Рыбалова М.И.

ЕВАНГЕЛИЗМЫ РУССКОГО ЯЗЫКА: НОВЫЙ ЗАВЕТ И

ПСИХОЛИНГВИСТИКА

2013
 Оглавление

ВВЕДЕНИЕ..................................................................................................................................................................3
ГЛАВА 1. ОБ АСПЕКТАХ ИЗУЧЕНИЯ БИБЛЕИЗМОВ В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ...........8
БИБЛЕИЗМЫ КАК ПРЕЦЕДЕНТНЫЙ ФЕНОМЕН............................................................................................................8
АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ БИБЛЕИЗМОВ В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ...................................................................10
1. Лексикографический аспект.......................................................................................................................13
2. Лингвокультурологический аспект.............................................................................................................16
3. Психолингвистический аспект....................................................................................................................22
Отражение картины мира в языке............................................................................................................25
Языковая личность и национальный характер.........................................................................................28
Роль прецедентных текстов в структуре и функционировании языковой личности..........................33
Ассоциативный эксперимент......................................................................................................................41
ГЛАВА 2. ЕВАНГЕЛИЗМЫ ИЗ НОВОЗАВЕТНЫХ ПРИТЧ. ОТ ИСТОРИИ ЗНАЧЕНИЙ К
АССОЦИАТИВНОМУ ЭКСПЕРИМЕНТУ........................................................................................................46
1. ПРИТЧА О МЫТАРЕ И ФАРИСЕЕ...........................................................................................................................49
История развития значений библеизма мытарь..........................................................................................49
История развития значений библеизма фарисей..........................................................................................53
Мытарь и фарисей в АЭ..................................................................................................................................57
2. ПРИТЧИ О ПАСТЫРЕ И ОВЦАХ............................................................................................................................61
История развития значений библеизмов пастырь, овца, стадо.................................................................61
Пастырь, овцы и стадо в АЭ..........................................................................................................................69
3. ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ..................................................................................................................................73
Развитие значений библеизма блудный сын..................................................................................................73
Блудный сын в АЭ..............................................................................................................................................76
4. ПРИТЧА О СЕЯТЕЛЕ И СЕМЕНИ............................................................................................................................84
Развитие значений библеизмов сеятель, сеять, семя...................................................................................84
Сеятель, сеять, семя в АЭ...............................................................................................................................88
Зерно в АЭ..........................................................................................................................................................92
Плод в АЭ…………………………………………………………………………………………………………………94
5. НЕКОТОРЫЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ АЭ ОБОБЩАЮЩЕГО ХАРАКТЕРА..................................................95
Заключение..................................................................................................................................................................97

2
 Введение

Библия как основа христианской культуры стала «текстом текстов», вечным и

неисчерпаемым источником ведущих идей, образов и мотивов во всех сферах искусства.
Как элемент общечеловеческой картины мира, она оказывает влияние на формирование
менталитета, нравственных идеалов и ценностей; с другой стороны, её языковой стиль,
словарь, синтаксис, система образов, а главное, смысловое содержание оказывали влияние
на многие поколения писателей, моделировали язык и стиль их художественных
произведений. С одной стороны, евангельский текст является источником образов для
других видов искусства – библейские мотивы распространены и в живописи, и в графике, и
в музыке… С другой стороны, существуя в этих, казалось бы, вторичных формах,
библейские образы отсылают реципиента к первотексту, стимулируют его чтение, изучение
и, в свою очередь, служат источниками новых текстов.
В связи с изменением культурной и религиозной ситуации в последние двадцать лет
возрос интерес к библейской лексике, фразеологии, появилось много работ, связанных с
рассмотрением Библии как прецедентного текста, функционирующего в русском языке и
культуре [например, Кремнева 1999, Туркова-Зарайская 2002]. Этим определяется
актуальность нашей работы. Также актуален аспект нашего исследования – мы ведем его в
русле психолингвистического направления современной лингвистики с применением
методики ассоциативного эксперимента. Рассмотрение библеизмов в аспекте
психолингвистики уже применялось, и мы продолжаем эту работу в контексте уже
существующих исследований, хотя в целом данная область является пока еще достаточно
новой. Методика ассоциативного эксперимента позволяет установить некоторые
закономерности идентификации евангелизмов носителями современного русского
литературного языка, которые еще не нашли своего отражения в словарях.
В данной работе мы стремились проследить историю развития значений, наращения
смыслов евангелизмов из новозаветных притч. Нами были выбраны пять притч, на наш
взгляд, наиболее ярких, распространенных, значимых для русской литературы, языка и
культуры (притча о блудном сыне, притча о мытаре и фарисее, притча о Добром Пастыре,
притча о потерянной овце, притча о Сеятеле и семени)1.
Выбор аспектов исследования библеизмов обусловлен особенностями
функционирования в культуре самого текста Евангелия. Никакой другой текст не является
источником стольких образов, символов, фразеологизмов, сентенций, это один из самых

1
Тексты притч приведены в Приложении 2.

3
важных текстов не только для христианского мира, но и для всех носителей русской (и не
только) культуры. Ведь образы, порожденные Библией и, в частности, Евангелием, уже
проникли в разные уровни языка так глубоко, что порой даже не воспринимаются как
связанные со своим первоисточником, зачастую являются уже немотивированными для
носителей современного русского языка.
Выбранные нами евангелизмы рассматривались в двух основных аспектах –
лексикографическом и ассоциативном (психолингвистическом). Для нашего исследования
мы использовали три группы источников. Историю развития значений евангелизмов мы
прослеживали по контекстам, собранным в исторических словарях русского языка (XI–XVII
вв.). Кроме того, была произведена выборка контекстов из Национального корпуса русского
языка ruscorpora.ru, с целью выявить особенности использования этих евангелизмов
русскими поэтами в XIX–XX веках. Затем лексемы, называющие ключевые образы из
перечисленных притч, были включены нами в качестве слов-стимулов в анкеты
ассоциативного эксперимента. Полученные в ходе эксперимента данные были
систематизированы, проанализированы и сопоставлены с первоначальными значениями
исследуемых нами евангелизмов. Таким образом, мы получили, конечно, еще не полную
картину изменений значений евангелизмов, но некоторый семантический срез –
диахронный и синхронный – развития их значений.
Практическая значимость исследования заключается в перспективе создания
ассоциативного словаря евангелизмов. Данные проведенного нами ассоциативного
эксперимента могут быть использованы для составления других справочных, обобщающих
изданий.
Можно также отметить определенную объектную новизну данной работы:
фундаментального труда, посвященного функционированию библеизмов в современном
русском литературном языке, на данный момент не существует. Библеизмы только
начинают изучаться после достаточно долгого перерыва. Поэтому система аспектов,
методов и приемов их исследования еще не сформировалась. Таким образом, новизна
заключается не только в объекте нашего исследования, но и в аспекте его изучения. Обзору
существующей литературы по различным аспектам изучения посвящена первая глава
данной работы.
Материалом для нашего исследования послужили статьи исторических словарей (о
чем подробнее будет сказано ниже), а в качестве материала современного русского языка –
анкеты ассоциативного эксперимента.
Кроме того, дополнительным материалом послужили поэтические контексты –
примеры употребления евангелизмов поэтами, оказавшими большое влияние на

4
формирование русского литературного языка (В.А. Жуковский, А.С. Пушкин,
Н.А. Некрасов, А.А. Фет, И.А. Бунин, С.М. Соловьев и другие).
Объект нашего исследования – евангелизмы из новозаветных притч. Предмет
исследования – рассмотрение функционирования указанных единиц в современном русском
языке в лексикографическом и ассоциативном аспектах. Тема данной работы связана с
религиозной сферой жизни народа, и, как может показаться на первый взгляд, изучаемые
нами единицы мало соприкасаются с бытом современного человека. Чтобы установить,
какое представление о рассматриваемых нами единицах существует в языковом сознании
носителей современного русского литературного языка, мы обратились к методике
ассоциативного эксперимента, позволяющей выявить эти представления у современной
молодежи. Отчасти данное исследование лежит в области психолингвистики, а при
рассмотрении некоторых контекстов проявляется его связь с литературоведением. А чтобы
получить представление о значении евангелизмов в истории русского языка, мы обратились
к материалу исторических словарей (лексикографический аспект).
Во-первых, мы попытались хотя бы немного прояснить историю развития,
разветвления, наслоения значений, развития переносных значений интересующих нас
библеизмов на историческом материале словарей (Словарь древнерусского языка
Срезневского, Словарь живого великорусского языка В.И. Даля, Словарь русского языка
XI–XVII веков, Словарь языка Пушкина и некоторые другие). Ведь я з ы к н а с к в о з ь и с
т о р и ч е н, знать язык – значит прежде всего знать его историю. Исторический характер
языка стал решающим, определяющим его специфику как объекта науки. Как писал
Г. Пауль, «вообще неизвестно, как можно с успехом рассуждать о языке, не добывая
сведений о его историческом становлении» [Пауль 1960:42].
Во-вторых, мы рассматривали те же единицы, но уже на материале современного
русского языка. Чтобы выяснить, какие значения, контексты употребления для
рассматриваемых нами единиц существуют в языковом сознании носителя современного
русского литературного языка, мы воспользовались методикой ассоциативного
эксперимента в рамках психолингвистического направления современной лингвистики.
Данное направление в настоящий момент является одним из самых востребованных в
языковых исследованиях. Методика ассоциативного эксперимента разработана
А.А. Леонтьевым, подробно описана Р.М. Фрумкиной [Леонтьев 1967; Фрумкина 2001], для
её усовершенствования много сделали Ю.Н. Караулов и А.А. Залевская [Караулов 1987;
Залевская 2005]. Эта методика опробована в многочисленных практических исследованиях
рядом лингвистов. В опросе принимали участие студенты отделения филологии
Гуманитарного факультета НГУ.

5
 Методы и приемы исследования: метод сплошной выборки контекстов, в которых
используются библеизмы из словарей, классификационный метод, связанный с
распределением исследуемых единиц и результатов эксперимента по различным типам и
классам, метод сопоставления словарного материала с соответствующими результатами
ассоциативного эксперимента; и, наконец, статистический метод, который позволяет
сделать некоторые выводы и обобщения.

Поскольку в наши задачи не входил анализ интересующего нас фрагмента языковой

картины мира отдельной языковой личности (в нашем случае – каждого студента, который
участвовал в АЭ), то перейдем к изложению общих особенностей данного эксперимента.
Прежде всего нужно отметить, что самые частотные реакции на предложенные стимулы
были достаточно предсказуемыми и выявились быстро – уже на небольшом количестве
проанализированных анкет АЭ. Что касается вопросов, вызвавших затруднения, оставшихся
без ответов, то они также регулярно повторялись, с той лишь особенностью, что у
студентов первого курса пробелов вместо ответов было больше, чем у старшекурсников.
Структура работы. Работа состоит из Введения, двух глав, Заключения, Списка
литературы, Списка сокращений и Приложения.
Первая глава содержит обзор литературы по кругу интересующих нас проблем и
исторические обзоры предшествующих научных традиций и общий анализ работ. Также в
первой главе рассматриваются некоторые из существующих подходов к изучению
прецедентных текстов, в том числе описывается методика ассоциативного эксперимента,
разработанная Леонтьевым, Фрумкиной и другими психолингвистами, обосновывается его
применение к историческому материалу и к современному [Леонтьев 1967, 1977; Фрумкина
2001]. Последний тип исследований широко применяется лингвистами при изучении таких
проблем, как детская речь, освоение языка (как первого, родного, так и второго –
иностранного), речевые ошибки и т.д. Но, как мы убедились, изучение библеизмов в
психолингвистическом аспекте дает показательные результаты и может применяться в
дальнейшем к все более широкому кругу языковых единиц.
Вторая глава посвящена описанию основных выявленных нами на историческом
материале словарей значений библеизмов, а также излагаются результаты проведенного
ассоциативного эксперимента с попутным описанием необходимой теории. В
ассоциативном эксперименте (в дальнейшем – АЭ) участвовало 94 студента отделения
филологии Гуманитарного факультета НГУ, всего было получено 3378 ответов, из них 1122
– собственно лингвистические контексты. На данном этапе предметом нашего исследования
являлись не все полученные данные, так как некоторые вопросы анкеты АЭ требуют
отдельного, более детального описания. Нужно оговорить, что нашей целью не было
6
создание языкового портрета отдельной личности (в нашем случае – каждого отдельного
респондента), поэтому языковой образ, сложившийся в ходе работы, является
«коллективным национальным» языковым портретом носителя современного русского
языка.
Приложение состоит из нескольких разделов. В Приложении 1 дан образец анкеты,
заполненной участниками эксперимента, а также приведены сводные таблицы, в которых
обобщены результаты проведенного нами ассоциативного эксперимента. В Приложении 2
приводятся тексты соответствующих евангельских притч. Также в Приложениях приведен
ряд стихотворных текстов, цитируемых в тексте работы, и некоторые иллюстрации,
сделанные известными художниками на сюжеты библейских притч.
Конечной целью работы является получить общую картину относительно
анализируемых нами единиц, попробовать прояснить, какое место они занимают в
языковом сознании «среднего» носителя русского литературного языка, в его языковой
картине мира, и как эта картина мира вписывается в «традиционную национальную»
картину мира. Ведь язык – живой и продолжает развиваться, меняться, отражая жизнь
общества, культуры, того или иного народа и представляющей его языковой личности,
являющейся главным объектом лингвокультурологии и психолингвистики.

7
 Глава 1. Об аспектах изучения библеизмов в современном
языкознании

Библеизмы как прецедентный феномен

Объект нашего исследования – библеизмы, а именно евангелизмы из

новозаветных притч. Нас интересовала их история, первоначальные значения в тексте
Евангелия и приращения, изменения значений исследуемых нами единиц в употреблении
их носителями русского литературного языка на протяжении нескольких веков, а также те
представления об этих единицах, которые существуют в сознании носителей
современного русского литературного языка.
По признанию многих исследователей, в настоящее время интерес к Библии и
библейской фразеологии возрастает. Возможно, это связано с тем, что в отечественной
науке библейская фразеология долгое время не исследовалась лингвистами. Поэтому в
этой области еще много неописанных единиц и неизученных проблем. Но, как
совершенно справедливо отмечает А.Н. Субочева, несмотря на десятилетия перерыва в
исследовании библеизмов, полностью исключить библейские фразеологизмы из языка не
удалось, поскольку многие из них вошли в него настолько прочно, что стали
неотъемлемой частью широко используемой экспрессивной и метафорической
фразеологии, например: козел отпущения; камень преткновения; тьма кромешная; глас
вопиющего в пустыне; в поте лица; кожа да кости; каменное сердце; с неба упасть;
манна небесная и т.д. [Субочева 2007]. Такие широко употребляемые фразеологизмы
обычно толковались в словарях только с точки зрения их семантики, стиля, но очень
редко указывался непосредственный источник их происхождения, то есть Библия.
В настоящее же время, в связи с возрождением христианской религии происходит
закономерная активизация использования в речи единиц разных языковых уровней
библейского происхождения. Основным образным средством, заимствованным из
Библии, является метафора, что вполне закономерно, поскольку это один из наиболее
продуктивных способов смыслопроизводства на всех значимых уровнях языковой
структуры [Метафора в языке и тексте 1988:4]. Кроме метафор, из Библии в язык пришли
многие фразеологизмы и устойчивые словосочетания, значение которых понятно
большинству носителей языка (например, Содом и Гоморра, нести крест, поцелуй Иуды и
т.д.). Однако исходная ситуация, в которой возникло то или иное выражение, часто уже
забыта.
Библейская фразеология – это особый пласт фразеологии русского языка,
формировавшийся в русском языке в течение нескольких веков, что привело к

8
возникновению специфических черт как в форме, так и в содержании фразеологизмов.
Содержательная особенность библейской фразеологии – её морально-этическая и
нравственно-дидактическая тематика. Также к её семантическим особенностям можно
отнести характеризующую направленность: зачастую это характеристика свойств,
качеств, эмоций человека, а также явлений и ситуаций.
Почти полная неразработанность диахронической фразеологии начинает серьезно
тормозить дальнейшее развитие фразеологии синхронической. Теоретическое изучение
фразеологии начинается в русском языкознании трудами акад. В.В. Виноградова и проф.
Б.А. Ларина. Виноградова интересовали прежде всего вопросы функциональной
фразеологии. Работы Ларина посвящены в основном истории устойчивых сочетаний.
Историческая же фразеология является, как правило, тем рубежом, перед которым
останавливаются многие фразеологи. Из более чем пятнадцати тысяч работ лишь
единицы посвящены истории и этимологии устойчивых сочетаний, причем в основном
они опираются на сборники С.В. Максимова и М.И. Михельсона [Максимов 1994,
Михельсон 1994]. Как отмечает В.М. Мокиенко, призыв Б.А. Ларина к систематической
разработке фразеологии в диахроническом плане не нашел, к сожалению, пока должного
ответа [Мокиенко 1989]. Тем не менее работы синхронического плана, исследования,
посвященные теоретическим проблемам о сущности ФЕ, об их категориальных свойствах
и т.д., способствовали появлению практических работ о функционировании устойчивых
оборотов в языке и речи.
Под фразеологической единицей мы понимаем относительно устойчивое,
воспроизводимое, экспрессивное сочетание лексем, обладающее (как правило) целостным
значением. Пользуясь различными терминами (фразеологизм, фразеологический оборот,
фразеологическая единица, устойчивое сочетание и др.) и данным определением ФЕ, мы
опираемся на традиционное толкование этой единицы, принимаемое большинством
фразеологов (В.В. Виноградов, Б.А. Ларин, С.И. Ожегов, А.М. Бабкин, В.П. Жуков, А.И.
Федоров и др.). При этом подчеркивается относительность таких важных свойств
фразеологии, как устойчивость и семантическая целостность, и особое значение
придается экспрессивности. Эти же свойства характерны и для большинства библеизмов.
Объектом нашего исследования являются библеизмы из Евангелия – евангелизмы.
Библеизмы – это не только библейские фразеологизмы, это и отдельные лексемы, и
предикативные единицы, функционирующие как прецедентные феномены
(прецедентные имена, тексты, высказывания). Под прецедентными в лингвистике
понимаются феномены: 1) хорошо известные всем представителям национально-лингво-
культурного сообщества; 2) актуальные в когнитивном плане; 3) апелляция к которым

9
постоянно возобновляется в национальном дискурсе [Рагимова 2006]. Изучение
прецедентного имени ведется сегодня в различных направлениях: семантическом,
культурологическом, семиотическом, психолингвистическом [Захаренко, Красных,
Гудкова 2004; Ковыляева 2005 и др.].
В контексте существующих исследований мы рассматривали евангелизмы в
комплексе нескольких аспектов: в лексикографическом, лингвокультурологическом,
психолингвистическом. Необходимо заметить, что ни один из этих аспектов не является
для нас основным, преобладающим при изучении выбранных нами языковых единиц. Для
нас представляло интерес именно сочетание этих взглядов на евангелизмы, так как притчи
являются прецедентными текстами, являющимися частью культурного наследия и,
следовательно, частью языковой картины мира носителей русского языка. В этом
проявляется взаимосвязь языка и культуры, языка и психологии – ведь этнос состоит из
отдельных самостоятельных языковых личностей. Каждый аспект изучения библеизмов
помогает лучше раскрыть их роль в русском языке и русской культуре.

Аспекты изучения библеизмов

в современном языкознании.

Особенности изучаемого нами объекта обусловили выбор аспектов его

исследования. Мы ставили задачу по возможности полно проследить изменение значений
рассматриваемых нами евангелизмов в нескольких аспектах, связанных между собой. Это
своеобразное пересечение лексикографического, лингвокультурологического и
психолингвистического аспектов.
Лексикографический аспект – наиболее традиционный из них. Он позволяет
проследить изменение системы значений той или иной лексемы, увидеть зарождение
новых и архаизацию старых значений, причем всё это на материале контекстов,
конкретных примеров употребления исследуемых единиц. Мы использовали
исторические словари русского языка: Словарь древнерусского языка Срезневского,
Словарь живого великорусского языка В.И. Даля, Словарь русского языка XI–XVII веков,
Словарь языка Пушкина. «Авторы» собранных в словарях контекстов предстают перед
нами как языковые личности, носители русского языка и культуры. Каждый пример
употребления евангелизма свидетельствует о том, какие представления об этом слове
были у людей XI–XIX веков, какие культурные, религиозные, бытовые ассоциации
существовали для этих реалий. Здесь уже мы подошли к носителю языка как
представителю определенного этноса, культуры – то есть к лингвокультурологическому
аспекту нашего исследования. Ведь отдельная языковая личность представляет
10
определенный показательный тип, элемент общенациональной культуры и языка. Кроме
того, изучение языковой личности – это уже предмет психолингвистики. Специфика
функционирования библейских образов в языке и культуре обусловлена менталитетом
нации и её ценностями, отраженными в концептуальной базе отдельного носителя языка.
Для того чтобы выявить эти особенности языковой личности, нужно обратиться к
проблеме отражения национальной картины мира в языке, в том числе и в сознании
отдельных носителей языка как представителей конкретного этноса (с различными
субъективными интерпретациями тех или иных единиц языка).
Таким образом, проблемы, рассматриваемые в лингвокультурологии и
психолингвистике, пересекаются, они тесно связаны друг с другом. И
лингвокультурологию, и психолингвистику интересуют различные проявления в языке
человеческого фактора. Обращение к теме человеческого фактора в языке, как отмечает
В.И. Постовалова [Роль человеческого фактора в языке 1988], свидетельствует о
важнейшем методологическом сдвиге, наметившемся в современной лингвистике, – о
смене ее базисной парадигматики и переходе от лингвистики «имманентной» с ее
установкой рассматривать язык «в самом себе и для себя» к лингвистике
антропологической, предполагающей изучать язык в тесной связи с человеком, его
сознанием, мышлением, духовно-практической деятельностью.
Исходный тезис антропологической лингвистики состоит в утверждении, что язык
есть конститутивное свойство человека. В формулировке Э. Бенвениста этот тезис гласит:
«Невозможно вообразить человека без языка и изобретающего себе язык… В мире
существует только человек с языком, человек, говорящий с другим человеком, и язык,
таким образом, необходимо принадлежит самому определению человека» [Бенвенист
1974:293]. Но впервые мысль о конститутивном характере языка для человека как
теоретическая идея была сформулирована и разработана в лингво-философской
концепции В. Гумбольдта. Определить сущность человека как человека, по Гумбольдту,
означает выявить силу, делающую человека человеком [Гумбольдт 1984:55]. Язык и есть
одно из таких «человекообразующих» начал. Человек становится человеком только через
язык [там же, 314], в котором действуют творческие первосилы человека, его глубинные
возможности. Язык есть духовная энергия народа. Эти идеи В. Гумбольдта развивают и в
рамках философии, например, М. Хайдеггером [Хайдеггер 1991].
Последовательное проведение антропологической программы изучения языка
выдвигает на первый план исследование разнообразных проблем, касающихся связи
человека и его языка: 1) язык и духовная активность человека; 2) язык, мышление и
сознание человека; 3) язык и физиология человека; 4) язык и психика индивида; 5) язык и

11
культура; 6) язык и поведение человека; 7) язык и коммуникация; 8) язык и общество; 9)
язык и ценности человека; 10) язык и познание и др. [Роль человеческого фактора в языке
1988:9].
Из перечисленных проблем наше внимание привлекают следующие вопросы: 2)
язык, мышление и сознание человека, 4) язык и психика индивида; 5) язык и культура;
отметим, что и 1), и 9) проблемы также связаны с предметом нашего исследования, так
как то или иное употребление библеизмов во многом свидетельствует о ценностях
человека, о его мировоззрении, духовной жизни. Некоторые из них уже так прочно и
давно вошли в язык, что утратили свою связь с источником – Библией – в сознании
носителей языка, и функционируют в языке достаточно свободно, в самых разнообразных
(в том числе и нерелигиозных) контекстах.
Таким образом, в рамках антропологической лингвистики могут быть объединены
и успешно развиты на единой методологической основе различные направления
лингвистики, такие как лингвосеология, предметом которой является познавательная
функция языка как формы представления познаваемого человеком мира,
лингвосоциология (социолингвистика), изучающая взаимоотношения языка и общества,
лингвопсихология (психолингвистика), изучающая взаимоотношения языка и индивида,
бихевиорология (лингвопраксеология), изучающая роль языка в практическом поведении
человека, лингвокультурология, изучающая взаимоотношения языка и культуры,
лингвоэтнология (этнолингвистика), ориентирующаяся на рассмотрение взаимосвязи
языка, духовной культуры народа, народного менталитета и народного творчества,
лингвопалеонтология, исследующая связи языковой истории с историей народа, его
материальной и духовной культурой, географической локализацией, архаическим
сознанием.
Нужно отметить, что области исследования вышеназванных направлений
лингвистики пересекаются, и точно разграничить их достаточно сложно. Кроме того,
одни и те же объекты могут рассматриваться в различных разделах лингвистики, в
различных лингвистических дисциплинах.
Поскольку мы рассматривали евангелизмы как прецедентные феномены,
функционирующие в определенной культурной, языковой и религиозной среде, нас
интересовало, какие изменения произошли за века употребления евангелизмов в
языковом сознании русского народа (учитывая изменения культурно-религиозной
ситуации в XX и и начале XXI века). Чтобы получить какое-то представление об этом, мы
провели ассоциативный эксперимент среди студентов отделения филологии
гуманитарного факультета Новосибирского государственного университета (НГУ).

12
Респонденты были выбраны нами на том основании, что они являются носителями
культуры, литературного языка. В результате АЭ мы получили, конечно, не полную
картину касательно представлений современного русского языкового сознания об
интересующих нас евангелизмах, но некоторый срез – какие представления о
рассматриваемых нами единицах существуют у носителей современного русского
литературного языка.

1. Лексикографический аспект

Прежде чем перейти к описанию методики проведенного нами ассоциативного

эксперимента (синхронный срез языковой ситуации касательно представлений носителей
языка о евангелизмах), мы обратились к обзору исторических значений и контекстов
рассматриваемых нами единиц (диахронический срез). Здесь мы рассматривали
евангелизмы в лексикографическом аспекте. Нас интересовало, какие значения они имели
в XI-XIX веках, в каких контекстах употреблялись, какое место занимали в языковой
картине мира человека, жившего в прошлые века. Для этой цели мы использовали
следующие исторические словари русского языка: Словарь живого великорусского языка
В.И. Даля, Материалы для словаря древнерусского языка Срезневского, Словарь русского
языка XI–XVII веков, Словарь языка Пушкина и некоторые другие. Методом сплошной
выборки мы собрали все контексты употребления для исследуемых нами единиц.
Этот исторический экскурс в прошлое евангелизмов был необходим, ведь только
зная исходные значения, их изменения, приращение и утрату смыслов на протяжении
всей жизни слова, можно сделать вывод об актуальной языковой ситуации.
Лексикографический метод, по нашему мнению, нисколько не устарел, но, напротив, с
развитием технологий машинного подсчета, статистического и других видов анализа,
становится всё более актуальным, а также удобным и быстрым в применении к всё
возрастающему объему языкового материала в современной лингвистике.
Лексикографический метод (ЛГМ) – это метод лингвистики, заключающийся в
планомерной инвентаризации единиц языка посредством их лексикографирования. До
недавнего времени ЛГМ не назывался в числе методов лингвистического анализа. Между
тем, лексикографирование разных языковых единиц имеет древнюю традицию и давно
служит развитию лингвистической теории. По мнению О.И. Блиновой, назрела
необходимость включить лексикографирование в число лингвистических методов,
поскольку оно обладает всеми чертами, присущими научному методу [Блинова 2003].

