинала, языка перевода, техники
перевода и тематики текста.
8. Переводчик имеет право требовать всех необходимых условий для
обеспечения высокого уровня переводческой компетентности, в том числе и
соответствующих условий своего труда (при устном переводе - надежности
транслирующей аппаратуры, при необходимости - снижения темпа речи
оратора; при синхронном - предоставления речей ораторов накануне, пауз в
работе для отдыха и т. п.; при письменном - предоставления справочной и
другой литературы по теме).
9. Переводчик несет ответственность за качество перевода, а в случае если
перевод художественный или публицистический, имеет на него авторское

212
право, защищенное законом, и при публикации перевода его имя обязательно
должно быть указано.

Сюда же добавлю, что переводчик имеет право не переводить встречающиеся в

тексте слова и выражения на другом иностранном языке (если переводчик не
двуязычен или не было соответствующей предварительной договоренности с
заказчиком).
Несомненно, работа переводчика требует известной доли творчества, полета
мысли так сказать, одаренности. Все эти качества, как правило, не вписываются
в правила и рамки.
Но… чтобы добиться профессиональных высот (а ведь вы, конечно же,
стремитесь повысить профессионализм) надо придерживаться строгих правил,
ощущать меру ответственности за перевод, а иногда и нести ответственность с
угрозой административного наказания, например, если перевод нотариально
заверен.
Помимо того, что у переводчика есть «моральный кодекс», хотелось бы
напомнить уважаемым коллегам об этикете. Всем понятно, что переводчик
должен быть незаметен, и показателем профессионализма является что, что
переводчика будто бы и нет, коллеги обращаются напрямую друг к другу.
Но, уважаемые коллеги, это совсем не значит, что переводчик может быть одет
как угодно, что, к сожалению, часто приходится видеть.
Я не призываю надевать представительный дорогой костюм, идя работать к
поп-звезде или сопровождая делегацию на мусорную свалку (что в моей
практике тоже встречалось). Но безалаберность в одежде роняет престиж
профессии. «Не место красит человека, а человек – место» - избитая истина,
про которую все-таки нельзя забывать.

213
Приложение 2.
Вопросы для подготовки к зачету по теории перевода, 2-ой курс

1. Определение перевода. Основные понятия, место теории перевода среди

других дисциплин.
2. Адекватный перевод.
3. Буквальный перевод.
4. Единица несоответствия.

214
5. Единица перевода.
6. Денотативная теория перевода.
7. Трансформационная теории перевода
8. Семантическая теория перевода.
9. Переводческие трансформации и их классификации.
10.Языковая и культурная переводимость/непереводимость.
11.Воззрения В. фон Гумбольдта.
12.Гипотеза Сэпира-Уорфа.
13.Инвариант.
14.Синонимические словари.
15.Идеографические словари (тезаурусы).
16.Словарь как инструментарий переводчика
17.Предпереводческий анализ текста
18. Л. В. Щерба, ОПЫТ ОБЩЕЙ ТЕОРИИ ЛЕКСИКОГРАФИИ.
19. АМИО, ЖАК (Amyot, Jacques).
20. История перевода.
21. ЮЭ (Huet) Пьер-Даниэль.
22.Антуан Удар де Ламотт.
23.Анна Дасье.
24.Мартин Лютер.
25.Переводы Библии.
26.Кирилл и Мефодий
27.Максим Грек
28.М.В. Ломоносов
29.В.А. Жуковский
30.К.Д. Бальмонт
31.Н.С. Гумилев, «Девять заповедей переводчика»
32.«Кашкинцы»

215
Полезные ссылки:

1. http://www.library.ru/help/docs/n11466/krupnov.htm - Крупнов В.Н. В

ТВОРЧЕСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ ПЕРЕВОДЧИКА

2. http://www.durov.com/study/1126965784-307.html - Основы общей теории

перевода

3. http://www.krugosvet.ru/articles/82/1008259/1008259a1.htm - энциклопедия
(материалы по трансформациям)