13
 Само понятие лингвистического метода требует учета ряда составляющих, таких
как: а) объект и предмет исследования; б) временной срез языка; в) подход к изучению
языка; г) цели и задачи исследования; д) способ анализа языка (совокупность приемов
сбора, обработки и интерпретации материала); е) опора на соответствующую теорию.
Отвечает ли такому представлению о составляющих лингвистического метода ЛГМ? По
мнению О.И. Блиновой, одного из крупных специалистов в области лексикографии и
диалектологии, – да. Каждый лексикографический труд – научный продукт
лексикографического метода – реализует вышеназванные компоненты.
ЛГМ, как и другие лингвистические методы, органично связан с основным
методом лингвистики – методом научного описания, или описательным методом. Он
использует всю совокупность приемов сбора, обработки и интерпретации языковых
данных, присущих этому методу, дополняя их своими, свойственными ему приемами
обработки и интерпретации материала: прием картографирования словарных и иных
картотек; прием лексикографирования, или составления словарных статей.
При сборе фактической базы для словарей О.И. Блинова использовала два
основных способа – прием непосредственного наблюдения над диалектной речью и
экспериментальный способ: прием лингвистического эксперимента [беседы с носителями
диалекта], прием психолингвистического эксперимента, направленный на сбор
метаязыковых рефлексий носителей диалекта. Обработка собранного материала
осуществлялась с привлечением приема сплошной выборки из диалектных текстов и
метатекстов случаев актуализации мотивационно связанных слов (пар, цепочек) в рамках
высказывания; приема картографирования – составления картотеки и других (приемы
интерпретации, контекстного анализа, лексикографирования). В нашем исследовании
мы также пользовались перечисленными выше приёмами. На карточке фиксировалось
слово с толкованием его значения (если таковое имелось в словаре), примеры
употребления, источник записи, страница в словаре.
ЛГМ, являясь исключительно трудоемким, характеризуется рядом преимуществ, в
числе которых высокая степень информативности, максимально полный охват языкового
материала и его многоаспектная интерпретация, системность, универсальность.
Об универсальности лексикографического метода можно судить по сфере его
применения: он используется в исследовании разных единиц языка, представляющих все
его уровни: лексический, лексико-семантический, фразеологический,
словообразовательный, грамматический; в исследовании разновидностей языка:
литературный язык и диалекты, городское просторечие, детская речь и жаргоны,
профессиональный язык и язык писателя и т. д. Также ЛГМ имеет большую

14
практическую значимость, ведь с его использованием создаются различные типы
словарей – толковые, переводные, исторические, этимологические, системные,
энциклопедические, специальные, лингвострановедческие, лингвокультурологические и
многие другие.
Среди использованных нами словарей и Толковый словарь живого великорусского
языка В.И. Даля. Словарь Даля является одновременно и словарем-справочником по
самым разным отраслям знаний: по русскому языку, диалектологии, этнографии, истории,
культуре. Он является ценным источником для научных исследований не только в
лингвистике, но и в этнографии, фольклористике, истории, культурологии и других
отраслях науки, при этом особую ценность представляют материалы словаря для
исследований в области фразеологии (богатейший фразеологический материал, около
30.000 пословиц), диалектологии, этимологии, истории русского языка.
Поскольку во время создания В.И. Далем его словарей Священное Писание
составляло значительную часть жизни русского народа, то в языке сохранялась
неразрывная связь между употребляемыми фразеологизмами и текстом Библии. Поэтому
в большинстве своем БФЕ были мотивированными. Современная же языковая и
культурная ситуация существенно отличается от зафиксированной В.И. Далем2.
Для выявления специфики БФЕ из лексикографических трудов Даля А.Н.
Субочевой было проведено их сопоставление с соответствующими фразеологизмами из
кодифицированного литературного языка. На этом основании ею было выделено три
группы: 1) БФЕ, совпадающие с соответствующими БФЕ кодифицированного
литературного языка и по форме, и по содержанию (вера и гору с места сдвинет); 2) БФЕ,
в которых по сравнению с кодифицированным литературным языком имеются частичные
несовпадения формы или содержания (Блудный сын – ранняя могила отцу (блудный сын
[Кочедыков, Жильцова]); Ищай обрящет, а толкущему отверзется (ср. Ищите и
обрящете, толцыте и отверзется) [Ашукины; Берков, Мокиенко, Шулежкова]); 3) БФЕ,
аналоги которых отсутствуют в кодифицированном литературном языке (От нашего
ребра им не ждать добра (мужчины о женщинах). Различия между БФ из
лексикографических трудов Даля и соответствующими фразеологизмами
кодифицированного литературного языка сводятся к различиям или только формы, или и
формы, и содержания соответствующих БФЕ [Субочева 2007:14]. При этом все три
группы довольно многочисленны.

2
Так, в ходе проведенного нами ассоциативного эксперимента респондентами были составлены такие
контексты с евангелизмами мытарь и фарисей: жестокий мытарь, добрый фарисей. Эти словосочетания
свидетельствуют о «невключенности» отвечающих в культурный контекст, так как оценочные полюса в
сравнении с евангельской притчей перевернулись в их сознании.

15
 Таким образом, при сопоставлении БФ из словарей Даля с текстом Библии
исследуемые БФ были распределены по двум примерно равным группам: цитатные
(контекстуальные) и ситуативные (сюжетные) БФ. Субочева выделяет ряд особенностей
БФ из лексикографических трудов Даля. С одной стороны, в результате проведенного
анализа было выявлено, что большая их часть отличается от БФ кодифицированного
литературного языка как по форме, так и по содержанию. Кроме того, у многих
фразеологизмов из словарей Даля отсутствуют аналоги в словарях литературного языка.
Этот уникальный языковой пласт представляет особый интерес для исследователей
русского языка и культуры.
С другой стороны, сопоставление БФ из лексикографических трудов Даля с
соответствующими выражениями из Библии показало, что среди них довольно много
цитат из Священного Писания. В рамках ситуативных БФЕ, помимо фразеологических
единиц, целиком или частично отражающих тот или иной библейский сюжет, была
выделена группа полностью переосмысленных по отношению к тексту Библии ФЕ.
Единственным источником подобных фразеологизмов являются словари В.И. Даля, а об
их генетической принадлежности к тексту Священного Писания можно судить лишь по
косвенным признакам3. Их стилистические характеристики также различаются. С одной
стороны, среди них много книжных, архаических, возвышенных выражений (чаще всего
это цитаты из Священного Писания). С другой стороны, по причине того, что источником
собранных Далем фразеологизмов послужила, главным образом, «живая» речь народа,
большая часть исследованных ФЕ относится к разговорному стилю и отличается
экспрессивным оттенком сниженности.
Словарь-тезаурус В.И. Даля даёт исследователю представление о том, насколько
тесно связаны между собой язык и культура, язык и повседневная жизнь, быт и традиции
народа. Поэтому нельзя не затронуть вопроса и о лингвокультурологическом аспекте
современных лингвистических исследований.

2. Лингвокультурологический аспект

«Человек отражает мир сквозь призму накопленных обществом знаний, понятий,

навыков и т.д. В ткань восприятия, не говоря уже о представлении, всегда вплетаются
слово, знания, опыт и культура поколений» [Михайлова 1972:103]. При исследовании
евангелизмов в лексикографическом аспекте стала очевидной связь между развитием их

3
Так, например, фразеологизм око за око, зуб за зуб, первоначально означающий ограничение мести равным
преступлению наказанием, в современном языке воспринимается как призыв к мести.

16
значений и изменениями в культуре, быте, представлении человека о жизни. Евангелизмы
(как и все лексемы языка) являются не только частью лексического фонда русского языка,
но и частью национальной картины мира русского человека. Нужно иметь в виду, что
притчи православный человек часто слышал в Церкви на богослужениях, с самого
детства. Поэтому эти сюжеты и образы были знакомы всем и даже любимы. Об этом
говорит частое обращение к таким образам, как блудный сын, Добрый Пастырь в
литературе, живописи и т.д.
Фразеологизмы библейского происхождения ярко отражают связь языка и
культуры. Фразеологизм – это вербализованное знание, которое должно рассматриваться
как принадлежащее миру материальной и духовной культуры, нашедших свое выражение
в языковой форме. Поэтому интерпретация фразеологизмов и других языковых знаков в
содержательном пространстве этих культурных знаков – это процесс соотнесения единиц
языка и культуры. Результатом такого соотнесения и является содержание культурной
коннотации, национально окрашенной в той же степени, в какой идиоматично
содержание самих исходных культурных знаков.
Каждый евангелизм обладает определенными коннотациями для носителей
христианской культуры. В ходе нашего исследования мы попытались прояснить именно
национальные русские представления, коннотации, ассоциации, связанные с образами из
новозаветных притч. Отношение говорящего к предмету речи непроизвольно проявляется
в высказываниях, тем более, если это касается ФЕ. Так как сама фразеологическая
единица, как ее характеризует А.М. Бабкин, уже экспрессивно-эмоционально окрашивает
тот смысл, носителем которого она является, уподобляясь тем лексемам, которые не
столько называют лицо, предмет, процесс или явление, сколько живописуют или
«обзывают» их, т. е. характеризуют и обнаруживают отношение говорящего к объекту
речи. [Бабкин 1970:10]. Евангелизмы из новозаветных притч также не называют
предметы, ситуации, но аллегорически описывают их, символизируют определенные
идеи, заложенные в притчу замыслом автора.

Среди источников интерпретации ФЕ различают внешние по отношению к языку

(экстралингвистические) и внутренние (интралингвистические) источники [Телия 1966].
Выделяется семь типов экстралингвистических источников культурной интерпретации
фразеологических единиц (далее – ФЕ). Все рассмотренные нами источники
интерпретации ФЕ в той или иной мере оказали свое действие на фразеологический фонд
русского языка, но в особенности актуален пятый экстралингвистический источник –
христианство с его миропониманием, обрядами, духовно-нравственными установками

17
(тем более, что все представленные нами языковые единицы взяты из самого важного
христианского религиозного текста – из Святого Евангелия).
Действительно, христианство послужило мощным источником для создания
русской языковой картины мира (но общее, связанное с христианством, присутствует в
различных европейских и других культурах). ФЕ, вышедшие из религиозных текстов,
встречаются практически в любом тексте и могут представлять собой разные виды
цитации: прямая (соль земли), аллюзия к религиозным текстам через включение во ФЕ
одного-двух слов (тьма кромешная [и скрежет зубов]), «сжатие сюжета» (лепта
вдовицы) и под. Тем не менее, каждому понятен общий смысл таких выражений.
Например, идиомы пить горькую чашу или чаша терпения знающими Евангелие легко
ассоциируются с «Молением о чаше», а для незнающих – с «горькими» испытаниями.
Таким образом, каждый воспринимает слово чаша в меру своего знания исходного
текста.
Интралингвистический источник интерпретации ФЕ – отраженная в образном
основании фразеологизмов «наивная» картина мира как результат ее концептуализации
фразеологическими средствами на основе стереотипных для жизни народа обиходно-
бытовых ситуаций, которые послужили образными прототипами фразеологизмов. Такие
образы, как сеять зерно/плевелы (добро/зло), связаны с жизнью, с бытом крестьянина, они
понятны во многих странах, вовсе времена, они культурно значимы; возможно, они
существовали в языке и до Р.Х. (до их употребления в Евангелии), но как
окказиональные, еще не ставшие общеупотребительными. Постоянный же лексический
состав и определенные значения они приобрели именно в евангельских притчах.
Библия как прототекст христианской культуры оказывает двоякое влияние на
литературу. Будучи элементом общей картины мира, она оказывает влияние на
формирование менталитета, нравственных идеалов и ценностей, а с другой стороны,
библейский язык и система библейских образов оказывают моделирующее воздействие
на язык и стиль художественных произведений, Библия часто служит тем смысловым
ядром, смысловое поле которого порождает новые смыслы и новые тексты, которыми
заполняется смысловое пространство культуры. Символы, эталоны часто порождаются
тем или иным видом дискурса и затем выходят из него, обогащая сознание языковой
личности. С одной стороны, они национально детерминированы; с другой – сами
определяют ценности в обществе.
В истории русской духовной культуры одной из крупнейших фигур является
А.С.Пушкин. Его по праву называют основоположником современного русского
литературного языка [Панин. Пушкин и церковнославянский язык]. Во второй главе мы

18
рассмотрим некоторые пушкинские контексты употребления исследуемых нами
евангелизмов.
Конечно, А.С. Пушкин творил и осознавал себя в контексте христианской
культуры [Одиноков 2002:17]. Он считал, что церковнославянский язык из стихии,
господствующей наравне с другими в культурно-языковой ситуации в России, получил
свое место и превратился в один из источников развития и обогащения литературного
языка, стал важнейшим гарантом национальной базы русского языка. Можно сказать, что
библеизмы и сейчас функционируют в русском языке и культуре, возможно, менее
активно, с особенностями, свойственными эпохе. Тем не менее, традиция, заложенная
А.С. Пушкиным, продолжает жить: часто средства выразительности библейского
происхождения употребляются в совсем далеких от религии публицистических текстах и
т.п.4 Это свидетельствует о высокой степени активности этих языковых единиц, об их
глубоком проникновении в языковое сознание русской языковой личности. Хотя нередко
исходный смысл БФ искажается, изменяется, теряет свою «внутреннюю форму»5. И всё
же в последнее происходит активизация употребления библейских фразеологизмов,
образов, выражений. Значит, эта часть культурно-языковой базы носителей русского
литературного языка жива.

Лингвистов и культурологов давно занимает вопрос, какую роль играет язык в

обществе, как он взаимодействует с культурой, что – язык или культура первично,
культура ли породила язык или язык – одно из проявлений культуры и т.д. А.А.
Реформатский так писал о соотношении языка и культуры: «Национальный язык есть
форма национальной культуры. Он связан с культурой и немыслим вне культуры, как и
культура немыслима без языка» [Реформатский 1998:23]. А современные лингвисты
считают, что взаимоотношения языка и культуры сложнее, их связь гораздо более тесная,
чем это виделось раньше. И роль языка в зарождении и развитии культуры имеет гораздо
большее значение. А функции позволяют присвоить языку следующие роли:
4
Вот пример употребления библейских слов [Быт. 2, 23–24], в светском тексте: «Командный состав
Красной Армии – это плоть от плоти народа, это цвет народа, его лучшие, преданнейшие, талантливейшие
представители». // Алтайская правда от 26 июня 1941 г. № 149 (6169). С. 1.
5
Например, библейское выражение нищие духом первоначально употребленное Иисусом Христом в
нагорной проповеди, относилось к «смиренным, лишенным греховной гордыни» людям («Блаженны нищие
духом, ибо их есть Царствие Небесное». [Мф. 5, 3.]), сейчас имеет значение «нищие умом, лишенные
духовных интересов». Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.
Или выражение зарывать талант в землю, т.е. не заботиться о развитии таланта, дать ему заглохнуть (в
современном языке). Очевидно, что внутренняя форма для большинства невоцерковленных людей уже
стерлась. Для знакомства с первоначальным употреблением этого выражения см. притчу о талантах
(Господин некий дал трем рабам соответственно пять, два и один талант. Раб, получивший один талант,
«зарыл его в землю», а другие употребили их в дело. Когда пришло время и рабы возвратили хозяину
деньги, тот вознаградил рабов, а закопавшего — наказал. Здесь талант (греч. talanton) — слиток серебра
или золота, заключающий крупную сумму денег) [ Мф. 25:15-30].

19
 - средство рождения и выражения культуры,
- предмет культуры,
- причина культуры (и, возможно, причина возникновения общества).
Если бы мы смогли разгадать загадку происхождения языка, то загадка
происхождения культуры (как одной из форм передачи чувств) открылась бы сама собой
[Кудрикова 2003].
Евангелизмы (и другие библеизмы) вошли в русский язык после Крещения Руси в
988 году, так как тексты, в которых они использовались, имели большое религиозное и
культурное значение, и языковые единицы, «заимствованные» из них, не были только
лингвистическими заимствованиями. Имея в виду, что библеизмы функционируют до сих
пор в текстах как на церковнославянском, так и на современном русском литературном
языке (причем самой широкой тематики и сферы употребления), можно сделать вывод,
что эти «заимствования» в определенной своей части не вышли из живого разговорного
употребления. Более того, они сохранили также и своё культурно-религиозное значение, и
приобрели и ряд новых значений.
История становления любого мирового языка связана с таким явлением как
заимствование. Наибольшую значимость для исследователей проблема заимствования
приобретает в периоды интенсификации позитивных международных отношений. Так,
видимо, было и в ХХ веке, когда активизировались культурные контакты с греками и
другими народами, исповедавшими христианство. Как отмечают лингвисты, в России
последние десятилетия ХХ в. дали лингвистам и культурологам богатый материал для
работы, так как обилие иностранных лексических единиц, вошедших как в устную, так и в
письменную речь, вновь остро поставило проблему «славянофильство – западничество»,
позволило говорить об угрозе «американизации» русского языка и русской культуры,
актуализировало вопрос о сохранении исконных культурных корней в условиях
всемирной глобализации [Громова 2003].
Как известно, не все лингвистические заимствования приобретают равный вес в
заимствующем языке: часть из них ассимилируется, часть будет восприниматься как
иностранные, а некоторые, большая часть, навсегда исчезнут из языка, как только для них
будут найдены подходящие эквиваленты в родном языке. Культура – явление
динамическое, но, тем не менее, связанное с системой архетипов нации. Поэтому процесс
заимствования не является механическим копированием чужого вокабуляра; В.Н.
Шапошников выделяет основные типы преобразований, которым подвергается
большинство иностранных заимствований, попадая в систему русского языка:

20
 - преобразование смысла, приспособление иностранного слова к российской
действительности;
- смещение иерархии значений, присущих источнику заимствования;
- изменение оттенков значения слова вследствие изменения культурных
ориентиров эпохи [Шапошников 1997]. Согласно гипотезе О.Г. Громовой, язык
заимствует только те языковые единицы, которые «пропускает» менталитет народа.
Значимость того или иного слова в системе языка, являющегося индикатором
удельного веса соответствующего понятия в социокультурной системе, его значимость
для самоопределения нации и ее культурных традиций определяется деривационными,
синтагматическими и парадигматическими связями данного слова. По контекстам, в
которых оно употребляется, по тому, как слово изменяется в системе языка, можно
определить его ценность для того или иного народа как культурно-языковой общности. В
процессе ассимиляции иностранных лингвокультурем большую роль играют особенности
менталитета, психологического склада нации, которые проявляются в том числе и в
языке.
По определению, данному профессором С. Г. Тер-Минасовой, язык – «мощное
общественное орудие, формирующее людской поток в этнос, образующий нацию через
хранение и передачу культуры, традиций, общественного самосознания данного речевого
коллектива» [Тер-Минасова 2000:15]. То есть общественное самосознание, или
менталитет народности, является тем фактором, который определяет степень
ассимиляции иностранного заимствования в языке – реципиенте. Существует множество
определений понятия «менталитет» или «ментальность». Но, в общем и целом, в
культурологи под менталитетом понимают «общую духовную настроенность,
относительно целостную совокупность мыслей, верований, навыков духа, которая создает
картину мира и скрепляет единство культурной традиции или какого-нибудь
сообщества», в нашем случае это русский этнос [Культурология. ХХ век 1997:271].
Необходимый атрибут менталитета – идентичность, то есть способность людей наделять
одинаковыми значениями одни и те же явления объективного и субъективного мира, и
общность социальных условий, в которых формируется сознание. Существуют различные
определения понятия ментальность: «коллективное бессознательное» (К. Юнг);
«идеальный тип личности» (М. Вебер) и др. Другими словами, менталитет – это
надындивидуальный образ, согласно которому мы узнаем принадлежность личности к той
или иной эпохе, культурно-историческому типу, этносу.
Определение духа, национального характера выявляется посредством выделения
определенного, присущего только данному народу набора лингвокультурем, являющихся

21
доминантными признаками национальной личности, и не последнее значение в этом
играют лексические единицы. Как мы видели, заимствование – это не случайный набор
денотатов, номинирующих те или иные явления, предметы, процессы в языке –
реципиенте. Это процесс, обусловленный ментальностью народа, его «духом»
(исключением являются лишь международные научные и специальные термины). Для
русской культуры заимствование – особое творчество, основанное на таком свойстве
русской национальной личности как «всемирная отзывчивость», подмеченная Ф.М.
Достоевским. Для русского менталитета естественно понимание того, что «культуры
развиваются и достигают кульминации только друг в друге, при этом важно не только
внутреннее накопление и сохранение культуры, но и то, что возвеличивание культур
происходит посредством конвергенции. Закон дифференцированного единства не
означает, что культуры могут потерять свою индивидуальность и смешаться, напротив,
это подчеркивает глубину и непередаваемую исключительность каждой культуры»
[Галушко 2001]. Мы подошли к понятию языковой личности и национального характера –
в данном случае применительно к русскому этносу. Хотелось бы понять, какую роль в
картине мира носителя языка играет национальное начало. Об этом писали Г. Штейнталь,
А.А. Потебня, Ю.Н. Караулов, М.Б. Храпченко, В.П. Белянин, Н.Б. Мечковская и другие.
Ниже мы рассмотрим некоторые из этих концепций.

3. Психолингвистический аспект

Психолингвистика – направление, активно разрабатываемое в современной

лингвистике. Как отмечают современные языковеды, «всякая лингвистика – это немножко
психолингвистика уже потому, что языком владеет человек и кардинальные свойства
языка коренятся в закономерностях психики человека (и её материального субстрата -
центральной нервной системы)» [Касевич 1988:9].
Стаж «совместной работы» психологии и языкознания очень велик: их союзу
больше ста пятидесяти лет. Он начинается с рассмотренных нами выше идей в таких
работах виднейшего немецкого лингвиста, ближайшего ученика В. Гумбольдта – Г.
Штейнталя, как «Грамматика, логика и психология, их принципы и взаимоотношения»
(1855 г.), «Введения в психологию и языкознание» (1877 г.).
Самое главное в лингвистической концепции Гумбольдта – это ясное понимание
диалектики отношения социального и индивидуального в речевой деятельности. Язык для
Гумбольдта – это связующее звено между «общественностью» и человеком…Причины
сходства языка у разных людей Гумбольдт искал в единстве звука и единстве

22
психического содержания. Если единство звукового материала он объяснял
наследственным предрасположением, то единство психики – единством общества,
социальным фактором.
В концепции Л.В. Щербы постулируется наличие языкового материала (текстов),
языковой системы (словарей и грамматики) и языковой деятельности (как говорения и
понимания речи). Отечественная психолингвистика сформировалась прежде всего как
теория речевой деятельности.
Также психолингвистика рассматривается как наука о речевой деятельности
[Белянин 2003]. И лингвистика, и психолингвистика обращаются к слову и к тексту.
Лингвистика изучает организацию речи по законам языка. Но очевидно, что речь
включена в систему коммуникации людей, она создается людьми и предназначена для
понимания людьми. Следовательно, существует человеческое измерение речи. Именно
это и изучает психолингвистика: производство речи, восприятие речи, то, как осваивают
речь дети. Вот проблемы, относящиеся к числу психолингвистических: а) проблемы
патологии речи в широком смысле (изучение афазий); б) проблемы, связанные с
усвоением языка – как первого (родного), так и второго (например, иностранного), а
также с переводом, билингвизмом и т.д.; в) проблемы механизма исторического
изменения языка.
Хотелось бы внести полную терминологическую ясность. Как кажется В.П.
Белянину, термин «психолингвистика» представляется неудачным очень многим – как
психологам, так и лингвистам, а другого термина, столь же краткого и емкого, как
«психолингвистика», и в то же время более удачного пока не существует. Ученый
предпочел бы говорить об «общей теории речевой деятельности» [Леонтьев 1967:6].
Возникнув из потребностей объяснения процессов усвоения родного и
иностранного языков, психолингвистика стремится сохранить прагматическую
ориентацию. В настоящее время многие языковеды признают, что для более полного
понимания некоторых фактов языка необходим выход за рамки лингвистики в сферу тех
психических процессов индивида, посредством которых языковой материал организуется
в человеческом мозгу и в нужный момент извлекается. Эти психические процессы и
являются предметом психолингвистики.
Одной из центральных проблем психолингвистики является вопрос об
особенностях производства и восприятия как отдельных высказываний, так и целых
текстов. В течение последних десятилетий появилось большое количество работ,
выполненных в рамках данного направления. Несмотря на обширность и многообразие

23
исследуемых аспектов данной проблемы, мы выделим из них наиболее важные и
интересные.
Во всех психолингвистических исследованиях подчеркивается сложность и
многоплановость процессов восприятия и понимания текста. Все ученые указывают на их
тесную взаимосвязь, поэтому восприятие и понимание принято рассматривать как две
стороны одного явления – сторону процессуальную и сторону результативную. Процесс
восприятия и понимания текста представляет собой иерархическую систему, где в тесной
взаимосвязи выступают низший, сенсорный, и высший, смысловой, уровни. Реальный
процесс понимания текста не совпадает с тем порядком, в котором поступает
информация, поэтому адекватное осмысление сообщения может иметь место только
тогда, когда между указанными уровнями осуществляется обратная связь, когда «все
уровни взаимообусловливаются и взаимоконтролируются» [Зимняя 1961:18].
В результате осмысления текста у индивида должна образоваться проекция этого
текста. Проекцию текста определяют как «продукт процесса смыслового восприятия
текста реципиентом, в той или иной мере приближающийся к авторскому варианту
проекции текста» [Залевская, Каминская, Медведева, Рафикова 1998:35]. Проекцию
текста составляет система представлений (смыслов), которая формируется у реципиента
при взаимодействии со знаковой продукцией [Сорокин 1985]. По мнению Т.М. Дридзе
[Дридзе 1980], реципиент адекватно интерпретирует текст только в том случае, если
основная идея текста истолкована адекватно замыслу автора, то есть проекции текстов
автора и читателя максимально приближены друг к другу. Если реципиент четко понял, с
какой целью порожден данный текст, что именно хотел сказать его автор с помощью
задействованных в тексте средств, то можно сделать вывод, что он интерпретировал текст
адекватно.
Тем не менее общеизвестен тот факт, что в интерпретации одного и того же текста
разными реципиентами часто наблюдаются значительные расхождения. Прежде всего, это
относится к художественным текстам, так как другие виды текстов (например, научные
тексты) строятся так, чтобы быть однозначно понятыми читателем. Художественные же
тексты даже предполагают различия в трактовке смысла. Ведь содержание
художественного текста зачастую «настолько неоднозначно, что можно говорить о
множественности содержаний» [Белянин 1998:29]. Поэтому человек, воспринимающий
текст, может создать для себя его собственную проекцию, которая коренным образом
может отличаться как от проекций текстов других реципиентов, так и от авторского
замысла.

24
 Вариативность восприятия одного и того же текста объясняется, на наш взгляд,
несколькими психологическими причинами. В первую очередь сюда следует отнести
проявления мотивационной, когнитивной и эмоциональной сфер личности: те
потребности, мотивы и цели, которые побудили человека обратиться к данному тексту;
эмоциональный настрой в момент восприятия текста; степень концентрации внимания на
воспринимаемой информации и т. д. В процессе осмысления текста индивид обязательно
опирается на схемы знаний о мире. Эти знания позволяют ориентироваться в ситуации,
которая описывается в тексте, домысливать её, судить о правдоподобности или
нереальности описываемых событий.
В.П. Белянин выделяет два типа читателей художественных текстов. Реципиенты
первого типа интерпретируют текст в пределах авторской концепции. В этом случае
проекция текста, выстроенная реципиентом, максимально приближена к смыслу,
вложенному в текст автором. Для второго типа реципиентов исходный текст является
лишь толчком к порождению собственных мыслей, связанных с текстом. Такой читатель
заменяет текст автора собственным текстом, в значительной степени удаленным от
значения текста-эталона [Белянин 1998].
Создавая текст, человек, обладающий определенным типом акцентуированного
сознания (например, верующий христианин), описывает действительность через призму
своих собственных представлений о ней. При этом он использует такие элементы языка,
которые имеют для него личностный смысл.
В завершение теоретического анализа работ по психолингвистике текста нам
остается добавить, что данное направление кажется нам перспективным в плане
дальнейшей его разработки. Ведь нельзя до конца постичь всю глубину лингвистических
явлений, отраженных в тексте, изучая текст сам по себе, без обращения к
психологическим характеристикам общающихся индивидов, которые и определяют
внешнюю форму и смысловую структуру текста.

Отражение картины мира в языке

Начиная с 60-х годов проблема картины мира рассматривалась в рамках семиотики

при изучении первичных моделирующих систем (языка) и вторичных моделирующих
систем (мифа, религии, фольклора, поэзии, прозы, кино, живописи, архитектуры и т.д.).
Культура при этом подходе трактуется как «ненаследственная память коллектива», и ее
главной задачей признается структурная организация окружающего человека мира, что
находит свое выражение в модели мира [Лотман, Успенский 1971:146]. В рамках
25
лингвистики проблема восстановления древней модели мира возникала естественным
образом в связи с необходимостью реконструкции семантики текстов в широком смысле
слова.
Исходным пунктом исследований по семиотике культуры было утверждение, что
«разные знаковые системы по-разному моделируют мир» [Зализняк, Иванов, Топоров
1962:134] и обладают различной моделирующей способностью. В соответствии с
принятой ими градацией наибольшей степенью отвлеченности и наименьшей
моделирующей способностью обладают математические системы, а наименьшей
степенью отвлеченности и максимальной моделирующей способностью – знаковые
системы религии. Знаковые системы естественных языков занимают промежуточное
положение между этими двумя типами знаковых систем.
В последующих исследованиях по реконструкции картины мира понятие модели
постепенно утрачивает свой узкокибернетический смысл и используется в более широком
– гносеологическом и общенаучном – смысле как смысловой заместитель моделируемого
объекта. Так, А.Я. Гуревич в исследовании, посвященном реконструкции средневекового
«образа мира», базисных категорий средневекового мировосприятия и особенностей
средневековой культуры, замечает, что термин «модель» он не применяет в специальном,
кибернетическом, смысле и использует как равнозначные такие выражения, как «модель
мира», «картина мира», «видение мира» [Гуревич 1972:24].
В лингвистике появление понятия языковой картины мира является симптомом
возникновения гносеолингвистики как части лингвистики, развиваемой на
антропологических началах. Понятие языковой картины мира позволяет глубже решать
вопрос о соотношении языка и действительности, инвариантного и идиоматического в
процессах языкового «отображения» действительности как сложного процесса
интерпретации человеком мира.
Исследование человеческого фактора в языке приобретает новый ракурс
рассмотрения в связи с изучением картины мира, и в частности в связи с языковой
картиной мира. Понятие картины мира относится к числу фундаментальных понятий,
выражающих специфику человека и его бытия, взаимоотношения его с миром,
важнейшие условия его существования в мире. Введение понятия картины мира в
антропологическую лингвистику позволяет различать два вида влияния человека на язык
– феномен первичной антропологизации языка (влияния психофизиологических и другого
рода особенностей человека на конститутивные свойства языка) и феномен вторичной
антропологизации (влияние на язык различных картин мира человека – религиозно-
мифологической, философской, научной, художественной).

26
 Язык непосредственно участвует в двух процессах, связанных с картиной мира.
Во-первых, в его недрах формируется языковая картина мира, один из наиболее
глубинных слоев картины мира у человека. Во-вторых, сам язык выражает и
эксплицирует другие картины мира человека, которые через посредство специальной
лексики входят в язык, привнося в него черты человека, его культуры. При помощи языка
опытное знание, полученное отдельными индивидами, превращается в коллективное
достояние, коллективный опыт.
В отечественной науке проблемой мировидения занимались первоначально именно
в границах задачи реконструкции структуры архаического коллективного сознания на
материале мифа и фольклора.
По мнению В.М. Богуславского, в понятиях откладывается, аккумулируется
общественно-историческая практика людей, подытоживается и резюмируется знание,
накопленное за известный период [Богуславский 1957:213]. В значении слова
используется не все содержание данного понятия, а только часть его, известная всем
членам общества. [Там же, с. 244].
Звуковой комплекс произносится с той целью, чтобы слушающий опознал
обозначенный данным звуковым комплексом предмет или его признак (качественный или
процессуальный). Совершенно ясно, что для осуществления этой цели нет никакой
необходимости воспроизводить всю сумму сведений о данном предмете, которая может
быть в сознании слушающего. Смысл обозначения заключается в том, чтобы слушающий
опознал предмет по какому-то минимуму дифференциальных признаков. Минимум
дифференциальных отличительных черт, по-видимому, у всех говорящих на одном языке
одинаков. Данные утверждения были проверены нами при проведении АЭ. Выявилась
некоторая группа ассоциаций, представлений, контекстов употребления, характерная для
носителей русского литературного языка определенного возраста и социального
положения. В некоторых случаях респондентам действительно удавалось распознать
предмет по минимуму дифференциальных признаков. Можно сделать вывод, что такое
распознавание типично для данной группы носителей языка, для языковой личности как
представителя русского национального характера. В следующем параграфе мы приводим
мнения известных психолингвистов о том, что такое национальное самосознание,
языковая личность, из каких элементов она состоит.

27
 Языковая личность и национальный характер

Характер, ментальность, стереотипы поведения – понятия, которые стали

актуальными и часто употребляемыми на рубеже XX–XXI в. В лингвистике изучением
данных понятий занимается преимущественно лингвокультурология. Она исследует
формы взаимодействия языка и культуры и те языковые факты, которые возникают в
результате такого взаимодействия. К их числу, в первую очередь, относят
фразеологические единицы. В них наиболее ярко проявляется характер народа.
Как писал немецкий ученый Г. Штейнталь, все индивиды одного народа имеют
«сходные чувства, склонности, желания», все они обладают одним и тем же народным
духом, который немецкие мыслители понимали как психическое сходство индивидов,
принадлежащих к определенному народу, и одновременно как их самосознание, т.е. то,
что мы назвали бы этнической идентичностью. Именно народный дух, который
проявляется прежде всего в языке, затем в нравах и обычаях, установлениях и поступках,
в традициях и песнопениях, и является предметом изучения психологии народов
[Штейнталь 1960:115].
Современные гуманитарные науки проблему этнического самосознания как
важнейшего элемента этнической самоидентификации считают одной из наиболее
актуальных и связывают ее с проблемой межкультурного диалога. Одним из ключевых
понятий, с помощью которых можно описать «культурное самостояние» наций, является
термин «картина мира», широко используемый и филологами, и философами, и
психологами.
Картина мира – это мирообраз, который регулирует жизнедеятельность человека,
проявляется и в его поведении. Она может существовать как неопредмеченный элемент
сознания и деятельности человека, в варианте необъективированном, так и в различных
типах знаковых систем, в объективированном варианте [Постовалова 1982]. Язык в
системе средств объективации мира занимает ведущее положение, поскольку является
семиотической системой, способной опосредовать практически все другие
интерпретационные системы. Именно поэтому вопрос определения места языка в
процессах определения мира занимает умы ученых.
Идея В. Гумбольдта о духе народа, воплощенном в языке [Гумбольдт 1984],
активно разрабатывается современными лингвистами (см. работы Ю.Д. Апресяна, Н.Д.
Арутюновой, А. Вежбицкой, А.Д. Шмелева и др.). Они не только выявляют языковую
картину мира в ее соотнесении с концептуальной картиной мира, но и доказывают

28
существование «специфически национальной», «специфически народной» и других
картин мира.
В развитие этнопсихологических идей внесло свой вклад и российское
языкознание. А. А. Потебня разработал оригинальную концепцию языка, основанную на
исследовании его психологической природы. По мнению ученого, именно язык
обусловливает приемы умственной работы, и разные народы, имеющие разные языки,
формируют мысль своим, отличным от других, способом. Именно в языке он видит
главный фактор, объединяющий людей в «народность». Для него народность это скорее
не этнос, а этническая идентичность, ощущение общности на основе всего того, что
отличает один народ от другого, составляя его своеобразие, но прежде всего на основе
единства языка. Связывая народность с языком, А.А. Потебня считает ее очень древним
явлением, время происхождения которого не может быть определено. Поэтому и
древнейшие традиции народа следует искать главным образом в языке. Как только
ребенок овладевает языком, он приобретает эти традиции, а утрата языка приводит к
денационализации [Стефаненко 2007].
Ознакомившись с идеями В.М. Вундта, мы понимаем, что основным методом
психологии народов он считает анализ конкретно-исторических продуктов духовной
жизни, т.е. языка, мифов и обычаев, которые, по его мнению, представляют собой не
фрагменты творчества народного духа, а сам этот дух. «Язык, мифы и обычаи
представляют собою общие духовные явления, настолько тесно сросшиеся друг с другом,
что одно из них немыслимо без другого. <...> Обычаи выражают в поступках те же
жизненные воззрения, которые таятся в мифах и делаются общим достоянием благодаря
языку. И эти действия в свою очередь делают более прочными и развивают дальше
представления, из которых они проистекают» [Вундт 1998:226]. Таким образом, в языке
отражается сам народный дух народа, создавшего этот язык. Психология народа, в свою
очередь, проявляется и в каждом отдельном его представителе, в отдельной языковой
личности. Через язык мифы и обычаи проникают и в литературу.
Теория языковой личности впервые была заявлена в исследованиях Ф.И. Буслаева,
В.В. Виноградова, Г.И. Богина. Однако детально разработанную теорию языковой
личности предложил Ю.Н. Караулов, один из ведущих современных психолингвистов. В
его концепции языковая личность – структура, состоящая из вербально-семантического,
лингво-когнитивного и мотивационного уровней. Высшим уровнем, по мнению Ю.Н.
Караулова, является мотивационный, так как именно он обусловливает языковую и
речевую самопрезентацию говорящего, определяет мотивы речевой деятельности в случае
анализа языковой личности писателя – всего его творчества [Кисьора 2010:89].

29
 Нужно отметить, что изучение писателей как языковых личностей в последнее
время стало одним из самых популярных направлений лингвистических исследований.
Среди работ, посвященных лингвистическим портретам, исследования таких языковых
личностей, как Ю.М. Лотман, Г. Чхартишвили и др. Изданы словари языка таких
писателей и поэтов, как А.С. Пушкин, Анна Ахматова, Марина Цветаева,
К.Г, Паустовский, словари неологизмов В. В. Маяковского и Велимира Хлебникова.
Также создаются словари языка отдельных произведений – например, Словарь комедии
„Горе от ума“ А. С. Грибоедова. В подобных исследованиях создается лингвистический
портрет языковой личности – автора художественного произведения.
Духовный облик личности, мир её ценностей, идеалов, устремлений выражается в
чертах характера и стереотипах поведения, методе мышления, социально-жизненных
целях. Но в такой же мере духовность опредмечивается и в речевых поступках человека,
языковом его поведении, т.е. в широком смысле – в текстах, им порождаемых [Храпченко
1983:243]. Все образы, художественные и языковые средства, используемые автором
художественного произведения, свидетельствуют о его внутреннем мире, о его ценностях.
В этом мы убеждаемся, читая произведения таких писателей, как Ф.М. Достоевский,
Л.Н. Толстой и другие.
Завершенная, однозначно воспринимаемая картина мира возможна лишь на основе
установления иерархии смыслов и ценностей для отдельной языковой личности. Тем не
менее, некоторая доминанта, определяемая национально-культурными традициями и
господствующей в обществе идеологией, существует, и она-то обусловливает
возможность выделения в общеязыковой картине мира ее ядерной, общезначимой,
инвариантной части. Последняя, вероятно, может расцениваться как аналог или коррелят
существующего в социальной психологии понятия базовой личности, под которым
понимается структура личности (установки, тенденции, чувства), общая для всех членов
общества и формирующаяся под воздействием семейной, воспитательной, социальной
среды. Возможно, что границы вариантной и инвариантной частей картины мира
претерпевает некоторые изменения с течением времени, эта граница не четкая. Так, та
часть библеизмов, которая не достаточно прочно вошла в систему русского литературного
языка, в XX веке отошла на периферию, сейчас же она активно восстанавливается в
инвариантной части картины мира носителей современного русского литературного
языка.
Таким образом, первый уровень изучения языковой личности, опирающийся,
естественно, на достаточно представительную совокупность порожденных ею текстов
необыденного содержания, предполагает вычленение и анализ переменной, вариантной

30
части в ее картине мира, части, специфической и неповторимой для данной языковой
личности.
То, что называется вневременной, инвариантной частью в структуре языковой
личности, носит отчетливую печать национального колорита. Все, что обычно связывают
с национальным характером и национальной спецификой, имеет только одно временнóе
измерение – историческое. Национальное всегда диахронно. Таким образом, можно
поставить знак равенства между понятиями «историческое», «инвариантное» и
«национальное» по отношению к языковой личности. Б.А. Серебренников выделяет в
картинах мира разных людей элементы общности, обеспечивающие взаимопонимание
людей [Роль человеческого фактора в языке 1988].
Языковая личность – это углубление, развитие, насыщение дополнительным
содержанием понятия личности вообще. В структуру языковой личности входят и
культурная, и мировоззренческая составляющие. Язык – одно из проявлений культуры,
часть бытия народа, но, с другой стороны, и язык в свою очередь создает культуру народа,
изменяет ее. Как считает В.П. Белянин, «относясь к духовной культуре, язык не
может её не отражать и тем самым не может не влиять на понимание мира носителями
языка» [Белянин 2003:223]. Также согласно гипотезе лингвистической относительности
Л. Уорфа и Э. Сепира, структура национального языка определяет структуру мышления
и способ познания внешнего мира.
При сходных исторических условиях формирования народов (например,
славянские народы), при родстве языков отмечаются сходства и в языковой картине
мира, и в структуре языковой личности. В отечественной психолингвистике существует
теория лакун, которая объясняет условия существования элементов национальной
специфики лингвокультурной общности. В качестве примера такой общности можно
привести славянские народы, развивавшиеся в тесных культурных, религиозных,
языковых контактах и взаимовлиянии. Многое в картинах мира разных славянских
народов совпадает, что отражено и в языке. То же можно сказать и о христианских
народах, говорящих на разных языках, но объединенных общностью веры.
Следовательно, в структуре языковой личности итальянца-католика и православного
белоруса есть и общая, инвариантная часть, помимо всех отличий, связанных с
историей, языком, культурой, ценностями и т.д.
Как мы уже отмечали выше, данные проблемы рассматриваются как в
лингвокультурологии, так и в психолингвистике, поскольку объекты их изучения
частично совпадают и достаточно трудно отделимы друг от друга.

31
 В каких же источниках сконцентрирована базовая часть национальной языковой
личности? При реконструкции русской картины мира, по мнению Ю.А. Эммера,
необходимо в первую очередь обратиться к народной культуре, к фольклору.
Исследование фольклорных текстов может иметь различную направленность: описание
диалектных особенностей текстов, взаимодействие фольклора и художественной
литературы и т. д. [Эммер 2003] В любом случае следует учитывать, что фольклорный
текст – это в первую очередь воплощение в языковой форме народного миропонимания в
его исходном состоянии, менее унифицированном по сравнению с литературным языком.
Ведь именно «в языке закреплен опыт тысячелетий психологической и культурной
интроспекции его носителей, данные которого по своей надежности никак не уступают
данным экспериментальных исследований» [Апресян В.Ю., Апресян Ю.Д. 1993:27].
Имея в виду и эту точку зрения, мы рассматривали не только контексты
употребления евангелизмов в русском литературном языке и данные ассоциативного
эксперимента, но также и избранные примеры из некоторых говоров (материалом
послужил Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля). Часто в говорах
гораздо более развитая система значений слова, чем в литературном языке. Примеры
будут рассмотрены в главе 2.
Каждой нации свойственны какие-то черты, отличающие её от других.
Исследователи выделяют различные характеристики русского национального характера.
В.В. Воробьев называет следующие черты русского характера (он предложил концепт
«русская национальная личность»):
- духовность, то есть способность индивида выходить за рамки своей собственной
жизни, ставить перед собой задачи и цели, не связанные с улучшением условий своей
индивидуальной жизни;
- «мобилизационный» коллективизм и общинность, то есть стремление к
единению, самопожертвованию ради общего блага, проявляющийся в экстремальных
условиях, требующих максимального напряжения духовных и физических сил;
- стремление к свободе и независимости в органичном сочетании со стремлением к
сильному («самодержавному») государству;
- «всечеловечность» (по определению Ф.М. Достоевского) – толерантность к
другим народам, культурам и религиям, а отсюда свобода взаимообмена культурными и
техническими достижениями [Воробьев 1997:101].
Некоторые лингвисты выделяют типично русские фразеологизмы, отражающие
национальный характер русского народа. А.В. Сержантова анализирует три
фразеологизма, которые, на её взгляд, наиболее ярко отражают русский национальный

32
характер и являются своеобразными символами «русскости»: на авось, душа нараспашку
и идти на поводу.. Цель работы А.В. Сержантовой – изучить отражение русской
ментальности во фразеологическом фонде русского языка [Сержантова 2004: 48].
С этой целью был проведен эксперимент, в котором испытуемым предлагалось:
1) объяснить значение данных фразеологизмов;
2) ответить на вопрос, характеризуют ли эти фразеологизмы русский характер.
Результаты эксперимента показали, что в целом всем испытуемым известны
указанные фразеологизмы, они верно определяют их значение. ФЕ на авось и душа на
распашку оценивались испытуемыми как отражающие типично русские черты характера.
Фразеологизм идти на поводу 55% опрошенных не признают в качестве характеристики
русского человека.
Выбранные исследователем фразеологизмы содержат несколько типов
информации. Рассмотрев каждый из них, можно выяснить, как эти ФЕ включаются в
культурные тексты, пословицы и весь корпус фразеологии, которая составляет широкую
область культурного знания.
Сравнительный анализ фразеологизмов показывает, что национальная специфика
может проявляться по-разному: так, исконно русские слова в составе фразеологизмов на
авось и идти на поводу являются указателями определенной этнической принадлежности,
а в составе фразеологизма душа на распашку только в семантической интерпретации
можно обнаружить тот признак, который соответствует определенной черте русского
национального характера. Поэтому лингвокультурологический анализ должен включать и
этимологический, и этнографический комментарий.

Роль прецедентных текстов

в структуре и функционировании языковой личности

При очевидном интересе к феномену прецедентности нужно отметить, что в

современной лингвистике не существует единства ни в понимании сущности
прецедентности, ни в использовании терминологии, ни в методиках выявления и
описания элементов прецедентности, что связано со сложностью и диалектичностью
исследуемого феномена. В результате для обозначения весьма сходных, а иногда и
тождественных явлений используются различные термины. Так, вслед за понятием
“прецедентный текст” вводится понятие “интертекст” (Кузьмина 2002), “прецедентное

33
высказывание” (Бурвикова, Костомаров 2004), “текстовые реминисценции” (Супрун
1995), “прецедентный прагморефлекс” (Прохоров 1997), “прецедентное имя” (Гудков
1999), “прецедентный феномен” и “прецедентная ситуация” (Багаева, Гудков, Захаренко,
Красных 1997). Данные понятия определяют понятия близкие, зачастую одной природы.
Такое положение вещей, по мнению В.В. Красных, объясняется тем, что ключевым
термином в данном случае является слово “прецедентный”, которое исследователи
понимают и трактуют приблизительно одинаково; различия касаются, в первую очередь,
самих анализируемых феноменов и “степени” (в других терминах – “глубины”)
прецедентности. Интертекстуальность может проявляться на разных уровнях:
переработка темы, использование элементов «известного» сюжета, явная и скрытая
цитация, аллюзия, заимствование, пародия и т. п.
Мы употребляем термин прецедентные феномены в понимании Ф.С. Рагимовой.
Это высказывания: 1) хорошо известные всем представителям национально-лингво-
культурного сообщества; 2) актуальные в когнитивном плане; 3) апелляция к которым
постоянно возобновляется в национальном дискурсе [Рагимова 2006]. Поскольку
библеизмы мы также относим к прецедентным феноменам, рассмотрим подробнее
понимание этого явления в современной филологии.
Носитель языка в каждом тексте видит и распознает большое количество
авторских отсылок к другим текстам, явлениям, высказываниям – прецедентным
феноменам. Важно иметь в виду, что одна часть авторских отсылок не распознается
читателем, другая часть «отгадывается» не так, как было задумано автором. Кроме того
есть часть ассоциаций, «расшифровок» авторского текста, принадлежат собственно
читателю и не имелись в виду автором текста.
В современной науке есть разные подходы к изучению прецедентных
высказываний: когнитивный, лингвокультурологический, структурно-семантический,
коммуникативно-прагматический, функциональный, методический. Языковые единицы,
образы, а также всевозможные аллюзии, реминисценции на одни художественные тексты
используются в других художественных, публицистических текстах. Несмотря на то, что
прецедентные феномены широко употребляются в текстах, в лингвистике до настоящего
времени на них обращалось меньше внимания, чем в литературоведении.
Другими словами, в семантической структуре прецедентного имени выделяются
два базовых компонента: инвариантное восприятие прецедентного имени и
индивидуальные представления о прецедентном имени. Инвариантное восприятие
прецедентного имени – ограниченный набор признаков того феномена, на который
указывает прецедентное имя и который знаком большинству членов некоторого

34
лингвокультурного сообщества, своеобразное ядро прецедентного имени [Гудков
1999:16]. Индивидуальные же представления ничем не ограничены – они разные у
каждого человека, читающего тот или иной текст.
Употребление прецедентных имен в художественном тексте имеет целый ряд
особенностей: авторы используют имена, являющиеся прецедентными для небольшого,
элитарного круга носителей языка, к которому принадлежит и сам автор; в тексте могут
актуализироваться признаки, не входящие в инвариантное ядро прецедентного имени;
прецедентное имя может подвергаться формальным и семантическим изменениям. Все
формальные и семантические трансформации прецедентного имени обусловлены
творческим замыслом автора.
Чтобы адекватно интерпретировать смысл художественного текста с
интертекстуальными включениями, современному читателю необходима определенная
компетенция. А.В. Кремнева называет её «семантической памятью» [Кремнева 1999].
Библия также выступает в культуре и литературе как прецедентный текст, – она
заключает в себе совокупность знаний, являющихся одной из составляющих
когнитивной базы читателя, носителя языка. Активизируясь в сознании в процессе
восприятия различных текстов, эти знания способствуют адекватному пониманию их
смысла или задают направление понимания. Читающий вспоминает исходный контекст, в
котором было создано то или иное библейское выражение, и верно понимает смысл,
вложенный в современный текст его автором. Для С.Г. Займовского «доказуемость
происхождения» (возвести то или иное выражение к определенному автору) оборотов
речи важна с чисто практической точки зрения: знание момента и обстоятельств создания
выражения существенно для правильного понимания цитаты [Постовалова 1988:15].
Понимание границ прецедентных феноменов также различается у разных
исследователей. По крайней мере, для ученого не должны считаться прецедентными
тексты специальных работ, с другой стороны, было бы неправомерным связывать
прецедентные тексты только с художественной литературой. Во-первых, потому что они
существуют до нее – в виде мифов, преданий, устно-поэтических произведений, а во-
вторых, и в наше время в числе прецедентных, наряду с художественными, фигурируют и
библейские тексты, и виды устной народной словесности (притча, сказка, анекдот и т.п.),
и публицистические произведения историко-философского и политического звучания.
В составе прецедентных феноменов традиционно выделяют следующие
прецедентные единицы:
1) прецедентное имя – индивидуальное имя, связанное или а) с широко известным
текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных (Евгений Онегин); или б) с

35
ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей в качестве прецедентной
(Жар-птица).
2) прецедентное высказывание – репродуцируемый продукт речемыслительной
деятельности, законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть
предикативной, сложный знак, сумма значений компонентов которого равна его смыслу
[Русское культурное пространство 2004].
К числу прецедентных высказываний принадлежат:
– собственно цитата в традиционном понимании (как фрагмент текста);
– название произведения;
– полное воспроизведение текста, представленного одним или несколькими
высказываниями.
3) Прецедентный текст – законченный и самодостаточный продукт
речемыслительной деятельности, (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма
значений компонентов которого не равна его смыслу (что сближает с прецедентными
текстами фразеологичекие единицы). Прецедентный текст знаком любому среднему
члену лингвокультурного сообщества, в когнитивную базу входит инвариант его
восприятия, обращение к нему многократно возобновляется в процессе коммуникации
через связанные с этим текстом высказывания и символы. Корпус источников
прецедентных текстов (как и прецедентных феноменов вообще) может со временем
меняться, одни источники выпадают из когнитивной базы, теряют статус прецедентных,
другие, наоборот, такой статус приобретают.
4) Прецедентная ситуация – это некая наглядная ситуация, которая является
носителем определенного семантического содержания (дифференциальных признаков).
Означающим прецедентной ситуации могут быть прецедентное высказывание или
прецедентное имя [Гудков 2000] – например, бархатная революция.
Итак, прецедентное высказывание является ментально-языковой единицей,
способной вызывать богатые ассоциации, репрезентирующей культурно значимый
феномен, и в конкретном употреблении оно может быть подвергнуто различным
способам актуализации. При актуализации одного феномена может происходить
актуализация сразу нескольких других прецедентных феноменов; связанные общностью
происхождения, они могут выступать как символы друг друга. Иногда прецедентное
высказывание, отрываясь от своего текста, может становиться автономным и само
переходить в разряд прецедентных текстов. Таким образом, прецедентный текст может
”этимологически” восходить к прецедентному высказыванию или прецедентному имени.
Именно это часто происходит с евангельскими прецедентными высказываниями. Один

36
образ, помещенный в другое окружение, вызывает в памяти читателя текст
первоисточника, и вслед за одним другие образы, связанные с первым, возникают в его
сознании. Речь идет только об «осведомленном» читателе, который знаком с исходным
текстом. Такой читатель, вероятно, правильнее поймет новый смысл, вложенный автором
в высказывание.
Кроме того, текст источника может использоваться автором двояко в зависимости
от его целей и задач. По признаку отсутствие/наличие формально-смыслового
моделирования источника выделяются два способа представления прецедентного
высказывания – канонический и трансформированный. Очевидным является более
активное функционирование трансформации как основного способа представления
прецедентного высказывания в современных текстах. В этом случае к исходному смыслу
добавляется более широкий спектр новых значений, связанных с исходным, но уже
отделившихся и существующих самостоятельно. Такая позиция автора выражается уже в
том, что он сознательно приводит не дословную цитату, а измененное «переложение»
исходного высказывания. Узнаются же такие аллюзии и реминисценции большинством
носителей языка именно потому, что автор отсылает к текстам, известным большинству
представителей лингвокультурного сообщества, к текстам, занимающим важное место в
национальной картине мира данного этноса. В этом смысле прецедентные тексты можно
назвать хрестоматийными. Если даже они не входят в программу общеобразовательной
школы, если их там не изучали, то все равно все носители данной культуры так или иначе
знают о них, – прочитав ли их сами или хотя бы понаслышке. Знание прецедентных
текстов есть показатель принадлежности к данной эпохе и ее культуре, тогда как их
незнание, наоборот, есть предпосылка отторженности от соответствующей культуры.
Так, для средневекового русского читателя в число прецедентных текстов входила
«Александрия», а для образованной части общества начала ХIХ в. их неотъемлемую часть
составляли, например, оды Ломоносова. Естественно, этого не скажешь о современном
русском читателе, среднестатистической языковой личности наших дней: названные
тексты утратили для нее свое значение, и в необходимых случаях она апеллирует совсем к
другим прецедентам, которые приобрели большее значение для данной эпохи.
Хрестоматийность и общеизвестность прецедентных текстов обусловливает и
такое их свойство, как реинтерпретируемость: как правило, они перешагивают рамки
словесного искусства, где исконно возникли, воплощаются в других видах искусств (в
драматическом спектакле, в поэзии, опере, балете, живописи, скульптуре), становясь тем
самым фактором культуры в широком смысле слова и получая интерпретацию у новых
поколений. Причем жанровые переходы здесь возможны самые неожиданные. В самом

37
общем случае можно было бы сказать, что состав прецедентных текстов формируется из
произведений русской и мировой классики, имея в виду, что сюда входят и фольклорные
шедевры.
Таким образом, если описать основные способы существования и обращения
прецедентных текстов в обществе, их будет три: (1) натуральный способ, при котором
текст в первозданном виде доходит до читателя или слушателя как прямой объект
восприятия, понимания, переживания, рефлексии; (2) другой способ можно назвать
вторичным, и он предлагает либо а) трансформацию исходного текста в иной вид
искусства, опять-таки для непосредственного восприятия, либо б) вторичные
размышления по поводу исходного текста, представленные в критических и
литературоведческих (искусствоведческих) статьях, рецензиях, исследованиях; (3)
наконец, последний способ следует охарактеризовать как семиотический, когда
обращение к оригинальному тексту дается намеком, отсылкой, признаком, и тем самым в
процесс коммуникации могут включаться соотносимые с ситуацией общения отдельные
фрагменты текста. В этом случае весь текст или значительный его фрагмент выступают
как целостная единица обозначения. Если два первых способа существования доступны
любому тексту, то семиотический присущ только прецедентному.
Из этих трех способов существования прецедентных текстов нас интересует
последний, так как именно он имеет языковую природу – не социальную только, не
психологическую главным образом, но лингвосемиотическую преимущественно. Прием, с
помощью которого прецедентный текст вводится в дискурс языковой личности и тем
самым актуализируется в интеллектуально-эмоциональном поле коммуникации,
оказывается в чем-то сродни языковой номинации. И хотя эта аналогия внешняя и
довольно поверхностная, она позволяет тем не менее прояснить некоторые особенности
оперирования прецедентными текстами в процессе употребления языка. В самом деле, в
дискурс языковой личности прецедентный текст редко вводится целиком, а всегда только
в свернутом, сжатом виде – пересказом, фрагментом или же намеком – семиотически.
Исключения составляют малые виды словесности – притчи, сказки, анекдоты, побасенки
(естественно, в случае их «прецедентности»), которые в качестве вставных новелл могут
фигурировать в дискурсе без сокращений.