216
 4. http://www.teneta.ru/rus/pe/parshin-and_teoria-i-praktika-perevoda.htm -
Андрей Паршин. Теория и практика перевода

5. http://linguistic.ru/index.php?sid=4&cid=3 –статьи по истории и теории

перевода

6. http://library.durov.com/Komissarov-089.htm - Комиссаров. Лекции по

современному переводоведению

7. high-wide-and-handsome – фразеологизмы

8. Bartleby.com Great Books Online - цитаты

9. http://www.natcorp.ox.ac.uk/ - корпус английского языка

10. http://www.polit.ru/lectures/2005/11/09/mudrak_print.html - лекция

О.Мудрака. История языков

Словари:

11. http://www.alexp.ru/game/pword/tolk.cgi?aa228
12. lingvoda.ru
13. http://lingvo.multikulti.ru
14. http://lingvo.nightmail.ru
15. http://online.multilex.ru
16. http://www.multitran.ru
17. http://www.americana.ru
18. http://www.urbandictionary.com
19. http://www.bartleby.com
20. http://www.gramota.ru
21. http://slovari.gramota.ru/sl_tales.html?sl_id=219

22. http://www.sil.org/~radneyr/humanities/glossary.htm

217
Рекомендуемая литература:

1. Виноградов В.С. Введение в переводоведение; М.: Изд-во ИОСО РАО, 2001

2. Комиссаров В.Н. Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике:
сборник статей/ В.Н. Комиссаров. – М.: Международные отношения, 1978
3. Комиссаров В. Н. Общая теория перевода. Проблемы переводоведения в
освещении зарубежных учёных: учеб. пособие/ В.Н. Комиссаров. М.: ТОО
ЧеРо, 1999

218
4. Паршин А. Теория и практика перевода [электронный ресурс]
5. Фёдоров А.В. Основы общей теории перевода. М.: Высшая школа, 1968
6. Алексеева И.С. Введение в переводоведение. Союз 2001
7. Бархударов Л.С. Язык и перевод (вопросы общей и частной теории
перевода). М.: Международные отношения 1975
8. Комиссаров В.Н. Современное переводоведение. Курс лекций. – М.: ЭТС. –
1999
9. Комиссаров В.Н. Теория перевода (лингвистические аспекты). М.: Высшая
школа 1990
10.Тюленев С.В. Теория перевода: учебное пособие М.: Гардарики, 2004
11.С Влахов, С. Флорин «Непереводимое в переводе» Изд-во «Межд.
отношения» М. 1980
12. В.В. Сдобников «Теория перевода» (учебник для студентов
лингвистических вузов и факультетов иностранных языков) / М.: АСТ:
Восток-Запад, 2006
13.Нуриев В.А. Адекватность перевода как лингвистическая проблема //
Вестник ВГУ, серия лингвистика и межкультурная коммуникация. – 2003. -
№1
14. Фёдоров А.В. Введение в теорию перевода. М.: Изд-во лит. На иностр. Яз.,
1953
15. Швейцер А.Д. Социолингвистические основы теории перевода 1985. №5
16.Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода. Сборник:
«Международные связи русской литературы» М.-Л., 1963
17.В.С. Виноградов, Перевод: Общие и лексические вопросы, М. 2006
18.Аристов Н.В. Основы перевода. – М.: изд-во литер. На иностр. языках, 1959
19.Бреус Е.В. Основы теории и практики перевода с русского языка на
английский. – УРАО, 1998
20.Рецкер Я.И. Теория перевода и переводческая практика. – М.:
Международные отношения, 1974

219
21.Комиссаров В.Н. Слово о переводе. – М.: Международные отношения, 1973
22.Швейцер А.Д. Перевод и лингвистика. – М.: Воениздат, 1973
23.Гак В.Г., Григорьев Б.Б. Теория и практика перевода. Французский язык. –
М.: «Интердиалект+», 2005

220