Для пояснения аналогии между номинацией и способом ввода прецедентного

текста Ю.Н. Караулов проводит следующие параллели:

38
 ИМЯ – ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О
ДЕНОТАТЕ или СИГНИФИКАТЕ
ПОНЯТИЕ – СЕМАНТИЧЕСКОЕ ПОЛЕ
ЗАГЛАВИЕ или
ЦИТАТА или
ИМЯ ПЕРСОНАЖА – ПРЕЦЕДЕНТНЫЙ ТЕКСТ
или АВТОРА

Слева в этой колонке указано языковое средство, справа – потенциально

актуализируемое в коммуникативном пространстве этим средством интеллектуально-
лингвистическое целое. Таким образом, при восприятии имени (слова) актуализируется
представление о соответствующем явлении; при восприятии понятия актуализируется его
семантическое поле; при восприятии названия произведения, цитаты из него, имени
персонажа или имени автора актуализируется так или иначе весь прецедентный текст.
Последнее означает, что прецедентный текст приводится в состояние готовности
(конечно, в меру знания его читающим) для использования в дискурсе по разным своим
параметрам. Или со стороны поставленных в тексте проблем, или со стороны своих
эстетических (содержательных или формальных) характеристик, или как источник
сходных ситуаций, как образец/антиобразец для подражания. [Караулов 1987:219]. Это
явление перекличек, своеобразного «диалога» между текстами в литературоведении
называется интертекстуальностью.
Поле для исследований в области интертекстуальности достаточно велико: здесь
есть место и для литературоведа, и для специалиста в области лингвистики текста, и для
психолингвиста. Интертекстуальность – текстовая категория, соотносящая один текст с
другим, диалогическое взаимодействие текстов в процессе их функционирования,
обеспечивающее приращение смысла произведения [Харчевников 2005:13].
При анализе интертекстуальных связей в художественном произведении
используется метод «интентекстуального чтения», предполагающего по А.К.
Жолковскому «прочтение текста А с текстом Б в руках» для выявления того действия,
которое выполнено в тексте А над текстом Б одновременно и по отношению к текстам В,
Г, Д.

39
 Интертекстуальность рассматривается как феномен, без учета которого полно и
глубоко раскрыть смысл художественного текста часто оказывается невозможным.
Например, без знания текста Евангелия главная идея романа Ф.М. Достоевского
«Преступление и наказание» окажется практически не понятой читателем 6.
Применительно к материалу нашего исследования то же можно сказать о
знаменитых стихотворениях А.С. Пушкина «Свободы сеятель пустынный…» и
Н.А. Некрасова «Сеятелям». В анкете АЭ респонденты вспоминали эти стихотворные
тексты (как виде прямых цитат, так и в искаженном виде). Однако понять главные идеи,
вложенные поэтами в эти стихотворения, можно только зная текст евангельской притчи о
Сеятеле. Конечно, неосведомленный читатель также поймет стихотворение на
определенном смысловом уровне, но нужно иметь в виду, что авторам стихотворений был
хорошо знаком текст притчи, следовательно, стихотворения родились именно из такого
понимания образа Сеятеля, которое есть в Евангелии. Если же предположить, что поэт не
нарочно апеллирует к этим текстам, чтобы напомнить евангельский сюжет, всё равно
текст притчи уже включен в инвариантную часть его сознания и влияет на процесс
творчества.
Значит, знание текста-источника способствует более объемному пониманию
последующих текстов, содержащих отсылки к первому. Более того, изучение следов
присутствия наиболее значимых текстов прошлого в произведениях современных авторов
способствует выявлению закономерностей трансляции культуры от поколения к
поколению. Но если литературоведа интересуют в первую очередь источники
литературных прототекстов, а исследователя по лингвистике текста – способы включения
интекстов в художественное произведение, то к сфере интересов психолингвиста
относятся такие вопросы, как способы хранения прототекстов в языковом сознании
автора и читателя, межтекстовая компетентность читателя и её роль в понимании смысла
художественного текста с интертекстуальными включениями, роль прецедентных текстов
в формировании концепта произведения, идиостиля автора и др.
Проблема интертекстуальности, прецедентности – одна из самых изучаемых в
современной филологии. Количество текстов, создаваемых человеком, возрастает,
увеличивается и количество и разнообразие связей между ними. Можно сказать, что вся
современная литература и культура – интертекст. Проблемам интертекстуальности и
прецедентности посвящены работы Р. Барта, Д.Б. Гудкова, Ю.Н. Караулова, В.В.

6
Ключевыми для понимания романа является эпизод чтения Евангелия о Воскресении Лазаря Соне
Раскольниковым. Кроме того, само Евангелие появляется в тесте романа неоднократно, что, безусловно, не
случайно.

40
Красных, Ю.М. Лотмана, А.Е. Супруна, Н.А. Фатеевой и многих других исследователей.
Мы проводили нашу работу в русле уже существующих исследований.

Ассоциативный эксперимент

Во второй главе описаны результаты проведенного нами ассоциативного

эксперимента, в котором в качестве стимулов в анкете выступали евангелизмы из
выбранных нами пяти евангельских притч.
Итак, как было описано в предыдущих параграфах, в процессе чтения текста
происходит сложный процесс – интерпретация читателем авторских высказываний.
Читатель как бы расшифровывает текст, помимо раскрытия авторских мыслей, его
сознание реагирует и творчески: возникает ряд ассоциаций, порой не предсказуемых,
порой мотивированных именно текстом, который он держит в руках. Н.А. Верхотурова
назвала этот механизм «ассоциативно-смысловым развертыванием текста» [Верхотурова
2012, с. 180 – 186]. Детально ассоциации изучаются в психологии. Именно психологи
доказали, что способность к ассоциированию у человека является врожденной.
Ассоциации – это связь между некими объектами или явлениями, основанная на
нашем личном, субъективном, опыте. Как верно заметила Р.М. Фрумкина, это опыт может
совпадать с опытом той культуры, к которой мы принадлежим, но всегда является также и
сугубо личным, укорененным в прошлом опыте отдельного человека [Фрумкина 2001].
Все ассоциации, проносящиеся, мелькающие в голове человека в конкретный момент по
конкретному поводу, наверное, невозможно зафиксировать. Современная лингвистика
работает над этой проблемой вместе с медициной, физиологией… Совместные
эксперименты с различной аппаратурой, датчиками для человеческого мозга – уже входят
в практику филолога-исследователя будущего.
Психолингвистика же занимается более узким кругом ассоциативных процессов –
она изучает только ассоциации словесные (вербальные). Обычно с целью изучения
словесных ассоциаций проводится ассоциативный эксперимент. Большинство лингвистов
в настоящее время признает необходимость обращения к экспериментальным методам.
Эксперимент – это «научно поставленный опыт, целенаправленное изучение вызванного
нами явления в точно учитываемых условиях» [Залевская 1983:62]. О возможности
применения эксперимента в лингвистике говорил еще Л.В. Щерба. В своей работе «О
трояком аспекте языковых явлений…» он отмечал, что «построив из фактов языкового
материала некую отвлеченную систему, необходимо проверить ее на некоторых фактах,
т.е. посмотреть, отвечают ли выводимые факты действительности» [Щерба 1988].
41
 Преимущества эксперимента по сравнению с интроспекцией исследователя
очевидны. Картина мира, создаваемая лингвистами в результате интроспекции
(обращение к собственной психике с целью осознания и экстериоризирования в научном
описании своих представлений) существенно отличается от наивной картины мира,
имеющейся у неискушенного носителя языка, который, владея языком, не рефлексирует о
смыслах.
Важнейшими процессами познавательной деятельности человека являются
категоризация и концептуализация. Механизмы действия этих двух процессов
подробно описаны в литературе [например, Алимушкина 2005]. Основная их роль –
переработка информации, поступающей к человеку из окружающего мира. В жизни
людей эти процессы тесно связаны между собой. В связи с этими процессами особенно
важны лингвистический и свободный ассоциативный эксперименты. Основная цель
первого – составление информантами дефиниций лексического значения слов, т.е.
происходит процесс категоризации (респондентам должна предлагаться анкета с
просьбой объяснить значения некоторых слов). Данный вид эксперимента мы не
проводили, так как нас интересовали не дефиниции лексем, некоторые из которых уже
вышли из живого разговорного употребления, а представления о предметах,
обозначаемых ими, ассоциации, возникающие в сознании респондентов.
Присвоение информации индивидом происходит в результате включения новой
информации в концептуальную систему человека. Результаты концептуализации
выявляются в ходе свободного ассоциативного эксперимента: респондентам предлагается
записать первое пришедшее в голову слово, актуализированное в их сознании
определенным словом-стимулом, без каких либо грамматических или семантических
ограничений.
Психолингвистический эксперимент используется для решения различных задач и
считается достаточно эффективным при изучении семантической структуры
фразеологических единиц. Так, психолингвистический эксперимент как прием изучения
семантики фразеологической единицы был использован Н.А. Рябининой. Информантам
была предложена анкета, содержащая семь фразеологических оборотов (с указанием их
переносного значения). Испытуемые должны были ответить на вопрос: «как вы считаете,
почему мы так говорим?» Результаты эксперимента показали, что носители языка
осознают компоненты модели значения фразеологических единиц. Результаты
проведенного психолингвистического эксперимента позволяют сделать следующие
выводы: образное содержание фразеологизмов всплывает в сознании носителей языка;
при восприятии фразеологизма актуализируются эмпирические, культурно-исторические,

42
мировоззренческие и т.п. знания об объектах реального мира; образ фразеологизма
провоцирует эмоциональное и оценочное его восприятие. Фразеологизмы с оценочным
значением отражают ценностную картину мира, представленную в виде набора и
иерархии ценностей, выражающихся в оценках. Таким образом, в результате АЭ перед
исследователем выстраивается некоторый «фрагмент ассоциативно-вербальной сети
носителей языка», это понятие описано Я.А. Дударевой [Дударева 2011, с. 187–191]. В
психолингвистическом эксперименте носитель языка выступает не только как
информант, сообщающий о своем знании языка, но и как испытуемый со своей системой
ценностей и мотивов. Исследуемые единицы включаются респондентом в определенные,
характерные коммуникативные фрагменты [Гаспаров 1996, с. 116], где непроизвольно
проявляются не только его представления о словах-стимулах, но и представления о мире,
ценности, а также характерные языковые модели и многое другое.
Ход свободного ассоциативного эксперимента выглядит следующим образом. В
ходе ассоциативного эксперимента испытуемых (респондентов) просят дать реакцию на
предлагаемый стимул. Реакции бывают различных типов. Наиболее широко известно
различие синтагматических и парадигматических ассоциаций. Первые – это
сконструированные носителем языка синтаксические единицы, например: кошка —
бежит, каша – с маслом, грибы – собирать и т.п. Реакции второго типа –
синонимические ряды (по крайней мере, грамматические синонимы – слова одной части
речи), например: кошка — собака, соль – сахар, бежать – нестись и т.п. Результаты АЭ
позволяют получить данные как об устройстве ментального лексикона, так и об образах
сознания представителей разных культур. В ходе эксперимента по методике дополнения
испытуемых просят восстановить пропущенные во фразе или тексте языковые элементы.
Такие исследования позволяют определить закономерности построения речевых
высказываний и степень знакомства испытуемых с описываемым фрагментом
действительности. Может быть дана такая реакция на незнакомую реалию: «не знаю»,
«что это» или знак «?».
Общепринятая методика АЭ содержит ряд правил. Информантам (индивидуально
или в группе) предъявляется некоторый набор слов-стимулов. Инструкция предлагает в
качестве реакции написать первое же слово (или несколько слов), которое приходит в
голову как ответ на предъявленный стимул. При этом по умолчанию предполагается, что
ответы на каждый отдельный стимул мало зависят от порядка их предъявления. Для
чистоты картины, однако, обычно предъявляются по крайней мере два варианта списков
стимулов, например, составленный в алфавитном порядке и в обратном ему порядке. Если
согласно инструкции в качестве ответов предлагается давать более чем одно слово, то

43
предполагается, что эти слова-ответы даются именно на предъявленный стимул, т.е. что
они не порождаются в качестве ответов друг на друга. Данное обстоятельство было нами
учтено при составлении анкеты АЭ: так, мы не помещали рядом лексем из одной притчи
или с одним корнем. Евангелизмы сеятель, сеять, семя были даны в списке вперемежку с
другими словами-стимулами. Если ассоциативная связь между этими словами
проявлялась, то именно потому, что стимул и реакция действительно связаны
отношениями обратимости.
Это свойство ассоциаций описал Ю.Н. Караулов. Обратимость – это «…
возможность появления одного и того же слова как в качестве стимула, так и в качестве
реакции…» [Караулов, 2010, с. 263]. Так, в ходе нашего эксперимента возникли такие
обратимые ассоциации: на стимул ‘мытарь’ было дано 8 реакций фарисей, на стимул
‘фарисей’ – 7 реакций мытарь. Некоторые пары стимул – реакция обладают нежесткой
обратимостью. Например, в нашем АЭ на стимул ‘пастырь’ реакция овцы было дана 17
раз, а на стимул ‘овцы’ реакция пастырь возникла только у 4 респондентов.
Преобладали другие ассоциации: овцы – стадо (21), шерсть (18). Таким образом,
ассоциативная связь пастырь – овцы более жесткая, чем в паре овцы – пастырь.
Инструкция отвечать «первым словом, которое придет на ум», имеет
принципиальный характер. Ассоциативная реакция-ответ должна следовать немедленно –
информант не должен размышлять над тем, что бы ему такое сказать и как отреагировать.
Всегда ли именно так происходит «на самом деле», мы не знаем, так как порой мысли
проносятся в сознании так стремительно, что человек не успевает зафиксировать именно
первую. Однако само понятие ассоциативного процесса исключает идею отбора ответов.
Если есть отбор – нет ассоциативного процесса в общепринятом в истории психологии
смысле [Фрумкина 2001:30].
Ассоциативные процессы изучаются более ста лет, и за это время методика АЭ
осталась почти той же. Зато существенно менялись цели изучения ассоциативных
процессов. При чтении дальнейшего текста важно помнить, что мы будем говорить
только о таких исследованиях, где стимул является словом и ответ на него – также
словом.
Ученые уделили много внимания и тому, что происходит, если в качестве
стимулов предъявлять не только структуры, меньшие, чем слово, но и большие, чем
слово. Например, морфемы (окн – окно, оконный, окошко, подоконник, конник) или
словосочетания (белый гриб – сушить, пахнет, дорогой).
Из сказанного следует, что в психике носителя языка не «записана» отдельно
лексика и отдельно – грамматика в виде правил лексической и грамматической

44
сочетаемости, а что вся эта система функционирует совокупно. Иными словами, частота
таких ассоциативных пар, как бабушка – старая, бабушка – в платке, бабушка – дедушке,
бежать – быстро, бежать – по асфальту демонстрирует актуализацию владения не
только семантикой, но и грамматикой. Следовательно результаты ассоциативных
экспериментов могут рассматриваться лингвистами с разных сторон: освоение
грамматики, лексики, фразеологии, синтаксиса и т.п.
Вообще же такого рода сопоставления предполагают, что в среде людей, для
которых русский язык является языком родной культуры, связи между конкретными
стимулами и ответами являются устойчивыми и типичными. Такие ассоциации
составляют своеобразное ядро, это самые частотные среди представителей
определенного этноса ответы. Так, в нашем АЭ среди реакций на евангелизм сеять
можно выделить следующие наиболее частотные реакции: зерно (19), поле (17), сеятель
(9). Это ядро ассоциативного поля. А на периферию можно вынести ассоциации,
встретившиеся только один раз (среди ответов 94 респондентов): деревня, решето,
звезды, весна и др.
В параграфах второй главы будут описаны результаты проведенного нами
ассоциативного эксперимента, в котором в качестве слов-стимулов выступали
евангелизмы из новозаветных притч (мытарь, фарисей; пастырь, овцы, стадо; блудный
сын; сеятель, сеять, семя, зерно, плод). Участники эксперимента – студенты отделения
филологии Гуманитарного факультета Новосибирского Государственного
Университета. Цель проведенного АЭ – выявить представления об этих евангельских
образах у носителей современного русского языка и культуры (по крайней мере, у
выбранных нами групп респондентов), попытаться понять, какое место они занимают в
их картине мира.

45
 Глава 2. Евангелизмы из новозаветных притч. От истории
значений к ассоциативному эксперименту
В данной главе мы рассмотрим некоторые фразеологизмы, а также
метафорические, переносные значения некоторых библеизмов, берущих свое
происхождение в Евангельских притчах. Мы выбрали для анализа только наиболее
распространенные евангелизмы, наиболее употребительные, такие, которые приобрели
множество дополнительных смыслов в ходе употребления их носителями языка на
протяжении нескольких веков (в том числе и русскими писателями и поэтами). То, что для
анализа нами выбраны единицы именно из Евангельских притч, объясняется тем, что эти
«истории» были широко известны всем сословиям, их пересказывали детям, им
посвящали проповеди священники, это были первые иносказательные поучительные
истории, которые человек слышал уже в детстве. Следовательно, пласт лексики,
использованной в них, употреблялся чаще других, обрастал новыми смыслами и
контекстами, возможно, различными для каждой семьи, для каждого города, области…
С другой стороны, многие из этих смыслов являются чуть ли не
общечеловеческими, по крайней мере, общехристианскими. Например, такие образы, как
виноградная лоза, блудный сын, пастырь и овцы понятны и представителям других
христианских конфессий и часто используются в широких культурных, литературных и
других контекстах.
Мы же попытаемся проанализировать только национальные русские наращения
смыслов рассматриваемых нами единиц. Показательно, что некоторые из подобных слов и
выражений оторвались от первоначального контекста и ассоциируются уже с более
поздними контекстами, их связь с первоисточником уже не отмечается в
фразеологических и других синхронных словарях; другие же, напротив, используются,
как в базовом, в своем исходном значении, и у этих единиц за века употребления в речи
практически не появилось принципиально новых значений. Кроме того, можно отметить
некоторые лексемы, которые имеют новые значения, родившиеся благодаря поздним
употреблениям, а также сохраняют свои первоначальные значения. Подробнее эти группы
евангелизмов будут рассмотрены нами ниже.
Также будут рассмотрены результаты практического исследования по описанной
методике АЭ. В нем участвовало 94 респондента. Студентам филологического отделения
гуманитарного факультета Новосибирского государственного университета с первого по
четвертый курсы была предложена анкета из семи вопросов (образец анкеты см. в
Приложении 1). Эксперимент проводился в каждой возрастной группе отдельно. Всего

46
было получено 3378 ответов, из которых 1122 – собственно лингвистические контексты, а
остальные 2256 ответов составляют ассоциативные реакции, а также ответы на
дополнительные вопросы (см. подробнее Приложение 1). Кроме вопроса, в котором было
предложено написать слова-реакции на предложенные стимулы, мы попросили
респондентов перечислить устойчивые словосочетания или фразеологизмы с указанными
выше словами (если такие есть); привести примеры контекстов употребления данных слов
(составить словосочетания, предложения), подобрать эпитеты, где это возможно; привести
однокоренные слова разных частей речи к приведенным. Ответы на эти вопросы будут
выборочно описаны в данной главе.
Кроме того, нам кажутся важными и три дополнительных вопроса, которым будет
посвящен специальный раздел в этой главе. Во-первых, это вопрос, связанный с
использованием исследуемых нами единиц в художественной литературе: респондентам
было предложено вспомнить какие-нибудь тексты, художественные (в том числе
поэтические) произведения, в которых использовались эти образы.
Также, чтобы понять, составляют ли рассматриваемые нами евангелизмы какое-
либо единство в сознании носителя языка, мы предложили такие вопросы: 1) что
объединяет все приведенные в предыдущем вопросе сочетания слов? 2) Существует ли
такой текст (или тексты), где бы встречались все рассмотренные единицы? Какой
(какие)? Отметим, что ответы на каждый вопрос могут составить предмет отдельного
исследования, как и каждая анкета отдельного респондента (если бы мы хотели получить
языковой портрет отдельной языковой личности, каждого из опрошенных). Но, как уже
отмечалось выше, это не входило в задачи нашего исследования, а потому мы приведем
подробные сводные таблицы для всех вопросов в Приложении 1.
Таким образом нам, возможно, удастся получить общую картину относительно
анализируемых нами единиц, попробовать прояснить, какое место они занимают в
языковом сознании «среднего» носителя русского литературного языка, в его языковой
картине мира, и как эта картина мира вписывается в «традиционную национальную»
картину мира. Ведь язык – живой и продолжает развиваться, меняться, отражая жизнь
общества, культуры, того или иного народа и представляющей его языковой личности,
являющейся главным объектом лингвокультурологии и психолингвистики.
Мы предложили анкету АЭ именно указанным респондентам (нашим коллегам),
потому что они, на наш взгляд, представляют формирующегося «среднего» носителя
современного русского литературного языка. В том или ином виде прецедентными
текстами своей культуры оперирует каждый носитель языка, хотя диапазон их
использования колеблется в очень широких пределах. Сравните: писатель, литературовед,

47
специалист-филолог, для которых обращение к таким текстам составляет, помимо всего
прочего, ещё и область их профессиональных интересов; и первокурсник, который еще не
полностью сформировался как языковая личность.

Поскольку, как уже отмечалось выше, в наши задачи не входил анализ

интересующего нас фрагмента языковой картины мира отдельной языковой личности (в
нашем случае – каждого студента, который участвовал в АЭ), то ниже будут описаны
только общие особенности проведенного эксперимента, преобладающие тенденции в
ответах респондентов. Прежде всего, нужно отметить, что самые частотные реакции на
предложенные стимулы были достаточно предсказуемыми и выявились быстро – уже на
небольшом количестве проанализированных анкет АЭ. Что касается вопросов, вызвавших
затруднения, оставшихся без ответов, то они также регулярно повторялись, с той лишь
особенностью, что у студентов первого курса прочерков вместо ответов было больше, чем
у старшекурсников.

Итак, мы попытаемся проследить историю развития значений некоторых

библеизмов по историческим словарям русского языка, а также на материале
ассоциативного эксперимента и избранных примеров из художественной литературы.

48
 1. Притча о мытаре и фарисее.
ßкw всякъ возносяйся смирится,
смиряй же себе вознесется.

Ибо всякий, возвышающий сам себя,

унижен будет, а унижающий себя
возвысится.
Лк. 18, 14

История развития значений библеизма мытарь.

Это всегда была одна из самых любимых притч на Руси. Мытарь и фарисей –
образы, которые были знакомы всем христианам с детства, тем более, что эту притчу
среди других читают в Церкви во время подготовительных недель к Великому посту.
Следовательно, со временем эти образы обросли новыми смыслами и контекстами.
Рассмотрим сначала слово мытарь и однокоренные ему и посмотрим, какими значениями
оно обладало и в каких контекстах использовалось. Для этого прежде всего обратимся к
материалу исторических словарей русского языка.
Словарь русского языка XI–XVII вв. в качестве основного дает нам следующее
значение: ‘сборщик податей, откупщик в древней Иудее’. В дальнейшем изменении
значений лексемы мытарь наблюдается две основные тенденции: развитие новых
значений или оттенков значений с положительной или отрицательной коннотацией (как
будет показано ниже). Положительной – на основе новозаветного смысла, вкладываемого
в это слово; отрицательной – преимущественно в бытовых контекстах.
В первоначальном употреблении слово мытарь обозначало профессию, род
занятий и не было окрашено ни положительно, ни отрицательно: Вшед мытарь Иоанъ съ
лучшими жиды къ властелину, и даша ему •и9• талантъ серебра. Флавий. Полон. Иерус.
I, 164. XVI в. ~XI в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 9, С. 335]. В данном контексте мы видим
нейтральное использование слова мытарь, но в аналогичном употреблении это слово
может также приобретать и отрицательную коннотацию: как чиновники римской
администрации, мытари презирались соотечественниками и отлучались от своей
религиозной общины. В этом случае мытарь используется как уничижительное
название человека соответствующей профессии и образа жизни. В связи с этим в
дальнейшем происходит генерализация значения слова мытарь, развивается значение
‘великий грешник, корыстолюбец’, грешник вообще, в более широком смысле, уже не
только сборщик подати, но человек, творящий различные беззакония: Мытникъ,

49
непреложна вещь ест(ь) лихоимEния, и злобы, и неправды. Лекс. Берынды, 67. 1627г.
[СлРЯ XI–XVII вв., вып. 9, С. 335].
Заметим, что практически во всех контекстах лексемы с тем же корнем -мыт-, но с
другими аффиксами, имеющими значение ‘делателя, деятеля’, с различными оттенками –
мытникъ, мытчикъ – используются в подобных контекстах и с теми же значениями, что
и мытарь; а также сложное слово мытоимецъ, в котором более наглядно отражена
производная экстралингвистическая ситуация. Эти лексемы обладали аналогичными
значениями и использовались в тех же контекстах, что и первоначальное, нейтральное,
слово мытарь.
В Евангелии же это слово уже приобретает явный оттенок положительной оценки,
ведь грешникам, в том числе и подобным мытарям, дается возможность покаяния:
Придошÿ же и мытари~ крьститъсÿ. Лук. III. 12. Остр. Ев. [Срезневский, т. II, ч. I, С.
218]. Здесь уже мытарь – пример для подражания другим желающим переменить свою
жизнь. Тот же смысл вкладывается в образ мытаря в евангельской притче о мытаре и
фарисее [Лк. 18, 10 – 14].
Сам жанр притчи предполагает облечение сочинителем определенного
прозаического обобщения в художественную оболочку индивидуального случая [Брокгауз
19]. Таким образом, в новой, образной форме абстракция становится нагляднее,
общедоступнее; в дальнейшем же своем существовании притча может опоэтизироваться,
стать иносказательной в более широкой форме – это условие ее жизни, так как притча,
пригодная только для одного исключительного случая, исчезает из памяти вместе с ним.
Притча символизирует, по замыслу автора, лишь одну, вполне определенную идею, часто
прямо разъясняющуюся в заключительном предложении (подобно морали в басне).
Именно новозаветное, притчевое значение этого слова, уже с противоположной –
положительной – коннотацией, распространяется в дальнейшем в христианстве,
проникает в богослужебные тексты. Молящийся ставит себя на место мытаря, сознавая
свою греховность и желая подражать ему в смирении и покаянии, ведь, действительно, в
Евангелии есть прямое толкование притчи: Глаголю вамъ, "кw сниде сей wправданъ
въ домъ свой паче aнагw: "кw всякъ возносяйся смирится, смиряй же себе
вознесется. Ср. в поучении Владимира Мономаха: Яко ж(е) блудницю и разбойника и
мытаря помиловалъ еси, тако и нас грEшных помилуй. Лавр. Лет., 245 [СлРЯ XI–XVII
вв., вып. 9, с. 335]. Молящийся просит у Бога для себя той же участи, которая обещана
мытарю, – прощения.
Кроме того, мытарь употребляется как средство самохарактеристики, с оттенком
самоуничижения, когда говорящий сравнивает себя с героем притчи: Есмь бо мытарь, и

50
варвар и скиф делы. Ав. Неизв. Тексты, 235. XIX в. ~ XVII в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 9, С.
335]. В данном контексте перед нами выступает лексема мытарь в значении ‘смиренный
грешник, бьющий себя в грудь, сознающий свою греховность’.
Таким образом, слово мытарь из нейтральной номинации профессии сначала
приобрело негативную оценочность, а после евангельского употребления в притче оценка
изменилась на противоположную: теперь человек стремится подражать мытарю, этот
образ уже не носит характера уничижения, но уже самоуничижения. Ср.: Аще в пьрьси
би~мъся, акы мытарь. Сб. 1076 г. [Срезневский, т. II, ч. I, С. 218]. Яко же древле
разбойника и блудницю и мытаря оправдалъ еси, тако и мене, Господи Боже мои, очисти
отъ грEхъ моихъ. Ип. Л. 6705 г. [Там же].
В приведенных контекстах из служб, молитв и церковных книг говорящий
сравнивает себя с мытарем – по предшествовавшему образу жизни и настоящему
сознанию своей вины, греха, по смирению, к которому он стремится; то же значение с
соответствующей коннотацией отражено и в наречии мытарьскы – ‘как мытарь, подобно
мытарю’: Мытарескы постоме возывающе. Сбор. Кир. БEлоз. XV в. 4 [Там же].
Что касается употребления существительного мытарь и производных от него в
живой народной речи, то В.И. Даль отмечает бранный характер существительного
мытникъ, применявшегося по отношению к ‘человеку оборотливому, но мелочному,
плутоватому, живущему неправедной корыстью’.
Образованное же от данного существительное женского рода практически
совершенно потеряло связь с первоначальным значением в Евангельском употреблении:
‘грешник, бьющий себя в грудь’. Так, по Словарю В.И. Даля, мытарка, мытарщица
– ‘лживая, плутоватая, пронырливая женщина’. А также имеются лексемы и с другими
аффиксами – мытарка, мотовка, имеющие значение ‘расточительно живущая женщина’
[Даль, т. I, С. 922]. Таким образом, происходит специализация лексического значения, из
многих пороков, приписываемых мытарю, например, в контексте выделяется один –
расточительство. Нужно отметить, что эти единицы применялись к женщинам, живущим
неправедно, но не приносящим большого вреда окружающим; они растрачивают свои
средства, но не наживаются на бедных, подобно мытарям, сбиравшим налоги в Древней
Иудее.
Для нас также представляет интерес значение, образовавшееся уже на русской
почве, в русском языке: ‘сборщик налога, пошлины за проезд и провоз товаров в Древней
Руси’, то есть должность, соответствующая современному служащему таможни. Ср.: При
семъ корчемники и мытаря и торжныя тамги истребишася. Симеон. лет., 144 [СлРЯ
XI–XVII вв., вып. 9, С. 335]. В этом значении отражаются реалии того времени, оно

51
актуализировано в соответствии с национальными особенностями быта и устройства
общества.
В контекстах, приведенных в Словаре В.И. Даля, мытарь уже не относится к
высокому стилю русского языка, не связывается напрямую с его евангельским
употреблением, – оно употребляется для описания бытовых ситуаций. Хотя, безусловно, в
сознании языковой личности середины XIX века фоновые знания о библейском значении
этого слова присутствовали (так как все с детства слышали эту притчу в Церкви и дома) и
играли свою роль в разветвлении системы значений данного библеизма. Последнее
предположение относится и к другим рассматриваемым нами евангелизмам.
Нам кажется необходимым рассмотреть также некоторые однокоренные слова,
образованные от мытарь: мытарство, мытарить. Глаголом обозначался род занятий,
которые связывались в сознании говорящих с этими людьми, их образом жизни, с
соответственным отношением к ним. К середине XIX века значение этого производного
глагола несколько модифицировалось: мытарить – также ‘плутовать, обманывать или
промышлять неправедными поборишками, тормошить’. Отметим, что в живом народном
языке сложилось целое гнездо лексем, образованных с помощью различных префиксов от
глагола мытарить. Так, в Словаре В.И. Даля указаны следующие значения глаголов,
образованных от мытарить, описывающие практически противоположные
экстралингвистические ситуации: жизнь в бедности, нищете и рсточительный образ
жизни, мотовство. Ср.: 1. перех. ‘перебиваться, колотиться, жить кое-как’. Вымытарил на
хлеб. Много ль намытарил? Помытарил маленько. 2. ‘мотать, жить без расчету, тратить
без пути’. Помытарился до беды. Измытарился весь, исплутовался, промотался. Все
перемытарил, промотал [Даль, т. I, С. 922].
Что касается глагола мытарствовать, то, помимо значения, отражающего
представления человека о посмертных муках души (мытарствовать – ‘переживать
страдания, проходить мытарства, муки’) имеется и бытовое, но, тем не менее, больше
других связанное с евангельским: ‘жить на чужой счет’ [Там же].
Мы видим, что широта контекстов употребления слов с корнем -мыт- велика.
Кроме первоначального значения «род деятельности», появляются и другие, экспрессивно
окрашенные, некоторые значения уже можно отнести к переносным, приложимым к
человеку любой профессии – применительно к его характеру, принципам жизни.
У А.С. Пушкина в трагедии «Борис Годунов» значение существительного
мытарства – ‘обман, плутовство в корыстных целях’. При этом совершающий подобные
поступки не мытарь по роду своей профессиональной деятельности, а всякий человек.

52
Приведем расширенный контекст употребления этого существительного, чтобы показать,
какой спектр злодеяний описывается этим словом:
Варлаам. Ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало Богу
дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства;
думают о мирском богатстве, не о спасении души [Словарь языка Пушкина т. II, С. 682–
683].
Таким образом, существительное мытарства может использоваться для
обозначения плутовства или обмана; а также мытарства – это происки, неправедная
корысть. Также у данной лексемы развилось и другое диалектное значение: псковское
‘лесть, насмешка’.
Более распространенное значение существительного мытарства – 1. ‘тяжелые
испытания, страдания’, 2. ‘посмертные муки души’. В этом контексте пушкинское
употребление отражает связь с соответственными значениями исходного
существительного мытарь. Помимо описанных выше значений лексем с корнем -мыт-
В.И. Даль в своем словаре отмечает еще одно псковское значение, основанное не
метонимическом переносе наименования с действия на место: мытарство – ’место
взимания пошлины’ [Даль, т. I, С. 922].
Примечательно, что в языке Пушкина отмечено единственное употребление
существительного мытарства, а мытарь, мытарить и производные от этого глагола не
встретились ни разу. Можно предположить, что уже в начале XIX века данные библеизмы
выходили из активного словарного запаса носителей русского литературного языка,
уходили на периферию.
Теперь перейдем к описанию истории развития значений библеизма фарисей,
называющего второе действующее лицо евангельской притчи.

История развития значений библеизма фарисей.

Первоначально, в ветхозаветных текстах, это слово не имело никаких

дополнительных оттенков оценочности или экспрессивности, вернее даже будет отметить
определенное уважение к фарисеям, их восхваление, как достойно исполняющих закон и
почитающих пророков.
По Словарю древнерусского языка И.И. Срезневского фарисEи = фарисеи –
‘членъ древнееврейской секты фарисеевъ’. Новозаветный же смысл этого слова несколько
изменился. Если с мытарем себя ассоциировал кающийся грешник, то к фарисею было
совсем противоположное отношение, обусловленное его употреблением в контексте

53
притчи. Фарисей рядом с мытарем показан как человек, ставящий себя выше других,
восхваляющий свои добродетели, но получающий от Бога осуждение, в отличие от
мытаря, смиренно молящегося у дверей храма. Иже бесEдоуеть мытоимьчÿ гласы въ
црькъви и оправда~ться паче велEхвальнаго фарисеа. Гр. Наз. XI в. 16; О горе вамъ,
кънигъчи& и фарисеи, лицемEри (φαρισαιοι). Мф. XXIII 29 [Срезневкий, т. III, ч. 2, С.
1352].
Что же касается прилагательного, образованного от существительного фарисей, его
значения в основном производные от прямых значений существительного; и лишь одно
обладает некоторым генерализованным значением (фарисейский = ‘ложный, безбожный’
в определенном контексте). Прилагательное также могло употребляться вне какого-либо
субъективно-эмоциональное отношение говорящего, нейтрально: Въниде И³9с въ домъ
нEко~го кънÿза фарисеиска въ с¨бот¨ хлEба Eстъ. Лук. XIV. 1. Остр. Ев; или с
осуждением и предостережением – ср.: Хранитесÿ отъ кваса фарисEиска. Мф. XVI. 11.
Юр. Ев. п. 1119 г.; Да ни единEмь же Егvптьскымъ питаемьсÿ тEстьмь и остатъкъ(мь)
фарисEиска и безбожьнаго оучени". Гр. Наз. XI в. 341 [Срезневкий, т. III, ч. 2, С. 1352]. В
Словаре В.И. Даля также находим переносное значение, как в предыдущем контексте,
этимологически связанное с церковнославянским: фарисей – с греческого, еврейского и
арамейского – ‘лицемер’: белоперчаточное фарисейство [Даль, т. 2, С. 1132].
Оба библеизма употребляются традиционно вместе в названии четвертой седмицы
перед Великим постом: недEл" фарисEиска" – недEля о мытарE и фарисеE – десятое
воскресенье перед Пасхой (не считая Пасхального), а также следующая за ним неделя, не
имевшая постных дней; называлась также всеядная, мясная, сплошная неделя и др. А
неделя о мытыри и фарисEи пред мясопустною неделею – та вся яс9, и в среду и в пя9к.
Правила, 113. XVI в.; Соборникъ с недели мытаря и фарисея. АЮБ III, 183. 1685 г.
[СлРЯ XI–XVII вв., вып. 9, С. 335]. Прииха в Новъградъ февраля въ 8, въ недEлю
фарисEискую. Новг. I л. 6896 г. (по Арх. сп.) [Срезневский, т. III, ч. 2, С. 1352].
В данном контексте употребление этих евангелизмов мотивированно именно их
значением в притче: они служат теми индивидуальными образами, в которых обобщаются
два противоположных начала – гордость и смирение. Здесь ‘мытарь’ и ‘фарисей’
вступают в контекстуальное взаимодействие и, как и в притче, воздействуют на
реципиента совместно, являются единым словесным комплексом.
Вообще проблема контекстуального взаимодействия изобразительно-
выразительных средств языка вызывает большой интерес исследователей-лингвистов
(С.В. Лопаткина М. Риффатер, И.В. Арнольд, А.П. Сковородников и др.). К изучению
стилистической конвергенции в русском литературном языке русисты только приступают,

54
а конвергенция7 и контаминация8 тропов, по мнению С.В. Лопаткиной, вовсе не изучена
[Лопаткина 2001]. Нам кажется, что контекстуальное взаимодействие библеизмов близко
к контаминации тропов, так как актуализация одного из евангелизмов возможна только в
определенном окружении, в сочетании с другими, необходимыми для полноценного
раскрытия образа в составе всего текста, произведения или его части (первым из которых
является притча как самостоятельный текст). Таким образом, на первое впечатление
наслаиваются новые, вступая в сложное взаимодействие друг с другом и подчиняясь
авторскому направлению мысли и отношению к используемым им образам.
Примечательно, что у второго рассматриваемого нами евангелизма фарисей, по
сравнению с существительным мытарь и однокоренными ему, зафиксировано меньше
вторичных, переносных значений – точнее, они практически отсутствуют, экспрессивных
контекстов также очень немного. Во-первых, это обусловлено тем, что это слово с
иноязычным корнем и, следовательно, более чуждое русской культуре. Кроме того, это
связано с тем, что негативный образ (фарисей), которому было нежелательно подражать,
реже употреблялся носителями русского языка в речи. Второй же образ (мытарь) гораздо
чаще упоминался в молитвах, в богослужебных текстах, в патристике, активно
использовался в речи, в литературных произведениях, как мы увидим ниже. Это был
пример для христианина, которому он хотел следовать в покаянии.
Таким образом, в русской национальной традиции у данных евангелизмов за века
разговорного употребления развились новые, характерные именно для русской
национальной традиции, русского литературного языка или говоров значения,
эмоционально-стилистическое значение, свойственное им в первоначальном
употреблении в евангельской притче (т.е. стилистическая принадлежность к
определенным функциональным пластам языка, а также их способность выражать
различную эмоционально-субъективную оценку описываемых явлений), экспрессивно-
стилистическое значение (т.е. способность усиливать или ослаблять степень проявления
признака или интенсивность протекания действия) несколько изменились, расширились.

7
Конвергенция – … взаимодействие тропов на основе их функциональной близости, в результате
которого прагматическая функция одного из тропов (или гипертропов) усиливается, дополняется
функциями других тропов [С.В. Лопаткина 2001, 48].

8
Одним из видов взаимодействия тропов могут служить контаминированные тропы –
гипертропы, представляющие собой контаминацию тропов, в результате которой одновременно
актуализируется несколько значений тропов, т.е. происходит наложение смыслов одних тропов на другие,
что приводит к порождению новой речевой единицы и возникновению нового образа. <…> Все значения
тропов, составляющих гипертроп, выступают как сложное единство, а не сумма значений тропов –
компонентов, что является его отличительным признаком, отсюда – значение гипертропа предстает как
единое, нерасчлененное целое, это еще более усиливает изобразительность речи в целом.

55
 Схема развития значений библеизмов мытарь и фарисей.
Мытарство (-а) → 1.тяжелые испытания, трудная жизнь, страдания; 2. посмертные
муки души…
3.Обман, плутовство в корыстных целях [П.], происки, неправедная

корысть → 4. лесть, насмешка. пск.

5. пск . место взимания пошлины (мнм.)

= мытникъ, мытоимецъ, мытарь

МЫТАРЬ —→ 1. профессия, род занятий. Сборщик податей, откупщик в древней
Иудее. нейтр. → 2. Великий грешник, корыстолюбец. отриц. (мытникъ) → 3. человек
оборотливый, но мелочный, плутоваты, живущий неправедной корыстью. бран [Д.]. → 4.
Мытарка, мытарщица – лживая, плутоватая, пронырливая женщина. → 5. мытарка, мотовка
– расточительно живущая женщина [Д.]. → 6. средство самохарактеристики, с оттенком
самоуничижения («грешник, бьющий себя в грудь») → Мытарьскы положит окр..
7. Профессия, род занятий. нейтр > положит. окр.[Лк]
8. Сборщик налога, пошлины за проезд и провоз товаров в Древней Руси (~ таможенник)

Мытарить → 1. заниматься соотв. родом занятий → 2. перен. плутовать, обманывать

или промышлять неправедными поборишками; тормошить →
→ 3. перебиваться, колотиться, жить кое-как (в бедности,

нищете) = вымытарил, намытарил (перех.)

4. мотать, жить без расчету, тратить без пути = измытарился, помытарился →
Мытарствовать → жить на чужой счет

56
57
 Мытарь и фарисей в АЭ

Проанализируем сначала ответы респондентов на вопрос № 1, то есть

ассоциативные реакции, данные участниками эксперимента на предложенные стимулы.
Что касается евангелизмов мытарь и фарисей, они вызвали наибольшие
затруднения у отвечавших на вопросы анкеты. Из 94 опрошенных 26 не дали никаких
реакций на стимул ‘мытарь’, 27 – на стимул ’фарисей’. Это говорит о том, что эти слова
им незнакомы, представления об их значениях отсутствуют. Были и прямо
вопросительные реакции: что? что это? То есть даже фонографическая оболочка слова
оказалась незнакома респондентам. Некоторые, правда, указывали источник этого
сюжета: Библия (11), Евангелие (5), библейский сюжет, притча, притча о мытаре и
фарисее, остальные же ставили прочерк. Некоторые респонденты указали, что, по их
мнению, эти слова устарели и вышли из употребления.
Часть ассоциаций не имела отношения ни к значениям этих слов, ни тем более к их
евангельскому смыслу в притче: мытарь – стадо, вода, гора. Некоторые реакции носили
фонетический характер, т.е. основаны на звуковом сходстве (мытарь – утварь, лодырь,
инвентарь, пытарь; фарисей – тесей, Фирс из «Вишневого сада»), правда, и в некоторых
из них прослеживается представление носителей современного русского литературного
языка о лексическом значении этого слова (мытарь – пытарь → человек, испытывающий
муки, страдающий, пытающийся что-либо изменить и т.д.).
Больше чем в половине данных ответов можно усмотреть связь с евангельским
значением библеизма ‘мытарь’. В основном это реакции с оттенком сочувствия этому
человеку: мытаться9, мучения, мытарство, мученик, страдание, страдалец, праведник,
несчастный, неприкаянность, бедняга, одиночество, терпение, труды, испытания,
бродяга, потерянный, усталость, милосердие, молитва, раскаяние, сборщик податей,
налог, пенензи, деньги, сборы, одна из недель подготовительных к посту, нервы, оброк,
пытарь, грех и т.п. (см. Приложение 1).
Часть реакций выражает субъективно-отрицательное отношение к слову-стимулу:
лодырь, неудача, отрицательная оценка, грех, грешник, блудник, казино и т.д. Также в
ряде анкет появляются ответы, связанные со странствием: бродяга, дорога, котомка,
странник, странствие, неприкаянность; это свидетельствует о том, что ‘мытарь’ имеет
по их представлениям значение ‘странник’.

9
Мы приводим все реакции, данные студентами на стимулы, независимо от того, существуют ли такие
слова в русском литературном языке (мытаться, пытарь, пенензи и др.).

58
 Так как в наши задачи не входит подробный анализ всех ответов на вопросы
анкеты АЭ, то мы выделим только преобладающие, из которых складывается
инвариантная, национальная часть картины мира для базовой личности. Тот факт, что в 8
случаях ‘мытарь’ и ‘фарисей’ выступили как реакции друг на друга, свидетельствует о
некотором представлении респондентов о связи между этими библеизмами, о контексте
притчи, в котором использовались эти единицы.
Среди реакций на стимул ‘фарисей’ также были даны некоторые, указывающие на
новозаветный смысл этого библеизма. Среди ответов лексемы, относящиеся в общем к
религиозной, национальной принадлежности фарисея (религия, фарисейство, ересь,
иудеи, еврей, Библия, учение, философское течение); часть ответов описывает
предполагаемую внешность и нравственный портрет фарисея, причем субъективное
отрицательное отношение прослеживается во многих анкетах (лицемер, безбожник,
заблуждающиеся, законник, правила, формальность, чалма, человек с бородой;
богатство, тиран, лжец, гордец; «Господи, благодарю тебя за то, что я не такой, как
все»; отрицательное, 30 серебренников, ipocrisia (= лицемерие), Каифа («Мастер и
Маргарита»), богатство, деньги, заблуждение, распятие, гордыня и т.п.). Из всех
приведенных ответов складывается комплексное представление студентов гуманитарного
факультета об этом евангельском образе.
Так как с притчей о мытаре и фарисее многие знакомятся только в курсе
старославянского языка, то появлялись и соответствующие реакции на стимул ‘фарисей’:
старославянский язык, Библия, Евангелие, древность и другие, ассоциаций же, не
связанных с евангельским контекстом, гораздо больше, чем для библеизма ‘мытарь’
(возможно, из-за исконности второго и иноязычности корня первого): леденцы, рыба,
прекрасный, лань, мальчик, игра, театр, комедия, тонкий дым и др. По последним
ответам прослеживается достаточно туманное, абстрактное представление о втором
участнике притчи. Лексема фарисей, видимо, уже ушла в пассивный запас лексики
среднестатистического носителя современного русского литературного языка. Даже
указывая на связь этого слова со Священным Писанием, многие не представляют его
значения. Таким образом, фарисей – библеизм с неопределенным значением, при этом
характеризующийся отрицательной коннотацией.
Среди устойчивых словосочетаний и однокоренных слов (вопросы анкеты № 2, №
4) не было непредсказуемых ответов. Правда, нужно отметить, что их было немного,
преобладали прочерки. Тем не менее самые очевидные выражения были приведены:
страдания и мытарства, мытарь и фарисей. Из однокоренных слов были приведены
мытарствовать, мыкаться, мытарства, мытаться, мытарять, замкнуть, мытница,

59
мытарный, мытарский для слова мытарь и фарисейство, фарисействовать для слова
фарисей.
В ответах на вопрос № 3 респонденты часто не могли привести ни одного
контекста употребления для рассматриваемых нами единиц. Все приведенные
словосочетания либо показывают незнание их значений, либо выявляют достаточно
смутное представление о них. Среди первых можно привести следующие примеры:
жестокий мытарь; мытарь, вернувшийся на родину; упрямый фарисей; добрый фарисей;
мытарь по натуре; фарисейство (как синоним жадности); Ты настоящий мытарь! Ты
и впрямь фарисей! Этот мытарь вы всем выйдет сухим из воды! Он настоящий мытарь
– молчит и молчит; и под. Как и в ответах на другие вопросы, периодически появляется
значение мытарь – ‘cтранник, нищий скиталец’ (см. ниже). В сознании некоторых
респондентов субъективная модальность в отношении мытаря и фарисея поменялась
полюсами, ср.: добрый фарисей – жестокий мытарь; это свидетельствует о выходе этих
евангелизмов в пассивный запас лексики.
Для иллюстрации второй группы составленных респондентами словосочетаний и
предложений приведем некоторые контексты: неразумный фарисей; злой, нечестивый
фарисей; бедный мытарь; фарисейская ложь; вечный мытарь; мытарствовать по
свету; и т.п.
Кроме того, наблюдается одна закономерность, отмеченная нами и в ответах на
вопрос № 1 – контексты с евангелизмом ‘мытарь’ носят преимущественно
положительную эмоциональную окраску, выражают подсознательное или осознанное
сочувствие к мытарю; в примерах же употребления библеизма ‘фарисей’ прослеживается
негативное отношение к этому герою притчи, ср.: измученный мытарь – злобный
фарисей.
Все же в определенной части анкет появляются ответы, соотносящиеся с
евангельским смыслом рассматриваемых нами библеизмов: лицемерный фарисей;
кающийся мытарь – надменный фарисей; книжники и фарисеи; ложь и фарисейство;
Фарисеи не приняли учение Христа; а он с мытарями да грешниками; грешный,
раскаявшийся мытарь – гордый фарисей. Это означает, что в семантической памяти
некоторых отвечавших на вопросы присутствует информация об интертекстуальных
связях данных лексем, Библия как прецедентный текст действительно является одной из
составляющих когнитивной базы части носителей языка, которая, активизируясь в
сознании в процессе восприятия слов-стимулов, способствует адекватному пониманию
смысла текстов, содержащих библеизмы или, по крайней мере, задает направление
понимания.

60
 Все эти реакции довольно традиционны и предсказуемы. Можно предположить,
что тот, кто привел их, знаком с новозаветной притчей о мытаре и фарисее или слышал
эти библеизмы в подобных контекстах. Тем не менее, из 94 респондентов контексты
употребления для евангелизмов мытарь и фарисей смогли привести только 18 и 22
соответственно.
Среди художественных текстов, в которых использовались образы мытаря и
фарисея, студентами были названы: «Принц и нищий», «Евгений Онегин», «Мастер и
Маргарита», Поэзия серебряного века, «Преступление и наказание» и др. (подробнее см.
Приложение 1).
В русской поэзии эти образы действительно использовались очень часто, они
необходимы для понимания национального характера и мировидения. Для некоторых
стихотворных текстов общеязыковые образные средства являются источником
активизации смыслового восприятия текста. Так, в стихотворении И.А. Бунина «Любил я
в детстве…» один из ведущих образов – мытарь в Храме. Несмотря на отсутствие в
стихотворении самого библеизма, читатель, знакомый соответствующими текстами,
распознает описываемую ситуацию как прецедентную. На наш взгляд, в данном
стихотворении присутствует скрытое сопоставление лирического героем себя с
евангельским мытарем: <…> Звучит покорное смиренье / И покаяние в грехах. /
Безмолвно, где-нибудь в притворе, / Я становился за толпой, / Я приносил туда с собой /
В душе и радости, и горе.
Другому поэту, И.Ф. Анненскому принадлежат такие строки: Я не молюсь никогда,
/ Я не умею молиться. / Если я в церковь иду, / Там становлюсь с фарисеем. / С ним
упадаю я нем, / С ним и воспряну, ликуя... / Только во мне-то зачем / Мытарь мятётся,
тоскуя?.. Здесь появляется дополнительная смысловая, эмоционально-стилистическая
информация, поэт прямо называет себя фарисеем, при этом чувствуется его искреннее
желание быть похожим по смирению на мытаря из новозаветной притчи. Дополнительная
смысловая и эмоционально-экспрессивная информация, возникающая в результате
всевозможных преобразований устойчивых сочетаний в контексте, связана с основной
художественной задачей стихотворения и является существенной для понимания
поэтического целого.

61
 2. Притчи о Пастыре и овцах

Ѓще бyдетъ нёкоему человёку сто2 nвeцъ, и3 заблyдитъ

є3ди1на t ни1хъ: не њстaвитъ ли дeвzтьдесzтъ и3 дeвzть
въ горaхъ и3 шeдъ и4щетъ заблyждшіz.

Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась,

то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли
искать заблудившуюся?
Мф. 18,12

История развития значений библеизмов пастырь, овца, стадо.

Это один из самых распространенных образов не только христианской, но и других

культур. В литературе и языке он используется так часто и в таких разнообразных
контекстах, что проследить все пути развития и наслоения значений за столько лет очень
сложно. Это, наверное, самый частотный образ Нового Завета, он неоднократно
встречается в Евангелии, в других книгах Библии. В Новом Завете нас интересуют две
притчи: притча о потерянной овце и драхме погибшей в Евангелии от Луки [Лк. 15, 4–10]
и притча о Добром Пастыре в Евангелии от Иоанна [Ин. 10, 11–16]. Рассмотрим образы
‘Пастырь’, ‘овца’ и ‘стадо’ в одном разделе, так как все они настолько тесно связаны,
что употребляются практически всегда в одном контексте. Поэтому примеры
использования библеизма ‘Пастырь’ неизбежно будут иллюстрировать употребление
лексем ‘овца’ или ‘стадо’.
В контексте евангельских притч эти образы символичны: Пастырь не только
заботится об овцах, пасет их (прежде всего, в переносном значении – духовно), но и
любит их, как детей, каждая из овец дорога Ему, Он желает уберечь и спасти каждую,
причем акцент сделан именно на заблудших овцах: И ины 0вцы имамъ, yже не суть ^
двора сегW: и ты¦ ми подобает привести, и гласъ мой оуслышатъ: и будетъ едино
стадо (и) единъ пастырь. Под заблудшими овцами подразумеваются грешники, которые
призваны покаяться (см. Приложение 2, полный текст притчи).
Конечно, олицетворение Пастыря с Господом Иисусом Христом в данном
контексте наложило отпечаток на все последующие употребления этих образов, и во
многих из приведенных ниже контекстов отражена эта связь. Нужно иметь в виду, что на
Руси, даже если говорящий употреблял эти слова не в религиозном контексте,
евангельский сюжет был ему хорошо известен, понятен и оказывал влияние на его
мышление и восприятие мира. Эти образы были частью когнитивной базы носителя

62
русского литературного языка и, безусловно, распознавались им как прецедентные
феномены в других контекстах.
Пастырь по словарю русского языка XI–XVII вв. имеет первое прямое значение:
‘пастух’, это значение находим во многих контекстах [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14, С. 168].
Конечно, этот образ понятен представителям разных народов и культур, для этого им
должна быть знакома соответствующая реалия – если они занимаются скотоводством, то
лексемы пастух, овца, стадо, волк, вероятно, употребляются и в прямом, и в переносном
значении. Так, в разных языках существуют сравнения человека по характеру, поведению
как с волком (тигром, львом), так и с овцой (бараном, коровой и т.д.). Но так как эти
реалии, в отличие от некоторых других евангельских образов, не исчезают из жизни, то в
речи часто функционируют оба значения – и прямое, и переносное. При этом
необязательно каждый раз указывать на связь прямого и переносного значений, они уже
присутствуют в инвариантной части русской (и не только русской) национальной картины
мира.
Вот пример употребления этих образов в Евангелии от Матфея: И съберуться
прEдъ нимь вси языци и разлучить я другъ отъ друга, яко же пастырь разлучаеть овьця
отъ козьлищь. [Мф. 25, 32]. Остр.Ев., 120 об. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14, С. 168]. Здесь
связь между прямым и переносным значениями очень сильна, в подобных случаях
актуализируются оба плана. В основе семантического обыгрывания устойчивого
сочетания, как и в основе приема использования многозначности слова, лежит включение
его в такой контекст, в котором, как считает М. А. Бакина, происходит “двойная
актуализация” сочетания: одно и то же сочетание воспринимается в переносном и в
прямом значении, в результате наблюдается не только оживление внутренней формы, но и
одновременно восприятие двух его семантических планов [Бакина 1991:22].
Второе значение этого существительного образное и переносное: ‘пастырь,
попечитель, часто – о руководителе религиозной общины, епископе’. Въ тъ же годъ бE
чрьноризьць Авраамии, иже послEже бысть архиепс9пъ въ ЕфесE, добръ и кротъкъ
пастырь, зьдаше манастырь свои. Патерик Син., 170. XI в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14,
С. 168].
Пастырь применительно к христианской эпохе тж. пастухъ Христова стада,
Христовы(E) Церкви, словесных овец (по примеру Христа, называвшего в притче себя
Пастырем Добрым, а апостолов – своими овцами): Овца словесныя Христовы гласа
Христова слоушають и послEдуютъ слова нашего. Грамм. Алекс. Митр. 1356 г.
[Срезневский, т. II, ч. I, C. 596–597]. Обязанности Пастыря церковного, таким образом,
прямо указаны Христом – священнослужители должны подражать Ему в любви к своим

63
чадам: Азъ есмь пастырь добрый, пастырь добрый душу свою полагает за овцы [Ин. 10,
11]. В подобных контекстах уже появляется и второе лицо – стадо/овцы/паства,
подразумевавшееся в предыдущем примере: Вы – господа пастарие, да и мы, мир –
християне, живаначалную Троицю от апостол … прияхом. Иос. Вол. Посл., 139. XVI в. ~
XV–XVI вв. [СлРЯ XI– XVII вв., вып. 14, С. 168]. Отсюда значение существительного
паства – стадо, а также переносное значение ‘паства овец, духовное стадо, паства’: Мы
бо люд³е твои и овцE паствы твоея. Илар. Зак. Благ. 249 [Срезневский, т.II, ч. 2, С. 883–
884]. А значение существительного пасен³  е – ‘наставлен³е, воспитан³е’. За трудъ паствы
люд³и Его пр³яти отъ Него вEнець славы. Илар. Зак. Благ. 249 [Срезневский, т.II, ч. 2, С.
883–884]. Связанное с этим значение (только переносное!) находим в возвратном глаголе:
паствитися – ‘пастись; получать духовную пищу’. Послушание, покорность, готовность
трудиться были совершенно положительными характеристиками. Стремление
принадлежать пастве, стаду в данном контексте было единственно достойным
христианина: МEсто назнаменавъ и бл9гословивъ, пажить створи, на немъ же хот"ше
паствитис" стадо бо9словесьныхъ овьць. Нест. Жит. Феод. 2 [Срезневский, т. II, ч.2, С.
883–884]. То же унифицированное значение собирательного существительного
встречается и в Словаре В.И. Даля: Паства – ‘словесное стадо, прихожане’.
Эти образы часто употребляются вместе в одном контексте: И возмутишася нагаи,
аки птичья стада, отставша вожа своего и пастыря. Каз. ист., 60. XVI в. [СлРЯ XI–
XVII вв., вып. 14, С. 168]. Как видим, ‘пастырь’ могло употребляться образно и
переносно не только по отношению к священнику, архиерею, но и по отношению к
правителю, предводителю войска и др., в последнем примере вождь и пастырь
употреблены как синонимы, они называют одно лицо.
Помимо евангелизма пастырь по отношению к церковному «стаду» применялось
также существительное пастух (заметим, что в контексте евангельских притч
традиционно употребляется стилистически более высокое пастырь): Петръ,
митрополитъ всеа Руси, духовный пастухъ, вкупE съ княземъ съ великимъ поиде в Орду.
Симеон. Лет., 87; Си же пишемь вамъ пастухом, рекше игуменом и учителем ХсMва
стада. Синодик Ниж. Печ. м. I, 6 – 6 об. 1552 г. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14, С. 166].
Евангельский образ Пастыря – Христа и стада – учеников так прочно вошел в
употребление в устной и письменной речи, что даже может восприниматься как стертая
метафора: И бысть пастух ХристовE цьркъви, уча словесьныя овьца. Стихирарь, 96 об.
XII в. [Там же].
Также встречается индивидуальное употребление существительного пастырь по
отношению к Матери Божией: Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери

64
Божией; и, такова пастыря имEючи, почто печаловать? Петр, I, 15 [СлРЯ XI–XVII вв.,
вып. 14, С. 168]. Здесь метафоризация прошла еще дальше – эта номинация
функционирует уже безотносительно к полу лица, которое она характеризует. Это уже
вторичное переносное значение, образованное от первого переносного в окказиональном
словоупотреблении.
Кроме того, в словаре русского языка XI–XVII вв. отмечено значение с оттенком
противоположного, негативного отношения: пастырь блудницамъ – ‘содержатель
публичного дома’. Хрон. Г. Амарт., 328. XIII – XIV вв.~ XI в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14,
С. 168]. Здесь мы опять имеем дело с прямым и переносным значениями, напрямую
связанными друг с другом: пастух овец и попечитель чего-л., кого-л., не только
христианской паствы.
А в контексте «Тои же ЛамEх бE слEпъ, и ловы творяше с пастыркомь ходя, и
нEкогда ему ходящю по пустынямь и блатом и водяше и пастырь» Палея Толк., 57. 1477
г. ~ XIII в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14, С. 168]. значение рассматриваемого нами
евангелизма еще дальше отошло от первоначального – оно практически не соотносится с
первыми двумя значениями, оно словно «отрывается» от исходного смысла: пастырь –
‘поводырь’. Причем суффиксы могут варьироваться – ср.: пастурь, пастухъ.
В Словаре русского языка XI–XVII вв. приведено еще одно употребление лексемы
пастырь в «Физиологе» со значением ‘вожак стада’: Фисилогъ рече о дивнимъ ослE, яко
стаду постухъ есть. Физ., 214. XV в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14, С. 166].
Соответственные значения существительного переходят и в образованные от него
глаголы, прилагательные и др., но в них преобладают значения, образованные от
переносных: пастырствовати – ‘быть главой, правителем, сидеть на пастве духовной,
священствовать (над духовной паствой)’: Бога безначального… утвердившого насъ
скифетръ держати православия и пастырствовати словеснымъ Его овцамъ
устроивша… мы великий государь царь… Федоръ Ивановичь всеа Руси. Посольсьво
Васильчикова. 3. 1588 – 1594 гг; Жезл железный пастырствуяй возвладеет. Спафарий. О
сивиллах, 68. 1672 г. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14, С. 168].
Аналогичное соотношение прямого и переносного значений обнаруживается в
существительном, обозначающем деятельность этого лица: пастушество – 1.
‘пастушеская деятельность, пастушеское искусство’; 2. ‘перен. пастырская деятельность
(духовного лица)’. Ср.: Тогда же протодиакон свиток чтет, и потом подьяци поют
кEпанту – се же являет протодияконе великое ст9лское пастушество, свитокъ же
непрестанное его учение к людям. Корм. Балаш., 320. XVI в. [СлРЯ XI–XVII вв., вып. 14,
С. 166]. Что касается прилагательных, образованных от пастух, значения у них частично

65
дифференцируются: пастырский – ‘относящийся только к духовному руководительству’,
а пастушеский – как относительное прилагательное от пастух, так и ‘пастырский,
священнический’. – Неустро~ни~мъ пастоушьскымъ. Прав. Митр. Кир. [Срезневский, т.
II, ч. 2, С. 886].
В Словаре живого великорусского языка В.И. Даля у глагола пасти отмечен
довольно широкий диапазон значений, причем большинство из них бытового характера: 1.
‘припасать, готовить, держать в запасе, про нужду, напору, впору’: Паси вино к
празднику; Один всего не напасешь; 2. ‘беречь, хранить, оберегать, держать в целости,
надзирать, блюсти, охранять, соблюдать’: Паси денежку про черный день (здесь пасти
выступает как синоним глаголов беречь, экономить); Приставь сторожа, сад пасти (=
сторожить, охранять – отметим, что в данном контексте объект охраны неодушевленный –
не стадо животных или духовная паства, а фруктовые деревья); 3. ‘заботиться о благе
словесного стада, прихожан Церкви’, церковное паствити, пастовати. Последнее
значение более традиционное, оно употреблялось еще в Евангелии, ср.: Спаситель
сказал: паси овцы моя! Нелепо льву овца паствити; стар. И паствят стадо три
пастыря. [Даль, т. II, C. 21–22]. Первые же два появились именно в русском языке и
обслуживали бытовую сферу употребления, в современном русском литературном языке
они не употребляются.

Возвратный глагол имеет ряд значений, из которых первое – буквальное:

‘кормиться’; также отмечено переносное значение широкого контекста: пастись, -ся –
‘беречься, стеречься, охраняться, блюсти, остерегаться’; также быть пасому, во всех
значениях. Ср.: Худых дел паситесь; Друга пасись, а ворог на виду; Добрый человек
Богом пасется. Особые значения отмечаются в некоторых говорах: яросл. Я дождя
пасусь (боюсь, ср. современное русское опасаюсь); костром. Она замуж пасется
(готовится, собирается) [Там же]. Здесь мы видим более разветвленную систему значений,
что как раз характерно для говоров больше, чем для литературного языка.
Примечательно, что в Cловаре языка Пушкина у слов пастух и паства не
отмечено никаких дополнительных к исходному значений, все контексты иллюстрируют
прямые значения: пасутся (кормятся) кони, овцы, швейцарские коровы; А там уж и
люди гнездятся в горах,/ И ползают овцы по злачным стремнинам,/ И пастырь нисходит
к веселым долинам [Сл. языка Пушкина, т. 3, С. 297]. Все же среди двенадцати
употреблений А.С. Пушкиным глагола пастись есть один контекст, в стихотворении
«Свободы сеятель пустынный…» 1823 года, где этот глагол приобретает обобщенное,
метафорическое значение: Паситесь, мирные народы!/ Вас не разбудит чести клич./ К
чему стадам дары свободы?/ Их нужно резать или стричь [Там же, С. 296].
66
Подсказанные образом слова не пассивный материал для его воплощения: слова,
вступающие во взаимодействие в языке произведения, получают различные смысловые
сдвиги от нормативных значений, а эти сдвиги и формируют образ в его законченном
виде. В данном контексте общеязыковая экспрессивность под влиянием определенным
образом организованного контекста перерастает в экспрессивность окказиональную
[Бакина 1991], отличающуюся от первой более высокой степенью своего проявления и
авторское отношение к народу, названному пасущимся стадом становится более явным.
Второй образ, функционирующий обычно вместе с образом Пастыря, – овца, или
овечка, а также стадо (некоторые контексты употребления этого существительного уже
были нами рассмотрены). Помимо прямых значений – номинация соответствующих
животных или их совокупности – в исторических словарях русского языка отмечаются
переносные. Так, в следующих примерах овца употреблено в значении беззащитное
существо, нуждающееся в помощи Божией, духовное чадо: Избави мя отъ нищеты сея…,
яко овцу отъ устъ лвовыхъ. Сл. Дан. Зат; Изволи Бъ9 слжMоутел¦ собе и пастоуха
словесьныхъ овьчь Новоугороду. Новг. I лет. 6723 г. [Срезневский, т. II, ч. 1 , С. 596–597].
У Пушкина существительное овца находим используемым преимущественно в
прямом значении – например, в «Отрывках из путешествия Евгения Онегина»: И вкруг
кочующих костров пасутся овцы калмыков. Однако есть и другое употребление – в
«Станционном смотрителе» Пушкин использовал существительное овечка именно в
евангельском значении, которое, в свою очередь, является метафорическим. Дело в том,
что сама Евангельская притча основана на переносном, образном значении слов пастырь,
пасти, стадо, овцы. Так, по Словарю языка Пушкина, заблудшая овечка – ‘о человеке,
сбившемся с правильного пути’ [Сл. языка Пушкина, т. 3, С. 81]. Это прямая аллюзия на
притчу о потерянной драхме и заблудшей овце. Ср.: «Авось, – думал смотритель, –
приведу я домой з а б л у д ш у ю о в е ч к у мою» и начало евангельской притчи: кjй
человёкъ t вaсъ и3мhй сто2 nвeцъ, и3 погyбль є3ди1ну t ни1хъ, не њстaвитъ ли
девzти1десzти и3 девzти2 въ пустhни, и3 и4детъ в8слёдъ поги1бшіz, д0ндеже њбрsщетъ
ю5 [Лк. 15, 4].
Понять и почувствовать всю глубину образа, использованного А.С. Пушкиным,
можно только зная широкий контекст – экстралингвистическую ситуацию,
воссоздаваемую в художественном произведении. Сравнение (образ) выступает в этой
повести как средство возбудить деятельность воображения читателя в нужном писателю
направлении. Евангельский образ приобретает новые смысловые, эмоционально-
стилистические оттенки. Добавочные информации в языке художественного произведения
выполняют важнейшую эстетическую функцию. Они не случайны, но всегда

67
целенаправленны и, будучи связаны друг с другом в контексте нескольких фраз и даже
всего произведения, вызывают в сознании читателя цепь ассоциаций, осознанно
активизированную автором.
Называя Дуню заблудшей овечкой автор показывает свое отношение (и отношение
героя) к ее поступку, вызывает у читателя мысли о грехе и возможности покаяния. Кроме
того, здесь кроется аллюзия еще на одну притчу – «О блудном сыне», вернувшемся и
покаявшемся. Только в притче о блудном сыне он сам решил переменить свою жизнь и
вернуться к отцу, в притче же о Добром Пастыре он сам ищет заблудившуюся
неразумную овцу и, найдя, радуется: Тaкw, глаг0лю вaмъ, рaдость бывaетъ пред8 ѓгGлы
б9іими њ є3ди1номъ грёшницэ кaющемсz [Лк. 15, 10]. Как мы помним, в повести
Пушкина это происходит с героиней слишком поздно.
В.И. Даль также приводит в своем словаре пословицы и поговорки, в которых
использованы прямые и метафорические отношения между пастухом и овцами (пастырем
и духовными чадами): Без пастуха овцы не стадо. И пастух овцу бьет, что не туда
идет. Добрый пастух не о себе печется, о скоте. Худо овцам, где волк в пастухах. Наши
дураки без пастуха бродят. Каков пастырь, таковы и овцы [Даль, т. II, С. 22]. В Словаре
В.И. Даля отмечено также употребление существительного пастух в значении, более
характерном для существительного пастырь: Митрополит Алексей, всей Русской земли
пастух и учитель. Больше того, овца стало “обобщенным” именем, характеризующим
определенный тип человеческого характера: Не прикидывайся овцою: волк съест. Волк в
овечьей шубе (шкуре). Отольются волку овечьи слезы и под. [Там же].
Мы попытались отметить все значения – прямые и метафорические, связанные с
контекстом евангельских притч. Этот образ приобрел разнообразные дополняющие друг
друга значения, которые употребляются не только носителями современного русского
литературного языка, но и в русских говорах, и представителями других культур.

68
 Схема развития значений евангелизмов пастырь, пасти, овца, стадо.
Пастырь → 1. Пастух (тж. образн.) → 2. Образно и перен. о правителе,
предводителе; о руководителе, попечителе религиозной общины, применительно к
христианской эпохе (священник; архипастырь, архиерей) → 3. Поводырь → 4. Вожак
(стада).
пастушеский – 1. пастушеский. 2. пастырский,
священнический.
пастырский, относящийся к духовному руководительству

паства → 1. стадо → 2. перен. Паства овец, духовное стадо → 3. словесное стадо,

прихожане.

пасение → перен. – наставление, воспитание

пасти → 1. припасать, готовить, держать в запасе про нужду, напору, впору. →

2. Беречь, хранить, оберегать, держать в целости, надзирать, блюсти, охранять, соблюдать.
→ 3. Заботиться о благе словесного стада, прихожан Церкви
пастись → 1.кормиться → 2.беречься, стеречься, охраняться, блюсти, остерегаться
→ 3. яросл. бояться. → 4. кострм. готовиться.
паствитися → только перен. пастись; получать духовную пищу

(пастырствовати) → 1. быть главой, правителем → 2. сидеть на пастве духовной,

священствовать
пастушество → 1. пастушеская деятельность, пастушеское искусство. 2.
пастырская деятельность (духовного лица)

овца → * З а б л у д ш а я о в е ч к а (о человеке, сбившемся с правильного пути)

[П.] перен. духовное чадо
стадо → * народ (П.)

69
 Пастырь, овцы и стадо в АЭ

Судя по результатам АЭ, ассоциативные связи между этими существительными

прочнее, чем между библеизмами мытарь и фарисей, все они входят в активный запас
лексики. Большинство участников ассоциативного эксперимента указали все три слова
как реакции друг на друга. Например, как ассоциации на пастырь было дано семнадцать
ответов ‘овцы’ и семь – ‘стадо’. Связь с евангельским значением лексемы пастырь также
была отмечена многими – например, в таких контекстах, как Пастырь Добрый). Среди
реакций, данных на стимул пастырь, было много лексики религиозной тематики: паства,
священник, монастырь, монах, вера, религия, церковь, Иисус, Христос, божий, пастор,
католик, католическая церковь, катакомбы, паперть и др. Кроме того, у студентов
выявились некоторые представления о деятельности и роли пастыря, что видно из
следующих ассоциаций: молитва, проповедь, забота, ответственность, во главе,
главный; также были отражены отношения между пастырем и овцами: следование.

Некоторые ассоциации носили более отвлеченный характер (мир, идиллия),

некоторые относились к облику пастуха, описывая его “трудовые орудия” (посох,
трость, прутик, собака), другие воспроизводили обстановку, в которой, по
представлениям респондентов, живет и трудится человек этой профессии (трава, поле,
пастбище, поля, солнце, небо, луг, зеленый луг и т.п.). У некоторых же евангелизм
пастырь вызвал в памяти телевизионную передачу, в названии которой есть это слово:
первый канал, программа по первому каналу «Слово пастыря». Таким образом, у
большинства респондентов эта лексема имеет достаточно богатые ассоциативные связи в
разных сферах – религиозной (относящиеся к православию, католичеству), нравственной,
бытовой, связанной с античными образами пастушеской жизни и т.д.

Что касается второго участника ситуации – овец или стада, реакции на эти стимулы
также можно разделить на несколько групп: внешние характеристики этих животных или
то, что можно от получить от их разведения (мягкие, кудряшки, кучерявые,
парнокопытные, белые, черные; шерсть, мех, шкура, носки, руно, шаль), характерные для
овец звуки (бе-е-е, блеять, блеяние). Значительное место занимают ассоциации,
описывающие характер этих животных, характерный для русского (возможно, и других)
менталитета: вредные, глупость, тупость, следовать, неразумность, не понимать,
ведомые. Помимо отрицательных характеристик встречались и другие черты овец,
оценивающиеся как положительные: покорность, послушание, милые. Именно

70
характеристики второй группы свойственны овцам Христова стада, которых Пастырь
любит и хочет спасти.
Евангельское значение этих лексем все же проявлялось в некоторых ответах. Так,
пастырь добрый, заблудшие, находить, рабы Божьи, люди – все это отсылки к притчам о
Добром Пастыре и потерянных овцах, значит, связь с евангельскими притчами настолько
прочно закрепилась в русском национальном мирообразе, что проявляется в
разнообразных ассоциациях на рассмотренные нами слова-стимулы у носителей
современного русского литературного языка. Находить соотносится с пастырем, ищущим
потерявшуюся овцу. Словосочетание рабы Божьи реализует переносное значение, в
котором употребляется существительное овцы – в Евангелии неоднократно под овцами
подразумеваются христиане. Кроме того, некоторые участники АЭ вспомнили такие
евангельские образы, как: невинная овца, (как) овца на заклание, ягненок, Агнец;
отделить овцы от козлищ; овцы и козлища. Все эти выражения имеют евангельское
происхождение. Первая группа относится к тем образам, которые связывались с Христом
на протяжении многих столетий. Значит, в языковом сознании некоторых респондентов
эта связь актуальна и в наше время.

Среди литературных произведений, в которых использовались рассматриваемые

нами в данной главе единицы, были указаны: Библия (иногда с уточнением “притча о
потерянной овце”), Евангелие, Псалтирь, а также «Киево-Печерский патерик»,
«Станционный смотритель» А.С. Пушкина, поэзия серебряного века, «Бесы» Ф.М.
Достоевского, Лонг «Дафнис и Хлоя»; а также некоторые не конкретизированные
названия жанров – сказки, романы-пасторали, буколики. Из ответов на этот вопрос видно,
что в сознании носителей современного русского литературного языка присутствуют как
христианские, так и античные ассоциации с данными единицами, разные представления о
них, ср. однокоренные слова к пастырь: паства, пастырство, пастыревый, пастырев,
пастырский, пастырничать и пастораль, пасторальный. Кроме таких предсказуемых
однокоренных слов, как пасти, пастись, пастбище, пастух, были приведены (иногда с
вопросительным знаком в скобках) и спасти, пашня, выпас, подпасок, а также пастур –
видимо, как результат подсознательного сложения пастух+ пастор.

Среди однокоренных слов к существительному стадо было преимущественно два

слова: стадный (инстинкт) / стадное (чувство), стадность; также было указано слово, не
существующее в литературном языке, но выражающее индивидуальное негативное
отношение к «стадности» – состадиться. Однокоренные слова к существительному овца
отличились большим разнообразием: овцевод, овцеводство, овчар, овчарня, овчарка;

71
овцебык, овен; овечий, овчинный (тулуп), овечка, овцуля, овечкин, по-овечьи, овчина,
овчинка. Как видим, это лексика разной тематики – связанная с разведением овец, с друг
похожими животными, с деминутивными наименованиями этого животного и т.п.

Среди устойчивых сочетаний слов, которые респонденты привели для слов

пастырь, стадо и овцы из притч о Пастыре и овцах, в первую очередь было
словосочетание Пастырь добрый, то есть прямое Евангельское употребление этого
существительного из притчи о Добром Пастыре из Евангелия от Иоанна. Некоторые
прямо ссылались на первоисточник, цитируя Евангелие: «Библейские вроде “аз есмь
пастырь добрый”» или «Добрый пастырь, полагающий свою жизнь за овец». Здесь мы
видим, что этот образ все же присутствует в виде устойчивого словосочетания в
инвариантной части языковой личности большей части респондентов как носителей
современного русского литературного языка некоторых из опрошенных (а многие
затруднилось вспомнить какое-либо выражение со словом пастырь).

Кроме того, были приведены такие выражения: пастырь церковный, пастырь

духовный (отсылка к переносному значению, близко к настоятелю монастыря, духовному
отцу и т.п.), что свидетельствует о том, что эта сфера еще не ушла из лексических
значений слова пастырь, хотя, может быть находится на периферии и выходит из
активного запаса. А также такое переносное употребление, как пастырь народов. А один
респондент прямо указал связь между пастырем народов и Евангельским значением
притчи: Христос=пастырь, овцы=народ. Эта связь также была указана многими в ответах
на вопросы № 5, № 6, № 7 (подробнее см. Приложение 1).

Ведь в них эти два действующих лица неотделимы друг от друга, и смысл притчи
можно разъяснить только через отношения между ними. В евангельском контексте оба
эти образа символичны …. Конечно, олицетворение Пастыря с Господом Иисусом
Христом наложило отпечаток на все последующие употребления этих образов. Поэтому
даже не в религиозном контексте «пастырь народов», который может быть использован
применительно к царю, князю, полководцу и др., можно проследить эту связь: он
заботится (или, по крайней мере, должен и желает брать пример с Пастыря евангельского)
о своих подданных, о своем народе, как Господь обо всех своих овцах.

Правда, круг значений данных слов в современном русском литературном языке

сузился. Такие значения, как поводырь у слепого или вожак стада, существовавшие на
Руси (они приводятся, например, в Словаре русского языка XI-XVII веков), уже вышли из
активного употребления у носителей русского языка. Возможно, они сохранились в

72
говорах и диалектах, так как именно эта форма языка является наиболее архаичной и
сохраняет богатство значений слов даже через несколько веков.
Стадо в представлении информантов не всегда соответствует «идеалу». Так,
большинство примеров, данных студентами, имеют отрицательную коннотацию: как
стадо баранов / коров / овец, стадный инстинкт, стадный образ жизни, стадное
чувство, отбиться от стада и т.п. То же относится и к одной единице стада (паршивая
овца). В данном случае основой для таких выражений послужили отрицательные черты
этих животных, характерные для русской культуры (возможно, у других народов часть из
них совпадает, часть – может различаться). В вопросе № 1 к словам стадо, овцы среди
других были даны такие характеристики: «вредные», «неразумность», «глупость»,
«покорность», «послушание». Эти характеристики создают коллективный / совокупный
образ этих животных в народном сознании.
Один из респондентов привел такую поговорку: «одна овца в стаде все стадо
портит», имея в виду «(одна) паршивая овца все стадо портит», являющееся переводом
латинской поговорки unius pecudis scabies totum comnumiculat gregem, аналог значения
которой находим в русской «одна ложка дегтя бочку меда портит». Отвечающий хотел
привести именно эту поговорку, но забыл детали ее звучания, хотя общий смысл ее
воспроизведен: от одного «испорченного» портятся все другие/ всё другое. Также были
приведены такие традиционные поговорки и выражения: и волки сыты, и овцы целы;
волки и овцы и под.
Кроме того, были приведены примеры употребления этих слов в разговорной речи:
вернемся к нашим баранам. Это выражение, калькированное с французского 10, часто
употребляется в бытовых ситуациях (когда кто-либо слишком отвлекается от темы) как
призыв вернуться к основной теме, к предмету разговора.
Таким образом, мы видим, что в языковом сознании носителя современного
русского литературного языка присутствует как традиционное русское национальное
представление об этих образах, связанное с первоисточником (Евангелием), так и
устойчивые выражения, имеющие латинское и французское происхождение. Это
свидетельствует о все большем взаимопроникновении языков в последние несколько
веков и о стирании границ собственно национального языкового сознания.

10
Revenons (retournons) a nos moutons. Из французского средневекового (конец XV в.) фарса «Пьер Патлен»
(представления, разыгрываемого, в народных театрах, на ярмарках и т, д.) об адвокате Патлене. Однажды
некий богатый суконщик привлек к суду пастуха, укравшего у него трех баранов. Когда же началось
слушание дела, то суконщик вдруг обнаружил, что в зале находится и второй его обидчик, который
задолжал ему немалые деньги за шесть локтей сукна. Это был адвокат Патлен, защищавший интересы
пастуха. Суконщик забывает про баранов и наседает на адвоката, требуя возврата денег. Судья вынужден
неоднократно прерывать суконщика, Требуя вернуться к предмету настоящего судебного разбирательства, к
краже баранов.

73
 3. Притча о блудном сыне

И перед ним простершись в прах,

Я горькими слезами долго плакал.
В.А. Жуковский. Агасфер

Развитие значений библеизма блудный сын

Это еще один из самых распространенных в русской и мировой культуре образов,

неоднократно использовавшийся и в литературе, и в живописи; это один из самых
любимых на Руси персонажей евангельских притч, встречающийся у многих русских
писателей и поэтов вплоть до наших дней 11. Как отмечает итальянский исследователь
С. Дзуффи, «притча о блудном сыне в Евангелии от Луки – это мировой шедевр поэзии и
психологизма» [С. Дзуффи 2007:224]. В языке этот евангелизм употребляется в
разнообразных контекстах, со значениями, в основном близкими к евангельскому, но, как
и для других рассмотренных нами библеизмов, имеются и индивидуальные употребления
этого фразеологизма.
Связь данного фразеологизма с евангельской притчей [Лк. 15, 11 – 32]
прослеживается как в большинстве исторических словарей русского языка, так и в ответах
на вопросы анкеты АЭ носителями современного русского литературного языка. Так,
Фразеологический словарь СРЛЯ содержит практически евангельское толкование этого
фразеологизма: блудный сын – ‘о человеке, покинувшем какое-либо содружество людей,
привычные занятия и т.д. в поисках новой среды, новых занятий и т.п. и позднее (обычно
после неудач) вернувшемся к прежнему’ [Фр. словарь СРЛЯ, т. I, С. 63]. Эту же связь
подчеркивает и «Опыт этимологического словаря русской фразеологии»: блудный сын –
‘о том, кто покинул свой дом, а затем вернулся, а также о том, кто раскаялся в чём-либо
после постигших его неудач’ [Опыт этимол. словаря рус. фраз., С. 18]. Также отмечен
источник: старославянский язык, ‘из евангельской притчи о сыне, растратившем
полученную от отца долю и вернувшемся к отцу в раскаянии’. Так могли назвать в
бытовых ситуациях уже в XVIII-XIX веках людей, в чьей жизни имели место
соответствующие поступки: уход из родительского дома (или шире – отъезд из родного
города, из России и т.п.), долгие скитания и, наконец, возвращение. При этом с
возвращением «в отчий дом» неразрывно связано раскаяние блудного сына и его
прощение любящим отцом. Ср.: Вернулся-таки, блудный сын? Ну, садись, чадо, коли с
покаянной пришел. Мусатов [Фр. словарь СРЛЯ, т. I, С. 63].
11
Например, образ блудного сына используется в таких произведениях, как: «Отверженные» В. Гюго,
«Обыкновенная история» И.А. Гончарова, «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыкова-Щедрина и др.

74
 Следовательно, можно сделать вывод, что евангельский смысл этого сюжета
слился с этим выражением и что теперь оно уже (даже без ссылок на первоисточник)
неотделимо от этого смысла, всегда выражает его, практически в любых контекстах.
Перед нами очень хорошо сохранивший свое первоначальное значение
фразеологизм. Однако имеются и другие значения – прямые, более бытового характера:
блуждать и блудить – ‘колобродить, скитаться, шататься; бродить или ездить, сбившись
с дороги и не опознаваясь в местности, сбиться с пути, плутать, путать’ и т.д. [Даль, т. I,
С. 136].
Кроме того, в словарях отмечены и другие, переносные, «отвлеченные» от
притчевого значения употребления слов этого корня: блуждающий взгляд, блуждать в
потемках (не иметь точных сведений, находиться в неведении; действовать впрямую) – Я
помогу вам познать истину; вам тогда не придется блуждать в потемках. Дроздов. Как
видим, и прямые, и переносные употребления имеют достаточно широкую сферу
применения – это уже выражения, применимые к повседневной, бытовой жизни, в них
уже не актуализируется евангельский смысл, присутствующий в библеизме блудный сын.
Что касается употребления этого образа А.С. Пушкиным, то он использован поэтом
в повести «Станционный смотритель». Этот контекст уже был рассмотрен нами в разделе,
посвященном Притче о потерянной овце и драхме погибшей; нам кажется важным
отметить, что в этом примере происходит пересечение двух притчевых контекстов – об
овце и о блудном сыне. А.С. Пушкин называет Дуню устами Самсона Вырина заблудшей
овечкой, в то же время ситуация, описанная в повести «Станционный смотритель»,
содержит аллюзии на притчу о блудном сыне – только в данном контексте это, скорее,
“возвращение блудной дочери”. Словарь языка Пушкина так трактует значение
словосочетания з а б л у д ш а я о в е ч к а: ’о человеке, сбившемся с правильного пути’,
что близко к значению библеизма блудный сын. В обеих притчах овца и блудный сын
нуждаются в помощи, в прощении, но прежде – в покаянии. Если второй сам одумывается
и возвращается к отцу, то первую выходит искать Добрый Пастырь. В пушкинской же
повести оба образа сливаются в образе дочери смотрителя: сначала отец пытается вернуть
её домой, подобно евангельскому Пастырю, затем, уже поздно, после смерти смотрителя,
“блудная дочь” сама возвращается к нему, чтобы в слезах просить прощения.
Таким образом, у Пушкина происходит контаминация тропов на уровне текста, но,
на наш взгляд, она была заложена еще в Евангельском тексте как едином эстетическом
пространстве: помимо интертекстуального взаимодействия обеих притч внутри самого
Евангелия, в повести А.С. Пушкина эти образы также вступают во взаимодействие, при

75
этом отсылая читателя, в языковой базе которого содержится контекст первоисточника
этих образов, к их евангельскому смыслу.
Итак, мы вновь столкнулись с явлением контекстуального взаимодействия тропов,
о неизученности которого писала, в частности, С.В. Лопаткина [Лопаткина 2001]. При
контекстуальном взаимодействии выразительных средств языка результатом является не
просто сумма их значений, но и определенная добавочная информация, служащая
выражением различных авторских целей. На вопрос, что именно собой представляет эта
добавочная информация, исследователи не дают точного ответа, полноценность ответа
зависит не только от лингвистических исследований, но в не меньшей мере от
литературоведческого и психологического анализа образов, выраженных средствами
языка.
Мы не можем с уверенностью утверждать о преднамеренности употребления
поэтом этих двух образов, имеющих общий источник – Евангелие, ведь корни этого
взаимодействия лежат в сфере психологии и психолингвистики. Действительно, наличие
общих многих свойств и качеств у разных предметов и явлений, воспринимаемых
человеком, дает ему возможность ассоциативно соединять различные предметы и
понятия, и при этом сложившийся образ сразу находит опору в семантике слов. Вместе с
тем слова, будучи вторыми сигналами, т. е. понятийными сигналами, сами могут
вызывать образные представления.
Как считает А.И. Федоров, подобные “добавочные информации” в тексте
художественного произведения не случайны, они всегда целенаправленны, он называет
это авторское отношение к объекту описания фразеологической модальностью –
отношение автора и героя к героине повести проявляется именно в соединении образов
заблудшей овцы и блудного сына, также той же цели служит деминутивный суффикс –
«овечку» в ласковом названии смотрителем покинувшей его дочери [Федоров 1973:19].
Помимо вербализованного употребления названных образов по отношению к
Дуне, дочери смотрителя, в тексте «Станционного смотрителя» содержится также на
первый взгляд не относящееся к жизненной ситуации главных героев напоминание о
рассматриваемой нами притче: рассказчик входит в дом смотрителя и видит на стенах
«картинки, изображающие историю блудного сына». Этот эпизод помещен автором в
начало повести, и читатель, еще не знающий дальнейших событий повести, может не
обратить внимания на эту деталь. Тем не менее, носитель языка, обладающий
акцентуированным сознанием, воспринимает текст через призму своих представлений о
различных прецедентных феноменах, актуализирующихся для него в данном тексте.

76
 Хотя это и не прямой вербализованный пересказ притчи о блудном сыне, мы
относим этот авторский прием к способам существования и обращения прецедентных
текстов, описанных нами в первой главе, в разделе «Роль прецедентных текстов в
структуре и функционировании языковой личности». Это один из вторичных способов
существования прецедентного текста – трансформация исходного текста в иной вид
искусства (в данном случае – в живопись), опять-таки для непосредственного восприятия.
Ведь выбор такого способа изображения текста притчи позволяет А.С. Пушкину передать
его как бы самоустранившись, без каких-либо вербализованых авторских вмешательств. В
тексте повести присутствует также и семиотический способ, когда обращение к
оригинальному тексту дается намеком, отсылкой на исходный текст (в частности, в словах
смотрителя о дочери).

Блудный сын в АЭ

В ассоциативном эксперименте библеизмы из этой притчи вызвали у респондентов

меньше затруднений, чем, например, “мытарь” и “фарисей”. Здесь, с одной стороны,
было гораздо меньше не ответивших, но, с другой стороны, диапазон ответов оказался
довольно узким, практически все привели одни и те же контексты и ассоциации. Этот
факт, на наш взгляд, свидетельствует о том, что образ блудного сына прочнее других
закрепился в инвариантной части языкового сознания носителей современного русского
языка.
Во-первых, среди ответов на вопросы анкеты ассоциативного эксперимента 27
прямо указали на источник этого образа: притча, притча о блудном сыне, притча из
Евангелия, другие же указывали в качестве источника этого образа Библию (16), Евангелие
(6), Завет. Помимо указанных ответов встречалась и лексика, связанная с религиозной
сферой: религия, пост, христианские заповеди, неделя (видимо, эта реакция связана с
названием одной из подготовительных недель перед великим постом – «недели о мытаре
и фарисее») и др. Во-вторых, кроме прямых указаний источника этого образа среди
ответов на различные вопросы анкеты АЭ многими респондентами были приведены
различные лексемы, словосочетания и предложения, свидетельствующие об их
осведомленности о евангельском контексте: умер и воскрес, был потерян и нашелся.
Последние слова – это практически точная цитата из Евангелия, ср. с текстом притчи о
блудном сыне: Речe же nтeцъ къ рабHмъ свои6мъ: и3знеси1те nдeжду пeрвую и3
њблецhте є3го2, и3 дади1те пeрстень на рyку є3гw2 и3 сапоги2 на н0зэ: и3
привeдше телeцъ ўпитaнный заколи1те, и3 ћдше весели1мсz: ћкw сhнъ м0й сeй
77
мeртвъ бЁ, и3 њживE: и3 и3зги1блъ бЁ, и3 њбрётесz. И# начaша весели1тисz [Лк.
15, 22–24]; а также заключительный стих притчи: возвесели1тижесz и3 возрaдовати
подобaше, ћкw брaтъ тв0й сeй мeртвъ бЁ, и3 њживE: и3 и3зги1блъ бЁ, и3 њбрётесz
[Лк. 15, 32].
Из ста семидесяти двух ответов на первые три вопроса шестьдесят пять напрямую
были связаны с различными эпизодами притчи о блудном сыне: пир, наследник,
раскаяние, вернулся, возвращение, прощен и т.п. Рассмотрим подробнее некоторые из них.
Среди ассоциаций, приведенных на стимул блудный сын, были такие, которые отражали
первую часть притчи, с выраженной отрицательной коннотацией, а также такие, которые
отражали финальную сцену притчи, с положительной коннотацией, подчеркивающей
евангельский смысл этой притчи. Ср.: изгой, одиночество, прошлое, печаль, лохмотья,
дорога, бродяга, падший человек, страдание, отчуждение, разврат, свобода, грех;
блудный сын скитался по свету; и возвращение (11), вернулся, прощение (4), радость (2),
дом, вознагражденный отец; долгожданный, раскаявшийся блудный сын; отец простил
блудного сына и т.д. (подробнее см. Приложение 1).
Кроме того, встречались ассоциации, вызванные, возможно, представлением
современного носителя русского языка и культуры о поведении, образе жизни «блудного
сына»: не ночевать дома, злой отец, плохая семья, родители, детство, топор, дорога.
Также несколько раз было приведено употребление этого словосочетания по отношению к
ж.р.: блудная дочь, возможно, ставшее более актуальным за века, отделяющие время
написания Евангелия от нашего времени. Здесь мы видим, что в языковом сознании
носителя современного русского языка эта притча вызывает несколько другие реакции,
другие оценки, происходит определенное смещение акцентов. Так, насколько мы могли
убедиться из ответов студентов, участвовавших в ассоциативном эксперименте, в ряде
случаев имеет место переоценка подобных ситуаций. Таким образом, винá чаще
переносится представителями молодежи с сына на отца, на старшее поколение, что
непроизвольно проявляется в таких реакциях: злой отец, плохая семья и др.
Итак, можно предположить, что в их подсознании существует именно такая
интерпретация подобных жизненных и литературных сюжетов. Возможно, это связано с
особенностями индивидуального опыта каждой языковой личности. Так, в одной анкете в
качестве реакции на стимул блудный сын было приведено местоимение первого лица “я”.
Следовательно, респондент в какой-то мере отождествил, сравнил себя с героем притчи на
основании какого-либо сходства жизненных обстоятельств, неизвестного нам, так как это
уже принадлежит сфере изучения психологии.

78
 Также у участников ассоциативного эксперимента выявилась устойчивая связь
образа блудного сына с понятием странствие. Так, среди реакций на этот стимул
встречались такие, как: дорога, посох, трость, лохмотья, изгой, бродяга; а также среди
контекстов употребления для библеизма блудный сын были приведены словосочетания и
предложения, отражающие основные события притчи, этапы духовной жизни героя
притчи – а) уход из родительского дома, отсутствие, б) раскаяние, в) возвращение
блудного сына и г) прощение его отцом. Приведем некоторые из подобных контекстов: а)
блудный сын ушел опять; долго скитался блудный сын; блудный сын скитался по свету;
где ты был, блудный сын; б) непослушный, раскаявшийся; в) блудный сын вернулся к
отцу; возвращение блудного сына (встретилось 22 раза среди ответов респондентов);
наконец и блудный сын вернулся в отчий дом; отец встречает блудного сына; г)
прощенный блудный сын; отец простил блудного сына и т.п.
Из приведенных ответов складывается представление «среднего» носителя
современного русского литературного языка о значении и употреблении евангелизма
блудный сын. Большинство респондентов имеет достаточно четкое представление об
экстралингвистической ситуации, в которой его можно применить; многим (вероятно, с
различной степенью глубины) известен сюжет евангельской притчи.
Кроме того, участники АЭ привели среди однокоренных слов в ответах на вопрос
№4 такие, как: заблудший, заблудившийся, заблуждаться и некоторые другие. Здесь
прослеживается связь с переносным значением библеизма блудный сын, рассмотренным
нами в предыдущем разделе – о человеке, сбившемся с пути, блуждающем по неверному
жизненному пути и т.п. Именно в этом значении используется образ блудного сына
(вернее, “блудной дочери”) в повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель».
Подробно мы рассмотрели этот контекст в предыдущем разделе, но в данной главе нам
кажется уместным упомянуть его вновь, так как эта связь была упомянута большинством
респондентов в ответах на различные вопросы анкеты АЭ.
Так, среди ассоциаций встретились следующие: Пушкин, картинки у
станционного смотрителя (А.С. Пушкин), станционный смотритель, «лубочные
картинки» и некоторые другие (всего – девятнадцать). Действительно, вспомним текст
указанной «Повести Белкина» А.С. Пушкина. Прилагательное заблудший употребляется
по отношению к Дуне, дочери Самсона Вырина, смотрителя станции.
Как мы уже отметили в предыдущем разделе, в «Станционном смотрителе»
происходит соединение образов из двух евангельских притч – о блудном сыне и о
потерянной овце. То есть Дуня для смотрителя – это и потерянная овечка, которую он

79
идет искать, и блудная дочь, возвращения которой он ждет (подробнее см. раздел «Притчи
о Пастыре и овцах»).
Действительно, в этом же тексте герой входит в жилище смотрителя и видит на
стенах «картинки, изображающие историю блудного сына». Это прямой пересказ
Евангельской притчи, без каких-либо вербализованных авторских вмешательств. Пушкин
лишь вызывает в семантической памяти знающего читателя нужный сюжет и, таким
образом, направляет деятельность его воображения в нужном направлении, вызывая
определенные ассоциации.
Кроме пушкинской повести, у респондентов также выявились достаточно
устойчивые ассоциации евангелизма блудный сын с повестью Н.В. Гоголя «Тарас
Бульба», с романом В.Гюго «Отверженные», с поэмой М.Ю. Лермонтова «Мцыри», также
среди литературных произведений, в которых использовался этот образ, встречались
романы Ф.М. Достоевского, «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова, «Робинзон Крузо»
Д.Дефо и некоторые другие. Как видно из этого списка художественных произведений, в
представлении носителей современного русского литературного языка сфера применения
евангелизма блудный сын достаточно широка, его переносные значения активно
функционируют в языке и респонденты распознают связь с исходным текстом в самых
разных художественных образах мировой литературы.
Как видим, это один из самых востребованных в мировой литературе образов; и
даже представители современной молодежи, носители современного русского
литературного языка на ассоциативном уровне узнают этот библеизм как прецедентное
высказывание, функционирующее как означающее для всего прецедентного текста
(евангельской притчи) или прецедентной ситуации (напоминающей евангельскую,
рассказанную в притче).
Также о принадлежности рассматриваемого нами евангелизма говорит его большая
словообразовательная активность, отмеченная респондентами в ответах на вопрос № 4.
Так, среди однокоренных слов были и глаголы с различными аффиксами (блудить – сорок
три раза; блуждать – двадцать три; приблудиться; заблудиться – пятнадцать;
заблуждаться – три раза; а также соотв. причастия), и прилагательные (приблудный,
блудливый), и существительные (блуждание, блудница, блуд, блудник) и другие, см.
подробнее Приложение 1. Кроме того, внимания заслуживает тот факт, что некоторыми
респондентами была отмечена связь образов блудный сын – заблудшая овца,
рассмотренная нами в разделе «Притчи о Пастыре и овцах».
Также было приведено такое сравнение: склоняется как блудный сын. Возможно,
респондент вспомнил картину Х.Р. Рембрандта «Возвращение блудного сына», где

80
действительно изображен вернувшийся блудный сын из евангельской притчи, павший на
колени перед отцом (см. Приложение 4). Действительно, помимо упомянутой картины
Х.Р. Рембрандта, существуют и другие произведения живописи на сюжет этой
евангельской притчи: это картины Б.Э. Мурильо, А. Дюрера и других мастеров искусства.
Нужно отметить, что довольно регулярно в качестве реакции на стимул блудный сын
респонденты вспоминали эту картину: картина Ремрандт; он смотрит на картину
«Возвращение блудного сына»; или неопределенно «картина» (пятнадцать ответов), или
называли только автора – Рембрандт, некоторые же вспомнили Ивана Грозного IV. Эту
связь довольно сложно объяснить, но, возможно, здесь также имеется в виду картина (И.
Репин «Иван Грозный убивает своего сына»). Во всяком случае, этот яркий образ
присутствует в базовой части языковой личности среднего носителя современного
русского языка.
Так как этот образ очень часто используется не только в русской, но и в мировой
литературе, мы не можем привести здесь все контексты употребления этого евангелизма,
но мы отобрали для рассмотрения несколько наиболее характерных поэтических
контекстов, в которых использовался образ блудного сына.
Одно из них – это стихотворение И.А. Бунина 1918 года «И цветы, и шмели…».
Приведем здесь его целиком, чтобы был представлен более широкий контекст: И цветы, и
шмели, и трава, и колосья, / И лазурь, и полуденный зной… / Срок настанет – Господь
сына блудного спросит: / «Был ли счастлив ты в жизни земной?» / И забуду я все –
вспомню только вот эти / Полевые пути меж колосьев и трав – / И от сладостных слез
не успею ответить, / К милосердным коленям припав.
Поэт использует евангелизм блудный сын в переносном значении: вся жизнь
лирического героя – это странствие блудного сына, полное страданий и лишений, это путь
возвращения в отчий дом, к Богу. События евангельской притчи переносятся на
жизненный путь автора. Здесь значение словосочетания блудный сын близко к
исходному, но оно более обобщенное, так как не привязано к конкретной жизненно-
бытовой ситуации. Тем не менее, этот контекст как нельзя полно выражает именно
евангельский смысл, заложенный в выражение блудный сын. Происходит оживление
образа, лежащего в основе переносного значения этого евангелизма: в стихотворении И.А.
Бунина чувства раскаявшегося блудного сына, предстающего перед Господом,
приложимы как к нему, так и к любому человеку, читающему это стихотворение. Таким
образом, в этом и подобных контекстах происходит трансформирование прецедентного

81
высказывания путем экспликации, то есть путем расширения, распространения состава
прецедента путем ввода дополнительных единиц12.[Ожегов, Шведова, 1995:99].
Достаточно распространенным является использование образа блудного сына в
стихотворениях, посвященных возвращению на Родину – к своему народу или в родной
дом, город.
Приведем отрывок из стихотворения С. М. Соловьева «К тебе, народ
многострадальный...», датируемое 1918-1929 годами, автор описывает чувства
лирического героя, вернувшегося на Родину, его встречает “Всематерь”, олицетворяющая
не только родную землю, но и некую общечеловеческую отчизну, где каждый человек
примиряется с природой, с небом и с землей. Весь мир, наполненный весенней,
пасхальной радостью примет его, подобно любящему отцу из притчи о блудном сыне:   К
тебе, народ многострадальный, / И к вам, цветы моих долин, / Порой весны, порой
Пасхальной / Вернулся я, как блудный сын. / И голубеющие воды, / И благостные
облака… / Душа Земли, душа Природы / Глядит из каждого листка. / И слышу шелест их:
«Изменник! / Ко мне, Всематери, вернись! / В моих объятиях, мой пленник, / С Землей и
Небом примирись… Практически в любом контексте, где используется образ блудного
сына, присутствует также мотив возвращения. Так, практически все респонденты указали
его или в устойчивых словосочетаниях «возвращение блудного сына», или в ассоциациях
(возвращение, вернулся домой и т.п.). То же наблюдается и в большинстве стихотворных
контекстов: блудный сын возвращается или в родной дом, или в родной город, страну – на
большую или малую р о д и н у.
Другой поэтический контекст, который, как нам кажется, отражает одну из
возможных граней преобразования евангельской притчи как прецедентного текста, – это
стихотворение другого замечательного русского поэта А. А. Фета «В саду» (1854 год): <…
> Моя пробудится и затрепещет совесть, / И станут лепетать знакомые места / Давно
забытую, оплаканную повесть. / <…> Стою как блудный сын перед лицом отца, / И
плакать бы хотел ― и плакать не умею! “Блудный сын”, странник возвращается в
родные места, где прошло его детство; осознавая ошибки и заблуждения пройденного
жизненного пути, герой стоит перед родительским домом, полный желания, подобно
блудному сыну, измученному странствиями, плакать слезами покаяния и благодарности.
В данном стихотворении сад выступает неким конкретизированным, «камерным»

12
Трансформированные прецедентные высказывания представлены несколькими модификационными
способами, среди которых наиболее частотными являются: субституция (замещение компонентного
состава); импликация (редукция, сужение компонентного состава высказывания); экспликация (расширение,
распространение состава прецедента путем ввода дополнительных единиц); смешанное трансформирование,
изменение функциональной модальности, контаминация (соединение, возникновение нового выражения,
слова, формы, путем объединения элементов двух выражений или форм – [Ожегов, Шведова, 1995:99]).

82
воплощением обобщенного означающего для ряда прецедентных ситуаций, которые
можно обобщить как «возвращение блудного сына в отчий дом». Как показали
наблюдения, для подобных стихотворных текстов общеязыковая фразеология
действительно является источником активизации их смыслового восприятия. Этот факт, а
также наличие в рассматриваемых нами библеизмах яркой, близкой каждому человеку
образности и является, очевидно, одной из причин их широкого использования в текстах.
Образ блудного сына не только является распространенным литературным
мотивом, но также служит иногда и основной всей смысловой структуры для некоторых
произведений. Один из самых ярких примеров такого употребление этого образа – поэма
В.А. Жуковского «Странствующий жид» (или «Агасфер»), написанная в 1851-1852
годах. Помимо прямого использования евангелизма блудный сын, которое будет
рассмотрено ниже, нужно обратить внимание на то, что, фактически, вся поэма В.А.
Жуковского – это развернутая и художественно перенесенная в другие пространства и
эпохи притча о блудном сыне. Ведь Агасфер – это вечный странник, вечный «блудный
сын», со временем пришедший к покаянию и жаждущий прощения от Христа:
<…> И перед ним простершись в прах,
   Я горькими слезами долго плакал;
   Но в этот миг раскаянья терзанье -
   И благодарностью, невыразимой
   Словами человеческими, было.
   Казалось мне, что крест еще стоял
   Над головой моей; что я, его
   Обняв, к нему всей грудью прижимался,
   Как блудный сын, коленопреклоненный,
   К ногам отца, готового простить.
   Дни праздника провел я одиноко
   На высоте Голгофы в покаянье…
<…>
Здесь Жуковский развивает тему, начатую им еще в раннем творчестве – тему
отделенности человека от Бога. Как пишет А.С. Янушкевич, Жуковский считал, что душа
человека изначально должна быть с Богом, но после грехопадения люди отошли от Бога,
поэтому и страдает человечество на протяжении вот уже стольких веков. В «Агасфере»
Жуковский лишь заострил эту проблему, показал человека, безнадежно одинокого и
несчастного без любви Божией [Янушкевич 1985]. Нам кажется важным также отметить
практически во всех контекстах, где используется прецедентное имя блудный сын,

83
наличие образа любящего отца, который ждет возвращения своего сына и прощает его.
Эта связь была выявлена и на ассоциативном уровне у участников АЭ: многие указали в
качестве реакций на стимул «блудный сын» существительные отец, прощение и т.д. (см.
подробнее Приложение 3). Также среди контекстов употребления этого евангелизма
встречались такие: отец простил блудного сына; нашелся, отец встречает блудного
сына; о мой несчастный блудный сын! и др.
Так как некоторые прямо указывали на источник этого евангелизма, можно
предположить, что связь с исходным текстом притчи еще жива для большинства
носителей современного русского языка. Помимо явно выраженной связи этого
евангелизма с Евангелием, респондентами были приведены контексты,
свидетельствующие о принадлежности выражения блудный сын к активной части
когнитивной базы национального русского языкового сознания, в то, что мы называем
вневременной / исторической, или инвариантной частью в структуре языковой личности.
Как видим из использования этого евангелизма в стихотворных текстах, связь с
евангельской притчей очевидна, она осознается поэтами, и, более того, именно эта связь с
первоисточником одного из самых распространенных образов мировой литературы и
культуры и является двигателем смысловых наращений библейских образов в русской
поэзии XIX и XX веков.

84
 4. Притча о сеятеле и семени
Лежу в земле, и сон мой смутен…
В.Я. Брюсов. Зерно.

Тaкожде и3 воскrніе мeртвыхъ: сёетсz въ тлёніе,

востаeтъ въ нетлёніи: сёетсz не въ чeсть, востаeтъ
въ слaвэ: сёетсz въ нeмощи, востаeтъ въ си1лэ:

Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении,

восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает
в славе; сеется в немощи, восстает в силе.
1-е Послание к Коринфянам, гл. 15, ст. 42-43

Развитие значений библеизмов сеятель, сеять, семя

Евангелизмы из притчи о сеятеле и семени, как и другие, рассмотренные выше,

также имеют ряд переносных значений, во многом обусловленных их употреблением в
литературных контекстах. Поэтому в данном разделе мы также обратимся к поэтическим
употреблениям рассматриваемых нами образов, так как в современном русском языке
значение данных лексем неотделимо от уже неотделимых от них культурных коннотаций.
Образы, заложенные в этой притче [Мф. 13, 3–8], уже разъяснены Господом
Иисусом Христом в Евангелии [Мф. 13, 11–23], поэтому слушающим и читающим
исходный текст понятен смысл этого метафорического сюжета. За долгие годы
употребления этого сравнения в истории русского языка система значений данных
евангелизмов еще более развилась и усложнилась.
Конечно, помимо прямых значений рассматриваемых нами слов, в языке
сложилась определенная система переносных значений и словоупотреблений в
пословицах и поговорках. В.И. Даль в своем словаре приводит следующие поговорки и
загадки с семантикой «сеяния чего-либо» в переносном значении, близком к
некрасовскому «Сейте разумное, доброе, вечное»: (прямое значение) Поле бело, семя
черно, кто его сеет, тот разумеет (письмо)? Семя плоско, поле гладко, кто умеет, тот
и сеет; семя не всходит, а плод приносит (письмо)? Кроме того, семя – также ‘корень,
начало, основание, причина нравственная, духовная’, ср.: семена раздора, семя добра;
благое семя, благие и плоды [Даль, т. II, С. 587]. Также в словаре В.И. Даля отражены и
переносные значения данных лексем: Что посеешь, то и пожнешь (соберешь); Кто
говорит, тот сеет, кто слушает, собирает (пожинает); Добро сеять, добро и
пожнешь; Сплетни да пересуды вражду в людях сеют; Сеяй слезами, радостно пожнет;
Отсеять сор; Посеять раздор; Тебе бы рассеяться, развлечься; Рассевать пустые
слухи; Поле костьми усеяно [Там же]. Конечно, не все из приведенных В.И. Далем

85
значений используются в современном русском языке, но самые «магистральные»
направления развития метафорических значений сохранены (в чем мы убедились в ходе
АЭ, результаты которого будут рассмотрены ниже).
Разнообразие переносных значений и контекстов употребления лексики с
семантикой «сеяния» говорит о том, что этот образ был любим и часто использовался в
разговорной речи носителями русского языка. Кроме переносных значений, аналогичных
тем, которые используются в современном русском литературно языке вслед за
Н.А. Некрасовым, нужно отметить такие метафорические значения, как ‘корень, начало,
причина чего-либо’, где предметом сеяния может являться некоторое обобщенное зло
(семена раздора); также интерес представляют сочетания, образованные с приставочными
глаголами. Например, фразеологизм отсеять сор, рассевать слухи и под. функционируют
уже как единая метафора, где значение одного из компонентов само по себе не имеет
такого же значения; или переносные употребления глаголов в сочетаниях Тебе бы
рассеяться, Поле костьми усеяно – здесь появляются не только лексические, но и
грамматические ограничения: усеяно может быть только что-то чем-то, а глагол
рассеяться имеет смысл условно-сослагательного наклонения, это действие словно
направлено в будущее (нельзя сказать *Я сегодня рассеиваюсь или *Я в выходные
рассеялся, но: Я хотел бы отдохнуть, рассеяться).
Хотелось бы также соотнести рассмотренные нами значения данных единиц с
употреблением их у А.С. Пушкина. Поэт употребляет эти сочетания в традиционных
прямых и переносных значениях. Так, в Словаре языка Пушкина находим следующие
значения и словоупотребления интересующих нас единиц: сеятель (в прямом значении –
’тот, кот сеет’) – Щедрота полная угодна небесам. / В день грозного суда, подобно ниве
тучной, / О сеятель благополучный! / Сторицею воздаст она твоим трудам (Подражание
Корану). Также имеется и контекст с одним из возможных (отмеченных в Словаре Даля)
метафорических «семантических актантов»: перен. чего – Кто выражается правдивым
языком, / И русской Глупости не хочет бить челом!.. / Он враг Отечества, он сеятель
разврата!.. [Сл. языка Пушкина, т. IV, С. 121]. Что касается глагола сеять, в большинстве
его употреблений Пушкиным он имеет прямые значения – ‘рассыпать, разбрасывать
семена’. Также отмечены и использования поэтом образа сеятеля в переносных
значениях. Ср.: <…> Я поил её [овечку], лелеял, / Перед <ней> цветы я сеял;
Самодержавною рукой / Он смело сеял просвещенье (распространял – с положительной
коннотацией). / Не презирал страны родной: / Он знал её предназначенье; / Кто клеветы
про нас не сеет? (распространяет – с отрицательной коннотацией) / Кто нас заботливо
лелеет? / Кому порок наш не беда? / Кто не наскучит никогда? («Евгений Онегин») [Там

86
же]. Как мы увидим по результатам АЭ, подобные переносные употребления
евангельских образов активно функционируют в языке до сих пор.
Также нужно отметить одно стихотворение А.С. Пушкина 1823 года, которое
полностью основано на той же метафоре, что и евангельская притча. Прежде всего, эта
связь заявлена самим поэтом в эпиграфе из евангельской притчи: «Изыде сеятель сеяти
семена своя».

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Отметим, что в данном стихотворении происходит контаминация образов из двух

евангельских притч – О сеятеле и семени и О пастыре и овцах. Здесь сеятель сеет то, что
оказывается недоступно или не нужно стадам.
Существуют различные трактовки этого стихотворения. Как пишет
В.В. Виноградов, эпиграф уже внушает символическую двуплановость понимания. По
мнению В.В.Виноградова, толкование В. Рожициным этого текста Пушкина как
написанного от имени Иисуса ни на чем не основано [Виноградов 2000:121], и
исследователь опровергает эту точку зрения: стихотворение написано не от лица
евангельского сеятеля. В.В. Виноградов подчеркивает, что лексика и символика
стихотворения подсказывают иное толкование его, он видит здесь скрытую полемику с
Евангелием, подчеркивает пародийную заостренность стихотворения, которое переносит
притчу о сеятеле из «области религиозно-этической в социально-политическую». Для
В.В. Виноградова сеятель свободы, сеятель «пустынный», т.е. одинокий, сливается с
лирическим “я” поэта. «Сеятель свободы» – это, по Виноградову, проповедник-
революционер, пришедший к народу слишком рано. Во второй части нарастает
экспрессия, презрительно-уничтожающее отношение к «стадам» – народам наполнено
горькой иронией.

87
 Как нам кажется, обе эти точки зрения характеризуют две крайности, ни одна из
которых в полной мере не является истинным смыслом употребления Пушкиным в
приведенном стихотворении евангельских образов стада, сеятеля и семени. Нельзя
недооценивать связи образов в стихотворении с евангельскими, так как и автор, и
читатель всё же очень хорошо знаком с исходным текстом. Безусловно, поэт имел это в
виду, избирая такой сюжет для своего вольного переложения этой притчи. Кроме того,
мотив свободы также имеет право на существование, только не в революционном
значении, а вечном: поэт – это Божий пророк, несущий слово истины и свободы людям.
Учитывая сказанное, нам кажется уместным причислять это стихотворение по тематике к
проблеме отношений поэта и толпы, которая занимает большое место в творчестве А.С.
Пушкина и неоднократно им затрагивалась (вспомним, например, его стихотворения
«Разговор книгопродавца с поэтом», «Поэт и толпа», «Памятник», «Поэт» и др.). В
данном стихотворении вновь поднимается тема поэта и толпы, поэта и поэзия, речь идет о
предназначении поэта; ему горько видеть, что его слова не дают ожидаемого плода, что
безликие стада не могут оценить их. Таким образом Пушкин здесь вновь возрождает
именно евангельское значение образов сеятеля и семени – слова его.
По хронологии обратимся к другому известному употреблению этого символа-
образа – к некрасовскому «сейте разумное, доброе, вечное». Поэт использует в своем
стихотворении «Сеятелям» 1877 года ту же евангельскую метафору: семя – добро, свет.
Чтобы лучше понять контекст, в котором поэт использует эту метафору, обратимся к
полному тексту стихотворения «Сеятелям»:
Сеятель знанья на ниву народную!
Почву ты, что ли, находишь бесплодную,
                Худы ль твои семена?
Робок ли сердцем ты? слаб ли ты силами?
Труд награждается всходами хилыми,
                Доброго мало зерна!
Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами,
Где же вы, с полными жита кошницами?
Труд засевающих робко, крупицами,
                Двиньте вперед!
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
                Русский народ...

88
  «Опыт этимологического словаря русской фразеологии» дает следующее
значение этого призыва: ‘делайте добро, способствуйте просвещению, распространению
знаний’. Особенность данного словоупотребления подчеркивается пометами собств.
русск., книжн. [Шанский 1987]. Современный человек привык, что это выражение
применяется по отношению к учителям, педагогам. Речь в данном случае идет не только о
труде школьного учителя, но и о сумме неких «вечных ценностей», о гражданском
чувстве, новом, прогрессивном мировоззрении и т. п.
Образ сеятеля – один из наиболее устойчивых образов в поэтике Некрасова, он
имеет очень определенный устойчивый смысл. Так, «честным сеятелем добра» поэт
называет критика В. Г. Белинского (стихотворение «Белинский», 1855 год), «сеятелем
правды» – Н. Г. Чернышевского (стихотворение «Притча»). И, когда в поэме «Кому на
Руси жить хорошо» высказывается горячее желание Некрасова, чтобы «сеятель» снова
появился в России, он, судя по смыслу поэмы, мечтает о новом Белинском или о новом
Чернышевском, который посеял бы в плодотворную почву души русского народа семена
нового понимания, деятельного осмысления жизни. Данные примеры соответствуют
общему настроению и идеям творчества Некрасова. Действительно, многие его
стихотворения и поэмы посвящены русскому народу, состраданию его тяжелой жизни и
заботе о его будущем. Ср. строки из «Песни о Еремушке»: В нас под кровлею отеческой /
Не запало ни одно / Жизни чистой, человеческой / Плодотворное зерно, или:  Когда
изменят пахарю / Поля старозапашные, / Клочки в лесных окраинах / Он пробует пахать.
/ Работы тут достаточно, / Зато полоски новые / Дают без удобрения / Богатый
урожай. / Такая почва добрая – / Душа народа русского... / О сеятель, приди!
Как видим, для Н.А. Некрасова семя, семена – более широкое знание, «вообще
любое доброе знание», не только Слово Божие. Тот же смысл он вкладывает в эту
метафору и в других процитированных выше произведениях.

Сеятель, сеять, семя в АЭ

Евангелизмы из притчи о сеятеле и семени, как мы видели, в частности, по данным

словаря В.И. Даля, употребляются в самых разнообразных контекстах и имеют систему
переносных значений, сложившуюся в языке за века. Конечно, корни таких метафор, как
сеять вражду / добро уходят в далекую историю человечества; но именно потому
Христос и использовал их, ведь они были понятны и близки большинству простых людей.
Поэтому, когда носитель современного русского литературного языка приводит

89
различные контексты употребления для этих евангелизмов, в большинстве случаев он
распознает их как связанные с образами из евангельских притч, или «узнает» в них иные
прецедентные феномены.
Среди ответов на первый вопрос анкеты АЭ были прямые указания на связь лексем
сеятель, сеять, семя с Евангелием: притча (6), Евангелие, Библия (2), Христос,
проповедник. Ассоциации с Библией также проявились в таких контекстах, почти
цитирующих притчу, как: вышел сеятель сеять и др. Также подтвердилась предсказуемая
ассоциативная взаимосвязь между этими тремя евангелизмами – в большинстве анкет все
они выступили как реакции друг на друга. Кроме того, в подобные же ассоциативные
связи с рассматриваемыми нами единицами вступали существительные зерно (часто
выступающее в ассоциативных связях как эквивалент существительного семя) и плод.
Поэтому мы посчитали необходимым рассмотреть результаты АЭ и по этим словам-
стимулам.
С другой стороны, большая часть слов-реакций, данных на стимулы ‘сеятель’,
‘сеять’, ‘семя’ можно отнести к тематической группе бытовой лексики, связанной с
первыми, прямыми значениями этих евангелизмов. Так или иначе, все они относятся к
сфере работы земледельца: это и глаголы, называющие различные виды деятельности,
связанной с посевом чего-либо (пожинать, жать, полоть, пахать, веять, развивать), и
номинации мест этой деятельности (поле, в огороде, вспаханная земля, почва, борозды), а
также орудий труда и т.п. (плуг, решето, сито, рука, лопата, комбайн). Часть реакций –
это названия различных растений, которые “могут быть посеяны”, или их плодов: это и
более общие названия (зерно, семя, хлеб), и конкретные виды растений: пшеница, овес,
рожь, морковку, цветы, виноград. Также встречались и контексты, ошибочные по своей
семантической сути: сеять пшено, урожай. Однако отметим, что и в «Русском
ассоциативном словаре» Ю.Н. Караулова приведены практически такие же результаты
ассоциативного эксперимента [Караулов 1998]13. Следовательно, подобные ассоциативные
связи достаточно прочны в сознании носителей современного русского языка.

Кроме того, были приведены и ассоциации, свидетельствующие о наличии

представления у участников проведенного АЭ о переносных значениях библеизмов
сеять, сеятель, семя. Это видно из следующих реакций на соответствующие стимулы:
сеять – зло, раздор, вражду, ложь, панику, смуту, пороки, знание, благо, истину, веру,

13
сеять – рожь 13, зерно 12, пшеницу 11, хлеб 7, пшено 6, добро, жать 4; веять, муку, пахать, раздор,
разумное 3, овес, панику, урожай 2, доброе, зерна, зло, ложь; Как посеешь, так и пожнешь; морковку, поле,
разбрасывать, расти, рыхлить, семена, семя, смуту, собирать, ссору, хорошее, доброе, вечное. //
Ю.Н. Караулов. Русский ассоциативный словарь в 8 т. – Кн. 5. Прямой словарь: от стимула к реакции. – М.:
Б.и., 1998. – С.155

90
добро; разумное, доброе, вечное; звезды; сеять в сердцах что-нибудь и др., семя –
раздора, вражды, веры, добра и т.п. Как видим, присутствуют контексты и с явно
выраженной отрицательной, и с положительной коннотацией. Такой широкий спектр
переносных употреблений свидетельствует о высокой активности этих слов в речи.
Помимо упомянутых слов-реакций, присутствовали и различные наименования
«сеятеля», основанные как на прямых, так и на переносных значениях этих
евангелизмов: пахарь, крестьянин, землепашец, труженик, человек, проповедник, Иисус,
Христос, Творец, мудрый сеятель (здесь имеют место и прямые отсылки к евангельской
притче). Кроме того, 26 респондентов вспомнил пушкинское стихотворение, в котором
использовался образ сеятеля. Также 26 из них привели контексты употребления этого
существительного, со значением, обусловленным местными реалиями условиями: на
«Сеятеле» остановите, пожалуйста! («сеятель» – название остановки) и т.п.
Многие участники АЭ вспомнили различные устойчивые выражения,
фразеологизмы, поговорки с этими лексемами: что посеешь, то и пожнешь; сеешь ветер,
пожнешь бурю; сеять добро / зло / пороки / панику / смуту / раздор с одной стороны и
свет / разумное / знания / семена просвещения и др. Здесь мы видим широкий спектр
вариантов устойчивых словосочетаний с противоположными метафорическими
значениями – как с положительными, так и с отрицательными коннотациями. Это говорит
о том, что данные лексемы и фразеологические единицы находятся в активном
лексическом запасе, входят в когнитивную базу носителя современного русского
литературного языка. Слова сеятель, семя, сеять очень частотны в литературе и в
разговорной речи. Мы встречаем эти образы начиная со школы (в некрасовском и
подобных значении). Многие респонденты действительно вспомнили этот известный
контекст: «Сеять разумное, доброе, вечное»; а также вспомнили приблизительную
цитату из знаменитого стихотворения – «сейте прекрасное, светлое, доброе!»
Что касается реакций на стимул ‘семя’, в них присутствуют приблизительно те же
семантические группы. Помимо лексики, связанной с растительным миром (пшеница,
миндаль, орех, подсолнух, дерево, злак), заслуживает особого внимания группа слов-
реакций, связанны с общими представлениями о функции семян – жизни, будущего,
продолжения жизни: всходы, росток, жизнь, начало, рождение, будущее и т.п. Также
были приведены такие контексты: только то семя принесет пользу, которое умрет в
земле, дав … другим побегам, с указанием «из Братьев Карамазовых».
В вопросе № 4 для евангелизма сеять были приведены глаголы с различными
приставками: рассеяться, рассеять, просеять, посеять, засеять, а также отглагольное
существительное, обозначающее процесс – сеяние. Взаимосвязи между

91
рассматриваемыми нами тремя евпнгелизмами были восстановлены практически всеми
респондентами (подробнее см. Приложение 1). Также студенты вспомнили лексику,
связанную с сельскохозяйственными работами: посев, сеялка, посевная, сев.
Среди приведенных контекстов для рассматриваемых нами лексем преобладали
контексты бытового характера, описывающие сферу деятельности земледельца: Весной
крестьяне начали сеять; Крестьянин сеял зерно; Тщательно сеять; Сеять на
плодородной почве; Сеять рано до зари и т.п. Переносные значения также были
отражены в ответах участников АЭ на этот вопрос.
В русской поэзии этот образ используется очень часто. Существуют и
стихотворные пересказы евангельской притчи (например, стихотворение А.
Жемчужникова – см. Приложение 3), и подобные пушкинскому сеятелю свободы
(Ф.К. Сологуб «Демонстрация», см. там же). Также эти образы использовались в таких
стихотворениях, как «Сеятель» В.Я. Брюсова, а продолжением некрасовской линии
употребления образа сеятеля и семени может служить стихотворение К. М. Фофанова «На
смерть А. Н. Плещеева» 1893 года: Там, в стране великой братства и свободы, / Где
свершали праздник дружеской отчизне, / Ты угас, маститый, ты, в былые годы /
Призывавший к свету и величью жизни! .. / Сеятель прекрасный, ты на ниву знанья /
Истины и правды рано бросил семя, / И тяжелой мукой долгого страданья / Искупил как
жертва роковое время <…> (полностью текст стихотворения см. в Приложении 4).

92
 Зерно в АЭ
Как уже было отмечено выше, в ходе ассоциативного эксперимента зерно часто
выступало в ассоциативных связях, близких ассоциативным связям слова семя. И все же
небольшие отличия есть. Рассмотрим некоторые наиболее яркие реакции и контексты для
этого евангелизма.
Среди слов-реакций была дана лексика, называющая различные растения, плоды,
продукты и т.п.: колос, горошинка, злак, хлеб, рисовое, бобовое, овес, пшеничное, пшено,
рожь, рис, гречка, мука, кофе, крупа, каша, мука. Лексика этой тематической
направленности составляет больше половины ответов-реакций, также встречались и
переносные значения в таких ассоциациях, как: любви, истины, сомнений, здравого
смысла, рациональное. Некоторые приводили такие реакции: рождение, жизнь, смерть,
начало. Эти ассоциации уже рассматривались нами по отношению к слову семя, эта же
группа слов связана с другим евангельским образом – с зерном как символом воскресения
[1Кор. 15, 34–44]: <…> ты2 є4же сёеши, не њживeтъ, ѓще не ќмретъ: и3 є4же сёеши,
не тёло бyдущее сёеши, но голо2 зeрно, <…> бGъ же даeтъ є3мY тёло, ћкоже
восх0щетъ, и3 коемyждо сёмени своE тёло. Тaкожде и3 воскrніе мeртвыхъ: сёетсz
въ тлёніе, востаeтъ въ нетлёніи: <…> Связь с этим новозаветным контекстом
отражается в таких контекстах, составленных респондентами, как: В ужасе гниет зерно в
земле, не ведая, что где-то там, наверху, прозябает росток. Стоит отметить, что
семантика, связанная с жизнью, заложена в самом слове зерно, и апостол Павел оживляет
ее в ярком образном контексте. Именно потому эта связь присутствует в сознании многих
носителей современного русского языка, что существительные зерно и семя уже
заключают в себе потенциально сему “жизни”.
Тот же образ зерна, таящего в себе жизненные силы, используется в поэзии,
например, в стихотворении В.Я. Брюсова 1909 года «Зерно». Оно написано как бы от
имени самого зерна, ожидающего воскресение из гроба земли, куда его положил сеятель:
<…> И бредом кажется былое, / Когда под солнечным лучом / Качалось поле золотое, / И
я был каплей в море том. / Иль день, когда осенней нивой / Шел бодрый сеятель, и мы / Во
гроб ложились, терпеливо / Ждать торжествующей зимы. / Лежу в могиле, умираю, /
Молчанье, мрак со всех сторон… / И всё трудней мне верить маю, / И всё страшней мой
черный сон… Как видим, новозаветные наращения смысла достаточно прочно вошли в
систему прямых и переносных значений слова зерно.
Тот же образ воскресения жизни из мертвого зерна присутствует в стихотворениях
других поэтов, например, Ю. К. Балтрушайтиса «Сказка»: У людской дороги, / в темный

93
прах и ил, / Сеятель безмолвный тайну заронил… / <…> И тянулся стройно стебель от
земли… / И на нем, как жертва, к солнцу был воздет / В час лазурной шири малый алый
цвет… / Так и разрешилось в пурпуре цветка / Все немотство праха, дольняя тоска… / И
была лишь слава миру и весне / – Вот что скрыто, братья, в маковом зерне! В данном
контексте явно усматривается аллюзия на текст послания апостола Павла, акцент сделан
на контрасте между прахом и прекрасным цветком, родившимся из него, между смертью
и жизнью – Ср.: сёетсz не въ чeсть, востаeтъ въ слaвэ: сёетсz въ нeмощи, востаeтъ въ
си1лэ: [1Кор. 15, 43]. Та же трактовка образов сеятеля и зерна жизни присутствует и в
стихотворении Д.С. Мережковского «Над холмами полосою...» 1892 года: <…> И для
труженика снова / Грудь земли родить должна, / Жатву хлеба золотого / Из погибшего
зерна, / Созидая жизнь из смерти, / Пред лицом святых небес, / О, молитесь же и
верьте: / Это ― чудо из чудес!
Как мы убедились, образность рассмотренных нами евангелизмов по-прежнему
жива и функционирует в различных текстах. Словообразовательные связи
существительного зерно также были отмечены респондентами. Они привели
прилагательные от корня зерн- с различными суффиксами: зерновой, зернистый,
зерненный. Правда, нужно отметить, что словообразовательные связи этого
существительного были гораздо богаче, так, В.И. Далем зафиксировано 36 слов с корнем
зерн-, многие из которых не употребляются в современном русском литературном языке:
зеренчатый, зернильный, зернильщик, зерноядец, зерновать, зернятко, зернушка,
зернить, зернинка и др.
Так или иначе, в каком бы контексте не употреблялись эти образы в текстах на
русском литературном языке, связь с евангельскими наращениями смыслов будет
присутствовать на ассоциативном уровне, ведь эти образы вошли в инвариантную часть
языкового сознания носителей современного русского литературного языка вместе с
произведениями литературы, написанными А.С. Пушкиным, Н.А. Некрасовым и другими
писателями и поэтами, оказавшими большое влияние на формирование и развитие
литературного языка.

94
 Плод в АЭ
Основная часть ассоциаций, данных респондентами – это номинации различных
фруктов, растений и т.п.: яблоко (самое частотное – 30 раз), арбуз, персик, груша, гранат,
редька, смоква; а также более общие названия растений (фрукт, дерево, древо, растение,
ягода, семя) и эпитеты (сочный, фруктовый, прекрасный, сладкий, гнилой, зеленый,
кислый, дикий и др.). Многие привели контекст запретный плод (38) сладок и под. (см.
подробнее Приложение 1), также связанный с библейской символикой.
Переносные значения также присутствовали в большом количестве ответов на
различные вопросы анкеты АЭ: плоды учения сладки; вот они – горькие плоды твоего
безделья; собирай плоды своего творчества; возможно, впрочем, что это лишь плод
моего воображения; плод любви; перед вами плод моего труда; плоды упорных трудов;
плоды приходят за труды; плод раздумий и др. Также метафорические значения
существительного плод проявились в таких словах-реакциях: труд, результат, награда,
терпение – Ср.: семя познания, сеять знания и т.п.
Помимо перечисленных семантических групп ассоциативных реакций несколько
респондентов привели контекст: плод чрева Твоего… (3) – с указанием «из молитвы» (это
действительно слова из молитвы «Богородице Дево, радуйся…»).
Среди однокоренных слов были плодородный, плодовитый с одной стороны, и
бесплодный, бесплодие с другой. Отметим, что словообразовательные связи этого
существительного заметно богаче, чем у предыдущего евангелизма зерно: респонденты
указали 13 слов с корнем -плод- (плодовый, расплодить, приплод, плодовидный и др.).
Итак, этот евангелизм, использующийся в том числе в притче О сеятеле и семени
[Мф. 13,8]: <…> друг†z же пад0ша на земли2 д0брэй и3 даsху пл0дъ, џво ќбw сто2,
џво же шестьдесsтъ, џво же три1десzть; имеет разветвленную систему значений,
употребляется носителями современного русского литературного языка в различных
контекстах.

95
 5. Некоторые дополнительные вопросы АЭ

обобщающего характера

Особо нужно рассмотреть ответы на вопросы №6 и №7 (см. Приложение 1). Эти

дополнительные вопросы были направлены на сбор не собственно языковой информации,
но мы считаем ответы на них очень важными для нашего исследования. С их помощью
мы можем установить, были ли те или иные ассоциации, контексты, приведенные
респондентами в основной части анкеты АЭ, случайными или они являются частью
определенной языковой картины мира.
Большинство респондентов в конце ассоциативного эксперимента все же
установило связь между рассматриваемыми нами единицами и первоисточником, из
которого они вышли. Так, на вопрос: «Что объединяет все упомянутые фразеологические
единицы?» были получены следующие ответы, указывающие на связь рассмотренных
нами единиц с Библией в сознании участников АЭ: христианство; библейские мотивы;
притчи; религия; религиозная тема; церковная тематика; Библейская тема; одна
тематика притч…; церковные, библейские понятия, Библия; Евангелие, притчи Иисуса;
слова, часто встречающиеся в библейских текстах; эти сочетания слов написаны в
Библии; их использование в библейских сюжетах; библейские мотивы; сакральный
смысл; это Библейские образы; и т.п. Отметим, что в вопросах основной части анкеты
слова-стимулы были даны нами в разброс, чтобы повысить чистоту эксперимента, чтобы,
например, евангелизмы мытарь и фарисей, стоящие рядом, не повлияли на
ассоциативные связи друг друга в языковом сознании респондентов. В последних же двух
вопросах мы, напротив, попросили некоторого обобщения всех исследуемых нами
единиц.
Как видим, после ответов на предыдущие 5 вопросов в языковом сознании
респондентов все же возникли ассоциации с Евангелием, с притчами и их значением. По
некоторым ответам можно предположить, что не все знакомы с исходным текстом, но что
некоторое представление о нем все же присутствует в их когнитивной базе: Думаю, все
они имеют отношение к евангельским сказаниям; они из библейских рассказов;
встречается в православных религиозных текстах и т.д. Так или иначе, практически все
отметили отношение евангелизмов к их источнику.
Кроме того, были ответы, указывающие на общие культурные и языковые черты
этих слов: распространенность образов в культуре; религиозная метафорика;
символизм; мотивы литературных произведений и т.п. Определенная группа ответов

96
выделена нами как описывающая языковые признаки исследуемых нами единиц (см.
Приложение 1): части устойчивых словосочетаний, крылатые выражения, эти
словосочетания утойчивы; почти все сочетания имеют переносное значение; некоторые
отмечали и особую стилистическую принадлежность этих евангелизмов: это книжная
лексика (стиль); книжный характер, малая актуальность и т.п.
Итак, основные черты евангелизмов, рассмотренных нами, которые отмечали
респонденты: метафоричность, устойчивость, употребление в литературе, определенная
архаичность. Это некоторая обобщенная характеристика всех единиц, являющихся
объектом нашего исследования. Собранная по частям, она представляет собой некоторое
коллективное представление определенной группы носителей современного русского
литературного языка о евангелизмах из новозаветных притч.
В качестве текста, в котором бы встречались все изучаемые нами евангелизмы,
большая часть респондентов действительно указала Библию, Евангелие или притчи, а
также встечались другие ответы: например, Новый Завет, Ветхий Завет, Священное
Писание; апокрифы, возможно. В некоторых анкетах к перечисленным ответам
добавлялось: видимо, наверное, думаю и др. А в ряде случаев представление о таком
тексте отсутствовало: Возможно, есть, но не могу привести пример; не знаю; такого
произведения не знаю; затрудняюсь назвать; литературного произведения я не знаю.
Можно сделать вывод, что в сознании среднего носителя современного русского
литературного языка существует общее представление о новозаветных притчах, об
образах, которые в них используются. Связь этих образов с первоисточником также
достаточно прочная, хотя и не абсолютная.

97
 Заключение

Учитывая значение Библии в современной культуре, невозможно не оценить роль

библейской лексики и фразеологии в языках разных народов. Имея в виду значение
евангелизмов для русской национальной культуры и языка, мы пришли к выводу, что при
рассмотрении лексики евангельского происхождения необходимо учитывать различные
аспекты – лингвокультурологический, лексикографический, психолингвистический,
возможно, и другие. В современном культурно-языковом пространстве евангелизмы –
своеобразный прецедентный феномен, функционирующий в текстах самой широкой
тематической направленности. Поэтому для получения более полной картины
употребления этого пласта лексики в русском языке было бы правильным взаимодействие
различных взглядов на евангелизмы: какова их роль в культуре, в жизни народа? какое
место они занимают в картине мира носителей языка? какое значение имеют евангелизмы
для каждой отдельной языковой личности? как развивалась система их значений в
истории русского языка? Наконец, какие представления об этих лексических единицах
существуют у носителей современного русского литературного языка и культуры? В
первой главе нашей работы мы старались найти ответы на эти вопросы.
Во второй главе мы рассмотрели избранные евангелизмы из пяти новозаветных
притч в двух основных аспектах – лексикографическом и ассоциативном аспектах.
Ознакомившись со значениями этих слов по историческим словарям русского языка, мы
увидели более сложную картину, состоящую из большего количества разнообразных
значений, по сравнению с современным русским языком. Многие самобытные русские
значения существуют только в говорах, в литературном же языке присутствуют более
распространенные, нейтральные, общеупотребительные значения.
Как справедливо отмечает Е.П. Прокофьева, библейская символика в течение
длительного исторического периода закреплялась в сознании людей, и, насколько мы
убедились, проанализировав данные АЭ, определенные «фоновые», базовые знания и
представления в этой области у носителей русского языка и культуры существуют. этот
пласт национальной культуры и языка присутствует в их языковом сознании: иногда в
виде ассоциаций или забытых фактов языка, но, тем не менее, присутствует [Прокофьева
2005:116]. Однако, некоторые библеизмы уже уходят на периферию их когнитивной базы
(например, мытарь и фарисей). Другие же, напротив, сохраняют все многообразие
значений и приобретают новые оттенки в поэтических и других контекстах (как,
например, зерно, семя, блудный сын).

98
 В перспективе данные подобных ассоциативных экспериментов могут быть
использованы для составления ассоциативного словаря евангелизмов. АЭ, проведенный
среди студентов гуманитарного факультета НГУ, дает нам лишь частичное представление
о месте евангелизмов в языковой картине мира носителей современного русского
литературного языка. После опроса большего количества респондентов, представляющих
разные социальные и возрастные группы, имеющих разные профессии и разный
культурный уровень, можно будет говорить о более глубоких выводах относительно
места, которое занимают библейские образы в национальной картине мира русского
народа. Ведь «язык – дом бытия духа» [Колесов 2003: 466], и в нем проявляется
национальная картина мира каждого народа.
Было бы плодотворным провести ряд ассоциативных экспериментов, где в качестве
слов-стимулов выступали бы евангелизмы из других притч (их в Евангелии 31). Тогда
стало бы ясно, насколько активно эти прецедентные культурно значимые тексты
функционируют сегодня в русском языке. Кроме того, большой интерес для
исследователей может представлять изучение употребления библейской лексики и
фразеологии (и, в частности, евангелизмов из притч) в публицистических текстах, где этот
пласт лексики довольно активно используется, журналисты часто апеллируют к
библейским образам, придавая им порой совершенно новый смысл. В то же время
благодаря именно этим текстам религиозная лексика оказывается «на слуху» у широких
масс читателей, не выходит из употребления.
Дальнейшее наше исследование будет направлено на проведение выборки
контекстов употребления рассмотренных в данной работе евангелизмов из русской
художественной литературы. Благодаря этому богатейшему материалу мы сможем
проследить историю развития значений этой лексики в XIX–XX веках. На данном этапе
мы познакомились с контекстами употребления евангелизмов из новозаветных притч в
русском языке с XI по XVIII века на основе исторических словарей.
Кроме того, помимо уже проведенного ассоциативного эксперимента, мы проведем
еще один, но уже среди других представителей русской культуры и языка. Если в
рассмотренном выше АЭ участвовали учащиеся светского учебного заведения, сбор
сведений о вероисповедании которых не входил в задачи нашего исследования, то второй
группой респондентов станут носители языка с акцентуированным сознанием, то есть
верующие, а именно учащиеся Православной Гимназии. Затем было бы интересно
провести сопоставление результатов этих двух АЭ – видимо, ответы будут
свидетельствовать о двух различных картинах мира, о двух разных мировоззрениях.

99
 Продолжение данного исследования в сфере психолингвистики было бы
продуктивным и интересным для пополнения представлений о месте и роли библейской
лексики и фразеологии в сознании и в картине мира современного человека.

100